Червоточина шолохов сочинение

• Краткие содержания
• Шолохов
• Червоточина

В произведении «Червоточина» рассказывается о том, как рушились семьи во время становления советской власти на Дону.

Жила семья: отец Яков Алексеевич, мать и два сына — младший Степка и старший Максим. Степка вступает в ряды комсомольцев. Это не нравится отцу и старшему брату. Максим избивает Степку, но даже после этого мальчик и остается в комсомоле.

Степка не может выносить огромную злобу отца и брата к Советской власти. Отец и сыновья подготавливают свой надел земли а севу. Яков Алексеевич и Максим очень этому рады. Ведь можно будет излишки урожая продать. Степка отмалчивается, чтобы не раздувать конфликт. Ссора в семье разрастается. Отец и старший сын перестают разговаривать со Степкой. Младший, в свою очередь, все чаще убегает из дома. По ночам мальчику снится, что его хоронят в степи.

Степка, не выдержав такого обращения, идет в сельсовет. Там он признаётся, что отец указал неправильную площадь своего надела, уменьшив ее. Узнав про это, Яков Алексеевич избивает ябедника кнутом. Когда с поля пропали быки, то отец со старшим братом убивают Степку. После выясняется, что младший сын не причастен к пропаже животных.

Произведение учит никогда не отступать от своего мнения.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Критика

В одном из лучших шолоховких произведений «внимательно прослеживается весь процесс отчуждения, идущий в семье, где младший пошёл против веры отцов», исследуется то, что более всего поразило писателя в революционную эпоху: «феноменология рождающейся и катастрофически прогрессирующей неродственности в самом естественном средоточии родственности»[1]. Нарастающий конфликт «крепкого» хозяина Якова Алексеевича с младшим сыном «комсомолистом» Степаном завершается в рассказе трагически. Отец и старший брат Максим убивают Степана за потерянных в степи семейных быков.

В первых рецензиях на произведение отмечалось, что рассказ «производит очень сильное впечатление»[2]. Сюжетное мастерство и тонкий художественный такт подчёркивала в «Червоточине» Л. Мышковская[3]. И. М. Машбиц-Веров, анализируя образ Якова Алексеевича, отмечал:

…непримиримая ненависть к Степану вырастает на крепкой «казацко-родовой» и хозяйственной основе. Раскрытие властям истинного размера посевов, скрытых отцом; Степан, как постоянно-угрожающее революционное начало, которое разрушает весь привычный уклад и всё годами налаженное хозяйство, ― вот где истинная причина убийства, вот что превращает потенциальную энергию ненависти в энергию действенную, смертельную[4].

В произведении М.А. Шолохова «Червоточина» основными героями являются члены одной семьи. Главу семейства зовут Яков, он вместе с женой воспитал двоих сыновей. Парней зовут Степан и Максим. Отец вместе с младшим братом не одобряет выбор старшего брата вступить в комсомол. На этой почве в семье часто вспыхивают скандалы. Максим постоянно пытается уговорить Степана выйти из комсомола. Однажды из-за этого между парнями началась драка, которую начал младший брат. Но и это не повлияло на выбор Степана. Он продолжает активно участвовать в жизни комсомола.

Пришла весна и наступило время, когда необходимо начинать готовить поля к посеву. В этом году было запланировано посадить больше урожая, нежели в прошлый год. Это необходимо для того, что бы продать излишек и получить прибыль. Степану эта идея пришлась не по душе. Но что бы в очередной раз не ругаться с родственниками он решает промолчать и не обращать на происходящее внимание. Но, несмотря на это в доме царит напряженная атмосфера. Из этого понятно, что ссора все равно состоится. Отец и Максим принимают решение не разговаривать со Степой. Старшему брату очень тяжело жить в своем родном доме. Он не может там находится и поэтому старается чаще бывать в комсомоле. Там к нему относятся хорошо и с пониманием.

