Чей подход к церковной истории отражается в сочинении магдебургские центурии

Андронов И.Е.

«Магдебургские Центурии» и историографическая традиция Евсевия Кесарийского

Различные обстоятельства появления на свет первой лютеранской церковной истории — «Магдебургских Центурий»1 -получили освещение в специальной литературе. Исследованиям истории формирования авторского замысла, принципов работы авторского коллектива способствовала публикация большого количества архивных документов из хранилищ Вены, Вольфен-бюттеля и других городов2. Тем не менее, «белые пятна» в этой

1 Ecclesiastica historia, integram ecclesiae Christi ideam, quantum ad locum, Propagationem, Persecutionem, Tranquillitatem, Doctrinam, Haereses, Ceremonias, Gubernationem, Schismata, Synodos, Personas, Miracula, Martyria, Religiones extra Ecclesiam, et statum Imperij politicum attinet, secundum singulas Centurias, perspicuo ordine complectens: singulari diligentia et fide ex uetustissimis et optimis historicis, patribus, et aliis scriptoribus congesta. Per aliquot studiosos et pios uiros in uibe Magdeburgica (далее — EH). XIII Vv. Basileae, apud Io. Oporinum, 1559-1574.

2 Schulte J. W. Beiträge zur Entstehungsgeschichte des Magdeburger Centurien // Bericht der Philomathie in Neisse. 1874-1877. Bd. 19. S.50-154; Bibl V. Der Briefwechsel zwischen Flacius und Nidbruck // Jahrbuch der Gesellschaft für die Geschichte des Protestantismus in Österreich. Wien. XVII. Jahrgang (1896). S. 1-24, XVIII. Jahrgang (1897). S. 201-238; XIX. Jahrgang (1898). S. 96-110; XX. Jahrgang (1899). S. 83-116; Bibl V. Nidbruck und Tanner. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte der Magdeburger Centurien und zur Charakteristik König Maximilians II. Wien, 1898; Schaumkell E. Beitrag zur Entstehungsgeschichte der Magdeburger Centurien. Ludwigslust, 1898; Schottenloher K. Handschriftenschätze zu Regensburg im Dienste der Zenturiatoren (1554-1562) // Zentralblatt für Bibliothekswesen. XXXIV. Jahrgang (1917). S. 67-82; Strecker K. Quellen des Flacius Illyricus // Zeitschrift für deutsches Altertum und Deutsche Literatur. 1929. Bd. 66. H. 1. S. 65-67; Duch A. Eine verlorene Handschrift der Schriften Bernos von Reichenau in den Magdeburger Centurien // Zeitschrift für Kirchengeschichte. 1934. Bd. LIII. S. 417-435; Steinmann M. Aus dem Briefwechsel des Basler Buchdruckers Johannes Oporinus // Basler Zeitschrift für Geschichte und Altertumskunde. 1969. Bd. 69. S. 103-203.

картине ещё остались. Как авторы «Центурий» оценивали своё произведение ещё в процессе его создания? Как они представляли свой труд с точки зрения развития исторического знания, и как их деятельность выглядела со стороны? Важным аспектом такого взгляда на «Центурии» является отношение авторов к сложившейся историографической традиции. Как они относились к трудам предшественников и какую роль отводили своим изысканиям? Это знание поможет нам понять, в какой мере полученный — как с идеологической, так и с чисто рыночной точки зрения — результат соответствовал изначальному авторскому замыслу. Ведь результат находился не только во власти авторов; чем масштабнее книжный проект, тем разительнее могут быть расхождения между изначальным замыслом и полученным результатом.

Замысел книги был весьма амбициозным. Во-первых, он должен был выдвинуть новую историко-церковную концепцию, в корне противоречащую папской. К началу 50-годов XVI века богословская полемика постепенно выродилась в обсуждение ряда проблем второго порядка; богословы, как и верующие, ожидали перемен от Тридентского Собора. Именно историческая перспектива позволяла конституировать «новую церковь» и подчёркивала коренное отличие её от обычной ереси. Во-вторых, последователи Лютера остро нуждались в обновлении идеологического фундамента своего движения, отличного от богословских материй stricto sensu.

Амбициозность проявлялась, в частности, в намеренном противопоставлении нового труда прежним историко-церковным сочинениям; её сразу необходимо было чётко позиционировать среди благословлённых церковной традицией предшественников. Наиболее очевидным казалось сопоставление новой работы с общепризнанной классикой — «Церковной историей» Евсевия Кесарийского3. Эта работа используется в качестве ориентира в различных аспектах; особенно очевидна

3 Евсевий Кесарийский (260/264 — 339/340) — позднеантичный христианский богослов и историк, «отец церковной истории». Его «Церковная история» стала первым масштабным сочинением в данной отрасли, повествование доведено до 324 года. Евсевий написал также ряд других исторических и богословских трудов.

171

преемственность с сочинением «отца церковной истории» в расположении материала. Разумеется, сам сюжет предусматривает определённую последовательность событий; традиционно (эту традицию основал именно Евсевий) первая книга сочинения посвящена личности Иисуса Христа, рассуждениям о его природе, его подробной биографии (говоря словами Евсевия, изложению «Божественного Домостроительства, основание которому положено Господом нашим Иисусом Христом»4). Хронологически первая книга сочинения Евсевия (и первая книга первой Центурии) завершается событиями, непосредственно последовавшими за Вознесением. Евсевий предпослал первой книге несколько строк, в которых описал тематику своего исследования применительно к различным эпохам, а заодно и порядок расположения материала. Эти строки в «Центуриях» были расширены до пространного описания методов подбора материала и его системы расположения и вылились в своего рода манифест исследовательского подхода5. Они представляют собой связный текст, приобретающий особенную важность как источник по проблеме восприятия авторами своего труда. Написание такого текста станет в историко-церковной полемике традицией, и мы увидим, как и последователи, и противники центуриаторов будут особенно тщательно готовить вводные главы и насыщать их программным содержанием.

Конечно, авторы отдавали себе отчёт в том, что, несмотря на весь новаторский потенциал, тематически их произведение будет помещено читателями в контекст сложившейся историографической традиции. Желая направить ассоциации своей целевой аудитории в нужном направлении, центуриаторы обозначили во введении к первому тому интересный ряд избранных предшественников. Помимо Евсевия, в этот ряд попали его про-

4 Евсевий Кесарийский. Церковная история (далее — ЦИ). I.2.

5 Praefatio in historiam ecclesiasticam, causas contexendae historiae, et commemorationem utilitatum, et denique quandam ipsius scriptionis formam atque rationem seu Methodum continens. EH I a4-03(9 страниц, Praefatio), p4-y3 (15 страниц, Methodus). Последнее — это лишь схема расположения материала по главам; то, что мы назвали бы «методом» сегодня, находится в Praefatio.

должатели (Сократ Схоластик, Созомен, Феодорит Киррский6), а также ещё несколько малопримечательных церковных историков, среди которых мы неожиданно встречаем Науклера и Са-беллико7. Конечно, упоминание этих историков в первых строчках «Предисловия» — не более чем риторическая фигура, и не следует придавать ей серьёзного, тем более программного значения. Тем не менее, отметим, возможно, первое в истории проявление «политкорректности», заставившее центуриаторов упомянуть не имевших особых заслуг перед историей Церкви представителей и нарождающейся германской исторической мысли, и итальянского гуманизма8.

Историко-церковная традиция довольствовалась соображениями о методе своей работы, которые предпослал своей «Церковной истории» сам Евсевий. Продолжатели Евсевия из-

6 Сократ Схоластик (ок. 380 — ок. 440) — первый продолжатель сочинения Евсевия. Его «Церковная история» доводит изложение до 439 года. Созомен (ок. 400 — ок. 450) — автор сочинения, охватывающего период с 324 года до конца 440-х годов; богато заимствовал материал из работы Сократа Схоластика. Феодорит (Теодорет) Киррский (Кир-ский) (393 — ок. 460) довёл свою «Церковную историю» только до 429 года. Три работы, вышедшие примерно в одно время, во многом дублировали друг друга, однако были частично основаны на различных источниках, в чистом виде до нас не дошедших. По этой причине три автора воспринимались как представители евсевианской традиции, а их «Церковные истории» часто издавались и анализировались вместе.

7 Иоганн Науклер (1425-1510) — немецкий богослов и историк, автор знаменитой «Всемирной хроники», опубликованной посмертно в 1516 году. Маркантонио Сабеллико (ок. 1436 — 1506) — венецианский гуманист, автор множества исторических сочинений; специально церковной историей не занимался.

8 Главное основание не считать этот перечень пустой формальностью или случайным выбором — это выход несколькими годами ранее сочинения Флация «Каталог свидетелей истины» — перечня всех (около 400) авторов, могущих по тем или иным причинам (часто довольно условным) считаться предтечами Лютера в деле критики Церкви: Catalogus testium veritatis, qui ante nostram aetatem reclamarunt Papae, opus varia rerum, hoc praesertim tempore scitu dignissimarum, cognitione refertum…, cum Praefatione Matth. Flacii Illyrici. Basileae, Oporinus, 1556.

173

бегали рассуждений на методологические темы. Сформулировав собственные представления о методе, центуриаторы поставили себя на один уровень с легендарным «отцом церковной истории», что в классической римской историко-церковной традиции было абсолютно невозможно! В самом деле, ни один из средневековых или ренессансных продолжателей Евсевия (пусть не в объёме всего замысла, фрагментарно) не мог и помыслить соперничать с образцом в теоретическом плане: столь непререкаем был авторитет данного сочинения и, в более широком смысле, письменного слова предшественника вообще. Формулирование Метода во введении «Центурий» — шаг исключительной смелости с политической точки зрения. Для нас, сегодняшних читателей, он имеет и другое значение: с него начинается методологическое осознание историком Нового времени своего труда — исток современной теории истории.

Петер Майнхольд отмечал, что центуриаторы совершенно чётко осознавали новаторский характер своей работы9. Их «совершенно новый способ изложения» основывался на критике всех предшествующих работ. Разрыв с предшествующей традицией был подчёркнут уже во Введении. Этот ход фактически вынудил последующих критиков Центурий из католического лагеря, наоборот, искать утраченный континуитет, пытаться его восстановить. На некоторое время опора на преемственность по отношению к историко-церковной традиции станет козырной картой католического лагеря, но крупнейший из противников «Центурий» — Бароний — снова сделает ставку на критику практически всех своих предшественников. Дело в том, что необходимость опираться на континуитет связала руки католическим историкам и потребовала дополнительных усилий, софистических ухищрений, материальных ресурсов для того, чтобы сохранить требуемые самой дискуссией темпы профессионализации ремесла, повышения качества исторического анализа10. Попутно

9 Meinhold P. Geschichte der kirchlichen Historiographie. Freiburg, 1967. Bd. 1. S. 277.

10 Цезарь Бароний в своих «Церковных анналах» (Annales ecclesiastici a Christo nato ad annum 1198. Romae, 1588 — 1607) подверг профессиональной критике всех своих предшественников, в том числе — Евсевия

174

обратим внимание на уже упоминавшееся подготовительное сочинение руководителя авторского коллектива «Магдебург-ских Центурий» Матиаса Флация Иллирика — «Каталог свидетелей истины». В момент его подготовки автор ещё опирается на концепцию всеобъемлющей преемственности; она является стержнем, объединившим более 400 исторических персонажей (подчас притянутых вопреки логике). Этот текст — свидетельство кристаллизации общей исторической концепции «Магдебург-ских центурий»; сам факт его выхода в печати обнаруживает напряжённую работу мысли, эволюцию мышления целого авторского коллектива. В период после его выхода (1556) до выхода первого тома «Центурий» (1559) происходит превращение тезиса о непоколебимой преемственности в череде предшественников лютеранства в фигуру речи, неизбежный идеологический штамп. В ходе осознания своего места в историографическом процессе центуриаторы сделали свой выбор в пользу разрыва, чтобы подчеркнуть новаторство.

Авторы нового сочинения не ставят перед собой цели создания цельного, удобочитаемого текста («подобно Илиаде Гомера»); они тщательно изучают произведения тех, кого сами включили в линию своих предшественников (от Евсевия до Са-беллико) и обнаруживают, в частности, недостатки и лакуны, которые следует заполнить. Так, они обещают тщательно воссоздать в историческом разрезе «историю догмы», которая и станет основным содержанием их исследования от столетия к столетию. Эта сторона знания «по праву занимает главенствующее место в истории церкви», при том, что предшественники центу-риаторов на ниве церковной истории сами не разбирались в данном вопросе11. Воссоздание эволюции догмы станет главным

и его ближайших продолжателей. За Баронием была организация, которая могла обеспечить выдерживание множеством последующих историков заданной линии, и католическая историко-церковная традиция будет столетиями выдерживать и всячески подчёркивать континуитет по отношению уже к Баронию и его продолжателям. Впрочем, это -тема другого исследования.

11 … de doctrinae forma, quae quolibet seculo in Ecclesia Christi extiterit (…) Iure autem haec pars vel principem in Ecclesiastica historia locum obtinet:

i75

шагом вперёд «Центурий» по сравнению с предшествующими сочинениями.

Первым объектом для полемики становится сам Евсевий. Дискуссия начата прямо в «Предисловии», и её тема символич-на: определение христианина и понятия праведника. Евсевий избегает чёткого определения своей позиции, но говорит, что некоторые люди, даже если у них отсутствует понятие о Христе, могут считаться праведниками (например, Авраам)12. Центуриаторы пренебрегли тем фактом, что, по мнению Евсевия, известный Аврааму бог и есть Христос, Слово Божие. Со своей стороны, они расширяют число праведников за счёт тех, кого можно описать как честного человека ethnico more13.

Центуриаторы утверждают: концепция Евсевия слишком обща и неконкретна, для использования в церковных диспутах непригодна. Конечно, этот выпад в адрес великого предшественника политически ангажирован. В частности, они подчёркивали, что для Евсевия принадлежность к сообществу христиан определяется знанием Христа и учения, умеренностью духа и справедливостью, скромностью жизни, силой добродетели, а также любовью к Господу; его основной виной было невнимание к проблеме отпущения грехов и божественного правосудия, а главное — к догмату оправдания верой14. Центуриаторов со-

siquidem praecipua nota et cor uerae Ecclesiae existit. Imo ne illi ipsi quidem historici uidentur satis bene doctrinam hanc coelestem intellexisse.

12 ЦИ. I.4.

13 То есть в духе трактата Цицерона «Об обязанностях» или Данте, проводившего в 4 песне Ада различие между христианскими и моральными добродетелями.

14 Christianum esse uirum, qui per Christi cognitionem ac doctrinam, animi moderatione et iusticia, continentiaque uitae, et uirtutis fortitudine, ac pietatis confessione erga uerum, unum ac solum omnium Deum excellit. Ista primum nimis generaliter dicuntur: deinde, nihil de regeneratione, nihil de fide, de qua tamen toties Christus et Apostoli concionantur, exprimit: et ad illam Philosophicam cardinalium uirtutum enumerationem, quae sunt, modestia, iusticia, temperantia, fortitudo, magis alludit, quam ad Decalogi seriem: neque obscure significat, ad id tali homini noticiam Christi eiusque doctrinam solum prodesse, ut uirtutibus possit excellere. nihil de remissione peccatorum, atque imputata iusticia per fidem in Christum dicit, quae est

176

вершенно не смущает, что этот догмат не мог быть известен Ев-севию, не формировался и не обсуждался в его времена даже в самых суровых и отвлечённых богословских спорах. Мы не будем касаться доктринальной стороны: она очень важна в изучении идеологической стороны столкновения, но нас интересует больше дискурс в пределах «искусства истории». Обращение именно к Евсевию, вкладывание распространённого положения именно в его уста с последующим их опровержением — это признание авторитетности историка из Цезареи не только для «Рима», но и для всего христианского мира в целом. Евсевий отвергнут потому, что он не разобрался в том, в чём люди стали претендовать на понимание тысячу лет спустя.

Исходя даже только из списка признаваемых центуриато-рами предшественников, мы можем понять, что зарождающаяся именно здесь новая методология должна будет не только подвергнуться сравнению с евсевианской, но и проявить себя более совершенной. В самом деле, структура глав, принятая в сочинении Евсевия Кесарийского «Церковная история», послужила прообразом структуры отдельных Центурий. Евсевий выстраивает свои книги по императорам; авторы нового сочинения — по векам, что выглядит несколько искусственно, но не более искусственно, чем периодизация церковной истории по светским правителям. При этом некоторые упомянутые в «Методе» темы развивают темы Евсевия, заявленные во введении к его труду15 -наследование епископских кафедр, история теологов, ересей, евреев, мучеников и т. п.

Первый полемический удар, наносимый по Евсевию, вовсе не означает, что «Центурии» были направлены против Евсе-

quasi ipsissima Christiani hominis forma: uirtutes autem seu bona opera sunt fructus ex iustificato homine promanantes, ut docet Christus, Apostoli, et uniuersa sacra Scriptura. Ne vero quis hic respiciat iudicij aequitatem et moderationem (ut solent quidam, nimis lenes et bonos interpretes, etiam cum ueritattis iactura, sese praebere) sed integrum potius historicum Eusebij corpus aspiciatur: ex quo patebit, eum non satis perspicue articulum Iustificationis, qui in doctrina Christiana summus est, uel intellexisse, uel explicuisse. 15 UH I.l.l

вия или задуманы для того, чтобы поставить под сомнение его престиж. Недаром Евсевий и возражения против него вынесены во «Введение»: эта коллизия также наполнена символическим смыслом. Она отделяет Центурии от предшествующей историографической традиции, от трудов «авторитетных» писателей, чей авторитет, как известно, держался на уважении к традиции, на том, что их тексты были освящены веками. Декалог становится критерием веры, важнейшим параметром, по которому оценивается человек. Таким образом, те качества, которые Евсевий признавал положительными, ничего не значат по сравнению с тем, чего «в действительности» требует христианский закон. Строгость увеличивается, но приобретает несколько «внешний» характер: при всей нечёткости в формулировках и понятийной непроработанности некоторых вопросов Евсевий обнаруживал большую по сравнению с центури-аторами терпимость в вопросах веры.

Во введении в кратком виде сформулированы все претензии к предшественникам на ниве церковной истории. Они сводятся к увлечению описанием людей и событий и отсутствию внимания к таким аспектам, как суть идеологических конфликтов и воздействие этих самых событий на облик и даже на само учение Церк-ви16. Например, описывая ереси, церковные историки не анализировали её содержание, не сопоставляли его с позицией официальной Церкви. Недостаточно освещались и различия в церковной практике различных католических стран, в управлении Церковью на той или иной территории. Предшественники уделяли такое внимание личностям, что их можно назвать «историками личности»17. Претензия заключается в том, что много внимания уделяется событиям, и мало — теориям и спорам. Достойным же внимания историков провозглашается то, что более поздние историки Церкви назовут Dogmengeschichte, историей догмы (в «Центуриях» -doctrinae forma).

16 Plurimum enim occupati sunt in describendis et laudandis personis. Commemorant, qualis ac quam sanctus vir quis fuerit, quam mirabilem uitam duxe-rit, quam multum ieiunarit et orarit, quae miracula uiuus aut mortuus fecerit: quorum tamen nonnulla, ac sint ueritati consentanea, non praeter rem ambigitur. Non ibi dogmata, non certamina perspicue exponuntur.

17 tantum sunt personales, ut sic dicamus, historici.

178

Несмотря на наличие столь категорических претензий, центуриаторы положительно относятся к личностям древних церковных историков, а также чаще всего доверяют их информации. В основном тексте «Центурий» их работы широко привлекаются к реконструкции исторической картины; в «Предисловии» говорится и о ценности их работ в целом18. В этом утверждении нет никакого противоречия с принципом «разрыва преемственности», о которой речь шла выше. Центуриаторы воспринимают свою работу в ключе, понятном и общем для историографии вплоть до эпохи Просвещения: они «надстраивают» свои умозаключения и разыскания на произведениях предшественников, не подвергая этих последних особенной критике. В частности, объявляется, что из предшественников будут браться целые куски повествования, и делаться это будет не равнодушно, но с благодарностью (gratis animis) и, конечно, без каких-то угрызений. Если практикующие историки Раннего Нового времени, как правило, избегали давать развёрнутое определение своему отношению к предшественникам, то для центуриаторов этот пункт стал одним из важнейших программных утверждений.

Уже при чтении «Предисловия» становится очевидным, что авторы «Центурий» не воспринимали свою работу как историко-церковную в узком смысле слова. Ни один известный им сюжет не отбрасывался из их сочинения априорно, на основании того, что тематически он не относится к церковной истории stricto sensu. Единственная оговорка необходима в отношении дохристианской истории. Она не заслуживала внимания лишь потому, что церковь была хронологически самым первым «внешним» проявлением бога (visibilis in hac terra coetus). С её возникновением, однако, начались и преследования её, о которых (а также о том, что по поводу этого думали различные благомыслящие мужи) центуриаторы собирались писать особенно подробно. Таким образом, после проповеди христовой интрига всемирной истории сложилась моментально и более уже не прекращалась.

Центуриаторы указывают, что после достаточного, но не

18 EH I а4. Habent sane illi historici quoque suam laudem, et gratis animis hoc beneficium amplectimur et praedicamus: quod tamen aliquam Ecclesiae historia ab ipsis acceperimus, uiuant maneantque ipsorum etiam monumenta.

179

слишком пространного (mediocriter) изложения «внешнего» состояния церкви нас ждёт описание «внутреннего»19. Впервые в церковной историографии провозглашается, что объектом исследования достойно стать не только то, относительно чего авторитетные церковные писатели соглашаются друг с другом, но и то, что вызвало их споры, рождённые столкновением мнений ошибки и разногласия, понимаемые как однозначный ущерб для единства мнений (corruptelae).

Отдельную речь центуриаторы собирались вести о ересях, причём не о вызванных ими событиях внешней истории, а об их учениях и о тех положениях, в которых они расходятся с «генеральной линией» (sincera doctrina). Никакого снисхождения к еретикам не будет: они однозначно трактуются как внутренние враги Церкви. И всё же читателю будет даваться возможность самостоятельно судить о том, в каких положениях еретики противоречат «божьей истине»20. Это положение тоже имело для центуриаторов программное значение. Дело в том, что римская Курия обвиняла Лютера и его последователей в ереси, и чтобы отвести такое унизительное для новой философии религии обвинение, требовалось не просто создать историческое произведение (см. выше), но и категорически отмежеваться от множества еретических учений предшествующих эпох.

Интересно, что установка на изучение ересей как «вещи в себе» натолкнула центуриаторов на новые классы источников, о которых предшествующие историки не имели даже отдалённого представления. Например, было замечено, что церковный церемониал не остался неизменным и носит в себе следы изменения догмы. Отсюда следует, что его следует изучать как явление, имеющее своё рациональное объяснение. Помимо церемониала, изменялась и система управления церковью (politia), которая также вбирала в себя новые элементы светского характера (metamorphosis quaedam Ecclesiastici regiminis in ciuile aut mundanum tentata): в

19 EH I pi. His externis explicatis mediocriter, interior et propinquior Ecclesiae forma ac ratio proponeretur.

20 Magis autem perspicue capita seu hypotheses haeresium recensendae essent, ut Lector intelligeret, in quibus articulis haeretici veritatem Dei labe-factare conati sunt.

«Предисловии» авторы «Центурий» осознают эти изменения во времени и считают их вполне достойным исследования сюжетом. Были также отмечены расхождения между учениями отдельных крупных церковных писателей, которые в «Центуриях» впервые были восприняты как закономерное явление, развивающееся по определённым закономерностям.

Разумеется, заявленная на самых первых страницах «Центурий» проблематика не ограничивалась только новаторскими темами, однако они занимали наиболее видное место. Кроме них, в «Центуриях» должны были присутствовать и более привычные глазу тогдашнего читателя сюжеты — рассказы о святых и мучениках, о чудесах, «которыми Господь украсил свою Церковь», а также об изменении политической картины мира (de mutationibus imperiorum politicorum). Это последнее вполне нивелировало различия между историей христианской Церкви и общей историей христианских земель и даже всеобщей историей.

Наши представления о сути «Центурий» определяются их практической ценностью для ведения полемики против римской Курии; при анализе этого произведения обычно делаются оговорки, подчёркивающие несоответствие книги принятым в те времена канонам исторического произведения, а также нынешним представлениям. Между тем, центуриаторы не только называют свою работу «Историей», но и всячески подчёркивают её принадлежность к этой сфере гуманитарного знания. В предисловии (с. 4) говорится, что авторы книги не стремятся собрать факты сами по себе, а предлагают общую картину — Церковную Историю. Основополагающими в этой истории являются деяния Господа, а задача историка, в общем, проста — разъяснять важнейшее из того, что Он предпринял для достижения своих целей. При этом, считают центуриаторы, современные историки никак не могут уступать древним. Если языческие авторы подробно описывают высказывания великих людей, а также «формы правления, законы, декреты, конституции, письма, речи и деяния», то это тем более уместно в истории церковной, «где учёность и другие подобные качества имеют тот же самый смысл». При этом, правда, не следует соперничать с политическими историками в описании событий внешней истории: это не будет полезно для церкви, а

значит, будет поводом для всяческих обвинений21. Одновременно приходится отказаться и от занимательных фактов, которые не имеют отношения к основной теме: они «доставляют некоторое удовольствие любопытному уму, однако расстраивают вкус и приводят в беспорядок память»22.

Зачем центуриаторы пишут свою книгу? Главной своей целью они видят создание целостной картины церковной истории, которую благодаря «Центуриям» можно будет «держать перед глазами, будто нарисованную на картине». Они будут доказывать единство всей христианской церкви, основанной на общих принципах единым основателем, а также покажут, что учение, распространившееся в церкви в последнее время, соответствует изначальному. Всё появившееся позже будет рассмотрено в хронологическом порядке, по мере возникновения: претензии римского епископа на первенство, детали богослужения, нововведения культа (такие, например, как почитание покойников и т. п.). Отдельно будут обсуждаться «признаки истинной Церкви» и «признаки ложной» — то, что можно будет непосредственно использовать в идеологическом споре с Римом, не прибегая даже к посредству исторической информации и аргументов. Таким образом, одним из важнейших качеств «Центурий» планировалось сделать полезность книги даже для дискуссии вне историко-церковного поля. Разумеется, значительное место в книге планировалось отвести и «длани Господней» — проявлениям благодати, снизошедшей на различных выдающихся мужей Церкви, о карах, постигших как «фальшивых и фанатичных учителей», так и тех, кто должен был бороться против искажений, но не делал этого.

Можно только догадываться, каким интересным их сочинение обещало стать для читателя, прочитавшего «Предисловие». Он заинтригован! Оказывается, Евсевий во всеуслышание объявлен не вполне удовлетворительным, а с ним — и череда по-

21 Si igitur quaedam rectius ac plenius exponuntur, idque in utilitatem Ecclesiae cedit, non debet peruersis criminationibus obrui.

22 Confusio seu narratio uariarum rerum in historiis, potest quidem aliquid delectationis afferre curiosae menti, sed iudicia perturbat, et memoria.

182

пулярных его продолжателей23. Оказывается, кто-то может взяться за новое изложение материала, уже описанного когда-то великими классиками: на этом материале будет построено новое, не виданное доселе здание церковной истории многих столетий, прошедших после создания классических греческих историй. Эта история будет доведена до современности, а источниками её будет то, что ранее никто и никогда не принимал в расчёт: история христианской Истины! Изменения в вероучении, содержание ересей, споры между церковными авторитетами — всё это раньше тщательно замалчивалось официальными церковными авторами, а те, кто пытался им печатно возражать, ещё не применяли системный подход. Наконец, менее значительные факторы (такие, например, как изменения в церковном церемониале или эволюция органов церковного управления) иллюстрировали главную идею лютеранства в таком неожиданном и новом ракурсе, что проявляющиеся при этом свете истины приобретали особую очевидность, казались совершенно бесспорными. Выход «Центурий» был долгожданным событием; читатель, наконец получивший первый том в руки, читал «Предисловие» и снова осознавал новаторство книги, глобальность подхода, смелость, отрицание традиционных авторитетов, критический дух по отношению к предшественникам и всякого рода «официальным точкам зрения»!

После «Предисловия» в книге помещён «Метод» — перечень глав, на которые будет разбит каждый том. Ещё во время предварительного обсуждения проекта «Магдебургских Центу-

23 Свидетельство популярности этих авторов среди читающей публики — большое количество переизданий. Любопытно, что сам издатель «Магдебургских Центурий» Иоганн Опорин незадолго до выхода первого тома переиздал в одном томе все самые популярные «Церковные истории», в том числе знаменитую «Трёхчастную историю» (Historia Tripartita, составленная из текстов Созомена, Сократа и Феодорита). Это издание способствовало подогреванию читательского интереса, готовя рынок к выходу новой истории Церкви — скандальные слухи о ней уже просочились. С другой стороны, издание именно у Опорина не имело прямого воздействия на рынок (при большом количестве сравнительно недавно вышедших других изданий).

183

рий» в начале 50-х годов его инициаторы Флаций и Нидбрук24 априорно решили, что каждое столетие прошлого даёт достаточно информации для того, чтобы заполнить соответствующие ячейки заранее составленной и продиктованной, конечно, идеологическим императивом матрицы. «Метод» — это и своего рода указатель, являющийся главным стержнем «Центурий», ключом к пониманию всего огромного сочинения, сложного и длительного предприятия. После знакомства с ним становится понятным, что «Центурии» не предназначались для чтения: материал изначально планировалось препарировать таким образом, чтобы он, лишённый логической последовательности и целостности, был при этом легко находим. Опираясь на «Метод», можно было найти информацию по любому аспекту церковной жизни (или сосуществования церкви и государства), если дата события приблизительно известна. Как мы знаем, центуриаторы ранее заявили о своём намерении написать «историческое сочинение», то есть нечто связное и предназначенное для чтения; одновременно они дают ключ к интерпретации сложнейшей фактологической «мозаики» с помощью «Метода». Налицо явное противоречие, которое легко разрешается: слова об «историческом сочинении» — это обязательная фигура речи, это расположение своего труда «в линию» с Евсевием и его непосредственными продолжателями, но никак не характеристика основного текста в жанровом отношении. В конце каждого тома давался подробный географический и именной указатель (в первой части первой Центурии, посвящённой евангельским событиям, имелся ещё и указатель отсылок на текст Библии). Рассматриваемый нами труд был задуман как «готовый к употреблению» подсобный материал, возможно, как готовые фрагменты текста для

24 Маттиас Флаций Иллирик (1520-1575) — один из ведущих лютеранских богословов, соперник Меланхтона и лидер гнесиолютеран -наиболее непримиримого течения в протестантизме; основатель проекта «Магдебургских Центурий», руководитель авторского коллектива в первый период работы. Каспар фон Нидбрук (ок. 1525-1557) — блестяще образованный гуманист, дипломат на службе императора Священной Римской исперии Фердинанда I и его наследника, будущего императора Максимилиана II.

других сочинений, уже подготавливаемых с конкретной целью участия в спорах.

Удалось ли центуриаторам выполнить все заявления, приведённые во введении? Конечно, точный ответ на этот вопрос может дать лишь подробный анализ содержания «Центурий» тезис за тезисом — анализ, до сих пор так и не произведённый историками. Вес «Центурий» в глобальном историографическом процессе различается в зависимости от взгляда на этот процесс, от эпохи, из которой этот взгляд бросают вглубь веков. Постановка себя в ряд историков Церкви, начинающийся с Евсевия, и одновременный разрыв с традицией предшественников полностью себя оправдали. Исследователи более поздних эпох — Штойдлин, Баур, Лебедев, Нигг, Майнхольд25, а также авторы множества работ с меньшим охватом материала — при изложении материала следуют схеме, фактически предложенной центуриаторами во введении. Согласно этой схеме, историография Церкви начинается с Евсевия, развивается авторами «Трёхчастной истории» и некоторыми другими продолжателями, а затем застывает вплоть до появления «Центурий». Разумеется, более поздние исследователи в той или иной мере отдают должное и дискуссии с католиками, порождённой «Центуриями» непосредственно.

25 Stäudlin C.F. Geschichte und Literatur der Kirchengeschichte. Hannover, 1827; Baur F.Ch. Die Epochen der kirchlichen Geschichtschreibung. Tübingen, 1852; Лебедев А.П. Церковная историография в главных её представителях с IV по XX в. СПб., 1903; Nigg W. Die Kirchengeschichtesschreibung. Grundzüge ihrer historischen Entwicklung. München, 1934; Meinhold P. Geschichte der kirchlichen Historiographie. Freiburg, 1967.

Магдебургские центурии

Магдебургские центурии

(Centuriae Magdeburgienses) — первое по времени в протестантской литературе большое сочинение по истории христианства, изданное между 1559 и 1574 гг. Название центурий (от centum — столетие) определяет план издания: каждое столетие в сочинении принимается за особый период. Сочинение обнимает первые 13 веков христианства. Значительно позже оно было продолжено под тем же заглавием и доведено до конца XVI в. В первоначальном виде сочинение составляет коллективный труд целой корпорации протестантских ученых, предпринятый и исполненный по инициативе и под руководством Матвея Фляция (1520-75). Оно доселе не утратило своего научного значения в смысле первоисточника церковной истории, так как содержит в себе множество материалов, извлеченных из библиотек Германии, Венгрии, Франции, Италии, Англии, Болгарии, Валахии и даже «Московии». Господствующая тенденция — противокатолическая — служит иногда причиной неправильных суждений; но часто встречается историческая критика высокого научного достоинства (наприм. в доказательствах подложности так называемых Исидоровских декреталий). Недостаток сочинения — чисто внешнее деление истории по столетиям и слишком дробное распределение содержания по отделам, которых в каждой центурии до 16. Лучшее из изданий центурий — нюрнбергское, 1757. См. Wennrich, «Ueber die Magdeburger Centurien» (Магдебург, 1874); Schulte, «Beiträge zur Entstehungsgeschichte d. Magd. Centurien» (1877).

H. Б-в.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон.
1890—1907.

Смотреть что такое «Магдебургские центурии» в других словарях:

  • Магдебургские центурии — (лат. Centuriæ Magdeburgienses) первое по времени в протестантской литературе большое сочинение по истории христианства, изданное между 1559 и 1574 годами. Название центурий (от лат. centum столетие) определяет план издания: каждое… …   Википедия

  • Магдебургские центурии — (Centuriae Magdeburgienses) первое по времени в протестантской литературе большое сочинение по истории христианства, изданное между 1559 и 1574 гг. Название центурий (от centum столетие) определяет план издания: каждое столетие в сочинении… …   Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

  • «МАГДЕБУРГСКИЕ ЦЕНТУРИИ» — первая протестантская (лютеранская) история христ. церкви. Написана в Магдебурге группой богословов протестантов во гл. с далматинцем Матвеем Влачичем (Mathias Vlacic, латинизир. Маттиас Флациус, Matthias Flacius). Издана в Базеле на лат. яз. в… …   Советская историческая энциклопедия

  • Центурии магдебургские — см. Магдебургские центурии …   Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

  • Бароний Цезарь — (Baronius) (1538 1607), католический церковный историк, член монашеской римской конгрегации ораторианцев, кардинал. Автор «Церковных анналов» (т. 1 12, 1588 1607)  труда по истории христианской церкви (охватывает двенадцать веков нашей эры),… …   Энциклопедический словарь

  • Церковная история — История церкви есть история христианства, поскольку оно вылилось в форму церковной общины. Цель ее состоит в том, чтобы облегчить понимание настоящего церкви познанием процесса ее созидания. Ц. история должна представить развитие церкви в мире с… …   Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

  • БАРОНИЙ (Baronius) Цезарь — (1538 1607) католический церковный историк, член монашеской римской конгрегации ораторианцев, кардинал. Автор Церковных анналов (т. 1 12, 1588 1607) монументальной истории христианской церкви (охватывает двенадцать веков н. э.), написанной в… …   Большой Энциклопедический словарь

  • Лжеисидоровы декреталии —         сборник церковных документов (декреты и послания пап, постановления соборов и др.), главным образом подложных, появившийся в середине 9 в. в Каролингской империи для обоснования теократических притязаний римских пап. Составитель Л. д.… …   Большая советская энциклопедия

  • Археология — I. Определение А. и значение для истории. Слово άρχαιολογία употреблено впервые Платоном: περί των γενών, ώ Σώκρατες, των τε ήρώων καί των αθρώπων, καί των κατοικησέων, ώς τό αρχαϊον εκτίσθησαν αί πόλεις, καί συλλήβδην πάσης τής άρχαιολογίας… …   Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

  • Декреталии — (epistola, epistola decratalis, epistola tractaria). Канонисты определяют Д. так: письмо или послание папы в ответ на вопрос, обращенный к нему по частному делу, разрешение которого может служить общим правилом. Ответы эти могут исходить лично от …   Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Главная/Новаторство и традиция в «Магдебургских Центуриях» (1559 — 1574 гг.)

Новаторство и традиция в «Магдебургских Центуриях» (1559 — 1574 гг.)

Новаторство и традиция в «Магдебургских Центуриях» (1559 — 1574 гг.)

Мероприятие

Семинар «Люди и тексты»

О чем книга?

Различные обстоятельства появления на свет первой лютеранской церковной истории – «Магдебургских Центурий» – получили освещение в специальной литературе. Исследованиямистории формирования авторского замысла, принципов работы авторского коллектива способствовала публикация большого количества архивных документов из хранилищ Вены, Вольфенбюттеля и других городов..

Об авторах

Бобкова Марина Станиславовна, 

Профессор Кафедры всемирной и отечественной истории МГИМО. Главный научный сотрудник ИВИ РАН. Руководитель Центра истории исторического знания ИВИ РАН.

Похожие книги

Россия – Германия. Вехи совместной истории. XVIII век

Петрова М. А. , Носов Б. В. , Мюллер М. , Готтхард А. , Петрухинцев Н. , Мезин С. , Польской С. , Осповат К. , Нойгебауер В. , Хильдермайер М. , Федюкин И. , Новохатко О. В. , Нойхаус Х. , Левинсон К. , Шарф К. , Лавринович М. Б.

Распечатать

Отдел второй

Несколько предварительных замечаний.

Во главе научного движения в области церковной истории настоящего столетия без сомнения стоит протестантская наука германская. Здесь издается масса книг по церковной истории, носящих такой или другой отпечаток, такое или другое направление, возбуждающих самый живой интерес, затрагивающих самые глубокие задачи. Можно сказать, что кто не знает современной церковно-исторической науки германской, тот не знает вовсе этой науки. Это такая истина, которая хорошо сознается нашей богословской средой и знакомство с указанной наукою считается обыкновенно важнейшим делом для церковного историка русского. Кто не знает, как много сделано было для науки такими талантливыми историками церковными XIX-го столетия, как Неандер, Гизелер, Баур, хотя последний сделал это не столько с положительной стороны, сколько с отрицательной, – поставляя новые задачи и возбуждая своими воззрениями богословскую мысль, но и его заслуг для науки отвергать никак нельзя, – говорим, кто не знает этих деятелей в области церковно-исторической науки? Изучить их труды, по крайней мере главнейшие, определить их достоинства и недостатки дело не только полезное, но и в высшей степени желательное, по крайней мере нам так кажется. Но труды этих поименованных историков не могут быть рассматриваемы, изучаемы и должным образом оцениваемы без знакомства с состоянием церковно-исторической науки до настоящего столетия. Церковная история девятнадцатого столетия, как наука, была подготовляема ранее. Когда, как и от кого происходила эта подготовка, на эти вопросы исследователь может отвечать с должной полнотой и уверенностью только тогда, когда окинет своим взором все течение протестантской церковно-исторической науки, начиная от первых времен реформации… Эта наука развивалась в такой тесной связи одних моментов с другими, каждой эпохи с предыдущею, что или нужно начать с появления реформации обзор этого движения, или вовсе отказаться уяснить себе и понять его в настоящем свете.

Таким образом обозрение церковно-исторических трудов протестантских германских богословов, живших и действовавших с самой первой поры реформационного периода, является как звено, необходимое для надлежащей оценки явлений церковно-исторической науки настоящего столетия, текущего времени. Но и само по себе это обозрение прежних историков не лишено глубокого интереса. Богословская литература какого угодно века есть предмет наиглавнейший в расследованиях церковного историка. Церковно-историческая литература составляет часть общей богословской литературы и, думаем, наиболее характеристичную. Потому что церковный историк какой либо эпохи, прежних времен, – как сказано нами и раньше (стр. 5 – 6) – рассматривает жизнь христианского общества не с одной какой нибудь стороны, а со многих, если не всех. Церковно – историческая литература переживает всякую другую литературу и остается замечательнейшим памятником прошедшей истории, как носительница и выразительница – духа своего времени и общего сознания христианской церкви этого времени.

Изображать историю церковной историографии протестантской в Германии во всех её проявлениях было бы трудом слишком обширным и длинным. В виду этого мы ограничим свою задачу. Мы представим ряд очерков по этой истории, которые, останавливая внимание на немногих, но главных трудах церковных историков, тем не менее давали бы, если не полное, то во всяком случай вполне достаточное знакомство с ходом развития церковно-исторической науки в области протестантской Германии. Взять немногих деятелей на указанном поприще, но описать их выпукло и показать их значение для своего времени и для последующего в истории науки – будет задачею нашего дела.

Что касается литературы, имеющей отношение к протестантской церковной историографии, то о ней нужно заметить следующее: в русской литературе богословской нет ни одного сочинения, посвященного этому делу, за исключением перевода «истории церковной истории», заимствованной из введения к «апостольской истории» Филиппа Шаффа и помещенной в «трудах Киев. Д. Акад.» (1861 г.). Но эта «история церковной истории» по нашему мнению неудовлетворительна: она обозревает слишком многих протестантских церковных историков, и потому говорит о каждом из них слишком кратко, обще, бледно; это скорее конспект истории церковной истории, чем самая история. В западной литературе есть обстоятельный труд по указанному вопросу, разумеем: Baur’a. Die Epochen derkirchlichen Geschichtschreibung (Tübingen, 1852). Но кроме того, что этот труд на Руси известен разве только немногим специалистам, он не всегда и везде удовлетворителен. Лучше обработана в нем история протестантской церковно-исторической науки новейшего времени до 19 века, хуже, слабее – история этой науки за истекающий век. Но и лучшая часть труда не без недостатков. Иногда Баур утрирует мысли и воззрения церковных историков, и в таком виде, неверном, изображает этих историков пред читателем. Иногда он восхваляет церковных историков паче меры, не по заслугам. Все это требует пересмотра. А история церковно-исторической науки ХIX-го столетия обозрена им совсем недостаточно. Напр., Неандера он совсем не понимает, и неудивительно: Баур и Неандер имеют точки зрения на историю различные, подчас до противоположности. О Гизелере Баур дает понятие слишком недостаточное: он пишет о нем и мало и обще. Затем, не по вине его, в его труд не вошло обозрение замечательнейших сочинений церковно-исторических, явившихся во второй половине века, и само по себе понятно, что в его труде нет оценки его собственной церковно-исторической научной деятельности. Далее, для характеристики данного историка Баур большею частью берет факты, касающиеся средних и новых веков, мы же наоборот сосредоточим наше внимание при обозрении трудов церковно-исторических на фактах, почти исключительно касающихся жизни древних христиан. Мы уже не говорим о том, что суждения Баура, пропитанные рационалистическим свободомыслием, побуждают исследователя новейшей церковно-исторической литературы обсудить дело иначе, чем как это у Баура, следовательно более беспристрастно. Есть и еще в западной науке сочинения, посвященные истории новейшей церковной истории, но они устарели и потому имеют меньшее значение (разумеем Stäudlin’a).268

Какими путями шла протестантская церковно-историческая наука в Германии, что нового дала она богословской науке, какие задачи поставляла она и как решала их, как и каким методом вела она свое дело – это будете предметом самых очерков. Теперь же, в начале нашего исследования, нам следует выяснить лишь то: каким образом она возникла и с какими вопросами выступала она на самых первых же порах?

Протестанты очень быстро поняли недостаточность прежней церковной историографии, и греческой, и латинской. Они поняли, что это было не научное изучение прошедшего истории церкви, а сбор фактов, беспритязательный рассказ о событиях, на чем никак не могло успокоиться и чем никак не могло удовлетвориться мыслящее сознание. Евсевии, Сократы, Созомены и Руфины не стали более удовлетворять сознания протестантов, как они удовлетворяли христиан прежних веков. Составители уже первого главнейшего протестантского сочинения: «Магдебургския центурии» ясно понимали, чего именно недоставало древним церковным историкам. Они говорили тоже, что скажет и каждый теперешний церковный историк: «могут пожалуй утверждать, что, взявшись писать церковную историю после Евсевия, мы дерзаем делать тоже, что составлять Илиаду после Гомера. Но при ближайшем рассмотрении дела оказывается вовсе не то. Многих церковных историков и даже Евсевия не всегда можно читать с надлежащей пользою, ибо у них ничего не говорится касательно истории церковного учения, его развития, а между тем учение составляет сердце в церкви, да кажется они неправильно понимали и сущность этого дела. О церковных спорах они передавали известия не с должною строгостью, мимо ересей проходили с чувством холодности и равнодушия. Очень мало можно находить у них указаний на изменения в церковных обрядах, именно почему одни возникали, другие отменялись. Историю церковного управления нельзя изучить по ним с полною ясностью. Вообще они больше говорят об отдельных лицах, ибо только их они описывают или хвалят. Наконец у них перемешаны в одно такие предметы, которые имеют между собою сходство очень отдаленное».269 Словом, древние церковные историки по преимуществу имеют значение материала церковно-исторического. И это со времени первых протестантов остается истиной несомненной. Не находя у древних историков церковно-исторического научного сознания, протестанты волей-неволей должны были доходить до этого сознания собственными усилиями, как скоро проявилась у них потребность церковно-исторического знания. А эта потребность не могла не возникнуть у них, потому – что само протестантство было переворотом в течении истории церкви. К сожалению, это научное церковно-историческое сознание явилось у первых протестантов не как результат изучены истории церкви, не на основании действительных фактов, а теоретически, на основании их богословских доктрин и взглядов. Развитие научного церковно-исторического сознания условливалось в протестанстве главным образом изменением воззрения на церковь в сравнении с воззрением, какое господствовало дотоле. На взгляд протестантства церковь в ее историческом бытии, в прошедших судьбах ее жизни, жизни – не только внешней, но и внутренней, не только нравственной, но и догматической, представлялась явлением, подлежащим таким же переменам и даже уклонениям от своего пути, какие бывают со всяким другим явлением. Она могла, по их воззрениям, идти и по прямой дороге, но могла и сворачивать на дорогу ложную, и на этой последней дороге она даже более оставалась, по их воззрениям, чем на дороге надлежащей. Из такого протестантского воззрения на церковь возникала необходимость для историка в его суждениях о прошедших судьбах церкви становиться, так сказать, выше самой церкви, быть судьею ее деяний. Указанный взгляд на церковь в протестантском мир заявил себя на первых же порах тем, что церковная история в их среде сделалась наукою пытливою, критическою, исключительною чертой ее сделались свобода и самостоятельность суждений. Историку приходилось не просто передавать в научение потомству, что и как было в церкви в древние времена, но и оценивать ход этой жизни; в сознании своего права произносить приговоры, историк должен был возвышаться над историческим материалом, развитие церкви должно было подвергнуться критическому анализу. Здесь конечно лежала возможность отрицательного направления в науке, извращенного понимания истории церкви, как это и видим в рационализме и сектах, но здесь же лежали и задатки оживления, углубления, сознанности и критичности церковно-исторической науки. И действительно, протестантская сфера первая сделала из истории церковной действительную науку, и по крайней мере прочно поставила ее на этом пути.

Магдебурские центурии.

I. Готтфрид Арнольд.

Магдебургские центурии. Готтфрид Арнольд (XVI и XVII в.). Историко-полемическое направление церковной историографии. – Магдебургские центурии, – происхождение их, – план центурий, достоинства и недостатки их, – главная идея центурий, достоинства и еще больше недостатки в изображении папства, – взгляд центурий на ереси и еретиков, – особенности в суждениях об отцах и учителях церкви. – Противодействие центуриям со стороны католицизма. – Бароний и его анналы. Арнольд и его сочинение: «беспристрастная история церкви и ересей», – условия появления труда Арнольда, – суждение его о клире в истории, – мрачное представление истории церкви, особенно с IV века, – чем условливался благосклонный взгляд его на еретиков и ереси и в чем он состоял? – Оценка «истории» Арнольда.

Все протестантские историки новейшего времени, с начала реформации, разделяются на несколько групп, последовательно сменявших одна другую, отличающихся одна от другой своими особенностями и научным методом. Эти группы находятся между собою в тесной, взаимной связи. Каждая последующая группа в своей деятельности опирается на научное развитие предыдущей и в свою очередь служит исходным пунктом и основанием для позднейших групп. Этот ход идет без заметных скачков и представляет собой в полном смысле историю развития
науки.

Ряд церковно-исторических писателей в протестантском мире открывается группой историков-полемистов. В этой группе чистое изучение науки ради самой науки перемешано с интересом полемическим. Историки эти не просто изучают науку, но хотят обратить ее в средство для доказательства правоты своих богословских воззрений и неправоты воззрений противников (римско – католиков).

А иногда церковно – исторические сочинения направляются одною протестантскою партиею против другой с подобной же целью. Хотя полемический интерес должен быть чужд истинной науки церковно-исторической, тем не менее в настоящем случае он оказал свою пользу: он в первый раз еще побудил христианский мир к углубленному изучению прошедших судеб церкви.

Главнейшим и замечательнейшим выражением этого направления, а вместе и первым церковно-историческим сочинением, обязанным по своему происхождению протестантской науке, были так называемые Магдебургские центурии
в 13 томах in folio, явившиеся между 1559 и 1574 годами.270 Сочинение это называется центуриями, потому что в нем каждое столетие (centum) рассматривается отдельно, как целое, как период, Магдебургскими же, потому что предприниматели его жили в Магдебурге и здесь изданы первые томы сочинения.271

Издание магдебургских центурий, имеющееся у нас под руками, украшено прелестной виньеткой. На ней изображена прекрасная дикая местность, окруженная горами и лесами; среди этой местности строится красивое здание. Работа ведется с оживленною деятельности. Одни обтесывают камень, другие на носилках относят его в строящееся здание, одни везут на тачках песок и известь, другие носят на плечах воду в ведрах. Здание достраивается и над окончанием его трудится множество усердных работников. Случайно или намеренно виньетка эта служит действительно лучшим напоминанием о тех исторических обстоятельствах, при которых создавались и издавались Магдебургские центурии. Центурии представляют собой действительно труд не одного человека, а многих тружеников, труд коллективный; они требовали самой усиленной, разнообразной, живой деятельности ученых, и создавались тогда, когда церковно – историческая наука представляла собой дикую пустыню, но много обещающую, если культивировать ее…

Лишь только сознана была в протестантском мире потребность воспользоваться церковной историей, как арсеналом для защиты верований протестантов и для отражения враждебных нападений со стороны папистов, за эту задачу берется целый кружок протестантских ученых, во главе которых стоял Матфей Фляцкий (1520 – 1575 г.). Ему принадлежал в главных чертах план сочинения, он вербовал ученых, нужных для выполнения дела, он более всех хлопотал о материальном обеспечении тружеников, он собирал книги и рукописи, но он не был автором сочинения, как не был им никто и из других деятелей в предприятии. Автором были многие и никто в особенности. Предпринимателям нужно было препобедить невероятные трудности для успеха своего дела. Нужно удивляться смелости, энергии и искусству, с какими протестантские ученые выполнили свой труд. Они подлинно, как выражается Веннрих, «сами вскапывали почву, должны были взрывать скалы и потом уже утверждать фундамент для здания».272 Ученые не только должны были писать, но и прежде собирать материалы для сочинения и для этого они ездили с одного места на другое, из одной страны в другую, с севера на юг. Они старались всячески собирать всевозможные печатные и непечатные сочинения для выполнения своей задачи и сравнивать их. Возникли оживленные сношения, беспрерывная корреспонденция между протестантскими учеными.273 И сам Фляций не отказывался от этой черновой работы: он посещал в особенности библиотеки в монастырях, знакомился с рукописями и сочинениями, имеющимися в них, и приобретал их.274 Разумеется этого нельзя было производить беспрепятственно. Монахи римско-католических монастырей, где были библиотеки, очень неохотно пускали к себе этих нежеланных гостей и иногда, под различными предлогами, просто отказывались показывать книжные сокровища. За это протестантский ученый Лангует, изведавший на себе все неприятности иметь дело с невежественными латинскими монахами, называет их: «canes, turpes asini».275 Протестантские ученые должны были работать втихомолку, под величайшим секретом, яко тати в нощи. Одно неосторожное слово могло испортить все дело. В особенности они боялись враждебных махинации со стороны папистов. Фляций, сообщая одному из своих приятелей о намерении составить центурии, писал ему: «verum vide, ne facile cuiquam hoc consilium meum communices, nisi fido ac adjuvare volenti. Si enim papistae olfecerint, tanto studiosius omnia occultabunt».276 При другом случае тот же Фляций писал: «vereor… ut papistas de nostro consilio praemoneamus et ad opprimenda talia monumenta excitemus».277 Такой громадный труд – и начать тайком, тайком собирались и материалы. По истине удивительно! Куда только, в какую страну, не заглядывали предприниматели труда для обогащения себя нужными материалами! Они исследовали библиотеки не только Германии, но и в Англии, и Франции, и Дании, и Венгрии, и Италии, и в самом Риме, и Болгарии, и Валахии.278 Даже не забыли и нашего отечества. Фляций писал одному из своих сотрудников: «optavi saepe et in Moschoviam inqvisitionem fieri posse». И это наконец приведено было в исполнение.279 Как собрание документов, так и материальное положение издателей, которым потребовались большие деньги и на самое печатание и на плату трудящимся ученым, были весьма затруднительны. Становится просто непонятным, каким образом возможен был этот гигантски труд составления и издания центурий, почти без денег. Правда сам Фляций трудился без всякого вознаграждения, так он писал в одном письме: «ego mihi ex ista summa (какую он надеялся кой от кого получить) nihil plane expecto et tamen libenter quacunque ratione opus adjuvabo;280 правда, что и некоторые сотрудники в предприятии не только ничего не получали, но даже жертвовали от себя немалые суммы денег в видах исполнения труда, таков был Виганд, профессор Кенигсбергский и впоследствии провинциальный епископ.281 Но все-таки денег требовалась бездна, а их было у наших ученых очень мало. Фляций так писал о положении финансов своей корпорации: «nos egemus ipsi vel certe non abundamus in thesauro.282 В praefatio к первой центурии центуриаторы (так будем для краткости называть составителей центурий) приглашают всех благочестивых христиан поддержать их предприятие своими пожертвованиями, замечая, что они просят не каких-нибудь громадных денег, а лишь самого необходимого, и общая давать отчет в употреблении денег не только жертвователям, но и врагам.283 Они находили, что без субсидии труд не может быть продолжен. Пожертвования были: без них нельзя было и думать о завершении труда, но все-таки их было недостаточно, или по крайней мере, что называется в обрез. В praefatio к первой центурии, издатели жаловались, что лица, на которых можно было больше всего рассчитывать (potentes), с удовольствием иждивая деньги «на собак, охоту, пирушки, попойки, роскошь в платье и забавы, остаются скупыми, когда дело идет о поддержании предприятия центуриаторов» (quovis punice aridiores sint).284 Доброхотные даяния были слишком скромны, слишком ничтожны (eleemosynae parvae, seu spontanea sacrificia sane modica et tenuia). Бедные ученые, взявшие на себя работу по составлению центурий, награждались недостаточно, в чем они не могли не сознаваться, не смотря на свою нетребовательность и бескорыстие (nec pro laborum conditione operarii satis sustentantur, sicut ipsimet optimi testes sunt).285 В письмах Фляция на ряду с рассуждениями об открытии важных памятников исторических, на ряду с учеными замечаниями о ход научного труда центуриаторов, встречаем заботливые толки о том, где и как какой-нибудь ученый, принимающий участие в составлении центурий, может добыть два или три жалких талера на пропитание.286 Фляция беспокоит такой ничтожный вопрос (cupimus scire): получил, или еще не получил один ученый, нужные ему на издержки, девять талеров.287 Однакож, говорим, ученые предприниматели центурий не оставались без некоторой поддержки со стороны протестантского общества. Нашлись благородные люди, которые обязались ежегодно вносить известную сумму денег для успеха предприятия, хотя таких было и немного (paucissimi).288 Центуриаторы много рассчитывали на поддержку своего дела со стороны коронованных особ протестантского мира, рассчитывали, что они назначат от себя по нескольку стипендий для содержания ученых богословов, тружеников историков, но эти надежды оправдались только в очень незначительной мере.289 С большим сочувствием отозвались к нуждам центуриаторов частные лица в протестантском мире: они помогали и деньгами, и книгами, и другими способами,290 в особенности много, кажется, помогало нашим ученым Саксонское дворянство.291

Для составления и издания центурий образована была корпорация ученых богословов, из которых каждый имел свои строго-определенные обязанности.292 Во главе всего предприятия стояло пять заправителей дела (guberna-tores), людей обладавших полным церковно-историческим знанием. Один из них был кассиром всей корпорации. Он хранил деньги, он и рассчитывал ученых тружеников. На нем лежала обязанность каждые три месяца давать отчет о доходах и расходах. Под руководством этих пяти заправителей работало еще десять человек: семеро молодых богословов извлекали материалы из церковно-исторических документов, сообразуясь с заранее выработанною программой. Их сравнивали с пчелами (quasi apiculae queadam), которые собирают мед с различных цветов. Затем, двое других, более ученых и более опытных мужей, подводили эти материалы под известные рубрики: распространение христианства, богословское учение, иерархия и пр. Труд потом просматривался и исправлялся кем нибудь из заправителей. Затем устанавливалась окончательная редакция центурии и снова просматривалась кем либо из тех же заправителей. Назначено было наконец отдельное лице, которому поручена была беловая переписка293.

Труд обнимал 13 веков, состоял из 13 центурий, впоследствии впрочем явились продолжатели, доведшие его до конца 16 века.294

Магдебургские центурии имеют высокое церковно-историческое значение. Высоко ценя это значение, один ученый так говорит (Baur): «еще не было ни одного исторического труда, который был бы начать с таким ясным сознанием задачи, какую вообще имеет разрешить церковная история; начать – при таком строго определенном и методически начертанном плане, который и приводится в исполнение, насколько это возможно».295И в самом деле, это сочинение не только обогащает церковно – историческую науку исследованием очень многих только со времени Магдебургских центурий, открытых источников,296 и заботливо и строго изучает различные стороны церковно – исторической жизни, но оно составляет эпоху главным образом потому, что в основе его положена идея ясно проведенная, и в составителях его видно широкое понятие о науке церковно – исторической, от которого они и отправляются. Уже самый план сочинения показывает, что оно обрабатывалось в таком роде, в каком еще не обработывалось ни одно церковно-историческое сочинение доселе, хотя этот план и несвободен от недостатков, естественных на первых порах. Вот план труда: каждый век рассматривался, как отдельный период в истории, составлял отдельную центурию, и каждая центурия для более обстоятельного и раздельного обозрения событий и явлений времени разделялась на 16-ть отделений. В первых трех отделениях каждой центурии обыкновенно сначала в общих чертах описывается характер и содержание истории данного столетия, затем делается обзор, как широки были внешние пределы христианства и где они распространены далее в определенное столетие, наконец делалось более или менее широкое описание внешнего положения церкви – находилась ли она под гонением, или наслаждалась миром. Таково обыкновенно содержание первых трех отделений. Затем, в 4-м важнейшем отделении, насколько возможно полно, анализировалась и излагалась вся сущность церковного учения данного века – по отдельным пунктам; 5-е отделение рассуждает об ересях и заблуждениях; 6-е отделение говорит об обрядах и церемониях церковных; 7-е об устройстве и управлении церковном, при чем особенное внимание обращалось на то, что содействовало соединению отдельных церквей в единую церковь, также на отношение церкви к государству и на вопрос о главенства Римской церкви; 8-е отделение о схизмах, расколах и менее значительных спорах; 9-е о соборах; 10-е о жизни или личных отношениях епископов и церковных учителей; 11-е о еретиках; 12-е о мучениках; 13-е о чудесах; 14-е о внешних или политических отношениях иудеев, затем в 2-х заключительных отделениях – 15 и 16 – дается отчет относительно явлений в области нехристианских религий и об изменениях в политических судьбах народов.297 Труд, как показывает этот обзор, совершен по самому широкому плану, и ничто не оставлено без внимания, что более существенным образом принадлежит к содержанию церковной истории; даже круг предметов, какой он описывает, скорее широк, чем тесен. Этот план в особенности важен в том отношении, что им впервые церковно – исторические материалы распределяются по группам, по средству предметов, а не рассматриваются только в хронологическом порядке, как это было доселе. Значение такого рассматривания церковно-исторических материалов по группам, остается неоспоримым в науке и до наших дней. «Единство плана настолько замечательно, что даже в мелких подробностях трудно открыть, что сочинение писано не одною, а несколькими руками».298 Но при этих достоинствах центурии имеют и слишком очевидные недостатки. Сюда прежде всего нужно отнести чисто внешнее деление истории по столетиям, – как будто бы каждое столетие есть законченное целое – период;299 – далее неверность данных, на которых часто опираются центурии, пользование такими сочинениями, которые вовсе не могут быть источниками церковной истории. А еще более чувствительный недостаток центурий – это именно слишком дробное распределение церковно-исторических материалов по отделениям, что приводит наших историков не только к нередким повторениям, напр., история одного и того же папы рассказывается и в предисловии к центурии, и в 10, и 11 и последнем отделении; но часто также приходится разъединено рассматривать такие однородные предметы, которые должны бы быть рассматриваемы вместе, так, напр., в центуриях в одном месте говорится о ересях, в другом о еретиках, в одном отделении о гонениях, в другом о мучениках. И вообще замечают большой недостаток необходимой обработки церковно-исторических матереалов, так что в некоторых случаях труд представляет не столько научно-историческое изложение, сколько сборник документов и известий.300

Обращаемся к рассмотрению центурий по их основным качествам и свойствам. В чем состоит идея центурий? Центурии суть плод желаний протестантских богословов XVI века представить церковь христианскую до этого времени, в особенности, поскольку она находилась под папским влиянием, в таком виде, из которого во очию для каждого являлось бы, что церковь в своем историческом течении исполнена была стольких заблуждений, такой тьмы касательно истины, такого нравственного распадения год от году все увеличивавшихся, что только реформация вывела ее из такого ужасного положения. Доказать эту мысль центурии хотят двояким образом: 1) изображением папства, как величайшего факта извращения церкви в ее внешнем положении,301 и 2) представлением ересей, как факта ее внутреннего разложения.

