Хан едигей егэ

§ 9. Нашествие на Русь татарских войск под предводительством Едигея

В начале XV в. в результате феодальных войн среди ордынских князей, как указывалось выше, фактическим правителем сделался ногайский хан Едигей, хотя номинально власть принадлежала хану Булат-бею (Булату), сыну Темир-Кутлуга. Поздней осенью 1408 г. Едигей предпринял внезапный поход на Русь[2157].

Летописная повесть о нашествии на Русь в 1408 г. Едигея дошла до нас в нескольких вариантах[2158]. Наиболее ранний (и наиболее краткий) из них сохранился, по-видимому, в Ермолинской, Львовской, Софийской второй летописях, к которым близок и текст Типографской летописи.

Из этого варианта повести узнаем, что Едигей двинулся в пределы Русской земли по приказу хана Булата в сопровождении четырех царевичей и многих ордынских князей. Цель похода не указана, но, как видно из ярлыка Едигея (разбираемого ниже), речь шла о восстановлении над Русью владычества Орды, к тому времени уже сильно поколебленного.

Узнав о приближении татар, великий московский князь Василий I отправился в Кострому[2159]. О причинах отъезда в рассматриваемых летописях не говорится. Симеоновская летопись указывает, что отъезд московского князя объясняется тем, что он, ввиду быстрого наступления татарских военных сил, не успел собрать войско: «Василей же не успе ни мало дружины събрати».

В Москве руководить ее обороной остались, по назначению великого князя, дядя Василия I — серпуховский князь Владимир Андреевич, великокняжеские братья Андрей и Петр Дмитриевичи, князь Иван Юрьевич (между отдельными летописями при перечне лиц, оставленных в столице, имеются небольшие расхождения), а «с ними же много множество народа». Судя по другим летописям, наряду с москвичами в столице в это время было много пришлого населения, убежавшего от татар и нашедшего убежище за крепкими московскими стенами («от многых бо град и стран збегошася твердости ради градные»)[2160]. Готовясь к обороне города, московское население само выжгло посад («посад же весь пожгоша сами»).

1 декабря (по Софийской второй летописи — 26 ноября, по Тверскому сборнику — 30 ноября[2161]) 1408 г. Едигей подошел к Москве и стал в селе Коломенском. В то же время войска, которые он разослал в разные места («и разпусти по всей земли вой»), сожгли Переяславль, захватили Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, а судя по Софийской летописи, еще Юрьев и Верею. 30 тысяч «изборныя рати» Едигей отправил в погоню за великим московским князем, но этот отряд вернулся, не захватив его.

Согласно данным Симеоновской летописи и Рогожского летописца, можно думать, что в то время, когда к Москве подходил Едигей, там происходило нечто, напоминающее события 1382 г.: бегство состоятельных людей — феодалов или горожан («И смятесяград ужасным смятением, и людие начаша зело бежати, небрегуще ни о имении, ни о ином ни о чем же…»), назревание социальных конфликтов, перераставших в классовую борьбу («и начаша злая бывати в человецех, и хищници грабяче явишася»). Однако восстания, подобного тому, которое было в 1382 г., не произошло.

Не приступая к Москве, Едигей решил остаться на зимовку в Коломенском и принудить город к сдаче («к Москве ни сам приступи, ни посла, но хотя зимовати, вся человеки взяти ю»). Симеоновская летопись и Рогожский летописец указывают, что москвичи оказывали активное сопротивление врагу. Они укрепили город и встречали татар стрельбой («полкы поганых… не смеяху…близ града стати, пристроя ради граднаго и стреляниа с града…»). Очевидно, захват города не представлялся делом столь легким. Согласно данным ряда летописей, Едигей рассчитывал на военную помощь тверского великого князя Ивана Михайловича — противника Василия I и послал ему приказ немедленно явиться («…часа того быти на Москву…») с пушками, тюфяками и самострелами. Тверской князь занял неопределенную позицию. Не желая ссориться ни с Едигеем, ни с Василием I («не хотя изменити великому князю, а Едигея бе не разгневати»), он двинулся с татарскими посланцами в сопровождении небольшого войска к Москве, но затем отправил это войско обратно и сам вернулся из Клина домой.

Под Москвой Едигей пробыл недолго. Скоро к нему явились послы («скоропосольницы») из Орды и сообщили о происходящих там смутах. «Некий царевичь», воспользовавшись уходом большого количества татарских вооруженных сил в Русь, выступил против хана Булата и чуть не захватил его. Хану удалось спастись лишь потому, что проводники повели царевича по неправильному пути (за что он их перебил), да и бывшая в то время мгла помешала обнаружить местопребывание Булата («и сътвори ему спону проводьникы его, привед его на торг, а не на царя, его же и пересечи повеле; бе же и мъгляно тогда велми, но мало самого царя не захвати»). По данным летописи, испуганный Булат желал вернуть в Орду вооруженные силы, отвлеченные походом на Русь, и потому потребовал немедленного прибытия Едигея. Тот повиновался. Что им руководило: желание ли сохранить на золотоордынском престоле хана, при котором он занимал положение временщика, или же стремление, воспользовавшись междоусобиями в Орде, помочь свержению Булата и занять его место, — сказать трудно. Во всяком случае Едигей торопился с отходом от Москвы. Но он не хотел уходить, не поживившись за счет русского населения, и потребовал «окупа» с Москвы. Согласно версии Ермолинской и других летописей, горожане, находившиеся в осаде, не знали о тех обстоятельствах в Орде, которые требовали спешного ухода туда Едигея, и согласились на уплату «окупа» в сумме 3 тысяч рублей. Симеоновская летопись стремится поднять роль московских горожан в переговорах с Едигеем и утверждает, что они диктовали условия мира: «…якоже восхотеша гражане, тако смирися с ними окаанный Едигеи…»

После этого началось отступление татар. Сначала Едигей отправил военный отряд с захваченными пленниками («преже воя отпусти со множеством полона»), а 20 декабря (через три недели после прихода под Москву) двинулся сам с основными военными силами.