С раннего детства Степана учили никогда не обманывать. Поэтому он не выдерживает и рассказывает правду про обман, который затеял его отец. Папа дал ложную информацию в сельский совет. Он заведомо уменьшил площадь поля, что бы продать оставшийся за территорией урожай. Степан понимает, что таким поступком настроит против себя отца. Так и вышло. Яков очень разозлился и избил сына кнутом, да так сильно, что на теле парня остались кровавые полосы. Отец с Максимом выпустили пастись скот на поле, но он исчез. Папа и сын решили, что это проделки Степана. Это была последняя капля, и Яков задумался об убийстве старшего сына. Максим помог отцу и в этом вопросе. Труп Степана они закопали на территории поля. Через некоторое время выяснилось, что Степан ни в чем не виновен. Скот просто ушел пастись в другое место.

После прочтения произведения можно сделать вывод, что Степан имел свое мнение, хотел жить своей жизнью и своими интересами. Ему было очень обидно, что его не понимают и не поддерживают его самые близкие родственники. Но с другой стороны можно понять и Якова. Отец считал, что старший сын должен к нему прислушиваться и уважать его слово. Как ни крути они оба правы, но каждый по своему

Персонажи

• Аксинья
  ― жена Максима, встречает Якова Алексеевича и Максима после убийства Степана.

• Квартальный
  ― безымянный персонаж, зовёт Якова Алексеевич на собрание.

• Максим
  ― старший сын Якова Алексеевича, брат Стёпки, 29 лет, женат; настроен против Советской власти, вместе с отцом убивает Стёпку и Прохора Токина.

• Мать
  ― безымянная жена Якова Алексеевича, мать Максима и Стёпки.

• Статистик
  ― безымянный персонаж, приезжает в станицу записывать объёмы посевов.

• Стёпка
  ― главный герой рассказа, младший сын Якова Алексеевича, 20 лет, комсомолец, погибает от рук настроенных против Советской власти отца и брата.

• Токин Прохор
  ― бедняк, просит у Якова Алексеевича быков, чтобы перевести сено, в финале гибнет от рук Максима.

• Яков Алексеевич
  ― отец Максима и Стёпки, «старинной ковки человек: ширококостый, сутуловатый»; сначала числился кулаком, затем продал часть имущества и стал середняком; настроен против Советской власти, в финале вместе с Максимом убивает сына комсомольца Стёпку.

Андрей Буторин слушать все книги автора по порядку

Андрей Буторин
Андрей Буторин — все книги автора в одном месте слушать по порядку полные версии на сайте онлайн аудио библиотеки knigiaudio.org

Андрей Буторин — Червоточина отзывы

Отзывы слушателей о книге Червоточина, исполнитель: Олег Шубин. Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Уважаемые читатели и просто посетители нашей библиотеки! Просим Вас придерживаться определенных правил при комментировании литературных произведений.

• 1. Просьба отказаться от дискриминационных высказываний. Мы защищаем право наших читателей свободно выражать свою точку зрения. Вместе с тем мы не терпим агрессии. На сайте запрещено оставлять комментарий, который содержит унизительные высказывания или призывы к насилию по отношению к отдельным лицам или группам людей на основании их расы, этнического происхождения, вероисповедания, недееспособности, пола, возраста, статуса ветерана, касты или сексуальной ориентации.
• 2. Просьба отказаться от оскорблений, угроз и запугиваний.
• 3. Просьба отказаться от нецензурной лексики.
• 4. Просьба вести себя максимально корректно как по отношению к авторам, так и по отношению к другим читателям и их комментариям.

Надеемся на Ваше понимание и благоразумие. С уважением, администратор knigiaudio.org.

Ничего не найдено.

Ссылки

• Червоточина.
• Червоточина
• Краткое содержание Шолохов Червоточина

На этой странице сайта находится литературное произведение Червоточина

автора, которого зовут
Шолохов Михаил Александрович
. На сайте ofap.ru вы можете или скачать бесплатно книгу Червоточина в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB, или прочитать онлайн электронную книгу Шолохов Михаил Александрович — Червоточина без регистрации и без СМС.