Центром все более и более увеличивающегося извращения и помрачения церкви служить папство, по воззрению центуриаторов. И как решительное убеждение протестантов было то, что папа есть антихрист, то и центуриаторы видели в церкви, поскольку в ней господствовал папа, только царство антихриста. Отсюда первым и главным стремлением центурий было со всею строгости проследить судьбу этого антихристова царства от первых начал его до того высшего пункта, когда оно нашло себе мстителя в протестантстве. И это дело центуриаторы совершили с большим критическим талантом. Протестантство по самой природе своей носило в себе задатки критического элемента: выступая, как противоположность римско-католичеству, оно должно было во что бы то ни стало оспаривать притязания католической церкви, должно было ниспровергать ложные утверждения со стороны этой последней, должно было спрашивать об основаниях, на которых утверждается то или другое предание, должно было заявлять свое сомнение и подозрение в отношении самого общепризнанного; отсюда критицизм в протестантстве, которым и заявляют себя Магдебургские центурии. И ни в каких других отделах своего сочинения центуриаторы не являются лучшими критиками, как именно в отделениях, в которых они исследуют историю папства. Уже с самых первых времен истории Римской церкви они начинают вскрывать всю безосновательность притязаний, с какими являлось папство, и затем со всею внимательностью следят, что делается или самими папами для расширения своей власти, или что делается со стороны их противников для ограничения подобных притязаний. Чтобы со всею решительностью отнять у папства его притязания на высшие права в церкви, для этого центуриаторы обращаются к самым первым временам христианства. Они разбирают указание папистов в свою пользу на изречение: ты ecu Петр
(Mф. 16, 18) и стараются доказать, что здесь имя Петра употреблено вместо коллективного имени прочих апостолов. Далее, они доказывали, что если Петр и был в Риме, то был весьма короткое время, а не 25 лет, как утверждали паписты и отнюдь не имел достоинства епископа, епископов.302 Так как далее, в интересах папства, история первоначального христианства в западной церкви была обезображена, появилось много неподлинных документов (напр. лжеисидоровы декреталии), по которым папы II и III века являются действующими так, как они могли действовать только в XI веке, то великою заслугой центуриаторов было открытие подложности этих документов.303 «Способ, каким они вели это дело, нужно признать прямо образцовым для исторической критики».304 Не признавая за папством никаких особенных прав на основании первоначальной истории христианства, центуриаторы, вследствие этого, берут задачу раскрыть то, при помощи каких способов папство достигло своего незаконного господства в церкви. Ничего не опущено центуриаторами для решения такой задачи, что может с правом или вопреки праву подтверждать такой взгляд. Со всею чуткостию протестантского недоверия следят они за теми стремлениями в папстве, из совокупности которых постепенно выработалась папская узурпация. Специальный термин, которым центуриаторы обозначают папское главенство – это термин: «тайна беззакония» (mysterium iniquitatis), термин, встречающийся в Н. Завете (2Сол. 2, 7). Центуриаторы следят, как это mysterium iniiquitatis как бы зародилось во чреве, как потом оно явилось на белый свет, как начало оно возрастать в своем могуществе и утверждаться. В особенности в истории развития папства центуриаторы останавливались на том факте из VII столетия, что папа Бонифаций III получает титло главы всех церквей от греческого императора Фоки смертоубийцы; этим фактом центуриаторы пользуются для доказательства: как мало в глазах каждого благомыслящего должна иметь значение такая санкция в отношении к папству, как санкция Фоки, обагрившего свои руки смертоубийством. Но как ни много возбуждает сомнений подобная санкция, тем не менее, по убеждению центуриаторов, только с этого времени папство начинает выражать свою власть во всей своей полноте.305 И центуриаторы с этого именно времени считают уже прямой своей задачею в дальнейшем ходе истории изображать: «каким образом антихрис (папа) – собственные слова центурий – сидя в храме Божием, показывает себя вместо Бога, становится по истине сыном погибели, ищет славы и власти мира сего, возвышает себя над теми, кои глаголются боги, т. е. над государями, и возносится над зверем, т. е. империю Римскою» – поясняют центурии. В десятом веке, который у них называется saeculum obscurum, тьма в церкви стала настолько велика, что хотя и нельзя сказать, что церковь в это время уничтожилась, но очень трудно найти, где именно она была; потому что папа, сделавшись светским властелином церкви, управлял ею с большею тиранниею, чем который либо из римских императоров. По мнению центурий, эта власть антихриста обнаруживается между прочим в культовых – богослужебных учреждениях Римской церкви, непохвальных обрядах и церемониях. Почин введения подобных беззаконных учреждений центуриаторы находят в том, что с дозволения преждеупомянутого императора Фоки, папа Бонифаций IV, тот самый пантеон, который посвящен был у язычников-римлян матери богов Цибеле и прочим богам, теперь переделывает и посвящает в честь Марии и всех святых. Центуриаторы в качестве протестантов являлись врагами тех многоразличных усложнений, которыми ознаменовывает себя церковь в своем богослужебном культе по сравнению с первоначальными временами ее; главным виновником этого они считают папу и потому говорит «антихрист, т. е. папа, по отвержении Бога, должен был почитать иного Бога и ввести всякого рода идолопоклонство, и долго, и скрытно рассеивать смена оного к соблазну людей». Здесь под идолопоклонством центуриаторы именно и разумеют культовую сторону церкви. Так иконопочитание они называют служением «богам чуждым», «Ваалу и Астарте» и «золотому тельцу»306

Тенденция, которая одушевляла центуриаторов, – это именно желание представить папу антихристом во всей истории христианской церкви приводит их ко многим погрешностям. Благодаря этой idée fixe, они вносят в свою историю такие факты, которых не может признать истинными даже поверхностная критика и которыми однакож пользуются они, потому что подобные факты хорошо направлялись против папства. Сюда можно отнести сказку о паписсе Иоанне, которою не преминули воспользоваться центуриаторы для доказательства, что папство есть вавилонская блудница, описанная в Апокалипсисе. Приводя сказку о паписсе Иоанне, центуриаторы замечали: «Бог в этом веке, попустив изумительное и необычайное преступление, показал гнусность первосвященнического седалища и воочию всех явил эту вавилонскую блудницу, чтобы благочестивые познали, что святое первосвященническое достоинство, почитаемое целым светом, есть мать всякого прелюбодеяния духовного и телесного». Полагая разграничение между истинными и ложными чудесами, они однакож охотно верят, если, например, рассказывается, что порочный папа по смерти ввергается злыми духами в жерло Этны.307 Кроме неразборчивости в выборе фактов, к какой приводит центуриаторов их тенденциозность, воззрение их, что папа есть антихрист, имело своим последствием еще то, что они вовсе отказываются ценить достоинства хотя какого либо из пап. Все, что папы ни совершали, по воззрению центурий, образует лишь бесконечную ткань дьявольских намерений и стремлений, поэтому-неудивительно, что все действия пап и даже несомненно имеющие нравственный характер, каковы: любовь к справедливости некоторых из них, заботы их о порядке и законности, могущество, с каким они противодействовали тирании властителей мира, попечения их о смягчении нравов и просвещении, – все это или извращено или забыто центуриаторами. И замечательный из пап, каким был Гильдебранд, для центуриаторов ни более ни менее, как monstrum omnium, quae haec terra portavit, monstrosissimum. Из действий этого папы центуриаторы в особенности возмущаются его борьбой с светскою властью и его запрещением брака священникам; по их воззрению, в этих действиях Гильдебранда видна ясно печать антихриста. Порицая всячески пап, центуриаторы, при изображении споров пап с императорами, королями, епископами, всегда становятся на стороне папских противников, осыпая этих оппонентов папства всевозможными похвалами.308

Как мало может иметь притязания на историческую истинность подобное отношение к делу – это понятно само собою. Взгляд партии проходить чрез все изображение папства и лишь полемический интерес определяет собою руководящую точку зрения.

Вторым после папства важнейшим явлением, способствовавшим затемнению и помрачению истинной церкви до реформации, были, по центуриям, как мы сказали выше, ереси и еретики. Если папство затемняет церковь в ее по преимуществу внешних отношениях, то ереси помрачают внутренний блеск церкви по воззрению центурий. Отсюда, ереси бичуются с такою же беспощадностью, как и папство. Ненависть центуриаторов к еретикам может разве сравниться по своему характеру с ненавистью к ним Евсевия. Виновник ересей в церкви по центуриям, как и по Евсевию, есть именно диавол. Предисловие к центуриям начинается ничем другим, как жалобой на страшное затемнение евангельской и апостольской истины в последующей церкви, которое производит диавол. Этот враг человеческого рода, по словам центурий, не имел другой цели, кроме той, чтобы «по свой ненависти и неистовству в отношении к Богу и людям, похищая небесную истину, изливать и распространять на погибель людей страшные заблуждения».309 Под этими заблуждениями центуриаторы разумеют, как вообще утаение от взора людей исторической истины, так и в частности ереси. «В этом деле – ересях (говорят центуриаторы в другом месте), – ярость дьявольская созерцается самым видным образом. Этими злохулениями диавол хотел затемнить церковь Христову и в основе ее нисповергнуть, чтобы досадить таким образом Богу (Deo aegrefaceret) и отклонить многих от учения истинного. И как благие и спасительные учители церкви, замечают центурии, – суть дары Божии, так еретики наоборот суть органы и страшные силы диавола»310. «Едва чрез божественное провидение спасительная истина открылась во всей ее ясности, как диавол, рассуждают центуриаторы, тотчас, по отношении от сего мира свидетелей истины – апостолов, именно со II-го же века начал делать страшные попытки вторгнуться на оставленное апостолами место, как бы в запустелый дом».311 И вот, отправляясь от такой точки зрения на ереси, центуриаторы останавливают внимание читателя на том, как в самое короткое время после апостолов, диавол, чрез Сатурнина, Василида, Карпократа и целый ряд гностиков открыто распространил в церкви вреднейшие и страшнейшие ереси. Понятно, что это точь-в-точь взгляд Евсевия. Так мало подвинулась историческая наука, в этом случае, со времени IV столетия. Та же борьба света и тьмы, доброго и злого принципа проходить, по воззрению центуриаторов, как и по Евсевию, чрез все века христианской жизни. И даже центуриаторы в этом случае впадают в большую крайность, чем ересененавистник Евсевий. Если, по воззрениям Евсевия, диавол производит нестроения и беспокойства, так сказать, на окраинах церкви Божией, и ему удавалось дело лишь в частных случаях, там или здесь, то центуриаторы приходят прямо к манихейскому дуалистическому воззрению: по центуриям выходит, что диавол, как манихейский князь мира, утверждает престол в самой средине христианства, изливает яд своего вредного воздействия на все стороны христианской жизни, так что церковь становится чуть не всецело как бы диавольскою, антихристовою.312 Едвали нужно говорить о ненаучности такого воззрения, при помощи которого центурии хотят объяснить темные стороны церковно-исторической жизни. В центуриях в самых резких чертах описываются не только такие ереси, как гностики, ариане, пелагиане, но с не меньшею строгостью даже такие сектанты, которые по духу были близки протестантству, например, вальденсы, альбигойцы.

Изображая в истории папства и ересей темные стороны древней и средневековой истории церкви, находя здесь основание и проявление как помрачения, так и распадения церковного, центуриаторы, как естественно, не могли оставаться при изображении одних темных сторон истории. Они должны были находить в той же истории и проявления светлые, отрадные, указать носителей истины, при помощи которых эта истина и дошла до времени реформации. Они и действительно делают это. Но в чем же они это находит? Свет истины в эти темные времена, по воззрению центуриаторов, сохранялся в учении церкви, в догме. Отсюда догма для Магдебургских центурий есть тот средоточный пункт, около которого двигалась церковно-историческая жизнь, есть тот главнейший нерв, которым жила церковь. «История догмы, говорят центурии, есть изображение состава вероучения, как оно в том или другом веке было изложено учителями. Догма есть то, чего душа благочестивых по преимуществу ищет и есть как-бы свет и самое солнце церковной истории».313 Носителями и выразителями этого учения были отцы и учители церкви; о них центурии замечают: «благие спасительные учители церкви суть дары Божии». Такой взгляд на догму и носителей ее, такое внимание к догме, по-видимому, обещало, что центуриаторы возьмут на себя замечательную задачу, какую еще ни один историк не брал на себя, именно изложить историю развития церковных догматов. Но это оказывается напрасным ожиданием. Центуриаторы не могли разрешить подобной задачи, и не могли вот почему: как скоро догма являлась открытою и раскрытою во всей полноте в Евангелии и у апостолов, то на долю последующей церкви оставалось, по их воззрению, только верно до буквальности понимать и передавать предложенное в век Христа и апостолов. Этим наносился удар правильному и серьезному изучению истории догматов; весь интерес изучения этой истории для центуриаторов сводился к вопросу: сходно ли и насколько сходно дальнейшие выразители догмы передали учение Новозаветного Писания, а с этим для них терял всякое значение вопрос о богословских направлениях с их разнообразием в древней церкви. Это одна причина. Другая состояла в том, что они изучали историю догматов односторонне; они подразумевали под истинно-евангельским и апостольским учением свои чисто лютеранские понятия,314 в особенности об оправдании верою; для них интерес изучения сосредоточивался на том, чтоб во что бы то ни стало отыскивать у отцов и учителей церкви принципы лютеранизма. Конечно, это не могло способствовать им всесторонне и серьезно изучать догматическое развитие церкви. Но это вело еще и к тому, что они лишь у немногих писателей и учителей церковных сумели находить – да и то конечно не вполне – искомую ими, своеобразно понятую, евангельскую и апостольскую истину, вследствие чего они должны бы были отрицать у большинства учителей церкви согласие с Евангелием и апостольским учением, словом причислять их к еретикам. Это было бы последовательно с их стороны, однако же центуриаторы не решались на такой слишком смелый шаг. Чтобы помочь делу, они изобретают очень оригинальный исход, но в сущности фальшивый. В центуриях утверждалось, что большинство отцов и учителей церкви, не оставаясь вполне верными первоначальному учению христианскому, в то же время не принадлежали и к еретикам: они образуют собою нечто среднее между истинными выразителями учения и явными извратителями его – еретиками. К этой средине принадлежали очень многие из отцов и учителей церкви. Центуриаторы дали этой средине название «уклонения от истинного учения»315. И в этом уклонении от истинного учения центурии должны были обвинить чуть не всех отцов церкви. Уже отцов и учителей церкви II века составители их обличают во многих богословских заблуждениях316. Даже, например, о самом Августине, на котором именно и строят свою доктрину протестанты, центуриаторы не могли не заметить, что он удержал немало ошибок от прежних учителей, хотя в некоторых отношениях он мыслил правильнее. И вообще в каждом столетии в истории церковного учения они отмечали ряд мнений, по которым, державшиеся оных отцы и учители, если не причислялись к еретикам, то однако же далеко и не одобрялись. Этот свой взгляд на отцов и учителей центуриаторы формулировали в следующем виде: «даже величайшие мужи не только не чужды общих слабостей (касательно учения), но и обнаруживали в высшей степени недостойные (turpissimos) ошибки во мнениях; это видно даже на знаменитейших отцах церкви»317. Для всякого понятно, как шатко и двусмысленно то положение, какое дают центуриаторы большинству отцов, поставляя их между православием и ересью. Да и притом, если отцы и учители не свободны от ошибок и заблуждений – пусть даже только в некоторых пунктах, – то и еретики никогда не бывают настолько превратны в своем учении, чтобы погрешать во всех пунктах: ошибка еретиков, за какую они получают подобное имя, по большей части также касается какого-либо одного пункта вероучения и большею частью несправедливо было бы утверждать о них, что они отступают от церковного учения во всех пунктах. После этого с точки зрения центуриаторов было бы явною несправедливостью, как скоро у отцов и учителей находится смесь православия и неправославия, и у еретиков – тоже самое, причислять первых к защитникам истины церковной, а вторых к врагам церкви. Такою-то путаницей понятий страдают воззрения центуриаторов на представителей церкви, выразителей и носителей христианской догмы. При всей колеблемости центурий во взгляде на отцов и учителей церкви – одно особенно заметно, что их воззрения клонились к отрицанию действительного значения отцов церкви в истории церкви. Это – новость, которой еще доселе не знала церковная историография.

Непосредственную противоположность Магдебургским центуриям протестантскому историческому сочинению XVI века, составляют Annales ecclesiastici кардинала Цезаря Барония (1538–1607 г.) в 12 томах in fol. Причиною их появления была внутренняя необходимость, побуждавшая к подобному делу. Магдебургские центурии произвели сильное и изумительное впечатление на римско-католическую церковь, привели ее в движение. Её интересы были слишком живо затронуты ими, оскорблены, осмеяны. При этом ясно обнаруживалось, что паписты в своем лагере не могли указать ни на одно сочинение, которое бы с своей стороны могло соперничать с центуриями. Следовало парализовать влияние центурий на умы, следовало не только просто написать церковную историю в римско-католическом духе, но и сколько возможно превзойти центурии в учености, богатстве фактов, новости и интересе; следовало, подобно тому как авторы Магдебургских центурий всю сумму исторических фактов призывают на помощь своему протестантскому делу, призвать историю служить интересам церкви римской. Подобную задачу и берет на себя автор сочинения: Annales Ecclesiastici, Бароний318.

Бароний, приступая к своему труду, бросает взгляд на церковных историков прежнего времени, и обо всех них, в том числе и о центуриаторах, высказывается в пренебрежительном тоне. Он говорит, что доселе еще вовсе не являлось полной, точной и истинной церковной истории. Он громко жалуется на несовершенство древних церковных историков. Что же касается до Магдебургских центурий, то Бароний называет их центуриями сатаны, которые изрыгнул ад на вред церкви. Бароний хочет быть выше, истинным, беспредвзятее всех прежних историков. На это уже должно указывать, по его мнению, самое название его труда «Annales» (летописи). Название «анализ», как изъясняет Бароний в предисловии к своему труду, он выбрал для своего сочинения в том же смысле, в каком «древние от истории отличали анализы – именно история пересказывает дела своего времени, которые автор или видел или мог видеть, и не только пересказывает, что происходило, но и каким образом, под какими влияниями, напротив, замечает Бароний – писатель анализа пересказывает дела давно минувшие и с которыми по большей части незнаком его век, и повествование о таких делах, случившихся в каждом году, подтверждает памятниками»319. (Бароний – как видим в своих понятиях отступает от наших понятий о летописи и истории; история, по мнению его, повествует о настоящем, а летопись о прошедшем; таких же понятий в древности держался и Тацит). Подобным указанием, почему именно он выбирает для своего повествования форму анализа, Бароний хотел показать себя свету украшенным ореолом неподкупного беспристрастия, чтобы доставить себе перевес в особенности над центуриями.

Главный предмет, на котором сосредоточивается внимание анализ – это папство, чего не скрывает отнюдь и Бароний, когда говорит: «моя задача чрез все века показать, насколько сознавалось и сохранялось видимое главенство католической церкви, от Христа Господа установленное, на Петре основанное и от его законных, истинных наследников, римских первосвященников, ненарушимо охраняемое, благочестиво оберегаемое и никогда не повреждаемое, – показать, что сознавалась и сохранялась всегда единая видимая глава этого таинственного тела Христова, какой подчинялись остальные члены»320. И поставив себе за правило полагать хранение устам своим касательно полемика-апологетических целей своего сочинения, Бароний во введении к сочинению лишь следующим деликатным образом намекает о своем истинном намерении, какое он имел, описывая свой главный предмет – именно папство. Указав на существование нелестного для папы мнения о нем, как об антихристе, Бароний говорит, что это весьма схоже с тем, как если бы кто-либо изображение какого ни будь царя, украшенное с изумительною роскошью жемчугом, разбил, а теми жемчугами вздумал украсить безобразнейшее изображение какого-либо чудовища и стал бы бесстыдно утверждать, что этот-то образ и есть тот самый образ благороднейшего царя, который и должен быть украшен драгоценными камнями. Подобным же образом, прибавляет Бароний, некоторые обезображивают и прекраснейший образ церкви, делая из церкви синагогу сатаны, из Иерусалима Вавилон, и наконец, что страшно и сказать, из Христа (?) делают антихриста»321. С такою же тактикой, с какой он во введении к своему труду, сколько возможно, умышленно игнорирует своих протестантских противников, и в продолжение своего сочинения он лишь редко касается воззрений центуриаторов, как будто бы полемика для него дело стороннее, как будто бы для него важнее всего объективность фактов, историческая подлинность источников, полнота и богатство представления предмета – и только. Прикрываясь таким беспристрастием, Бароний с целью поймать на свою удочку непроницательного читателя самым докторальным тоном уверяет, что все, что он будет рассказывать, все это до последних мелочей заимствуется из несомненных источников. Бароний говорит: «у древних римлян, со времени самого основания города, поручено было понтифексам составление аннала, церковь христианская выражала не меньшую заботливость. Почти одновременно с возникновением Римской церкви св. Климент епископ Римский, назначил для составления церковных аннал семь нотариев, которым даны в помощники иподиаконы. Все, что ими записывалось, все это, по уверению Барония, самым внимательным образом пересматривалось папами и потом сохранялось в архивах церковных»322.

Стараясь таким образом поставить свой труд касательно его достоверности выше всякого сомнения, Бароний с полною бесцеремонностью начинает петь свою папскую песню. И вот для него несомненный факт, что апостол Петр в 44 году по Р. Хр. приходит в Рим, облекает себя властью Римского епископа и остается на этой кафедре целых 25 лет323. В последующей истории папства Бароний самым беззастенчивым образом приводит, где нужно ему, и такие папские декреталии, которые отвергнуты и опровергнуты были центуриаторами и в которых папа римский уже с самого начала этой церкви обозначается как episcopus universalis ecclesiae. Играя беспристрастием как мячом, он отказывается от известного, выгодного для папства, документа: donatio Constantini, по смыслу которого будто бы Константин В. передал папе права императорские над западною империей, отказывается, но совершенно по другой причине, чем как это делали протестанты. Баронию кажется несогласным с достоинством римского первосвященника получать дары от человека. «Это противно чести римской церкви, чтобы она одолжена была подобным подарком человеку, чтобы владела humano jure тем, чем она может владеть divino jure. Она не может получить от человека то, что ей уже дано в лице Петра, князя апостолов, от Бога и Христа»324, т.е. власть высшую самой императорской власти. Что же касается до существования акта donatio Constantini, то Бароний думает, что этот акт составлен греками с целью компрометировать священный Рим. Это всегдашняя лазейка Барония: если документ почему ни будь не угоден ему, при его стремлении оправдывать и защищать папство, то он преспокойно приписывает его или грекам, или еретикам. Бароний, например, встречается с таким фактом: папа Гонорий, при всей своей папской непогрешимости, попадает в актах VI вселенского собора в список приверженцев монофелитской ереси. Бароний нисколько не затрудняется отвергнуть этот факт. Он говорит, что дело это очень естественное: еретики поставили это имя в список ересиархов, а в первоначальных актах соборных этого имени быть не могло, по уверению Барония325. Самым затруднительным фактом, с которым приходилось иметь дело Баронию, это был факт дарования папе Бонифацию греческим императором Фокой титла: «епископ всей церкви». Но историк наш ничуть не теряется при виде такого факта. Что будто император Фока впервые дал папе подобное титло – это, по взгляду его, клевета нововводителей, – так он называет здесь центуриаторов, – которые, по его словам, пользовались всевозможными махинациями для ниспровержения учения о главенстве римской церкви. Но так как самого документа, на котором опирались центуриаторы, нельзя было вовсе игнорировать, то Бароний старается дать этому документу другое толкование. Он говорит, что Фока в этом случае лишь отнимал титло епископа всей церкви у патриархов церкви Константинопольской, которые неправо присваивали себе титул, принадлежащий лишь папе. Да и спорить тут, по Баронию, собственно не из чего, когда от времени пришествия Господа до самого Фоки – как показывают анналы – нельзя указать ни одного года, когда-бы не блистало главенство римской церкви; «итак легче, замечает Бароний, утверждать, что не светит солнце, или не согревает огонь, чем затемнить повсюду рассеянный луч этой истины»326. В таком-то виде представляется история папства у Барония в противоположность центуриям.

Как составители центурий при своих целях видят доказательство особенной божественной милости касательно церкви в том, что, при всем затемнении её первоначального блеска в после апостольские времена, оставались еще такие лица, которые сохраняли слово Евангелия в большей или меньшей чистоте и которые не дозволяли вовсе померкнуть истинной вере, так точно и Бароний с своей стороны старается указать факты особенного благоволения Божия к истории церкви римской и папству. Те и этот, центуриаторы и Бароний, как бы хотят поставить провидение на своей стороне. Все дары божественной милости, по Баронию, обильно изливались всегда на церковь римскую и чем тяжелее было для неё время, тем ярче обнаруживалось это божественное покровительство папству. Отсюда Бароний дает выводить заключение, что церковь римская была всегда предметом явного промышления Божия. Ладья Петрова никогда не затоплялась волнами и бурями, потому что, говорит Бароний, Христос всегда оставался на ней. Если и посещали римскую церковь несчастия, если Христос, – выражается метафорически Бароний, припоминая известное евангельское сказание, – по временам как бы и спит, то спит на том же самом корабле церкви римской327.

Из этого очерка Барониевой истории видно, что она так же служит духу партии, так же мало имеет притязания на истинно научное свободное исследование историческое, как и Магдебургские центурии. Различие между этими сочинениями только то, что центуриаторы, отправляясь от своей точки зрения, на все в истории церкви смотрят пессимистически, – Бароний напротив в духе оптимизма. Еще различие: Бароний менее пристрастен, чем центуриаторы, это зависело конечно от того, что папство и римский католицизм, при всех своих крайностях, имели за себя много исторического, тогда как центуриаторы, защищая протестующую партию в церкви, должны были отвоевывать каждый шаг свой путем упорной борьбы со всем установившимся в церкви328.

За Магдебургским центуриями в сфере протестантской историографии следует весьма значительный период времени, равняющийся полуторастолетию, в продолжение которого церковная история не делает значительных успехов; правда не было недостатка в различных трудах по церковной историографии, но выдающегося из ряда в этих трудах не встречается ничего. Это прежде всего зависело от большего значения магдебургских центурий; они были слишком ярким церковно-историческим научным явлением, чтобы могло достать смелости у кого либо противопоставить этому сочинению свое. Поэтому, занялись главным образом, переработкой, ассимилированием и изучением того богатого исторического материала, какой давался центуриями. Перерыв в развитии историографии с другой стороны объясняется тем, что умы того времени в сфере церковной заняты были делом, оставлявшим на заднем плане историографию. Теологическая деятельность первых двух веков реформации направлена была по преимуществу к тому, чтобы как можно тверже обосновать догматическую систему протестантскую во всех её подробностях, – в особенности в борьбе с враждебными ей партиями. Над всеми интересами богословской науки господствовал интерес полемический. Но чем больше догматизм господствовал в сфере церковной, чем больше было споров из-за него, тем сильнее многие начали чувствовать – как мало такое положение дел благоприятствовало истинному процветанию христианской жизни, христианского общества. Споры казались бесконечными и бесплодными. Отсюда в противоположность догматизму, господствовавшему вообще в протестантстве, в некоторых сферах его развивается так называемое пиетистическое направление, которое, придавая слишком малое значение формулам и определениям веры, сущность христианства полагало лишь в деятельной христианской жизни, в благочестии сердца. Представителем этого антидогматического движения в протестантстве был Шпенер. Новое движение не было бесплодным, оно значительно охладило догматический жар времени, оно развило само из себя большую силу и жизненность. Этому-то направлению церковная историография и обязана появлением значительного после центурии церковно-исторического сочинения, изданного в конце 17-го столетия и озаглавленного: «беспристрастная история церкви и ересей» и принадлежащего перу пиетиста, ученика Шпенерова, Готтфрида Арнольда (1666– 1714)329.

Церковно-исторический труд Арнольда, хотя и выходит из другого лагеря, чем откуда вышли магдебургские центурии, тем не менее он стоит на той же полемической почве, на какой стояли центуриаторы. В этом отношении Арнольд принадлежит к одной и той же церковно-исторической группе вместе с этими последними. Как у них задача церковно-историческая еще не выделена от задачи полемической, так и у Арнольда. Не живой, непосредственный интерес к изучению истории, служит побуждением к написанию исторического труда, но дух полемики, – крайнее нерасположение к направлению тогдашней церкви, желание борьбы с своей эпохой. Арнольд был крайне недоволен духом своего времени: споры и взаимные проклятия, составлявшие преобладающий элемент тогдашней протестантской церкви, насилие над свободой совести, выражавшееся в стремлении одной партии восторжествовать над другою в деле формулирования догмы и многие другие нерадостные явления, замечавшиеся в протестантской церкви, приводили Арнольда к убеждению, что истинное христианство не в догматах и символах, но в покаянии и обращении сердца к Богу, в искренней вере и любви, – словом во всем том, что облагораживает нравственные инстинкты человека и его практическую жизнь. Отсюда догматизм времени вызывал у Арнольда громкие жалобы; догматический формализм и авторитет символов были для него жалким явлением, чуждым истинного христианства. В развитии подобного направления были виноваты, по Арнольду, и Лютер и Меланхтон. Это зло не уменьшилось и после этих вождей протестантства, но еще возрастало. Отсюда вся история двух веков реформации давала ему лишь повод к жалобам, что состояние церкви протестантской, чем далее, тем становилось хуже, печальнее. Так смотрел Арнольд на свое время, в таком решительном противодействии стоял он к догматизму своего времени. И это воззрение легло в основу всего его исторического труда, придавая ему характер не спокойного исторического исследования, а характер труда полемического по преимуществу. Насколько предубежден, насколько возмущен был историк догматизмом своего времени, настолько же он становится недоволен тем же догматизмом и тогда, когда встречается с ним во всей истории330.

Из такого основного полемического воззрения Арнольда, направленного против догматизма и формулирования истины христианской в виде определенных символов – вытекают главные особенности его труда: 1) большое нерасположение к клиру, 2) порицание всего развития догматического – в области истории церкви.

Арнольд, подобно центуриаторам, смотрит на историю церкви, как на доказательство, – что с постепенным утверждением её в мире, истинный её образ затмевался, христианство извращалось, вера все менее и менее стала служить истинным пользам человека. Причиною этого явления было не одно папство, которое в таких мрачных чертах изображалось центуриаторами и в еще более мрачных чертах – самим Арнольдом, но и клир, который Арнольд рассматривает, как силу враждебную для истинных успехов христианства. Та самая вина в испорченности церкви, которая у центуриаторов получает конкретный образ в лице папы, падает, по Арнольду, и на клир. Церковь, по суждению Арнольда, в её историческом бытии все более и более становилась царством антихриста, но растление её он относит не к началу папства, а еще ранее: к первому иерархическому устройству церковному и ко всему тому, что соединено с этим устройством. Отсюда, для Арнольда IV век церкви, в котором, по его словам, клир с своею мощью и притязаниями вполне выработал свой извращенный и нечестивый характер, есть время полного разложения церкви. Отсюда же, он порицает Константина В., если за что, то в особенности за его милости и привилегии, которыми он одарил, по выражению Арнольда, льстивый клир331. Теперь, чем так особенно провинился клир, по мнению Арнольда? Арнольд, как мы сказали, был враг догматизма и формулирования догмы, этим и объясняется его нерасположение к клиру, ибо известно, что церковная иерархия всегда оставалась в истории хранительницей догмы, и в среде её происходило, смотря по обстоятельствам, формулирование догмы в виде символов и вероопределений. Такое формулирование догмы, совершавшееся по инициативе иерархии, было, по мнению Арнольда, истинною смертью живого христианства. Вот слова Арнольда: «в среде церкви – с IV века – не стало более истинной деятельной веры, и религия заключилась в терминологию, нужную только для рассудка, и выражалась лишь во внешнем устном исповедании веры и в других operibus operatis. Кто соглашался с данною общеустановленною формулою и не сомневался в авторитете и власти епископов, тот назывался православным, не смотря на то был ли он истинным христианином или нет. Кто же богословские мнения и хитроумные изречения, изобретённые клиром, как противные убеждениям его совести, не принимал, тот считался еретиком. Вследствие этого, заключает Арнольд, – большая часть народа стала в такое положение, что почти вовсе не отличалась от язычников!332

Так невыгодно отзывается Арнольд о клире в своей церковной истории, рассматривая его, как величайшее препятствие на пути к преуспеянию христианства. Но этим, как мы заметили, вражда его к догматизму и догматическому формулированию истин веры не ограничивается. Из той же вражды у него весьма непосредственно вытекает порицание всей истории догматического развития церкви, поскольку оно выразилось в спорах и в стремлении свести догматизирующую мысль к определенной норме. А так как такой характер носит почти вся история церкви, то Арнольд произносит самый жесткий приговор над всей историей церкви. Как враг догматического формализма, Арнольд истинное христианство в церкви находит только в апостольское время и ближайшие к нему времена. Здесь только, по нему, не было ничего фальшивого, никакого принуждения в вере, никакой власти и авторитета клира, не было никакого ложного христианства, а было только деятельное христианство, вера и любовь, мир и единение. Сходясь с центуриями во взгляде на это время, Арнольд тем решительнее расходится с ними во взгляде на последующие времена. Отсюда, даже те отцы церкви и те факты из церковной истории, на которые с одобрением смотрели центуриаторы, заслуживают от Арнольда лишь одно порицание. И уже четвертый век, в котором был первый вселенский собор и к которому с уважением относятся центуриаторы, был далеко не по душе Арнольду. На тогдашние догматические споры, на тогдашние стремления к формулированию догмы в символах, он смотрит как на язву церкви. Отсюда он порицает даже Афанасия В., стараясь отыскивать в его деятельности не мало заблуждений333, он пренебрежительно смотрит на Никейский вселенский собор и на его учение об единосущии Сына Божия с Отцом; он находит в этом узкую ограниченность, по которой широте евангельского учения предпочитается пустая формула и даже одно ничего незначащее слово: единосущие, слово,-которого притом нет вовсе в Св. Писании334. Смотря на те бурные догматические споры, которые волновали IV век, Арнольд замечает: в это время по истине разрешился от уз сатана и ничто уже более не связывало его. И вот четвертый век, так называемый золотой век христианской церкви, превращается у Арнольда в век весьма подозрительного достоинства. Наш историк о нем говорит: «везде я встречаю самые явные заблуждения знаменитейших учителей, которые, несмотря на то, считались православными. И как между так называемыми православными, так и в среде других партий встречается много нечестивых и лживых учителей, так что только смотря на все вообще можно узнать меру отпадения церкви от истинного христианства. Повсюду и в особенности на стороне так называемых православных господствовало неверие и плоды его – гнев, ненависть, ложь, пороки и убийства»335. Таков был, по изображению Арнольда, IV век; чем больше проходило времени после IV века, тем горшим и горшим становилось положение церкви; все более и более растлевается она. Это, как видим, какая то иеремиада, а вовсе не история церкви.

Это, кажется, лучше всего чувствовал и сам Арнольд. Ему естественно должен был представляться вопрос: если церковь пребывала истинною только в век апостольский и в ближайшее к нему время, так неужели все остальное время церковь жила без истины? Нет, Арнольд отыскивает наследников и носителей истины евангельской и в последующее время, – но где же он находит их? в ересях и еретиках. Этот взгляд Арнольда составляет главную оригинальную особенность его сочинения. К такому странному выводу Арнольд приходит по следующим своеобразным рефлексиям. Если православная церковь действительно была так испорчена, как он был убежден в этом, то он полагал, что и суждения её об еретиках так же мало истинны сами в себе, как мало сама церковь была истинным христианством. И если церковь православная не истинна и извращена и составляет собою прямую противоположность истине, то следовательно за истинных христиан нужно считать тех, которых она в своем заблуждении в противоположность себе считает не истинными христианами – словом еретиков. Устанавливая подобный взгляд на ереси и еретиков, Арнольд перестраивает в своем духе всю историю ересей. И уже Симон волхв, первый еретик по времени, получает под пером Арнольда совершенно иной характер, чем с каким он является у прежних историков. Большая часть заблуждений, приписываемых историей Симону, снимается с него336. Сочувственно говорит он и о других еретиках древней церкви. Так еретиков Валентина и Маркиона он не только не хочет считать такими поборниками зла и людьми бесславными, какими они дотоле изображались, но утверждает, что их учение есть плод самостоятельного размышления о божественных вещах и что в их учении выражается, по Арнольду, лишь достойное всякой хвалы религиозное убеждение. Защищает он и манихеев от всего, что приписывалось им касательно их учения, он находит, что противники манихеев недостаточно понимали смысл их учения и умышленно старались выставить их в самых мрачных красках337. Что касается IV и V века, когда так широко разрастаются догматические споры, в каких принимали участие и еретики, то Арнольд, становясь на стороне еретиков, однако же замечает, что он хвалит их не за их учение, а за их благочестие. В спорах, – сознается Арнольд, – еретики часто отступали от истины, но – уверяет он, в том виноваты не сами еретики, а сторона православных, так как эти последние своею страстью к спорам, своими гонениями доводили еретиков до крайностей338. Говоря о замечательнейшем явлении IV века – арианстве, Арнольд находит в этой ереси весьма многие добрые стороны. Он говорит об арианах: «в их обществах процветала самая строгая нравственность и удерживался точный порядок; из всей истории этих времен видно, – говорит он, что они во многом оказывались лучшими, чем все другие. Они исполнены были опасения, как бы не впасть в какое-либо суеверие, отсюда-то, по нему, так крепко и придерживались они единства Божества, отвергая божественность Сына Божия; он хвалит их за их противление иконопочитанию, как явлению суеверному, видит в них борцов против тирании епископов и против их нововведений339. Из еретиков V века Арнольд с особенным одушевлением говорит о Пелагии. Пелагий, говорит он, потому отвергал благодать и настаивал на возможности делать доброе собственными силами, что тогдашние учители церкви изобрели учение о благодати с целью прикрыть свои грехи. Если бы, замечает Арнольд о Пелагии, – тогдашние учители церкви в самом деле ратовали за высоко-нравственную жизнь, они не отнеслись бы враждебно к его учению и результат для церкви получился бы совершенно другой340 и пр. и пр.

Сочинение Арнольда пользовалось у пиетистов высоким уважением. Один из друзей Арнольда выразился, что «это лучшая книга после библии»341. Разумеется, это парадокс. Однако же книга не без достоинств. Рассматривая отношение нашего историка к ересям и еретикам, мы должны сознаться, что Арнольд своим трудом много пролил света в области исторической. Его критика источников изучения ересей замечательна. Его гуманное, снисходительное отношение к ересям сделалось с тех пор усвоенным наукой и прежняя повальная брань и глумление над еретиками перестали иметь место в науке. В новейших протестантских исторических трудах ересь является уже не положительным злом, не каким-либо преступлением, достойным казни, а явлением, выражающим богословскую пытливость, криво направленную; в трудах новейших историков ересь изображается как бы тенью, рельефнее выражающею достоинство истины, как тень на картине увеличивает яркость светлых колеров. Заслуги Арнольда в этом отношении нельзя не признать. Но это не значит еще, что основное воззрение Арнольда на ереси, как на истинное христианство, – сколько-нибудь верно. Напротив это воззрение решительно ложно. Такое мировоззрение отнюдь не может быть положено в основу научного построения церковной истории. В самом деле, в корне Арнольдова воззрения лежит явная ошибка: пусть будет правильным отрицательное суждение, что еретики не могут быть тем, за что считает их церковь во вражде с ними; но это суждение слишком быстро, неожиданно и не логично приводит его к положительной мысли, что еретики в таком же смысле суть истинные христиане, в каком православные не могут быть ими. Его беспристрастная история ересей, – как он называет ее, – была бы беспристрастною, если бы он только не разделял обыкновенного предрассудка относительно еретиков и не становился бы в этом случае без критики на сторону православных, но его беспристрастная история прямо становится пристрастною, когда он поставляет себе за правило в противность церкви всегда брать сторону еретиков и тем более достохвального и доброго отыскивать у них, чем более неприязнен взгляд на них у православных. Таким образом суждение Арнольда, от которого отправляется его история, есть суждение априорическое и притом ложное. В добавок, хотя Арнольд и уверяет, что в каждом отдельном суждении об известном еретике, он основывается на беспристрастном исследовании источников, но общий взгляд, из которого он исходит, имеет слишком исключительное влияние на него, чтобы можно было считать его суждение всегда за непредзанятое. И в самом деле, он часто является панигиристом еретика не по какой другой причине, но единственно по ненависти и нерасположению к православным, отсюда он всегда был склонен извинять еретиков во всем, в чем обвинялись они, и если уж нельзя было сделать этого, так он по крайней мере старался неблаговидный образ действования еретиков производить вообще из их неустрашимой любви к добру, из ревности к истине. С другой стороны, совершенно невозможное дело, чтобы церковь, начиная с IV века, была тем, чем она была для Арнольда, чтобы руководители церкви без всяких исключений были орудиями зла, лицемерия и испорченности. Такое воззрение Арнольда на церковь, кроме его решительной невероятности, отнимает еще всякий живой интерес у истории. Если церковь с началом IV века растлилась, то чем должна быть история в дальнейшем своем течении, как не повторением одних и тех же картин зла и нравственных безобразий? Такою она действительно и становится для Арнольда. У него, начиная с IV века, повторяется одна и таже тема в различных вариантах, и читатель наперед знает, что будет рассказываться потом. Сам Арнольд, излагая в своей истории печальную повесть о распадении церкви в отчаянии замечает: «в такие испорченные времена нельзя найти ничего доброго ни в среде духовенства, ни в среде мирян». Но такая мысль не только не достойна религии христианской, но отрицается уже и просто человеческим достоинством342.

II. Вейсманн. Мосгейм

Вейсманн. Мосгейм. (Первая полов. ХVIII в.). – Супранатурально-прагматическое направление церк. историографии. – Вейсманн, характеристика его церковно- исторических воззрений, – достоинства и недостатки их. Отношение Иннокентия еп. Пензенского к Вейсманну. – Мосгейм, его общие понятия о задаче и содержании церк. истории, – требования от историка, – принципы развития церковной истории – влияние философии на историю церкви; – критические замечания о церк. истории Мосгейма. – Отзыв Мефодия архиеп. Тверского о Мосгейме.

После Готтфрида Арнольда в направлении протестантской церковной историографии происходит переворот. Этим переворотом историография главным образом одолжена тем крайностям, до каких доходит прежнее полемическое направление церковно-исторической литературы. Для всех стало очевидным, что разрабатывать церковную историю, держась тех полемических приемов, с которыми велось это дело доселе, более невозможно. Являлось настойчивое желание сделать такой шаг в историографии, который оставлял бы позади себя прежний метод и приводил бы к изучению истории для самой истории, поскольку она есть наука и, следовательно, должна быть чужда духа партий и личных интересов. И в той мере, как при прежней, полемической точке зрения, выходя из какого-либо заранее составленного предположения, рассматривали историю с этой именно точки зрения, ей подчиняли весь исторический материал, теперь должны были изучать и всматриваться в естественную связь исторических событий, чтобы, таким образом, понять случившееся на основании действительного его развития, а не на основании предвзятой идеи. С этим естественно должен был исчезать сам собой и тот полемический жар, который доселе одушевлял церковных историков в протестантском мире. Вообще труд Арнольда с его крайностями не остался без благодетельных последствий в сфере историографии. Вместо того страстного полемического возбуждения, какое при каждом случае давало знать о себе – у центуриаторов (Барония) и Арнольда, – и которое часто выражалось слишком неумеренно, теперь, с началом XVIII века, в качестве благотворной реакции более и более входит в употребление спокойный, мягкий, миролюбивый тон историографии, наиболее сообразный с достоинством истории.

Направление, которое ближайшим образом порождается крайностями полемической церковно-исторической литературы, можно назвать, как делает Шафф, – спранатурально-прагматическим. Что такое супранатуральный прагматизм? Супранатурализмом вообще называется вера в божественность христианства, вера в провидение, управляющее ходом дел в церкви христианской. Но супранатурализм у историков, о которых мы хотим говорить, был несколько ограниченнее: он хотя и верит в божественное происхождение христианства, но не совсем решительно допускает обнаружение божественных действий в дальнейшем развитии церкви христианской; он твердо держится библии, но скептически относится к церковности, т.е. к той форме христианства, в какой оно являлось в той или другой церкви. Прагматическим же это направление историографии называют по господствующему в нем методу. В ней явилась потребность не просто только рассказывать события, но вместе с тем посредством психологии находить причины их в тайных побуждениях и склонностях человеческого сердца. Прагматизм этот не довольствуется простым изложением фактов, но хочет понять и указать внутреннюю связь между причиной и действием. В этом отношении он составляет несомненный прогресс в историографии343.

Первым, по времени, представителем этого нового направления был тюбингенский профессор Христиан Эбенгард Вейсманн (†1747), издавший в 1718–19 годах курс церковной истории, озаглавленный: «введение в церковные достопамятности истории Нового Завета» (Introductio in memorabilia ecclesiastica historiae sacrae Novi Testamenti). Труд этот значительно отличается от трудов его предшественников. В сочинении Вейсманна стоит уже на заднем плане тот принцип духа злобы, который с такой замечательной ролью фигурирует в Магдебургских Центуриях и в Беспристрастной истории Арнольда, когда историкам нужно было объяснить темные явления в христианской жизни прошлых веков. Вейсманн более уже не видит темных, направленных ко вреду христианства, обнаружений влияния духа злобы ни в папстве и ересях, подобно центуриаторам, ни в клире, подобно Арнольду, и вообще он далек от того, чтобы допускать личное и непосредственное действие подобного принципа в истории. А с этим он по большей части подыскивает естественное объяснение там, где предшественники его видели вмешательство злого начала. Напр., папство он рассматривает как явление естественное, которое возникло вследствие того, что власть церковная с течением времени сосредоточилась в руках немногих высших иерархов, из которых более других могущественный иерарх, римский, начинает выражать стремление возобладать над прочими своими собратьями. Начало папства он указывает в IV веке. С этого времени, по Вейсманну, римский престол при своем уменье пользоваться обстоятельствами настолько возрастает в своем авторитете, что, если тогда еще и не было мысли о папской монархии и абсолютизме, тем не менее здесь положены прочная основания для развития папской власти, какою она явилась в средние века. От преобладания духовно-папского владычества в церкви, по Вейсманну, подавлена была божественная, евангельская, чисто духовная власть церкви, но при всем том не сатанинскою, не антихристовою сделалась церковь, как казалось это центуриаторам и Арнольду, а лишь мирскою и плотскою344. Такое отношение к делу должно было вывести Вейсманна на более правильный путь в понимании истории, и этот путь у него виднее, чем у его предшественников. Его история папства настолько близка к истине, насколько были далеки в данном случае его предшественники. – Тот же дух умеренности, дух критического, исследования отличает Вейсманна и в воззрении на еретиков: ни ненависть, ни пристрастие к ним не закрывают глаз его при рассмотрении характера ересей. Он чужд и восхвалений еретиков, какие находим у Арнольда, и утрированной строгости, столь обыкновенной дотоле в воззрении на них, а потому он становится на более объективный путь в этом отношении. При взгляде на II век с его громадным числом ересей – в особенности гностических – Вейсманн ищет объяснения этого поразительного явления в причинах естественных; обращает в этом случае наше внимание на великое умственное брожение и духовный кризис, которые вообще имели место в I и II веках, указывает нам на влияние иудейства и язычества, на влияние философии в сфере развития ересей, на естественную склонность человеческого сердца простой истине христианства предпочитать воображаемую высшую мудрость345. Касательно дошедших до нас сказаний об еретиках, он полагает, что сказания эти, часто рисующие еретиков в самом страшном образе, преувеличены и есть продукт фантазии. Он склонен думать, что в распространении ересей нередко виноваты сколько сами еретики, столько и те, кто ратовал против них; именно, по Вейсманну, весьма часто самые незначительные заблуждения, о которых лучше всего было-бы молчать, вследствие страсти к спорам были причиной великих движений, движений, которых сами по себе заблуждения без указанного условия не произвели бы; и даже такие ереси, по мнению его, как несторианство и евтихианство, не были столь опасны, какими постарались сделать их современники346.

Как в вопросе о происхождении папства и ересей, так и в других отношениях Вейсманнова история показывает относительный прогресс, какой сделал уже дух времени в науке церковно-исторической. Даже внешняя сторона церковно-исторических трудов этого времени показывает, как господственно стал относиться дух исследователя к находящимся в его распоряжении историческим материалам. Прежние церковно-исторические сочинения, в особенности Магдебургские центурии, поражают нас весьма почтенным объемом, они изумляют нас тем прилежанием, с которым так много собрано в них фактов и документов; в них, как своего рода запасных магазинах, сложено многое на пользу следующих времен, но содержание этих трудов составляет по большей части лишь необработанный материал, простое собрание документов, которые не были достаточно освещены и приспособлены для подлежащих целей истории. Обработка церковно-исторических материалов должна была выразиться в сокращении объема исторических сочинений, потому что в этом случае несущественное должно было уступить место более существенному, каждый частный случай должен был получить интерес не сам по себе, а только потому, выражает он или не выражает собою общую точку зрения, вследствие этого все не нужное для этой цели – обоснования главной точки зрения – могло быть с полным правом опускаемо, исключаемо. Вейсманнов труд, состоящий лишь из двух томов, тогда как прежде писали томов по 12 и 13, являет собой признак научной обработки исторической почвы. Кроме этого господства над материалом, труд Вейсманна носит на себе ясный след того времени, когда, владычествовавший дотоле, догматически-церковный интерес уступает место более свободному, всестороннему, универсальному стремлению, никак не делая историю средством к посторонним целям, сделать ее целью для самой себя. История уже перестает привлекать внимание, как средство для той цели, чтобы оправдать данное вероисповедание среди различных обществ протестантских, она получает живой интерес сама по себе, как действительность, изучение которой дает истинную пищу любознательности347. Впрочем, при всех своих достоинствах труд Вейсманна далек еще от совершенства. Его история не указывает общих оснований, в силу которых историческая жизнь двигалась вперед и развивалась, ряд событий не вытекает последовательно из предыдущего ряда подобных же событий, историку не достает общего воззрения на ход дел церковных. Вейсманн по большей части довольствуется отдельными очерками и его история чаще всего состоит из биографических известий об учителях и предстоятелях церкви. Разделение истории по векам, наследованное от прежних историков, раздробляет у него исторический рассказ к ущербу для целостности впечатления.

Сочинение Вейсманна хорошо известно было одному из русских писателей по церковной истории, в начале нынешнего столетия. Разумеем русского церковного историка Иннокентия Смирнова, епископа Пензенского († 1819), автора известного «Начертания церковной истории»348. Иннокентий при составлении названного учебника в значительной мере пользовался трудом Вейсманна: introductio in memorabilia, несмотря на то, что этот последний был писателем протестантским. Чтобы доказать наше мнение наглядными примерами, позволим себе сделать несколько выписок из Начертания Иннокентия и сравнить их с соответствующими местами из сочинения Вейсманна. Уже самые заглавия веков, – Вейсманн и Иннокентий излагают историю по векам, а не по периодам, рассматривая каждый век, как некоторое законченное целое – у Иннокентия почти буквально сходятся с Вейсманновыми заглавиями. Напр., II век церковной истории Иннокентий озаглавдяет: «век гностический, колеблющийся между светом откровения и разумом, но еще пылающий пламенем апостольским»349. Такое-же заглавие II века у Вейсманна (seculum gnosticum, fluctuans in bivio inter illuminationem evangelicam et rationem humanam, ardens tamen ex reliquiis ignis et luminis apostolici)350. Тоже встречаем при рассмотрении заглавия III века у Иннокентия. Вот заглавие Иннокентия: «век, удручаемый гонениями, ревностью прошедшего века пламенеющий, новатианский»351. Это заглавие также заимствовано из Вейсманна (seculum persecutionis et castigationis ecclesiae luxuriantis, plurimum tamen seruans in bonis ex pietate priorum temporum, Novatianum)352. Что касается до самого содержания Начертания Иннокентия, то оно также в большей мере заимствуется из Вейсманна. Не приводя многих доказательств, удовольствуемся указанием одного примера. То, что говорит Иннокентий о св. Иринее есть простой перевод из Вейсманна, с некоторыми сокращениями в сравнении с оригиналом. Иннокентий пишет об Иринее следующее: «Ириней, родом грек, вероятно азийский, по собственному свидетельству ученик и тщательный наблюдатель Поликарпа. Он знал как стихотворцев и философов, так писателей священных и неписанныя достопамятности церкви. По кончине Пофина, он был епископом Лионским. Из его сочинений остаются пять книг против ересей. Фотий (cod. 120) замечает, что Ириней вымышленными им доводами иногда затемняет достовернейшие истины веры. Сие рассуждение чрезмерно нравится Клерику и ему подобным. Но таковые иногда судят о силе доводов, не соображая обстоятельств, в которых оные употреблены. Так Ириней четверичное число евангелистов соединяет приспособительно с числом стран света; и ему смеются»353. Здесь Иннокентий повторяет слова и суждения Вейсманна354.

К тому же типу церковных историков супранатурально-прагматического направления и даже с большим правом, чем Вейсманн, принадлежал Иоанн Лоренц Мосгейм († 1755), издавший в 1726 году свое главное церковно-историческое сочинение: Institutiones Historiae ecclesiasticae. Кроме этого труда, он написал ряд других сочинений, посвященных церковно-историческим предметам355. Мосгейм занимает первое место в числе церковных историков XVIII века, ему усвояют имя отца новой церковной историографии356. Такое титло он получает в особенности потому, что в его распоряжении церковная история покидает свой торжественный церковно-отеческий тон, в каком она дотоле писалась, выступая в качестве строгой проповедницы нравственности и покаяния; покидая такой тон, она более и более сближается в своем характере с общей политической историей. Как прежде по преимуществу поучались историей, так теперь стали изучать ее.

У Мосгейма прежде всего должен быть отмечен установленный им метод, по которому он хочет исследовать историю. Что такое церковная история, какое понятие должно соединять с этим именем, доселе на это почти вовсе не обращалось внимания. Церковные историки обходились без исследования задачи церковной истории. Иначе ведет дело Мосгейм. Он выходит от точно установленного понятия истории церкви и определяет ее, как ясный рассказ о том, какие судьбы испытывало общество христианское и при каких условиях; он сравнивает это общество с государством, которого состояние вследствие событий внешних и происшествий внутренних различным образом изменяется, и поэтому Мосгейм различение внешних и внутренних сторон в истории церкви делает главным основанием для деления своей истории на внешнюю и внутреннюю. Внешний отдел истории должен показывать, что благоприятного или неблагоприятного случилось с обществом христианским; внутренний же отдел должен повествовать о христианстве, как религии, и тех изменениях, какие имели здесь место. Аналогия истории церковной с историей гражданской или политической помогает Мосгейму более точным образом распределить содержание внутренней церковной истории по группам, подчинив их определенному порядку. Так, по Мосгейму, церковь имеет своих правителей – в учителях, из которых одни как предстоятели церквей, другие, как лица знаменитые своими писаниями, стояли во главе управления церковью; церковь имела, далее, как и гражданское общество, свои законы, как божественные, так и человеческие, – к божественным, по Мосгейму, относится, содержащееся в св. Писании, учение веры и нравственности, – к человеческим, узаконения, касающиеся культа и всего с ним соединенного. Что в этих отношениях с течением времени изменяется в церкви, это и есть предметь церковной истории. И как в светских обществах или государствах время от времени поднимаются войны и рождаются неустройства, так точно, по Мосгейму, бывает и в церкви: в ней относительно учения и обрядов возникают иногда сильные споры, виновники которых на церковном языке называются еретиками357. Уже эти определения Мосгеймом истории и её задачи показывают, что здесь мы стоим существенно на другой точке зрения, чем на какой стояли с прежними историками начальных времен реформации. Как прежде понятие церкви и, отсюда понятие церковной истории слишком суживалось, потому что протестанты центуриаторы видели церковь только в протестантстве, отрицая её в католичестве и других христианских обществах, Арнольд же видел церковь за древнее время преимущественно в ересях, а в его время в пиетизме, так Мосгейм, рассматривая церковь, как общество, во всем подобное политическому обществу, тем самым подводит под это понятие и католичество и протестантство, и православие и ереси, подобно тому как государство заключает под своим понятием не только истинных сынов отечества, но и отщепенцев общества, всю совокупность общества. Вследствие этого у Мосгейма история церкви должна была отнестись с равным интересом ко всем явлениям в области церковной жизни.

Устанавливая определенное понятие об истории церкви и её содержании, Мосгейм с большою чуткостью определяет условия и требования, какие только и могут, по его мнению, сделать из писателя церковной истории беспристрастного исследователя. Важнейшим правилом для историка он поставляет постоянную бдительность в отношении к сознательной или бессознательной предзанятости, которая вредит историку в его деле. Мосгейм находит, что историк должен беречься троякаго рода рабства, рабства, которое создают для него время, люди, мнения (triplex servitus potissimum imminet temporum, hominum et opinionum). Частнее анализируя каждый из этих видов рабства, он говорит: время, в которое мы живем, имеет столь большую силу над нами, что мы о древних временах судим по нашему времени и думаем, что теперь может случиться или не может, то и прежде так же или могло случаться или не могло. Определяя второй вид рабства историка, он рассуждает: люди, свидетельствам которых мы придаем особенную цену, преимущественно (будто бы) те, которые окружены ореолом высшей святости и добродетели, вводят нас в обман своим авторитетом. А относительно третьего вида рабства, от которого должен предостерегать себя историк, Мосгейм говорит: пристрастие к известному учению или мнениям, которым и мы сами преданы, так господствует над нами, что мы, не желая и не разумея того, выставляем события в ложном свете. В этом случае – говорит он – аргументируют таким образом: мы так думаем, поэтому должны также были думать и древние христиане; мы то или это считаем за истинно-христианское правило, поэтому и древние христиане должны были следовать ему; этого теперь нет, значит не было и прежде358. При таком взгляде Мосгейма на то, что составляет возможную независимость или свободу историка, очевидно идеалом его была такая история, которая была бы наиболее объективною. И нельзя отрицать, что научное исследование исторических предметов у Мосгейма носит на себе характер объективности в такой мере, в какой мы доселе ни у кого еще не встречали в области церковной историографии. Уже самый тон изложения, ему в особенности свойственный, тон спокойный, чуждый как восхвалений, так и ненависти, свободный от всякого раздражения, красноречиво свидетельствует об этом его качестве. Впрочем, нельзя не заметить, что эта объективность представления и изображения дела переходит иногда у него в решительную безинтересность. Поэтому, даже такие сцены, как сцена Григория VII с Генрихом IV в Каноссе, проходят пред глазами читателя так же незаметно, как и всякий другой сам по себе ничтожный исторический факт. Эта черта холодности при изображении событий, вследствие которой пред глазами нашими проходит великое, не делая более впечатления, как и малое, составляет характеристическую черту Мосгеймовой истории359.

Из всего сказанного нами о Мосгеймовой истории видно, во-первых, что для него общество христианское с его историей являлось таким же предметом изучения, как и всякое другое человеческое общество – ни больше, ни меньше; во-вторых, что задача истинного историка при выполнении им своего дела должна состоять в стремлении понять церковную историю такою, какою она была а не такою, какою предписывают ей быть или данная форма вероисповедания, или дух полемики, или личный вкус писателя.

Если, затем, обратимся к рассмотрению характера и свойств самой церковной истории Мосгейма, то для нас интересно здесь видеть стремления его открыть, установить и провести чрез всю историю особые научные принципы, определяющие ход истории. Недаром считается Мосгейм историком прагматиком. У древних церковных историков весь их прагматизм исчерпывался тем, что везде, где видели важнейшие изменения в положении церкви в хорошую или худую сторону, – во всем этом видели действие или противодействие того или другого из двух начал – божественного или демонического, из антагонизма этих начал и объяснялось движение истории церкви. Напротив, у Мосгейма, который не желал смешивать сверхъестественное и натуральное, непостижимое и подлежащее критическому анализу, исторический прагматизм должен был принять более простой, обыкновенный, жизненный характер. Вместо того, чтобы искать разъяснения событий в намерениях и планах сверхчувственного мира, Мосгейм старается изучать в действующих лицах мотивы, побудительныя причины, под влиянием которых и происходят изменения в истории церкви. Так как, по Мосгейму, история получает только тогда свою истинную цену, если не только показывает, что случилось, но и как и почему случилось, т.е. если события изъясняются из своих причин360, то Мосгейм для этой цели требует от историка, чтобы он, вместе с свидетельствами писателей о событии, в особенности строго изучил и человеческую природу; ибо, по суждению Мосгейма, кто знаком с духовными способностями, характерами и наклонностями людей, силою их страстей, тот только из этого источника может легко объяснить случившееся361. Такой взгляд на изучение явлений церковной истории, как само по себе понятно, должен был ввести в исследование истории такой-же интерес разнообразия, какой считался принадлежностью лишь политической истории. Таким образом, первым движущим принципом в сфере церковно-исторической, Мосгейм признает всю совокупность частных характеров, частных намерений и стремлений, какие были у лиц, действующих в то или другое время в истории церкви. – Другим решительным принципом, движущим церковно-историческими событиями были, по Мосгейму, повременная встреча, борьба и соединение между идеями философскими данного времени и христианством. Это взаимодействие христианства и философии Мосгейм считает величайшим фактором в истории церкви. Вследствие этого, для целей изучения церковной истории в особенности считает он необходимым знание истории философии362. Сам Мосгейм из его глубокого знакомства с философией сделал в своих исторических трудах многостороннее применение к изучению церковной истории. При помощи истории философии он с успехом раскрыл сущность гностицизма и его разветвлений, пролил новый свет на историю манихейства, оценил отношение неоплатонической философии к христианству, глубоко анализировал систему Оригена и то отношение, в какое Ориген поставил теологию к философии, показал происхождение оригеновского аллегорического толкования Писания и пр.363. Но в той же самой философии, которая, по Мосгейму, вносила новые элементы, служащие к раскрытию христианства и которая составляла движущий принцип истории церкви, он находит и опаснейшего врага христианства. Уже церковные учители и отцы II века, по мнению его, заходили слишком далеко в своем применении философии к христианскому учению. Пример того, какой плод могло приносить у христиан усвоение греческой философии, можно видеть в лице сектаторов Феодота и Артемона (монархиан)364. Особенного же порицания заслуживает, по взгляду Мосгейма, школа александрийская, в которой идеи философские нашли себе такой открытый прием365.

Для характеристики воззрений Мосгейма о вредном влиянии философии на христианскую церковь соберем те замечания, какие он делает в своей церковной истории об отношении преимущественно платонизма и неоплатонизма к христианству. Определяя взаимодействие неоплатонизма и христианства, Мосгейм с сожалением говорит: «этот новый род философии, как скоро принят был христианами, в особенности Оригеном и другими учителями, сопровождался великим вредом для дела христианского. Эта философия привела христианских ученых к тому, что многие истины нашей веры, сами по себе ясные и понятные, они обезобразили примесью философской темноты и привнесли в учение Спасителя много такого, чего не найдешь ни в одной священной книге. Вследствие этого влияния христианская религия в последующие века настолько приняла чуждого для неё, что образовала как бы род смешанной религии из идей христианских и платонических». К такому изменению христианской религии, по Мосгейму, учители церкви приведены были двояким образом: с одной стороны некоторые из христианских учителей, находя согласие между идеями философскими и истинами христианскими, считали делом позволительным выражать заповеди Христа языком философов, законодателей; с другой стороны сюда же вели и споры со врагами церкви: эта борьба в особенности с людьми, обладавшими философскими знаниями, побуждала учителей церкви, оставляя простоту веры, излагать истины веры в каких либо философских схемах, и так как эти схемы не всегда хорошо обнимали религиозную истину, то считали делом позволительным сообразность изложения её с требованиями философии. Во главе таких лиц, по суждению Мосгейма, был Ориген. «Плененный любовью к платонической философии, он, по Мосгейму, хотел подчинить универсальную религию законам этой философии. Сам Ориген в этом случае был еще довольно осторожен и не безбоязненно принимался за это дело, но его ученики и последователи, забывая благоразумие своего учителя, уже без всякой осторожности обращались для изъяснения истин божественных к философским воззрениям»366. Под влиянием философии, по мнению Мосгейма, изменяется не только догматика христианская, но и нравственное христианское учение. Именно, из платонических доктрин производит Мосгейм появление идей о монашеской аскетической жизни. Развитие монашества он объясняет подражанием языческим философам платонического направления. Он так рассуждает: христиане ни в чем не хотели уступать ни грекам, ни римлянам, ни другим народам, поскольку в среде этих народов было не мало мудрецов и философов, отличавшихся от остального народа и всем своим образом жизни, и даже одеждой. Из этих философов христианам в особенности нравились платоники и пифагорики, проповедовавшие двоякий образ жизни: один доступный лишь философам, которые должны своими добродетелями превосходить всех, и другой – образ жизни, – назначенный для толпы, погруженной в обыденные занятия. Именно, платоники предписывали своим последователям такие правила: душа мудрого, сколько возможно, должна избегать соприкосновения с телесным, тленным, предохранять себя от вожделений чувственных, питать тело пищей простой, искать уединения и предаваться созерцанию. Основы этого учения, говорит Мосгейм, лежат в платонических догматах о душе, демонах, материи и мире. Эти доктрины, думает Мосгейм, были усвоены христианами и отсюда появилась жизнь монашеская, аскетическая в христианской церкви367. Влиянием языческой платонической философии Мосгейм объясняет наконец происхождение почти всей совокупности христианского богослужебного культа, т.е. тех внешних обрядов, в которых выражалось, в особенности с IV века, христианское богопочитание. «Все документы этого века, говорит Мосгейм о IV веке, показывают, как значительно увеличилось число церковных церемоний. Причиной этого есть философия платоническая, или, если хотите, народное суеверие о демонах, усвоенное платониками, а от них уже принятое и христианами. Из мнения платоников, а за ними христиан, о природе демонов и их свойствах объясняется начало многих обрядов, каковы: публичные молитвословия, умножение постов, удаление от супружеской жизни. Отсюда же, по Мосгейму, получило начало и почитание святых, и мощей, и поклонение иконам и проч.368

Из вышеуказанных воззрений Мосгейма на философию открывается, что философия является в истории церкви движущим принципом не только положительного характера, т.е. как принцип, условливавший жизненность церковно-исторического развития, но и принципом отрицательного характера, поскольку философия была враждебна христианству и дала элементы, исказившие благотворное влияние его на человечество.

Таким образом Мосгейм вообще допускает в церкви постоянную борьбу христианства с враждебным ему принципом, но таким принципом является не дух злобы, бурно вторгающийся в недра церкви (как в Магдебургских центуриях), но самый дух человеческий, поскольку он выразил себя в философии и заявил себя привязанностью к языческим воззрениям. Должно сказать, что рассматривание церковной истории с такой точки зрения, с какой рассматривает Мосгейм, придает немало интереса изучению истории. её задача становится серьезнее и разностороннее: христианство, как определенное мировоззрение, становится лицом к лицу с другим мировоззрением и изучение их взаимодействия привносит как бы драматический интерес в церковно-историческую науку. Чем большие, усилия, нередко небесплодные, употребляет Мосгейм к тому, чтобы христианские своеобразные мнения и системы известных учителей и еретиков рассматривать при свете философии, тем больше дает он доказательств, какое богатое содержание открывается в этой области для исследований церковного историка. Заслуг Мосгейма в этом отношении отрицать нельзя, особенно для своего времени.

Но можно ли сказать, что церковная история в трудах Мосгейма достигает высшего совершенства в методе исследования предмета? Далеко нет. Мы видели, что движущими принципами в истории церкви, по Мосгейму, являются с одной стороны частные лица, действующие в церкви, с их характерами, наклонностями, страстями, с другой взаимодействие философии и христианства. Но в сущности исследование этих сторон в прошедшей жизни церкви еще далеко не дает и не может дать истинного понятия о развитии христианской церкви. Его историческому воззрению не достает главного: объяснения того значения, какое имело само христианство для религиозного и нравственного развития человечества. Если сущность церковной истории заключается в определении того, как действовали в сфере церковно-исторической эти или другие лица, как отражалась философия на христианстве, то с этим отдельные личности и чисто человеческая мысль являются главным предметом исторического исследования, и история церковная из истории христианства переходит просто в историю человеческой культуры. Частнее: если отдельные деятели в церкви с их наклонностями, мотивами, страстями, служат причиной совершающихся изменений в церкви, то эти изменения должны быть случайны и произвольны, но о случайном и произвольном нельзя сказать ни того, откуда оно происходит, ни того, куда направляется, потому что ни его источник не может быть разумен, ни последствия его – устойчивы. Понятие истории, как явления, подчиненного определенным силам, определенным законам, постоянно действующим, разрушается в основе. Если, с другой стороны, философия влияет на христианство, и этим условливается церковно-историческое движение, в таком случае активною силою является не христианство, а именно философия; само по себе христианство, как будто вовсе не проявляет никакой жизненности, не оно собою создает историю, а нечто постороннее – философия. Принцип истории церкви христианской, если она не всуе называется христианскою, должен лежать в христианстве – и нигде более, все остальное должно быть рассматриваемо как среда и условия, в которых совершается течение жизни церковной. – Нужно еще сказать, что объяснение многих явлений в церкви влиянием платонизма или неоплатонизма у Мосгейма слишком мелочно и придирчиво. Он хочет объяснить из постороннего влияния каждую частность, каждую подробность, но это натяжка и односторонность.

В числе внешних достоинств истории Мосгейма нужно поставить то, что она делает собой попытку, не покидая рассмотрения исторического материала по векам, разделить историю церкви на периоды. Разделение истории церкви на периоды, которые обхватывают собою большее или меньшее число веков как одно целое, было прогрессом в исторической науке; такое отношение показывает, что история от частностей начинает возвышаться до общих воззрений. Таких периодов насчитывает Мосгейм 4: от начала церкви до Константина Вел., от Константина до Карла Вел., от Карла до реформации, от реформации до времен, когда жил историк369. Но такое разделение на периоды у Мосгейма еще очень недостаточно. Во первых, в основу деления приняты более явления внешние, чем внутренние: вовсе не важным для церкви, было, напр., царствование Карла; во вторых, Мосгейм в своей истории ни чем не мотивирует такое разделение, не делает общих характеристик, из которых бы было видно, почему в его истории заканчивается один период и открывается другой.

