Быть может небылица или забытая как мертвый быль егэ - Помощь в подготовке к экзаменам и поступлению

Быть может, небылица или забытая, как мёртвый, быль –
дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль –
смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыля
водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля –
но всё-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.
Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы
страны осиновой, еловой, и южный житель только рад
на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.
Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,
как пышно празднует природа свой неминуемый конец!
Лес проржавел, а я слукавил – или забыл, что всякий год,
как выразился бы Державин, вершится сей круговорот,
где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела –
и у вселенной анонимной в любое время несть числа
кленовым веткам безымянным и паукам, что там и тут
маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут…
Здесь пусто в эти дни и тихо. Ещё откроется сезон,
когда красавец лыжник лихо затормозит, преображен
сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди –
но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.
Поговорим, как близким людям положено, вдвоём побудем
и в бедном баре допоздна попьём зеленого вина –
кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым,
неслышно топчем эту землю, и в небо серое глядим?
Ослепшему – искать по звуку, по льду, по шелесту слюды
свободу зимнюю и муку. От неба – свежесть. От беды –
щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.
Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…

Осень
(Отрывок)

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Державин.

Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
Журча ещё бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.

II.

Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю её снега; в присутствии луны
Как лёгкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмёт, пылая и дрожа!

III.

Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми,
Иль киснуть у печей за стёклами двойными.

IV.

Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя –
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив её блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечёт. Сказать вам откровенно,
Из годовых времён я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

VI.

Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице ещё багровый цвет.
Она жива ещё сегодня, завтра нет.

VII.

Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдалённые седой зимы угрозы.

VIII.

И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн – таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

IX.

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несёт,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промёрзлый дол, и трескается лёд.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит – то яркий свет лиёт,
То тлеет медленно – а я пред ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю.

И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплён моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем –
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI.

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.

XII.

Плывёт. Куда ж нам плыть?..
………………………….
………………………….

1833

Выпуски близкие по теме: 14, 101, 114, 127, 221, 428, 464, 467, 471, 476, 648, 674, 682, 730, 850, 1204, 1215, 1219, 1226, 1232, 1333, 1389, 1396, 1403

Источник

Знакомим вас с несколькими стихотворениями Бахыта Кенжеева, напечатанными в ноябрьском номере журнала «Юность» за 2015 год.

Бахыт Кенжеев

Родился в 1950 году. Жил в Чимкенте, Москве, Монреале, Нью-Йорке. Окончил химический факультет МГУ. Автор многочисленных стихотворных книг, лауреат разнообразных премий, постоянный автор литературных журналов и гость поэтических фестивалей.

* * *

Когда я думаю о смерти
(я часто думаю о смерти,
не потому, что антисоветчик,
не оттого, что русофоб,
а просто жалок и растерян,
как некий мудрый заболоцкий,
поскольку небо, символ веры,
хохочет чаще, чем поет) —

и, становясь сосредоточен,
прошу неведомого бога:
эй, расскажи, владыка жизни,
невероятный воробей,
зачем доволен я не очень,
и почему земная доля
велит нам маяться в юдоли
сует и старческих скорбей?

А он мне голосом синатры
Зовет в народные театры
И в колизей людей свободных
Вальяжным шлягером летит.
Там бьется музыка другая,
От юности изнемогая,
Актеры в масках худородных
Играют разный аппетит,

И вдруг, нетленного любитель,
я становлюсь покорный зритель,
восторженный, подобострастный,
не англоман, не альпинист.
Я в гардероб сдаю галоши,
и хохочу, и бью в ладоши,
отважной силою искусства
преображенный навсегда.

* * *

под ветром сквозь ночные стекла
под ним душа моя продрогла
как весело и как давно
сирени веточка засохла
в стакане вымерло вино

неслышно бегают минуты
в ночные тапочки обуты
один мышонок в шесть минут
и дремлет человек как будто
слепые ангелы поют

а главный видит через щелку
как он плутует втихомолку
бутылку тащит с ледника
и жизни медную иголку
вытаскивает из виска

ах счастье веточка сирени
застывшая в прощальном крене
когда разъехались друзья
чужим садится на колени
ночная музыка моя

а мы чужих детей качали
на пьяных праздниках молчали
не умирали никогда
зачем же майскими ночами
печальны наши города

* * *

И. Ф.

Уходит город на покой,
ко лбу прикладывая холод,
и воздух осени сухой
стеклянным лезвием расколот.

Темные воды — кораблю,
безлюдье — сумрачной аллее.
Льет дождь, а я его люблю
и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.
Скорее в том, что в час заката
деревья клонятся к воде,
бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек
гремит гусиная охота,
что глубже дышит человек
и видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,
листва становится золою,
ладони, полные дождем,
горят над мокрою землею. . .

* * *

Быть может, небылица, или забытая, как мертвый, быль —
дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль —
смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыля
водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля —
но все-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.
Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы
страны осиновой, еловой, и южный житель только рад
на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.
Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,
как пышно празднует природа свой неминуемый конец!

Лес проржавел, а я слукавил — или забыл, что всякий год,
как выразился бы Державин, вершится сей круговорот,
где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела —
и у вселенной анонимной в любое время несть числа
кленовым веткам безымянным и паукам, что там и тут
маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут…
Здесь пусто в эти дни и тихо. Еще откроется сезон,
когда красавец-лыжник лихо затормозит, преображен
сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди —
но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.
Поговорим, как близким людям положено, вдвоем побудем
и в бедном баре допоздна попьем зеленого вина —
кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым,
неслышно топчем эту землю и в небо серое глядим?
Ослепшему — искать по звуку, по льду, по шелесту слюды
свободу зимнюю и муку. От неба — свежесть. От беды —
щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.
Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…

Из Дилана Томаса

Зажгутся фонари, и милое лицо
В восьмиугольнике предательского света
Увянет, и любой любовник дважды
Подумает, зачем ему все это.
Для нежной темноты давнишние черты
И теплая щека — а день введет в обман,
Осыплет краску с губ, заставит различить
В покровах мумии две ссохшиеся груди.

Мне сердца слушаться велели, а оно
Ничуть не лучше разума; напрасно
Соразмерял я жизнь с его биеньем,
Противореча собственному пульсу,
По косточкам раскладывая страсть.
Лети вне времени, спокойный господин,
Продрогший на египетском ветру.

Мне столько лет велят повиноваться,
Пора бы хоть немного измениться.

Но детский мяч, подброшенный в саду,
Еще не скоро упадет на землю.

* * *

Душа моя тянется к дому. И видит — спасения нет.
Оно достается другому, однажды в две тысячи лет.
И то — исключительно чудом, в которое Томас, простак,
не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах
не стиснет. И ты, собеседник, как в черную воду глядел,
в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у дел
остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.
Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?

Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,
сойдясь с неприкаянной силой, назвали ее роковой,
придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,
врагом называли и другом осиновый крест на горе.
А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.
Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь
на ветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудом
мы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждем.

А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утра
запомнивших треск деревянный и пламя другого костра.
Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.
Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.
А где-то есть край богомольный — черемуха, клевер, осот.
Проселками вор сердобольный пропавшее тело несет.
И в поле у самой границы ночует, и стонет во сне —
Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.

А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.
Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.
А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мед,
то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснет,
и там, за железной дорогой, у самой стены городской,
блеснет грозовою тревогой, кольнет бестолковой тоской,
и ясно прошепчет — берите и горы, и ночь, и погост,
где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звезд.

* * *

Сердце хитрит — ни во что оно толком не верит.
Бьется, болеет, плутает по скользким дорогам,
плачет взахлеб — и отчета не держит ни перед
кем, разве только по смерти, пред Господом Богом.

Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этом
я постараюсь напиться пронзительным светом,
вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,
солью аттической сдобрю смердящую рану.

Разве не видишь, не чувствуешь — солнце садится,
в сторону дома летит узкогрудая птица,
разве не слышишь — писец на пергаменте новом
что-то со скрипом выводит пером тростниковым?

Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!
Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.
Реки торопятся к морю — но синему морю
не переполниться — и возвращается ветер,

и возвращается дождь, и военная лютня
все отдаленней играет, и все бесприютней,
и фонарей, фонарей бесконечная лента…
Что они строятся — или прощаются с кем-то?

Источник

Быть может, небылица или забытая, как мертвый, быль —
дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль —
смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыля
водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля —
но все-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.
Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы
страны осиновой, еловой, и южный житель только рад
на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.
Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,
как пышно празднует природа свой неминуемый конец!
Лес проржавел, а я слукавил — или забыл, что всякий год,
как выразился бы Державин, вершится сей круговорот,
где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела —
и у вселенной анонимной в любое время несть числа
кленовым веткам безымянным и паукам, что там и: тут
маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут…
Здесь пусто в эти дни и тихо. Еще откроется сезон,
когда красавец лыжник лихо затормозит, преображен
сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди —
но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.
Поговорим, как близким людям положено, вдвоем побудем
и в бедном баре допоздна попьем зеленого вина —
кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым:,
неслышно топчем эту землю- и в небо серое глядим?
Ослепшему — искать по звуку, по льду, по шелесту слюды
свободу зимнюю и муку. От неба — свежесть. От беды —
щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.
Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…

Источник

Вариант РЯ2010801 и ответы

Скачать ответы и варианты в пдф

1. Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Откуда-то раздаётся дальний протяжный крик неуснувшей птицы или слышится неопределённый звук.
2) Ветер веет в пустынных полях да тень от кочующих туч бежит и перекатывается по жухлым травам.
3) Маленькая княгиня поднялась с кресла позвала горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение.
4) В крупной листве каштанов стояли белые шишки цветов и их аромат мешался с запахом росы и смолы.
5) Средства жизни казаков составляют виноградные и фруктовые сады и бахчи с арбузами и тыквами.