Размер архива с книгой Червоточина = 12.84 KB

Рассказы – 0 Фундаментальная электронная библиотека — «Шолохов М.А. Собрание сочинений: В 8 томах. Том 1.»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1956 Михаил Александрович Шолохов ЧЕРВОТОЧИНА Яков Алексеевич — старинной ковки человек: ширококостый, сутуловатый; борода, как новый просяной веник, — до обидного похож на того кулака, которого досужие художники рисуют на последних страницах газет. Одним не схож — одежей. Кулаку, по занимаемой должности, непременно полагается жилетка и сапоги с рыпом, а Яков Алексеевич летом ходит в холщовой рубахе, распоясавшись и босой. Года три назад числился он всамделишным кулаком в списках станичного Совета, а потом рассчитал работника, продал лишнюю пару быков, остался при двух парах да при кобыле, и в Совете в списках перенесли его в соседнюю клетку — к середнякам. Прежнюю выправку не потерял от этого Яков Алексеевич: ходил важной развалкой, так же, по-кочетиному, держал голову, на собраниях, как и раньше, говорил степенно, хриповато, веско. Хоть урезал он свое хозяйство, а дела повел размашисто. Весной засеял двадцать десятин пшеницы; на хлебец, сбереженный от прошлогоднего урожая, купил запашник, две железных бороны, веялку. Известно уж, кто весной последнее продает: кому жевать нечего. По всей станице поискать такого хозяина, как Яков Алексеевич: оборотистый казак, со смекалкой. Однако и у него появилась червоточина: младший сын Степка в комсомол вступил. Так-таки без спроса и совета взял да и вступил. Доведись такая беда на глупого человека — быть бы неурядице в семье, драке, но Яков Алексеевич не так рассудил. Зачем парня дубиной обучать? Пусть сам к берегу прибивается. Изо дня в день высмеивал нонешнюю власть, порядки, законы, желчной руганью пересыпал слова, язвил, как осенняя муха; думал, раскроются у Степки глаза, — они и раскрылись: перестал парень креститься, глядит на отца одичалыми глазами, за столом молчит. Как-то перед обедом семейно стали на молитву. Яков Алексеевич, разлопушив бороду, отмахивал кресты, как косой по лугу орудовал; мать Степкина в поклонах ломалась, словно складной аршин; вся семья дружно махала руками. На столе дымились щи; хмелинами благоухал свежий хлеб. Степка стоял возле притолоки, заложив руки за спину, переступая с ноги на ногу. — Ты человек? — помолившись, спросил Яков Алексеевич. — Тебе лучше знать… — Ну, а если человек и садишься с людьми за стол, то крести харю. В этом и разница промеж тобой и быком. Это бык так делает: из яслев жрет, а потом повернулся и туда же надворничает. Степка направился было к двери, но одумался, вернулся и, на ходу крестясь, скользнул за стол. За несколько дней пожелтел с лица Яков Алексеевич; похаживая по двору, хмурил брови; знали домашние, что пережевывает какую-нибудь мыслишку старик, недаром по ночам кряхтит, возится и засыпает только перед рассветом. Мать как-то шепнула Степке: — Не знаю, Степушка, что наш Алексеевич задумал… Либо тебе какую беду строит, либо кого опутать хочет… Степка-то знал, что на него готовит отец поход, и, притаившись, подумывал, куда направить лыжи в том случае, если старик укажет на ворота. В самом деле, есть о чем подумать Якову Алексеевичу: будь Степке вместо двадцати пятнадцать годов, тогда бы с ним легко можно справиться. Долго ли взять из чулана новые ременные вожжи да покрепче намотать на руку? А в двадцать годов любые вожжи тонки будут; таких оболтусов учат дышлиной, но по теперешним временам за дышлину так прискребут, что и жарко и тошно будет. Как тут не кряхтеть старику по ночам и не хмурить бровей в потемках? Максим — старший брат Степки, казак ядреный и сильный, — по вечерам, выдалбливая ложки, спрашивал Степку: — А скажи, браток, на чуму тебе сдался этот комсомол? — Не вяжись! — рубил Степка. — Нет, ты скажи, — не унимался Максим. — Вот я прожил двадцать девять лет, больше твово видал и знаю и так полагаю, что пустяковина все это… Разным