Дом темнел вблизи пятнами красноватого цвета рисовались на нем освещенные длинные окна егэ

Установи соответствие между грамматическими ошибками и предложениями, в которых они допущены: к каждой позиции первого столбца подбери соответствующую позицию из второго столбца.

ГРАММАТИЧЕСКИЕ
ОШИБКИ
ПРЕДЛОЖЕНИЯ
А) Неправильное употребление падежной формы существительного с предлогом.

Б) Ошибка в построении предложения с однородными членами.

В) Нарушение в построении предложения с причастным оборотом.

Г) Ошибка в построении сложного предложения.

Д) Нарушение связи между подлежащим и сказуемым

1) Большинство птиц улетело на юг, в тёплые края, и только изредка запоздалая журавлиная стая пролетала высоко в небе, наполняя пространство между небом и землёй жалобным курлыканьем.

2) Да, он, мой кумир, был сильнее всех не только в классе, а также во всём мыслимом, учитывая наш возраст, мире.

3) Раздражает отсутствие необходимых вещей, но однако я как-то выкручиваюсь: кое-что одолжил Валька, кое-что купил сам.

4) Простота! Вот это и есть та простота, что, согласно народной мудрости, хуже воровства.

5) После самой Дарьи Михайловны Рудин ни с кем так часто и так долго не беседовал, как с Натальей.

6) Медленно, вопреки своего желания мы продолжали с Костей приближаться к снующим взад-вперёд муравьям.

7) В далёкой и бледной глубине неба только что проступали звёздочки; на западе ещё алело — там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь чёрную сетку плакучей берёзы.

Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нём освещённые длинные окна.

9) Машинист мигнул помощнику, паровоз дал предупредительный сигнал, мелькнула освещённая будка электричеством, очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глаз светофора

А
Б
В
Г
Д

• Полный текст
• I
• II
• III
• IV
• V
• VI
• VII
• VIII
• IX
• X
• XI
• XII
• Эпилог
• Примечания

«Как же это вы были масо­ном, Филипп Сте­па­ныч?» – спро­сил его Пигасов.

«Известно как: я носил длин­ный ноготь на пятом пальце».

Но больше всего сме­я­лась Дарья Михай­ловна, когда Пига­сов пустился рас­суж­дать о любви и уве­рять, что и о нем взды­хали, что одна пыл­кая немка назы­вала его даже «аппе­тит­ным Афри­кан­чи­ком и хри­пун­чи­ком». Дарья Михай­ловна сме­я­лась, а Пига­сов не лгал: он дей­стви­тельно имел право хва­статься сво­ими побе­дами. Он утвер­ждал, что ничего не может быть легче, как влю­бить в себя какую угодно жен­щину: стоит только повто­рять ей десять дней сряду, что у ней в устах рай, а в очах бла­жен­ство и что осталь­ные жен­щины перед ней про­стые тряпки, и на один­на­дца­тый день она сама ска­жет, что у ней в устах рай и в очах бла­жен­ство, и полю­бит вас. Все на свете бывает. Почему знать? может быть, Пига­сов и прав.

В поло­вине деся­того Рудин уже был в беседке. В дале­кой и блед­ной глу­бине неба только что про­сту­пали звез­дочки; на западе еще алело – там и небо­склон казался ясней и чище; полу­круг луны бле­стел золо­том сквозь чер­ную сетку пла­ку­чей березы. Дру­гие дере­вья либо сто­яли угрю­мыми вели­ка­нами, с тыся­чью про­све­тов, напо­до­бие глаз, либо сли­ва­лись в сплош­ные мрач­ные гро­мады. Ни один листок не шеве­лился; верх­ние ветки сире­ней и ака­ций как будто при­слу­ши­ва­лись к чему-то и вытя­ги­ва­лись в теп­лом воз­духе. Дом тем­нел вблизи; пят­нами крас­но­ва­того света рисо­ва­лись на нем осве­щен­ные длин­ные окна. Кро­ток и тих был вечер; но сдер­жан­ный, страст­ный вздох чудился в этой тишине.

Рудин стоял, скре­стив руки на груди, и слу­шал с напря­жен­ным вни­ма­нием. Сердце в нем билось сильно, и он невольно удер­жи­вал дыха­ние. Нако­нец ему послы­ша­лись лег­кие, тороп­ли­вые шаги, и в беседку вошла Наталья.

Рудин бро­сился к ней, взял ее за руки. Они были холодны как лед.

– Ната­лья Алек­се­евна! – заго­во­рил он тре­пет­ным шепо­том, – я хотел вас видеть… я не мог дождаться зав­траш­него дня. Я дол­жен вам ска­зать, чего я не подо­зре­вал, чего я не созна­вал даже сего­дня утром: я люблю вас.

Руки Ната­льи слабо дрог­нули в его руках.

– Я люблю вас, – повто­рил он, – и как я мог так долго обма­ны­ваться, как я давно не дога­дался, что люблю вас!.. А вы?.. Ната­лья Алек­се­евна, ска­жите, вы?..

Ната­лья едва пере­во­дила дух.

– Вы видите, я при­шла сюда, – про­го­во­рила она наконец.

– Нет, ска­жите, вы любите меня?

– Мне кажется… да… – про­шеп­тала она.

Рудин еще крепче стис­нул ее руки и хотел было при­влечь ее к себе…

Ната­лья быстро оглянулась.

– Пустите меня, мне страшно – мне кажется, кто-то нас под­слу­ши­вает… Ради Бога, будьте осто­рожны. Волын­цев догадывается.

– Бог с ним! Вы видели, я и не отве­чал ему сего­дня… Ах, Ната­лья Алек­се­евна, как я счаст­лив! Теперь уже ничто нас не разъединит!

Ната­лья взгля­нула ему в глаза.

– Пустите меня, – про­шеп­тала она, – мне пора.

– Одно мгно­ве­нье… – начал Рудин.

– Нет, пустите, пустите меня…

– Вы как будто меня боитесь?

– Нет; но мне пора…

– Так повто­рите по край­ней мере еще раз…

– Вы гово­рите, вы счаст­ливы? – спро­сила Наталья.

– Я? Нет чело­века в мире счаст­ли­вее меня! Неужели вы сомневаетесь?

Ната­лья при­под­няла голову. Пре­красно было ее блед­ное лицо, бла­го­род­ное, моло­дое и взвол­но­ван­ное – в таин­ствен­ной тени беседки, при сла­бом свете, падав­шем с ноч­ного неба.

– Знайте же, – ска­зала она, – я буду ваша.

– О Боже! – вос­клик­нул Рудин…

Но Ната­лья укло­ни­лась и ушла. Рудин постоял немного, потом вышел мед­ленно из беседки. Луна ясно осве­тила его лицо; на губах его блуж­дала улыбка.

– Я счаст­лив, – про­из­нес он впол­го­лоса. – Да, я счаст­лив, – повто­рил он, как бы желая убе­дить самого себя.

Он выпря­мил свой стан, встрях­нул куд­рями и пошел про­ворно в сад, весело раз­ма­хи­вая руками.

А между тем в сире­не­вой беседке тихонько раз­дви­ну­лись кусты и пока­зался Пан­да­лев­ский. Он осто­рожно огля­нулся, пока­чал голо­вой, сжал губы, про­из­нес зна­чи­тельно: «Вот как‑с. Это надобно будет дове­сти до све­де­ния Дарьи Михай­ловны», – и скрылся.

VIII

Воз­вра­тясь домой, Волын­цев был так уныл и мра­чен, так неохотно отве­чал своей сестре и так скоро заперся к себе в каби­нет, что она реши­лась послать гонца за Леж­не­вым. Она при­бе­гала к нему во всех затруд­ни­тель­ных слу­чаях. Леж­нев велел ей ска­зать, что при­е­дет на сле­ду­ю­щий день.

Волын­цев и к утру не пове­се­лел. Он хотел было после чаю отпра­виться на работы, но остался, лег на диван и при­нялся читать книгу, что с ним слу­ча­лось не часто. Волын­цев к лите­ра­туре вле­че­ния не чув­ство­вал, а сти­хов про­сто боялся. «Это непо­нятно, как стихи», – гова­ри­вал он и, в под­твер­жде­ние слов своих, при­во­дил сле­ду­ю­щие строки поэта Айбулата:

И до конца печаль­ных дней
Ни гор­дый опыт, ни рассудок
Не изо­мнут рукой своей
Кро­ва­вых жизни незабудок.

Алек­сандра Пав­ловна тре­вожно посмат­ри­вала на сво­его брата, но не бес­по­ко­ила его вопро­сами. Эки­паж подъ­е­хал к крыльцу. «Ну, – поду­мала она, – слава Богу, Леж­нев…» Слуга вошел и доло­жил о при­езде Рудина.

Волын­цев бро­сил книгу на пол и под­нял голову.

– Кто при­е­хал? – спро­сил он.

– Рудин, Дмит­рий Нико­лаич, – повто­рил слуга.

Волын­цев встал.

– Проси, – про­мол­вил он, – а ты, сестра, – при­ба­вил он, обра­тясь к Алек­сан­дре Пав­ловне, – оставь нас.

– Да почему же? – начала она.

– Я знаю, – пере­бил он с запаль­чи­во­стью, – я прошу тебя.

Вошел Рудин. Волын­цев холодно покло­нился ему, стоя посреди ком­наты, и не про­тя­нул ему руки.

– Вы меня не ждали, при­знай­тесь, – начал Рудин и поста­вил шляпу на окно.

Губы его слегка подер­ги­вало. Ему было неловко; но он ста­рался скрыть свое замешательство.

– Я вас не ждал, точно, – воз­ра­зил Волын­цев, – я ско­рее, после вче­раш­него дня, мог ждать кого-нибудь – с пору­че­нием от вас.

– Я пони­маю, что вы хотите ска­зать, – про­мол­вил Рудин, садясь, – и очень рад вашей откро­вен­но­сти. Этак гораздо лучше. Я сам при­е­хал к вам, как к бла­го­род­ному человеку.

– Нельзя ли без ком­пли­мен­тов? – заме­тил Волынцев.

– Я желаю объ­яс­нить вам, зачем я приехал.

– Мы с вами зна­комы: почему же вам и не при­е­хать ко мне? При­том же вы не в пер­вый раз удо­сто­и­ва­ете меня своим посещением.

– Я при­е­хал к вам, как бла­го­род­ный чело­век к бла­го­род­ному чело­веку, – повто­рил Рудин, – и хочу теперь сослаться на соб­ствен­ный ваш суд… Я дове­ряю вам вполне…

– Да в чем дело? – про­го­во­рил Волын­цев, кото­рый все еще стоял в преж­нем поло­же­нии и сумрачно гля­дел на Рудина, изредка подер­ги­вая концы усов.

– Поз­вольте… я при­е­хал затем, чтобы объ­яс­ниться, конечно; но все-таки это нельзя разом.

– Отчего же нельзя?

– Здесь заме­шано тре­тье лицо…

– Какое тре­тье лицо?

– Сер­гей Пав­лыч, вы меня понимаете.

– Дмит­рий Нико­лаич, я вас нисколько не понимаю.

– Вам угодно…

– Мне угодно, чтобы вы гово­рили без оби­ня­ков! – под­хва­тил Волынцев.

Он начи­нал сер­диться не на шутку.

Рудин нахму­рился.

– Извольте… мы одни. Я дол­жен вам ска­зать – впро­чем, вы, веро­ятно, уже дога­ды­ва­е­тесь (Волын­цев нетер­пе­ливо пожал пле­чами), – я дол­жен вам ска­зать, что я люблю Ната­лью Алек­се­евну и имею право пред­по­ла­гать, что и она меня любит.

Волын­цев поблед­нел, но ничего не отве­тил, ото­шел к окну и отвернулся.

– Вы пони­ма­ете, Сер­гей Пав­лыч, – про­дол­жал Рудин, – что если бы я не был уверен…

– Поми­луйте! – поспешно пере­бил Волын­цев, – я нисколько не сомне­ва­юсь… Что ж! на здо­ро­вье! Только я удив­ля­юсь, с какого дья­вола вам взду­ма­лось ко мне с этим изве­стием пожа­ло­вать… Я‑то тут что? Что мне за дело, кого вы любите и кто вас любит? Я про­сто не могу понять.

Волын­цев про­дол­жал гля­деть в окно. Голос его зву­чал глухо.

Рудин встал.

– Я вам скажу, Сер­гей Пав­лыч, почему я решился при­е­хать к вам, почему я не почел себя даже вправе скрыть от вас нашу… наше вза­им­ное рас­по­ло­же­ние. Я слиш­ком глу­боко ува­жаю вас – вот почему я при­е­хал; я не хотел… мы оба не хотели разыг­ры­вать перед вами коме­дию. Чув­ство ваше к Ната­лье Алек­се­евне было мне известно… Поверьте, я знаю себе цену: я знаю, как мало достоин я того, чтобы заме­нить вас в ее сердце; но если уж этому суж­дено было слу­читься, неужели же лучше хит­рить, обма­ны­вать, при­тво­ряться? Неужели лучше под­вер­гаться недо­ра­зу­ме­ниям или даже воз­мож­но­сти такой сцены, какая про­изо­шла вчера за обе­дом? Сер­гей Пав­лыч, ска­жите сами.

Волын­цев скре­стил руки на груди, как бы уси­ли­ва­ясь укро­тить самого себя.

– Сер­гей Пав­лыч! – про­дол­жал Рудин, – я огор­чил вас, я это чув­ствую… но пой­мите нас… пой­мите, что мы не имели дру­гого сред­ства дока­зать вам наше ува­же­ние, дока­зать, что мы умеем ценить ваше пря­мо­ду­шие, бла­го­род­ство. Откро­вен­ность, пол­ная откро­вен­ность со вся­ким дру­гим была бы неуместна, но с вами она ста­но­вится обя­зан­но­стью. Нам при­ятно думать, что наша тайна в ваших руках…

Волын­цев при­нуж­денно захохотал.

– Спа­сибо за дове­рен­ность! – вос­клик­нул он, – хотя, прошу заме­тить, я не желал ни знать вашей тайны, ни своей вам выдать, а вы ею рас­по­ря­жа­е­тесь, как своим доб­ром. Но, поз­вольте, вы гово­рите как бы от общего лица. Стало быть, я могу пред­по­ла­гать, что Ната­лье Алек­се­евне известно ваше посе­ще­ние и цель этого посещения?

Рудин немного смутился.

– Нет, я не сооб­щил Ната­лье Алек­се­евне моего наме­ре­ния; но, я знаю, она раз­де­ляет мой образ мыслей.

– Все это пре­красно, – заго­во­рил, помол­чав немного, Волын­цев и заба­ра­ба­нил паль­цами по стеклу, – хотя, при­знаться, было бы гораздо лучше, если бы вы поменьше меня ува­жали. Мне, по правде ска­зать, ваше ува­же­ние ни к черту не нужно; но что же вы теперь хотите от меня?

– Я ничего не хочу… или, нет! я хочу одного: я хочу, чтобы вы не счи­тали меня ковар­ным и хит­рым чело­ве­ком, чтобы вы поняли меня… Я наде­юсь, что вы теперь уже не можете сомне­ваться в моей искрен­но­сти… Я хочу, Сер­гей Пав­лыч, чтобы мы рас­ста­лись дру­зьями… чтобы вы по-преж­нему про­тя­нули мне руку…

И Рудин при­бли­зился к Волынцеву.

– Изви­ните меня, мило­сти­вый госу­дарь, – про­мол­вил Волын­цев, обер­нув­шись и отсту­пив шаг назад, – я готов отдать пол­ную спра­вед­ли­вость вашим наме­ре­ниям, все это пре­красно, поло­жим даже воз­вы­шенно, но мы люди про­стые, едим пря­ники непи­са­ные, мы не в состо­я­нии сле­дить за поле­том таких вели­ких умов, каков ваш… Что вам кажется искрен­ним, нам кажется навяз­чи­вым и нескром­ным… Что для вас про­сто и ясно, для нас запу­танно и темно… Вы хва­ста­е­тесь тем, что мы скры­ваем: где же нам понять вас! Изви­ните меня: ни дру­гом я вас счи­тать не могу, ни руки я вам не подам… Это, может быть, мелко; да ведь я сам мелок.

Рудин взял шляпу с окна.

– Сер­гей Пав­лыч! – про­го­во­рил он печально, – про­щайте; я обма­нулся в своих ожи­да­ниях. Посе­ще­ние мое дей­стви­тельно довольно странно; но я наде­ялся, что вы (Волын­цев сде­лал нетер­пе­ли­вое дви­же­ние)… Изви­ните, я больше гово­рить об этом не стану. Сооб­ра­зив все, я вижу, точно: вы правы и иначе посту­пить не могли. Про­щайте и поз­вольте по край­ней мере еще раз, в послед­ний раз, уве­рить вас в чистоте моих наме­ре­ний… В вашей скром­но­сти я убежден…

— Я, — прибавил он со вздохом, — принадлежу к числу куцых, и, что досаднее всего, я сам отрубил себе хвост.

— То есть вы хотите сказать, — заметил небрежно Рудин, — что, впрочем, уже давно до вас сказал ла-Рошфуко: будь уверен в себе, другие в тебя поверят.^* К чему тут было примешивать хвост, я не понимаю…

— Позвольте же каждому, — резко заговорил Волынцев, и глаза его загорелись, — позвольте каждому выражаться, как ему вздумается. Толкуют о деспотизме… По-моему, нет хуже деспотизма так называемых умных людей. Чёрт бы их побрал!

Всех изумила выходка Волынцева, все притихли. Рудин посмотрел было на него, но не выдержал его взора, отворотился, улыбнулся и рта не разинул.

«Эге! да и ты куц!» — подумал Пигасов; а у Натальи душа замерла от страха. Дарья Михайловна долго, с недоумением посмотрела на Волынцева и, наконец, первая заговорила: начала рассказывать о какой-то необыкновенной собаке ее друга, министра NN…

Волынцев уехал скоро после обеда. Раскланиваясь с Натальей, он не вытерпел и сказал ей:

— Отчего вы так смущены, словно виноваты? Вы ни перед кем виноваты быть не можете!..

Наталья ничего не поняла и только посмотрела ему вслед. Перед чаем Рудин подошел к ней и, нагнувшись над столом, как будто разбирая газеты, шепнул:

— Всё это как сон, не правда ли? Мне непременно нужно видеть вас наедине… хотя минуту. — Он обратился к m-lle Boncourt. — Вот, — сказал он ей, — тот фельетон, который вы искали, — и, снова наклоняясь к Наталье, прибавил шёпотом: — Постарайтесь быть около десяти часов возле террасы, в сиреневой беседке: я буду ждать вас…

Героем вечера был Пигасов. Рудин уступил ему поле сражения. Он очень смешил Дарью Михайловну; сперва он рассказывал об одном своем соседе, который, состоя лет тридцать под башмаком жены, до того обабился, что, переходя однажды, в присутствии Пигасова, мелкую лужицу, занес назад руку и отвел вбок фалды сюртука, как женщины это делают со своими юбками. Потом он обратился к другому помещику, который сначала был масоном, потом меланхоликом, потом желал быть банкиром.

— Как же это вы были масоном, Филипп Степаныч? — спросил его Пигасов.

— Известно как: я носил длинный ноготь на пятом пальце.

Но больше всего смеялась Дарья Михайловна, когда Пигасов пустился рассуждать о любви и уверять, что и о нем вздыхали, что одна пылкая немка называла его даже «аппетитным Африканчиком и хрипунчиком». Дарья Михайловна смеялась, а Пигасов не лгал: он действительно имел право хвастаться своими победами. Он утверждал, что ничего не может быть легче, как влюбить в себя какую угодно женщину: стоит только повторять ей десять дней сряду, что у ней в устах рай, а в очах блаженство и что остальные женщины перед ней простые тряпки, и на одиннадцатый день она сама скажет, что у ней в устах рай и в очах блаженство, и полюбит вас. Всё на свете бывает. Почему знать? может быть, Пигасов и прав.

В половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глубине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело — там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине.

Рудин стоял, скрестив руки на груди, и слушал с напряженным вниманием. Сердце в нем билось сильно, и он невольно удерживал дыхание. Наконец ему послышались легкие, торопливые шаги, и в беседку вошла Наталья.

Рудин бросился к ней, взял ее за руки. Они были холодны, как лед.

— Наталья Алексеевна! — заговорил он трепетным шёпотом, — я хотел вас видеть… я не мог дождаться завтрашнего дня. Я должен вам сказать, чего я не подозревал, чего я не сознавал даже сегодня утром: я люблю вас.

Руки Натальи слабо дрогнули в его руках.

— Я люблю вас, — повторил он, — и как я мог так долго обманываться, как я давно не догадался, что люблю вас!.. А вы?.. Наталья Алексеевна, скажите, вы?..

Наталья едва переводила дух.

— Вы видите, я пришла сюда, — проговорила она наконец.

— Нет, скажите, вы любите меня?

— Мне кажется… да… — прошептала она.

Рудин еще крепче стиснул ее руки и хотел было привлечь ее к себе…

Наталья быстро оглянулась.

— Пустите меня, мне страшно — мне кажется, кто-то нас подслушивает… Ради бога, будьте осторожны. Волындев догадывается.

— Бог с ним! Вы видели, я и не отвечал ему сегодня… Ах, Наталья Алексеевна, как я счастлив! Теперь уже ничто нас не разъединит!

Наталья взглянула ему в глаза.

— Пустите меня, — прошептала она, — мне пора.

— Одно мгновенье, — начал Рудин…

— Нет, пустите, пустите меня…

— Вы как будто меня боитесь?

— Нет; но мне пора…

— Так повторите по крайней мере еще раз…

— Вы говорите, вы счастливы? — спросила Наталья.

— Я? Нет человека в мире счастливее меня! Неужели вы сомневаетесь?

Наталья приподняла голову. Прекрасно было ее бледное лицо, благородное, молодое и взволнованное — в таинственной тени беседки, при слабом свете, падавшем с ночного неба.

— Знайте же, — сказала она, — я буду ваша.

— О, боже! — воскликнул Рудин…

Но Наталья уклонилась и ушла. Рудин постоял немного, потом вышел медленно из беседки. Луна ясно осветила его лицо; на губах его блуждала улыбка.

— Я счастлив, — произнес он вполголоса. — Да, я счастлив, — повторил он, как бы желая убедить самого себя.

Он выпрямил свой стан, встряхнул кудрями и пошел проворно в сад, весело размахивая руками.

А между тем в сиреневой беседке тихонько раздвинулись кусты и показался Пандалевский. Он осторожно оглянулся, покачал головой, сжал губы, произнес значительно: «Вот как-с. Это надобно будет довести до сведения Дарьи Михайловны», — и скрылся.

VIII

Возвратясь домой, Волынцев был так уныл и мрачен, так неохотно отвечал своей сестре и так скоро заперся к себе в кабинет, что она решилась послать гонца за Лежневым. Она прибегала к нему во всех затруднительных случаях. Лежнев велел ей сказать, что приедет на следующий день.

Волынцев и к утру не повеселел. Он хотел было после чаю отправиться на работы, но остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось не часто. Волынцев к литературе влечения не чувствовал, а стихов просто боялся. «Это непонятно, как стихи», — говаривал он и, в подтверждение слов своих, приводил следующие строки поэта Айбулата^*:

Александра Павловна тревожно посматривала на своего брата, но не беспокоила его вопросами. Экипаж подъехал к крыльцу. «Ну, — подумала она, — слава богу, Лежнев…» Слуга вошел и доложил о приезде Рудина.

Волынцев бросил книгу на пол и поднял голову.

— Кто приехал? — спросил он.

— Рудин, Дмитрий Николаич, — повторил слуга.

Волынцев встал.

— Проси, — промолвил он, — а ты, сестра, — прибавил он, обратясь к Александре Павловне, — оставь нас.

— Да почему же? — начала она.

— Я знаю, — перебил он с запальчивостью, — я прошу тебя.

Вошел Рудин. Волынцев холодно поклонился ему, стоя посреди комнаты, и не протянул ему руки.

— Вы меня не ждали, признайтесь, — начал Рудин и поставил шляпу на окно.

1. Отрывки из рассказа «Лес и степь» Иван Сергеевич Тургенев
2. Отрывки из рассказа «Бежин луг». Из цикла «Записки охотника»Иван Сергеевич Тургенев
3. Отрывки из рассказа «Касьян с Красивой мечи». Из цикла «Записки охотника»Иван Сергеевич Тургенев
4.Отрывки из романа «Рудин» Иван Сергеевич Тургенев
5. Отрывки из повести «В людях» Максим Горький
6. Отрывки из повести «Детство Никиты»Толстой Алексей Николаевич
7. В лесу летом» Ушинский Константин Дмитриевич.
8. «На поле летом»Ушинский Константин Дмитриевич.
9. Отрывки из повести «На поле летом» Федор Михайлович Достоевский
10. Отрывки из Полесской легенды «Лес шумит « Короленко Владимир Галактионович
11. «Какая бывает роса на траве» Толстой Лев Николаевич
12. Отрывки из рассказа «Родительская кровь» Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Отрывки из рассказа «Лес и степь»

Иван Сергеевич Тургенев

А летнее, июльское утро! Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам? Зеленой чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей траве. Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет да солнце; еще свежо, во уже чувствуется близость жары. Голова томно кружится от избытка благоуханий. Кустарнику нет конца… Кое-где разве вдали желтеет поспевающая рожь, узкими полосками краснеет гречиха. …. Солнце все выше и выше. Быстро сохнет трава. Вот уже жарко стало. Проходит час, другой… Небо темнеет по краям; колючим зноем пышет неподвижный воздух.

***
Сквозь густые кусты орешника, перепутанные цепкой травой, спускаетесь вы на дно оврага. Точно: под самым обрывом таится источник; дубовый куст жадно раскинул над водою свои лапчатые сучья; большие серебристые пузыри, колыхаясь, поднимаются со дна, покрытого мелким, бархатным мхом. Вы бросаетесь на землю, вы напились, но вам лень пошевельнуться. Вы в тени, вы дышите пахучей сыростью; вам хорошо, а против вас кусты раскаляются и словно желтеют на солнце.

***
Но что это? Ветер внезапно налетел и промчался; воздух дрогнул кругом: уж не гром ли? Вы выходите из оврага… что за свинцовая полоса на небосклоне? Зной ли густеет? туча ли надвигается?.. Но вот слабо сверкнула молния… Э, да это гроза! Кругом еще ярко светит солнце: охотиться еще можно. Но туча растет: передний ее край вытягивается рукавом, наклоняется сводом. Трава, кусты, все вдруг потемнело… Скорей! вон, кажется, виднеется сенной сарай… скорее!.. Вы добежали, вошли… Каков дождик? каковы молнии? Кое-где сквозь соломенную крышу закапала вода на душистое сено… Но вот солнце опять заиграло. Гроза прошла; вы выходите. Боже мой, как весело сверкает все кругом, как воздух свеж и жидок, как пахнет земляникой и грибами!..

***
Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени… Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката… Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают, воздух наливается мглою. Пора домой, в деревню, в избу, где вы ночуете. Закинув ружье за плечи, быстро идете вы, несмотря на усталость… А между тем наступает ночь; за двадцать шагов уже не видно; собаки едва белеют во мраке. Вон над черными кустами край неба смутно яснеет… Что это? пожар?.. Нет, это восходит луна.

***
…Вот и лес. Тень и тишина. Статные осины высоко лепечут над вами; длинные, висячие ветки берез едва шевелятся; могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы. Вы едете по зеленой, испещренной тенями дорожке; большие желтые мухи неподвижно висят в золотистом воздухе и вдруг отлетают; мошки вьются столбом, светлея в тени, темнея на солнце; птицы мирно воют. Золотой голосок малиновки звучит невинной, болтливой радостью: он идет к запаху ландышей. Далее, далее, глубже в лес… Лес глохнет… Неизъяснимая тишина западает в душу; да и кругом так дремотно и тихо. Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки, словно падающие волны. Сквозь прошлогоднюю бурую листву кое-где растут высокие травы; грибы стоят отдельно под своими шляпками.

***
Хороши также летние туманные дни…. В такие дни … птица, выпорхнув у вас из-под ног, тотчас же исчезает в беловатой мгле неподвижного тумана. Но как тихо, как невыразимо тихо все кругом! Все проснулось, и все молчит. Вы проходите мимо дерева — оно не шелохнется: оно нежится. Сквозь тонкий пар, ровно разлитый в воздухе, чернеется перед вами длинная полоса. Вы принимаете ее за близкий лес; вы подходите — лес превращается в высокую грядку полыни на меже. Над вами, кругом вас — всюду туман… Но вот ветер слегка шевельнется — клочок бледно-голубого неба смутно выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу — и вот опять все заволоклось. Долго продолжается эта борьба; но как несказанно великолепен и ясен становится день, когда свет наконец восторжествует и последние волны согретого тумана то скатываются и расстилаются скатертями, то взвиваются и исчезают в глубокой, нежно сияющей вышине…

Отрывки из рассказа «Бежин луг». Из цикла «Записки охотника»

Иван Сергеевич Тургенев

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце — не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное — мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится а лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, — и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба…

***
Месяц взошел наконец; я его склонились к темному краю земли многие звезды не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде… Но уже, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, — в нем снова как будто разливалась сырость… Недолги летние ночи!..
… утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею…..
… уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…

Отрывки из рассказа «Касьян с Красивой мечи». Из цикла «Записки охотника»

Иван Сергеевич Тургенев

Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара всё не унималась. По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением; они таяли, эти облака, и от них не падало тени. ..
Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками,— другой тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется,— всё весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников,— обрадуешься ему… но вот уж он опять замер, и всё опять стихло. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные,— и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук. Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно вызван им из .раскаленной земли.

***
Жара заставила нас, наконец, войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки…. Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стекляино ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг всё это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем,— всё заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь — вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и всё вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…

Отрывки из романа «Рудин»

Иван Сергеевич Тургенев

Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички….

…Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки.

***
День был жаркий, светлый, лучезарный день, несмотря на перепадавшие дождики. По ясному небу плавно неслись, не закрывая солнца, низкие, дымчатые тучи и по временам роняли на поля обильные потоки внезапного и мгновенного ливня. Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то сухим шумом, точно алмазы; солнце играло сквозь их мелькающую сетку; трава, еще недавно взволнованная ветром, не шевелилась, жадно поглощая влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками; птицы не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое щебетанье при свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя. Пыльные дороги дымились и слегка пестрели под резкими ударами частых брызг. Но вот тучка пронеслась, запорхал ветерок, изумрудом и золотом начала переливать трава… Прилипая друг к дружке, засквозили листья деревьев… Сильный запах поднялся отовсюду…

***
В далекой и бледной глубине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело — там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине.

Pages: 1 2 3