[неизвестная Москва]
Особняк С.П. Берга; Денежный переулок, 5 (рядом с Арбатом)
Один из крупнейших особняков Москвы конца XIX века. Изначально в этом доме жил писатель, драматург, директор московских театров и московской оружейной палаты, действительный статский советник Михаил Николаевич Загоскин (1789-1852), который прославился благодаря романам «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и «Рославлев, или Русские в 1812 году«.
«Юрий Милославский, к слову сказать, был очень популярен среди всех слоёв русского общества. Выпускались табакерки, платки и др. предметы с изображениями сцен из этого первого в России исторического романа вальтерскоттовского типа. Свидетельством необычайной популярности сего сочинения, распространившейся повсеместно, вплоть до провинциальных уездных городов, откуда «хоть три года скачи — ни до какого государства не доскачешь», является знаменитая сцена хвастовства Хлестакова в гоголевском «Ревизоре»:
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это моё сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Белинский назвал «Юрия Милославского» — этот трёхчастный исторический роман из эпохи Смутного времени, вышедший в свет в конце 1829 г. — «первым хорошим русским романом».
«Рославлев» же, написанный в 1831 г., был самым популярным романом об Отечественной войне 1812 года до появления «Войны и мира» Льва Толстого.
После смерти писателя в особняке поселился текстильный промышленник С.П. Берг, знаменитый владелец литейных заводов и ткацких фабрик. Для него в 1897 г. дом был перестроен в стиле итальянских и французских городских дворцов и по всему фасаду облицован камнем. Позади расположился огромный сад с лабиринтом дорожек, фонтаном и деревянными беседками в мавританском стиле.
Особняк Берга стал одним из первых домов в Москве, где был установлен дверной звонок и проведено электричество. Так, празднование новоселья вошло в анналы истории как первый московский «электрический приём», который преподнёс неожиданность московским дамам: они впервые увидели свои лица при электрическом освещении.
В 1918 году после отъезда Берга в Швейцарию в особняке разместилась немецкая миссия во главе с посланником фон Мирбахом, который был убит в Красном зале двумя чекистами, членами партии левых эсеров. В том же году особняк становится штаб-квартирой Исполкома Коммунистического Интернационала, а с 1920 г. — местом самого настоящего «паомничества» делегаций социалистических партий и рабочих организаций из Западной Европы. Здесь работали Зиновьев, Троцкий, Радек и Бухарин. Часто приходила сюда и жена Ленина Надежда Крупская, бывал Ленин.
После установления дипломатических отношений между Италией и Советским Союзом особняк Берга был передан в 1924 г. дипломатической миссии Италии.
Общеизвестная «дискуссия» Генерального Секретаря КПСС Хрущева с Президентом Итальянской Республики Гронки происходила также в особняке Берга (февраль 1960 г.): после своего официального выступления Хрущев предложил Главе Итальянского Государства вступить в Коммунистическую партию, на что в ответ ему Гронки объяснил причины, по которым он предпочел бы, чтобы Генеральный Секретарь сам вступил в христианско-демократическую партию, после чего последовала колоритная «словесная перепалка».
В настоящее время особняк занимает посольство Италии.
1.1.1. В приведённой сцене Хлестаков самозабвенно лжёт. Почему он это делает?
1.2.1. Почему стихотворение «Тени сизые смесились…» можно отнести не только к пейзажной, но и к философской лирике?
Прочитайте приведённый ниже фрагмент произведения и выполните задания 1.1.1–1.1.2.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня лёгкость необыкновенная в мыслях. Всё это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… всё это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин даёт за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это моё сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием дают балы!
Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник
и я. И уж так уморишься, играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвёртый этаж – скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру – я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стóит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я ещё не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…
Городничий и прочие с робостью встают со своих стульев.
Мне даже на пакетах пишут: «Ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, – куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место?
Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, – нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь – просто чёрт возьми! После видят, нечего делать, – ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? – я спрашиваю. «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдёт до государя, ну да и послужной список тоже… «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как прохожу через департамент, – просто землетрясенье, всё дрожит и трясётся как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится ещё сильнее.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…
(Поскальзывается и чуть-чуть не шлёпается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
(Н.В. Гоголь. «Ревизор»)
Прочитайте приведённое ниже произведение и выполните задание 1.2.1.—1.2.2.
* * *
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул.
Мотылька полёт незримый
Слышен в воздухе ночном…
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всём…
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Всё залей и утиши.
Чувства – мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
(Ф.И. Тютчев, 1836)
В приведённой выше сцене Хлестаков самозабвенно лжёт. Почему он это делает?
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь братец!» И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… все это я написал.Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?Хлестаков. Да, это мое сочинение.Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича.(Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием дают балы!Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься, играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница сто’ит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…
Городничий и прочие с робостью встают со своих стульев.
Мне даже на пакетах пишут: «ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, — куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, — нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь — просто черт возьми! После видят, нечего делать, — ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? — я спрашиваю. «Иван Александрович ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже… «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как прохожу через департамент, — просто землетрясенье, все дрожит и трясется как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится еще сильнее.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам.» Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…
В приведённой выше сцене Хлестаков самозабвенно лжёт. Почему он это делает?
«Ревизор» Николая Гоголя
Ложь Хлестакова и ее механизмы
Гоголю важно показать в Хлестакове человека, который сам постепенно начинает верить в реальность, которую создают для него другие. Давайте подробнее поговорим об этом герое: выясним, как он преподносит ложь и почему ему постоянно верят.
Это часть интерактивных уроков, подготовленных образовательной платформой Level One в сотрудничестве
с крупнейшими российскими экспертами.
Еще 500 уроков по 15 направлениям, от истории
и архитектуры до здоровья и кулинарии на levelvan.ru/plus
посмотреть все уроки
Автор урока
Александра Котовская
Переводчик, филолог-литературовед, лауреат престижных премий в области литературы и просвещения, в том числе именных стипендий им. А. И. Солженицына и А. Вознесенского
🌀 Комедия построена по принципу стимул-реакция. Бобчинский и Добчинский сами нашли Хлестакова в уездной гостинице, вывели его в свет, наделили всеми необходимыми для такой фигуры качествами. Они дали ему стимул вести себя именно так, а он отыгрывал и обеспечивал им ожидаемую реакцию. Хлестаков вписался в созданный контекст: он давал то, чего от него хотели.
🤥 Глупо обвинять Хлестакова во лжи — он отреагировал на ту потребность, которая была у всех героев в первой сцене. Они не желали действительно изменять жизнь в этом уездном городе, а хотели пустить пыль в глаза ревизору, а Хлестаков — лишь часть той самой легенды, которую жители уездного городка создали для себя сами.
👤 Хлестаков представляется зрителю не сразу: мы начинаем его видеть с начала второго действия и то, после большой сцены с его слугой — Осипом.
🤤 Чувство голода побудило Хлестакова действовать. Когда Бобчинский и Добчинский застают Хлестакова в захудалой уездной гостинице, ему очень хочется есть, а денег нет. Бедного Хлестакова чувство голода мучает все начало второго действия: он, как генералы у Салтыкова, реализуется через желудок.
🗣 «Ужасно как хочется есть! Так немножко прошелся, думал, не пройдет ли аппетит, — нет, черт возьми, не проходит. Да, если б в Пензе я не покутил, стало бы денег доехать домой. Пехотный капитан сильно поддел меня: штосы удивительно, бестия, срезывает. Всего каких-нибудь четверть часа посидел — и все обобрал. А при всем том страх хотелось бы с ним еще раз сразиться. Случай только не привел. Какой скверный городишко! В овошенных лавках ничего не дают в долг. Это уж просто подло. Никто не хочет идти».