Из русских писателей по церковной истории делает довольно обстоятельный отзыв о Мосгейме Мефодий Смирнов, архиепископ Тверской († 1815), в своем сочинении: Liber historicus de rebus, in primitiva ecclesia Christiana gestis370. Отзыв Мефодия очень строг и не всегда справедлив, но во всяком случае он показывает, что Мосгейма, этого лучшего церк. историка XVIII века, в свое время знали, читали у нас и имели о нем определенное критическое мнение. В liber historicus Мефодий говорит о Мосгейме: «этот историограф в своих Institutiones, сколько возможно, старается о том, чтобы все святое и божественное в истории низвести к человеческому и небожественному происхождению, или просто поставить в ряд общих натуральных явлений. Что может быть дерзновеннее этого? Так он отвергает самые засвидетельствованные чудеса, напр., отвергает чудо, бывшее с громоносным легионом при Марке Аврелии». «Другой пример нечестия Мосгейма читатель может видеть в его рассказе о II веке, где он старается делать нападки на древнейшие христианские соборы, принадлежащие этому веку. Вот что говорит Мосгейм: «эти соборы, которых до сего века совсем не было, даже и следов их невидно, – извратили почти весь образ церкви» и пр.

371

Указывая основания суждения, если только можно назвать их основаниями, он ничего другого не обнаруживает, пишет Мефодий, кроме своего нечестивого желания лишить авторитета соборы и их определения и потворствовать свободе народной. Но спрашивается: разве можно когда-либо оставаться как гражданам, так и верующим без собраний и предписаний от более умных людей? (я уж не говорю о том, что соборы учреждены самим Господом). Пусть каждый размыслит: лучше ли шли бы дела в церкви, если бы имели перевес народные желания, непросвещенная толпа? Представим и еще пример превратного суждения Мосгейма, пишет далее Мефодий. При описании того же II века Мосгейм говорит, что ко II веку относится «происхождение тех воззрений на нравственную жизнь христианскую, которые сделались источником неисчислимых зол во всей последующей церкви. Учители церковные, живя среди народов, отличавшихся природными особенно строгими нравственными идеями, каковы Сирийцы и Египтяне, усвоили себе этот образ воззрений и начали учить о двоякой форме нравственной жизни: высшей, и низшей, чрезвычайной и обыкновенной; одну предписывали людям свободным от дел мирских и желавшим высокой славы, другую людям, – обязанным житейскими заботами. Кроме того, они начали отличать евангельские советы от евангельских заповедей; заповеди, по их мнению должны сохранять все, а советы только избранные натуры». «Автор, говорит Мефодий, в дальнейших главах своего сочинения, указывает в объяснение этого явления на то, что будто христианство развивалось под влиянием различных философских систем, так что христианские учители первоначальной Церкви стали последователями этих систем. Sed toto coelo errat», замечает Мефодий о Мосгейме. Опровергая Мосгейма, Мефодий, затем, защищает мнение о различии евангельских заповедей от советов, указывает, что нельзя производить аскетической христианской морали от философов, когда первым отшельником в христианские времена был Иоанн Предтеча, который был не из числа философов, «да и Сам Христос показал столько и таких образцов воздержания, что разве только слепой крот не увидал бы этого». Приведши наконец мнение Мосгейма о том, что в первоначальной церкви всем священнослужителям, не исключая епископов, позволен был брак и что только впоследствии по причинам суеверным начал вторгаться в клир целибат, и, подробно опровергнув это мнение, Мефодий произносит такой приговор над Мосгеймом: «явно лжет этот последователь Лютера и возводит клевету на невинных». В заключение своих рассуждений о Мосгейме русский церковный историк дает самый нелестный отзыв о всех вообще протестантских церковных историках. Он говорит: «лютеране или протестанты написали много церковных историй, но в них хорошее утаивается, а худое умышленно выставляется на вид и преувеличивается, в них рассказывается не то, что действительно сделано церковью, а лишь заблуждения, пороки и соблазны. Историки-протестанты в этом даже открыто сознаются. Кроме того, они постоянно объявляют, что это или то сомнительно, подложно, или в каком-нибудь отношении подозрительно, и стараются всему этому не давать значения; в особенности они являются врагами учителей церкви»372

III. Землер. Планк. Гэнке

Землер. Планни Гэнне. (Вторая половина XVIII и начало XIX века) – Прагматико-рационалистическое направление церковной историографии. –
Землер, мрачный взгляд его на церковь и даже первенствующую, – его собственные представления о сущности христианства и о принципах, которым подчинялась историческая жизнь церкви, – отрицание значения господствующей церкви в истории и пристрастие ко врагам церкви; – замечания о достоинствах и в особенности недостатках его трудов. – Планк, – задача его сочинения «история христианско-церковного общественного устройства», взгляд на происхождение христианской церкви, вывод отсюда́ относительно его рационализма и прагматизма; – характеристика его воззрений на дальнейшее развитие христианского общества, в особенности под влиянием папства; – недостатки его исторического метода. – Генке, достоинства его «общей истории церкви» со стороны прагматизма; – рационализм его в рассказе о жизни Христа; – суждение его о сущности учения Христа; – отклонение церкви от этого учения, причины явления; – жесткое суждение его о главнейших представителях церкви, примеры. – Реакция в отношении к рационалистическому направлению в истории.

Во второй половине XVIII века и в начале ХIХ-го прежнее супранатуральное направление в церковно-исторической науке протестантской Германии сменяется новым, менее благоприятным для надлежащей разработки и понимания церковно-исторических задач, направлением прагматико-рационалистическим. Такое изменение в ходе развития церковно-исторической науки условливалось тем сильным влиянием, какое оказали на протестантских теологов вольфианская популярная философия, кантовский критицизм и французский энциклопедизм. Названное нами направление историографии не есть в собственном смысле историческое. Оно не имело серьезного, глубокого призвания изучать историю, объяснять факты протекшей жизни христианской, установить более правильный и верный взгляд на судьбы церкви; история обращает на себя внимание представителей этого направления преимущественно как средство для того, чтобы если не подорвать значения христианства, то по крайней мере умалить в глазах общества значение религиозного элемента в жизни человека; для этой цели из истории христианства избирались и предъявлялись преимущественно такие факты, которые указывали на темные стороны в истории церкви, и подобные факты историки старались выставлять как самые характеристические, как такие, в которых выразилась самая сущность религиозной жизни человечества в прежнее время. Это направление называется рационалистическим, потому что оно не только не признает провидения, распоряжающегося судьбами истории, но даже в самом происхождении христианства почти видит обыкновенное, естественное явление, а в лице Христа обыкновенное историческое лицо. Причем некоторые из историков этой группы индифферентно, равнодушно, без любви и ненависти относятся к судьбам христианства, а другие из них с сарказмом, насмешкой набрасываются на историю церкви и стараются сделать из истории зрелище человеческих заблуждений и страстей. Прагматическою же эта группа историков называется потому же, почему и пред этим рассмотренная группа историков, лучшим представителем которых был Мосгейм. Здесь видно тоже стремление к объяснению явлений из известных причин, но эти причины отыскиваются больше всего в субъектах, действующих в истории, в их личных мотивах и наклонностях. Вообще этот прагматизм был невысокого качества; он изучает отдельных исторических деятелей, но не целую историю в её генетическом развитии. Впрочем, рассматриваемое направление церковной историографии остается не вовсе без заслуг для науки. Известный историк Шафф, который отнюдь не принадлежит к рационалистам, говорит, что рационалисты-историки оказали пользу для науки прежде всего в том, что они употребили самую смелую критику и этим путем многое представили в ином свете; содействовали новому, более свободному и беспредзанятому пониманию истории; затем под их пером понятие о церковной истории расширилось: так, все прежние историки протестантские и католические только в истории ересей видели движение и развитие, а учение церковное считалось у них чем-то лишенным всякого движения, застывшим в одних и тех- же формах, безжизненным, рационализм же в самой церкви, подобно тому как и в сектах, подметил движение, перемену373. – Из числа довольно многих представителей прагматико-рационалистического направления мы рассмотрим лишь Землера, Планка и Гэнке.

Человеком, в котором главным образом высказалось указанное направление церковной историографии и который с полным правом заслуживает имя отца этого направления, был Иоганн Соломон Землер († 1791). Ему принадлежит нимало церковно-исторических сочинений, из которых приближается к представлению курса целой церковной истории сочинение его под заглавием: «избранные главы церковной истории» (Historiae ecclesiasticae selecta capita), в 3-х томах, явившееся в 1767–1769 годах374.

Рационалист Землер375 начинает свое дело построения истории с разрушения установившихся воззрений на церковь. В его церковно-исторических сочинениях повсюду слышатся сетования, что доселе еще не являлось истинной и действительной церковной истории, что все, что ни сделано по этой части не только римско-католиками, но и протестантами не заслуживает имени церковной истории. Он с большим нерасположением и даже ненавистью высказывается против единства церкви в верованиях и учреждениях; весьма низко ценит заслуги отцев и учителей церкви; повсюду в истории церкви он видит лишь возрастание невежества и суеверий, при помощи которых утверждалось господство епископов; под личинной религии проникли в церковь, по суждению его, испорченность и заблуждения376. Главный упрек, который делает он истории церкви у него, – не как у Арнольда, с которым он имеет много общего377, – состоит не в том, что по вине властителей церкви, епископов, вошло много в церковь испорченности и заблуждений, а в том собственно, что в церкви утвердилась неизменяемость системы учения и дисциплины, каковая неизменяемость, по Землеру, противоречит нравственной природе и абсолютности христианства. Истинное понятие об истории церкви поэтому имеет, по мнению его, только тот, кто отправляется от воззрения, что церковь становится неистинною, ложною, недостойною самого имени христианства, поскольку в ней приходит все к твердой, однажды навсегда установленной, форме, поскольку отдельная личность в ней вынуждается подчиняться церковному авторитету вместо того, чтобы быть свободною в своей вере, словом – поскольку церковь получает имя кафолической. И так как, установившееся в церкви, правило касательно неизменяемости известных сторон её почти такое же древнее, как сама христианская церковь, притом же, так как все, что принадлежит к неизменяемому характеру церкви, есть только предание из первенствующей церкви, то Землерова полемика против неистинных представлений о церковной истории с особенною силою накидывается на первый период церкви: Землер громко жалуется, что доселе еще не было написано действительной истории первых столетий. Если взор Арнольда, опечаливаемый созерцанием, как ему представлялось, распадения церкви с IV века, однако же светлел и прояснялся, как скоро он устремлялся на времена апостольской церкви, которая предносилась ему, как возвышенный идеал для всей последующей церкви, то Землер напрягает все усилия, чтобы разрушить и этот, единственно светлый для Арнольда, образ апостольской церкви, представив его обманчивым и ничтожным. Это величайший древний предрассудок, восклицает он, что будто первенствующая церковь, церковь апостольская и ближайших к ней времен, есть всесовершеннейший образец церкви и осуществляет собою божественное предначертание христианской религии378. Отправляясь от этой точки зрения, он не полагает никаких границ своей критической запальчивости относительно истории первых трех веков. Чем более в истории этих веков есть таких сторон, которые для последующих христиан представляются высокочтимыми, достойными подражания, тем более вооружается он против славы этих веков. Он ни во что ставит подвиги мучеников первых веков; всю религиозность первенствующих христиан он сводит к тому, что они чуждались языческих храмов и не приносили идольских жертв; причину Диоклитианова гонения полагает в самих христианах и т.д. Что касается до письменных свидетельств, по которым христиане этой эпохи представляются в другом свете, чем как хочет того Землер, то он или не доверяет им или считает их подложными. Даже против письма Плиния младшего, вифинского наместника, к императору Траяну о христианах, которое всеми считалось подлинным и которое хорошо отзывается о христианах, Землер выставляет множество, впрочем тщетных, аргументов с целью доказать его подложность. Он утверждает по поводу этого письма, что и христиане в то время (нач. II-го века) были очень немногочисленны, чтоб на них могли обращать серьезное внимание Плиний и Траян, и самое письмо, по Землеру, слишком много расточает похвал христианам, так что его мог сочинить только какой-нибудь панегирист из партии христиан, в роде Тертуллиана. Такого-то характера критика Землера касательно даже первых веков христианства, времени апостольского и после апостольского379. Относительно дальнейшей истории церкви он показывает еще большее нерасположение. Монахов и анахоретов называет сумасшедшими, епископов по большей части интриганами, Августина – хитрым и коварным, Феодорита – суеверным, Бернгарда – ханжествующим380.

Стоя на такой точке разрушения всего, что доселе считалось предметом достойным внимания историка, конечно нельзя было помышлять о построении церковной истории: Это хорошо сознавал и сам Землер, а потому, чтобы отыскать какое-либо существенно-важное содержание церковной истории, он вынуждается составить свое собственное понятие о сущности христианства, и с этой измышленной им точки зрения и рассматривать самую историю христианства. Его взгляд на христианство состоит в том, что содержащееся в Писаниях нового завета учение Христа и апостолов не заключает ничего в себе столь твердого и однажды навсегда решенного, на что можно было бы смотреть как на нечто, долженствующее лечь, в виде неизменной нормы, в основу всего развития христианской церкви. Христос, рассуждает Землер, дал право каждому индивидууму касательно веры мыслить так, как он сам, индивидуум, хочет, исповедовать свою религию, какую он найдет благоприятною для себя. «Христианство, – говорит Землер, – в существе своем есть выясненное от Христа для сознания человечества – право индивидуальности, право для каждого иметь свою собственную религию приватную, в противоположность ко всему, что выдает себя за религию господствующую, обязательную». Исходя из этого измышленного понятия о религии христианской, Землер, как церковный историк, находит интерес лишь в том, чтобы рассматривать, как в истории христианской церкви внутреннее субъективное право индивидуальности относится ко всему тому, что в противоположность ему выступает с правом религии однажды навсегда установленной, узаконенной, неизменяемой, официальной, господствующей, православной. Вся история церкви, по взгляду Землера, есть в сущности спор и притом постоянный, спор внутренней и индивидуальной религии с религией официальной, господствующей. Отсюда, во всей массе церковно-исторических явлений он видит ничто иное, как бесплодную попытку придать характер неизменяемости тому, что по своей природе свободно и изменяемо. На взгляд Землера церковь есть только агрегат индивидуумов, которые не соединены между собой никакой другой связью, кроме чисто формального права на индивидуальную религиозную свободу, равно принадлежащую каждому. Действительным содержанием церковной истории, предметом главного внимания историка, должно быть, поэтому, ничто другое, как беспрерывная смена постоянно видоизменяющихся религиозных воззрений; движущим принципом, заправляющим этим течением, служит субъективный интерес индивидуальности обнаруживать реакцию против того, что хотело бы положить на бесконечное разнообразие религиозных стремлений индивидуумов печать однообразия, печать неизменяемости. Вся область истории, рассматриваемая с этой точки зрения, есть абсолютно изменчивый элемент, здесь ничто не остается твердым, ничто не имеет постоянства; все, что устанавливается, устанавливается лишь для того, чтобы снова разрушаться381. Поэтому еретики и сектанты, как главные разрушители всякого прочного строя в истории будь то в догме, будь то в учреждениях церкви, пользуются особенным вниманием историка. «Если признать неправильною мысль, что много добрых христиан находилось вне церкви, там же, где отводится место еретикам и язычникам, то мы поставлены были бы в затруднение, ибо великие и важные следствия христианской религии оставалось бы отыскивать только в среде так называемых православных» – замечал Землер.382

Недостатки такого исторического миросозерцания слишком очевидны, чтобы нужно было много распространяться о них. Если, выступающие на сцену истории, субъекты получают свое значение исключительно вследствие, принадлежащего им, права на индивидуальную религию, если их сближает одна религиозная свобода, то они стоят в истории одни подле других без всякого взаимообщения в мыслях и чувствах; им недостает самого важного – объективной связи, которая объединяла бы их в целое, живущее, мыслящее и чувствующее. История церкви остается, так сказать, без церкви. История становится только беспорядочным зрелищем субъективной свободы и произвола. То, что могло бы привести индивидуумы к единству, сплотить в одно целое, подлежащее изучению, т.е. единство определенных верований и религиозных стремлений, это есть, по Землеру, нечто аномальное, достойное осуждения, то, чего не должно быть. Словом, Землер строит свою историю безо всякой высшей идеи383. Его представления о христианстве не имеют ни малейшей определенности и не дают никакой твердой точки опоры для историка христианства. Справедливо замечает один немецкий критик Землера: «на вопрос, что составляет объективную истину в христианстве, с точки зрения Землера приходится отвечать, что такою объективною истиною остается трансцендентальный икс» (­х)384. Для надлежащей обработки истории церкви и истории догматов, по суждению того же критика, Землеру недостает и глубокого религиозного духа, и философского свободного от предрассудков суждения. Он не возвышается до идеи исторического развития: он рассказывает церковную историю по векам. Масштабом, при помощи которого он оценивает прошедшие века, служат для него те понятия, которые были модными в его время: просвещение (это, как известно» была так называемая эпоха просвещения) толерантность, свобода, мораль385. Землер любит прибегать к смелым, но безосновательным гипотезам. Он не имел настолько чувства, чтобы понять образ жизни, настроение и религиозные учреждения древних христиан386. Внешняя сторона исторических трудов Землера, по единодушному свидетельству его критиков, отличается множеством недостатков; его изложение даже современники порицали, находя его хаотическим. Этому впрочем не следует удивляться. По свидетельству самого Землера, он был завален работой, имел в качестве профессора от 4 до 5 лекций ежедневно и написал 171 сочинение387. К достоинствам исторических трудов Землера относят: проницательную критику и остроумие в заключениях, необычайное прилежание в изучении источников, ненасытную любознательность, вследствие чего он «делает много новых открытий и возбуждает дух исследования»388.

Другими представителями рассматриваемого нами направления в церковной историографии были Планк и Гэнке389. Будучи рационалистами, они, однако же, как увидим ниже, во многом разнятся от Землера в методе изложения истории.

Готтлиб Иаков Планк (1751–1833 г.) в области церковной историографии знаменит сочинением, озаглавленным так: «история христианско-церковного общественного устройства» (Geschichte der christlich – kirchlichen Gesellschafts – Verfassung), в пяти томах; первый том этого сочинения вышел в 1803 году, а последний в 1809. Целью сочинения Планка «история христианско-церковного общественного устройства» было, как он объясняет во введении, дать просто историю христианской церкви, как внешнего института, а потому в этой истории он имел в виду представить и изложить лишь то, что принадлежит к истории христиан, как организованного целого во внешних отношениях. Поэтому он сообщает понятие об его происхождении, его образовании, последовательном развитии его организации, время от времени изменяющейся, его форме управления, его отношении к другим обществам, в особенности обществу государственному и его влиянии на это последнее. О том же, что принадлежит к истории христианства, как учения, Планк почти вовсе не говорит, а равно и других сторон христианской церкви касается настолько, насколько это нужно для ясного представления его главной задачи390. Сообразно с таким планом Планк излагает историю христианской церкви от древнейшего времени до реформации.

По свойствам своего труда Планк рационалист, но рационалист, не бросающий грязью в историю христианства, а со вниманием и интересом изучающий ее, хотя этот интерес сосредоточивается не на самом христианстве, а лишь на судьбах общества христиан. Притом, он прагматик: прагматизм не оставляет его ни на минуту; Планк не приводит ни одного факта без того, чтобы не объяснить его или не дать ему определенное место в истории христиан, но за то его объяснения часто страдают отсутствием основательности и отличаются легковесностью. Все это можно видеть и наблюдать на первых же главах его истории. Первоначальное образование христианского общества при Иисусе Христе и Его апостолах описывается Планком следующим образом: «Около 15 года царствования императора Тиверия среди иудейской нации является Основатель христианства, в качестве Учителя народа. Необыкновенный Муж Этот объявляет Себя среди соотечественников Учителем религии, находит скоро несколько друзей и приверженцев, которые не только охотно слушали Его, но и были Ему вполне преданы; они вступают с Ним во взаимообщение с целью вместе с Ним и под Его водительством распространять Его учение, какое Он развивал, – насколько возможно в большем круге. Этих людей, которых Он сам называл апостолами, было немного, и они не отличались ни особенною проницательностью, ни особенными дарованиями, но за то они отличались честностью, простотой сердца и духа, верностью учению, ими узнанному. Общий народный голос часто раздавался для прославления Этого Учителя и громадная толпа собиралась послушать Его, ибо он был Учитель сильный в слове и в деле; но этот же самый народ с фанатизмом согласился на Его смерть, так как народ впоследствии под влиянием своих представителей и глав, содействовал Его умерщвлению. По истечении не полных трех лет со времени явления Христа на проповедь, главы нации открыли, что Иисус – так назывался этот могущественный Учитель – создал себе план ввести в мир новую религию, а их национальную религию незаметно вытеснить. Впрочем не это собственно открытие возбудило их ненависть к нему, а то, что Он был смелый проповедник истины, многократно позволявший Себе обличать их гордость, лицемерие и порочную жизнь. Открытие, какое они сделали касательно целей Иисуса, было вполне основательно, но меры, к каким они прибегли при этом случае, служили лишь к скорейшему осуществлению того великого намерения Христова, которому они хотели противодействовать. Насильственная смерть Христа сделала возможным, что Его учение в форме новой религии нашло доступ в мир. Это сделалось возможным чрез то влияние, какое смерть Христа имела на Его друзей и приверженцев. Друзья и приверженцы Его пришли к твердому убеждению, что Христос воскрешен от Бога и перешел к высшему небесному состоянию. Вслед затем все, что находили необыкновенным в Его жизни и чему удивлялись, все это разом явилось в другом свете. Теперь Он сделался для них предметом религиозного почитания. Теперь для них стало священнейшею задачею пронести не только Его учение, но и Его историю повсюду в мир, чтобы всех людей призвать к почитанию Его лица и к соблюдению Его учения. Теперь в их собственной душе Его учение соединилось с верою во все, что великого, удивительного и чрезвычайного рассказывалось о Нем. – Неоспоримо и другие внешние обстоятельства благоприятствовали ревности, с какой апостолы по Его смерти старались приобретать приверженцев Его религии. Среди их нации целые тысячи при одном известии о воскресении Христа чувствовали себя вынужденными верить и всему прочему, что рассказывалось о Нем, и присоединяться к числу Его почитателей. Движение, вследствие этого возникшее в Иерусалиме, скоро возбудило внимание иудейского национального собрания – синедриона, но меры, какие приняты были по поводу движения, служили опять лишь к успеху нового дела, ибо эти меры дали ближайшее побуждение приверженцам нового дела образовать из себя теснейший союз, о чем они прежде не думали, – да вероятно и долго не стали бы думать об этом, – и таким образом образовалось собственно религиозное общество, с тем вместе самосохранение этого общества и его распространение более и более обеспечивались. – Иудеи, которые сначала приняли учение апостолов, на первых порах так же мало, как и сами апостолы, думали, что они отклонятся от древней религии их отцев или даже совсем порвут связи с нею. Все новое, содержащееся в их учении, казалось прямо выродилось из иудейства или по крайней мере настолько облеклось в древне-иудейские формы, что новое гармонировало с древним. Главным учением нового общества была идея о Мессии, но эта идея была и у всех Иудеев. Словом первые приверженцы учения Христова едва ли думали, что они могут и должны будут образовать религиозное общество, отдельное от иудейского. Но эта мысль, хотя её и не было в душе членов этого общества, была возбуждена в них внешними обстоятельствами чрез их врагов и преследователей. Видя решительную ненависть, какую питали к ним их соотечественники, они почувствовали живую потребность теснее соединиться между собою и твердо сомкнуться в одно целое. Однако же не долго оставались в таком неопределенном положении; они формально были исключены из того общества (иудейского), к какому они доселе принадлежали. Прошло несколько времени и Иудеи вполне от них отреклись, заключали для них свои синагоги, закрыли для них свой храм. Что же оставалось им делать? им оставалось окончательно выделить себя из среды Иудеев, а с этим изменился у них и взгляд на цель и дух нового учения, принятого ими. Теперь они увидели, что они не должны оставаться при древнем иудействе, но должны возвыситься над ним. Теперь они поняли, что Христос говорил им о почитании Бога духом и истиною: Теперь они ясно сознали, что они действительно суть нечто другое в сравнении с Иудеями, и с этих пор новое религиозное общество образовало новую церковь»391. Из этих рассуждений Планка о происхождении христианского общества и церкви видны отличительные черты его исторических воззрений. Он говорит о Христе и его апостолах, как о лицах обыкновенных, об их деле, как о деле обыкновенном, обязанном своими успехами разным обыкновенным обстоятельствам. Этим Планк заявляет о своем рационализме. Здесь же мы знакомимся и с характером его прагматизма: этот прагматизм не считает невозможным для себя объяснять самые важные события из самых незначительных причин. Простая вера во мнимое воскресение Христа (Планк не допускает достоверности этого события) воодушевляет его учеников быть верными его учению; гонение синедриона побуждает их ближе сомкнуться в одно целое, общество; закрытие со стороны Иудеев храма и синагог для них побуждает их понять, что они составляют общество людей с новым духом и образовать из себя церковь.

В дальнейшем течении своего сочинения, Планк, оставаясь верным этой указанной черте его прагматизма, в тоже время старается выказать особенную проницательность в понимании исторических событий и явлений. Он берется разоблачать самые сокровенные намерения, какие в том или другом историческом случае имели известные лица. Его прагматизм хочет проникать до самой глубины сердца человеческого и хочет в каждом историческом явлении усматривать преднамеренность, сознательный акт известного лица или совокупности людей известной эпохи. Он рассматривает историю так, как будто бы здесь все наперед было рассчитано и не было ничего случайного. Поэтому не только в истории церковной позднейших времен, но и в истории древней Планк каждое явление, каждое изменение рассматривает со строжайшею пытливостью, он взвешивает, какое намерение могло лежать в основе при этом, и лежало, насколько это намерение сознавалось, какую выгоду предвидели извлечь из того, что стремились к осуществлению данной идеи; речь постоянно идет о средствах, помощью которых приводился в движение данный план, об искусственных мерах, какими пользовались главы церкви для того, чтобы упрочить какой-либо новый вид господства над народом, об умоначертаниях, в которых ясно наперед представлялись и цель к какой шли, и пути, какие вели к цели. Вследствие такого метода история получает характер разумности, но при этом остроумный историк забывает одно, как легко свою собственную абстрактную мысль навязать, как сознательное намерение, историческим лицам, которым подобная мысль и на ум не приходила392.

Первые два тома «истории» Планка содержат изыскания о состоянии церковного общества и иерархии в древней церкви. Здесь автор показывает большое остроумие. На основании немногих отрывочных свидетельств, кратких канонических определений, он умеет восстановить образ древне-церковной иерархии и её многоразличных отношений. Некоторые замечания Планка в этих двух первых томах сохраняют свое значение в науке и до настоящего времени. С третьего тома история церковного общества у Планка переходит в историю собственно папства, и историк исключительно переносится на запад. Здесь утонченность соображений и догадок автора доходит до крайних своих пределов. История папства получает особенный глубокий смысл, хотя историк, как протестант, конечно нисколько не сочувствовал папству. Эта история папства читается у него с таким же интересом, с каким читается какая-либо история политики императоров и королей, так что совершенно забываешь, что стоишь не на почве политической истории, а на почве истории церковной. История папства рассматривается у него с точки зрения, так сказать, дипломатической. И вот история пап, которая у центуриаторов представляется плодом диавольских козней, теперь у Планка является результатом самых утонченных планов, плодом системы самой искусной церковной политики, плодом ловких маневров дипломатической сметливости. Наш историк, помимо воли, является панегиристом и апологетом папства. Папы Григорий VII, Иннокентий III, Бонифаций VIII и многие другие являются осуществителями, по Планку, очень мудрых планов. Каждый шаг они делают с размышлением, планосообразно, с благоразумною расчётливостью; они пользуются к своей выгоде всеми возможными обстоятельствами, даже самыми неважными. Так эпоху XI, XII и XIII века, на которую падает особенное возвышение папства, Планк рассматривает, как такую эпоху, в которую преимущественно выразилось планосообразное действование целого ряда пап в видах собственного возвышения; во главе их стоит Григорий VII. Приступая к описанию этой эпохи, Планк задает себе вопросы: действительно ли папы имели в виду те выгоды, которые должны были проистекать из их попыток, направленных к церковным реформам? сознавали ли они те выгоды, к которым должны были приводить их усилия? И без всякого колебания отвечает на подобные вопросы положительно. Уже в деятельности пап, руководимых Гильдебрандом, до времени его восшествия на папский престол, Планк отмечает такие меры, которые, будучи весьма значительны и весьма действительны, отличались тончайшею, проникающею в отдаленное будущее мудростью393. Переходя к деятельности Григория VII, когда он стал папою, Планк постоянно посвящает своего читателя в глубочайшие планы этого папы и не перестает удивляться глубине его благоразумия: «невозможно не признать в Григории папы, действующего с хитрою рассудительностью; достойную удивления мудрость, которая руководила им, мы в особенности тогда почувствуем, когда поймем целый план его, который он, сделавшись папою, решился осуществить»394. Затем он развертывает пред читателем этот план, указывая, что последнею и высшею целью Григория было не только возвысить папство в церкви и над церковью, но и сделать власть папскую совершенно независимою от власти государственной. «Не может быть никакого сомнения, по мнению Планка, в том, что Григорий работал для этой цели планосообразно; все главные предприятия его правления, неоспоримо, были именно сюда направлены». Указанною целью проникнута не только знаменитая борьба Григория против инвеституры светских правителей, но и борьба его за безбрачие духовенства395, что конечно очень трудно связывать с главной идеей деятельности Григория – сделать церковь независимою от государства, но Планк этим мало стесняется. С той же точки зрения, как выражение систематического образа действования пап, Планк рассматривает и те меры396, какие употреблялись папами той же эпохи для достижения ими абсолютизма во всей западной церкви. Планк различает девять главных ступеней (die Haupt – schritte), посредством которых папы пришли к абсолютизму в церкви. Первою главною ступенью было требование папами присяги в послушании своему престолу от всех епископов церкви. Второю главною ступенью – притязание пап утверждать избрание епископов всех стран, третьею – право посылать легатов во все церкви ad visitandas ecclesias и т. д.397. Совокупность этих ступеней приводит пап к абсолютному главенству в церкви. – При всем остроумии Планка читатель изумляется не столько папам, творцам такой мудрой политики, сколько самому историку, который чересчур глубоко умеет проникать в сокровеннейшие мысли людей, слишком хорошо умеет расплетать нити тканей, самым сложным образом сплетенных. Но это удивление не увеличивает доверия читателя к историку.

Из того же направления церковной историографии, о котором мы говорим, нам остается еще охарактеризовать Генриха Филиппа Конрада Гэнке (†1809). Он принадлежал к школе Землера. Его сочинение, озаглавленные: «общая история христианской церкви в порядке времени», издано в конце прошлого столетия398. Как Планк витает в сфере гипотез, искусственных комбинаций, тонких планов и предначертаний, так Гэнке становится в своем труде на более твердую почву фактической истории. Прагматизм Гэнке главным образом состоит в искусстве вводить частный факт в ряд прочих исторических фактов; он искусно группирует черты, служащие к характеристике лиц и времен; события в его истории идут в неразрывной связи; когда ему приходится произносить суждение, он берет во внимание как частное и личное, так и общую сумму обстоятельств и условий времени. История Гэнке, покоясь на почве фактического, в тоже время не бедна и общими рефлексиями и соображениями, которые то вплетаются в самый рассказ, то предпосылаются ему399.

Теперь посмотрим, какие черты характеризуют его как историка рационалистического направления. Рационалистическая тенденция довольно ясно обнаруживается уже в сочинениях Землера и Планка, но всего яснее у Гэнке. Последний с значительною откровенностью заявляет свою рационалистическую точку зрения. О лице Христа он говорит, как о лице простого человека. О самом факте чудесного рождения Христа он высказывается с сомнением; он говорит, что о таком факте не знали наиболее приближенные ко Христу ученики – разумеется Иоанн Богослов – и полагает, что это позднейшая легенда, возникшая из желания возвысить лицо Великого Учителя400. О Его воспитании замечает, что Он получил научное образование, какое получили прочие Иудеи, какое только позволяли время, когда, и место, где Он жил, но подробности, замечает он, остаются неизвестны; затем, он признает, что Христос с раннего детства отличался прекрасными талантами401. О чудесах Иисуса Христа Гэнке говорит уклончиво и видит в них не более как благодеяния, которые может оказывать человек высокой души и любящего сердца несчастным, угнетенным, из своих ближних, причем о величайших чудесах Христа умалчивается402. Воскресения и вознесения Христа он не признает; так, рассказав историю смерти Христа, он замечает: «тем кажется и кончилось дело», и если однако же далее упоминает о воскресении и вознесении Христа, то говорит без всякой уверенности в действительности таких событий403. Вообще взгляд Гэнке на Христа характеризуют таким образом: «в человеческой истории Христа он признавал проявление такого необычайного величия, в котором он видел, если не Божество (Gottheit), то божественность (Gottlichkeit) Христа, и в делах Его признавал дела Того, Кто послал Его»404. Учение Иисуса Христа Гэнке принимает в виде очень простом. Учение Его, по Гэнке, было лишь улучшенным иудейством. Все, что было разумного и нравственного в учении иудейства, это и составляло сущность проповеди Христа. Он только очистил иудейскую религию от всяких примесей и наростов. Так Он восставал против произвольных объяснений закона, какие встречались среди иудейских книжников, ревностно вооружался против мелочной и механической набожности, против жертв и пр. Его задачею было вселить в сердца людей детскую преданность и доверие к Богу и любовь к ближним. Словом Он выделяет из суммы иудейских верований такие религиозные представления, которые могли быть приемлемы всеми людьми и всем доступны. Успех проповеди Христа Гэнке объясняет частью тем, что Его идеи были вполне сообразны с разумом и истиною, частью достоинствами личного характера Христа и чистотой Его нравов405. Таково было начало церкви христианской, по Гэнке.

Чтобы удержать себя на высоте идей Христа, церковь должна была верно следовать простым и ясным воззрениям своего Первоучителя, но на самом деле, по Гэнке, было не так. Чем дальше шло время, тем более терялся характер и затемнялся образ первоначальной церкви. Отсюда, задачею Гэнке становится раскрыть, что неразумного и противонравственного вошло в церковь и при каких условиях. Главными причинами, содействовавшими уклонению церкви с правого пути, по суждению его, были: слепая привязанность к человеческому авторитету, дух партий, сектаторство, принуждение над совестью, поверхностное просвещение, фанатизм и сепаратизм всякого рода и т. д.406 Во всем течении своем церковь представляется ему далекою от её первоначального идеала; история церкви на взгляд его есть ряд достойных сожаления и смешных картин, рисующих печальные заблуждения человеческого разума, картин – ожесточенных и кровавых распрей, мелочных интриг, лицемерных козней и великих насилий. Все это привходит в церковь под самыми благовидными личинами. Эта испорченность церкви начинается, по Гэнке, в особенности с IV века, когда к христианству примешиваются религиозные формы тех наций, между которыми христианство распространилось. Благодаря главам церкви, епископам, которые всячески поддерживали эти ложные формы в видах более легкого господства над необразованными и суеверными массами народа, и благодаря вообще иерархии, превратившей простые христианские истины в утонченные догматические формулы, христианство все более и более отпадало от своего первообраза407. Вследствие подобных воззрений историка, большинство церковных исторических деятелей, служащих украшением церкви, подвергаются беспощадной критике Гэнке. Представим некоторые примеры. Тертуллиана он называет расстроенной головой, дикой натурою, этому лицу для прикрытия его слабостей необходимо было хвастовство. Учение его Гэнке считает близким к языческому суеверию; сюда он относит требования Тертуллиана молитвы за умерших, его воззрения касательно чудодейственности молитвы и поста, его мысли о крещении, как средстве к очищению грехов и пр.408 Афанасий вел., по Гэнке, гордый упрямец, который из-за своих идей был причиною многих смятений в церкви и который злоупотреблял своим авторитетом. Августина он называет остроумным диалектическим болтуном, в особенности за его идеи о природе и силах человека, развитые им в борьбе с пелагианами409. Папа Григорий великий, по Гэнке, был низким льстецом, научившимся у диавола облекаться в ангела светлого, и тем только отличавшимся от диавола, что диавол чрез гордость пал, а Григорий под личиною смирения превознес себя. Также худо отзывается Гэнке о папе Григории VII410.

Обстоятельный разбор рационалистических исторических сочинений Землера, Планка и Гэнке считаем излишним. Воззрения их так мало имеют основы в фактах истории, так отзываются фантазией и субъективизмом, что разбирать их, значило бы напрасно тратить время. А главное, неотразимый удар всем подобным воззрениям и теориям XVIII и начала ХIХ-го века наносит знаменитый Неандер своими учеными трудами и всей своею деятельностью, о котором дальше и пойдет у нас речь. Неандер выступил на борьбу с рационализмом указанного времени, и эта борьба, веденная путем серьезного и строгого изучения истории христианской, а не путем разбора и опровержений рационалистов, была лучшей критикой мнений Гэнке и других рационалистов-историков. Рационалисты-историки главным образом и заслуживают внимания потому, что своими крайностями вызвали к бытию и деятельности, так называемую, ортодоксально-протестантскую историческую школу Неандера, которая представляет глубоко-знаменательное явление XIX века. Господство историков-рационалистов составляет собой такой исторический момент, который условливал собою появление в последующее затем время новых задач в церковной истории, лучшей обработки её и более глубокого понимания христианства и его значения во всемирной истории

Август Неандер († 1850 г.) Возбуждение религиозных интересов и религиозного духа в Германии (нач. XIX в.) – Август Неандер. – Биографические сведения о нем. – Заслуги его для церковно-исторической науки. – «Общая история христианской религии и церкви» Неандера. – Общие замечания о достоинствах труда. – Характеристика и разбор его: церковно-исторические научные вопросы, решаемые здесь. I. Отношение христианства, как элемента сверхъестественного, к человечеству, как элементу естественному; – взаимодействие элементов; – назидательный характер истории Неандера. – Замечания об этой стороне Неандерова труда. – II. Отношение христианства, как абсолютной истины и совершенства, к изменчивости и многообразию явлений человеческой природы; формы христианской исторической жизни, служащие и не служащие к выражению христианства; – их историческое значение. – Примеры. – Суждение о теории. – Индивидуализм исторических изображений у Неандера и недостатки этого индивидуализма. – III. Отношение христианства, как религии духа, к внешней церковности, выражаемой иерархией с её функциями – узаконениями касательно богослужения и вероучения. – Частное: а) мнение его о происхождении иерархии, отзывы его, б) об истории богослужения, и в) о регламентации догматов: суждение его о поместных и вселенских соборах. – Неудовлетворительное решение Неандером вопроса об отношении христианства и церкви в истории. – Школа Неандера. – Влияние его у нас в России.

Церковная историография XVIII века высказала себя со всеми достоинствами и недостатками в лице её важнейших представителей. В общем недостатки брали перевес над достоинствами, и церковная историография должна была для своих действительных успехов сделать новый шаг в своем развитии. Ни школа супранатурального прагматизма, ни школа рационалистического прагматизма не могли приблизить церковную историю к её цели. Первая школа, хотя и крепко держалась христианства, как великого и сверхъестественного начала жизни человечества, однако же понимала христианство слишком неопределенно, понимала его как силу, действие которой вовсе не сознавалось в истории, по крайней мере историки этого направления не умели показать, в чем состоит значение христианства во всемирной истории; вторая школа совсем не имела призвания понять христианство, потому что она за христианство принимала свои собственные представления о христианстве, и большинство фактов церковной истории для неё оставались непонятными и даже были достойными глумления. Чтобы вывести церковную, историографию из этого довольно бесплодного круговращения, необходимо было прежде всего возбудить и оживить религиозные идеи в обществе, ибо, как известно, XVIII век был неблагоприятен для религии. Такие благоприятные условия для религии, а с нею и для историографии церковной, являются в конце XVIII и в особенности в начале XIX века. Главными благоприятными условиями, повлиявшими на оживление религиозного сознания были: частью естественная реакция со стороны религиозного духа против неверия предшествующего века, частью плодотворная деятельность многих замечательнейших философов, историков и богословов этого времени, таких глубочайших идеалистов, как романтик Шлегель, философы Шеллинг и Гегель, историк Гердер и богослов Шлейермахер. В особенности религиозное влияние Шлейермахера было замечательным событием времени. Рассматривая возбуждение религиозного сознания в начале XIX века, преимущественно в среде немецкого протестантизма, один историк с свойственным ему остроумием замечает: «блудный сын немецкого протестантизма мало-по-малу начал стыдиться тех желудей, которыми он так долго питал себя, с чувством покаяния ударил себя в грудь и решился возвратиться в отеческий дом древней, но в то же время вечно юной, веры церковной»411. Проще сказать, под влиянием указанных нами условий произошло с началом XIX века возбуждение религиозных интересов в протестантской Германии.

Из этого оживления выродилась знаменитая в истории церковно-исторической науки школа Неандерова, получившая свое название от имени замечательнейшего церковного историка – Августа Неандера, прозванного «отцом новейшей церковной истории»412.

Позволим себе посвятить несколько слов описанию личности и жизни творца новой эпохи в историографии. – Неандер родился в 1789 году в Геттингене. Его родители и по национальности и по вере были евреи. Его первые годы прошли печально, потому что отец его мало заботился о семье. Если же, при всем том, Неандер имел возможность получить основательное образование, то этим он обязан одному из своих родственников (доктору медицины Штиглицу). Сначала Неандер имел намерение сделаться юристом. Но к счастью для церковно-исторической науки, судьба готовила ему другое поприще. В 1806 году он делается христианином413. Обращению его к христианству в особенности способствовало изучение сочинений философа Платона, который сделался для него тем же, чем он был для многих знаменитых христианских ученых древней церкви – приготовительною школою для новой религии. Но его первоначальное христианство не было чистым лучом истины. Первоначальные представления его о христианстве были перемесью идей Бема и Шлейермахера. Первое время по обращении в христианство Неандер не покидает мысли избрать юридическую карьеру, но вскоре изменяет свое намерение и посвящает себя изучению теологии и философии. Теологию Неандер изучает частью в Галльском университете под руководством Шлейермахера, который положил семена своего богословствования в душу Неандера, что ясно отразилось на церковной истории его, частью наш историк изучал теологию в университете Геттингенском, где на него имел особенно заметное влияние известный уже вам Планк. Планк не только пробудил в нем мысль посвятить себя профессуре по предмету теологии, но и возбудил его к занятию некоторыми церковно-историческими монографиями, в которых так отличался он позднее. Чем более Неандер углублялся в изучение теологии и церковной истории, и чем больше знакомился с кружком серьезных и беспристрастных богословов, тем больше он приходил к мысли, что понимание христианства Шлейермахером, который был для Неандера дотоле идеалом, небезупречно, – так как Шлейермахер был пантеист, не верил в чудеса евангельской истории, не признавал подлинности многих книг новозаветных, вообще мало верил в богодуховность и богооткровенность библии, под Божеством Христа понимал в высшей степени развитое в Нем богосознание и пр., – а вместе с тем молодой Неандер созревал для намерения изучить христианскую истину самобытно в христианских источниках и истории. Как скоро Неандер приходит к этой мысли, он отлагает в сторону Шлейермахера, Шеллинга и подобных, и их место занимают Новый Завет и отцы церкви. С этого времени он окончательно решился посвятить свою жизнь изучению церковной истории. В 1812 году мы уже встречаем Неандера в качестве профессора теологии в Гейдельбергском университете, в этом же году он издает свою первую церковно-историческую монографию: «император Юлиан и его время», которая показала – какого талантливого историка приобретает себе богословская наука. Недолго остается Неандер в Гейдельберге. Шлейермахер и другие богословы Берлинского университета побудили его перейти в университет столичный. В этом университете Неандер остается профессором во всю остальную жизнь, начиная от 1813 до 1850 года, до времени его смерти414. – Редко можно найти учёного, который оставил бы после себя такое богатое наследство ученых трудов, какое осталось после Неандера. Неандер написал очень большое количество церковно-исторических монографий. Между ними видное место, кроме сочинения об императоре Юлиане, занимают: «Генетическое развитие важнейших гностических систем» (1818 г.), «Св. Златоуст и церковь его времени» (1822), «Достопримечательности из истории христианства» (1822), «Антигностик, дух Тертуллиана и введение в его сочинения» (1825), и пр. Но все эти разнородные и замечательные сочинения его были лишь приготовительными ступенями к его знаменитому труду: Общая История христианской религии и церкви (Allgemeine Geschichte d. christlichen Religion und Kirche). Первый том этого труда явился в 1825 году, а последний, доводящий историю церкви до папы Бонифация VIII, в 1845 году. Всего 5 томов в 10 отделах (Abtheilungen). После его смерти издана еще часть его истории до собора Базельского (в позднейших изданиях счет томов изменен). Как бы введением в церковную историю Неандера служат его сочинения: «Жизнь Иисуса» (1837) и «История насаждения и управления христианской церкви чрез Апостолов» (1832).

Неандер с своими церковно-историческими трудами составляет эпоху в развитии науки церковно-исторической. Важнейшая заслуга его для науки заключается в следующем.

Прежде всего Неандер первый возвысился до истинно научной объективности. До него даже лучшие историки были настолько субъективны, что нередко вовсе искажали истину в угоду своим тенденциям. Неандер же самым делом показал приложение к церковно-исторической науке того историографического приема, при котором субъективное отношение историка становится в гармоническую связь с фактическою историческою истиной. Он показал истинное значение объективной исторической, правды в деле историографии церковной, что так мало понималось его предшественниками. Ибо прежние историки, с целью проникать в сокровеннейшие планы индивидуумов, являвшихся на сцене исторической, изучали церковно-исторические документы лишь поскольку они давали материал для психических наблюдений, другие же стороны источников оставались в пренебрежении. Вместо беспристрастного рассмотрения явлений, вместо верности в понимании фактов, прежняя историография отличалась гордым презрением ко всему, что не соответствовало личным взглядам историка. Напротив Неандер в своих сочинениях показывает образец истинно-объективного исторического метода, в силу которого историк должен судить о фактах не по своему личному вкусу и прихоти, а по чувству той справедливости, на какую указывает изучение источников.

Далее, – Неандер дал новое направление церковно-историческому прагматизму. Этот прагматизм понимался прежними историками односторонне. Ни прагматики супранатуралисты, ни прагматики рационалисты не создали истиннонаучного метода. Их прагматизм не соответствовал задаче историка христианства. В самом деле, историки рационалисты, принимая христианство за естественное, чисточеловеческое явление, в истории христианства и церкви видели развитие обыкновенного исторического процесса в человечестве: человечество жило в религиозной сфере по своим естественным началам и стремлениям. С другой стороны, историки супранатуралисты хотя признавали божественность христианства, признавали его откровенный характер, но совсем не указывали, какое действительное значение имело христианство в истории человечества: как и в чем выражалось его творческое и воспитательное значение в истории. Нужно было, в виду направления этих двух классов историков, указать, в чем состояло и как выражалось действие элемента сверхъестественного, христианства, как могучей силы, вошедшей в жизнь человеческую, или, что тоже, придать жизненный характер принципу супранатуралистов, и указать так же, в чем и как выражалась деятельность самого человека в процессе истории христианства: что сам человек был деятелем в истории церковной, это раскрывали, и очень широко, рационалисты историки, но в полной-ли мере человек был деятелем в этой истории – оставалось вопросом, на который рационалисты, при их точке зрения, ответа правильного дать не могли. Прагматизм обеих прежних школ был очень не высокого качества. Он не знал других сил, движущих историю, кроме личных сил отдельных индивидуумов. Поэтому, прагматизм этот с удивительною скрупулёзностью изучал мысли и волю исторических индивидуумов, их планы и намерения, будь то добрые или злые, и эти особенности индивидуумов считал исключительными мотивами всех явлений и изменений в области церковной истории. О какой-либо высшей причинности, господствующей над индивидуумами и знать не хотели, а если некоторые из них (супранатуралисты) и допускали такую причинность в смысле провидения или божественного плана, то все же эта причинность являлась безжизненною силою, движущеюся в бесконечной дали от мира человеческого415. Отрешиться от этого прагматизма со всеми его крайностями и. было истинною задачею Неандера. Неандер всегда ищет причины явлений в человеке и его свойствах, но с этим он всегда твердо помнил о том принципе исторического развития, каким есть само христианство. Само христианство, как определенная и могучая сила, прившедшая в мир человеческий, всегда у него является движущею силою в истории, и при всем том эта сила у него никогда не переходит в насилие над человеком и человечеством. Словом, в своем – прагматизме Неандер качественно обновляет супранатуралистический и рационалистический принципы прежних историков и объединяет их к выгоде для своей задачи.

Наконец, Неандер возвратил церковной истории уважение, которого она несправедливо лишена была. Известно, что вместо раскрытия полноты влияния христианства на человечество, церковная история под пером многих и притом замечательнейших историков превратилась в галерею картин человеческой глупости, если не зла, над которыми оставалось только смеяться и которые надлежало лишь порицать. Образцы подобного отношения к историческим личностям мы уже показали в лице историков прагматико-рационалистической школы. С своей стороны Неандер никогда не молчит о темных сторонах в истории церкви, но он умеет дать им настоящее место, не впадая в утрировку. Он сгруппировал все светлое в истории в такие яркие картины, что история церковная стала не смешною, но глубоко-знаменательною. В одном из своих трудов Неандер прямо дает понять, отчего происходят такие явления в церковной историографии, что церковь представлялась чуть не скопищем зла и нравственного безобразия, какою она была у прагматиков-рационалистов. Признавая, что рядом с светлыми сторонами истории церкви подчас в ней попадаются и темные стороны, Неандер замечает: «кто совне рассматривает эти темные явления (т.е. без всякого сочувствия христианству), и уже самым своим мировоззрением становится в противоположность к христианству, тот легко может случайное в процессе исторического развития смешать с существенным и в таком виде (т.е. не верном) понимать и самое христианство. Это замечание, говорит он, применяется ко всем, кого уже в первыя столетия видим враждебно нападающими Neander на христианство»416.

После этих общих замечаний о месте, какое занимает Неандер в ряду других церковных историков, обратимся к рассмотрению его обширного и талантливого труда, озаглавленного: «Общая История христианской религии и церкви». Кроме этого капитального сочинения, Неандер написал, как мы сказали, огромное количество отдельных монографий, напр., о Тертуллиане, Златоусте и пр., но мы не будем входить в разбор их достоинств, потому что это завлекло бы нас далеко; заметим лишь одно: его монографии столь высоко ценятся учеными, что ему усвоивают имя отца (Schopfer) церковно-исторической монографической литературы417.

По глубокой и самостоятельной учености история Неандера есть труд единственный в своем роде. По отзыву почитателя Неандерова Ульмана, имя учёного есть собственное имя Неандера. Что в особенности характеризует Неандера, как истинно учёного, – это тот признак, что он говорит в своей истории всегда и исключительно на основании первоисточников, тщательно им перечитанных. По счастливому выражению того же Ульмана, Неандер в своих исторических работах предлагает своему читателю не воду, заимствованную из отводных каналов (т.е. ничего он не берет из вторых рук), а потому часто перемешанную с чуждыми ей элементами, мутную, но чистое питье, непосредственно зачерпнутое из источника. Этим характером первоначальности и свежести запечатлено все, что выходило из рук Неандера, и было естественным следствием богатого и совершенно самостоятельного изучения подлинных исторических материалов, которому он предавался с неустанным прилежанием. Неандер с таким тщанием изучил неточных писателей, именно отцов церкви и средневековых писателей, как этого еще не бывало, –418 что имело громадное влияние на новейшую обработку церковной истории. Из этих церковных писателей, которых он исследовал с открытым чувством для восприятия истины, он весьма много нового извлек на свет Божий, поэтому его труд со стороны изучения источников неоценим. Неандер до такой степени изучил дух и характер отеческой письменности, – это важнейшее пособие для изучения истории – до такой степени проникся отеческими идеями, что один богослов в надгробной речи Неандеру называет его «младшим из отцов церкви»419. Другой ценитель Неандера, принимая во внимание широту изучения им источников всех веков, говорит (это – Клинг), что Неандер «в истории повсюду, как бы у себя дома»420. Другая черта, отличающая Неандера как истинного учёного – это беспристрастие. Он не рассматривает христианство в его истории с какой-нибудь узкой, заранее намеченной точки зрения. Он с равным старанием изучает и оповещает и о светлых и о темных сторонах церковной истории. Несмотря на то, что по его воззрению история должна служить цели назидания, он далек был от того, чтобы все, не служащее непосредственно этой цели, выбросить за борт, как лишний балласт; он далек был также от того, чтобы в худо понятых интересах христианства – искажать, наполнить историю ложью, некрасивое прикрашивать, чуждое святости выставлять святым, скрывать темные стороны христианской жизни, нет, при всей любви к христианству он старается возможно правильно представлять все формы явления. В подобном беспристрастии Неандеровы критики видят великую заслугу его истории421. – Другие достоинства церковной истории Неандера, согласно с его критиками, можно изобразить в следующих словах. «По формальному совершенству, проницательности, красоте и изяществу слога, так же, как и по логическому остроумию, иные еще могут быть поставлены рядом с Неандером и даже превосходить его. Но ничего подобного Неандеру нельзя найти, когда дело касается повсюду просвечивающей у него правдивости, исторического прямодушия и непредвзятости, критического благоразумия и осторожности. Он все постигает, всюду проникает до глубочайших основ, верно оценивает и отделяет истинное и правое от прилипающего к нему ложного, неистинного и превратного»422. К этому еще нужно прибавить, что в Неандере ученый и христианин оставались в таком гармоническом сочетании, в каком редко можно встретить это. Прекрасно охарактеризовал Неандера один, выше уже цитированный нами, критик его, когда сказал о нем: «взаимопроникновение христианского элемента и научного элемента у Неандера настолько сильно, настолько истинно, настолько представляет собою явление единственное, что мы должны сказать: Неандер был христианин, потому что он был ученым, он был ученым, потому что был христианин. Он также мало думал оказать услугу христианству чрез не научность, как и науке чрез отрицание, христианства423. Вследствие этих-то своих бессмертных достоинств
труд Неандера можно по всей справедливости вместе с Ульманом назвать вечно юным

424

, т.е. нестареющим, всегда дорогим.

История Неандера обнимает эпоху от времен первых гонений на христиан до собора Базельского, или кануна реформации, следовательно есть история древней церкви по преимуществу.

Неандер, приступая к созданию своей истории, не делает никаких предварительных замечаний о том, что он разумеет под церковной историей, – какой её предмет, задача, метод; читателю самому предоставляется составить себе понятие об этом на основании самой его истории. Какие же спрашивается основные начала церковной истории Неандера? Церковная история Неандера задается разрешить следующие три вопроса, представляющиеся уму серьезного историка: 1) в каком отношении христианство, как элемент сверхъестественный, стоит к человечеству вообще, как элементу естественному; 2) в каком отношении христианство, как абсолютная истина и абсолютное совершенство, стоит в истории к конечной природе человека с её переменчивостью и неустойчивостью в истине и добре, и если эти элементы не стоят разобщенно, то в чем и как примиряются они в истории? 3) в каком отношении христианство, взятое само по себе, как религия духа, как чисто нравственное освящение и духовная жизнь, стоит к христианству историческому, как совокупности всех церковных форм, – христианство, как религия духа, к христианству в его внешней церковности?

Эти вопросы, весьма важные в деле историографии, Неандер разрешает впрочем, не теоретически, не в виде общих рассуждений, на какие он был вообще скуп, а самым делом, в раскрытии всего богатства церковно-исторического содержания.

I. Итак, в каком отношении христианство, как элемент сверхъестественный, стоит к человечеству, как элементу естественному? Так как такое или другое решение этого вопроса зависит от такого или другого взгляда на самое христианство, то Неандер, только установив определенный взгляд на христианство, приходит к разрешению данного вопроса. «Христианство мы считаем, говорит Неандер, не силою породившейся из сокровеннейших глубин самой человеческой природы, но силою происшедшею от неба, которая в своем существе, как и в своем происхождении возвышена над всем, что может создать человеческая природа своими собственными средствами; эта сила должна доставить человеческой природе новую жизнь, должна преобразовать ее по своим внутренним основаниям». В этом признании, которое Неандер высказывает в начале своей истории, лежит корень всего его церковно-исторического мировоззрения. Христианство для него реальное жизненное начало, а не просто учение, и притом начало не какое-нибудь человеческое, но это свыше нисшедшая жизнь, жизнь божественная, входящая в жизнь человеческую, чтобы преобразовать ее. И вот история церкви для Неандера становится историей такого процесса, в котором жизнь божественная приходит в соприкосновение и сопроникновение с жизнью человеческою. Для уяснения этой истины Неандер пользуется евангельскою притчей о закваске. «История научает нас, говорит он, признавать, что как ни мало брошено закваски в массу человечества, но она постепенно сквасила эту массу»425. «Как небольшое количество закваски, брошенное в большую массу муки, производит в ней процесс брожения, и, действуя чрез свою внутреннюю силу на массу, делает подобным себе все смешение, так и христианство как небесный фермент (закваска), чрез силу божественной жизни (привходящей в человечество) вызывает процесс брожения в человеческой природе, – этот процесс начинается во внутренней глубине природы человеческой, простирает свои действия как на мысль, так и на внешнюю жизнь, чтобы все самоуподобить, все преобразовать, перестроить»426. Таково, по Неандеру, действие элемента сверхъестественного на человечество, но и человечество, будучи элементом низшим, второстепенным, не остается при этом процессе в положении мертвенной пассивности. Неандер говорит: «хотя христианство вступает в человечество, как высший преобразовательный принцип, но оно, христианство, не чрез чудо только совершает свое дело, а следует тем же законам развития, как и все остальное». Самое это вступление божественного элемента в человечество потому и возможно, по Неандеру, что человеческая природа по своему созданию способна к принятию этого высшего принципа, приемлема в отношении к христианству. «Хотя христианство, по словам Неандера, может быть понимаемо только как нечто возвышенное над природою и разумом, как то, что сообщается из высшего источника, однако же оно стоит с существом и ходом развития человеческой природы в необходимой связи, без этой связи оно не могло бы и выполнить своего назначения поставить человеческую природу на высшую степень, без этой связи оно вообще не могло бы действовать на природу человеческую»427.

Таким возвышенным пониманием христианства в его отношении к человечеству, как скоро это понимание действительно проходит чрез всю историю, обусловливается особенный характер Неандеровой истории – это назидательность. Не та сентиментальная назидательность, которая читает нравственные сентенции, а та, которая проистекает у Неандера от точного осуществления его задачи – представить христианство в его реформирующем значении для человечества. Для Неандера история церкви есть сознание церкви о своей собственной жизни, как осуществление идеала христианства в явлении, и потому она должна быть назидательна. Сам Неандер говорит: «представить историю церкви, как доказательство божественной силы христианства, представить как школу христианского наставления, как раздающийся чрез все века голос назидания, научения и предостережения для всех хотящих слушать, – это было с самых ранних лет главною целью и моей жизни и моих научных занятий»428. Сделаем немногие замечания касательно этой первой, изложенной нами, стороны церковной истории Неандера. Прежде всего его воззрения на отношение супранатурального, божественного, и естественного человеческого элемента, слишком реальны и материальны, и потому мало удобны для истории. По его воззрению приточная закваска есть христианство или божественная жизнь, а приточная мука есть человечество в его истории, приточный процесс брожения (кваса) есть указание на тот процесс, как происходит проникновение человечества божественным элементом. Нам кажется, что историк, подобным образом истолковывая евангельскую притчу, забывает основное герменевтическое правило, именно, что хотя притчи служат к возможно наглядному пониманию известной истины, но толкователь никогда не должен усиливаться отыскивать полного соответствия между притчею и тем, что объясняется ею. В таком виде, как понимает историк евангельскую притчу, ее очень трудно приложить к истории христианства. Этих затруднений не мог избежать и сам Неандер. В самом деле, его представления о христианстве, как о божественной жизни, влитой в жизнь человеческую, отличаются такой материализацией, что историк будет в затруднении указать – в чем и на чем, в ком и на ком следует наблюдать жизнедеятельность этого божественного элемента в истории человечества. Говорим: сам Неандер не мог препобедить этого затруднения в своей истории. Возвещать о светлых явлениях, о светлых личностях в истории еще не значит говорить о божественной жизни, заквашивающей человечество, да и фактов светлых в истории, по изображению самого же Неандера, немного: жизнь божественная в истории человечества не столько открывается, сколько скрывается. Значит, определение христианства для историка должно быть проще и яснее. Притом определение Неандером отношения христианства, как божественной жизни, изливающейся в жизнь человеческую, требовало совсем другого раскрытия истории, чем какое находим у него самого. Если христианство, по Неандеру, подобно новой плодотворной атмосфере снизошло на человечество, если оно есть внешний фактор, назначенный непосредственно и неотразимо действовать на человечество (как это происходит с закваской в мучной массе), то действие этого фактора должно постоянно проявляться в свойственных ему сверхъестественных обнаружениях. Не так у Неандера. Христианство, будучи божественною жизнью, привходящею в человечество, уже мало, слишком слабо проявляет себя в свойственных ему сверхъестественных обнаружениях в века послеапостольские, – во втором и третьем веке, – а в позднейшие века веяние этой жизни ни в чем уже незаметно в истории человечества, по Неандеру. Правда, Неандер, чтобы скрасить подобную непоследовательность, допускает такое объяснение: сначала христианство, как принцип супранатуральный, стояло в качестве противоположности к элементу естественному, человечеству, и потому заявляло себя чудесами (век апостольский), потом христианство начало приходить мало-помалу в гармонию с человечеством, а потому стало обнаруживать себя в фактах, свойственных самой человеческой жизни, отсюда чудес стало меньше (век послеапостольский), наконец, когда человечество сопрониклось христианством, чудес не стало (IV и позднейшие века). Но это ведь теория, которая так и останется теорией. Эта теория тем менее убедительна, что с наибольшим проникновением христианства в человечество совпадает по самому же Неандеру упадок и извращение церкви, – IV-й и позднейшие века. Отсюда видно, что история церкви Неандера не есть удовлетворительное приложение идей его об отношении элемента сверхъестественного и естественного к истории христианской. Что касается до стремления Неандера быть назидательным в своей истории, то, отдавая дань уважения намерению историка, мы, однако же, должны заметить, что оно имело и свое невыгодное влияние на характер его истории. Что действительно назвать назидательным – вопрос субъективный. Вследствие этого, подчиняясь своему личному вкусу, он подробно излагает такие исторические явления, которые сами по себе слишком незначительны в ряду других явлений и которые едва ли заслуживали места в общей церковной истории. С этим вместе соединялся другой недостаток: когда факт представлял назидательность, историк относится к нему не так критически как бы следовало; не придавая значения видениям и чудесам при других случаях, он готов верить им, если лица, которым приписываются подобные вещи, были по душе Неандеру, как образцы добродетели и благочестия. Масштаб, при помощи которого должно происходить определение внутренней истинности явления, выпадает из рук историка…

II. Теперь войдем в рассмотрение того, как разрешается Неандером другой серьезный с научной церковно-исторической точки зрения вопрос, именно: в каком отношении христианство, как абсолютная истина, абсолютное совершенство, стоит в конечной природе человека с её переменчивостью и неустойчивостью в истине и добре. Если они не исключают себя взаимно, то в чем и как примиряются они в истории? С этим мы приходим к рассмотрению самых существенных сторон Неандеровой истории. Отношение это понимает Неандер несколько мистично но, тем не менее, не в ущерб ни для характера христианства, ни для достоинства человечества. Божественная жизнь, по суждению Неандера, во Христе выразилась и представилась самым совершенным образом. «В Нем, как первообразе, как втором Адаме, христианство явилось во всей своей полноте, поэтому явилось возвышенным над всеми противоположностями. Но что во Христе было единым, всецелым, то в дальнейшем развитии, какое вышло отсюда для человечества, должно было индивидуализироваться, получить частные формы, видовые отличия». Единая божественная жизнь должна была видоизменяться, выражаться многообразно, входя в разнообразие человеческой жизни. Христианство не должно было уничтожать естественных свойств индивидуумов, а просветить, очистить, возвысить их, отсюда должны были возникнуть такие или другие формы жизни христианской, и каждая должна была отобразить в свойственном ей роде всецелую жизнь Христа или вообще божественную жизнь. Но ни в какой форме христианской жизни божественная жизнь Христа не представлялась во всей целости и полноте; каждая форма выражала какую-нибудь одну сторону христианства, так что одна форма пополняла другую и в свою очередь нуждалась в другой для своей полноты. И только во всей совокупности явлений, в течение всей истории, всецелый и полный Христос или Его божественная жизнь приходит к своему выражению. Таково по воззрению Неандера, отношение абсолютно совершенного христианства к изменчивости и многообразию человеческой жизни – в лучших и наиболее ясно выражающих собою христианство направлениях в истории. Но не все направления были именно таковы, были направления и не здравые, патологические; были такие формы в истории христианства, в которых человеческое брало перевес над божественным и которые вместо того, чтобы служить пополнением других форм христианства, развивались до противоположности в отношении этих последних, исключая себя взаимно. Однако же Неандер не допускает, чтобы эти противоположности развивались в бесконечность; они по Неандеру, на известной точке своего развития, должны снова войти в круг здравых явлений и с своей стороны восполнить общую совокупность целого христианского исторического развития. Неандер в своей истории и вызывает пред читателем эти разнообразные формы христианской мысли и жизни, эти противоположности направлений. И вот пред нами как противоположности: внешнее и внутреннее благочестие, привязанность к миру и борьба с ним, рационалистическое и супранатуралистическое направление, спекулятивное и практическое богословствование и пр. Все эти явления, отклоняясь одно от другого, затем снова встречаются; враждуя одно с другим, затем снова сближаются. Когда явления встречаются и объединяются, тогда общецерковное развитие делает шаг вперед. Явления как бы для того и расходятся, чтобы всестороннее обнять истину. Эта враждебность явлений и объединение их, борьба их и взаимное примирение и есть движущий принцип Неандеровой истории429.