Летописи отмечают, что нашествие Едигея принесло много зла Русской земле («а зла много учинися всему хрестьянству…»). Там, где побывали татары, они все сметали на своем пути («вся бо земля пленена бысть»). Население понесло громадные потери («и убыток велик бысть везде»). Те из русских людей, кто не попал в плен, бежали, бросая свое имущество, достававшееся захватчикам («иде же не были, но все мещуще бегаху, а то все хищници взимаху»). Количество русских пленных, взятых татарами, было столь велико, что (по данным Типографской летописи), уходя из Руси, каждый татарин уводил с собой до 40 человек русских.

Надо думать, что разбираемый вариант летописного рассказа о нашествии Едигея был составлен вскоре после самого события. Об этом свидетельствуют точность и деловитость изложения, отсутствие излишней стилизации и литературных длиннот.

На основании картины, нарисованной в разбираемых летописях, можно сделать небезынтересные выводы о русско-ордынских отношениях начала XV в., особенно если сравнить некоторые существенные моменты осады Москвы Едигеем, с одной стороны, и наступления на этот город Тохтамыша четверть века тому назад — с другой. Несомненно, Орда в начале XV в. была еще сильна. Разорение, причиненное Руси Едигеем, по своим губительным последствиям, вероятно, заставило русских людей вспомнить времена Тохтамыша. Сейчас, как и тогда, татарские войска прорвались в самый центр страны, подошли к Москве. И, однако, за эти четверть столетия Русь все же окрепла. Тохтамышу удалось ворваться в Москву и учинить там погром. Едигей на быстрый штурм города уже не решается. Он хочет заставить жителей сдаться измором, готовясь к длительной зимней осаде столицы Московского княжества.

В 1382 г. татарским захватчикам было легче использовать в своих интересах рознь между русскими князьями как следствие политической раздробленности, чем в 1408 г. Тогда взятию Москвы Тохтамышем очень помогли враждебные Дмитрию Донскому князья рязанский и нижегородско-суздальские. Сейчас расчет Едигея на вражду между князьями Василием Дмитриевичем московским к Иваном Михайловичем тверским не удался. Это не значит, что теперь уже была ликвидирована политическая раздробленность или было достигнуто единство действий между русскими князьями. И раздробленность еще не была преодолена, и политические распри между князьями продолжались, а может быть, еще более обострились. Дело было совсем не в этом, а в ином.

Во-первых, слишком сильно давали себя чувствовать губительные последствия татарских набегов, и поэтому борьба с ордынской опасностью все более начинала восприниматься как общенациональное дело, важное для всех княжеств, независимо от взаимоотношений между ними. Враждовавшим между собой правителям отдельных княжеств приходилось в данном случае действовать под давлением народных масс, требовавших единодушного отпора захватчикам.

Во-вторых, политика Орды была слишком скомпрометирована в глазах самих русских князей. Помощь ордынским правителям часто слишком дорого обходилась для тех, кто ее оказывал. Олег рязанский указал Тохтамышу, шедшему к Москве, броды на Оке, а тот на обратном пути разорил Рязанское княжество. Нижегородско-суздальские князья помогли Тохтамышу обмануть москвичей и заставить их пустить в город татарское войско, а через десять с небольшим лет Тохтамыш выдал ярлык на Нижегородско-Суздальское княжество Василию I. Методы, к которым прибегали татаро-монгольские ханы, стараясь поссорить между собой русских князей под видом поддержки одних против других, уже не могли никого обмануть. Доверие к тем предложениям, с которыми обращались ханы к правителям отдельных русских земель, было утеряно. И поэтому Иван Михайлович, князь тверской, конечно, желавший ослабления Московского княжества, предпочел тем не менее не связываться с Едигеем.

В-третьих, наконец, нельзя не учитывать такого важного фактора в развитии русско-татарских отношений, как политическое усиление Московского княжества. Оно было сильнее во времена Едигея, чем в годы Тохтамыша. Это обстоятельство следует принять во внимание, рассматривая комплекс условий, позволивших Москве в 1408 г. избежать той участи, которая ее постигла в 1382 г.

Если с 1382 по 1408 г. изменилась Русь, то произошли за это время изменения и в Орде. Но развитие здесь и там шло в разных направлениях. В русских землях происходил процесс политического объединения, в Золотоордынском ханстве наблюдался постепенный упадок центральной власти, усиливались смуты. Орда уже не могла надолго выбрасывать на Русь крупные военные силы, которые поглощались во время внутренних междоусобий среди татарской феодальной знати. Как раз в тот момент, когда Едигей готовился к длительной осаде Москвы, весть из Орды заставила его подняться и быстро уйти туда.