🧥 Хлестаков из Петербурга и на нем модный костюм — этого оказывается достаточно для того, чтобы посчитать его проверяющим из столицы и раздуть шумиху. Это значит, что если бы он решился продать хоть что-нибудь из своего платья, например, штаны, Бобчинский и Добчинский могли не посчитать его ревизором.
🗣 «Это скверно, однако ж, если он совсем ничего не даст есть. Так хочется, как еще никогда не хотелось. Разве из платья что-нибудь пустить в оборот? Штаны, что ли, продать? Нет, уж лучше поголодать, да приехать домой в петербургском костюме. Жаль, что Иохим не дал напрокат кареты, а хорошо бы, черт побери, приехать домой в карете, подкатить этаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади, одеть в ливрею».
◼️ Хлестаков абсолютная пустота: он наполняется эмоциями и переживаниями среды, в которой крутится, поэтому так легко вписался в предложенный жителями уездного городка контекст.
🏔 Пик его вранья приходится на VI явление III действия в обществе Анны Андреевны и Марьи Антоновны — жены и дочери городничего, когда они принимают Хлестакова у себя в доме:
«Анна Андреевна. Я живу в деревне…
Хлестаков. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки… Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом! Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: „Приходи, братец, обедать!”. Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: „Это вот так, это вот так!”. А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: „Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу”. (Городничему.) Что вы, господа, стоите? Пожалуйста, садитесь!».
💨 Кем на самом деле является Хлестаков снова раскрывает «миражная интрига». В этом эпизоде он все про себя рассказал и показал себя как ту департаментскую крысу, которая «пером — тр, тр».
🌊 Но никто не видит этой крупинки правды в океане лжи. Это классический манипулятивный прием, который Гоголь гениально обращает в свою пользу. Как заставить поверить в правдивость происходящего? Нужно дать совсем немного правдивой информации и залить ее огромным количеством лжи: тогда человек поверит.
📈 Со временем Хлестаков начинает упиваться собственной ложью и вранье начинает нарастать. «Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно». Здесь он говорит правду: он всегда старается проскользнуть незаметно, потому что он та самая серая крыса с пером.
😓 Но дальше эта крупица истины окружается нескончаемой ложью: «Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: „Вон, говорят, Иван Александрович идет!”. А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: „Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего”».
🤏 Ложь нарастает, но в ней всегда остается толика правды. «С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: „Ну что, брат Пушкин?” — „Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…”. Большой оригинал». Здесь тоже есть, например, элемент правды: он, скорее всего, знаком с хорошенькими актрисами и даже водевили, может быть, смотрел, а вот знакомство с Пушкиным и литераторами — очень маловероятно.
Телеграм-канал
Level One
Вдохновляющие посты, новые запуски и подарки только для подписчиков
подписаться
Вернемся к диалогу между Анной Андреевной и Хлестаковым, который начали разбирать ранее:
🗣 «Анна Андреевна: Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков: Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: „Женитьба Фигаро”, „Роберт-Дьявол”, „Норма”. Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: „Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь”. Думаю себе: „Пожалуй, изволь, братец!”. И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, „Фрегат Надежды” и „Московский телеграф”… все это я написал».
🧠 У Хлестакова действительно необыкновенная легкость в мыслях — это правда. У него мысль пустая, как и весь он. Большая часть того, что он перечисляет, — известные в массах произведения. Например, «Барон Брамбеус» — это сатирические юмористические миниатюры, которые ходили в популярном чтении того времени. Упомянутый «Московский телеграф» — работа, которая читалась на потребу публике во времена Гоголя, как массовое развлекательное чтение.
🎡 Хлестаков не видит границ между высоким искусством и развлечением. Он не разделяет литературу и развлекательное чтение, потому что сам он, скорее всего, ни одной книжки в жизни не прочитал. Разницы между оперой и литературой Хлестаков тоже не видит.