Спешим пояснить эту Неандерову теорию более наглядным образом – примерами из самой его истории. Христианство, единое в главе его – Христе, уже распадается на четыре формы в лице апостолов. Или, говоря языком Неандера, единая божественная жизнь Христа индивидуализируется в апостолах сообразно с их личными особенностями. Вот как Неандер говорит об этом:

«Этот закон, – который мы только что указали, – находит себе применение в тех, кто между Христом и последующим развитием церкви образуют из себя посредствующих членов, в этих органах и носителях Его духа для всех последующих веков, – именно в апостолах. Уже здесь понимание и представление божественной истины, при всем её единстве, выражается в четырех главных направлениях, как это ясно становится, если мы сравним между собою, говорит Неандер, Иакова и Петра, Павла и Иоанна. Дух Христов, нисколько не стесняя индивидуальных особенностей в апостолах, а напротив одушевляя оные своим дыханием, в тоже время еще слишком мощно обнаруживал свою силу касательно этих особенностей и потому различия в апостолах не могли развиться до исключающих себя противоположностей одно к другому. Различие в этом случае было подчинено высшему единству»430. В дальнейшей истории христианства те или другие свойства человеческой природы склоняли одних христиан более к этому из указанных апостольских направлений, других к другим.

В свою очередь христиане понимали эти направления то так, то иначе. И вообще, чем больший круг последователей приобретало христианство, чем различны они были, тем больше видоизменялся и образ понимания и усвоения христианства. Одни из этих форм считает Неандер здравыми, стоящими в связи с первоначальным христианством, другие – не здравыми, патологическими, идущими в сторону от христианской истины. К не здравым, болезненным явлениям в первоначальной христианской истории Неандер относит Евионитов, Гностиков, Манихеев, потому что в них человеческое, в особенности наследованное от древней культуры, затемняло и помрачало светлые лучи христианской истины, жизнь божественная не господствовала над жизнью человеческой431. Одновременно с указанными болезненными формами христианства в остальном обществе христианском развивались направления и формы, одни с другими несогласные, но все же здравые. Такими здравыми формами христианства были: неодинаковые направления в церкви, борющейся с гностицизмом. Именно одни из членов церкви совершенно не признавали никакой истины в гностицизме, прерывали с ним всякие связи, другие, напротив, не отказывали в существовании истины и в самом гностицизме, находили здесь стремления, которые заслуживали удовлетворения. В связи с этим, одни находили, что христианство есть религия супранатуральная и потому она не может терпеть никакого потворства притязаниям разума, другие, напротив, утверждали, что в христианстве сверхъестественное и человеческое – разумное – должны приходить в гармонию. Здесь лежало зерно неодинакового богословствования церкви Римской и церкви Александрийской. Неандер указывает и другие здравые формы христианской жизни, которые, оставаясь здравыми, в тоже время различались одна от другой. Так греческая народность, легко подвижная, одаренная богатыми духовными силами, живая и стремительная дала основание церкви восточной с её разнообразием богословских направлений; напротив римская народность, не столь живая и подвижная, любившая порядок и дисциплину, любившая держаться традиций, наложила свой характер на церковь римскую, придав ей свои качества. Частнее: христианское богословие первохристианской церкви было одного характера в Александрии, другого в малой Азии, еще другого в Риме и отличного от всех них в Карфагене. Во всем этом высказались индивидуальные свойства местностей и народов и различных исторических условий, среди которых насаждалось христианство. Вообще человеческие формы условливали исторический характер христианства. Несмотря на различие видов христианства, определявшихся указанными условиями, все это были виды, по Неандеру, чисто христианские432. Между этими разнообразными видами христианства возникали противоборство, несогласия, споры, но они вели только к тому, что историческое христианство вступало в новый момент своего развития. Так, по Неандеру, борьба с гностицизмом привела христиан к более ясному, сознательному пониманию как всего круга христианских истин, так в особенности отдельных сторон в христианском учении433. Борьба с монтанизмом привела церковь к великой истине, что ожидания монтанистов будто Дух св. непременно будет проявлять себя и в последующей церкви, как в век апостольский, в чрезвычайных дарах, пророчествах, излишни, так как Дух св. теперь действует своим оживляющим влиянием на всю совокупность человеческой жизни в её натуральном течении434. Столкновение Александрийской богословской школы с противоположными ей школами имело в результате то, что вся церковь признала значение спекулятивного, умосозерцательного элемента в христианском богословии435.

Изложив теорию Неандера о том, как христианство, переходя в человечество, индивидуализируется, принимает разнообразные формы, и пояснив эту теорию наглядными примерами, мы должны произнести свое суждение о таком методе построения истории. Воззрение Неандера, высказывающееся в данном случае, величественно и симпатично. Историк, рассматривая историю с такой точки зрения, имеет возможность излагать все явления христианской жизни с равным интересом, равным вниманием, все они дороги ему. Этим условливается, так сказать, любвеобильность историка ко всем фактам исторической жизни. История приобретает характер разнообразия, постоянного движения, полной жизни. Можно только пожалеть, что наш историк прикладывает свой метод к делу не с такою последовательностью, решительностью и повсюдностью, как бы это было желательно. Но этому мешала историческая объективность Неандера, он боялся, как бы, подгоняя исторические факты под мерку своей теории, не стереть действительного облика церковно-исторических явлений. Вообще нужно сказать, что указанный метод Неандера весьма плодотворен для истории. При такой широте воззрений, при такой любвеобильности понимания исторического движения, как это находим у Неандера, одна великая опасность грозит ему: как бы не перемешать исторические формы, хорошо выражающие христианство, с формами, искажающими оное. Далекий от Арнольдова пристрастия к ересям, Неандер, правда, старается положить разграничительную черту, отделяющую ересь от истинного выражения истинно-христианской жизни в истории; Неандер говорит: «если в историческом ходе развития сила духа Христова не господствует более над человеческим элементом, а напротив человеческое конечное получает господствующее значение, то возникают взаимно исключающие себя односторонности, пренебрегающие той или другой стороной божественной истины»436. В этой-то односторонности и заключается по нему сущность ереси. Но как трудно в таком случае отделить ересь от истинного учения, когда, по Неандеру, каждая индивидуальная особенность и лица, и местности, и национальности должна была налагать такой или другой, более или менее, человеческий оттенок на самое воспринятое христианство? И мы действительно видим, что Неандер более на словах, чем на деле, разграничивает ересь от церковного учения. На это особенно хорошо указывает следующее сознание самого Неандера. Сопоставляя ересь и церковное понимание христианства, об их различии он замечает: «в ересях единство христианства распадается на многие, взаимно исключающие друг друга, противоположности, развитие же церковной теологии отличается (от подобных крайностей) только тем, что здесь единство христианского сознания выражается с большею силою, и потому дело не доходит до резко исключающих одна другую противоположностей, но также и здесь, замечает он, положенное в основе единство не может оставаться без появления противоположностей, но только они подчиненного характера»437. Следовательно, по Неандеру, выходит, что всякое богословское направление относительно истинно и относительно неистинно. И ересь и церковное учение – относительно истинны и относительно неистинны. Не будет абсурдом с точки зрения Неандера сказать, что по нему церковное учение есть ничто иное как ересь, только не развившаяся до своих крайностей, а ересь есть также, более или менее недоразвившееся, правильное учение. Смешение ереси и церковного учения очевидно. После этого нисколько неудивительно, если в истории Неандера монтанизм представляется такою же законною формою выражения христианства, как и учение прочей церкви, полемизировавшей против монтанизма; если монархиане решительно становятся на одну доску пред судом истории вместе с борцами против этого направления, вышедшими из Александрийской школы, – Оригеном, и пр. Главное, от чего зависела эта особенность истории Неандера, состоит в том, что он, с своей точки зрения, не допускал, чтобы какая-либо определенная форма учения христианского имела право в истории выставлять себя как истинную в противоположность другим – неистинным. Словом, он не допускает мысли о бытии в каждое данное время господствующей церкви, господствующей во имя присущей ей истины.

Спускаясь в своей истории от обозрения направлений в христианстве, как главных носителей божественной жизни Христа, к более второстепенным, дробным проявлениям и органам этой божественной жизни – отдельным христианским личностям, индивидуумам, Неандер с большим вниманием останавливается на этом, в высшей степени подвижном, элементе человечества, однако же выражающем собою, так или иначе, по нему, полноту Христа. Его уважение пред индивидуальною христианскою жизнью, его внимательность к личностям церковной истории, его способность понять и описать их принадлежат к отличительным чертам его, как историка. Неандер имеет в такой мере, в какой не имеет никакой другой историк не только уважение, но даже благоговение пред христианскими индивидуальностями: индивидуальность для него нечто священное. И это уважение опирается у него на глубоком основании, он благоговеет пред ними, как пред носителями и органами христианской жизни. Отсюда они становятся одним из важнейших предметов его истории. С великою преданностью делу историка, с великою заботливостью он стремится постигать образы христианской индивидуальной жизни и найденную им драгоценность извлекает на свет во всем её блеске и целостности. Из этой преданности делу проистекает у Неандера способность влагать жизнь в исторические индивидуумы, находить и открывать христианскую жизнь под каждой покрышкой, в каждой форме, по-видимому даже чуждой требуемого содержания. Цель изображения индивидуальностей, как носителей христианской жизни, в отношении к задаче церковно-исторической – прекрасна438. По Неандеру, христианство должно постепенно проникнуть все человечество, преобразуя его, и в этом процессе реформирования каждому времени и национальности предуказана свойственная их характеру известная миссия. Но на чем другом наблюдать это преспеяние христианства, как не на отдельных, более выдающихся личностях, служащих средоточными пунктами и как бы маячными огнями для жизни остальных? Неандер именно хочет показать, как в лице индивидуумов созревало для христианской жизни целое общество, сложенное из таких единиц439. Но, к сожалению, в своем стремлении характеризовать общее чрез индивидуальное, целое чрез частное, Неандер заходит слишком далеко. У него в истории индивидуальное слишком перевешивает общее. Общество христиан для него какой-то внешний агрегат индивидуумов, целое распадается на отдельные личности. Отсюда, в истории Неандера отдельное лицо получает преимущественное значение пред целым обществом, индивидуализированное пред коллективным. Вместо целой церкви мы имеем пред собою только совокупность отдельных, исполненных христианскою жизнью, индивидуумов440. С этим естественно соединяется, что биографический элемент получает в его истории исключительное место, история грозит распасться в ряд биографий. До какой степени любовь к биографическим очеркам увлекала Неандера, об этом можно судить хотя по следующему примеру: Неандеру нужно было описать окончательную судьбу оригенистов, и вот он, рассказывая об этом, вплетает в рассказ биографии: Епифания Кипрского, Иеронима и подробно Златоуста, только потому, что так или иначе эти лица замешаны были в споры из за оригенистов. С указанным недостатком соединяется другой недостаток: при всей живости церковно-исторического движения в истории Неандера, при всем богатом разнообразии характеров, Неандеровой истории не достает однако же в собственном смысле идеи развития. Хотя индивидуумы и сменяются в течение истории, но главные черты, из которых слагается их историческое значение, в одном как и другом индивидууме остаются одни и теже; поэтому, несмотря на перемену мест и времен, пред нами является все один и тот же облик, все одни и те же элементы божественной жизни, только иначе комбинированные, и развития исторического – нет. Да и могло ли быть иначе, если возьмем во внимание следующее признание самого Неандера: «человеческая природа, оставаясь одною и тою же по своему существу, постоянно должна одинаковым образом относиться к христианству, её главные направления во зле, как и добре, одни и те же, хотя по различию времен и бывают различны формы, под которыми эти направления обнаруживаются»441 Поэтому, если читатель и охотно следует за Неандером, когда он в истории вызывает тот или другой индивидуум и посвящает нас в жизнь их с её многоразличием, однако же в конце концов остается чувство неудовлетворенности, потому что мысль не находит того, что указывало бы на действительное движение исторической жизни. Пред нами картинная галерея без конца, в которой мы видим образы всегда схожие одни с другими и в которой наконец впечатлительность нашего духовного зрения сильно притупляется442. Если и происходит постоянное движение, смены явлений в истории Неандера, однако-же мы, по выражению Баура, не знаем – вперед или назад движется история, радоваться нам или печалиться443.

III. Нам остается еще рассмотреть: как Неандер разрешает третий и последний вопрос из указанных нами выше, с которыми необходимо встречается историк ищущий правильного решения церковно-исторических задач. Это именно вопрос об отношении христианства, как религии духа и жизни в духе, к христианству, развившемуся в определенные исторические формы церковности, к христианству, поскольку во главе церкви стоит иерархический элемент с его влиянием на внешний христианский культ – богослужение – и регулирование догмы христианской. Наперед заметим, что разрешение этого вопроса так мало удачно у Неандера, что этот пункт можно назвать Ахиллесовой пятой Неандеровой истории. Неандер считает непримиримыми понятия: христианство и церковь, он признает то и другое за две различные, исключающие друг друга, области. О том, что он разъединяет понятия – христианство и церковь, Неандер заявляет уже самым заглавием своей истории, когда надписывает свой труд: история христианской религии и – церкви. Для Неандера истинная церковь – это все христиане, а церковь с внешним авторитетом, церковь заправляющая христианским · обществом и регулирующая и внешний культ и догму – есть явление ненормальное. Все христиане – церковь, все они священство и другой церкви и другого священства нет и быть не может – утверждает Неандер. Когда Моисей высказал желание, – развивает свою теорию Неандер, – чтобы дух Божий почивал на всех и все сделались пророками, то это было пророчеством о том, что осуществлено чрез Христа. Теперь уже нет особенного священства, особенного класса пророков, чрез которых совершалось бы развитие царства Божия и от которых зависело бы религиозное сознание общества. Так как Христос уничтожил то, что разделяло людей от Бога и так как Он вводит всех в общение с Богом, то с этим сглажена всякая разграничительная черта, полагавшая различие между людьми. Христос, пророк и первосвященник для всего рода человеческого, соделался концом всякого специального пророческого и священнического служения. Теперь нет уже ни духовных, ни мирян, но все, как христиане, стали людьми, одушевленными духом Божиим444. Отсюда происходит то, что Неандер рассматривает иерархический элемент церкви, как явление ненормальное, антипатично относится к богослужению, как учреждению внешнему насчет внутреннего служения Богу, а на регламентирование христианской догмы на соборах голосом пастырей церкви смотрит как на узурпацию прав, принадлежащих каждому христианину, как священнику… В данном случае вполне можно согласиться с одним критиком Неандеровой истории (Ульгорн), который говорит: «история христианства Неандера написана, как комментарий к евангельской притче о закваске, каковая притча изображает внутреннее проникновение человечества божественною жизнью; но что касается другой притчи, служащей пополнением первой и представляющей возрастание царства Божия со внешней стороны, его рост и развитие, – как организма из-внутри ко вне, и именно с этой последней стороны по преимуществу, – разумеем притчу Христову о зерне горчичном, – то эта притча не находит для себя приложения в истории Неандера»445, что конечно несправедливо.

Теперь посмотрим, как судит Неандер об иерархическом элементе в истории и других сторонах церкви, тесно связанных с этим элементом.

Искажение понятия церкви, как всеобщего священства, по Неандеру, началось тотчас после времен апостольских и выразилось в различении епископов от пресвитеров, лиц духовных от мирян446. Образование священнической касты условливалось, по нему, двумя причинами, которые хотя обе не вытекают из духа христианства, однако же одна из них извинительнее, чем другая. Первая состояла в следующем: «за временами первоначального христианского одушевления, говорит он, за временами того излияния Духа, которое оставляло на заднем плане различие в степени умственного образования членов общества, следовали другие времена, в которые человеческое наиболее выдвинулось в ходе развития церкви. Различия в степени умственного образования и христианского ведения выступили более ярко, и потому случилось, что управление делами, касающимися христианского общества, стало поручаться старейшинам в церквах, наставление обществ через слово усвоено было тем, которые как учители стали во главе. Такова по Неандеру, первая причина возникновения специального пресвитерства в христианстве, но к этой причине присоединяется еще решительно ненормальный фактор; в нем то, этом последнем факторе, и лежит истинная причина, почему общее пресвитерство заменилось пресвитерством касты. «К тому, говорит Неандер, что вытекло из процесса исторического развития, превзошла еще идея, чуждая христианской точки зрения». Неандер говорит здесь о проникновении в сознание христианского общества воззрений отжившего иудаизма. «Человечество не могло, замечает он, удержаться на высоте чистой религии духа, иудейская точка зрения была еще близка для масс народных, перешедших из язычества; из стремления христианства к самобытности образовалось снова воззрение, родственное ветхозаветному мировоззрению, произошло обмирщение царства Божия, явилась новая дисциплина подзаконная»447. И вот явилось иудейское левитство в христианстве. Конечно, при таком понимании иерархического элемента Неандер не мог дать ему соответствующего места в своей истории. Антипатия к иерархическому элементу заставляет его сочувственнее, вопреки справедливости, относиться ко всем антииерархическим движениям, начиная с раскола карфагенского, произведенного Новатом, из каких бы причин этот раскол не возникал; он видит в подобных случаях проявление идей всеобщего священства в борьбе с специальным священством, идей, которые имели место, по нему, во времена апостольские.

Несправедливо относясь к иерархическому элементу в истории церкви, не придавая ему действительного исторического значения, Неандер так же относится и к тому, что тесно соединено с этим элементом – к культовой стороне христианского развития. Для него определенное богослужение такое же ненормальное явление, как и специальное священство. Он говорит: «то, в чем коренилось собственнейшее существо истинно-христианского культа, то, чем этот истинный культ отличался от всех других религиозных культов, – это было воззрение, которым первоначально определялась вся христианская жизнь, именно идеей общего христианского священства и с нею идеей богопочитания в духе и истине, богопочитания не соединенного ни с каким временем, ни с каким местом, ни ограниченного никаким родом определенных действий, но все в жизни одинаковым образом объемлющего». Это собственнейшее существо христианского культа развивалось в обществах христиан из язычников, сначала в противоположность иудейству, а потом и язычеству448. Отсюда установление богослужебных времен, богослужебных действий и проч. Неандер рассматривает как отпадение от того духовного богослужения, с каким единственно, по нему, и должно было оставаться христианство. Узаконенное богослужение было, по Неандеру «ниспадением с той точки, на которой стоял христианин прежде, как служитель религии лишь в духе, и на которой он, нося в себе еще две природы (благодатную и греховную), не мог удержаться; ниспадение в область чувственности с её немощами, т.е. внешнее богослужение, становилось тем необходимее, чем более проходил жар первохристианского одушевления». И здесь, как в учреждении иерархии, первая реакция против чистого духовного богослужения, по Неандеру, последовала со стороны того-же иудейства. «И в этом случае, говорит он, как и в отношении к идее всеобщего священства, партикуляризм иудейских воззрений затемняя истину, примешался к тому, что первоначально вытекало из чистого развития христианской жизни»449. Нечего говорить, что при таком воззрении на христианский культ, Неандер не мог и не хотел надлежащим образом ценить церковно-историческое значение этой формы христианского развития. Его исследования находили в этой стороне христианской жизни лишь пункт, на котором он давал полную свободу своим горьким сожалениям, о якобы растлении и искажении первоначального христианства в дальнейшей его истории. Кроме того, нужно сказать, что его воззрение о том, что иерархия и христианский культ слагались под влиянием иудейства, исторически узко: древние исторические формы никогда не повторяются в истории; если иудейство и влияло на образование иерархии и богослужения, то рядом с ним имели влияние и многие другие причины.

Не отдавая должного в историческом отношении ни иерархическому элементу церковной жизни, ни тесно соединенному с ним христианскому культу, который был, по Неандеру, таким же продуктом иудейского влияния, каким была и сама иерархия, Неандер естественно не мог ценить надлежащим образом и церковного формулирования догмы, которое совершалось на соборах и которое выражало в осязательном виде степень и характер сознания христианской идеи в христианском обществе; такое формулирование догмы, а вместе и соборы уже по тому самому были неугодны ему, что они – дело клерикальное. С такой, неблагоприятной для исторического беспристрастия, точки зрения он рассматривает как поместные соборы II и III века, так и самые соборы вселенские. Говоря о первых, он хотя и не отрицает того значения их, какое имеют вообще всякие другие конгрессы, но в отношении к делу развития церкви он находит в них весьма много невыгодных сторон. Он видит в них фальшивое и вредное направление уже по тому одному, что на них епископы за то только, что они епископы, признавались органами, просвещенными от Св. Духа; он усматривает выражение самообольщения и духовной гордости со стороны епископов, когда они соборные решения объявляли, сопровождая их многознаменательною фразою: «изволися Св. Духу и нам»450. Но, кроме этого, соборы поместные он рассматривает как препятствие для христианского развития церкви частью потому, что, устанавливая твердые законы, они тем самым останавливали прогрессивное течение дел в христианстве, частью потому, что епископы употребляли соборы, как средство для утверждения своей незаконной власти над церковью451.

Еще резче и жестче его отзывы о соборах вселенских: он положительно отказывается видеть в них действительную силу церкви, он отрицает всякую авторитетность их в делах веры и церкви. Неандер так говорит: хотя и утверждают, что «собиравшимся во имя Христово епископам не может не доставать духа Христова, и что этот дух, как всемогущая истина, не может допускать лжи, но, замечает Неандер, этого-то предполагаемого условия, т. е., что епископы собирались во имя Христово, здесь, на этих соборах, часто не достает. Об этих соборах, говорит он, часто можно сказать все, что угодно, а уже никак не то, что они собирались во имя Христово. Да и где ручательство за то, спрашивает он, чтобы те, которые лишены были чувства, необходимого для восприятия голоса божественного – могли быть органами этого божественного голоса для остальной церкви?» Этого мало по Неандеру. «В духовных и святых вещах отдельное лицо вовсе не обязано подчиняться большинству, ибо дух отдельного лица чрез свою свободу, чрез чистоту своей воли, может в ходе христианского развития упреждать и целое множество, особенно если это множество соединено не духом истины, а духом своего времени. Отдельное лицо может становиться поборником христианской свободы, тогда как множество может быть пленено в рабство. Если отдельные лица, подчиняясь духу истины, могут, упреждая множество, приходить к надлежащей истине, то неужели они и при этом обязаны подчиняться господствующему духу неправды» – выражением которой, по Неандеру, бывали соборы? «Да если бы, замечает Неандер, чрез вселенский собор и говорил дух истины, то приговор оного может быть обязателен только для того, кто, руководясь собственным духом истины, признал бы подобный приговор верным, на основании божественного слова». В противном случае, «это было бы уничижением пред человеческим авторитетом; с этим рабство духа полагалось бы на место того истинного смирения, которое воздает честь единому Богу, как Духу абсолютной истины и которое соделывает нас свободными, освобождая от рабства пред человеческим ослеплением» (der Wahn)452. Таков взгляд Неандера на соборы вселенские. Можно ли что-либо сказать большее в их укоризну? Какое уважение может питать к соборам тот, кто, не обинуясь, допускает, что соборы могут лгать? А потому Неандер в истории церкви слишком мало придает положительного значения соборам и даже соборам вселенским. И когда говорит он о соборах вселенских в своей истории, то в таком неблагоприятном для них духе, что становится вовсе непонятным такое нерасположение к ним историка. Так, весь ход III вселенского собора он готов сводить, если так можно сказать, к личному зажигательству знаменитого Кирилла Александрийского. Не придавая характера истинности решениям соборов вселенских, остается, с точки зрения Неандера, неразрешимым вопрос: где в церкви искать истины христианской, если её нет в соборах вселенских и когда ее нельзя искать во мнениях частных лиц, ибо мнения этих последних могут быть так же различны, как и безосновательны. Если христианской истины нет в решениях соборов вселенских и ее нет возможности отыскать у частных лиц, то где же в церкви находить ее? С точки зрения Неандера получается печальный ответ: нигде…

Приведенных нами воззрений Неандера относительно иерархии, христианского культа и соборов достаточно, чтобы убедиться: как мало удовлетворительно разрешен им вопрос об отношении христианства, как религии духа, к христианству, как совокупности определенных, установленных течением истории, церковных форм. Идеальная религия христианская для него остается без осязательного проявления в истории христианства: она сама по себе, а церковь сама по себе. Недостаток этот особенно отозвался невыгодно на изложении Неандером истории с IV века, когда иерархия, культ и догматическая деятельность церкви достигают высшего развития. Неандер накладывает мрачный колорит на всю церковную историю с IV века; история эта превращается в плачевную песнь, иеремиаду о несовершенствах церкви. Разбираемый недостаток заметен не для одного православного читателя Неандеровои истории, он бросается в глаза и протестантам; его воззрения на отношение христианства и церкви не удовлетворяют и последних. Протестантские критики Неандера (напр. Ульгорн, Шафф и др.) прямо заявляют об этом видном недостатке его истории, потому что его воззрения на отношение христианства и церкви напоминают скорее воззрения квакеров, баптистов, чем доктрины более строгого протестантства453.

Нужно ли упоминать, что научная деятельность Неандера не осталась без сильного влияния на ученых богословов Германии? Около него сгруппировался весьма широкий круг учеников, составляющих его школу. К лучшим между ними принадлежат: Ульман, Гагенбах, Герике, Куртц, Герцог, Шафф и проч.

Если в заключение нашего очерка о Неандере посмотрим на то, какое значение имел этот историк в развитии нашей русской, церковно-исторической литературы, то должны будем признать, что его труды не остались без некоторого влияния в указанной литературе. Без сомнения, Неандер имел особенно сильное влияние на литературу и ученых своей страны в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах текущего столетия. Но трудно надеяться, чтобы в это же самое время Неандер нашел себе сочувствие и последователей в русской церковно-исторической литературе. В тридцатых, сороковых и пятидесятых годах наши богословы еще с боязливостью смотрели на протестантских богословов, частью потому, что в них еще не выдохлась старая закваска прежних русских школ, воспитывавшихся на латыни и латино-католических авторитетах, частью потому, что в высших духовных сферах подозрительно смотрели на протестантских богословских писателей, в сочинениях которых предполагались лишь одни ереси, опасные для чистоты веры. Неандера, поэтому, читали и изучали гораздо меньше, чем сколько можно было ожидать того. С течением времени старая латынь и боязнь западных, протестантских, ересей потеряли свое значение. Неандера стали читать все, кто призван был изучать церковную историю, но в это время – от 50-х до нынешних годов – богатство других церковно-исторических протестантских сочинений делало невозможным господство Неандера в умах русских богословов. Многие специальные вопросы лучше, шире, основательнее и, пожалуй, беспристрастнее, часто на основании новых источников, исследованы другими, помимо Неандера, протестантскими учеными. Например, кто в настоящее время может удовлетвориться исследованиями Неандера о гонениях, церковно-отеческой литературе, истории иерархии и богослужения? Все это в настоящее время представляется для каждого русского историка, знакомого с протестантской литературой, недостаточным, не полным, несколько устаревшим. Поэтому, искать какого либо влияния Неандера на ученых богословов наших дней – нельзя. Никто не возьмет на себя смелости воспользоваться Неандеровыми взглядами по какому либо вопросу и выступить подобным исследованием в свет, если не желает прослыть человеком незнакомым с еще более новой протестантской литературой. Вследствие указанных нами причин, искать более или менее обширного влияния Неандера на умы русских церковных историков нельзя ни в то время, когда особенно процветал Неандер в своей стране, ни в текущее время, когда знакомство для русских историков с протестантской литературой сделалось непременною обязанностью. Однако же нельзя отрицать по крайней мере некоторого влияния Неандера на нашу литературу. Во главе лиц, относившихся с особенною любовью и сочувствием к Неандеру, можно поставить покойного профессора церковной истории в М.· Дух. Академии А. В. Горского. Автор «истории Моск. Дух. Академии» прямо замечает о Горском, что «Неандер был любимейшим руководителем Горского в области исторических исследований»454. Нет сомнения, что автор истории Академии разумеет под историческими исследованиями Горского не печатные труды его, не его монографии. У Горского нет исследований, которые бы по своему предмету были общими с Неандером. То, что составляет предмет монографий Горского, у Неандера исследовано очень кратко в «истории» и не представляет общего с этим трудом знаменитого немецкого учёного. Но Неандер отразился собственно в академических лекциях Горского. Будучи знаком с рукописными лекциями Горского, я могу с решительностью утверждать, что Неандер побудил Горского забросить старые латинские исторические сочинения, которыми он руководился сначала своей профессорской деятельности, и работать частью по Неандеру, частью самостоятельно, но с полным забвением прежней латинской литературы. Есть отделы в лекциях Горского, которые несомненно взяты у Неандера, хотя и значительно переработаны частью на основании личного знакомства с источниками, частью по другим, преимущественно немецким, монографиям и статьям. Сюда можно отнести историю гонений, историю борьбы христианских императоров с язычеством, историю церковной литературы первых трех веков и историю церковного учения того же времени. Вообще Горского можно считать последователем Неандера, но с ограничениями455. Больше всего сближало Горского с Неандером сродство духа. Иногда называли Горского даже «русским Неандером». Мы далеки от того, чтобы думать, что будто Горский сделал столько же для церковно-исторической науки, сколько Неандер. Горский был знающим свое дело пионером русской церковно-исторической науки, принимая во внимание то, что сделано им в литературе. Но если обратим внимание на дух, направление, идеи ученой деятельности Горского, то в этом нельзя не усматривать большого сходства между ним и Неандером (в особенности, если мы возьмем Горского не в том виде, как он обнаружил себя в литературе, а в целом его образе: по нашему мнению, Горский как ученый, как церковный историк, как личность очень мало выражается литературными трудами, – он был выше, серьезнее, глубже, проницательнее и привлекательнее, чем каким рисуют печатные его труды). Неандер своею жизнью и деятельностью осуществлял любимое свое изречение: pectus est, quod theologum facit456. Горский был также theologus pectoralis. Он нераздельно слил в себе исследователя, учёного, с человеком веры и христианином. Его лекции и отчасти сочинения отражали эту замечательную черту, сближающую его с Неандером. Неандер был историком, не любившим говорить с чужого голоса, старательно изучившим самые источники науки, был строго критическим ученым, та же черта отличала и Горского. Неандер был всегда идеалом для Горского. – В литературе нашей, церковно-исторической, Неандер имел также подражателей. Мы разумеем покойного петербургского профессора Челыдова. Известная «История церкви» его, том I, есть простая переделка первых глав церковной истории Неандера. По крайней мере с полным правом это можно сказать о большей части книги, где излагается история гонений на христиан, борьба языческих писателей с христианством и характеристика апологетики II и III века. Впрочем проверка истории Чельцова по истории Неандера показывает, что первый не все и не в таком виде переносит в свой труд, что и в каком есть у Неандера, а с некоторыми изменениями. Некоторые сведения переданы подробнее, чем у Неандера, например, о философе Порфирии, о более замечательных мучениках; находящееся в тексте у Неандера, в книге Чельцова помещено под строкой и т. д. Тяжелый слог Неандера, обремененный длинными периодами, превращается у Чельцова в легкий, приятный. Есть у Чельцова пропуски сравнительно с историей Неандера. Он пропускает, например, известие, встречаемое у Неандера, что в одно из гонений (Септимия Севера) христиане покупали свою безопасность деньгами, или что в другое гонение (Диоклитиана) было много таких исповедников, которые брали на себя этот подвиг из видов корыстолюбивых: они рассчитывали на денежную помощь со стороны христианского общества. В указанных случаях опускаются не какие либо крайние суждения Неандера, но прямо исторические факты. Видно, что Неандер подвергся искажениям в переделке. Но прежде чем винить автора в этом, нужно знать: зависело ли это от него самого или от каких-нибудь случайных обстоятельств? (напр., от цензуры). Чельцов написал только один том своей истории, на этом и закончил свое дело. Следует пожалеть, что этот талантливый историк сделал меньше для науки, чем сколько он мог.457 – В теперешнем учебнике по церковной истории в семинариях, г. Смирнова, в некоторых изданиях его можно встретить также места, представляющие перевод из церковной истории Неандера. Так трактат о судьбе оригенистов в IV и дальнейшие века, параграф о св. Максиме исповеднике, как богослове и писателе и пр. составляют сокращенный перевод суждений Неандера о тех же вопросах. Но нужно ли считать это признаком, что составитель учебника – почитатель и последователь Неандера или принимать за простую случайность? Мы думаем, что вернее будет последнее, принимая во внимание, что книга г. Смирнова есть бесцветная компиляция, составленная по тому, что попадалось под руку.

Вообще влияние Неандера на русскую церковно-историческую литературу проявилось гораздо меньше, чем это можно было ожидать, как скоро знаем, что Неандер принадлежит к числу самых симпатичных истолкователей христианства, каких не только очень мало у нас, но которые и на Западе составляют явление исключительной важности.

V. Фердинанд Христиан Баур

Фердинанд Христиан Баур († 1860 г.). Новотюбингенская школа и её рационалистический характер, – в каком отношении эта школа стоит к рационалистической школе конца XVIII века? – Церковный историк Баур, – сведения о его жизни и деятельности, – под какими влияниями развились воззрения Баура на христианство и историю церкви? – Исчисление церковно-исторических трудов Баура. – Отзывы о значения Баура. – Общие взгляды Баура на задачу и метод церковной истории. – Приложение принципов Гегелевой философии к построению церковной истории Бауром. – Взгляд его на происхождение христианства: борьба и примирение петринизма и павлинизма. – Значение гностицизма и монтанизма в дальнейшем развитии церкви. – Взгляды его на развитие догмы, на христианство в борьбе с языческим государством, на нравственные отношения в христианстве – в первые три века. – Его история церкви от начала IV до конца VI века: язычество н христианство. – Догматические споры, – отношения иерархии к государству. – Критические замечания о церковной истории Баура: выспренность его научно-исторических представлений, – суждение о движущих принципах в его истории (борьба противоположностей), – рационализм Баура. – Последователи Баура и упадок школы. – Отношение русской богословской науки к Бауру.

В то время, как возникла и развилась в Германии школа Неандера, известная с именем протестантско-ортодоксальной школы, народилась и достигла замечательного процветания в той же Германии другая школа совершенно противоположного характера. То была школа рационалистическая, проведшая свои воззрения до последних крайностей как по вопросу о происхождении христианства и новозаветного канона, так и по вопросу о развитии церковно-исторической жизни вообще, начиная от древнейших времен до настоящего. Разумеем школу ново-тюбингенскую. Её главные представители вышли из Тюбингенского университета, здесь, в этом же университете, действовали в качестве профессоров и положили новое направление в ходе богословской деятельности тюбингенских ученых богословов: раньше тюбингенцы были ревностными защитниками супранатурализма в богословской науке, а теперь стали столь же ревностными защитниками рационалистических принципов в ней. Главой тюбингенских ученых этого нового направления был Фердинанд Христиан Баур.

Была ли эта рационалистическая школа тюбингенская наследницей и продолжательницей в развитии тех идей, какими заявила себя тоже рационалистическая школа второй половины XVIII века, о которой мы говорили выше, или она возникла и утвердилась независимо от прежней рационалистической школы? Нельзя не признавать, что тюбингенская школа рационалистического духа шла в общем по тому же пути отрицания общепризнанных христианских воззрений, произвольного критицизма, как и прежняя рационалистическая школа, и «пришла, как и эта, к одному и тому же результату разрушения церкви и христианства». Но, несомненно, также, что школа тюбингенская не была прямою преемницею дела прежней рационалистической школы; она возникла и развивалась независимо от прежней таковой же школы, потерявшей в начале XIX века значение в кругах богословских. Своим происхождением она одолжена больше всего гегельянизму. Школа эта прямо или непрямо старалась приложить к вопросам о развитии христианства и церкви те идеи, какие высказаны были Гегелем с целью уяснения вообще истории человечества. В своих принципах и воззрениях школа тюбингенская существенно расходилась с прежней рационалистической. Та примыкает к воззрениям, возникшим в так называемую эпоху просвещения, имела прямо практическую цель – подорвать значение христианства в жизни современного общества, а эта стоит в связи с лучшими проявлениями философствующего духа в Германии и приходит к отрицательным результатам вследствие ложного пути, на какой стала здесь наука богословская. Прежняя рационалистическая школа в своих произведениях, была суха, малоинтересна, не имела внешних достоинств в изображении предметов, напротив ново-тюбингенская школа одевает свои идеи в заманчивую одежду научности и искусной диалектики. Прежняя была деистична, новая пантеистична. Прежняя, разрушая сложившиеся представления о христианстве и истории его, на этом отрицательном результате и успокаивалась, новая напротив, разрушая представления, какие доселе имели место в богословской науке, взамен их создает свои, которые и выдает за положительный результат научных работ; прежняя хотела только раскрыть, чем не были христианство и церковная история древних времен, а новая указывает, что такое было первоначальное христианство и как нужно представлять себе жизнь церкви. Можно даже положительно утверждать, что тюбингенская школа имела целью – вести борьбу и поразить прежнюю рационалистическую школу и показать её легкомыслие и непонимание ею идей христианских (как это мы докажем несколько позднее). Наконец влияние тюбингенской школы на умы общества было гораздо сильнее и знаменательнее, чем прежней таковой же школы458.

Обращаемся к изображению и оценке ученой деятельности и церковно-исторических трудов Баура, который, как мы сказали, стоял во главе рассматриваемой школы.

Баур года на три был моложе Неандера (Баур род. в 1792 г.) и десятью годами пережил († 1860) последнего. Следовательно они были в собственном смысле современниками. Баур был сын вюртембергского пастора; высшее богословское образование получил в Тюбингенском университете, куда он поступил в 1809 году. По окончании курса, сначала он был репетентом в Тюбингенской семинарии, потом был переведен в профессоры новоучрежденной низшей семинарии в Блаубейэре. В качестве профессора в этой последней школе Баур показал себя человеком отличных дарований, так что его «пребывание здесь окружило его идеальным блеском»459. В 1826 году Баур делается профессором богословия и церковной истории в университете Тюбингенском. Он избран был в университет при следующих обстоятельствах. Смерть проф. Бенгеля сделала вакантною одну из кафедр в богословском факультете. Поднялся вопрос: кем заместить ее. Факультет имел в виду несколько кандидатов, в числе которых были Неандер и Баур. Последний обратил на себя внимание ученого мира своим сочинением под заглавием: «Символика и Мифология», представлявшим попытку осветить историю классических религий при помощи принципов новейшей религиозной философии. Факультет, помещая Баура в список кандидатов, однако же не особенно настаивал на его кандидатуре, замечая о нем в своем представлении в совет университета: «при всей своей учености, при гениальности взгляда, при отличном философском уме, Баур имеет однако же такое воззрение на религиозные вещи, вследствие которого нельзя питать к нему (Бауру) доверия». Но случились обстоятельства, которые придали особенное значение кандидатуре Баура. Сто двадцать четыре студента богословия представили факультету петицию, в которой просили членов его при избрании нового профессора отдать преимущество именно Бауру. Королевское министерство со своей стороны также склонилось при выборе и утверждении профессора в богословский Тюбингенский факультет в пользу Баура. Министерство, высказывая мнение, что полезнее всего для факультета будет такой профессор, который «умел бы поставлять в связь положительную христианскую религию с естественными и непреложными законами мышления, который сумел бы удерживаться и от догматического схоластицизма и плевел ханжества, который был бы, словом, разумным учителем с ясным взглядом, с умом, наклонным к спокойному исследованию, с практическим чувством, способным к оценке чисто нравственной тенденции учения христианства», – решилось назначить Баура профессором на вакантную кафедру460. Баур оставался профессором в Тюбингене до самой смерти, в продолжение 34 лет. Чтения его в качестве профессора в разное время обнимали следующий обширный круг наук: всю церковную историю и историю догматов; далее – историю религии и философию религии, символику, церковное право; затем – введение в Новый Завет и теологию Нового завета. Он занимался также и экзигисисом: Деяния Апостольские, послания к Коринфянам, Галатам, послание Иакова, писания Иоанна со включением Апокалипсиса – вот предметы его экзигитических работ461. Передадим некоторые сведения об университетском преподавании Баура и его личном характере со слов его ученика Шмидта, который, нужно заметить, чужд пристрастия, относясь, как увидим ниже, очень строго к своему учителю. «Баур был именно таким мужем, который способен был собирать юношество вокруг своей кафедры, юношество проникнутое одушевлением. Он представлял собой возвышенный импонирующий образ; этот образ отпечатлевался даже на его внешности: в Бауре видна была важность и достоинство теолога без всякого, впрочем, жеманства (Manierirtheit); в свои лекции он умел вливать ту внутреннюю теплоту, с какой он сам отдавался изучению науки. Его изложению в лекциях недоставало элегантности, но за то оно отличалось поразительною ясностью и определенностью, чувствовался полет научного одушевления». Он был способен возбуждать к себе «почтение». «Это был образ ученого в прекраснейшем смысле слова». К чувствительным недостаткам его, как профессора, относилось то, что он читал свои лекции, пользуясь записками (а это так мало гармонировало с представлением о нем, как талантливом профессоре), а также то, что он облекал свою речь в длинные периоды и вообще излагал мысли языком тяжеловатым. В обращении с посторонними он был сух и вообще был неловок, отпечатлевая на себе истинный характер «Шваба». Он вел жизнь почти совершенно уединенную, так что во всю свою жизнь едва ли он переступал границы своего отечества, довольствуясь очень небольшими и притом редкими путешествиями в окрестные города. Был молчалив не только в обществе, но и в домашнем кругу. Несмотря на все это, учащееся юношество глубоко уважало Баура, он был популярен, но этою популярностью он одолжен был не какому-нибудь потворству (Koketterie) молодежи в её вкусах; слушатели с напряжением внимали своему профессору, «потому что интерес предметом у этого мужа оставлял позади какой бы то ни было, даже малейший, субъективный интерес». «Юношество чувствовало себя прикованным к нему, потому что ценило смелость его критики, новизну его результатов, выдающиеся свойства его личности»462.

Под каким влиянием развивалась деятельность Баура? Кто из современных ему великих мужей имел значение для развития его деятельности и насколько? Полагают, что он сначала находился под влиянием знаменитого Шлейермахера, а потом начал применять в своих трудах идеи философа Гегеля. Но трудно решить вопрос: насколько эта склонность к философии Гегеля была сознательным актом со стороны Баура? Сам он прямо не поставлял себя в число почитателей Гегеля. Однако же остается несомненным, что основные воззрения его о существе религии, о развитии истории заимствованы им от Гегеля. Переход его от Шлейермахера под знамя Гегеля совершился постепенно и быть может совсем незаметно для него463. Увлечение Баура Гегелем не было каким-нибудь явлением исключительным. Большая часть научно-образованных протестантов преклонилась пред идеями такого мощного мыслителя, как Гегель. Нельзя однако же думать, что влияние гегельянизма на умы германских богословов было исключительно вредным. Напротив, по отзыву Шмидта, Гегелева философия дала толчок к глубочайшему рассмотрению истории догмы и церкви464. Таково же и суждение Шаффа. По его суждению, эта философия «побудила к более глубокому и разумнейшему (geistvoll) изучению истории. Эта философия стала в противодействие революционному, самодовольному «просвещению» предыдущего столетия; она противопоставила произволу значение закона (в истории), субъективному мнению общий разуме истории»465. В особенности благотворно отозвалась эта философия на трудах Баура. Баур при помощи этой философии наносил чувствительный удар тому дешевому рационализму, который развился в конце XVIII века. «Если нельзя отрицать, замечает Шмидт, что философия Гегеля ознаменовала себя прекраснейшими плодами в области истории вообще, то должно также признать, что для Баура влияние Гегелевой системы было весьма благотворно»466. Баур «приложил Гегелевы принципы о разумности и необходимости (т.е. о закономерности) исторических явлений в особенности к истории христианской догмы и христианской церкви и этим снова возвратил истории догматов и истории церкви достоинство научности, какого они совсем лишились под руками рационализма и рационализирующего супранатурализма»467. Впрочем,. отличительную особенность Баура в применении принципов Гегеля к теологии составляет не то, что он начал рассматривать историю догматов и историю церкви, применяя к ним категории этого философа (это делали и другие помимо него), а в том, что он применил правила этой философии к истории новозаветного канона и истории евангельской468. Но это влечение Баура пользоваться готовыми принципами модной философии имело следствием с другой стороны и то, что эта философия увлекла его в крайности, которые сделали его труды столь же недолговечными и столь же неблагоприятными для интересов богословского знания, какою стала и сама система Гегеля. Гегелевы категории сделались в трудах Баура тем прокрустовым ложем, которое искажало, извращало и безобразило подлинные черты христианской истории469. Односторонность этих принципов вела к тому, что грозила великая опасность, как бы держась их не возвратиться снова к тому прежнему рационализму, от которого хотели отрешиться470. И действительно, Баур стал более влиятельным рационалистом новейшего времени, чем каким был кто-либо из рационалистов прежнего времени. Замечательно, что Баур не избежал некоторого влияния на него собственных своих учеников (редкое явление), так что был в некотором роде учеником своих учеников. Так, сочинение его ученика Штраусса: «Жизнь Иисуса» побудило его решительнее стать на тот путь, на котором, к сожалению, видит его история471. Также двое других учеников его К. Планк и Кестлин своими взглядами на происхождение христианства оказали свою долю влияния на его теории относительно того же вопроса472.

Не перечисляя всех многочисленных сочинений Баура, касающихся различных богословских предметов, укажем лишь главнейшие его церковно-исторические труды. Ему принадлежат монографии: «История Манихейства» (1831), «История христианского Гносиса» (1835), о Псевдоклиментинах (1848), «три рассуждения (Abhandlungen) по истории древней философии и отношения её к христианству» (изданы Целлером в 1875 году и заключают следующие трактаты: об Аполлонии Тианском, Сократ и Христос, Сенека и Павел), «Христианское учение об искуплении» (1838), «Учение о Троичности и вочеловечении Бога» (три тома, 1841–3), «Учебник (Lehrbuch) истории христианской догмы» (1847), «Чтения по истории догмы» (три тома, 1865–7), «Послания Игнатия и их новейшие критики» (1848). Кроме того Баур написал полную историю христианской церкви, введением к которой служит его сочинение: «Эпохи церковной историографии» (1852). Именно: «Христианство и христианская церковь первых трех веков» (1853); «Христианская церковь от начала IV до конца VI века» (1859). Остальные тома его истории выданы уже по смерти его: «Христианская церковь средних веков» (1861, это сочинение приготовлено было к печати еще самим Бауром). Два последних тома истории изданы Целлером и сыном Баура на основании рукописей этого тюбингенского ученого, а именно: «Церковная история новейшего времени от реформации до конца XVIII столетия» (1863) и «Церковная история XIX столетия» (1862). Многие сочинения Баура имели по нескольку изданий473. Трудно указать в Германии ученого историка, который написал бы такое громадное количество сочинений, как это видим у Баура. Едва ли в этом отношении он не превосходит даже и плодовитейшего писателя Неандера. Ученое трудолюбие Баура составляет предмет удивления для его критиков. Так один из них говорит: «Наука была собственным, истинным культом Баура; он служил ей с самоотверженною преданностью, с почти беспримерным самопожертвованием сил духовных и телесных»474.

Своею влиятельною профессорскою деятельностью и своими церковно-историческими сочинениями Баур приобрел высокое место в ряду историков текущего столетия. Критики Баура следующим образом отзываются о значении его в истории богословской науки. Один из них заявляет, что «с Бауром открылся новый период в истории тюбингенской богословской школы»475; другой называет его «красой целого университета» и признает, что Баур имел « самое глубокое влияние на историю теологии», находя, что в ряду передовых людей (Bahnbrecher), содействовавших столь блестящему и богатому развитию церковно-исторической и историко-догматической науки, он занимает одно из первых мест476; третий пишет о Бауре: это был «муж импонирующей учености, смелой критики, поразительного дара систематизации и неустанной продуктивности, и если ничем другим, так по крайней мере он тем замечателен, что его «исследования возбудительно и плодотворно действовали на западную церковь и в особенности содействовали глубокому научному пониманию и защите исторического первохристианства»477.

Прежде чем войти в анализ самой церковной истории Баура, познакомимся с представлениями его, каких он держался относительно задачи церковного историка и церковно-исторического метода. Нужно сказать, что церковно-исторический метод Баура и взгляд его на задачу историка, как это изложено им в одном его сочинении, служащем введением в его историю (именно в сочинении: «Эпохи церковной Историографии»), взятые отдельно от их приложения, носят на себе печать несомненных достоинств. Так, он находит, что историк должен быть только как-бы зрителем того, что некогда совершалось, зрителем, который ради объективной истины должен отказаться от всякого субъективизма, чтобы таким образом не причинить ущерба историческому беспристрастью. Формулируя свои требования относительно беспристрастия историка, он говорит: «не только историческая материя по содержанию и объему должна быть так многосторонне и так основательно исследована и критически обработана, чтобы историк обладал в полной мере своими материалами, но также давно признано, что историк может соответствовать своей задаче лишь в той мере, в какой он, освобождаясь от всякой односторонности субъективных взглядов и интересов, какого бы рода они ни были, входит в объективность самого дела и вместо того, чтобы делать историю рефлексом собственной субъективности, скорее он сам должен быть зеркалом, в котором отражаются исторические явления в их истинном и действительном образе»478. Такое воззрение, будучи подобно воззрению Неандера, нужно сознаться, было значительным шагом вперед в сравнении с узкорационалистическими взглядами, господствовавшими в среде прежних историков рационалистов, которые не могли прийти к идее истинного понимания истории, как скоро они выходили из заранее составленного представления о христианстве, как явлении, не имеющем действительного значения, и с этой именно точки зрения смотрели на всю историю христианства479.

Но, выставленная Бауром, объективность, как истинная цель истории, не должна, по его рассуждению, состоять в бездушной передаче фактов прошедшего без всякого прагматизма. Нет, прагматизм, по нему, должен быть душою истории. Он упрекает предшествующих историков за то, что «идея в их трудах в какой-то дали, в каком-то неопределенном образе двигалась (так сказать) над явлениями, к которым она относилась, что она – идея не была настолько у них сильна и жива, чтобы проникать и одушевлять исторический материал, как душа проникает тело, и чтобы она могла быть движущим принципом всего ряда явлений, в которых выражается течение истории»480. И эта идея, которая должна одушевлять историю, и этот принцип, который должен двигать историей, по-видимому, понимаются Бауром совершенно правильно. Спрашивается, говорит он, в чем состоит идея христианской церкви? Сколь ни трудным представляется этот вопрос с первого раза, отвечает Баур, однако же он в сущности очень прост. Идея церкви есть само христианство, а под христианством нужно понимать общецерковное сознание, в какой бы оно форме не проявлялось, что в лице Христа объединилось Божество и человечество; а вместе с этим к существу христианства нужно относить и все то, в чем выражалось христианское сознание относительно Откровения, как абсолютной истины, относительно искупления и спасения. Указанная идея церкви находит свою реализацию прежде всего в истории догмы, когда церковь так или иначе учила о лице Христа со всеми сюда принадлежащими понятиями о Логосе, о Троице, о двух природах во Христе и их отношениях, – т.е. в вопросах, которыми церковь занята была в особенности в её первые века. И Баур замечает: всякое изображение первых периодов церкви, если оно не рисует в полном свете их догматического характера, поэтому может дать только не верный образ древней церкви; историю догматов нельзя отделять от истории церкви; при подобном условии церковная история оставалась бы без своей существеннейшей части481. Такое признание со стороны Баура за историей догматов христианства первенствующего места в церковной истории делает честь церковно-историческому мировоззрению Баура. Вопреки господствующим воззрениям прежнего рационализма, который видел в истории догматов только отпадение христианства от самого себя и который пренебрежительно относился к этой части церковной истории, Баур сделал историю догмы собственною душею церковной истории. Он нашел в истории догматов важнейшее выражение христианского сознания данного времени и чрез это разрушил один из тех предрассудков, от которых страдала историография прежнего времени и от которых не свободен был и славный Неандер482.

Нам нужно сделать еще одно замечание касательно воззрений Баура на метод историка, и мы покончим с его теоретическими взглядами по этому вопросу. Честнейшими принципами, условливавшими разнообразие, подвижность церковно-исторических явлений, по Бауру, так же как и по Неандеру, служит встреча и борьба противоположностей в направлениях. Отсюда, он говорит: протест против того, что установилось в церкви, противоположность к тому, что утвердилось, отрицание существующего порядка – вот принцип, одушевляющий историю церкви483. Такое возникновение противоположностей во внутреннем состоянии церкви, по Бауру, всегда ведет к высшему и высшему развитию церкви. Впрочем, подробности об этой борьбе противоположностей, условливающей, по Бауру, развитие церкви, мы изобразим при ознакомлении с самой его историей.

Таковы теоретические взгляды Баура на дело церковного историка; теперь посмотрим, как именно Баур применяет эти взгляды на практике, т.е. в своей церковной истории. Всегда ли он остается верен им? На это нужно отвечать отрицательно. В самом деле, рекомендуя безпредвзятость, как высшее условие для историка церкви, сам Баур однако же строит и обрабатывает историю церкви по готовым теориям. Церковная история Баура в существе дела есть опыт приложения философских идей Гегеля к прошедшим судьбам христианства. Поэтому, чтобы понять надлежащим образом его историю с её тезисами, антитезисами, с её положениями и противоположениями, с её околичностями, по которым проводится Бауром развитие христианства, нужно взять во внимание главные принципы этой философии. Разгадку всей мировой жизни Гегелева философия предполагает найти в абсолютной идее, как этот философ называет Божество, с её прогрессом и развитием. Явления природы и истории, по этой философии, суть осуществление стремления абсолютной идеи к высшему и высшему саморазвитию. Чтобы раскрыть свое содержание абсолютная идея вечно воплощается в новые и новые формы. Но эта идея не стремится вдруг осуществлять, воплощать себя, она начинает с самых элементарных проявлений и раскрывается последовательно, подвергая себя бесчисленному ряду метаморфоз, бесконечному процессу, чтобы постепенно обнаруживать свое содержание. Этот бесконечный процесс развития совершается не по кратчайшему пути, не по прямой линии, абсолютная идея совершает свое развитие извилистым, кружным путем. В этом процессе каждая стадия развития начинается крайнею односторонностью, а каждая последующая ступень не только отрицает предшествующую в её историческом явлении, но и существенно преобразует ее в её принципе, так что в конце каждой стадии получается результат, совершенно не соответствующий началу. И этот процесс бесконечен. Подобные же стадии развития проходит у Баура и христианство в своем развитии и историческом бытии.

После этого пояснения приступаем к анализу церковной истории Баура. Мы впрочем, рассмотрим лишь его историю первых трех веков и более или менее коснемся его истории от IV до VII века.

Церковная история Баура первых трех веков замечательна своими оригинальными взглядами на сущность и происхождение христианства. Эти его взгляды излагаются здесь в первых двух обширных главах. На этом отделе Баурова труда уместен был бы эпиграф, которым Дант украсил врата ада: «оставь надежду всяк, сюда идущий». В самом деле, здесь Баур требует, чтобы читатель отказался чуть ли не от всего, с чем сжился христианский мир в продолжение ХVIII-ти веков. Отличительный характер его воззрений в этом случае состоит в смешении целых веков между собою, первого со вторым, начала века с концом, в смешении истинного и достоверного с неподлинным и вымышленным, в смешении основного и первоначального со второстепенным и маловажным, богооткровенного с еретическим и пр.

Вот представление Баура о происхождении христианства: христианство явилось в очень простой форме, в форме чисто нравственного учения. Оно стояло в самых тесных связях с основными воззрениями иудейства, из которого оно породилось. Одно отличало первоначальное христианство от иудейства – это вера во Христа, как Мессию, и потом вера, в Его воскресение, когда стремления Христа достигнуть общего признания Себя Мессиею закончились Его смертью484. Но несмотря на это отличие, христианство вначале было лишь слегка измененным иудейством: подобно иудеям, христиане питали величайшую привязанность ко всему иудейскому и враждебность к языческому миру. Словом, это была как бы секта иудейская. Во главе общества стал ап. Петр и подле него Иаков и Иоанн. В этом виде христианство не заключало в себе никаких задатков развития до значения мировой религии, поэтому, сообразно с Гегелевыми философскими представлениями, оно рождает другую крайность, из борьбы с которой и происходит дальнейшее развитие церкви. Подле христианства в иудейской форме является христианство в языческой форме. Представителем этого направления был ап. Павел. Имея предшественником своей проповеди Стефана, Павел начал учить, что человек оправдывается не законом, как думали Иудеи, но чрез одну веру в распятого Христа, и потому и язычники, не соблюдающие иудейского закона и чуждые обрезания, также достойны принятия в церковь, как Иудеи. Далекий от иудейско-партикуляристических идей, Павел, по Бауру, понял христианство выше, духовнее. Он обратился с своею проповедью к языческим народам и успех увенчал его дело. Так произошло двоякое евангелие: евангелие обрезания и евангелие свободы, и оба стали одно от другого независимыми485. Направление Павлово короче обозначает Баур – павлинизмом, Петрово с приверженцами – петринизмом. Далее, по Бауру, произошла страшная борьба между двумя этими направлениями. Борьба эта есть необходимое требование Гегелевой философии, ибо, по этой, только из борьбы двух противоположностей может вырабатываться новая стадия развития идеи. Памятниками этой борьбы, по Бауру, служат: со стороны павлинизма послания Павла к Коринфянам, Галатам и Римлянам486, со стороны петринизма – Апокалипсис487. В этих произведениях Баур находит полное отражение идей, будто бы одушевлявших первоначально эти две партии. Долго длилась, по Бауру, борьба этих партий – весь первый и половину II века: из-под влияния этой борьбы вышли и некоторые другие новозаветные писания, написанные уже не теми лицами, имена которых они носят. – Между тем, как в крайних сферах петритизма и павлинизма вражда доходит до высшей степени ожесточения, более умеренные стороны того и другого направления начинают постепенно сближаться и стремиться к примирению. Эта новая стадия в развитии христианства опять у Баура соответствует Гегелевой философии, по которой, чтобы известные крайности выработали известный результат в процессе развития идеи, они должны путем борьбы прийти к примирению, взаимно друг друга ограничить, образовав из себя высшую новую форму. И действительно, по воззрению Баура, так и случилось с указанными противоположностями. Петринизм, по Бауру, например, делает ту уступку павлинизму, что признает равноправность на царствие Божие язычников, как и Иудеев, отказывается от всеобщей обязательности обрядового закона; с своей стороны павлинизм делает ту уступку петринизму, что рядом с верою, как условием спасения, не отвергает и дела, в которых полагали сущность спасения иудействующие; тот же павлинизм принимает христианскую жизнь формы иудейского иерархического устройства488. Сближение между двумя направлениями было поводом к появлению целого ряда литературных примирительных попыток. Сюда Баур приурочивает некоторые из новозаветных писаний, допуская, что они явились уже в II веке, между которыми видное место занимают Деяния Апостольские489. На чем примирились две враждующие партии, об этом лучше всего заявляют Евангелие от Иоанна и Иоанновы послания, написанные кем-то во II веке. В этих произведениях Баур находит соединение идей павлинизма и петринизма в одно целое учение; по Бауру, в этих произведениях, носящих имя Иоанновых, иудейство и язычество представляются в равном отношении к царству благодати; то и другое, равно тьма, в том и другом нет божественной жизни, тому и другому равно Слово хочет даровать жизнь. С явлением Христа равно уничтожается иудейство и язычество. Поклонение Богу отныне не на горе Гаризин, как думали язычествующие Самаряне, ни в Иерусалиме, как думали Иудеи, но везде, и притом духовное, Отношение человека к Богу должно выражаться не в жертвах и обрезании, как думал первоначальный петринизм и не в вере только, субъективном чувстве человека, как думал павлинизм, а во внутреннем единении с Самим Богом, обнаруживающемся в любви490. Вследствие подобного примирения двух первоначальных направлений, разногласие между ними к средине II века уже совершенно исчезает повсюду из памяти. Этим и заканчивается процесс развития первоначального христианства, по Бауру. Христианство является теперь в качестве, как выражается он, «всеобщего принципа спасения»491. Этим же полагается основа для развития самой вселенской церкви в её учении и учреждениях.

Изложив воззрения Баура на происхождение и свойства первоначального христианства, мы не имеем в виду входить в разбор этих воззрений492. Потому что вопросы, каких касается здесь Баур, выходят за пределы нашей компетенции – это вопросы о догматике церкви евангельской, апостольской и о происхождении новозаветного канона. Изложением подобных воззрений историка Баура мы хотели разъяснить ту исходную точку, те основные начала, от которых он отправляется в построении им церковной истории. Наша специальная задача состоит в том, чтобы показать какие особенности представляет история Баура собственно по вопросам церковной истории после апостольского периода, оценить метод и приемы Баура в этом случае, к этому делу теперь и обращаемся.

Христианство по своему происхождению закончило, по Бауру, важнейшие стадии своего развития к средине II-го века; с этого времени у него и начинается собственно церковная история. Восторжествовав над двумя крайними воззрениями – петринизмом и павлинизмом, христианство не остановилось в своем развитии, оно встретилось со многими новыми задачами, которые улавливали с его стороны борьбу, переход к новым формам единения и примирения, отчего рождался прогресс в течении церкви. Так, прежде всего Баур показывает, как, какими путями пришло христианство к идее церкви кафолической, т.е. такой церкви, которая стоит выше всяких частных направлений, присваивавших себе название истинно христианских обществ. Говоря о том, каким образом христианство пришло к сознанию своей кафоличности, Баур вводит в свое повествование рассказ о следующих материях: о гностицизме и монтанизме, о школе Александрийской и о противоположных ей школах, о церковном предании, об епископате и иерархии. Теперь посмотрим, как пользуется Баур всеми этими материалами, чтобы доказать развитие идеи кафолической церкви в христианском обществе. Лишь только христианство примирило в себе такие противоположности, как петринизм и павлинизм, оно встретилось с другими противоположностями, с которыми ему пришлось вести сильную и продолжительную борьбу, – такими противоположностями по отношению к нему были: гностицизм и монтанизм. Гностицизм был характера эклектического, он хотел обнять и примирить в себе все направления мысли человеческой, но его цели были не религиозные, а философские. При таком своем стремлении гностицизм не оставил без внимания и христианства. Он хотел воспринять в себя и христианство, рассматривая его как один из моментов общечеловеческого развития, с тем вместе он хотел заставить христианство перестать быть религией и стать в ряд других явлений философского характера. Конечно в этом случае великая опасность грозила самостоятельности христианства. Христианство могло стушеваться, сгладиться, потерять свой специфический характер в системе гностицизма. Христианству нужно было поставить оплот против всеразрушающего духа гностицизма. Такой оплот найден христианством в идее о кафоличности церкви, в идее о том, что она выше всяких других частных направлений, которые лишь окрашиваются красками христианскими493. Другим врагом, с которым пришлось вести борьбу христианству, был монтанизм. Монтанизм имел совсем другую тенденцию, чем какою одушевлен был гностицизм. В противоположность гностицизму, монтанизм хотел отказать христианству в связях с миром, не допускал, чтобы христианство назначено было служить дальнейшему развитию всех сил человечества. Христианство, по монтанистическому учению, должно было стать в решительную противоположность к миру. Монтанисты исполнены были мысли, что христианство есть проповедь лишь об имеющем скоро последовать конце мира. Вообще, по монтанизму, христианство не назначено было к тому, чтобы преобразовать мир своим высшим влиянием. Монтанизм следовательно представлял собою опасность в отношении к христианству не меньшую, чем и гностицизм. Гностицизм хотел обезличить христианство, признавая его принципом мирового прогресса наравне с многими другими принципами, монтанизм хотел изолировать христианство от всяких отношений к миру и тем в конец разрушить его универсальный характер. Свой палладиум, свою защиту против узких, воззрений монтанизма христианство, по Бауру, находит опять в той же идее кафолической церкви, идее, которая сделалась оплотом христианства и против гностицизма и против монтанизма494.

Каким же образом чрез эту борьбу с гностицизмом и монтанизмом христианство пришло к идее о кафолической церкви? Борьба с этими направлениями была сильна и продолжительна, но способы, какие употреблялись в этой борьбе, не всегда были полезны для цели. Так, борьба с гностицизмом, на первых порах имела мало успеха. Как мы сказали, по Бауру, гностицизм хотел поставить христианство в ряд других многочисленных явлений философствующего духа человеческого, хотел рассматривать его, как один из видов философского развития, ничем неотличный от других видов того же характера. Отсюда рождался вопрос: в каком отношении христианство стоит к философскому развитию языческого мира? За этот вопрос главнее всего принялась школа Александрийская с Климентом и Оригеном во главе, но решения, к каким пришла эта школа не приводили к желанной цели. Она допустила такую тесную связь христианства с языческой философией, что христианство готово было потерять свою индивидуальность. Иначе разрешили вопрос об отношении христианства к философии школы западно-христианские с Иринеем и Тертуллианом во главе; эти школы отвергли всякое отношение христианства к указанной философии, но и это было делом бесполезным для развития церковного сознания, потому что такое разрешение вопроса не давало никакого определения, что же такое христианство в его противоположности гностицизму495. То, чего не дали церкви в её борьбе с гностицизмом ни школа Александрийская, ни школы западно-христианские, – это найдено церковью в учении о предании. Церкви в борьбе с гностицизмом нужно было выяснить те критерии, по которым можно отличать истинную церковь от церквей, не имеющих права на подобное название. Нужно было указать такие признаки, по которым она могла бы отличать себя от всего, что ложно присваивало себе её права. Таким критерием и сделалось учение о предании. Церковь развила учение о предании, в силу которого она признала, что только та церковь, которая живет в общении с учением Христа, апостолов и церквей апостольских, есть истинная церковь. Церкви же, не имеющие подобного общения, суть церкви еретические. С учением о предании церковь выделила себя от всяких других обществ, не имевших связи с первохристианскою церковью. В учении о предании, по воззрению Баура, церковь высказала, что истинное христианское учение только в ней, в остальных же обществах лишь ложное учение, а следовательно только она имеет полное право на существование, остальные же общества гностические должны исчезнуть, как явления ненормальные. Учение о предании должно было доказывать, что её учение есть подлинная правая вера, какой нет в других обществах. Христианство таким образом приходит к идее: что такое кафолическая церковь и чем она отличается от обществ еретических496.

Церковь выделила себя, как определенное «я» от всяких «не я». Но развитием учения о церковном предании дело борьбы христианства с гностицизмом не ограничилось. Учение о предании было чем-то отвлеченным и потому нуждалось в реальной форме, которая бы служила показателем действительного существования предания в церкви. Такою формою и был, по Бауру, иерархический епископат, возникший в течение II века – из пресвитериата. Учение о предании, по воззрению историка, ознаменовывается на практической почве церкви появлением и развитием епископата. Когда явилось учение о предании, как критерии истины христианской, само собой сделалось необходимым, чтобы были определенные носители предания, какими носителями его и стали епископы497. Это было, по Бауру, выгодно для церкви: если гностические секты во взаимных спорах дробились до бесконечности, представляя собой какую-то волнующуюся массу, то христианство в епископате нашло твердый центр, около которого и сгруппировались члены христианской церкви498. Идея о кафолической церкви, развитая в учении о предании, теперь стала в епископате осязательною, наглядною. Кафолическая церковь от идеи, какая дана в учении о предании, перешла к явлению, реализированию.