Московские правители извлекли уроки из событий 1382 г. Правда, московский великий князь и в 1408 г. (так же как в 1382 г.) не проявил инициативы и энергии в деле обороны города и уехал в Кострому. Но в Москве он оставил других князей, которые и должны были взять на себя организацию ее защиты. Очевидно, активные действия народных масс в 1382 г., принявшие характер национально-освободительного движения, испугали представителей господствующего класса и заставили их в 1408 г. не упускать из своих рук власти в Москве.

Может быть, в силу определенной политической тенденции, присущей представителям феодального лагеря, в летописном рассказе о нашествии Едигея не показана деятельность народа. О нем говорится только в связи с понесенными им бедствиями. Летописи по большей части молчат о том сопротивлении, которое народ оказывал захватчику. А раз Едигей, несмотря на то что в его распоряжении была большая военная сила, отказался от мысли быстро завладеть Москвой, раз он послал в Тверь за самострелами, тюфяками и пушками, значит, русский народ сопротивлялся и притом весьма упорно. Но летописи на этот раз (в противоположность повестям о нашествии Тохтамыша) нарочито подчеркивают руководство обороной со стороны князей и молчат о народе.

Повесть особого типа о нашествии на Русь Едигея сохранилась в составе Тверского сборника[2162]. Отличие данной повести от только что рассмотренной заключается главным образом в том, что она очень мало внимания уделяет осаде татарами Москвы, а преимущественно говорит об их действиях в других областях Руси. Это нельзя объяснить неосведомленностью автора повести относительно московских событий. Нет, он, очевидно, обладал какими-то источниками, по которым мог судить о том, что происходило в пределах Москвы. Так, например, он приводит список бояр (отсутствующий в других летописях), находившихся в Москве, когда к ней подступил Едигей с татарскими воинами. Очевидно, недостаточный интерес повести к московским происшествиям следует объяснять не тем, что ее автор мало знал о них, а тем, что круг его интересов выходил за пределы Московского княжества. Для автора данного варианта повести наступление Едигея на Москву представляет собой лишь один эпизод в длинной цепи бед, которыми сопровождалось для русского народа татарское нашествие на Русь в 1408 г. В повести подчеркнуто, что вступление на Русскую землю полчищ, приведенных Едигеем, — это общерусское бедствие («се же зло сътворися грех ради наших над людми рускыми и над народом христианскым»), а борьба с захватчиками является общенациональным делом. Руководствуясь этой точкой зрения, повесть уделяет наступлению на Москву ордынских военных сил столько же места, сколько их нападениям на другие русские города.

Как будто, на первый взгляд, все это свидетельствует о широте политического кругозора автора, борца за общерусские интересы. Но это только на первый взгляд. В действительности же скорее можно говорить о его известном провинциализме, о неумении выделить главное в цепи наблюдаемых явлений, дать им глубокую политическую оценку, об отсутствии у него правильной исторической перспективы. В силу всех этих причин осталась неосвещенной роль Москвы во время нашествия Едигея, о которой в повести рассказывается как об одном из пострадавших русских городов, а не как об общерусском политическом центре.

Если учитывать, что разбираемая повесть дошла до нас через тверской летописный свод, то можно думать, что она составлена где-то в пределах Тверского княжества. Поэтому ее автор, выступая, по его словам, защитником интересов всей Руси, воспринимает эти интересы через узкую призму, отражающую взгляды местных, тверских феодалов. Чувствуется в повести и прямая неприязнь к Московскому княжеству, выразившаяся, например, в том, что осталось совсем не упомянутым имя московского великого князя Василия Дмитриевича. Не случайно, по-видимому, пропущено в повести указание на обращение Едигея за военной помощью к великому князю тверскому Ивану Михайловичу. Надо думать, автору не было приятно предавать гласности двойственную позицию, занятую его князем, не желавшим портить отношений ни с Едигеем, ни с Василием I и поэтому лавировавшим и избегавшим прямолинейных действий.

Известная узость политического кругозора автора изучаемой повести сказалась и в том, что нашествие Едигея на Русь, а затем отступление от Москвы он рассматривает вне связи с международными отношениями, с внутренним положением Орды. Он не воспроизводит имеющийся в Ермолинской и других летописях эпизод с нападеним «некоего царевича» на ордынского хана Булата, который вызвал после этого к себе Едигея, а просто говорит, что господь избавил «град Москву… от иноплеменних» и потому Едигей, простояв три недели под городом, пошел прочь.

Но рассказ Тверского сборника ценен тем, что дает довольно детальную картину пути Едигея и рассредоточения по русским землям других татарских отрядов, действовавших одновременно с ним. Двигаясь к Москве, войска Едигея разорили Рязанскую землю, подожгли Коломну и взяли с ее жителей «окуп». Подойдя к Москве, Едигей распустил в разные места военные отряды, и они ринулись к Можайску, Звенигороду (эти города не фигурируют в Ермолинской и других летописях), Переяславлю, Ростову. Подробно описаны грабительские действия других татарских отрядов под Нижним Новгородом и Городцом (Городком). В этих действиях принимала участие мордва и «болгарская сила». Городец и Нижний Новгород бесчинствующие завоеватели подожгли, местные жители оттуда «побегоша кто куде», татары же «всеми путми гонишася вслед их, секуще люди акы траву». От Городца татарские полчища поднялись вверх по Волге, «воюючи обе стране» и намереваясь продвинуться к Костроме и Вологде. Но в Белгородце они получили приказ от Едигея «увернутися в Орду». Повернув обратно к Городцу и Нижнему Новгороду, татары повоевали урочища Уяды и Березово поле, «секучи остатка людей…» Население скрывалось в лесах, но грабители настигали его и там и избивали («и многа люди по лесом иссекоша»). Перейдя на Суру, завоеватели сожгли Курмыш и Сару Великую, сравняв с землей остатки последнего города («а град весь сожгоша, и место града того разориша…»).

Особое внимание в Тверском сборнике при описании бесчинств, учиненных ордынскими военными отрядами, обращено на уничтожение монастырей и церквей («…окаянии сироядци…монастыри и святыа церкви все то огневи предаша…»). Имеются также данные о резне стариков и малолетних и уводе в плен трудоспособной молодежи («а люди старыа и суща младенци иссекоша, а молодиа в полон поведоша»).

Так огнем и мечом прошлись завоеватели, оставив позади себя пылающие города и села, землю, усеянную трупами, немногих уцелевших мирных жителей, скитавшихся по лесам. Об этом ярко и образно рассказал автор повести, имеющейся в составе Тверского сборника. Если его анализ событий 1408 г. страдает известной односторонностью, то его конкретные зарисовки запоминаются и во многом говорят сами за себя, оставляя впечатление страшного погрома, произведенного Ордой.

В противоположность Тверскому сборнику повесть о разорении Русской земли во время похода Едигея, включенная в Симеоновскую летопись и Рогожский летописец[2163], интересна попыткой глубоко осмыслить в свете международной обстановки того времени все, что обрушилось на русских людей в 1408 г. Эта повесть отличается острой публицистичностью, эмоциональностью и обличительным тоном в отношении русских князей и прежде всего московского великого князя Василия Дмитриевича. Его политика представляется автору неправильной, хотя он относится с уважением к княжескому сану, является поборником сильной княжеской власти и действия князя, которым не сочувствует, объясняет влиянием неопытных советников. Осуждение Василия I (суровое по существу, но облеченное в корректную форму назидания не слушаться плохих советов) производится, на мой взгляд, с позиций той части феодалов, которая выдвигала перед Русью задачи внешней политики по возможности мирной, но предусмотрительной, отвечающей общенациональным интересам, сводящейся к мероприятиям, обеспечивающим целость русских земель от татарских нападений и поползновений Литвы и не допускающей в этом отношении компромиссов, сделок с ордынскими ханами и польско-литовскими панами. Подобная политика, согласно взглядам автора повести, связана с потребностями объединения Руси. Но это политическое единство мыслится в несколько консервативной форме союза русских княжеств под главенством великого князя владимирского.

В указанной повести о нашествии Едигея, которая помещена в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, дается прежде всего анализ политики Золотой орды в отношении Руси и высказываются некоторые соображения о внешнеполитическом курсе, которого должны в свою очередь держаться русские князья, имея дело с ордынскими ханами. Интересно и то, что в повести разбираются и оцениваются различные взгляды на желательный характер русско-ордынских взаимоотношений, высказывавшиеся разными группами русских феодалов.

В повести настойчиво проводится мысль о том, что, как показал опыт истории, нельзя доверять мирным предложениям татаро-монгольских ханов. Они не бывают искренни: «…изначала безаконии измаилтяне лукавен мир счиниша с русскими князми нашими…» Оказывая русским князьям почести, преподнося им дары, уверяя их в своем намерении поддерживать с ними постоянный мир, ордынские правители тем самым пытаются замаскировать свои враждебные Руси замыслы. «Никогда же бо истинну глаголють к Христианом», но «лестно и злоковарно честьми окладають князей наших и дары украшають, и тем злохитрьство свое потаають, и мир глубок обещавають имети с князми нашими…»

В качестве одного из методов политики Золотой орды повесть отмечает стремление посеять рознь среди русских князей, ослабить этим Русь и усилиться за ее счет. «…И таковым пронырьством ближняа от любве разлучають, и усобную рать межи нас съставляють, и в той разности нашей сами в тайне покрадають нас…»

Автор повести подчеркивает, что укрепление политического могущества Руси особенно побуждало Орду к враждебным действиям против нее. Поэтому, внешне сохраняя с русскими князьями мирные отношения, татаро-монгольские правители готовились при удобном случае нанести ей удар в спину. «…Завистию поджигаеми бывахуть, не трпяхуть зрети исполнениа земля Русскиа и благовременьства христианьска, многажды покушашеся приити разорите таковыа красоты величества и славу отторгнута христоименитых людей, того ради с князми нашими лукавен мир съставиша».

На основе анализа методов ордынской политики автор рассматриваемой повести делает вывод: русским князьям, имея дело с татаро-монгольскими ханами, необходимо быть особенно осторожными и бдительными. Враг готов использовать любой промах, например ненужную доверчивость, и, улучив наиболее подходящий момент, причинить вред Руси. «Безаконии бо агаряне волчески всегда подкрадают нас, злохитрено мируют с нами, да неколи князи наши, надеющися целыя любви от них, бестражии будуть, да они губительно время обретше, место злаго желанна получать».

Нельзя, мне кажется, не отметить, что в изучаемой повести о нашествии Едигея мы находим довольно вдумчивый и верный разбор русско-ордынских отношений. Он основан на обобщении большого исторического опыта и содержит ряд практических советов русским князьям, как поступать, чтобы не быть застигнутыми врасплох татарами. Рассуждения автора исходят из мысли о том, что Орда еще сильна, что не следует недооценивать ее опасности для Руси, что надо быть все время на страже. В то же время автор чувствует возрастающую силу Руси, и именно боязнью этого роста объясняет все те коварные замыслы и хитрости, на которые идут ордынские правители, чтобы помешать дальнейшему усилению русских земель. Русским князьям надо быть не только воинами, защищающими свое отечество в открытом бою, но и дипломатами, достаточно умными, чтобы не доверять врагу, и достаточно тонкими, чтобы разгадать его намерения и не дать им осуществиться.

С точки зрения высказанных им положений о методах ордынской политики и дипломатии, автор разбираемой повести подходит к оценке нашествия Едигея. Последний в своих сношениях с великим московским князем Василием I применял испытанный прием ордынских ханов — «злохитреную любовь», т. е., питая к московскому князю вражду, внешне воздавал ему все почести, обменивался с ним послами, соблюдал все правила дипломатического этикета и как будто поддерживал с Русью прочный мир. «…И честью высокою обложи его и дары многыми почиташе и, и под всеми еще сими и сына его собе именоваше любимаго, и некая много обещавая ему, и бывающая от Василиа послы с честию отпущаше, и мир глубоко злохитро поставляше к Васильеви».

Взаимоотношения Орды и Руси выступают в этом описании не в форме взаимоотношений государства-завоевателя к государству побежденному, а в форме союзно-договорных связей между двумя самостоятельными политическими образованиями, главенствующую роль среди которых, правда, занимает еще Орда (отсюда квалификация Едигеем Василия I как «сына»). Очевидно, к подобной международной системе стремилась Русь после Куликовской битвы, и этот политический идеал временами, казалось, был близок к осуществлению. Автор изучаемой повести о походе Едигея предупреждает русских князей, что нельзя принимать за чистую монету уверения со стороны татарских ханов в том, что они желают поддерживать такого рода систему русско-ордынских отношений. Нашествие Едигея — это серьезное предупреждение правителям русских земель, своеобразный урок бдительности.

Ордынский вопрос автор разбираемого варианта повести о Едигее решает в связи с вопросом литовским. Он останавливается на осложнениях, которые были у Василия I с литовским великим князем Витовтом в первом десятилетии XV в., и указывает, что этими осложнениями пытался воспользоваться Едигей для того, чтобы столкнуть между собой Русь и Литву («поостри их») и обескровить обе страны. Обещая военную помощь Василию I и в то же время уверяя в своем дружелюбии Витовта, Едигей рассчитывал, что из войны друг с другом оба выйдут истощенными, а если дело до войны и не дойдет, то уже подготовка к ней дорого обойдется и русскому и литовскому народам. «И тако съплетаа», Едигей «вражду положи межи има (Василием I и Витовтом), сетно помышляа, да они рать счинивше, воя си погубять, аще ли не ключится брань межи има, да поне збираючися и воюючися и разно расходячеся, всяко трудни будуть».

Московского великого князя Василия I автор рассматриваемой повести упрекает в том, что он, поддавшись увещаниям части своих советников, принял военную помощь от Едигея и тем самым вступил в плохую игру. Автор повести подвергает анализу ряд конкретных эпизодов русско-литовской войны второй половины первого десятилетия XV в. (военные действия на реках Плаве, Угре) и приходит к выводу, что Русь могла бы избежать многих осложнений с Литвой, если бы Василий I меньше слушался Едигея, действовавшего путем интриг («тацеми свадами»). Разницу между внешнеполитическим курсом Руси и Орды повесть видит в том, что первая стремится к миру («…яко Русь не желателни суть на кровопролитье, но суть миролюбци, ожидающе правды…»), вторая — к разжиганию войны («окаанный Едигей» — это «ратолюбець»). Орда своей политикой, доверчиво принятой Василием I за благожелательную к Руси, ввергла русский народ в войну.

Автор приводит две точки зрения на русско-ордынские отношения: «старых» бояр (сторонником которых он является) и бояр «юных» (которых он осуждает). «Старци» предупреждали Василия, что, поддаваясь влиянию своих «юных» советников, он действует неблагоразумно. В качестве одного из аргументов при этом для них служил пример древнерусских князей, приводивших в русские земли во время своих междоусобий половцев, которые причинили много зла русскому народу. «Добра ли се будеть дума юных наших бояр, иже приведоша половець на помощь? Не сихь ради преже Киеву и Чернигову беды прилучишася, иже имеюще брань межи собою, подимающе половци на помощь, наважаху брат на брата…?»

Вред от наемных татарских отрядов «старци» (а вслед за ними автор подлежащей анализу повести) видят в том, во-первых, что им приходится платить деньги, которые утекают из пределов Руси («…наимуюче их, сребро издааша из земля своея»). Во-вторых, впуская в Русскую землю татар, князья дают им возможность ознакомиться с состоянием своих военных сил («к сему же да еще видять татарове наряд рускии»), а полученные сведения могут быть использованы в дальнейшем при татарском нападении на Русь во зло ей («да не будуть ли си на пакость земли нашей на прочая дни, егда измавльте, усмотривша нашея земля, на ны приидуть?»). Собственно говоря, ведь это и случилось при Едигее («якоже и сбысться»), говорит автор.

Итак, автор повести, излагающий взгляды «старых» бояр, является решительным противником каких-либо сговоров с Ордой. Он — сторонник поддержания с ней мира, но при условии сохранения постоянной настороженности к ее проискам в области дипломатической и принятия мер предосторожности от нее в области военной.

Какова позиция автора по вопросу о русско-литовских отношениях? В общем эта позиция близка к его взглядам на взаимоотношения русско-ордынские. Он выступает против использования вражды между литовскими князьями и привлечения ряда их на русскую службу с наделением большим количеством владений. Так, отражая мнение «старцев», автор не одобряет передачи ряда русских городов литовскому князю Свидригайлу Ольгердовичу, католику по вероисповеданию («…лях бе верою»), стороннику Василия I в борьбе с Витовтом. «Старци» порицали подобную политику московского правительства («сего же… не похвалиша»), приводившую к усилению пришельцев за счет русских земель. И в данном случае опять-таки учитывался опыт истории, не знавшей якобы подобных мероприятий. «Может ли се добро быти, его же в дни наша несть бывало, ни от древних слышано, иже толико градов дати пришелцю князю в землю нашю…?» Литовско-польские войска кичились тем, что им предоставлен в держание Владимир — политический центр Руси («…величаве дръжаще град пречистыа богоматере…»), но во время прихода в русские земли Едигея они обнаружили трусость, вели себя не как храбрые воины, оказались способными лишь на бегство перед лицом неприятеля («мужественна их лысты токмо на бег силу показаша…»).

Итак, речь должна идти о мире с Литвой и о том, чтобы опасаться передавать литовским князьям русские земли, поскольку такая передача может поставить под угрозу целостность русской территории. Но автор не выдвигает программы активной внешней политики в отношении Великого княжества Литовского в целях воссоединения русских земель. Он лишь глухо говорит, что, поскольку Витовт владел «всею землею Киевскою и Литовскою», между ним и Василием I возникали недоразумения «некиих ради земскых вещей, якоже обычаи бе землям» (т. е., по-видимому, в силу различия обычаев, господствовавших на территориях, населенных русскими, с одной стороны, литовцами — с другой).

Подводя итоги, можно сказать, что задачи внешней политики, отвечающей русским национальным интересам, часть господствующего класса («старых» бояр) видела в сохранении целостности и безопасности наличных русских территориальных владений, не выдвигая широких наступательных целей. Эта политическая линия отличается сравнительной умеренностью. В чем заключалась внешнеполитическая программа «юных» бояр (которую проводил московский великий князь), сказать трудно, так как в повести она, будучи подвергаема критике, не излагается позитивно. Но, очевидно, этот второй внешнеполитический курс (квалифицируемый «старцами» как политический авантюризм) отличался большей активностью и стремлением к наступательным действиям, проводимым с учетом международных противоречий; попыткой использования внутренних междоусобий в Орде и Литве, с тем чтобы опереться на какую-либо из борющихся групп и подчинить ее линию поведения интересам Руси.

Расхождения между «старыми» и «юными» боярами были, повидимому, и в области внутренней политики, хотя здесь они выступают менее отчетливо. Автор рассматриваемой повести, идеолог «старцев», поддерживает идею политического единства Руси. Он говорит о единой «земле Русской», о «Русской хоругви». Василия I он называет «самодержцем», а «Русскую землю» его «державой». Но «великое княжение Московское» — это, по мнению автора, лишь часть Русской «державы». Политическим ее центром является «многославный Владимир», «еже есть стол земля Русскыа…». Город Владимир-на-Клязьме, как когда-то древний Киев, выступает в глазах автора повести как «мати градом». Там происходит венчание на великое княжение тех из князей, кому принадлежит это право («…князи велиции русстии первоседание и стол земля Русскыя приемлють, иже великии князь всеа наименовается, ту бо первую честь приемлеть»). Таким образом, политический идеал автора повести, высказывающегося от имени «старых» бояр, сводится к представлению о единстве Руси как системе русских княжеств, находящихся под главенством великого князя владимирского, получающего этот титул независимо от ханского пожалования и поэтому выступающего в качестве «самодержца». Подобное представление о великом владимирском княжении могло создаться лишь после Куликовской битвы, ибо оно является показателем возрастающего стремления Руси к независимости от Орды, — и в этом его прогрессивность. Но в то же время идея великого владимирского княжения, переходящего к определенному представителю княжеского рода в силу принадлежащей ему «чести» (обычно в силу старейшинства), для первой половины XV в. уже явно становилась консервативной. Политическая идеология формирующегося единого государства, центром которого стала Москва, исходила из представления о вотчинном характере великокняжеской власти, передаваемой по наследству. Этот политический принцип, впервые сформулированный Дмитрием Донским в духовной грамоте 1389 г., очевидно, разделялся «юными» боярами. Что касается системы взаимоотношения между отдельными русскими землями, то полноправность (хотя бы в идее) их союза под главенством великого князя владимирского все более превращалась в подчинение Московскому княжеству. К этому, очевидно, и стремились «юные» бояре.

Характер взаимоотношений боярства с великим князем и отношений бояр между собой «старци» мыслили на основе, во-первых, сохранения в среде господствующего класса иерархической зависимости (системы «чинов»), во-вторых, на основе принадлежащих представителям высших разрядов феодальной иерархии прав критиковать действия князя. Младшие по «чину» не должны самостоятельно решать государственные вопросы, обходя мнение более опытных лиц. «Юнии старцев да почитють и сами едини без искуснейших старцев всякого земского правлениа да не самочиннуют, ибо красота граду есть старчество…», — читаем в повести об Едигее. Ее автор недоволен тем, что «юные» бояре, забывая о своем «чине», берут на себя смелость судить о государственных делах: «…юнии съвещавахут о всем, тем и многа в них не в чин строениа бывахуть». В то же время автор изучаемой повести призывает князей («властодержець») прислушиваться к советам «старцев» («таковым вещем да внимають»). В качестве примера им приводятся киевские князья («первии наши властодръжци»), не запрещавшие говорить о себе и хорошее и плохое («…без гнева повелевающе вся добрая и недобрая прилучившаяся написовати…»).