По мере нагнетания лжи Хлестаков попадает в неловкие ситуации.
🗣 «Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин (крупный издатель в то время) дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и „Юрий Милославский” ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой „Юрий Милославский”, так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю».
Смирдин — крупный в то время издатель
💦 В заключении диалога границы правды и лжи стираются: в какой-то момент его выдернули из океана лжи, сказали, что Милославского написал Загоскин, но он все равно попытался включить эту информацию в свой созданный мир. И по поводу дома и проведения балов также: Хлестаков не боится, что к нему действительно приедут и проверят. Он свято верит, что его дом — первый в Петербурге. Он лжет, но верит в то, что ложь — это истинная правда, а, значит, не лжет.
🙊 «Миражная интрига» работает, герои снова проговариваются. Гоголю нужно показать, как порок раскрывает себя изнутри, как один порочный воздействует на другого порочного и на третьего.
🔅 В комедии нет осуждающей и разоблачающей силы: они все варятся в одном котле и взаимодействуют между собой, и это взаимодействие раскрывает нам всю правду. Они как будто элементы, которые вступают в цепную химическую реакцию и разоблачают друг друга. Мы наблюдаем за этим, и создается ощущение, что это подсматривание и подслушивание, но мы с огромным удовольствием делаем это все 5 действий.
Лида
79 месяцев назад
«Нам ещё более приятно видеть такую особу. Как можно-с, вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю, Я живу в деревне»: Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне ещё приятнее». «Вы, сударыня, заслуживаете. Да, деревня, впрочем, тоже имеет спои пригорки, ручейки…»Городничий.«Чин такой что еще можно постоять»: «Без чинов, прошу садиться»
«Вы, верно, и в журналы помещаете? Скажите, так это вы были Брамбеус?»: «Да, и в журналы помещаю… Как же, я им всем поправляю статьи…»«Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего»«Так, верно, и Юрий Милославский ваше сочинение?»: «Да, это моё сочинение»«Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы»: «Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз…»«Это господина Загоскина сочинение»: «Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой».«Городничий и прочие с робостью встают со своих стульев»: «Меня сам Государственный совет боится».
Монолог Хлестакова (не является цельным, читается между реплик других персонажей)
Те же, Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Городничий. Осмелюсь представить семейство мое: жена и дочь.
Хлестаков (раскланиваясь). Как я счастлив, сударыня, что имею в своем роде удовольствие вас видеть.
Анна Андреевна. Нам еще более приятно видеть такую особу.
Хлестаков (рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы это так изволите говорить, для комплимента. Прошу покорно садиться.
Хлестаков. Возле вас стоять уже есть счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак не смею принять на свой счет… Я думаю, после столицы вояжировка вам показалась очень неприятною.
Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous, в свете, и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества… Если б, признаюсь, не такой случай, который меня… (посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней) так вознаградил за все…
Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно.
Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю.
Хлестаков. Отчего же не заслуживаете?
Анна Андреевна. Я живу в деревне…
Хлестаков. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки… Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом! Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу». (Городничему.)
Что вы, господа, стоите? Пожалуйста, садитесь!
Все вместе.
Городничий. Чин такой, что еще можно постоять.
Артемий Филиппович. Мы постоим.
Лука Лукич. Не извольте беспокоиться.
Хлестаков. Без чинов, прошу садиться.
Городничий и все садятся.
Хлестаков. Я не люблю церемонии. Напротив, я даже всегда стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…» Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь братец!» И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием дают балы!
Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься, играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница сто’ит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…
Городничий и прочие с робостью встают со своих стульев.
Мне даже на пакетах пишут: «ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, — куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, — нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь — просто черт возьми! После видят, нечего делать, — ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? — я спрашиваю. «Иван Александрович ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже… «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как прохожу через департамент, — просто землетрясенье, все дрожит и трясется как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится еще сильнее.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам.» Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва… ва…
Хлестаков (быстрым, отрывистым голосом). Что такое?
Городничий. А ва-ва-ва… ва…
Хлестаков (таким же голосом). Не разберу ничего, все вздор.
Городничий. Ва-ва-ва… шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?.. вот и комната, и все что нужно.
Хлестаков. Вздор — отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош… Я доволен, я доволен. (С декламацией.) Лабардан! лабардан! (Входит в боковую комнату, за ним городничий.)
Действие 3, Явление 6. Пьеса, комедия «Ревизор» Н. Гоголь
Сцена вранья и монолог Хлестакова.
Денисов В. Д. (Санкт-Петербург), к.ф.н., доцент РГГМУ / 2003
Гоголь и М. Н. Загоскин познакомились в Москве в 1832 г. Загоскин к тому времени — известный комедиограф, автор первого русского исторического романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829) и бывшего тогда литературной новинкой — наряду с «Вечерами» — романа «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831), директор московских театров, камергер и академик. Это человек увлекающийся, несколько наивный, искренне религиозный и благонамеренный, простодушно- рассеянный, этакий московский чудак — любитель изящного. Вместе с тем, по отзывам знавших его, это чудачество сочеталось с некоторыми «фамусовскими» чертами: барской вспыльчивостью, тщеславием, хвастливостью, некомпетентностью, нетерпимостью ко взглядам вольнодумных «скептиков, европейцев, либералов». В отличие от Гоголя, Загоскин начал творческую деятельность сравнительно поздно, в 26 лет, и молодость уже знаменитого Пасичника, который был младше на 20 лет, наверное, вызывала у него несколько завистливое уважение. Впрочем, при встрече должны были обнаружиться и общность увлечений театром, историей, фольклором, и определенное сходство биографий: оба они, приехав из провинции (Загоскин — в 13 лет!), прошли «школу» петербургских канцелярий, оба после довольно скромной чиновничьей карьеры обрели успех на творческом поприще.
Со своей стороны Гоголь видел в Загоскине не только автора популярных у русского читателя и зрителя произведений, писателя, за которым сам Пушкин и его круг признавали дарование — естественное, простодушное, хотя считавшееся сродни «глупости». Важно, что директор московских театров мог реально содействовать постановке пьесы. И здесь обнаруживается одно любопытное обстоятельство.
Именно после московских встреч, в том числе — с Загоскиным, Гоголь работает над своей первой комедией: «Она, когда я был в Москве, в дороге… не выходила из головы моей…» — пишет он М. Погодину 20 февраля 1833 г. и москвичам же сообщает о своей неудаче [1, т. 1, с. 343]. Однако трудно сказать, насколько главный герой- честолюбец в этой незаконченной комедии «Владимир 3-й степени» напоминал, по догадкам исследователей, тщеславного Загоскина или героев его комедий: просто у Гоголя могли в какой-то мере совместиться впечатления от личности автора, его пьес и устных рассказов. Вероятно, все-таки определенное сходство было.
Примечательно, что после встреч в Москве летом 1835 г. — в том числе и с Загоскиным — Гоголь работает над исторической драмой «Альфред», хлопочет о постановке комедии «Женитьба» и, наконец, создает комедию «Ревизор», чья творческая история свидетельствует о некой безусловной уверенности автора в незамедлительной постановке. Конечно, Гоголь мог рассчитывать на поддержку пушкинского круга, помощь В. А. Жуковского (как потом и было), «министерские» знакомства и собственную известность, но, по существу, театральные связи были у него только в Москве. Поэтому нельзя исключить, что существовал «запасной» вариант постановки, в какой-то мере рассчитанный на извечное соперничество двух столиц, так как, едва закончив черновую редакцию комедии, автор решил «убедительно просить о всяком… вспомоществовании» у Загоскина [1, т. 1, с. 359].
Перед тем, как «Ревизор» был поставлен М. Щепкиным в Москве, Гоголь по этому поводу официально обратился к Загоскину, ранее поставив его в известность через Аксаковых, М. Погодина и М. Щепкина. И — несмотря на противоречивые, опасные слухи о петербургской премьере и печатные обвинения автора в клевете на русскую жизнь [2] — Загоскин помог, хотя, по-видимому, уже тогда неоднозначно оценивал комедию. Это выяснилось позднее, при московской постановке «Женитьбы» и «Ревизора» в редакции 1842 г. Так, в начале февраля 1843 г. Сергей Тимофеевич Аксаков сообщал Гоголю в Рим: «Загоскин… особенно взбесился за эпиграф к „Ревизору“ (как известно, это пословица „На зеркало неча пенять, коли рожа крива“. — В. Д.). С пеной у рта кричит: „Да где же у меня рожа крива?“ Это не выдумка» [1, т. 2, с. 42]. Гоголь использовал этот анекдот для характеристики Семена Семенча — одного из персонажей «Развязки Ревизора» 1846 г., но особенно беспокоился, чтобы, избави Бог, у героя не нашли и следа внешнего сходства с Загоскиным [1, т. 1, c. 464], который c 1839 г. был почетным гостем на всех московских «именинных обедах» Гоголя.
Если учесть, что в «Развязке Ревизора» Первый актер представляет авторскую позицию, а его собеседники — облагороженные, светские варианты героев комедии — выражают характерные для различных слоев общества точки зрения, то можно предположить определенное отношение к «Ревизору» и Загоскина, и его произведений. Тем более на это прямо указано в знаменитой сцене вранья, когда Хлестаков объявляет себя автором романа «Юрий Милославский», а Марья Антоновна вдруг вспоминает, что это сочинение Загоскина (такое лестное для автора упоминание свидетельствовало о популярности произведения: не читать его, а вернее, не слышать, не знать о нем — просто неприлично!). Однако последующее утверждение Хлестакова о другом «Юрии Милославском», по существу, опровергает оригинальность самого романа, и он оказывается среди «созданных» Хлестаковым произведений разных жанров — и переводных («Норма», «Роберт-дьявол»), и оригинальных (все сочинения барона Брамбеуса или — во 2-й ред. — повесть «Фрегат «Надежда» А. Марлинского), которые получали вид как бы русско-нерусских.
Конечно, основной мишенью подобных «литературных фантазий» в то время был О. Сенковский — плодовитый литератор, фактический редактор журнала «Библиотека для чтения», публично заявлявший, что он «поправляет» все статьи, но введенные в контекст «водевили» и «театральная дирекция», видимо, подразумевали авторское тщеславие Загоскина (тот был склонен обычно преувеличивать достоинства своих произведений, легкость их создания и охотно читал отрывки из неопубликованного). Косвенно характеризуется и «вальтерскоттовская» манера исторического повествования, которую автор «Юрия Милославского» не думал скрывать от публики. Итак, упоминание автора и его романа в данном контексте двупланово: оно содержит и откровенно лестную оценку, и скрытую негативную.
К сожалению, от внимания исследователей ускользнуло и одно прямое соответствие, которое безусловно опознавали современники и сам Загоскин. Вторую часть его романа «Рославлев» открывает описание помещичьей усадьбы с чертами «вавилонского столпотворения», т. е. бессмысленного смешения стилей, вещей и т. п. (этот мотив — чрезвычайно важный для Гоголя, пронизывающий изображение помещичьих усадеб в «Мертвых душах» — определяет в «Ревизоре» поведение и, особенно, речь персонажей, да и саму миражную интригу). Следуя моде, помещик Ижорский завел больницу, которой ему не терпится похвастать перед губернатором и его окружением. В ожидании визита он отдает распоряжения русскому лекарю о чистоте и порядке, о том, чтобы прибить дощечки с обозначениями болезней на латинском и русском языке. Неожиданно выясняется, что больных-то и нет — все здоровы. Это вызывает гнев барина: за что он платит жалованье лекарю, если в нужный момент «ни одного больного… вот вам и русский доктор… Во что б ни стало, заведу немца… У него будут больные!» Но тут, по шутливому совету, выход был найден: нарядить крестьян в больничное платье, заплатить, чтобы «лежали смирно <…> Не шевелились, колпаков не снимали и погромче охали». При осмотре больницы гостями оказалось, что тщедушный сапожник помещен в палату с надписью «водяная болезнь», а толстый пономарь — в чахоточную палату [3].
Легко заметить, как переосмыслены в «Ревизоре» основные элементы этого травестийного повествования. Немецкий лекарь Гибнер, ни слова не понимающий по- русски, не применяет дорогих лекарств, положившись на естество, на волю Божию, — и больные, по словам Земляники, «выздоравливают как мухи». А сам городничий, подобно Ижорскому, заботится лишь о внешнем приличии — чтобы «колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов <…> надписать пред каждою кроватью по латыни или на другом каком языке… всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа <…> Да и лучше, если б их было меньше: потому что сейчас отнесут к дурному смотрению, или к неискусству врача» [4]. А кончится тем, что Хлестаков толком и не разобрал, где его угощали… И само угощение в больнице, среди пустых кроватей, больные с которых «выздоровели как мухи», звучит как «мементо мори», создавая трагикомический эффект.
Кроме того, в «Ревизоре» есть переклички с некоторыми известными загоскинскими водевилями конца 1810 — 1820-х гг. Например, стилистика любовных объяснений Хлестакова с дочерью и женой городничего напоминает лживые сентиментальные обращения князя Блесткина к его невесте в комедии «Г-н Богатонов, или Провинциал в столице» (1817): «Я не нахожу слов описать вам всю пламенность, всю горячность чувств моих. Ах, сударыня! страсть, которую описывают в романах, ничто перед моею <…> О, не шутите, вы не знаете, до чего может довести безнадежная любовь!» [5, c. 71]. Заметим, что эту комедию юный Гоголь хорошо знал, поскольку просил родителей прислать ее для постановки на гимназическом театре. Знал и другие.
Так, по наблюдению М. Вайскопфа, одним из предшественников Хлестакова оказывается провинциальный прожектер Волгин из комедии «Деревенский философ» 1823 г. [6], который, кроме исполнения своих проектов, хотел бы попасть хоть «в губернаторы», а дальше, может, и «в министры» [5, c. 422]. Другой герой комедии — Ландышев, отставной титулярный советник — мечтает: «Я удвою мои ласкательства, и может быть… почему же нет? — лет через 6 или 7 сделаюсь и сам большим барином. О, тогда-то узнают, каков Ландышев! У меня будут каждое утро
Толпы просителей в прихожей,
В приемной зале господа.
Не хуже многих из вельможей
Я буду бариться тогда.
С одним вступаю в разговоры,
Кивну другому головой,
А на того лишь кину взоры,
И тотчас же к нему спиной.
Я слышу со всех сторон: Ваше превосходительство! будьте защитником и благодетелем! — Ваше превосходительство! от вас зависит мое счастие! Судьба моя в руках вашего превосходительства!» [5, c. 419]. Легко заметить, как этому соответствуют мечтательные рассуждения Хлестакова и городничего etc.
Литература
1. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. — М., 1988.
2. Северная Пчела, 1836. № 97 и 98.
3. Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году. — М., 1831. — Ч. 2. — С. 8-12.
4. Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. — М., 1985. — Т. IV. — С. 252-253.
5. Загоскин М. Н. Сочинения: В 7 т. — Спб., 1889. — Т. 6.
6. Вайскопф М. Сюжет Гоголя: Мифология. Идеология. Контекст. — <М.,> 1993. — С. 370.