2.Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Русь с древности являла собой выдающийся образец высокого уровня знаний и берестяные грамоты свидетельствуют о практически поголовной грамотности наших предков.
2) Черёмуха малотребовательна к качеству и плодородию почвы легко переносит как временное затопление так и засуху.
3) Просветительская деятельность Московского университета способствовала созданию на его базе или при его участии крупнейших центров отечественной науки образования и культуры.
4) В русской кухне имбирь применялся в качестве ароматической добавки в квас и в пряники и в куличи.
5) Иногда лишь мелькнёт деревенька да голубой лентой сверкнёт на повороте река.

3.Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Вместо сказки в прошлом у нас только камни да страшные были.
2) Его страшила не столько общая бестолковость сколько мысль о необходимости личного вмешательства в обстановку жизни.
3) На нашем старом кресле время оставило множество следов и воспоминаний и оттого оно нам было особенно дорого.
4) Поздно вечером крупный дождь забарабанил по стёклам и поднялся сильный ветер.
5) Дорожки не только в саду но и вокруг дома были посыпаны гранитной мелко надробленной крошкой.

4.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Боец (1) держа осколок зеркала перед собой (2) прошёлся туда и обратно по землянке (3) слегка пританцовывая (4) и (5) щедро мазнув скулы вспененным мылом (6) начал скрести бритвой по щекам.

5.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Гость (1) давно уже встревоженный (2) и (3) чем-то озадаченный (4) молча ждал (5) пытаясь хоть приблизительно определить предстоящий поворот разговора (6) и хозяйка (7) словно угадав его мысли (8) заохала и села на диван (9) устраиваясь удобнее.

6.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Рассерженная воспоминанием (1) она отставила чашку с (2) только что заваренным (3) чаем и (4) выйдя на улицу (5) остановилась на пороге (6) оценивая ситуацию: солнце по-прежнему было занавешено тучей в форме молодого кита (7) уже выпустившего свой фонтан (8) и не собиралось выходить из неё.

7. Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). Давай, стучи (1) моя машинка (2) Неси (3) старуха (4) всякий вздор, о нашем прошлом без запинки, не умолкая, тараторь. Колись давай (5) моя подруга (6) Тебе (7) пожалуй (8) сотня лет, прошла через какие руки, чей украшала кабинет? (Борис Рыжий)

8.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). Дайте (1) родные (2) на этом же месте, Где проиграл драгоценное сдуру, Всё отыграю. На кон свои песни Кинув и полуистлевший окурок. Нет, потому что (3) не падок на чудо. Благо и то – постоять, оглядеться И (4) навсегда (5) удалиться отсюда. Ты (6) отпусти меня (7) глупое сердце! (Борис Рыжий)

9.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). В образе Фамусова (1) пожалуй (2) нагляднее всего проявилось своеобразие сатиры Грибоедова. В этом образе (3) по мнению критиков (4) нет того сгущения мрачных сатирических красок, благодаря которому внимание читателя сосредоточивается на каком-либо одном качестве героя.

10.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Несмотря на то что лето выдалось холодное и дождливое (1) дедушка с бабушкой (2) которые (3) с весны до поздней осени жили на даче (4) смогли вырастить богатый урожай самых разных овощей (5) так что заготовок на зиму получилось много.

11.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Только когда он вышел на центральную площадь (1) на всей территории (2) которой (3) было множество уютных кафе и небольших магазинчиков (4) когда услышал до боли знакомые звуки музыки (5) он понял (6) что действительно вернулся домой (7) куда так просилась его душа.

12.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Следует признать (1) что для того будущего (2) на пороге (3) которого (4) русская литература сегодня оказалась (5) она не очень хорошо подготовлена.

13.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Поступать на службу Кузьмич уже не пытался (1) хотя он был твёрдо убеждён (2) что встреченный им завхоз – обыкновенный бюрократ (3) и что (4) если б на месте этого завхоза был кто-нибудь другой (5) договориться о службе можно было.

14.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Чтобы выйти из этого противоречия (1) необходимо признать (2) что должность сама по себе не имела царского статуса (3) и (4) что (5) если первый её занимавший и был вместе с тем царём (6) то это было лишь случайным совпадением.

15.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Я оставил денег, написал на листке телефон моего друга (1) который после обеда должен приехать вместе с сиделкой (2) и сказал (3) чтобы сестра больше ни о чём не переживала (4) что люблю её (5) и (6) что (7) когда я снова буду в Ереване (8) мы обязательно увидимся.

16. Найдите предложения, в которых тире ставится(-ятся) в соответствии с одним и тем же правилом пунктуации. Запишите номера этих предложений. (1)Книга принадлежит к особому литературному жанру – научным мемуарам. (2)Её автор – Пётр Петрович Семёнов – совершил первое в истории науки путешествие в Тянь-Шань. (3)Тянь-Шань – это по-китайски «небесные горы». (4)В 1906 году по указу императора к своей простой русской фамилии великий путешественник получил наследственную приставку Тян-Шанский и лишь тогда засел за описание своего знаменитого путешествия. (5) «Путешествие в Тянь-Шань» – потрясающая книга. (6)Она наполнена живыми подробностями об уникальной природе региона, о внешнем виде, быте и нравах населения, о встречах с замечательными людьми – словом, обо всём том, что включала в себя эта долгая поездка. (7)С тех пор прошло уже сто лет, но и сегодня этот рассказ поражает ясностью мысли, замечательным слогом, тонким юмором, сочностью многочисленных деталей.

17. Найдите предложения, в которых запятая(-ые) ставится(-ятся) в соответствии с одним и тем же правилом пунктуации. Запишите номера этих предложений. (1) Летом 1855 года, ко времени моего возвращения в Петербург, во всех слоях столичного общества происходило оживлённое обсуждение политических вопросов. (2)Следует ли спешить с заключением мира или, наоборот, продолжать войну? (3)Весь промышленный и финансовый мир стоял за скорейшее заключение мира, в военных и патриотических кругах преобладало мнение о продолжении войны. (4)В правительственных сферах, однако же, стремление к миру одержало верх, и князь Орлов был послан на Парижскую конференцию. (5)В начале осени я приехал к себе в деревню, где имел счастье встретить моего уже трёхлетнего сына здоровым и невредимым. (6) С необыкновенной любовью и самоотвержением вырастила его Екатерина Михайловна Кареева, достойная воспитательница моей жены. (7)С наступлением первых признаков весны 1856 года я поспешил вернуться в Петербург: там у меня было много дела. (8)Мирные переговоры в Париже уже шли к концу, но ни о каких реформах ещё не было слуху.

Вариант РЯ2010802 и ответы

1.Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Миша и Надя или Костя и Саша поедут на такси а все остальные сядут в автобус.
2) Митя вышел на улицу и почувствовал себя не то обманутым не то обманщиком.
3) Каждый раз возникала и снова тонула во тишине сонная вся окутанная дымком станица.
4) Молодая роща дышала свежестью и наполняла лёгкие новой жаждой жизни и это ощущение делало меня по-настоящему счастливым.
5) Все улыбки и слёзы и мысли я тебе отдавала тогда.

1) Кате удалось реализовать себя как в профессии так и в семейной жизни.
2) В большой металлической вазе горкой лежали яблоки и персики груши и виноград.
3) Окно спальни выходило в сад и я каждое утро первым делом подходил к подоконнику и любовался заснеженными деревьями.
4) По вопросам оплаты обратитесь либо к старшему воспитателю либо к заместителю директора детского сада.
5) Не только высочайший уровень профессионализма и доброжелательность Анастасии Николаевны привлекали её учеников но и её честность готовность открыто обсуждать сложные вопросы.

1) Маленькая красноухая черепашка то вылезала на камень и грелась там то снова спускалась в воду.
2) Я постоянно видел деда Иллариона либо с газетой либо с глянцевым научным журналом в руках.
3) Как в гостиной так и в столовой было множество сувениров из разных стран.
4) На подоконнике у тёти Лиды отлично росли и базилик и укроп и петрушка.
5) Было уже достаточно светло и свет выключили однако оставили одну лампочку в коридоре.

4.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). С наступлением ночи (1) Ростовы и (2) ехавшие с ними (3) раненые разместились по дворам и избам большого села, а кучера Ростовых и денщики раненых (4) позаботившись о господах (5) поужинали (6) и (7) задав корму лошадям (8) вышли на крыльцо.

5.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Старички (1) сидевшие на веранде (2) принялись обсуждать последние события (3) значительно поджимая губы (4) и (5) обменявшись наконец оценками (6) стали пить чай.

6.Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Оставив Николая Петровича в кабинете (1) Павел Петрович отправился по коридору (2) отделявшему переднюю часть дома от задней (3) и (4) поравнявшись (5) с низенькою дверью (6) остановился в раздумье.