Другие исторические определения для епископата, по воззрению Баура, церковь приобрела в борьбе с другим врагом её – монтанизмом. Борьба с монтанизмом служит к точнейшему выяснению прав, какими с этих пор стали обладать епископы. Таким образом борьба эта сделалась моментом, служащим к наибольшему выяснению идеи кафолической церкви, поскольку кафоличность эта совпадала с понятием об епископате. Мечтательный монтанизм помышлял лишь о конце мира, хотел прервать всякие связи с ним, отсюда он не хотел терпеть в своем обществе людей, которые впадали в грехи смертные, например отречение от веры во время гонения и пр. Церковь христианская в противоположность монтанизму развила учение, что члены церкви не могут быть безгрешными, и что она, церковь, имеет право разрешать грехи, в какие впадают христиане. Этим учением церковь поставила себя в связь с миром, с которым ничего общего не хотел иметь монтанизм. Епископы усвоили себе право прощать грехи верующим и с этим церковь поставила себя лицем к лицу ко всему миру, не миру только святому, но и грешному. Понятие церкви стало шире, более всеобъемлющим. Учение монтанистов, что христианство назначено к тому, чтобы разобщить верующих от остального мира, было устранено. В борьбе с тем же монтанизмом церковь или епископат выработали учение о соборах, как органах св. Духа. Монтанисты, как известно, притязательно утверждали, что Дух Св. говорит чрез их пророков; церковь отвергла это мечтательное учение, но за то она стала учреждать соборы и учить, что соборы епископов суть органы Св. Духа499. В этом учении епископат приобрел новую черту, его отличающую.

Таким образом в борьбе христианства с гностицизмом и монтанизмом течением истории воздвигнуто здание иерархического епископата, в котором реализовалась идея о кафолической церкви. Нельзя не видеть, что Баур и здесь развитие церкви, как и ранее, проводит, подчиняя оное Гегелевым принципам. Гностицизм и монтанизм были противоположностями в отношении к христианству, с этими противоположностями идет борьба, которая приводит церковь к высшему развитию.

Общую оценку церковно-исторических воззрений Баура мы представим ниже, здесь же ограничимся лишь несколькими замечаниями по поводу сейчас изложенного. Как ни интересно идет у Баура раскрытие происхождения епископата и других явлений, тесно с ним соединенных, тем не менее, строгая история находит в этих воззрениях Баура немало такого, с чем нельзя согласиться. Главный недостаток здесь тот, что Бауру в интересах его систематического изложения дела необходимо было представить, как моменты последующие один за другим, то, что в сущности было одновременным и течением истории было иначе размещено, чем как это находим у Баура. Например, школа Александрийская и её миссия примирить христианство с философией является, у Баура моментом более ранним в сравнении с развитием учения о предании; на самом же деле эта школа создалась и выразила себя позднее эпохи развития предания. Ириней и Тертуллиан, раскрывшие учение о предании, жили во II и начале III века, а школа Александрийская процветала в III веке.

Баур насильственно этой школе дал такое место в общем течении истории, какое не может принадлежать ей. Далее, учение о предании у Баура является моментом предшествующим, а появление епископата моментом последующим, но с этим нельзя согласиться. Епископат в начале и средине II века является совершенно сложившимся, тогда как учение о предании в своей окончательной форме принадлежит, по самому же Бауру, Тертуллиану, который жил в конце II и в начале III века. Следовательно, епископат является в истории независимо от учения о предании (становясь здесь на точку, зрения Баура, мы умалчиваем о том, что епископат появляется еще во времена апостолов, что составляет истину неопровержимую для тех, кто признаёт подлинность посланий ап. Павла). По Бауру выходит, что сначала появился монтанизм и развил свою теорию о духовных дарованиях, а потом в противодействие монтанизму появились в церкви соборы, но такое мнение противоречит истории, ибо самые первыя обнаружения монтанизма, когда он еще не переходил пределов Малой Азии, встретили себе опровержение со стороны соборов, как свидетельствует Евсевий. Следовательно, соборы не суть результат борьбы церкви с монтанизмом, как думает Баур. Вообще в своем изложении истории развития кафолической церкви Баур перетасовывает факты в таком роде, какого не может допускать строго-хронологическая история.

Но продолжаем анализ церковной истории Баура первых трех веков. После того, как Баур изложил историю происхождения епископата, он обращается к изложению собственно догматического развития церкви II и III века. Рефлексирующий Баур говорит: «церковь заключилась в определенные формы с тех пор, как она стала смотреть на епископов, как на представителей апостольского предания и носителей церковного сознания, но это сознание было чем-то очень неопределенным, простою формою без содержания, пока догма или содержание апостольского предания и христианского откровения не была вложена в определенные понятия и не приведена к определенному выражению»500. Богословские споры II и III века и служили, по Бауру, к уяснению теологического сознания церкви. Главнейшим вопросом, на котором сосредоточивается деятельность церкви данного времени в отношении к развитию догмы, был вопрос о Сыне Божием. Происхождение споров по этому вопросу он объясняет так: в средине II века понятия о лице Христа слагаются в ту форму, в какой они являются в Евангелии Иоанна501. Не без борьбы с различными крайностями возникло это учение о Логосе, какое заключено в евангелии Иоанна, но как бы то ни было оно стало господствующим. С этого» момента Баур допускает новое дальнейшее развитие догмы. Это развитие совершалось чрез выделение новых крайних воззрений из учения о Логосе, как оно изложено в Евангелии Иоанна. В самом деле, по Бауру, в этом учении можно различать два момента:

1)               Логос рассматривается здесь как тождественный с Богом Отцом и, следовательно, объединяется с ним;

2)               Логос является здесь как самостоятельная личность и, следовательно, существенно отличается от Отца502. Христианское сознание церкви II и III века теснее примыкало то к тому, то к другому из этих указанных моментов, и вот отсюда явились крайние теологические мнения, которые вступали в борьбу между собою и тем содействовали дальнейшему раскрытию догмы.

Как скоро сознание становилось на сторону тождества Логоса с Отцом, возникало направление теологическое, известное с именем монархиан; но как скоро то же сознание становилось на противоположную сторону – именно крепче держалось учения о самостоятельной божеской личности Сына Божия, развивалось направление, крайним выражением которого было арианство. Борьба эта двух, взаимно исключающих себя, направлений не была бесплодною для развития догмы, из неё вышло то знаменитое в истории церкви учение о единосущии Сына Божия с Отцом, которое изложено на соборе Никейском. В никейском учении Баур видит примирение крайностей, которые замечались в учении церкви III века и в арианстве, и считает его важнейшим в истории теологического развития церкви явлением; в этом учении, по Бауру, христианство выразило себя в возможном соответствии со своей идеей503. В этих, указанных нами, явлениях только и находит Баур развитие христианства, как догмы во I и III (и начале IV) веках. Что касается других сторон христианского учения, то, по Бауру, они не были еще определены в это время в своем характере. Это были вопросы, которых решение предоставлено было будущему504. Что сказать об этой части Баурова труда? Во-первых, что касается до. монархианства, то оно не во всех его видах может находить для себя основание в Евангелии Иоанна, например, монархианство евионитское скорее примыкает к остальным Евангелиям, чем к этому, во-вторых, что касается до арианизма, то Евангелие Иоанново с его возвышенным учением о Логосе положительно не было благоприятно этому учению. Следовательно, соглашаться с Бауром в вопросе о происхождении этих направлений из направления Иоаннова Евангелия нет оснований. Да притом же указанное Баурово воззрение коренится на представлении, что Евангелие Иоанново есть результат бурных споров петринизма и павлинизма, если же отрешиться от подобного воззрения, то Евангелие Иоанна потеряет то преобладающее значение, какое дает ему Баур в истории догматического развития церкви.

В остальных двух отделениях своего труда: «История церкви первых трех веков Баур рассматривает христианство с одной стороны как могучую силу, противопоставившую себя язычеству, с другой тоже христианство как нравственный принцип, имевший целью возродить человечество. Здесь Баур не ведет христианство чрез те перипетии противоположностей, как это было с христианством, которое он рассматривает со сторон, уже изложенных нами. Здесь пред нами просто яркие картины из жизни христианства того времени, а не остроумные изыскания о судьбах христианства, с какими (изысканиями) мы имели дело доселе. Поэтому, метод изложения истории в этих отделениях Баурова труда не представляет особенного научного интереса.

Покончив обзор церковной истории Баура первых трех веков, мы бросим теперь возможно краткий взгляд на его историю дальнейших трех веков от IV до VII века. Говорим: краткий взгляд, потому что с. основными научными началами Баура мы уже довольно познакомились из сказанного прежде.

Ход развития истории церкви от IV до VII века Баур опять понимает под формой борьбы противоположностей, из которой, однако же, всегда возникает новое и притом большею частью высшее единство. Об этом ясно заявляют уже первыя строки второго тома его истории, который мы теперь обозреваем. Баур говорит: «первый период христианской церкви с переходом Константина в христианство достиг своего определенного заключения; христианство пришло к своей цели, к которой оно стремилось в продолжение первых трех веков, оно воссело на императорский трон римского государства и взяло в свои руки бразды власти над миром; христианство и язычество теперь поменялись своими ролями; мир разом получил христианскую наружность настолько же, насколько еще недавно он носил на себе окраску язычества. Но это было однако же только· внешнее утверждение христианства; для более внимательного наблюдения открывается, что под этим внешним явлением лежало зерно, имеющих вновь развиться, противоположностей»505.

Какие же это противоположности, как возникают они, и к чему приводят? Ответы на эти вопросы дадут нам видеть в каком роде свой исторический метод прилагает Баур к IV, V, VI векам церкви, столь знаменитым в церковной истории.

Первая противоположность, на какую указывает Баур в истории IV, V, VI веков, это противоположность христианства и язычества. Язычество, хотя и уступило христианству императорский трон, однако же (оно) оставалось еще серьезною силою, живы еще были языческие идеи, языческие религиозные представления. Царствование Юлиана показало, что язычество, как сумма идей и воззрений, далеко еще не было в конец низвергнутым. Христианство и язычество оставались не примирёнными, как два чуждых друг другу мира. Такая противоположность рождала для церкви, по Бауру, потребность примирения. Сам Баур об этом рассуждает: чтобы одолеть в конец врага, когда он имеет некоторое действительное значение, нужно уступить ему хотя некоторые права на бытие. Это-то, по нему, и сделала церковь рассматриваемого времени. В продолжение эпохи IV и V века она вступила в известные связи с миром классическо-языческим. Такое сближение он находит в сочинениях известного Синезия Киринейского, епископа из неоплатоников, и в особенности в сочинениях Псевдодионисия Ареопагита. В практике такое сближение, по Бауру, выразилось в том, что в церкви стали почитать языческих богов, хотя и под другим именем и в другой форме, именно под именем и формою ангелов; демонический культ язычников – демонами у язычников назывались низшие боги или добрые гении – перешел в христианстве в аналогический с ним культ святых506. Таким образом из двух противоположностей христианства и язычества образовалось одно мировоззрение, но оно конечно мало соответствовало чистой идее христианства, отчего возникли новые виды борьбы, которые в конце привели к реформации…

Еще более интересные формы противоположностей в том же роде Баур указывает в истории христианской догмы данного времени. Обращая свое внимание на эту эпоху столь богатую, как никакая другая, догматическими спорами и движениями, Баур находит, что христианская догма порождает из себя многие «противоположности». Это зависело от того, что догма сама по себе обладала неистощимым стремлением к наибольшему и наибольшему определению. Как скоро хотели определить и выяснить известную догматическую истину, непременно являлись противоположные воззрения, потому что богатство содержания догмы позволяло неодинаковые, а разнообразные решения вопроса507. Представим примеры из истории Баура в указанном роде. Баур говорит: «такие имена, как имена Ария и Афанасия, Нестория и Кирилла, Пелагия и Августина, обозначают противоположности, относящиеся до различных сторон христианской догмы». Собор Никейский «осудил арианство, но не подавил его, так что после этого собора арианство вступает в собственную стадию своего развития»508. В это время с наибольшею ясностью выразились отличия учения арианского и антиарианского. Арианство и Никейская догма, Арий и Афанасий представляли собой две противоположности в учении веры. Афанасий утверждал, что Христос есть Сын Божий, равного существа с Отцом, и тем самым доказывал, что чрез Христа, как Искупителя, род человеческий стал в самые близкие отношения к Божеству, к Отцу, напротив Арий и ариане утверждали, что Сын Божий тварь, и тем, разлучая Сына от Отца, разлучали человека от Бога, потому что искупительное посредничество Христа, как твари, не могло уничтожить той бездны, которая разделяет человека, как существо конечное, от Бога, как существа бесконечного. «Между тем, как по Афанасию, христианство есть религия единения Бога и человека, по Арию, сущность христианского откровения состоит только в том, что человек пришел к сознанию, что он как и все конечное, находится в состоянии отторжения по отношению к абсолютной сущности Божества». По Афанасию, христианство имеет живейший интерес для человека, поскольку христианство облагодатствовало род человеческий, поскольку оно приводит человека к реальной истине – спасению, для ариан же, при их рационалистической точке зрения, существо христианства сводилось к чисто теоретическому познанию. «Арианство – враг всего мистического, трансцендентного, всего, что не подлежит диалектическому определению и не сводится к определенным понятиям». По Афанасию, Христос снял с человека осуждение, наложенное на него Богом и искупил его грех, напротив, по воззрению Ария, задача дела Христова состояла в том, что чрез Него лишь открыта для человека воля Божия. «Отсюда видно, замечает Баур, какое важное значение имеет спор арианский, хотя, по-видимому, все дело здесь сводилось к вопросу о том, какое понятие иметь о Сыне Божием». Этот вопрос был лишь конкретной формой, под которой подразумевался более общий вопрос: в чем состоит дело Христа, в чем состоит сущность христианства? Если бы восторжествовало не Афанасиево, а Ариево понимание христианства, рассуждает Баур, в таком случае, как необходимое следствие, было бы такое унижение христианства и такое превращение его в рационализм, чрез которые оно низошло бы в ряд обыкновенных человеческих явлений. Христос стал бы тем, чем Он стал впоследствии в понятиях Социниан509. Весь ход споров ариан, по сознанию Баура, привел лишь к тому, что стали ценить значение никейской догмы и признавать ее «как общий объединительный пункт для всех510. Одним из важнейших моментов в течение споров IV века, по суждению Баура, было не одинаковое отношение глав церкви к власти светской, отсюда рождалась противоположность, усилившая религиозные движения. У главных защитников никейской догмы, напр., у Афанасия, защита Никейского учения соединялась с решительным противодействием императорскому вмешательству в дела веры; у них преследовался иерархический интерес. Напротив, ариане искали защиты для своего учения у императорской власти, арианские епископы были органами императора в деле церкви. Этому порядку вещей в эпоху арианскую положил конец Феодосий Великий, потому что в его лице церковь и государство (разумеется, временно) пришли к единению511. – Закончились споры о св. Троице, но сейчас же начались другие – христологические. Появление их Баур объясняет таким образом: в спорах о Троице, с утверждением учения об όμοούσιος, догматическое движение доходит до крайнего пункта, до какого только можно дойти, двигаясь в превыспренней, трансцендентальной области; дальнейшее движение неминуемо должно было совершить оборот от божественного, на котором доселе покоилась мысль богословствующая, к человеческому. Явилась реакция. Эту реакцию знаменуют христологические споры. В них Христос рассматривается не как только Бог, но и как человек. И тотчас же обнаружились противоположности в понимании учения о Богочеловеке. Афанасий и ариане допускали в человеческой природе Христа плоть или тело, но о душе Христа Афанасий ничего не говорит, а ариане положительно отрицают бытие человеческой души во Христе. Аполлинарий, занявшийся с особенным старанием вопросом о естествах во Христе, тоже не допускал бытия в Нем духа человеческого, или что тоже души в собственном смысле (он допускал в Нем лишь душу анимальную), примыкая в своем учении не к арианам, а кажется (es scheint) к Афанасию. Но эта теория не удовлетворила богословскую мысль, потому что Аполлинарий отвергал ту часть человеческой природы Христа, в которой «заключается принцип человеческой личности»512. Вопреки воззрениям Аполлинария развивается учение, которое всеми мерами старается доказать, что во Христе были обе природы – божеская и человеческая в их полноте, т.е. и человечество с телом и совершенною душой. Это было богословствование церкви Антиохийской, выступившей против воззрений направления церкви Александрийской, которое, держась принципов Афанасия, в лице Григория Богослова и в особенности Григория Нисского пришло к мысли, что «человечество во Христе есть только покров для Божества, только форма Его бытия (на земле), лишенный сущности призрак (wesenioser schein) и что нельзя утверждать, что Христос имел истинно человеческую природу». Представители антиохийского богословствования Диодор Тарсийский и Феодор Мопсуестский свою задачу поставляли в следующем: «если доселе обращали свой взор только на божественную природу Христа, а на человеческую почти совсем не обращалось внимания, то теперь также и человеческая сторона Его должна прийти к признанию и ей должно было усвоить такое же право, какое доселе имела только природа божественная». Давно уже подготовлявшаяся противоположность двух различных догматических систем приходит в лице Нестория и Кирилла к открытому спору513. Несколько позднее сторону александрийского богословствования принимает Евтихий, сторону же противоположную поддерживали богословы Антиохийской церкви514. Происходит сильная и ожесточенная борьба между двумя противоположными богословскими направлениями515.

По тому же пути, по которому шли споры христологические, двигались и споры пелагианские. Здесь от вопросов трансцендентальных богословская мысль опять приходит к вопросам реально-антропологическим. Учение Пелагия о свободе человеческой в деле спасения и учение Августина о значении божественной благодати в деле того же спасения были противоположностями, которые тоже нуждались в примирении516.

По основному церковно-историческому методу Баура все указанные противоположности в конце концов должны приходить к высшему единству; так и было, по его мнению, в каждом из вышеуказанных споров. В заключение этих споров, говорит он, «вследствие церковного решения оба члена противоположности поставляемы были в связь между собою». В споре с Арием развилось и утвердилось учение о личной субстанции Сына в её отношении к существу Отца, в споре с Несторием – учение об отношении двух природ Христа к единству лица, а в споре с Пелагием – учение о свободе человеческой воли, как существенном атрибуте самосущей (fur sich seienden) природы человеческой, в её отношении к божественной благодати. В первых двух спорах один из двух членов противоположности должен был отступить назад в рассуждении другого члена с его абсолютной трансцендентностью (т.е. попросту одна из партий должна была кой-в-чем уступить другой, сбавлять свои требования), и таким образом различие должно было приходить к моменту единства. Тоже было и в споре пелагианском: хотя, по-видимому, Августин и одержал победу, но однако же «принцип свободы в интересе нравственного сознания оставался всегда довольно сильным»517.

Еще новые противоположности, условливавшие историческое развитие церкви данной эпохи, образовались из отношения духовной и светской власти, что и рассматривается этим историком в отделе об иерархии. Баур рассуждает: с тех пор как иерархия образовала из себя в эпоху первых веков могущественную силу, род нового владычества над миром, с тех пор как иерархия получила высокое значение в христианском мире, императорская власть, которая тоже считала себя могучею силою в мире, должна была очутиться в положении противоположности в отношении к иерархической власти церкви. Столкнулись две силы, которые могли спорить относительно абсолютного господства над миром. Каждая из них должна была стремиться возобладать над другой. Отсюда сделалась возможною борьба между ними. Иные результаты дала эта борьба на западе, иные на востоке. На западе, говорит Баур, где влияние императоров на духовную власть было слабее, власть духовная брала перевес над своею противоположностью – властью светской; и вот, по его замечанию, папы Лев великий и Григорий великий стоят уже теперь на праге средневековой церкви, как истинные предтечи имеющего скоро утвердиться папства. Напротив весь интерес отношений рассматриваемых двух властей на востоке состоит, по Бауру, только в том, что иерархия и императорская власть противостоят одна другой, взаимно ограничивая себя, причем, как выражается Баур, «ни одна из этих двух властей здесь не приходит к чистой самостоятельности своего бытия»518.

Здесь и прервем наш обзор церковной истории Баура от IV до VII века. Содержание её кажется довольно уяснилось для нас. Да и вообще второй том истории Баура представляет немного оригинального….

Нам следует теперь сделать замечания касательно общего характера и метода церковно-исторических построений Баура.

Отличительная особенность, составляющая самую характеристическую черту его истории – это одухотворенность, выспренность его научно-исторических представлений. Под этою одухотворенностью, выспренностью мы понимаем, никогда не покидающее Баура, стремление входить во внутренний смысл событий, им исследуемых, – стремление, так сказать, разрешать факт в идею и давать найденной идее такое или другое, но строго определенное место в общей гармонии целого труда. Такого свойства нельзя в подобной полноте находить не только у более давних церковных историков, но и у историков более новых и замечательных. Такого глубокого проникновения в сущность излагаемых предметов не встречаем ни у Планка, важнейшего представителя так называемого субъективно-прагматического направления историографии, потому что Планк хотя и стремится всячески выйти из роли простого повествователя и возвыситься до серьезно-прагматического изложения, тем не менее мотивы, движущие событиями, у него указываются не в целом строе церкви, но лишь в отдельных индивидуумах; почему часто отдельным личностям приписывается более, чем сколько позволяет действительный ход истории; такого господства над материалом, какое у Баура, не находим даже и у самого Неандера, потому что его преимущественное тяготение к характеристике отдельных личностей, если и не низводит целостности его труда к биографическим очеркам, во всяком случае много мешает полному раскрытию проводимых им идей. Напротив Баур в своей истории ведет дело раскрытия исторического развития церкви с таким искусством, что не остается ни одной важной стороны церковной истории, которая не вошла бы так или иначе в его систему, как звено, нужное для гармонии целого; причем движущие принципы указываются не в характере отдельных личностей, но в совокупности исторических данных в их целом. В системе Баура его стремления всюду находить смысл, скрывающийся под фактами, часто приводят его к заслуживающим полного внимания выводам. Сюда можно, например, отнести его воззрения на борьбу церкви с арианством. Это, по Бауру, не какая-нибудь мелочная борьба из-за личных интересов и из-за ничего не значащих слов. Короче это, по его суждению, не явление, при виде которого остается только пожимать плечами (как выходило это по воззрениям прежних рационалистов историков); нет, в защитниках никейской догмы выразилось, по Бауру, стремление понять христианство, как высшее абсолютно-божественное откровение, понять Христа, как действительно божественного посредника между Богом и человеком, понять общение человека с Богом, как действительный благодатный союз между небом и землей. Напротив, в арианской доктрине Баур видит желание отвергнуть, разорвать тот благодатный союз, какой устанавливается чрез Христа между Богом и людьми; если Христос тварь, то действительного общения между Богом и человеком нет и быть не может519. С другой стороны припомним, в каких идеальных чертах рисует Баур значение церковного епископата? Это, по Бауру, не какая-нибудь церковная аристократия, деспотически властвующая над неразумным народом (опять: как полагали рационалисты прежней школы), напротив, по Бауру, это был своего рода центр духовной жизни церкви, без которого самое существование церкви едва ли было возможно. Итак одухотворенное, выспреннее понимание истории – вот первая черта Баурова труда. Мы далеки от того, чтобы утверждать, что это стремление господствовать над фактами всегда вело Баура к благим результатам. Во-первых, Баур весьма часто обращается слишком бесцеремонно с фактами, мнет их как горшечник глину, он то урезывает, то преувеличивает их значение, и это для того, чтобы они лучше, удобнее служили его выспренним воззрениям. Справедливо замечает о Бауре Шафф, что он «слишком философичен, чтобы быть верным историком»520. Во-вторых, желание сделать свой труд, сколько возможно более, прагматическо-спекулятивным заставляет Баура совершенно не обращать внимания на индивидуальный, личный элемент в истории церкви521. Его история как будто движется во внемирном пространстве, где нет не лиц, ни личных отношений; историк почти ничего не говорит ни о индивидуальных порывах благородных, ни индивидуальных интересах низменных, хотя те и другие нередко служили мотивами в ходе истории. Его история какая-то совсем безличная. В ней лица только упоминаются, а не действуют, как должны действовать живые индивидуумы. Но в общем одухотворенность и выспренность Бауровой истории составляет её достоинство.

Скажем далее, как следует судить о тех движущих принципах, какими поддерживалось церковно-историческое развитие христианского общества и христианской идеи, по Бауру. Возникновение противоположностей в данный момент бытия христианства, борьба этих противоположностей и примирение их, чтобы из этого примирения снова народились противоположности и т.д. – вот процесс, под которым Баур понимает церковно-историческое движение. Мы представили выше много примеров такого метода Бауровского построения истории. Такая черта не есть у этого историка что либо совершенно новое. Мы видели прежде, что и Неандер понимает историю церкви под такими же формами; и если у Неандера такой метод придает разнообразие и живость его историческим построениям, то должно сказать тоже самое в данном случае и о Бауре. Впрочем метод этот не совсем один и тот же у Баура и Неандера. По Неандеру, возникновение противоположностей в области церковно-исторической жизни обусловливалось: или характером отдельных индивидуумов, как это было в апостолах, или характером стран и народов, где утверждалось христианство, почему монтанизм является в одном месте, оригенизм в другом, почему Запад в своем догматическом развитии не таков, как Восток, и прочее, – или проникновением в христианство элементов чуждых ему, отсюда возникновение иерархии под иудейским влиянием и т.д. Вообще, по Неандеру, возникновение противоположностей находит для себя основание исключительно в свойствах природы самого человека и условиях исторической жизни его. Не то видим у Баура: у него противоположности отыскиваются не вне христианства, не в условиях его исторического бытия, но внутри самого христианства, в глубинах его существа. Между тем как Неандер при его точки зрения признает христианство всегда остающимся в тождестве с самим собою, – изменяются и движутся собственно сферы, в какие вступает христианство, у Баура же является подвергающимся подобным метаморфозам христианство само в себе, и притом из своих внутренних потребностей. Отсюда в истории Баура христианство становится то лучше – то хуже, то чище, – то темнее. Христианство живет, как и сам человек, и потому разделяет все жребии обыкновенной жизни, будут ли они благими или злыми. То оно растет, то задерживается в своем развитии; то идет по правому пути, то по ложному. И нет другого христианства, всегда неизменного в своем существе, кроме того, какое находится в данный момент в колеблющейся мысли человеческой. Такое понимание истории христианства возможно только с точки зрения Баура. Баур, как известно, считает христианство, по его существу и свойствам, явлением исторически создавшимся, а не откровенною истиною, данною свыше. Вследствие этого, ему не было нужды выделять христианство от других человеческих явлений. Христианство есть такое-же явление, как и всякое другое человеческое явление. Но для того, кто не думает разделять воззрений Баура на сущность и происхождение христианства, его понимание развития христианства в истории, как будто бы оно подобно всякому другому человеческому явлению, – остается капитальным и невознаградимым недостатком церковной истории Баура. Другим недостатком методического построения Бауровой истории нужно признать то, что, принимаясь за создание истории, он мало помнит те приемы, какие он сам рекомендовал, как истинные приемы историка, именно, что история не должна быть рефлексом самого историка, а историк должен быть лишь зеркалом, в котором во всей объективности должны отражаться явления истории. Говорим: Баур мало помнит об этом, ибо увлекаясь идеей применения философских воззрений Гегеля к церковной истории, он уже не хочет ставить своего умозрения в зависимость от данных и фактов, он не хочет ставить себя в нормальное отношение к действительной истории, так чтобы не историк создавал историю, а история создавала историка, напротив Баур хочет предвзятый субъективизм поставить законодателем истории. Из идеи он хочет получить знание о том, как должно быть, для того, чтобы не иметь нужды наблюдать, как это есть на самом деле. Вследствие чего Баур хочет переделать самые факты, перемешать и разместить их в ином порядке, нежели как они были размещены ходом событий в действительной истории, и все это потому, что в таком действительном виде они очень неудобно укладываются в тех схемах, которые так дороги Бауру, вследствие его наклонности к Гегелевским доктринам. Отсюда, так много произвола в построении им не только истории первоначального христианства, но и истории дальнейших времен христианской церкви. Но, несмотря на все эти недостатки, Бауров метод рассматривания событий христианской церкви под формою возникающих и исчезающих противоположностей представляет явление, не лишенное грандиозности. Мысль, следя за нитью его повествования, незаметно переходит от одной комбинации к другой все с новым и новым интересом. В особенности его раскрытие истории догматов – вопрос, в котором он говорит как специалист, – отличается находчивостью и остроумием.

Самое важное обвинение, которое тяготеет на Бауре и которое делает чрезвычайно подозрительной его историю, есть обвинение в рационализме. Что Баур рационалист, этого отрицать никто не станет. Но было бы в высшей степени несправедливо считать его злобным рационалистом, заклятым врагом христианской религии. Вся его история есть лучшее тому доказательство. Между тем как в лице других представителей рационалистического направления почти каждое христианское явление в истории: догматические споры, иерархия, культ возбуждают самые ожесточенные нападки, ничего подобного не видим у Баура. Например, о догматическом развитии церкви, об иерархии он говорит с одушевлением и сочувствием. С каким, далее, уважением, с каким сознанием величия христианства, говорит он о нравственных силах христианства, о его безмерном превосходстве над язычеством? Между тем как прежние рационалисты, Землер и Гэнке, позволяли себе глумиться над самыми великими богословами IV и V века, считали Афанасия с его идеями причиной смут церковных, называли глубокомыслие Августина диалектической болтовней и коварством (см. выше стр. 303, 317), Баур высоко ценит богословскую деятельность главнейших отцов и учителей церкви IV и V века. Он говорит: «каким богатством духовных сил владела церковь IV и половины V века, какую продуктивность развивала она в спорах этого периода! В таких учителях церкви, как Афанасий…, три великих Каппадокийца, Василий Великий и оба Григория – Назианзин и Нисский, Иоанн Златоустый и, примыкающие к нему, Антиохийцы, церковь переживала время, которое как в теологическом, так и в общем научном отношении должно быть названо классическим тем более, что она в таких образованных на классической литературе мужах действительно сияла еще отблеском древнего классического времени. И не только восточная греческая церковь проявляла столь свежую жизненную силу, но даже и западная церковь не уступала ей: Августин превосходит всех других оригинальностью и глубиною духа, а Иероним заявил себя эрудицией в области исследования библии»522. Вот одно из главных различий между рационализмом прежних времен и Бауровым! Так говорить, как говорит Баур об отцах церкви, рационалист в худшем смысле слова не будет. Баур рационалист, но рационалист не без веры, хоть он и верует по-своему. Его верой были религиозные представления Гегеля, который хотя и не отрицал мирового значения христианства, но и не принимал его в том смысле, как бы следовало. «Гегель признавал христианство абсолютной религией и приписывал идеям о воплощении и троичности Божества, конечно понимая их в смысле очень различном от церковного учения, глубокую философскую истинность, так что весь универсус, внешнюю природу и человека рассматривал с точки зрения троичности. Эта филофия во всех веках усматривала господство высших сил, Духа Святого, хотя и не в библейском смысле, но однако же разумела мирового Духа, который пользуется людьми, как орудиями к исполнению Его планов»523. Такого же рода был и рационализм Баура. Какие богатые плоды для богословской науки принес бы Баур, если бы он шел по следам Неандера и его учеников, – как драгоценны были бы труды его! Теперь же его значение в науке оказывается не столько положительным, сколько отрицательным. Его рационализм сделался камнем преткновения для плодотворной деятельности его в области богословия.

Школа Баура имела в свое время многих и талантливых учеников и последователей. К ним причисляют Штраусса, Целлера, Кестлина, Швеглера, К. Планка, Гильгенфельда, Ричля, Вейцзеккера, преемника Баурова по кафедре в Тюбингене, Отто Пфлейдерера и пр.524 Но эти ученики Баура не спасли Тюбингенской школы от падения. Со смертью Баура она пришла к упадку. Баур был истинным воплощением идей этой школы. Смерть Баура была смертью самой школы. Его большие историко-догматические сочинения считаются с точки зрения теперешней науки уже отжившими свой век525. По различным причинам некоторые из его учеников переменили даже богословскую профессию на другие и этим много содействовали ослаблению школы, так поступил Эдуард Целлер526, переменявший занятие богословием на философию и стяжавший себе громкое имя в этой последней науке. Главным же образом упадок школы выразился в том, что представители критических начал Баура, держась общего характера этой критики, существенно изменили взгляды его, образовав так сказать умеренно-бауровскую школу. Но отсюда еще далеко не следует, что Баурова школа совсем отжила свой век. По наблюдениям Шмидта, число богословов, принадлежащих к школе Баура, «отнюдь не следует считать ничтожным» (keineswegs unterschatzt)527. И действительно, редко можно встретить в настоящее время протестантско-немецкую книгу, посвященную вопросам о первых веках христианства (собственно I и II веков), которая не носила бы печати Бауровых воззрений, хотя большею частью с изменениями, ограничениями, смягчениями. Школа Баура не столько пала, сколько так сказать расплылась. Лицами, которым богословская наука одолжена поражением ново-тюбингенских идей в их чистом виде, можно считать: Дорнера, Лехлера, Тирша, Ланге, Гофмана, Ульмана и Неандера, хотя последний и стоял вдали от прямой полемики против Бауровой школы; а потом Ричля и А. Гарнака528.

Сообразно принятому нами намерению указывать на отношение русской богословской литературы к замечательнейшим церковно-историческим деятелям немецким, считаем нужным сделать это, говоря и о Бауре, хотя хорошо понимаем, что трудно будет найти действительное влияние этого немецкого ученого на русскую мысль по первостепенным вопросам по той простой причине, что между воззрениями Баура и русской церковно-исторической наукою лежит чуть не целая пропасть529. Тем не менее Баур довольно известен в русской литературе и ему дают цену в ней. Затем к Бауру то обращаются за пособием и научением по некоторым вопросам, у него наиболее хорошо обработанным, то опровергают его. Так встречаются отзывы, свидетельствующие, что его труды ценят у нас довольно высоко. Например, автор статей: «Новотюбингенская школа», г. Виноградов, давая твердый отпор крайним Бауровым воззрениям, в то же время говорит: «можно положительно сказать, что в области богословской науки еще не являлось школы, которая была бы столь организованною в своем составе и притом имела бы столько талантливых представителей, обладающих и такою широкою ученостью, которой отдают уважение самые противники, и вместе таким остроумием и изобретательностью, с которыми они не только выработали для себя совершенно новый взгляд на важнейшие церковно-исторические события, но и отыскали для себя опору в новых источниках, самими же ими обработанных, с которыми они наконец по нескольким, по-видимому, ничтожным данным умели создать полный и подробный, хотя конечно неверный образ прошедшего в течение целых двух столетий». И о самом Бауре говорит, что он «превосходно изучил древнюю литературу», «с удивительным остроумием и почти беспримерною сообразительностью употребил в пользу своего воззрения на первобытное христианство сами по себе весьма скудные и неопределенные сведения»530. Проф. петербургского университета Троицкий в своей диссертации под заглавием: «Изложение веры Армянские» и пр. (П. Б. 1875) признает монографию Баура: Die Lehre von der Dreieinigkeit und Menschwerdung Gottes, т.e. Учение о Троице и воплощении Бога (вместе с сочинением Дорнера «о Лице Христа»), трудом «капитальным» и «весьма существенно облегчившим ему его собственный труд531, (сочинение названного профессора некоторым образом посвящено истории монофизитства и монофелитства и православия этой эпохи). Г. Снегирев в своей диссертации: «Учение о Лице И. Христа в первые три века Христианства» (Каз., 1870), вступая в нередкие препирательства с Бауром, однако же, в некоторых пунктах отдает ему дань признательности, находя его изыскания весьма отчетливыми и обладающими достоинствами (напр., стр. 198)532.

К числу последователей Баура, критик моего сочинения: «Вселенские соборы IV и V века, обзор их догматической деятельности в связи с направлениями школ александрийской и антиохийской», покойный проф. церковной истории в Моск. Университете, протоиерей А. М. Иванцов, относил и меня. А если и не относил прямо, то по крайней мере заподозривал в приверженности к доктринам и методу этого ученого. Он говорит: «западные историки несомненно имели большое влияние на г. Лебедева при составлении его книги» (журнал: «Прав. Обоз.», 1880, апр., 697). Но из всех западных писателей при чтении моей книги припоминался моему критику больше всего, если не исключительно, Баур. Так, Баур прилагает к истории религиозных движений IV и V века диалектический гегелевский закон, по которому в этих движениях сначала берет перевес одно направление, потом другое, затем между ними устанавливается соглашение (ibid., Февр. 343. Апр. 684). Тот же Баур раскрыл отношение школ александрийской и антиохийской к богословским спорам IV и V века (Февр. 344). Наконец, Баур же не отличает ереси от православия, признавая их равноправными пред судом истории. По мнению критика, и я тоже недостаточно различаю ересь от православия и вообще можно, по его суждению, сближать мой труд с церковно-историческим кругозором сказанного немецкого ученого. – Признаемся откровенно, что такое умствование критика нас поразило своею неожиданностью и побудило нас тщательнее пересмотреть прежде всего « церковную историю» Баура и определить, насколько в действительности есть сходства между нашим трудом и трудом Баура, и мы пришли к тому результату, что сходства между ними очень мало. Сходство есть только там, где можно найти его не между только Бауром и моим сочинением, а между последним и другими немецкими сочинениями, что зависело от того, что в науке есть выработанные положения, общепризнанные (иначе какая же это была и наука, если бы в ней не было таких положений?), с которыми не сходиться можно только в том случае, если вздумаешь в виде оригинальности допускать какие-нибудь парадоксы. Мы совсем не обретались под влиянием Баура и не занимали у него каких-либо выводов (за исключением весьма немногих случаев, процитированных в нашем труде). Наш пересмотр «церковной истории» Баура показал нам, что между Бауром и нами решительное несходство и притом в самых важных вопросах. Именно: по Бауру, арианство одолжено своим происхождением школе александрийской и точнее Оригену (Kirchengesch., В. I, 354), а по нашему мнению школе антиохийской. По его воззрению и арианство и Никейская догма развились под влиянием Оригенизма (ibid. 354, 360), но это воззрение принадлежит нашему критику, а не нам. История Никейского собора у Баура изложена на двух страницах, на которых: во-первых разбираются объяснения Афанасия относительно значения слова: «единосущный», и во-вторых подвергается неблагоприятной критике эта формула (В. I, 361–2). Ничего такого нет у нас. Баур приплетает к развитию арианства философские понятия о конечном и бесконечном, о субстанции и акциденсе (см. выше и Band. I, 359), а мы совершенно чужды подобных представлений. У Баура указывается значение в арианских спорах отношений епископов к пресвитерам и иерархии к государству (В. I, 363 и см. выше), у нас ничего об этом не говорится. В этом случае, пожалуй, есть сходство у нашего критика с Бауром. О втором Вселенском соборе Баур говорит в нескольких строках, лишенных всякого содержания (В. II, 95), а у нас рельефно указано значение антиохийской школы в деятельности этого собора. По вопросам из истории христологических движений у нас тоже очень мало сходства с Бауром в спорных случаях. Баур находит, что Афанасий учил, что во Христе была человеческая плоть, а о душе: была ли она во Христе или нет, этот отец, по Бауру, умалчивает (II, 102). Мы же совсем не разделяем такого странного мнения. По Бауру, Григорий Нисский чистый монофизит (II, 106–7), а по нашему диофизит. Здесь же вскользь и совсем не у места упоминает Баур об отношении Ария к Лукиану, т.е. к антиохийской школе (II, 108), но этот вопрос для Баура не имеет особенного значения, когда он выводит арианство из Оригенизма. По воззрению Баура, Кирилл александрийский аполлинарист (112), а мы опровергаем подобное воззрение. Третий Вселенский собор изложен у Баура в двух словах (II, 112), а мы посвящаем ему довольно обстоятельную главу. Кирилл, после собора за время унии, Бауром изображен – действующим двусмысленно, колеблющимся, двуличным, угодливым и партии александрийской и антиохийской (II, 113), иначе у нас; Евтихий, по Бауру, есть только верный ученик Афанасия и Кирилла (114), у нас совсем другая точка зрения на этого еретика. Здесь впрочем встречается заметка очень близкая к нашим воззрениям, именно Баур говорит: «соглашение партий (александрийской и антиохийской) было базисом для (установления) кафоличества» (II, 114), т.е. для возникновения общепризнанной в церкви формулы учения о Христе. Но это же можно находить и у римско-католического писателя – Гефеле и у целого десятка западных писателей. О соборе т. н. разбойничьем мы писали, пользуясь в значительной мере такими документами, какие изданы после смерти Баура, и здесь искать согласия не представляется возможности. О соборе Халкидонском Баур говорит на двух страницах (II, 114–115), в нашем же труде этот собор – главная часть. Но и то, что сказано Бауром о соборе Халкидонском неодинаково с тем, что говорим мы. Учение о двух природах во Христе, провозглашенное на этом соборе, Баур называет «придворной догматикой» (115), а мы влиянию двора на соборе не придаем значения. Вероопределение Халкидонское Баур порицает, оно, по Бауру (115), носит «характер половинчатости» (Character einer Halbheit an sich). Напротив, я отношусь к этому вероопределению с величайшим уважением. В заключение своих рассуждений о Халкидонском соборе Баур говорит о заслуге, оказанной на этом соборе догматическому развитию церкви антиохийцами и папою Львом (116), но он не доказывает этого ни фактами, ни раскрытием содержания учения этого собора и понимает эту заслугу очень ограниченно, – в том смысле, что теперь ни одна из двух противоположных церковных партий уже не могла считать себя мыслящею единственно-правильно. Не так у нас в сочинении. Сравнивая учение монофизитское с православным, Баур говорит, что первое более соответствует законам разумного мышления и есть более логический вывод (II, 122), таких идей мы не признаем и несогласны с ними. – Рассмотрим еще другое сочинение Баура, имеющее отношение к нашей диссертации, именно: Die Lehre von d. Dreieinigkeit und Menschwerdung des Gottes (1841, Th. I.) Считаем обременительным и неуместным раскрывать весь тот процесс, каким достигаются Бауром здесь те или другие результаты; поэтому, укажем только выводы, к каким приходит Баур в этом сочинении, чтобы видеть: сходны ли они с нашими, поскольку выводы составляют самое характеристичное и самое существенное во всяком сочинении. В подробности тем менее имеем нужду пускаться, что очень многое из этого сочинения Баура вошло в «церковную историю» его, о которой мы уже довольно говорили. Арианство по своему происхождению выводится в этом труде Баура от Оригена чрез посредство его ученика Дионисия александрийского (не так у нас), но указывается также и значение антиохийской школы в этом же вопросе, – приводится и толкуется известное свидетельство Александра александрийского (S. 320. Cf. 348. 697); Баур здесь двоится совершенно так же, как двоился подчас и мой ученый критик в своих взглядах на происхождение арианства. Взгляды на сущность арианства и его развитие у Баура ничего не имеют общего с нашим. Баур усматривает в арианстве не только диалектический элемент (что указывается и у нас), но и космологический, приписывает арианам философское стремление разрешить проблему об отношении бесконечного и конечного (332–3, 353). В лице Ария, вопреки мнению Меллера и Неандера, Баур видит человека, который понимает вопросы догматики более правильно и основательно, чем его враги, приписывает учению Ария в сравнении с учением его противников большую проницательность и новизну, находит его учение более разумным (Geistigere) и более полезным в практическом отношении (357), ничего такого мы не полагаем и не говорим. Баур унижает противоарианскую деятельность Василия В., Григория Б. и Григория Нисского, находя, что они ничего не могли прибавить к тому, что сделал Афанасий для раскрытия Никейского учения и что они даже решительнее обнаружили существенную недостаточность этого учения (442). О II Вселенском Соборе Баур не говорит ни слова, приводит лишь учение этого собора о Духе Святом, по символу (525). Исследования Баура здесь по истории христологической догмы имеют существенные несходства с нашими в выводах и заключениях. Афанасий и ариане, по его суждению, допускали лишь тело в человеческой природе Христа (отрицая душу); Афанасий до такой степени умалял значение человеческой природы во Христе, что был почти докетом (570. 574. 577. 581). Григорию Нисскому Бау приписывает довольно странное учение, что будто он полагал, что в лице Христа вместо божественной сущности находилась только сила Божия (649). Василию Вел., Григорию Бог. и Григорию Нисскому Баур приписывает положительный монофизитизм (678–9), Кирилла Александрийского считает аполлинаристом и монофизитом (749. 770), как и в своей «церковной истории». Баур находит, что между воззрениями богословов александрийских и антиохийских невозможно было никакого сближения (774), что уния, соединившая спорившие стороны после III Вс. собора, ничто, ибо это – атомистическое, как выражается он, соединение несоединимого (782), вследствие этого не придает значения унии, утверждает, что Кирилл и антиохийцы защищали унию неискренне, оставаясь в душе приверженцами своих прежних воззрений, вообще представляются людьми лукавствующими (799–800). Говоря о IV Вселенском соборе, Баур допускает, что папа Лев Великий был несторианствующим, ибо он, Баур, находит известное догматическое послание Льва (о двух природах во Христе) не только стоящим в связи с учением вообще антиохийцев, но даже с учением Феодора Мопсуестского, и утверждает, что осуждение Львом несторианства никаким образом не может быть оправдано с точки зрения этого папы (817), и, несмотря на то, вероопределение халкидонское, по суждению Баура, есть вполне дело Льва (809), т.е. дело несторианское. Но это однако же не мешает Бауру видеть в вероопределении Халкидонском непоследовательность, неопределенность, двойственность, половинчатость, бессодержательность (823), т.е. упрекать вероопределение в том, что оно насильственно соединяет к одному два разнородных образа представлений александрийцев и антиохийцев. Читавшие мой труд хорошо знают, как далеки мы от подобных выводов. Следует еще заметить, что в этом сочинении Баура, кажется, нельзя находить приложения того гегельянского метода, по которому борьба двух противоположностей приводит к какому либо высшему единству. – К стыду нашему или нет, но мы должны сознаться, что других сочинений Баура, имевших отношение к нашей диссертации (напр. его «историю догматов») мы не читывали и знаем их лишь по заглавию, а потому: есть ли сходство в нашем сочинении с этими сочинениями Баура или нет – решительно не знаем. После сказанного видно: у Баура действительно есть смешение православия и ереси в истории, чего однако нельзя находить у нас в сочинении; наши исследования об отношении школ к богословской деятельности вселенских соборов очень различны от Бауровых. К этому результату должен прийти каждый, кто читает вышеназванное наше сочинение, не имея намерения приписывать мне мнений, в качестве выводов, будто бы вытекающих из сочинения, но в сущности произвольных, каких само сочинение не содержит.

Можно однако же возразить, что у нас сходство с Бауром не в результатах и заключениях, а в методе, приемах, в применении к истории «гегелевского диалектического закона развития». В нашем сочинении, то правда, течение богословских споров IV и V века рассматривается под формой противоположностей, приходящих в конце известных стадий к примирению. Но для этого вовсе не было надобности прибегать к помощи «гегелевского закона», усвояемого Бауром, а достаточно было просто раскрыть дело, как оно представляется в исторических материалах, как оно дано самой историей. Разве борьба ариан и защитников никейского учения, несториан и противников несторианства не суть исторические противоположности, и разве Вселенские соборы своими вероопределениями не положили конец спорам двух противных сторон, не привели их к единству учения? Отыскивать сходство между нашим трудом и трудами немецкого ученого и в данном случае, по нашему убеждению, труд напрасный (повторяем: мы не пользовались Бауром и не ставили его образцом для себя), тем более напрасный, что рассмотрение церковно-исторических явлений под видом противоположностей, вступающих в борьбу между собою, не есть прием только Баура. Это прием был известен и раньше Баура, – встречается у Неандера, вовсе не гегельянца, – и после Баура применялся нередко. Об этом впрочем не умалчивает и сам критик, проф. о. Иванцов, находя даже, что и семинарский учебник г. Смирнова (по церк. истории) рассуждает в роде моего сочинения по данным вопросам («Прав. Обоз.» февр. 344, прим.; апр. 699).

VI. Гизелер. Газе. Ниднер. Гассе. Герцог и другие

Гизелер. Газе. Ниднер. Гассе. Герцог и другие (XIX века). Обзор учебников и руководство по церковной истории. – Значение этого рода литературы в Германии. – Гизелер, краткие сведения о нем; был ли он рационалистом? – Учебник Гизелера: понятия его о церкви и церковной истории, – задача труда и преимущественная заслуга Гизелера, – критичность, – разделение истории и тон сочинения. – Газе, отличие его учебника от Гизелерова, – изображение индивидуальностей, – сжатость и обдуманность труда, – обилие исторического материала при всей сжатости; недостатки сочинения. – Ниднер, – замечания о его личности – свойства книги Ниднера – схематичность построения и искусственность категорий, – примеры. – общие сведения о его личности и учебнике, – стремление к осмысленному представлению истории, – гегельянец, доказательство этого, – достоинства книги, – русский перевод книги и замечания о нем. – Эбрард, качества его труда. – сведения об историке и его Abriss, – цель книги – прагматическое уяснение развития общецерковной жизни, – способность характеризовать личности (пример), – недостатки книги. (В примечаниях: Гфрёрер, – Гагенбах, – Шафф, – Ротэ, – Энгельгардт, – Герикэ, – Меллер).

Обзор церковной истории Неандера и Баура показал нам, какого замечательного развития достигла церковно-историческая наука в ХIХ-м столетии в протестантской Германии. Но так как ограничивать наши очерки по истории церковной историографии этими двумя блестящими именами было бы несообразно со славой, какой по справедливости пользуется XIX век по отношению к разработке церковно-исторической науки в Германии, то мы позволим себе сказать (большею частью кратко) и о других, хотя немногих, деятелях в рассматриваемой области, тем более, что один из них – разумеем Адольфа Гарнака – по широте влияния и учености едва ли и теперь не превосходит Неандера и Баура533. Мы остановим свое внимание на некоторых немецких курсах по церковной истории, имеющих назначение учебников и явившихся в литературе с этим именем (Lehrbuch, Handbuch). Представляя себе учебник в западной богословской науке, мы должны решительно отказаться от наших туземных понятий об учебнике. Русский учебник чуть не по всякой науке, а в том числе и по церковной истории, в особенности общей, в большинстве случаев, есть подделка под детский лепет, какое то выражение благосклонного снисхождения учителя к неразумию наставляемых. Оттого русский учебник по церковной истории предлагает своим пациентам, так сказать, научное млеко, в расчёте на еще не зрелую их мысль и натуру; оттого, этого рода произведения простоваты, наивны, а подчас и сентиментальны. Напротив, немецкий учебник по церковной истории совсем другого характера; по русскому учебнику о нем и приблизительно судить нельзя. Немецкий учебник пишется не дилетантом и спекулянтом, а зрелым ученым, посвящающим составлению учебника много лет и тщательно его просматривающим, как скоро требуется новое издание; немецкий ученый в составлении учебника часто полагает всю свою славу. И учебник является, в сущности выражением многолетних ученых работ историка и составляет крайне сжатое изложение материалов, которых достаточно было бы для наполнения и изготовления обширного курса истории, если бы эти материалы изложены были менее сжато и лаконично. Притом, содержание учебника излагается со всем научным аппаратом, с указанием на литературу по тому или другому вопросу, с выдержками из первоисточников, с немногословной критической оценкой данных, на которых основывается раскрытие известного вопроса, и т.д. Да и назначение учебника совсем другое, чем у нас: серьезный ученый учебник дается в руки не детей и подростков в среднеучебных заведениях, а в руки наставников (Lehrer), будь то в средних учебных заведениях или университетах, а также в руки студентов534. Студент, изучающий церковную историю в западном университете, не иначе слушает курс лекций у данного профессора, как наперед запасаясь, по указанию профессора, таким или другим из научно и добросовестно составленных учебников. Чтения профессора уже наперед предполагают знание этого учебника, отсюда возникает двоякая польза: и профессор не тратит слов на разъяснение таких вещей, которые разъяснены в данном учебнике и притом вполне удовлетворительно: он имеет простор и возможность обращать внимание на еще более серьезные и глубокие вопросы, чем какие входят в состав учебника; да и слушающий с полною сознательностью может относиться к труду и новым изысканиям профессора. Разумеется, что это все говорится для того, чтобы показать, почему учебник по церковной истории на Западе серьезен и обладает всеми свойствами чисто научного произведения, почему замечательные учебники стоят того, чтобы мы сделали о них некоторые, хотя большею частью не особенно обширные, замечания. Наши замечания будут касаться задач, какие преследуются тем или другим учебником, приемов, с какими излагается учебник, особенностей, какие представляет тот или другой учебник по содержанию или изложению и тому подобному.

Считаем самым лучшим делом изложить сведения о выдающихся по своим достоинствам немецких учебниках, следуя хронологическому появлению их в свет.

Между сочинениями по церковной истории, написанными в сжатом виде и имеющими характер учебника, первое место как по времени появления, так и по своим бесспорным достоинствам, принадлежит Lehrbuch’y Геттингенского профессора Гизелера, имя которого довольно известно и в наших богословских кружках.

Иоанн Карл Людвиг Гизелер (Gieseler) родился в 1793 году. В 1817 году он получил степень доктора философии, а в 1819 году, когда он получил и степень доктора теологий, видим его уже профессором в новооткрытом университете в Бонне. Спустя 12 лет после этого, он переходит в университет в Геттинген, где он раскрывает особенно широкую научную деятельность и где он остается профессором до самой смерти, последовавшей в 1854 г. Он не был чисто кабинетным ученым, напротив и в вопросах администрации он был очень искусен535, так что, по отзыву Редепеннинга, «он как будто бы и рожден был затем, чтобы стоять во главе других»536 по делам практической и административной жизни. В своей профессорской деятельности Гизелер занимался не одной церковной историей, но эта последняя оставалась его главным предметом. Как своими лекциями, так и своими церковно – историческими сочинениями он приобрел неизменное уважение и имел большое влияние на науку своего времени. С особенной любовью он посвящал себя учению древней греческой церкви, как это доказывают его сочинения: учение Оригена и Климента о теле Господа, учение монофизитов, история и учение Павликиан и пр. Все его сочинения отличаются самостоятельностью исследования. Он показывает повсюду в своих произведениях чисто немецкое прилежание537. Он был образцовым критиком церковно-исторических материй, обладал редким даром быстро открывать пути, которые вели к цели, и умел избегать каждого лишнего шага, который не вел, а отклонял бы в сторону от цели. Вообще как в жизни, так в науке он был ясен, определенен, осторожен, добросовестен538. Такую характеристику находим у немецких ученых касательно этого замечательного историка.

Обыкновенно Гизелер причисляется к числу теологов рационалистов. Действительно ли он был рационалист? Ответ на этот вопрос дает почитатель Гизелера Редепеннинг в следующих словах: «вопрос – был ли Гизелер рационалистом, непосредственно после его смерти, знаменитым догматистом, его сотоварищем (Дорнером), был решен отрицательно. И в самом деле, Гизелер никогда не был рационалистом в том смысле, как вообще теперь понимают имя рационалиста. От самого начала своей литературной деятельности и до конца её он с неизменною твердостью держался учения об оправдании верою. Он не поставлял человеческий разум с его познанием выше божественной истины, данной нам от Христа, он только того считал за христианина, для кого Христос есть совокупность всякой высшей религиозной истины, которую никто не может превзойти. Но с другой стороны он был мужественный, сильный борец за права разума, на которые никто не мог посягать безнаказанно, разума – «этого света, который не может быть затемнен в вас, иначе и весь человек погрузится во тьму». Только в этом смысле он был рационалистом, и если в наши дни всякий, кто одарен ясным логическим мышлением, кто благоразумно различает верное и научно-твердое от произвольного и фантастического, легко получает от врагов такое, в сущности, почетное имя (рационалиста), то Гизелер в полной мере может изъявлять притязание на подобную честь. Что всуе называют глубиной учения и что в сущности составляет излюбленную пустую спекуляцию, не знающую никаких эмпирических оснований, или ниспровергшую такие основания и без страха идущую вопреки всякой логике, это сомнительное искусство было ему противно, и он справедливо мог смеяться, когда находил, что тот или другой считает себя за спекулятивного теолога, не имея к тому однако же никаких оснований. В его глазах каждое утверждение получало свое значение в науке лишь по степени действительной верности, какою оно отличалось, и его основным убеждением было, что важнее всего в теологии – конечно трудное, но не невозможное, – выделение области пистиса (веры) от гносиса (науки), того, что составляет предмет веры от того, что составляет человеческую сторону в отношении к этому предмету, сторону, изменяющуюся с течением времени, но и при всех колебаниях развивающуюся чем далее, тем более, и представляющую обработку той сущности, которая дается верой»539.

Lehrbuch Гизелера состоит из пяти томом, которые обхватывают всю историю христианской церкви до пятидесятых годов текущего столетия. Первый том истории Гизелера явился в 1824 году, затем вышли второй и третий тома, остальные два выданы в свет после уже его смерти, и потому они имеют меньшее значение, чем первые три.

Ознакомимся с трудом Гизелера. Прежде всего мы должны заметить, что при рассмотрении Гизелерова курса мы не будем иметь возможности рассуждать о материях важных, каковы вопросы о степени оригинальности его церковно-исторического миросозерцания, новизне и широте его метода и т. п., а должны будем ограничиться рассмотрением вопросов более простых, второстепенных, потому что труд Гизелера не рассчитывает ни на какую грандиозную реформу в ходе изучения церковной истории.

Для ознакомления с особенностями труда Гизелера, обнимающего в первых двух томах историю церкви до реформации, – предмет нашего главного внимания – считаем за лучшее передать мысли, заключающиеся «во введении» к его истории, где автор говорит о предмете и задаче своего труда; при этом будем делать наши замечания о том, как прилагает Гизелер его идеи, здесь высказанные, в самой своей истории, к каким последствиям эти идеи вели его, насколько полезно и плодотворно отражались они на выполнении им труда. – Свое понятие о церкви и церковной истории Гизелер выражает в следующих словах: «христианская церковь есть религиозноморальное общество, которое соединено общею верою в Христа, которое старается представить и осуществить в своей совокупной жизни возвещенное от Христа царство Божие, и потому стремится уготовлять себя к участью в нем. Споры о различных предметах христианской веры и церковной жизни уже рано разделили церковь на многие церковные общества, из которых каждое обыкновенно присваивало себе исключительно имя истинной церкви Христовой, а все другие отмечало именем ересей и сект. Мы будем судить об этих различных церковных обществах, говорит Гизелер, не со стороны их внешней связи с первохристианством, но со стороны их внутренней связи с Евангелием (т.е. хочет сказал Гизелер: он будет оценивать каждое церковное общество не на том основании, произошло оно или нет от первых насадителей церкви, а на том, сообразно ли оно по своему характеру с духом христианства или нет?). Мы не будем считать какую-нибудь церковь за совершенное отображение общего идеала церкви, с другой стороны, не будем отказывать в имени христианской церкви каждой из церквей, как скоро она признает Евангелие основоположением для себя»540. Отсюда Гизелер определяет «общую христианскую историю, как такую, которая рассматривает все развитие церкви в главных чертах, принимая во внимание все церковные отношения, все страны и все партии»541. Такое отношение историка к своему предмету имеет большую важность, оно дает ему возможность с полным беспристрастием определить значение каждого церковного общества, даже каждой секты в общем развитии церкви; история с этой точки зрения может быть изучаема siue ira et studio. И нужно сказать, что Гизелер в своей истории остается вполне верным этой точке зрения. Никто не может сделать ему упрека, что он в своей истории служит интересам партии, видам той церкви, к которой он сам принадлежал.

После определения понятия церковной истории Гизелер делает некоторые замечания о задаче церковной истории. Посмотрим, в чем состоит, по его мнению, эта задача? «Задача церковной истории, говорит он, состоит в том, чтобы представить весь ход перемен и развития церкви, каким она подвергалась со времени своего возникновения, но представить таким образом, чтобы отсюда не только открывалось состояние её в каждое время, но и уяснялось бы, как это совершилось, чрез какие вновь возникшие факторы (события) изменялось состояние церкви542. В основе церкви, поясняет Гизелер, и следовательно в основе её истории лежит идея царства Божия, но эта идея не всегда одинаковым образом понималась и выражалась в церкви. Особенный вид, какой эта идея принимала в то или другое время, а равно и воззрения в церкви, условливаемые данным временем и возникающие из такого или другого понимания основной идеи церкви, как царства Божия – составляют церковный характер эпохи. Этот-то церковный характер каждого данного времени общая история и должна изобразить прагматически в его развитии и свойствах, в его отношении к известным народностям и государственной власти»543. Судя по такому определению задачи церковной истории Гизелером, можно было бы думать, что история его будет составлена в виде генетического рассказа, причем каждая эпоха являлась бы пред нами носительницей такой или другой исторической идеи, какою исполнена была церковь данного времени, но в сущности ничего подобного не делает Гизелер. Старательно собирая церковно-исторические материалы данного времени, он предоставляет самому читателю составить понятие об эпохе. Ни о каких господствующих идеях при изложении самой истории у него не говорится, а передаются факты, голые факты. Но, оставляя в стороне разъяснение идей, господствующих в церковной истории данного времени, Гизелер тем тщательнее, разборчивее и строже извлекает из источников факты важные для изучения характера и явлений времени, и в этой-то тщательности и критичности выбора исторических фактов и заключается истинная слава Гизелера. До Гизелера еще никто не взвесил и не определил достоверности таких или других исторических фактов с такою серьезностью и критичностью, как сделал это Гизелер, – говорим: никто, потому что труд его предупредил собою знаменитый труд Неандера, этого ученейшего критика исторических материалов (следует сказать, что первый том истории Гизелера явился в 1824 г., а первый том истории Неандера в 1825). Гизелера в указанном отношении можно назвать отцом здравой критики церковно-исторических фактов. Сам он в рассматриваемом нами «введении» высказывает самые строгие правила для историка касательно исследования церковно-исторических данных, и на этот раз он остается вполне верен этим требованиям во всем своем труде. «Церковно-историческое изыскание, – говорит он, – имеет своею целью извлекать религиозные факты прямо из источников и нуждается в исторической критике, чтобы решать вопросы о подлинности, неповрежденности и достоверности источников как в целом, так и частностях; и эта критика должна быть тем бдительнее, когда в сфере церковной истории нередко встречаются извращения исторической истины, будь то от легкомыслия и невежества, или от предвзятости взглядов и служения интересу партии, или от приспособления к известным целям, или от собственного самообмана. В тех случаях, когда источники дают нам фальшивое или не дают вовсе ничего, историческое изыскание должно приходить по крайней мере к историческим догадкам, руководясь в этом случае причинною связью, аналогией, характером времени и лиц и даже самыми фальшивыми данными источников; вероятность этих исторических догадок часто близко подходит к исторической истине, но часто едва только возвышается над возможностью и других предположений. Заинтересованность какой-либо церковной партией, равно как и предзанятость в духе своего времени – должны быть далеки от церковно-исторического исследователя»544. И действительно, сам Гизелер показал в своем труде достойный всякого уважения образец того, как строга должна быть церковно-историческая критика в выборе своих данных. В этом отношении Гизелерова история есть, как справедливо замечает Баур, «полезнейший труд в новейшей исторической литературе»545. Гизелером в его сочинении ведется дело так: весьма краткий и сжатый, сухой как скелет, и вообще не важный, текст его истории сопровождается обширными примечаниями из первоисточников; все, о чем кратко и сжато автор говорит в тексте, подтверждается выдержками из первоисточников в примечаниях, эти же выдержки делаются всегда на языке подлинников, а не в переводе. Указанные примечания и составляют истинное богатство книг Гизелера. Они сделаны с крайнею критичностью, вследствие чего множество истин, которые по причине не критичности проповедовались прежними историками, теперь, после труда Гизелера, сделались невозможным анахронизмом в науке; не мало тумана сошло с науки церковно-исторической, благодаря критике Гизелера. В этих примечаниях каждая эпоха, каждое явление и лице говорят у Гизелера сами за себя. Церковная история Гизелера, как выражаются о ней, есть «собрание источников и архив литературы»546. Она сделалась неиссякаемым кладезем, откуда черпались и черпаются доселе необходимые в науке обработанные материалы. По словам Редепеннинга, «в том виде, какой дан Гизелером своему труду, он сделался рудником, из которого черпалось так много церковно-исторической учености, и без этого рудника множество новейших церковно-исторических руководств (Аbrisse) совсем не увидало бы свет, или во всяком случае они не могли бы давать такого богатства материала, какое находим в них»547. Одно из главных достоинств, какое принадлежит истории Гизелера и какое составляет её неотъемлемую характеристическую черту, это объективность. Историк имеет дело только с фактическою стороной дела и с своим суждением выступает лишь настолько, насколько позволяют это самые ясные факты, имеющиеся в распоряжении автора. Ни в чем другом не заметно так стремление автора быть возможно более объективным, как в той воздержности суждений о таких лицах, относительно которых симпатии и антипатии у западных историков высказываются с поразительною откровенностью548. Вы никогда не увидите ясно выраженных симпатий и антипатий историка в труде Гизелера. Со стороны своей редкой у историков объективности труд Гизелера служит превосходным пополнением труда Неандерова. Шафф замечает: субъективность Неандера (т.е. историческая осмысленность фактов) и объективность Гизелера (т.е. фактическое богатство его труда), текст первого и примечания второго прекрасно восполняют одно другое, и оба они по своим исключительным достоинствам на долгое время останутся важнейшими авторитетами в науке: Гизелер со стороны критического выбора из источников, а Неандер со стороны понимания и переработки источников549. В последнее время трудом в роде Гизелерова ознаменовал себя Дерптский проф. Куртц, трудом, который особенно полюбился нашей русской ученой богословской средой. Куртц, впрочем, менее сжат и сух, чем Гизелер.