Подобный идеал политической жизни, выставленный публицистом из лагеря «старцев», в принципе вряд ли мог вызвать возражения со стороны великих князей или «юных» бояр, ибо в нем не «было чего-либо, отступающего от привычных порядков феодального общества этого времени. Но дело было, по-видимому, в том, что московские князья, проводя свою объединительную политику, на практике все в большей мере выдвигали на передовые политические позиции широкие круги землевладельцев, оттеснявших на задний план старую боярскую знать, и сами действовали все более самостоятельно, не считаясь с мнением последней. Это и вызывало оппозицию — со стороны части боярства, голос которого слышен в повести о нашествии Едигея, помещенной в Симеоновской летописи и Рогожском летописце.

Полезно несколько вдуматься в то содержание, которое вкладывается в термины «старые» и «юные» бояре повестью об Едигее. В известной мере эти термины имеют книжное происхождение, поскольку автор в качестве литературного образца для своего рассуждения взял «Повесть временных лет», в которой говорится о соперничестве «старых» и «юных» дружинников во времена киевского князя Всеволода Ярославича (вторая половина XI в.). Но эти книжные понятия как-то преломляются в политическом сознании автора применительно к текущей действительности. Как же именно? Имеются ли, например, в виду специально московские бояре? Думаю, что нет. Хотя в поле зрения автора в первую очередь находится как раз Московское княжество, но в то же время он сам говорит, что политическое влияние в Москве оказалось в руках «юных» бояр потому, что «старых» там не оказалось («не бяшеть бо в то время на Москве бояр старых…»). Очевидно, автор говорит вообще о русском боярстве, а расхождения внутри него выражают две программы (два возможных пути) политической централизации. Один, более консервативный, — это путь развития владимирского великого княжения, в составе которого объединяются (на началах соподчинения) отдельные русские княжества и которое ведет умеренную политику, отвечающую национальным интересам Руси, но претендующую не более, чем на сохранность и безопасность наличного комплекса северо-восточных русских земель, оторванных от земель юго-западных. Другой, более решительный, — это путь подчинения других русских земель Москве (объем территории, формы и степень этого подчинения вряд ли представлялись ясно) и активной внешней политики, достаточно гибкой, чтобы учитывать благоприятные для Руси комбинации в международной обстановке, и не стесняющейся в применяемых средствах, если речь шла о расширении территории, населенной восточными славянами.

Где и когда возник подвергаемый анализу вариант повести об Едигее? Вряд ли в Москве. Во-первых, автор говорит о Москве как о чем-то постороннем. Например: «не бяшеть бо в то время на Москве бояр старых». Или, рассказывая о передаче в держание литовскому князю Свидригайло Ольгердовичу города Владимира, автор с укором пишет: «И таковаго града не помиловавше москвичи, вдаша в одержание ляхов». Следовательно, сам себя он не причисляет к москвичам. Во-вторых, весь аспект повести — критический в отношении московского правительства. Осуждая московское правительство за то, что во время военных действий на реке Плаве против Литвы оно прибегло к татарской помощи, и проводя при этом параллель с поступками древнерусских князей, выставлявших друг против друга половцев, автор использует в качестве источника тверской свод. Специальное внимание к тверским делам, которое видно из упоминания в повести о разорении татарами Клинской волости, сделанного в несколько торжественном тоне («Тферскаго настолованиа дому святого Спаса взяша волость Клинскую…»), дает основание считать местом происхождения данного текста Тверскую землю. Это объясняет и ее известный критицизм в отношении политики московского князя. Но надо сказать, что автор разбираемого текста по своему кругозору значительно шире автора повести на ту же тему, включенной в Тверской сборник. Он чужд настроений областнической изолированности, присущих последнему. Его суждения основаны на глубоком анализе политических отношений внутри господствующего класса всей Руси, а также и международной обстановки.

О времени создания интересующего нас литературного произведения прямых данных нет. Думаю, что, для того чтобы сделать выводы общеполитического характера на основе оценки последствий нашествия Едигея, нужен был известный срок. В то же время повесть написана тогда, когда власть Орды была еще вполне реально ощутимой, а вопрос о средствах борьбы с ней весьма актуальным. Вернее всего, памятник относится примерно к середине XV в. Как раз феодальная война второй четверти XV в. со всей остротой поставила вопрос о путях политической централизации, а этой проблеме по существу и посвящены рассуждения автора анализируемой повести.

Я уже указывал на публицистичность данного варианта повести об Едигее. Она построена в полемическом тоне. Автор, не называя по имени своих оппонентов (ибо, очевидно, он имел в виду не отдельных лиц, а целое политическое направление), говорит, что многим не понравится им написанное, но он вовсе не хочет наносить урон чьей либо чести, а стремится лишь быть правдивым в своем описании и оценках. «И сиа вся написанная, аще и не лепо кому зреться, иже толико от случившихся в нашей земле неговеине нам изъглаголавшем: мы бо ни досажающи, ни завидяще чести вашей, и таковая вчинихом…»

Другая характерная черта повести (наряду с публицистичностью) — это ее историзм, выражающийся в попытке осмыслить и оценить события XV в. с точки зрения того поучительного материала, который можно извлечь из произведений, освещающих прошлое Руси. Высказывая свои суждения по поводу политики князей и настроений бояр XV в., автор прямо ссылается на пример «началнаго летословца (летописца) Киевскаго», не стеснявшегося излагать свои мнения о современной ему действительности («иже вся временно-богатства земская не обинуяся показуеть»). В изучаемом тексте упомянуто имя редактора Повести временных лет «великаго Селивестра Выдобожскаго» (Выдубицкого), писавшего не приукрашивая истории («не украшая пишущаго»). Конечно, отсутствие бесстрастности, отличающее рассматриваемую нами повесть, вовсе не служит признаком ее беспристрастности. Она в достаточной мере политически зострена и пристрастна, что и делает ее таким злободневным для своего времени документом.

Обращение публицистик исередины XV в. к историческим памятникам времени древнерусского государства, как назидательному материалу, является показателем того, что шел процесс политического объединения Руси, и идеологи разных общественных групп по-своему осмысливали его на опыте прошлого.

В некоторых летописях (Новгородской четвертой) помещен литературно обработанный ярлык Едигея Василию I, посланный после его отступления и объясняющий причины недавнего татаро-монгольского похода на Русь. Ярлык этот излагает претензии Едигея к великому князю. На Руси были задержаны дети хана Тохтамыша. Приходившие в Русскую землю ордынские послы и торговцы не встречали должного приема, им не оказывалась соответствующая честь, они испытывали притеснения («…торговци и послы царевы приездять, и вы царевых послов на смех поднимаете, а торговцев такоже на смех поднимаете, да велика им истома чинится оу тебе, и то не добро…»). Московский великий князь Василий I не ездил на поклон в Орду уже к трем последовательно сменившимся там ханам (Темир-Кутлую, Шадибеку, Булату) и не посылал ордынским властям «выхода», жалуясь на истощение русского населения («А како к нам ежелет шлешь жалобы и жалобный грамоты, а ркоучи тако, что «ся оулоус истомил, и выходы взяти не на чемь?»… то еси нам все лгал»).

Таким образом, ясно, что к началу XV в. власть Орды над русскими землями значительно ослабела, временами носила номинальный характер, и Едигей хотел добиться силой восстановления русско-ордынских отношений в том виде, какой они имели до Куликовской битвы. В ярлыке Василию I он рисует тот политический идеал (с точки зрения Орды), который нарушен в результате усиления Руси и роста ее самостоятельности: «а преже сего оулоус был и сдержавоу дръжал да и пошлину, иных царевых послов чтил, и гостей держали без истомы и без обиды». Русские княжества ранее представляли собой «улус» (владение) ордынских ханов, русские князья подчинялись ханским послам, не препятствовали свободной торговле ордынских гостей. Такие порядки, по словам Едигея, — «добро» и для Орды и для Руси, а их нарушение — это «пакость» для обеих сторон.

Есть еще один интересный момент в ярлыке Едигея — это содержащиеся в нем упреки Василию I в том, что он поддается воздействию дурных советников и поэтому нарушает «добрые» отношения с ордынскими правителями. Едигей, так же как автор повести, включенной в Симеоновскую летопись и Рогожский летописец, советует Василию I прислушиваться к голосу «старцев». Только ярлык приписывает «старцам» совершенно иные настроения и мысли, чем указанная повесть. По ярлыку, «старцы» — это сторонники соблюдения русскими князьями всех обязательств в отношени ордынских ханов как своих властителей. Представителем бояр, защищавших подобную политику, назван Федор Кошка, при котором «добры нравы и добраа дела и добраа доума к Орде была»[2164]. Сторонником другого политического курса, тянущего к разрыву с Ордой, Едигей считает сына Федора Кошки — Ивана Федоровича: его «доума не добра», но московский великий князь полностью поддался его влиянию («и ты нынеча ис того слова и думы не выступаешь»).

Едигей дает Василию I совет — собрать «своих бояр старейшин» и «многих старцев земьскых» (может быть, городскую аристократию) и решить с ними, как поступать, чтобы сохранить хорошие отношения с Ордой («доумал бы еси с ними добрую доуму, какаа пошлина добро…»). Если же великий московский князь будет продолжать действовать по-своему («осваиватися»), то ему нельзя, читаем в ярлыке, возглавлять улус, подчиненный ордынским ханам («…како ти во оулусе семь княжити?»). Последнее звучит уже как прямая угроза со стороны ордынского властителя свергнуть Василия I с великокняжеского стола. Такую же угрозу представляет имеющееся в ярлыке предостережение великому князю о том, что если он не будет поступать по указанию ордынских правителей, то навлечет этим беды на русский народ («чтобы твоим крестьяном многым и великим в твоей дрьжаве не погибли бы до конца»). Ясно, что, уходя, Едигей не оставлял мысли о новом походе на Русь.

При чтении ярлыка Едигея остается впечатление о его достаточной осведомленности в русских делах, о его знакомстве с взглядами и политической ориентацией различных групп боярства. Конечно, в этом нельзя видеть только отвлеченный интерес ордынских правителей к политическим взаимоотношениям на Руси. Они не просто знакомились с тем, что думали, говорили, как поступали при различной внешнеполитической ситуации те или иные представители господствующего класса. Они старались формировать их мировоззрение, воздействовать на их поведение. Ярлык Едигея и был одним из документов, посредством которых выходцами из Орды производилась активная пропаганда среди правящих кругов Руси соответствующей программы русско-ордынских отношений.