рабочим подходящая штука, он восемь часов отдежурил — и в клуб, в комсомол, а нам, хлеборобам, не рука… Летом в рабочую пору протаскаешься ночь, а днем какой из тебя работник будет?.. Ты по совести скажи: может, ты хочешь службу какую получить, для этого и вступил? — ехидно спрашивал Максим. Степка, бледнея, молчал, и губы у него дрожали от обиды. — Ерундовская власть. Нам, казакам, даже вредная. Одним коммунистам житье, а ты хоть репку пой… Такая власть долго не продержится. Хоть и крепко присосались к хлеборобовой шее разные ваши комсомолы, а как приспеет время, ажник черт их возьмет! На потном лбу Максима подпрыгивала мокрая прядка волос. Нож, обтесывая болванку, гневно метал стружки. Степка, бесцельно листая книгу, угрюмо сопел: ему не хотелось ввязываться в спор, потому что сам Яков Алексеевич прислушивался к словам Максима с молчаливым одобрением, видимо ожидая, что скажет Степка. — Ну, а если, не приведи бог, какой переворот? Тогда что будешь делать? — хищно поблескивая зубами, щерился Максим. — Зубы повыпадут, покель дождешься переворота! — Гляди, Степка! Ты уж не махонький… Игра идет «шиб-прошиб», промахнешься — тебя ушибут! Да случись война или ишо что, я первый тебя драть буду! Таких щенят, как ты, убивать незачем, а плетью сечь буду… До болятки! — И следовает!.. — подталдыкивал Яков Алексеевич. — Пороть буду, вот те крест!.. — подрагивая ноздрями, гремел Максим. — В германскую войну, помню, пригнали нашу сотню на какую-то фабрику под Москвой, — рабочие там бунтовались. Приехали мы перед вечером, въезжаем в ворота, а народу возле конторы — тьма. «Братцы-казаки, — шумят, — становитесь в наши ряды!» Командир сотни — войсковой старшина Боков — командует: «В плети их, сукиных сынов!..» Максим захлебнулся смехом и, багровея, наливаясь краской, долго раскатисто ржал. — Плеть-то у меня сыромятная, в конце пулька зашита… Выезжаю вперед, как гаркну забастовщикам этим: «…Вставай, подымайся, рабочий народ! Приехали казаки вам спины пороть!» Попереди всех старичишка в картузе стоял, так, седенький, щупленький… Я его как потяну плетью, а он — копырь и упал коню под ноги… Что там было… — суживая глаза, тянул Максим. — Бабья этого лошадьми потоптали — штук двадцать. Ребята осатанели и уж за шашки взялись… — А ты? — хрипло спросил Степка. — Кое-кому вложил память! Степка спиной прижался к печке. Прижался крепко-накрепко, сказал глухо: — Жалко, что не шлепнули тебя, такого гада!.. — Это кто же гад? — Ты… — Кто гад? — переспросил Максим и, кинув на пол необтесанную ложку, поднялся со скамьи. Ладони у Степки взмокли теплым потом. Стиснул кулаки, ногти въелись в тело, и уже твердо сказал: — Собака ты! Каин! Максим, вытянув руку, сжал в комок рубаху на груди у Степки, рывком оторвал его от печки и кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня. Метнулся в сторону, в пальцах Максима оставил ворот рубахи, взмахнул кулаком… Хлесткий удар в щеку свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял ему горло, правой размеренно бил по щекам. Степка чувствовал над собой частое дыхание брата, видел холодную и такую ненужную улыбку на его губах, от каждого удара захватывало дыхание, звон колол уши, из глаз текли слезы. Крик обиды за невольные слезы, за улыбку Максима застревал в стиснутом горле… Из разбитых губ текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка кровью плевал в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая бритую жилистую шею, и так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на вспухшие щеки Степки… Выждав время, разнял их сам Яков Алексеевич. Максим, все так же улыбаясь, поднял с земли недоделанную ложку, сел возле окна. Степка вытер рукавом окровяненные губы, надел шапку и вышел, тихонько притворив за собой дверь. — Ему это на пользу… Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и до отца доберется! — заговорил Максим. Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от слез лицо старухи.