Но продолжаем рассмотрение «введения» в историю Гизелера. Наше внимание здесь останавливает на себе еще его суждение касательно распорядка материалов в церковной истории. Гизелер в течение всей церковной истории до настоящего времени допускает четыре периода, но как вести дело при изложении каждого периода? «Содержание каждого периода, говорит Гизелер, можно излагать или хронологически или распределивши материалы по искусственно составленным рубрикам (в роде рубрик-иерархия, богословские споры, ереси и пр.). Оба приема, замечает Гизелер, усвояемые односторонне, имеют свои выгоды и невыгоды: при хронологическом изложении материалов однородное часто слишком далеко отставляется одно от другого и цепь исторического развития разрушается; при изложении же материалов по искусственно составленным рубрикам выходит то неудобство, что затемняется представление о том взаимодействии, в каком находятся предметы, излагаемые под одной рубрикой, с предметами, излагаемыми под другой (напр., влияние иерархии на духовное просвещение, этого последнего на догматику и т. д.), да и составить себе отчетливое понятие о целом состоянии церкви данного времени бывает при этом затруднительно. Должно, рассуждает Гизелер, заботиться о том, чтобы сколько возможно соединить выгоды обоих приемов и избегать их недостатков»550. Эти замечания Гизелера, сами по себе очень простые, о трудности целесообразного распределения материалов в церковной истории, вполне справедливы; история имеет дело со слишком громоздким и разнообразным материалом и потому не может излагать его с такою систематичностью, какая возможна в науках теоретических, напр. в философии и спекулятивном богословии. Выход из трудности, какой находит Гизелер при самом выполнении своего труда, нельзя назвать счастливым. Он делит каждый период на мелкие отделы, в хронологическом отношении, и в каждом повторяет обозрение иерархии, ересей и пр., но с этим приемом он вынуждается крайне часто говорить об одних и тех же материях, и его история почти походит на историю нашего Иннокентия, в которой церковно-исторические предметы рассматриваются по векам. Однако же в распределении материалов у Гизелера некоторые немецкие ученые находят своего рода достоинства. Так автор статьи о Гизелере в «Энциклопедии» Герцога раскрывает мысль, что Гизелер в указанном отношении выше Неандера. Именно, Неандер во всех частях своей истории без всяких перемен повторяет однажды принятые рубрики: распространение христианства, устройство, культ, нравы, учение, не обращая внимания на то какая из этих сторон в данную эпоху имеет преимущественное значение в сравнении с прочими, Гизелер же не делает так: он при распределении материалов принимает во внимание особый образ данного времени и разделение и распределение исторического материала у него условливается характером самой истории551.

Наконец, сделаем упоминание о тоне, в каком, по Гизелеру, должно вестись изложение церковной истории. «Изложение церковно-исторических предметов, говорит он, должно быть достойно своего дела. Явления в сфере церковной постоянно затрагивают наше религиозно-нравственное чувство. Они должны возбуждать в нас удивление, когда в них отпечатлевается нравственное величие, – сожаление, если они свидетельствуют о заблуждении, – и негодование, если, они дают знать о безнравственных намерениях и стремлениях, но никогда не должны давать предмета для насмешки»552. В своей истории Гизелер руководится этим своим правилом, но в такой мере осторожно, что его удивление нисколько не передается читателю, его сожаления не находят отклика в нашем сердце, его негодование не проникает в нашу душу. Историк этот пишет свою историю с таким бесстрастием, что из-за ученого в Гизелере никто не рассмотрит человека. И история его, если очень много дает для мысли и познания, то, кажется, ровно ничего для сердца. Один современный историк говорит о Гизелере: «Неандер живет в своих героях, с ними мыслит, чувствует, действует и страдает, Гизелер же смотрит на все в истории как на что-то внешнее для него, без любви и ненависти, без симпатии и антипатии553. Слог Гизелера простой, ясный, чужд всякой искусственности и художественных красот554.

От рассмотрения церковной истории Гизелера переходим к характеристике другого замечательного по своим достоинствам церковно-исторического труда Иенского профессора Карла Газе (Hase (†), каковой труд издан тоже в форме учебника. Lehrbuch Газе принадлежит к наиболее любимым немецкою учащею и учащеюся средой богословов. Это сочинение имело целый ряд изданий (в первый раз издано в 1834 г.). У нас под руками 8-е издание этого курса, от 1858 г., но всего этот курс имел более десяти изданий. Учебник Газе заключается в одном, правда очень компактном, томе. Чем же замечателен труд Газе? Труд Газе в своем роде не менее замечателен, как и труд Гизелера. Как Гизелер поставляет своею задачею под строкой, в примечаниях передать все главнейшие факты церковной истории, так Газе возможно большее количество фактов хочет передать в связном рассказе в самом тексте сочинения. Главною заботою автора при этом было то, чтобы в его изложении каждая эпоха представлена была с полнейшей объективностью: труд покоится на строго-фактическом основании, и автор говорит только фактами, извлеченными из источников. Сам Газе заявляет, что его намерение состоит в том, чтобы вместо общего и неопределенного, что доселе обыкновенно имело место в учебниках, характеризовать данное время чрез индивидуальное и самое выразительное в каждой эпохе; даже когда необходимо бывает прибегать к общим чертам, и тогда должно просвечивать индивидуальное данного времени555. В этом отношении Газе до известной степени идет по следам Неандера; как Неандер в основу своих исторических исследований всегда кладет биографию, так и Газе всегда хочет знакомить читателя с данным временем чрез представление жизни отдельных лиц, замечательнейших выразителей стремлений церкви того времени. Но это делается в самых сжатых, обдуманных чертах, предмет изображается с немногих наиболее типичных сторон. До какой степени все размерено, взвешено в его истории, об этом лучше всего могут свидетельствовать следующие слова самого Газе: в «предисловии» к 8-му изданию приведши слова Господа о том, что «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф.12:36), Газе замечает: «не думаю, что Господь будет настолько немилосерд, чтобы за всякое слово праздное, высказанное в веселой беседе в кружке приятелей, потребовать в самом деле ответа; но что касается до печати, то мне хотелось бы, чтобы это изречение в данном случае имело свою силу, и я сам, – говорит Газе, – по крайней мере в этой книге все пересмотрел: не найдется-ли в ней чего либо такого, что можно было бы вычеркнуть, как бесполезное»556. Этими то свойствами, крайнею обдуманностью и безпредвзятостью и отличается наиболее всего учебник Газе. Кроме этих качеств особенное значение труду Газе дает необыкновенно мастерское изложение. Автор с замечательною тонкостью подмечает индивидуальные черты исторической личности и всегда воспроизводит их в самых наглядных, отчетливых, изящных выражениях. В этом отношении Газе значительно превосходит Неандера с его тяжеловатым вялым языком и Гизелера, который в примечаниях говорит на языке подлинников, не для всех одинаково доступном.

При всей сжатости, отличающей учебник Газе, сочинение это весьма обильно церковно-историческим содержанием. Обилие материалов, можно сказать, составляет характеристическую черту курса Газе, и это обилие вообще составляет положительное достоинство книги. Так напр., Газе по справедливости в своей истории уделяет место раскрытию исторического развития догматов. От этого много выигрывает его курс в своих качествах. Доказывая потребность такого изложения истории догматов в истории церкви, Газе так рассуждает: невозможно описывать церковные движения, напр., IV, V и VI веков, не объяснив хода развития догматов, из какого развития выходят и эти движения; или каким образом возможно, замечает он, ясное представление и изображение данного времени в жизни церкви, когда мы не знаем о той вере (т.е. её судьбе и её понимании), которою живет и движется церковь этого времени? Между историей догматов, как отдельной наукой, и историей тех-же догматов, как составной частью церковной истории, различие формальное; первая рассматривает догму, как понятие в развитии из себя самого, вторая, т.е. церковная история, рассматривает догму в одежде внешних событий557. Эти мысли Газе о значении истории догматов в сфере церковно-исторического изучения заслуживает внимания потому, что это один из самых ранних голосов, раздавшихся в настоящем столетии в защиту важности соединения церковной истории с историей догматов, что доселе почти никем не сознавалось. Отправляясь от такого взгляда на вопрос, Газе дал подобающее место истории догматов в своем курсе: такое расширение объема содержания его книги никак нельзя ставить ему в вину, а напротив даже нужно поставить ему в заслугу в истории развития церковно-исторической науки.

Но вместе с достоинствами мы должны указать и на недостатки труда Газе. Бесспорно, что по уменью отыскивать самое индивидуальное, самое характеристическое в исторических деятелях Газе стоит высоко в ряду других немецких историков; но, к сожалению, Газе подавляется обширностью собранного им материала, так что можно сказать: он собрал материала больше, чем сколько нужно было для его целей. При обширности материала Газе вынужден для большего удобства подводить его под бесчисленные отделы, и это делается во вред для ясности общей идеи, которая положена в истории, потому что эта идея затемняется для читателя. Правда, в его истории нет недостатка в общих соображениях и руководящих мыслях, которые должны выяснить значение тех материалов, какие помещены в данном отделении книги, но эти рассуждения и рефлексии кратки и афористичны, и слишком оторваны от тех предметов, которые должны уясняться ими: в большинстве случаев нельзя общих рассуждений отделять от самого изображения частных предметов: одно должно идти рука об руку с другим558. Его стремление характеризовать исторические явления чертами индивидуальными заставляет его устраняться от необходимых объяснений прагматического свойства. Так, вместо того, чтобы сказать нам об условиях происхождения монашества из духа своего времени, автор вдруг рисует пред нами личность Антония великого, или же образ Киприана Карфагенского заменяет у него изображение общей церковной жизни III века, характеристика папы Льва великого дается вместо раскрытия обстоятельств возвышения римского первосвященнического престола и пр. Обилие предметов, которым всем Газе хочет дать место в свой истории, обращается иногда во вред для её достоинств. Так, желая показать, при каких условиях христианство сменило в мире иудейство и язычество, Газе рассуждает и о границах греческой гуманности, и о Риме, как республике, и о распадении Греции, и о величии и упадке Рима, и об Иудеях в разсеянии и пр., но из всего этого мы мало узнаем, как и при каких условиях христианство победило мир? Обилие материалов, как мы замечали раньше, подавляет у автора раскрытие самых существенных моментов в истории церкви; в погоне за фактичностью автор оставляет без внимания духовные нити, связующия факты. Чем больше материй захватывает автор, чем всестороннее он хочет обозреть область церковной жизни, тем более, чтобы не растеряться в массе материалов, автор должен- бы иметь пред собою руководящую идею, ясно проведенную. Кроме того, нужно заметить, что Газе не составляет никакого определенного понятия о христианстве, как существеннейшем факторе в истории, он представляет христианство в самой неопределенной форме, разрешает его в простую религию гуманности, и, отправляясь от этого столь неопределенного понятия, построевает здание церковной истории, чтб ставит в упрек этому историку и Шафф559.

Церковная история Газе обнимает историю церкви от начала христианства до последнего времени, так что в его курсе в издании 1858 года есть сведения о состоянии церкви и за этот последний год. Этот историк не в равной мере посвящает внимание всем эпохам церковной истории: тогда как Гизелер усердно работал над древней церковной историей, Газе, напротив, с ббльшим тщанием и подробностью излагает новейшую церковную историю.

На русского читателя книга Газе едва ли произведет приятное впечатление. Она покажется ему суха и мало интересна. Русский читатель не привык к таким скупым на слова и объяснения руководствам.

От тридцатых годов, к каким относится первое издание книги Газе, переходя к сороковым, мы встречаемся с изданием нового, очень замечательного Lehrbuch’a по церковной истории, разумеем Lehrbuch Христиана Вильгельма Ниднера (Niedner), профессора в Лейпциге, потом Виртенберге и наконец Берлине. Вот несколько сведений о личности Ниднера (†1865). С самых юношеских лет Ниднер исключительно жил научными интересами; он не знал никакого другого мира, кроме мира книг, и чем дальше шло время, тем решительнее отчуждался он от практической жизни. Целые дни он не расставался с своими книгами. Как большая часть таких людей, углубленных в науку, он отличался оригинальною рассеянностью. О нем, как и о Неандере, на которого он очень походил в этом отношении, рассказывалось много самых курьезных анекдотов560. При всем том, если дело касалось его занятий он был точен и пунктуален561. Религиозность, теплая детская религиозность составляла тоже черту, отличавшую этого ученого. В научном отношении он пользовался большим почетом. Его считали «великим ученым», «общепризнанным ученейшим исследователем в его области» (т.е. церковно-исторической). После смерти Неандера и Баура всеми он считался единственным лицом, которому принадлежит самое основательное знание церковно-исторической науки; он прекрасно был знаком с своим предметом в самом широком объеме и не было такого церковно-исторического явления, которое он знал бы из вторых рук, а не из собственного изучения источников. Несмотря на широту и глубину своих церковно-исторических познаний, он был очень скромен, никогда не мог быть доволен своими учеными трудами. Как на доказательство этого указывают на следующий факт. Когда разошлось первое издание его Lehrbuch’a и когда книгопродавцы обращались к нему с предложением издать вновь книгу, а такими были не только книгопродавцы Германии, но и Голландии и Англии, Ниднер не считал себя в праве принять от кого либо из них подобное предложение, опасаясь, что· его книга недостаточно обработана для того, чтобы заставить кого либо рискнуть издать ее. Он издавал книгу на собственный счет, не желая подвергать других какому либо риску. Так, печатая в 1861 году четвертое издание книги на свой счет, он объяснял этот поступок тем, что «она слишком поспешно изготовлена». Также он высказывал своим приятелям, что он только тогда «может быть» опубликует свое сочинение: Kirchen – und Dogmen – geschichte, если он в пятый раз переработает его562.

Lehrbuch Ниднера появился в первый раз в 1846 г., при его жизни имел всего четыре издания и еще был издан после его смерти в 1866 году. Этот Lehrbuch представляет собой толстый том и обнимает историю христианской церкви от её начала до последнего времени. Ниднер составляет прямую противоположность Гизелеру и Газе. Гизелер и Газе скупы на обобщения, погружены в фактическое, почти знать не хотят о прагматическом изложении. Напротив, Ниднер хочет все факты церковно-исторической жизни осветить мыслью, перевести их на язык логики и философии. Для него первое дело идея, какую факты выражают, самые же факты – материал, которым он распоряжается по своему усмотрению. Баур так характеризует труд Ниднера в этом отношении: «если кто из новейших церковных историков стремится весь церковно-исторический материал проанализировать со всею энергией мысли, то это Ниднер»563. Шафф говорит тоже: «Ниднер обрабатывает весь материал со всей энергией мыслящей рефлексии»564. Подобный же взгляд на Ниднера встречаем и у других ценителей этого историка, напр.: «он, Ниднер, жил чисто в сферах мышления»565. Ниднер мог явиться только в такой стране, как Германия, где философия, по преимуществу спекулятивная, всегда находила и замечательных представителей и ревностных учеников, только в такой стране он мог найти и читателей, способных понимать его и ценить. Ниднер, к сожалению, подводит исторический материал под такие логически-запутанные определения, влагает в такие отвлеченно схоластические формы, изобретает при этом такие странные для слуха категории, что недоумеваешь, каким образом такую простую вещь, как историю, следовательно действительную жизнь, жизнь полную реального смысла, можно превращать в какую-то странную игру для схоластического мышления? Нужно сказать, что эти категории, под которые подводит Ниднер исторические материи, если можно так выразиться, накладываются совне на фактическую сторону истории, в виде схем, в которые внешним образом помещается материал, а потому история, как такая, не очень много страдает от искусственности рамок, в какие она вставляется. Ниднер пишет свою историю так, что большая часть обыкновенного материала истории предполагается наперед известною читателю. – Для примера представим несколько образцов из церковной истории Ниднера, из которых будет видно, с какою китайскою грамотою имеет дело тот, кто изучает этот курс. На первых страницах у него помещено, «введение»; это введение он подводит под следующие три категории: предметное учение, неточное учение, форменное учение; а что говорится под этими категориями в частности, то разве с трудом поймет и любитель отвлеченных комбинаций. Так, истомное учение имеет у Ниднера следующие деления и подразделения: I. Понятие исторического источника по своему объёму. 1) свойства источника. 2) широта понятия источника. II. Исследование исторического источника по его ценности: 1) историческая критика или гэйристика (Heuristik?), 2) два главные правила для критики566. Форменное учение рассматривается под такими категориями: I. Два основных закона: 1) объём и глубина исследования; 2) стремление к сближению с объективностью. II. Историческая форма, как представление (Darstellung). 1) прагматическая обработка материала; 2) философия истории; 3) два рода не истории, отрицательное и положительное нарушение понятия истории567. Представим еще пример из самой истории Ниднера. Автор имеет в виду познакомить читателя с «пониманием и представлением религии в обществе в первые три века» и для сего подводит относящиеся сюда материалы под такие странные рубрики. I. Теология: теория и практика религии. II. Екклезиастика: теория и практика религиозного общества. Рассмотрение теологии происходит опять под двумя рубриками: 1) в отношении между христианским и не христианским; 2) в различии между общею и высшею ступенью (?). В свою очередь эти две последние рубрики имеют еще специальнейшее деление. В том же роде рассматривается и помянутая нами екклезиастика568. Искусственность категорий, в какие влагается материал у Ниднера, заслужила общее неодобрение в среде немецких богословов. К этому еще присоединяется тяжелый, мудреный, какой-то деланный слог, со своей стороны затрудняющий и без того неясный очерк Ниднеровой истории. Церковную историю в духе Ниднера разрабатывал Фрике (Fricke), но без успеха. В настоящее время в Германии Ниднер не имеет подражателей. На русского читателя история Ниднера производит устрашающее впечатление.

Из церковных историков, известных составлением курса учебника и более близких к нашему времени, заслуживает внимания прежде всего Гассе (Hasse). Фридрих Рудольф Гассе родился в 1808 г., был сын профессора церковной истории. Он учился в Берлине у таких замечательных богословов, как Неандер, Шлейермахер, Маргейнекэ. Гассе сначала был профессором церковной истории в Грейсвальде, а затем в Бонне, умер в 1862 году. Он отличался особенно талантливым изложением своих чтений пред слушателями, свободно импровизировал, исторические лица как бы оживали в его чтениях569. Книга Гассе: Церковная история, имеющая назначение учебника, издана не самим Гассе, а после его смерти одним из его учеников. Она разделяется на три части, в которых изложена судьба церкви до начала XIX века. Известно, что книга Гассе переведена на русский язык, что служит для нас одним из побуждений не обходить этого историка в наших очерках, но переведена не вся, а только две первых части, обнимающих историю церкви до реформации, третья же часть осталась без перевода.

Немецкий издатель книги (Кöhlег) так мотивирует издание посмертного сочинения Гассе: «кто знает по собственному наблюдению, как бездушно учащиеся большею частью занимаются теперь церковною историей, как часто они смотрят на церковную историю только как не лишенный всякой внутренней связи и жизни агрегат фактов, знание которых нужно только запечатлеть в памяти, как они нередко вовсе не сознают, что в истории церкви под влиянием божественных и человеческих факторов представляется процесс, выходящий от определенного исходного пункта и направляющийся к определенной цели, тот с радостью встретит «руководство к церковной истории для учащихся», которое, подобно предлагаемому, поставляет своею нарочитою задачею раскрыть идеи, приходящие к обнаружению в истории; он с радостью будет приветствовать его даже в том случае, если усмотрит, что автор иногда слишком далеко заходит в систематизации и схематизировании»570. Это, указанное издателем, качество – систематичность и логическая законченность – действительно присуще книге Гассе и дает ей почетное место в ряду прочих немецких руководств по церковной истории. Изучающий церковную историю Гассе, не просто изучает факты истории, но знакомится с ходом, движением истории, научается судить о фактах и оценивать их значение. Издатель затем прибавляет, что он предпринимает это издание не на основании записок слушателей Гассе, а на основании подлинной рукописи этого профессора, чем гарантируется, что издаваемый курс действительно передает мысли, суждения и научные результаты Гассе с верностью и точностью571.

Гассе был гегельянец, хотя и не слепой приверженец этой философии572. Гегельянство довольно ясно проглядывает и в самой церковной истории его. Достаточно прочесть его суждения о периодах, на которые делится история, и о характере этих периодов, чтобы увидеть, что Гегель положил на Гассе сильную печать своего влияния. Гассе говорит: «на периоды церковной истории должно смотреть, как на такие пространства времени, в которых закончился ряд фактов, т.е. в которых выразилась известная форма обнаружения царства Божия в видимой церкви. Такими формами обнаружения представляются исторически реализовавшиеся: 1) простое бытие церкви, заключенное в самом себе, 2) выступление её вовне, в противоположность или в мир, и 3) вследствие этого необходимый возврат в себя. И действительно, сначала утверждается церковь без всякого отношения к миру, в непосредственном осуществлении своей идеи, как особое общество само для себя. Но после того, как она таким образом достаточно укрепилась, она стала стремиться проникнуть в мир, вступила в него, и чем дальше, тем больше сбрасывала с себя первоначальную замкнутость, так что она все более терялась во внешности, и наконец царство Божие грозило сделаться царством мира сего. Чрез реформацию она хотела спасти себя от этого обмирщения и снова возвратиться к самой себе, однако же, не прерывая союза с миром, а сделав его своим телом, она стремилась стать его душой. По этим трем главным ступеням развития история разделяется на древний, средний и новый периоды»573. В этих категориях Гассе, под которыми у него понимается ход развития церкви, для каждого, хотя немного знакомого с философией Гегеля, легко заметить отражение философии Гегеля. Гассе переводит на язык церковной истории гегелевские представления о бытии «идеи» самой в себе, о переходе идеи в инобытие, представления, которые кроме прочих сочинений Гегеля, можно находить в его «Логике». Нужно, впрочем, сказать, что Гегель помог Гассе отнестись к истории церкви с большею сознательностью, чем как это было у других историков. Во всяком случае он заставил историка не просто написать историю, но и тщательно вдуматься в нее.

Общие достоинства церковной истории Гассе справедливо указывает русский переводчик в следующих словах: «в содержании верность и полнота фактов, в построении систематичность и стройность, в изложении точность, сила выражений, сжатость, хотя иногда доходящая до своеобразности, но не до темноты, в направлении большею частью беспристрастие. Наконец образовательное значение сочинения не малое: обогащая читателя сведениями не только церковно-историческими, но и другими, находящимися с ними в связи, оно вместе с тем может пробуждать и развивать мысль»574.

Что касается русского перевода церковной истории Гассе, то о нем нужно сделать следующие замечания. Издатель избрал для перевода книгу мало пригодную для русских читателей. У нас наука церковно-историческая находится еще на очень невысокой ступени развития. Поэтому, такой содержательный труд, как Гассе, подавляет читателя богатством сведений: он, читатель, с трудом может ориентироваться в массе сведений. Изобилие сведений с непривычки ему должно казаться бременем, ведущим за собой утомление и скуку. Общее построение книги, рассчитанное на академического слушателя в Германии, нам еще далеко не под силу. От этого, может быть, книга встречена равнодушно на Руси и перевод не мог быть доведен до конца. Переводчик иногда делает совершенно уместные изменения и пополнения в русском переводе. Нельзя того же сказать о пропусках, какие иногда он позволяет себе. Так, он опускает замечания, какие делает Гассе, относительно сочинений известных с именем Дионисия Ареопагита, признавая эти замечания «немеющими основательности»575. Нам кажется излишним пуризмом опускать все замечания Гассе по указанному вопросу. Пожалуй можно было опустить мысль этого историка, что сочинения, известные с именем Ареопагита, составлены под влиянием неоплатонизма, так как эта мысль не имеет права гражданства в нашей богословской литературе, но к чему было опускать другие замечания Гассе по тому же поводу, которые, кажется, можно было бы удержать в переводе без всяких колебаний и опасений, например, замечания о том, что эти сочинения быстро достигли высокого уважения в церкви, что они с несомненностью сделались известны в истории во время момофизитских споров начала VI века и пр.576 Перевод издателя не всегда удовлетворителен, он тяжел и изпещрен словами и оборотами, несвойственными русскому языку. Отчего это произошло, наш издатель сам разъясняет, когда говорит: «чтобы соблюсти колорит и оборот мысли подлинника, иногда приходилось жертвовать чистотой русского языка; чтобы в точности передать мысль и фразу автора приходилось употреблять слова и фразы, не получившие у нас общего гражданства в книгах»577. Перевод, как мы приметили, по местам даже совсем неточен и неправилен. Напр., в одном месте перевода читаем при изложении состояния нравственности пред временами реформации: «не загробную жизнь хотели завоевать, но здешнюю жизнь должны были развивать и совершенствовать»578. На основании этих слов можно приходить к мысли, что люди пред временами реформации совсем забыли о загробной жизни, вычеркнув ее из числа предметов своих главных забот. Но стоит обратиться к подлиннику, чтобы убедиться, что такой странной мысли Гассе вовсе не высказывает. Издатель словами: «загробная жизнь» перевел немецкое слово: ein Ienseits (потусторонность), но связь речи показывает, что Гассе говорит здесь о том, что люди стали забывать о такой «потусторонности», какою были рыцарские идеалы (о загробной-же жизни здесь совсем нет речи)579. В другом месте русский издатель книги говорит: «они (епископы на западе) большею частью происходили из дворянства, тогда как прочие клирики были принимаемы из послушников»580. Сразу бросается в глаза, что здесь что-то неладно: противопоставляются дворянство и послушники. Сверка с подлинником показывает, что издатель очень неудачно перевел: aus den Horigen выражением «из послушников», тогда как нужно было перевести: «из числа подчиненных», т.е. из низших классов581. Впрочем, мы не ставили себе задачей проверять перевод по подлиннику. Отметили же лишь такие фразы, которые невольно бросались в глаза. Без сомнения, сличение русской книги с немецкой указало бы на многие и более важные промахи русского перевода.

Почти одновременно с книгой Гассе (первое издание её было в 1864 г.) издано в свет «Руководство по христианской церковной истории и истории догматов» (1865). Эрлянгенского консисториальрата – Иоганна Генриха Августа Эбрарда582. Эбрард, если не ошибаемся, жив и в настоящее время. Он представляет собой ученого проницательного, умного, хорошо изучившего церковную историю. Руководство Эбрарда, по нашему мнению, принадлежит к числу немногих книг по своим серьезным достоинствам. Какие особенности представляет сочинение Эбрарда, по сравнению с другими многочисленными немецкими книгами, назначенными для руководства учащихся, – об этом весьма обстоятельно говорит сам Эбрард в предисловии к первому тому своего сочинения583.

Если мы выделим из его объяснений здесь то, что составляет прямой результат протестантского исповедания автора, то должны будем согласиться, что историк этот имеет твердый, зрелый и здравый взгляд на церковную историю. Сама церковная история Эбрарда есть самое точное осуществление тех требований, какие он высказывает в предисловии. Труд Эбрарда читается с пользою и интересом. Одно несколько шокирует православного читателя истории Эбрарда: автор весьма часто произносит суждения очень жёсткие, вообще умеренность и сдержанность в выражениях и характеристиках не составляет принадлежности труда Эбрарда. Как высоко ценится труд Эбрарда на западе, нам точно неизвестно. В русской же литературе труд Эбрарда совсем неизвестен: нам не приходилось встречать даже и цитат из истории этого автора, обстоятельство достойное сожаления, потому что книга Эбрарда стоила бы внимания наших богословов.

В семидесятых и восьмидесятых годах явился труд по церковной истории, заслуживающий такого же, и даже большего внимания, чем руководство Эбрарда. Говорим о церковной истории Иоганна Иакова Герцога (Herzog), ветерана богословской науки, известного издателя богословской Энциклопедии под заглавием: Real-Encyklopadie far protestantische Theologie und Kirche, профессора теологии в университете Эрлянгенском, умершего в 1882 году. Заглавие труда такое: Abriss der gesammten Kirchengeschiehte, т.е. «Очерк общей церковной истории»584. Церковная история Герцога есть плод многолетних занятий автора своим предметом и во многих отношениях ценное приобретение науки церковно-исторической. Немецкими критиками она встречена с большим сочувствием585.

Герцог представляет собой протестантского ученого с умеренными взглядами, способного отдавать должное и таким явлениям, которым лично он сочувствовать не может. Эта черта отражается и на Церковной Истории его. Он судит мягко и беспредзанято. Напр., в своем труде отнюдь не отказывается указать те заслуги, какие оказала римская церковь для развития западного христианства.

Хотя Церковная История Герцога не названа самим автором ни учебником (Lehrbuch), ни руководством (Handbucb), однако же она причисляется к категории учебников586. Она представляет собой более обыкновенного обстоятельный учебник, который может быть полезен и для более широкого круга читателей. Автор не излагает всех элементарных сведений по науке, но старается преимущественно уяснить смысл церковно-исторических явлений, указывать взаимную связь их в течении истории. Автор мало придает значения рассказу событий и фактов, он ими пользуется, как материалом для начертания общей картины церковно-исторического развития. Он постоянно высказывает свои личные взгляды на события и вызывает читателя на серьёзные размышления. Внутренней стороне истории церкви он посвящает более внимания, чем внешней, именно с большею тщательностью передает историю церковного учения. Такой образ обработки церковной истории придает труду автора приятную оживленность, хотя ищущий больших подробностей и частностей и вообще полноты не будет удовлетворен книгою.

Автор обладает редким искусством в немногих словах характеризовать исторические личности. Из под его пера выходят личности отдаленного прошлого живыми образами, носителями духа и идей своего времени. Представим для примера характеристику Герцогом александрийского учителя Оригена, как богослова. Герцог пишет: «Богословские труды Оригена суть продолжение, пополнение и частью усовершение трудов Климента. Ориген, хотя и стоит на той же почве, как и учитель его, однако же отличается от него тем, что он простую веру ставит выше, чем Климент, и гностика (ученого) не изображает в таких идеальных чертах, как это делает тот же Климент. Сверх того, он по крайней мере положил начало систематической обработке того, что Климент излагал лишь фрагментарно. Сходится с Климентом Ориген в том, что он задачею теолога считает объять мыслью христианскую веру. Христианство, происходя от Высшего Разума, от Логоса, по самой своей природе разумно. Человеческий разум, хотя также есть дело Высшего Разума, однако затемнен грехом, вследствие чего сделалось необходимым откровение. Но так как разум не вполне омрачился и так как Логос развивает свою деятельность и вне сферы собственного откровения, то истины веры находятся в гармонии с высшими истинами разума. Отсюда-то происходит, что и у языческих мудрецов обретается много истин; они получили их частью непосредственно от Логоса, который действовал в мудрецах, частью посредственно – чрез Моисея и пророков, у которых они заимствовали эти истины. Вследствие этого Ориген приходит к положению, что различие, какое находим между эллинской философией и библейским откровением, заключается больше в форме. Платон и эллинские философы подобны тем врачам, которые лечат только лиц высших образованных сословий; заслуга же христианства состоит в том, что оно высшие истины Разума сделало достоянием всех, потому что оно возвещает их в популярной форме. Но некоторые из этих истин скрыты под покровом истории, прямого смысла, буквы. Задача христианского богословия, поэтому, та, чтобы открыть эти истины в Писании, к чему и служит аллегорическое толкование, и объяснить их посредством философии; вероучение (Glaubensregel), в котором было еще так много неопределенного, а многого и совсем недоставало, долженствовало быть восполнено при помощи Писания и философской спекуляции. Следуя этому направлению, Ориген усвояет некоторые из платонических учений: учение о вечности мира, о предсуществовании душ, о падении их, о заключении их в человеческие тела. Что касается системы Оригена, то это есть система свободы, свободного определения воли со стороны Божества и человека; указанная черта, проникает его понимание как божественной, так и человеческой деятельности. Бог абсолютно свободное существо, творение мира дело свободы, рождение Сына тоже дело свободы, а не какой-либо божественный натуральный (т.е. необходимый) процесс; человек одарен свободою, свободно пал, свободно возвращается к блаженству. В связи с этим стоит учение о святости Божества, о истинно-человеческой природе Христа, которая с своей стороны есть ручательство его моральной свободы587.

Герцог при составлении своего сочинения воспользовался всем богатством монографической церковно-исторической литературы, которая так широко и хорошо обработана в его отечестве. В сравнении с прежними трудами в том же роде курс Герцога замечателен необыкновенной простотой и изяществом изложения. Ни утомительно длинных периодов, ни туманных философско-абстрактных идей – ничего этого нет у Герцога. Вообще это сочинение составляет явление отрадное. Правда Герцог не вносит ничего особенного в науку церковно-историческую, его также нельзя назвать совершенно самостоятельным, но автор и не претендует на что-либо подобное.

Разумеется, сочинение Герцога не без недостатков. Например, помимо вероисповедного интереса, которому не мог не служить автор, суждение его о происхождении твердой иерархической организации кафолической церкви, которая, организация, возникла, по его мнению, из реакции Монтанизму588, нужно назвать прямо антиисторическим. Далее, если автор утверждает, что будто бы второй вселенский собор не провозглашал учения об единосущии Духа Св. с первым и вторым Лицами Св. Троицы, потому что это учение имело в то время еще многих противников589, то такое мнение нельзя назвать правильным. Вообще же сочинение Герцога настолько хорошо обработано, так учено и серьезно выполнено, так ясно и выразительно написано, что было бы весьма полезно перевести его на русский язык590591.

VII. Адольф Гарнак

Адольф Гарнак, наш современник. – Обстоятельства занятия Гарнаком церковно-исторической кафедры в Берлинском университете, – общие замечания о теологическом направлении Гарнака. – Его сочинение: Lehrbuch der Dogmengeschichte и раскрытая здесь философия древней церковной истории. – История первых трех веков («Возникновение христианской догмы»): исходные точки зрения, – их крайняя неудовлетворительность; – Иисус Христос и «первое поколение Его учеников», – отчего Гарнак почти ничего не знает о Христе и этих учениках Христа, – тенденциозное применение историком принципов светской истории к раскрытию происхождения христианства; – эллино-римская культура гностицизма и иудаизм в форме эллинизированного иудейства, как факторы дальнейшего развития христианской церкви, – зачем они понадобились Гарнаку, – преувеличенные и неверные воззрения его касательно значения этих факторов, – его превратные суждения о замечательнейших христианских явлениях II и Ш века. – 2.Тринитарные споры IV-го века: аристотелизм и платонизм с одной стороны и оригенизм с другой, как факторы, начавшие заправлять развитием церкви с этого века, по мнению Гарнака, – критический разбор этих факторов, как понимает их этот последний; – недовольство Гарнака деятельностью I-го всел. собора, – Тертуллиан на I-ом всел. соборе, – зачем он нужен; – западно-афанасианская партия тринитарных споров (она же представительница никейского учения о Сыне Божием), – кризис в историческом бытии этой партии, – появление «нового православия», – представители этого «православия» (отцы каппадокийцы и Василий еписк. Анкирский), – второй всел. собор, как важнейший момент борьбы между «древним православием» и «новым православием», – победа этого последнего над «древним православием» (или Никейским учением); – «отцом церковного учения о св. Троице, утвердившегося в церкви был Василий Анкирский» (полуарианин), по рассуждению Гарнака. – (Гарнак пред судом действительной истории IV века). – 3. Христологические споры V, VI и VII в. – Чрезмерное оригинальничанье Гарнака в исследовании этих вопросов, – первая фаза развития христологических споров, – Несторий и монофизитствующий (?) Кирилл, – извращение историком учения Кирилла и его противонесторианской деятельности; – вторая половина этой-же фазы: развитие монофизитства, – похвальный лист, выдаваемый Гарнаком собору монофизитскому «Разбойничему» за его якобы верность «духу греческого благочестия», – антипатии этого историка к собору Халкидонскому – (Гарнак именует его разбойничьим и предательским), – Тертуллиан на Халкидонском соборе, зачем он появляется здесь, – мнение Гарнака о том, что халкидонское учение было противно – «духу греческого благочестия» и что водворено оно на IV всел. соборе благодаря папе Льву и византийскому деспотизму, – (защищение исторической истины против Гарнака); – вторая фаза христологических споров – борьба церковного Востока против Халкидонского вероучения, допускаемая Гарнаком, – недоказанность этой борьбы, – Юстиниан в роли восстановителя древнего благочестия в духе греческой церкви или что то-же в роли ярого монофизита, – победа Юстиниана над халкидонской догмой и узурпаторством пап на V всел. соборе, или отмщение здесь папам за Халкидонский собор (разбор вышеприведенных результатов немецкого ученого); – третья фаза тех же споров – папство и его заботы об отмщении Востоку за свое поругание при Юстиниане, – монофелитство и вмешательство пап в эти споры, – удача: папы при помощи VI всел. собора насаждают на Востоке диофелитство (­православие), это естественное следствие халкидонской догмы и низвергают монофелитство, родное детище монофизитства, хранящее в себе «дух греческого благочестия», – «триумф папы над Византией», – полная же «победа в христологических спорах – по словам Гарнака – досталась на долю (еретика) Аполлинария»; (ошибки и извращение фактов Гарнаком). – Заметки по поводу рассуждения Гарнака о иконоборческих спорах. – Вместо заключения.

В газете: «Московские Ведомости» в 1888 году (№ 238) помещена была корреспонденция из Берлина, в которой между прочим говорилось: «важным событием в научном мире является приглашение на здешнюю кафедру марбургского теолога профессора Гарнака со стороны теологического факультета берлинского университета. Но это событие, произведшее столько шума, далеко выходит за границы чисто научной области и имеет многосторонний интерес, как по своему политическому значению, так и потому, что представляет характеристическое проявление той борьбы за охранение положительного религиозного содержания, которая ведется внутри протестантского общества. Когда берлинский богословский факультет единодушно решил пригласить Гарнака, верховный церковный совет (тоже, что и синод в нашей церкви), стоящий на страже ортодоксального протестантизма, протестовал пред министром исповеданий против назначения профессором в Берлин этого представителя средней (?) партии, правда даровитого, но отклоняющегося вместе с прочими последователями Ричля от ортодоксального учения. Сначала министр, потом все государственное министерство, не рассматривая богословской стороны вопроса, отклонили протест, как необоснованный юридически. Дело было предоставлено решению императора (Вильгельма II), который утвердил назначение Гарнака. Эти события в высшей степени обострили вопрос. Если верить некоторым газетам, князь Бисмарк решительно выступил против церковного совета, и министерство так серьезно отнеслось к этому делу, что, в случае благоприятного для церковного совета решения монарха, должен был последовать министерский кризис».

В приведенной тираде речь идет именно об Адольфе Гарнаке, профессоре церковной истории. В пояснение вышеприведенных слов «Московских Ведомостей» считаем нужным заметить: теологический берлинский факультет избрал Гарнака на одну из здешних кафедр, а император утвердил это избрание, без сомнения, потому, что этот профессор действительно представляет выдающуюся личность по изумительной эрудиции и трудолюбию и по остроте ума; верховный же церковный совет протестовал против избрания Гарнака факультетом тоже не без основания: Гарнак почти чужд христианских верований и ясно говорит о своих убеждениях в своих сочинениях, избегая впрочем всякой полемики против христианства.

Для характеристики Гарнака, как церковного историка, воспользуемся его сочинением: История догматов

592

.

Как назад тому сорок лет главным выразителем так называемых отрицательных, на почве научной, воззрений на христианство и христианскую церковь был Ф. X. Баур, так в настоящее время самым видным представителем подобных же воззрений в немецкой богословской науке является Адольф Гарнак. Впрочем Гарнак не разделяет воззрений Баура. Более или менее верных учеников Баура в настоящее время немного в Германии. Но от этого обстоятельства нисколько не выигрывает германская церковно-историческая наука. Воззрения Баура не находят себе жарких приверженцев, но за то его тенденции сохранились во всей силе, а его тенденции, как известно, состоят в том, чтобы объяснить происхождение христианства и развитие церкви путем чисто естественным… Подобного рода тенденции разделяют многие немецкие богословы нашего времени. Но никто из них не обнаруживает этих тенденций с такою ясностью и с такою энергией, как Гарнак.

Его сочинение: «История догматов»593 (или точнее: учебник по истории догматов) есть весьма решительная и многосторонняя попытка – объяснить происхождение христианства и развитие церкви с точки зрения рационалистических воззрений. Самое заглавие сочинения не совсем точно: оно, сочинение, дает гораздо больше, чем сколько дается так называемыми «историями догматов». И уж совсем не к месту назван труд Гарнака: «учебной книгой». Учебники с такой широкой программой и проблематическими задачами непринято писать нигде, не исключая Германии. Первые два тома сочинения Гарнака обнимают историю христианства и христианской церкви за древний период её – хотя и не со всех сторон. Это дает нам право смотреть на сочинение Гарнака не как на обработку одной частной и специальной богословской дисциплины: истории догматов, но как на опыт изложения целой науки – церковной истории за известный период и с главнейших сторон её594. Таким образом сочинение Гарнака важнее, чем позволяет думать его заглавие.

Освобождая себя от мелочного, фактического и текстуального разбора труда Гарнака, мы рассмотрим его сочинение с более общих точек зрения и преимущественно с точки зрения того метода, которому следовал немецкий историк при уяснении хода истории древней церкви. Цель критики, как нам кажется, будет достигнута, но путем кратчайшим. Конечно, и нам не избежать того, чтобы не разобрать этот или тот мелкий факт, частную мысль в книге, но это будет делом попутным.

I – Гарнак начинает свою книгу с изображения учения Господа Иисуса Христа. Но учение Христа представляется в его книге в высшей степени бедным. Мы должны сказать, что Гарнак недалек от мысли, что у Основателя христианства совсем не было никакого учения. Так, немецкий ученый сомневается: объявлял ли Иисус Христос Себя Мессией, находя, что эта часть Евангельского предания еще требует строжайшей критики? (S. 49)595. Гарнак, далее, не уверен, что Иисус Христос учил о своем втором пришествии. «Что говорил по вопросу эсхатологическому Христос, и что – сказано не Христом, а произошло от Его учеников – об этом никто ничего не может сказать», замечает немецкий историк (S. 5). Христос, как поучает Гарнак, не дал никаких установлений, которые бы служили отличительною чертою общества христиан. Что Христос не установлял таинства крещения, – это ясно и прямо утверждается Гарнаком (56); а что касается таинства причащения, то установил ли это таинство Христос – ученый этот не говорит ни да, ни нет (склоняясь на нет), под тем предлогом, что значение слов Христа о теле и крови – «трудно уяснить» (51). Но что же следует из сейчас нами приведенных фактов? А следует то, что Гарнак совсем упразднил личность Основателя христианства; а отсюда в свою очередь следует, что Гарнак пишет свою историю, не имея исходной точки или точнее: исходной точкой его служит пустое пространство. Но вот вопрос: имеет ли право Гарнак взять исходной точкой пустое пространство? Почему он не воспользовался Евангелиями для изображения Иисуса Христа? На это у него есть свои причины, но эти причины частью неосновательны, но понятны, а частью и неосновательны и непонятны. Евангелия синоптиков он не признает подлинными. Так, о Евангелиях от Матфея и Марка он утверждает, что они долго считались в церкви не апостольскими произведениями, и только около средины II века их стали считать произведениями вышеуказанных евангелистов (273): Евангелию от Луки он также отказывает в подлинности, так как оно с именем Луки неизвестно было даже Маркиону (сред. II в.), а получило будто бы это имя позднее (179). Такие рассуждения, положим, совершенно неосновательны, но мы по крайней мере понимаем, почему Гарнак не воспользовался синоптиками при изложении проповеди Христа. Гарнак сын той ультрапротестантской среды, где так именно смотрят на исторический характер синоптиков; и мы можем искренне желать, чтобы он не следовал рабски за другими, но не можем этого требовать. Другого рода вопрос: почему Гарнак не пользуется, как источником, Евангелием от Иоанна? Отвергает ли он подлинность и этого памятника, как отвергает синоптиков? Не отвергает и не признает. Он говорит только: «возникновение Иоанновых писаний, будучи рассматриваемо с литературной и догматико-исторической стороны, составляет мудрейшую загадку, какую задает древнейшая история христианства» (66). Тем не менее Гарнак совсем оставляет в стороне Евангелие Иоанна, как будто его и на свете не существует. Теперь для нас ясно, почему учение Иисуса Христа так бледно представлено у Гарнака. При изложении учения Христа не принято во внимание свидетельство главнейшего свидетеля о проповеди Христа – свидетельство Евангелия Иоанна, и не принято по причинам совершенно непонятным.

Круг истин, в каком жило «первое поколение учеников Христа», т.е. Его апостолов, Его непосредственных учеников и последователей апостольских, выходит у Гарнака тоже непомерно скудным. Несколько очень простых истин, почти не новых – вот благовестие, в которое веровало и которым движилось «первое поколение» верующих во Иисуса. Неужели Гарнак и в самом деле, с его точки зрения, не мог отыскать таких памятников, которые бы свидетельствовали о более широком круге верований первенствующих последователей Христа? Трудно было ему найти такие памятники, но во всяком случае он мог бы отыскать их, если бы захотел. Как трудно ему было отыскать такие памятники, можно судить по той проскрипции, какой он одним взмахом пера (доказательств – не ищите у Гарнака) подвергает большую часть канонических писаний, касающихся истории и учения апостольского века: книга Деяний св. апостолов – неподлинна; соборное послание Иакова, в первоначальном своем виде, есть проповедь какого-то первохристианского энтузиастического пророка, а потом уже в предании оно получило имя Иакова, следовательно оно неподлинно; первое соборное послание Петра первоначально было письмом неизвестного павлиниста (последователя ап. Павла), а потом в предании получило имя ап. Петра, следовательно неподлинно; второе послание Петра очень позднее произведение, явилось в свет после средины II века; послания Иоанновы представляют, по своему происхождению, «мудренейшую загадку»; соборное послание Иуды, по всей вероятности, первоначально было письмом неизвестного павлиниста и потом приписано ап. Иуде, следовательно опять неподлинно; все так называемые пастырские послания Павловы произошли незадолго до 180 года, неподлинны; послание к Евреям было первоначально письмом неизвестного мужа или Варнавы (замечательно – это послание Гарнак готов приписать Варнаве, а действительно приписываемое Варнаве послание – он считает подлогом), а потом переделано в послание ап. Павла; специально об Апокалипсисе Иоанна автор замечает, что оно первоначально никакого Иоанна не имело своим писателем (т.е. ни ап. Иоанна, ни пресвитера Иоанна, которому оно иногда усваивалось древними), только около средины II века оно получило значение произведения ап. Иоанна, после того, как в текст Апокалипсиса внесено было имя Иоанна (S. 273. 275. 279). Само собою разумеется, после такого огульного отвержения подлинности более десяти Новозаветных писаний, касающихся времен апостольских – очень трудно составить обстоятельно изложение учения апостолов и других первых последователей Христа. Невозможно писать историю, не имея памятников – это понятно само собой. Но читатель, конечно, заметил, что в проскрипционный лист Гарнака не вошли многие послания ап. Павла – представляющие очень не мало данных для характеристики верований «первого поколения» христиан. Почему и отчего? Дело темное, нуждающееся в разъяснениях. Вышеупомянутые Новозаветные Писания (которые мы исчислили) Гарнак отверг в качестве источников своего дела, потому что их считает неподлинными рационалистическая клика немецких богословов: он – поклонник рационалистической немецкой теологии, а потому налету хватает её безапелляционные якобы научные приговоры – и покорно подчиняется им. Но не так просто решается рационалистическими немецкими богословами вопрос о большинстве Павловых посланий, не упомянутых нами выше. Даже рационалистические богословы признают их подлинность. Судя по многим примерам, можно утверждать, что Гарнак стал бы петь с чужого голоса, если бы кто-нибудь из его собратий объявил все послания Павла подложными, но этого-то и нет. Отвергать подлинность всех посланий Павла никто не решается. Что оставалось делать Гарнаку? Не самому же объявить их подложными? Оставалось, твердо стоя на почве своей науки, признать большинство Павловых посланий подлинными, и на основании их изобразить характер учения «первого поколения» верующих во Христа. Но сделать этого Гарнак не захотел (почему – об этом скажем несколько спустя). Гарнак решился во чтобы то ни стало отказать посланиям Павла во всяком влиянии на церковное вероучение вплоть до конца II или даже начала III века. И к каким только уловкам он не прибегает, чтобы скрыть от глаз читателя самое существование неудобных для его системы посланий Павловых (т.е. большинства из них). Не раз он обращается к благосклонному читателю и убеждает его забыть о посланиях Павла, этого «бывшего фарисея». Читатель слушает речи Гарнака, но недоумевает и даже просто не верит ученому немецкому профессору. Автор начинает с первых же страниц своей книги уверять читателя, что послания Павла долго оставались как бы под спудом и не имели влияния на догматическое воспитание церкви. Он говорит: «понимание христианства Павлом не носило на себе следов греческого влияния (а это разве обязательно нужно?). В этом свойстве Павлова учения лежит основание, почему в общее сознание христиан ничего не перешло из него кроме идеи о всеобщности спасения, и потому дальнейшее развитие церкви невозможно объяснять Павлинизмом» (41). Как это ново! Другие западные рационалистические ученые все развитие христианства выводят из Павлова богословия и утверждают, что «Павел есть Христос христианства», а Гарнак уверяет, что Павлово учение не имело никакого приема и распространения в первохристианских обществах. Трудно добраться до истины, если взять руководителями современных немецких ученых рационалистического пошиба, а имя им «легион». Да положим Павел не имел влияния на догматику первенствующей церкви, как хочет того Гарнак. Но ведь сам-то Павел жил же в апостольское время и раскрывал очень многие христианские верования с замечательной полнотой; а между тем автор и о нем-то и его учении не соблаговолил ничего сказать при изложении первохристианской догматики. Павел и его догматика – факты, на которые обязан обратить внимание историк апостольского века, если он не хочет морочить читателя. Но посмотрим дальше, как изворачивается Гарнак, чтобы добыть себе право – не излагать Павлова учения и отказать во всяком влиянии его на церковь первых времен её бытия. Гарнак уверяет читателя, что исторические следы знакомства церкви с Павловым учением так «общи, (т.е. неясны), что нельзя представить их в определенном образе» (42); «Павлиническая теология – говорит еще Гарнак – не тождественна ни с первоначальным евангельским учением, ни с каким-либо видом позднейшего вероучения» (93). Словом, автор очень усердно старается убедить читателя, чтобы он, сколько возможно забыл о посланиях Павла – они чему- то мешают в работе Гарнака. Когда же наконец открыты были в истории христианства послания Павла? когда и кто первый оценил это неоцененное сокровище? Это случилось, по мнению Гарнака, не раньше средины II века. Из забвения вывели эти послания гностики – маркиониты и энкратиты: «Павлиническая теология заняла у них свое место» (424). Вот какое благодеяние оказали христианскому миру маркиониты и энкратиты. Как скоро впервые обращено было внимание этих еретиков на Павловы послания, тогда и православная церковь – утверждает он – не могла более игнорировать их. Но на первых порах открытие Павловых посланий наделало немало хлопот православным писателям: эти последние никак не могли в своих воззрениях приноровиться к непривычным для них идеям (280)… Изо всех этих рассуждений Гарнака ясно видно, что этот ученый не хотел давать место Павлову богословию в истории церкви до конца II века.

Итак, несомненно, что беднота изображения Гарнаком как учения Основателя христианства, так и первоапостольского времени – есть дело намеренное, т.е. совершенно искусственное. Гарнак изложил учение Иисуса Христа, не беря в руки Евангелия, а учение первохристианского времени, не принимая во внимание Павловых посланий. На то и на другое у него не было прочных оснований и права – даже с точки зрения науки и его собственных научных представлений. Но если у него не было солидных научных оснований и никакого права поступать так, как он поступил, зато у него была непреодолимая потребность сделать именно так, а не иначе. Гарнак желал «построить» свою Историю так, как делают светские историки, не только не принимая в расчёт действия сверхъестественных начал, но и представляя себе историю, как развитие человечества от низших степеней цивилизации к высшим степеням этой же цивилизации. Не будем говорить о том, правы ли светские историки, руководящиеся подобными взглядами. Для нас важно отметить в настоящем случае лишь то, что Гарнак держится этих взглядов, работая в такой области, как церковная история. Церковная история не укладывается в такие рамки, в какие заключают светские историки гражданскую историю. Церковная история имеет своею точкою отправления не минимум развития, а полноту религиозных идей. Этого однако не хотел взять в расчёт Гарнак, и отсюда, как естественное следствие, выходило искажение им истории первохристианства. По теории светских историков, начальная историческая стадия развития данного общества (государства) проста, несложна, очень не богата идеями и учреждениями, по сравнению с последующими стадиями жизни общества. Поэтому и Гарнаку нужно было представить первоначальную эпоху христианства бедною идеями и учреждениями. Но в развитии этого предзанятаго взгляда, он встретился, после различных проскрипций исторических памятников, с двумя важнейшими памятниками христианской древности – Евангелием Иоанна и посланиями Павла. Однако же Гарнаку невозможно было воспользоваться этими памятниками, как свидетельством о характере и свойствах учения Христа и апостолов, невозможно было при точке зрения этого ученого. Если бы он изложил благовестие Христово и учение первохристианской эпохи по указанным источникам, в таком случае благовестие Христово оказалось бы безмерно широким, и проповедь апостольская и вера первых учеников Христовых богатыми содержанием и многообъемлющими. Но если бы это последнее случилось, тогда первая стадия истории христианства являлась бы разрушающею Гарнакову теорию о развитии христианского общества, как и всякого человеческого общества, прогрессивным образом – от более простого к более сложному. Нужно было как-нибудь развязать крепко затянутый узел, но вместо того, чтобы развязать, Гарнак решился разрубить его. И вот в результате – недостойные серьезного историка махинации, при помощи которых немецкий ученый старается отделаться от неудобных, мешающих стройности развития его теории, памятников. И вот появляются его, ни для кого неубедительные и ничего не доказывающие, элюкубрации, что Евангелием от Иоанна нельзя пользоваться при изложении проповеди Христа, потому что «оно, по своему происхождению, мудрейшая загадка»; что нужно отказаться и от посланий Павловых, как источника, откуда можно черпать сведения о верованиях «первого поколения» последователей Христовых, потому-де, что они оставались без влияния на религиозно-умственный строй апостольского века.

Таким образом мы видим, что в исходных точках зрения труд Гарнака лишен основательности и тенденциозен. Неверность этих точек зрения отражается неверностью раскрытия церковно-исторического содержания и дальнейших стадий исторической жизни христианства.

Собственно говоря, мы могли бы и закончить на этом разбор всего труда Гарнака. Для нас теперь ясно, что труд его является не соответствующим более основательным и распространенным представлениям о первом важнейшем периоде церковно-исторической жизни. Если, как говорится, хорошее начало – половина дела, то худое начало, как у Гарнака, естественно портит почти все дело. Говорим: мы могли бы окончить разбор книги Гарнака, ограничившись уже сделанными критическими замечаниями, так как мы открыли недостатки, которые неминуемо должны неблагоприятным образом отозваться на всем труде его; но мы сочли за лучшее не оставлять без критических замечаний, по крайней мере коротких, и дальнейшие рассуждения автора. Мы надеемся, что таким образом будет еще нагляднее: с какими трудностями приходится бороться историку, ставшему на ложную дорогу в своем исследовании.

Прежде всего заметим, что общими принципами, заправляющими ходом развития церковно-исторической жизни после-апостольских времен (II и III в.), Гарнак считает эллино-римскую культуру и иудаизм, в особенности в той его форме, какую представляло эллинизированное иудейство (напр., иудейская александрийская философия). Не будем здесь распространяться о действительном значении первого из указанных принципов, так как об этом вопросе скажем ниже, когда станем оценивать взгляды Гарнака на формы и плоды влияния эллино-римской культуры на христианскую церковь. Сделаем лишь замечание о таком факторе в жизни церкви, каким было – эллинизированное иудейство. Гарнак приписывает ему очень большое значение в дальнейшем ходе развития церковно-исторической жизни. Он говорит, что это иудейство имело «замечательное влияние на возникновение кафолического учения веры». Из такого решительного утверждения Гарнаком своего мнения следовало бы выводить, что ученый историк очень хорошо знает, как происходило это влияние и какие есть на это свидетельства. В действительности же Гарнак об этом знает так же мало, как всякий другой. Он сознается, что «нельзя указать никакой отдельной личности» чрез которую совершалось бы это влияние (45). При другом случае он заявляет, что «почти совсем недостает прямых свидетельств», на которых утверждалось бы мнение о зависимости христианского мировоззрения, принадлежавшего церкви, от эллинизированного иудейства, как своего источника (74). А если так, то выставлять это иудейство, как принцип, заправлявший развитием церкви – нет оснований. Это – догадка Гарнака, которая так и остается догадкой.

Но обращаемся к судьбам церкви и её вероучения, как эти судьбы представляет себе Гарнак. Много проходит времени, по суждению этого ученого, прежде чем церковь стала обладать системою догматических учений. В течение времени от 60 до 160 года она мало чем обогатилась в сфере вероучения – по сравнению с первохристианской эпохой. Это были какие-то обрывки верований. Правда, в отдельных христианских кружках, по суждению его, началось пробуждение догматизирующей мысли, но здесь не было ничего определенного, твердого и устойчивого. В учении видны колебания, заметны разноречия и даже прямые противоречия. Так ли на самом деле было, как думает Гарнак? У Гарнака были свои причины как можно меньше приписывать значения церкви указанного времени. Изучая это время, он не мог найти источника, источника несомненного и важного, откуда бы можно было производить осложнение религиозно-умственной жизни церкви. Приписать важное значение в развитии религиозно-умственной жизни – самому христианству он не мог потому, что христианство, как он его понимает (а мы уже видели, как он его понимает), было лишь неопределенною энергией без определенного содержания. Оставалось выводить количественное и качественное развитие христианских идей из посторонних каких-либо влияний, но все старания найти источник развития христианства были напрасны для эпохи 60–160 годов. Таким источником, оросившим и оплодотворившим доселе бесплодное христианство, был, по Гарнаку, гностицизм. Но так как гностицизм, явившись во II веке, не вдруг и сам развился и усовершенствовался, и не вдруг мог оказать благодетельное действие на церковь, то пришлось Гарнаку отложить речь о изменении круга воззрений христиан, об обогащении их новыми лучшими идеями, как думает этот ученый – до той поры, когда он станет излагать историю христианской жизни за время от 160 до 300 года. Единственно это, совершенно искусственное, соображение заставляет его изо всех сил стараться о том, чтобы церковь без всяких, по его мнению, причин, не являлась преждевременно более богатою идеями, чем как нужно это немецкому ученому. Он так ревностно старается представить эпоху христианства от 60 до 160 г. бедною идеями, что ни говорит даже, при изучении этой эпохи, о развитии литературы христианских апологетов, отлагая речь об этом предмете почему-то до более позднего времени в истории церкви. Конечно, такой маневр несколько помогает ему с некоторым правдоподобием (кажущимся) проводить свои взгляды на ход развития христианской жизни изучаемого им времени. Но, в сущности, путем подобных искусственных маневров, путем намеренного молчания о действительном состоянии догматизирующей мысли христиан, от 60 до 160 года, – Гарнак ничего не достигает. Факты слишком громко говорят против него. Как ни искажает Гарнак, в своем изложении, действительного состояния христианской догматики данной эпохи, эта догматика ясно говорит, что она была богата, а не бедна. Посмотрим, например, каких невероятных хлопот и огорчений стоит ему раскрыть мысль, что будто в эту эпоху еще не было у христиан учения о божественном достоинстве Иисуса Христа, Сына Божия. Это, как известно, кардинальный догмат в христианстве, и история церкви с очевидностью доказывает, что этот догмат всегда исповедовался христианами с самого начала христианства. Но Гарнак находит более сообразным с его исторической теорией, чтобы этот догмат утвердился и раскрылся в христианстве – позднее, после развития гностицизма, в пределах от 160 до 300 г. – и употребляет все усилия изгладить этот догмат из истории христианства 60 – 160 гг. Рассмотрим те, достойные лучшего дела, усилия, которые он употребляет с этою целью и которые свидетельствуют против его рационалистических замыслов. Гарнак, при всей своей предубежденности, не мог не обратить внимания на очень яркий факт, именно, что с самых первых пор христиане относились к Основателю христианства с величайшим благоговением. Факт этот кажется непонятным рационалистическому теологу и он старается как-нибудь затушевать его. Он, напр., говорит: «Иисусу, как Мессии и Господу, воздавалось благоговейное почитание, это значит – умствует немецкий ученый – почиталось то имя (курсив в подлиннике), какое Иисусу дал Его Отец» (56). Мудрено что-то! Гарнак встречает в христианской литературе от 60 до 160 года бесчисленные указания на то, что Христос считался и назывался «Богом». Немецкий ученый старается как-нибудь благовидно (в сущности: вовсе неблаговидно) отделаться от всех этих свидетельств. В этом случае он прибегает к самым разнообразным уловкам. Он вбивает в голову читателя мысль, что смущаться-де таким названием не следует, «так как понятие: Θεός очень варьировалось и было эластично, как в средине лиц образованных, так и необразованных» того времени. Вообще тогда «за богов считали – бесстрастных, блаженных людей, продолжающих жить в вечности (82). Не будем спорить, скажем мы на это; но почему имя Бога удержалось и впоследствии за Иисуса Христом, а все другие претенденты не удержали за собою этого великого имени? Далее Гарнак старается выставить на вид, что будто наиболее ясное свидетельство о Божестве Христа находится в сочинениях подозрительного происхождения – еретических: в апокрифе Acta Ioannis, у Маркиона, у монтанистов (140). Но ведь есть же свидетельства касательно этого учения и у церковных писателей? Есть, – этого не хочет отрицать Гарнак. Но ему кажется, что эти свидетельства нужно понимать не так, как обыкновенно понимают. Ясное свидетельство Иустина, называющего Христа Богом, он усиливается ослабить или тем соображением, что это имя дается Иустином на основании Ветхозаветных изречений (да разве Ветхий Завет не переполнен указаниями на достоинство Мессии?), или же тем наблюдением, что этот апологет слово: Θεός, употребляемое им в отношении ко Христу, не предваряет членом: ό (но не так-ли поступает и Ориген, учивший прямо о единосущии Сына Божия, Христа, с Богом Отцом?). С другими христианскими свидетельствами II века о Божестве Христа Гарнак поступает еще страннее. Он утверждает, что если в христианской литературе употреблялось именование Иисуса Богом, то это не с тем, чтобы «возвысить достоинство Христа, но часто наоборот – с тем, чтобы показать, что основание Его достоинства лежит не в Нем самом, но что Он есть только несамостоятельный возвеститель (Offen- barer) Бога» (131–133). Толкование ни с чем несообразное. При помощи таких якобы ученых операций, какие позволяет себе Гарнак, самое ясное догматическое учение древнего времени легко превратить – впрочем ради собственного удовольствия – в самое неясное. Замечательно, что все эти учёные проделки не доставили желаемого удовлетворения и самому Гарнаку; он чувствует, что не удалось ему разделаться с неудобными свидетельствами, как он надеялся на это. А потому мы встречаем странную жалобу на «беззаботность (die Unbekummertheit) первохристианских писателей, отводивших Христу место Бога» (128). Значит, по суждению Гарнака, они поступали нерассудительно. Но рассудительно ли поступает новейший ученый, умышленно искажая смысл слов первохристианских писателей?

В течение 60–160 годов церковь, по суждению Гарнака, была бедна догматическим содержанием, неустойчива в своих верованиях и как бы мертвенна, но в конце этой фазы в жизни церкви возникает и развивается, по словам того же ученого, явление, которое в самом скором времени должно было обогатить церковь по части её верований, дать им твердость и энергию и призвать ее к жизни, оживотворить – словом «обновить лице» церкви. Таким явлением был, по мнению Гарнака, гностицизм. Кто мог ожидать такого мнения от ученого историка? Все свои лучшие комплименты он адресует гностикам. Гностицизм для немецкого историка тот «ящик Пандоры», откуда христианская церковь могла заимствовать все, что ей нужно. Что обыкновенно говорится о кафолической церкви – это самое теперь приписывает он гностицизму. «Гностики, – говорит – он, были единственными теологами своего времени; они возвели христианство в систему догматов, первые обработали систематическим образом предания» (163–164) и т.д. Он нашел у гностиков всего вдоволь – и наука-то их была прекрасна: здесь возникли первыя ученые комментарии, философско-догматические сочинения, – и искусство-то у них процветало: гимны и оды религиозные, церковные песни родились у них как грибы после летнего дождя. Но так ли это? Можно подумать, что до нас дошла какая-то богатейшая литература гностиков, пред которой ученым остается удивляться и благоговеть. Но в действительности ничего такого нет. От литературы гностиков дошли до нас отрывки сохранившиеся большею частью в трудах древнехристианских полемистов. Отправляясь от этой литературы, можно наговорить много приятного о гностиках, как делает Гарнак, если ученый обладает пылкой фантазией и не любит стесняться в выводах, подобно тому-же Гарнаку, но можно с другой стороны утверждать, что литература эта бессвязна, противоречива, символизм её доходит до бредней, что это такие опыты теологического писательства, которые часто представляют собой какой-то детский лепет, как и утверждают писатели, привыкшие оценивать явления по их действительности, а не мнимому значению. Что взгляд Гарнака на гностицизм не есть взгляд науки, а есть частное, неавторизованное наукой мнение, об этом лучше других знает сам рассматриваемый ученый. Он прямо говорит, что «до сих пор еще никто не признавал за гностицизмом такого значения в истории догматов», какое приписывает он этому явлению (163). К этому еще нужно прибавить, что чересчур оригинальный взгляд Гарнака на гностиков без сомнения никогда и не сделается общепризнанною научною истиною, потому что этот взгляд выдуман автором для своих личных потребностей. По его представлению, само по себе христианство, каким оно появилось на почве иудейской, лишено было почти всякого содержания. И для того, чтобы стать содержательным, сделаться великою мировою силою, кафолическою церковью, христианство должно было всосать в себя живительные соки греко-римской культуры. Но когда же это случилось? История ясно указывает, что в III веке христианство сделалось великою мировою силою. Поэтому Гарнаку, с его точки зрения, непременно нужно было в течение второго века указать пункт, когда христианство могло войти в тесное общение с греко-римской культурой. Но сколько ни напрягал зрения немецкий ученый, он не мог открыть ничего сколько-нибудь важного, что можно было бы признать за такой пункт. Чтобы найти себе выход из неловкого положения, Гарнак за неимением ничего лучшего, признал в гностицизме греко-римский фактор, которым будто бы и условливалось дальнейшее развитие церкви. Но на этом затруднения Гарнака не кончились. Для него, при всей его предвзятости взглядов, казалось всё же слишком смелым, без всяких доказательств, признать, что культура греко-римского мира II века и гностицизм – одно и тоже. Поэтому ему нужно было убедить читателя, что, имея дело с гностицизмом, мы в самом деле имеем дело с греко-римской культурой. Убедить в этом читателя оказалось очень трудно, потому что наука не думает отожествлять греко-римскую культуру II века с гностицизмом. Немецкому ученому, при таком положении вещей, ничего не оставалось делать, как в обширнейшей немецкой литературе отыскать какого-нибудь писателя, который бы обмолвился словцом в пользу указанной Гарнаковской тенденции. После многих поисков Гарнак нашел одного писателя по фамилии Иоэля (Joel), который говорит, что «гностицизм в сильной степени носит греческий характер и в особенности де выдвигается в нем на первый план платонизм» (165). Но Гарнак при этом забыл сообщить хоть какие-либо сведения об этом Иоэле. По справкам оказывается, что Иоэль никогда не занимался историей гностицизма, что он есть еврейский писатель, нисколько неизвестный в науке, написавший две тощих брошюры об отношении христианства и еврейства в первые века. Из этих-то брошюр Гарнак и извлек вышеприведенные воззрения Иоэля на гностицизм.

