Булгаков морфий сочинение

Как-то после изучения школьной программы булгаковских произведений (естественно, речь идет о «Мастере и Маргарите» и о «Собачьем сердце»), мне захотелось открыть автора с другой стороны. На глаза попался рассказ «Морфий».

История создания

По содержанию он похож на сборник «Записки юного врача», но в этот цикл не входит. Впервые произведение было опубликовано в 1927 году. Вообще Булгаков учился на врача, поэтому во многих его произведениях затронута тема медицины. «Морфий» – не исключение. В конце 19 — в начале 20 века в аптеках абсолютно открыто продавались такие препараты как: героин в порошке как средство для лечения бронхита, астмы, настойка опия и, собственно, кристалл морфия.

Морфий-сильное обезболивающие и снотворное, являющиеся наркотическим веществом. Я ещё подумала, нужно ли вообще читать это молодым людям, тем более, наше поколение и так уже не «пепси», а поколение «спайса». Оказалось, стоит…

А уже в 20-ых годах 20-ого столетия, по статистике 40% европейских медиков и 10% их жен были морфинистами, на широкое применение кристалликов был наложен запрет. Тогда в 1926 году молодой Михаил Булгаков прибыл по распределению в село Никольское. Да-да, именно как доктор Бомгард. Ведь повесть на самом деле автобиографическая.

Булгаков употреблял морфий?

Да, именно поэтому ему удалость так детально описать необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности.

Михаил Булгаков попробовал впервые морфий не из-за жажды кайфа. Он помогал мальчику, больному дифтеритом, ему показалось, что он заразился: его лицо распухло, тело покрылось сыпью и начался зуд. Михаил, само собой, не смог этого терпеть и попросил вколоть ему морфий. Тут и понеслось, как говорится…

Причиной было ещё и то, что привыкший к городским развлечениям Булгаков совершенно заскучал в глухом Никольском, его угнетала сельская бытовуха, он впадал в депрессию. И вот, кажется, то самое спасение. Наркотик давал ту самую эйфорию и те самые чувства, которых ему не хватало, тот творческий подъем, который так был нужен. Уколы делала жена Михаила, она говорила, что после дозы он был достаточно спокоен и даже пробовал писать под кайфом. Вот и биографы говорят о том, что начало автобиографической повести «Морфий» было положено в дни этого спокойствия, так сказать. Морфий не хотел отпускать Булгакова, ещё бы, такая личность… Жене становилось страшно на него смотреть, она не знала, что делать, ведь муж регулярно требовал наркотик, изо дня в день убивающий его.

На борьбу с наркотиками (он употреблял и опиум, тогда он без рецепта продавался), ему потребовалось около трёх лет, и вылечится ему помог другой наркотик — творчество, но это можно считать чудом, которого не случилось с героем.

О чем книга?

Рассказ ведётся от лица доктора Бомгард, вторым главным героем является Сергей Поляков, его бывший сокурсник. Начинается все с того, что рассказчик делится с читателем своей радостью: его переводят из сельской местности в небольшой город работать, он доволен, если бы ни одно НО. Герою часто снится его старый участок, больные и, в конце концов, мысли начинают есть доктора изнутри. Он думает о судьбе глухой больницы, а сюжет закручивается, когда герой получает письмо из старого участка.

В этот момент я начала додумывать, причём здесь морфий, вроде бы, начало обыкновенного Чеховского рассказа с грустью и печалью… Так вот, что там с морфием, Михаил Афанасьевич?

Дело в том, что бывший сокурсник нашего доктора прислал письмо с просьбой помочь ему, так как он тяжело болен, а на следующее утро привозят тело Сергея Полякова. Вместе с ним дневник. Дальше повествование ведётся от лица самого морфиниста, что лучше всего позволяет проникнуть в его внутренний мир. Да, Поляков употреблял морфий из-за сильной боли и спазмов в желудке, а потом подсел на него и употреблял по любому поводу. Именно в этом дневнике мы поэтапно узнаем, что происходит с человеком, который зависит от наркотиков. У него и агрессивные припадки, и ломка. Это интересно читать, потому что сама тема наркотической зависимости покрыта мраком, а в рассказе открывается занавес тайны, ведь описывается каждый день героя с детальным изложением его чувств. Например, изображение блаженства после дозы настолько красочное, что я боюсь, детям до 18 эту повесть лучше не читать. Как и все обычные наркоманы, Поляков думает, что сможет отказаться в любой момент, но не тут-то было. Он боится разоблачения коллегами, потому что его выдают постоянно трясущиеся руки и расширенные зрачки. Булгаков описывает и галлюцинации, и растерянность Полякова, который в конце дневника все же написал, что ему стыдно было бы продолжать жить.

В финале доктор Бомгард публикует этот дневник спустя десять лет после смерти Сергея Полякова.

Проблемы

В первую очередь, здесь поднимается проблема наркотической зависимости. Дисгармония с самим собой во взаимодействии с каким-нибудь морфием порождает сложного и интересного героя в литературе, но обреченного на смерть человека в реальности. Какого это — ежедневно зависеть не от воды и еды, а умирать от недостатка химии в организме? Каково это — загибаться и мучиться от укола до укола, а в промежутке быть в каком-то своём раю?

Довольно глубокие психологические проблемы поднимаются в повести, которые актуальны и сегодня. Например, боязнь боли и ее последствий, явно преувеличенная пациентом. Человек ломается, не выдерживает натиска телесного недуга и обрекает себя на недуг нравственный – зависимость от морфия. Он загоняет себя в угол от недостатка мужества, от него же не может бросить пагубное лечение. Его обуревает страх осуждения и потери должности, поэтому он выстраивает баррикады, отгораживаясь от общества, которое могло бы помочь ему. Так жертва сама убивает себя, сжигая мосты, ведущие к спасению. Абсурдно, но герой погибает из-за малодушия, даже наркотик здесь второстепенен: он лишь подточил и без того никчемную волю.

Девиантное поведение героя Булгакова

Как и сам Булгаков, Сергей Поляков продолжил принимать морфий не столько по необходимости, сколько от скуки, от душевных мук. А оправдать герой себя пытается тем, что врачи должны пробовать препараты на себе, чтобы понимать, что чувствуют пациенты. Все мы понимаем, что это чушь, и что без надобности принимать что-либо — непростительная глупость. Все заходит слишком далеко, когда организм снова и снова, больше и больше требует дозы. Поляков сам замечает за собой неоправданную агрессию. Достаточно показательна сцена борьбы Сергея и фельдшерицы за ключи от аптеки, где хранится заветный наркотик. Герой деградирует на наших глазах: он грубит девушке, он озлоблен, только лишь не хватает звериного оскала. Наркотики превращают людей в животных. Но есть и достаточное количество сцен, где Полякову стыдно покупать кристаллы в аптеке, значит, в нем происходит борьба, он не безнадежен. Однако внутренний конфликт угасает под влиянием распада личности доктора: она теряет человеческие черты.

Распад личности происходит тогда, когда наш герой отказывается от лечения. Чаще и чаще героя посещает безумие: бледные люди, старушка и т.д. Доктору становится неважно, в каких условиях вколоть морфий, главное, это необходимо сделать. Конечно, внешний вид доктора Полякова выдаёт сегодняшнего наркомана: худ, бледен, достаточно много потерял в весе. Тем не менее, никто вовремя не помог ему, герой оказался в безвыходной ситуации. Необратимый процесс сделал своё дело, он не может больше ни о чем думать, Поляков становится рабом Морфия.

Хотя повесть и автобиографическая, но, тем не менее, доктор Поляков умирает, не справившись от зависимости, а сам Булгаков сумел побороть ее своей силой и желанием жить и творить.

Как Булгаков бросил морфий?

Пробовал перейти на папиросы с опиумом и сократить дозу, но все тщетно. Существует несколько версий, как писатель на самом деде бросил морфий.

Согласно одной из них, помогла ему жена Татьяна, которая вводила в вену дистиллированную воду, якобы Булгаков это принял и стал отвыкать от наркотиков, но наркологи отвергают эту версию. Согласно другой версии, Татьяна просто уменьшала процент морфия и усилено добавляла дистиллированную воду, что вероятнее. И, конечно, сыграло свою роль творчество. Когда человек живет чем-то, когда есть цель, идеи, вдохновение, тогда все возможно. Даже невозможное.

Нужно ли молодёжи читать эту повесть?

Спровоцирует ли описание блаженства от употребления наркотиков желание попробовать или же напротив оттолкнёт от него  из-за смерти героя? И в этом ли вообще суть произведения? Да, доктор Поляков оставляет предупреждение всем людям о том, как постепенно человек гибнет, употребляя наркотические вещества, но есть и обратная сторона медали. Описывается эйфория героя. Это важно. Люди, которые разочаровываются в жизни, готовы пойти на все ради минутной радости.

Что это? Пропаганда наркотиков или попытка уберечь людей от этого зла — решать только вам, хотя я склоняюсь больше ко второму.

Автор: Виктория Чудакова

Интересно? Сохрани у себя на стенке!

Повесть М. Булгакова Морфий - ни что иное, как мир, показанный нам через восприятие врача.
Главный герои повести - Бомгард, врач, от лица которого ведется повествование, и еще один враг, коллега, Сергей Поляков.
Действие происходит в 1917 году, время смуты, революции, надежд и потерь. Повесть начинается с рассказа доктора Бомгарда, неожиданно переведенного с глухого участка без электричества в маленький городок с более оснащенной больницей. Радости Бомгарда нет предела: я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что не случилось, за грыжи, воспаления, неправильные положения при родах. Однако ему снится его прежний участок, стоны больных, и он задумывается о том, кто же сейчас на его месте, в злополучном, захолустном участке?!


 




Однажды во время дежурства сиделка приносит Бомгарду письмо. Судя по штемпелю, письмо оказывается из прежнего участка Бомгарда. Автор письма – коллега и бывший сокурсник Бомгарда - Поляков, просит срочно приехать Я тяжело и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да и я не хочу не у кого искать помощи, кроме Вас. Бомгард решает ехать, даже отпрашивается у главного врача, ложась спать, мучается сомнениями, чем же болен Петров: рак? Сифилис? Всю ночь Бомгард не спит, а на утро… привозят тело застрелившегося доктора Полякова. В предсмертной записке, которую находят, Поляков пишет, что не будет дожидаться Бомгарда, он раздумал лечиться. В письме – записке он предостерегает прочих: Будьте осторожны с белыми, растворимыми в воде кристаллами. Рядом с письмом находят общую тетрадь, которая оказывается дневником. Бомгард читает дневник Полякова, о чем М. Булгаков повествует далее. Из дневника Полякова читатель узнает, что Поляков поехал в глухой участок оттого, что ему опротивели все люди, а больше других – его жена Амнерис, оперная певица, бросившая его после года совместной жизни. Люди, окружающие доктора Полякова и в участке, тоже, абсолютно не вызывают его симпатий, он постоянно хмур и молчалив. Более других ему нравится фельдшерица Анна Кирилловна, он ее называет очень милой. Как-то ночью у него случается невыносимый приступ желудочной боли, хотя он здоров он зеленеет и Анна Кирилловна впрыскивает Кириллу морфий. Боль проходит, а доктор мысленно называет благодетель того, кто первый извлек из маковых головок морфий. На следующий день боль повторяется, и Поляков решается вновь впрыснуть себе остаток морфия. Потом, как только его начинает мучить досада по поводу поступка его жены, он вновь обращается к морфию. Вскоре Анна Константиновна становится тайной женой Полякова. Поляков начинает привыкать к морфию, а Анну успокаивает тем, что говорит, будто у него очень сильная воля. Но Анна отказывается разводить доктору морфий – он же сам этого делать не умеет; она прячет от него ключи от кладовой, где хранятся наркотические вещества, но Поляков выманивает ключи. Доза морфия увеличивается с каждым днем. Количество инъекций тоже. Причем сам Поляков убежден, что способен бросить это в любую минуту. Вес его падает, он становится бледным, а в периоды между дозами Поляков невыносимо зол, ненавидит всех и все. Стоит только принять морфий, как наступает блаженство и покой. Поляков боится одного: узнают остальные врачи по трясущимся рукам и расширенным зрачкам. Но это неизбежно происходит. Его отправляют в лечебницу, из которой он сбегает, предварительно украв из незапертого шкафа несколько склянок с морфием, возвращается в участок, продолжает колоть морфий. К этому времени доктора начинают посещать галлюцинации: слышатся голоса, мерещатся тени, а однажды он видит летающую старушку в желтой юбке. В тоже время он все больше осознает, как врач, что излечиться не в силах. Предпоследняя запись в дневнике гласит: Люди! Кто-нибудь поможет мне? А в последней записи Поляков сам себе признается: Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь.
В пятой и заключительной части повести Морфий М.Е.Булгаков пишет, что записки доктора были опубликованы Бомгардом через десять лет после его смерти, но свое значение и силу сохранили.

Ну а если Вы все-таки не нашли своё сочинение, воспользуйтесь поиском
В нашей базе свыше 20 тысяч сочинений

Сохранить сочинение:

Сочинение по вашей теме Морфий. Поищите еще с сайта похожие.

Анализ рассказа Булгакова Морфий

Рассказ под названием «Морфий» написан Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Анализ данного творения представлен в этой статье.

Произведение относится к жанру рассказа. Первая публикация состоялась в 1927 году. Вообще, произведение имеет не мало пересекающихся по стилю с «Записками юного врача» деталей, но они не помещены в один цикл. Рассказ можно считать автобиографическим, так как сам Михаил Афанасьевич, как и его главный герой, имел проблемы с зависимостью от морфина.

Михаил Афанасьевич Булгаков являлся по образованию, как и многие члены его семьи, врачом. Это послужило источником многих интересных сюжетов для произведений.

Главным героем рассказа является Сергей Поляков. Он учился на одном курсе вместе с рассказчиком. Этот молодой человек имеет зависимость от морфина.

Сам Булгаков в некоторый период своей жизни тоже был наркозависимым. Морфин представляет собой вещество в виде кристалликов, которое используется для уменьшения боли. Они применяется при тяжелых случаях болезни (когда невозможно терпеть) как обезболивающее средство. В начале двадцатого века из-за того, что этот препарат не был до конца изучен учеными, по России прошлась волна зависимостей от морфия не только у пациентов, но и у врачей, которые их лечили. Но вот Михаил Афанасьевич смог справиться со своим «недугом» в отличие от главного героя произведения. Он скончался.

В данном рассказе поднято немало важных и актуальных даже для нынешнего читателя проблем. Центральной проблемой является наркозависимость. Конечно, человек, который потерял внутреннюю гармонию и принимает морфий, весьма отличный и интригующий литературный персонаж, но… Он обречен на погибель в реальном мире.  Булгаков, прочувствовав многое на себе, описывает, как же тяжело человеку зависеть от питания и жидкости из-за того, что не хватает организму какого-то вещества. Каково быть в постоянной депрессии, а при получении укола расцветать душевно, но умирать физически?

Этот рассказ предостерегает читателей от совершения огромной ошибки ради сиюминутного блаженства.

Анализ произведения Морфий

Несколько интересных сочинений

• Чем опасна зависть сочинение

  Зависть была во все времена, с самого Сотворения мира: одни завидовали другим, потому что они выше по статусу, другие завидовали третьим, потому что они богаче, третьи завидовали четвертым
• Сочинение на тему Воспитание человека эссе ЕГЭ 11 класс

  Какой смысл люди вкладывают в слово воспитание? Вероятно, речь идет об умении держаться в обществе и соблюдать определенные традиции, но может ли воспитание иметь однозначный смысл?

• Образ и характеристика Спицына в повести Дубровский Пушкина

  Антон Пафнутьич Спицын — персонаж второго плана известнейшего произведения Александра Сергеевича Пушкина «Дубровский»

• Философская лирика Тютчева 9 класс сочинение

  Творения поэта Тютчева – постоянное присутствие идеи глубокой философии. При помощи философии своих строк он передает читателю скрытый от его глаз, но лежащий на поверхности смысл бытия

• Поступок Лидии Михайловны в рассказе Уроки французского

  В рассказе «Уроки французского» автор поднимает очень важную тему – помощь педагога своему ученику. Лидия Михайловна, учительница французского, замечает, что её ученик Володя голодает

III муниципальная научно-практическая конференция

«Интеллектуалы XXI века»

Человек и морфинизм. Трагедия врача наркомана. (По рассказу М.А.Булгакова «Морфий»)

Исследовательская работа

Автор работы:

Кожитеева Юлия,

ученица 10 «А» класса

МОУ «Гимназия №2»

Руководитель:

Маврина Наталья Александровна

Балаково 2011

План

1. Рассказ М.А.Булгакова «Морфий» — рассказ-предупреждение.
2. Трагедия врача наркомана.

1. История создания рассказа «Морфий».

2. Духовное падение личности в рассказе М.А.Булгакова.

1.  Опрос учащихся гимназии.
2. Рассказ «Морфий» как духовный ориентир для молодого поколения.
3.  Список используемой литературы

1. Рассказ М.А.Булгакова «Морфий» — рассказ-предупреждение.

Почему именно рассказ «Морфий» привлек мое внимание? На мой взгляд, именно этот рассказ М.А.Булгакова особенно актуален сегодня, когда нам угрожает беда. Эта беда – наркомания. Она распространяется по законам эпидемии: один наркоман заражает за год шестерых. Наркомания – непреодолимое пристрастие к наркотическим средствам. Сейчас возраст наркоманов становится все ниже и ниже, и 20% от всего числа наркозависящих- это школьники. Поэтому, я считаю, что рассказ «Морфий» мог бы стать духовным ориентиром для молодого поколения. Рассказ М.А. Булгакова – это рассказ-предупреждение тем молодым людям, которые могут неразумно увлечься наркотиками и окончательно погубить себя. По существу, этот рассказ о смерти, которая, как главное действующее лицо и как тень человеческая, присутствует уже на первых страницах рассказа, сопровождает человека до конца его недолгой жизни, борется с ним и одерживает полную скорбную победу.

Итак, объект исследования: рассказ М.А.Булгакова «Морфий».

 Цель исследования: рассмотреть духовное падение личности врача-наркомана Полякова в рассказе М.А.Булгакова. Понять, что толкает его, врача, на такой путь, почему он начинает принимать наркотики и к чему они приводят его.

Для достижения цели были поставлены следующие задачи:

1. познакомиться с историей создания рассказа «Морфий»;
2. проанализировать сюжет и композицию рассказа, чтобы понять, как писатель описывает распад личности доктора Полякова;
3. провести опрос среди сверстников об их отношении к наркотикам и наркоманам.

Гипотеза: в рассказе М.А. Булгакова поставлен вопрос о смысле и целях человеческой жизни. Этот вопрос в большей или меньшей степени волнует каждого человека. Также можно предположить, что писатель не только затрагивает эту проблему, но и подсказывает читателям ее решение, и это делает рассказ притягательным.

1. Трагедия врача наркомана

1. История создания рассказа «Морфий»

Рассказ «Морфий» написан М.А.Булгаковым в 1927 г. Он входит в сборник рассказов «Записки юного врача». Впервые был напечатан в журнале «Медицинский работник», 1927, № 45-47. 9, 17 и 23 декабря. В 1978 г., в урезанном виде, «Морфий» появился в «Литературной России» (№ 19).

Рассказ имеет определенный нравственный стержень, который выделяет его из всего цикла, возможно, это объясняется тем, что этот рассказ отчасти автобиографичен, ведь сам Михаил Афанасьевич столкнулся с этим недугом (употребление наркотиков). Но Булгаков не по собственной прихоти стал морфинистом, а лишь по страшному стечению обстоятельств, когда спасал жизнь умирающему ребенку. Первая жена Булгакова, Т.Н.Лаппа, потом писала об этом: «Как-то, когда мы жили в Никольском, привезли мальчика, больного дифтеритом. Михаил осмотрел его и решил отсосать пленки трубкой. Ему показалось, что при этом кое-что попало и ему. Тогда он решил ввести себе противодифтеритную сыворотку. Начался у него страшный зуд, который долго не прекращался, и Михаил попросил ввести ему морфий. После принятия морфия ему стало легче, и он, боясь повторения зуда, попросил повторить инъекцию. Так постепенно он стал привыкать к морфию…»^[1].  Потом он стал регулярно принимать морфий, и поначалу, как казалось, тот оказывал на него благотворное влияние, у него появлялись силы и большая работоспособность, но потом началось привыкание и постепенное разрушение организма. Именно все это Булгаков и описал в одном из своих особенно точных психологических рассказов — в «Морфии». Стоит отметить, что в данной ситуации нет ничего особенного, когда врач становится наркоманом. Наркозависимость медицинского персонала легко объяснялась, тем более в то время, когда не было особого учета наркотических средств, и доступ к наркотикам был открыт. Хотя врачи и понимают всю тяжесть последствий, которые могут их ожидать, но они полагаются на себя, считая, что контролируют ситуацию и что в любое время смогут  бросить. Эта же мысль находит отражение в рассказе. Доктор Поляков пишет: «Действительно, morphium hidrochloricum грозная штука. Привычка к нему создается очень быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»^[2]

Булгаков страдал морфинизмом и после перевода в Вяземскую городскую земскую больницу в сентябре 1917г. Как вспоминала Т.Н.Лаппа, одной из причин отъезда в Вязьму стало то, что окружающие уже заметили болезнь: «Потом он сам уже начал доставать (морфий) ездить куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь, (в Никольском) уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел – его не отпускают. Он говорит: «Я не могу там больше, я болен», — и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда»^[3]. Очевидно, морфинизм Булгакова не был только следствием несчастного случая с трахеотомией, но и проистекал из общей унылой атмосферы жизни в Никольском. Молодой врач, привыкший к городским развлечениям и удобствам, тяжело и болезненно переносил вынужденный сельский быт. Наркотик давал забвение и даже ощущение творческого подъема, рождал сладкие грезы, создавал иллюзию отключени от действительности. С Вязьмой связывались надежды на перемену образа жизни, однако это оказался, по определению Т.Н.Лаппа, «такой захолустный город».

Но Михаил Афанасьевич, пристрастившись к морфию, чуть было не склонил свою первую жену к этому же. Но, к счастью, ее организм не воспринял морфий. Булгаков впрыснул ей морфий после того как у нее начались страшные боли под ложечкой. Интересно, что эта же причина и описывается в рассказе. «Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, как вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу. Все-таки наша медицина — сомнительная наука, должен заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания желудка или кишечника, у которого прекрасная печень и почки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночью сделаться такие боли, что он станет кататься по постели?

Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом. Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий»^[4].

В 1917 году Булгаков перевелся в Вязьму. По сравнению с Никольским, Вязьма показалась ему раем, что собственно тоже отразилось в его рассказе: «Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом полтора года, не отлучаясь ни на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил на роды за восемнадцать верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

И вот я увидел их вновь, наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, красные флаги, изображение молодого человека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за тридцать копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных коими изобилует отечество мое».^[5]

Таким образом, он описывает перемены в жизни еще одного героя рассказа «Морфий» Владимира Михайловича Бомгарда, которому Поляков и оставит свой дневник.

В Вязьме оказалось проще доставать морфий, чем в Никольском. Вожделенное средство ему доставала жена, которую он заставлял ходить по аптекам. Восторг Булгакова в связи с переездом в Вязьму (20 сентября 1917 г.) не разделяла Т. Н. Лаппа, ибо все ее мысли были направлены к одному — болезни мужа. Вот позднейшие воспоминания, записанные Л. Паршиным незадолго перед ее смертью: «Вязьма — такой захолустный город. Дали нам там комнату. Как только проснулись — «иди, ищи аптеку». Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — «иди в другую аптеку, ищи». И вот я в Вязьме так искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был… Вот, помните, его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу»^[6]. Михаил Афанасьевич умолял об одном: чтобы жена не отдавала его в больницу, потому что больница бы не смогла ему помочь. Помочь может только близкий человек, которым оказалась его первая жена. Именно она смогла спасти его и вытащить из этой пропасти. Она была с мужем все самые тяжелые минуты его болезни, она терпела все перепады его настроения, раздражительность и т.д… Нужно отметить, что прототипом Татьяны Николаевны в рассказе является фельдшерица Анна Кирилловна, которая стала тайной женой самого Полякова. «Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы заключены на необитаемый остров»^[7]

В итоге Булгакову все-таки удается справиться с этой болезнью, он вылечивается не без помощи своих близких и в первую очередь жены. По воспоминания первой жены Булгакова: « Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала… Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он – как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была»^[8].

Некоторые критики и исследователи творчества Булгакова отмечают, что морфий помог раскрыться таланту Булгакова, он дал необходимый опыт, образность мышления и чуткость души. Другими словами, морфий убил Булгакова как врача, но подарил нам замечательного писателя. И этим словам  есть косвенное подтверждение в самом рассказе: «Если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием»^[9],- это признание доктора Полякова, но оно свидетельствует о прямо противоположной позиции самого автора, потому что жизненный опыт Булгакову давал не столько морфий, сколько каждодневная, изнуряющая работа.

1. Духовное падение личности в рассказе М.А.Булгакова

Рассказ М.А.Булгакова «Морфий» написан в форме дневниковых записей доктора Полякова. Своим рассказом М.А.Булгаков утверждает, что наркомания – прямая дорога к смерти. Как же автор достигает полного раскрытия своего идейного замысла?

Булгаков использовал особую композицию: рассказ в рассказе. Центральный эпизод нам передается через дневниковые записи, которые представляют собой бессвязные записки, что является показателем болезненного состояния человека.

Завязкой рассказа является первое письмо Сережи Полякова, в котором он пишет, что с ним случилась беда, просит помощи и надеется на спасение. Это письмо – исповедь доктора, прочитав которую мы начинаем понимать трагедию отдельной и единственной человеческой жизни, которая так бессмысленно и бесполезно загублена. Но, выполняя долг врача, каясь в содеянном, доктор Поляков предостерегает других («будьте осторожны..»).  Образ Полякова является ключевым в рассказе. Именно на его примере и рассматривается вопрос о духовном падении личности врача-наркомана.

Повествование происходит от имени доктора Владимира Михайловича Бомгарда, который раньше работал на отдаленном фельдшерском участке в Горелове, а затем волею судьбы перебрался на должность педиатра в больницу уездного города. Его очень радовало новое место, общение с коллективом и город, но когда доктор почти стал забывать свой участок, оттуда неожиданно приходит письмо, написанное рукой его старого знакомого Сергея Полякова. Этот несчастный, занявший место Бомгарда в Горелове, сам тяжело заболел. Он просил помощи у коллеги, и в его мольбе звучало отчаяние. Владимир Михайлович чрезвычайно озадачился этим письмом, он не мог понять, отчего Поляков не пишет о самой болезни, ее симптомах, однако же решил прийти на помощь больному. Но не успел выехать в Горелов, так как среди ночи пришла весть о том, что врач застрелился. Полякова доставили из Горелова в хирургическое отделение больницы, в который выполнял свои обязанности Бомгард. Но все оказалось напрасно: от полученный раны он скончался. В руки Бомгарда попал завещанный ему дневник самоубийцы, и доктор с жалостью и страхом стал читать его, осознавая, что Поляков стал жертвой наркомании.

Обычно причины для принятия наркотиков могут быть самыми разнообразными, начиная от простого желания выделиться до глубоких психологических травм. В случае, описанном в рассказе, причиной заболевания оказалось сочетание личных и социальных причин.

Первой причиной можно обозначить то, что от Полякова ушла горячо любимая им жена. «…конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимназически — глупо с площадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не хочет жить — ушла. И конец. Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом, пожила год и ушла. Убить ее? Убить? Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно! Не хочу думать. Не хочу…»^[10]. Как видим, доктор не может справиться с этой утратой. Он хочет спрятаться и не думать об этом, и в связи с этим появляется вторая причина. Пытаясь сбежать от самого себя, Сергей Поляков уезжает в глухую провинцию и там замыкается в себе, не хочет никого видеть и полностью отрезает себя от внешнего мира. «И слава богу: чем глуше, тем лучше. Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян».^[11] Такие перемены в жизни врача не могли не отразиться на его психическом состоянии. А нервные расстройства в свою очередь вызвали физические недомогания, что и привело к первой инъекции морфия. Из-за нестерпимых болей в желудке фельдшерица, Анна Кирилловна, была вынуждена впрыснуть ему морфий  для обезболивания. Таким образом, и был сделан шаг в пропасть, из которой доктору Полякову уже не суждено было выбраться.

 За первым уколом последовал второй, который Поляков уже сам сделал себе. После инъекции Сергей ощутил то обманчивое облегчение, уверенность в себе, своих силах, и спокойный сон пришел к нему после многих бессонных ночей. После еще нескольких инъекций он стал забывать жену, которая разбила ему сердце. «Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей меня женщине. Я очень горжусь этим. Я — мужчина».^[12]

Можно сказать, что морфий помог Сергею забыться, отвлечься от своих проблем, он стал забывать обо всех своих неурядицах и печалях. После приема морфия у него «начиналось необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности», он пытается оправдать свою уже тягу к морфию и тем, что врач должен на себе проверить действие некоторых лекарств. Но это самообман. Процесс самоуничтожения уже начался, болезнь прогрессирует, она, как водный поток, увлекает и несет человека все дальше и дальше к окончательной гибели, так как у него поражены воля и ум, способность бороться за свою жизнь. И заверения доктора в том, что он – мужчина сильный, волевой, способный в любой момент распроститься с морфием, — пустой звук!

Неудивительно и то, что с этих пор самым близким для него человеком становится та самая фельдшерица, Анна Кирилловна. Она была одинокой женщиной, муж ее пропал без вести на войне. «…По правде говоря, эта женщина —  единственно верный, настоящий мой человек. И, в сущности, она и должна быть моей женой. Ту я забыл. Забыл. И все-таки спасибо за это морфию…».^[13] Анна продолжает делать ему инъекции морфия, хотя сама прекрасно понимает, чем это грозит. Но Сергей убеждает ее, что ему хватит силы воли справиться с собой и бросить, и она не может ему не подчиниться.

Но дальше состояние Полякова становится все хуже и хуже, у него наступает стадия более глубокого привыкания. Он становится все более раздражительным, и все время находится в наркотическом опьянении. Как пишет сам Поляков, на его работе это никак не отражается. Но если подумать, на что способен человек, находящийся в наркотическом опьянении? Поляков все чаще и чаще срывается на крик. В одной из сцен М.А.Булгаков описывает ссору Анны Кирилловны и Полякова:

«Ночью у меня была ссора с Анной К.

— Я не буду больше приготовлять раствор.

Я стал ее уговаривать.

— Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли?

— Не буду. Вы погибнете.

— Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди!

— Лечитесь.

— Где?

— Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. (Потом думала и добавила). Я простить себе не могу, что приготовила вам тогда вторую склянку.

— Да что я, морфинист, что ли?

— Да, вы становитесь морфинистом.

— Так вы не пойдете?

— Нет.

Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав».^[14]

Как видно из отрывка, Поляков продолжает отрицать свою болезнь, он не принимает ее всерьез и даже злится на слова Анны Кирилловны. Хотя возможно, он и начинает признавать свою болезнь, но не может собраться с силами, чтобы начать лечиться. Именно в этом случае поддержка близких и родственников особенно важна, но Анне Кирилловне не хватает решительности на принятие серьезных мер, она так и не может пойти против Сергея. Она понимает, что спасти его уже практически невозможно, поэтому ее слова звучат как приговор: «- Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю. И я себя проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание».^[15]

Спустя некоторое время доктору не хватает одного морфия, и он переходит на более тяжелый наркотик кокаин, как он сам называет его «черт в склянке». Поляков начинает понимать всю тяжесть совершенного им поступка, но он уже не может вернуться к нормальной жизни. Он пытается бросить, но начинается ломка, и он не выдерживает. «Не тоскливое состояние, а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!»

  И тут Полякова начинают одолевать страхи, он боится, что кто-то еще узнает о его зависимости, он испытывает глубокий стыд. Эти чувства еще больше разрушают психику. Он предпринимает попытку лечения в психиатрической больнице, но не выдерживает и в итоге сбегает. После позорного побега из психиатрической лечебницы в Москве (это его сознательный и свободный выбор («не лечиться!») недолечившийся доктор Поляков окончательно обрекает себя на медленную и мучительную смерть, и этот процесс становится уже необратимым.

Симптомы распада человеческой личности страшны и убедительны:

1. все чаще и чаще посещает его безумие – грозный признак болезни наркоманов. Галлюцинации, нежизненные явления (старушонка с желтыми волосами и вилами в руках летит прямо на него; бледные люди в черных больничных окнах; монотонные, угрожающие голоса…) становятся его постоянными спутниками;
2. неудержимая и постоянная рвота с икотой, длительные ее приступы, после которых он долго лежит слабый и больной;
3. доктор крадет морфий даже в клинике профессора и пытается впрыскивать себе в грязной уборной под крики и ругань мужчин;
4. внешний вид доктора ужасен: он худ, бледен восковой бледностью, много потерял в весе, у него на предплечьях непрекращающиеся нарывы; фурункулы на бедрах беспощадно мучают его.

Ситуация, в которой оказался доктор Поляков, безвыходная. Он обречен, он погибает, сломленный злым наркотиком. Он дошел до умопомрачительной дозы и стал рабом морфия.

Острота физических страданий и нравственных мук достигли огромных размеров. Потеряна естественная радость жизни: разрушена врачебная карьера («он лежит дома, в больницу не ходит»), произошел полнейший распад его личности (сила воли, разум отсутствуют, профессиональные знания исчезают, теплые связи со всеми людьми, даже которые его любят, стараются спасти, уничтожены, здоровье потеряно). Это действительно труп, и сам он приходит к трагическому выводу: это мученье, а не жизнь!

К доктору приходит запоздалое сожаление, отчаяние, раскаяние (он плачет по ночам, но он бессилен вернуть прошлое и понимает, что возврата к прежней жизни нет, потому к нему приходит решение – умереть («позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь, такую – нет! Нельзя!»).

На этом заканчивается повествование, страшное, трагическое, о гибели прекрасного человека и врача.

1. Исследовательская часть

Самое пагубное влияние наркотики оказывают на неокрепшие души молодых, подростков, которые, порой из любопытства, для «кайфа» пробуют «травку», а то и другие нарковещества. Работа над рассказом М.Булгакова «Морфий» привела меня к мысли исследовать отношение моих сверстников к наркотикам и к людям, употребляющим их. В связи с этим мной был проведен опрос учеников 10-11классов. Всего в опросе приняло участие 40 человек. Результаты показали, что:

1. наиболее известные молодежи наркотические средства: героин, кокаин, конопля (их вспомнило 23 человека – 58%), морфий является одним из наименее известных наркотических средств;
2. среди всех опрошенных двое признались (5%), что все-таки пробовали наркотические средства;
3. желание попробовать наркотики возникало у пяти человек (12,5%);
4. у каждого пятого есть знакомые, употребляющие наркотики;
5. по мнению большинства опрошенных (33 человека —  82,5%), наркоманы – это слабые и больные люди, нуждающиеся в помощи;
6. отношение к людям, употребляющим наркотики, весьма неоднозначное: 25 опрошенных (62%) отрицательно относится к наркозависимым и не желает иметь с ними ничего общего, но 15 человек (37,5%) готовы помочь этим людям всем чем возможно.

В ходе исследования выяснено, что отношение учащихся к данному вопросу неоднозначно. Мои сверстники считают, что главными причинами обращения человека к наркотику являются проблемы личного характера, желание получить удовольствие, слабохарактерность и плохая компания.

1. Заключение

В жизни каждого человека есть все: взлеты, падения, успехи и неудачи — без них невозможно представить свою жизнь. Начиная работу, я выдвинула гипотезу, что в рассказе М.Булгакова поставлен вопрос о смысле и целях человеческой жизни. Этот вопрос в большей или меньшей степени волнует каждого человека. Мы живём во время роста наркомании, токсикомании, алкоголизма и курения. В большинстве случаев жертвой этих социальных бед являются молодые люди. Психологические травмы, ущерб здоровью и даже смерть – вот последствия безответственного образа жизни.

Булгаков утверждает, что наркомания – прямая дорога к смерти.

Причина, по которой человек встает на этот путь саморазрушения, в нем самом. Никто его не заставляет, не принуждает.  Герой рассказа «Морфий» быстро поддавался унынию, скуке. Поляков не старался каким-то образом разнообразить свою жизнь. Не боролся. Забыл, для чего он это место занимает. Потерял смысл жизни. Не подумал, что он нужен больным.

Нужны ли такие произведения о таких людях? Может не стоит рассказывать о таких мрачных страницах человеческого бытия?

 В рассказе М.Булгаков пишет: «По-моему, нужны. Теперь, когда прошло десять лет,— жалость и страх, вызванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно». 

Выбирая свой жизненный путь, каждый должен помнить, что цели, которые он перед собой ставит,  должны быть благородными.  Человек сам решает, как прожить свою жизнь, что оставить после себя: дом, дерево, книгу, детей, добрую память или пустыню, неприязнь, зло. Ведь после смерти жизнь продолжается в его творениях, делах, поступках.

Наркомания – это страшная беда. Человек, употребляющий наркотики, словно «сам стреляет в себя». И пусть печальная история доктора Полякова послужит нам всем уроком, как и судьба самого Булгакова, который одержал величайшую победу над собой, над тяжелым недугом, и уже тем самым может быть поставлен в ряд выдающихся личностей, способных преодолеть непреодолимое. Публикуя «Морфий», писатель проявил высочайший гуманизм, так как с точки зрения житейской ему бы лучше смолчать. Но М.Булгаков думал не о себе, а о тех, кто мог вступить на гибельный путь нравственного вырождения. И голос Булгакова должен быть услышан нами, молодыми, за кем будущее России.      

1. Список используемой литературы

1. Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1
2. Б.Соколов «Булгаковская энциклопедия»  М.: Лонид:  Миф, 1998г  
3. Варламов А.Н. «Михаил Булгаков»/ («Жизнь замечательных людей»: сер. биогр.; вып.1150)
4. http//www.library.ru

---

[1] Комментарии В.И.Лосева/ Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1. с 41

[2] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1. с23

[3] Б.Соколов «Булгаковская энциклопедия»  М.: Лонид:  Миф, 1998г  с. 358

[4] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с16

[5] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с3

[6] Варламов А.Н. «Михаил Булгаков»/ («Жизнь замечательных людей»: сер. биогр.; вып.1150) с.73

[7] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с18

[8]  Б.Соколов «Булгаковская энциклопедия»  М.: Лонид:  Миф, 1998г  с. 358

[9] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с19

[10] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с15

[11] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с14

[12] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с18

[13] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с24

[14] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с22

[15] Булгаков М.А. Записки юного врача. Морфий/ собрание сочинений в пяти томах. М.: «Худ. лит.», 1989. Т. 1.с23

Рассказ М. Булгакова «Морфий» — история болезни человека, описанная писателем с медицинской тщательностью, чтобы предупредить молодых людей, которые могут опрометчиво увлечься наркотическими веществами и убить себя. Автор в бытность врачом пристрастился к наркотику, но, к счастью, смог побороть недуг. Анализ рассказа Булгакова «Морфий» дает возможность задуматься о том, какую высокую цену порой приходится платить за сомнительное удовольствие.

Оглавление:

• История создания
• Предыстория событий
• Дневники Полякова
• Анализ произведения
• Идейный замысел и проблематика

История создания

Во многом автобиографичное произведение «Морфий», которое некоторые исследователи творчества Булгакова причисляют к жанру повести, впервые было напечатано в периодическом издании «Медицинский работник» в 1927 году. Судя по названию рассказа, он вполне мог быть включен в сборник «Записки юного врача», однако писатель решил этого не делать.

Булгаков занимался медицинской практикой и по страшному стечению обстоятельств стал наркозависимым. Пребывая в Никольском, где он работал в местной больнице, Михаил Афанасьевич обследовал пациента, зараженного смертельно опасным заболеванием — дифтерией.

Булгакову показалось, что он заразился от больного, поэтому срочно ввел себе противодифтерийную сыворотку, после чего у него:

• появился сильнейший зуд;
• распухло лицо.

Чтобы купировать болевой синдром, писатель прибегнул к помощи наркотического анальгетика. Ему стало значительно лучше, и писатель, боясь возвращения боли, раз за разом стал повторять инъекции морфия, что в конечном счете вылилось в привыкание к наркотику.

Дурманящее вещество давало забвение и даже ощущение творческого всплеска, рождало фантастические грезы, позволяло убежать от реальности, однако сильно подтачивало и без того слабое здоровье автора. Все психические и физические метаморфозы, происходящие с попавшим в капкан наркотика, нашли отражение в его знаменитом рассказе «Морфий». Автор попытался предостеречь людей, играющих с огнем, от своих ошибок.

Предыстория событий

Повествование ведется от лица доктора Владимира Михайловича Бомгарда, ранее занимавшего должность фельдшера в небольшом населенном пункте Горелове, а затем перебравшегося в больницу уездного города, где его назначили педиатром. Если раньше под его присмотром находились абсолютно все пациенты, то теперь ему не нужно отвечать за каждого больного. Врач безмерно счастлив от того, что с его плеч свалился огромный груз ответственности.

Незаметно пролетело несколько месяцев. Тяжелые мысли о старом захудалом участке, керосиновом светильнике, непроходимых сугробах и одиночестве постепенно стали покидать Бомгарда. Лишь изредка, когда долго не мог заснуть, он думал о начинающем специалисте, которого отправили в эту глушь вместо него.

Однажды, неся ночное дежурство, Владимир Михайлович получил странное письмо, написанное на больничном бланке и содержащее информацию о том, что его университетский приятель Сергей Поляков, призванный заменить Бомгарда на Гореловском участке, тяжело болен и просит помощи.

Встревоженный педиатр никак не мог взять в толк, почему товарищ ничего не сказал о самом недуге и его симптоматической картине, но все же решил прийти ему на выручку. Бомгарду не пришлось ехать в далекий Горелов, поскольку больной врач свел счеты с жизнью, застрелившись из пистолета. В руки Владимира попал дневник с

Дневники Полякова

Далее повествование представляет собой пересказ дневниковых записей Полякова.

Первая запись в дневнике датирована 20 января 1917 года. После институтского распределения молодой врач Поляков оказался в забытой Богом сельской больнице. Сергея нисколько это не смутило, наоборот, ему требовалось сбежать в глушь, чтобы как можно скорее забыть неудачный роман с оперной певицей.

Вместе с Поляковым в земском медпункте работали:

• женатый фельдшер, живший во флигеле;
• акушерка Анна Кирилловна, муж которой попал в немецкий плен.

15 февраля 1917 года герой ощутил острую боль в эпигастральной области. Мешавшие работать болевые ощущения не стихали, и акушерка впрыснула врачу однопроцентный раствор морфия. После инъекции наркотического обезболивающего Полякову впервые за долгое время хорошо спалось. С того рокового дня он уже не мог обходиться без уколов. Пытаясь облегчить душевные страдания, сам того не замечая, врач превратился в наркомана.

Акушерка Анна кляла себя за то, что вовремя не настояла, чтобы Поляков отказался от опасного обезболивающего. В периоды, когда действие наркотического зелья прекращалось, и врачу становилось невыносимо плохо, он понимал, что ходит по тонкому льду, однако после очередного укола наступала эйфория и желание бороться с зависимостью тотчас же отпадало.

По стране прокатилась мощная революционная волна, пал царский режим, но морфинисту эти события были совершенно безразличны.

Из-за регулярных уколов на теле доктора появились незаживающие язвы, а псевдогаллюцинации, преследовавшие его круглые сутки, сводили с ума. Чтобы достигнуть нужного состояния, дозу наркотика приходилось постоянно увеличивать, началась рвота, больной сильно исхудал и уже не мог передвигаться без трости. Он добровольно пришел в психиатрическую клинику, откуда, впрочем, быстро сбежал, украв несколько ампул с морфием.

Не выдержав наркотической ломки, покончил с собой, оставив в дневнике последнюю запись. В 1927 году Бомгард опубликовал откровения коллеги, считая, что его печальный опыт знакомства с наркотиками будет полезен и поучителен для других.

Тот, у кого нет возможности прочитать книгу целиком, может ознакомиться с рассказом Булгакова «Морфий» в кратком содержании.

Анализ произведения

В центре сюжета рассказа — врач, поведавший свою трагическую историю борьбы с наркотической зависимостью. Герой транслирует основную мысль автора: наркомания — верный путь к смерти.

Каким же образом Булгаков раскрывает идейный замысел произведения? Писатель использует излюбленную композиционную структуру — рассказ в рассказе. О происходящем в ключевом эпизоде читатель узнает из дневниковых записей, представляющих собой хаотичные заметки, что явно свидетельствует о крайне удручающем состоянии человека, сломленного наркотиками.

Образ доктора Полякова является центральным, так как на его примере писатель рассматривает такой острый вопрос, как нравственная деградация наркозависимого. Исповедь несчастного врача показывает трагедию отдельной личности, не нашедшей в себе сил бросить вызов пагубному пристрастию и спасовавшей перед лицом смерти.

Толчком к первой дозе наркотика становятся самые разнообразные причины, начиная от банального желания испытать острые ощущения и заканчивая глубокими психологическими травмами. В случае, описанном в рассматриваемом произведении, речь идет о симбиозе внутренних и социальных факторов.

Что касается первой причины, то здесь имеет место душевное опустошение героя после разрыва с любимой женщиной, из чего вытекает следующий провоцирующий механизм. Пытаясь скрыться от собственных переживаний, врач уезжает в непривычную для себя среду, полностью отгораживается от внешнего мира. В таких условиях его психическое состояние становится еще более уязвимым, развиваются нервные расстройства и физические недомогания, что, в свою очередь, приводит к первой инъекции морфия, поставившей крест не только на его карьере, но и на жизни.

По большому счету, это произведение о смерти, тень которой появляется уже на первых страницах и преследует героя до тех пор, пока не одержит над ним скорбную победу.

Идейный замысел и проблематика

В рассказе затронуто немало глубоких психологических проблем, актуальных для любого времени, например, страх боли и смерти. Испугавшись физического недуга и его потенциальных последствий, человек обрекает себя на нравственное разложение.

Главный герой оказывается загнанным в угол, потому что ему недостает мужества. По этой же причине он не может прекратить принимать морфий. Он боится осуждающих взглядов и потери должности, поэтому всячески скрывает свою слабость, максимально дистанцируясь от близких, хотя они могли бы ему помочь.

Сжигая ведущие к спасению мосты, герой убивает себя сам, и даже наркотик здесь играет второстепенную роль: он лишь обличил безволие и слабохарактерность мужчины. Лишь он сам виноват в том, что встал на путь саморазрушения. Поляков не предпринимал попыток разнообразить свою жизнь, чтобы забыть о несчастной любви, а полностью поддался унынию и скуке. Не подумав о других, о том, что в нем нуждаются больные, герой с легкостью погрузился в наркотический дурман.

Нуждаются ли люди в таких произведениях? Стоит ли рассказывать об этой мрачной стороне жизни? Булгаков положительно отвечает на эти вопросы.

Наркомания — страшный бич современности. Человек, который употребляет наркотики, сам себе роет могилу. Полная драматизма глава жизни врача Полякова, завершившаяся трагично, должна послужить всем, особенно молодежи, уроком. Представив свое сочинение на суд общественности, Булгаков проявил высочайший гуманизм и смелость, ведь далеко не каждый может открыто говорить о такой проблеме, как наркомания, тем более автор сам долго сражался с этой болезнью. Писатель думал не о себе, а о тех, кто может вступить на эту скользкую дорожку.

I

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год!

Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил на роды за 18 верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество !

И вот я увидел их вновь наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, изображение молодого человека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отечество мое.

До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожных болезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке у какого-то гражданина.

Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний!

На перекрестке стоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.

О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня). Фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок.

Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом.

Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганные термометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь день вспыхивали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое бульканье…

Сиделки бегали, носились…

Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват в ущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину с поперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции. Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками. Роды? — Пожалуйста, вон — низенький корпус, вон — крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, с рыженькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, поворачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом — главный врач-хирург. Воспаление легких? — В терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу.

О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни. Но только дни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнами зловещего ночного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасность и неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самовара, и стынущий чай, и сон после бессонных полутора лет…

Так я был счастлив в 17-м году зимой, получив перевод в уездный город с глухого вьюжного участка.

II

Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль 18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальний участок стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином, одиночество, сугробы… Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Купера выбираясь из самых диковинных положений.

Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек, мигающий фонарь… скрип саней… короткий стон, потом тьма, глухой вой метели в полях… Потом все это боком кувыркалось и проваливалось…

«Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. кто-нибудь да сидит… Молодой врач вроде меня… ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель… ну, и, скажем, май — и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь с моим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежели революция подхватит меня на свое крыло — придется, возможно, еще поездить… но, во всяком случае, своего участка я более никогда в жизни не увижу… Никогда… Столица… Клиника…

Асфальт, огни…»

Так думал я.

«…А все-таки хорошо, что я пробыл на участке… Я стал отважным человеком… Я не боюсь… Чего я только не лечил?! В самом деле? А?.. Психических болезней не лечил… Ведь… верно, нет, позвольте… А агроном допился тогда до чертей… И я его лечил, и довольно неудачно… Белая горячка… Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию… Да ну ее. Как-нибудь впоследствии в Москве… А сейчас, в первую очередь, детские болезни… и еще детские болезни… и в особенности эта каторжная детская рецептура… Фу, черт… Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни… и ничего больше… довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этот участок так настойчиво сегодня вечером лезет в голову?.. Зеленый огонь… Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь… Ну и довольно… Спать…»

* * *

— Вот письмо. С оказией привезли…

— Давайте сюда.

Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинуто поверх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таял снег.

— Вы сегодня дежурите в приемном покое? — спросил я, зевая.

— Я.

— Никого нет?

— Нет, пусто.

— Ешли… (зевота раздирала мне рот, и от этого слова я произносил неряшливо), — кого-нибудь привежут… вы дайте мне знать шюда… Я лягу спать…

— Хорошо. Можно иттить?

— Да, да. Идите.

Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразно и криво раздирая пальцами конверт.

В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моей больницы… Незабываемый бланк…

Я усмехнулся.

«Вот интересно… весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить о себе… Предчувствие…»

Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова, неразборчивые, перечеркнутые…

— Ничего не понимаю… Путаный рецепт… — пробормотал я и уставился на слово «morphini…» Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?.. Ах да… Четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раствор морфия?.. Зачем?!

Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано:

«11 февраля 1918 года

Милый collega!

Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.

Второй месяц я сижу на бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе и сравнительно недалеко от меня.

Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мне поскорее. Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, я Вам поверю… А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно спастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о содержании этого письма».

— Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурную сиделку… как ее зовут?.. Ну, забыл… Одним словом, дежурную, которая мне письмо принесла сейчас. Поскорее!

— Счас.

Через несколько минут сиделка стояла передо мной, и снег таял на облезшей кошке, послужившей материалом для воротника.

— Кто привез письмо?

— А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал, говорит.

— Гм… ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку напишу главному врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните.

— Хорошо.

Моя записка главному врачу:

13 февраля 1918 года.

«Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил письмо от моего товарища по университету доктора Полякова. Он сидит на Гореловском моем бывшем участке в полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Считаю своим долгом съездить к нему. Если разрешите, я завтра сдам на один день отделение доктору Родовичу и съезжу к Полякову. Человек беспомощен.

Уважающий вас

д-р Бомгард».

Ответная записка главного врача:

«Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте.

Петров».

Вечер я провел над путеводителем по железным дорогам. Добраться до Горелова можно было таким образом: завтра выехать в два часа дня с московским почтовым поездом, проехать 30 верст по железной дороге, высадиться на станции N, а от нее двадцать две версты проехать на санях до Гореловской больницы.

«При удаче я буду в Горелове завтра ночью, — думал я, лежа в постели. — Чем он заболел? Тифом, воспалением легких? Ни тем, ни другим… Тогда бы он и написал просто: «Я заболел воспалением легких». А тут сумбурное, чуть-чуть фальшивое письмо… «Тяжко… и нехорошо заболел…» Чем? Сифилисом? Да, несомненно, сифилисом. Он в ужасе… он скрывает… он боится… Но на каких лошадях, интересно знать, я со станции поеду в Горелово? Плохой номер выйдет, как приедешь на станцию в сумерки, а добраться-то будет и не на чем… Ну нет. Уж я найду способ. Найду у кого-нибудь лошадей на станции. Послать телеграмму, чтоб он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придет через день после моего приезда… Она ведь по воздуху в Горелово не перелетит. Будет лежать на станции, пока не случится оказия. Знаю я это Горелово. О, медвежий угол!»

Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге света от лампы, и рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница. Я ворочался на скомканной простыне, и досада рождалась в душе. Письмо начало раздражать меня.

«В самом деле: если ничего острого, а, скажем, сифилис, то почему он не едет сюда сам? Зачем я должен нестись через вьюгу к нему? Что, я в один вечер вылечу его от люэса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак! Он на два года моложе меня. Ему 25 лет… «Тяжко…» Саркома? Письмо нелепое, истерическое. Письмо, от которого у получающего может сделаться мигрень… И вот она налицо. Стягивает жилку на виске… Утром проснешься, стало быть, и от жилки полезет вверх на темя, скует полголовы и будешь к вечеру глотать пирамидон с кофеином. А каково в санях с пирамидоном? Надо будет у фельдшера шубу взять разъездную, замерзнешь завтра в своем пальто… Что с ним такое?.. «Надежда блеснет…» — в романах так пишут, и вовсе не в серьезных докторских письмах!.. Спать, спать… Не думать больше об этом. Завтра все станет ясно… Завтра».

Я привернул выключатель, и мгновенно тьма съела мою комнату. Спать… Жилка ноет… Но я не имею права сердиться на человека за нелепое письмо, еще не зная, в чем дело. Человек страдает по-своему, вот пишет другому. Ну, как умеет, как понимает… И недостойно из-за мигрени, из-за беспокойства порочить его хотя бы мысленно. Может быть, это и не фальшивое и не романическое письмо. Я не видел его, Сережку Полякова, два года, но помню его отлично. Он был всегда очень рассудительным человеком… Да. Значит, стряслась какая-то беда… И жилка моя легче…

Видно, сон идет. В чем механизм сна?.. Читал в физиологии… но история темная… не понимаю, что значит сон… как засыпают мозговые клетки?! Не понимаю, говорю по секрету. Да почему-то уверен, что и сам составитель физиологии тоже не очень твердо уверен… Одна теория стоит другой… Вон стоит Сережка Поляков в зеленой тужурке с золотыми пуговицами над цинковым столом, а на столе труп…

Хм, да… ну это сон…

III

Тук, тук… Бук, бук, бук… Ага… Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат, ах, черт, стучат… Где я? Что я?.. В чем дело? Да, у себя в постели… Почему же меня будят? Имеют право потому, что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половина первого… Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она! В дверь тихо постучали.

— В чем дело?

Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло на меня из темноты, и я разглядел сразу, что оно бледно, что глаза расширены, взбудоражены.

— Кого привезли?

— Доктора с Гореловского участка, — хрипло и громко ответила сиделка, — застрелился доктор.

— По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?!

— Фамилии-то я не знаю.

— Вот что… Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному врачу, будите его, сию секунду. Скажите, что я вызываю его срочно в приемный покой.

Сиделка метнулась — и белое пятно исчезло из глаз.

Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлестнула меня по щекам на крыльце, вздула полы пальто, оледенила испуганное тело.

В окнах приемного покоя полыхал свет белый и беспокойный. На крыльце, в туче снега, я столкнулся со старшим врачом, стремившимся туда же, куда и я.

— Ваш? Поляков? — спросил, покашливая, хирург.

— Ничего не пойму. Очевидно, он, — ответил я, и мы стремительно вошли в покой.

С лавки навстречу поднялась закутанная женщина. Знакомые глаза заплаканно глянули на меня из-под края бурого платка. Я узнал Марью Власьевну, акушерку из Горелова, верную мою помощницу во время родов в Гореловской больнице.

— Поляков? — спросил я.

— Да, — ответила Марья Власьевна, — такой ужас, доктор, ехала, дрожала всю дорогу, лишь бы довезти…

— Когда?

— Сегодня утром на рассвете, — бормотала Марья Власьевна, — прибежал сторож, говорит… «у доктора выстрел в квартире…».

Под лампой, изливающей скверный тревожный свет, лежал доктор Поляков, и с первого же взгляда на его безжизненные, словно каменные, ступни валенок у меня привычно екнуло сердце.

Шапку с него сняли — и показались слипшиеся, влажные волосы. Мои руки, руки сиделки, руки Марьи Власьевны замелькали над Поляковым, и белая марля с расплывавшимися желто-красными пятнами вышла из-под пальто. Грудь его поднималась слабо. Я пощупал пульс и дрогнул, пульс исчезал под пальцами, тянулся и срывался в ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянулась рука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече, чтобы впрыснуть камфару. Тут раненый расклеил губы, причем на них показалась розоватая кровавая полоска, чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил:

— Бросьте камфару. К черту.

— Молчите, — ответил ему хирург и толкнул желтое масло под кожу.

— Сердечная сумка, надо полагать, задета, — шепнула Марья Власьевна, цепко взялась за край стола и стала всматриваться в бесконечные веки раненого (глаза его были закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката, все ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точно ртутный, пот росой выступал на тенях.

— Револьвер? — дернув щекой, спросил хирург.

— Браунинг, — пролепетала Марья Власьевна.

— Э-эх, — вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и вдруг, махнув рукой, отошел.

Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то глаза мелькнули за плечом. Подошел еще один врач. Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.

— Доктора Бомгарда… — еле слышно сказал Поляков.

— Я здесь, — шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у самых его губ.

— Тетрадь вам… — хрипло и еще слабее отозвался Поляков.

Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в темь потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу.

Доктор Поляков умер.

* * *

Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому что городок спит и току электрического много. Все молчит, а тело Полякова в часовне. Ночь.

На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат вскрытый конверт и листок. На нем написано:

«Милый товарищ!

Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это безнадежно. И мучиться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других предостерегаю: будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вам дарю. Вы всегда мне казались человеком пытливым и любителем человеческих документов. Если интересует Вас, прочтите историю моей болезни.

Прощайте. Ваш С. Поляков».

Приписка крупными буквами:

«В смерти моей прошу никого не винить.

Лекарь Сергей Поляков.

13 февраля 1918 года».

Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей в черной клеенке. Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половине краткие записи, вначале карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в конце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.

IV

«..7 год¹, 20 января.

…и очень рад… И слава Богу: чем глуше, тем лучше. Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. Но они ведь ничем не тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили по земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратники ополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, это не интересно никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгарде. Иванов выбрал Архангельскую губернию (дело вкуса), а Бомгард, как говорила фельдшерица, сидит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня в Горелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать людей.

21 января.

Вьюга. Ничего.

25 января.

Какой ясный закат. Мигренин — соединение antipyrin’а coffein’а и ac citric.

В порошках по 1,0… разве можно по 1,0?.. Можно.

3 февраля.

Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не стал, но потянуло все-таки посмотреть отдел театров. «Аида» шла на прошлой неделе. Значит, она выходила на возвышение и пела: «Мой милый друг, приди ко мне…»

У нее голос необыкновенный, и как странно, что голос ясный, громадный дан темной душонке…

(Здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)

…конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимназически — глупо с площадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не хочет жить — ушла. И конец. Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом, пожила год и ушла.

Убить ее? Убить! Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно!

Не хочу думать. Не хочу…

11 февраля.

Все вьюги да вьюги… Заносит меня! Целыми вечерами я один, один. Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще вижу людей. Но работаю механически. С работой я свыкся. Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много помог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмотным я приехал сюда.

Сегодня в первый раз делал операцию поворота.

Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна — фельдшерица-акушерка и фельдшер. Фельдшер женат. Они (фельдш. персонал) живут во флигеле. А я один.

15 февраля.

Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, как вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу. Все-таки наша медицина — сомнительная наука, должен заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания желудка или кишечника (аппенд., напр.), у которого прекрасная печень и почки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночью сделаться такие боли, что он станет кататься по постели? Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом. Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?

Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кирилловна очень милый и развитой человек. Удивляюсь, как не старая женщина может жить в полном одиночестве в этом снежном гробу. Муж ее в германском плену.

Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли.

Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо — без мыслей о моей, обманувшей меня.

16 февраля.

Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о том, как я себя чувствую, и сказала, что впервые за все время видит меня нехмурым.

— Разве я хмурый?

— Очень, — убежденно ответила она и добавила, что она поражается тем, что я всегда молчу.

— Такой уж я человек.

Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком до моей семейной драмы.

Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудною костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.

Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставила пузырек.

18-го.

Четыре укола не страшны.

25-го февраля.

Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач, 1½ шприца morph. Да.

1-го марта.

Доктор Поляков, будьте осторожны!

Вздор.

* * *

Сумерки.

Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я — мужчина.

Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы заключены на необитаемый остров.

* * *

Снег изменился, стал как будто серее. Лютых морозов уже нет, но метели по временам возобновляются…

Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием. В самом деле: куда к черту годится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно из седла!

* * *

Анна К. боится. Успокоил ее, сказав, что я с детства отличался громаднейшей силой воли.

2 марта.

Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая II.

* * *

Я ложусь спать очень рано. Часов в девять. И сплю сладко.

10 марта.

Там происходит революция. День стал длиннее, а сумерки как будто чуть голубоватее.

Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это двойные сны.

Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен.

Так что вот — я вижу жутко освещенную рампу, из нее пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет. Оркестр, совершенно неземной, необыкновенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать это словами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвучна… (в нормальном? Еще вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу…) беззвучна, а в моем сне она слышна совершенно небесно. И главное, что я по своей воле могу усилить или ослабить музыку. Помнится, в «Войне и мире» описано, как Петя Ростов в полусне переживал такое же состояние. Лев Толстой — замечательный писатель!

Теперь о прозрачности; так вот, сквозь переливающиеся краски «Аиды» выступает совершенно реально край моего письменного стола, видный из двери кабинета, лампа, лоснящийся пол и слышны, прорываясь сквозь волну оркестра Большого театра, ясные шаги, ступающие приятно, как глухие кастаньеты.

Значит, — восемь часов, — это Анна К., идет ко мне будить меня и сообщить, что делается в приемной.

Она не догадывается, что будить меня не нужно, что я все слышу и могу разговаривать с нею.

И такой опыт я проделал вчера:

Анна. — Сергей Васильевич…

Я. — Я слышу… (тихо музыке — «сильнее»).

Музыка — великий аккорд.

Ре-диез…

Анна. — Записано двадцать человек.

Амнерис (поет).

Впрочем, этого на бумаге передать нельзя.

Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было. Да и мудрено, все мои мысли были сосредоточены на бывшей жене моей.

А теперь я спокоен.

Я спокоен.

19 марта.

Ночью у меня была ссора с Анной К.

— Я не буду больше приготовлять раствор.

Я стал ее уговаривать:

— Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли?

— Не буду. Вы погибнете.

— Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди!

— Лечитесь.

— Где?

— Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. (Потом подумала и добавила.) Я простить себе не могу, что приготовила вам тогда вторую склянку.

— Да что я, морфинист, что ли?

— Да, вы становитесь морфинистом.

— Так вы не пойдете?

— Нет.

Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав.

Впрочем, это не сразу. Пошел в спальню. Посмотрел. На донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц — оказалось четверть шприца. Швырнул шприц, чуть не разбил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел, — ни одной трещинки. Просидел в спальне около 20 минут. Выхожу — ее нет.

Ушла.

* * *

Представьте себе — не вытерпел, пошел к ней. Постучал в ее флигеле в освещенное окно. Она вышла, закутавшись в платок, на крылечко. Ночь тихая, тихая. Снег рыхл. Где-то далеко в небе тянет весной.

— Анна Кирилловна, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки.

Она шепнула:

— Не дам.

— Товарищ, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки. Я говорю вам, как врач.

Вижу в сумраке, ее лицо изменилось, очень побелело, а глаза углубились, провалились, почернели. И она ответила голосом, от которого у меня в душе шелохнулась жалость.

Но тут же злость опять наплыла на меня.

Она:

— Зачем, зачем вы так говорите? Ах, Сергей Васильевич, я — жалеючи вас.

И тут высвободила руки из-под платка, и я вижу, что ключи у нее в руках. Значит, она вышла ко мне и захватила их.

Я (грубо):

— Дайте ключи!

И вырвал их из ее рук.

И пошел к белеющему корпусу больницы по гнилым, прыгающим мосткам.

В душе у меня ярость шипела, и прежде всего потому, что я ровным счетом понятия никакого не имею о том, как готовить раствор морфия для подкожного впрыскивания. Я врач, а не фельдшерица!

Шел и трясся.

И слышу: сзади меня, как верная собака, пошла она. И нежность взмыла во мне, но я задушил ее. Повернулся и, оскалившись, говорю:

— Сделаете или нет?

И она взмахнула рукою, как обреченная, «все равно, мол», и тихо ответила:

— Давайте сделаю…

Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нее извинения за бессмысленную грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым человеком.

Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась на колени, прижалась к моим рукам и говорит:

— Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю. И себя я проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание.

Я успокоил ее как мог, уверив, что она здесь ровно ни при чем, что я сам отвечаю за свои поступки. Обещал ей, что с завтрашнего дня начну серьезно отвыкать, уменьшая дозу.

— Сколько вы сейчас впрыснули?…

— Да не волнуйтесь вы!

…В сущности говоря, мне понятно ее беспокойство. Действительно, Morphium hidrochloricum грозная штука, привычка создается очень быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..

…По правде говоря, эта женщина единственный верный, настоящий мой человек. И, в сущности, она и должна быть моей женой. Ту я забыл. Забыл. И все-таки спасибо за это морфию…

8 апреля 1917 года.

Это мучение.

9 апреля.

Весна ужасна.

* * *

Черт в склянке. Кокаин — черт в склянке. Действие его таково:

При впрыскивании … почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной, ломаной и черной, тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весенний закат.

Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать — не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав иодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. И так несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что отравлен. Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках… а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни…

13 апреля.

Я — несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого года морфинизмом, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин — сквернейший и коварнейший яд. Вчера Анна еле отходила меня камфарой, а сегодня я — полутруп…

6-го мая 1917 года.

Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По сути дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение к моему единственному другу в мире (если не считать моего скорбного и часто плачущего друга Анны).

Итак, если вести историю болезни, то вот: я впрыскиваю себе морфий два раза в сутки…

* * *

Прежние мои записки несколько истеричны. Ничего особенно страшного нет. На работоспособности моей это ничуть не отражается. Напротив, весь день я живу ночным впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил. Надеюсь, и не причинит. Но другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке. И мне тяжело на приеме чувствовать на своей спине тяжелый пытливый взгляд моего ассистента-фельдшера.

Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдаст меня. Зрачки меня могут предать лишь вечером, а вечером я никогда не сталкиваюсь с ним.

Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил, съездив в уезд. Но и там мне пришлось пережить неприятные минуты. Заведующий складом взял мое требование, в которое я вписал предусмотрительно и всякую другую чепуху, вроде кофеина, которого у нас сколько угодно, и говорит:

— 40 грамм морфия?

И я чувствую, что прячу глаза, как школьник. Чувствую, что краснею.

Он говорит:

— Нет у нас такого количества. Граммов десять дам. И действительно, у него нет, но мне кажется, что он проник в мою тайну, что он щупает и сверлит меня глазами, и я волнуюсь и мучаюсь.

Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило: вечером с людьми не сталкиваться. Удобнее, впрочем, места, чем мой участок, для этого не найти, вот уже более полугода я никого не вижу, кроме моих больных. А им до меня дела нет никакого.

18 мая.

Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за лесом растет и пучится. Вон и блеснуло бледно и тревожно. Идет гроза.

Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия:

«…Большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние, раздражительность, ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшая степень затемнения сознания…»

Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: о, какие тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!

«Тоскливое состояние»!..

Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!

Смерть от жажды — райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда впервые языки пламени лижут его ноги…

Смерть — сухая, медленная смерть…

Вот что кроется под этими профессорскими словами «тоскливое состояние».

* * *

Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох. Еще вздох.

Легче. А вот… вот… мятный холодок под ложечкой… <…> Этого мне хватит до полуночи…

* * *

Вздор. Эта запись — вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!.. А сейчас спать, спать.

Этою глупою борьбой с морфием я только мучаю и ослабляю себя.

(Далее в тетради вырезано десятка два страниц.)

…ря

…ять рвота в 4 час. 30 минут.

Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатления.

14 ноября 1917 г.

Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора… (фамилия тщательно зачеркнута) я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных, божественных кристаллах. Когда фельдшерица, совершенно терроризованная пушечным буханьем…

(Здесь страница вырвана.)

…вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного описания того, как человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственный костюм.

Да что костюм!

Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На другой день, сделав укол, ожил и вернулся к доктору N. Он встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он — психиатр и должен понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презирать меня? Я вернул больничную рубашку.

Он сказал:

— Спасибо, — и добавил: — Что же вы теперь думаете делать?

Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эйфории):

— Я решил вернуться к себе в глушь, тем более что отпуск мой истек. Я очень благодарен вам за помощь, я чувствую себя значительно лучше. Буду продолжать лечиться у себя.

Ответил он так:

— Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смешно, что вы говорите это мне. Ведь одного взгляда на ваши зрачки достаточно. Ну, кому вы говорите?..

— Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть… в особенности теперь, когда происходят все эти события… меня совершенно издергала стрельба…

— Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.

Тут я вспомнил все… холодные коридоры… пустые, масляной краской выкрашенные стены… и я ползу, как собака с перебитой ногой… чего-то жду… Чего? Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой, правда, не умирают… но только… а вся тоска остается, лежит бременем, как и лежала… Пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобы меня выпустили?..

Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений! Я упрямо покачал головой. Тут он приподнялся, и я вдруг испуганно бросился к двери. Мне показалось, что он хочет запереть за мною дверь и силою удержать меня в лечебнице…

Профессор побагровел.

— Я не тюремный надзиратель, — не без раздражения молвил он, — ну меня не Бутырки. Сидите спокойно. Вы хвастались, что вы совершенно нормальны, две недели назад. А между тем… — Он выразительно повторил мой жест испуга, — я вас не держу-с.

— Профессор, верните мою расписку. Умоляю вас, — и даже голос мой жалостливо дрогнул.

— Пожалуйста.

Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку (о том, что я обязуюсь пройти весь двухмесячный курс лечения и что меня могут задержать в лечебнице и т. д., словом, обычного типа).

Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепетав:

— Благодарю вас.

Затем встал, чтобы уходить. И пошел.

— Доктор Поляков! — раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку двери. — Вот что, — заговорил он, — одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже… И притом попадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как с врачом. А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно не предупредить ваше место службы.

Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя и так ее очень немного у меня).

— Я, — сказал я глухо, — умоляю вас, профессор, ничего никому не говорить… Что ж, меня удалят со службы… Ославят больным… За что вы хотите мне это сделать?

— Идите, — досадливо крикнул он, — идите. Ничего не буду говорить. Все равно вас вернут…

Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда… Почему?..

* * *

Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашь меня? Дело не в костюме, а в том, что я в лечебнице украл морфий. 3 кубика в кристаллах и 10 граммов однопроцентного раствора.

Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну, а если бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? По совести?

Взломал бы.

Итак, доктор Поляков — вор. Страницу я успею вырвать.

Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно верно. У меня, начался распад моральной личности. Но работать я могу, я никому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда.

* * *

Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всей кутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когда утихло, я достал еще в одной аптеке на окраине —… раствора — вещь для меня бесполезная и нудная… И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать, смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато на другой день я, придя в норму, получил без всякой задержки в другой аптеке … — написал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал кофеин и аспирин). Да в конце концов, почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точно на лбу у меня написано, что я — морфинист? Кому какое дело, в конце концов?

* * *

Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но ведь я же не писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю совершенно здраво.

* * *

У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…

Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод, осень. Далеко, далеко взъерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.

Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московских приключений, я хочу их забыть.

И забыл.

Забыл.

18 ноября.

Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я почти никогда не дышу воздухом.

Распад личности — распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от него. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания… Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах, какой человек!

Да… Так… вот… когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть бы полюбовался на меня профессор N) и оттянуть укол и ушел к реке.

Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-то притаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней… Идут, идут к Левковской больнице… И я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я несколько ослабел в последнее время).

И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами… В первую минуту я ее не понял и даже не испугался. Старушонка как старушонка. Странно — почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А потом, откуда старушонка, какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся последние мужицкие сани, и на десять верст кругом — никого. Туманцы, болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. Хорошо? Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну… и морфию…

И я прибежал.

* * *

Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.

19-го ноября.

Рвота. Это плохо.

Ночной мой разговор с Анной 21-го:

Анна. — Фельдшер знает.

Я. — Неужели? Все равно. Пустяки.

Анна. — Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?

Посмотри на свои руки, посмотри.

Я. — Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.

Анна. — Ты посмотри — они же прозрачны. Одна кость и кожа…

Погляди на свое лицо… Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю тебя, уезжай…

Я. — А ты?

Анн а. — Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.

Я. — Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституция у меня.

Анна (печально). — Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис-жена?

Я. — О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее.

Анна. — Ах ты, Боже… что мне делать?..

* * *

Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я когда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из Германии.

27-го декабря.

Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок — женщина-врач.

Анна — здесь… Будет приезжать ко мне…

Хоть 30 верст.

* * *

Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни — и к профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него в лечебнице нечеловеческой мукой.

Прощай, Левково, Анна, до свиданья.

1918 год

Январь.

Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.

Во время лечения я погибну.

И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.

15-го января.

Рвота утром.

Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.

Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.

16-го января.

Операционный день, потому большое воздержание — с ночи до 6 часов вечера.

В сумерки — самое ужасное время — уже на квартире слышал отчетливо голос, монотонный и угрожающий, который повторял:

— Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.

После впрыскивания все прошло сразу.

17-го января.

Вьюга — нет приема. Читал во время воздержания учебник психиатрии, и он произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.

Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.

* * *

Здесь нужно быть осторожным — здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и буран.

Из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека!

Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск.

* * *

Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.

Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло.

На предплечьях Непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умею стерильно готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень спешил перед поездкой.

Это недопустимо.

18-го января.

Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледных людей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил. Предлога придумать не мог.

Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!

* * *

Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко. Жизнь? Смешно!

19-го января.

Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?

Я ушел из аптеки воровской походкой.

«Что вы видите смешного в этой болезни?..»

Но удержался, удерж…

В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.

Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному.

* * *

Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.

1 февраля.

Анна приехала. Она желта, больна.

Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.

Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.

* * *

Исполню ли ее?

* * *

Да. Исполню.

Т. е. буду жив.

3 февраля.

Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любила меня…

11 февраля.

Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он не психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, но мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над… я в нем найду участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я не могу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу.

На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся… Не важно. Он приходил навещать меня. Предлагал выслушать.

Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога.

Записка Бомгарду отправлена.

* * *

Люди! Кто-нибудь поможет мне?

Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал — фальшь. Но никто не прочт.

* * *

Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер! Краденый морфий я впрыскивал в уборной… Это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди, распахнется дверь…

С тех пор и фурункулы у меня.

Плакал ночью, вспомнив это.

12-го ночью.

И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?

1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.

Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! Четырнадцать! Это немыслимая цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем здоров?

По зрелому размышлению Бомгард не нужен мне, и не нужен никто. Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую — нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?

Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?

Время залечит, как пела Амнерис. С ней, конечно, просто и легко.

Теперь Бомгарду. Все…»

V

На рассвете 14-то февраля 1918 года в далеком маленьком городке я прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они полностью, без всяких каких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с уверенностью не могу сказать, поучительны ли, нужны ли?

По-моему, нужны.

Теперь, когда прошло десять лет, — жалость и страх, вызванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны.. Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где работала. Амнерис — первая жена Полякова — за границей. И не вернётся.

Могу ли я печатать записки, подаренные мне?

Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.

1927 г. Осень

Примечания

Журнал «Медицинский работник», № 45—47 за 9, 17, 23 декабря 1927 г.

Рассказ автобиографический. Татьяна Николаевна Лаппа, вспоминая годы молодости, рассказывала М.О. Чудаковой: «…отсасывая через трубку дифтеритные пленки из горла больного ребенка, Булгаков случайно инфицировался и вынужден был ввести себе противодифтеритную сыворотку. От сыворотки начался зуд, выступила сыпь, распухло лицо. От зуда, болей он не мог спать и попросил впрыснуть себе морфий. На второй и третий день он снова попросил жену вызвать сестру, боясь нового приступа зуда и связанной с ним бессонницы. Повторение инъекций в течение нескольких дней привело к эффекту, которого он, медик, не предусмотрел из-за тяжелого физического самочувствия: возникло определенное привыкание организма к небольшим дозам морфия. Началась изнурительная внутренняя борьба с этой привычкой» (Москва, 1987, № 6).

Татьяна Николаевна героически сражалась с этой привычкой… И в конце концов победила!

1. Несомненно, 1917 год. Д-р Бомгард.