* * * Наутро Максим первым затеял разговор. — Пойдешь в Совет жалиться? — спросил он Степку. — Пойду! — А по-семейному это будет? Степка глянул на посеревшее лицо Максимовой жены, на мать, утиравшую глаза завеской, и промолчал. Про себя решил снести обиду, молчать. С этого дня надолго легла в доме нудная тишина. Бабы говорили шепотом. Яков Алексеевич, пасмурный, как ноябрьский рассвет, молчал. Максим, виновато улыбаясь, заговаривал со Степкой: — Ты, браток, не всякую лыку в строку. Мало ли чего не бывает в семье… А все это через твой комсомол! Брось ты его к чертовой матери! Жили без него, да и теперь проживем. Какая тебе нужда переться туда? Отцу вон соседи в глаза лезут: «Что ж, мол, Степка-то ваш в комсомолисты подался?» А старику ить совестно… Опять же жениться тебе, какая девка без венца пойдет? Хлюстанку брать? Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в клуб. Под хрипенье поповской фисгармонии думал невеселые думки. А на станицу напористо перла весна. На девичьих щеках появились веснушки, на вербах — почки. По улицам отзвенело весеннее половодье. Неприметно куда ушел снег, под солнечным пригревом дымилась, таяла в синеве бирюзовая степь. В степных ярах, в буераках, вдоль откосов еще лежал снег, поганя землю своей несвежей, излапанной ветрами белизной, а по взгорьям, по лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно похаживали коровы, и зеленые щепотки травы, пробиваясь сквозь прошлогоднюю блеклую старюку, пахли одурманивающе и нежно. Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех. С масленицы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по-хозяйски. Солнце еще не выпило из земли жирного запаха весенней прели, а Яков Алексеевич уже снаряжал сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь. Степка погонял быков, Максим ходил за плугом. Два дня жили в степи за восемь верст от дома. По ночам давили морозы, трава обрастала инеем, земля, скованная ледозвоном, отходила только к полудню, и две пары быков, пройдя два-три загона, становились на постав, над мокрыми спинами клубами пенился пар, бока тяжело вздымались. Максим, очищая с сапог налипшую грязь, косился на отца, хрипел простуженным голосом: — Ты, батя, сроду так… Ну, рази это пахота? Это увечье, а не работа! Скотину порежем начисто… Ты погляди кругом: окромя нас, пашет хоть одна душа? Яков Алексеевич палочкой скреб лемеши, гундосил: — Ранняя пташка носик очищает, а поздняя глазки протирает. Так-то говорят старые люди, а ты, молодой, разумей! — Какая там пташечка! — кипятится Максим. — Она, эта самая пташечка, будь она трижды анафема, не сеет, не жнет и не пашет в таковскую погоду, а ты, батя… Да что там… Кхе-кхе… Кхе!.. — Ну, отдохнули, трогай, сынок, с богом! — Чего там трогай, налево кругом — и марш домой! — Трогай, Степан! Степка арапником вытягивал сразу обоих борозденных. Плуг, словно прилипая к земле, скрипел, судорожно подрагивал и полз, лениво отваливая тонкие пласты грязи.