Как ни фантастично то представление, какое составил себе Гарнак о значении гностицизма в истории христианской церкви, однако-же влиянием гностицизма он объясняет все дальнейшие успехи, все дальнейшее процветание этой последней.

Гарнак утверждает, что под таким или другим влиянием гностицизма в церкви: 1) началась деятельность по части составления и авторизации символов веры, 2) образовался канон новозаветных книг, и 3) расширилось и изменилось самое понятие о церкви. Мы не станем рассматривать первое и последнее из этих положений: первое положение в основе своей верное, хотя и обставлено у немецкого ученого различными аксессуарами, не имеющими действительного научного значения; а последнее положение ничего не представляет нового в сравнении с тем, что не раз было высказано в немецкой богословской науке о историческом развитии понятия «церковь»596. Сделаем лишь несколько замечаний о мнениях Гарнака касательно образования новозаветного канона. Гарнак отнюдь не мог – как он хочет того – доказать с научною ясностью и точностью ни того, что канон впервые образовался лишь когда-то около 180 года; ни того, что он создался в церкви по обязательному примеру гностиков; ни того, что в канон вошли не одни писания апостольские (в более серьезной научной литературе немецкой об всем этом рассуждают иначе. См. Herzog’а: Encyklopädie, В. VII: Kaneon des Neuen Test. – 1880). Любопытно видеть однако же, как путается Гарнак при раскрытии своих взглядов на происхождение канона. Он думает, что церковь, создавая канон и признавая одни книги каноническими, а другие не признавая такими, руководилась в этом случае, между прочим, тем критерием, что книги древние были в конце II в. для неё уже не совсем понятны по содержанию, а книги более новые для неё были ясны и удобопонятны, почему будто бы церковь книги первого рода авторизирована, как книги действительно апостольского происхождения, а книги второго рода лишала такого авторитета. Но автор, к утешению читателя, сам разрушает свою гипотезу, когда утверждает, что в канон вошли и книги, написанные весьма незадолго до времени образования канона (ganz junge), какими он признает Пастырские Послания и второе послание Петрово (273, 279). Кто так путается в своих суждениях, как Гарнак, тот этим обнаруживает, что он стоит на ложной дороге. Вообще нужно сказать, что Гарнаком отодвинуто происхождение канона к такому позднему времени, как конец II века не вследствие какой-либо научной потребности, а ради стройности его собственной системы. В творениях Иринея Лионского христианское богословие достигает замечательной степени раскрытия. Гарнаку захотелось подыскать для этого факта объяснение, и это объяснение он находит в том, что только что образовавшийся во времена Иринея канон будто бы дает этому писателю неизмеримое количество идей, необходимо теперь занявших умы христианских богословов. Немецкому ученому для немудрёного факта понадобилось мудреное объяснение. Не мешает заметить еще, что автор, по-видимому вопреки собственной воли, внушает читателю с осторожностью относиться к его рассуждениям: по поводу символов веры перво-христианской церкви, по поводу происхождения канона и по поводу развития понятий о церкви, как такой. Он говорит, что в своих расследованиях этих вопросов он лишь «идеально конструирует развитие», причем «действительное течение вещей часто для него остается скрытым» (254). А так как выражение: «идеально конструировать (историческое) развитие» с присовокуплением замечания, что «действительное течение вещей все-таки остается скрытым», в русском переводе значит: делать дело, которое сам недостаточно разумеешь, то осторожность читателя естественно должна переходить в скепсис, в законный скепсис.

Под влиянием гностицизма явилось другое благодетельное последствие для церкви по Гарнаку. Она получила богословскую науку и привела свои верования в систему. Говоря об этом, Гарнак пишет в своей книге трактаты об апологетах, Иринее с Тертуллианом и Ипполитом и в особенности об Оригене и оригенизме; но пускаться в подробности не усматриваем надобности. Заметим одно: напрасно Гарнак слишком преувеличивает значение Оригена для последующей церкви.

Таким образом для нас открылось, что «построение» истории церкви первых трех веков, сделанное Гарнаком – не удалось.

Его взгляды, почти все, заслуживают сильных порицаний. Но не порицать только нужно Гарнака, а и пожалеть. Он печальная жертва увлечения таким историческим методом, который без изменений не может быть приложен к обработке церковной истории.

II. В предшествующей главе мы обозрели историю церкви первых трех веков, как она описана Гарнаком, теперь обратимся к исследованиям того же ученого по части дальнейшей истории церковной.

В этой области для человека, принадлежащего к православной церкви, конечно дороже и интереснее всего исследования касательно греческой церкви, так как по заключении первых трех веков в истории этой церкви, следует многознаменательный период вселенских соборов с сопровождавшими их замечательными событиями и явлениями. К нашему удовольствию, именно этим-то периодом вселенских соборов и занимается Гарнак во второй книге своего сочинения.

Посмотрим прежде всего, какие факторы, по суждению Гарнака, заправляли развитием и жизнью церкви с IV века.

Такими факторами, он считает с одной стороны греческую философию в форме Аристотелизма и особенно Платонизма, с другой Оригенизм, богословскую систему Оригена. Аристотелизм и Платонизм для IV и дальнейших веков Гарнаку представляются тем же, чем был, по его мнению, гностицизм для II и начала III века, т.е. средством к проведению идей языческо-классического мира в недра христианства. А Оригенизм с его влиянием на умственную жизнь церкви, по его воззрению Гарнака, был как бы заменою самого христианства. Гарнак как будто бы предполагает, что церковь, например IV века, лучше знала оригенизм, чем христианство в его источниках – Новозаветных писаниях.

Спрашивается: оказывают ли Гарнаку эти факторы ту услугу, какой он ожидает от них.

Влияние Платонизма и Аристотелизма на умственную жизнь церкви в том или в другом отношении признается обыкновенно церковными историками. Удобнее допускать влияние Аристотелизма даже на раскрытие православного учения в древности, потому что Аристотель мог влиять не своими идеями, а лишь формальной стороной своей философии – диалектикой. Не то должно сказать о Платонизме. Платон мог влиять богатством содержания его философских идей, и потому допускать значение Платонизма в истории христианских догматов надлежит с большею осторожностью: в пылу увлечения можно приписать слишком много значения Платонизму в сфере церковной истории. Гарнак же отнюдь не принадлежит к особенно осторожным ученым. Он, нимало не сумнясь, говорит: «с IV века влияние Неоплатонизма на восточных богословов было чрезвычайно велико. Церковные теологи и Неоплатоники так сближались в некоторых пунктах учения, что между ними было полное единодушие» (В.I, 678). На каком основании Гарнак так решительно судит? Действительно ли влияние Платонизма на христианство дело ясное? Нисколько. Тот же Гарнак говорит: «на вопрос, какое влияние имел Неоплатонизм на историю развития христианства, отвечать нелегко, ибо отношения между ними едва заметны (ibid. 676). Таким образом сам же Гарнак предостерегает своих читателей против не в меру доверчивого отношения к его игре Платонизмом. Так и будем знать. – Частные примеры, где Гарнак пользуется Платонизмом и Аристотелизмом для объяснения происхождения и развития того или другого богословского явления покажут нам, как мало ясности доставляет его суждениям привлечение в качестве исторического фактора – греческой философии. Системы Платона и Аристотеля имеют строго определенные специфические отличия. Поэтому, если на тех или других основаниях, кто-либо утверждает, что такое-то явление находится в сродстве с Платонизмом, а такое-то – с Аристотелизмом, то мы понимаем, что именно хотят сказать нам, и имеем возможность проверить высказываемое мнение. Но способен ли нам что-либо разъяснить тот, кто, желая сделать такое разъяснение, будет утверждать, что в том или другом случае отразилось разом влияние и Платона и Аристотеля? Так как Платон и Аристотель в древности обозначали собою два различных философских направления в том же роде, как в настоящее время обозначается два существенно отличных мировоззрения названиями: идеализм и реализм, то объяснять какое-либо явление зараз влиянием Платонизма и Аристотелизма, это все равно, что говорить о реалистическом идеалисте или идеалистическом реалисте в наше время. Тем не менее Гарнак так и поступает. В таком именно роде его объяснения сущности учения ариан. Гарнак говорит: «Аристотелевский рационализм господствовал в школе Лукиана», откуда вышло много ариан; Арий держался Аристотеля, и еще «дальше Ария заходит в пользовании Аристотелизмом Аэций» (187)597; но о тех же арианах немецкий ученый утверждает, что они оставались под влиянием Платона: «очень сильный Платонический элемент находился в том, что было общего в учении у ариан с православными» (187), и в другом месте отмечается, что иногда «Арий и его друзья говорили, как самые убежденные неоплатоники» (195). Вот поди и разберись тут! Гарнак думает, что таким способом он поправляет мнение тех ученых, которые развитие православного учения ставят под ферулу Платонизма, а развитие арианства под феруру Аристотеля, но нужно помнить, что можно иногда поправлять к худшему. Положим, ученые, каких он поправляет, рассуждают неосновательно, но во всяком случае они не берутся вести речи о белых арапах и квадратуре круга. – Что касается вопроса о влиянии платонизма или неоплатонизма на умы представителей православия, то хотя Гарнак и держится этого взгляда, но он не постарался точно доказать: в чем выразилось это влияние. С ясностью он указал влияние неоплатонизма лишь на Синезия Птолемаидского (В.I, 678), но Синезий, как известно, явление исключительное (он сам был неоплатонический философ), и его мысли не оставили следа в истории православных догматов. Заметим еще против Гарнака: никто из врагов православных богословов в IV веке не уличал их в зависимости от Платона, как эти богословы уличали, напр., ариан в рабском следовании Аристотелю.

Еще запутаннее и страннее рассуждения Гарнака а влиянии Оригенизма на догматическое учение и движения в церкви IV века. То правда – не новость, если Гарнак придает очень большое значение Оригену в истории христианской мысли указанного времени; также поступают и некоторые и другие новейшие церковные историки. Но никто не раскрывает этого мнения в таком роде, как Гарнак. У последнего в этом случае опять повторяется история с Платоном и Аристотелем, но еще в высшей степени. Ориген то оказывается влияющим совершенно в противоположных направлениях, то он влияет совместно с такими христианскими мыслителями, с которыми он не имеет ничего общего, то наконец по отношению к одному и тому же явлению Гарнак и допускает, и отрицает влияние Оригенизма. Если читать сочинение Гарнака, не сопоставляя сродных мест, то получается впечатление стройности развития мысли, но если сравнить, напр., несколько мест, говорящих о значении Оригена, одни с другими, то начинаем видеть оборотную сторону медали. Читатель невольно приходит к мысли, что иногда во имя науки делается не разъяснение предметов, а затемнение их. Вот несколько примеров. О Лукиане антиохийском: «Лукиан исходною точкою отправления имел христологию Павла Самосатского», (183) еретика, до противоположности не схожего с Оригеном; но в то же время Гарнак допускает влияние на Лукиана и Оригеновых воззрений: «в высшей степени вероятно, что изучение Оригена убедило Лукиана в правоте его учения о божественном Логосе» (184). Подумаешь, что автор говорит это за тем только, чтобы иллюстрировать афоризм: «крайности сходятся». В добавок ко всему этому, в голове Лукиана рядом с Оригеном (приверженцем Платонизма) укладывается «Аристотелевский рационализ» – по уверению Гарнака (186). – Об Александре Александрийском: «В Александрии, говорит Гарнак, со времен епископствования Петра (нач. IV в.), начинают недоверчиво относиться к научной теологии», т.е. Оригеновой системе богословия. Это однако же не мешает утверждать немецкому ученому, что Александр в своих разъяснениях спорного догмата «с особенным предпочтением пользуется терминами, пущенными в оборот Оригеном» (202). Но в конце концов оказывается, по заявлению Гарнака, что «Александр был, пожалуй, и независим от Оригена» (nicht durchweg abhängig) (194. 203). – Об Афанасии Великом: «Основная мысль учения его, говорит Гарнак, не нова; уже Ориген с особенным ударением раскрывал учение о единстве Сына с Отцом»; и еще: «Афанасий стоит на почве оригенистической теологии»; но вдруг оказывается, по словам Гарнака, что «Афанасий стоял на другой почве», чем Ориген (221. 3). В таком же роде суждения Гарнака и об Арии. Арий, пишет немецкий ученый, стоял на почве оригенистической теологии; «космологическо-причинное мировоззрение Оригена усвоено Арием» (и даже Лукианом); учение о свободе воли человеческой ариане раскрывали под влиянием Оригена (220). Но все это не мешает Гарнаку решительно утверждать, что «очевидно доктрина Оригена не образует основоположные системы» арианства (218). Так пользуется Гарнак Оригеном в своих разъяснениях происхождения и развития некоторых сторон истории догматов. Оригенизм, по намерению автора, должен был объяснять очень многое – в качестве фактора исторического движения. Но на самом деле влиянием Оригена можно объяснять далеко не все, что хочет поставить под это влияние Гарнак. Это заставляет его делать ограничения, очень похожие на отрицание того, что утверждает сам автор. Ничего такого не было бы, если бы автор фактором, заправлявшим движением христианской мысли признавал само христианство или общее сознание церковное, обладавшее твердыми религиозными убеждениями, и не только не подчинявшееся каким-либо системам того или другого богослова, но и подвергавшее строгой оценке эти системы с точки зрения живой, много содержательной и твердой христианской веры. Вообще христианства с его мощью, с такими или другими отношениями к нему церковного общества совсем как-то не видно в книге Гарнака.

Если бы Гарнак правильно понимал христианство, то оно являлось бы у него силою, руководящею ходом истории, а такие факторы исторические, как аристотелизм и платонизм с оригенизмом получили бы значение направлений, так или иначе оттеняющих разнообразные облики церковно-исторических явлений.

Теперь обратимся к рассмотрению того процесса, какой пережила, по мнению Гарнака, христианская догма в IV веке. Этот процесс понимает ученый так, как будто бы история догмы данного времени основывалась лишь на случайностях и борьбе противоположных влияний. Сейчас увидим, как мало ясности и как много путаницы вносит взгляд Гарнака, проведенный там, где для него нет места.

Обратимся к оценке понимания Гарнаком догматической деятельности Никейского вселенского собора. Взгляды этого ученого в этом случае, как и в других, отличаются тенденциозностью. Он без всякого колебания приводит свидетельство арианского писателя Савина о необразованности отцев никейского собора, не принимая во внимание, что свидетельство принадлежит явному врагу православия, следовательно, человеку пристрастному. Неуспех деятельности Евсевия никомидийского на соборе, хотевшего добиться утверждения здесь – в качестве обязательного верования – строго-арианского учения, Гарнак объясняет «тактическою ошибкой» (225) указанного арианского епископа. Выходит таким образом, что поведи Евсевий дело иначе, более ловко и искусно, его предприятие имело бы, пожалуй, другой конец. Здесь ясно сказывается ученый, который под христианской истиною понимает ничто другое, как случайно возобладавшее мнение известного рода христианских мыслителей над мнением прочих лиц христианского мира. Подобное воззрение опровергается самой историей христианской церкви, показывающей, в какой строго-логической последовательности шло раскрытие христианских догматов в IV, V и VI веках. Но самое главное в истории собора составляет конечно принятие им термина: «единосущный», с известным определенным значением. Кому принадлежит мысль воспользоваться этим термином на соборе в борьбе с арианством? Этот же вопрос предлагает себе и Гарнак, но ставит его, сообразно его точке зрения, много шире; он дает ему такую постановку: откуда взялся не только самый термин, но и кем развито (изобретено) связанное с этим термином учение о единстве Отца и Сына по существу? Ответ на вопрос у Гарнака напрашивался двоякий. Во-первых, он припомнил, что термин: единосущный употреблялся гностиками для выражения отношений димиурга к верховному Богу; «в словах гностика Птоломея, замечает он, уже заключалась церковная терминология будущего времени» (193). Но известиями о гностиках немецкий ученый почему-то не воспользовался при изложении истории никейского собора; вероятно, никак не удавалось ему провести прямой линии между учением гностиков и деятельностью собора. Для того, чтобы объяснить, откуда ведет свое начало учение о единосущий Сына со Отцом, Гарнак придумывает хитроумнейшую комбинацию. Он доказывает, что учение никейское создалось под влиянием западной христианской мысли; а это влияние оказано на соборе при помощи Осии кордубского. Но Осия кордубский провел на соборе не догматическое мнение своей испанской или самой римской церкви, а взгляды Тертуллиана, учившего, что Отец, Сын и Св. Дух unius substantiae (229–30). Итак никейский собор раскрыл учение о единосущий Отца и Сына под влиянием учения Тертуллиана!!! Кому могло прийти это в голову? Взгляд Гарнака представляет такую несообразность, что в первую минуту затрудняешься, что сказать в опровержение такого странного взгляда? Тертуллиан и никейский собор!… Согласимся, что собор действовал под влиянием Тертуллианова учения. Но ведь нужно же, чтобы это учение знали греческие отцы собора, а знали ли они его? Средой послужившей проводником идей западно-тертуллиановых, была по Гарнаку, церковь александрийская и в особенности «александрийская партия» собора. Из кого состояла эта партия, Гарнак точно не определяет, но во всяком случае главой её был Длександр александрийский. Автор употребляет усилия к тому, чтобы доказать, что Александр был знаком с Тертуллианом так сказать в самых источниках: он читал, по мнению автора, Мелитона и Иринея, влияние учения которых на Тертуллиана – несомненный факт для Гарнака. Александр, по суждению автора, точно впрочем невысказанному, будучи знаком с источниками Тертуллианова учения, очевидно мог познакомить и прочих отцев собора с этим учением, особенно если принять во внимание близкие отношения Александра к Осии. Вот тот мудреный, почти сказочный путь, каким познакомились отцы собора с учением Тертуллиана, а познакомившись с ним, решились выразить его в Никейском вероопределении. Разбирать ли эту гипотезу Гарнака? Нет, не стоит. Ибо во-первых, Гарнак отнюдь не доказал, что Александр был действительно знаком с сочинениями Мелитона и Иринея; во-вторых, к чему строить такую странную гипотезу о происхождении никейского учения о единосущий Сына со Отцом, когда для пастырей церкви, хорошо изучивших Евангелие Иоанна, не могло быть ни малейшего сомнения в этом догмате? А что касается вопроса, почему отцы собора остановились своим вниманием на термине: единосущный, для выражения православного учения, то, как ни решали бы его ученые, всегда останется несомненным, что само православное учение заимствовано не из какого-нибудь Тертуллиана, а чистейшего источника: Новозаветного Откровения.

Как ни мало понятна гипотеза о проведении западно-латинских идей Тертуллиана на соборе никейском, при посредстве «александрийской партии», для Гарнака эта гипотеза служит точкою отправления в дальнейших его рассуждениях. Руководясь этой гипотезой, он утверждает, что образовалась после никейского собора какая-то римско-александрийская (или западно-афанасианская) партия, которая, наперекор другим богословским партиям, сильно поддерживала и защищала тот вид церковного учения о Сыне Божием, какой это учение получило в Никее. Этого учения придерживался на соборе и некоторое время после собора Константин Великий, заявляет Гарнак, а потом будто бы этот государь, хорошо ознакомясь с Востоком и увидевши, что здесь учение никейское, как продукт Запада, не пользуется популярностью, перешел на сторону чисто-восточного учения о Сыне Божием, учения, утвердившегося здесь с давних пор (233). Ясно, какое именно учение в настоящем случае разумеет Гарнак. Он разумеет оригенистическое понимание догмата, характеризующееся по Гарнаку, наклонностью к субординационизму и более резкому различению лиц Св. Троицы. Это учение, как видно из дальнейшего течения речи Гарнака, имело одержать победу над чисто никейским учением. Начало движения против этого последнего и положено Константином. Чем доказать, что Константин, поселившись на Востоке, вскоре приходит к перемене убеждений – этого Гарнак не указывает. Равно не видно у того же автора: на чем обнаружилась такая перемена – в самой деятельности императора. Гарнак просто заставляет верить ему на-слово.

То древнее восточное учение, на сторону которого стал Константин вскоре после никейского собора, когда он лучше ознакомился с религиозным направлением востока, не оставалось, по суждению Гарнака, без существенных изменений: чем дальше шло время, тем больше оно преобразовывалось, пока не появилось того, что этот ученый называет нелепым именем: «нового православия». В создании этого нового православия главным образом участвовали отцы каппадокийцы (Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский). Сущность нового православия заключалась, по Гарнаку, в том, что Сына Божия стали считать не столько единосущным Отцу, сколько подобосущным Ему. В раскрытии этого учения каппадокийцы будто бы шли, по уверению рассматриваемого ученого, за Василием епископом анкирским(255–6). Что эти взгляды Гарнака не заключают в себе ничего серьезного и основательного, это выше всякого сомнения. Если мы захотим дать себе ясный отчет: на каких основаниях Гарнак желает превратить православнейших каппадокийцев в каких-то омиусиан, чуть не полуариан, то увидим, что эти основания в высшей степени произвольны и шатки. Василия Великого Гарнак причисляет к приверженцам омиусионизма на основании подложного письма этого святителя к Аполлинарию Лаодикийскому, в котором первый заявляет себя сторонником формулы (о Сыне Божием): «подобен по существу» и ратует против слова «единосущный» (255). Вот главный и чуть ли не единственный аргумент, пользуясь, которым Гарнак признает Василия Великого «подобосущником». Письмо – не подлинно и этим решается вопрос о значении аргументации! Правда Гарнак объявляет это письмо подлинным, но ему в этом случае ни один беспристрастный человек не поверит: письмо противоречит прочим произведениям святителя и ставит Василия в положение малосведущего ученика в отношении к Аполлинарию, в положение, недостойное ученейшего святителя. Что касается принадлежности Григория Богослова и Григория Нисского к числу защитников омиусианства, то Гарнак даже и не пытается приводить оснований: почему он приписывает им такое намерение. О Григории Нисском он замечает, что его можно считать омиусианином «не в прямом смысле» (nur undirect). Другими словами: автор сам не знает, почему считает этого Григория подобосущником. А о Григории Богослове автор и совсем не упоминает в данном случае, понятно, за отсутствием даже призрачных оснований. Вот как Гарнак доказывает принадлежность каппадокийцев к омиусианам. Из того, что мы сейчас изложили, видно: сколько справедливости заключает в себе утверждение этого автора, что будто каппадокийцы, являясь поборниками омиусианства, шли послушно по стопам (полуарианина) Василия анкирского. Мы решительно не можем понять, вследствие каких соображений Гарнак так возвеличивает почти неизвестное имя Василия анкирского перед действительно великими именами каппадокийцев? Уж не тем ли руководится в этом случае Гарнак, что Василий анкирский действительно очень отчетливо раскрыл учение о подобосущии, чего не сделали каппадокийцы, к неудовольствию немецкого ученого? Гарнак так преувеличивает значение Василия анкирского, что веянием его доктрины объясняет сущность догматической деятельности II вселенского собора. Такого абсурда еще не говорил, кажется, никто. Но мы забегаем несколько вперед… Для Гарнака не только существует то «новое православие», которое он сочинил; но он даже занимается вопросом: в каком отношении Афанасий Великий, главный представитель «древнего православия» (западно-афанасианского учения или никейского), стоял к «новому православию», как будто это последнее в самом деле представляет исторический факт? По суждению Гарнака, сначала Афанасий как будто показывал расположение к «новому православию», а потом стал выражать недовольство этим явлением. Для подтверждения первой мысли Гарнак указывает на собор александрийский, 362 года, составившийся под главенством Афанасия, а для подтверждения второй мысли ссылается на отношения александрийского святителя к Мелетию антиохийскому (259–260). Но собор александрийский отнюдь не показывает, чтобы Афанасий чем-нибудь поступился из своих догматических воззрений: на нем святитель действительно показывает себя мягким и снисходительным к покаявшимся лицам из числа ариан, но отсюда еще далеко до какого-то расположения к «новому православию». Что касается отношений Афанасия к Мелетию то, если мы и согласимся с Гарнаком, что дружественные отношения его к этому епископу сменились потом на холодные, все же отсюда ничего нельзя извлечь для гипотезы Гарнака.

История II вселенского собора, по рассуждению Гарнака, составляет важнейший момент борьбы между «древним православием» или западно-афанасианским учением и «новым православием», борьбы, закончившейся победою этого последнего над первым – по крайней мере для Востока. Оригинально, но неосновательно. В этом отношении автор придает очень большое значение личности Феодосия Великого, при котором был II вселенский собор. С Феодосием, по словам немецкого ученого, случилось подобное же, что раньше было с Константином. На западе он держался западно-афанасианских воззрений, а на востоке перешел на сторону «нового православия». В действительности таких приключений с Феодосием, по словам автора, удостоверяют исторические факты. Главным из таких фактов Гарнак считает то, что в бытность на западе, особым указом ограждая православную веру, выразителями этой веры он объявляет римского и александрийского епископов, а по водворении на востоке тот же Феодосий, другим указом ограждая ту же веру православную, выразителями этой веры объявляет не папу Дамаса и Петра Александрийского, а авторитетных архипастырей востока (264–5). На беспристрастный исторический взгляд сейчас указанный факт значит следующее: на западе Феодосий признает папу выразителем православия, потому что папа был главнейшим епископом запада, и к этому имени присоединяет имя Петра Александрийского, потому что епископов александрийских со времен Афанасия на западе знали больше, чем других восточных епископов; прибывши же на восток и издавая здесь религиозный эдикт, он исчисляет важнейших епископов востока, так как они были руководителями II вселенского собора и на востоке их хорошо знали и высоко ценили заслуги их пред церковью. По-видимому, факт нисколько не мудреный. А между тем на основании его Гарнак считает Феодосия переметчиком в вере и каким-то сторонником «нововерия» в ущерб староверия. Прочие взгляды немецкого ученого на II вселенский собор в подобном же роде, т.е. они также лишены серьезного научного значения. Символ константинопольский, который, по мнению автора, хотя и не есть произведение II вселенского собора, но служит выразительнейшей характеристикой деятельности этого последнего, представляет собою – уверяет немецкий ученый – «унионную формулу», имевшую целью примирить православных, полуариан и духоборцев (267). Это замечание Гарнака заключает в себе верную мысль, но только она значительно извращена. Догматическая деятельность собора имела счастливый успех; после собора полуариане и духоборцы довольно быстро воссоединяются с церковью. Средостение ограды рушится. Это – историческая истина. А Гарнак на основании её приходит к странной мысли, что будто самый символ константинопольский или учение собора изложены были так, что должны были понравиться и еретикам. Эту мысль он хочет обосновать документально, но по обыкновению весьма неудачно. Он утверждает, что ради удовлетворения полуариан в константинопольский символ не вставлены слова: «из сущности Отца», слова, которые заключались в никейском символе, но которые были предметом протеста со стороны арианствующих; а для примирения духоборцев (Македониан) с православными, по мнению Гарнака (267), учение о Духе Св. изложено так, что могло быть принято и этими еретиками. Но все это едва ли так. Слова: «из сущности Отца» (Сын) опущены в символе вовсе не из уступчивости полуарианам. Выражение: «единосущный» и слова: «из сущности Отца» тождественны по своему смыслу. А потому, достаточно было удержать первый термин в символе, как и сделано на соборе. Что касается изложения учения о Духе Св. в символе, то назвать это изложение благоприятным для духоборцев – невозможно. Духоборцы не допускали такого равенства Духа со Отцом и Сыном, какое раскрыто в символе. Правда можно возражать: почему Дух Св. в символе не назван прямо «единосущным Отцу», но нужно помнить, как много было споров из за слова «единосущный» в IV в., чтобы понять, почему этот термин не употреблен в символе в изложении учения и о Духе Святом.

После этих разъяснений понятно: имел ли право Гарнак писать, что «восточное православие 381 года есть нововерие, которое, удерживая слово: единосущный, в тоже время не держалось Афанасиевых убеждений касательно веры» (269). Если бы II вселенский собор провозглашал «новое православие», то на Западе, где утвердилась, по мнению Гарнака, «старая вера», не приняли бы символа константинопольского, но этого не видим.

Всякий согласится, какое великое множество несообразностей наговорено Гарнаком касательно истории IV века, но самое несообразное заключается в следующем: во-первых, он утверждает, что в раскрытии и формулировании никейского учения видно влияние Тертуллиана598; во- вторых, он заявляет, что «Отцом церковного учения о Св. Троице, в том виде, как оно утвердилось в церкви, был не Афанасий, даже не Василий Кесарийский, а Василий Анкирский» (курсив в подлиннике). (S. 269).

При одном случае Гарнак говорит: «действительная история часто причудливее и эксцентричнее (capriciöser), чем басня и сказки» (I, 680).

Не знаем: можно ли в самом деле утверждать это относительно действительной истории, но несомненно очень можно – касательно «сочиненной» истории. Самый блестящий пример, доказывающий верность этой последней мысли, представляет «история» самого Адольфа Гарнака.

III. – Немецкий ученый богослов (!) Гарнак говорит: «aus der geschichtlichen Ueberlieferung von Christus und der Stiftung der Christenheit war ein Roman geworden, und dieser historische Roman, der mit der Religion verflochten war, erhielt fort und fort neue Capitel599. Так как это замечание немецкий профессор делает в начале второго тома рассматриваемого нами его труда, – тома, в котором излагаются главным образом тринитарные и христологические споры от IV до VIII века, то очевидно, в учении церкви и богословских представлениях христианских писателей указанной эпохи находит он тот «роман», в который будто бы превратились первоначальные чистые и истинные понятия об Основателе христианской веры и церкви.

Изложив и разобрав взгляды Гарнака касательно тринитарных споров в древней церкви, теперь тоже сделаем касательно представлений того же исследователя о христологических спорах, неразрывно связанных с историей целых четырех вселенских соборов – от III вселенского собора до VI. Посмотрим, что нашел здесь он такого, что давало бы ему хоть малейшее право делать такой саркастический отзыв, какой мы сейчас выписали.

Читатель, вероятно, настолько пригляделся к элюкубрациям и полетам фантазии немецкого ученого Гарнака, – что перестал уже удивляться его оригинальничанию, склонен всего ожидать от него. Действительно, трудно встретить другого – второго Гарнака. Редко случается церковной истории подвергаться таким сложным и болезненным операциям, каким он подвергает ее. Гарнак требует, чтобы все изучавшие церковную историю отказались от усвоенных ими и принятых наукою представлений и взглядов – в пользу совершенно новых теорий немецкого ученого. Притязание непомерное; для того, чтобы согласиться с таким притязанием, нужна уверенность в основательности претензии новатора-историка, но можно ли находить основательность в теориях его, служащих исходным пунктом чрезмерной авторской притязательности? Вопрос решится путем рассмотрения теорий Гарнака о ходе развития и результатах христологических споров древней церкви.

Что представляют эти споры с точки зрения Гарнака? Их можно бы назвать детскою игрою в жмурки, если бы такое сравнение было позволительно, когда речь идет об истории; гораздо приличнее назвать их исполинским фехтованием, где фехтующими являются с одной стороны римские папы, с другой – византийские императоры, причем все прочие исторические лица являются чем-то разве не многим больше зрителей или статистов. Нам кажется, что это последнее сравнение сразу же дает возможность установить ту точку зрения, с которой лучше всего видна развертывающаяся – по манию Гарнака – историческая картина споров от V до VIII века на Востоке.

Теперь постараемся показать: сумел ли Гарнак – объяснить движение и развитие христологических споров? На этот вопрос может быть один ответ – отрицательный. С своими оригинальными взглядами на христологические движения означенного нами времени Гарнак чрезвычайно путается в объяснении исторических явлений; если одна часть фактов, хоть с некоторым насилием, объясняется кое-как при помощи его взглядов, за то другая часть – и большая – не подходит под его теорию. Вообще как то у него выходит, что не теории существуют для объяснения фактов, а факты для иллюстрирования теорий.

Первая фраза. – Собственно развитие христологических споров начинается с появления на исторической сцене Нестория, против которого повел жаркую полемику Кирилл александрийский. Поэтому о христологическом учении до этого времени нет надобности много распространяться. Не особенно распространяется о состоянии христологического учения до Нестория и Гарнак. Из эпохи пред-несторианской Гарнак останавливается на христологическом учении Аполлинария Лаодикийского и отцев каппадокийцев. Учение Аполлинария изложено Гарнаком обстоятельно и верно. Но и тут уже автор начинает несколько путаться. Расхваливая всячески, вопреки справедливости, Аполлинария, как богослова, – он в похвалу этого еретика ставит то, что будто бы его христология вполне отвечала стремлениям и духу «благочестивых из греков». Каким образом доктрина, осужденная этими самыми греками должна считаться соответствующею их духу – вопрос этот решить не беремся. Наше особенное внимание обращает на себя нечто другое: Гарнак и о св. Кирилле александрийском говорит тоже самое, именно, что его христологическое учение было верным выражением «духа благочестия» греков. Мы отказываемся понять: каким образом двое церковных писателей: Аполлинарий и Кирилл в своих христологических доктринах оба одинаково выражают «дух благочестия» греков, т.е. говорили то, что считалось истинным в церкви греческой? Два человека, учивших различно (хотя Гарнак хочет сблизить учение Кирилла и Аполлинария, но это он делает как то вскользь и нерешительно), разве могли выражать истину, как понимали ее греки? Не нужно при том же забывать, что Гарнак признает Аполлинария приверженцем антиохийской школы, а эту школу он сам отнюдь не считает выразительницею «духа греческого благочестия». Если учение Аполлинария Гарнак излагает, как мы сказали, верно и беспристрастно, то этого никак нельзя сказать о замечаниях этого ученого касательно христологического учения каппадокийцев (II, 321). Автор усердно старается запутать их в противоречиях, будто бы принадлежащих их христологической доктрине; говорит, что они будто бы учили: «две природы (во Христе), но они составляют одну» (природу). Это одна из тех клевет, которыми так богата книга немецкого ученого, когда речь идет у него о православных великих писателях древности. Нет спора, что формулирование христологического учения у Василия Великого, Григория Нисского и Григория Богослова не совсем точно в подробностях, например, они говорят о «срастворении» естеств во Христе, что впрочем нисколько неудивительно, ибо христологическая терминология IV века была далека от совершенства, – но с другой стороны перечитайте все сочинения этих отцов церкви, и вы не найдете никакого указания на существование у них учения об одном естестве Христа – никакого следа монофизитства, которое готов им приписать Гарнак.

Но обращаемся к более существенным сторонам исторических разъяснений Гарнаком христологических споров600. Он мало говорит о Нестории, но это и понятно. В самом деле, Несторий представлял собою просто крайнее проявление так называемой антиохийской христологической доктрины (понятой Гарнаком правильно, хотя и не без преувеличений), и потому не заслуживает много нашего внимания. Другое дело – Кирилл, имя которого в продолжении веков слышится в устах великого множества лиц, участвовавших в христологических спорах. Учение Нестория почти все ученые понимают одинаково. Нельзя того же сказать об учении Кирилла. О Кирилле в науке не существует твердо-определенного взгляда: почти каждый ученый, начиная говорить о нем, вынужден бывает снова приниматься за изучение сочинений этого плодовитого писателя. Как же смотрит Гарнак на христологическое учение Кирилла? Этот ученый не обинуясь считает св. отца монофизитом. Конечно, это похвала в устах Гарнака, потому что он с нежным чувством смотрит на монофизитов V и VI века. Но монофизитом Гарнак считает его – не столь искренним и прямым, каким желал бы видеть его этот ученый. В деятельности после собора всел. эфесского 431 года, Гарнак усматривает у него не похвальное стремление сблизиться с антиохийцами – или говоря точнее, обмануть последних кажущимся согласием на их диофизитскую доктрину. Рождается естественный вопрос: имеет- ли право Гарнак хвалить Кирилла за то, за что он хвалит его и порицать его за то, за что осмеливается порицать его? Точка зрения совершенно не такая должна быть усвоена тем, кто желает составить верное представление о христологии Кирилла. От неправильного понимания Кириллова учения Гарнаком в значительной степени зависят у него и взгляды на значение и смысл последующих споров монофизитских. Несомненно, в раскрытии Кириллом своего учения можно замечать неодинаковые оттенки: его учение отличается одним характером до 433 года, до времени унии между ним и антиохийцами, и несколько другим характером от времени этого события до смерти св. отца. Но тем не менее никогда Кирилл не был монофизитом, как желает представлять себе этого великого богослова Гарнак, и никогда он, Кирилл, не отказывался от своего первоначального учения и не заменял его каким-либо другим – ему несвойственным, т.е. не был отступником от раз усвоенных воззрений. Доказывая монофизитизм Кирилла, Гарнак говорит: «для понимания христологии Кирилла особенно имеет значение его положение, что прежде вочеловечения было (во Христе) два естества, а по вочеловечении оставалось только одно», и прибавляет: «эту формулу Кирилл употребляет несчетное число раз и вариирует ее». Если бы действительно Кирилл пользовался этой формулой для раскрытия своего учения – да еще при том же употреблял бы бесчисленное число раз, то не было бы никакого сомнения, что Кирилл истинный отец монофизитства. Ведь это – та самая формула, которая характеризует отъявленного монофизита Евтихия и составляет шибболет его учения. Читатель наперед догадывается, что Кирилл не мог употреблять и действительно не употреблял подобной формулы. Такой чисто-евтихианский смысл Гарнак придает одной подлинной Кирилловой фразе, которую этот отец много раз повторяет в своих сочинениях и, но которая будучи переведена буквально и понята правильно, не заключает в себе ничего еретического монофизитского. Указанный ложный смысл немецкий ученый придает известной фразе Кирилла: «μία φόσις του θεού Λόγου σεσαρχομένη». Буквально ее нужно перевести так: «едина воплощенная природа Бога Слова»: мы видим, что это совсем не то, что навязывает Кириллу Гарнак. Здесь и намека нет на какие-то два естества, будто бы имевшие место во Христе лишь до Его воплощения или вочеловечения. Не должно поставлять в сомнение и недоумение – людей, знающих по-гречески – и то обстоятельство, что в буквальном переводе: μία φόσις значит: одно естество, т.е. как будто бы в самом деле указывает на монофизитство Кирилла. В дни Кирилла точная христологическая терминология только что стала вырабатываться, и св. отец не мог быть точен в терминах, как это стало возможно после времен халкидонского собора. Он употреблял φόσις: естество вместо ύποστάσις: лице, поэтому: μία φόσις значит не единая природа, а единое лице, или единая индивидуальность. Такое смешение понятий есть остаток более древнего не точного христологического языка. Итак, мы видим, что Гарнак не имел права перефразировать разобранную формулу Кирилла, как он это делает, и что если он это делает, то очевидно делает с непохвальною целью представить Кирилла Евтихием до Евтихия. Упрекать же Кирилла в непоследовательности и изменении своих первоначальных воззрений по вопросу христологическому на другие, несвойственные ему, дают повод как Гарнаку, так и другим некоторым западным писателям обстоятельства примирения (унии) Кирилла с антиохийцами после вселенского собора эфесского, в 433 году. Как известно, этот собор, 431 года, не привел Кирилла и александрийцев к единению с антиохийцами. Виной этого были сами антиохийцы, которые подозревали, что Кирилл учит слиянию естеств во Христе. Для того, чтобы уничтожить подобное подозрение, Кирилл в 433 году подписал символ (вероизложение), предложенный ему антиохийцами, символ, в котором ясно утверждалось неслиянное соединение естеств. После этого установилось примирение между антиохийцами и Кириллом. Значение этой унии чрезвычайно велико. В борьбе с Несторием Кирилл, как естественно, раскрывал с особенною энергией учение о теснейшем единении естеств во Христе, отрицаемом (единении) или же извращаемом сейчас названным еретиком, притом же в своих сочинениях по поводу Нестория, как мы видели, Кирилл употреблял термины не совсем точные, приводящие к не совсем правильному пониманию учения св. отца даже и в наши дни; а после эфесского собора, когда борьба с Несторием закончилась, тот же Кирилл, по поводу унии с антиохийцами, имел случай разъяснить и другую сторону своего христологического учения, – о том, что природы во Христе, хотя и соединены, но пребывают неизменными и неслиянными. Таким образом в последнем случае, он, Кирилл, прояснил и пополнил свое прежнее учение. Может быть даже в этом случае он выразил свою христологическую доктрину яснее и определеннее. Это впоследствии имело большое значение. Гарнак еще думает, что Кирилл согласился с антиохийцами только для виду, оставаясь будто бы в глубине души противником учения о двух неизменных естествах, но этот ученый допускает такое обидное для св. отца предположение единственно потому, что подлинным учением Кирилла считает монофизитство, – в чем, как мы показали, Гарнак заблуждается.

Сделаем несколько замечаний относительно суждений Гарнака по поводу монофизитского собора «разбойничьего». Наши замечания в этом случае будут коротки; потому что трудно с надлежащею серьезностью разбирать его взгляды на эфесский собор 449 года. Гарнак в своих суждениях о соборе опирается не на твердую почву исторических свидетельств, а смотрит куда-то под облака и там читает то, что не может допускать фактической проверки. Так Гарнак утверждает, что собор разбойничий 449 года есть великое явление, что здесь провозглашено христологическое учение, вполне соответствующее «духу греческого благочестия». Решителем вопроса о том, соответствует или не соответствует монофизитство «духу греческого благочестия» должен быть признан Кирилл. А Кирилл отнюдь не держался монофизитских воззрений до унии, и значит не считал эти воззрения за догматическую истину, а после унии 433 года ясно выразил свое согласие с антиохийцами, предложившими ему подписать символ с учением о двух неизменных (при их нераздельности) естествах во Христе, – и значит считал это учение, а не другое какое, выражением «духа благочестия» в христианском мире. Говоря о соборе разбойничьем, Гарнак принимает на себя неблагодарный труд защитить честь этого собора. Он утверждает, что этот собор по характеру его действий не заслуживает обидного названия: разбойничий и что он был не хуже других соборов. Если так, то автору следовало бы опровергнуть те известия, которые рисуют деятельность собора 449 года в мрачных красках за проявление им насилий и тиранства. Но этого автор не сделал. Правда, он замечает, что клеветы на этот собор «страшнее тех ужасов, которые допущены на нем». Но ведь это значит скорее подтверждать рассказы о насилиях собора, чем опровергать подобные свидетельства. Гарнак хочет не только защитить честь этого собора, но и прославить его. Автор находит, что будто собор 449 года водворил мир в церкви601. Но можно ли говорить что-либо подобное о соборе, когда влияние его не превосходит периода двух лет. Да и может ли речь идти о вожделенном мире, будто бы данном от собора, когда мы знаем, что все лица, которые дорожили интересами церкви, были здесь терроризованы. Двое патриархов без вины низвергнуты на нем с своих кафедр, на их место поставлены лица, подручные Диоскору; папа подвергся анафеме; украшение тогдашней церкви – ученейший Феодорит очутился в ссылке. И все это называют умиротворением церкви?

Но не станем тратить слов, чтобы доказывать, что черное не есть белое. Переходим к критике взглядов Гарнака на важнейшее явление V века – халкидонский собор602. Как все свои симпатии автор отдает собору разбойничьему, так все антипатии обращены против собора халкидонского. Прежде всего остановим внимание на суждениях автора о догматическом послании папы Льва. Не будем защищать это послание от нападок Гарнака, называющего его «бедным» по содержанию, односторонним и т.д., потому что хотя бы мы и осыпали всеми похвалами это послание, все-таки ничего не прибавили бы к той вековой славе, которою история сопровождает рассматриваемый документ. Интереснее и важнее вопрос: действительно ли это послание представляет собою нечто в высшей степени антикварное, воспроизведение каких-то мыслей Тертуллиана, имеющих значение для Запада, но вполне не согласных с духом церкви восточной, как утверждает Гарнак. Источником, которым пользовался Лев при написании своего догматического послания, послужило одно из сочинений Тертуллиана «против Праксея», уверяет Гарнак. Может ли быть доказано это положение? Не думаем. По Тертуллиану, Христос состоит из двух субстанций (естеств) в одном лице; причем под «субстанциями» и «лицем» у Тертуллиана, по догадке Гарнака, разумеется нечто необыкновенное. Термины эти, по словам его, взяты латинским писателем из языка, каким говорила юридическая казуистика времен Тертуллиана. Субстанция соответствует понятию – имущество в смысле владения таковым, а лице – соответствует понятию – субъект, имеющий правоспособность владеть имуществами (субстанциями). Допустим, что Тертуллиан именно так учил. Спрашивается: повторяет ли это основное воззрение древнего писателя Лев, который, по суждению Гарнака, находился под влиянием христологии Тертуллиана и провел ее в сознание восточной церкви, к качестве богословской истины? Оказывается, чтобы отвечать на этот вопрос, нет надобности принимать на себя труд сверки сочинения Тертуллиана с посланием Льва. Достаточно обратить внимание на те отличия в учении христологическом, которые составляют принадлежность послания Льва, по сравнению с сочинением Тертуллиана, и которые отмечены самим Гарнаком, – чтобы видеть: как мало общего между христологиею Тертуллиана и Льва. Гарнак пишет: «лице» у Льва не тоже, что «субъект с двояким владением» у Тертуллиана: у первого «лице» есть соединение двух ипостасных природ» (326). Так учение Льва отличается от учения Тертуллиана в самых главных чертах. После этого что же общего остается между воззрениями древне-латинского писателя и отца церкви V века? Мы сомневаемся, чтобы Лев составлял свое учение, руководясь – как думает Гарнак – трактатом Тертуллиана «против Праксея». В нашем сомнении нас укрепляет еще одно обстоятельство, правда косвенное, но не лишенное серьезного значения. На одном римском соборе в конце V века (в 494 г.), под председательством папы Геласия и в присутствий 70 западных епископов составлено было определение о том, каких книг, как душевредных, должны избегать христиане; в этом определении в числе запрещенных книг значатся все сочинения Тертуллиана. Возможен ли был бы этот факт, если бы Лев свою христологическую доктрину изложил в сообразности с одним из сочинений Тертуллиана? Притом же: сейчас упомянутый собор был спустя лишь 30 лет после папствования Льва: не могли же западные епископы так скоро забыть, что Лев в качестве православной доктрины развил христологическую доктрину Тертуллиана? Вообще нам кажется, что Гарнак так настойчиво раскрывает мысль о влиянии Тертуллиана на Льва, и при посредстве этого последнего – на халкидонский собор и православное вероучение Востока – не без задних мыслей, вовсе не случайно. Как ни боимся мы упрека в склонности к неуместной подозрительности, однако же не считаем себя вправе умолчать о следующих соображениях, невольно приходящих на мысль. Как мы видели в предыдущей главе, влиянием Тертуллиана Гарнак объясняет раскрытие и утверждение на никейском соборе великого православного догмата о единосущий Сына Божия со Отцом. А теперь, говоря о влиятельнейшем лице в истории христологических споров – о Льве, тот же Гарнак ревностно старается доказать, что и папа Лев и халкидонский собор, а следовательно и все православное течение богословской мысли Востока, при раскрытии одного из великих догматов христианства – о личности Богочеловека, находились в зависимости от учения Тертуллиана. К чему, спрашивается, примешивать учение Тертуллиана к вопросу о происхождении никейского и халкидонского учения? Свои речи Гарнак ведет, по нашему мнению, неспроста. Нам представляется, что Гарнак такими рассуждениями хочет не только указать на немощь восточной церкви, когда дело у неё шло о раскрытии главнейших пунктов вероучения, но и обнаружить источник, откуда будто бы эта церковь черпала содержание для догматической мысли, – источник, который не мог делать чести православным богословам. Мы уже знаем (см. первую главу) что Гарнак все развитие богословской мысли церкви первых веков (II и III) объясняет сильнейшим влиянием гностицизма на церковь. Но этим он не удовольствовался: он захотел раскрыть, что и церковь IV и V века в затруднительнейших догматических случаях не могла обойтись без еретической указки гностиков. Для достижения этой злохудожной цели Гарнаку очень пригодился Тертуллиан. Ибо, по намекам Гарнака, Тертуллиан не сам собою пришел и к учению о единосущий Сына со Отцом: ему в этом случае помогли гностики; этого мало: тот же ученый прямо утверждает, что раскрытием христологической доктрины Тертуллиан обязан опять-таки гностикам. Вот, что говорит Гарнак о происхождении Тертуллиановой христологии: «гностики различали Иисуса страждущего и Христа бесстрастного (не способного к страданиям); совершенно тождественный взгляд встречаем у Тертуллиана, который раскрывал его в сочинении; «против Праксея», и прибавляет в восхищении от своего мнимого открытия: «этого доселе еще не знали» в науке. (См. В. I, 474). Если не ошибаемся, таким образом нам удалось раскрыть причины особенной настойчивости Гарнака, утверждающего, что Тертуллиан, при посредстве Льва, влиял на учение халкидонского собора. Нам кажется, что следует решительно отвергать мысль Гарнака о влиянии Тертуллиана на Льва и халкидонский собор, не только потому, что подобная мысль в своих выводах ведет к унижению достоинства православной церкви, но и потому, что разбираемая мысль не может быть доказана научным путем. Лев писал свое послание не под диктовку Тертуллиана, а писал его, руководясь тем православным учением, которое с давних времен христианской церкви, сохранялось в сознании западных иерархов. Христологическое учение Льва отнюдь не было чем-то новым, неслыханным, «странными глаголами», чужою доктриною для Востока, как умствует Гарнак; оно было чистым православием, а потому и принято было на соборе халкидонском. Насильственно проводить его на этом соборе, как думает Гарнак – совсем не приходилось. Император и сенаторы, принимавшие участие на соборе, отнюдь не имели такого значения, какое, по словам Гарнака же, имели «жандармы и монахи Варсумы» на соборе 449 года. Император и его супруга Пульхерия, глубокая почитательница памяти Кирилла, думали вовсе не о том, чтобы поразить духовным оружием (осуждением от собора) политическо-церковного узурпатора монофизита Диоскора, а имели в виду единственно утверждение православной веры. Если бы, как полагает Гарнак, гражданская византийская власть больше всего занята была мыслью расправиться с политическо-церковным узурпатором Диоскором, как именно узурпатором, то ведь у этой власти были в распоряжении полиция и войско, при помощи которых проще было смирить «египетского революционера», чем при помощи собора. Из сказанного видно: имеет ли право Гарнак дерзко называть собор халкидонский «разбойничьим», т.е. таким, на котором будто бы насильственно, вопреки «духу греческого благочестия» провозглашена латинская христологическая формула, – провозглашена при содействии внешней силы императорского правительства? Разберем другую серию замечаний Гарнака по поводу собора халкидонского. Немецкий ученый возводит на членов халкидонского собора тяжкую вину, что будто бы они, под давлением императорской власти, отступились от христологического учения, принятого на Востоке и усвоили себе доктрину чужую, западную. Но ничего такого в действительности не было. Правда, они отвергли монофизитство, но ведь они так и должны были поступить, потому что эта доктрина новая, сформировавшаяся после III вселенского собора. Гарнак усиливается доказать, что отцы собора будто бы ясно высказывали свою приверженность к какой-то другой доктрине, отличной от христологического учения Льва, – то есть, конечно, к доктрине монофизитской. Но усилия Гарнака ни к чему не приводят. Он утверждает, что будто бы отцы собора мыслили по вопросу христологическому не так, как Лев, но и не так, как бывший константинопольский патриарх – Флавиан (т.е. не в духе антиохийцев, к учению которых склонялся Флавиан). На это нужно сказать, что для суждения о настроении отцов халкидонского собора автор очевидно берет во внимание момент открытия этого собора, а не последующие моменты истории халкидонских заседаний. Вначале члены собора не имели того единодушия, какое необходимо было для успешной соборной деятельности; и это неудивительно: только что произошли такие события, которые взволновали все умы. Диоскор довел положение церкви до высшей напряженности. Среди странных обстоятельств времени, представители церковного авторитета не могли сразу определить, что нужно предпринять для умиротворения церкви. Все это отражалось на первых заседаниях собора и если историк станет характеризовать настроение отцов, принимая во внимание лишь первые моменты деятельности собора, то он легко может впасть в ошибки при своих суждениях. Это видим и у Гарнака. Он не хочет принять во внимание того, что чем далее подвигалась вперед соборная деятельность, тем больше и больше члены собора приходили к единению, почему собор закончился совсем не так, как он начался. Это – раз. Затем, Гарнак вдается в явное преувеличение, когда утверждает, что большинство епископов (на соборе) считало послание Льва – несторианским. Если мы исчислим, на основании актов халкидонского собора, точное количество епископов, изъявлявших сомнение в православии послания Льва, то таких епископов окажется не большинство, а меньшинство. При том же не должно забывать, что такими сомневающимися епископами были епископы из Иллирии и Палестины, из таких мест, где спустя немного времени после халкидонского собора определения последнего были приняты. Видно, что протест иллирийских и палестинских епископов против послания Льва вытекал из случайных причин, а не вызывался общим религиозным настроением тех провинций или церквей, представителями от которых эти епископы были на соборе. Гарнак наконец в доказательство разбираемой его мысли указывает на то, что Феодорит, яростный противник монофизитства, был встречен отцами собора неблагосклонно или по крайней мере не без подозрений касательно чистоты его православия. Это – верно. Но нужно знать, что Феодорит был осужден двумя эфесскими соборами – 431 и 449 годов. Известны обстоятельства, при каких это случилось. Отцы собора халкидонского – по крайней мере некоторые из них – не могли сразу установить правильного суждения о Феодорите, отсюда те порицания, какие слышались на соборе при появлении здесь епископа кирского. Итак мы видим, что дерзкое суждение Гарнака, будто собор халкидонский нужно именовать «предательским» собором, лишено смысла. О вероизложении халкидонском Гарнак отзывается с нескрываемой иронией, но правильного суждения и нельзя ожидать от такого ученого, как Гарнак, от ученого, который во всем своем сочинении жалуется, что будто церковь не сохранила представлений об «историческом Христе», т.е. жалуется на то, что церковь далека была от тех представлений о Христе, которые любы немецкому ученому.

Вторая фаза. По мнению Гарнака, эта фаза развития христологических споров характеризуется тем, что на Востоке будто бы происходит сильная борьба против вероопределения халкидонского, как учения чуждого восточной церкви, – борьба, заканчивающаяся при Юстиниане I-м пятым вселенским собором603, во времена которого халкидонскому учению придан восточный, т.е. монофизитский оттенок, а с тем вместе одержана победа над западною христологическою доктриною, насильственно вторгшеюся в среду церкви восточной. Наука отнюдь не может соглашаться с таким странным мнением. Так много фактов говорят против этой теории, что нужно удивляться, как эти факты не образумили мудрствующего немецкого ученого. Начать с того, что автор несправедливо утверждает, что будто на Востоке авторитет халкидонского собора поддерживали лишь клирики одной константинопольской церкви. Нужна необыкновенная смелость, чтобы утверждать подобную ложь. Неужели Гарнаку неизвестен следующий факт: преемник Маркиана император Лев (457–474 г.), при самом вступлении на престол, в виду волнений монофизитских, пожелал иметь точные сведения о том, как смотрит церковь на халкидонский собор, принимает ли она его единодушно. Для этой цели он обратился ко всем митрополитам и влиятельнейшим епископам Востока с тем, чтобы каждый из них высказался: нужно ли признавать халкидонский собор? Иерархи, чтобы исполнить волю Льва с полною серьезностью, для рассмотрения вышеуказанного вопроса созывали митрополичьи соборы, и по обсуждении на них вопроса, послали свои ответы царю. В этих ответах не только признавался авторитет халкидонского собора, но он даже уравнивался по значению с никейским собором. Ответы эти были единодушны (за отмену халкидонского собора высказался лишь один из соборов в первой Памфилии). При Льве произошла так-сказать открытая баллотировка халкидонского собора всеми митрополитами Востока и результат был самый блестящий: авторитет собора признан громадным числом голосов» Как объяснит Гарнак этот крупный факт? Далее: если, как думает Гарнак, церковь восточная не рада была определениям халкидонского собора и желала их отмены, то почему попытки некоторых византийских монофизитствующих императоров (Василиска, Зинона и Анастасия) повредить и даже уничтожить авторитет халкидонского собора, не встречали сочувствия в восточной церкви, но вызывали противодействие со стороны этой последней. Вся деятельность Юстиниана и церкви его времени представлена у Гарнака – ради его тенденции – в превратных чертах. Прежде всего не может заслуживать серьезного внимания взгляд Гарнака на цели, с которыми Юстиниан, по мнению этого ученого, решился осудить «три главы», т.е. трех видных представителей антиохийской христологии V века. Если бы он решился на их осуждение для того, – как думает Гарнак, – чтобы таким образом дать вес и значение монофизитству, то он не стал бы в то же время принимать меры к осуждению сочинений и учения Оригена, так как учение Оригена по христологическому вопросу весьма близко к монофизитству. Гарнак, по-видимому, и сам ясно представлял себе силу этого возражения, но вместо того, чтобы решить его, он захотел отделаться от него самым непозволительным образом: вопросу об осуждении Оригена он посвятил лишь одно примечание (Seit. 395), в котором он говорит, что Ориген осужден не ради его христологии. Но как случилось, что монофизитствующий Ориген подвергся анафеме в то время, когда монофизитство подняло так высоко голову, как думает Гарнак, – на это нет ответа у немецкого ученого. Далее. С точки зрения Гарнака, нельзя понять, почему патриархи Востока долго противились желанию Юстиниана осудить три главы, если мы согласимся с Гарнаком, что этот император стремился к этому осуждению с целью поднять значение монофизитства, столь будто бы высоко ценимого на Востоке. Догматическое учение Юстиниана автор понимает превратно. Гарнак думает, что Юстиниан стоял не только за III вселенский собор, но и желал восстановить авторитет эфесского разбойничало собора. Прежде чем утверждать подобную странную мысль, нужно подыскать доказательства в пользу её; но немецкий ученый об этом и не думает (S. 396). Если таким образом никак нельзя допускать, что между IV и V вселенскими соборами восточная церковь и государство только и думали о том, чтобы так или иначе низвергнуть авторитет халкидонского собора, и если не может быть доказано, что Юстиниан наконец осуществил желание церкви восстановить монофизитство (хотя с некоторыми ограничениями) в качестве общепризнанного церковного учения, то стало быть и не может быть и речи о каком-то поражении папства на V вселенском соборе, поражении, которое усматривает Гарнак и которым восточная церковь будто бы отмщевала папе за халкидонский собор, вызывая тем римского первосвященника с своей стороны впоследствии мстить Востоку, – по мудрованию немецкого ученого…

Третья и последняя фаза604. – Монофелитство. По рассуждению Гарнака, римские папы во время монофелитских споров решились насадить диофелитство на Востоке, насадить на место монофелитства, которое будто бы исповедовала, по уверению Гарнака, церковь восточная в VII веке, насадить притом же, как опять-таки уверяет тот же ученый, с целью отомстить восточной империи и церкви за то поражение, какое папы будто бы потерпели во времена Юстиниана и V вселенского собора, согласившись против собственной воли принять монофизитизм, провозглашенный V-м вселенским собором. Сделаем несколько замечаний касательно Гарнаковских взглядов на эту, третью, фазу христологических споров. Если еще со времен Юстиниана – как утверждает Гарнак, – папы только и ждали случая отомстить Востоку за сейчас указанную свою обиду, то почему энергический папа Гонорий при начале развития монофелитских споров стал на стороне монофелитства, следуя указке византийской, а не на стороне диофелитства – в противность тогдашнему византийскому правительству? План отмстить Византии и восточной церкви конечно требовал со стороны Гонория противодействия, а не уступчивости. Далее, тенденциозность Гарнака потребовала таких жертв, при виде которых читатель становится в великое недоумение. Отправляясь от теории, что папы только и помышляли о том, чтобы отомстить Востоку и Византии, он превращает св. Мартина, папу римского, показавшего такую ревность в борьбе с монофелитскими императорами, в революционера, единственно на двух основаниях: во-первых он собрал собор против Констанса, монофелитского императора, во-вторых он, Мартин, как догадывается Гарнак, может быть (vielleicht) находился в заговоре с сарацинами. Хороши основания! Но истинным камнем преткновения для Гарнака с его теорией служит деятельность императора Константина Погоната, пожелавшего искоренить монофелитство, утвердить православие (диофелитство) и созвать для этого вселенский собор. Как? император византийский, который, конечно, не мог не знать, что папы только и мечтают о том, как бы навязать Востоку, во вред монофелитизму, диофелитскую доктрину и таким образом показать свою власть над Востоком, сам этот император вдруг обращается к папе Виталиану, приглашая его помочь ему (Константину) утвердить на Востоке диофелитство? Как мог случиться такой факт, непредвиденный с точки зрения Гарнака? Непостижимо. Не постигает его и Гарнак; он говорит: «подобный переворот в Константинополе не вполне понятен» (407). Если этот факт не совсем понятен для Гарнака, то для нас он является совершенной загадкой, держась теории этого ученого. Но затруднения автора на этом не оканчиваются. Константин Погонат не хочет слушаться теорий Гарнака, а идет прямо против этих теорий. Тот-же император входит с просьбою содействовать утверждению диофелитства на Востоке и к одному из преемников папы Виталиана – Агафону и делает ему всякие уступки. Все это не подходит под предвзятые взгляды Гарнака, и он, изложив этот последний факт, чувствуя себя вполне обескураженным, в недоумении вопрошает: Warum? «Да почему это так?» Как будто бы кто-то еще обязан разрешать сочиненные недоумения Гарнака, кроме него самого! (408). Не смотря на все эти несообразности, Гарнак, заканчивая разъяснение истории третьей фазы, преспокойно твердит свое: так совершился «триумф папы над Византией!» (409). О самом шестом вселенском соборе автор говорит очень кратко. По некоторым основаниям Гарнак – не без иронии – называет его «собранием антиквариев и палеографов». Но по тем-же самым основаниям он точно так же мог бы назвать отчасти и собор халкидонский и еще более – пятый вселенский собор. Значит характеристика VI вселенского собора должна быть признана по меньшей мере неудачною.

Заканчивает историю христологических споров Гарнак в высшей степени неожиданным заявлением, что в этих спорах вышел победителем никто другой, как… Аполлинарий (414). Не станем разбирать этого заявления, потому что никак не можем принять его в серьез. В самом деле, по взгляду Гарнака, в спорах монофизитских и монофелитских папы и запад сумели доставить торжество на Востоке своим западным доктринам. Если так, то причем же тут Аполлинарий, грек родом и убеждениями?!

Мы довели до конца разбор Гарнаковых рассуждений относительно истории христологических споров V – VII веков605, а с тем вместе закончили рассмотрение и всего сочинения Гарнака, взятого нами для характеристики этого историка. Немецкий автор в обозреваемых нами его книгах, очевидно, пытается дать, что называется, философию древней церковной истории, но, как мы показали, у него вышел, вместо того, лишь: «новый обращик превратного понимания этой истории в немецкой богословской науке»606.

В издаваемом Гарнаком журнале: Theologische Literaturzeitung (1888, № 14), этот ученый оповещает своих читателей о выходе в свет второго издания первого тома его труда, нами разобранного (гл. I), при чем он говорит: «за сочувственный (freundliche) прием книги сотоварищами по науке (Fachgenossen) я приношу мою глубочайшую (besten) благодарность». Книга, значит, полюбилась немецким церковным историкам и изучающим церковную историю. Очень вероятно, что и они со своей стороны преисполняются благодарностью по адресу Г арнака. Но читатели произведения Гарнака, не принадлежащие к протестантским сферам, едва-ли почувствуют благодарность в отношении к автору.

В предисловии к своему сочинению Гарнак говорит, что его книга «составилась из его университетских лекций». Хороши же должны быть эти лекции! И выражает пламенное (hochster) желание, чтобы «студенты, изучающие науку под его руководством, читали его книгу» (VIII). Хороши же выйдут из них пасторы, т.е. проповедники христианских истин!

В том же предисловии Гарнак заявляет: «мы теперь знаем, в каком направлении мы должны работать» (ibid.). А кто познакомится с «Руководством» Гарнака, тот с полною справедливостью может сказать себе: «теперь мы знаем, как не должны мы работать».

* * *

268

Geschichte und Literatur der Kirchengeschichte. Hannover, 1827

269

Centuriae Magdeburgenses. Tom. 1., praefatio, p. 1. 2. Norimbergae. 1757.

270

Более полное заглавие сочинения такое: Centuriae Magdeburgenses, seu ecclesiastica historia integram ecclesiae catholicae ideam complectens etc., congesta per aliquot studiosos et pios viros in urbe Magdeburgica. У нас под руками Баумгартеново издание того же сочинения: Norimbergae, 1757 г.

271

Издатели очень признательны были городу Магдебургу и в знак выражения своих чувств ухитрялись производить первую половину названия города: Magde от еврейского слова мегед, что значит: очень благородный, превосходный.

272

Wennrich. Uebеr die Magdeburger Centurien. S. 1. Magdeburg, 1874.

273

Даже дамы по мере сил содействуют успеху предприятия, так, напр., это можно сказать о жене одного из сотрудников – Марка Вагнера.

275

Schulte. Beitrage zur Enstehungsgeschichte der Magdeburger Centurien, S. 82. 118. Ncissc, 1877.

278

Ibid. S. 75, 80, 82, 83, 92.

279

При одном случае он писал своему приятелю: «quod in Moschovia laboras, recte facis» Schulte. S. 92.

283

Centur. Magdeb., p. 10

284

Centur. Magdeb. t. I praef., p. 8.

285

Centur. Magdeb. t. I praei., p. 9.

288

Centur. Magd. t. I praef., p. 9.

289

Schulte, S. 72, 76, 84, 66, 67.

290

Ibid. S. 61, 90 und w.

292

Мысль об устройстве такой корпорации вполне принадлежит Фляцию, как это можно видеть из его писем Schulte. 76.

293

Centur. Magd., praef., p. 9. 10.

295

Baur. Die Epochcn, S. 44.

296

В особенности дороги центурии извлечениями из рукописей. Schulte, S. 68.

297

Подробное развитие плана vid in Centur. Magdeb. Т. praеatio.

299

От этого иногда случается, что то или другое из 16 отделений, будучи бедно содержанием в известном веке, пополняется сведениями из следующего века.

300

Baur, Die Epochen, S. 45 – 46.

301

Этоть взгляд явился у центуриаторов преднамеренно. Из переписки Фляция видно, что они наперед поставили это себе целию. Schulte, S. 74.

302

Centur. Magd. Т. I, р. 944 – 950.

303

Centur. Magd. Т. II, 485 – 492; Т. III, 464 – 470.

305

К сожалению, под руками у нас находились только четыре первых тома центурий, обнимающих четыре века, а потому ссылки на содержание этого труда за позднейшее время нам приходится брать из Баурова сочинения «Epochen» и других сочинений.

306

Baur. 46–50; Wennrich, S. 14

309

Centur. Magd. Т. I. Epistola dedicatoria.

310

Ibid., Т. II, praefatio

312

Baur. Epochen, S. 56; Wennrich, S. 11. 12

313

Cеntur. Magd. Т. I, praefatio, p. 3.

314

Baur. Epochen, S. 60, 61; Wennrich, S. 10.

315

Centur. Magd. Т. I, praefatio, р. 3.

316

Centur. Magd. Т. II, praefatio.

317

Centur. Magd. Т. I, praefatio.

318

Бароний принадлежал к монашеской римской конгрегации Ораторианцев, основателем которой был Филипп Нери. Эта конгрегация замечательна была тем, что в ней поощрялись занятия церковными древностями. Ораторианцы обязаны были от своего учредителя Филиппа Нери ежедневно в собрании остальных членов читать сочинения собственного пера о религиозных предметах, причем не требовалось непременно, чтобы они носили исключительно поучительный тон. К этой цели в особенности служили биографии великих отцов и учителей церкви, а также и вообще рассказы о событиях из церковной истории. Необходимость готовиться к подобным чтениям в собрании членов конгрегации побудила Барония, молодого сочлена её, обратиться к чтению первоисточников церковной истории. Это занятие увлекло Барония; он стал читать не только писателей церковных, но и светских, из тех и других делал выдержки, относящиеся к церковной истории. Так работал Бароний 30 лет. Особенно важное значение в его работах имели извлечения из рукописей Ватиканской библиотеки, куда ему позволен был доступ. Кажется, в начале Бароний не имел в виду обрабатывать свои материалы в виде отдельного целого сочинения; он работал, повинуясь внутреннему влечению. Но начальник конгрегации Нери и друзья Барония заставили его воспользоваться его богатыми материалами и познаниями к пользе своей церкви и в противодействие центуриям,-написать церковную историю. Бароний повиновался, и результатом его работ были названные нами «Annales», явившиеся в печати в числе 12 томов между 1588–1607 годами и обнимающие 12 первых веков христианской эры. Бароний имел несколько продолжателей и критиков своего труда, между последними замечателен Антоний Пажи, французский францисканец, издавший в 1705 году в четырех томах свои критические замечания на Барония под заглавием: «Critico-historico-chronologica narratio».-Herzog, Encyklopädie, T. II, S. 105 (изд. 2-e); Stäudlin. S. 197–8. 202.

319

Annales Ecclesiastici. Antverpiae. 1597. Тот. I, praefatio.

320

Annales. Тот. I, praefatio.

321

Annales. Тот. I, praefatio.

322

Annales, Т. II (in init). Epistola Baronii ad papam Sixtum V. Antverpiae, 1597.

323

Annales. T. I, p. 322.

324

Annales. T. III, p. 226–7.

325

Annales. Tom. VIII, р. 547–8.

326

Annales. Tom. VIII, р. 198–200.

327

Annales. Saecul. X-mi, сар. I.

329

Unpartheysche Kirchen-und Ketzerhistorien vom Anfang des Neuen Testbis auf das Jahr Christi 1688. Zurich. Первые два тома изданы в 1699 году а два последние в 1700 году.

330

Baur. Epochen, S. 84–6, 88–9. Несколько замечаний об Арнольде можно находить в статье профессора Курганова «Православный собеседник» 1879, август, ст.346.

331

Arnold. Unpartheische Historie? S.174. 176. Theil I. Franckfurt am M. 1729.

332

Arnold. Unparth. Hist. Th. I, S. 154.

336

Личность и учение Симона являются у него совсем в другом виде. Он опровергает как басню сказание, что будто между апостолом Петром и Симоном был спор о том, кто из них может творить большие чудеса и будто Симон для доказательства своей способности творить захотел подняться на воздух, но по молитве Петра упал и расшибся. Арнольд в опровержение этого сказания показывает, что подобный случай был в Риме, но не с Симоном, а с одним фокусником при Нероне, который действительно хотел подняться на воздух, но упал и расшибся, как об этом повествует Светоний. Что касается до учения Симона, то Арнольд доказывает, что приписываемое этому еретику учение не есть подлинное. Так Симону приписывали, что он учил о себе: я истинный Мессия и Христос, я являлся в виде Бога Отца на Синае и пр. и в доказательство этого указывали на статую, находившуюся близ Рима, с надписью: «Simoni Sancto Deo». В опровержение таких воззрений на Симона Арнольд доказывает, что в книге Деяний апостольских учение или заблуждение Симона представляется совсем не таким, а статуя поставленная в Риме, не есть Симонова статуя, а Геркулесова, надпись которой ложно понята была древними. Arnold. Th. I. S. 42–43.

337

Amold. Th. I, s. 71–75. 131

343

Schaff. Geschichte der Apost. Kirche. 2-te Ausgabe. S. 72–73. Leipzig, 1854.

344

Introductio in memorabilia. Pars 1, p. 426. 433. Halae Magdeburgicae. 1755

345

Introductio in memorabilia, p. 123. 162. 163.

346

Introductio in memorabilia, р. 522. 527. 531. 557.

347

Baur. Die Epochen der Kirchl. Geschichtschreibung. S. 115–117.

348

Вопрос об отношении русских писателей-богословов к протестантским, полагаем, вопрос не безынтересный и не только не безынтересный, но и важныйдля определения того пути, по которому шло наше богословское просвещение. В виду этого теперь при изучении Вейсманнова труда, а затем и последующих протестанских историков, мы постараемся, насколько возможно, указывать, в каких отношениях русская историческая литература стояла к протестантской церковно-исторической литературе, о которой у нас будет речь

349

Начертание, стр. 1. Изд. 7-ое. М. 1849.

350

Introductio in memor., р. 136.

352

Introductio in memor., р. 225.

353

Стр. 18 и 19 (прим.: а).

354

С какой буквальностью Иннокентий в указанном случае следует Вейсманну, это ясно будет видно, если приведем подлинные слова последнего об Иринее: Jrenaeus, gente Graecus, Asiam ex probabili coniectura patriam habuit, Polycarpi auditor et discipulus discendi ardissimus, atque accuratissimus viri sancti observator… Poetas, philosophos tenebat ad unguem. Scripturam S. iu promtu habebat; innumera retinuerat, quae viva voce apostolorum discipuli docuerant Episcopum Lugdunensem fuisse constat Scripta memorabilia, e quibus soli nunc libri de haeresibus supersunt-Photius de Irenaeo judicavit (cod. 120), «quod nonnunquam obscurret spuriis rationibus Christianas religionis veritates». Abutuntur illa photiana ad contemtum Irenaei Clericus et qui… Illud censemus injustum esse, quando ex illustrantibus argumentis sive similitudinibus more veterum… Exem. gratia numerum quaternarium Evangeliorum illustrat Irenaeus per aleusionem ad 4 plagas mundi. Et eo nomine irridetur. – Introductio in memorabilia, p. 149–151.

355

Между ними заслуживает особенного внимания его сочинение: De rebus Christianorum ante Constantinum magnum commentarii.

356

Schaff. Gesch. der Apost. Kirche, S. 74.

357

Institutiones historiae ecclesiasticae antiguae et recentioris, p.3–6. Edit. Aitera, Helmstadii, 1974.

359

Baur. Epochen d. Kirchl. Gesch. – schreib. S. 122–123.

360

Institutiones р. 6. – Non tantum quid gestum est, sed etiam quare hoc vel illud evenerit declarare, id est eventa cum caussis suis coniungere, oportet.

361

Institutiones, ibid. – Eventuum caussas exploraturo humanae naturae cognitio multum proderit: mortalium ingenia, studia, lididines, affectuumque humanorum vit et impotentiam.

362

Institutiones, p. 6. – Cognitione historiae, in primis, philosophicae nihil est conducibilius.

363

Institut. р. 56. 118. 110–112. De rebus Christianorum ante Constantinum magnum commentarii, p. 183. 28. Gelmstadii. 1753.

364

Instit., p. 96. De rebus, p. 430.

365

De rebus, p. 272. 299.

366

Institut р. 72. 73. 76. 110.

371

Мефодий не договаривает: Мосгейм потому считает соборы вредными для церкви, что они вводят принудительную униформу в учреждениях и стесняют свободу членов общества.

372

Liber historicus, р. 2–9.

373

Schafl. Gesch. d. Apost Kirche. s. 80.

374

Рядом с этим сочинением может быть поставлено его же сочинение: Versuch emes fruchtbaren Auszugs aus d. Kirchengeschichte. 3 Bände. 1773–9.

375

В нашем распоряжении нет подлинных сочинений Землера, почему в изложении суждений о нем мы будем пользоваться – Бауром: Die Epochen d. Kirchl, Geschichtschreibung, Штэйдлином: Geschichte und Literatur d. Kirchengeschichte, Шаффом: Geschichte d. Apost. Kirche (allgem. Einleitung), статей о Землере в Энциклопедии Герцога (В. 14). В рус. литературе несколько замечаний о Землере (на основании Баура) можно находить у г. Курганова (Прав. Собеседн., 1879 г., часть II, стр. 348–350).

376

Baur. Die Epochen, S. 133.

377

Землер принадлежит к пиетистам; неудивительно, если он на многое в истории смотрит глазами Арнольда, взгляд которого нам известен.

378

Вauг. Die Epochen, S. 137–138.

380

Herzog. Real-Encycl., В. XIV, 266. I Auflage.

381

Baur. ibid., S. 140–2.

382

Herzog. Encycl., XIV, 266. И-е Auflage.

386

Staudlin. Geschichte der Kirchengeschichte, s. 167–8.

387

Herzog, ibid., s. 296.

388

Schaff. Gesch. d. Apost. Kirche, s. 81. Stäudlin, 167.

389

Хотя сочинение Планка, подлежащее нашему обзору, явилось несколько позже такого же сочинения Гэнке, но мы будем говорить сначала о Планке, а потом о Генке следуя в этом случае примеру Баура, который рассматривает Гэнке после Планка, потому что Гэнке с меньшим увлечением преследует субъективные интересы и взгляды в изучении истории, и поэтому делает шаг вперед в науке в сравнении с. Планком. Baur, ibid., s. 192.

390

Planck. Geschichte d. Christi. Gesellschaft – verfass., Vorrede.

391

Planck. Geschichte., В. I, s. 1–12.

392

Herzog. Encykl. В. XI, s. 759 (Planck.) I. Auflage.

393

Planck. Geschichte. В. IV, Abschnitt 1, S. 35–36. 60.

394

Planck, ibid., S. 104.

395

Planck. ibid., S. 113, 154.

396

Planck. ibid., В. IV. Abschnitt 2, S. 618.

397

Planck, ibid., S. 611 und s. w.

398

Allgemeine Geschichte der christlich. Kirche nach Zeitfolge. В. I-VI. Braunschw.

399

Baur. Die Epochen, S. 192.

400

Henke, Allgem. Geschichte d. Kirche. В. I, S. 39–40.

401

Henke, ibid., S. 41–42.

403

Henke, ibid., S. 53–4.

404

Herzog, Encycl. V, S. 780 (Henke). Изд. 2-ое.

405

Henke. Allg. Geschichte, В.I, s. 48–50.

407

Henke, ibid., S. 258 u. s, w. Baur. Die Epochen, S. 194.

408

Henke, ibid., S. 140. 142. 143.

409

Henke, ibid., S. 267. 317.

410

Henke, ibid., S. 425. В. II, S. 138–139.

411

Schaff. Gesch. der apost. Kirche. S. 86. Leipz. 1854.

412

Herzog. Real. – Encykl. В.X. S. 245. (Art. Neander, von Uhlhorn); Изд. 1-oe.

413

При переходе в христианство он переменил свое прежнее имя Давида на новое Иоганна Августа Вильгельма, прежнюю фамилию Менделя на фамилию Неандера, которая должна была указывать на обновление его внутреннего человека (Neander­νεοςανηρ).

414

Herzog. Real. – Encykl., X. S. 235–8. Некоторое понятие о Неандере, как профессоре, можно составить себе на основании воспоминаний о нем, напечатанных в одном английском журнале и переведенных в Чтен. об. люб. Дух. пр. «Неандер входит в аудиторию. На столе лежит длинное, очиненное, гусиное перо. В продолжение многих лет студенты ежедневно клали на стол свежее перо, а старое уносилось каждым из них по очереди на память о дорогом профессоре. Вертя перо в руках, с закрытыми глазами, склонившись к столу, Неандер начинает свою лекцию. Звучный голос его так полон души, что находит отголосок в сердце каждого. Перо в постоянном движении; он то вертит его между пальцами, то обрывает его верхушку. При этом оратор ежеминутно переменяет свое положение. Поток слов не прекращается. Чистый и богатый он прямо льется из сердца и неотразимо увлекает собою сердца слушателей. Великий и редкий талант Неандера состоял в том, что он столько же воспламенял энтузиазм, сколько и просвещал слушателей. В одно и то же время он учил, воспитывал, очищал и укреплял». 1871 г., Апрель, стр. 34.

415

Heraog. Real – Encykl. X, S. 239.

416

Allgem. Gesch. В. I, Abth. 1, S. 86. Gotha. 1856.

417

Baur. Die Epochen der kirchl. Geschichtschr., s. 202.

418

Не излишним считаем привести следующий трогательный анекдот, характеризующей любовь Неандера к изучению св. отцов и заключающейся в вышеупомянутой нами статье в журнале: Чтен. об. люб. Дух. пр. «Однажды прусский король Фридрих Вильгельм пригласил Неандера ехать с собою в Карлсбад. Неандер явился пред королем в толстом, туго набитом, пальто. – «Дорогой профессор, воскликнул с улыбкой король, на дворе такая страшная жара, а вы в таком толстом пальто! Посмотрим, что здесь такое? Вот что! в одном кармане отец (церкви), в другом тоже; все карманы набиты отцами церкви». И на замечание Неандера, что это небольшой запас чтения на дорогу, король сказал: «этого запаса хватит на месячное путешествие». Сестра Неандера, всю жизнь посвятившая заботам о нем, хорошо зная вкусы своего брата, вместо всяких других подарков на рождественские праздники и в день его рождения, подносила ему по нескольку фолиантов редких изданий св. отцов, чем доставляла ему величайшее удовольствие. Кн. 4, стр. 31. 35.

419

Neander. Allgem. Geschichte. 3-te Auflage. Gotha. 1856. Vorrede von Dr. C. Ullmann. s. IX. X.

420

Kling. Beitrag zu Neanders Lebensbilde. Stud. und Kritiken. 1851, II, s.505.

421

Hagenbach. Neanders Verdienste um die Kirchengeschichte. Stud. und Kritiken, 1851, III, s. 569.

422

Kling. Stud. und. Krit, s. 505.

424

Vorrede von Ullmann., s. XVI.

425

Neander. Allg. Gesch. В. L Abtheil. 1, S. 1.

426

Neander. Allg. Gesch. В. I. Abtheil. 1, S. 185.

427

Neander. Allg. Gesch. ibid., S. 1.

428

Keander. Allg. Gesch. В. I, Abth. 1. Vorrede. S, VII. Hamburg. 1825. издание 1-e.

429

Herzog. Real – Encykl. X, 241–2. Art Neander.

430

Neander. Allgem. Geschichte. В. I. Abtheii I, s. 185.

431

Neander. Ibid., s. 286, 278.

432

Neander. Allg. Gesch. В. I. Abtheil. I, S. 278–280.

433

Neander. Ibid., S. 186.

434

Neander. Ibid., S. 289.

435

Neander. Ibid., S. 306.

436

Neander. Ibid., S. 186.

437

Neander. Ibid., S. 279.

438

Herzog. Real – Encykl. В. X, S. 242.

439

Neander. Ibid., В. I, Vorrede von Ullmann. S. XII.

440

Herzog. Real – Encykl. X, 243.

441

Neander. Allg. Gesch. В. I. Abtheil. I. S. I, Hamburg. 1825. Изд. 1-e.

442

Herzog. Real – Encykl. X, 243.

443

Baur. Die Epochen d. Kirchl. Geschichtschreib. S. 217.

444

Neader. Allg. Gesch. В. I, AbtheiL. 1, S. 98.

445

Herzog. Real – Encykl. X, 243.

446

Neander. Allgem. Gesch. В. I, Abtheil. 1, S. 104.

447

Neander. Allgem. Gesch. В. I, Abtheil. 1, S.106.

448

Neander. Allgem. Gesch. Ibid., s.158

449

Neander. Allgem. Gesch. Ibid., s.161

450

Placuit nobis Spiritu Sancto suggerente (Cypr.)

451

Neander. Allgem. Gesch. В. I. Abtheil. 1. S. 113.

452

Neander. Allgem. Gesch. В. I, Abtheil. 2, S. 509–510.

453

Herzog. Real-Encykl. X, 243–244. Schaff. Gesch. der Apost Kirche. S. 102. Leipz., 1854.

454

Смирнова С. История Московской Духовной академии до её преобразования. Ст.40. М.1879.

455

См. нашу статью в Чт. общ. люб. Дух. просвещ. 1879, кн. I, стр. 147–148.

456

Эти слова в качестве эпиграфа украшали первое издание церковной истории Неандера.

457

О таланте Чельцова, по нашему мнению, лучше всего может дать понятие его небольшая статья: «Ο павликианах», напечатанная в Хр. Чт., 1877 г., и произнесенная в качестве речи на академическом акте в Петербурге.

458

Отчасти в этом роде рассуждает и Schaff. Einleitung. in die Kirchengeschichte, s. 110, – при его сочинении: Gesch. der Apost. Kirche. 1854.

459

Herzog. Encyklopädie, В. II, s. 163–4, изд. 2-e, 1878.

460

Weizsäcker. Lehrer und Unterricht an der theolog. Facultät der Universitat Tübingen. s. 144–6. 149. Tübingen, 1877.

462

Herzog. Encykl., В. II, s. 164–5 (изд. 2-e); ibid., В. XX, s. 765 (изд. 1-е). Та и другая статья носят заглавие: Baur und die Tflb. Schule и принадлежат одному и тому же автору – Шмидту.

463

Herzog. Encykl. II, s. 165.

465

Schaff, ibid., 91. 108.

466

Herzog. Encykl. II, s. 165.

473

Herzog. Encykl. II, s. 172. 183.

474

Herzog. Encykl. XX, 765.

475

Weizsäcker (см. выше). S. 144.

476

Herzog. Encykl. II, 177–8.

477

Schafif (см. выше), s. 109, 114.

478

Baur. Epochen d. Kirchlichen. Geschichtschreibung. S. 247.

480

Baur. Epochen. S. 247.

484

Baur. Kirchengeschichte der drei ersten Jahrhunderte, S. 29. 36. 39–40. 3-te Ausgabe, Tübingen, 1863.

492

Это уже сделано в нашей литературе в основательных статьях г. Виноградова: «Ново-тюбингенская школа». Труды К. Д. Академ. 1863, т. II и III.

493

Kirchengesch. der drei erst. Jahrhund. S. 175–6. 234

503

Die christliche Kirche von Anfang 4 bis zum Ende des 6 Jahrh., s. 79. 2-te Ausgabe. Tübingen. 1863. Ct. Kirchengesch. В. I, s. 370. Если здесь же на стр. 362 Баур отзывается, по-видимому, неблагосклонно о Никейской догме, что он разумеет не самое учение, а лишь формулу, в какую оно заключено.

504

Kirchengeschichte u. s.w. B.I, s.363–364.

505

Die Christliche Kirche von Anfang des 4 bis zum Ende des Jahr., S. I.

506

Ibidem. S. 3. 65. Несправедливо Баур происхождение церковного учения об ангелах и почитании святых ищет во влиянии неоплатонизма на христианство в IV и V веках, ибо весьма развитая ангелология находится уже у Иринея, о почитании же святых мучеников говорят многие подлинные мученические акты II и III веков

515

В приведенных воззрениях Баура, в особенности на движения христологические, не мало неправильностей и односторонностей, но разбор и опровержение их считаем делом излишним, полагая, что христологическое учение достаточно раскрыто нами в сочинении: «Вселенские соборы IV и V века,» 1896 г. (изд. 2), в котором и можно находить противовес воззрениям Баура, хотя автор прямо и не поставлял себе целью разбирать Баура.

520

Schaff (см. выше), s. 109.

521

Herzog. II, s. 166. 178.

523

Schaff. (см. выше) S. 108–9.

524

Herzog. II, 168, 179. XX, 768.

525

Ibid. II, S. 182. 178.

526

Целлер составил восторженное описание жизни и деятельности Баура – восторженное чуть не до апофеозы. Vortrflge und Abhandlungen geschichtliches Inhalts, s. 354 u. s. w. Leipzig. 1865.

528

О печальном состоянии Бауровой школы можно почерпнуть сведения из нашей статьи: «Столетний юбилей Баура» (Богословск. Вестник, 1892, т. IV).

529

Русская литература о Бауре, как историке, ограничивается следующим: статьями г. Виноградова: «Новотюбингенская школа» (Труды К. Д. А., 1863, т. II и III), автор которых занимается разбором мнения Баура о происхождении христианства и новозаветного канона; замечаниями г. Курганова (Пр. Собес., 1879, т. III, стр. 14–22), имеющими в виду лишь воззрения Баура, высказанные в конце его сочинения: Die Epochen d. Kirchl. Geschichtschreibung. Если присоединим еще «историю церковной истории», Шаффа, переведенную в Труд. К. Д.А., 1861, т. III, то, кажется, исчислим едва ли не все.

530

Том II, стр. 173–4. Там же, 225.

532

С Бауром вели полемику проф. Гусев в сочинении: «Ересь Антитринитариев» (Каз. 1872) и проф. Болотов в сочинении «Учение Оригена о Св.Троице» (Спб.1879, стр.440 и др.).

533

Между немецкими историками ХIХ-го века, труды которых по своему объему и своему назначению служат решению сравнительно широких церковно-исторических задач, заслуживали бы внимания следующие. Гфрёрер, Гагенбах, Шафф и Ротэ; но останавливаться на них мы не станем, по причинам, как нам кажется, очень уважительным. Гфрёрер – историк, который своею ученою деятельностью возбуждает невольное недоумение: представляется затруднительным разрешение вопроса – куда его отнести: к историкам-ли протестантам или папистам? Дело в том, что Гфрёрер начал писать свою историю не только в духе протестантском, но даже прямо рационалистическом; но чем дальше подвигался вперед его труд, тем больше автор переходит к воззрениям строгого римско-католика. Наконец Гфрёрер формально обратился к католической церкви. Гагенбах не может иметь места в наших очерках потому, что он жил и действовал не в Германии – наш же этот очерк посвящается германским протестантским, – а в Швейцарии. Считаем неуместным говорить в своем труде также и о Шаффе. Шафф, хотя и воспитывался на немецкой церковно-исторической литературе, но жил в Америке и писал для американцев. Ротэ без сомнения мог бы войти в наши очерки, если бы его церковная история не была сочинением, выданным уже по его смерти и если бы она не отличалась всеми недостатками посмертного труда, далеко не доведенного до совершенства самим автором.

Впрочем, мы считаем не излишним сделать несколько замечаний о каждом из вышеуказанных историков, так как они составляют довольно видных представителей церковно-исторической науки и некоторые из них пользуются почетным вниманием в кругах наших богословов.

А.Ф. Гфрёрер (Gfrörer) был профессором в Штутгарте и начал издавать многотомную историю церкви под заглавием: Allgemeine Kirchengeschichte, выдал всего 7 томов, но не довел до конца, – она обнимает первое тысячелетие нашей эры. (Stuttgart, 1840–46). Судя по предисловию к первому тому, Гфрёрер хотел составить такую историю, которая была бы короче Неандера и Гизелера (о Гизелере будем говорить далее в книге) и которая по легкости изложения имела бы более обширный круг читателей, чем Гизелер, слишком строгий ученый. Но ни той, ни другой цели автор не достиг. Автор так расплылся в изложении, что если бы он довел свой труд до конца, то его сочинение было бы гораздо обширнее Неавдера и Гизелера. В предисловии к первому тому Гфрёрер обещает что последующие тома будут короче и сжатие, чем первый, но насколько он сдержал свое обещание, об этом хорошо можно судить по последнему (7) тому его истории: здесь обозрены лишь три царствования немецких императоров Генриха II, Конрада II и Генриха III. Кажется, Гфрёрер не достиг и другой цели – иметь возможно более широкий круг читателей среди образованной публики. Сколько знаем, труд его не достиг даже и второго издания. Значит, публика приняла его равнодушно. Впрочем тома истории Гфрёрера относительно средних веков, по отзыву ученых, богаты новыми данными и отличаются основательностью исследования. Для нас лично труд его представляется мало интересным, поспешным в заключениях, неудачно скомбинированным и заключающим в себе мало нового и живого (говорим о древней церк. истории его). В русской литературе Гфрёрер совсем неизвестен. (См. о Гфрёрере: Kurtz, Handbuch d. Kirchengeschichte, S. 30 Mitau, 1858, 2-te Ausgabe; Schafi, Sesch. d. Apost. Kircfae. S. 89–90).

Карл Рудольф Гагенбах (Hagenbach † 1874) считается главой так называемой примирительной теологии в Швейцарии, был 50 лет профессором в университете в Базеле. Он написал и издал полный курс церковной истории: Kirchengeschichte von der altesten Zeit bis zum 19 jarhundert (третье издание; Leipzig, 1869 – 1872, 7 В de). Церковная история Гагенбаха не претендует на новизну воззрений, на особенную научность и глубину сведений, она замечательна в другом отношении. Она отличается ясным взглядом на вещи, достоинствами обработки, благородством тона, закругленностью и наглядностью изложения. Сочинение имеет в виду преимущественно публику, интересующуюся богословским знанием. И Гагенбах в этом отношении вполне удовлетворителен (См. о нем Herzog, Encykl. В. V. 537–540, изд. 2-е). В русской литературе трудом Гагенбаха пользовались гг. Терновские при составлении их сочинения: «Три первые века христианства, опыт руководства по церковной истории» (Киев, 1878). Составители этого руководства справедливо замечают о Гагенбахе в предисловии (стр. 1), что он «своею кроткою и светлою объективностью напоминает нашего Карамзина».

Филипп Шафф (Schaff), был профессором церковной истории в Мерцерсбурге в Пенсильвании, наиболее известен своим сочинением: Geschichte per alten Kirche (обнимает первые шесть веков). Leipzig, 1867. Это громадный том в 1250 страниц. Шафф последователь Неандера. Его история отличается простым, но изящным языком, искусством группировки материала, теплым, живым чувством в отношении церкви и христианству. Он замечателен также своею объективностью. В русской богословской среде он очень хорошо известен. Им нередко пользуются наставники церковной истории в духовно-учебных заведениях как на уроках, так и в литературных произведениях. Шафф мог бы быть с пользою переведен на русский язык, и это тем удобнее, что Шафф по своим воззрениям очень близко подходит к воззрениям нашей церкви (О Шаффе есть статья в Пр. Обозр. 1862, № 6, С.С-ва., но она касается лишь Апостольской истории этого автора).

Рихард Ротэ (Rote) был профессором в университете в Гейдельберге. После его смерти одним из его друзей, профессором Вейнгартеном, в 1875 году издана церковная история Ротэ в двух томах под заглавием: Voriesungen übег Kirchengeschichte und Geschichte des christlich – kirchlichen Lebens (Heidelberg). Ротэ принадлежит к числу очень известных писателей церковной истории. Он отличался особенною любовью к занятию именно этим предметом. При одном случае Ротэ писал в письме: «историческая теология и я не суть различные существа (Leute), история составляет мою первую научную любовь» (Theil I, vorrede). Ротэ был гегельянцем и в его указанном труде по церковной истории ясно отпечатлевается частью сознательное, частью бессознательное восприятие Гегельяяизма; в его труде видно также соприкосновение с сочинениями Баура. (Th. 11, Vorrede, ХIII). Сочинение выражает собою непреодолимую любовь автора к априорической конструкции. Труд Ротэ издан с некоторыми особенностями, которые объясняют, почему весь курс церковной истории умещается у издателя в двух томах (он обхватывает эпоху до XVIII в.). Издатель счел нужным опустить при печатании труда Ротэ все, что последним прямо заимствовано откуда либо, у каких либо других историков. Вследствие этого течение речи в книге нередко прерывается замечаниями в роде следующего: дальше следует заимствование у того-то или того-то. Такими писателями, которыми пользовался Ротэ в своем курсе чтений, были Гизелер, Неандер, Баур, Газе. Сочинение Ротэ очень полезно подробной и тщательной обработкой вопросов о церковном устройстве и иерархии. Несмотря на то, что Ротэ весьма значительно пользовался сочинениями Баура, он однако же не был последователем Бауровых воззрений, – он шел своим путем, далеким от пути отрицательной критики.

534

Об этом дает знать историк Газе в своем учебнике: Kirchengeschichte, Vorrede, s.XIII. XXII. Leipz. 1858.

535

Herzog, Encykl. В. V, art. Gieseler, S. 165. Изд. 2-oe.

536

Redepenning. Gieseler’s Leben und Wirken. S. LIV. Этот очерк помещен при пятом томе: Lehrbuch der Kirchengeschichte von Gieseler. Bonn. 1855.

537

Herzog, ibid. V, 166. 167.

538

Redepenning (см. выше) S. XLVII. LI.

539

Redepenning. Gieseler’s Leben (см. выше) S. XLIX-L.

540

Lehrbuch der Kirchengeschichte. Band I. S. 1–3. Bonn. 1831. Auflage 3-te.

545

Die Epochen d. kirchl. Geschichtschreibung. S. 232.

546

Herzog. Encykl. V, 167.

547

Gieseler’s Leben (см. выше). S. LII.

548

Baur. Die Epochen u. s. w. S. 233.

549

Schaff. Geschichte der alten Kirche. S. 22. Leipz. 1867.

551

Herzog. Encykl. V. 167.

553

Schaff. Gesch. der Apost. Kirche. S. 98.

554

В русской церковно- исторической литературе Гизелером пользовались гг. Терновские в своем «Опыте руководства по церк. истории: три первые века христианства» (Киев, 1878). Здесь в предисловии говорится: «в основу очерков (наших) положен (кроме Гагенбаха) Гизелер, который своею сжатостью, серьёзности и ученою основательностью подобен Шлоссеру (?), свободен от предвзятых и крайних отрицательных воззрений» (стр. 1). Без сомнения Гизелером пользуются многие русские богословы, но скорее как справочной книгой, чем руководством по вопросам древней и средне-вековой церкви.

555

Kirchengeschichte. Lehrbuch für academische Vorlesungen. Vorrede, S. XIII. Leipzig., 1858. Autlage 8-te.

557

Hase, Vorrede. S. XIV.

558

Baur. Die Epochen… S. 238.

559

Schaff. Gesch. Apost. Kirche. S. 89.

560

Bemerkungen über Niedner’s Character. Zeitschrift für die bistorische Theologie, s. 429.

563

Baur. Dic Epochen… S. 244.

564

Die Gesch. d. Apost. Kirche. S. 90.

565

Zeitschrift (см. выше), S. 432.

566

Lehrbuch d. christl. Kirchengeschichte. S. 12–13. Berlin. 1866 r.

569

Herzog. Encykl. V, 641–3, изд. 2-е.

570

Kirchengeschichte. Vorwort. S. III. 2-te Auflage. Leipzig. 1872. Церковная история Гассе. Перевод с немецк. Н. Соколова. Предисловие, стр. V. Казань. 1869–1870, т. I и II.

571

Kirchengeschichte. S. III-IV. Русск. пер. V-VI.

573

Kirchengeschichte. S. 4. Русск. пер., стр. 4–5.

574

Предисловие, стр. VII.

576

Kirchengeschichte. S. 180–1.

579

Kirchengcschichte. S. 434.

581

Kirchengeschichte. S. 119.

582

Handbuch der christl. Kirchen – imd Dogmen – Geschichte. Erlangen. 1865. Три тома.

584

Труд заключает три части Ги тома): и они обхватывают историю церкви до XIX века. I Theil, 1876; II Th. 1879; III Th. 1882. Erlangen.

585

См. Theologisches Literaturblatt, 1877, № 9. Theologische Literatur – zeitung. 1879, №10.

586

Theolog. Literaturzeitung. см. выше.

590

Часть церковной истории Герцога (после разделения церквей) с изменениями переведена проф. Лопухиным в его «Истории христианской церкви», т. 2-й, Петерб., 1891.

591

Скажем несколько слов еще о других немецких учебниках, не вошедших в наши очерки. Заслуживает хотя краткого упоминания из них прежде всего Руководство Иоганна Георга Энгельгардта (Engelhardt), профессора в университете в Эрлянгене († 1855). Его Handbuch d. Kirchengeschichte в 4-х томах явился в 1832–4 годах. Энгельгардт был человеком энциклопедического образования, знал не менее 16 языков, знаком был не только с историей, но и словесностью, поэзией, искусством. Возможно широкая ученость, универсальное образование были его целью и идеалом. Это стремление однако же не причиняло никакого ущерба его церковно-историческим работам. Между учеными знатоками церковной истории его имя стоит высоко. Энгельгардт ставил себе целью при составлении своего Руководства – объективность и беспристрастие, но это намерение увлекало его очень далеко: в его Руководстве не хватает живой и проницательной обработки материала, недостает проникновения излагаемых материй мыслию. Четвертый том его Руководства посвящен исключительно литературе и источникам церковной истории. Это последнее сделано так старательно и искусно, что представляется ценным и для настоящего времени, несмотря на то, что книга вышла уж очень давно (см. Herzog. Encykl, В. IV, s. 228–30, изд. 2-ое). – Ниже Энгельгардта по достоинствам, но популярнее Руководство по церковной истории Генриха Эрнеста Фердинанда Герике (Huericke), профессора в университете в Галле († 1878). Его Handbuch der Kirchengeschichte явился в 1833 году (два тома) и достиг девяти изданий. Герике был последователем Неандера. Он не принадлежал сколько-нибудь к замечательным историкам, не отличался оригинальностью. Он поставил себе целью в своем Руководстве передавать другим в кратких очерках то, что выработано не им и не есть плод его личных работ. В особенности он много пользовался сочинениями Неандера. Герике был представителем строго – лютеранской доктрины и это не мало повредило достоинству его Руководства, потому что, говоря о временах церкви с начала реформации, он позволяет себе самую ожесточенную полемику против реформатского исповедания: кажется вот он готов «вцепиться в волосы» своих недругов. Слог сочинения тяжелый, шероховатый (см. о Герике: Herzog. Encykl. В. V, 456–7; Schaff. Gesch. d. Aposf. Kirche, s. 88–9) – Из числа более новых Руководств по церковной истории вполне заслуживает внимания: Lehrbuch der Kirchengeschichte Кильского профессора церковной истории Вильгельма Меллера (Моеllег), теперь уже покойного. Названное его Руководство появилось в двух компактных домах в 1889 году (во Фрейбурге). О задачах, какие поставил себе автор, он очень кратко говорит в кратком предисловии к своему сочинению. Он желает дать читателю ясное понятие о ходе общего развития церковной истории; стремится к тому, чтобы ввиду обилия материала не потерять из виду самое существенное; наконец он намеревается излагать только то, что считается общепризнанным в науке, и избегать всего, что остается еще на степени гипотезы. Всего этого – нужно сказать, – Меллер и достигает. Из его рук вышло прекрасное руководство, к которому с большей пользой могут обращаться не только учащиеся, но и учащие. О чем не навести справку в книге его, обо всем получаются ответы сжатые, но не сухие, обстоятельные при всей краткости их, и искусно скомбинированные. Автор не пощадил труда осветить должным светом и такие стороны истории, на которых другие останавливаются лишь вскользь, – разумеет историю иерархии, богослужения, монашества. Беспристрастие взгляда, размеренность, с какой он говорит о предмете столько, сколько он действительно заслуживает, ясный язык и многочисленные ссылки на литературу и источники – довершают достоинства книги. Автор успел довести свое сочинение только до XVI века.

592

Lrhrbuch der Dogmengeschichte. Band I: Die Entsehung des kirchiichen Dogmas. Freiburg i. B. 1886. В. II: Die Entwickelung des kirchiichen Dogmas. Freib. 1887. Von Dr. Adolf Harnack, Professor der Kirchengeschichte.

593

Предлежащий трактат о Гарнаке представляет собой сокращенную перепечатку наших статей (1/3 этих статей) из журн. Правом. Обозрение, 1889, т. I (стр. 33–90; 295–340; 450–498). – Восполнением нижеследующих рассуждений о немецком церковн. историке может служить наша статья, под заглавием: Сущность Христианства, по изображению историка А. Гарнака» (Богосл. Вестник, 1901 г., том 3).

594

Сочинение свое автор называет: Lehrbuch, но тем не менее по своему содержанию оно подходит к типу «церковных историй» с довольно широким планом и очень мало напоминает т. н. «историю догматов». В виду всего этого мы затруднялись отнести определенное место Гарнаку в нашей книге и приурочили речь о нем к концу отдела о протестантской историографии, не зная – как поступить лучше.

595

Это и дальнейшие указания на страницы, без обозначения тома, относятся к II-му тому сочинения.

596

См. выше то, что нами сказано о церк. историке Бауре, стр. 417.

597

В этой главе ссылки делаются на II том сочинения Гарнака, за немногими исключениями, точно указанными.

598

К нашему удивлению, это анти-историческое воззрение начинает проникать и в нашу русскую науку. Это именно воззрение, хотя и в несколько туманном образе, мы встретили в книге: Самуилова – История арианства на западе, стр. 1. Петерб., 1890.

599

Фраза эта в русском переводе значит: «из исторического предания о Христе и происхождении христианства сделали роман, и этот исторический роман в сплетении с религией обогащался все новыми и новыми главами» (В. II, S. 6).

602

В.II, 348–354; 359–375.

605

В рассматриваемом сочинении Гарнак ведет речь н о иконоборческих спорах и о седьмом вселенском соборе, но говорить об этом отделе труда немецкого ученого мы не намерены. Во во-первых потому, что этот отдел видимо не интересовал и самого автора, почему и вышел очень короток (s. 464–461). Во-вторых, суждения автора в этом случае не отличаются особенною оригинальностью: иконоборчество он считает варварством, а главный результат иконоборческих споров усматривает в том, что церковь на Востоке с этих пор лишилась самостоятельности (43. 454). Первое, конечно, справедливо, а второе показывает, что Гарнак мало знаком с последующей византийской историей.

606

Так озаглавлена наша статья о Гарнаке в Правосл. Обозр.1889 года.

Источник: Церковная историография в главных её представителях с IV до XX в. / А. П. Лебедев – изд. 2-е, пересмотр., СПб.: Изд. И.Л. Тузова, 1903. – 610 IX c.

Комментарии для сайта Cackle

Добавил:

Upload

Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.

Вуз:

Предмет:

Файл:

Каркозашвили. Историческая мысль эпохи Возрождения

.pdf

Скачиваний:

128

Добавлен:

06.03.2016

Размер:

638.29 Кб

Скачать

Германии под властью Габсбургов, стал одним из авторов фантастической генеалогии этой династии. В соответствии с ней Габсбурги происходили от библейского Ноя, т. е. являлись древнейшим в мире правящим домом. Эта история была придумана с целью повышения авторитета императорской власти, восстановления былого величия и могущества Священной Римской империи германской нации.

Ярко выраженные националистические идеи немецких мыслителей позволяют несколько усомниться в их подлинной приверженности гуманистической идеологии с присущими ей общечеловеческими ценностями, призванными прежде всего объединять разные народы и культуры. Тем не менее названных и многих других немецких ученых и литераторов с подобными взглядами причисляют к гуманистам, поскольку их произведения отвечают большинству остальных признаков сочинений гуманистической направленности. Они, как правило, написаны на безупречной латыни. Их создатели — знатоки древних языков — широко использовали труды античных авторов, применяли их риторические и стилистические приемы, некоторые методы научной критики источников.

4.2. Историография Германии конца XV–XVI в.

Одним из самых ярких представителей немецкой гуманистической историографии эпохи Возрождения был ученый-эрудит Беат Ренан (1485–1547). Помимо истории, он занимался филологией и теософией, разрабатывал и применял разнообразные методы изучения исторических источников.

Первый его исторический труд представлял собой критический комментарий к произведениям Тацита, впервые опубликованным в 1515 г. Анализируя тексты римского историка, Б. Ренан обратился к проблемам топонимики, исторической географии, этимологии германских имен и названий племен. Позднее именно Б. Ренан подготовил первое научное издание сочинений Тацита. Им были опубликованы произведения и других античных авторов, в частности Веллея Патеркула и Плиния Старшего.

Работая с древними рукописями, Б. Ренан нередко прибегал к конъектурной критике текстов: опираясь на прекрасное знание

51

латыни и греческого языка и контекст всего повествования, он восстанавливал утраченные фрагменты, фактически домысливая их, или исправлял явно сомнительные места. Хотя позднее многие его поправки были признаны неверными, в большинстве случаев они оказались весьма правдоподобными и остроумными.

Главным трудом Б. Ренана, в котором эрудиция и критический дар ученого проявились в максимальной степени, стали «Три книги германской истории», изданные в 1531 г. Первая книга была посвящена древним германцам и эпохе переселения народов. Во второй автор показал историю главным образом племени франков: период их господства он охарактеризовал как время усиления «рабства», т. е. крепостного состояния у германцев, а с распадом франкской монархии связал восстановление древней германской свободы. Третья книга представляет собой собрание исследований культурно-исторического и источниковедческого характера.

Б. Ренан затронул ряд ключевых проблем германской истории. Например, о степени культурного влияние римлян на германцев и о роли германских племен в падении Рима. Автор задался вопросом и о том, были ли германцы аборигенами или переселились в Германию из других стран. Историк отошел от многих устоявшихся канонов в описании прошлого своей страны. Он представил германцев настоящими варварами, разрушившими римскую цивилизацию, отказавшись видеть в них носителей особой древней культуры. Не принял историкгуманист и теорию «трансляции Римской империи». По его утверждению, подлинная Римская империя погибла безвозвратно. Так называемое «восстановление» империи Карлом Великим

в800 г. не имело существенного исторического значения уже

всилу ее непрочности и недолговечности. А империя Оттона I, созданная в 962 г., стала лишь результатом территориального расширения немецкого королевства.

Сочинение Б. Ренана проникнуто критическим духом. Автор подверг тщательному исследованию все использованные источники, невзирая ни на какие авторитеты. Работая с источниковыми материалами, историк четко разделял их по времени возникновения и по содержанию, чтобы с максимальной степенью точности

52

судить об их достоверности. Б. Ренан отверг легенды и псевдонаучные гипотезы, к которым нередко прибегали гуманисты с целью восполнить пробелы устной и письменной традиции. Ему удалось показать мифический характер «генеалогии» дома Габсбургов, разоблачить подложность так называемой «Хроники вавилонского жреца Бероза», на основании которой некоторые немецкие историки доказывали вавилонское или троянское происхождение германцев. Б. Ренан выяснил, что автором этой фальшивки являлся итальянский монах-доминиканец Джиованни Нанни.

«Три книги германской истории» не получили широкого признания современников. Развенчание ученым патриотических легенд и надуманных гипотез не только бросало тень на авторитет многих признанных тогда авторов исторических произведений, но и ущемляло интересы влиятельных политических сил. По достоинству сочинение Б. Ренана как первого по-настоящему научного труда по истории Германии было оценено только в XVIII–XIX вв.

Начавшаяся в 1517 г. в Германии Реформация кардинально изменила духовную атмосферу немецкого общества, повлияв и на развитие исторического знания, которое все больше подчинялось целям религиозной полемики. Лидеры немецкого протестантизма М. Лютер и Ф. Меланхтон отводили истории особую роль в распространении реформационного учения. В ходе реформирования университетов и школ на тех территориях страны, где утвердилось лютеранство, в учебные программы наряду с церковной вводилась и гражданская история.

О значении, которое придавали изучению истории деятели Реформации, свидетельствуют, например, следующие высказывания М. Лютера: «Презрение к историческим произведениям и памятникам является не только признаком грубого… циклопического варварства, но и… глупостью, с помощью которой дьявол хотел бы повсеместно уничтожить правильное познание Бога. Исторические писатели — это необычайно полезные люди и наилучшие учителя, для которых не следует жалеть ни почета, ни похвал, ни благодарности!…». Своему духовному сподвижнику вторил Ф. Меланхтон: «Большой свиньей является тот, кто не получает удовольствия от знания истории… » Этот энциклопедически обра-

53

зованный гуманист, ставший в двадцатилетнем возрасте профессором Виттенбергского университета, подготовил курс всемирной истории, основанный на всемирной хронике немецкого историка Иоганна Кариона (1499–1537), в которой были изложены события от сотворения мира до 1532 г.

Содержание труда И. Кариона и подготовленного Ф. Меланхтоном курса больше соответствовало средневековой концепции историописания, чем гуманистической: оба автора придерживались периодизации истории по четырем царствам, во всех важ-

нейших

событиях усматривали прямое вмешательство бога

в судьбы

людей, некритично использовали библейские легенды

и сочинения античных авторов, особое внимание уделили истории церкви. И И. Карион и Ф. Меланхтон видели главную ценность изучения истории в том, что она «раскрывает планы Бога в отношении человеческого рода и показывает, как они реализуются». Не избежали оба ученых и влияния националистических идей. По мнению Ф. Меланхтона, «Бог оказал немцам честь перед другими нациями, предназначив их к верховенству над всем миром».

Заметно более широким мировоззрением обладал философ, гуманист, теолог, историк Себастьян Франк (1499–1542). Еще будучи католическим священником, он поддержал идеи М. Лютера. Затем разошелся с ним во взглядах, примкнув к радикальному крылу немецкой реформации — анабаптизму. К концу 1520-х гг., порвав и с этим движением, он стал независимым богословом, странствуя по Германии и подвергаясь гонениям духовенства и властей. Постепенно под влиянием самых разноплановых идей — провиденциализма, средневекового мистицизма, лютеранства, гуманизма, хилиазма, неоплатонизма и других — сформировалась оригинальная система взглядов С. Франка. Из всех его трудов самым выдающимся стала «Хроника, Летопись и Историческая Библия от начала мира до 1530 г.», изданная в 1531 г. на немецком языке.

При написании этого произведения, наряду с традиционными средневековыми, были применены и некоторые новаторские подходы. К примеру, в начале текста автор привел список всех использованных источников, среди которых сочинения Аристотеля, Платона, Плутарха, Диона Кассия, Валерия Максима и других

54

античных мыслителей. Работая над «Хроникой», С. Франк обращался к Библии, сочинениям отцов церкви, средневековых исто- риков-хронистов, гуманистов, документам папской курии. Вместе с тем, следуя средневековой историографической традиции, он опирался на уже устаревшие периодизации истории по семи эпохам и четырем царствам.

Впервом томе изложены ветхозаветные события, вплетенные

вконтекст истории Греции и Рима, как не менее значимой для изучения прошлого. С. Франк признал возможным использование на равных в качестве источников библейские тексты и произведения античных писателей, что не соответствовало мнению протестантских историков о ключевой роли Священного Писания. Также противоречило принципам протестантской историографии фактическое уравнивание автором церковной и светской истории.

Во втором томе описана история светских государств начиная с правления Октавиана Августа. В соответствии с теорией трансляции Римской империи историк подчеркнул преемственность между императорами Древнего Рима, Византии и Священной Римской империи. С. Франк особенно отметил роль императоров в осуществлении общественного прогресса — в развитии знаний и новых технологий. К примеру, указал, что изобретение книгопечатания произошло при императоре Фридрихе III. Акцентирование вклада императоров в развитие европейской и германской истории стало проявлением антипапского настроения автора. Поскольку одним из ключевых событий классического Средневековья был острейший конфликт между империей и папством, констатация прогрессивного значения императорской власти одновременно содержала в себе негативную оценку роли папства.

Третья книга была посвящена истории церкви начиная с первых христиан до современной С. Франку эпохи. Отслеживая происходившие в церковном устройстве, обрядах, учении изменения, автор попытался показать процесс постепенного «грехопадения Церкви», т. е. ее отступления от изначальных христианских принципов. Таким «отклонением от своего божественного предназначения» стал, например, отказ от первоначальной бедности ранних христианских общин. Пренебрежением демократическими принципами их устройства историк посчитал нарушение «во-

55

ли немцев» папскими буллами, навязывавшими Германии чуждые ей нормы церковной жизни. Закономерным результатом предательства римской церковью подлинных христианских идей стало активное сопротивление официальной церковной доктрине не согласных с ней христиан. Среди противников папства автор назвал некоторых патристов, представителей еретических движений, деятелей Реформации, гуманистов, а также рутенов, или руссов, не признавших главенства римской церкви.

В соответствии с августиновской концепцией провиденциализма С. Франк постоянно ссылался на «всемогущую волю Бога», правда рассматривая божественное начало в истории с пантеистических позиций. Напоминал он и о неизбежности «Божьей кары», каковой для католической церкви, видимо, считал Реформацию и начавшийся внутри нее раскол. Следуя средневековому эсхатологическому учению, историк писал о «конце света» и Страшном Суде как завершающем этапе исторического развития.

Безусловно, прогрессивный характер имел интерес С. Франка к социальной проблематике. Он резко критиковал существовавшую в обществе несправедливость, тиранию князей и дворянства, тяжелое бремя феодальных повинностей, в которых видел главную причину крестьянских бунтов. Но сами восстания осуждал, считая, что народ должен покорно ожидать избавления от страданий с божьей помощью.

Интересны религиозные воззрения С. Франка, отраженные и в «Хронике», и в других сочинениях мыслителя. Истинной он считал лишь внутреннюю религиозность, называемую им «невидимой, духовной церковью». Ей он противопоставлял «внешнюю церковь» с ее обрядами, культами, догматами, которые осуждал. Для принадлежности к «истинной церкви» необходимо внутреннее «просвещение» Святым Духом, что доступно каждому, независимо от религиозной принадлежности. Абсолютная религиозная терпимость С. Франка зиждилась на его убежденности в единстве всего человечества, т. е. происхождении всех людей от Адама. Поэтому, по его мнению, каждому человеку, как божьему созданию, доступен Святой Дух. Развивая в этом контексте дуалистическое учение св. Августина, С. Франк увидел в основе истории человечества борьбу между Святым Духом и противостоящими ему силами.

56

Связывая истинную религиозность прежде всего с духовностью и нравственным началом, С. Франк последовательно выступал против любых войн, вслед за Э. Роттердамским видя в них полное противоречие учению Христа, «отвратительную чуму…

открытую дверь для всех пороков и грехов, разрушение земли и души, тела и чести…»

Несмотря на попытки официальной протестантской историографии замолчать и запретить сочинения С. Франка, они многократно издавались и оказали значительное влияние на последующее реформационное движение, духовное развитие и культуру Германии в целом.

Классическим трудом протестантской богословской историографии стала «Церковная история, изложенная по столетиям», более известная под названием «Магдебургские центурии». Тринадцать томов этого сочинения, оставшегося незавершенным, выходили в свет с 1559 г. по 1574 г. Каждый том был посвящен одному столетию истории христианской церкви: с I по XIII в.

Это был первый коллективный исторический труд. Он был написан лютеранами-богословами, объединившимися в Магдебурге в ученое общество, которое возглавлял историк и филолог, хорват по происхождению Матвей Власич (1520–1575). Ученый задался целью подобрать исторический материал для подкрепления богословской атаки против папства и католической церкви. Члены руководимого М. Власичем исторического общества разделились на три группы, между которыми были четко распределены обязанности. Первые занимались сбором и копированием источников, для чего им приходилось, часто с риском для жизни, проникать в библиотеки и архивы при католических монастырях. Вторые анализировали и систематизировали собранные материалы. Третьи, во главе с М. Власичем, составляли окончательный текст.

В «Магдебургских центуриях» церковь впервые становится объектом всестороннего исторического исследования. Однако ее история в этом фундаментальном труде была освещена весьма тенденциозно. Утверждалось, например, что папство является антихристианским установлением, папа — воплощение антихриста, а католическая церковь — царство антихриста. Авторы сочинения использовали любую информацию, которая так или иначе облича-

57

ла католическую церковь, разоблачала пороки духовенства, очерняла папскую курию. При этом привлекались не только достоверные материалы, такие как трактат Л. Валлы «О подложности «Константинова Дара»», но и разнообразные легенды: о «папессе Иоанне», «папе Сильвестре II — чародее и пособнике дьявола»

идр. Папы и их союзники изображались настоящими исчадиями ада, а их противники — прежде всего императоры Священной Римской империи — людьми, отличавшимися всеми достоинствами. Создатели «Магдебургских центурий» пытались показать, что римская церковь исказила подлинный смысл христианских идей, и только с появлением М. Лютера первоначальная, «евангелистская» христианская церковь начала восстанавливаться.

Хотя авторы «Магдебургских центурий» проделали действительно большую работу по сбору и систематизации исторических материалов, касающихся истории церкви, и применяли некоторые приемы критики источников, в целом этот труд по методике

ипринципам написания ближе к средневековой историографической традиции, чем к гуманистической.

«Магдебургские центурии» нанесли весьма ощутимый моральный урон католической церкви, и в кругах, близких к римской курии, зародилась идея подготовить ответный удар протестантизму. С этой целью ученый-историк, кардинал Чезаре Бароний (1538–1607) за сравнительно короткий срок с 1588 г. по 1593 г. издал «Церковные анналы» в двенадцати томах, в которых изложил историю церкви до XII в. включительно. Преемники богослова продолжили его труд и довели описание событий до середины XVI в.

Главная задача автора состояла в том, чтобы обосновать право папы на верховенство в христианском мире, доказать верность римской церкви исконным традициям христианства, т. е. опровергнуть критические замечания немецких историков-лютеран. Не случайно «Церковные анналы» особенно активно распространялись католическими деятелями именно на территории Германии — родине европейской Реформации.

Вотличие от протестантских историков, Ч. Бароний находился в гораздо более благоприятных условиях: в его распоряжении оказалось богатейшее хранилище документов — Ватикан-

58

ская библиотека, а также монастырские архивы и библиотеки. Ученому удалось обнаружить и изучить ранее неизвестные документы и рукописи. Но его подход в освещении церковной истории был столь же тенденциозным, что и у авторов «Магдебургских центурий». Ч. Бароний отбирал лишь те материалы, которые позволяли сделать заранее сформулированные выводы, некритично использовал привлеченные источники. В соответствии со средневековой концепцией провиденциализма он объяснял исторические факты «всемогущей волей Бога», в том числе право римских пап занимать главенствующее положение в церковной и светской жизни. При этом историк признал «Константинов Дар» фальшивкой, «состряпанной греками с целью навредить папству». С резкой критикой Ч. Бароний обрушился на деятелей протестантизма, назвав коллективный труд ученых во главе с М. Власичем «Центуриями Сатаны».

Главная научная ценность «Церковных анналов» заключается в том, что в тексте этого произведения сохранились многие утраченные впоследствии исторические документы, поэтому сочинение Ч. Барония в некоторых своих частях может рассматриваться как первоисточник.

Особенности исторического развития Германии, прежде всего сохранявшаяся в течение столетий доминирующая роль церкви, не позволили гуманистическим идеалам эпохи Возрождения широко реализоваться в духовной жизни немецкого общества. Пространство интеллектуальной деятельности оказалось под еще большим церковным давлением с началом Реформации. Богословие вновь стало определять направление развития литературы, права, научной мысли, в том числе истории.

Хотя немецкие историки XV–XVI вв. смогли усвоить многие принципы гуманистической историографии, по содержанию и идейной направленности своих сочинений, приемам анализа источников и изложения исторических фактов они оставались ближе к средневековой традиции историописания.

59

Заключение

Эпоха Возрождения стала поворотной в развитии исторического знания. Благодаря прежде всего усилиям итальянских ученых создавались предпосылки превращения истории из чисто литературного жанра в подлинно научную отрасль знания. В их трудах были разработаны теоретические основы истории как самостоятельной науки:

1)создана светская концепция истории;

2)предложена новая рациональная периодизация истории;

3)разработаны приемы научной критики исторических источников.

Несмотря на то что в творчестве историков-гуманистов, особенно представителей Северного Возрождения, еще сохранялось

влияние средневековых приемов и методов историописания, а Контрреформация надолго задержала прогресс в сфере исторического знания, без них был бы невозможен подлинно революционный прорыв в развитии исторической мысли, произошедший в эпоху Просвещения.

60

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #
  • #

Экслибрис из ныне утерянная копия Центурий

Магдебургские Века — это церковная история, разделенная на тринадцать веков, охватывающих тринадцать столетий, заканчивающихся в 1298 году; он был впервые опубликован с 1559 по 1574 год. Он был составлен несколькими лютеранскими учеными в Магдебурге, известными как центуриаторы Магдебурга. Главой центуриаторов был Матиас Флаций. Лютеранский богослов Вернер Элерт утверждал, что благодаря своему революционному критическому методу представления истории он является основой всей современной церковной истории.

Говорят, что Бароний предпринял его Annales Ecclesiastici исключительно для того, чтобы противостоять магдебургским центуриаторам.

Содержание

  • 1 Темы
  • 2 Критика
  • 3 Полное название
  • 4 Происхождение и состав
  • 5 Содержание
  • 6 Примечания и ссылки
  • 7 Внешние ссылки

Темы

Магдебургские века демонстрируют преемственность христианской веры на протяжении веков. Как выразились Century, история церкви показывает «постоянное согласие в учении каждого символа веры во все века». Вместо того, чтобы представить платформу реставрационистов, авторы придерживались мнения, что «эта самая форма учения, которую мы сейчас имеем в наших церквях благодаря великой доброте Бога, является той очень древней, а не новой; подлинной., не прелюбодейный; правда, не сфабрикованный «. После V века взгляд на произведение в целом пессимистичен, что согласуется с целью авторов представить «истоки и приращения ошибок и их разлагающее влияние». Другая особенность работы — широкое использование первичных источников, а не вторичных или третичных. Для этого ученые путешествовали и заимствовали рукописи со всей Европы. Имея такие разнообразные источники, можно было бы ожидать разрозненного или бессвязного представления истории. Вместо этого он предлагает точку зрения, полностью независимую от каких-либо источников, даже если они столь же обширны, как Григорий Назианзин и Алкуин.

Критика

Нет только тома искусственно разделены по векам, а не по историческим эпохам, но каждое столетие рассматривается с одинаковой точки зрения, а не с новой точки зрения для каждой эпохи истории. Католики возражали против спорных исторических аргументов в веках. Примеры спорных заявлений, сделанных в Century в попытке дискредитировать папство, включают определение Папы как Антихриста и легенду о Папе Иоанне.

Полное название

Полное название работы: Ecclesiastica Historia, integram Ecclesiae Christi ideam, Quantum ad Locum, Propagationem, Perissionem, Tranquillitatem, Doctrinam, Hæreses, Ceremonias, Gubernationem, Schismata, Synodos, Personas, Miracula, Martyria, Religiones extra Ecclesiam, statum Imperii politicum attinet, secundum singulas Centurias, perspicuo ordine completectens: singulari diligentia fide ex vetustissimis optimis Historis, patribus, aliis scriptoribus congesta: Per aliquot studiosâbe piosde virosic.

Происхождение и состав

Первые три фолио тома работы появились в 1559 году в Базеле. Это была работа группы лютеранских ученых, которые собрались в Магдебурге и которые теперь известны в истории как центуриаторы Магдебурга из-за того, как они разделили свою работу (столетие за столетием) и место, где находились первые написано пять томов; большинство других было написано в Висмаре или где-либо еще, но подзаголовок на Urbe Magdeburgicâ был сохранен.

Создателем идеи и движущим духом организации, выпустившей эту работу, был Матиас Влацич (латинизированный Флаций), также известный как Франкович, и из страны его рождения ( Истрия ), Иллирик. Родившийся в 1520 году, влияние своего дяди, монаха-отступника, помешало ему стать монахом и в 1539 году направил свои шаги в Германию, где в Аугсбург, Базель Тюбинген, и Виттенберг, он стал фанатично антиримским. Промежуточный Аугсбург 1548 г. привел к адиафористическому спору, в ходе которого он написал множество резких критических замечаний в адрес реформатора Филиппа Меланхтона ; порожденное горечью порождало враждебные партии филиппистов и флакийцев. Все попытки восстановить мир потерпели неудачу, и Йенский университет, где Флаций был назначен профессором богословия в 1557 году, стал центром жесткого лютеранства, решительно противостоящего Мелахтону. Его странствия после 1562 года и многочисленные внутренние споры между реформаторами, в которых Флаций принимал участие вплоть до своей смерти (11 марта 1575 года), не помешали ему стать самым образованным лютеранским богословом своего времени, в то время как в дополнение к многочисленным второстепенным противоречивые работы, его неутомимая энергия побудила его разработать обширный исторический труд, известный как «Столетия».

После смерти Мартина Лютера в 1546 году антикатолическая полемика, как правило, теряла свою актуальность. догматический характер и стать историческим. Флаций критиковал историю католицизма и в этом духе написал свой когда-то знаменитый и влиятельный каталог антипапских свидетелей, Catalogus testium veritatis, qui ante nostram aetatem reclamarunt Papae (Базель, 1556; расширенное изд., Страсбург, 1562; изд. Дитерик, Франкфорт, 1672 г.). Было процитировано около четырехсот анти-папских свидетелей, Папа Григорий I и Фома Аквинский были включены в число тех, кто отстаивал истину против «папского антихриста». Еще в 1553 году Флаций искал покровителей, финансовая поддержка которых должна была позволить ему осуществить его план всеобъемлющей истории церкви, который должен был «раскрыть начало, развитие и безжалостные замыслы антихриста». Немецкие князья, и бюргеры особенно Аугсбург и Нюрнберг, щедро помогали ему, но никакой поддержки со стороны последователей Меланхтона не последовало. Он путешествовал по Германии в поисках материалов, в то время как его коллега (из Веймара около Гота ) обыскивал библиотеки Австрии, Баварии, Шотландия и Дания с той же целью.

Исследования подчеркнули важность помощи, оказанной крипто-протестантом, имперским советником и главой Императорской библиотеки Вены, влияние которой распространялось на всю Европу в интересах работы.. Редакционная коллегия Gubernatores et Inspectores institut Historiæ Ecclesiasticæ состояла из Флация, Иоанна Виганда (1523–1587), суперинтенданта в Магдебурге (1528–1576), проповедника в Магдебурге, Василий Фабер (1525–1576), гуманист, сотрудничавший в течение первых четырех веков, врач, действовавший в качестве казначея, и горожанин из Магдебурга, у каждого из которых были свои помощники. Семь младших помощников были назначены для составления отрывков из ранних христианских писателей и историков в соответствии с установленным планом; Еще двое зрелых ученых выступили в роли «архитекторов», сгруппировали материал и передали его в редакцию. После утверждения материалы были разбиты на главы и снова представлены до того, как окончательная форма была полностью скопирована.

Содержание

Даже когда в Йене и во время своих последующих странствий, Флаций сохранял направление работы. Каждое столетие систематически рассматривалось под шестнадцатью заголовками, имеющими одинаковые названия в различных томах.

Анализ Quarta Centuria, появившийся в 1560 году, даст представление о содержании:

  • Титульный лист
  • посвящение королеве Елизавете (co. 3–12)
    1. краткое изложение главных событий века (столбец 13)
    2. распространение Церкви: где и как (13–35)
    3. гонения и мир Церкви при Диоклетиан и Максимиан (35–159)
    4. учение Церкви и ее история (160–312)
    5. ереси (312–406)
    6. обряды и церемонии (406-483))
    7. церковная дисциплина и управление (483–582)
    8. расколы и разногласия (583–609)
    9. соборы (609–880)
    10. ведущие епископы и врачи (880–1337)
    11. главные еретики (1338–1403)
    12. мученики (1403–1432)
    13. чудеса и чудеса (1433–1456)
    14. политические отношения евреев (1456–1462)
    15. другие нехристианские религии (1462–1560)
    16. политические изменения (1560–1574)
  • Библейский указатель (8 кол.)
  • общий указатель (92 страницы из четырех столбцов)

Это метод был применен только к первым тринадцати векам, которые были опубликованы отдельно в томах фолио в Базеле; I – III в 1559 г. (перепечатано в 1560, 1562, 1564 гг.); IV в 1560 г. (переиздано в 1562 г.); V и VI в 1562 году; VII и VIII в 1564 году; IX в 1565 г.; X и XI в 1567 году; XII в 1569 г.; и XIII в 1574 году. Три оставшихся столетия были завершены в рукописи Вигандом (который в значительной степени отвечал за всю работу, проделанную между 1564-74 годами), но так и не опубликованы, и различные попытки, предпринятые в семнадцатом и восемнадцатом веках, чтобы продолжить работу сошло на нет. В 1624 г. в Базеле было выпущено полное издание «Центурий» в шести фолиантах, в котором опущены имена авторов и посвящения, а также внесены различные модификации текста в кальвинистском смысле. Третье издание появилось в Нюрнберге 1757–1765 гг., Но не вышло за пределы пятого века.

Примечания и ссылки

Внешние ссылки

  • Латинское издание 1757 г., HathiTrust Digital Library
  • Бодуэн, Фласиус и план на магдебургские века
  • Герберманн, Чарльз, изд. (1913). «Центуриаторы Магдебурга». Католическая энциклопедия. Нью-Йорк: компания Robert Appleton.

Понравилась статья? Поделить с друзьями:
  • Чего я хочу от взрослых сочинение
  • Чего я добилась сочинение
  • Чего хотелось бы избежать в своем родительстве сочинение
  • Чего ученики академии не делали во время экзамена на титул генина превращение
  • Чего ученики академии не делали во время экзамена на титул генина правильного ответа нет