7.Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). «…Хотите ли (1) дружок (2) прекраснейшие запонки, работы французской, лет (3) наверно (4) сто им… Я мог бы вам их подарить (5) конечно (6) но есть один закон – дарить нельзя. Вы заплатите сорок пять рублей. Помянете потом-то старика…» Я двадцать лет с ним прожил через стенку, стена, нас разделявшая, как раз (7) была не слишком (8) в общем (9) капитальной – я слышал иногда обрывки фраз… (Е.Б. Рейн)

8. Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). Быть может (1) небылица, или забытая, как мёртвый, быль – дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль – смешной, с помятыми крылами (2) вернее (3) крыльями, пыля водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля – но (4) всё-таки (5) листва сухая колеблется, а с ней и мы. Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы страны осиновой, еловой, и (6) южный житель (7) только рад на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат. Ах (8) краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец, как пышно празднует природа свой неминуемый конец! (Бахыт Кенжеев)

9. Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложениях должна(-ы) стоять запятая(-ые). За свою (1) в сущности (2) не слишком долгую жизнь Иосиф Бродский создал немалое количество лирических шедевров, и (3) среди них (4) выделяются несколько произведений особого, им созданного жанра – «большое стихотворение».

10. Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Я хорошо помнил (1) что отец (2) когда мы с братьями были маленькими (3) часто устраивал дни поиска клада (4) так что, оказавшись в доме моего детства, я пошёл искать наши карты местности (5) на обратной стороне (6) которых (7) мы вместе составляли списки потенциальных сокровищ.

11. Расставьте недостающие знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Когда он мимоходом как-то спросил (1) что это за секреты такие (2) которые (3) позволяют отличить подлинник от подделки (4) Курмышов сначала отвечал коротко и уклончиво, но, видя (5) какими горящими любопытством глазами смотрит на него звезда шоу-бизнеса (6) не совладал с тщеславием и начал рассказывать и даже показывать фотографии.

12. Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Когда Женя вышел на улицу (1) было уже темно (2) хотя часы на городской башне (3) которая возвышалась посреди центральной площади неподалёку от типографии (4) где работал молодой человек (5) только пробили пять.

13. Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Пока вокруг говорили (1) что мне стоит отказаться от идеи организовать собственную выставку (2) и (3) что я должен заняться чем-то более серьёзным (4) моя вера в себя только крепла (5) так что (6) хотя было порой трудно (7) я продолжал писать картины и готовиться к выставке.

14. Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Мне казалось (1) будто по смеху можно узнать человека (2) и (3) если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых вам людей (4) то можно смело говорить (5) что этот человек хороший.

15. Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые). Но Таня горячо возразила (1) что тут совершенно нечего рассказать (2) что она «лежачий камень» и (3) решительно ничего романтического в её жизни не происходит (4) поскольку она обыкновенный обыватель и мещанин (5) и (6) что (7) если я не поделюсь с ней своими переживаниями и собственной историей (8) то это будет нехорошо.

16. Найдите предложения, в которых тире ставится(-ятся) в соответствии с одним и тем же правилом пунктуации. Запишите номера этих предложений. (1)К востоку от Нижнего парка Петергофа располагалась Александрия – летняя императорская резиденция. (2)Коттедж, Фермерский дворец, Караулка, Капелла – все здания были возведены Н.Л. Бенуа в «готическом вкусе». (3)Императорские конюшни – декорационно-внушительная крепость – как бы встали на страже западной границы царской резиденции и определили романтическую составляющую Петергофа. (4)Вытянувшийся в глубину парка манеж – доминирующее здание представительской зоны комплекса. (5)Плоскость стены манежа прорезают два яруса стрельчатых окон, их декоративная расстекловка завершается розой – круглым окном. (6)Выступы, обрамляющие центральную часть фасада, увенчаны фиалами – высокими остроконечными пирамидками, по граням украшенными декоративными крюками, а наверху – крестоцветами. (7)Фасадная стена завершается щипцом, декорированным вензелем Петра I – основателя Петергофа. (8)Лицевой фасад полностью оштукатурен – это подчёркивает его особое значение в конюшенном комплексе и придаёт вид дворцового сооружения.

17. Найдите предложения, в которых запятая(-ые) ставится(-ятся) в соответствии с одним и тем же правилом пунктуации. Запишите номера этих предложений. (1)В 1872 году в газете «Голос», ведущем общественно-политическом издании того времени, была опубликована статья Николая Скандовского. (2)Автор, сетуя на «анархическое состояние» русского правописания, отмечал печальные последствия отсутствия единого кодекса орфографических требований. (3)Вследствие «узаконившейся орфографической беззаконности» преподаватели по-разному проверяли диктанты, а многие школьники, не усвоившие хаотично составленные правила, безосновательно оставались на второй год. (4)Академик Яков Карлович Грот был в числе тех, кто первым сделал подробный исторический обзор орфографического развития языка с начала XVIII века и до 80-х годов ХIХ века. (5)Свои взгляды учёный изложил в труде «Русское правописание: руководство, составленное по поручению Второго отделения Императорской Академии наук». (6)В предисловии к работе «Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне» на уровень научных проблем выводились вопросы орфографии. (7)Правописание рассматривалось как явление динамичное, развивающееся. (8)Выявив некоторые «несообразности» в устройстве русской азбуки, Грот предлагал убрать «лишние знаки» и указывал на отсутствие букв для существующих в языке звуков.

Скачать ответы и варианты в пдф

Источник

Диагностическая работа №3 статград пробный ЕГЭ 2023 по русскому языку 11 класс 2 тренировочных варианта РЯ2010801 и РЯ2010802 с ответами. Официальная дата проведения работы: 8 декабря 2022 год.

Статград русский язык 11 класс ЕГЭ 2023 варианты и ответы

Вариант РЯ2010801 ответы

1) Откуда-то раздаётся дальний протяжный крик неуснувшей птицы или слышится неопределённый звук.
2) Ветер веет в пустынных полях да тень от кочующих туч бежит и перекатывается по жухлым травам.
3) Маленькая княгиня поднялась с кресла позвала горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение.
4) В крупной листве каштанов стояли белые шишки цветов и их аромат мешался с запахом росы и смолы.
5) Средства жизни казаков составляют виноградные и фруктовые сады и бахчи с арбузами и тыквами.

1) Русь с древности являла собой выдающийся образец высокого уровня знаний и берестяные грамоты свидетельствуют о практически поголовной грамотности наших предков.
2) Черёмуха малотребовательна к качеству и плодородию почвы легко переносит как временное затопление так и засуху.
3) Просветительская деятельность Московского университета способствовала созданию на его базе или при его участии крупнейших центров отечественной науки образования и культуры.
4) В русской кухне имбирь применялся в качестве ароматической добавки в квас и в пряники и в куличи.
5) Иногда лишь мелькнёт деревенька да голубой лентой сверкнёт на повороте река.

1) Вместо сказки в прошлом у нас только камни да страшные были.
2) Его страшила не столько общая бестолковость сколько мысль о необходимости личного вмешательства в обстановку жизни.
3) На нашем старом кресле время оставило множество следов и воспоминаний и оттого оно нам было особенно дорого.
4) Поздно вечером крупный дождь забарабанил по стёклам и поднялся сильный ветер.
5) Дорожки не только в саду но и вокруг дома были посыпаны гранитной мелко надробленной крошкой.

Вариант РЯ2010802 ответы

1.Расставьте знаки препинания. Укажите предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Миша и Надя или Костя и Саша поедут на такси а все остальные сядут в автобус.
2) Митя вышел на улицу и почувствовал себя не то обманутым не то обманщиком.
3) Каждый раз возникала и снова тонула во тишине сонная вся окутанная дымком станица.
4) Молодая роща дышала свежестью и наполняла лёгкие новой жаждой жизни и это ощущение делало меня по-настоящему счастливым.
5) Все улыбки и слёзы и мысли я тебе отдавала тогда.

1) Кате удалось реализовать себя как в профессии так и в семейной жизни.
2) В большой металлической вазе горкой лежали яблоки и персики груши и виноград.
3) Окно спальни выходило в сад и я каждое утро первым делом подходил к подоконнику и любовался заснеженными деревьями.
4) По вопросам оплаты обратитесь либо к старшему воспитателю либо к заместителю директора детского сада.
5) Не только высочайший уровень профессионализма и доброжелательность Анастасии Николаевны привлекали её учеников но и её честность готовность открыто обсуждать сложные вопросы.

1) Маленькая красноухая черепашка то вылезала на камень и грелась там то снова спускалась в воду.
2) Я постоянно видел деда Иллариона либо с газетой либо с глянцевым научным журналом в руках.
3) Как в гостиной так и в столовой было множество сувениров из разных стран.
4) На подоконнике у тёти Лиды отлично росли и базилик и укроп и петрушка.
5) Было уже достаточно светло и свет выключили однако оставили одну лампочку в коридоре.

Работы статград по русскому языку ЕГЭ и ОГЭ

Метки: ЕГЭ 2023заданияответырусский язык 11 классстатград

Источник

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

«Попробуй душой нищать, как велит завет…»

Попробуй душой нищать, как велит завет.
Одни умеют прощать, а другие нет,
но только один благодати изведал вес,
ладонью стирая смерть с молодых небес.
Он ведал беду и чудо, он знал красу
рассветной пустыни, и женскую наготу,
повешен на ветхом древе, подобно псу,
воскрес, и увидел звёзды – одну звезду.

А мы – из другого мира полей, кладбищ,
гвоздик на могилах близких, дурной воды.
Не всякий, кто ищет счастья и телом нищ,
в апрельском снегу оставит свои следы.
Как пес бессловесной мордой уставился на луну,
живущий двуногой тенью стучится к себе домой,
нищ́ая душою гордой, отходит к иному сну,
которому пробужденье несвойственно, ангел мой.

Прощание и прощенье, раствор пригвождённых рук.
Трещит на дворе костёр, а вокруг темно.
Не явится после свадьбы безвестный друг,
который болотную воду умел превращать в вино.
Зальёшь ли костёр, услышишь ли ложный свист
разбойника-ветра, суглинок, песок, подзол, —
пустынная пыль покрывает бумажный лист
да звёздною молью трачен безмолвный взор.

20 июня 1993

«Что делать нам…»

Что делать нам (как вслед за Гумилёвым
чуть слышно повторяет Мандельштам) с вечерним светом,
алым и лиловым?

Как ветер, шелестящий по кустам орешника,
рождает грешный трепет, треск шелковый,
и влажный шорох там,

где сердце ослепительное лепит свой перелётный труд,
свой трудный иск, – так горек нам
неумолимый щебет

птиц утренних, и солнца близкий диск, —
что делать нам с базальтом
под ногами (ночной огонь
пронзителен и льдист),

что нам делить с растерянными нами, когда рассвет
печален и высок? Что я молчу, о чём я вспоминаю?

И камень превращается в песок.

«Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги…»

Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги,
и говорил, как власть имущий, и мне советовал – не лги
и не ищи иного смысла в житье, чем тот, что Бог и бес
влагают, как простые числа, в хитросплетения словес.

Он не достиг земного рая. Он рано умер, и вдова,
его бумаги разбирая, искала главные слова,
те самые, одни из тысяч, чтоб вспомнить, словно о живом,
чтоб их уместно было высечь на тяжком камне гробовом.

Я помогал ей (это длилось дня два), но ни одна строка
не подошла. Лишь сердце билось да расплывались облака
в неверном небе Подмосковья. Нет эпитафий никому.
Любовь рифмуется с любовью, а голос – с выстрелом во тьму.

И молча я промолвлю: что нам живая речь и смертный стыд?
Над раскалённым Вашингтоном светило тяжкое висит,
огнём гранёным, сном багровым асфальтовая спит заря,
но не выдерживает слово цепей земного словаря.

«Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов…»

Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов,
знал художников немного и известных мудрецов.
Рассуждал о коммунизме, о стихах, о смысле жизни
или шахматной игрой с ними тешился порой.

И не просто для забавы эти творческие львы
говорили мне, что слава слаще мёда и халвы —
что в виду они имели, сочиняя эту речь,
олимпийцы, чем хотели друга скромного увлечь?

Слава – яркая заплата. Это Пушкин написал.
Но она же и зарплата, и шампанского бокал,
Был я полностью согласен и завистливо глядел,
представлялся мне прекрасен этот радостный удел.

Но успешно миновала юность робкая моя.
И давно забочусь мало о таких моментах я.
Больше нет советской власти, лишь доносится в ночи:
не ищи, бахытик, счастья, легкой смерти не ищи.

Даже слава – только слово, уходящее во сне,
вроде саши соколова по серебряной лыжне,
вроде рюмки алкоголя, вроде флоксов на столе —
вроде ветра в чистом поле, в вологодском феврале…

«Переживёшь дурные времена…»

Переживёшь дурные времена,
хлебнёшь вины и океанской пены,
солжешь, предашь – и вдруг очнёшься на
окраине декабрьской ойкумены.

Пустой собор в строительных лесах.
Добро в мешок собрав неторопливо,
с морскою солью в светлых волосах
ночь-нищенка спускается к заливу.

Ступай за ней куда глаза глядят,
расплачиваясь с шорохом прибоя…
Не здесь ли разместился зимний ад
для мёртвых душ, которым нет покоя,

не здесь ли вьётся в ледяной волне
глухой дельфин и как-то виновато
чадит свеча в оставленном окне?
Жизнь хороша, особенно к закату,

и молча смотрит на своих детей,
как Сириус в рождественскую стужу,
дух, отделивший мясо от костей,
твердь – от воды и женщину от мужа.

«Где гудок паровозный долог, как смертный стон…»

Где гудок паровозный долог, как смертный стон,
полосой отчужденья мчаться Бог весть откуда —
мне пора успокоиться, руки сложив крестом,
на сосновой полке, в глухом ожиданье чуда.

Побегут виденья, почудится визг и вой —
то пожар в степи, то любовь, будто ад кромешный.
Посмотри, мой ангел, в какой океан сырой
по реке времён уплывает кораблик грешный,

и пускай над ним, как рожок, запоёт строка,
и дождём отольётся трель с вороным отливом, —
и сверкнёт прощанье музыкой языка,
диабетом, щебетом, счастьем, взрывом —

словно трещина входит в хрустальный куб.
Рельс приварен к рельсу, железо – к стали.
Шелести, душа, не срываясь с губ,
я устал с дороги. Мы все устали.

«От взоров ревностных, чужих ушей-воров…»

От взоров ревностных, чужих ушей-воров
ты долго бережёшь, заносчив и спокоен,
коллекцию ключей от проходных дворов,
проломов, выемок, расщелин и промоин.

Томится Млечный путь, что мартовский ручей,
а жизнь ещё мычит, и ластится, и хнычет —
коллекцию ключей, коллекцию ночей,
любовно собранных, бесхитростных отмычек.

Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, —
свеча ли вдалеке иль музыка горела? —
легко ль надеяться, когда душа болит,
на сыромятный щит и бронзовые стрелы?

Зачем ему сирен сырые голоса,
когда он час назад простился с Ариадной?
Пусть ветер чёрные наполнил паруса
иной мелодией – невнятной и прохладной,

но крыши нет над ним – проговорись, постой,
и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, трудным
путём – а он лежит в обнимку с пустотой,
как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном.

«Для чего радел, и о ком скорбел…»

Для чего радел и о ком скорбел
угловатый город – кирпичей, бел,
чёрен, будто эскиз кубиста?
Если лет на двадцать присниться вспять —
там такие звёзды взойдут опять
над моей страной, среди тьмы и свиста.

Там безглазый месяц в ночи течёт,
и летучим строчкам потерян счёт,
и полна друзьями моя квартира.
Льётся спирт рекой, жаль, закуски нет,
и красавец пригов во цвете лет
произносит опус в защиту мира.

Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч —
и корысти нет от пути земного,
потому что время бежит в одном
направлении, потому что дом
развалившийся не отстроить снова.

На прощанье крикнуть: я есть, я был.
Я ещё успею. Я вас любил.
Обернуться, сумерки выбирая —
где сердечник бродский, угрюмства друг,
выпускал треску из холодных рук
в океан морской без конца и края.

И пускай прошёл и монгол, и скиф
духоту безмерных глубин морских —
есть на свете бездны ещё бездонней,
но для Бога времени нет, и вновь
будто зверь бездомный дрожит любовь,
будто шар земной меж Его ладоней.

«Мудрец и ветреник, молчальник и певец…»

Мудрец и ветреник, молчальник и певец,
всё – человек, смеющийся спросонок,
для Бога – первенец, для ангелов – птенец,
для Богородицы – подброшенный ребёнок.

Ещё звезда его в черешневом вине —
а он уже бежит от гибели трёхглавой
и раковиной спит на океанском дне —
не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,

один, или среди шального косяка
плоскоголовых рыб, лишённых языка,
о чём мечтаешь ты, от холода немея,
не помня прошлого и смерти не имея?

Есть в каждой лестнице последняя ступень,
есть добродетели: прощенье, простодушье,
и флейта лестная, продольная, как день,
племянница полей и дудочки пастушьей.

Легко ей созывать растерянных мирян —
на звуковой волне верша свою работу,
покуда воздух густ, и сумрачным морям
не возмутить в крови кессонного азота.

«Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит…»

Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит
о завтрашних трудах. Светло и мглисто
на улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя,
полуночные страхи атеиста

приумножают, плавая, горя в стеклянных лужах. Только октября
нам не хватало, милая, – сегодня
озябшие деревья не поют и холодком нездешним обдают
слова благословения Господня.

Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа, печалуясь, греша,
потусторонней светится заботой —
хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кварк
играют на снегу,
два гончих пса перед ночной охотой.

И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом,
камешки бросал
в Москва-реку, и злился, и лукавил.
Случится всё, что было и могло, – мы видим жизнь
сквозь пыльное стекло,
как говорил ещё апостол Павел.

Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень во главу угла,
и чужероден прелести и мести
на мастерке строительный раствор, и кровь кипит
неверным мастерством,
не чистоты взыскующим, а чести.

«Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь…»

Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь,
а живём до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапясь! как костёр под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стих
невпопад…
Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, —
если пуля – действительно дура, а компьютер —
кавказский орёл,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрёл, —
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами за пиршественный стол
пригласим…

Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрёпанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоём,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальём.

Слушай, снятый с казённого кошта, никому не дающий отчёт,
будет самое страшное – то, что так стремительно время течёт,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой
ещё не привык, —
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит —
но Господь с тобой, я заболтался, я увлёкся, забылся, заврался,
на покой отправляться пора – пусть далёкие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом – и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и бегом – год ли, век ли,
две тысячи лет…

«Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком сияет на холме…»

Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком
сияет на холме
её густой, благоуханный холод.
Два счастья есть: паденье и полёт. Всё – странствие,
прохожий звёздный лёд
неутолимым жерновом размолот,

и снится мне, что Бог седобород, что твёрдый путь уходит
от ворот,
где лает пёс, любя и негодуя,
что просто быть живым среди живых, среди сиянья
капель дождевых,
как мы, летящих в землю молодую.

Безветрие – и ты к нему готов среди семи светил, семи цветов
с блаженной пустотой в спокойном взоре,
но есть ещё преддверие грозы, где с Лермонтовым спорит
Лао-цзы,
кремнистый и речной, гора и горе.

Есть человек, печален и горбат, необъяснимым ужасом богат,
летит сквозь ночь в стальном автомобиле,
отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьёт,
то молча землю ест,
то тихо просит, чтоб его любили.

Ещё осталось время, лунный луч летит пространством,
замкнутым на ключ, —
ищи, душа, неверную подругу,
изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шёпот музыки простой,
льни, бедная, к восторгу и испугу…

«Если творчество – только отрада…»

Если творчество – только отрада,
и вино, и черствеющий хлеб
за оградою райского сада,
где на агнца кидается лев,
если верно, что трепет влюблённый
выше смерти, дороже отца, —
научись этот лён воспалённый
рвать, прясти, доплетать до конца…

Если музыка – долгая клятва,
а слова – золотая плотва
и молитвою тысячекратной
монастырская дышит братва,
то доныне по северным сёлам
бродит зоркий рыбак-назорей,
запрещающий клясться престолом
и подножьем, и жизнью своей.

Над Атлантикой, над облаками,
по окраине редких небес
пролетай, словно брошенный камень,
забывая про собственный вес,
ни добыче не верь, ни улову,
ни единому слову не верь —
не Ионе, скорее Иову
отворить эту крепкую дверь.

Но когда ты проснёшься, когда ты
выйдешь в сад, где кривая лоза,
предзакатным изъяном объята,
закипает, как злая слеза,
привыкай к темноте, и не сразу
обрывай виноградную гроздь —
так глазница завидует глазу
и по мышце печалится кость.

«Не гляди под вечер в колодец минувших лет…»

Не гляди под вечер в колодец минувших лет —
там ещё дрожит раскалённый, летучий след
отдалённых звёзд, дотлевающих в млечной Лете,
да кривое ведро на ржавеющей спит цепи,
и дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи,
и русалка влажные вяжет сети.

Если даже вода, как время, даётся в долг,
то в сырую овечью шерсть, в небелёный шёлк
завернись, как гусеница в июле.
Не дойдя до главной развилки земных дорог,
человек от печали вскрикнет, умрёт пророк.
Только Бог останется – потому ли,

что однажды в кровавой славе сошёл с креста
(не гляди в пустынный колодец, где ночь густа),
и хулу на него, что затвор, взводили?
Посмотри на юго-восток, где велик Аллах,
где спускается с неба друг о шести крыл ах,
чтобы встать на колени лицом к Медине.

Как недобро блещет на солнце его броня!
И покуда кочевник молит: не тронь меня,
у него огня и воды достанет
для семи таких: будто нож, раскалённый щуп
опускает он в обгорелый, забытый сруб,
чтобы вспыхнула каждая связка в твоей гортани.

«Быть может, небылица, или забытая, как мёртвый, быль…»

Быть может, небылица, или забытая, как мёртвый, быль —
дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль —
смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыля
водой разбросанной. Под нами сырая, прочная земля —
но всё-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.
Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы
страны осиновой, еловой, и южный житель только рад
на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.
Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,
как пышно празднует природа свой неминуемый конец!

Лес проржавел, а я слукавил – или забыл, что всякий год,
как выразился бы Державин, вершится сей круговорот,
где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела —
и у вселенной анонимной в любое время несть числа
кленовым веткам безымянным и паукам, что там и тут
маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут…
Здесь пусто в эти дни и тихо. Ещё откроется сезон,
когда красавец-лыжник лихо затормозит, преображён
сияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди —
но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.
Поговорим, как близким людям положено, вдвоём побудем
и в бедном баре допоздна попьём зелёного вина —
кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым,
неслышно топчем эту землю и в небо серое глядим?
Ослепшему – искать по звуку, по льду, по шелесту слюды
свободу зимнюю и муку. От неба – свежесть. От беды —
щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.
Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…

«Я знаю, чем это кончится – но как тебе объяснить?..»

Я знаю, чем это кончится – но как тебе объяснить?
Бывает, что жить не хочется, но чаще – так тянет жить,
где травами звери лечатся и тени вокруг меня,
дурное моё отечество на всех языках кляня,
выходят под небо низкое, глядят в милосердный мрак,
где голубь спешит с запискою и коршун ему не враг.

И всё-то спешит с депешею, клюёт невесомый прах,
взлетая под небо вешнее, как будто на дивный брак,
а рукопись не поправлена, и кляксы в ней между строк,
судьба, что дитя, поставлена коленками на горох
и всхлипывает – обидели, отправив Бог весть куда —
без адреса отправителя, надолго ли? навсегда…

«Засыпая в гостинице, где вечереет рано…»

Засыпая в гостинице, где вечереет рано,
где в соседнем номере мучат гитару спьяну,
слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля:
ты такой же точно, как те, что давно отпели,
ты на том же лежишь столе, за которым, лепёшку скомкав,
пожирает безмозглый Хронос своих потомков.

Свернут в трубочку жёсткий день, что плакат музейный.
Продираясь лазейкой, норкою муравейной,
в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох,
каменеет время, в агатовых спит узорах,
лишь в подземном царстве, любови достигнуть дабы,
кантемир рыдает, слагая свои силлабы.

Засыпая в гостинице с каменными полами
вспоминаешь не землю, не лёд – океан и пламя,
но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.
Удалась ли жизнь? так легко прошептать: не слишком.
Суетился, пил, утешался святою ложью —
и гремел трамвай, как монетка в копилке Божьей.

Был один роман, в наше время таких уж нету,
там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету.
Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?
Сквознячок тревожит утлую занавеску,
не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,
неудачник-князь поминает свою Аглаю?

Льётся, льётся безмолвных звёзд молодое млеко,
а вокруг него – чёрный и долгий, как холст Эль Греко,
на котором сереют рубахи, доспехи, губы,
и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,
и надежде ещё блестеть в человеке детском
позолотой тесной на тонком клинке толедском,

а ещё – полыхает огненным выход тихий
для твоей заступницы, для ткачихи,
по утрам распускающей бархат синий.
Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней
не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,
выгибая холщовый парус твоей триеры.

«Самое раннее в речи – её начало…»

Самое раннее в речи – её начало.
Помнишь камыш, кувшинки возле причала
в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли —
всякая тварь хвостом по воде трепещет,
поймана ли, свободна, к беде готова —
лишь бы предсмертный всплеск превратился
в слово.

Самое тяжкое в речи – её продленье.
медленный ход, тормозящийся вязкой ленью
губ, языка, и нёба, блудливой нижней
челюсти, – но когда Всевышний
выколол слово своё, как зеницу ока —
как ему было больно и одиноко!

Самое позднее в речи – её октавы
или оковы, вера, ночное право
выбора между Сириусом и вегой,
между бычачьей альфою и омегой,
всем промежутком тесным, в котором скрыты
жадные крючья вещего алфавита.

Цепи, верёвки, ядра, колодки, гири,
нет, не для гибели мы её так любили —
будет что вспомнить вечером на пароме,
как её голос дерзок и рот огромен, —
пение на корме, и сквозит над нами
щучий оскал вселенной в подводной яме.

«Вот человек, которому темно…»

Вот человек, которому темно —
по вечерам в раскрытое окно
он клонится, не слишком понимая,
о чём поёт нетрезвый пешеход,
куда дворняга старая бредёт,
зачем луна бездействует немая.

Зато с утра светло ему, легко —
он молча пьёт сырое молоко,
вступает в сад, с деревьями ни словом
не поделившись, рвёт созревший плод
и скорбь свою, что яблоко, жуёт
на солнце щурясь в облаке багровом.

Так черешок вишнёвого листка
дрожит и изгибается, пока
простак Эдип, грядущим озабочен,
мечтает жить, как птицы у Христа,
в рубахе небелёного холста,
и собирать ромашки у обочин.

Да я и сам, признаться, тоже прост —
пью лишнее, не соблюдаю пост,
не выхожу из баров и кофеен.
Чем оправдаться? от младых ногтей
я знал, что мир для сумрачных вестей,
а не для лени пушкинской затеян.

Я был другой, иные песни пел,
а ныне – истаскался, поглупел,
присматриваясь к знакам в гороскопе
безлюдных парков, самолётных крыл,
любовных строк, которые забыл
сказать своей похищенной Европе.

Так человек согнулся, и устал,
и позабыл, как долго он листал
Светония, дышал табачным дымом
под винный запах августовских дней —
чем слаще спать, тем царствовать трудней
в краю земном, в раю неповторимом.

СОЧИНИТЕЛЬ ЗВЁЗД

«Расскажи, возмечтавший о славе…»

Расскажи, возмечтавший о славе
и о праве на часть бытия,
как водою двоящейся яви
умывается воля твоя,

как с голгофою под головою,
с чёрным волком на длинном ремне
человечество спит молодое,
и мурлычет, и плачет во сне, —

а над ним, словно жезл фараона,
словно дивное веретено
полыхают огни Ориона
и свободно, и зло, и темно,

и расшит поэтическим вздором
вещий купол – ив клещи зажат,
там, где сокол, стервятник и ворон
над кастальскою степью кружат…

ВЕЩИ

Нет толку в философии. Насколько
прекрасней, заварив покрепче чаю
с вареньем абрикосовым, перебирать
сокровища свои: коллекцию драконов
из Самарканда, глиняных, с отбитыми хвостами
и лапами, прилепленными славным
конторским клеем. Коли надоест —
есть львов игрушечных коллекция.
Один, из серого металла,
особенно забавен – голова
сердитая, с растрёпанною гривой, —
когда-то украшала рукоять
старинного меча, и кем-то остроумно
была использована в качестве модели
для ручки штопора, которым я, увы,
не пользуюсь, поскольку получил
подарок этот как бы в знак разлуки.

Как не любить предметов, обступивших
меня за четверть века тесным кругом, —
когда бы не они, я столько б позабыл.
Вот подстаканник потемневший,
напоминающий о старых поездах,
о ложечке, звенящей в тонком
стакане, где-нибудь на перегоне
между Саратовом и Оренбургом,
вот портсигар посеребрённый,
с Кремлём советским, выбитым на крышке,
и трогательною бельевой резинкой
внутри. В нём горстка мелочи —
пятиалтынные, двугривенные, пятаки,
и двушки, двушки, ныне потерявшие
свой дивный и волшебный смысл:
ночь в феврале, промёрзший автомат,
чуть слышный голос в телефонной трубке
на том конце Москвы, и сердце
колотится не от избытка алкоголя или кофе,
а от избытка счастья.

А вот иконка медная, потертая настолько,
что Николай-угодник на ней почти неразличим.
Зайди в любую лавку древностей —
десятки там таких лежат, утехой для туристов,
но в те глухие годы эта, дар любви,
была изрядной редкостью. Ещё один угодник:
за радужным стеклом иконка-голограмма,
такая же, как медный прототип,
её я отдавал владыке
Виталию, проверить, не кощунство ли.
Старик повеселился, освятил
иконку и сказал, что всё в порядке.

Вот деревянный джентльмен. Друг мой Петя
его мне подарил тринадцать лет назад.
Сия народная скульптура —
фигурка ростом сантиметров в тридцать.
Печальный Пушкин на скамейке,

в цилиндре, с деревянной тростью,
носки сапог, к несчастью, отломались,
есть трещины, но это не беда.

Отцовские часы «Победа» на браслете
из алюминия – я их боюсь
носить, чтоб, не дай бог, не потерять.
Бюст Ленина: увесистый чугун,
сердитые глаза монгольского оттенка.
Однажды на вокзале в Ленинграде,
у сувенирной лавочки, лет шесть
тому назад, мне удалось подслушать
как некто, созерцая эти многочисленные бюсты,
твердил приятелю, что скоро
их будет не достать.
Я только хмыкнул, помню, не поверив.

Недавно я прочёл у Топорова,
что главное предназначение вещей —
веществовать, читай, существовать
не только для утилитарной пользы,
но быть в таком же отношенье к человеку,
как люди – к Богу. Развивая мысль
Хайдеггера, он пишет дальше,
что как Господь, хозяин бытия,
своих овец порою окликает,
так человек – философ, бедный смертник,
хозяин мира – окликает вещи.
Веществуйте, сокровища мои,
мне рано уходить ещё от вас
в тот мир, где правят сущности и тени

вещей сменяют вещи. Да и вы,
оставшись без меня, должно быть, превратитесь
в пустые оболочки. Будем
как Плюшкин, как несчастное творенье
больного гения – он вас любил,
и перечень вещей, погибших для иного,
так бережно носил в заплатанной душе.

Источник

на исходе июньского вечера я хочу на иные холмы.
Меньше часа дорогой проселочной — и уже до реки добредешь,
где белеет игрушкою елочной колокольня за озером. Дождь

скоро кончится. В мирной обители светлым паром исходит земля,
заклинателю и обольстителю океаны покоя суля,
и с хрипящим, дурным напряжением вдруг почуешь сквозь трель соловья,
что ветшает и с каждым движением истончается ткань бытия.

И душа осторожная мается, и острожник о воле поет,
и сирень под руками ломается, озирается, пахнет, живет —
слушай, если отказано в иске и в многословном служенье твоем —
не затем ли созвездья персидские, шелестящий, густой водоем

юной ночи и хрупкое кружево вдохновения? Словно вино,
словно сердце — расширено, сужено — хмелем ветреным бродит оно,
не расплачется и не расплатится — только смотрит в бездонный зенит,
где по блюдечку яблочко катится, и звезда на востоке звенит…

x x x

Я знаю, чем это кончится, — но как тебе объяснить?
Бывает, что жить не хочется, но чаще — так тянет жить,
где травами звери лечатся, и тени вокруг меня,
дурное мое отечество на всех языках кляня,
выходят под небо низкое, глядят в милосердный мрак;
где голубь спешит с запискою, и коршун ему не враг.

И все-то спешит с депешею, клюет невесомый прах,
взлетая под небо вешнее, как будто на дивный брак,
а рукопись не поправлена, и кляксы в ней между строк,
судьба, что дитя, поставлена коленками на горох,
и всхлипывает — обидели, отправив Бог весть куда —
без адреса отправителя, надолго ли? Навсегда…

x x x

Засыпая в гостинице, где вечереет рано,
где в соседнем номере мучат гитару спьяну,
слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля:
ты такой же точно, как те, что давно отпели,
ты на том же лежишь столе, за которым, лепешку скомкав,
пожирает безмозглый Хронос своих потомков.

Свернут в трубочку жесткий день, что плакат музейный.
Продираясь лазейкой, норкою муравейной,
в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох,
каменеет время, в агатовых спит узорах,
лишь в подземном царстве, любви достигнуть дабы,
Кантемир рыдает, слагая свои силлабы.

Засыпая в гостинице с каменными полами,
вспоминаешь не землю, не лед — океан и пламя,
но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.
Удалась ли жизнь? Так легко прошептать: не слишком.
Суетился, пил, утешался святою ложью —
и гремел трамваи, как монетка в копилке Божьей.

Был один роман, в наше время таких уж нету,
там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету.
Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?
Сквознячок тревожит утлую занавеску,
не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,
неудачник-князь поминает свою Аглаю?

Льется, льется безмолвных звезд молодое млеко
а вокруг него — черный и долгий, как холст Эль Греко,
на котором сереют рубахи, доспехи, губы,
и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,
и надежде еще блестеть в человеке детском
позолотой тесной на тонком клинке толедском,

а еще — полыхает огненным выход тихий
для твоей заступницы, для ткачихи,
по утрам распускающей бархат синий.
Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней
не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,
выгибая холщовый парус твоей триеры.

x x x

Не говори, что нем могильный холм,
любая жизнь закончится стихом,
любую смерть за трешку воспоет
кладбищенский веселый доброхот.
А мастер эту надпись поместит
на твой цемент, а может, на гранит,
и две надломленных гвоздики на
него положит скорбная жена…

Не уверяй, что скучен путь земной, —
дай руку мне, поговори со мной,
как Аполлон Григорьев у цыган
угар страстей цветастых постигал,
солдатскую гитару допоздна
терзая в плеске хлебного вина, —
и Фет рыдал, и ничего не ждал,
и хриплый хор его сопровождал.

О если б смог когда-нибудь и я,
в трехмерный храм украдкою пройдя,
всю утварь мира перепрятать — так,
чтоб лишь в узоре окон тайный знак
просвечивал — не пеной, не волной,
паучьей сетью, бабочкой ночной,
и всякий век, куда бы он ни вел,
заклятием и: заговором цвел!

То сердце барахлит, то возле рта
морщина, будто жирная: черта
под уравненьем — только давний звук,
бескровным рокотом взрываясь из-под рук,
снует, как стон, в просторе мировом…
Ворочаться и слышать перед сном:
очнись — засни — прости за все — терпи,
струной в тумане, голосом в степи…

x x x

Самое раннее в речи — ее начало.
Помнишь камыш, кувшинки возле причала
в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли —
всякая тварь хвостом по воде трепещет,
поймана ли, свободна, к обеду готова —
лишь бы предсмертный всплеск превратился в слово.

Самое тяжкое в речи — ее продленье,
медленный ход, тормозящийся вязкой ленью
губ, языка и неба, блудливой нижней
челюсти — но когда Всевышний
выколол слово свое, как зеницу ока, —
как ему было больно и одиноко!

Самое позднее в речи — ее октавы
или оковы, вера, ночное право
выбора между сириусом и вегой,
между двурогой альфою и омегой,
всем промежутком тесным, в котором скрыты
жадные крючья вещего алфавита.

Цепи, веревки, ядра, колодки, гири,
нет, не для гибели мы ее так любили —
будет что вспомнить вечером на пароме,
как ее голос дерзок и рот огромен —
пение на корме, и сквозит над нами
щучий оскал вселенной в подводной яме.

x x x

Я знаком с одним поэтом: он пока еще не стар.
Утро красит нежным светом стены замков и хибар.
Он без сна сидит на кухне. За стеною спит жена.
Стынет кофий, спичка тухнет, и в тетрадке ни хрена.
Это страшно, но не очень. Завещал же нам «молчи»
цензор Тютчев в дикой ночи или, правильней, в ночи
размышлявший о прекрасном и высоком, но пера
не любивший, даже классно им владея. До утра
в тихой мюнхенской гостиной созерцал он чистый лист
у потухшего камина, безнадежный пессимист.

Не грусти — для счастья нужно огорчаться иногда.
Например, спешит на службу граждан честная орда,
и легко ль казаться важным, если знаешь наперед,
что никто из данных граждан книжек в руки не берет?
Это грустно, но не слишком. Велика поэтов рать,
нет резона ихним книжкам без оглядки доверять,
лучше взять другой учебник, простодушный мой дружок,
где событий нет плачевных и терзаний смертных йок.
Это чудо-руководство ты купи или займи,
только как оно зовется — не припомню, шер ами…

Там, гуляя звездным шляхом, астрофизик удалой
водрузил единым махом новый веры аналой,
рассчитал, что в мире зримом ни начала, ни конца,
доказал, что время мнимо, и отсутствие творца
обнаружил он, затейник. Полон зависти поэт,
и кипит его кофейник, и покоя в сердце нет:
милой жизни атрибуты, радость, страсть, добро и зло —
как же их увидеть, будто сквозь волшебное стекло,
чтобы жар любви любовной вдруг двоиться перестал
и предстал прозрачным, словно сквозь магический кристалл?

В рассужденьях невеселых ты проводишь краткий век,
будто прошлого осколок, будто глупый человек.
Звуки песенки негромки, но запой ее в беде:
все мы прошлого обломки, сны о завтрашнем труде,
то ночами спички ищем, то бросаем меч и щит, —
оттого и слог напыщен, и головушка трещит.
Где найти дрожжей бродильных, как услышать тайный глас
и безоблачный будильник на какой поставить час?
Спи: судьба тебя не судит. Не беги ее даров.
Все равно тебя разбудит моря сумрачного рев……

x x x

Торговец воздухом и зовом, резедой
и львиным зевом -бархатным, багровым, —
как долго ты висишь меж небом, и бедой,
до гроба вестью невесомой зачарован, —
торговец астрами, продрогший в темный час
у рыночных ворот, украшенных амбарным
замком, — цветы твои, приятель, не про нас,
не столь бедны мы, сколь неблагодарны.
Мы, соплеменники холщовой тишины
и братья кровные для всякой твари тленной —
не столь утешены мы, сколь обольщены
биеньем времени в артериях вселенной.
Кому, невольник свежесрезанных красот,
не жаловался ты на скверную торговлю?
Но блещет над тобой иссиня-черный свод,
от века исподволь грозящий каждой кровле,
ни осязания, ни слуха — до поры,
но длится римский пир для лиственного зренья,
и в каждом лепестке — открытые дары,
напрасные миры иного измеренья…

x x x

В неуловимых волнах синевы
переливаясь, облачные львы,
верней — один, повернутый неловко,
всплывает вдруг… О чем ты говоришь,
Полоний мой? Нет, это просто мышь,
подземных звезд бесполая воровка,

довольная минутным бытием,
она в зрачке сжимается твоем,
и, как поэт сказал бы, в неге праздной,
спешит бесшумным, курсом на закат,
где золотом расплавленным богат
диск солнечный, и мрак шарообразный.

Рассеемся — я тоже залечил
свой давний дар, и совесть облегчил
вечерней речкой, строчкой бестолковой…
Ни облаку, ни ветру не судья,
плыву один в небесные края,
неверностью- и ревностью окован.

x x x

Оттревожится все: даже страстный, сухой закат
задохнется под дымным облаком, словно уголь
в сизом пепле. Простила ль она? Навряд.
Слишком верною, слишком строптивой была подругой.
Будто Тютчев, дорогой большою в ботинках бредешь сырых
и, от тяжести хладного неба невольно ежась,
декламируешь тихо какой-нибудь хлесткий стих,
скажем, жизнь есть проверка семян на всхожесть.

Погоди: под дождем полуголые спят кусты,
побежденный ветер свистит и кричит «доколе»?
Навсегда, потому что я стал чужим, отвечаешь ты,
и глаза мои ест кристалл океанской соли.
Навсегда, навсегда, потому что в дурном хмелю
потерялся путь, оттвердила свое гадалка.
Никого — шумишь — я в сущности не люблю,
никого мне отныне, даже себя, не жалко.

И в ответ услышишь: алые облака
словно голос в городе — были, и больше нету.
Всей глухой надеждой сдвоенного ростка
в подземельном мраке, кощунствуя, рваться к свету —
ты забыл молодого снежка беззаботный хруст,
оттого-то твой дух, утекающий в смерть-воронку,
изблюет ассирийский бог из брезгливых уст
и еще засмеется тебе вдогонку…

x x x

Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные — Тверь,
а живем до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапясь! Как костер под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно пушкинский стих
невпопад…
Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, —
если пуля — действительно дура, а компьютер — кавказский орел,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрел, —
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами: за пиршественный стол пригласим…

Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрепанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоем,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальем.

Слушай, снятый с казенного кошта, никому не дающий отчет,
будет самое страшное — то, что так стремительно время течет,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой еще не привык, —
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит —
но Господь с тобой, я заболтался, я увлекся, забылся, зарвался,
на покой отправляться пора — пусть далекие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом — и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и 6егом — год ли, век ли, две тысячи лет…

x x x

Что положить в дорогу? Лампу, хлеб, вино,
продолговатый меч нубийского металла,
и щит, и зеркальце, чтобы во тьме оно
отполированною бронзою сверкало,
чтобы, нахохлившись растерянной совой,
душа, проснувшаяся в каменных палатах,
легко и весело узнала облик свой
среди богов песьеголовых и крылатых.

Товарищ вольный мой, ну что ты отыскал
в удвоенных мирах и световодных войнах,
не трогая меча, не жалуя зеркал,
хрустальных, будущих, овальных, недовольных?
Уже вступает хор, а ты — солгал, смолчал,
и, обременена случайными долгами,
рука, подобная пяти ночным лучам,
обиженно скользит по тусклой амальгаме…

ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ ФЕДЕ АНЦИФЕРОВУ,

ОБЛАДАТЕЛЮ КОЛЛЕКЦИИ МАРОЧНЫХ ВИН,
ЛИТЕРАТОРУ И СИНХРОНИСТУ

Поклонник Батюшкова, друг
животной твари, мои любезный
Анциферов! Люблю досуг
с тобой за жидкостью полезной
я коротать, предвидя миг,
когда, со страстью чудной, пылкой
ворча, пойдешь ты на ледник,
вернувшись с новою бутылкой!
Ты часто потчуешь друзей
вином пленительным и редким,
что просто просится в музей,
по старым судя этикеткам,
питаться мясом ты за грех
считаешь, но зато по-русски
то огурец, а то орех
приносишь в качестве закуски.
А помнишь, Федор, как меня,
обиженного Вашингтоном,
на склоне пасмурного дня
поил ты дивным самогоном?
Он по-английски «лунный свет»
вернее, «лунное сиянье»
зовется — и напитка нет
отменней и благоуханней!
Пускай Америка скучна,
я все равно к тебе приеду
за рюмкой доброго вина
вести ученую беседу.
Когда на пир приходят твой
Новицкий, сумрачен и гневен,
и Лена, ангел роковой,
и молчаливый Миша Левин,
и Света Д., и Анна О.,
и Инна В. в испанской шали, —
не понимаю одного —
зачем живу я в Монреале!
Нет, я б хотел остаться там,
где много водки и салата,
где воскресает Мандельштам
в интерпретации Патата1,
где Баратынский, словно хмель,
где цвет магнолии в июне,
где вспоминают Коктебель,
где дочь Анюта с внучкой Дуней.
Анциферов! Ты сам поэт,
прими же, коли вяжешь лыко,
добросердечный: сей привет
от суетливого калмыка.
Пускай слова мои грубы: —
жизнь никогда не станет пресной
для переводчиков судьбы
с земных языков на небесный.

1 Собака хозяина, исключительно достойного нрава.

x x x

Как холодно. Тереть глаза, считать до ста,
ворочаться, вздыхать, — должно быть, неспроста,
шумит, шумит во тьме ущербный дождик мелкий,
уходит свет в песок, просрочены счета,
и скверные стихи нуждаются в отделке.

Платон, пещеры друг, учил, что жизнь — кино,
зачем же ты, скользя по плоскости наклонной,
в дырявые меха льешь странное вино,
как будто всякий сон есть око и окно
в безлунный, дикий сад, пропахший белладонной

и валерьяной… твой Господь не спит,
неосвященным дождиком кропит
горбатый дом для мимолетной твари.
А там, под костью сводчатой, кипит
борьба одушевленных полушарий —

не дремлет раб, земля ему кругла —
ни одного излома и угла,
ни выступа, ни лестницы, ни сетки —
так пленный царь стирает пот с чела,
на площади, один в железной клетке.

x x x

Вот человек, которому темно, —
по вечерам в раскрытое окно
он клонится, не слишком понимая,
о чем шумит нетрезвый пешеход,
куда овчарка старая бредет,
зачем луна бездействует немая.

Зато с утра светло ему, легко —
он молча пьет сырое молоко,
вступает в сад, с деревьями ни словом
не поделившись, рвет созревший плод
и скорбь свою, что яблоко, жует,
на солнце щурясь в облаке багровом.

Так черешок вишневого листка
дрожит и изгибается, пока
простак Эдип, грядущим озабочен,
мечтает жить, как птицы у Христа,
не трогать небеленого холста
и собирать ромашки у обочин.

Да я и сам, признаться, тоже прост —
пью лишнее, не соблюдаю пост,
не выхожу из баров и кофеен.
Чем оправдаться? От младых ногтей
я знал, что мир для сумрачных вестей,
а не для лени пушкинской затеян.

Я был другой, иные песни пел,
а ныне — истаскался, поглупел,
присматриваясь к знакам в гороскопе
безлюдных парков, самолетных крыл,
любовных строк, которые забыл
сказать своей похищенной Европе.

Так человек согнулся и устал,
и позабыл, как долго он листал
Светония, дышал табачным дымом
под винный запах августовских дней —
чем слаще спать, тем царствовать трудней
в краю земном, в раю необратимом.

Бахыт Кенжеев

Напрасный подвиг наш

x x x

Когда у часов истекает завод,
среди отдыхающих звезд
в сиреневом небе комета плывет,
влача расточительный хвост.
И ты уверяешь, что это одна
из незаурядных комет, —
так близко к земле подплывает она ;
однажды в две тысячи лет!
А мы поумнели и жалких молитв
уже не твердим наугад —
навряд ли безмолвная гостья сулит
особенный мор или глад.
Пусть, страхом животным не мучая нас,
глядящих направо и вверх,
почти на глазах превращается в газ
неяркий ее фейерверк,
кипит и бледнеет сияющий лед
в миру, где один, без затей
незримую чашу безропотно пьет
рождающий смертных детей.

x x x

Еще глоток. Покуда допоздна
исходишь злостью и душевной ленью,
и неба судорожная кривизна
шумит, не обещая искупленья —
я встану с кресла, подойду к окну
подвальному, куда сдувает с кровель
сухие листья, выгляну, вздохну,
мой рот немой с землей осенней вровень.
Там подчинен ночного ветра свист
неузнаваемой, непобедимой силе.
Как говорит мой друг-позитивист,
куда как страшно двигаться к могиле.
Я трепет сердца вырвал и унял.
Я превращал энергию страданья
в сентябрьский сумрак, я соединял
остроугольные обломки мирозданья
заподлицо, так плотник строит дом,
и гробовщик — продолговатый ящик.
Но что же мне произнести с трудом
в своих последних, самых настоящих?

x x x

Существует ли Бог в синагоге?
В синагоге не знают о Боге,
Существе без копыт и рогов.
Там не ведают Бога нагого,
Там сурово молчит Иегова
В окруженье других иегов.
А в мечети? Ах, лебеди-гуси.
Там Аллах в белоснежном бурнусе
Держит гирю в руке и тетрадь.
Муравьиною вязью страницы
Покрывает, и водки боится,
И за веру велит умирать.
Воздвигающий храм православный
Ты ли движешься верой исправной?
Сколь нелепа она и проста,
Словно свет за витражною рамой,
Словно вялый пластмассовый мрамор,
Не похожий на Бога Христа.
Удрученный дурными вестями,
Чистит Розанов грязь под ногтями,
Напрягает закрученный мозг.
Кто умнее — лиса или цапля?
И бежит на бумаги по капле
Желтоватый покойницкий воск.

x x x

Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри, —
пусть бьется дух, что колокол воскресный, —
на срез булыжника, где спит моллюск внутри,
вернее, тень его, затверженная тесной
окалиной истории. Кювье
еще сидит на каменной скамье,
сжимая череп саблезубой твари,
но крепнет дальний лай иных охот,
и бытием, сменяющим исход,
сияет свет в хрустальном черном шаре.
Не есть ли время крепкий известняк,
который, речью исходя окольной,
нам подает невыносимый знак,
каменноугольный и каменноугольный?
Не есть ли сон, уже скользящий в явь,
январский Стикс, который надо вплавь
преодолеть, по замершему звуку
угадывая вихрь — за годом год —
правобережных выгод и невзгод?
Так я тебе протягиваю руку.
А жизнь еще полна, еще расчерчен свет
раздвоенными ветками, еще мне,
слепцу и вору, оставлять свой след
в твоей заброшенной каменоломне.
Не камень, нет, но — небо и гроза,
застиранные тихие леса,
и ударяет молния не целясь
в беспозвоночный хор из-под земли —
мы бунтовали, были и прошли
сквозь — слышишь? — звезд-сверчков упрямый,
точный шелест-

x x x

Организация Вселенной
была неясной нашим предкам,
но нам, сегодняшним, ученым,
ясна, как Божий одуванчик.
Не на слонах стоит планета,
не на слонах и черепахах,
она висит в пустом пространстве,
усердно бегая по кругу.
А рядом с ней планеты-сестры,
а в середине жарко солнце,
большой костер из водорода
и прочих разных элементов,
Кто запалил его? Конечно,
Господь, строитель электронов,
непостижимый разработчик
высокой физики законов.
Кто создал жизнь? Конечно, он же.
Господь, великий Рамакришна,
подобный самой главной мета-
галактике гиперпространства.
Он наделил наш разум телом,
снабдил печалью и тревогой,
когда разглядывает землю
под неким супермелкоскопом.
А мы вопим: несправедливо!
Взываем к грозному Аллаху
и к Богородице взываем,
рассчитывая на защиту.
И есть в Америке баптисты,
что просят Бога о работе,
шестицилиндровой машине
и крыша чтоб не протекала.
Но он, великий Брахмапутра,
наказывает недостойных,
карая неизбежной смертью
и праведника, и злодея.
Младенец плачет за стеною.
На тополя снежок ложится.
Душа моя еще со мною,
дрожит и вечности боится.
Напрасен ладан в сельской церкви,
напрасны мраморные своды
Святопетровского собора
в ночном, прохладном Ватикане,
Под черным небом, в час разлуки,
подай мне руку, друг бесценный,
чтоб я отвел глаза от боли,
неутолимой, словно время.

x x x

…эта личность по имени «он»,
что застряла во времени оном,
и скрипит от начала времен,
и трещит заводным патефоном,
эта личность по имени «ты»
в кипяток опускает пельмени.
Пики, червы, ночные кресты,
россыпь мусорных местоимений —
это личность по имени «я»
в теплых, вязких пластах бытия
с чемоданом стоит у вокзала
и лепечет, что времени мало,
нет билета — а поезд вот-вот
тронется, и уйдет, и уйдет…

x x x

Что делать, если день идет на убыль?
Есть множество рецептов — например,
в буддизм удариться, иль появленья внуков
ждать, или, по лукавой поговорке,
про беса и ребро, пойти вразнос,
пить, петь и плакать, словно сумасшедший.
Иные так страшатся времени, что сами
впадают в руки Господа Живаго,
а если проще — принимают яд,
бросаются с балконов и, качаясь,
висят на бельевой веревке, но
нет просветления на этих лицах.
Я выбрал географию. Смотри же —
рыжеет незлопамятный гранит
былой окраины, воспетой Боратынским,
и в сером небе, словно знак аскезы,
простые лютеранские кресты
чернеют. Ветра нет. Веселые гребцы
вручную гонят маленькую яхту
к причалу. По проспекту Маннергейма
гуляют белозубые красотки
со сливочным румянцем на щеках.
Потом кресты сменяются другими —
дородными, злачеными, се я
на родине, хоть, правда, и проездом,
Притихший переулок желт и бел.
Начало осени. Так славно и прохладно.
Вдруг визг машин, и некто в камуфляже
орет: «Скорей, скорее, черт возьми!»
Я убегаю, я Орфею больше
не подражаю — нет, не обернусь,
и не остановлюсь, и задыхаюсь…
И вот я вновь на Каспии. Жара.
Бетонные коробки долгостроя
обжиты беженцами. Вместо стекол
в окошках одеяла и картонные коробки:
Уинстон, Марлборо и Джонни Уокер.
А на балконах сушится белье
заплатанное, словно жизнь моя,
младенцы черноглазые играют
в пыли и прахе. И с плакатов добрый вождь
светло и мудро смотрит. Что еще
добавить? Пусть планета превратилась
в деревню мировую — прав поэт,
на всех стихиях — человек тиран,
купец или холоп… так труден, Боже,
напрасный подвиг наш, так ненасытно
растерянное сердце…

x x x

…а там — азартная игра
без золота и серебра,
черна земля на пальцах марта,
на серый снег, на провода
троллейбусные без труда
ложатся дни, ложится карта

не та… снег тает, я и сам
не доверяю небесам,
мне все равно, когда Иуда,
прищурив острые глаза,
кидает черного туза
на стол неведомо откуда.

Весь выбор — между «ох» и <эх».
Как страсть, мелькает легкий снег
в фонарном свете отдаленном,
ты выложил последний грош
и рассудительно бредешь —
прочь, прочь от собственного дома.

Но ты умен? ты все простил?
ты даже музыку светил
разъял на простенькие ноты,
а если рана и кровит —
ей не поможет алфавит,
алеф, еры, немая йота,

Короче — море и коралл.
Ты проиграл, ты проиграл,
аминь во тьме каменоломни
гремит. И мир поет во тьме,
младенец не в своем уме,
еще спокойней и огромней.

x x x

Как нам завещали дядья и отцы,
не споря особо ни с кем,
на всякое блеянье черной овцы
имеется свой АКМ.
Но, мудростью хладною не вдохновлен,
отечества блудный певец
танцует в тени уходящих времен
и сходит с ума наконец.
Твердит, что один он родился на свет,
его покидает один —
и вот иногда он бывает поэт,
а чаще простой гражданин.
Напрасно достались ему задарма
глаза и лукавый язык!
Он верит, что мир — долговая тюрьма,
а долг неподъемно велик.
Он ухо свое обращает туда,
где выцвели гордость и стыд,
где яростно новая воет звезда
и ветер по-выпьи свистит,
По морю и посуху, как на духу,
скулит на звериный манер,
как будто и впрямь различает вверху
хрустальную музыку сфер.

x x x

Георгия Иванова листая
на сон грядущий, грустного враля,
ты думаешь: какая золотая,
какая безнадежная земля
отпущена тебе на сон грядущий,
какие кущи светятся вдали —
живи, дыши, люби — охота пуще
неволи, тяжелей сырой земли,
взлетаешь ли, спускаешься на дно —
но есть еще спасение одно…

Источник