* * * С того дня, как стал Степка комсомольцем, откололась от него семья. Сторонились и чуждались, словно заразного. Яков Алексеевич открыто говорил: — Теперь, Степан, не будет прежнего ладу. Ты нам навроде как чужой стал… Богу не молишься, постов не блюдешь, батюшка с молитвой приходил, так ты и под святой крест не подошел… Разве ж это дело? Опять же хозяйство, — при тебе слово лишнее опасаешься сказать… Раз уж завелась в дереве червоточина — погибать ему, в труху превзойдет, ежели вовремя не вылечить. А лечить надо строго, больную ветку рубить, не жалеючи… В писании — и то сказано. — Мне из дому идтить некуда, — отвечал Степка. — На этот год на службу уйду, вот и развяжу вам руки. — Из жилья мы тебя не выгоняем, но поведенье свое брось! Нечего тебе по собраньям шляться, на губах еще не обсохло, а ты туда же, рот разеваешь. Люди в глаза мне смеются через тебя, поганца. Старик, разговаривая со Степкой, багровел, едва сдерживал волнение, а Степка, глядя в холодные отцовы глаза, на жесткие по-звериному изломы губ, вспоминал упреки ребят-комсомольцев: «Обуздай отца, Степка. Ведь он разоряет бедноту, скупая под весну за бесценок сельскохозяйственные орудия. Стыдно!» И Степка, вспоминая, действительно краснел от жгучего стыда, чувствовал, что в сердце нет уже ни прежней кровной любви, ни жалости к этому беспощадному дёру — к человеку, который зовется его отцом. Будто каменной глухой стеной отгородилась от Степки семья. Не перелезть эту стену, не достучаться. Отчуждение постепенно переходило в маленькую сначала злобу, а злобу сменила ненависть. За обедом, случайно подняв глаза, встречал Степка ледянистые глаза Максима, переводил взгляд на отца и видел, как под сумчатыми веками Якова Алексеевича загораются злобные огоньки, в руке начинает дрожать ложка. Даже мать — и та стала смотреть на Степку равнодушным, невидящим взглядом. Кусок застревал у парня в горле, непрошенные слезы жгли глаза, валом вставало глухое рыдание. Скрепясь, наскоро дообедывал и уходил из дому. По ночам часто Степке снился один и тот же сон: будто хоронят его где-то в степи, под песчаным увалом. Кругом незнакомые, чужие люди, на увале растут сухобылый бурьян и остролистый змеиный лук. Отчетливо, как наяву, видел Степка каждую веточку, каждый листик… Потом в яму бросали его, Степкино, мертвое тело и сыпали лопатами глину. Один холодный грузный ком падает на грудь, за ним другой, третий… Степка просыпался, ляская зубами, со стесненной грудью, и, уже проснувшись, дышал глубокими частыми вздохами, словно ему не хватало воздуха.

* * * На время кончились полевые работы. Степь пустовала без людей, лишь на огородах маячили цветные платки баб. По вечерам станица, любовно перевитая сумерками, дремала на высохшей земляной груди, разметав по окраинам зеленые косы садов. Перезвоны гармошек подолгу бродили за станицей, там, где урубом кончается степь и начинается пухлая синь неба. Подходил покос. Трава вымахала в пояс человеку. На остреньких головках пырея стали подсыхать ости, желтели и коробились листки, наливалась соком сурепка, в логах кучерявился конский щавель. Яков Алексеевич раньше всех выкосил свою делянку, по ночам запрягал быков и уезжал от стана с Максимом за грань, на вольные земли станичного фонда. Гасли звезды, пепельно серело небо, зорю выбивал перепел; просыпаясь под арбой, Степка слышал, как по росе цокотала косилка, выкашивая краденую траву. Сена набрал Яков Алексеевич на две зимы. Хозяйственный человек он и знает, что на провесне, когда у бестягловых скотинка с голоду будет дохнуть, можно за беремя сена взять добрые деньги, а если денег нет, то и телушку-летошницу с база на свой баз перегнать. Вот поэтому-то Яков Алексеевич и вывершил прикладок вышиной в три косовых. Злые люди поговаривали, что и чужого сенца прихватил ночушкой Яков Алексеевич, но ведь не пойманный — не вор, а так мало ли какую напраслину можно на человека взвалить…

* * * В субботу затемно пришел Прохор Токин. Долго мялся возле дверей, крутил в руках затасканную зеленую буденовку, тоскливо и заискивающе улыбался. «Пришел быков у отца просить», — подумал Степка. Сквозь изодранные мешочные штаны Прохора проглядывало дряблое тело, босые ноги сочились кровью, в глубоких глазницах тускло, как угольки под золою, тлели слегка раскосые черные глаза. Взгляд их был злобно-голоден и умоляющ. — Яков Алексеевич, выручи, ради Христа! Отработаю. — А что у тебя за беда? — спросил тот, не вставая с кровати. — Быков бы мне на день… Сено перевезть. Завтра день праздничный… а я бы перевез… Разворуют сено-то! — Быков не дам! — Ради Христа! — Не проси, Прохор, не могу. Скотина мореная. — Уважь, Яков Алексеевич. Сам знаешь, семья… чем коровенку зимовать буду? Бился, бился, не косил, а по былке выдергивал… — Дай быков, отец! — вмешался Степка. Прохор метнул в его сторону благодарный взгляд, суетливо моргая глазами, уставился на Якова Алексеевича. Неожиданно Степка увидел, что колени у Прохора мелко подрагивают, а он, желая скрыть невольную дрожь, переступает с ноги на ногу, как лошадь, посаженная на передок; чувствуя приступ омерзительной тошноты, Степка побледнел, выкрикнул лающим голосом: — Дай быков! Что жилы тянешь!.. Яков Алексеевич насупил брови. — Ты мне не указ. А коли такой желанный, то езжай в праздник сено вози! Своих быков в чужие руки я не доверяю! — И поеду. — Ну, и езжай! — Спасибочко, Яков Алексеевич! — Прохор выгнулся в поклоне. — Спасибо — спасибом, а молотьба придет — на недельку приди поработаешься. — Приду. — То-то, гляди!

* * * В воскресенье, едва засветлел рассвет, под окнами хат и хатенок загремели костыли квартальных. Яков Алексеевич встретил своего квартального возле крыльца. — Ты чего спозаранку томашишься? — Рассвенется, приходи в школу на собрание. — Квартальный развернул кисет и, слюнявя клочок газеты, невнятно пробурчал:— Статист приехал посевы записывать… Для налогу… Вот какие дела… Прощевайте! Пошел к калитке, на ходу чиркая спичкой, громыхая сыромятными чириками. Яков Алексеевич задумчиво помял бороду и, обращаясь к Максиму, гнавшему быков с водопоя, крикнул: — Быков повремени давать Прохору. Нынче утром собрание всчет налога. Статист приехал. Пойдем обое со Степкой. Он комсомолист, может ему какая скидка выйдет. Что же, задарма он, что ли, обувку отцовскую бьет, по клубам шатается. Максим бросил быков и торопливо подошел к отцу. — Ты, гляди, на старости лет не сдури… Записывай замест двадцати десятин — шесть либо семь. — Нашел, кого учить, — усмехнулся Яков Алексеевич. За завтраком Яков Алексеевич небывало ласковым голосом сказал Степке: — С Прохором поедешь за сеном на ночь, а зараз одевай праздничные шаровары и пойдем на собрание. Степка промолчал. Позавтракал и, ни о чем не спрашивая, пошел с отцом. В школе народу — как колосу на десятине в урожайный год. Дошла очередь и до Якова Алексеевича. Позеленевший от табачного дыма статистик, гладя рыжую бороду, спросил: — Сколько десятин посева? Яков Алексеевич, помолчав, деловито прижмурил глаз. — Жита две десятины, — на левой его руке палец пригнулся к ладони, — проса одна десятина, — согнулся другой растопыренный палец, — пшеницы четыре десятины… Яков Алексеевич придавил третий палец и поднял глаза к потолку, словно что-то про себя подсчитывая.

Шолохов Михаил Александрович — Червоточина -> следующая страница книги

Было бы отлично, чтобы книга
Червоточина
автора
Шолохов Михаил Александрович
понравилась бы вам! Если так будет, тогда вы могли бы порекомендовать эту книгу
Червоточина
своим друзьям, проставив гиперссылку на страницу с данным произведением: Шолохов Михаил Александрович — Червоточина. Ключевые слова страницы:
Червоточина; Шолохов Михаил Александрович, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн