Каждый раз его лихорадит уже с вечера накануне экзамена

• Полный текст
• Детство Тёмы. Из семейной хроники
• I. Неудачный день
• II. Наказание
• III. Прощение
• IV. Старый колодезь
• V. Наемный двор
• VI. Поступление в гимназию
• VII. Будни
• VIII. Иванов
• IX. Ябеда
• X. В Америку
• XI. Экзамены
• XII. Отец
• Гимназисты. Из семейной хроники
• I. Отъезд старых друзей в морской корпус
• II. Новые друзья и враги
• III. Мать и товарищи
• IV. Гимназия
• V. Журнал
• VI. Вервицкий и Берендя
• VII. Пропойцы
• VIII. Экзамены
• IX. Семья Корнева
• X. Пикник
• XI. Дорога
• XII
• XIII
• XIV
• XV
• XVI
• XVII
• XVIII
• XIX
• XX
• XXI
• XXII
• XXIII
• XXIV
• Примечания

Гимназисты. Из семейной хроники

I. Отъезд старых друзей в морской корпус

Одна­жды осе­нью, когда на дворе уже пахло моро­зом, а в клас­сах весело играло солнце и было тепло и уютно, уче­ники шестого класса, поль­зу­ясь отсут­ствием непри­шед­шего учи­теля сло­вес­но­сти, по обык­но­ве­нию раз­би­лись на группы и, тесно при­жав­шись друг к другу, вели вся­кие разговоры.

Ожив­лен­нее дру­гих была и наи­бо­лее к себе при­вле­кала уче­ни­ков та группа, в цен­тре кото­рой сидели Кор­нев, некра­си­вый, с заплыв­шими глаз­ками, бело­бры­сый гим­на­зист, и Рыль­ский, неболь­шой, чистень­кий, с само­уве­рен­ным лицом, с насмеш­ли­выми серыми гла­зами, в pince-nez на широ­кой тесемке, кото­рую он то и дело небрежно закла­ды­вал за ухо.

Семе­нов, с про­стым, невы­ра­зи­тель­ным лицом, весь в вес­нуш­ках, в акку­ратно застег­ну­том на все пуго­вицы и опрят­ном мун­дире, смот­рел в упор сво­ими упря­мыми гла­зами на эти дви­же­ния Рыль­ского и испы­ты­вал непри­ят­ное ощу­ще­ние чело­века, перед кото­рым тво­рится что-нибудь такое, что хотя и не по нутру ему, но на что волей-нево­лей при­хо­дится смот­реть и терпеть.

Это бес­со­зна­тель­ное выра­же­ние ска­зы­ва­лось во всей собран­ной фигуре Семе­нова, в его упря­мом накло­не­нии головы, в манере гово­рить голо­сом авто­ри­тет­ным и уверенным.

Речь шла о пред­сто­я­щей войне. Кор­нев и Рыль­ский несколько раз ловко про­шлись насчет Семе­нова и еще более раз­дра­жили его. Раз­го­вор обо­рвался. Кор­нев замол­чал и, грызя, по обык­но­ве­нию, ногти, бро­сал направо и налево рас­се­ян­ные взгляды на окру­жав­ших его това­ри­щей. Он уж несколько раз скольз­нул взгля­дом по фигуре Семе­нова и нако­нец про­го­во­рил, обра­ща­ясь к нему:

– Если б и не знал я, что отец твой воен­ный, то можно уга­дать это по твоей осанке.

Семе­нов удо­вле­тво­ренно, но в то же время выжи­да­тельно опра­вился, и лицо его при­няло еще более офи­ци­аль­ное и важ­ное выражение.

– Пол­ков­ник? – спро­сил Корнев.

Семе­нов кив­нул головой.

– Я видел его… Ден­щи­ков бьет?

– Если вино­ват, спуску не даст.

– Вот этак, – ска­зал Кор­нев и, скор­чив сви­ре­пую физио­но­мию, иди­от­ски ско­сив глаза, сунул кула­ком в воздух.

Все рас­сме­я­лись.

– Ты, конечно, тоже будешь воен­ный? – спро­сил Рыльский.

– Об этом еще рано теперь гово­рить, – отве­тил, еще более надув­шись, Семенов.

– Дело тять­кино, – рас­сме­ялся Рыльский.

Семе­нов злобно поко­сился на него и сдер­жанно ответил:

– Что ж делать? настолько еще не раз­вит, что при­знаю власть отца.

– Понятно, – с комич­ной серьез­но­стью под­дер­жал его Рыль­ский и опять рассмеялся.

– Настолько глуп, что в Бога верю… Тер­петь не могу поля­ков за их чван­ли­вое нахальство.

– Это к преж­нему счету, – про­дол­жал тем же тоном Рыль­ский, – нем­цев не терплю за их воз­му­ти­тель­ное высо­ко­ме­рие, фран­цу­зов – за их пустое легкомыслие…

– Соб­ственно, это очень харак­терно, – вме­шался Кор­нев, – ты, зна­чит, все нации, кроме рус­ской, не любишь?

– Вовсе нет.

– Ну, кого же ты любишь?

Семе­нов подумал.

– Испан­цев, – отве­тил он.

– Ты видел хоть одного испанца? – спро­сил Кор­нев так, что все рассмеялись.

– Я и Аме­рики не видел… По-тво­ему, зна­чит, чего не видел, о том и гово­рить нельзя?

– Ну хорошо, за что ты, соб­ственно, испан­цев любишь?

– За бой быков, – заго­во­рил Рыль­ский, – за учре­жде­ние ордена иезуитов…

– Иезу­иты уж это ваше поль­ское дело… По-моему, каж­дый поляк иезуит.

– По-моему? – вспых­нул Рыль­ский. – А по-моему, ты само­до­воль­ная сви­нья, кото­рая вме­сто того, чтоб думать, гор­дишься тем, что думать не хочешь.

– А ты… – начал было Семе­нов, но в это время дверь отво­ри­лась, и в класс вошел инспектор.

Все встали и быстро оправились.

Бри­тое широ­кое лицо инспек­тора на этот раз не было таким дере­вян­ным, как обык­но­венно. Даже и в голосе его, сухом и трес­ку­чем, теперь отда­ва­лись какие-то незна­ко­мые, рас­по­ла­гав­шие к себе нотки. Да и дело, по кото­рому при­шел инспек­тор, выхо­дило из ряда вон. В его руках был печат­ный лист с при­гла­ше­нием жела­ю­щих посту­пить в мор­ской корпус.

Сооб­щив усло­вия поступ­ле­ния, инспек­тор ушел, а класс пре­вра­тился в улей, наби­тый вспо­ло­шив­ши­мися пчелами.

Все гово­рили, все вол­но­ва­лись, всех охва­тило при­ят­ное чув­ство созна­ния, что они уж не дети и могут рас­по­ла­гать собою, как хотят. Конечно, это был, в сущ­но­сти, только обман чувств, – у каж­дого были роди­тели, но об этом как-то не хоте­лось думать, осо­бенно Кар­та­шеву, и он так же реши­тельно, как и его дру­зья Касиц­кий и Дани­лов, заявил о своем твер­дом и непре­клон­ном наме­ре­нии тоже ехать в корпус.

Вол­не­ние улег­лось, больше жела­ю­щих не ока­за­лось, и това­рищи смот­рели на нераз­дель­ную тройку, как на что-то уже отре­зан­ное от них.

Одни отно­си­лись к отъ­ез­жав­шим с сим­па­тией и даже с зави­стью, и это льстило тройке, дру­гие, вроде Кор­нева, не сочувствовали.

Кор­нев, грызя свои ногти, заявил, что не нахо­дит в карьере моряка ничего привлекательного.

– Еще бы тебе нахо­дить в ней какую-нибудь пре­лесть, когда тебя и в лодке ука­чи­вает, – ска­зал пре­не­бре­жи­тельно Касицкий.

Кор­нев покрас­нел и ответил:

– Я‑то уж, конечно, какой моряк, но если б меня и не ука­чи­вало, я все-таки не избрал бы карьеры моряка.

– Почему?

– Потому что не вижу ника­кой раз­ницы между любым армей­ским офи­це­ром и моря­ком: та же бес­смыс­лен­ная жизнь.

– Почему бес­смыс­лен­ная? – огрыз­нулся Семенов.

– Да потому, что все, в конце кон­цов, сво­дится: на‑а плечо! на краул!.. Да ей-Богу! Ну что, соб­ственно, какую цель вы пре­сле­ду­ете? Ну, будете ездить на паро­ходе, будете лупить линь­ками мат­ро­сов и в то же время любо­ваться морем. Тро­га­тель­ная идил­лия, чушь с мас­лом, такая же бес­смыс­лен­ная жизнь, как жизнь любого юнкера.

Дани­лов схва­тился с Корневым.

Доводы Дани­лова сво­ди­лись к пре­ле­стям мор­ской жизни, пре­ле­стям борьбы с морем.

– Соб­ственно, – воз­ра­жал Кор­нев, – какой в этой пре­ле­сти, в сущ­но­сти, смысл: победа? – ну, побе­дил сего­дня с тем, что зав­тра оно уже побеж­дено? Нет, зав­тра опять побеж­дай, и после­зав­тра, и до тысячи раз. В конце кон­цов вся жизнь све­дется к счету рей­сов – одним больше, одним меньше…

Доводы Кор­нева сильно охла­дили отно­ше­ния уче­ни­ков к соби­рав­шейся к отъ­езду тройке.

Кар­та­шеву тоже как-то в ином осве­ще­нии пред­ста­вился корпус.

Тем не менее дру­зья попро­ща­лись, выходя из гим­на­зии, с твер­дым наме­ре­нием ехать в корпус.

Кар­та­шев при­шел домой и к концу обеда при­сту­пил к пере­го­во­рам с матерью.

Мать со стра­хом при­слу­ши­ва­лась к сло­вам сына, но делала спо­кой­ное лицо и лас­ково смот­рела, пока он, гло­тая крас­ный соч­ный арбуз, рас­ска­зы­вал ей о вызове жела­ю­щих посту­пить в кор­пус и о реше­нии его, Дани­лова и Касицкого.

– Поез­жай… – про­го­во­рила мать серьез­ным, груст­ным голо­сом, когда он кончил.

Она вздох­нула.

– Я меч­тала о дру­гой карьере, думала, что мой сын при­не­сет мне уни­вер­си­тет­ский диплом… Жаль, что не испол­нила папи­ного жела­ния, когда тебе было десять лет, и сразу не отдала в корпус.

– В кор­пус, чтобы выйти офи­це­ром, я сам бы не пошел. Моряк и сухо­пут­ный офи­цер – гро­мад­ная разница.

– Нет, уж хоть не обма­ны­вай себя: ника­кой раз­ницы нет.

Насту­пило мол­ча­ние. Кар­та­шева невольно пора­зило сход­ство взгля­дов матери и Кор­нева. Насколько Кор­нев при этом воз­вы­сился в его гла­зах, настолько же себя он почув­ство­вал как-то уни­жен­ным перед Корневым.

– Делай как хочешь, – про­дол­жала, помол­чав, мать. – Я думала, что ты помо­жешь мне по хозяй­ству без папы. Делай как хочешь.

Агла­ида Васи­льевна встала рас­стро­ен­ная и вышла из столовой.

Кар­та­шев не ожи­дал такого конца.

– По-моему, Тёма, это глу­пость, – ска­зала его рас­су­ди­тель­ная сестра Зина. – У мамы здо­ро­вье сла­бое, ты, стар­ший в доме, бро­сишь семью, уедешь в кор­пус… а кто ж здесь будет ходить в наем­ный двор, как мы оста­немся без мужчины?

– Я что ж, по-тво­ему, так и буду всю жизнь около вас тор­чать? – спро­сил с доса­дой Карташев.

– Да мне-то ты ни капельки не нужен, – поез­жай хоть сей­час и куда тебе угодно.

И Зина ушла.

Кар­та­шев чув­ство­вал себя окон­ча­тельно сби­тым с пози­ции: мор­ской кор­пус, еще так недавно казав­шийся делом решен­ным, ото­дви­нулся куда-то далеко-далеко.

Наташа, вто­рая сестра, с любо­вью и гру­стью смот­рела на брата.

– Ты когда, Тёма, поедешь? – спро­сила она, ста­ра­ясь скрыть вол­но­вав­шие ее чув­ства под мас­кой про­стого любопытства.

Тёма загля­нул в глаза сестры.

– Никуда я не поеду, – отве­тил он, вздох­нув, и, встав, напра­вился в кабинет.

Там он шагал в созна­нии при­не­сен­ной им жертвы. Может быть, для жертвы его вид был слиш­ком спо­коен, но тем не менее это не мешало ему счи­тать себя жерт­вой, и ему каза­лось, что он сразу точно вырос на несколько лет. Он лег на диван, зало­жил за голову руки и заду­мался о том, что жизнь не такая про­стая и лег­кая вещь, какой она кажется по наруж­ному виду.

Так и уснул он, думая все о том же.

II. Новые друзья и враги

Тем и кон­чился вопрос о кор­пусе. Дани­лов и Касиц­кий уехали, и Кар­та­шев рас­стался с дру­зьями, с кото­рыми три года про­жил душа в душу.

Новое время, новые птицы, – новые птицы, новые песни. Новые отно­ше­ния, стран­ные и запу­тан­ные, на какой-то новой почве завя­зы­ва­лись между Кар­та­ше­вым, Кор­не­вым и другими.

Это уже не была дружба, похо­жая на дружбу с Ива­но­вым, осно­ван­ная на обо­юд­ной любви. Не было это похоже и на сбли­же­ние с Касиц­ким и Дани­ло­вым, где свя­зью была общая их любовь к морю.

Сбли­же­ние с Кор­не­вым было удо­вле­тво­ре­нием какой-то дру­гой потреб­но­сти. Лично Кор­нева Кар­та­шев не то что не любил, но чув­ство­вал к нему какое-то враж­деб­ное, раз­дра­жен­ное, дохо­дя­щее до зави­сти чув­ство, и все-таки его тянуло к Кор­неву. Не было больше для него удо­воль­ствия, как схва­титься с ним на сло­вах и как-нибудь порезче обо­рвать его. Но как ни каза­лось лег­ким с пер­вого взгляда это дело, тем не менее выхо­дило все­гда как-то так, что не он обры­вал Кор­нева, а наобо­рот, он от Кор­нева полу­чал очень непри­ят­ный отпор.

В своей ком­па­нии с Дани­ло­вым и Касиц­ким отно­си­тельно Кор­нева у них давно был решен вопрос, что Кор­нев хотя и баба, хотя и боится моря, но не глу­пый и, в сущ­но­сти, доб­рый малый.

Когда дру­зья уехали, Кар­та­шев на пер­вых порах по отно­ше­нию к Кор­неву ста­рался удер­жаться на этой пози­ции. Ино­гда в споре, чув­ствуя, что почва ухо­дит из-под ног, Кар­та­шев говорил:

– Послу­шай, Кор­нев, ты доб­рый, в сущ­но­сти, малый, но эта твоя бабья черта…

– Я очень тебе бла­го­да­рен за снис­хож­де­ние, – сухо пере­би­вал его Кор­нев, – но оставь его для тех, кто в нем нуждается.

Тогда Кар­та­шев, уязв­лен­ный сар­ка­сти­че­ским тоном Кор­нева, рас­па­лялся и начи­нал ругаться. Но и это плохо помо­гало и удо­вле­тво­ре­ния Кар­та­шеву не при­но­сило. И не только не при­но­сило, но мучило и искало выхода. Выхо­дило как-то так, что все, что ни ска­жет он, все не то, все­гда Кор­нев ловко, искусно сей­час же собьет его с позиции.

Кар­та­шев начал впа­дать даже в уны­ние: «Что ж, я глуп, зна­чит? Глу­пее его?» – думал он, и его гор­дость не мири­лась с таким выводом.

Они спо­рили реши­тельно обо всем. Нача­лось с рели­гии. Сперва Кар­та­шев был горя­чим защит­ни­ком ее, но посте­пенно он стал делать уступки.

– Не пони­маю, – гово­рил раз Кор­нев, грызя свои ногти. – Или ты при­зна­ешь, или не при­зна­ешь: сере­дины нет. Говори прямо, веру­ю­щий ты?

– В извест­ном смысле да, – отве­тил уклон­чиво Карташев.

– Что это за ответ? Веру­ю­щий, зна­чит… С этого бы и начал. А в таком слу­чае о чем тогда с тобой разговаривать?!

– Ты пере­врешь вся­кое мое слово и вооб­ра­жа­ешь, что это очень остроумно.

– А это не умно и не ост­ро­умно, – вста­вил сар­ка­сти­че­ски Рыльский.

Рыль­ский дер­жал себя как-то пре­не­бре­жи­тельно по отно­ше­нию к Кар­та­шеву, как, впро­чем, и к гро­мад­ному боль­шин­ству класса.

Вставка Рыль­ского так взбе­сила Кар­та­шева, что он покрас­нел как рак и выругался:

– Бол­ван!

Рыль­ский под­нял высоко брови и спо­койно, насмеш­ливо сказал:

– Вот теперь окон­ча­тельно убе­дил: молодец!

Кар­та­шев открыл было рот, но вдруг, круто обер­нув­шись, пошел и сел на свое место.

– Что, кон­чил уже? – оклик­нул его тем же тоном Рыльский.

– С такой сви­ньей, как ты, гово­рить не стоит, – отве­тил Карташев.

– Ну, конечно…

– Постой… – пере­бил Рыль­ского Кор­нев и, обра­ща­ясь к Кар­та­шеву, про­го­во­рил: – Ну, хорошо: ты гово­ришь, что я пере­ви­раю твои слова, так сде­лай милость, объ­ясни, как же пони­мать тебя.

– Я не могу спо­рить, когда один пере­ви­рает, а дру­гой горо­хо­вого шута из себя корчит.

Рыль­ский открыл было рот для ответа.

– Молчи… – потре­бо­вал Корнев.

Рыль­ский замол­чал и только рассмеялся.

– Ну, вот он мол­чит. Я тоже вовсе не желаю зани­маться пере­ви­ра­нием твоих слов: ты ска­зал, что ты веру­ю­щий в извест­ном смысле. Я понял это так, что ты все-таки веру­ю­щий. Выхо­дит, я пере­врал: так объясни.

Если бы в классе были только Кор­нев и Рыль­ский, Кар­та­шев, веро­ятно, так и отка­зался бы от даль­ней­шего дис­пута, но тут было много дру­гих, и все ждали с инте­ре­сом, что ска­жет теперь Кар­та­шев. В числе этих дру­гих мно­гие любили Кар­та­шева, верили в его спо­соб­ность отбиться от Кор­нева, и Кар­та­шев скрепя сердце начал:

– Я при­знаю рели­гию как вещь… как вещь, кото­рая свя­зы­вает меня с моим дет­ством, как вещь, кото­рая дорога моим родным…

Рыль­ский, повер­нув­шийся было впол­обо­рота, когда Кар­та­шев начал гово­рить, весело поко­сился на Кор­нева, отвер­нулся спи­ной к Кар­та­шеву, мах­нул рукой и уткнулся в книгу.

– Зна­чит, ты созна­тельно обма­ны­ва­ешь себя и род­ных? Выхо­дит, что тебя свя­зы­вает с ними ложь. Такая связь не стоит того, чтобы за нее держаться.

– А тебе разве не достав­ляет удо­воль­ствия на пасху не спать ночь?

– Ника­кого…

– Врет, – заме­тил Семе­нов, упрямо накло­няя голову.

– Да, нако­нец, это уже дру­гая почва… удо­воль­ствие… И в снежки играть удо­воль­ствие, да не пой­дешь же!

– А отчего мне не идти, если мне этого хочется?

– Ну, иди, – отве­тил Кор­нев. – Снег скоро выпа­дет. Вон това­рищи уже ждут.

Кор­нев пока­зал в окно на толпу улич­ных ребятишек.

Кар­та­шев тоже посмот­рел и рассмеялся.

– Рыло, – ска­зал доб­ро­душно Корнев.

Впро­чем, таким мир­ным обра­зом споры редко кончались.

– Ты ему напрасно спус­ка­ешь, – брюз­жал Семе­нов Кар­та­шеву, когда они по окон­ча­нии уро­ков шли домой.

– Я вовсе не спускаю.

– Ну‑у, спус­ка­ешь… В про­шлом году, пом­нишь, как оттре­пал его, а теперь уж сам гово­ришь: «В извест­ном смысле…»

– Послу­шай, нельзя же дей­стви­тельно со всем соглашаться…

Кар­та­шев рас­се­янно скольз­нул взгля­дом по про­хо­див­шей даме, по при­лавку, зава­лен­ному гру­шами, пер­си­ками, вино­гра­дом, моло­дыми оре­хами в зеле­ной скор­лупе, втя­нул в себя аро­мат этих пло­дов и договорил:

– Я верю… но не могу же я, напри­мер, пред­ста­вить себе небо иначе, как оно есть, то есть не про­стым воздухом.

И Семе­нов и Кар­та­шев, как бы для боль­шей нагляд­но­сти, под­няли глаза в про­зрач­ную синеву осен­него неба. С неба их взгляд упал на зали­тую солн­цем улицу, скольз­нул туда, где ярко синело бес­ко­неч­ное море, теперь про­хлад­ное, спо­кой­ное, уснув­шее в своем непо­движ­ном величии.

Дру­зья оста­но­ви­лись на пере­крестке, откуда Кар­та­шеву надо было сво­ра­чи­вать домой.

– Я про­вожу тебя, – пред­ло­жил Карташев.

И при­я­тели отпра­ви­лись дальше. Они шли, и то схо­ди­лись так, что плечи их каса­лись друг друга, то рас­хо­ди­лись, рас­се­янно, мимо­хо­дом гла­зея на выстав­лен­ные в окнах мага­зи­нов вещи.

– Конечно, есть в при­роде, – про­дол­жал Кар­та­шев, – что-то непо­нят­ное, недо­ступ­ное нашему уму… Я был бы слиш­ком глуп, если бы не при­зна­вал того, что при­зна­вали люди, может быть, в тысячу раз умнее какого-нибудь Кор­нева или Рыльского.

– Тер­петь не могу этого Рыль­ского, – пере­бил Семе­нов, упрямо накло­нив голову.

– И моя душа к нему не лежит, – согла­сился Кар­та­шев. – У Кор­нева есть все-таки…

– Да я тебе скажу, что Кор­нев про­сто под вли­я­нием Рыльского.

– Ты думаешь?

– Уве­рен… Про­сто сам разо­браться не может, а Рыль­ского боится: все, что тот ему наго­во­рит, то и повторяет.

– Нет, поло­жим, Кор­нев и сам по себе не глу­пый малый.

Семе­нов сжал как-то губы и про­из­нес сухо:

– По-моему, про­сто фразер.

– Да фра­зеры-то они оба.

– Ты посмотри, они обо всем берутся рас­суж­дать. Ну что ж, в самом деле можем мы дей­стви­тельно обо всем иметь пра­виль­ное поня­тие?.. Что, в сущ­но­сти, их рас­суж­де­ние? Мальчишество.

– Конечно, мальчишество.

– И я тебе скажу, опас­ное маль­чи­ше­ство, кото­рое может при­ве­сти ни больше ни меньше как к исклю­че­нию… Это ведь все не ихнее… из кни­жек раз­ных… Рыль­ский из воды сухим вый­дет, а Кор­нев, как дурак, попа­дется. Вот отчего я и не могу счи­тать Кор­нева умным чело­ве­ком… Самое луч­шее – подальше от них, – закон­чил Семенов.

Он опра­вился, как-то осо­бенно выста­вил грудь, надулся и рас­кла­нялся с про­ез­жав­шим на извоз­чике военным.

– Плац-адъ­ютант, – объ­яс­нил он Карташеву.

И оба огля­ну­лись и смот­рели, как ехал на извоз­чике плац-адъ­ютант в пол­ной форме, с набро­шен­ным поверх мун­дира фор­мен­ным пальто.

– Глу­пая у них форма, – ска­зал Семе­нов, – так, что-то сред­нее, – не то кава­ле­рия, не то пехота: не разберешь.

Дру­зья про­шли еще одну улицу.

– Ну, мне уж пора, – оста­но­вился Карташев.

– Еще через мост.

И они пошли через мост.

– Я бы тебя про­во­дил, – ска­зал Семе­нов, смотря на часы, – да опоз­даю к обеду… Отец насчет этого фор­ма­лист… Да и дей­стви­тельно… ну, прощай.

Дру­зья попро­ща­лись у послед­него пово­рота, откуда вид­нелся жел­тый с мезо­ни­ном дом-особ­няк, где жила семья Семе­нова. Семе­нов и напра­вился к нему спеш­ной дело­вой поход­кой, а Кар­та­шев лениво побрел назад, щурясь от солнца и пред­став­ляя себе, как Семе­нов тороп­ливо взбе­жит по узкой лест­нице в мезо­нин, поло­жит там ранец, умо­ется, рас­че­шет перед зер­ка­лом волосы, а ден­щик почи­стит его щет­кой. Затем он быстро спу­стится вниз; прой­дет боль­шой пустой зал и вой­дет в сто­ло­вую, где уже собра­лось все семей­ство и глава его, худой, с суро­вым лицом пол­ков­ник, в рас­стег­ну­том кителе, в синих шта­нах, молча шагает сво­ими сухими ногами по ком­нате. Семе­нов подой­дет, с выправ­кой шарк­нет нож­кой, накло­нится и поце­лует жили­стую руку отца, про­из­нося без­лич­ным тоном:

– Здрав­ствуйте, папаша.

Затем подой­дет к худой, с неко­то­рой пре­тен­зией оде­той даме, небрежно под­хва­тит ее руку, под­не­сет к губам, покро­ви­тель­ственно нагнется, поце­лует ее в губы, загля­нет в ее доб­рые уста­лые глаза и скажет:

– Здрав­ствуй, мамаша, как себя чувствуешь?

На млад­ших бра­тьев, Борю и Петю, Семе­нов вскользь только взгля­нет и пой­дет к сво­ему месту, потому что отец, посмот­рев на часы, уже берется за свой стул.

За обе­дом все­гда кто-нибудь из пол­ко­вых, раз­го­вор по чину, а после обеда обя­за­тель­ная часо­вая пильня на скрипке. Семе­нов сам уже знает, тороп­ливо бла­го­да­рит и спе­шит наверх. Отто­пы­рив губы, он акку­ратно выни­мает из ящика скрипку, достает смы­чок, долго настра­и­вает, при­слу­ши­ва­ясь, весь сосре­до­то­чен­ный, с под­ня­тыми бро­вями, и, кон­чив скуч­ную, но при­ят­ную по своим резуль­та­там работу, ста­но­вится в пози­цию, вытя­ги­вает руку со смыч­ком, при­це­ли­ва­ется гла­зами в ноты, скло­няет голову, и по дому несется твер­дый одно­об­раз­ный звук низ­ких и высо­ких нот гром­кой скрипки. А там, в каби­нете, сидит сухой пол­ков­ник, курит, смот­рит в окно, одним ухом слу­шает пол­ко­вого, а дру­гим – твер­дые отчет­ли­вые звуки нра­вя­ще­гося ему своей опре­де­лен­но­стью инструмента.

Эта хорошо зна­ко­мая Кар­та­шеву кар­тина ярко рису­ется ему, пока он в блеске весе­лого, без­об­лач­ного дня идет домой, и ему завид­ной дела­ется эта нала­жен­ная, систе­ма­ти­че­ская жизнь… Жизнь его род­ных и он сам пред­став­ля­ется ему чем-то раз­бро­сав­шимся, несо­бран­ным. Книги его, почти не свя­зан­ные, то и дело сколь­зят в руках, в голове бро­дит мысль и пере­ска­ки­вает от Семе­нова к Беренде, тоже скри­пачу, играв­шему, в кон­траст с Семе­но­вым, так мягко и мело­дично. Он вспо­ми­нает Кор­нева, Рыль­ского, вспо­ми­нает опа­се­ния Семе­нова, его охва­ты­вает какой-то страх за их судьбу, но послед­ний совет Семе­нова «подальше от них» про­из­во­дит на него как раз обрат­ное дей­ствие, и его тянет к ним, и он даже как-то мирится с непри­ят­ною внеш­но­стью Кор­нева и Рыль­ского; мирит его глав­ным обра­зом то, что это они гово­рят не свое, что не пред ними, Кор­не­вым и Рыль­ским, при­хо­дится пре­кло­няться, а пред тем, чему и они покло­ня­ются сами. А пред тем, чему даже Кор­нев и Рыль­ский покло­ня­ются, пред тем и никому не обидно… «Все-таки они умные и умнее Семе­нова», – закон­чил Кар­та­шев свои размышления.

И даже нетер­пи­мая внеш­ность их, рез­кие выходки и те осве­ти­лись иначе: «Про­сто маль­чишки, – узнали, да и не гово­рят откуда, а вот если б я пер­вый узнал, они бы не знали, что гово­рить. Все-таки я умный: они по книж­кам, а я без кни­жек, и то совсем почти им не поддаюсь».

Весь класс раз­бился на две нерав­ные пар­тии: Кор­нева, немно­го­чис­лен­ную, и – пар­тию Карташева.

Группа Кор­нева сбли­зи­лась между собой и вне гим­на­зии, – ходили друг к другу в гости, но так, впро­чем, что с семей­ствами не имели ника­кого сопри­кос­но­ве­ния. Обык­но­венно ком­па­ния соби­ра­лась в ком­нате това­рища, – там курили, читали, туда при­но­сили им чай. Если собра­ние было более обык­но­вен­ного, им усту­па­лись ино­гда и парад­ные ком­наты, пока­зы­ва­лись на мгно­ве­ние род­ные и ухо­дили, сопро­вож­да­е­мые бла­го­дар­ствен­ными взгля­дами моло­дежи. Что могло быть при­ят­нее, как чув­ство­вать себя совер­шенно сво­бод­ными от необ­хо­ди­мо­сти чинно сидеть, чинно гово­рить. Какое удо­воль­ствие испы­ты­вала ком­па­ния, когда дверь затво­ря­лась за непро­ше­ным взрос­лым чле­ном семьи! Кор­нев даст сей­час, бывало, козла. Рыль­ский попра­вит свой шну­рок от pince-nez и снис­хо­ди­тельно пустит: «Ха-ха!» Дар­сье, пото­мок изящ­ных фран­цу­зов, огля­нется с комич­ной миной, под­бе­рет фалды и бул­тых­нется на диван.

– Послу­шай, фран­цуз, – ска­жет Кор­нев, – сего­дня тебе спать не дадут.

– Откуда ты взял, что я буду спать? – фыр­кал Дар­сье, поплот­нее умащиваясь.

Кор­нев неко­то­рое время доб­ро­душно рас­смат­ри­вал Дар­сье и про­из­но­сил с каким-то пре­не­бре­жи­тель­ным снисхождением:

– Рыло.

– Сам ты… – так же доб­ро­душно огры­зался француз.

– Что с ним цере­мо­ниться? – гово­рил Рыль­ский, обра­ща­ясь к Дар­сье. – Вот тебе поста­нов­ле­ние ком­муны: если ты не повто­ришь послед­ней фразы, когда оста­но­вятся, то каж­дый раз с тебя том Писарева.

– Ну… – раз­ма­хи­вая руками, под­ска­ки­вал До лба, – давай, брат, деньги, по край­ней мере, без вся­кой помехи спать будешь.

– Дура­чье, – сме­ялся вме­сте со всеми Дар­сье, – не дам.

– Тем хуже для тебя…

– Хорошо, хорошо… – кивал голо­вой Дар­сье, – посмот­рим еще.

Начи­на­лось чте­ние: и в то время как все слу­шали с напря­жен­ным вни­ма­нием, Дар­сье напрасно изне­мо­гал в непо­силь­ной борьбе: что-то лезло на глаза, закры­вало их, и Дар­сье кон­чал тем, что сладко засы­пал корот­ким чут­ким сном. Очень чут­ким. Чуть оста­но­вятся, уж Дар­сье знал, в чем дело, и, еще не проснув­шись, лениво повто­рял послед­нюю фразу.

А Рыль­ский делал жест и про­дол­жал читать.

– А кто слиш­ком скло­нен к Яни, того больно бьют по пят­кам… Дар­сье, повтори.

Дар­сье вска­ки­вал и быстро повто­рял, и от сума­сшед­шего хохота дро­жали стекла, потому что Яни – и Бог земли, и в то же время фами­лия кра­са­вицы гим­на­зистки, к кото­рой нерав­но­душно фран­цуз­ское сердце Дар­сье: вся фраза выду­мана Рыль­ским без вся­кой связи с преды­ду­щим и после­ду­ю­щим чте­нием, спе­ци­ально для Дарсье.

– Ну, так хоть это запомни хоро­шенько… – наста­ви­тельно гово­рил Рыльский.

И снова шло чте­ние, а затем споры, рас­суж­де­ния. Поды­ма­лись раз­ные вопросы, реша­лись. Это реша­ю­щее зна­че­ние обык­но­венно при­над­ле­жало Кор­неву и Рыль­скому. Ино­гда выдви­гался Долба – здо­ро­вен­ный уче­ник из кре­стьян, в пры­щах, с крас­ным лицом, с пря­мыми чер­ными воло­сами и широ­ким боль­шим лбом.

– Лбина-то у тебя здо­ро­вен­ная… – гово­рил Кор­нев, вни­ма­тельно всмат­ри­ва­ясь в Долбу.

– Бык, – отве­чал Долба и, рас­ставя ноги, сме­ялся мел­ким делан­ным смехом.

Только гла­зам было не до смеха, и они вни­ма­тельно, пыт­ливо всмат­ри­ва­лись в собеседника.

Кор­нев гры­зет, бывало, ноготь, поду­мает и проговорит:

– На Бокля похож.

Долба вспых­нет, сме­ряет чет­вер­тью свой лоб, ска­жет «ну» и опять рассмеется.

– Спо­соб­ная бес­тия… – заме­тит опять Кор­нев не то раз­дум­чиво, не то с какою-то завистью.

– Дурак я, – отве­тит Долба, потом загля­нет в глаза Кор­неву и, при­гнув­шись, рас­сме­ется своим мел­ким смехом.

– Да что ты все смеешься?

– Дурак, – отве­тит уклон­чиво Долба.

– Глаза хитрые…

– Мужиц­кие глаза.

– Поло­жи­тельно зага­доч­ная натура, – выска­зы­вал свое мне­ние Кор­нев в отсут­ствие Долбы и задумывался.

– Рису­ется немного… но талант­ли­вый, под­лец, – согла­шался Рыльский.

Мно­го­чис­лен­ная пар­тия Кар­та­шева была пол­ной про­ти­во­по­лож­но­стью пар­тии Кор­нева. Все это были люди, кото­рые ничего не читали, ничем не инте­ре­со­ва­лись, ни о чем не помыш­ляли, кроме бли­жай­ших инте­ре­сов дня. Они ходили в гим­на­зию, лениво учили уроки и в сво­бод­ное от заня­тий время ску­чали и томились.

Кор­нев с ком­па­нией язвили их, вышу­чи­вали, дони­мали и осме­и­вали все то, что в их гла­зах каза­лось неприкосновенным.

Кар­та­шев был пред­ста­ви­те­лем своей пар­тии. Слу­чи­лось это как-то само собой: Кар­та­шев усердно отста­и­вал тех, кто попа­дал на ост­рые зубы про­тив­ной пар­тии; он обла­дал даром слова, наход­чи­во­стью в спо­рах; он, нако­нец, был добр и не мог выно­сить бес­сер­де­чия пар­тии Кор­нева ко всем тем, кто или стоял ниже их в умствен­ном отно­ше­нии, или не раз­де­лял их взглядов.

Нач­нет, бывало, Кор­нев без цере­мо­нии ругать кого-нибудь, а Кар­та­шев чув­ствует такое уни­же­ние, как будто его самого ругают. Выру­га­ется Кор­нев и при­мется за чтенье.

– Я не пони­маю этого удо­воль­ствия, – заго­во­рит Кар­та­шев скрепя сердце, – гово­рить чело­веку в глаза «идиот».

– А я не пони­маю удо­воль­ствия с иди­о­тами ком­па­нию водить, – отве­тит небрежно Кор­нев и при­мется за свои ногти, про­дол­жая читать.

– Если б даже и идиот он был, что ж, он поум­неет оттого, что его назо­вут идиотом?

Кор­нев мол­чит, погру­зив­шись в чтение.

– Если не поум­неет, то отста­нет, – бро­сит за него Рыльский.

– Или в морду даст? – пустит со сво­его места Семенов.

– Испу­гал!

– А вот назови меня…

Рыль­ский весело смеялся.

– Ну, а если два чело­века назо­вут тебя иди­о­том. Тоже в морду дашь?

– Дам, конечно.

– Ну, а три?..

– Хоть десять.

Кор­нев отры­ва­ется от чте­ния и гово­рит мяг­ким, лас­ко­вым голосом:

– Если бы ты встре­тил непри­я­теля, мой друг, ты что бы сде­лал? – Он делает сви­ре­пое лицо. – При­ко­лол бы, ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство. – А если ты десять непри­я­те­лей встре­тил? – При­ко­лол бы! – Мой друг, разве ты можешь десять чело­век при­ко­лоть? Поду­май хоро­шенько. – Так точно, не могу.

Кор­нев меняет тон и гово­рит наставительно:

– Сол­дат, и тот понял.

– Так ведь то сол­дат, – пояс­няет Рыль­ский, – а он сын пол­ков­ника… Вот, погоди, под­рас­тет он, один всю Европу приколет.

– Ах, как ост­ро­умно! – гово­рит Семенов.

В числе кар­та­шев­ской пар­тии, между про­чим, были Вер­виц­кий и Берендя. Они сидели на одной ска­мейке и дру­жили, хотя по виду дружба их была очень ори­ги­нальна: дру­зья посто­янно ссорились.

Вер­виц­кий был широ­ко­пле­чий блон­дин, с голу­быми гла­зами, с круг­лым лицом, с гру­бым, сип­лым голо­сом, суту­ло­ва­тый, с широ­кими плечами.

Берендя, или Дио­ген, как назы­вал его язви­тельно Вер­виц­кий, худой, высо­кий, ходил, под­ги­бая коленки, имел длин­ную, все­гда впе­ред вытя­ну­тую шею, какое-то не то удив­лен­ное, не то доволь­ное лицо, носил длин­ные волосы, кото­рые то и дело оправ­лял рукой, имел желто-карие лучи­стые глаза и гово­рил так, что трудно было что-нибудь разобрать.

Глав­ным недо­стат­ком Беренди Вер­виц­кий счи­тал его глу­пость. Он этим и дони­мал сво­его друга.

Надо отдать спра­вед­ли­вость, Вер­виц­кий умел под­черк­нуть глу­пость друга. Когда он, бывало, вытя­нув шею, под­ги­бая коленки, шел, ста­ра­ясь изоб­ра­зить Берендю, класс уми­рал от смеха. В мастер­ской пере­даче Вер­виц­кого так ясно было, что Берендя дей­стви­тельно глуп. А еще яснее это было, когда Берендя всту­пал в спор.

Рот только откроет Берендя, а уж Вер­виц­кий упрется на локоть, уста­вится в друга и с насла­жде­нием слу­шает. Берендя с какой-то осо­бой мане­рой отки­нется, вытя­нет длин­ные ноги и, устре­мив в про­стран­ство свои лучи­стые глаза, нач­нет, пома­ты­вая голо­вой, длин­ную речь. Слу­шает Вер­виц­кий, слу­шает и нач­нет сам пома­ты­вать голо­вой, потом ско­сит немного глаза, на манер Беренди, что-то зашеп­чет себе под нос и кон­чит тем, что и сам рас­хо­хо­чется, и в пуб­лике вызо­вет смех.

Сби­тый с пози­ции, Берендя обры­вался и бормотал:

– Мне кажется странно, право, такое отношение…

Осталь­ное исче­зало в какой-то совер­шенно непо­нят­ной вор­котне и в пома­ты­ва­нии головой.

– Дурак ты, дурак, – гово­рил в ответ Вер­виц­кий, с искрен­ним сокру­ше­нием качая голо­вой. – И все­гда будешь дурак, хоть сто лет живи… Вот так и будешь все мотать голо­вой, на клад­бище пове­зут, и то мотать будешь, а о чем – так и не раз­бе­рет никто.

– Ну, что ж, это очень грустно, – гово­рил Берендя.

– А ты дума­ешь, весело? – пере­би­вал своим сип­лым голо­сом Вервицкий.

– Очень грустно… очень грустно… – твер­дил Берендя.

– Тьфу! Про­тивно слу­шать… не только слу­шать, смотреть.

– Очень грустно… очень грустно…

– И думает, что очень умную вещь говорит.

Такие стычки не мешали, однако, дру­зьям вме­сте гото­вить труд­ные уроки, ходить друг к другу в гости, пове­рять свои тайны и пони­мать друг в друге то сокро­вен­ное, что усколь­зало от наблю­де­ния толпы, но что было в них и искало сочувствия.

Бывало, излив­шись друг перед дру­гом, дру­зья ложи­лись вме­сте на одну кро­вать, в заго­род­ной квар­тире Беренди, в доме мещанки, у кото­рой Берендя сни­мал квар­тиру со сто­лом и само­ва­ром за две­на­дцать руб­лей в месяц. Берендя то начи­нал ост­рить на свой счет, и тогда дру­зья хохо­тали до слез. А то вста­вал, выни­мал скрипку и, смотря сво­ими лучи­стыми гла­зами в зеле­ные обои своей ком­наты, начи­нал играть. Чув­стви­тель­ный Вер­виц­кий при­са­жи­вался к окну, под­пи­рал под­бо­ро­док рукой и задум­чиво смот­рел в окно.

Время летело, скуч­ный урок лежал нетро­ну­тым, насту­пали сумерки, тем­ная ночь охва­ты­вала небо и землю, охва­ты­вала душу слад­кой исто­мой, и было так хорошо, так сладко и так жаль чего-то.

А на дру­гой день рас­сер­дится, бывало, Вер­виц­кий и бес­це­ре­монно нач­нет перед всем клас­сом чер­пать доводы о глу­по­сти Беренди из тех же сокро­вен­ных сооб­ще­ний, кото­рые делал ему при­я­тель нака­нуне. Вспых­нет, бывало, покрас­неет Берендя и забор­мо­чет, заи­ка­ясь, что-то себе под нос.

А Вер­виц­кого еще больше подмывает:

– Ба-ба-ба! Ба-ба-ба! Пошел пилить! Ты говори прямо: я наврал? ты не говорил?

И как ни отде­лы­вался Берендя, а в конце кон­цов, пома­ты­вая голо­вой и пощи­пы­вая свою про­би­ва­ю­щу­юся бородку, едва внятно лепетал:

– Ну, говорил…

– А зачем же ты сразу забор­мо­тал так, как будто я сам все выду­мал? Вот это и под­лость у тебя, что ты все: туда-сюда… туда-сюда… как змея голо­вой, когда уж ей некуда деваться…

И Вер­виц­кий впи­вался в друга, а друг, под неот­ра­зи­мыми дово­дами, только мол­чал, про­дол­жая пома­ты­вать головой.

– Что?! Замолчал!!

Кличку Дио­гена Берендя полу­чил при сле­ду­ю­щих обстоятельствах.

– Мы изу­чаем Дио­гена, – одна­жды фило­соф­ство­вал он, – и гово­рим, что он муд­рец. Но если я полезу в бочку, буду со све­чой искать чело­века… меня, по край­ней мере, поса­дят в сума­сшед­ший дом.

– И поса­дят когда-нибудь, – уве­ренно отве­тил Вер­виц­кий. – Ты, зна­ешь, напо­ми­на­ешь мне мета­фи­зика из басни. Ты хочешь непре­менно своим умом до всего дойти, а ума-то и не хва­тает: и выхо­дит – веревка вер­вие простое…

– По-поз­воль…

– Не поз­волю: надоел и уби­райся к черту.

– Как угодно… я только хотел ска­зать, что ту-ту-тут неладно… кто-нибудь из нас дурак – или Дио­ген, или мы…

– Ты дурак.

– Я уте­шаю себя, что, явись вот перед тобой сей­час Дио­ген, – тебе ничего не оста­лось бы, как и его назвать дураком.

– Ну, хорошо. Теперь, когда я захочу тебя выру­гать дура­ком, я буду тебе гово­рить: «Дио­ген». Хорошо?

– Мне очень при­ятно будет…

– Ну, и мне при­ятно будет.

Так и оста­лась за Берен­дей кличка Диоген.

Выда­ва­лись ино­гда дни, когда между пар­ти­ями Кор­нева и Кар­та­шева водво­рялся род пере­ми­рия. Тогда Кор­нев и Кар­та­шев точно сбра­сы­вали свои бое­вые доспехи и чув­ство­вали какое-то осо­бен­ное вле­че­ние друг к другу.

Один из таких дней под­хо­дил к концу. Послед­ний урок был мате­ма­тика. Оста­ва­лось чет­верть часа до звонка. Учи­тель мате­ма­тики, малень­кий, с белым лицом и дви­же­ни­ями, напо­ми­нав­шими заве­ден­ную куклу, кон­чил объ­яс­не­ние и сел за стол. Он накло­нил голову к жур­налу, поню­хал фами­лии всех уче­ни­ков и про­из­нес голо­сом, от кото­рого зара­нее ста­но­ви­лось страшно:

– Кор­нев.

Кор­нев поблед­нел и, пере­ко­сив, по обык­но­ве­нию, лицо, пошел к доске.

Мате­ма­тика не дава­лась ему. В этом отно­ше­нии пере­вес был на сто­роне Кар­та­шева, кото­рый хотя и не делал ничего, но все-таки дер­жался на спа­си­тель­ной тройке. Кор­нев пытался дока­зы­вать тео­рему голо­сом чело­века, кото­рый твердо убеж­ден, что он ничего не дока­жет, да и не дадут ему доказать.

– Возь­мем тре­уголь­ник ABC и нало­жим на тре­уголь­ник DEF так, чтобы точка А упала в точку D.

Учи­тель слу­шал и в то же время вни­ма­тельно, с любо­пыт­ством бегал гла­зами по лицам учеников.

Яко­влев, пер­вый уче­ник, молча под­нял брови. Рыль­ский досад­ливо опу­стил глаза. Долба с сожа­ле­нием смот­рел в сто­рону, а один уче­ник, Слав­ский, не утер­пел и даже искренне чмок­нул губами.

– Как же вы это сде­ла­ете, чтоб точка А попала в точку D? – спро­сил учи­тель, смотря в то же время в лица учеников.

– Наложу так…

Насту­пила пауза. Учи­тель вытя­нул шею и вну­ши­тельно сухо сказал:

– У вас, Кор­нев, выра­же­ния совер­шенно не математические.

– Я не спо­со­бен к мате­ма­тике, – отве­тил Кор­нев, и раз­дра­жен­ное огор­че­ние зазву­чало в его голосе.

Учи­тель не ожи­дал такого ответа и, недо­уме­вая, обра­тился к нему:

– Ну, так оставьте гимназию…

– Я себе избрал спе­ци­аль­ность, в кото­рой мате­ма­тика ни при чем…

– Меня ни капли не инте­ре­сует, какую вы спе­ци­аль­ность себе избрали, но вас должно инте­ре­со­вать, я думаю, то, что я вам скажу: если вы не будете знать мате­ма­тики, то вам при­дется отка­заться от вся­кой специальности.

– А если я не способен?..

– Нечего и лезть…

По кори­дору уже несся звонок.

Учи­тель собрал тет­ради, пыт­ливо загля­нул в глаза Кор­неву и, сухо покло­нив­шись классу, вышел своей поход­кой заве­ден­ной куклы.

– Охота тебе с ним всту­пать в пре­ре­ка­ния? – обра­тился к нему с упре­ком Рыльский.

– Да ведь пристает…

– Ну и черт с ним. Чело­век мсти­тель­ный, тре­бо­ва­тель­ный, только создашь такие отношения…

– Черт его знает, обидно стало: я, глав­ное, знаю, чего ему хочется. Чтоб я ска­зал, что вот будем вра­щать до тех пор, пока вер­шина А сов­па­дет с вер­ши­ной D…

Рыль­ский, Долба и Дар­сье удив­ленно смот­рели на Корнева.

– Если знал, зачем же ты не сказал?

– Да когда же я в этом смысла не вижу.

– Ну, уж это… – мах­нул рукой Рыль­ский и засмеялся.

Рас­сме­ялся и Долба.

– Нет, ты уж того…

– Ну, какой смысл, объ­ясни?! – вспых­нул Корнев.

– Да ника­кого, – сухо сме­рил его гла­зами Рыль­ский, – а экза­мена не выдержишь…

– Ну и черт с ним…

– Разве, – про­го­во­рил пре­не­бре­жи­тельно Рыльский.

– Я, соб­ственно, совер­шенно согла­сен с Кор­не­вым, – вме­шался Кар­та­шев, – не все ли равно ска­зать: будем вра­щать или наложим.

– Ну, и гово­рите на здо­ро­вье. Станьте вот перед этой стен­кой и про­би­вайте ее головой.

– Эка муд­рец какой, поду­ма­ешь, – воз­ра­зил Кор­нев, раз­дум­чиво грызя ногти.

– Вот тебе и муд­рец… Вече­ром у тебя?

– При­хо­дите…

Дальше всех по одной и той же дороге было Семе­нову, Кар­та­шеву и Корневу.

Когда они дошли до пере­крестка, с кото­рого рас­хо­ди­лись дороги, Кор­нев обра­тился к Карташеву:

– Тебе ведь все равно: пой­дем со мной.

Кар­та­шев обык­но­венно ходил с Семе­но­вым, но сего­дня его тянуло к Кор­неву, и он, не смотря на Семе­нова, сказал:

– Хорошо.

– Идешь? – спро­сил отры­ви­сто Семе­нов, про­тя­ги­вая руку, и сухо доба­вил: – Ну, прощай.

Кар­та­шев поста­рался сжать ему как можно силь­нее руку, но Семе­нов, не взгля­нув на него, попро­щался с Кор­не­вым и быстро пошел по улице, мар­ши­руя в своем дол­го­по­лом пальто, выпя­чи­вая грудь и выпрям­ля­ясь, точно про­гло­тил аршин.

– Выли­тый отец, – заме­тил Кор­нев, наблю­дая его вслед. – Даже при­се­дает так, хотя вооб­ра­жает, веро­ятно, что мар­ши­рует на славу.

Кар­та­шев ничего не отве­тил, и оба шли молча.

– Послу­шай, – начал Кор­нев, – я тебя, откро­венно ска­зать, не пони­маю. Ведь не можешь же ты не пони­мать, что вся та ком­па­ния, кото­рой ты окру­жил себя, ниже тебя? Я не пони­маю, какое удо­воль­ствие можно нахо­дить в обще­нии с людьми, ниже тебя сто­я­щими? Ведь от такого обще­ства поглу­петь только можно… Ведь не можешь же ты не пони­мать, что они глу­пее тебя?

Кор­нев оста­но­вился и ждал ответа. Кар­та­шев молчал.

– Я поло­жи­тельно не могу понять этого, – повто­рил Корнев.

Кар­та­шев сам не знал, что отве­тить Кор­неву. Согла­ситься, что его дру­зья глу­пее его, ему не поз­во­ляла совесть, а вме­сте с тем слова Кор­нева при­ятно льстили его самолюбию.

– А я тебя не пони­маю, – мягко заго­во­рил Кар­та­шев, – твоей, да и всех вас рез­ко­сти со всеми теми, кого вы счи­та­ете ниже себя…

– Напри­мер?

– Да вот хотя с Вер­виц­ким, Берен­дей, Мурским…

– Послу­шай, да ведь это же окон­ча­тель­ные дураки.

– Но чем же они вино­ваты? А между тем они так же стра­дают, как и дру­гие. Ты бро­сишь ему дурака и думать забыл, а он мучится.

– Ну, уж и мучится.

– И как еще!.. Да я тебе откро­венно скажу про себя: дру­гой раз вы мне наго­во­рите такого, что поло­жи­тельно в тупик ста­нешь: может, дей­стви­тельно дурак… Тоска такая напа­дет, что, кажется, лег бы и умер.

– Да и нико­гда тебя дура­ком и не назы­вал никто; гово­рили, что ты… ну, не чита­ешь ничего… Ведь это ж верно?

– Соб­ственно, видишь ли, я читаю и много читал, но только все это как-то несистематично.

Кор­нев уси­ленно грыз ногти.

– Писа­рева читал? – спро­сил он тихо, точно нехотя.

– И Писем­ского читал.

– Не Писем­ского, а Писа­рева. Писем­ский бел­ле­трист, а Писа­рев кри­тик и публицист.

«Бел­ле­трист», «пуб­ли­цист» – всё слова, в пер­вый раз касав­ши­еся уха Кар­та­шева. Его бро­сило в жар, ему сде­ла­лось стыдно, и уж он открыл было рот, чтобы ска­зать, что и Писа­рева читал, как вдруг пере­ду­мал и грустно признался:

– Нет, не читал.

Искрен­ний тон Кар­та­шева тро­нул Корнева.

– Если хочешь, зай­дем – я дам тебе.

– С удо­воль­ствием, – согла­сился Кар­та­шев, дога­ды­ва­ясь, что Писа­рев и был тот источ­ник, кото­рый вдох­нов­лял Кор­нева и его друзей.

– Стран­ная вещь, – гово­рил между тем Кор­нев. – Гово­рят, твоя мать такая умная и раз­ви­тая жен­щина – и не позна­ко­мила тебя с писа­те­лями, без зна­ния кото­рых труд­нее обой­тись обра­зо­ван­ному чело­веку, чем без клас­си­че­ского сухаря…

– Моя мать тоже про­тив клас­си­че­ского обра­зо­ва­ния. Я теперь вспо­ми­наю, она мне Писа­рева даже пред­ла­гала, но я сам, откро­венно говоря, все как-то откладывал.

– Не могла ж она не читать… Вы какие жур­налы получаете?

– Мы, соб­ственно, ника­ких не получаем.

– Вы ведь бога­тые люди?

Кар­та­шев реши­тельно не знал, бога­тая жен­щина его мать или нет, и ско­рее даже был скло­нен думать, что ника­кого богат­ства у них нет, потому что и дом и име­нье были зало­жены, но ответил:

– Кажется, у матери есть средства.

– У нас ничего нет. Только вот что батька зара­бо­тает. Мой отец в таможне. Но хотя там можно, он ничего не берет, – это я знаю, потому что у нас, кроме двух выиг­рыш­ных биле­тов, ничего нет. Роди­тель мол­чит, но мать у меня из меща­нок, жалу­ется и не раз показывала.

Голос Кор­нева зву­чал какой-то иро­нией, и Кар­та­шеву непри­ятно было, что он так отзы­ва­ется о своей матери.

Они подо­шли к высо­кому белому дому, в кото­ром поме­ща­лась жен­ская гим­на­зия, как раз в то время, когда оттуда выхо­дили гимназистки.

В самой густой толпе уче­ниц, куда, как-то ничего не заме­чая, зате­са­лись Кар­та­шев и Кор­нев, Кор­нева окрик­нула строй­ная гим­на­зистка лет пятнадцати.

– Вася! – про­го­во­рила она, сверк­нула сво­ими неболь­шими ост­рыми глаз­ками и весело рассмеялась.

– А‑а! – отве­тил небрежно Кор­нев. – Наше вам.

– Ну, довольно, довольно…

– Сест­рица, – отре­ко­мен­до­вал пре­не­бре­жи­тельно Кор­нев, обра­ща­ясь к Карташеву.

– Вот я маме скажу, какой ты невежа, – отве­тила гим­на­зистка, вспых­нув и покрас­нев до волос. – Разве так знакомят?

Кар­та­шев залю­бо­вался румян­цем девушки и, встре­тив­шись с ней гла­зами, скон­фу­женно снял шапку.

– Ах, ска­жите пожа­луй­ста! – преж­ним тоном ска­зал Кор­нев. – Ну позна­комь­тесь… Сестра… Карташев…

– У вас есть сестра?

И едва Кар­та­шев успел отве­тить, она засы­пала его вопро­сами: так же ли он груб с сво­ими сест­рами? так же ли от него мало толку? так же ли он никуда с ними ходить не хочет и такие же ли у него дру­зья, кото­рые всё читают какие-то дурац­кие книжки и никого знать не хотят?

– Поехали, – ска­зал Кор­нев и стал грызть ногти.

Кар­та­шев, идя с сест­рой Кор­нева, сде­лал новое откры­тие, а именно, что он образ­цо­вый брат, хотя Зина и не ску­пи­лась ему на упреки. При­няв это к све­де­нию, он стал выго­ра­жи­вать, как мог, сво­его това­рища и уве­рять, что все это ей только кажется.

– Пожа­луй­ста, не тру­дись, – пере­бил его Кор­нев. – Все, что она гово­рит, одна чистая правда, но дело в том, что я не желаю быть другим…

– Видите, какой он…

И, посмот­рев на брата, топ­нув ногой, прибавила:

– У‑у, противный!

Она отвер­ну­лась. Кар­та­шев смот­рел на ее каш­та­но­вые, небреж­ной вол­ной выбив­ши­еся волосы, так мягко отте­няв­шие неж­ную кожу ее белой шеи. Огонь про­бе­гал по нем, и он страстно думал, что, если б у него была такая сестра, он молился бы на нее Богу.

Она встре­тила его взгляд, и он испу­гался, как бы она не про­чла его мыс­лей. Но она не только не про­чла, но смот­рела на него лас­ково и шла совсем близко около него. От мысли ли, что она ничего не заме­тила, от чего ли дру­гого, но Кар­та­шев чув­ство­вал себя как-то осо­бенно хорошо и легко. Маня, еще три года назад овла­дев­шая его фан­та­зией, сразу сту­ше­ва­лась перед этой осле­пи­тель­ной, мяг­кой, жен­ствен­ной девушкой.

Что Маня? Что он, соб­ственно, любил в ней? – думал он и радо­вался, что Маня тает там где-то, в его сердце, и усту­пает свое место чему-то более жгу­чему и опре­де­лен­ному, чем какая-то заоб­лач­ная идил­лия. Маня, кото­рую он, веро­ятно, и не уви­дит больше, а эта шла рядом с ним, и он чув­ство­вал ее так, словно сту­пала она не по мосто­вой, а прямо по его сердцу.

Они вошли в калитку неболь­шого чистого, обса­жен­ного ака­ци­ями двора, про­шли двор и в углу его между ска­мьями про­бра­лись к подъезду.

Из малень­кой перед­ней вид­не­лась гости­ная, боль­шая, но невы­со­кая ком­ната, вправо из перед­ней дверь вела в ком­нату Кор­нева, а влево была дверь в домаш­ние ком­наты. Кор­нев, раз­дев­шись, ука­зы­вая рукой, проговорил:

– Мило­сти просим…

Кар­та­шев, неловко оправ­ляв­ший свой испач­кан­ный мун­дир и рас­тре­пан­ные волосы, только что было соби­рался шаг­нуть в ком­нату Кор­нева, как из левой двери вышла малень­кая смор­щен­ная жен­щина, в кото­рой Кар­та­шев сей­час же узнал мать Корнева.

– А‑а, – про­из­нес Кор­нев, – ну вот… маменька, еще мой това­рищ, Карташев.

– Очень при­ятно, очень при­ятно… Я вашего батюшку видала, бывало, в соборе в цар­ские дни… в орде­нах… Ваш-то батюшка меня-то уж, конечно, может, и не видел… Куда уж нам! мы люди маленькие…

– Ах, маменька, уж вы начи­на­ете, – вспых­нула сестра Корнева.

Мать Кор­нева как-то испу­ганно под­жала губы, мор­щинки сбе­жа­лись на ее лице, и она огор­ченно ответила:

– Что ж, нельзя и род свой вспомянуть?

– Все это не важно, – пере­бил Кор­нев. – Род ваш отлич­ный, и никто от него не думает отка­зы­ваться, а ежели бы вот к тому же кофейку, так и ручку даже можно поцеловать.

– Ох ты, мой голуб­чик! – про­го­во­рила мать и, обра­тив­шись к Кар­та­шеву, весело спро­сила: – Ну, видали вы кого лучше? – и, сде­лав доб­ро­душно-лука­вое лицо истой хох­лушки, она под­няла руку по направ­ле­нию к сыну.

Кар­та­шев, как оча­ро­ван­ный, смот­рел на эту обво­ро­жив­шую его про­стоту и готов был, если б не стыдно только было, поце­ло­вать эту смор­щен­ную малень­кую доб­рую женщину.

– Да ей-Богу же, поце­лую, – ска­зала мать Кор­нева и, обняв Кар­та­шева, поце­ло­вала его в лоб.

Кар­та­шев так покрас­нел, что покрас­нели и мать и сестра, кото­рая даже захло­пала в ладоши.

– Это мой! – гово­рила мать, поло­жив руку на плечо Кар­та­шеву. – Тих усих соби бери, а ций такий же дурень, як ты. Хоть ему голову всунь, не откусит.

Подали кофе, и, несмотря на неод­но­крат­ные попытки Кор­нева, Кар­та­шев так и не уеди­нился с ним, а все время оста­вался с его семьей. Только перед самым ухо­дом он зашел к нему в ком­нату и взял два тома Писарева.

– Довольно пока­мест, про­чтешь, еще дам.

– Ну, отлично.

– Смот­рите же, при­хо­дите, – сверк­нула ему сво­ими жгу­чими гла­зами сестра. – И не к Васе, а к нам.

– К нам, к нам, – кри­чала вдо­гонку мать.

Кар­та­шев бла­женно улы­бался, пово­ра­чи­вался и, энер­гично сры­вая с головы шапку, все кла­нялся и кланялся.

– Вот, Вася, пер­вый твой това­рищ, кото­рый дей­стви­тельно сим­па­тич­ный, – реши­тельно ска­зала сестра.

– Да, он ничего себе, – согла­сился Корнев.

– У него сердце, как на ладонце, ото друг, а твой Долба только и гля­дит, як тый вивк, по сто­ро­нам… Рыль­ский важ­ный: кто его знае, що там в середке у него.

– И кра­си­вые глаза у него…

– Влю­бись, тебе недолго.

– Да уж ско­рее, чем в тво­его Рыльского.

И сестра сде­лала каприз­ную, пре­не­бре­жи­тель­ную гримасу.

– Ну, ну, деточки… раночки, раночки.

А Кар­та­шев шел, точно волна его несла: он думал о сестре Кор­нева, цело­вал ее волосы, шею, назы­вал умень­ши­тель­ными име­нами и силь­нее при­жи­мал к сво­ему боку два акку­рат­ных томика Писа­рева. Все было хорошо – и новое зна­ком­ство, и сестра Кор­нева, и Писа­рев. Сего­дня же он постиг­нет пре­муд­рость, уже у него этот ключ зна­ния того, что дает такую силу сло­вам Кор­нева. И опять его мысли воз­вра­ща­лись к сестре Кор­нева, и опять она смот­рела на него, и он весь зами­рал под охва­ты­ва­ю­щим его волнением.

Ах, если б вол­шеб­ной силой можно было разо­рвать все путы, бро­ситься к ней и ска­зать: «Я люблю тебя, я твой до конца жизни! Видеть тебя, смот­реть в твои глаза, цело­вать твои волосы – вот все сча­стье, вся радость моей жизни».

Кар­та­шев вспом­нил, как она пере­хо­дила дорогу, вспом­нил малень­кий след, отпе­ча­тав­шийся на земле от ее новень­кой рези­но­вой калоши, и его и к следу ее потя­нуло так, что он сам не знал, что силь­нее отпе­ча­та­лось в его сердце – этот ли след или – вся она, отныне царица и мучи­тель­ница его сердца.

III. Мать и товарищи

Дома Кар­та­шев умол­чал и о Писа­реве, и о семей­стве Кор­нева. Пообе­дав, он заперся у себя в ком­нате и, зава­лив­шись на кро­вать, при­нялся за Писарева.

Раньше как-то он несколько раз при­ни­мался было за Белин­ского, но тот ника­кого инте­реса в нем не вызы­вал. Во-пер­вых, непо­нятно было, во-вто­рых – все кри­тика таких сочи­не­ний, о кото­рых он не слы­хал, а когда спра­ши­вал мать, то она гово­рила, что книги эти вышли уже из упо­треб­ле­ния. Так ничего и не вышло из этого чте­ния. С Писа­ре­вым дело пошло совсем иначе: на каж­дом шагу попа­да­лись зна­ко­мые уже в речах кор­нев­ской ком­па­нии мысли, да и Писа­рев усво­ялся гораздо легче, чем Белинский.

Когда Кар­та­шев вышел к чаю, он уж чув­ство­вал себя точно дру­гим чело­ве­ком, точно вот одно пла­тье сняли, а дру­гое надели.

При­ни­ма­ясь за Писа­рева, он уже решил сде­латься его после­до­ва­те­лем. Но когда начал читать, то, к сво­ему удо­воль­ствию, убе­дился, что и в тай­ни­ках души он раз­де­ляет его мне­ния. Все было так ясно, так про­сто, что оста­ва­лось только запом­нить получше – и конец. Кар­та­шев вообще не отли­чался усид­чи­во­стью, но Писа­рев захва­тил его. Места, пора­жав­шие его осо­бенно, он пере­чи­ты­вал даже по два раза и повто­рял их себе, отры­ва­ясь от книги. Ему достав­ляла осо­бенно насла­жде­ние эта вдруг появив­ша­яся в нем усидчивость.

Ино­гда он натал­ки­вался на что-нибудь, с чем не согла­шался, и решал обра­тить на это вни­ма­ние Кор­нева. «Что ж, что не согла­сен? Сам Писа­рев гово­рит, что не желает сле­пых последователей».

Кар­та­шев чув­ство­вал даже удо­воль­ствие от мысли, что он не согла­сен с Писаревым.

«Наверно, Кор­неву это будет непри­ятно». – думал он.

На дру­гой день под пред­ло­гом нездо­ро­вья он не пошел в гим­на­зию, сле­ду­ю­щий был вос­кре­се­нье, а когда в поне­дель­ник он нако­нец отпра­вился в класс, то уж оба томика Писа­рева были исправно прочитаны.

От матери не скры­лось уси­лен­ное чте­ние сына, и она, войдя к нему в каби­нет, неко­то­рое время сму­щенно рас­смат­ри­вала книгу.

Кар­та­шев вни­ма­тельно наблю­дал ее.

– Ты читала? – спро­сил он.

– Откуда ты взял? – спро­сила, в свою оче­редь, мать.

– У това­рища одного: Корнева.

– Читала, – ска­зала мать и заду­ма­лась. – Я хотела, чтоб ты позже позна­ко­мился с этой книгой.

– Я и так почти един­ствен­ный в классе, кото­рый не читал Писа­рева. Я думаю, и тебе непри­ятно, чтоб твой сын, как дурак, мигал и хло­пал гла­зами, когда дру­гие гово­рят умные вещи…

– Мне, конечно, это непри­ятно, но мне еще непри­ят­нее было бы, если б мой сын, как дурак, повто­рял чужие слова и мысли, не будучи в силах сам кри­ти­че­ски к ним отнестись.

Кар­та­шев, ничего не говоря, подо­шел к сво­ему столу и взял испи­сан­ный лист бумаги.

– Про­чти… это тебе пока­жет, умею ли я кри­ти­че­ски отно­сится к тому, что читаю.

– Это что?

– Это выпи­саны места, с кото­рыми я не согласен.

Заметки были вроде следующего:

«Я не могу согла­ситься насчет музыки, – он любил сигары, а я музыку».

Мать пода­вила улыбку и проговорила:

– Читай.

– Зна­ешь, Кор­нев ска­зал: «Как это у тебя такая умная и раз­ви­тая мать и до сих пор не дала тебе Писарева».

Кар­та­шев любо­вался испод­тишка сму­ще­нием матери и ждал ее ответа.

– Кор­неву мать дала?

– Нет… У Кор­нева мать про­стая совсем.

– Ты видел ее?

– Я вот захо­дил, когда книги брал у него.

– Кто ж у него еще?

– Сестра есть.

– Боль­шая?

– Лет пят­на­дцати, верно.

– Учится?

– Да, в гим­на­зии. Мы ее и встре­тили возле гим­на­зии, когда шли… Вот Зина жалу­ется на меня, а посмот­рела бы на Корнева…

– Что ж, он оби­жает сестру?

– Не оби­жает, а воли ей над собой не дает.

– А над тобой кто ж волю дает?

– Ну‑у…

– Что ж, Кор­нев и к тебе ста­нет ходить, или ты только к нему?

Кар­та­шев сдви­нул брови.

– Я его не звал.

– В обще­стве, по край­ней мере, при­нято, что раз ты быва­ешь, то и у тебя должны бывать.

– Какое ж мы общество?

– Да уж раз вам дело до Писа­рева, зна­чит, вы взрослые.

– Писа­реву все равно, будут ли люди соблю­дать раз­ные такие житей­ские цере­мо­нии или нет, – усмех­нулся Карташев.

– Вот ты как! Ну, а все-таки я бы тебя попро­сила – пока ты у меня в доме, бывать только у тех, кто и тобой не пренебрегает.

– Да за что же ему мной пренебрегать?

– А в таком слу­чае зачем же он к тебе не идет? Ты уж не малень­кий и дол­жен пони­мать, что само­лю­бие выше всего: раз поз­во­лишь себе насту­пить на ногу – и конец, – на тебя все­гда будут сверху вниз смотреть.

– Да я уве­рен, что он и при­дет ко мне.

– Посмот­рим.

После пер­вых двух томов Писа­рева Кар­та­шев про­чел еще несколько дру­гих, загля­нув в Доб­ро­лю­бова, про­сма­ко­вал вве­де­ние Бокля, читал Щапова и запом­нил, что пер­вич­ное племя, насе­ляв­шее Рос­сию, было кур­ган­ное и череп имело субликоцефалический.

Отно­ше­ния Кор­нева и Кар­та­шева изме­ни­лись: хотя споры не пре­кра­ща­лись и носили на себе все тот же страст­ный, жгу­чий харак­тер, но в отно­ше­ния вкра­лось равен­ство. Кар­та­шева стала при­гла­шать пар­тия Кор­нева на свои вечера: Кар­та­шев потя­нул за собой и свою ком­па­нию. Даже Семе­нов при­ми­рился, бывал на чте­ниях и убе­дился, что там не про­ис­хо­дит ничего, за что могло бы после­до­вать исклю­че­ние кого бы то ни было из гимназии.

Берендя тоже с жаром и страст­но­стью набро­сился на чте­ние и посте­пенно при­об­рел неко­то­рое ува­же­ние в кружке как чело­век начи­тан­ный, с гро­мад­ной памя­тью, как ходя­чая энцик­ло­пе­дия все­воз­мож­ных знаний.

Ино­гда, если у ком­па­нии хва­тало тер­пе­ния, его дослу­ши­вали до конца, и тогда из тумана высо­ко­пар­ных слов выплы­вала какая-нибудь ори­ги­наль­ная, обоб­щен­ная и обос­но­ван­ная мысль.

Кор­нев тогда заду­мы­вался, грыз ногти и пыт­ливо загля­ды­вал ему в глаза, пока высо­кий Берендя, в позе тан­цора, поды­ма­ясь еще выше на носки и осто­рожно при­жи­мая руки к груди, спешно выкла­ды­вал перед всеми свои соображения.

Только в гла­зах Вер­виц­кого Берендя сохра­нил свой преж­ний вид дурня и рас­те­ряхи в прак­ти­че­ской жизни. Впро­чем, таким он и был в обще­жи­тей­ских отно­ше­ниях: был на счету у началь­ства неспо­соб­ным, имел пло­хие отметки, по мате­ма­тике из двойки не выле­зал и только по исто­рии имел круг­лую пятерку. Исто­рию, и осо­бенно рус­скую, он любил до болезни. Обла­дая гро­мад­ною памя­тью, он пом­нил все года и пере­чи­тал массу исто­ри­че­ских рус­ских книг.

Баро­метр това­ри­ще­ских отно­ше­ний – Долба снис­хо­ди­тельно тре­пал Берендю по плечу и доб­ро­душно говорил:

– Бокль не Бокль, а дай же, боже, щоб наше теля да вивка съило.

Агла­ида Васи­льевна доби­лась нако­нец сво­его. Одна­жды Кар­та­шев после дол­гих коле­ба­ний (он все боялся, что не захо­тят к нему прийти) при­гла­сил к себе Кор­нева, Рыль­ского, Долбу и преж­них своих при­я­те­лей – Семе­нова, Вер­виц­кого и Берендю.

Преж­ние при­я­тели уже собра­лись и пили вечер­ний чай за боль­шим семей­ным сто­лом, когда раз­дался зво­нок и в перед­нюю вва­ли­лись вновь при­быв­шие. Они раз­де­ва­лись, пере­гля­ды­ва­лись между собою и громко пере­бра­сы­ва­лись словами.

Рыль­ский, прежде чем войти, вынул чистень­кий гре­бе­шо­чек, при­че­сал им и без того свои глад­кие, мяг­кие, золо­ти­стые волосы, опра­вил pince-nez, весело поко­сился на заме­ча­ние Кор­нева «хорош», про­го­во­рив «рыло», и пер­вый вошел в гости­ную. Уви­дев обще­ство в дру­гой ком­нате, он уве­ренно напра­вился туда.

За ним вошел Кор­нев, невоз­можно пере­ко­сив лицо и с каким-то осо­бенно глу­бо­ко­мыс­лен­ным, сосре­до­то­чен­ным видом.

Сзади всех, пока­чи­ва­ясь, с оттен­ком какого-то пре­не­бре­же­ния и в то же время кон­фуз­ли­во­сти, шел Долба, поти­рая руки и ежась, точно ему было холодно.

Кар­та­шев вышел в гости­ную навстречу гостям и скон­фу­женно пожал им руки. Несколько мгно­ве­ний он стоял перед сво­ими гостями, а гости сто­яли перед ним, не зная, что с собою делать.

– Тёма, веди своих гостей в сто­ло­вую! – выру­чила мать.

Рас­кла­ни­ва­ясь перед Агла­и­дой Васи­льев­ной, Рыль­ский шарк­нул, накло­нив голову, и, веж­ливо еще раз покло­нив­шись, пожал про­тя­ну­тую ему руку. Кор­нев слил все в одном поклоне, сжал крепко руку, низко накло­нил голову и еще больше пере­ко­сил лицо. Долба раз­ма­ши­сто накло­нился и после пожа­тия, под­ни­мая голову, энер­гично трях­нул воло­сами, и они, раз­ле­тев­шись вее­ром, опять улег­лись на свои места.

– Очень при­ятно, очень рада, гос­пода, позна­ко­миться, – гово­рила Агла­ида Васи­льевна, при­вет­ливо и вни­ма­тельно оки­ды­вая взгля­дом гостей.

Кар­та­шев в это время весь пре­вра­тился в зре­ние и, по своей впе­чат­ли­тель­но­сти, не заме­чал, как он и сам кла­нялся, когда пред­став­ля­лись его товарищи.

– Ты, чем кла­няться, пред­ставь-ка лучше сестре, – посо­ве­то­вал доб­ро­душно Рыль­ский, смот­рев­ший в это время на сестру Кар­та­шева в нере­ши­тель­ном ожи­да­нии, когда его представят.

Зина­ида Нико­ла­евна весело рас­сме­я­лась, Рыль­ский тоже – и все сразу полу­чило какой-то непри­нуж­ден­ный, сво­бод­ный характер.

Рыль­ский сел возле Зина­иды Нико­ла­евны, сме­ялся, ост­рил, ему помо­гал Семе­нов. Кор­нев завел серьез­ный раз­го­вор с Агла­и­дой Васи­льев­ной. Долба раз­го­ва­ри­вал с Кар­та­ше­вым, Вер­виц­кий и Берендя молча слушали.

Зина­ида Нико­ла­евна, уже сем­на­дца­ти­лет­няя барышня, в послед­нем классе гим­на­зии, ожи­дав­шая гостей брата с неко­то­рым пре­не­бре­же­нием, рас­крас­не­лась, раз­го­во­ри­лась, и мать с удо­воль­ствием под­ме­тила в своей дочери спо­соб­ность и зани­мать гостей, и уметь нра­виться без вся­ких шоки­ру­ю­щих манер. Все в ней было про­сто до скром­но­сти, но как-то есте­ственно изящно: пово­рот головы, сму­ще­нье, манера опус­кать глаза – все удо­вле­тво­ряло тре­бо­ва­тель­ную Агла­иду Васи­льевну. Зато Тёма остав­лял желать мно­гого: он кон­фу­зился, раз­бра­сы­вался, не зная, что делать с сво­ими руками, и невы­но­симо горбился.

Кор­нев еще хуже гор­бился. Зато Рыль­ский дер­жал себя без­уко­риз­ненно. Его поклоны и манеры обво­ро­жили всех. Долба про­из­во­дил какое-то болез­нен­ное впе­чат­ле­ние жела­нием чем-нибудь, как-нибудь выдви­нуться. У Семе­нова была видна домаш­няя дрес­си­ровка. Вер­виц­кий и Берендя были для Агла­иды Васи­льевны ста­рые зна­ко­мые медвежата.

Обще­ство пере­шло в гости­ную. Агла­ида Васи­льевна, про­пу­стив всех, мыс­ленно опре­де­ляла место сво­его сына в обще­стве его товарищей.

Зина­ида Нико­ла­евна села за рояль, Семе­нов при­нялся откры­вать свою скрипку. Рыль­ский стал возле рояля, Кор­нев и Долба с кис­лой физио­но­мией ходили вдоль окон и посмат­ри­вали по сто­ро­нам. Кор­нев жалел, что при­шел и теряет вечер в неин­те­рес­ной для него обстановке.

Агла­ида Васи­льевна ушла и воз­вра­ти­лась, держа за руку Наташу.

Строй­ная пят­на­дца­ти­лет­няя Наташа, вся раз­го­рев­шись, смот­рела сво­ими глу­бо­кими боль­шими гла­зами так, как смот­рят в пят­на­дцать лет на такое круп­ное собы­тие, как пер­вое зна­ком­ство с таким боль­шим обще­ством. Она как-то и довер­чиво, и неуве­ренно, и робко про­тя­ги­вала свою изящ­ную ручку гостям. Ее густые волосы были запле­тены в одну тол­стую косу сзади.

Появ­ле­ние ее было встре­чено общим удо­воль­ствием: она сразу про­из­вела впе­чат­ле­ние. Кор­нев впился в нее гла­зами и энер­гично при­нялся за свои ногти. Лучи­стые глаза Беренди стали еще лучистее.

Зина мель­ком оки­нула сестру, гостей, и удо­воль­ствие про­бе­жало по ее лицу. Ей был при­я­тен и эффек­тив­ный выход сестры, и, может быть, и то, что Семе­нов и Рыль­ский оста­лись при ней. Это она почув­ство­вала сразу по свой­ству жен­ской натуры. Почув­ство­вала это и мать и, оста­вив дочь возле Кор­нева, при­ня­лась за Долбу.

Долба горячо и уве­ренно гово­рил с ней о при­тес­не­ниях уряд­ни­ков в деревне. Агла­ида Васи­льевна нико­гда не пред­по­ла­гала, чтобы уряд­ники были таким злом. У нее у самой име­нье… Он сам откуда? Неда­леко от ее име­ния? Вот как! Очень при­ятно. Летом, она надеется…

– Очень при­ятно, – гово­рил Долба, сме­ялся и шар­кал ногами.

Только он ведь мед­ведь, про­стой дере­вен­ский мед­ведь, он боится быть скуч­ным, неин­те­рес­ным гостем.

Агла­ида Васи­льевна на мгно­ве­ние опу­стила глаза, лег­кая усмешка про­бе­жала по ее лицу, она посмот­рела на сына и заго­во­рила о том, как быстро идет время и как странно ей видеть таким боль­шим сво­его сына. Он совсем почти боль­шой, шутка ска­зать, через каких-нибудь два года уже в уни­вер­си­тете. Долба слу­шал, смот­рел на Агла­иду Васи­льевну и весело думал: «Лов­кая баба».

Семе­нов устро­ился, нала­дился, вытя­нул руку, и по зале понес­лись твер­дые звуки скрипки впе­ре­межку с мяг­кой мело­дич­ной игрой Зина­иды Николаевны.

– Хорошо Зина­ида Нико­ла­евна играет, – похва­лил Рыльский.

Зина­ида Нико­ла­евна вспых­нула, а Семе­нов сосре­до­то­ченно кив­нул голо­вой, про­дол­жая выво­дить ров­ные твер­дые звуки.

– А вы игра­ете? – спро­сил Кор­нев, загля­ды­вая в глаза Наташи.

– Плохо, – робко, обжи­гая взгля­дом, отве­тила Наташа так, как будто про­сила изви­не­ния у Кор­нева. Кор­нев опять при­нялся за ногти и чув­ство­вал себя осо­бенно хорошо.

Вечер про­шел неза­метно и ожив­ленно. Агла­ида Васи­льевна с боль­шим так­том сумела поза­бо­титься о том, чтобы никому не было скучно: было и сво­бодно, но в то же время чув­ство­ва­лась какая-то неза­мет­ная, хотя и при­ят­ная рука.

С при­ез­дом послед­него гостя, Дар­сье, сразу оча­ро­вав­шего всех непри­нуж­ден­но­стью своих изящ­ных манер, совер­шенно неожи­данно вечер закон­чился тан­цами: тан­це­вали Дар­сье, Рыль­ский и Семе­нов. Даже тан­це­вали мазурку, при­чем Рыль­ский про­шелся так, что вызвал общий восторг.

Наташа сперва не хотела танцевать.

– Отчего же? – иро­ни­че­ски убеж­дал ее Кор­нев. – Вам это необ­хо­димо… Вот года через три нач­нете выез­жать, там… ну, как все это водится.

– Я не люблю тан­цев, – отве­чала Наташа, – и нико­гда выез­жать не буду.

– Вот как… отчего ж это?

– Так… не люблю…

Но в конце кон­цов и Наташа пошла танцевать.

Ее тонень­кая, строй­ная фигурка дви­га­лась неуве­ренно по зале, тороп­ливо забе­гая впе­ред, а Кор­нев смот­рел на нее и сосре­до­то­чен­нее обык­но­вен­ного грыз свои ногти.

– Н‑да… – про­тя­нул он рас­се­янно, когда Наташа опять села возле него.

– Что да? – спро­сила она.

– Ничего, – нехотя отве­тил Кор­нев. Помол­чав, он ска­зал: – Я все вот хотел понять, в чем тут удо­воль­ствие в тан­цах… Я, соб­ственно, не про­тив дви­же­ний еще более диких, но… это удобно на воз­духе где-нибудь, летом… зна­ете, нахо­дит вот эта­кое настро­е­ние шести­ме­сяч­ного теленка… видали, может, как, под­нявши хвост… Кажется, я упо­треб­ляю выра­же­ния, не при­ня­тые в поря­доч­ном обществе…

– Что тут непринятого?

– Тем лучше в таком слу­чае… Так вот и я ино­гда бываю в таком настроении…

– Бывает, бывает, – вме­шался Долба, – и тогда мы его при­вя­зы­ваем на веревку и бьем.

Долба пока­зал, как они бьют, и залился своим мел­ким сме­хом. Но, заме­тив, что Кор­неву что-то не понра­ви­лось, он сму­тился и дело­вым и в то же время фами­льяр­ным голо­сом спросил:

– Послу­шай, брат, а не пора ли нам и убираться?

– Рано еще, – вски­нула гла­зами Наташа на Корнева.

– Да что тебе, – отве­тил Кор­нев, – сидишь и сиди.

– Ну что ж: кутить так кутить…

Кор­нев не жалел больше о поте­рян­ном вечере.

Уже когда соби­ра­лись рас­хо­диться, Берендя вдруг выра­зил жела­ние сыг­рать на скрипке, и сыг­рал так, что Кор­нев шеп­нул Долбе:

– Ну, если б теперь луна да лето: тут бы все и пропали…

На обрат­ном пути все были под оба­я­нием про­ве­ден­ного вечера.

– Да ведь маменька-то, черт побери, – кри­чал Долба, – стар­шая сестра: глаза-то, глаза. Ах, черт… глаза у них у всех…

– Ах, умная баба, – гово­рил Кор­нев. – Ну, баба…

– Да-да… – согла­шался Рыль­ский. – Наш-то под каблучком.

– Та-а-кая тюря!

И Долба, при­се­дая, залился своим мел­ким сме­хом. Ему вто­рил весе­лый моло­дой хохот осталь­ной ком­па­нии и далеко раз­но­сился по сон­ным ули­цам города.

У Кар­та­ше­вых долго еще сидели в этот вечер. В гости­ной про­дол­жали гореть лампы под аба­жу­рами, мягко отте­няя обста­новку. Зина, Наташа и Тёма сидели, пол­ные ощу­ще­ния вечера и гостей, кото­рые еще чув­ство­ва­лись в комнатах.

Зина хва­лила Рыль­ского, его манеру, его наход­чи­вость, ост­ро­умие; Наташе нра­вился Кор­нев и даже его манера грызть ногти. Тёме нра­ви­лось все, и он жадно ловил вся­кий отзыв о своих товарищах.

– У Дар­сье и Рыль­ского больше дру­гих видно вли­я­ние поря­доч­ной семьи, – гово­рила Агла­ида Васильевна.

Кар­та­шев слу­шал, и в пер­вый раз с этой сто­роны осве­ща­лись пред ним его това­рищи: до сих пор мерило было дру­гое, и между ними все­гда выдви­гался и царил Корнев.

– У Семе­нова натя­ну­тость неко­то­рая, – про­дол­жала Агла­ида Васильевна.

– Мама, ты заме­тила, как Семе­нов ходит? – быстро спро­сила Наташа, и, немного рас­ста­вив руки, вывер­нув носки внутрь, она пошла, вся погло­щен­ная ста­ра­нием доб­ро­со­вестно пред­ста­вить себе в этот момент Семенова.

– А твой Кор­нев вот так гры­зет ногти! – И Зина кари­ка­турно сгор­би­лась в три поги­бели, изоб­ра­жая Корнева.

Наташа вни­ма­тельно, с какой-то тре­во­гой сле­дила за Зиной и вдруг, весело рас­сме­яв­шись, отки­ды­вая свою косу, сказала:

– Нет, не похож…

Она реши­тельно остановилась.

– Вот…

Она немного согну­лась, уста­вила глаза в одну точку и раз­дум­чиво под­несла свой малень­кий ного­ток к губам: Кор­нев, как живой, появился между разговаривавшими.

Зина вскрик­нула: «Ах! как похож!» Наташа весело рас­сме­я­лась и сразу сбро­сила с себя маску.

– Надо, Тёма, ста­раться дер­жать себя лучше, – ска­зала Агла­ида Васи­льевна, – ты страшно гор­бишься… Мог бы быть эффект­нее всех своих товарищей.

– Ведь Тёма, если б хорошо дер­жался, был бы очень пред­ста­ви­тель­ный… – под­твер­дила Зина. – Что ж, правду ска­зать, он очень кра­сив: глаза, нос, волосы…

Тёма кон­фуз­ливо гор­бился, слу­шал с удо­воль­ствием и в то же время непри­ятно морщился.

– Ну, что ты, Тёма, точно малень­кий, право… – заме­тила Зина. – Но все это у тебя, как нач­нешь гор­биться, точно про­па­дает куда-то… Глаза дела­ются про­си­тель­ными, точно вот-вот копе­ечку попросишь…

Зина засме­я­лась. Тёма встал и захо­дил по ком­нате. Он мель­ком взгля­нул на себя в зер­кало, отвер­нулся, пошел в дру­гую сто­рону, неза­метно выпря­мился и, напра­вив­шись снова к зер­калу, мель­ком загля­нул в него.

– А как ловко тан­це­вать с Рыль­ским! – вос­клик­нула Зина. – Не чув­ству­ешь совсем…

– А с Семе­но­вым я все сби­ва­лась, – ска­зала Наташа.

– Семе­нову непре­менно надо от двери начи­нать. Он ничего себе тан­цует… с ним удобно… только ему надо начать… Дар­сье отлично танцует.

– У тебя очень милая манера, – бро­сила мать Зине.

– Наташа тоже хорошо тан­цует, – похва­лила Зина, – только немножко забегает…

– Я совсем не умею, – отве­тила Наташа, покраснев.

– Нет, ты очень мило, только торо­питься не надо… Ты как-то все­гда прежде кава­лера начи­на­ешь… Вот, Тёма, не хотел учиться тан­це­вать, – закон­чила Зина, обра­ща­ясь к брату, – а если бы тоже тан­це­вал, как Рыльский.

– А ты бы мог хорошо тан­це­вать, – ска­зала Агла­ида Васильевна.

У Тёмы в вооб­ра­же­нии пред­ста­вился он сам, тан­цу­ю­щий, как Рыль­ский: он даже почув­ство­вал его pince-nez на своем носу, опра­вился и усмехнулся.

– Вот ты в эту минуту на Рыль­ского был похож, – вскрик­нула Зина и пред­ло­жила: – Давай, Тёма, я тебя сей­час выучу польку. Мама, играй.

И неожи­данно, под музыку Агла­иды Васи­льевны, нача­лась дрес­си­ровка моло­дого медвежонка.

– Раз, два, три, раз, два, три! – отсчи­ты­вала Зина, при­под­няв кон­чик пла­тья и про­де­лы­вая перед Тёмой па польки.

Тёма кон­фуз­ливо и доб­ро­со­вестно под­пры­ги­вал. Наташа, сидя на диване, смот­рела на брата, и в ее гла­зах отра­жа­лись и его кон­фуз­ли­вость, и жалость к нему, и какое-то раз­ду­мье, а Зина только изредка улы­ба­лась, реши­тельно пово­ра­чи­вая брата за плечи, и приговаривала:

– Ну, ты, медвежонок!

– Ой, ой, ой! Чет­верть пер­вого: спать, спать! – заявила Агла­ида Васи­льевна, под­няв­шись со стула, и, осто­рожно опу­стив крышку рояля, поту­шила свечи.

Жизнь шла своим чере­дом. Ком­па­ния ходила в класс, кое-как гото­вила свои уроки, соби­ра­лась друг у друга и уси­ленно читала, то вме­сте, то каж­дый порознь.

Кар­та­шев не отста­вал от дру­гих. Если для Кор­нева чте­ние было врож­ден­ною потреб­но­стью в силу жела­ния осмыс­лить себе окру­жа­ю­щую жизнь, то для Кар­та­шева чте­ние явля­лось един­ствен­ным путем выйти из того тяже­лого поло­же­ния «неуча», в каком он себя чувствовал.

Какой-нибудь Яко­влев, пер­вый уче­ник, ничего тоже не читал, был «неуч», но Яко­влев, во-пер­вых, обла­дал спо­соб­но­стью скры­вать свое неве­же­ство, а во-вто­рых, его пас­сив­ная натура и не тол­кала его никуда. Он стоял у того око­шечка, кото­рое про­ру­бали ему дру­гие, и никуда его больше и не тянуло. Страст­ная натура Кар­та­шева, напро­тив, тол­кала его так, что нередко дей­ствия его полу­чали совер­шенно непро­из­воль­ный харак­тер. С такой нату­рой, с потреб­но­стью дей­ство­вать, созда­вать или раз­ру­шать – плохо живется полу­об­ра­зо­ван­ным людям: demi-instruit – double sot,[9] – гово­рят фран­цузы, и Кар­та­шев доста­точно полу­чил уда­ров на свою долю от кор­нев­ской ком­па­нии, чтоб не стре­миться страстно, в свою оче­редь, выйти из поте­мок, окру­жав­ших его. Конечно, и читая, по мно­же­ству вопро­сов он был еще, может быть, в боль­шем тумане, чем раньше, но он уже знал, что он в тумане, знал путь, как выби­раться ему поне­многу из этого тумана. Кое-что уж было и осве­щено. Он с удо­воль­ствием жал руку про­стого чело­века, и созна­ние равен­ства не гнело его, как когда-то, а достав­ляло насла­жде­ние и гор­дость. Он не хотел носить больше цвет­ных гал­сту­ков, брать с туа­лета матери оде­ко­лон, чтоб наду­шиться, меч­тать о лаки­ро­ван­ных ботин­ках. Ему даже достав­ляло теперь осо­бен­ное удо­воль­ствие – неряш­ли­вость в костюме. Он с вос­тор­гом при­слу­ши­вался, когда Кор­нев, счи­тая его своим уже, дру­же­ски хло­пал его по плечу и гово­рил за него на упрек его матери:

– Куда нам с сукон­ным рылом!

Кар­та­шев в эту минуту был бы очень рад иметь самое насто­я­щее сукон­ное рыло, чтоб только не похо­дить на какого-нибудь фран­то­ва­того Неру­чева, их соседа по имению.

Ком­па­ния после опи­сан­ного вечера, как ни весело про­вела время, избе­гала под раз­ными пред­ло­гами соби­раться в доме Агла­иды Васи­льевны. Агла­иду Васи­льевну это огор­чало, огор­чало и Кар­та­шева, но он шел туда, куда шли все.

– Нет, я не сочув­ствую вашим вече­рам, – гово­рила Агла­ида Васи­льевна, – учишься ты плохо, для семьи стал чужим человеком.

– Чем же я чужой? – спра­ши­вал Карташев.

– Всем… Прежде ты был любя­щим, про­стым маль­чи­ком, теперь ты чужой… ищешь недо­статки у сестер.

– Где же я их ищу?

– Ты напа­да­ешь на сестер, сме­ешься над их радостями.

– Я вовсе не сме­юсь, но если Зина видит свою радость в каком-нибудь пла­тье, то мне, конечно, смешно.

– А в чем же ей видеть радость? Она учит уроки, идет пер­вой и пол­ное право имеет радо­ваться новому платью.

Кар­та­шев слу­шал, и в душе ему было жаль Зину. В самом деле: пусть раду­ется сво­ему пла­тью, если оно радует ее. Но за пла­тьем шло что-нибудь дру­гое, за этим опять свое, и вся сеть услов­ных при­ли­чий снова охва­ты­вала и опле­тала Кар­та­шева до тех пор, пока он не восставал.

– У тебя все при­нято, не при­нято, – горячо гово­рил он сестре, – точно мир от этого раз­ва­лится, а все это ерунда, ерунда, ерунда… яйца выеден­ного не стоит. Кор­нева ни о чем этом не думает, а дай Бог, чтоб все такие были.

– О‑о-о! Мама! Что он гово­рит?! – всплес­ки­вала руками Зина.

– Чем же Кор­нева так хороша? – спра­ши­вала Агла­ида Васи­льевна. – Учится хорошо?

– Что ж учится? Я и не знаю, как она учится.

– Да плохо учится, – с серд­цем пояс­нила Зина.

– Тем лучше, – пре­не­бре­жи­тельно пожи­мал пле­чами Карташев.

– Где же пре­дел этого лучше? – спра­ши­вала Агла­ида Васи­льевна, – быть за неспо­соб­ность выгнан­ной из гимназии?

– Это край­ность: надо учиться середка наполовинку.

– Зна­чит, твоя Кор­нева середка напо­ло­винке, – встав­ляла Зина, – ни рыба ни мясо, ни теп­лое ни холод­ное – фи, гадость!

– Да это ника­кого отно­ше­ния не имеет ни к холод­ному, ни к теплому.

– Очень много имеет, мой милый, – гово­рила Агла­ида Васи­льевна. – Я себе пред­став­ляю такую кар­тину: учи­тель вызы­вает: «Кор­нева!» Кор­нева выхо­дит. «Отве­чайте!» – «Я не знаю урока». Кор­нева идет на место. Лицо у нее при этом сияет. Во вся­ком слу­чае, веро­ятно, доволь­ное, пош­лое. Нет достоинства!

Агла­ида Васи­льевна гово­рит выра­зи­тельно, и Кар­та­шеву непри­ятно и тяжело: мать сумела в его гла­зах уни­зить Корневу.

– Она много читает? – про­дол­жает мать.

– Ничего она не читает.

– И не читает даже…

Агла­ида Васи­льевна вздохнула.

– По-моему, – грустно гово­рит она, – твоя Кор­нева пустень­кая дев­чонка, к кото­рой только потому нельзя отно­ситься строго, что некому ука­зать ей на ее пустоту.

Кар­та­шев пони­мает, на что наме­кает мать, а скрепя сердце при­ни­мает вызов:

– У нее мать есть.

– Пере­стань, Тёма, гово­рить глу­по­сти, – авто­ри­тетно оста­нав­ли­вает мать. – Ее мать такая же негра­мот­ная, как наша Таня. Я сего­дня тебе одену Таню, и она будет такая же, как и мать Кор­нева. Она, может быть, очень хоро­шая жен­щина, но и эта самая Таня при всех своих досто­ин­ствах все-таки имеет недо­статки своей среды, и вли­я­ние ее на свою дочь не может быть бес­след­ным. Надо уметь раз­ли­чать поря­доч­ную, вос­пи­тан­ную семью от дру­гой. Не для того дается обра­зо­ва­ние, чтоб в конце кон­цов сме­шать в кашу все то, что в тебя вло­жено поколениями.

– Какими поко­ле­ни­ями? Все от Адама.

– Нет, ты умыш­ленно сам себя обма­ны­ва­ешь; твои поня­тия о чести тоньше, чем у Ере­мея. Для него не доступно то, что понятно тебе.

– Потому что я образованнее.

– Потому что ты вос­пи­тан­нее… Обра­зо­ва­ние одно, а вос­пи­та­ние другое.

Пока Кар­та­шев заду­мы­вался перед этими новыми барье­рами, Агла­ида Васи­льевна продолжала:

– Тёма, ты на скольз­ком пути, и если твои мозги сами не будут рабо­тать, то никто тебе не помо­жет. Можно выйти пусто­цве­том, можно дать людям обиль­ную жатву… Только ты сам и можешь помочь себе, и тебе больше, чем кому-нибудь, грех: у тебя семья такая, какой дру­гой ты не най­дешь. Если в ней ты не почерп­нешь сил для разум­ной жизни, то нигде и никто их не даст тебе.

– Есть что-то выше семьи: обще­ствен­ная жизнь.

– Обще­ствен­ная жизнь, мой милый, это зал, а семья – это те камни, из кото­рых сло­жен этот зал.

Кар­та­шев при­слу­ши­вался к таким раз­го­во­рам матери, как уда­ля­ю­щийся пут­ник слу­шает звон род­ного коло­кола. Он зве­нит и будит душу, но пут­ник идет своей дорогой.

Кар­та­шеву и самому теперь при­ятно было, что не у него соби­ра­ется ком­па­ния. Он любил мать, сестер, при­зна­вал все их досто­ин­ства, но душа его рва­лась туда, где весело и без­за­ботно авто­ри­тет­ная для самих себя ком­па­ния жила жиз­нью, какой хотела жить. Утром гим­на­зия, после обеда уроки, а вече­ром собра­ния. Не для пьян­ства, не для кутежа, а для чте­ния. Агла­ида Васи­льевна скрепя сердце отпус­кала сына.

Кар­та­шев уже раз навсе­гда заво­е­вал себе это право.

– Я не могу жить, чув­ствуя себя ниже дру­гих, – ска­зал он матери с силой и выра­зи­тель­но­стью, – а если меня заста­вят жить иной жиз­нью, то я сде­ла­юсь него­дяем: я разо­бью свою жизнь…

– Пожа­луй­ста, не запу­ги­вай, потому что я не из пугливых.

Но тем не менее с тех пор Кар­та­шев, уходя из дому, только заявлял:

– Мама, я иду к Корневу.

И Агла­ида Васи­льевна обык­но­венно с непри­ят­ным ощу­ще­нием только кивала головой.

IV. Гимназия

В гим­на­зии было весе­лее, чем дома, хотя гнет и тре­бо­ва­ния гим­на­зии были тяже­лее, чем тре­бо­ва­ния семьи. Но там жизнь шла на людях. В семье каж­дого инте­рес был только его, а там гим­на­зия свя­зы­вала инте­ресы всех. Дома борьба шла глаз на глаз, и инте­реса в ней было мало: все нова­торы, каж­дый порознь в своей семье, чув­ство­вали свое бес­си­лие, в гим­на­зии чув­ство­ва­лось такое же бес­си­лие, но тут работа шла сообща, был пол­ный про­стор кри­тики, и никому не дороги были те, кого раз­би­рали. Тут можно было без оглядки, чтоб не задеть боль­ного чув­ства того или дру­гого из ком­па­нии, при­ме­ри­вать тот тео­ре­ти­че­ский мас­штаб, кото­рый выра­ба­ты­вала посте­пенно себе компания.

С точки зре­ния этого мас­штаба и отно­си­лась ком­па­ния ко всем явле­ниям гим­на­зи­че­ской жизни и ко всем тем, кто пред­став­лял из себя началь­ство гимназии.

С этой точки зре­ния одни заслу­жи­вали вни­ма­ния, дру­гие – ува­же­ния, тре­тьи – нена­ви­сти и чет­вер­тые, нако­нец, не заслу­жи­вали ничего, кроме пре­не­бре­же­ния. К послед­ним отно­си­лись все те, у кото­рых в голове, кроме меха­ни­че­ских своих обя­зан­но­стей, ничего дру­гого не было. Их назы­вали «амфи­би­ями». Доб­рая амфи­бия – над­зи­ра­тель Иван Ива­но­вич, мсти­тель­ная амфи­бия – учи­тель мате­ма­тики; не доб­рые и не злые: инспек­тор, учи­теля ино­стран­ных язы­ков, задум­чи­вые и меч­та­тель­ные, в цвет­ных гал­сту­ках, гладко при­че­сан­ные. Они, каза­лось, сами созна­вали свое убо­же­ство, и только на экза­ме­нах их фигуры обри­со­вы­ва­лись на мгно­ве­ние рельеф­нее, чтоб затем снова исчез­нуть с гори­зонта до сле­ду­ю­щего экза­мена. Все того же дирек­тора любили и ува­жали, хотя и счи­тали его горяч­кой, спо­соб­ным сго­ряча наде­лать много бес­такт­но­стей. Но как-то не оби­жа­лись на него в такие минуты и охотно забы­вали его рез­ко­сти. Цен­тром вни­ма­ния ком­па­нии были чет­веро: учи­тель латин­ского языка в млад­ших клас­сах Хло­пов, учи­тель латин­ского языка в их классе Дмит­рий Пет­ро­вич Воз­дви­жен­ский, учи­тель сло­вес­но­сти Мит­ро­фан Семе­но­вич Козар­ский и учи­тель исто­рии Лео­нид Нико­ла­е­вич Шатров.

Моло­дого учи­теля латин­ского языка Хло­пова, пре­по­да­вав­шего в низ­ших клас­сах, не любили все в гим­на­зии. Не было боль­шего удо­воль­ствия у стар­ше­класс­ни­ков, как толк­нуть неча­янно этого учи­теля и бро­сить ему пре­зри­тельно «вино­ват» или пода­рить его соот­вет­ству­ю­щим взгля­дом. А когда он про­бе­гал тороп­ливо по кори­дору, крас­ный, в синих очках, с устрем­лен­ным впе­ред взгля­дом, то все, стоя у две­рей сво­его класса, ста­ра­лись смот­реть на него как можно нахаль­нее, и даже самый тихий, пер­вый уче­ник Яко­влев, раз­ду­вая ноздри, гово­рил, не стес­ня­ясь, услы­шат его или нет:

– Это он крас­ный оттого, что насо­сался кро­вью своих жертв.

А малень­кие жертвы, плача и обго­няя друг друга, после каж­дого урока высы­пали за ним в кори­дор и напрасно молили о пощаде.

Насы­тив­шийся еди­ни­цами и двой­ками учи­тель только водил сво­ими опья­нен­ными гла­зами и спе­шил, не говоря ни одного слова, скрыться в учительскую.

Нельзя ска­зать, чтоб это был злой чело­век, но вни­ма­нием его поль­зо­ва­лись исклю­чи­тельно ото­ро­пе­лые, и по мере того как эти жертвы под его опе­кой пуга­лись все больше и больше, Хло­пов делался все неж­нее к ним. И те, в свою оче­редь, бла­го­го­вели перед ним и в порыве экс­таза цело­вали ему руки. Хло­пов и между учи­те­лями не поль­зо­вался сим­па­тией, и кто из уче­ни­ков загля­ды­вал во время рекре­а­ции в щелку учи­тель­ской, все­гда видел его оди­ноко бега­ю­щим из угла в угол, с крас­ным воз­буж­ден­ным лицом, с видом оби­жен­ного человека.

Он гово­рил быстро и слегка заи­ка­ясь. Несмотря на моло­дость, у него уже было поря­дочно отвис­лое брюшко.

Малень­кие жертвы, умев­шие пла­кать перед ним и цело­вать его руки, за глаза, пора­жен­ные, веро­ятно, несо­от­вет­ствен­но­стью его брюшка, назы­вали его «бере­мен­ной сукой».

В общем, это был тиран – убеж­ден­ный и само­лю­би­вый, про кото­рого рас­ска­зы­вали, что на юби­лее Кат­кова, когда того качали, он так под­вер­нулся, что Кат­ков очу­тился сидя­щим на его спине. Так и звали его поэтому в стар­ших клас­сах: кат­ков­ский осел.

Учи­тель сло­вес­но­сти, Мит­ро­фан Семе­но­вич Козар­ский, был малень­кий мрач­ный чело­век со всеми при­зна­ками злой чахотки. На голове у него была целая куча нече­са­ных, спу­тан­ных кур­ча­вых волос, в кото­рые он то и дело желчно запус­кал свою малень­кую, с паль­цами врозь, руку. Он все­гда носил тем­ные, дым­ча­тые очки, и только изредка, когда сни­мал их, чтобы про­те­реть, уче­ники видели малень­кие серые, злые, как у цеп­ной собаки, глаза. Он и рычал как-то по-соба­чьи. Трудно было заста­вить его улыб­нуться, но когда он улы­бался, еще труд­нее было при­знать это за улыбку, точно кто насильно рас­тя­ги­вал ему рот, а он всеми силами этому про­ти­вился. Уче­ники хотя и боя­лись его, и зуб­рили исправно раз­ные древ­ние сла­вян­ские кра­соты, но и пыта­лись заиг­ры­вать с ним.

Такое заиг­ры­ва­нье редко схо­дило даром.

Одна­жды, как только кон­чи­лась пере­кличка, Кар­та­шев, счи­тав­ший своею обя­зан­но­стью во всем сомне­ваться, что, впро­чем, выхо­дило у него немного насиль­ственно, встал и реши­тель­ным, взвол­но­ван­ным голо­сом обра­тился к учителю:

– Мит­ро­фан Семе­но­вич! Для меня непо­нятно одно обсто­я­тель­ство в жизни Анто­ния и Феодосия.

– Какое‑с? – сухо насто­ро­жился учитель.

– Я боюсь спро­сить вас, так оно несообразно.

– Говорите‑с!

Козар­ский нервно под­пер рукою под­бо­ро­док и впился в Карташева.

Кар­та­шев поблед­нел и, не сводя с него глаз, выска­зал, хотя и путано, но в один залп, свои подо­зре­ния в том, что в назна­че­нии боярина Федора было пристрастие.

По мере того как он гово­рил, брови учи­теля поды­ма­лись все выше и выше. Кар­та­шеву каза­лось, что на него смот­рят не очки, а тем­ные впа­дины чьих-то глаз, страш­ных и таин­ствен­ных. Ему вдруг сде­ла­лось жутко от своих соб­ствен­ных слов. Он уж рад был бы и не гово­рить их, но все было ска­зано, и Кар­та­шев, замол­чав, подав­лен­ный, рас­те­рян­ный, глу­пым, испу­ган­ным взгля­дом про­дол­жал смот­реть в страш­ные очки. А учи­тель все мол­чал, все смот­рел, и только ядо­ви­тая гри­маса силь­нее кри­вила его губы.

Густой румя­нец залил щеки Кар­та­шева, и мучи­тель­ный стыд охва­тил его. Нако­нец Мит­ро­фан Семе­но­вич заго­во­рил тихо, раз­ме­ренно, и слова его зака­пали, как кипя­ток, на голову Карташева:

– До такой гадо­сти… до такой пош­ло­сти может дове­сти чело­века жела­нье вечно оригинальничать…

Класс завер­телся в гла­зах Кар­та­шева. Поло­вина слов про­ле­тела мимо, но довольно было и тех, кото­рые попали в его уши. Ноги под­ко­си­лись, и он сел, напо­ло­вину не созна­вая себя. Учи­тель нервно, желчно закаш­лялся и схва­тился своей малень­кой, рас­тре­пан­ной рукой за впа­лую грудь. Когда при­па­док про­шел, он долго молча ходил по классу.

– В свое время в уни­вер­си­тете с вами подробно кос­нутся того печаль­ного явле­ния в нашей лите­ра­туре, кото­рое вызвало и вызы­вает такое шутов­ское отно­ше­ние к жизни.

Намек был слиш­ком ясен и слиш­ком обид­ным пока­зался для Корнева.

– Исто­рия нам гово­рит, – не утер­пел он, блед­нея и поды­ма­ясь с пере­ко­сив­шимся лицом, – что мно­гое из того, что совре­мен­ни­кам каза­лось шутов­ским и не сто­я­щим вни­ма­ния, в дей­стви­тель­но­сти ока­зы­ва­лось совсем другим.

– Ну‑с, а это не ока­жется, – круто повер­нул к нему свои тем­ные очки учи­тель. – И не ока­жется по тому по самому, что это – исто­рия, а не пере­держка. Ну‑с, во вся­ком слу­чае, это не совре­мен­ная тема. Что задано?

Учи­тель погру­зился в книгу, но сей­час же ото­рвался и снова заговорил:

– Маль­чи­ше­ству нет места в исто­рии. Пять­де­сят лет тому назад жив­ший поэт для пони­ма­ния тре­бует зна­ния эпохи, а не выдер­ги­ва­нья его из нее и при­вле­че­ния в каче­стве под­су­ди­мого на ска­мью современности.

– Но стихи этого поэта «Подите прочь»[10] мы, совре­мен­ники, учим на память…

Мит­ро­фан Семе­но­вич высоко под­нял брови, оска­лил зубы и молча смот­рел, как ске­лет в синих очках, на Корнева.

– Да‑с, учите… должны учить… и если не будете знать, полу­чите еди­ницу… И не вашей‑с ком­пе­тен­ции это дело.

– Может быть, – вме­шался Долба, – мы не ком­пе­тентны, но хотим быть компетентными.

– Ну‑с, Дар­сье! – вызвал учитель.

Долба встре­тился гла­зами с Рыль­ским и пре­не­бре­жи­тельно потупился.

Когда урок кон­чился, Кар­та­шев скон­фу­женно под­нялся и вытянулся.

– Что, брат, отбрил тебя? – доб­ро­душно хлоп­нул его по плечу Долба.

– Отбрил, – неловко усмех­нулся Кар­та­шев, – черт с ним.

– Да не стоит с ним и спо­рить, – согла­сился Кор­нев. – Что ж это за при­емы? негра­мот­ные, маль­чишки… А если бы только его гра­мо­той огра­ни­чи­ва­лись, так были бы грамотные?

– Поло­жим… – начал было своим обыч­ным авто­ри­тет­ным тоном Семенов.

– Пожа­луй­ста, не клади, – весело пере­бил его Рыль­ский, – потому что поло­жишь и не подымешь.

Учи­тель исто­рии Лео­нид Нико­ла­е­вич Шатров давно заво­е­вал себе попу­ляр­ность между учениками.

Он посту­пил учи­те­лем в гим­на­зию как раз в тот год, когда опи­сы­ва­е­мая ком­па­ния пере­шла в тре­тий класс.

И своей моло­до­стью, и мяг­кими при­е­мами, и тем оду­хо­тво­рен­ным, что так тянет к себе моло­дые, нетро­ну­тые сердца, Лео­нид Нико­ла­е­вич посте­пенно при­влек к себе всех, так что в стар­ших клас­сах уче­ники отно­си­лись к нему и с ува­же­нием и с любо­вью. Одно огор­чало их, что Лео­нид Нико­ла­е­вич сла­вя­но­фил, хотя и не «квас­ной», как пояс­нял Кор­нев, а с кон­фе­де­ра­цией сла­вян­ских пле­мен, с Кон­стан­ти­но­по­лем во главе. Это смяг­чало несколько тяжесть его вины, но все-таки ком­па­ния ста­но­ви­лась в тупик: не мог же он не читать Писа­рева, а если читал, то неужели же он так огра­ни­чен, что не понял его? Как бы то ни было, но ему изви­няли даже сла­вя­но­филь­ство и урок его все­гда ожи­дался с осо­бым удовольствием.

Появ­ле­ние его нека­зи­стой фигуры, с боль­шим широ­ким лбом, длин­ными пря­мыми воло­сами, кото­рые он то и дело закла­ды­вал за ухо, с умными, мяг­кими, карими гла­зами, все­гда как-то осо­бенно воз­буж­дало учеников.

И его «пытали». То книжку Писа­рева неча­янно забу­дут на столе, то кто-нибудь пустит вскользь на тему из обла­сти общих вопро­сов, а то выска­жет и связ­ное сооб­ра­же­ние. Учи­тель выслу­шает, усмех­нется, пожмет пле­чами и скажет:

– Сокра­ти­тесь, почтеннейший!

А то заметит:

– Экие еще ребята!

И так ска­жет зага­дочно, что уче­ники не знают, радо­ваться им или печа­литься, что они еще ребята.

Лео­нид Нико­ла­е­вич очень любил свой пред­мет. Любя, он застав­лял и сопри­ка­сав­шихся с ним любить то, что любил сам.

В тот урок, когда он, сде­лав пере­кличку, скромно поды­мался и, закла­ды­вая прядь волос за ухо, гово­рил, спус­ка­ясь с сво­его воз­вы­ше­ния: «Я сего­дня буду рас­ска­зы­вать», – класс пре­вра­щался в слух и готов был слу­шать его все пять уро­ков под­ряд. И не только слу­шали, но и акку­ратно запи­сы­вали все его выводы и обобщения.

Манера гово­рить у Лео­нида Нико­ла­е­вича была какая-то осо­бен­ная, захва­ты­вав­шая. То, рас­ха­жи­вая по классу, увле­чен­ный, он груп­пи­ро­вал факты, для боль­шей нагляд­но­сти точно хва­тая рукой их в кулак своей дру­гой руки, то пере­хо­дил к выво­дам и точно выни­мал их из зажа­того кулака вза­мен тех фак­тов, кото­рые поло­жил туда. И все­гда полу­чался ясный и логич­ный вывод, строго обоснованный.

В рам­ках науч­ной поста­новки вопроса, более широ­кой, чем про­грамма гим­на­зи­че­ского курса, уче­ники чув­ство­вали себя и удо­вле­тво­рен­ными и польщен­ными. Лео­нид Нико­ла­е­вич поль­зо­вался этим и орга­ни­зо­вал доб­ро­воль­ную работу. Он пред­ла­гал темы, и жела­ю­щие бра­лись, руко­вод­ству­ясь ука­зан­ными им источ­ни­ками и сво­ими, если боя­лись одно­сто­рон­него осве­ще­ния вопроса.

Так, в шестом классе одну тему – «Кон­фе­де­ра­ция сла­вян­ских пле­мен в удель­ный период» – долго никто не хотел брать. Решился нако­нец Берендя, выго­во­рив себе право, что если, после зна­ком­ства с ука­зан­ным учи­те­лем глав­ным источ­ни­ком, Косто­ма­ро­вым, поста­новка вопроса ему не понра­вится, то он волен прийти к дру­гому выводу.

– Обос­но­ван­ному? – спро­сил Лео­нид Николаевич.

– Ко-конечно, – при­жал Берендя свои пальцы к груди и под­нялся, по обык­но­ве­нию, на носки.

Одна­жды Лео­нид Нико­ла­е­вич при­шел в класс про­тив обык­но­ве­ния рас­стро­ен­ный и огорченный.

Новый попе­чи­тель, осмот­рев гим­на­зию, остался недо­во­лен неко­то­рой рас­пу­щен­но­стью уче­ни­ков и недо­ста­точ­но­стью фак­ти­че­ских знаний.

Между дру­гими был вызван к попе­чи­телю и Лео­нид Нико­ла­е­вич, и прямо с объ­яс­не­ния, оче­видно небла­го­при­ят­ного для него, он при­шел в класс.

Уче­ники не сразу заме­тили сквер­ное рас­по­ло­же­ние духа учителя.

Сде­лав пере­кличку, Лео­нид Ива­но­вич вызвал Семенова.

Уче­ники наде­я­лись, что сего­дняш­ний урок прой­дет в рассказе.

Разо­ча­ро­ва­ние было непри­ят­ное, и все со скуч­ными лицами слу­шали ответ Семенова.

Семе­нов тянул и ста­рался выехать на общих местах.

Лео­нид Нико­ла­е­вич, накло­нив голову, слу­шал, скуч­ный, с болез­нен­ным лицом.

– Год? – спро­сил он, заме­тив, что Семе­нов укло­нился от ука­за­ния года.

Семе­нов ска­зал пер­вый, под­вер­нув­шийся ему на язык, и соврал, конечно.

– Храбро, но Геор­ги­ев­ского кре­ста не полу­чите, – заме­тил полу­раз­дра­женно, полу­шутя Лео­нид Николаевич.

– Он его полу­чит при взя­тии Кон­стан­ти­но­поля, – вста­вил Рыльский.

Лео­нид Нико­ла­е­вич нахму­рился и опу­стил глаза.

– Нико­гда не полу­чит, – задорно ото­звался Кар­та­шев с сво­его места, – потому что феде­ра­ция сла­вян­ских пле­мен с Кон­стан­ти­но­по­лем во главе – неосу­ще­стви­мая ерунда.

– Вы, почтен­ней­ший, сокра­ти­тесь, – ска­зал Лео­нид Нико­ла­е­вич, под­ни­мая на Кар­та­шева заго­рев­ши­еся глаза.

Кар­та­шев скон­фу­зился и замол­чал, но Кор­нев всту­пился за Кар­та­шева. Он про­го­во­рил язви­тельно и едко:

– Хоро­ший спо­соб полемизировать!

Лео­нид Нико­ла­е­вич побаг­ро­вел, и жилы нали­лись на его вис­ках. Неко­то­рое время дли­лось молчание.

– Кор­нев, станьте без места.

С тре­тьего класса Лео­нид Нико­ла­е­вич никого не под­вер­гал такому уни­зи­тель­ному наказанию.

Кор­нев поблед­нел, и лицо его перекосилось.

Гро­бо­вое мол­ча­ние воца­ри­лось в классе.

– Я не стану, – отве­тил замо­гиль­ным голо­сом Кор­нев, при­поды­ма­ясь с места.

Опять все смолкло. Что-то страш­ное надви­ну­лось и вот-вот должно было вопло­титься в какой-то непо­пра­ви­мый факт. Все напря­женно ждали. Лео­нид Нико­ла­е­вич молчал.

– В таком слу­чае прошу вас выйти из класса, – про­го­во­рил он, не под­ни­мая глаз.

Точно камень сва­лился с плеч у каждого.

– Я не счи­таю себя вино­ва­тым, – заго­во­рил Кор­нев. – Может быть, я оши­ба­юсь, но мне кажется, что я не ска­зал ничего такого, чего бы вы не раз­ре­шили мне ска­зать в дру­гое время. Но если вы при­зна­ете меня вино­ва­тым, то я пойду…

Кор­нев начал про­би­раться к выходу.

– Начер­тите карту Древ­ней Гре­ции, – вдруг ска­зал ему Лео­нид Нико­ла­е­вич, ука­зы­вая на доску, когда Кор­нев про­хо­дил мимо него.

Вме­сто нака­за­ния Кор­нев при­нялся выри­со­вы­вать на доске заданное.

– Кар­та­шев! При­чины и повод кре­сто­вых походов.

Это была бла­го­дар­ная тема.

Кар­та­шев по Гизо изло­жил обсто­я­тельно при­чины и повод кре­сто­вых походов.

Лео­нид Нико­ла­е­вич слу­шал, и, по мере того как гово­рил Кар­та­шев, с лица его сбе­гало напря­жен­ное, неудо­вле­тво­рен­ное чувство.

Кар­та­шев хорошо вла­дел речью и нари­со­вал яркую кар­тину без­вы­ход­ного эко­но­ми­че­ского поло­же­ния Европы как резуль­тат про­из­вола, наси­лия и неже­ла­ния свое­воль­ных вас­са­лов счи­таться с назрев­шими нуж­дами народа… При­ведя несколько при­ме­ров обост­рив­шихся до край­но­сти отно­ше­ний между выс­шим и низ­шим сосло­ви­ями, он пере­шел к прак­ти­че­ской сто­роне дела: к поводу и даль­ней­шему изло­же­нию событий.

Лео­нид Нико­ла­е­вич слу­шал ожив­лен­ную речь Кар­та­шева, смот­рел в его воз­буж­денно горев­шие глаза от гор­дого созна­ния осмыс­лен­но­сти и тол­ко­во­сти сво­его ответа, – слу­шал, и им овла­де­вало чув­ство, может быть, схо­жее с тем, какое испы­ты­вает хоро­ший наезд­ник, обу­чая горя­чую моло­дую лошадь и чуя в ней ход, кото­рый в буду­щем про­сла­вит и лошадь и его.

– Ну‑с, пре­красно, – с чув­ством заме­тил Лео­нид Нико­ла­е­вич, – довольно.

– Рыль­ский, эко­но­ми­че­ское состо­я­ние Фран­ции при Людо­вике Четырнадцатом.

В речи Рыль­ского не было тех ярких кра­сок и пере­ли­вов, какими кра­сиво свер­кала речь Кар­та­шева. Он гово­рил сухо, сжато, часто обры­вал свои пери­оды зву­ком «э», вообще гово­рил с неко­то­рым уси­лием. Но в груп­пи­ровке фак­тов, в насло­е­нии их чув­ство­ва­лась какая-то серьез­ная дело­ви­тость, и впе­чат­ле­ние кар­тины полу­ча­лось не такое, может быть, худо­же­ствен­ное, как у Кар­та­шева, но более силь­ное, бью­щее фак­тами и цифрами.

Лео­нид Нико­ла­е­вич слу­шал, и чув­ство удо­вле­тво­ре­ния и в то же время какой-то тоски све­ти­лось в его глазах.

– Кон­чил, – заявил Корнев.

Лео­нид Нико­ла­е­вич повер­нулся, быстро осмот­рел испи­сан­ную им доску и сказал:

– Бла­го­дарю вас… садитесь.

Совер­шенно осо­бого рода отно­ше­ния суще­ство­вали между уче­ни­ками и учи­те­лем латин­ского языка Дмит­рием Пет­ро­ви­чем Воздвиженским.

Это был уж немо­ло­дой, с силь­ной про­се­дью, крас­но­но­сый чело­век, суту­ло­ва­тый и сгорб­лен­ный, с голу­быми гла­зами цвета неж­ного весен­него неба, состав­ляв­шими рез­кий кон­траст с угре­ва­тым лицом и щети­ни­стыми, коротко под­стри­жен­ными на щеках и бороде воло­сами. Эти волосы тор­чали гряз­ной седо­ва­той щети­ной, а боль­шие усы шеве­ли­лись, как у тара­кана. Вообще «Митя» был нека­зист с виду, часто при­хо­дил в класс выпивши и обла­дал спо­соб­но­стью дей­ство­вать на своих уче­ни­ков так, что те сразу пре­вра­ща­лись в пер­во­класс­ни­ков-маль­чи­шек. И Писа­рев, и Шел­гу­нов, и Щапов, и Бокль, и Дар­вин сразу забы­ва­лись на те часы, когда бывали уроки латин­ского языка.

Никому не было дела до поли­ти­че­ских убеж­де­ний Мити, но много дела было до его крас­ного боль­шого носа, малень­ких серых глаз, кото­рые по вре­ме­нам вдруг дела­лись очень боль­шими, до его суту­ло­ва­той фигуры.

Еще издали заме­тив­ший его иду­щим по кори­дору вле­тал в класс с радост­ным криком:

– Идут!!

В ответ раз­да­вался друж­ный рев сорока голо­сов. Поды­ма­лось вави­лон­ское стол­по­тво­ре­ние: вся­кий по-сво­ему, как хотел, спе­шил выра­зить свою радость. Ревели по-мед­ве­жьи, лаяли по-соба­чьи, кри­чали пету­хами, бил бара­бан. От избытка чувств вска­ки­вали на ска­мьи, ста­но­ви­лись на голову, лупили друг друга по спи­нам, жали масло.

В две­рях пока­зы­ва­лась фигура учи­теля, и все мгно­венно сти­хало, а затем, в такт его походки, все тихо, дружно приговаривали:

– Идут, идут, идут…

Когда он всхо­дил на кафедру и оста­нав­ли­вался вдруг у стола, все враз отры­вочно вскрикивали:

– При­шли!

А когда он опус­кался на стул, все дружно кричали:

– И сели!

Водво­ря­лось выжи­да­тель­ное мол­ча­ние. Нужно было выяс­нить вопрос: пьян Митя или нет?

Учи­тель при­ни­мал суро­вую физио­но­мию и начи­нал щуриться. Это был хоро­ший при­знак, и класс радостно, но нере­ши­тельно шептал:

– Щурится.

Вдруг он широко рас­кры­вал глаза. Сомне­ния не было.

– Выка­тил!! – раз­да­вался залп всего класса.

Начи­на­лась потеха.

Но учи­тель не все­гда бывал пьян, и тогда при входе он сразу обры­вал уче­ни­ков, говоря скуч­ным и разо­ча­ро­ван­ным голосом:

– Довольно.

– Довольно, – отве­чал ему класс и так же, как он, махал ручкой.

Затем сле­до­вало отно­си­тель­ное успо­ко­е­ние, так как учи­тель хотя и был бли­зо­рук, но так знал голоса, что, как бы уче­ники их ни меняли, все­гда без­оши­бочно уга­ды­вал виновника.

– Семе­нов, запишу, – отве­чал он обык­но­венно на какой-нибудь крик совы.

Если Семе­нов не уни­мался, то учи­тель и запи­сы­вал его на лос­кутке бумажки, при­чем говорил:

– Дайте мне кло­чок бумажки, – я вас запишу.

А класс на все лады повторял:

– Дайте мне кло­чок бумажки, – я вас запишу.

И все напе­ре­рыв спе­шили подать ему тре­бу­е­мое с тою раз­ни­цею, что если он был трезв, то пода­вали бумагу, а если пьян, то несли, что могли: книги, шапки, перья – одним сло­вом, все, только не бумагу.

Услы­хали уче­ники, что учи­тель полу­чил чин стат­ского совет­ника. В бли­жай­ший урок никто его иначе не назы­вал, как «ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство»… При­чем каж­дый раз, как он соби­рался что-нибудь ска­зать, дежур­ный обра­щался к классу и испу­ган­ным шепо­том говорил:

– Тс!.. Его пре­вос­хо­ди­тель­ство хотят говорить.

Изве­стие, что Митя – жених, вызвало в уче­ни­ках еще боль­ший вос­торг. Это изве­стие при­шло как раз перед его уро­ком. Даже невоз­му­ти­мый Яко­влев, пер­вый уче­ник, и тот поддался.

Рыль­ский согнул немного коленки, сгор­бился, надул лицо и, при­ста­вив палец к губам, тихо, мед­ленно, как надув­шийся индюк, стал ходить, изоб­ра­жая Митю и при­го­ва­ри­вая низ­ким басом:

– Жених.

– Гос­пода, надо почтить Митю, – пред­ло­жил До лба.

– Надо, надо!

– Почтить Митю!

– Почтить! – под­хва­тили со всех сто­рон и с жаром при­сту­пили к обсуж­де­нию про­граммы празднества.

Решено было избрать депу­та­цию, кото­рая бы пере­дала учи­телю поздрав­ле­ния класса. Выбрали Яко­влева, Долбу, Рыль­ского и Берендю. Кар­та­шева забра­ко­вали по той при­чине, что он не выдер­жит и все дело испор­тит. Все было готово, когда в конце кори­дора появи­лась зна­ко­мая суту­ло­ва­тая фигура учителя.

Дол­го­по­лый фор­мен­ный сюр­тук ниже колен, кону­сом вниз какие-то казац­кие штаны, свер­ток под мыш­кой, густые волосы, щетина на щеках, колю­чая борода, тор­ча­щие усы и вся нахох­лив­ша­яся фигура учи­теля про­из­во­дила впе­чат­ле­ние помя­того после драки петуха. Когда он вошел, все чинно встали, и в классе воца­ри­лась мерт­вая тишина.

Всех так и под­мы­вало рявк­нуть, потому что Митя был инте­рес­нее обык­но­вен­ного. Он шел, наце­лив­шись, прямо к столу, неровно, быстро, ста­ра­ясь соблю­сти досто­ин­ство и стре­ми­тель­ность в дости­же­нии цели, шел так, точно боролся с неви­ди­мыми пре­пят­стви­ями, боролся, одо­ле­вал и побе­до­носно подви­гался вперед.

Было оче­видно, что на зав­траке успели усердно поздра­вить жениха.

Лицо его было крас­нее обык­но­вен­ного: угри, нали­тый крас­ный нос так и блестели.

– Про­сто хоть воду жми, – весело, громко заме­тил Долба, пожи­мая плечами.

Учи­тель уси­ленно замор­гал, на мгно­ве­ние заду­мался, уста­вив­шись в окно, и проговорил:

– Сади­тесь.

– Не можем, – отве­тил ему класс почти­тель­ным шепотом.

Митя опять заду­мался, выка­тил глаза, зами­гал и повторил:

– Пустое, садитесь.

Тихий стон уми­ра­ю­щих от нестер­пи­мых судо­рог смеха сорока чело­век про­несся по классу.

С зад­них ска­меек под­ня­лись четыре выбор­ных для поздрав­ле­ния депу­тата. Все они шли, каж­дый отдельно, по четы­рем про­хо­дам к учи­тель­скому месту, чинно и торжественно.

Учи­тель щурился, они шли, а класс, зами­рая, наблюдал.

Лучше дру­гих был Яко­влев. Он свя­щен­но­дей­ство­вал. На его лице было напи­сано такое вели­че­ствен­ное, несо­кру­ши­мое досто­ин­ство, такое серьез­ное про­ник­но­ве­ние своей ролью и в то же время так коварно раз­ду­ва­лись его ноздри, что без смеха на него нельзя было смотреть.

У Долбы полу­ча­лось нечто неесте­ствен­ное, натя­ну­тое, жела­ние разо­дол­жить. Рыль­ский хотел быть акте­ром и зри­те­лем, к своей роли отно­сился недо­ста­точно серьезно. Дол­го­вя­зый Берендя шагал слиш­ком невдох­но­венно своей обыч­ной поход­кой чело­века, кото­рого то и дело тол­кают в шею.

Когда депу­таты вышли впе­ред ска­меек, они оста­но­ви­лись, выров­ня­лись в одну линию и все враз, круто повер­нув­шись лицом к классу, низко покло­ни­лись това­ри­щам. Класс чинно и тор­же­ственно отве­тил своим упол­но­мо­чен­ным таким же поклоном.

Митя по-преж­нему только щурился на все эти зага­доч­ные дей­ствия и вни­ма­тельно наблю­дал то кла­няв­шихся депу­та­тов, то отве­чав­ших им товарищей.

Откла­няв­шись классу, депу­таты, по два в ряд друг про­тив друга, покло­ни­лись один дру­гому сперва прямо, а затем накрест.

Новым манев­ром депу­таты, четыре в ряд, сто­яли уже перед учи­те­лем и низко, почти­тельно кла­ня­лись ему в пояс. При­хо­ди­лось волей-нево­лей выйти из роли наблюдателя.

Учи­тель сде­лал какое-то дви­же­ние, сред­нее между покло­ном и кив­ком головы, как бы гово­рив­шим: «Ну, поло­жим… что ж дальше?»

Яко­влев, слегка про­каш­ляв­шись, раз­ду­вая ноздри, начал:

– Дмит­рий Пет­ро­вич! това­рищи пору­чили нам бла­го­да­рить вас за честь, кото­рую вы ока­зали одному из наших това­ри­щей, всту­пая с ним в род­ство. Класс счаст­лив, узнав о вашем браке, и пре­под­но­сит вам свои искрен­ние поздравления.

– О да, искрен­ние и самые сер­деч­ные поздрав­ле­ния, – про­ба­сил кто-то.

– Кви-кви! – про­нес­лось по классу.

– Дмит­рий Пет­ро­вич! – гово­рил Яко­влев, почти­тельно накло­ня­ясь к учи­телю и раз­ду­вая ноздри.

Учи­тель, успев­ший и выка­тить и при­щу­риться, заду­мался и, мах­нув, по обык­но­ве­нию, руч­кой, про­из­нес своим обыч­ным голосом:

– Пустое.

– Что, соб­ственно, пустое? – почти­тельно спро­сил Яковлев.

– Все пустое.

– То есть как? Дело идет о браке… о сча­стье двух нежно любя­щих друг друга…

– Его нос любя­щий, – сорвался чей-то голос.

Класс завыл.

– Гос­пода, я не могу… – ска­зал Яко­влев, уже захле­бы­ва­ясь от смеха. – Вы мне мешаете…

Он зажал рот и не то запла­кал, не то засмеялся.

Нача­лось что-то совсем выхо­дя­щее из ряда обык­но­вен­ного. Точно беше­ный вихрь, про­пи­тан­ный пья­ными парами, ворвался в класс. Вска­ки­вали, взвиз­ги­вали, били друг друга. Толпа оша­ле­вала. Кар­та­шев, точно обе­зу­мев­ший, сорвался с места и под­ле­тел к учителю.

Учи­тель при­щу­рился на него.

– Что вам угодно?

Меньше всего мог отве­тить Кар­та­шев, чего ему было угодно. Что-то под­пи­рало ему бока; горло судо­рожно сжи­ма­лось, хоте­лось выки­нуть что-нибудь такое, чтоб и он и дру­гие сразу лоп­нули от смеха.

– Мне угодно…

Какая-то мол­ния про­ни­зала Карташева.

– Жениться… – взвизг­нул он, не помня себя, и при­сел к полу.

Ответ Кар­та­шева окон­ча­тельно выбил уче­ни­ков из колеи. Уже не стес­ня­ясь, забыв о при­сут­ствии учи­теля, весь класс охва­тился безу­мием Карташева.

– О‑ой! Па-а-длец! – сто­нал Кор­нев, вска­ки­вая и снова падая на скамью.

Учи­тель совсем ошалел.

– Вы кто? – всмат­ри­ва­ясь, спро­сил он Карташева.

На секунду Кар­та­шев, при­под­няв­шись, попы­тался было вду­маться в серьез­ность и ответ­ствен­ность сво­его поло­же­ния. Но слиш­ком уж рас­хо­ди­лась пья­ная поверх­ность неудер­жи­мого весе­лья. Новая ее волна захлест­нула бла­го­ра­зум­ный порыв, и, охва­чен­ный этой вол­ной, с новым под­мы­ва­ю­щим чув­ством ответ­ствен­но­сти Кар­та­шев с каким-то бес­ша­баш­ным отча­я­нием взвизгнул:

– Я част­ный пристав.

Дикий вопль, рев про­несся в ответ по классу.

Учи­тель встал и заго­во­рил вдруг голо­сом, сразу отрез­вив­шим всех:

– Сты­ди­тесь!

И, быстро захва­тив свой свер­ток, он вышел из класса.

Сразу обо­рва­лось весе­лье, и все смот­рели друг на друга, точно после кру­ше­ния бешено раз­ле­тев­ше­гося поезда.

Пер­вое дви­же­ние было чув­ство страха, что Митя пошел жаловаться.

Но при­шел Иван Ива­но­вич и на невин­ный вопрос Долбы о Дмит­рии Пет­ро­виче ответил:

– Забо­лел… домой ушел.

Зна­чит, не пожа­ло­вался. Всех охва­тило вдруг рас­ка­я­ние. Набро­си­лись на Кар­та­шева, стали упре­кать его, что он вечно пере­со­лит, что он испор­тил дело. Кар­та­шев при­нялся было оправ­ды­ваться, пере­да­вать свои ощу­ще­ния, как это все неча­янно вышло. Обви­ня­е­мый начал самым серьез­ным тоном, но, охва­чен­ный вдруг наплы­вом вос­по­ми­на­ний, кон­чил тем, что и сам, и все его судьи попа­дали на ска­мьи и зафыркали.

– Тише, гос­пода, тише, – оста­но­вил Иван Ива­но­вич, выходя из своей задумчивости.

Урока два после этого в классе царило образ­цо­вое мол­ча­ние, да и учи­тель при­хо­дил трез­вым. Но потом Митя при­шел опять выпивши и, по обык­но­ве­нию, выка­тив глаза, лукаво спро­сил, улыбаясь:

– Что ж так тихо, господа?

На это ему сна­чала рявк­нули, а затем запели сере­наду на мотив, спе­ци­ально для него сочиненный:

Вос­петь тебя, о нос чухонский,
В пол­ноч­ный час дер­заю я:
И синь ты, нос, как свод небесный,
И ал, как алая заря!

«И синь» «и ал» с каким-то мелан­хо­ли­че­ским воп­лем под­хва­ты­вал на раз­ные голоса весь класс.

Митя вни­ма­тельно выслу­шал и снис­хо­ди­тельно произнес:

– Не так громко.

Конечно, никто его не послу­шал, и все пошло по-старому.

Чего только не пред­при­ни­мало гим­на­зи­че­ское началь­ство, чтоб водво­рить над­ле­жа­щий поря­док на уро­ках Дмит­рия Пет­ро­вича: остав­ляло без обеда и в роз­ницу, и всем клас­сом, ста­вило еди­ницы за пове­де­ние и даже вре­менно исклю­чило одного, но ничто не помогало.

Было только одно сред­ство пре­кра­тить бес­по­ря­док на уро­ках Дмит­рия Пет­ро­вича: это уда­лить его. Но Дмит­рию Пет­ро­вичу оста­ва­лось до пен­сии всего два года, и были при­чины, почему все хотели помочь этому чело­веку как-нибудь дотя­нуть до конца свою службу. Когда слу­ча­лось кому-нибудь из това­ри­щей Дмит­рия Пет­ро­вича слу­шать вос­тор­жен­ные рас­сказы уче­ни­ков о про­дел­ках на его уро­ках, вме­сто весе­лого смеха учи­тель гово­рил с горечью:

– Эх, гос­пода, если б вы знали этого чело­века… Это была звезда между нами.

Жизнь Дмит­рия Пет­ро­вича начи­на­лась при счаст­ли­вых усло­виях. Он был уже маги­стром, соби­рался жениться, как вдруг за что-то попал в кре­пость. Через три года он вышел оттуда. Неве­ста его уж была заму­жем за дру­гим; он долго не мог полу­чить ника­кого заня­тия. Преж­ние его покро­ви­тели от него отвер­ну­лись. Он начал пить и при­нял един­ствен­ное место, какое согла­ша­лись ему дать: место учи­теля латин­ского языка.

– Сла­бый чело­век, – гово­рили о нем все в один голос, – но пре­крас­ной души и пре­крас­ных правил.

В кругу тех, кто при­хо­дился ему по душе, Дмит­рий Пет­ро­вич был дру­гим чело­ве­ком, с гро­мад­ным запа­сом зна­ний, ост­ро­ум­ным, незло­би­вым, с ясным взгля­дом на жизнь евро­пей­ски обра­зо­ван­ного чело­века. Но для уче­ни­ков он был только Митя, ста­рый, пья­ный Митя, кото­рый тер­пе­ливо и весело поз­во­лял изде­ваться над собой, сколько кому было угодно.

V. Журнал

Когда классы после вака­ций только что начи­на­лись, рож­де­ство каза­лось таким дале­ким мая­ком среди одно­об­раз­ного, серого моря гим­на­зи­че­ской жизни.

Но вот и рож­де­ство: зав­тра сочель­ник и елка. Ветер гонит холод­ный снег по пустын­ным ули­цам и рас­па­хи­вает холод­ное фор­мен­ное пальто Кар­та­шева, кото­рый один, не в обыч­ной ком­па­нии, спе­шит домой с послед­него урока. Как быстро про­ле­тело время. Где Дани­лов и Касиц­кий теперь? Море замерзло, веро­ятно. Давно, с тех пор как уехали дру­зья, не видал его Карташев.

Как пере­ме­ни­лось все с тех пор. Совсем дру­гая жизнь, дру­гая обста­новка. А Кор­нева? Неужели он влюб­лен? Да, влюб­лен безумно, и чего бы он не дал, чтоб быть все­гда с ней, чтоб иметь право смот­реть смело ей в глаза и гово­рить ей о своей любви. Нет, нико­гда не оскор­бит он ее своим при­зна­нием, но он знает, что любит, любит и любит ее. А может быть, и она его любит?! Ино­гда она так загля­ды­вает в глаза, что так и хочется схва­тить, обнять… Жарко Кар­та­шеву среди снеж­ной метели: полу­рас­стег­нуто пальто, и, как во сне, шагает он по зна­ко­мым ули­цам. Давно уж он ходит по ним. И лето и зиму шагает. Какая-нибудь радост­ная мысль в голове свя­жется с домом, на кото­рый упа­дет его взгляд, и этот дом и потом будит память. И мысль эта забу­дется, а дом все чем-то при­тя­ги­вает к себе. Вот на этом углу он как-то встре­тил ее, и она кив­нула ему и улыб­ну­лась так, как будто вдруг обра­до­ва­лась. Зачем он тогда не подо­шел к ней? Она огля­ну­лась еще раз издали, и сердце его замерло и заныло, и рва­ну­лось к ней, но он испу­гался, что она вдруг дога­да­ется, зачем он стоит, и он быстро пошел с оза­бо­чен­ным лицом. Ну, а если б она и дога­да­лась, что он любит ее? О, это была бы, конечно, такая дер­зость, кото­рую ни она, никто не про­стил бы ему. Узнали бы все, отка­зали бы от дома, а Кор­нев какими бы гла­зами посмот­рел бы на него? Нет, не надо! И так хорошо: любить в своем сердце. Кар­та­шев огля­нулся. Да, вот и рож­де­ство, две недели ника­ких уро­ков, на душе и пустота, и удо­воль­ствие празд­ника. Он все­гда любил рож­де­ство, и память свя­зы­вала в одно и елку, и подарки, и аро­мат апель­си­нов, и кутью, и тихий вечер, и груду лакомств. А там, на кухне, коля­дуют. Они при­хо­дят оттуда с сво­ими неза­тей­ли­выми лаком­ствами: орехи, рожки, вин­ные ягоды, им дарят пла­тья, вещи.

Так шло все­гда, сколько он пом­нит себя. В ярких огнях елки и камина, сей­час же после ужина, опять вдруг вспом­нится люби­мая кутья, и он весело бежит и воз­вра­ща­ется с пол­ной тарел­кой, садится про­тив камина и ест. Наташа, его поклон­ница, крик­нет: «И я». За ней Сережа, Маня, Ася, и все опять тут с тарел­ками кутьи. Не выдер­жит и Зина. Всем весело и смешно, и мать, наряд­ная, доволь­ная, лас­ково смот­рит на них. Что ему в этом году пода­рят? – поду­мал Кар­та­шев, звоня у подъезда.

На дру­гой день вече­ром ему пода­рили фунт табаку и табач­ницу. И хотя он давно уже поти­хоньку курил, но теперь, полу­чивши пода­рок, он долго еще не решался заку­рить при матери. И когда заку­рил, то с серьез­ным, оза­бо­чен­ным лицом сей­час же сел за пода­рен­ные Сереже сказки и начал вни­ма­тельно читать их. Мать улы­ба­лась, смот­рела на него и, встав, молча подо­шла к нему и поце­ло­вала его в голову. Он сму­щенно поце­ло­вал ей руку и опять поспешно уткнулся в книгу. Кру­гом было обыч­ное воз­буж­де­ние и радость всех, а он думал: «Что-то теперь делает компания?»

Как раз в это время раз­дался зво­нок, и скоро в перед­ней послы­ша­лись топа­нье ног и весе­лый, уве­рен­ный голос Корнева:

– Эй, кто в Бога верует, можно колядовать.

Раз­дался смех осталь­ных: Рыль­ского и Долбы.

Кар­та­шев обра­до­вался това­ри­щам, точно веч­ность не видался с ними. Он бро­сился в перед­нюю. Гости вошли. Агла­ида Васи­льевна лас­ково встре­тила их:

– Вот это мило с вашей стороны.

– Ну, и отлично, – ска­зал Кор­нев. – А мы так думали, думали, да и решили к вам.

– Пожа­луй­ста, – под­су­нул Кар­та­шев свой табак гостям.

– Это что?! Раз­ре­ше­ние? Поздравляю!

– Ведь мы, надо вам знать, с тре­тьего класса курим.

Кор­нев доб­ро­душно под­миг­нул Агла­иде Васи­льевне, при­ни­ма­ясь за папироску.

– Очень жаль.

– Да, конечно, очень, очень жаль… А‑а, наше вам…

Вошли Зина и Наташа. Хотели было играть на рояле, но Агла­ида Васи­льевна по слу­чаю поста не позволила.

– Что ж мы делать будем? – спро­сил Корнев.

– Так сидите, вот чаю напьетесь…

– Мы все­гда в этот вечер Гоголя или Дик­кенса читаем, – ска­зала Наташа.

И, поду­мав, она прибавила:

– Давайте Гоголя читать.

– Ну что ж, Гоголя так Гоголя, – согла­сился Корнев.

– Вы его заставьте, – ска­зал Долба, – он так читает, что вы лоп­нете от смеха.

– Ну, какое там чте­ние! – скон­фу­зился Корнев.

Но его заста­вили, и он читал так, что и Агла­ида Васи­льевна выти­рала слезы от смеха.

Сидели, слу­шали и в то же время щел­кали орехи, фисташки, мин­даль. Потом подали чай. Кар­та­шев разо­шелся на скольз­ком вопросе о рели­гии, и дело дошло до малень­кого скандала.

– Для чего, соб­ственно, совер­шен­ство? – рас­суж­дал, как рав­но­прав­ный и взрос­лый, Кар­та­шев. – Вся­кое совер­шен­ство тем совер­шен­нее уви­дит зло и при­дет в отча­я­нье, отча­я­нье – порок. А если оно рав­но­душно, то это вдвое порок… Бесчувственное.

– Тёма! Как ни непри­ятно, а я должна тебя попро­сить замолчать.

Кар­та­шев скон­фу­женно уткнулся в свой стакан.

– Это что ж, цен­зура? – спро­сил Корнев.

– Да, цен­зура, – отве­тила твердо Агла­ида Васильевна.

Рыль­ский при­гнулся к сла­стям и рылся в них.

– Цен­зура дости­гает цели? – спро­сил он, ни к кому не обращаясь.

– Да, вполне, – сухо отве­тила Агла­ида Васильевна.

– Гм… – Рыль­ский под­нял голову, скольз­нул взгля­дом по лицам това­ри­щей и, сде­лав серьез­ное лицо, опу­стил глаза.

Кар­та­шев оби­делся на мать, поси­дел немного и, встав, ушел к себе в комнату.

Раз­го­вор и ожив­ле­ние оборвались.

Когда окон­чили чай, гости один за дру­гим тоже напра­ви­лись в ком­нату Карташева.

– Ты что лежишь? – спро­сил его Корнев.

– Так, – нехотя отве­тил Карташев.

– Эх-хе-хе, поку­рить, что ли? Эх, табак там оставили!

Кар­та­шев позвал Таню и при­ка­зал при­не­сти табак. Поси­дели еще, и Рыль­ский предложил:

– А не пойти ли нам к Дарсье?

– Так что? – встре­пе­нулся Долба.

– Ну, оста­немся, – ска­зал Карташев.

– Идем, – уго­ва­ри­вал Корнев.

Кар­та­шеву и самому хотелось.

– Неловко перед матерью.

– Ну пойди, выду­май ей что-нибудь, – ска­зал Рыль­ский, – не тебя учить.

– Вот что, – пред­ло­жил Долба, – мы ска­жем ей, что мы по оче­реди решили сего­дня всех обойти… были у вас, а теперь к Дар­сье… Ты вот что… ты брось дуться… Мы теперь опять пой­дем как ни в чем не бывало в гости­ную, и ты иди, а немного погодя мы и пове­дем линию.

Через пол­часа ком­па­ния, про­де­лав, что заду­мала, и захва­тив Кар­та­шева, уже шагала к Дар­сье. Агла­иду Васи­льевну уго­во­рили даже отпу­стить его ноче­вать к Дар­сье, так как все решили там остаться.

– Надо вот что, – гово­рил Рыль­ский, отво­ра­чи­ва­ясь от ветра, – надо, чтоб Дар­сье послал за Берен­дей и Вервицким.

– У! Непре­менно! Черт побери, устроим ноч­ное бде­ние! – вос­клик­нул Корнев.

– А может, он спит, под­лец? – спро­сил Долба.

– Кто, Дар­сье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.

У Дар­сье любили соби­раться. Он хотя жил за горо­дом, но в его рас­по­ря­же­нии был целый дом, пре­красно меб­ли­ро­ван­ный. В дру­гом доме, рядом, жила его семья, кото­рая в изоби­лии снаб­жала его гостей вся­кой едой, не исклю­чая и водки. Ком­па­ния любила прой­тись по малень­кой, а Берендя посто­янно обна­ру­жи­вал склон­ность повто­рить. При появ­ле­нии водки он ожив­лялся, жел­тые глаза его весело лучи­лись, он воз­буж­денно пома­ты­вал голо­вой, гово­рил, ост­рил и на эти корот­кие мгно­ве­ния делался душой ком­па­нии. Вер­виц­кий не упус­кал слу­чая упрек­нуть друга, пред­ска­зы­вая ему будущ­ность пья­ницы, но тот, весело при­це­ли­ва­ясь гла­зами в него, зага­дочно гово­рил, под­нося к губам вто­рую рюмку:

– Дурак ты.

– Ну, уноси, уноси! – коман­до­вал Вер­виц­кий, – и весе­лая, фран­то­ва­тая при­слуга уно­сила на боль­ших сереб­ря­ных под­но­сах гра­не­ные гра­фин­чики с водкой.

Такие закуски и чай со все­воз­мож­ными сор­тами ост­рых сыров и вкус­ных пече­ний пода­ва­лись обык­но­венно, когда ком­па­ния, начи­тав­шись, утом­ля­лась и начи­нала чув­ство­вать какую-то пустоту внутри.

Этот момент все­гда ловко уга­ды­вал Дарсье.

– А не заку­сить ли, черт возьми! – вска­ки­вал обык­но­венно он пер­вый, выходя сразу из того летар­ги­че­ского состо­я­ния, в какое впа­дал при чтении.

Это воз­зва­ние к еде все­гда было так весело, такой искрой про­бе­гало по осталь­ным, что чте­ние бро­са­лось и все спе­шили только пол­нее отдаться при­ят­ному удо­вле­тво­ре­нию сво­его голод­ного желудка.

Дар­сье в опи­сы­ва­е­мый вечер был на поло­вине своих род­ных, где на импро­ви­зи­ро­ван­ном балу усердно тан­це­вал с сво­ими кузинами.

Ком­па­ния не любила обще­ства Дар­сье. Это все были кра­си­вые, затя­ну­тые барышни и без­уко­риз­нен­ные франты-кава­леры. Их встре­чала ком­па­ния на глав­ной улице в часы гуля­нья в цилин­драх и цвет­ных пер­чат­ках и при встрече с ними пре­не­бре­жи­тельно фыркала.

Дар­сье выско­чил к това­ри­щам и радостно, пожи­мая им руки, говорил:

– Черт, откуда вы? Идем к матери.

Но все наот­рез отка­за­лись, как он ни уговаривал.

– Если ты занят, мы уйдем? – ска­зал нако­нец Корнев.

– Кой черт, занят! Ну, хорошо… подо­ждите… я только пойду… скажу гостям, что… что им ска­зать? Постой! Я скажу, что уми­рает… Кор­нев, това­рищ… при­е­хали за мной.

– Ну, валяй, – мах­нул рукой Корнев.

Через несколько минут Дар­сье вернулся.

– Ну что?

– Пла­чут.

– Послу­шан, надо за Берен­дей и Вер­виц­ким послать.

– Непре­менно.

– Эй, ты, фран­цуз, – крик­нул ему вдо­гонку Рыль­ский, – ты не забудь, что мы того… голодные.

Через час на столе сто­яла обыч­ная закуска и выпивка, и холод­ные еще с мороза Вер­виц­кий и Берендя уже закусывали.

Долба, рас­ста­вив ноги, энер­гично жевал кусок соч­ного балыка и гово­рил впе­ре­межку с едой:

– Гос­пода… Давайте на празд­ни­ках свой жур­нал затеем?

Это была неожи­дан­ная, но эффект­ная мысль. Долба при­гнулся к новому куску балыка. Кор­нев тороп­ливо про­гло­тил кусок и уси­ленно при­нялся за свои ногти. Рыль­ский молча вни­ма­тельно ел. Заду­мался и Кар­та­шев, больше о том, что вот-де какая про­стая мысль, а ни разу не при­шла ему в голову. Он точно искал гла­зами, не най­дется ли и на его долю что-нибудь, и про­стое, и новень­кое, и эффектное.

Берендя был весь погло­щен забо­той выпить тре­тью рюмку и к пред­ло­же­нию Долбы отнесся как-то равнодушно.

Вер­виц­кий ото­звался первый.

– Что ж, – одоб­рил он, – это хорошо.

– Рыло, – ска­зал Кор­нев, – с такой рожей гово­рит, точно у него мил­лион дово­дов сей­час посып­лется. Ну, почему хорошо?

Все рас­сме­я­лись.

Но у Вер­виц­кого было больше осно­ва­ний сочув­ство­вать, чем можно было пред­по­ла­гать. К общему удив­ле­нию, ока­за­лось, что он давно уже попи­сы­вает. Для начала Вер­виц­кий даже пред­ло­жил свой рас­сказ под загла­вием «Двор­ник».

– Ти-ти-ти, писатель…

Берендя в исклю­чи­тель­ные минуты лишался дара слова.

– Ти-ти-ти… – пере­драз­нил его Вер­виц­кий. – Тер­петь не могу… чего тут удив­ляться? Что ты дурак, так, дума­ешь, и все дураки?

– Вот так штука! – про­дол­жал Берендя, неза­метно про­тя­ги­вая руку за тре­тьей рюм­кой, – кто бы мог думать?

– Вот, ей-Богу, дурак, – вол­но­вался Вервицкий.

– Смотри, смотри, – пока­зал Долба на Берендю.

Но Берендя уж быст­рым дви­же­нием успел опро­ки­нуть в рот рюмку.

– Ах ты, подлец!

И, в то время как Вер­виц­кий тузил Берендю, Берендя, весело при­гнув­шись, выби­рал на столе, чем бы заесть.

– Так ты писа­тель? – про­дол­жал он и опять потя­нулся к графину.

– Уби­рай водку! – реши­тельно ско­ман­до­вал Вер­виц­кий. – Горь­кая пья­ница, про­пойца! Дрянь, тряпка!

– Гос­пода, давайте его качать! – пред­ло­жил вдруг Берендя и залился под­мы­ва­ю­щим смехом.

– Да ну вас к черту, – запро­те­сто­вал Долба, – давайте как сле­дует обсуж­дать дело.

Мысль о жур­нале была одоб­рена. Не откла­ды­вая в дол­гий ящик, тут же был избран редак­то­ром Долба. Во-пер­вых, потому, что ему пер­вому при­шла эта мысль; во-вто­рых, и глав­ным обра­зом потому, что на нем мири­лись все. Если бы, напри­мер, выбрать Кор­нева – Кар­та­шеву будет обидно. Выбрать Кар­та­шева было тоже неудобно. Кар­та­шев по-преж­нему нет-нет и выпа­лит что-нибудь такое, что совсем не согла­со­ва­лось с общим тоном; так, он стоял за неза­ви­си­мость убеж­де­ний, и эта неза­ви­си­мость в конце кон­цов сво­ди­лась, по мне­нию пар­тии Кор­нева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча, побольше гово­рить того, что только взбре­дет в голову. Рыль­ский не годился в редак­торы опять по дру­гим при­чи­нам. Он имел одну сла­бость, кото­рую не раз­де­лял даже Кор­нев: был слиш­ком поляк. Это вызы­вало посто­ян­ные столк­но­ве­ния с Семе­но­вым, Вер­виц­ким и даже с Карташевым.

Был выяс­нен и мате­ри­аль­ный вопрос. Необ­хо­ди­мые сред­ства полу­ча­лись рав­но­мер­ным рас­пре­де­ле­нием рас­хо­дов между участ­ни­ками. Глав­ный рас­ход заклю­чался в бумаге и пере­писке ста­тей. Ввиду огра­ни­чен­но­сти средств решено было изда­вать жур­нал в двух экзем­пля­рах, из кото­рых один пере­хо­дил бы из рук в руки по мере про­чте­ния, при­чем право дер­жать у себя жур­нал огра­ни­чи­ва­лось сут­ками. Были наме­чены и отделы: бел­ле­три­сти­че­ский, поли­тико-эко­но­ми­че­ский, исто­ри­че­ский, науч­ный, кри­тика и фелье­тон с кар­тин­ками из обще­ствен­ной жизни.

Вер­виц­кий взял на себя поставку бел­ле­три­сти­че­ских про­из­ве­де­ний, Долба взялся за фелье­тон, по исто­ри­че­скому отделу вызва­лись двое: Рыль­ский и Берендя. Рыль­ский взял тему: соци­аль­ные при­чины, вызвав­шие отпа­де­ние Мало­рос­сии от Польши. Берендя оста­но­вился сперва на теме из рус­ской исто­рии: дока­зать исто­ри­че­ски, что рус­ская раса идет обще­че­ло­ве­че­ским путем в деле про­гресса. Ста­тья имела целью нане­сти окон­ча­тель­ный и реши­тель­ный удар сла­вя­но­фи­лам вообще и учи­телю исто­рии, Лео­ниду Нико­ла­е­вичу Шатрову, – в частности.

На празд­ни­ках несколько раз соби­ра­лись по поводу жур­нала. Гене­раль­ное сове­ща­ние было назна­чено у Долбы.

Кар­та­шев по дороге зашел за Кор­не­вым, и если бы не Кор­нев, то он так бы и остался там.

– Послу­шайте, Кар­та­шев, – выско­чила на крыльцо сестра Кор­нева, – при­хо­дите после Долбы к нам чай пить.

Кар­та­шев покрас­нел от сча­стья до кор­ней волос и голо­сом, ясно гово­рив­шим, что разве смерть поме­шает прийти, ответил:

– Приду.

– Пораньше.

– Как только кон­чится. Кон­чится скоро… ухо­дите, а то простудитесь.

И, загля­нув еще раз в глубь смот­рев­ших на него издали гла­зок, он скрепя сердце пошел чинно рядом с Корневым.

Долбу при­я­тели застали сидя­щим за своим сто­лом и погру­жен­ным в какие-то глу­бо­ко­мыс­лен­ные сооб­ра­же­ния. Он рас­се­янно пожал им руки, толк­нул небрежно лежав­шую перед ним руко­пись Вер­виц­кого и про­го­во­рил озабоченно:

– Черт его знает… Для пер­вого номера и такую неудач­ную штуку…

– Плохо? – спро­сил Корнев.

– Почему двор­ник, – раз­мыш­лял Долба, – а не точиль­щик или водовоз…

Он пожал плечами.

– Фар­тук разве… Ничего типич­ного; ни быта, ни идеи… так, какие-то дет­ские кар­тинки… Ну вот…

Долба взял руко­пись и про­чел наудачу:

– «Семен любил после обеда со своим дру­гом поси­деть на зава­линке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом дру­зья бывали выпивши, а это слу­ча­лось нередко, они тихо мур­лы­кали себе под нос какую-нибудь одно­об­раз­ную песнь и мелан­хо­лично про­во­жали гла­зами опус­кав­ше­еся на покой солнце…» И дальше опи­са­ние захо­дя­щего солнца… тре­тье по счету.

– Да, не завле­ка­тельно, – ска­зал раз­дум­чиво Корнев.

– И вдо­ба­вок негра­мотно, как только может быть…

Долба засме­ялся своим мел­ким смехом.

– Покажи.

Кор­нев взял руко­пись и стал про­смат­ри­вать ее.

– Неваж­ное блюдо, – ска­зал он, воз­вра­щая назад рукопись.

Долба взял опять руко­пись, уста­вился в нее, пожал пле­чами и проговорил:

– Ну, черт с ним!

Он схва­тил каран­даш и напи­сал под загла­вием «Пато­ло­ги­че­ский очерк».

– Валяй. По край­ней мере, редак­цию ни к чему не обязывает.

– Соб­ственно, почему же патологический?

– Да потому, что пору­читься за то, что не может быть такой Семен двор­ни­ком, осо­бенно когда все мы его знаем и видим каж­дый раз, когда при­хо­дим к автору, – Долба фырк­нул, – нельзя, а с дру­гой сто­роны, и не тип это… Оче­видно, пато­ло­ги­че­ский очерк!

– Да, конечно, – согла­сился Корнев.

– По край­ней мере, рамка литературная.

Долба отло­жил руко­пись Вер­виц­кого в сто­рону и, при­дви­нув слегка испи­сан­ный листок, скромно про­го­во­рил, всмат­ри­ва­ясь в глаза Кор­неву и Карташеву:

– Я свой фелье­тон начал уже…

– А… начал… инте­ресно послушать.

– Очень инте­ресно, – насто­ро­жился Карташев.

– Да неважно… так, черновик.

– Ну, да уж там видно будет. Читай.

Долба сму­щенно рас­сме­ялся, рас­тре­пал свои волосы, мгно­ве­ние помол­чал и начал:

– Фелье­тон… Кар­тинки обще­ствен­ной жизни… «Все идет по-ста­рому от начала вре­мени по пред­опре­де­лен­ному пути…»

– Ты что ж, не при­зна­ешь, что путь этот изме­нялся и спо­со­бен и впредь изменяться?

– Да, пожа­луй, это не совсем удач­ный обо­рот… Да это, впро­чем, для начала… надо ж с чего-нибудь… Как-то это начало все равно, что вот в купа­нье: раз­делся… попро­бу­ешь лезть в воду… одной ногой, дру­гой… так, этак… все неловко – пока, нако­нец, собе­решься с силами: бул­тых сразу…

– Конечно…

– Ну‑с… «Все так же мчится на своем рысаке счаст­ли­вый соб­ствен­ник и меньше всего думает о том, что есть мил­ли­оны людей, кото­рые поза­ви­до­вали бы не то что его жизни – жизни кучера его, жизни рысака, а даже жизни его эки­пажа, кото­рый при­е­дет, и его поста­вят в кры­тый сарай, а мил­ли­оны и такого сарая не имеют. Что ж? Эки­паж может испор­титься, а непро­мо­ка­е­мый плащ – чело­ве­че­ская кожа – не боится, как известно, ни дождя, ни ветра».

Долба ото­рвался и, рас­сме­яв­шись, уста­вился в слушателей.

– Ничего… – ска­зал Корнев.

Кар­та­шев был занят вопро­сом: мог ли бы он так напи­сать? И, подав­лен­ный мастер­ством пера Долбы, он похвалил:

– Очень, очень хорошо.

– Разве? – спро­сил Долба и весело рассмеялся.

– Ну, валяй, валяй… Любит, чтоб хва­лили… – заме­тил недо­вольно Корнев.

– Ну вот… Ну ладно…

– «А между тем вто­рая тысяча лет исте­кает с того вели­кого момента, когда на земле раз­да­лись веч­ные слова брат­ства, равен­ства и свободы…»

Кор­нев уси­ленно загрыз ногти и пере­бил автора:

– Здесь, неко­то­рым обра­зом, игра ума…

– Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее…

Дверь отво­ри­лась, и вошли Вер­виц­кий и Берендя.

Долба поло­жил свою руко­пись и, здо­ро­ва­ясь с при­шед­шими, заявил Вервицкому:

– Твоя зав­тра в набор… смотри.

Вер­виц­кий посмот­рел, уви­дел над­пись, вни­ма­тельно про­чел и повто­рил с неко­то­рым вопро­сом в голосе:

– Пато­ло­ги­че­ский?

– Зна­чит, если бук­вально, – пояс­нил Долба, – болезненный.

– Чем же болез­нен­ный? – немного огор­чился Вервицкий.

Все рас­сме­я­лись.

Берендя при­нялся объ­яс­нять ему.

Но Вер­виц­кому не понра­ви­лось его объ­яс­не­ние, и он нетер­пе­ливо пере­бил его:

– Ти-ти-ти… тер­петь не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.

– Но… поз­воль, почему я не понимаю?

– Да, не пони­ма­ешь – и конец. Объ­ясни, – обра­тился он к Корневу.

Кор­нев объ­яс­нил, ста­ра­ясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть само­лю­бия Вервицкого.

Вер­виц­кий стоял, засу­нув руки в кар­маны, рас­ста­вил ноги и слу­шал, смотря вни­ма­тельно в пол.

В пере­даче Кор­нева ничего обид­ного для его автор­ского само­лю­бия не ока­за­лось, и он про­го­во­рил удовлетворенно:

– Теперь пони­маю… А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.

– Я… я… тебе то же самое гово­рил, с тою раз­ни­цею, что не при­нял тво­его само­лю­бия, что ли…

– Ерунда… – пере­бил его Вер­виц­кий, – опять ерунда…

– Да… да… какая же ерунда?

И Берендя нежно при­ло­жил пальцы к своей груди.

– А вот такая, – отве­тил упрямо Вервицкий.

– Ты… ты… сер­дишься, Гора­ций, зна­чит, ты не прав, – ска­зал Берендя.

Вер­виц­кий пере­драз­нил его и заключил:

– Выдер­нет ни к селу ни к городу и рад.

Затем, не удо­ста­и­вая больше вни­ма­нием сво­его друга, он обра­тился к Долбе:

– Ты что ж, уже читал мое сочинение?

– Про­чел.

– Ну что, как?

Несмотря на гру­бо­ва­тую реши­тель­ность, в голосе Вер­виц­кого слы­ша­лись тай­ная тре­вога и страх.

– Да ведь что ж? Неболь­шая вещица… Да ничего.

– Я ведь ее так, между про­чим, и напи­сал, – объ­яс­нил Вер­виц­кий. – Ну ничего, так ничего: и то добре и то в шмак… Э, и ты напи­сал. Ну, покажи, покажи…

В это время при­шли Семе­нов и Рыльский.

Вер­виц­кий, схва­тив руко­пись Долбы, уселся к окну и при­нялся читать ее с таким реши­тель­ным и вдум­чи­вым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь сво­его собрата.

Нача­лось обсуж­де­ние тем.

– Ты на чем же оста­но­вился? – обра­тился Долба к Кар­та­шеву, когда до него дошла очередь.

– Я, соб­ственно, еще ни на чем не остановился.

– Что-нибудь исто­ри­че­ское? – посмот­рел Долба на Корнева.

– Отчего, соб­ственно, исто­ри­че­ское? – насто­ро­жился Карташев.

– Ну, что хочешь…

– Науч­ное разве что-нибудь, – нере­ши­тельно про­из­нес Карташев.

– Что ж из науч­ного? – спро­сил Кор­нев. – Я думаю, этот отдел нам не по плечу… Какую науч­ную ста­тью мы можем написать?

– Отчего ж? – ска­зал Долба. – Попу­ля­ри­за­цию, напри­мер, Фохта, Моле­шота, Бюхнера.

– Их в рус­ском пере­воде нет: по Писа­реву разве.

– Ну, это уж будет попу­ля­ри­за­ция попу­ля­ри­за­ции, – отве­тил огор­ченно Карташев.

– Я беру на себя, – заявил Кор­нев, – отдел кри­тики… соб­ственно, конечно, не кри­тики, а сжа­тое изло­же­ние и неко­то­рые сооб­ра­же­ния по части теку­щей литературы.

– Ну, что ж, отлично… Это кра­си­вый отдел, и у тебя вый­дет. Ну, оста­нав­ли­вайся и ты на чем-нибудь…

– Нет, я ничего не буду писать, – ска­зал Кар­та­шев, отчего-то вдруг обидевшись.

– Да ты чего? Ну, пиши научное…

– Нет, да я… нет.

– Послу­шай: да ты, может быть, кри­ти­че­ский отдел хотел… так бери, пожалуйста.

– Нет, нет…

– Да пиши… Ведь в кри­ти­че­ском отделе могут и двое рабо­тать. Соб­ственно даже, я думаю, для боль­шего инте­реса можно и поле­мику устро­ить: один напи­сал, а кто-нибудь, может быть, воз­ра­жать станет.

– Это хорошо, – пове­се­лел Кар­та­шев. – Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе воз­ра­жать в сле­ду­ю­щем номере буду…

– Да, может, и не придется?

– Наверно, придется.

Все рас­сме­я­лись.

– А теперь я вот что возьму, – про­дол­жал Кар­та­шев. – Я напишу о вреде клас­си­че­ского образования.

– С какой стороны?

– Со всех… Во-пер­вых, тео­ре­ти­че­ски докажу.

– То-то тео­ре­ти­че­ски, – вста­вил Рыль­ский, – а то практически…

Все рас­сме­я­лись.

– Ты напиши, – дал совет Кор­нев, – что прак­ти­че­ски неудобно клас­си­че­ское обра­зо­ва­ние в том отно­ше­нии, что есть ино­гда опас­ность уме­реть от смеха. И зна­ешь: малень­кую иллю­стра­цию к этому… Картинки…

Кар­та­шеву было обидно, что его тему вышучивают.

– Шутить так шутить, а серьезно гово­рить – так и давайте. Одно дело – наш Дмит­рий Пет­ро­вич… ничего общего здесь нет с общей поста­нов­кой клас­си­че­ского образования.

– Да нет… тема бла­го­дар­ная, – согла­сился Корнев.

Но как он ни ста­рался про­го­во­рить это серьезно, в голосе его чув­ство­ва­лась подо­зри­тель­ная нотка, и Рыль­ский под­хва­тил ее:

– И я тебе сове­тую, когда уж все там изло­жишь, что хочешь, – при­ве­сти, как послед­ний аргу­мент, такой: из всех вре­мен только у самих клас­си­ков не было клас­си­ков, а между тем они-то и явля­ются идеалом.

– Сиречь, – пере­бил Долба, – надо, дви­га­ясь впе­ред, стать пере­дом не к заду…

– Я ничего не буду писать, – оби­делся окон­ча­тельно Карташев.

Бро­сили шутки, и все начали уре­зо­ни­вать его.

– Да ничего не хочу, – упрямо твер­дил он. – Не буду. Вышу­тили, вышу­тили, и пиши. Не буду.

– Послу­шай, ну, что ты в самом деле… Ну что ж, нельзя, зна­чит, пошу­тить? Далай-лама ты, что ли?

– Не далай-лай…

Кар­та­шев как ни был оби­жен, но не мог не рас­сме­яться тому, что не мог выго­во­рить: далай-лама.

– Рыло ты, – ска­зал Кор­нев, доб­ро­душно путая густые волосы Кар­та­шева, кото­рый после сво­его неволь­ного смеха сидел с глу­пой физио­но­мией, напрасно ста­ра­ясь при­дать ей оби­жен­ный вид.

– Ну, кто серьезно вышу­чи­вал? Глупо же… Пре­крас­ная тема, вполне совре­мен­ная, назревшая.

– Может ведь так, бра­тец мой, выйти, – заме­тил серьезно Семе­нов, – так напи­шешь, что и клас­си­че­ское-то обра­зо­ва­ние все к черту отменят.

Как не удер­жи­ва­лась ком­па­ния от смеха, чтоб еще больше не огор­чить Кар­та­шева, но сил не хва­тило, и все опять расхохотались.

– Дура­чье, – про­го­во­рил, фыр­кая, Карташев.

– Ну, послу­шай… – ска­зал Рыль­ский. – Брось к черту, да и бери, что ли… Мне пора… Я дол­жен идти сего­дня с родными.

Кар­та­шев вспом­нил про свое обе­ща­ние сестре Кор­нева, ее при­гла­ше­ние и, окон­ча­тельно раз­ве­се­лив­шись, согласился:

– Ну, хорошо, черт с вами.

– А Дар­сье так и не приехал.

– Врешь, при­е­хал, – отве­тил вошед­ший Дар­сье, по обык­но­ве­нию оде­тый с иголочки.

– Ну, а ты что берешь?

– Ему отдел мод заве­сти, – пред­ло­жил Рыльский.

И, пока все сме­я­лись, Дар­сье доб­ро­душно повторял:

– Сви­ньи… Право, свиньи…

– Нет, в самом деле, ты что берешь?

– В сущ­но­сти, я ведь совсем не вла­дею пером.

– Не будь скро­мен, – вста­вил Рыль­ский, – ни пером, ни языком.

Дар­сье скон­фу­женно про­вел рукой по сво­ему лицу:

– Не зло­упо­треб­ляю, может быть.

– О‑го! – отве­тил Рыль­ский и запу­стил руку в куд­ря­вую шеве­люру Дарсье.

– Ну, уж это пожа­луй­ста, – Дар­сье отшат­нулся, – язы­ком мели, что хочешь, а рукам воли не давай. Зна­ешь посло­вицу: jeu des mains, jeu des vilains.[11]

– По-рус­ски это выхо­дит, – пере­вел Долба, сме­ясь своим сме­хом, – у вся­кого чело­века свой гонор есть.

Одна­жды Кар­та­шев, взвол­но­ван­ный, при­шел из класса домой, наскоро пообе­дал и заперся в кабинете.

Лежа на диване, он дер­жал только что вышед­ший гим­на­зи­че­ский жур­нал и читал с насла­жде­нием свою ста­тью, пере­пи­сан­ную чет­ким, круп­ным почер­ком. Кар­та­шеву каза­лось, что это не он писал: так плавно и гладко чита­лось теперь написанное.

Он про­чел зал­пом. Ему не захо­те­лось больше ничьих ста­тей читать, и с жур­на­лом в руках, тор­же­ству­ю­щий и сму­щен­ный, он при­шел в сто­ло­вую, где сидела Агла­ида Васи­льевна с детьми: Зина пыт­ливо вски­нула глаза на брата, оста­но­ви­лась на мгно­ве­ние на его тет­ради и про­го­во­рила тем разо­ча­ро­ван­ным голо­сом, когда впе­ред уже зна­ешь, в чем дело:

– А‑а, журнал…

– Покажи, – про­тя­нула руку Агла­ида Васильевна.

Кар­та­шев дал ей жур­нал и с доволь­ной гри­ма­сой небрежно сел на стул у стола.

Агла­ида Васи­льевна пере­ли­сты­вала довольно тол­стую тет­радь и, оста­но­вив­шись на ста­тье сына, начала ее читать.

– Мама, читай громко, – потре­бо­вала Зина.

Кар­та­шев напря­женно сле­дил за ней гла­зами все время, пока она читала. Ино­гда она улы­ба­лась, и тогда он вска­ки­вал и смот­рел в жур­нал: чему именно улы­ба­ется мать.

Когда она кон­чила, он впился в нее гла­зами. Мать неко­то­рое время мол­чала и нако­нец ска­зала с усмешкой:

– Глу­пень­кий ты.

Кар­та­шев не ожи­дал такого отно­ше­ния. Он покрас­нел и сму­тился. Он спро­сил, ста­ра­ясь быть равнодушным:

– Тебе не нравится?

Мать недо­уме­ва­юще пожала плечами:

– Не-ет… ничего…

Какая-то непри­выч­ная сухость тона еще тяже­лее задела Карташева.

Мать начала читать сле­ду­ю­щую ста­тью Кор­нева: «Нечто о художественном».

– У него очень логи­че­ски раз­ви­ва­ется мысль, – заме­тила она мимо­хо­дом и опять сосре­до­то­ченно погру­зи­лась в чтение.

Кон­чив, она вскользь оки­нула взгля­дом сына и, заду­мав­шись, смот­рела в окно. Кар­та­шеву каза­лось, что она думала в это время о том, что Кор­нев напи­сал пре­крас­ную ста­тью, а он, ее сын, напи­сал без­дар­ную, плохую, и ей стыдно теперь за него. Сердце Кар­та­шева тоск­ливо сжа­лось. Он сидел сму­щен­ный, рас­те­рян­ный и весь был охва­чен мыс­лью, как бы хоть не заме­тили и не уга­дали его душев­ного состо­я­ния. Никто ничего не заме­тил: мать встала и вышла из ком­наты. Зина, тоже вдруг поте­ряв инте­рес к его жур­налу, про­дол­жала зани­маться. Кар­та­шев поси­дел еще и, неза­метно захва­тив жур­нал, ушел с ним к себе.

Там он бро­сил жур­нал на стол, а сам, улег­шись на диване, долго лежал с откры­тыми непо­движ­ными гла­зами, зало­жив руки за голову.

– Ну, что ж, – подав­ленно про­из­нес он вслух, – не буду больше нико­гда писать – и конец.

И в гим­на­зии гово­рили о ста­тьях Кор­нева, Долбы, Беренди, но о Кар­та­шеве все мол­чали. Он видел это, и боль­ное чув­ство мучило его каж­дый раз, когда речь захо­дила о жур­нале. Он ста­рался делать рав­но­душ­ное лицо и давал себе все­воз­мож­ные клятвы нико­гда не брать пера в руки. Но часто по вече­рам, когда уже все рас­хо­ди­лись спать, он садился за пись­мен­ный стол и подолгу сидел над белым листом бумаги. Ино­гда он про­бо­вал писать, не думая, что под­вер­нется, и стра­ница-дру­гая увле­кали его, но, пере­чи­тав напи­сан­ное, он, испу­ганно огля­ды­ва­ясь, уни­что­жал рукопись.

VI. Вервицкий и Берендя

Одна­жды Вер­виц­кий и Берендя воз­вра­ща­лись вме­сте из гостей.

Дру­зья шли молча.

– А не любит меня Кор­нев за то, что я ему правду-матку режу, – про­го­во­рил Вервицкий.

– Да ты когда резал?

– Да всегда.

Дру­зья опять замолчали.

– Зай­дешь, что ли? – при­гла­сил Вер­виц­кий, под­ходя к воро­там сво­его дома.

– А можно?

– Только долго не сиди и впе­ред уго­вор: больше двух папи­рос не дам.

– А к чаю хлеб будет?

– Этого сколько хочешь: тятькин.

Дру­зья, низко при­гнув­шись, вошли в калитку, про­шли под осве­щен­ными окнами верх­него этажа, при­чем Берендя для чего-то даже пошел на цыпоч­ках; затем свер­нули в малень­кий, тем­ный про­ход и стали осто­рожно спус­каться по кру­той лестнице.

– Ой! – спо­ткнулся Берендя и ухва­тился за плечо Вервицкого.

– Да ну!.. пусти, – отве­тил своим гру­бо­ва­тым, сип­лым голо­сом Вер­виц­кий и отво­рил дверь в низ­кую ком­нату, осве­щен­ную вися­чей лам­пой. Он быст­рым пыт­ли­вым взгля­дом обвел ком­нату и сей­час же что-то заметил.

– Ну, теперь пой­мал подлецов.

Он встал на табу­рет, достал с полки ящик с таба­ком и вни­ма­тельно, долго смот­рел в него. На лице его было и удо­вле­тво­ре­ние от искусно выпол­нен­ного плана, и огор­че­ние о погиб­шей без­воз­вратно гор­сти табаку. Его охва­тила злоба, он начал бра­ниться и, нако­нец крик­нув: «Отцу скажу!» – выско­чил из комнаты.

Берендя как-то весь съе­жился во время этой сцены, и только когда Вер­виц­кий ушел, он облег­ченно вздох­нул. Рас­се­янно скру­тив папи­росу, он осто­рожно уселся на стул и, смотря в окно, стал пус­кать густые клубы дыма.

Сверху донесся сперва голос Вер­виц­кого, затем рез­кий гром­кий – отца, затем визг братьев.

«За уши дерет», – мельк­нуло в голове Беренди, и он испу­ганно рас­крыл глаза и насторожился.

Дверь быстро отво­ри­лась, и вошел Вер­виц­кий. Он оста­но­вился, непри­ятно огор­чен­ный клу­бами дыма.

– Нача­дил уж, – обра­тился он ворч­ливо к другу.

Но, заме­тив при этом и неимо­верно тол­стую папи­росу, он окон­ча­тельно взбесился:

– Ты бы уж из всего табаку сделал!

– Если тебе обидно, я назад положу.

– Обидно, что табак пере­во­дишь. Хотя бы затя­ги­вался. – Вер­виц­кий отво­рил фортку. – Сядь хоть около фортки, чтоб дым выходил.

– Изволь, – согла­сился Берендя.

Насту­пило молчание.

– Ну что, им уши надрал отец?

– Конечно, надрал, – ворч­ливо отве­тил Вер­виц­кий. – Под­лецы, каж­дый раз. А я откуда возьму? отец вот дает рубль в месяц – и изво­ра­чи­вайся на него.

– Да тебе на что при всем готовом?

– На что? Да вот табак.

– Глу­по­сти.

– Глу­по­сти, когда чужой, а купи его.

– Куре­нье вредно.

– Зачем же куришь?

– Я ведь, только если угостят.

– А я вот не могу… Не на что купить – лучше курить не буду, а чужого не попрошу.

– Послу­шай, я вот получу деньги, подарю тебе полфунта.

– Слы­шали.

– Право, подарю… А давно не высы­лали: хозяйка, того и гляди, выго­нит… Чай вышел…

– При­ходи ко мне чай пить. Идешь в гим­на­зию – зашел, вече­ром зашел: напился и пошел.

– Я ведь, соб­ственно, не люби­тель чаю. У меня в биб­лио­теке пол­тора рубля есть… мог бы.

– Ну, уж я этого не понимаю.

При­несли чай, и дру­зья жадно набро­си­лись на еду.

Наев­шись, напив­шись, Берендя улегся на кро­вать, при­чем Вер­виц­кий, подоб­рев, доб­ро­душно про­го­во­рил: «Постой», – и подо­стлал под ноги Беренди, чтоб не запач­кать оде­яло, пальто гостя, а сам, усев­шись к окну, взял гитару и, куря и сма­куя, начал тихо наиг­ры­вать мало­рос­сий­ские мотивы. По низ­кой ком­нате в обла­ках дыма понес­лись жалоб­ные пре­ры­ва­ю­щи­еся звуки. Под них Вер­виц­кий меч­тал о своей буду­щей лите­ра­тур­ной славе, о Зиночке Кар­та­ше­вой, а Берендя лежал и не хотел ни о чем думать. На пер­вом плане у него стоял вопрос о день­гах и о при­чине их невы­сылки, хорошо извест­ной ему: веро­ятно, отец опять запил, и с этим вме­сте рисо­ва­лась ему вся тяже­лая домаш­няя обста­новка чинов­ника с гро­шо­вым жало­ва­ньем, гро­мад­ной семьей да к тому же пью­щего запоем.

Наиг­рав­шись, Вер­виц­кий тоже поже­лал пова­ляться на кро­вати и, слегка толк­нув друга, ска­зал «пусти», улегся рядом с Берендей.

Он про­дол­жал пла­вать в вол­нах своей буду­щей славы, той славы, кото­рую всю без остатка он сло­жит к ногам Зиночки.

Беренде хоте­лось гово­рить. Все то, что в дан­ный момент пара­ли­зо­вало его мыс­ли­тель­ные спо­соб­но­сти, про­си­лось на язык.

– Ты зна­ешь, мой отец запоем пьет, – про­го­во­рил он.

– Гм! – отве­тил неопре­де­ленно Вервицкий.

– Соб­ственно, если рас­ска­зать все – черт знает, ведь это какой тра­гизм, в сущ­но­сти… Он ведь, когда напьется… ночью…

Берендя пони­зил голос и широко открыл свои жел­тые глаза.

– Отец пья­ный, в одной рубахе, кача­ется и бежит за нами по ком­на­там, а мы с мате­рью все от него… кричим…

– Послу­шай, – пере­бил его Вер­виц­кий, – ты не оби­жайся: я тебе совет дам – нико­гда не рас­ска­зы­вай этого, потому что делу ты этим не помо­жешь, а сам выхо­дишь в каком-то таком несим­па­тич­ном свете…

– Да я нико­гда никому и не говорю, – испу­ганно успо­коил друга Берендя.

– И не надо говорить.

Дру­зья опять замолчали.

Мысли Вер­виц­кого полу­чили дру­гое направ­ле­ние. Он думал о своем друге, о том, что он не то что дурак, а так, черт его знает что, без вся­кого такого уме­нья все это так делать, чтобы выхо­дило по-люд­ски. Ему жалко стало сво­его обез­до­лен­ного друга, ему даже захо­те­лось как-нибудь смяг­чить свое рез­кое заме­ча­ние, кото­рое он ска­зал от доб­рого сердца для его же пользы. Он стал уже при­ду­мы­вать что-нибудь, но в это время его вдруг точно что коль­нуло в сердце, он быстро схва­тился за отвис­лый кар­ман своей ста­рой, из отцов­ской пере­де­лан­ной, жилетки, и, пощу­пав тяже­лые сереб­ря­ные часы, удачно куп­лен­ные на тол­кучке за четыре рубля, вынул их, при­под­нялся на локоть к свету, сперва скольз­нул взгля­дом с удо­воль­ствием по крышке, затем, нажав пру­жину, посмот­рел, кото­рый час, и, свист­нув, проговорил:

– Э‑ге-ге-ге! Деся­того два­дцать минут… Иди, иди, – доб­ро­душно обра­тился он к Беренде, – я еще ничего не готовил.

– О! – встре­во­жился Берендя, – и мне тоже ведь надо.

Он оделся, скру­тил на дорогу еще одну папи­роску, тре­тью по счету, пред­ва­ри­тельно спросив:

– Можно?

– Ну, да крути, да не раз­бра­сы­вай хотя, – отве­тил Вервицкий.

И пока Берендя кру­тил, погля­ды­вая в то же время доб­ро­душно-лукаво на Вер­виц­кого, что вот, дескать, не в счет, послед­ний с доб­ро­душно-разо­ча­ро­ван­ной миной сле­дил за неуме­лым кру­че­ньем Берен­дей папи­роски и за исче­зав­шим в папи­роске таба­ком. Ему жаль было не табаку, а все того же Берендю, кото­рый и этой мело­чью, и неуме­ньем кру­тить, и пося­га­тель­ством на эту тре­тью папи­роску так харак­терно обри­со­вы­вался в гла­зах моло­дого писателя.

– Да, мелочи рисуют людей, – вздох­нул Вер­виц­кий, когда Берендя уже скрылся за две­рью. И он про­дол­жал сто­ять в той же позе и все так же смот­реть с высоты сво­его умствен­ного пье­де­стала на ушед­шего Берендю. И таким малень­ким и жал­ким казался ему его друг и все делался меньше, пока не пре­вра­тился нако­нец в какую-то точку и не слился с длин­ным лучом свечки, на кото­рую так долго, не мигая, засмот­релся Вер­виц­кий, – так долго, что у него нако­нец забо­лели глаза. Он уси­ленно сжал веки, а когда открыл, то уж перед ним не было ни Беренди, ни лите­ра­тур­ной славы, ни Зиночки: перед ним стоял его белый некра­ше­ный стол, а на нем лежал ранец с учеб­ными тет­ра­дями. «Наука горька, но плод ее сла­док», – и Вер­виц­кий реши­тельно, ни о чем больше не думая, потя­нулся за ранцем.

А Берендя шел, волоча свои длин­ные ноги, по пустым спя­щим ули­цам; жел­то­ва­тые глаза его бес­цельно смот­рели впе­ред, и он маши­нально, но все дымил своей папи­ро­с­кой, пока она не иску­ри­лась до того, что начала не на шутку жечь его пальцы.

– А, черт с тобой, – про­вор­чал он, на мгно­ве­ние отвлек­шись от сво­его созер­ца­тель­ного настро­е­ния и бро­сая окурок.

Затем он опять погру­зился в свое состо­я­ние и вышел из него только тогда, когда где-то вблизи раз­дался сип­лый, пья­ный голос чело­века, кото­рый, оче­видно, раз­го­ва­ри­вал сам с собой.

Дей­ствие уже про­ис­хо­дило за горо­дом, в том месте, где боль­шой тем­ный буль­вар отде­лял соб­ственно город от предместья.

Берендя сде­лал несколько шагов и наткнулся на сидев­шего на ска­мье какого-то гро­мад­ного верзилу.

– Ты… ты что кри­чишь? – спро­сил Берендя, немного сму­щенно пятясь от верзилы.

– А ты что? – про­го­во­рил сип­лый голос, и, вдруг под­няв­шись, вер­зила быстро схва­тил Берендю за горло. – Давай денег.

«Заду­шит», – судо­рожно, мучи­тельно мельк­нуло в голове Беренди и, мет­нув­шись, он про­хри­пел стран­ным, не то про­ся­щим, не то раз­дра­жен­ным голосом:

– Да пусти же.

– Давай деньги.

– Нет же! – с горе­чью отве­тил Берендя. – Я гим­на­зист… Какие у меня деньги?

– Зачем же ты шля­ешься по ночам? – сму­щенно про­бор­мо­тал вер­зила, опус­кая руки.

– Я зани­мался у това­рища и домой иду… Нарочно ходил к това­рищу, чтоб хоть два­дцать копеек достать… чаю, сахару нет.

– Дурак же ты…

– Ну что ж… – пома­ты­вая, по обык­но­ве­нию, голо­вой, отве­тил Берендя.

Он оста­но­вился и поду­мал: в сущ­но­сти, доб­рый человек.

– Ну, спа­сибо, что отпу­стил, – нере­ши­тельно про­го­во­рил он и про­тя­нул руку вер­зиле. – Я Берендя.

– Петр Семе­но­вич, – угрюмо отре­ко­мен­до­вался верзила.

– Мило­сти про­сим ко мне. Я живу на Поч­то­вой, в доме Терениной.

«Черт его знает, зачем я его в гости зову», – поду­мал Берендя.

– Приду, – лако­ни­че­ски отве­тил вер­зила и вдруг, засу­нув руку в кар­ман, вынул оттуда два дву­гри­вен­ных и, про­тя­ги­вая Беренде, сказал:

– Ты ходил за день­гами – на.

Берендя мгно­ве­ние колебался.

– Отдашь.

– Спа­сибо, Петр Семе­но­вич, как бы только вас это не стеснило…

– Не беспокойтесь.

– Слу­шайте, Петр Семе­но­вич, в таком слу­чае и вы дайте мне свой адрес: я скоро получу деньги.

– В любом кабаке спросите.

Вер­зила ука­зал наис­ко­сок бульвара.

– Утром, в то время как в гим­на­зию ходите, я почти все­гда там.

Берендя еще раз побла­го­да­рил, пожал руку и доб­ро­душно заме­тил, уходя:

– А вы мне, Петр Семе­но­вич, таки помяли шею.

– Да уж… изви­ните… – угрюмо отве­тил вер­зила, с опу­щен­ной голо­вой исче­зая в кустах бульвара.

«Что за черт, – думал Берендя, шагая дальше с сорока копей­ками в кар­мане, помя­той шеей и с неяс­ным впе­чат­ле­нием от всей этой неожи­дан­ной встречи, – надо посмот­реть, не в крови ли деньги?»

Войдя в улицу, он подо­шел к фонарю и вни­ма­тельно осмот­рел оба дву­гри­вен­ных. Деньги ока­за­лись чистыми. Берендя усмех­нулся, спря­тал их в кар­ман и пошел дальше.

Вер­нув­шись домой, он долго ходил по своей ком­натке, все обду­мы­вая свою неожи­дан­ную встречу. В общем, она оста­вила в нем какое-то при­ят­ное впе­чат­ле­ние от постав­лен­ного по суще­ству вопроса.

«Он чело­век, я чело­век», – и Берендя оста­нав­ли­вался, смот­рел сво­ими лучи­стыми гла­зами впе­ред, пожи­мал пле­чами, усме­хался и гово­рил: «Вот, черт побери!»

С обще­при­ня­той точки зре­ния тем не менее дело выхо­дило из ряда вон, и Берендя не знал, на чем оста­но­виться: счи­тать ли себя пра­вым, что при­гла­сил этого бро­дягу к себе и не только при­гла­сил, но и взял у него деньги, или смот­реть на себя чуть ли не как на участ­ника этого бро­дяги. Им овла­де­вало по вре­ме­нам брезг­ли­вое чув­ство, и он повто­рял свое «черт возьми» уже с раз­дра­же­нием и решал, что обо всем этом не сле­дует никому, а уж тем более Вер­виц­кому, и заи­каться. Но опять, про­дол­жая рыться в своих ощу­ще­ниях, он натал­ки­вался на что-то дру­гое, перед чем все услов­ное ото­дви­га­лось на зад­ний план, а впе­реди стоял только человек…

«Во вре­мена клас­си­ков, – иро­ни­зи­ро­вал сам с собою Берендя, – какой-нибудь Диоген…»

Берендя вспом­нил сего­дняш­нюю тему Кар­та­шева и раз­дра­женно усмехнулся.

«Только и учишь весь этот клас­си­че­ский мир для того, чтобы не сметь и думать о той клас­си­че­ской про­стоте и ясно­сти суще­ства вещей, какая была. С каким-нибудь про­пой­цей, может быть, раз­бой­ни­ком, я, маль­чишка, дого­ва­ри­ва­юсь в два слова до чело­ве­че­ского, а в взрос­лом обще­стве этот чело­век дохо­дит до про­пой­ства, до потери человеческого».

Берендя плю­нул и подумал:

«Я очень рад, что и при­гла­сил его и деньги принял».

Берендя с удо­воль­ствием ощу­пал паль­цами деньги и подумал:

«А недурно бы что-нибудь съесть да рюмочку водки…»

Он осто­рожно подо­шел к двери, при­от­во­рил ее и долго стоял, всмат­ри­ва­ясь в тем­ноту и при­слу­ши­ва­ясь. Но все было тихо, все давно спали, и Берендя, затво­рив опять дверь, воз­вра­тился к себе. Он нере­ши­тельно оста­но­вился перед учеб­ни­ками, ото­шел от них, при­бли­зился было к скрипке, но, вспом­нив, что все спят уже, он и скрипку оста­вил и, взяв книгу, пова­лился с ней на кровать.

Он читал до тех пор, пока весь керо­син не сго­рел в лампе, пока сла­бый рас­свет не загля­нул в окна, и только тогда, наскоро раз­дев­шись, он лег на кро­вать. Но долго еще воро­чался, чутко при­слу­ши­ва­ясь к шороху, к каж­дому скрипу, пере­жи­вая непри­ят­ное ощу­ще­ние не то страха, не то какого-то нерв­ного пере­утом­ле­ния. Даже засы­пая, он посто­янно вздра­ги­вал всем телом, и ему каза­лось, что он все падает с раз­маху, все сры­ва­ется стре­ми­тельно в какую-то про­пасть. Нако­нец он заснул нерв­ным, тре­вож­ным сном, мечась по кро­вати и отча­янно скрипя зубами.

Этот скрип на друга его Вер­виц­кого все­гда наво­дил пани­че­ский ужас и был еще лиш­ней при­чи­ной отно­ситься пре­не­бре­жи­тельно к Беренде, счи­тая его каким-то недоделкой.

VII. Пропойцы

– Ну‑с! Так как же? – обхва­тив за руки Берендю, как-то в классе во время рекре­а­ции оста­но­вил послед­него Долба.

Берендя, при­тис­ну­тый Дол­бой к стене, смот­рел на него и вдруг решил поде­литься с ним своим секретом.

– П…послушай, – начал он таин­ственно, – вот, че…черт возьми, у меня есть два знакомых…

– Каких знакомых?

– Про­пойцы!

Берендя фырк­нул.

– Какие пропойцы?

– Один тех­ник, дру­гой учи­тель… – Берендя рас­ска­зал Долбе о своей фан­та­сти­че­ской встрече и зна­ком­стве с Пет­ром Семе­но­ви­чем и его това­ри­щем, Васи­льем Ива­но­ви­чем, кото­рого вскоре при­вел к Беренде Петр Семенович.

– И…интересный тип… умные, – кри­чал Берендя.

– Ну?!

– Вот… вот… тебе крест… Черт знает что такое.

– И сошелся с ними?

– Да… да, сошелся…

Берендя, как-то при­гнув­шись и пока­зы­вая свои гни­лые зубы, всмат­ри­вался нере­ши­тельно в Долбу. Долба смот­рел на него неко­то­рое время и нако­нец залился своим мел­ким смехом.

– Ах, черт! – тряс он голо­вой, и трудно было ска­зать, что озна­чал его смех: сочув­ствие Беренде, удив­ле­ние или пре­зре­ние к нему.

Смех Долбы так долго про­дол­жался, что Кор­нев, сидев­ший в это время за какой-то кни­гой и усердно обгры­зав­ший свои ногти, ото­рвался и лениво окрик­нул его, не поворачиваясь:

– Ну, чего там?

Долба в ответ еще энер­гич­нее рас­сы­пался своим мел­ким сме­хом, покрас­нел и уси­ленно тряс голо­вой. Кор­нев бро­сил книгу и, подойдя к нему и Беренде, проговорил:

– Ну?

Между сме­хом Долба пере­дал о зна­ком­стве Беренди с пропойцами.

– Ну? – пере­спро­сил Кор­нев, когда кон­чил Долба.

– Ну, и ничего, – отве­тил немного уже сму­щен­ный Долба.

– Чему же ты смеешься?

– Отчего мне не смеяться?

– Рыло!

– За…замечательно инте­рес­ный народ, – при­ло­жил Берендя свои пальцы к груди.

– Гм! – про­тя­нул раз­дум­чиво Корнев.

– Посмот­реть бы их надо? – не то сове­ту­ясь, не то сове­туя, пред­ло­жил Долба.

– Их, что же, за деньги пока­зы­вают? – спро­сил Корнев.

– За…зачем? – не понял Берендя остроты, – так прямо п…приходите.

Посмот­реть новых зна­ко­мых Беренди собра­лись: Кор­нев, Рыль­ский, Долба, Кар­та­шев. Кор­нев при­вел к Беренде и сво­его дво­ю­род­ного брата Мои­се­енко, сту­дента уни­вер­си­тета. К Мои­се­енко и Кор­нев, и вся ком­па­ния отно­си­лись с уважением.

Мои­се­енко был про­стой с виду, вдум­чи­вый и серьез­ный, весь погло­щен­ный сво­ими мыс­лями чело­век. Каза­лось, не было книги, кото­рой бы он не про­чел. На все, что для ком­па­нии пред­став­ля­лось неяс­ным, у Мои­се­енко все­гда были опре­де­лен­ные и точ­ные разъ­яс­не­ния. Он охотно давал их, ста­вил ни во что свою эру­ди­цию и поэтому поль­зо­вался в кружке Кор­нева авто­ри­те­том. Можно было спо­рить с Кор­не­вым, с Рыль­ским и Дол­бою, но с Мои­се­енко не спо­рил никто, и когда мол­чав­ший до того Мои­се­енко начи­нал гово­рить, то все споры сами собой кон­ча­лись. Для ком­па­нии это был тот же Писа­рев, Бокль, Дар­вин, с тою раз­ни­цею, что те были далеки, бывали не все­гда понятны, а этот был бли­зок и понятен.

С виду, впро­чем, ника­кого покло­не­ния или почи­та­ния не было – отно­си­лись даже как будто пренебрежительно.

Отно­ше­ния Беренди к про­пой­цам были очень свое­об­раз­ные. Они брали у него деньги, изредка загля­ды­вали в его квар­тиру, а то встре­ча­лись с ним в той части буль­вара, где он жил.

Берендя уже знал их исто­рию, выслу­ши­вал тер­пе­ливо про­кля­тия Петра Семе­но­вича по адресу своих вра­гов и бла­жен­ный лепет това­рища его Васи­лия Ивановича:

– Вы умный, хоро­ший, вы чест­ный, вы очень умный…

– Че-чем я умный? – рас­те­рянно гово­рил Берендя.

– Вы скром­ный и умный… Вы поняли жизнь лучше нас… вам жить.

– Рас­слю­ня­вился, – обры­вал его Петр Семе­но­вич. – Ум тоже нашел… Вам сколько лет? – обра­щался он пре­не­бре­жи­тельно к Беренде.

– Сем­на­дцать.

– Сем­на­дцать, – у вас на губах молоко не обсохло еще, а в ваши годы я уж в морду зале­пил про­фес­сору… Под­лец хоть бы пожа­ло­вался… ей-Богу! «Я, гово­рит, семей­ный чело­век, не губите меня».

– Ах, Петр Семе­но­вич, я как поду­маю… какой талант в вас погиб…

Берендя тоже был скло­нен видеть в Петре Семе­но­виче что-то выда­ю­ще­еся. На смот­ри­нах Кор­нев уси­ленно грыз ногти и пыт­ливо всмат­ри­вался в стран­ных зна­ко­мых Беренди. Васи­лий Ива­но­вич, по обык­но­ве­нию, во все глаза смот­рел в каком-то оша­ле­лом вос­торге на всех. Петр Семе­но­вич угрюмо ежился и ста­рался пода­вить всех своим презрением.

Мои­се­енко молча, вни­ма­тельно наблю­дал их, изредка зада­вая вопросы и опять про­дол­жая слушать.

Когда при­я­тели ушли, Кор­нев раз­дум­чиво заметил:

– У этого… Васи­лия Ива­но­вича, что ли? что-то жал­кое. А тот, дру­гой, оче­видно, совсем поте­рял вся­кий образ чело­ве­че­ский… Во вся­ком слу­чае… я не знаю… инте­рес­ного мало… а впрочем…

Кор­нев сосре­до­то­ченно при­нялся за свои ногти.

Es ist eine alte Geschichte
Die bleibt doch immer neu;
Und wem sie just passieret,
Dem bricht das Herz entzwei,[12] —

про­де­кла­ми­ро­вал Долба и лениво улегся на кровать.

Кор­нев встал, подо­шел и, ска­зав: «Пусти», – лег рядом с ним.

Долба при­под­нялся на локоть и, рас­смат­ри­вая широ­кое блед­ное лицо Кор­нева, маши­нально оправ­лял сво­бод­ной рукой его густые волосы.

– В сущ­но­сти, если так вду­маться, – гово­рил Кор­нев, – соб­ственно, ведь страш­ная вещь жизнь… Все как будто идет себе шаг за шагом, а чем кон­ча­ется… Может быть, и между нами…

– Ничего не может быть подоб­ного, – реши­тельно про­го­во­рил Мои­се­енко, вста­вая и под­ходя к окну.

Он стоял спи­ной, смот­рел в дале­кую пер­спек­тиву улицы и гово­рил тем охва­ты­ва­ю­щим живым голо­сом, каким гово­рят нерв­ные, убеж­ден­ные люди.

– Почва, на кото­рой они поло­мали себе ноги, – я знаю их исто­рию, – безы­дей­ность. При таком усло­вии, чем лучше чело­век, чем больше в нем сил, тем ско­рее он разо­бьется. Ну, паро­ход с силь­ной маши­ной без ком­паса и карт на пол­ном ходу… Отча­сти, конечно, они жертвы без­вре­ме­нья… Жизнь нашего поко­ле­ния начи­на­ется при иных усло­виях: цели ясно наме­чены, и пути обо­зна­чи­лись… период бро­же­ния, про­цесс оклас­со­ва­ния, конечно, неизбежен.

– Как ты ска­зал? – спро­сил Корнев.

– Оклас­со­ва­ния… тот про­цесс, что на Западе уже закан­чи­ва­ется. Период чистой идеи… ну, хоть эпохи конца про­шлого сто­ле­тия во Фран­ции… сме­ня­ется пери­о­дом при­спо­соб­ле­ния этой идеи к жизни… классы обще­ства всту­пают в свои права, и в силу того или дру­гого вли­я­ния класса идея видо­из­ме­ня­ется, идет про­цесс борьбы, она или обур­жу­а­жи­ва­ется, или в более чистом виде про­ни­кает в жизнь. Явля­ются люди тео­рии… прак­ти­че­ские дея­тели, рядом усту­пок про­во­дя­щие по частям свою идею. Запу­таться в этом хотя и слож­ном, но ясном про­цессе теперь можно только при нераз­ви­то­сти; нет, конечно, выпол­не­ния того, что выра­бо­тала чело­ве­че­ская мысль луч­шего, но раз­борка идет, и той каши поня­тий, того сум­бура искус­ствен­ных поте­мок, кото­рые губят, уже нет. А сле­до­ва­тельно, и места отча­я­нию нет и быть не может. То есть, конечно, жизнь все­гда может раз­биться при пре­сле­до­ва­нии лич­ных эго­и­сти­че­ских целей: хотел быть сано­ви­тым – не выго­рело, хотел устро­ить свое состо­я­ние – лоп­нуло все. Таких и жалеть нечего, – вольно же выби­рать то вре­мен­ное сча­стье, кото­рое вся­кая роко­вая слу­чай­ность жизни шутя и легко может вырвать и раз­бить вдре­безги! Есть дру­гое сча­стье на земле… истин­ное и един­ствен­ное… сча­стье, заклю­ча­ю­ще­еся в само­со­зна­нии, кто ты и что ты, в идее, в той жизни для дру­гих, в той сфере, кото­рая недо­ступна ни гряз­ным рукам про­хо­димца, ни роко­вым слу­чай­но­стям. Спо­соб­ность жерт­во­вать собою для блага дру­гих при­суща натуре чело­века: не глуши ее, и она явится таким источ­ни­ком сча­стья, с кото­рым разве срав­нится то эфе­мер­ное, кото­рое под своей кра­си­вой скор­лу­пой таит только посто­ян­ную необ­хо­ди­мость заглу­шать в себе гор­дость созна­ния сво­его чело­ве­че­ского чув­ства. Всю жизнь здесь дрожи непре­рывно перед риском поте­рять все, всю жизнь, вынуж­ден­ный роко­вою после­до­ва­тель­но­стью, будь злом. В аль­тру­и­сти­че­ской жизни совер­шенно обрат­ное; ты не нуж­да­ешься во лжи и фальши, потому что для тебя нужен мини­мум: деся­ти­руб­ле­вый сюр­тук так же хорош, как и сто­руб­ле­вый, одна ком­ната для тебя то же, что для дру­гого несколько эта­жей. В этом страш­ная сила и пре­иму­ще­ство: тебе нечего терять. Дру­гое пре­иму­ще­ство в том, что в то время как одни только и заняты тем, что для тебя совер­шенно не нужно, ты все свое время упо­треб­ля­ешь на поло­жи­тель­ную работу – уни­что­же­ние зла, при­ве­де­нием его шаг за шагом к само­со­зна­нию. Как бы ни была скромна твоя роль, тебе тем удоб­нее это. Уче­ный – ты разъ­яс­ня­ешь людям незыб­ле­мые законы чело­ве­че­ского бла­го­по­лу­чия; ты вме­сто пальца, при­став­лен­ного ко лбу, силой вещей застав­ля­ешь, ука­зы­вая про­махи, счи­таться с зна­нием. Прак­ти­че­ский дея­тель ты, ну хоть сто­рож желез­но­до­рож­ной будки, но раз твой умствен­ный мик­ро­скоп умеет рабо­тать, ты наблю­да­ешь и изу­ча­ешь вели­кий мир, оди­на­ко­вый в своих про­яв­ле­ниях и в капле воды, и в оке­ане. При­чины, почему в одной деревне плохо живется, необ­хо­димы для пони­ма­ния общих при­чин упадка, как сла­га­е­мые нужны для общей суммы. Одним сло­вом, жизнь людей аль­тру­и­сти­че­ских – буду­щая жизнь всего чело­ве­че­ства: внеш­ность им не нужна, еди­не­ние их осно­вано не на коли­че­стве пла­тьев, не на цвете под­кладки, не на всем том, во что могут наря­дить чело­века, как куклу, чужие деньги и чужие руки; не на наив­ной гор­до­сти не созна­ю­щих своей роли, а на сча­стье иметь воз­мож­ность созна­вать свое чело­ве­че­ское досто­ин­ство, на созна­нии, что это досто­ин­ство воз­му­тится одною мыс­лью, что ты наде­нешь, может быть, и золо­тые, но уни­зи­тель­ные цепи пре­ступ­ного раба. Чуд­ная басня Лафон­тена: голод­ный, но сво­бод­ный граж­да­нин. Здесь, в этом обще­стве, одно тебе необ­хо­димо: зна­ние и само­со­зна­ние, то есть над­ле­жа­щее раз­ви­тие. Стоит потру­диться, потому что, во-пер­вых, и труд бла­го­род­ный, и резуль­тат труда – сча­стье жизни. Духов­ное сча­стье: жизнь отнять его не может. Вели­кое пре­иму­ще­ство! У людей вре­мени Петра Семе­но­вича было то неудоб­ство, что не было обще­ства таких людей, то есть оно было, конечно, но не мно­го­чис­лен­ное, не рас­про­стра­нен­ное… Теперь таких людей везде встре­тишь и най­дешь, а в весе­лой ком­па­нии и кусок честно зара­бо­тан­ного чер­ного хлеба съешь с боль­шим насла­жде­нием, чем какие-нибудь трю­фели бога­того ресто­рана в обще­стве людей, узна­ю­щих друг друга только по мет­кам порт­ных, а пере­пу­тай порт­ной метки – и все про­пало… Какое ж это сча­стье? Сча­стье улицы… досто­я­ние любого про­хо­димца… грош ему цена!

– Ну и бритва язык, – ска­зал Долба и, трях­нув голо­вой, весело рассмеялся.

Мои­се­енко, в раз­го­воре рас­се­янно пере­хо­див­ший от окна к столу, пере­брав­ший и пере­тро­гав­ший, кажется, все вещи по пути, оста­но­вился, посмот­рел на всех, точно сооб­ра­жая, где он и как попал сюда, оза­бо­ченно сдви­нул брови и, сует­ливо засте­ги­вая свой пиджак, взялся за шапку.

– Куда? Постой, – удер­жи­вал Корнев.

– Ку-куда вы? – спро­сил, в свою оче­редь, Берендя, поднимаясь.

– Нужно на урок.

Мои­се­енко тороп­ливо попро­щался со всеми и вышел.

За Мои­се­енко разо­шлись и другие.

На пере­крестке Рыль­ский и Долба ушли в одну сто­рону, а Кор­нев, Кар­та­шев и Берендя сто­яли в раз­ду­мье: что пред­при­нять и куда идти.

– Идем на буль­вар, – пред­ло­жил Берендя. – Там уви­дим, наверно, и моих гостей.

Все трое пошли.

Петр Семе­но­вич и Васи­лий Ива­но­вич дей­стви­тельно сидели на ска­мье боко­вой аллеи бульвара.

Было тихо и уютно.

Вдали с щемя­щей гру­стью суме­рек непо­движно застыла дале­кая готи­че­ская цер­ковь; засы­пав­ший в мар­тов­ском вечере буль­вар; розо­вые полосы мяг­кого влаж­ного весен­него заката, когда белые соч­ные облака так сво­бодно купа­ются в неж­ной и блед­ной вечер­ней лазури небес. Кру­гом никого не было.

– Мо-можно при­сесть? – спро­сил Берендя.

– Сади­тесь, сади­тесь, – завол­но­вался Васи­лий Ива­но­вич, с каким-то вос­тор­гом и сча­стьем осмат­ри­вая подошедших.

Васи­лий Ива­но­вич чув­ство­вал себя уютно и загля­ды­вал вопро­си­тельно-счаст­ливо им в глаза.

В Кар­та­шеве непри­ят­ное, брезг­ли­вое чув­ство к рас­плыв­ше­муся заис­ки­ва­ю­щему Васи­лию Ива­но­вичу подав­ля­лось созна­нием необ­хо­ди­мо­сти отве­чать ему чем-нибудь лас­ко­вым. Но он не мог отде­латься в душе от тяже­лого брезг­ли­вого ощу­ще­ния: что-то точно насильно заби­ра­лось в него в образе этих заис­ки­ва­ю­щих, жалобно смот­ря­щих голу­бых глаз про­пив­ше­гося чело­века в гряз­ном костюме, в обо­рван­ных рука­вах, из-под кото­рых выгля­ды­вало тем­ное от грязи белье. Он чув­ство­вал, что не может и оттолк­нуть этого лас­ко­вого взгляда, и места ему нет в его душе. Даже радость Васи­лия Ива­но­вича была ему непри­ятна и оттал­ки­вала от себя чем-то гряз­ным и нечи­сто­плот­ным. Ему вспом­ни­лась Жучка в тот момент, когда, выта­щен­ная из колодца, она с раз­маху бро­си­лась и лиз­нула его, гряз­ная, прямо в губы. И это вос­по­ми­на­ние, неволь­ная парал­лель Жучки с этим обо­рван­цем сму­тила его уко­ром сове­сти и про­гнала все непри­ят­ное. Он, как мог, лас­ково кив­нул Васи­лию Ива­но­вичу головой.

Васи­лий Ива­но­вич напря­женно, точно ожи­дав­ший этого, вспых­нул, и его лицо осве­ти­лось таким мяг­ким све­том сча­стья, от кото­рого весело и легко стало Карташеву.

– Мы вот с Васи­лием Ива­но­ви­чем о вас тол­ко­вали, – про­го­во­рил Петр Семе­но­вич. – Он видит, по сво­ему обык­но­ве­нию, в вас что-то осо­бен­ное… ерунда все это… вы не больше трост­ника… трах – и ничего нет… так голыми руками вас всех пере­ло­ма­ешь, как хочешь, а жизнь… Надо жизнь знать, что за зло­вред­ная это штука… Как в песне где-то: «На смех людям поро­дыла вас маты».

– Ах, Петр Семе­но­вич, – страшно завол­но­вался Васи­лий Ива­но­вич, – зачем же… раз­би­вать надежды… Не верьте ему… Жизнь трудна, но есть выход… и может быть так пре­лестна, так хороша…

Васи­лий Ива­но­вич судо­рожно забрал воз­дух в себя и замер. Слезы одна за дру­гой зака­пали по его лицу.

– Ну, что вы, ей-Богу, Васи­лий Ива­но­вич… Люди поду­мают, водка в вас плачет…

Кар­та­шев пере­дал матери о своем новом знакомстве.

Агла­ида Васи­льевна насторожилась.

– Если людям нет выхода, – гово­рил сын, – что ж им оста­ется делать? Не изме­нять же своим убеж­де­ниям? Во вре­мена язы­че­ства какой-нибудь ана­хо­рет уно­сил свою идею в пустыню, к зве­рям, и оттуда мир она завоевала.

– Уно­сил с вод­кой? – спра­ши­вала Агла­ида Васильевна.

– Ну да… ну, так они и не зна­ме­ни­то­сти какие-нибудь… Про­сто чест­ные люди.

– Пере­стань, Тёма, глу­по­сти гово­рить… Чест­ные люди – не нашед­шие себе дру­гого заня­тия, как хва­тать ночью за горло, про­сить мило­стыню и про­пи­вать чужие деньги в кабаках!

– А у него очень ори­ги­наль­ная тео­рия: он гово­рит, что стоил бы людям гораздо дороже, если б он делал то, что другие…

– Он пьян, может гово­рить что угодно, но ты, кажется, не пьешь?

– Не пью.

– Стыдно, Тёма, быть таким наив­ным. К чему же и обра­зо­ва­ние тогда, если ты не можешь разо­браться, где истина, а где бред опу­стив­ше­гося пьяницы.

– Ведь я не защи­щаю его. Я говорю, что есть неко­то­рая правда…

– Должно быть снис­хож­де­ние, но правды нет. Слиш­ком свя­тая вещь правда, чтоб она не нашла себе дру­гого места, как кабак.

– Теперь нашла, а прежде могла и не найти… Кре­пост­ной сидел в кабаке, а с ним и правда сидела. Правда бежала в Сечу, а Сеча была, в сущ­но­сти, что ж, как не раз­бой­ни­чий кабак? Соб­ственно, я бы так даже поста­вил вопрос: в кабаке все­гда сидит та правда, до кото­рой люди еще не додумались…

Кар­та­шев, ска­зав это, сам уди­вился и прибавил:

– А зна­ешь, мама, это очень тон­кая мысль.

Агла­ида Васи­льевна улыбнулась.

– Неко­то­рая доля правды есть, конечно.

– А если есть, то и зна­ком­ство с такими людьми полезно, – пой­мал сын.

– Но эту правду, не иско­вер­кан­ную, ты можешь и в жизни наблюдать.

– Ну‑у, в жизни!.. все равно что в книге искать неиз­вест­ную стра­ницу… а тут уже зна­ешь, где искать.

– По-тво­ему, зна­чит, наука в кабак должна перейти?

– Не в кабак…

– Ты же сам гово­рил о закры­тии кабаков?

– Ну – да, конечно…

– Что конечно?

– Ну, зна­чит, что, может быть, и слиш­ком пря­мо­ли­нейно думать, что закрыл кабак и конец злу… Более сложно выходит…

– Вот в этой слож­но­сти и сила. Было бы очень про­сто иначе: пошел в кабак и все узнал. Чтоб понять эту слож­ность, и учатся люди.

– А соб­ственно, жизнь, как поду­ма­ешь, очень слож­ная исто­рия… глу-у-бокая… дна не достанешь…

– Сколько зна­ния при­об­ре­тешь, столько и достанешь.

– Какого знания?

– Да хоть какого-нибудь.

– Латин­ской грам­ма­ти­кой не достанешь.

Кар­та­шев вздохнул.

– Шесть часов в неделю: чет­вер­тая часть вре­мени куда про­па­дает. А еще гре­че­ский при­ба­вят. Я вот в своей ста­тье все это высчи­ты­ваю… А то, что в это время мог бы узнать полез­ного, а то, что поту­пе­ешь от непро­из­во­ди­тель­ной работы!.. Дай я тебе в пищу стружки буду под­кла­ды­вать, разве не испорчу тебе желу­док? Ужасно обидно…

– Не так уж ужасно…

– Тебе не так, а вот когда сидишь за этой грам­ма­ти­кой про­кля­той, так обидно, так уни­зи­тельно себя чув­ству­ешь, как будто… если б в каком-нибудь обще­стве вдруг тебя на колени поставили.

– Ска­жите пожа­луй­ста!.. Вели­чай­шие умы учили латин­ский язык, и это не поме­шало им сде­латься вели­кими и не уни­зило их, а вас унижает.

– Вели­чай­шие умы!.. Они наря­жа­лись в туфли, наря­жа­лись в парики, пуд­ри­лись… Ну, а я все это про­де­лаю?.. У них созна­ния не было, а у нас есть созна­ние бес­по­лез­но­сти, у всех есть, а делаем… точно назло… на вот тебе…

– Ну уж это совсем глу­по­сти начи­на­ешь говорить.

– Вовсе не глу­по­сти, – воз­ра­зил Кар­та­шев, все более увле­ка­ясь своим моло­дым задо­ром. – В эпоху Воз­рож­де­ния латынь пона­до­би­лась потому, что сво­его ничего не было. Теперь сво­его столько, что вся наука древ­него мира в моем каб­луке поме­стится, а, соб­ственно, та бес­тол­ко­вая грам­ма­тика, кото­рую мы зуб­рим, совсем бес­смыс­лен­ная ерунда, кото­рую оди­на­ково не знаем ни мы, ни сами древ­ние, ни учи­теля… Шутов­ской пред­мет, кото­рого ува­жать нельзя, нельзя ува­жать и того, кто берется выда­вать его за что-то серьез­ное… Выхо­дит обман, фальшь, уни­же­ние… обид­ное уни­же­ние… Так ино­гда взял бы да пустил этой грам­ма­ти­кой в чей-нибудь дере­вян­ный лоб.

– Ах, как мило! ты его в лоб, он тебя в нос: дока­зали. Нет уж, милый! – вспых­нула Агла­ида Васи­льевна, – когда дело до рук дохо­дит, тогда конец всему: и прав будешь – один оста­нешься, и дру­зья отвер­нутся, если у тебя дру­гих дово­дов нет.

– Сколько угодно есть…

– А если есть, то при чем тут руки?

– Досада…

– Досада? это уж лич­ное чув­ство, а с лич­ным никто и счи­таться не ста­нет. Все лич­ное только уни­зит и погу­бит: вот как этот спив­шийся техник.

– А его това­рищ – совер­шенно обратное.

– Сере­дину нужно… такт… пони­ма­ние жизни; а раз пони­ма­ешь – твое я и пото­нет, и воли рукам неза­чем давать… Так же уни­зи­тельно, как то непро­из­во­ди­тель­ное зуб­ре­ние грам­ма­тики, о кото­ром ты говоришь.

– Так, зна­чит, зло так пусть и будет, а ты смотри да радуйся?

– Мело­дра­ма­ти­че­ских зло­деев нет, мой милый… Созна­тельно одно зло все не могут делать… Если ты чув­ству­ешь в себе при­зва­ние видеть зло там, где дру­гие видят добро, так и имей тер­пе­ние выяс­нить это, пред­ста­вить тому неопро­вер­жи­мые данные.

– А если их знать не хотят?

– Что ж, знать не хотят? Сила не в тех, кто знать не хочет, а сила в твоей истине. Ты сам ана­хо­ре­тов при­во­дил… Я тебе Хри­ста при­веду… Не уни­зил же он свою истину уча­стием рук; наобо­рот, уни­зи­лись те, кто его рас­пяли… И люди оце­нили, покло­ни­лись рас­пя­тому… две тысячи лет тому назад вели­чай­ший дея­тель чело­ве­че­ства пока­зал един­ствен­ный путь про­ве­де­ния в жизнь своих иде­а­лов: сам прими стра­да­ния за них, если убеж­ден, но волоса не тронь неубеж­ден­ного; не смей уни­жать свою истину потому только, что ты малодушен.

– Зна­чит, все-таки сложи руки и сиди: тебе будут пле­вать в глаза, а ты будешь гово­рить – божья роса?

– И в Хри­ста плевали.

– Так то ж Христос.

– Вот-вот, и идея его – досто­я­ние мира.

– Нет, это все в тео­рии хорошо, а на прак­тике не годится.

– Именно… Поверь, эта мысль была еще яснее такому же прак­тику, как ты, кото­рый стоял на Гол­гофе в момент рас­пя­тия Христа.

– По-вашему, фран­цуз­ская рево­лю­ция не должна была быть?

– По-моему, фран­цуз­ская рево­лю­ция не убе­дила совре­мен­ни­ков, сколько ни резали, – через десять лет уже сидел Наполеон.

– Но теперь все-таки ясно людям всё…

– Но не ясно вот что: может быть, истины эти, при рас­про­стра­не­нии зна­ния, сами собой про­шли бы в жизнь…

– А теперь наверно прошли.

– И уче­нье Хри­ста прошло.

Кар­та­шев напря­женно уста­вился в мать:

– Уче­нию Хри­ста помогло небо, а здесь ум человеческий…

– Про­вел истины Хри­ста, – докон­чила мать.

– Я что-то не помню там патера с распятием…

– Ну, об этом довольно…

VIII. Экзамены

Про­шла Пасха. Нача­лись пере­ход­ные экза­мены из шестого в седь­мой. На экза­мене исто­рии с Кар­та­ше­вым слу­чился скан­дал. Было задано на пись­мен­ную тему – при­чины кре­сто­вых похо­дов. Успех был обес­пе­чен, но Кар­та­шеву захо­те­лось отли­читься, и он, раз­ло­жив на коле­нях кон­спект, начал спи­сы­вать с него. Дирек­тор, уви­дев это, встал и подо­шел к Карташеву.

– Это что‑с?

– Я хотел по Гизо.

Дирек­тор пере­смат­ри­вал общую тет­радь Кар­та­шева, где были и полез­ные заметки, и фигуры голых жен­щин, а Кар­та­шев, сму­щен­ный и скон­фу­жен­ный, стоял перед ним.

– Сты­ди­тесь! – вспых­нул вдруг, как порох, директор.

Тет­радь поле­тела в угол залы, а за ней и все мысли Кар­та­шева. Мало того, что дирек­тор швыр­нул тет­радь, он при­ка­зал Кар­та­шеву под­нять ее.

Кар­та­шев чув­ство­вал, что дирек­тор не имел права так посту­пать, и в душе шеве­ли­лась мысль ска­зать ему это, но дру­гая мысль, о том, что его за это исклю­чат, заста­вила Кар­та­шева с померт­ве­лым лицом покорно пойти и под­нять свою тет­радь. Это был тяже­лый удар само­лю­бию, и, если бы Кар­та­шеву ска­зали впе­ред, что он так посту­пит, – он, наверно, оби­делся бы. А теперь оби­жаться ему не на кого было, он испол­нил, по его мне­нию, лакей­скую обя­зан­ность и испы­ты­вал свое­об­раз­ное удо­вле­тво­ре­ние: хоть и уни­зился, а остался целым и невредимым.

Он, конечно, чув­ство­вал себя оскорб­лен­ным и, отве­чая, не смот­рел на дирек­тора, но это был такой ничтож­ный про­тест, кото­рый и самого Кар­та­шева не удовлетворил.

Он полу­чил по пяти и за уст­ный и за пись­мен­ный ответ. На пись­мен­ный ему задали новую тему, и так как он ее не знал, то опять смо­шен­ни­чал, при­няв на этот раз боль­шие предо­сто­рож­но­сти. Послед­нее обсто­я­тель­ство давало злое удо­вле­тво­ре­ние, но в общем, воз­вра­ща­ясь с экза­мена, он хотел, чтобы весь экза­мен этот был только сном, о кото­ром можно было бы, проснув­шись, забыть.

Конечно, было бла­го­ра­зумно с его сто­роны, что он не сде­лал скан­дала: выгнали бы – и только, а теперь все обо­шлось бла­го­по­лучно и полу­чил даже две пятерки. Кор­нев полу­чил четыре, Рыль­ский – три, но Долба тоже полу­чил две пятерки. С Дол­бой дирек­тор был очень любе­зен и даже сме­ялся по поводу чего-то, а Долба дер­жал себя уве­ренно, раз­вязно и, кон­чив, так рав­но­душно трях­нул воло­сами, как бы гово­рил: «Иначе и быть не могло».

«Хорошо ему, – думал Кар­та­шев, – а слу­чись это с ним, и он бы, наверно, под­нял тет­радь, и Кор­нев, и Рыль­ский, и все».

Кар­та­шев чув­ство­вал себя скверно: точно умень­шился вдруг ростом. «Все равно, день, два, а там и забу­дется, – думал он, – а пятерки оста­нутся… Черт с ним, и с дирек­то­ром, и со всей этой исто­рией. Я, что ли, вино­ват? На его душе грех… Эх, пере­ле­теть бы куда-нибудь к счаст­ли­вым людям, где радость в том, что сознают свое досто­ин­ство, где моло­дость ярка и сильна, где люди ищут удо­вле­тво­ре­ния не в уни­же­нии дру­гих, а в ува­же­нии в этих дру­гих такого же чело­века, как они… Да, да, где эта счаст­ли­вая страна?» И Кар­та­шев напря­женно и нехотя зевал и гнал от себя бес­по­лез­ные скуч­ные мысли. Что-то про­дол­жало сосать сердце, и вече­ром в аро­мат­ном садике, на дворе у Кор­не­вых, где все уже знали, конечно, про скан­дал, он сидел, ста­ра­ясь быть есте­ствен­ным, и Маня Кор­нева спра­ши­вала его:

– Что с вами?

Он слы­шал насмешку в ее голосе, чуди­лось ему пре­не­бре­же­ние и сожа­ле­ние со сто­роны Рыль­ского, Долбы и даже Кор­нева. Он уж не любил в эту минуту Маню, он ничего не хотел, его тянуло домой, и, когда он шел по тем­ным ули­цам и вспо­ми­нал, как любезна была Кор­нева с Рыль­ским, он уныло шеп­тал: «А черт с тобой!.. Ну и кокет­ни­чай с своим Рыль­ским… С кем хочешь… Черт с вами со всеми!»

С этого вечера после экза­мена по исто­рии, когда Кор­нева кокет­ни­чала с Рыль­ским, все пере­ме­ни­лось в их отно­ше­ниях. Преж­няя бли­зость сразу исчезла, и Кар­та­шев чув­ство­вал, что он вдруг стал чужим для нее. Только мать Кор­нева по-преж­нему лас­ково гла­дила его по голове и даже неж­нее обык­но­вен­ного гово­рила ему:

– Голуб­чик ты мой.

Но дочь ее, смот­рев­шая прежде с удо­воль­ствием, когда мать лас­кала Кар­та­шева, теперь рав­но­душно говорила:

– Ну, мама, уж пошла…

И она сме­я­лась своим есте­ствен­ным, весе­лым и без­за­бот­ным сме­хом, от кото­рого, каза­лось, все сме­я­лось, и при­бав­ляла уже серьезно, с нот­кой пре­не­бре­жи­тель­ного раздражения:

– Да, ей-Богу же, смешно.

Кар­та­шев ежился и робко смот­рел на Кор­неву: куда дева­лась та преж­няя Маня, с кото­рой так легко и весело ему было? Только с Рыль­ским она была преж­няя. Теперь Кар­та­шев еще силь­ней любил ее и с непе­ре­да­ва­е­мой болью видел, как пыл­кая, увле­ка­ю­ща­яся Маня все больше заин­те­ре­со­вы­ва­лась Рыль­ским и смот­рела на него так лас­ково, как нико­гда не смот­рела на Кар­та­шева. А Рыль­ский, рав­но­душ­ный и весе­лый, так смот­рел на Маню, как нико­гда бы себе не поз­во­лил Кар­та­шев. Это было уте­ше­нием для Кар­та­шева, и ино­гда он спра­ши­вал Семенова:

– Как ты дума­ешь, Рыль­ский может сде­лать подлость?

– Какую? – пере­спра­ши­вал Семе­нов и делался сразу серьез­ным и строгим.

– Вообще подлость?

Семе­нов несколько мгно­ве­ний думал и без снис­хож­де­ния утвер­ждал, накло­няя, по обык­но­ве­нию, голову:

– Может.

– Я тоже думаю.

– Может, – повто­рял убеж­денно Семенов.

IX. Семья Корнева

Экза­мены кон­чи­лись. У Кар­та­шева и Кор­нева была осе­нью пере­держка по-латыни. Это их мало печа­лило, а Кар­та­шева даже радо­вало, что он в ком­па­нии с Кор­не­вым сре­зался. Эта пере­держка сбли­зила их. Вообще с тех пор, как его сестра охла­дела к Кар­та­шеву, Кор­нев стал к послед­нему более рас­по­ло­жен­ным, а от Рыль­ского, напро­тив, как будто отда­лился. Что до Кар­та­шева, то он искренне полю­бил Кор­нева и горячо звал его ехать к матери в деревню. Звала его и Агла­ида Васи­льевна, но Кор­нев тянул и не решался. Отча­сти мать Кор­нева, Анна Сте­па­новна, была про­тив раз­луки с сыном, когда и без того через год пред­сто­яла раз­лука, так как сын соби­рался в Петер­бург в медико-хирур­ги­че­скую ака­де­мию. Отча­сти не решался Кор­нев ехать и про­сто потому, что как-то странно было так сразу бро­сить нала­жен­ную обста­новку и ехать в совер­шенно чужую семью: как при­мут его, как отне­сутся при более близ­ком зна­ком­стве. Он знал, что поль­зо­вался в семье Кар­та­шева неко­то­рым пре­сти­жем, был уве­рен даже, что пре­стиж этот был больше того, на какой он имел право рас­счи­ты­вать, и тем более боялся за этот пре­стиж. С дру­гой сто­роны, его завле­кала незна­ко­мая ему совер­шенно дере­вен­ская жизнь. Он тянул с реше­нием и пока отда­вался при­ят­ному ниче­го­не­де­ла­нию насту­пив­ших вака­ций; ходил в гости, при­ни­мал у себя, валялся по дива­нам с книж­кой в руках. В откры­тые окна вры­вался весе­лый, звон­кий шум лет­ней улицы; мяг­кий вете­рок играл воло­сами, шеле­стел листами книги и радостно шеп­тал, что впе­реди целый ряд без­за­бот­ных, сво­бод­ных от заня­тий дней.

Кор­нев, сколько пом­нил себя, все­гда пом­нил все ту же обста­новку. Та же квар­тира, весе­лая, чистая, с невы­со­кими ком­на­тами, мебель в белых чех­лах, солнце, кана­рейка, тика­нье все­воз­мож­ных часов в раз­ных ком­на­тах. Тот же поря­док, заве­ден­ный и уста­нов­лен­ный раз навсе­гда. Отсут­ствие рос­коши, во всем солид­ная проч­ность, начи­ная с мебели и кон­чая бельем, все­гда без­уко­риз­ненно чистым, без мод­ных фасо­нов, но с осно­ва­тель­ными внут­рен­ними досто­ин­ствами. Рос­кошь допус­ка­лась только в двух вещах: в вине и сига­рах. То и дру­гое полу­ча­лось непо­сред­ственно, минуя пошлины, и вслед­ствие этого сто­ило срав­ни­тельно дешево. Отец Кор­нева, Павел Васи­лье­вич, любил поба­ло­вать себя и своих дру­зей, или, как он назы­вал их, собу­тыль­ни­ков, и хоро­шим вином, и сигарами.

В доме Кор­не­вых гости редко пока­зы­ва­лись. Появ­ля­ясь же, сразу при­ни­ма­лись за еду и питье. Жена Павла Васи­лье­вича, Анна Сте­па­новна, не то дичи­лась, не то боя­лась дру­зей мужа, скры­вая, впро­чем, то и дру­гое под мас­кой любез­ной, госте­при­им­ной хозяйки, кор­мила их раз­ными вкус­ными блю­дами про­стой кухни, – гости ели, пили и хва­лили хозяйку, когда она загля­ды­вала к ним в столовую.

– Анна Сте­па­новна!.. милей­шая!.. по боже­ской и чело­ве­че­ской сове­сти, такого пирога, как ваш, нет нигде во всем городе, хоть повесьте меня, – гре­мел обык­но­венно глав­ный запе­вала ком­па­нии, Алек­сандр Ива­но­вич Зло­бец­кий, гро­мад­ная туша на высо­ких рас­став­лен­ных ногах.

– Так когда-нибудь и уйдем увси от вас без языка; бо про­гло­тымо, истинно говорю, про­гло­тымо… Да под­дер­жите… чи вже про­гло­тылы? – обра­щался Алек­сандр Ива­но­вич к осталь­ной мол­чав­шей компании.

– И сам назво­нишь, – отве­чал рав­но­душно чинов­ник таможни, Иван Нико­ла­е­вич Поно­ма­ренко, с оплыв­шим блед­ным лицом, малень­кими чер­ными, непо­кор­ными гла­зами. – Добре под­ве­сили, слава Богу, язык… как только влезли на такую колокольню!

– Воз­можно ли тер­петь сие оскорб­ле­ние? – спра­ши­ваю я вас, любез­ная наша хозяйка, Анна Сте­па­новна… Пожа­луйте ручку…

– Эх! Юбочник.

– Что‑о? – завидно…

– Кушайте, кушайте на здо­ро­вье, – гово­рила Анна Сте­па­новна, робко пятясь к двери, и, еще раз оки­нув взо­ром стол с едой, тарел­ками и винами, спе­шила из наку­рен­ной ком­наты в кухню попол­нить исчез­нув­шее со стола.

– Вот кому сча­стье Гос­подь Бог послал, – гово­рил ей вслед Алек­сандр Ива­но­вич и кивал на хозя­ина. – Давай меняться на мою фуру­муру… двух сестер в при­дачу дам.

– Терпи, терпи, – пре­не­бре­жи­тельно уте­шал его Поно­ма­ренко, – в рай попадешь.

– Да бре­шешь же, не попаду: в раю муче­ники, а дур­ней и оттуда гонят.

– Бачилы про­кляты очи, що поку­палы: ижты ж, хоть повылазты.

– О, ото­звався казак! Та не ешьте ж бо, а пийты. – И Алек­сандр Ива­но­вич запе­вал излюб­лен­ную песню.

В кухню к Анне Сте­па­новне доно­си­лось нестрой­ное гром­кое пение:

А кто пье, тому наливайте,
Кто не пье, тому не давайте,
А мы будем пить
И горилку лить
И за нас,
И за вас,
И за неньку
Стареньку,
Шо научила пи-и-ть,
Го-о-рилочку лы-ы-ть.

Пья­ные голоса один за дру­гим зами­рали над послед­ним про­тяж­ным аккордом.

Анна Сте­па­новна слу­шала, уста­вив­шись в блюдо, на кото­рое накла­ды­ва­лось новое куша­нье, и была довольна, что ряд ком­нат отде­лял ее от пиро­вав­ших. Еще более радо­ва­лась этому, когда дом вздра­ги­вал от взры­вов силь­ного смеха или когда несся по ком­на­там гром­кий, горя­чий говор, шум, а то и крики. Анна Сте­па­новна только тре­вожно огля­ды­ва­лась на двери, боясь, что вот-вот и сюда кто-нибудь заберется.

На рас­свете, запле­та­ясь, ком­па­ния уда­ля­лась нако­нец восво­яси, и гро­мад­ный «сам», как она назы­вала мужа, бри­тый, мол­ча­ли­вый, ста­ра­ясь сохра­нить свою обыч­ную вели­че­ствен­ную осанку, под­жав губы, мрач­ный, не смотря на нее, направ­лялся, лави­руя, в свою спальню. Анна Сте­па­новна легко взды­хала и, раз­би­тая, изму­чен­ная, но успо­ко­ен­ная, пле­лась по ком­на­там, тушила лампы и нако­нец ложи­лась, долго еще рас­ти­рая свои отек­шие от непре­рыв­ного сто­я­ния боль­ные ноги.

По мере того как под­рас­тали дети, харак­тер куте­жей и самый состав ком­па­нии немного изме­нился. Устра­и­вался род вече­ров, и до ужина все шло чинно.

Под акком­па­не­мент дочери то solo, то хором рас­пе­ва­лись раз­ные песни, и глав­ным обра­зом мало­рос­сий­ские: «Гей ты, казаче Софроне», «Запла­кала Укра­ина». Их запе­вал смуг­лый, с длин­ными чер­ными усами, уве­рен­ный в себе регент собор­ной церкви, под маги­че­ским взгля­дом чер­ных глаз кото­рого Маня Кор­нева чув­ство­вала себя как-то осо­бенно хорошо.

А то вдруг без музыки затя­ги­вал Алек­сандр Ива­но­вич:

Ей кажут: встань раненько,
При­че­шися чопурненько;
Она встаты не хоче,
Як та видьма все цокоче.

И, кон­чив, он обни­мал моло­дого Кор­нева и весело говорил:

– Так-то-сь, мой почтен­ней­ший… Все бабы ведьмы, и нет ни еди­ной, у кото­рой хотя бы такой мале­сень­кий хви­стик не тор­чал. По опыту докла­ды­ваю вам…

– Вот как, – отве­чал Кор­нев, ежась и пони­жая свой голос до баса.

– Поверьте опыт­ному чело­веку… и слад­кое забве­ние от сей горь­кой истины сокрыто на дне сих сосу­дов… во испол­не­ние речен­ного: и из горь­кого вый­дет слад­кое… а потому предлагаю…

– Не пью.

– Напрасно… Чему же учат вас в таком случае?

– Ерунде больше.

– О, ото­звався казак… Будьте ж здоровеньки…

В обык­но­вен­ное время жизнь в доме Кор­не­вых про­те­кала одно­об­разно и моно­тонно. «Сам» ходил на службу, а воз­вра­тив­шись, обе­дал, наде­вал халат, и его гро­мад­ная фигура в халате каза­лась еще больше в невы­со­ких комнатах.

Ино­гда он загля­ды­вал в общие ком­наты, зага­дочно смот­рел, под­жи­мал губы и испус­кал не то мыча­нье, не то вздох, не то несколько нот какого-то ему одному извест­ного мотива и опять ухо­дил к себе.

Про­во­див с утра детей в гим­на­зии, мужа на службу, Анна Сте­па­новна при­ни­ма­лась за хозяй­ство. Гор­нич­ная при­би­рала ком­наты, – она помо­гала ей. Выти­рала с доб­ро­душ­ной, энер­гич­ной гри­ма­сой пыль, выти­рала зер­кала тря­поч­кой, смо­чен­ной в водке, раз­го­ва­ри­вала с гор­нич­ной, рас­спра­ши­вая ее о ее житье, о род­ных, вни­кала во все подроб­но­сти ее преж­ней жизни, дока­пы­ва­лась до про­ти­во­ре­чий и, смотря по впе­чат­ле­нию, или при­вя­зы­ва­лась к ней, или начи­нала ее мягко, но неуклонно так выво­дить на све­жую воду, что гор­нич­ная отка­зы­ва­лась от места. Насколько часто меня­лись гор­нич­ные (может быть, здесь дей­ство­вала и рев­ность: Павел Васи­лье­вич ста­рых гор­нич­ных не тер­пел), настолько кухарки жили долго. Воз­раст здесь не играл роли, и кухарки все­гда у Анны Сте­па­новны были пожи­лые. Несколько лет уже жила ста­рая, но весе­лая кухарка Марина, боль­шая сплет­ница, в чест­ность кото­рой Анна Сте­па­новна верила, как в свою. С Мари­ной Анна Сте­па­новна отды­хала душой и все­гда с удо­воль­ствием ждала ее воз­вра­ще­ния с базара. Марина про­ворно рас­кла­ды­вала на боль­шой чистый стол при­не­сен­ную про­ви­зию: све­жую крас­ную говя­дину, белый хлеб, мор­ковь, кочаны капу­сты, буб­лики; Анна Сте­па­новна с удо­воль­ствием под­са­жи­ва­лась поближе, вды­хала в себя све­жий аро­мат от про­ви­зии, помо­гала кухарке и вни­ма­тельно слу­шала, пере­спра­ши­вая, раз­ные город­ские ново­сти. И Анна Сте­па­новна знала все­гда все: и какой обед у Кар­та­ше­вых, и какая родня у Рыль­ского, и кто из ее зна­ко­мых к кому чаще ходит, – все пере­да­вала кухарка, что успе­вала узна­вать на базаре от своих подруг. И все скла­ды­вала в себя и тща­тельно берегла Анна Сте­па­новна. Запас этих све­де­ний помо­гал ей раз­би­раться в слож­ных отно­ше­ниях незна­ко­мого ей обще­ства. Раз­го­ва­ри­вая с нею, ее доб­рые зна­ко­мые и не подо­зре­вали, что она каж­дый день при­под­ни­мает ту таин­ствен­ную завесу их домаш­ней жизни, кото­рую обык­но­венно ста­ра­ются так тща­тельно закры­вать от непо­свя­щен­ных глаз. Из-за этой запре­щен­ной завесы Анна Сте­па­новна видела боль­шею частью совсем дру­гих людей, чем те, какими желали изоб­ра­зить себя эти люди. Доб­рый раде­тель о чужих бедах выхо­дил при­жи­ми­стым, сухим, неспра­вед­ли­вым эго­и­стом; крас­но­ре­чи­вая дама с бега­ю­щими глаз­ками, так ищу­щими общего сочув­ствия, поль­зо­ва­лась общею нена­ви­стью при­слуги за свой неснос­ный черст­вый харак­тер. И это посто­ян­ное двой­ное осве­ще­ние, под кото­рым Анна Сте­па­новна видела людей, в связи с при­род­ной чут­ко­стью, делало то, что она нико­гда не оши­ба­лась в своих сим­па­тиях и все­гда гово­рила и дей­ство­вала наверняка.

Созна­тельно или бес­со­зна­тельно, но при­зна­вал это и все­гда сосре­до­то­ченно-вели­че­ствен­ный и зага­дочно-мол­ча­ли­вый муж ее, и моло­дой, счи­тав­ший себя дале­ким от ее вли­я­ния, сын. В этом отно­ше­нии она имела несо­мнен­ное вли­я­ние в семье, и тем более силь­ное, чем меньше оно созна­ва­лось и ею и семьей. В осталь­ном, в гла­зах сына, она была мамень­кой, кото­рую он любил и ста­рался забыть и ее нераз­ви­тость, и ее мещан­ское зва­ние, кото­рое невольно, но часто под­чер­ки­ва­лось в обще­стве. Но дочери оно достав­ляло много мучи­тель­ного. Оно вно­сило раз­дра­же­ние, может быть, и зависть в сно­ше­ния ее с подру­гами и вли­яло на выбор подруг. Мещан­ство матери было самым боль­ным местом дочери, и неосто­рож­ный намек в этом смысле зали­вал ее щеки, шею и уши ярким румян­цем. К чести Марьи Пав­ловны надо ска­зать, что она не то что сты­ди­лась за мать, а про­сто раз­дра­жа­лась и оби­жа­лась. Что думал «сам», этого никто не знал, не знала и Анна Сте­па­новна. Пони­мая всех своих зна­ко­мых, она с совер­шен­ным недо­уме­нием оста­нав­ли­ва­лась перед своим мужем. Извест­ный инстинкт под­ска­зы­вал ей, конечно, манеру обра­ще­ния, но, силь­ный и вер­ный с дру­гими, инстинкт дей­ство­вал здесь робко, наугад и часто нев­по­пад. Суще­ство­вало что-то, в чем так и не могла разо­браться Анна Сте­па­новна. И это бес­со­зна­тельно мучило ее и застав­ляло напря­женно рыться в про­шлом, в бес­по­лез­ном уси­лии найти зате­рян­ное начало; все с самого начала таким было, сразу как-то поте­ря­лась руко­во­дя­щая нить, с самой пер­вой встречи.

Покон­чив со вся­кими делами по хозяй­ству, надев боль­шие чере­па­хо­вые очки, Анна Сте­па­новна сади­лась где-нибудь в зали­той солн­цем ком­натке, где осо­бенно звонко зали­ва­лись кана­рейки, за починку и што­па­нье ста­рого белья и часто отда­ва­лась вос­по­ми­на­ниям об этой пер­вой встрече.

Да, два­дцать лет про­шло, точно вот вчера все это было. Все, как живое, сто­яло перед глазами.

Пошла она в собор и надела, как сей­час пом­нит, синень­кое с белыми звез­доч­ками пла­тье. На самой груди была малень­кая вырезка и в ней кре­стик, малень­кий, сереб­ря­ный, позо­ло­чен­ный, на бар­хат­ной лен­точке. Стоит она в церкви, молится; уж к кре­сту пошли, уж идут мимо нее назад; только и она было собра­лась дви­нуться, как вдруг… Анна Сте­па­новна опус­кала работу при вос­по­ми­на­нии, как это слу­чи­лось. Стоит перед ней моло­дой чело­век, высо­кий, в синем ворот­нике, в золо­тых пуго­ви­цах; волосы этак корот­кие, при­че­сан­ные назад, свет­лые-свет­лые, глаза голу­бые так насквозь и смот­рят… И вдруг… кре­стится, накло­ня­ется да прямо в кре­стик, что в про­резе у нее на груди, губами… Завер­те­лось все в гла­зах: и страшно, и стыдно, и вот точно волю всю ее отнял, – а слезы так и льются по щекам. Взял он ее под руку и повел из церкви. Очну­лась уж в какой-то улице. Спра­ши­вает ее:

– Вы где живете?

Гля­нула она на него, вспом­нила и говорит:

– За что же это вы меня на всю жизнь опорочили?

– Про­стите… ради Бога, простите…

А сам идет все да гово­рит, гово­рит что-то…

Раз­ли­ва­ются кана­рейки, льются их трели, лежит на коле­нях работа, а Анна Сте­па­новна все смот­рит и смот­рит куда-то вдаль.

Два­дцать лет про­нес­лось… Все такой же он: весе­лый – назы­вает ее «Анна Сте­па­новна»; сер­ди­тый – ска­жет: «суда­рыня», подо­жмет губы – туча тучей. Так и упа­дет ее сердце, и жизнь не в жизнь, ходит, шеп­чет себе: «Зака­ти­лось мое сол­нышко», – да взды­хает. А боже сохрани при нем вздох­нуть. Как услы­шит его шаги, сама себя испу­гает – идет, идет! И при­мет спо­кой­ный вид. Прой­дет он – смот­рит ему вслед, смот­рит потух­шим, непо­ни­ма­ю­щим взглядом.

Павел Васи­лье­вич и с детьми был чужой. Больше дру­гих раз­ре­ша­лось дочери; раз­ре­ша­лось, или она сама себе раз­ре­шала: не боя­лась она как-то его угрю­мого вида даже и тогда, когда деньги при­хо­ди­лось просить.

Сын отно­сился к отцу с какой-то сме­сью страха, непо­ни­ма­ния и того харак­тер­ного недру­же­лю­бия, кото­рое все­гда явля­ется резуль­та­том дале­ких отно­ше­ний отца к детям. Недру­же­лю­бие это было не по суще­ству, – в каком-то отвле­че­нии его не суще­ство­вало, но от этого теку­щие отно­ше­ния не были ближе. В этом отвле­че­нии сын, в общем, ува­жал отца. От матери он узнал исто­рию их брака, знал неко­то­рые подроб­но­сти из его жизни, давав­шие ясное пред­став­ле­ние о том, что его отец был, по край­ней мере, прежде (теперь он мол­чал), чело­ве­ком чут­ким к выс­шим потреб­но­стям жизни. Об этом же гово­рила гро­мад­ная биб­лио­тека отца, кото­рую сын оце­нил, начав серьез­ное чте­ние. Ува­жал он отца и за отсут­ствие вся­кой рисовки. Неко­то­рое сочув­ствие отца к его раз­ви­тию сын уга­ды­вал, но в ред­кие минуты беседы на эту тему отец выска­зы­вался так опре­де­ленно и кате­го­рично, что чув­ство­ва­лось, что вся­кий спор с ним был совер­шенно бес­по­ле­зен. Вообще Кор­нев счи­тал, что отец – суще­ству­ю­щий факт, кото­рый надо при­ни­мать так, как он есть, ничего здесь не пере­ме­нишь, и луч­шее, чтобы не раз­дра­жать и не раз­дра­жаться, – это избе­гать с ним вся­ких лиш­них раз­го­во­ров, не иду­щих к делу. А дело­вые раз­го­воры все­гда были коротки и лако­ничны: «выдер­жал», «сре­зался» и в очень ред­ких слу­чаях: «папенька, поз­вольте денег».

X. Пикник

Наташа Кар­та­шева, дер­жав­шая экза­мен в казен­ную гим­на­зию в тот же класс, где была и Кор­нева, позна­ко­ми­лась таким обра­зом с Маней, и, по насто­я­нию бра­тьев, они обе позна­ко­ми­лись и домами между собой. Зина Кар­та­шева дер­жала себя в сто­роне от подруг Наташи. Месяц тому назад она кон­чила курс в част­ной гим­на­зии и теперь была уже на пра­вах взрос­лой барышни. С това­ри­щами брата у нее тоже было мало общего.

Зина­ида Нико­ла­евна кон­чила уче­нье, выхо­дила, так ска­зать, уже на дорогу жизни, а ком­па­нии пред­сто­яло еще столько же, если не больше, учиться: ходили к тому же слухи о вось­мом классе, о гре­че­ском языке, о каком-то цир­ку­ляре попе­чи­теля. Все это зани­мало и вол­но­вало ком­па­нию, но все это уж не инте­ре­со­вало Зина­иды Нико­ла­евны: напро­тив, това­рищи брата в ее гла­зах еще больше пре­вра­ща­лись в маль­чи­ков. Ком­па­ния чув­ство­вала это отно­ше­ние к себе Зина­иды Нико­ла­евны и поне­многу, затаив недо­воль­ство, стала отда­ляться от нее. Зина­ида Нико­ла­евна и довольна была отде­латься от маль­чи­шек, и в то же время чув­ство­вала пустоту: уче­нье кон­чи­лось, новая жизнь не сло­жи­лась. Не было даже под­хо­дя­щего кружка зна­ко­мых, где общ­ность инте­ре­сов свя­зы­вала бы ее с этим круж­ком. Она бывала у несколь­ких подруг, эти подруги бывали у нее, но все это было как-то не «по-боль­шому», не нала­жено и, глав­ное, не инте­ресно: не было даже насто­я­щих кава­ле­ров, взрос­лых, окон­чив­ших курс, инте­рес­ных, если не счи­тать одного судеб­ного сле­до­ва­теля да брата одной подруги, моло­дого учи­теля гим­на­зии – Логи­нова, кото­рого Зина­ида Нико­ла­евна малень­кой девоч­кой встре­чала, бывало, в церкви в гим­на­зи­че­ском мун­дире. Оба эти кава­лера у Агла­иды Васи­льевны в доме не бывали, и встре­ча­лась с ними Зина­ида Нико­ла­евна или у подруги, или на буль­варе, куда на про­гулку ее и подруг про­во­жали эти кавалеры.

Ком­па­ния, шля­ясь и натал­ки­ва­ясь на Зина­иду Нико­ла­евну и ее обще­ство, раз­ма­ши­сто, не без иро­нии рас­кла­ни­ва­лась с ней и пус­кала по ее адресу, в отсут­ствие Кар­та­шева, остроты, смысл кото­рых был тот, что «Зина­ида Нико­ла­евна теперь стали боль­шие, им нужно жени­хов, и они, маль­чишки, для них больше не интересны».

– Ну, и ска­тер­тью дорога, – гово­рил Кор­нев, – на здо­ро­вье! Хотя, не в обиду будь ска­зано, гос­по­дин сле­до­ва­тель имеет вид голод­ного гал­чонка, а гос­по­дин учи­тель был изве­стен своей глу­по­стью еще в тот период, когда впер­вые узнал, откуда у него ноги растут.

Зина­ида Нико­ла­евна точно чув­ство­вала, что озна­чали эти боко­вые доволь­ные взгляды, кото­рыми ком­па­ния, про­ходя мимо, дарила ее и ее обще­ство, крас­нела и испы­ты­вала непри­ят­ное, немного враж­деб­ное чув­ство к дру­зьям брата.

– Гм, гм! – гово­рил Долба, огля­ды­ва­ясь на при­лич­ной дистан­ции на про­хо­див­шее обще­ство Зина­иды Нико­ла­евны. – На трех бары­шень двух кава­ле­ров маловато.

– Дежур­ство устроят, – отве­чал Рыль­ский, поправ­ляя свой шнурок.

Что до Наташи, то она учи­лась и не думала еще о том вре­мени, когда ее сверст­ники пре­вра­тятся вдруг в маль­чи­шек. Теперь эти маль­чишки и ее и Кор­неву очень инте­ре­со­вали; как-то неза­метно, само собой про­ис­хо­дило обо­юд­ное сбли­же­ние, и Наташа и ком­па­ния в обще­стве друг друга чув­ство­вали себя легко и сво­бодно. Ино­гда даже ком­па­ния при Наташе про­ха­жи­ва­лась насчет ее стар­шей сестры, ино­гда серьез­ный поды­мался раз­го­вор на тему, что зна­чит, соб­ственно, «кон­чила курс».

Окон­ча­ние экза­ме­нов решено было отпразд­но­вать пик­ни­ком. Так как сле­ду­ю­щее после экза­ме­нов вос­кре­се­нье сов­пало к тому же с днем рож­де­ния Кор­нева, то и поста­но­вили: обе­дать у Кор­не­вых и сей­час же после обеда ехать на лод­ках на дачу к подруге Кор­не­вой – Горенко. Наташа, сошед­ша­яся быстро с Горенко, тоже участ­во­вала со всеми и в обеде и в пикнике.

В вос­кре­се­нье с утра, по обык­но­ве­нию, вся семья Кор­не­вых (за исклю­че­нием Анны Сте­па­новны, болев­шей ногами) отпра­ви­лась в собор.

Как-то давно уже Павел Васи­лье­вич кос­нулся раз навсе­гда этого вопроса по поводу выска­зан­ного сыном взгляда на религию.

– М‑м-м… – про­тя­нул Павел Васи­лье­вич, сжав губы, и уста­вился, точно заду­мался, в пол. Так он стоял долго и нако­нец, реши­тельно под­няв голову, произнес:

– Да‑с…

И опять задумался.

– Вот что…

Павел Васи­лье­вич сде­лал еще одну паузу, собрал губы и заго­во­рил, сво­бодно моду­ли­руя свой голос:

– Там как угодно… Все чело­ве­че­ство… вели­чай­шие умы… Ну‑с, все равно… это меня не каса­ется… Но у вас есть сестра…

Павел Васи­лье­вич в тор­же­ствен­ных слу­чаях гово­рил своим домо­чад­цам «вы». Он еще раз сжал губы и кончил:

– Я желал бы, чтоб фор­маль­но­сти были соблюдаемы.

Ту же мысль Агла­ида Васи­льевна сво­ему сыну выска­зала так:

– Там, веришь ли ты или не веришь, мне реши­тельно все равно. Я верю, что, когда надо будет, Гос­подь пожа­леет меня и сде­лает тебя веру­ю­щим; но вот чего я не могу поз­во­лить – это касаться сестер. «Горе соблаз­нив­шему еди­ного от малых сил»… пом­нишь? Ни люди, ни Бог не про­стят. И в цер­ковь извольте ходить.

Таким обра­зом, и Кор­нев и Кар­та­шев ходили в цер­ковь. Ходила, впро­чем, и осталь­ная ком­па­ния и даже като­лик Рыль­ский, потому что в церкви можно было встре­тить всех: Агла­иду Васи­льевну с дочерьми, сестру Кор­нева, подруг и ее, и Зини­ных, и Наташиных.

День был насто­я­щий лет­ний, так и тянуло куда-нибудь подальше от душ­ного города. Город со сво­ими наряд­ными, звон­кими ули­цами, пане­лями в тени ака­ций, с белыми мар­ки­зами, с кра­си­вым тени­стым буль­ва­ром, с свер­кав­шим там, внизу, синим морем, зали­тый ярким солн­цем, – точно спал в непо­движ­ном воздухе.

В соборе шла обедня. Было про­хладно и про­сторно. Ред­кие шаги по камен­ному полу собора звон­ким эхом отда­ва­лись в ушах. Над голо­вами в высо­ком куполе, точно живые, дви­га­лись волны ладана и таяли там, вверху, в непо­движ­ных золо­тых лучах солнца. По церкви, виб­ри­руя, нес­лись и мяг­кие дро­жа­щие звуки про­то­ди­а­кон­ского баса, и строй­ное пение архи­ерей­ских пев­чих. В рас­кры­тые окна загля­ды­вал весе­лый, празд­нич­ный день, тихий, непо­движ­ный, точно загля­нул и при­тих, про­ник­ну­тый тор­же­ствен­ной служ­бой. По вре­ме­нам лишь вдруг вры­вался звон­кий треск мосто­вой или мягко шумела в окнах моло­дая, вся в белом цвету, листва акаций.

У алтаря, с левой сто­роны, ближе к решетке, сто­яла Агла­ида Васи­льевна, спо­кой­ная, сосре­до­то­чен­ная, вни­ма­тель­ная к службе; Зина­ида Нико­ла­евна, сдер­жан­ная, стро­гая; Наташа, уста­лая, рас­се­ян­ная; Анна Пет­ровна Горенко, с живыми синими гла­зами, кото­рые быстро, пыт­ливо, в кон­траст с без­мя­теж­ными боль­шими гла­зами Наташи, всмат­ри­ва­лись во все окру­жа­ю­щее. Подальше стоял гро­мад­ный «сам» – Павел Васи­лье­вич Кор­нев, с плотно сжа­тыми губами, со сло­жен­ными на животе руками, ино­гда вдруг всем туло­ви­щем пово­ра­чи­вав­шийся назад и смот­рев­ший куда-то вдаль над голо­вами моля­щихся. Позади него сто­яла Маня Кор­нева с доче­рью хозя­ина того дома, где жили Кор­невы, наряд­ной, кра­си­вой бес­цвет­ной девуш­кой. Еще дальше в лег­ких пару­си­но­вых костю­мах, обло­ко­тив­шись о колонны, сто­яли Кор­нев и Карташев.

Кар­та­шева мучила все та же мысль о Мане Кор­не­вой. Сердце его тоск­ливо ныло. Он то смот­рел, заду­мав­шись, впе­ред, то, убе­гая от своих непри­ят­ных мыс­лей, исче­зал взгля­дом в окне, следя, как неж­ный воз­дух в нем млел, рябил и уно­сился мел­кими струй­ками вверх, в про­зрач­ное небо. Там, в голу­бой дали, точно купался высо­ко­вы­соко орел! Счаст­ли­вый орел! Ему нет пре­град: он при­ле­тел из сте­пей, видит теперь синее море и опять уле­тит назад в степи… куда захо­чет: может быть, в Крым, на Кав­каз… уви­дит горы… снег на них… поле­тит в дру­гие степи, ров­ные, глад­кие, с боло­ти­стой рекой, высо­кими камы­шами, низ­ким небом… Завы­вает камыш, кача­ется над рекой. Мут­ная река бежит мимо: камыш машет ей вслед, точно хочет догнать ее и не может… Маня Кор­нева чужая ему и любит Рыль­ского… Близко стоит она, как и прежде, а чужая… Ее жел­тень­кое баре­же­вое пла­тье… тоже чужое… В окно све­жая волна воз­духа несет аро­мат моря, жас­мина, ака­ций и мучи­тельно про­ни­кает в сердце. Нет, не чужая! – шеп­чет, точно про­сит, чей-то голос… Чужая! чужая! чужая! – упрямо твер­дит дру­гой… А в голове точно поет кто-то тоск­ливо и сладко:

Любил я вас сердцем
И любил душою,
Вы же, как младенцем,
Забав­ля­лись мною.
Вы не понимали
Ни моих страданий…

Не пони­мала!.. Слезы свер­кали в гла­зах Кар­та­шева. Эх, забыть бы все и уле­теть туда в окно, где белая ака­ция тонет в неж­ном голу­бом небе, где орел чер­ной точ­кой только вид­не­ется уже там, вдали. Глу­пая его любовь, глу­пый он сам… слава Богу, никто не знает о его любви, и нико­гда не узнает… и она, что любил он ее… Наташа повер­ну­лась и смот­рит на него, точно заду­ма­лась, жаль ей его. Неужели уга­дала? Нет, слава Богу, не уга­дала; пере­вела спо­койно глаза на Кор­нева и смот­рит так, как будто и его о чем-то спра­ши­вает. Счаст­ли­вая Наташа! не мучится. И Анна Пет­ровна огля­ну­лась и смот­рит на него лас­ково, вни­ма­тельно… синие-синие глаза, зубки белые, думает что-то и кусает губы… губы малень­кие, кра­си­вые. Покрас­нела и отвер­ну­лась. Может быть, он неловко посмот­рел?.. Отчего ему все­гда кажется, что он вдруг сде­лает когда-нибудь что-то такое, чего уж и попра­вить нельзя будет?.. Рас­се­ян­ным не надо быть, надо посто­янно думать.

Кар­та­шев стрях­нул с себя мысли и повер­нулся к алтарю: затво­ря­лись цар­ские врата, пев­чие тес­нее обсту­пили смуг­лого регента с чер­ными усами, в рас­стег­ну­том сюр­туке; поду­мал про него, что ему жарко; замер на мгно­ве­ние над под­няв­шимся вверх камер­то­ном и окон­ча­тельно при­шел в себя, когда воз­дух дрог­нул, и поли­лись, и зазве­нели, и загу­дели трес­ку­чие залпы тор­же­ствен­ного: «Тебе Бога хвалим».

«Скоро конец», – поду­мал Кар­та­шев и устало посмот­рел назад. Он весело встре­пе­нулся: про­би­ра­лись Семе­нов, Долба и Рыль­ский. Кор­нев, какой-то празд­нич­ный, насто­я­щий име­нин­ник, при­че­сан­ный с боко­вым про­бо­ром свет­лых густых волос, тоже повер­нулся, и из мон­голь­ских при­пух­ших про­ре­зов смот­рели его серо-зеле­ные пыт­ли­вые глаза.

Семе­нов шел впе­реди, выпя­тив грудь, с сия­ю­щим выра­же­нием сво­его крас­ного в вес­нуш­ках лица. Он был дово­лен собой: успел отсто­ять обедню с род­ными и попал вовремя в собор. Из-за Семе­нова выгля­ды­вали боль­шие карие глаза Долбы, а из-за Долбы смот­рело без­за­ботно-весе­лое, насмеш­ли­вое лицо Рыль­ского. Он с каким-то зата­ен­ным любо­пыт­ством и неко­то­рым стра­хом косился по сто­ро­нам, точно вот-вот узнают, что он като­лик, дога­да­ются, зачем он при­шел, и вдруг выве­дут его из церкви. Он уси­ленно обма­хи­вал свою грудь каким-то полу­ка­то­ли­че­ским, полу­пра­во­слав­ным кре­стом и еще весе­лее погля­ды­вал впе­ред, где сто­яла зна­ко­мая публика.

При­бли­зив­шись, Семе­нов в упор нажал на Кар­та­шева и, сохра­няя свой наду­тый вид, толк­нул его слегка в бок кула­ком. Кор­нева повер­ну­лась, весело скольз­нула гла­зами по при­быв­шим, на мгно­ве­ние оста­но­ви­лась на Рыль­ском и, отвер­нув­шись, уста­ви­лась в золо­тое сия­ние над алтарем.

Ком­па­ния ожив­ленно зашу­шу­кала, послы­шался сдер­жан­ный тихий смех. Кор­нева, опять повер­нув­шись и сдви­нув брови, ста­ра­лась строго смот­реть на шумев­ших. В ответ Рыль­ский быстро закре­стился, закла­нялся, не спус­кая с нее глаз. Она тоже смот­рела на него сво­ими влаж­ными карими глаз­ками и уже не строго, но с какою-то вызы­ва­ю­щею пре­не­бре­жи­тель­ною гри­ма­сою; смот­рела ему в глаза, на кре­стив­шу­юся руку и опять в глаза. Что-то точно коль­нуло ее в сердце, в гла­зах ее сверк­нул ого­нек, и, не выдер­жав, она отвер­ну­лась к алтарю. Только видны были ее крас­ные ушки да акку­ратно высоко вверх подо­бран­ные волосы. Кар­та­шев видел все. Не было сомне­ния. Рас­те­рян­ный, скон­фу­жен­ный, он ста­рался забыть и о Кор­не­вой и о Рыль­ском, ста­рался думать о посто­рон­нем и был рад, когда служба кон­чи­лась и все начали здо­ро­ваться между собою. Он тоже потя­нулся, поздо­ро­вался с Маней, тороп­ливо избе­гая ее взгляда, подо­шел к Наташе и Горенко.

– При­ез­жайте же сего­дня с сест­рой к нам на дачу, – ска­зала Анна Пет­ровна ласково.

Кар­та­шев рас­се­янно поклонился.

– У нас хорошо: море близко, купа­нье отлич­ное, вече­ром такая пре­лесть… так бы и не ложился спать.

– Ах, как жалко, что мы едем в деревню! – с огор­че­нием ска­зала Наташа, – я так люблю море.

– В деревне тоже хорошо, – упав­шим голо­сом отве­тил Кар­та­шев, грустно следя, как Кор­нева пошла к выходу.

– Послу­шай, – дер­нул его Семе­нов, – Марья Пав­ловна пору­чила тебе ска­зать, чтобы ты при­шел на буль­вар, когда про­во­дишь сестер.

Кар­та­шев вспых­нул, а Семе­нов, попро­щав­шись, быстро заша­гал вдо­гонку за скры­вав­ши­мися Кор­не­вой, Рыль­ским и Долбой.

– Вы к нам в деревню при­ез­жайте, – пове­се­лел вдруг Кар­та­шев, обра­ща­ясь к Анне Петровне.

– Я не могу: у меня брат больной.

Она встре­во­женно отвела глаза, без инте­реса скольз­нула ими по про­хо­дя­щим и начала про­щаться. Наташа крепко поце­ло­ва­лась с нею.

– Ах, как я ее люблю! – гово­рила Наташа брату, идя с ним из церкви. – Она ужасно гор­дая… не гор­дая, а само­лю­би­вая… и доб­рая: все готова отдать… Как она любит брата! Брат тоже сим­па­тич­ный… Жаль его! – он, наверно, умрет: у него чахотка.

– Она очень сим­па­тич­ная, – согла­сился Карташев.

– Сего­дня как раз восем­на­дцать лет, – гово­рила Агла­ида Васи­льевна, сходя с паперти и рав­ня­ясь с сыном, – как мы пере­ехали из Петер­бурга сюда. Я еще малень­кой меч­тала все­гда о юге, и мне кажется, если б мне при­шлось воз­вра­титься в Петер­бург, я умерла бы там… Без солнца, без воз­духа, без моря нельзя жить…

Она вошла в аллею.

– А я люблю север, зиму, – отве­тил сын.

– Ни того ни дру­гого ты не видал. А если при­дется тебе жить на севере, ты нико­гда его не будешь любить: север – блед­ная тень юга, сла­бая копия пло­хими крас­ками… А осо­бенно ты… Когда я ждала тебя на свет, я по целым часам про­си­жи­вала на берегу моря, читала Валь­тера Скотта, «Кон­су­эло» Жорж Занд, Дик­кенса, посто­янно смот­рела на порт­рет Пуш­кина… Целую гале­рею порт­ре­тов устроила.

– Ну, ни на Пуш­кина, ни на Дик­кенса, ни на Валь­тера Скотта я, кажется, не похож.

– Маль­чик ты еще…

– Не совсем и маль­чик, – отве­тил сын, косясь на свои про­би­ва­ю­щи­еся усы.

– Для меня все­гда мальчик.

– Удоб­ная пози­ция, – усмех­нулся он, – по край­ней мере, надежды нико­гда не поте­ря­ете, что из меня вый­дет что-нибудь.

Мать улы­ба­лась и удо­вле­тво­ренно про­во­жала гла­зами обго­няв­ших их пешеходов.

Под­ходя к дому, Кар­та­шев нетер­пе­ливо при­бав­лял ходу.

– Тёма совсем уже пере­стал дома сидеть, – ска­зала Зина.

Кар­та­шев поко­сился на мать.

– Налю­бу­емся еще друг на друга за лето в деревне, – отве­тил он угрюмо.

– А пока Маней… Спеши… – пре­не­бре­жи­тельно кон­чила Зина.

Тёма почув­ство­вал какой-то намек на Рыль­ского, сверк­нул гла­зами, но, овла­дев собой, при­нял рав­но­душно спо­кой­ный вид.

– Я не меша­юсь в твои дела, – прошу и в мои не мешаться.

– Во-пер­вых, у меня ника­ких дел нет, – оби­де­лась Зина.

– Очень жаль.

– Ну, уж это не твое дело.

– Тёма, Зина, что это такое? – вме­ша­лась Агла­ида Васи­льевна. – Право, чем больше вы рас­тете, тем у вас хуже манеры.

– Я нико­гда с Тёмой больше не буду раз­го­ва­ри­вать. Он каж­дое мое слово перевирает.

– Да и не раз­го­ва­ри­вай, пожа­луй­ста. Вооб­ра­жает, что кон­чила курс…

– Стыдно, Тёма, – обо­рвала Агла­ида Васи­льевна. И, пони­зив голос, хотя Зина и ушла, Агла­ида Васи­льевна доба­вила: – Сестра курс кон­чила: вме­сто того чтоб сде­лать ей что-нибудь при­ят­ное, ты точно такой же чужой ей, как какой-нибудь Долба, кото­рый только и рад, когда под­ме­тит что-нибудь… Стыдно. В этом отно­ше­нии с Кор­нева бери при­мер, нико­гда про­тив сестры…

– Ну, уж и никогда.

– Нико­гда… так пошу­тит, но он любит и, смотри, как горой вста­нет, чуть что… Кстати, что ж он, едет?

– Он хочет… мать, кажется… поедет!

– Мы во втор­ник вещи отправляем.

– Я сего­дня спрошу его… Наташа, не опоз­дай к Корневым.

Мать вошла в дом, а Кар­та­шев пошел назад, рас­стро­ен­ный и огор­чен­ный. Дойдя до пере­крестка, он оста­но­вился, поду­мал и вме­сто буль­вара повер­нул к квар­тире Корневых.

Зина, уйдя от брата, вошла пер­вой в гости­ную, оста­но­ви­лась посреди ком­наты спи­ной к вхо­див­шей Наташе и проговорила:

– Тёма дурак: не видит, что его Кор­нева по уши влюб­лена в Рыль­ского… Ника­кого само­лю­бия нет. Рыль­ский так уха­жи­вает явно…

– Рыль­ский же в тебя влюб­лен, – пустила булавку сестра.

– Что ж из этого? Можно уха­жи­вать за кем угодно. Да мне реши­тельно, впро­чем, все равно, в кого влюб­лен Рыль­ский. Мальчишка…

– А ты что за маменька?

– Я сего­дня выйду замуж, у меня через год дети, а он мальчишка…

– Тоже может жениться… Сын Акима таких же лет, а соби­ра­ется же жениться.

Сестра так воз­му­ти­лась, что даже не сразу ответила.

– Какие ты глу­по­сти говоришь.

– Почему глупости?

– Да потому, что глу­по­сти. Там живот­ная жизнь, а им надо учиться и учиться.

– В таком слу­чае выхо­дит, что ты старше их только тем, что пере­стала учиться.

Зина вме­сто ответа села на стул и, как была в шляпке, расплакалась.

Наташа сму­щенно смот­рела на сестру.

– Я совсем тебя не хотела оби­деть, – рас­те­рянно про­го­во­рила она.

– Да я вовсе не оттого и плачу, – отве­тила Зина, выти­рая слезы и отво­ра­чи­ва­ясь к окну. – Лезут, лезут… при­стают… Точно пре­ступ­ле­ние какое сде­лала, что курс кон­чила… Я в мона­стырь уйду…

– Зачем же в мона­стырь? – рас­те­ря­лась совсем Наташа.

Зина не отве­тила и, выте­рев слезы, смот­рела сво­ими чер­ными стро­гими гла­зами на улицу, по кото­рой один за дру­гим мча­лись наряд­ные эки­пажи, уно­сив­шие сидев­ших в них на дачи.

Вошла Агла­ида Васи­льевна, огля­нула доче­рей, поце­ло­вала выско­чив­ших к ней Маню и Асю, спро­сила, где Сережа, скольз­нула взгля­дом по Зине, подо­шла к ней и, обняв ее голову двумя руками, накло­ни­лась и, лас­ково поце­ло­вав ее, проговорила:

– Умница моя.

Зина молча поце­ло­вала руку матери.

– Все при­дет в свое время…

Агла­ида Васи­льевна точно под­слу­шала раз­го­вор сестер.

– И я в твои годы, когда кон­чила курс, также не знала, что с собой делать. Все идут одной и той же доро­гой: только кажется, что с нами вот именно и про­ис­хо­дит что-то осо­бен­ное… Вот при­е­дем из деревни, я зна­ком­ства возобновлю…

– Да я и не хочу их, – огор­ченно пере­била дочь.

– Ну, не хочешь, ложу в театр возь­мем… К тете в Петер­бург поедешь… Только не плачь: это пор­тит цвет лица, будешь блед­ная, со взду­тыми гла­зами. Ты что ж, поедешь сего­дня на дачу к Елищевым?

– Кажется, поеду.

– Если бы Тёма был сво­бо­ден, – ска­зала мать, – ему бы тоже поехать надо было.

– Страшно занят, – не утер­пела Зина, – для всех время есть, кроме сестер.

– Рож­де­нье Кор­нева, – засту­пи­лась Наташа.

– С сест­рой за брата отпразднует…

– Ну, ну, – заме­тила Агла­ида Васи­льевна, – уж ты сего­дня расходилась.

– Вы, мама, все­гда за Тёму заступаетесь…

– Ах, ска­жите пожа­луй­ста, – рас­сме­я­лась Агла­ида Васи­льевна, гладя волосы дочери, – вы, кажется, и до мамы добираетесь.

Зина встала и горячо поце­ло­вала мать.

– Надо, детки, мягче отно­ситься друг к другу, – гово­рила мать, целуя, в свою оче­редь, дочь.

Павел Васи­лье­вич Кор­нев шел от обедни, высту­пая по улице как-то боком, раз­ма­хи­вая пра­вой рукой так же сво­бодно, как будто он шагал не по улице, а по сво­ему каби­нету. Он сдви­нул лег­кую соло­мен­ную шляпу на заты­лок, отду­вался, пус­кал свое «фу» и по вре­ме­нам обма­хи­вался боль­шим полот­ня­ным плат­ком, кото­рый за два конца дер­жал в пра­вой руке.

Обго­няя его, про­шли его сын и пле­мян­ник, сту­дент мест­ного уни­вер­си­тета. Оба шли воз­буж­денно и быстро.

Кор­нев сосре­до­то­ченно слу­шал и, по обык­но­ве­нию, обгры­зал свои и без того обгло­дан­ные ногти.

– Я про­чи­тал твою ста­тью, – гово­рил сту­дент. – Видишь ли… Да брось, – нетер­пе­ливо уда­рил он по руке Кор­нева. – Сквер­ная при­вычка какая… глав­ное, хочешь быть меди­ком: труп­ное зара­же­ние готово.

– Сквер­ная при­вычка, – отве­тил вскользь Кор­нев и при­нялся опять за ногти.

– Да… так вот я говорю… – пой­мал свою мысль сту­дент, всмат­ри­ва­ясь боль­шими бли­зо­ру­кими гла­зами в про­хо­див­шего гос­по­дина. – Если смот­реть на жизнь как на удо­воль­ствие, тогда, конечно, отчего и не при­кра­сить ее для боль­шего еще, что ли, удо­воль­ствия… Но если жизнь…

Сту­дент поис­кал гла­зами, огля­нулся для чего-то назад и, точно пой­мав нуж­ное слово, продолжал:

– …но если жизнь – серьез­ный труд, реше­ние весьма важ­ной задачи, на кото­рую пола­га­ется весьма огра­ни­чен­ное время, именно наша жизнь – время, из кото­рого мы не имеем права терять ни одной секунды.

Сту­дент на мгно­ве­ние нервно открыл глаза, еще раз оглянулся.

– Тогда все то, что пони­ма­ется под сло­вом «худо­же­ственно»…

– Понятно, – оза­бо­ченно про­из­нес Кор­нев, при­бав­ляя шагу.

Они почти бежали по улице. Опе­ре­див немного Кор­нева, ухва­тив его за пуго­вицу пару­си­но­вого пиджака, сту­дент продолжал:

– Не только потеря вре­мени, но и вред!

Послед­нее слово крик­нул он на всю улицу.

– И вот почему! Чело­век с самой серьез­ной физио­но­мией говорит:

Пока не тре­бует поэта
К свя­щен­ной жертве Аполлон,
В забо­тах сует­ного света
Он мало­душно погру­жен.[13]

Мне пред­став­ля­ется такая кар­тина: сидит чучело с длин­ными воло­сами, сидит и ждет, пока его потре­буют и пово­ло­чат в широ­ко­шум­ные дуб­равы. А так как сидеть скучно, то он и погру­жа­ется мало­душно и дела­ется между сынами земли самым ничтож­ным… Вот к чему это при­во­дит: патент на без­дель­ни­ча­нье. Напрягся и потек, потек и изне­мог. Та же мысль, только кра­си­вее пере­дана. А в погоне за этой кра­со­той гиб­нет зна­ние. Чело­век, вме­сто того чтобы учиться и с этим зна­нием, как ана­том со скаль­пе­лем, идти в жизнь, раз­вер­ты­вать ее не в фото­гра­фи­че­ском изоб­ра­же­нии, в каком мы ее и без того все видим, но осмыс­лить не можем, а в систе­ма­тич­ном изло­же­нии посто­янно накоп­ля­ю­ще­гося, неот­ра­зи­мого вывода, – чело­век сидит бол­ва­ном и ждет, пока его идиот Апол­лон пота­щит в широ­ко­шум­ные дуб­равы… пакость! Уж если эта­кому бол­вану охота время свое тра­тить, так и пусть его, ну, а читать его ерунду прямо уж пре­ступ­ле­ние… В этом и зло этого прин­ципа искус­ства для искусства.

– Да, конечно…

– А вот ты в своей ста­тье и не под­черк­нул этого… Есть и еще очень сквер­ная сто­рона здесь. Худо­же­ствен­ная форма очень каприз­ная вещь: уда­ется не то, что хочешь, а то, что выхо­дит; ведет, сле­до­ва­тельно, форма, а не суть. И еще: худо­же­ственно ты можешь вос­про­из­ве­сти то, что видел, поло­жим, но то, что ты слы­шал, напри­мер, тебе не уда­ется облечь в худо­же­ствен­ные формы, – ты бро­са­ешь, а между тем, может быть, слы­шан­ное по содер­жа­нию гораздо важ­нее наблю­ден­ного. Опять содер­жа­ние гиб­нет из-за формы. А между тем жизнь не форма, и за каж­дое пред­по­чте­ние формы перед сутью при­хо­дится дорого пла­тить. Вся задача людей, все их раз­ви­тие сосре­до­то­чено на том, чтобы по воз­мож­но­сти рас­ши­рять формы жизни, – это мерило циви­ли­за­ции: у китайца под фор­мой все про­тухло, тина, болото… У аме­ри­канца жизнь бьет клю­чом. Больше можно ска­зать: форма – мерило силы народ­ной, и пре­об­ла­да­ние ее над сутью – бес­си­лие народа. Лите­ра­тура и должна раз­би­вать эти меша­ю­щие жить формы. И что ж? Она же сама, этот, так ска­зать, таран рутины сам пре­вра­тился в такую рутину, что совре­мен­ному рус­скому живому, умному чело­веку, не обла­да­ю­щему этой фор­мой, при­хо­дится, не рас­крывши, что назы­ва­ется, рта, являться и схо­дить с под­мост­ков жизни… А между тем это живое слово необ­хо­димо. В преж­нее время без пара, элек­три­че­ства, без этих страш­ных рыча­гов циви­ли­за­ции там, может быть, и можно было дожи­даться соче­та­ния и содер­жа­ния и формы, а теперь… когда выпя­чи­вает и с боков и снизу… когда чуть не караул впору кри­чать, сидеть и ждать зла­то­куд­рого Апол­лона может только какая-нибудь Коро­бочка или идиот, доволь­ный тем, что он осво­бо­дил себя от обя­зан­но­сти давать отчет за свои бла­го­глу­по­сти. Наше время машин и меха­ники, время прозы, ремес­лен­ное время, время уси­лен­ной гряз­ной работы с засу­чен­ными рука­вами, время ума, а не время тон­ко­стей мар­ки­зов и пом­па­дурш, и лите­ра­тура должна быть на высоте. Не форма ее задача, а про­стым чело­ве­че­ским язы­ком объ­яс­не­ние смысла этой работы, направ­ле­ние к цели, обод­ре­ние работ­ни­ков, под­го­товка и вос­пи­та­ние этих работ­ни­ков, кото­рые бы полю­били свою работу, умели бы уми­рать за нее, а не при­ду­мы­вать раз­ные отго­ворки в пользу сытого брюха… «семья, семья…». Так не женись, черт тебя побери, если нельзя найти дру­гой семьи!

– Видишь ты, я указал…

– Бледно!! Это должно выпя­титься так, чтобы слова из бумаги лезли.

– Да, пожалуй…

Послед­нюю фразу Кор­нев про­го­во­рил уже во дворе, в том углу его, где стоял стол, застлан­ный чистой ска­тер­тью. Он снял фуражку и, поло­жив ее на стол, сам сел в кресло.

– Сам идет? – спро­сила оза­бо­ченно Анна Сте­па­новна, пока­зав­ша­яся в дверях.

– Идет, – рас­се­янно отве­тил сын. – Зай­дет, веро­ятно, к при­я­телю сво­ему Жану. – Кор­нев раз­дра­женно кон­чил: – Да что вы, маменька, пуга­ете сами себя; точно в самом деле зверь какой идет. Чело­век нико­гда вам рез­кого слова не ска­зал, а вы его бои­тесь, точно вот он схва­тит сей­час палку и пой­дет бить посуду.

– Ох, боюсь, – отве­тила Анна Сте­па­новна и, комично смор­щив­шись, посмот­рела на сына и пле­мян­ника и весело рас­сме­я­лась. – До смерти боюсь… Так затре­пы­ха­ется, зако­ло­тится в середке, ноги под­ко­сятся… Ей-Богу.

Калитка скрип­нула, и вошел Карташев.

– О‑о! Мой! – про­си­яла Анна Сте­па­новна, и, когда Кар­та­шев подо­шел, она обняла его и, под­ми­ги­вая, про­го­во­рила: – Ось як.

Кар­та­шев при­сел к столу и был рад, когда на него пере­стали обра­щать вни­ма­ние. Обло­ко­тив­шись на локоть, он под раз­го­вор Кор­нева с бра­том заду­мался, и его сердце тре­вожно билось, что Кор­нева теперь с Рыль­ским и, веро­ятно, не скоро загля­нет сюда: лучше было бы пойти прямо на буль­вар. Может быть, она обра­до­ва­лась бы его при­ходу. Кар­та­шев вздохнул.

– Ох, тяжко жить! – лас­ково заме­тила Анна Сте­па­новна, кладя руку на мяг­кие вол­ни­стые волосы Карташева.

Кор­нев уже несколько раз погля­ды­вал на при­я­теля. За послед­нее время он начи­нал чув­ство­вать какую-то осо­бен­ную сим­па­тию к Карташеву.

– Ты что это в самом деле? – спро­сил он.

– Устал, – отве­тил сму­щенно Кар­та­шев и, отго­няя от себя свои мысли, спро­сил: – Ну что? решил ехать с нами?

– Куда это? – поин­те­ре­со­вался дво­ю­род­ный брат Корнева.

– К ним… в деревню, – отве­тил Корнев.

– Ты что ж, едешь?

Кор­нев оза­бо­ченно посмот­рел на мать. Анна Сте­па­новна только вздохнула.

– Не решил еще.

– Отчего ж тебе не ехать? – спро­сил его брат. – Деревня…

Но Кар­та­шев пере­бил его:

– В деревне так интересно.

Сту­дент ждал, что он еще скажет.

– Наши хохлы такие сим­па­тич­ные, ори­ги­наль­ные… Когда узна­ешь их – их нельзя не полю­бить. А степи наши… Сна­чала они ника­кого впе­чат­ле­ния не про­из­во­дят, но посте­пенно так при­вя­зы­ва­ешься к ним, как к чело­веку. Зна­ешь, этот про­стор, оди­но­че­ство степи… и ты один…

«Один!» – охва­тило Кар­та­шева с щемя­щей болью и силь­нее потя­нуло в степь.

Он вздох­нул всей грудью.

– А осе­нью в степи!.. Небо синее, синее… воз­дух про­зрач­ный, непо­движ­ный… видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо овец, да орел на скирде… спо­койно… тихо… так и кажется, что степь спит… дышит…

– Не хра­пит? – доб­ро­душно улыб­нулся Кор­нев и посмот­рел на брата. Кар­та­шев скон­фу­женно про­вел рукой по лицу и тоже улыбнулся.

– Смейся, а если бы поехал…

– В деревне есть что посмот­реть, – сосре­до­то­ченно, избе­гая Кар­та­шева, заго­во­рил сту­дент. – Как раз­во­ра­чи­вают «Оте­че­ствен­ные записки» эту деревню… Успен­ский, Зла­то­врат­ский – какая прелесть!

– Немножко скучно только, – вста­вил Кор­нев. – У Успен­ского и Зла­то­врат­ского хоть талант­ливо, а у дру­гих уж так серо…

– Ну можно ли так гово­рить? – вспых­нул сту­дент. – Тебе серо читать, а им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посвет­леет, если мы от него отво­ра­чи­ваться ста­нем? Разве удо­воль­ствия искать в таком чте­нии? Мате­риал здесь важен, и вся­кий хорош, лишь бы вер­ный был. В этом отно­ше­нии «Оте­че­ствен­ные записки» и ста­вят вопрос в том смысле, в каком я выше гово­рил, – ника­кой формы не надо, суть давай, – потому что речь здесь идет о реше­нии самой насущ­ной в жизни госу­дар­ства задачи. Здесь нечего раз­во­дить эсте­тику: нужно зна­ние… Для чело­века с хоро­шими моз­гами в деревне пер­вая пища.

– Да нет… что ж? я, соб­ственно, поехал бы, – согла­сился Кор­нев и поко­сился на вошед­шую мать.

Анна Сте­па­новна пока­чала головой.

– Да уж поез­жай, – вздох­нула она и, обра­тив­шись к Кар­та­шеву, спро­сила: – Где-то моя коза? Вы не бачили часом?

Сердце Кар­та­шева екнуло, и он отве­тил, ста­ра­ясь при­дать сво­ему голосу сво­бод­ный тон:

– Она на буль­вар ушла.

– Вер­тит тому Рыль­скому голову, – пока­чала голо­вой Анна Сте­па­новна. – И в кого она уродилась.

– Не в вас? – спро­сил племянник.

– Не знаю, я и моло­дой не була…

Анна Сте­па­новна скольз­нула взгля­дом по сыну и закончила:

– Так сразу на сво­его наскочила.

– А за ним уж и весь свет пропал?

Анна Сте­па­новна только под­няла под­бо­ро­док и доб­ро­душно мах­нула рукой.

Кор­нева с Рыль­ским воз­вра­ща­лись с буль­вара, про­пу­стив далеко впе­ред Семе­нова с хозяй­ской доч­кой. Долба еще на буль­варе отстал, встре­тив какого-то знакомого.

– Слу­шайте, Рыль­ский, как вам нра­вится Агла­ида Васи­льевна? – спра­ши­вала сво­его спут­ника Корнева.

– Умная баба, ловко за нос водит сво­его сына.

– Зна­ете, я не пони­маю Кар­та­шева: в нем какая-то смесь взрос­лого и мальчика.

– Я думаю, в этом и выра­жа­ется ее вли­я­ние: она давит его и умом, и силь­ным характером.

Кор­нева весело рас­сме­я­лась и проговорила:

– Посмот­рите на Семе­нова, как он тает.

Сме­я­лась ли Кор­нева, сер­ди­лась – все у нее выхо­дило неожи­данно, все­гда искренне и непринужденно.

Рыль­ский взгля­нул на Семе­нова и усмехнулся.

– Семе­нов! – позвала Корнева.

Семе­нов огля­нулся, сразу собрался и дело­вито заша­гал к отставшим.

– Вам нра­вится ваша дама? – тихо спро­сила Кор­нева, когда он подо­шел к ней.

– Вот дурища! – весело, по сек­рету сооб­щил Семе­нов. Все трое фырк­нули. – Я…

– Идите, идите…

Семе­нов заша­гал назад к своей даме.

Кор­нева и Рыль­ский опять пошли вдвоем.

– Слу­шайте, отчего мне так весело? А вам весело?

Рыль­ский отве­тил сна­чала гла­зами и потом прибавил:

– Весело.

Кор­нева пыт­ливо загля­нула в его глаза и про­из­несла с набе­жав­шим вдруг огорчением:

– Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле дума­ете совсем другое.

– Я говорю, что думаю.

Кор­нева наблю­дала Рыль­ского. Рыль­ский делал вид, что не заме­чает, и серьезно про­во­жал гла­зами встре­чав­шихся гуляющих.

– Отчего, когда я хочу на вас сер­диться, – я не могу. Пожа­луй­ста, не думайте: я ужасно чув­ствую вашу само­на­де­ян­ность и пре­зре­нье ко всем. Ино­гда так рас­сер­жусь, вот взяла бы вас и побила.

Она рас­сме­я­лась.

– А посмотрю на вас… и все про­па­дет… Ведь это не хорошо… правда?

– Что не хорошо? – спро­сил Рыльский.

Они вошли под тень акаций.

На них пах­нуло силь­ным аро­ма­том цветов.

– Ах, как хорошо пах­нет, – ска­зала Корнева.

Рыль­ский под­прыг­нул и сорвал белую кисть цветка.

– Дайте…

Она огля­ну­лась и, про­пу­стив сви­де­те­лей, при­кре­пила цве­ток у себя на груди. Она при­креп­ляла и смот­рела на цве­ток, а Рыль­ский смот­рел на нее, пока их взгляды не встре­ти­лись, и в ее душе заго­ре­лось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжа­лось так, будто он, этот кра­са­вец с золо­ти­стыми воло­сами и серыми гла­зами, сжал ее в своих объятиях.

Она пошла дальше, поте­ряв ощу­ще­ние всего; что-то весе­лое, лег­кое точно уно­сило ее на своих крыльях.

– Ах, я хотела бы… – вздох­нула она всей гру­дью и замерла.

Нет, нельзя пере­дать ему, что хотела бы она уне­стись с ним вме­сте далеко, далеко… в вол­шеб­ную сто­рону веч­ной моло­до­сти… Хотела бы вечно смот­реть в его глаза, вечно гла­дить и цело­вать золо­ти­стые волосы.

– Нет, ничего я не хочу… Я хотела бы только, чтобы вечно про­дол­жа­лась эта прогулка…

Но они уже сто­яли у зеле­ной калитки их дома. Сквозь ажур­ную решетку уви­дала она брата, спину уныло обло­ко­тив­ше­гося о стол Кар­та­шева и, огля­нув­шись назад, про­из­несла упав­шим голосом:

– Уже?

Эхо повто­рило ее вздох в весе­лом дне, в зали­той солн­цем улице и понесло назад в аро­мат­ную тень белых ака­ций, в без­мя­теж­ное синее море, в искри­стый воз­дух яркого лет­него дня.

После обеда ком­па­ния отпра­ви­лась кататься на лод­ках. Поехал и Мои­се­енко, соблаз­нен­ный заез­дом на дачу Горенко, с кото­рой он был зна­ком и кото­рой инте­ре­со­вался. По поводу при­гла­ше­ния дочери хозя­ина Кор­нев было запро­те­сто­вал, но Семе­нов энер­гично обра­тился к нему:

– Ты молчи… понимаешь?

Так как Семе­нова под­дер­жала и Кор­нева, то Кор­нев только рукой махнул.

Вер­виц­кий тоже ехал и, сбе­гав домой, захва­тил на вся­кий слу­чай с собой гитару и удочки. А Берендя при­нес скрипку.

В гавани Вер­виц­кий, вынув из кар­мана каран­даш и книжку, как при­знан­ный уже писа­тель, при­го­то­вился запи­сы­вать свои путе­вые впечатления.

Это очень зани­мало и весе­лило ком­па­нию, пока при­го­тов­ляли лодки.

– Ты что же будешь запи­сы­вать? – спро­сил Долба.

– Так, что придется.

– А уж напи­сал что-нибудь?

– Чистая…

Наняли две лодки, так как одной, доста­точно поме­сти­тель­ной, не ока­за­лось. Вопрос – кто где сядет – решился как-то сам собой. Кар­та­шев, избе­гая Кор­не­вой, как только она всту­пила в лодку, прыг­нул в дру­гую, за ним прыг­нула Наташа, за ней Кор­нев, а за Кор­не­вым Моисеенко.

– Ну‑с, дер­жи­тесь, только и видели нас! – крик­нул весело Долба с своей лодки.

Кар­та­шев сде­лал пре­зри­тель­ную гри­масу. Как опыт­ный моряк, он сразу уви­дел, что их лодка ходче и парус больше. Но, чтоб найти себе в чем-нибудь уте­ше­ние, он взял рифы, вслед­ствие чего лодка Долбы обо­гнала его. Кар­та­шев сам сидел на руле.

– Не под­везти ли? – рас­кла­ня­лись из пер­вой лодки.

Кар­та­шев молча зло­радно посмот­рел, вол­ну­ясь от нетер­пе­ния. Про­пу­стив первую лодку, выехав уже в море, он с отдан­ными рифами, с под­тя­ну­тыми кли­вер и фокаш­ко­тами напра­вил лодку в сто­рону от ехав­ших впе­реди. Лодка понес­лась стре­лой, сильно накре­нив­шись на левый бок, только не чер­пая воду, ныряя и опи­сы­вая гро­мад­ный полукруг.

– Куда это они? – спро­сила Кор­нева, сидев­шая рядом с Рыльским.

Лодка Кар­та­шева на мгно­ве­ние кач­ну­лась, круто стала про­тив ветра, болт­ну­лись паруса, и уже пра­вым гал­сом понес­лась напе­ре­рез вто­рой лодке.

– А кра­сиво, – заме­тил Вервицкий.

– Запи­сы­вай ско­рей, – крик­нул Рыльский.

Лодка нес­лась и была совсем близко. Шум воды, точно кипев­шей у ее носа, угро­жа­юще усиливался.

– Что ж это они, прямо на нас? – взвол­но­вался Вервицкий.

Он схва­тился за борт и при­нялся делать отча­ян­ные взмахи рукой, дол­жен­ство­вав­шие ука­зать Кар­та­шеву истин­ный путь.

– Да, ей-Богу, он опроки…

Лодка Кар­та­шева про­нес­лась у самого носа их лодки: то, что назы­ва­ется у моря­ков, нос обрезала.

– Ну, разо­шелся Кар­та­шев, – сер­дился Рыль­ский, – он теперь не успо­ко­ится, пока или нас, или их не перетопит.

– Ей Богу, шалый какой-то, – ска­зал Долба, – не может, как люди.

– Ну его к черту, поедем, гос­пода, назад, – пред­ло­жил Семенов.

Кар­та­шев уже успел повер­нуть свою лодку и опять резал воду, направ­ля­ясь на противников.

– Послу­шай, мы не пото­пим друг друга? – спро­сил Корнев.

– Ну!.. я ведь собаку съел…

– Ну, съел так съел, – согла­сился Кор­нев и, оста­вив вся­кую заботу, про­дол­жал раз­го­вор с Ната­шей и братом.

Раз­го­вор вер­телся на Горенко. Гово­рила больше Наташа, а кава­леры слу­шали: Мои­се­енко – потому, что речь шла о Горенко, Кор­нев – потому, что гово­рила Наташа.

Кар­та­шев, почти нале­тев опять на лодку, круто повер­нул было, чтобы плыть рядом, но не рас­счи­тал рас­сто­я­ния, и кон­чи­лось тем, что чужим пару­сом чуть было не выбро­сило Семе­нова в воду.

Семе­нов, взбе­шен­ный, еще блед­ный от избег­ну­той опас­но­сти, властно закри­чал Карташеву:

– Сума­сшед­ший ты… Отни­мите от него руль!

И Семе­нов, крас­ный, реши­тель­ный, сво­ими малень­кими горя­щими, как угли, гла­зами впился в Кар­та­шева. На мгно­ве­ние все под­да­лись его команде. Только Наташа, скон­фу­жен­ная, улы­ба­лась и лас­ково смот­рела на брата.

– Ну, ты, отец коман­дир, сокра­щайся, – пре­не­бре­жи­тельно крик­нул Кор­нев Семе­нову, – не уто­пили… Чего петушишься?

– Садись, садись, – дер­нул Семе­нова Долба.

– Да это черт знает что такое, – вол­но­вался Семе­нов, уса­жи­ва­ясь, – сума­сшед­шее нахаль­ство какое-то… Надо­ело жить – топи себя…

Намек Семе­нова вызвал улыбку у всех. Семе­нов успокоился.

Только Берендя ничего не понял и, доволь­ный, что все бла­го­по­лучно кон­чи­лось, пробормотал:

– Че… черт побери… если б опро­ки­нули, я… я уто­нул бы.

Он так глу­бо­ко­мыс­ленно и серьезно вник в мино­вав­шую опас­ность, лучи­стые глаза его так рас­кры­лись и уста­ви­лись, что все пока­ти­лись со смеху.

– Ти… ти… ти… отчего ж бы уто­нул? – спро­сил Вервицкий.

– Ду… дурак, – оби­делся Берендя, – я пла­вать не умею.

И лодка опять задро­жала от смеха.

Неудача Кар­та­шева кон­чи­лась тем, что он дол­жен был усту­пить руль лодоч­нику-греку, кото­рый, вос­поль­зо­вав­шись удоб­ным момен­том и чув­ствуя за собой боль­шин­ство, реши­тельно отнял у него руль.

Окон­ча­тельно раз­вен­чан­ный, Кар­та­шев с горя полез на нос и, устро­ив­шись там за кли­ве­ром так, чтобы его никто не видел, при­ду­мы­вал план мести всем: ковар­ной измен­нице и отныне сво­ему закля­тому врагу, Рыль­скому, и Семе­нову, и даже лодоч­нику. Отно­си­тельно Мани у него уж не было теперь ника­ких сомне­ний: теперь они сидели рядом, и это убеж­дало его, что он в отставке.

Было из-за чего залезть за парус, стра­дать, созна­вая глу­пость стра­да­ния, и поздно жалеть, что поехал.

На лодке, где сидела Кор­нева, послы­ша­лось пение. Пел Долба. Его при­ят­ный, силь­ный и харак­тер­ный голос хохла мело­дично несся по воде.

Все при­тихли и отда­лись оча­ро­ва­нию пения и тихого, без­мя­теж­ного вечера. Было часов восемь. Ветер совсем сти­хал. Солнце сади­лось и золо­тило сво­ими лучами синюю даль моря. Море точно взды­хало от избытка без­мя­теж­ного покоя. И воз­дух, и море, и небо там, на дале­ком западе, точно засы­пали, утом­лен­ные, слад­ким сном. Запал как заго­релся, так и горел, зали­тый огнен­ной мас­сой. Только ближе к гори­зонту, точно зажа­тый, скво­зил кло­чок про­зрач­ного золо­ти­сто-зеле­ного неба; точно вход туда, за пре­делы земли.

Кор­нев засмот­релся в эту точку. Неожи­дан­ной вол­ной вдруг хлы­нуло на него дале­кое про­шлое. Точно какие-то таин­ствен­ные двери этого дале­кого, милого дет­ства вдруг отво­ри­лись в этом клочке золо­ти­сто-зеле­ного неба и мягко звали в свою веч­ную даль. При­льнув к стеклу окна своей дет­ской, он, опять маль­чик, смот­рит на это захо­дя­щее солнце, смот­рит на сад, на целый лес дру­гих садов. Далеко за ними ярко горят в захо­дя­щих лучах окна какой-то башни. Что это за башня? Кто в ней живет? Давно зашло солнце, потухли окна вол­шеб­ной башни, едва дого­рает розо­вая полоска на дале­ком западе, а он все не может ото­рваться от чару­ю­щего вида. Уже сон­ного укла­ды­вает его няня в кро­вать, но и в кро­вати долго еще мучит он свою ста­рую няню труд­ными для нее вопро­сами, куда делась башня, и куда солнце ушло, и что за полоска там далеко, далеко так тоск­ливо све­тится в надви­га­ю­щейся тем­ной, пока еще про­зрач­ной в вечер­нем сумраке, ночи.

И ста­рушка няня, как умеет, отве­чает на труд­ные для нее вопросы: солнце спать ушло, полоска оттого, что сол­нышко дверь забыло затво­рить, прин­цессу закол­до­вал злой вол­шеб­ник и поса­дил в башню. Он вырас­тет, убьет вол­шеб­ника и уедет с прин­цес­сой в ту страну, куда ушло сол­нышко, где так хорошо, что и ска­зать нельзя. Теперь и не пом­нит он, и что это за башня, и где это все было, и няни уже нет. А стоит, как живая, будто стоит там за дверьми его веч­ной дет­ской, тихо возится и ждет, когда он при­ве­дет к ней закол­до­ван­ную принцессу.

Кор­нев вдруг очнулся, недо­вольно сдви­нул брови и поко­сился на сво­его дво­ю­род­ного брата.

Ветер совсем стих. Паруса сер­дито хлоп­нули и опу­сти­лись. Лодоч­ники пере­бро­си­лись между собою несколь­кими гре­че­скими фра­зами и стали уби­рать паруса. Кар­та­шеву хоте­лось при­нять уча­стие в уборке, но он был сер­дит на лодоч­ника. Он рав­но­душ­ным недру­же­люб­ным взгля­дом наблю­дал, как тот возился, и не дви­нул паль­цем. Когда лодоч­ник, забрав­шись на нос, заде­вал его, он брезг­ливо, так, что лодоч­ник заме­чал, сто­ро­нился от его заго­ре­лых, засу­чен­ных рук, от его чер­ной бороды, обвет­рен­ных глаз и крас­ной фески.

Долба про­дол­жал петь.

Когда он кон­чил, Берендя заметил:

– За…замечательно мело­дичны мало­рос­сий­ские песни.

– Типично… именно с оттен­ками хохла, – под­дер­жал Рыльский.

– Что? – спро­сил его с подъ­е­хав­шей в это время лодки Корнев.

Лодки поехали рядом.

– Я говорю, типично поет он.

– Да, – согла­сился Корнев.

– И голос у вас выра­зи­тель­ный какой, – ска­зала Наташа. – Спойте еще.

– Еще? Что ж еще? Я при­ни­маю похвалу только оттенку. Наши песни только тот споет так… чтоб пере­дать душу хох­лац­кую… а наша душа в степи, в тоске по степи, когда ее нет… в удали казац­кой… в любви, – есть див­чина, любит ее, сколько пустит, – нет – пото­пит свое горе и душу без думки, с раз­маху, так – только чтоб дух захва­тило в слав­ном деле… Спеть так может только тот, кто рос в степи, кто кор­мился в ней под­пас­ком, пла­кал, когда били его, радо­вался, когда див­чина-сердце по той степи шла да све­ти­лась на весь Божий мир. О! такой запоет про степь: запоет, як про мамку свою рыдну, затос­кует и запла­чет, как про див­чину, от кото­рой ото­рвали люди, а сердце не забыло…

Ой, мамо, мамо,
Сердце не бажае,
Кого раз полюбит —
С тем и помирае.

Он обо­рвался и раз­дра­женно проговорил:

– Это не та хох­луша поет, что полу­рус­ский костюм надела, да и думает, что она хох­луша. Это не в три яруса пере­вя­зан­ная кацапка поет, кото­рой хоть в очи наплюй… кисель какой-то… тесто: обле­пит сво­его мужа так, что и застрял и скис… Это поет див­чина, без кото­рой и Сечи и воли не было бы у казака… та, кото­рая не боится искать, а уж «знай­дет», так сумеет взять то, что ей Бог, а не люди дали, спра­ши­вать не ста­нет… даст свое сча­стье, кому захочет.

– Ну, однако, жена Тараса Бульбы не похожа на ту, кото­рая тебе снится, – заме­тил Корнев.

– Мне или Гоголю снится? Была бы Сечь, если б бабы не гоняли их туда? Вся исто­рия наша не с бою? А кацапы всё кисе­лем: заки­се­лили татар, заки­се­лили фран­цу­зов… Та-а-рас! Посмот­рел бы я на тво­его Тараса, если б ему рус­ская трехъ­ярус­ная попалась.

– Слу­шайте, Долба, я хох­луша? – спро­сила Корнева.

Долба под­нял голову и, обло­ко­тив­шись лок­тями о колени, ловя губой свои под­стри­жен­ные усы, смот­рел ей в глаза и зага­дочно щурился.

Кор­нева не выдер­жала. В гла­зах ее мельк­нуло что-то.

– Ведьма! – быстро накло­нился к ней Долба и залился весе­лым смехом.

– Бла­го­дарю, – оби­де­лась Корнева.

– Нет, так сразу нельзя отве­тить… Вы зна­ете, у нас, у хох­лов, как паробки див­чат узнают: кохаются.

– Что зна­чит кохаются?

– Коха­ются?.. Воля пол­ная… у нас девушка до сва­дьбы совер­шенно воль­ная, и кри­тики на нее нет: хочет – с одним жар­ту­ется, с дру­гим, – пока не под­бе­рутся друг к другу.

– Что ж, это раз­врат… – заме­тил Семенов.

– Нет, раз­врата нет: воля. Раз­врат, где воли нет, а здесь воля пол­ная… И дело до раз­врата не доходит.

– Ну… – кив­нул голо­вой Семенов.

– Под устав не под­хо­дит, – в тон ему ска­зал Рыльский.

– Под устав нрав­ствен­но­сти не под­хо­дит, – отве­тил с уда­ре­нием Семе­нов и уста­вился в глаза Рыльскому.

Рыль­ский понял, на что хотел намек­нуть Семе­нов, и спро­сил, слегка прищуриваясь:

– Чув­ству­ешь себя хорошо?

– Очень хорошо.

– Ну, и про­по­ве­дуй своей невесте…

– Я наде­юсь, что моя неве­ста сама это будет знать, – отве­тил мно­го­зна­чи­тельно Семенов.

Насту­пило общее нелов­кое молчание.

– Опи­сать тебе твою неве­сту? – пред­ло­жил Долба Семенову.

– Опиши, – вызы­ва­юще про­тя­нул Семенов.

– Кра­си­вая, – начал Долба, отсчи­ты­вая по паль­цам, – конечно, с хоро­шими мане­рами, – сло­вом, то, что назы­ва­ется воспитанная.

– Наде­юсь.

– Будете играть: ты на скрипке, она на рояле.

– Обя­за­тельно.

– Ну, что ж еще? По утрам ста­нете играть, под вечер гулять ходить будете… Ты будешь затя­ги­ваться с двой­ным насла­жде­нием про­тив тепе­реш­него и будешь ей всё объ­яс­нять: «Вот это, моя милая, хоро­ший чело­век, а это дур­ной, а по сто­ро­нам, когда я говорю, не смотри, а то я оби­жусь. А если я оби­жусь, я не скрипку, а тебя пилить стану. А если ты не обра­зу­мишься, я тебя попру своим пре­зре­ньем и поня­тием о чув­стве соб­ствен­ного досто­ин­ства вообще и о том, что такое поря­доч­ная, вос­пи­тан­ная жен­щина в особенности…»

– Ну, потру­ди­тесь теперь свою неве­сту описать.

– Моя? моя будет или из деревни, или одного со мной ума и раз­ви­тия, кото­рую бы учить не при­шлось, потому что все равно не научишь, а сам засо­сешься в ее киселе. Ну, воль­ная будет, умная…

– Все умных возь­мут, а дуры куда же денутся? – спро­сил Вервицкий.

Долба весело посмот­рел на него.

– Выби­рать-то мы с тобой будем…

– Ну что же? кому ж нибудь все-таки доста­нется глу­пая, – ска­зал Вервицкий.

Долба огля­нул всех и отве­тил, поче­сы­вая затылок:

– Не сооб­ра­зил. Ты что не пишешь?

– Не пишется, – пожал пле­чами Вервицкий.

Все рас­сме­я­лись, и даже Кар­та­шев не удер­жался, фырк­нул за парусом.

На горе из-за сада пока­за­лась дача Горенки. Лодки при­стали к мяг­кому пес­ча­ни­стому берегу.

Пока сооб­ра­жали, как под­тя­нуться к сухому месту, Долба, про­го­во­рив: «Эх вы!» – прыг­нул и по колени в воде пота­щил за канат лодку.

– Постой, и я, – пред­ло­жил было Берендя. Но, пока он соби­рался, носы лодок уже лежали на сухом берегу.

Один за дру­гим попры­гали все, за исклю­че­нием Карташева.

– Оби­делся, – тихо мах­нул рукой Рыльский.

Еще подо­ждали, и, нако­нец, Долба спро­сил Карташева:

– Ты что ж?

– Я не пойду, – отве­тил Карташев.

– Пой­дем, Тёма, – попро­сила было сестра.

– Не пойду, – отре­зал Кар­та­шев и отвернулся.

Пере­гля­ну­лись все и стали мед­ленно под­ни­маться в гору.

– Что с ним сего­дня? – спро­сила Корнева.

Рыль­ский молча пожал плечами.

– Ну, что ж? не хочет, и Бог с ним, – ска­зал Семенов.

Кар­та­шев лежал в лодке так плотно, точно при­рос, зло­радно про­во­жая гла­зами исче­зав­шую между дере­вьями компанию.

Горенко сидела на сту­пень­ках тер­расы и, уви­дев мно­го­чис­лен­ное обще­ство, пошла к ним навстречу.

– Наташа! – радостно бро­си­лась она.

Она быстро поце­ло­вала Наташу, посмот­рела на дорожку, откуда при­шли все, и спросила:

– А брат твой?

– Каприз­ни­чает… в лодке лежит, – отве­тила Корнева.

– Про­сто не в духе, – ска­зала Наташа, – с утра он еще… там дома у него вышла одна исто­рия неприятная.

По лицу Горенки про­бе­жала тень.

– Что ж, он боится, что при виде меня ему еще непри­ят­нее станет?

Анна Пет­ровна оби­женно улыб­ну­лась, пожала пле­чами и повер­ну­лась к остальным:

– Мило­сти про­сим на террасу.

Мои­се­енко как поздо­ро­вался, так и стоял, про­дол­жая смот­реть на нее.

– Вы как попали? – спро­сила его Горенко.

– Только под одним усло­вием и поехал, чтобы к вам на дачу, – выдала его Корнева.

Горенко покрас­нела и, по при­вычке кусая губы, пошла за дру­гими рядом с Моисеенко.

– Как брат?

– Ничего… сего­дня лучше.

Манера гово­рить Анны Пет­ровны была ори­ги­наль­ная и свое­об­раз­ная: она отве­чала не сразу, как будто ее отде­ляла от гово­рив­шего какая-то изо­ли­ру­ю­щая среда, звук чрез кото­рую про­хо­дил не сразу, а нужно было время. Ино­гда каза­лось, что она не слы­шала, но про­хо­дило время, и она отве­чала так, как будто отве­чала себе, но могли слу­шать и дру­гие. Эта манера на Мои­се­енко дей­ство­вала в смысле уси­ле­ния того осо­бен­ного и впе­чат­ле­ния, и ува­же­ния, и оба­я­ния, какое он чув­ство­вал к ней.

Брат Горенко, Сер­гей Пет­ро­вич, строй­ный, худой, с тем­ным лицом, туск­лыми чер­ными неболь­шими гла­зами, с чер­ной, окайм­ляв­шей лицо бород­кой, смот­рел подав­ленно, вопро­си­тельно про­тя­ги­вал свою худую руку и ста­рался при­вет­ливо улыбаться.

– Любу­е­тесь? – спро­сил его Долба и пока­зал на море.

Часть берега скры­ва­лась за садом, но дальше был откры­тый вид, и ничто не мешало взгляду сразу охва­тить и пото­нуть в без­бреж­ной, точно позо­ло­чен­ной, мор­ской глади. Только в левом углу тер­расы сквозь дере­вья про­све­чи­вал обры­ви­стый берег с тор­чав­шими из воды ост­рыми кам­нями, порос­шими длин­ной мор­ской тра­вой. Каж­дый раз, как волна плес­кала о камни, трава эта как вее­ром рас­плы­ва­лась по ней. В то время, когда везде царила мерт­вая тишина, были непо­движны и воз­дух, и море, и сад, в том уголке все про­дол­жало бур­лить, все несло какой-то шум и посто­янно при­вле­кало к себе тре­вож­ные взгляды боль­ного. Но опять он обра­щался к дале­кому гори­зонту, где все в ярком огне лучей точно застыло в непо­движ­ном покое, и опять сти­хал и удо­вле­тво­ренно, без мысли, смот­рел в пространство.

– Мы не стес­няем? – спро­сил Анну Пет­ровну тихо студент.

– Нет, нет… Сей­час чай будем пить.

Наташа была не в духе.

Кор­нев грыз ногти и ста­рался дать себе отчет, что он чув­ствует к Наташе: ему нра­ви­лись ее глаза, ее волосы, фигура, но не было цель­ного впе­чат­ле­ния: захва­ты­ва­ю­щего инте­реса. И он еще пыт­ли­вее загля­ды­вал в ее чер­ные глаза и еще оза­бо­чен­нее грыз ногти.

«А может быть, про­сто я ей не инте­ре­сен? Это само собой разу­ме­ется, – спе­шил он себе отве­тить, – но и с осталь­ными она такая же».

Только при брате она ожив­ля­лась, и тогда Кор­нев чув­ство­вал ее силь­нее. Зато в отсут­ствие его она вся была пред ним налицо, и это достав­ляло ему и тай­ное удо­воль­ствие, и огор­че­ние. Сидит, бывало, за уро­ком и вспом­нит вдруг ее: на мгно­ве­ние пото­нет в вос­по­ми­на­ниях, спо­хва­тится и гонит их от себя, и после этого еще про­тив­нее ему «тая­нье», как он назы­вал уха­жи­ва­нье Семе­нова. В такие минуты неж­ных вос­по­ми­на­ний ему каза­лось, что и он не лучше Семе­нова – такой же, уны­ние наво­дя­щий своим уха­жи­ва­ю­щим видом, донжуан.

– Вы как будто не в духе? – спро­сил Мои­се­енко Анну Петровну.

Она оки­нула взгля­дом гостей, поку­сала губы и отве­тила сама себе:

– Семь чело­век, бабушка вось­мая… – И, повер­нув­шись к Мои­се­енке, ска­зав: – Да, мне немножко не по себе, – ушла с террасы.

Начали накры­вать на стол, при­шла бабушка, ста­рая, сгорб­лен­ная, малень­кая и почти глу­хая. Это была един­ствен­ная род­ствен­ница Горенки.

В ожи­да­нии чая ком­па­ния сидела, вяло пере­бра­сы­ва­ясь фразами.

– Слу­шайте, стран­ная эта Горенко какая-то, вы не нахо­дите? – накло­ни­лась Кор­нева к уху Долбы.

Долба кив­нул головой.

– Зачем мы приехали?

Долба отве­тил мол­ча­ли­вым пожа­тием плеч.

– Наташа, что ж твой брат? Так и будет там сидеть? Я пошлю за ним Машу… – вошла Горенко.

– Не при­дет, – вздох­нула Наташа.

– Я пошлю все-таки.

Моло­дая гор­нич­ная нашла Кар­та­шева все там же в лодке. Он с изыс­кан­ной веж­ли­во­стью, но бес­по­во­ротно заявил ей, что чув­ствует себя не совсем хорошо и потому прийти не может.

– Барышня будет очень жалеть, если вы не придете.

– Мне самому очень жаль…

Кар­та­шев не лгал: вечер так тихо дого­рал, так золо­ти­лось море, с таким сожа­ле­нием выгля­ды­вало в послед­ний раз, исче­зая, солнце, что сердце Кар­та­шева невольно тоск­ливо сжи­ма­лось от мысли, что он обре­чен в такой вечер на такую непри­ят­ную роль.

И гор­нич­ной его было жаль. Она все сто­яла и нако­нец про­го­во­рила, лас­ково смотря на него:

– Может, пойдете?

– Нет, бла­го­дарю вас, право же, не могу…

Гор­нич­ная ушла, но почему-то ее брало все раз­ду­мье, так ли уж он болен, что и до тер­расы не дойдет.

На пово­роте она еще раз огля­ну­лась, посто­яла и, при­под­няв одной рукой пла­тье, тихо стала под­ни­маться в гору.

Кар­та­шева при­ятно тро­нуло вни­ма­ние гор­нич­ной. Он с удо­воль­ствием пере­жи­вал ощу­ще­ние взгляда ее лас­ко­вых глаз.

При­бе­жала Наташа, узнав, что он болен.

– Тёма, ты болен? Что с тобой?

Надо было хорошо врать.

– Про­сто меня ука­чало и теперь тошнит.

– Тебя нико­гда не укачивало!

– Я и сам не знаю… я думаю, оттого, что я лежал…

Кар­та­шев с насла­жде­нием видел, что Наташа начи­нает верить, и думал с удо­воль­ствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает.

– Может, домой поедем?

– Напро­тив, я и болен оттого, что зака­чало: я рад так полежать…

Наташа пове­рила и ушла, успокоенная.

Солнце село, быстро надви­га­лись сумерки, под­ни­ма­лась све­жесть с моря и с сада, рас­пу­сти­лось мас­лич­ное дерево и раз­лило свой чуд­ный и силь­ный аро­мат. На гори­зонте мед­ленно выплыла луна: боль­шая, неж­ная, точно какой-то про­зрач­ный шар. Пер­вые лучи ее скольз­нули в полу­мраке, и, как в зер­кале, отра­зи­лись и потем­нев­шее море, и заго­рав­ши­еся в небе звезды, и смолк­нув­ший берег. В дере­вьях мельк­нул ого­нек, и забле­стели окна дачи. Блеск от них про­ни­кал до берега и слабо отра­жался в воде.

Все жалели Кар­та­шева и удив­ля­лись, как это ука­чало его. Подали чай. Поне­многу все осво­и­лись с обста­нов­кой и уж не чув­ство­вали себя так неуютно. Долба сме­шил всех сво­ими мок­рыми ногами и нако­нец ушел на кухню сушить их. Вер­виц­кий, напив­шись чаю, что-то запи­сал в книжку и пошел, как ни удер­жи­вали его, ловить рыбу.

– Это мое пра­вило: что назна­чил – выпол­нить; не надо было назначать…

И он так пожал пле­чами, так убеж­денно посмот­рел на всех, что ясно было, что он, во вся­ком слу­чае, пой­дет ловить рыбу.

Кор­нева хотела было хит­ро­стью удер­жать его.

– Вы играть хотели на гитаре?

Он только с сожа­ле­нием раз­вел перед ней руками: та, кото­рой при­над­ле­жит его гитара, не здесь, и гитара не изме­нит ее памяти. Это была, и это знали все – Зина Карташева.

– Ну, и идите, нам Берендя сыграет.

– По край­ней мере, сыг­рает! – под­за­до­рил Рыль­ский ему вслед.

– На здо­ро­вье, – рав­но­душно отве­тил из сада голос Вервицкого.

Поли­лись звуки мяг­кой, неж­ной игры Беренди.

На сердце у Кар­та­шева ста­но­вится спо­кой­нее, тише: аро­мат берега, огни в саду, глу­хой шум моря, блеск луны, музыка – вытес­няли оттуда всю буд­нич­ную прозу дей­стви­тель­но­сти, внеся вза­мен жгу­чее оча­ро­ва­ние вол­шеб­ного вечера.

Если б не было стыдно, он даже пошел бы наверх; но он не пошел и слы­шал, как после скрипки зашу­мели сту­лья и по сту­пень­кам раз­да­лись шаги… Он пожа­лел, что так скоро кон­чи­лось все и поедут назад. Но назад не поехали, вышли на берег и пошли налево. Две фигуры повер­нули к нему, еще две пошли было и отстали.

– Здрав­ствуйте, Арте­мий Нико­ла­е­вич, – ска­зала ему Горенко груст­ным, лас­ко­вым голосом.

– Здрав­ствуйте, – отве­тил с удо­воль­ствием Кар­та­шев из своей засады.

– И поздо­ро­ваться не хотите?

– Тёма, Нина ни к кому дру­гому не при­шла бы первая.

– Что ты гово­ришь, Наташа?

Наташа скон­фу­зи­лась, и все, что нашлась сде­лать, – это крепко поце­ло­вала подругу.

Горенко рас­сме­я­лась и проговорила:

– Ну, хорошо, я при­шла… хотя я очень, очень оби­де­лась, что вы не захо­тели даже…

Но Кар­та­шев уже караб­кался из своей засады и за шумом и трес­ком своих прыж­ков не слы­шал конца.

– Тёма, может быть, тебе лучше немножко… пой­дем с нами, – попро­сила Наташа.

– Если вам будет нехо­рошо, мы вас под руки поведем.

– Я попро­бую, – про­из­нес сму­щенно Кар­та­шев, при­да­вая голосу искрен­ний тон.

– Ведут! – закри­чал Долба, когда под­хо­дил Кар­та­шев, и все весело бро­си­лись к нему.

Кар­та­шев шел и улыбался.

– Слу­шайте, Кар­та­шев, ска­жите правду: на кого вы сер­ди­тесь? – спро­сила Корнева.

– Я ни на кого не сержусь…

– На меня?

– А уж на вас, во вся­ком слу­чае, нет.

– Врешь, сер­дишься, – наста­и­вал Долба, – на кого-нибудь сер­дишься. Говори: мы сей­час того бить будем.

– Я и сам могу.

– Ну так бей, – ска­зал Семе­нов, под­став­ляя спину.

– Чего мне бить тебя?

– Мир, зна­чит? ну, давай руку… послу­шай, мы идем гулять.

– Я с Кар­та­ше­вым пойду, – заявила Кор­нева. – Не мешайте нам… у меня с ним дело…

Кор­нева увле­кала Кар­та­шева вперед.

– Слу­шайте, Кар­та­шев, ничего по мне не заметно?

Кар­та­шев на закон­ном осно­ва­нии под­нял на нее глаза, увидя опять ту, кото­рая так мучила его, и про­из­нес, подав­ляя волнение:

– Ничего.

– Ничего? – спро­сила она, и на него посы­па­лись зна­ко­мые искры. – Ничего?! Ска­зать вам?!

Кар­та­шев опять под­нял глаза, опять уви­дел ее совсем, совсем близко, почув­ство­вал оду­ря­ю­щий аро­мат мас­лич­ного дерева, и в сердце его начало тре­вожно закра­ды­ваться пред­по­ло­же­ние, слад­кое, страш­ное, мучительное.

– Ска­зать?! – тре­вожно, зами­рая, повто­ряла Кор­нева, не спус­кая с него глаз.

– Гово­рите… – про­шеп­тал он.

– Я неве­ста Рыльского…

Так отчет­ливо отпе­чат­ле­лись дорожка и кусты вдоль нее, а ниже дере­вья, и луч луны, и сухой аро­мат сада, и ее белая рука… Ему вдруг пока­за­лось, что это мерт­вая рука, и стало жутко.

– Что ж вы молчите?

– Я поздрав­ляю вас… Я очень рад и за Рыльского.

– Слу­шайте, как, по-вашему, Рыль­ский хоро­ший человек?

– Очень хоро­ший… Я очень люблю и ува­жаю Рыльского.

– Слу­шайте… он мне поз­во­лил ска­зать вам…

– Я ему очень благодарен…

– Только – это се-е-крет.

Кар­та­шев вздох­нул всей грудью.

– Я нико­гда его никому не скажу…

Кор­нева улыбнулась.

– По край­ней мере, до сва­дьбы… Слу­шайте… Я вас очень люблю… Больше всех това­ри­щей ваших… Ска­жите мне: я не опро­мет­чиво поступила?

– Немножко рано, но и то… нет, ничего: Рыль­ский очень серьез­ный человек.

Сзади подо­шел Рыль­ский и скон­фу­женно спросил:

– Я вам не поме­шаю?.. о чем?

– Я говорю, что рад за Марью Пав­ловну и тебя… со вся­ким дру­гим это было бы рано, но ты, если уж гово­рить откро­венно, и серьез­нее и умнее нас всех.

Кар­та­шев горячо сжал руку взвол­но­ван­ного Рыль­ского и быстро пошел назад.

– Кар­та­шев, – лас­ково, мягко позвал Рыль­ский, – никому, пожалуйста.

– Будь спокоен.

Они еще раз пожали друг другу руки, и Кар­та­шев воз­вра­тился к отстав­шим. Но вдруг он бро­сился в сто­рону и стал в кусты.

Мимо про­шел Семе­нов с своей дамой, Наташа и Рыль­ский с Берен­дей, Горенко со сту­ден­том и Долбой.

Когда все ушли, он облег­ченно вздох­нул и тихо вер­нулся назад. У него не было уже ни гнева, ни раз­дра­же­ния: ему про­сто хоте­лось быть одному.

Высоко взо­шла луна на небе, когда нако­нец стали соби­раться домой.

Из тени выныр­нула встре­во­жен­ная фигура дол­го­вя­зого Беренди и снова исчезла в кустах.

– Что за черт – сбился я? О!

Перед ним стоял Карташев.

– С…слушай, где я? – спро­сил Берендя. – Я поте­рял их.

– Идем к лодке…

Они вышли на дорожку.

Кор­нев и Наташа отстали, сби­лись и напрасно искали осталь­ных по зали­тому луной саду. Какая-то осо­бая тре­вога охва­ты­вала их в этом непо­движ­ном, свет­лом, точно мерт­вом или оча­ро­ван­ном саду.

– Тьфу! черт! – обра­до­вался Кор­нев, наткнув­шись на Кар­та­шева и Берендю. – Где ж остальные?

– Мы сами их ищем.

– Кри­чать надо. – И Кор­нев, при­ло­жив руки ко рту, закричал.

Все при­тихли и ждали. Про­шло несколько секунд, пока при­шел назад дале­кий ответ.

– Вон куда их занесло, – заме­тил Корнев.

– Е‑хать по-ра‑а!

– Иде-ем!

– Это Долба орет.

Один за дру­гим сбе­гали к берегу со сво­ими про­вор­ными тенями малень­кие фигурки и оста­нав­ли­ва­лись в немом оча­ро­ва­нии. Сереб­ром зали­ва­лись море и берег. Свет­лая полоса резала воду, сли­ва­лась на гори­зонте, дро­жала и мигала в ярком блеске луны. Млел воз­дух, про­пи­тан­ный нар­ко­ти­че­ским запа­хом жас­мина и мас­лич­ного дерева. Охва­чен­ное негой и стра­стью, море напрасно сдер­жи­вало свое тяже­лое дыха­ние. Волна за вол­ною ноч­ного при­боя под­ка­ты­ва­лась к отло­гому мок­рому берегу и с бес­силь­ным вздо­хом падала в объ­я­тия жгу­чей вол­шеб­ной ночи.

Кор­нев пер­вый при­шел в себя.

– Ну, едем… Я чув­ствую, что или я поглу­пел, или все осталь­ные поумнели.

– Все поглу­пели… че… черт возьми! – весело вос­клик­нул Берендя.

И, обра­тив­шись к под­хо­див­шему Вер­виц­кому, он еще весе­лее закричал:

– Те…теперь пиши нас: мы все поглупели.

XI. Дорога

Через неделю после дня рож­де­ния Кор­нева Кар­та­шевы отпра­ви­лись в деревню. С ними ехал и Корнев.

Поезд отхо­дил в шесть часов вечера.

Акку­рат­ная Агла­ида Васи­льевна забра­лась на вок­зал за час до отхода. Кор­нев, Наташа и Кар­та­шев пошли гулять на пло­щадь, а Агла­ида Васи­льевна с осталь­ной семьей сидела на плат­форме в тени искус­ствен­ной ограды из цветов.

В пустую залу пер­вого класса вошел гос­по­дин лет трид­цати пяти, само­уве­рен­ный, с непри­ят­ной, занос­чи­вой мане­рой и, загля­нув в про­ти­во­по­лож­ное зер­кало, устало, раз­дра­женно опу­стился в кресло. Отра­зи­лись вызы­ва­ю­щие, с мор­щин­ками уже, чер­ные глаза, малень­кая из серого шелка шапочка, чер­ная, слегка полы­сев­шая на самом под­бо­родке, на две сто­роны рас­че­сан­ная борода, подер­жан­ная фигура, в лег­ком, хоро­шего покроя пла­тье, в свет­лых с застеж­ками ботин­ках. Несмотря на изящ­ный костюм, пре­тен­зию и фато­ва­тость даже, солнце и ветер сте­пей поло­жили на лицо гос­по­дина свою власт­ную печать. Осо­бенно постра­дал нос: покрас­нел и лупился. Это под­чер­ки­вало мел­кие следы того уже надви­гав­ше­гося воз­раста, кото­рый у неко­то­рых можно срав­нить с непри­ят­ным про­буж­де­нием после весе­лого вечера, где всего было довольно: и вина, и жен­щин, и про­иг­ран­ных денег.

Уви­дав вошед­шую Агла­иду Васи­льевну, гос­по­дин с уста­нов­лен­ной любез­но­стью тех свет­ских отно­ше­ний, когда нельзя избег­нуть встречи и отсут­ствие общих инте­ре­сов делает эту встречу скуч­ной и неин­те­рес­ной, подо­шел к Агла­иде Васильевне.

Агла­ида Васи­льевна сдер­жанно, почти сухо поздо­ро­ва­лась с ним и огор­ченно поду­мала, что при­дется ехать вме­сто тре­тьего класса во втором.

Воз­вра­тив­ши­еся Кор­нев, Наташа и Кар­та­шев нашли Агла­иду Васи­льевну и Зину в обще­стве этого господина.

– Это кто? – спро­сил Кор­нев, отходя с Карташевым.

– Неру­чев, – отве­тил Кар­та­шев, – наш сосед: страш­ный богач, но запу­тался так, что, веро­ятно, все с молотка пойдет.

– На здо­ро­вье, – про­го­во­рил рав­но­душно Корнев.

Узнав, что решено ехать во вто­ром классе, Кор­нев смор­щился и ска­зал Карташеву:

– А твоя мать про­пи­тана все-таки всей этой ерун­дой в зна­чи­тель­ной степени.

Кар­та­шев не любил кри­ти­ко­вать мать и, про­мол­чав, пошел хло­по­тать насчет багажа.

Раз­дался тре­тий зво­нок, и поезд тро­нулся. Он мед­ленно изви­вался в пред­ме­стьях и дачах города, и, только зави­дев откры­тую степь, он, точно увлек­шись раз­вер­нув­ше­юся далью, весело помчался впе­ред, раз­бра­сы­вая по воз­духу кло­чья пара. Ото­рван­ные белые кло­чья мед­ленно таяли в све­жев­шем небе. Садив­ше­еся солнце, скрыв­ше­еся было за садами, опять выгля­нуло и заиг­рало на стен­ках вагона.

Через окно от того, в кото­рое смот­рели Кор­нев и Кар­та­шев, выгля­ды­вала Наташа, жадно под­ста­вив­шая свое лицо встреч­ному ветру.

Соску­чив­шись смот­реть, Кор­нев отвер­нулся от степи и поко­сился, нет ли места возле Наташи.

Наташа, точно уга­дав, вышла из отде­ле­ния, где сидели Агла­ида Васи­льевна и Зина, и про­шла к сво­бод­ному окну.

Кор­нев нере­ши­тельно потя­нулся за ней и сел возле на скамью.

– Вы тоже любите степь? – спро­сил он.

– Люблю, – весело отве­тила Наташа.

– А вы во мно­гом похожи на брата.

– Я очень рада, – отве­тила Наташа, стоя боком к окну и смотря вперед.

Ветер играл ее небрежно рас­че­сан­ными воло­сами, выби­вал их и нако­нец так рас­сы­пал, что Наташа рас­пу­стила свои волосы совсем, чтоб собрать поплотнее.

В этой ажур­ной рамке волос, в косых лучах солнца еще рельеф­нее све­ти­лись ее чер­ные боль­шие глаза и манили к себе Кор­нева своей, как ему каза­лось, без­дон­ной глубиной.

Она с тру­дом справ­ля­лась с воло­сами и смот­рела на Кор­нева так, как смот­рят, когда без зер­кала зама­ты­вают там, где-то сзади, косу: непри­нуж­денно и вни­ма­тельно к своей работе. В рас­се­ян­но­сти она даже накло­ни­лась немного к Кор­неву и, каза­лось, оза­бо­ченно всмат­ри­ва­лась в него. Кор­нев чув­ство­вал ее бли­зость, ее без­мя­теж­ное спо­кой­ствие, и его охва­ты­вала без­за­бот­ная удо­вле­тво­рен­ность моло­дого тури­ста в при­ят­ном обще­стве рас­по­ло­жен­ных к нему людей.

Кор­нев в пер­вый раз выез­жал из города; в пер­вый раз он был в обста­новке, в кото­рой не чув­ство­ва­лась та проза гим­на­зии, то неудо­вле­тво­рен­ное чув­ство не то тре­воги, не то ответ­ствен­но­сти за что-то, кото­рое так хорошо зна­комо вся­кому гим­на­зи­сту. Не было риска встре­тить началь­ство врас­плох, не было в голове зав­траш­них уро­ков и полу­чен­ной еди­ницы. В пер­вый раз все это выпу­стило на волю свою жертву и оста­лось в исчез­нув­шем боль­шом городе. Даже и удо­воль­ствие сво­бод­ного чте­ния в деревне усту­пило теперь место потреб­но­сти пол­ного, бес­пре­дель­ного отдыха.

Кон­чив с воло­сами, Наташа опять повер­ну­лась к окну, став так, чтобы не мешать Корневу.

На Кор­нева из-за Наташи в ярких пере­ли­вах захо­дя­щего солнца смот­рела бес­пре­дель­ная дого­ра­ю­щая степь. Лег­кий аро­мат­ный воз­дух полей ста­но­вился еще легче и силь­нее охва­ты­вал неж­ным души­стым запа­хом све­жего сена. В непо­движ­ном воз­духе, в сти­ха­ю­щем дне только шум поезда нару­шал общий покой, задум­чиво сли­ва­ясь в одно­об­раз­ный, далеко кру­гом раз­но­сив­шийся гул. Солнце точно втя­ги­вало в себя свои длин­ные, сколь­зив­шие по степи лучи и соби­рало их вокруг себя в ярком без боли сия­нии. Только ядро рас­ка­ленно свер­кало, и рельеф­нее отсве­чи­вал какой-то там, за гори­зон­том, океан света и без­мя­теж­ной дали. Потя­ну­лись в ту даль и пер­ла­мут­ро­вые с золо­тым отли­вом тучки, и степь, и сам поезд, каза­лось, мчался туда, чтобы вме­сте с раз­маху пото­нуть и исчез­нуть в неве­до­мой дали.

Наташа сто­яла, обло­ко­тив­шись, смот­рела и отда­ва­лась той при­ят­ной щемя­щей задум­чи­во­сти, какая охва­ты­вает под вечер у откры­того окна в быстро несу­щемся поезде, когда глаз так легко сколь­зит по полям, когда так жаль чего-то и так тянет туда, где при­хот­ливо вьется в золо­ти­стом море жел­те­ю­щих хле­бов дорожка, где высоко над ней чер­ной точ­кой в огне захо­дя­щего солнца замер и бьется в истоме отшель­ник сте­пей – дикий кобчик.

Кар­та­шев засмот­релся, и мысли уле­тали в откры­тое окно и нес­лись то к поспе­вав­шему хлебу, то к скир­дам, то к све­жей пашне с седыми быками, лениво пол­зу­щими по борозде. И вдруг вспом­ни­лась ему про­шло­год­няя исто­рия с Одар­кой в деревне, и сердце его тоск­ливо-при­ятно екнуло. Как-то в пол­день в саду, на берегу пруда, в самой чаще густо спле­тен­ного виш­няка, в ажур­ной тени его тон­ких вет­вей, в непо­движ­ном, мле­ю­щем аро­ма­том тем­ных вишен воз­духе, лежал он с кни­гой в руках и читал. И все так ярко отпе­чат­ле­лось в памяти: он вдруг под­нял голову и уви­дел шед­шую вброд по пруду строй­ную кра­са­вицу, гиб­кую, как змейка, казав­шу­юся ему все­гда каким-то виде­нием неба, – моло­дую Одарку. Так и замерли в нем навеки: свер­кав­ший пруд, Одарка, ее неболь­шое лицо, мин­даль­ные глаза, куча каш­та­но­вых волос, небреж­ной вол­ной обмо­тан­ных вокруг головы, без­мя­теж­ный взгляд по сто­ро­нам, круги по воде и белое тело Одарки, так ярко свер­кав­шее над про­зрач­ной водой. А он, при­льнув­ший, зата­ив­ший дыха­ние, свя­то­тат­ственно смот­рит… И вдруг треск… Одарка видит его, дер­жит в руках свое пла­тье, не знает, на что решиться, и с стыд­ли­вой моль­бой смот­рит на него сво­ими мяг­кими зату­ма­нив­ши­мися гла­зами. Покор­ный, он идет прочь, но его тянет назад, к ней; он раз­ду­мы­вает, борет порыв, а силь­ная волна стра­сти снова охва­ты­вает его. Но Одарка уже мель­кает между дере­вьями, и он оста­ется, неудо­вле­тво­рен­ный, один с сво­ими жгу­чими ощу­ще­ни­ями. Рас­те­рян­ный, ищу­щий, он идет назад, туда, где за минуту так ярко искрился пруд, где шла Одарка, где нежно и сильно кто-то пел чуд­ную песнь, где таким жгу­чим огнем раз­ли­вался по телу пья­ня­щий аро­мат тем­ных вишен… Но уж там пусто, только пруд рав­но­душно мигает да комар поет над ухом свою назой­ли­вую, скуч­ную песнь.

Что-то свя­зало с тех пор его с Одар­кой, и при встрече с ней заго­рался и далеко в ее зату­ма­нен­ные глаза про­ни­кал его ищу­щий взгляд. И теперь, при вос­по­ми­на­нии, охва­тило его ощу­ще­ние взгляда кра­са­вицы Одарки, и сердце силь­нее заби­лось пред­чув­ствием ско­рого сви­да­ния. Он тяжело вздох­нул и высу­нулся из окна.

Потя­нуло какою-то све­жею сыро­стью: словно дождем запахло. Послед­ние лучи, корот­кие и крас­ные, сирот­ливо сколь­зили, про­ща­ясь со сте­пью. Степь заду­мы­ва­лась и заво­ла­ки­ва­лась, точно вол­нами дыма, обман­чи­вым про­све­том суме­рек. Силь­ней пах­нуло аро­ма­том полей, и в небе уже сверк­нула и, точно испу­ган­ная своим ран­ним появ­ле­нием, опять скры­лась пер­вая звезда. Вто­рая, тре­тья – и задро­жали в тем­ной синеве яркие тре­пе­щу­щие звезды.

Кар­та­шев под­сел к Корневу.

– Туда, дальше… когда ночи тем­нее будут, мы ста­нем ездить на ночевки в степь… прямо в поле… костер, на нем котел с галуш­ками, палочки такие заост­рен­ные… Пока­мест варится, ляжешь у костра и лежишь… закро­ешь глаза – и вдруг пах­нет в лицо све­жим ветер­ком; откро­ешь – темно… пламя от костра высоко-высоко уйдет вверх и кача­ется там, а ночь так и хва­тает его со всех сто­рон: точно живая, точно тени какие ищут чего-то… Вдруг крик­нет чайка, и встре­пе­нется все: зашур­шит, затре­щат куз­не­чики, и потя­нет све­жим сеном…

– И теперь пах­нет сеном, – ска­зала Наташа, жадно вдох­нув в себя ноч­ной аро­мат све­жей степи.

Кар­та­шев за Ната­шей выгля­нул в окно. В тем­ном небе широ­кой рекой раз­лился бле­стя­щий Млеч­ный Путь, и от ярких звезд его еще тем­нее кажется в степи. Точно вспуг­ну­тый, быст­рее убе­гает поезд впе­ред, рас­сы­пая свой огнен­ный след в мяг­кой ночи. Как будто смот­рит что-то оттуда из тем­ной степи. Точно тени былых хозяев гля­дят в яркие окна ваго­нов на неве­до­мых, в стран­ном соче­та­нии гро­мад­ного обще­ства несу­щихся мимо путников.

На гори­зонте пока­за­лось зарево, и заспо­рила Зина с бра­том – где горит. Долго спо­рили; тре­тью деревню, усту­пая, назвал Кар­та­шев, когда вдруг весело вскрикнул:

– Луна!

Красно-дым­ча­тое зарево мало-помалу соби­ра­лось в зна­ко­мые очер­та­ния. Уже бле­стя­щий, непра­виль­ный шар под­нялся и осве­тил вокруг себя мяг­кую про­зрач­ную синеву неба. Выше под­нялся он, и пер­вые лучи встре­во­женно убе­жали в тем­ную степь – туда, где вдруг выгля­нула блед­ная травка, сверк­нул буго­рок и пока­за­лись из мрака непо­движ­ные тем­ные скирды.

Неру­чев сидел в своем купе пер­вого класса и задум­чиво смот­рел в окно. Вспо­ми­на­лась вче­раш­няя ночь в мяг­ком буду­аре с откры­тыми окнами на буль­вар, с аро­ма­том этой ночи в блеске моря и в шуме цве­ту­щих ака­ций. Вспо­ми­на­лась вся неделя суто­локи в городе и необ­хо­ди­мость скоро опять ехать в город за деньгами.

При­рода, как самый тон­кий враг, зама­ни­вала туман­ными надеж­дами, втя­ги­вала в гро­мад­ные посевы и без­божно обманывала.

Думал он лет десять тому назад, остав­ляя службу в бога­том полку, похо­зяй­ни­чать и воз­вра­титься в сто­лицу бога­тым, неза­ви­си­мым поме­щи­ком. Думал пове­сти какую-то дело­вую жизнь в деревне. Думал изба­виться на время от при­ят­ного, но разо­ри­тель­ного обще­ства доро­гих това­ри­щей. И ничего не вышло: нашел това­ри­щей, сам же создал разо­ря­ю­щую его и их обста­новку… Непри­ят­ное что-то надви­га­лось и было близко.

Неру­чев раз­дра­женно трях­нул голо­вой и вни­ма­тель­нее засмот­релся в окно.

Уто­ми­лась степь и спит непо­движно в сия­нии лун­ных лучей, спят и лучи в сон­ной траве. Непо­движ­ный, вдали так отчет­ливо обри­со­вался чьей-то забот­ли­вой рукой сдви­ну­тый в кучу лесок. Про­гу­дел поезд, сверк­нула речка и отра­зила в себе дале­кую луну.

– Высь! – радостно встре­пе­нулся Карташев.

«Высь» маги­че­ской силой охва­тила моло­дых, задре­мав­ших было путешественников.

Высоко в небо забра­лась малень­кая луна и льет свой вол­шеб­ный свет на высо­кую коло­кольню, непо­движ­ные белые хаты, на посто­я­лый двор, в кото­ром запря­гают эки­пажи при­е­хав­ших с поез­дом господ.

Неру­чев пред­ло­жил свой эки­паж, и Зина с Агла­и­дой Васи­льев­ной едут с ним.

Наташа в теп­лом пальто, охва­чен­ная дре­мо­той и све­же­стью ночи, жмется и ждет зна­ко­мой коляски с Нико­лаем на козлах.

Из-под тем­ных длин­ных наве­сов уже несется сон­ный голос Николая:

– Впе­ред!

Топ­чутся лошади, и с гулом выез­жают на пло­щадь два экипажа.

Фыр­кают кони, бегут в ров­ной степи, и кажется Наташе, что кру­жится степь и бегут лошади как-то назад, а высо­кая луна надела белый саван и тоже бежит у нее за пле­чами и вот-вот хочет обхва­тить ее… Вскрик­нула Наташа и открыла глаза. Встре­пе­нулся и Кор­нев и смот­рит испу­ганно на нее, ста­ра­ясь спро­сон­ков разо­браться, где он и что с ними.

Только на рас­свете, точно в пано­раме, вдруг пока­за­лась сверху вся Высь.

Было время, буше­вала здесь воль­ная запо­рож­ская жизнь. Но давно уж это было. Точно после осев­шей от дождя пыли, спит на заре ясная, спо­кой­ная, умы­тая своей казац­кой ста­ри­ной дале­кая Высь с сво­ими белыми хатами, виш­не­выми садоч­ками, с коло­коль­нями на дале­ком гори­зонте. Из густого сада уже скво­зит крас­ная крыша гос­под­ского дома, выгля­ды­вает мезо­нин с крыль­цом в ту сто­рону, где за пру­дом лен­той свер­кает в густых камы­шах Высь. Пока еще непо­движно смот­рит в воду камыш, пока еще спит село и точно заду­ма­лись его белые хаты, пока гос­под­ский дом пустыми окнами гля­дит в зер­каль­ную поверх­ность розо­вого от зари пруда, – осто­рожно выплы­вают из камыша на глад­кую речку то дикая утка с вывод­ками, то нырки, а то и пара серых гусей. Ох! Раньше их забрался и стоит исту­ка­ном с ружьем Конон. Стоит тер­пе­ливо с засу­чен­ными шта­нами по колена в воде и только пово­дит сво­ими яст­ре­би­ными чер­ными гла­зами. Холодно. Дрожь так и хва­тает, но ста­нет тепло, когда про­гре­мит по реке выстрел и закру­жится под­стре­лен­ный гусь на про­зрач­ной воде. Нет, не поспеет новый заряд вдо­гонку за дру­гим, уле­тев­шим. Уж тонет он в розо­вой дали и несется все дальше в дале­кую степь – туда, где ждет его тихий пру­док, где дикие дро­хвы пасутся да оди­но­кие скирды стоят, где зор­ким сто­ро­жем ста­нет ото­всюду сте­речь его воль­ная степь.

Уже встал ста­рый-ста­рый отец Даниил, вышел на крыльцо и смот­рит на речку. Див­чата с вед­рами потя­ну­лись. Одарка назад идет и низко кла­ня­ется. Конон с уби­тым гусем пле­тется по при­горку. Пыль под­ня­лась за рекой: погнали пас­тухи коров. Весело играет рожок, и уж потя­ну­лись волы с возами в поле.

Тихо в гос­под­ском доме. Чуть-чуть кача­ются шторы откры­тых окон. Чрез решет­ча­тый забор уже видны в аллее подъ­ез­жа­ю­щие эки­пажи. Свер­нув­шись клу­боч­ком, сладко спит у ворот ста­рый сто­рож Грицко и не слы­шит, как над ним жуют удила уста­лые кони и ломятся в запер­тые ворота.

– Куда вас черти несут! – рас­сер­дился вдруг Нико­лай, под­би­рая выпав­шие как-то вожжи. – Тпру, ска­жен­ные! Отворяй!

XII

На дру­гой день после при­езда в деревню Кор­нев проснулся, когда еще Кар­та­шев, рас­ки­нув­шись, сладко спал с рас­кры­тым ртом.

Он огля­нулся: угло­вая, невы­со­кая, но боль­шая ком­ната была окле­ена цвет­ными обо­ями с рисун­ком серых кораб­лей и крас­ных китай­ских мат­ро­сов. Мяг­кая ста­рая мебель – боль­шой диван, круг­лый стол, несколько сту­льев. Кор­нев напря­женно искал гла­зами чего-нибудь, что помогло бы ему ско­рее полу­чить впе­чат­ле­ние деревни. Все было ста­рое, самое обык­но­вен­ное, но в то же время чув­ство­ва­лось во всем и что-то осо­бен­ное. Как-то спо­кой­нее здесь сто­яла мебель возле этих кораб­лей – этот диван стоял так, может быть, уже десятки лет; эта кар­тина, изоб­ра­жав­шая каких-то раз­ря­жен­ных охот­ни­ков в пари­ках, тоже гово­рила о чем-то бес­ко­нечно дале­ком; висел мас­ля­ный порт­рет какого-то муж­чины со стро­гим про­фи­лем, длин­ным носом, чер­ными гла­зами и косич­кой, в одно­борт­ном мун­дире с крас­ным ворот­ни­ком и негу­стыми чер­ными воло­сами, кото­рым худож­ник, видимо, хотел при­дать пыш­ность. Под порт­ре­том – раз­ные сабли: и длин­ные и корот­кие, а в сере­дине – гро­мад­ная мед­ная. Порт­рет какого-нибудь пра­деда, кото­рый здесь жил когда-то, ходил по этому дому, был в этой ком­нате. Дом был ста­рый, со мно­же­ством низ­ких комнат.

Поме­ще­ние моло­дых людей нахо­ди­лось в левой сто­роне, на самом краю, и отде­ля­лось от осталь­ного дома корот­ким кры­тым кори­до­ром. Про­ходя вчера, Кор­нев видел мно­же­ство две­рей. Кар­та­шев пока­зал рукой на одну из них и пояснил:

– Быв­шая капелла моего прадеда.

– Он разве като­лик был? – спро­сил Корнев.

– Нет, пра­во­слав­ный, но так как-то – неопре­де­ленно… Веро­ятно, увле­кался като­ли­циз­мом. Знаю, что был франкмасон.

Теперь Кор­нев посмот­рел вни­ма­тельно на порт­рет. «Не этот, – поду­мал он, – у этого в лице ника­кой мысли: веро­ятно, рубил себе направо и налево в пол­ной уве­рен­но­сти, что это и есть самая суть жизни». Кор­нев пре­не­бре­жи­тельно отвер­нулся и стал смот­реть в окна. Они выхо­дили в глухую часть сада. В голу­бом, без­об­лач­ном небе непо­движно выри­со­вы­ва­лись дере­вья, точно уснув­шие в ясном утре. У самого окна при­жался куст сирени, загля­ды­вая и словно прося впу­стить его. Кор­неву хоте­лось отво­рить окно, но хоте­лось и лежать, – и он был в раз­ду­мье, когда дверь тихо скрип­нула и в ней появи­лась высох­шая фигура Сте­пана, ста­рика, кото­рый еще при ста­ром барине состоял в гос­под­ской дворне – по его сло­вам, был пер­вым у него «лакеем».

Как бы то ни было, в гла­зах деревни Сте­пан поль­зо­вался бес­спор­ным авто­ри­те­том, кото­рый он еще больше под­дер­жи­вал вся­ким вра­ньем про себя. В сущ­но­сти, это было без­обид­ное суще­ство, и зимой, когда гос­пода жили в городе, он отлично мирился с про­стой дере­вен­ской жиз­нью: был хоро­шим семья­ни­ном, любил обще­ство своих сверст­ни­ков, усердно молился Богу и помо­гал сыну по хозяй­ству. Но с при­ез­дом на лето гос­под на него нахо­дила, как гово­рили кре­стьяне, «фана­бе­рия», напа­дал «гец», – он делался занос­чив, сует­лив и бес­тол­ков. Осо­бенно он любил пока­зать себя перед появ­ляв­ши­мися в усадьбе мужи­ками. В такие моменты, стоя на чер­ном крыльце, он кри­чал о чем-нибудь в кухню так громко, что и на деревне слышно было. Никто, впро­чем, не сму­щался этими кри­ками. Кучер Нико­лай так же рав­но­душно спле­вы­вал, про­дол­жал обду­мы­вать важ­ный вопрос – не напра­виться ли ему теперь через про­би­тую дорожку «по пид ябло­нями» в шинок на деревню; повар Тихон – пре­крас­ный повар и горь­кий пья­ница, – тихий и невоз­му­ти­мый, правда, робко съе­жи­вался при крике Сте­пана, но сей­час же успо­ка­и­вался и, погля­ды­вая осто­рожно в окно, тоже меч­тал о том вре­мени, когда, испол­нив свои обя­зан­но­сти, он уйдет в шинок, где про­ме­няет всю при­не­сен­ную им про­ви­зию на доро­гую его сердцу водку.

Сте­пан про­дол­жал сто­ять у две­рей и радостно смот­рел на Кор­нева. Кор­нев не сразу сооб­ра­зил – кто это, так как вчера Сте­пан про­спал при­езд господ.

– При­ка­жете умы­ваться? – почти­тельно спро­сил Степан.

Кор­неву, в сущ­но­сти, не хоте­лось еще вста­вать, но, чув­ствуя нелов­кость перед Сте­па­ном, он ска­зал: «Хорошо», – и под­нялся с кровати.

Сте­пан усердно бро­сился помо­гать ему, насильно напя­ли­вал носки, наде­вал ему сапоги и даже под­хва­тил Кор­нева, чтобы помочь ему встать. Кор­нев стес­ненно тер­пел все, но, когда Сте­пан усо­мнился даже, спо­со­бен ли он сам встать «на ножки», Кор­нев воз­му­тился и реши­тельно проговорил:

– Как вас зовут?

– Что‑с? – Сте­пан от ста­ро­сти стал глохнуть.

– Как вас зовут?

– А‑а… Сте­пан, сударь.

– Так вот, Сте­пан, у меня такие же руки, такие же ноги, как и у вас, да к тому же и помо­ложе ваших… Я могу и сапоги надеть, и встать, и при­вык сам все это делать. Вы мне только умыться дайте.

– Слушаю‑с, сударь… пожа­луйте! – И Сте­пан осто­рожно при­сло­нил свою руку к двери, в кото­рую про­хо­дил Кор­нев, чтобы в слу­чае воз­мож­ного ушиба удар смяг­чился об его ста­рую, мор­щи­ни­стую руку. «Чучело какое-то», – поду­мал Кор­нев, сразу недру­же­любно рас­по­ло­жив­шийся к ста­рому Степану.

Обряд умы­ва­нья у отво­рен­ного окна совер­шался с такой пре­ду­пре­ди­тель­но­стью со сто­роны Сте­пана, что Кор­нев, кое-как умыв­шись, хотя с дороги и запы­лился, поспе­шил убраться поско­рее в свою ком­нату. Но от Сте­пана не так легко было отде­латься. Счаст­ли­вый, что дорвался нако­нец до испол­не­ния своих обя­зан­но­стей, он не выпус­кал свою жертву ни на мгно­ве­ние. Уви­дев, что Кар­та­шев уже открыл глаза и молча наблю­дает всю сцену, Кор­нев про­го­во­рил вполголоса:

– Что это за чучело? Я не пони­маю, что за охота дер­жать таких идолов.

Сте­пан, с выра­же­нием своих ста­рых глаз весе­лого щенка, ожи­да­ю­щего чего-то, повел гла­зами в ту сто­рону, куда теперь смот­рел Кор­нев, и, уви­дев, что Кар­та­шев гля­дит, сует­ливо-радостно кинулся к сво­ему барину.

– Уби­райся! – рас­сме­ялся Кар­та­шев, пряча руки, – так поцелуй!

Сте­пан, всхли­пы­вая от вос­торга, повто­рял: «Барин мой милый», – и три­жды поце­ло­вался с Карташевым.

Кор­нев раз­дра­женно сле­дил гла­зами за Степаном.

– Все живеньки ли – здо­ровы? Ере­мей Андре­евич как?

– Едет.

– И Татьяна Ива­новна здоровы?

– И она здорова.

– Слава тебе Гос­поди! спо­до­бил еще Гос­подь послу­жить своим гос­по­дам… Эх! И Орлик же, – с новым при­ли­вом вос­торга про­из­нес Сте­пан, – про­сто удила грызет.

Кар­та­шев весело рассмеялся.

– Орлик – моя лошадь, – пояс­нил он.

– Беда, сударь: играет, вот так и играет… Вся деревня высы­пет… Нико­лай его проезживает.

– Он льстец, к тому ж лука­вый царе­дво­рец, – заме­тил Кор­нев, раз­дум­чиво при­ни­ма­ясь за ногти.

– Про­сто шут гороховый.

– Так точно, – отве­тил с насла­жде­нием Сте­пан, не рас­слы­шав слов.

Кар­та­шев, а за ним и Кор­нев фырк­нули, а счаст­ли­вый Сте­пан с вос­тор­гом и уми­ле­нием смот­рел то на того, то на другого.

– Это мой друг, – ска­зал ему Карташев.

– Так, так!.. дружки, зна­чит, будете, – кив­нул Сте­пан и вздохнул.

– Чай сюда при­ка­жете? или на балкон?

– На балкон.

– Слушаю‑с.

Дру­зья через кори­дор про­шли в дом. Кар­та­шев повел Кор­нева окруж­ным путем – через целый ряд ком­нат. Все сто­яло на своих местах, висели кар­тины, порт­реты, и все еще больше уси­ли­вало впе­чат­ле­ние чего-то ста­рого, давно нала­жен­ного. Во всех этих ком­на­тах, и голу­бых, и синих, и крас­ных, осо­бенно в тех, где сохра­ни­лась мас­ля­ная окраска стен, на всей этой мебели – и ста­рин­ной и более новой, – важно застыв­шей на своих местах, неко­гда сидели дру­гие люди, раз­го­ва­ри­вали, вол­но­ва­лись, курили из своих длин­ных чубу­ков. След их здесь, тень их – гла­зами непо­движ­ных порт­ре­тов – про­во­жает уже новых хозяев. Эти порт­реты как бы гово­рят: «Мы тер­пе­ливо ждали дру­гих, – дождемся и вас, и ваши дела и жизнь, как и наши, ста­нут досто­я­нием других».

– Соб­ственно, у вас очень бога­тая обста­новка, – заме­тил Корнев.

Кар­та­шеву было это при­ятно, и он, отво­рив дверь на бал­кон, сказал:

– А вот и сад.

Перед тер­ра­сой был раз­бит раз­но­об­раз­ный цвет­ник. Дальше шел сад, и между бли­жай­шими ство­лами дере­вьев заман­чиво мель­кала боль­шая аллея с жел­тым песком.

«Здесь ходила Наташа, Агла­ида Васи­льевна, Зина», – думал Кор­нев и жадно искал неуло­ви­мых сле­дов, свя­зы­вав­ших и этот сад и этот бал­кон с оби­та­те­лями, с милым обра­зом Наташи, кото­рая его тянула к себе так мягко и сильно, без вся­ких поры­вов, тянула, как тянет к чему-то близ­кому, что в отвле­чен­ном окри­стал­ли­зо­ван­ном виде, поте­ряв все недо­статки, сосре­до­то­чи­вает в себе всю пре­лесть род­ного чув­ства. Он бес­со­зна­тельно насла­ждался без­мя­теж­ным утром, пото­нув­шим в глу­бо­ком небе, непо­движ­но­стью сада, избыт­ком воз­духа, его аро­ма­том и све­же­стью. В густой тени тер­расы было еще све­жее. На столе свер­кали ска­терть, ста­каны и пока пустой под­нос от само­вара. Рас­ко­ря­кой, держа далеко от себя само­вар, ста­рыми ногами по боко­вой аллейке уже шел Сте­пан, и, поста­вив само­вар, опять ушел – за пече­ньем. В две­рях пока­за­лась только что встав­шая, только что умы­тая, с немного заспан­ными гла­зами Наташа и весело щури­лась на ясное утро, на сто­яв­ших Кор­нева и брата, бес­со­зна­тельно умы­ва­ясь еще раз све­жим воздухом.

Кор­нев огля­нулся, и в этой про­стой обста­новке яркого утра деревни Наташа пока­за­лась ему еще све­жее, еще чище во всей своей несо­зна­ва­е­мой чистоте, чем когда бы то ни было.

– Здрав­ствуйте, – про­из­нес он, и в голосе его зазву­чало чув­ство удо­воль­ствия и радо­сти, то чув­ство, кото­рое он обык­но­венно ста­рался скры­вать, а теперь хотел делиться им с Ната­шей и со всеми окру­жа­ю­щими. Он смот­рел, лас­кая Наташу гла­зами. Наташа, почув­ство­вав это, лениво отве­тила, мас­ки­руя сму­ще­ние: «Здрав­ствуйте», – и села на пер­вый стул.

– Хорошо у вас, – ска­зал Кор­нев. – Я пред­став­лял себе деревню, но у вас совсем осо­бен­ная, ори­ги­наль­ная обста­новка: на каж­дом шагу каж­дая мелочь будит вос­по­ми­на­ния, и кажется, что я сам здесь уже был, когда-то видел все это…

Наташа лас­ково кив­нула голо­вой, смотря, при­щу­рив­шись, то на него, то в сад сквозь деревья.

– Теперь пони­ма­ешь, отчего мы так любим деревню? – спро­сил Карташев.

– Что ж тут пони­мать? Мой друг, здесь вопрос денег – и, если они есть, можно любить все.

– Ну, пустяки: я бы и в хате с удо­воль­ствием жил и насла­ждался деревней.

– И я, – реши­тельно согла­си­лась Наташа.

Кор­нев молча посмот­рел на Наташу, на Кар­та­шева и о чем-то заду­мался. Само­вар про­дол­жал кипеть, пустой чай­ник стоял, но никто не думал о заварке. Воз­вра­тив­шийся с пече­ньем Сте­пан поста­вил его на стол и бро­сился цело­вать руки Наташе.

– Здрав­ствуйте, здрав­ствуйте! – быстро и весело гово­рила она, пряча свои руки.

Сте­пан огор­чился, что не при­шлось поце­ло­вать ручку барышни. Чув­ствуя себя лиш­ним, он, постояв несколько мгно­ве­ний, мед­ленно, с опу­щен­ной голо­вой, пошел за угол.

– Тихона работа, – ска­зал Кар­та­шев, задум­чиво смотря на лепешки. – Папины любимые.

– Вещи пере­жи­вают людей, – заме­тил Кор­нев и, помол­чав, при­ба­вил: – Но он насто­я­щий кон­ди­тер, ваш повар.

– Ах, какой он сим­па­тич­ный! – вос­клик­нула Наташа. – Пой­дем к нему… пока тут чай зава­рят… Жаль только, что пьет. Впро­чем, гово­рят, он бросил.

Все трое спу­сти­лись в аллею. Кор­нев вды­хал в себя мяг­кий аро­мат цве­тов, сада, деревни, чего-то нового, силь­ного и све­жего, и ему каза­лось, что нико­гда он так легко и сво­бодно не шел, как сего­дня, в этом без­мя­теж­ном наряд­ном уголке при­роды, по этой аллее с кустами жас­мина вдоль белой стены дома, возле этой бочки для стока воды. Все нахо­дило место в откры­том для впе­чат­ле­ний сердце Кор­нева. Между дере­вьев пока­за­лись постройки: длин­ный белый фли­гель, дру­гой под углом, карет­ник, сарай, боль­шой чистый двор. С крыльца боко­вого фли­геля выжи­да­тельно, с чув­ством соб­ствен­ного досто­ин­ства, спус­ка­лась фигура муж­чины лет трид­цати, заго­ре­лая, отчего еще рельеф­нее свер­кали его синие глаза и белые белки. Из-под стер­той шапки его выби­ва­лись русые волосы, от тяже­лых высо­ких сапог сильно пахло ворва­нью, отчего точно дела­лось жарче среди этого ясного утра. Кар­та­шев, заме­тив его, быстро пошел навстречу. Тогда и он при­ба­вил шагу. Это был управ­ля­ю­щий име­ньем, Конон Льво­вич Могиль­ный. При­вя­зан­ная вер­хо­вая лошадь с опу­щен­ной голо­вой и уста­лым видом гово­рила, что ее хозяин уже много сего­дня ездил.

– Уже успели в поле быть? – спро­сила Наташа.

Конон Льво­вич только небрежно мах­нул рукой.

– Вы, веро­ятно, и не ложи­лись после нашего приезда?

– Я вста­вал уже…

– Мы к Тихону идем.

– А‑а… А я в поле.

Они еще посто­яли, посмот­рели, как он сел, стре­но­жен­ным гало­пом пустил лошадь, и пошли в кухню.

Тихон, с длин­ной боро­дой и боль­шой лыси­ной, спо­койно возился у сво­его стола.

– Здрав­ствуйте, Тихон! – при­вет­ство­вала его Наташа.

Тихон сдер­жанно повер­нулся и, рукой при­дер­жи­вая свою лысину, почти­тельно поклонился.

– Все ли живеньки, здо­ровы? – спро­сил он с блед­ной улыб­кой боль­ного человека.

– Спа­сибо, – ты как поживаешь?

– Живем, – одно­сложно, с лег­ким вздо­хом, отве­тил он.

И еще резче этот вздох обна­ру­жил пере­мену в Тихоне. Когда-то это кра­си­вое лицо невольно оста­нав­ли­вало на себе вни­ма­ние выра­же­нием осо­бого бла­го­род­ства и осмыс­лен­но­сти. Только пья­ным оно меня­лось: опус­ка­лось, и глаза смот­рели вос­па­ленно и дико. Из-за пьян­ства его и в городе не дер­жали. Когда в такие минуты его тащили к испол­не­нию его обя­зан­но­стей, он упи­рался и грозно кри­чал: «Пусти! Убью!» Но Конон шеп­тал ему что-то весе­лое на ухо, и мрач­ное сопро­тив­ле­ние сме­ня­лось весе­лым поры­вом. Он стре­ми­тельно бро­сался впе­ред, обго­няя даже своих вре­мен­ных тюрем­щи­ков, и кри­чал: «Впе­ред, наша!» Но в воро­тах усадьбы ковар­ный Конон бро­сал два пре­зри­тель­ных слова: «дур­ный ска­зався», – и Тихон сразу сти­хал и уж покорно шел в кухню. Долго пьян­ство не имело ника­кого вли­я­ния на здо­ро­вый орга­низм Тихона, но теперь жел­тое лицо его осу­ну­лось, начало про­ва­ли­ваться, нос поте­рял свою форму. Только глаза Тихона смот­рели по-преж­нему. Было в них что-то угрю­мое, и напря­жен­ное, и что-то дет­ски чистое, груст­ное и бес­по­мощ­ное, что тоск­ливо хва­тало за сердце. Неза­долго до при­езда гос­под Тихон бро­сил пить, но это еще резче обна­жило раз­ру­ше­ние. На деревне только голо­вами качали.

– Не жилец, – с про­ро­че­ским видом шеп­тала высо­кая кост­ля­вая Домаха.

Кучер Нико­лай в ожи­да­нии выхода гос­под стоял у конюшни в крас­ной новой рубахе, под­по­я­сан­ной тон­ким пояс­ком, в широ­ких пли­со­вых шаро­ва­рах. Он курил трубку, ста­рался как можно рав­но­душ­нее спле­вы­вать и делался удо­вле­тво­рен­нее каж­дый раз, когда взгляд его падал на щеголь­ские сапоги бутылкой.

– Нико­лай, выведи Орлика! – крик­нул Кар­та­шев, появ­ля­ясь из кухни.

Нико­лай молча кив­нул голо­вой. Он даже дверь при­тво­рил за собой, как бы желая дать понять, что гос­по­дам не след шататься по конюш­ням. Но нетер­пе­ли­вый Кар­та­шев, а за ним и Наташа и Кор­нев вошли сле­дом за Нико­лаем в тем­ную, гряз­ную конюшню.

«Ты тут с про­шлого года так и не чистил?» – хотел было спро­сить Кар­та­шев, но удер­жался, трес­нул по дороге Белого и сер­дито крикнул:

– Ну, ты!

Белый энер­гично пере­сту­пил на дру­гую сто­рону и, снова повер­нувши морду, трях­нул ею так, как бы гово­рил: «Это мы видели… а дальше что?»

– У‑у! – потре­пал его Карташев.

Белый вни­ма­тельно насто­ро­жился и настой­чиво, уве­ренно про­дол­жал смот­реть Кар­та­шеву прямо в глаза. Кар­та­шев не вытер­пел и полез к нему в стойло. Белый, вздра­ги­вая, слабо заржал и еще энер­гич­нее, вплоть уже, обню­хи­вал Кар­та­шева. Кар­та­шев под­ста­вил ему ладонь: Белый быстро заер­зал губами по ладони и сер­дито фыркнул.

– Даром что ско­тина, тоже пони­мает, – фило­соф­ски заме­тил Николай.

– При­неси хлеба.

Нико­лай повер­нулся, про­шел ровно столько, чтобы пока­зать свою фигуру во дворе, и закричал:

– Несите сюда, кто там, шма­ток чер­ного хлеба с солью.

Эта рус­ская фигура, напуск­ная важ­ность и про­стота хох­лац­кой речи не вяза­лись между собою и про­из­во­дили смеш­ное впе­чат­ле­ние неудав­ше­гося, преж­де­вре­менно раз­об­ла­чен­ного мас­ка­рада. Кор­нев с пре­не­бре­жи­тель­ным любо­пыт­ством сле­дил за Нико­лаем. Тот это чув­ство­вал и кон­фу­зился. Хлеб при­несла Одарка. При­ни­мая его, Кар­та­шев встре­тился с ее лас­ко­выми, спо­кой­ными гла­зами. Что-то сжало его сердце, сверк­нуло радостно и отда­лось в гла­зах вспых­нув­шей вдруг Одарки. Она быстро опу­стила голову и поспешно вышла из конюшни.

– Ах, какая кра­са­вица! – вырва­лось у Корнева.

– Правда, кра­са­вица? – спро­сила Наташа и, весело выгля­нув во двор, вер­нула Одарку.

Наташа сто­яла с лука­вой усмеш­кой, пока скон­фу­жен­ная девушка, с опу­щен­ными гла­зами, точно зная, зачем ее зовут, мед­ленно при­бли­жа­лась к ней.

– Что же вы, Одарка не здо­ро­ва­е­тесь? – спро­сила Наташа.

Кра­са­вица вски­нула сво­ими тем­ными гла­зами, и румя­нец залил ее щеки. Она скон­фу­женно рас­сме­я­лась, сверк­нула сво­ими белыми мел­кими зубами и, про­го­во­рив: «Здрав­ствуйте, барышня», – нагну­лась к руке.

– Так поце­лу­емся. – И Наташа крепко, энер­гично обняла Одарку.

Слу­чайно так вышло, что в момент поце­луя тем­ные глаза Одарки вдруг смело и глу­боко на мгно­ве­ние пото­нули в гла­зах Кар­та­шева, – и все: и конюшня, и Белый, и Кор­нев с Ната­шей скры­лись куда-то, была одна Одарка, ее головка, взгляд, пода­рив­ший его поры­вом вос­торга. Он чув­ство­вал, что опять любит Одарку, и мельк­нув­шая вдруг мысль, что если б кре­стьянка Одарка сде­ла­лась его женой, обо­жгла его сильно и сладко. Так и будет: ей он посвя­тит себя, ей, пре­крас­ной дочери сво­его народа!.. Белый напрасно бес­по­койно пово­ра­чи­вался во все сто­роны, при­спо­соб­ля­ясь как-нибудь выхва­тить заман­чи­вый кусок, кото­рый замер в про­тя­ну­той руке Кар­та­шева. Кусок и совсем исчез, потому что Кар­та­шев с ним вме­сте вылез из стойла и стре­ми­тельно бро­сился к Одарке.

– А со мной?

– Та вже здрав­ствуйте, – рас­сме­я­лась Одарка и закры­лась рукой.

– Нет, поцелуемся.

Кар­та­шев поры­ви­сто обнял рукой талию Одарки и поце­ло­вал ее прямо в ее мяг­кий, открыв­шийся слегка ротик. Из-под полу­опу­щен­ных век сверк­нул на него замер­ший, испу­ган­ный взгляд Одарки, и, вырвав­шись, она уже хотела было скрыться, как Кор­нев энер­гично заявил и свои права:

– Что ж, и со мной надо; я – друг его. – Кор­нев пока­зал на Карташева.

Одарка посмот­рела на Наташу и, мягко рас­сме­яв­шись, с жестом стыд­ли­во­сти проговорила:

– Ой лышеньки ж мои!

Наташа только раз­вела руками, и Одарка поце­ло­ва­лась с Корневым.

Посреди двора стоял Конон и вни­ма­тельно наблю­дал всю сцену.

– Добре наци­лу­ва­лась? – пре­не­бре­жи­тельно бро­сил он Одарке, когда та про­хо­дила мимо него.

– Одче­пись, – отве­тила она и, сму­щенно отвер­нувши свое рас­крас­нев­ше­еся лицо, про­шла в люд­скую. Конон молча, с плохо скры­тым чув­ством злобы смот­рел ей сперва в лицо, затем вслед и нако­нец тихо, раз­дра­женно пока­чал голо­вой, когда Одарка скры­лась. Он долго еще смот­рел и на захлоп­нув­шу­юся за ней дверь и отвел глаза только тогда, когда из конюшни вышли панычи с барыш­ней, а за ними Нико­лай, ведя в поводу Орлика. Тогда он угрюмо подо­шел ближе и, зало­жив руки в широ­кий пояс хол­що­вых шта­нов, стал вызы­ва­юще пыт­ливо наблю­дать за дей­ству­ю­щими лицами.

Орлик – воро­ная, сред­него роста лошадка, с сухой кра­си­вой голов­кой, с сине­ва­тым отли­вом боль­ших глаз, на тон­ких строй­ных нож­ках – стоял непо­движ­ной кар­тин­кой, изо­гнув немного шею и насто­ро­жив свои весе­лые ушки.

– Пусти его! – крик­нул Карташев.

Нико­лай выпу­стил одной рукой повод и трус­ливо отско­чил, схва­тив­шись обе­ими руками за дру­гой конец повода. Орлик начал выде­лы­вать все­воз­мож­ные прыжки.

– Ты на нем ездишь? – недо­вер­чиво спро­сил Корнев.

– Езжу, – соврал с гор­до­стью Кар­та­шев, хотя только всего раз и про­бо­вал про­ехаться в про­шлом году, да и то шагом по двору.

Соврав, Кар­та­шев заду­мался и проговорил:

– Соб­ственно, насто­я­щая езда только в этом году будет, а в про­шлом только так.

– Соврал, значит?

– Нет, я уже садился на него… Нико­лай, садился я?

– Сколько раз!

– Ну поло­жим, один раз, – доб­ро­душно попра­вил Кар­та­шев, – да и то шагом, – при­ба­вил он, помол­чав, и облег­ченно рассмеялся.

– Рыло! – усмех­нулся Корнев.

Заме­тив вдруг, что Орлик хро­мает, Кар­та­шев огор­ченно спросил:

– Он хромает?

– Засту­пил… тесно… лошадь молодая…

– Мок­рец, – пре­не­бре­жи­тельно обо­рвал Конон, – от сырости.

– Дей­стви­тельно, что сырость…

– Здрав­ствуй, Конон! – поздо­ро­вался Кар­та­шев, заме­тив его.

– Здо­ро­веньки булы, – неопре­де­ленно отве­тил тот, небрежно кив­нув головой.

Кор­нев на послед­нее заме­ча­ние Нико­лая про­бур­чал себе: «Шут», – и вни­ма­тельно впился в Конона. Конон про­из­вел на него бла­го­при­ят­ное впечатление.

– Это наш охот­ник, – пояс­нил Карташев.

– Теперь вже плу­га­тарь, – пре­зри­тельно мах­нул рукой Конон, – буде охот­ни­чу­выты… Сего­дня назна­чили в поле…

– А кто же охотник?

Конон рав­но­душно пожал плечами.

– Та нема ни якого.

– Отчего?

– Доводи вже, – неопре­де­ленно насмеш­ливо про­из­нес он, с каким-то небреж­ным раз­дра­же­нием смотря мимо Карташева.

Кар­та­шеву были оди­на­ково непо­нятны – и раз­дра­же­ние Конона, и его ответы. Бес­со­зна­тельно как-то он сказал:

– Я с тобой и не поцеловался.

Конон, пока­чи­ва­ясь, молча подо­шел, снял боль­шую соло­мен­ную шляпу, вытер своим тол­стым рука­вом губы и при­го­то­вился к поце­лую. Его чер­ные волосы плотно при­ле­гали ко лбу, чер­ные яст­ре­би­ные глаза смот­рели твердо; тон­кий кра­си­вый нос, сжа­тый харак­тер­ный рот и малень­кая чер­ная пуши­стая бородка делали его лицо очень кра­си­вым, но вызы­ва­ю­щим и дерз­ким. Кар­та­шев три раза поце­ло­вался, и на мгно­ве­ние по лицу Конона про­бе­жала тень удо­вле­тво­рен­ного при­ми­ре­ния, но она сей­час же исчезла, когда в две­рях кухни пока­за­лась Одарка и, обло­ко­тив­шись о косяк, стала смот­реть на группу у конюшни. Конон, встре­тив­шись с ней, сер­дито отвер­нулся, а Кар­та­шев, напро­тив – во все глаза стал гля­деть на Одарку. Та только плот­нее при­жи­ма­лась к двери и робко изредка вски­ды­вала глаза на Кар­та­шева. Кар­та­шеву хоте­лось, чтоб она так же смело и открыто смот­рела на него, как он на нее, – так хоте­лось, что он готов был сей­час же объ­явить, тут же, что любит Одарку. Но он не объ­явил: Наташа напом­нила о чае, и все трое ушли.

Во дворе остался Нико­лай, о чем-то раз­го­ва­ри­вая с Коно­ном, в окно выгля­ды­вал без­жиз­нен­ный Тихон, и, обло­ко­тив­шись о косяк, про­дол­жала сто­ять Одарка.

Нико­лай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по зна­ко­мой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все про­дол­жала сто­ять и смот­реть раз­дум­чиво вслед ушед­шему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забро­сила новую искру любви?.. Ее дорога была уже опре­де­лена – с Коно­ном она уже «жар­то­ва­лась», и осе­нью назна­чена была их сва­дьба. Дело сто­яло только за день­гами, за уро­жаем. И уро­жай обе­щал быть обиль­ным. А там, после сва­дьбы, хата «с краю села», виш­не­вый садо­чек, пара волов и… про­щай воль­ная жизнь!..

Одарка повела сво­ими роб­кими гла­зами, пода­вила вздох и пошла назад в люд­скую кухню испол­нять свои обя­зан­но­сти судомойки.

Кар­та­шев неко­то­рое время обду­мы­вал, что ска­зала бы мать, если б он дей­стви­тельно под­вел к ней Одарку как свою неве­сту. Это было так ни с чем не сооб­разно, что он даже и пред­ста­вить себе не мог – как бы это он сде­лал? Да и нельзя сде­лать: это ясно. Тем не менее он сей­час же после чая уеди­нился, в надежде встре­тить на дорожке Одарку…

Наташа увела Кор­нева в сад – пока­зать ему свое люби­мое место.

С боль­шой аллеи они повер­нули на дорожку роз, кото­рые цвели и напол­няли воз­дух своим аро­ма­том, затем свер­нули на едва при­мет­ную тро­пинку в кустах кры­жов­ника и смо­ро­дины. Под этими кустами земля была влаж­ная, и Наташа, оста­нав­ли­ва­ясь осмот­реть ягоды на кустах, остав­ляла на ней малень­кий след своей ножки. Добрав­шись до конца сада, они начали осто­рожно про­би­раться в густой поросли орешника.

– Далеко же ваше место, – заме­тил Корнев.

– Сей­час… вот…

Наташа оста­но­ви­лась и смот­рела впе­ред. На ее лице застыла не то улыбка, не то гри­маса, она слегка открыла рот: это выра­же­ние не шло к ней, но вызы­вало в Кор­неве какое-то осо­бое чув­ство сожаления.

Из забро­шен­ного уголка сада в близ­ком рас­сто­я­нии откры­вался вид на ста­рую цер­ковь села. Дальше за ней выгля­ды­вал уго­лок дале­кой степи. Лег­кий вете­рок точно манил в нее – тихую, спо­кой­ную, бес­пре­дель­ную. В густой зелени ограды рельеф­нее выде­ля­лась серая дере­вян­ная коло­кольня, ее под­гнив­шие сту­пени, тем­ный крест. Коло­кольня шла усту­пами, рас­ши­ря­ю­щи­мися книзу, и их под­дер­жи­вал целый ряд ста­рых, мохом оброс­ших дере­вян­ных колонн. В усту­пах были выре­заны ряды малень­ких око­ше­чек – пустых, без сте­кол, рам. От церкви веяло ста­ри­ной, пусто­той вре­мени, око­шечки смот­рели сво­ими тем­ными поко­сив­ши­мися отвер­сти­ями непо­движно-задум­чиво. В общем, в тишине лет­него дня здесь было уютно, царил без­мя­теж­ный покой, и весь вид точно рас­ска­зы­вал какую-то забы­тую про­стую, при­ят­ную и груст­ную историю.

– У вас здесь есть лучше этого виды, – ска­зал Кор­нев, – здесь коло­кольня мешает.

– Этот вид мне больше всех нравится.

– Отчего?

– Я не знаю… Ино­гда мне кажется, что я пойду в мона­стырь… Может быть, от этого…

– Вас тянет?

– Я люблю мона­стырь: так мне кажется… Мама гово­рит: если она умрет и мы не вый­дем замуж, чтобы шли в монастырь.

– Зачем же в монастырь?

– Да, конечно, это только так… Кто теперь идет в монастырь.

– И слава Богу… Мало ли живого дела.

– Ну‑у… На вся­кое дело нужны люди… Богу тоже нужны…

– Нет, оставьте, – испу­ганно пере­бил Кор­нев. – На земле мы нужны земле.

– Разве не то же самое?

– Как то же самое? Есть живая работа: обще­ство погрязло в раз­врате про­шлого, в эго­изме, масса зла кру­гом… пред­рас­судки… неправда… Что здесь помо­жет мона­стырь, формы кото­рого веками нала­жены, уста­нов­лены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время мона­сты­рей, но каж­дому вре­мени свое: стоит ли появ­ляться на свет, чтобы повто­рять дела дру­гих. Нет, это и думать бросьте, Ната­лья Нико­ла­евна, это так обидно…

– Да я так только, – уклон­чиво усмех­ну­лась Наташа, – конечно, не пойду в монастырь.

– И гово­рите это с грустью…

– Потому что люблю…

– Оставьте.

– Ну, да не пойду, ска­зала вам… А все-таки люблю.

Наташа упрямо, по-дет­ски рас­сме­я­лась и загля­нула в глаза Кор­неву. Кор­нев сосре­до­то­ченно при­нялся за ногти.

– Ну, не пойду, не пойду!..

– И отлично.

– Ну и бросьте ногти.

– Вы, может быть, дума­ете, что я рас­сер­дился? – спро­сил Корнев.

– Вы когда при­ни­ма­е­тесь за ногти, то или дума­ете, или сердитесь.

– Нет… я думал… Вы мне так ясно вдруг пред­ста­ви­лись, вон у тех сту­пе­нек, на коле­нях в мона­ше­ском костюме… с белым под­вя­зан­ным плат­ком… Я, в сущ­но­сти, впе­чат­ли­тель­ный ужасно… Ну, вот и заду­мался: какая может быть ваша судьба в жизни…

– Ну?

– Не знаю, не могу ничего сказать…

Кор­нев помол­чал и огор­ченно прибавил:

– Веро­ятно, вый­дете замуж… Агла­ида Васи­льевна поды­щет вам жениха… важного…

– Нико­гда, – рас­сме­я­лась Наташа, – мама нико­гда нас не будет стес­нять в выборе, – не она, а я буду искать. Все это, впро­чем, глу­по­сти… Наши, верно, уж встали; пой­демте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.

– Пожа­луй.

– Валь­тера Скотта?

– Ну, что ж, Валь­тера Скотта… А что?

– «Айвенго».

– Вы разве не читали?

– Нет еще. Я мало читала.

– Я тоже не читал…

Оба весело рассмеялись.

Когда Наташа и Кор­нев при­шли, Агла­ида Васи­льевна уже сидела за чай­ным столом.

При­щу­рив­шись на под­хо­див­ших, она тихо, доб­ро­душно ска­зала Зине:

– У моей Наташи отвра­ти­тель­ный вкус.

Зина ото­рва­лась от книги, вскользь посмот­рела на празд­нич­ное лицо Кор­нева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:

– Здесь вкус не играет ника­кой роли.

– Пожа­луйте, – пре­ду­пре­ди­тельно встре­тил Кор­нева Сте­пан, пода­вая ему стул.

– Очень вам бла­го­да­рен, – рас­шар­кался перед ним Кор­нев. И, когда все рас­сме­я­лись, он при­ба­вил полу­шутя, полу­раз­дра­женно: – Он на меня про­из­во­дит, зна­ете, такое же впе­чат­ле­ние, как и ваши кар­тины… Мне все кажется, что он выско­чил из какой-то рамки и бегает, пока его не уса­дят назад. Я решил отучи­вать его от любез­но­стей двой­ной любезностью.

Наташа не могла видеть без смеха, как Кор­нев при­во­дил в испол­не­ние свой план. Это сме­шило всех. Кор­нев раз­дра­жен­ными гла­зами сте­рег Сте­пана и чуть что – сам спе­шил ему на помощь. «Сте­пан, блю­дечко дай…» – и Кор­нев стре­ми­тельно бро­сался к блю­дечку, рас­шар­ки­вался перед оза­да­чен­ным Сте­па­ном и пода­вал кому сле­до­вало блю­дечко. Наташа уже прямо пла­кала от смеха. По вре­ме­нам она под­ни­мала голову, и Кор­нев спе­шил выки­нуть какую-нибудь новую штуку. Он рас­ша­лился до того, что, когда Сте­пан все-таки успел ему что-то подать, вско­чил и про­тя­нул ему руку. Сте­пан сперва опе­шил, затем бро­сился цело­вать руку.

– Не надо, – с коми­че­ским досто­ин­ством отве­тил Кор­нев, огра­ни­чив­шись пожатием.

– Он вам про­тя­нет когда-нибудь руку при гостях, – заме­тила Агла­ида Васильевна.

– Что ж? Поверьте, с удо­воль­ствием пожму.

– Ну, я хотела бы посмотреть.

– Да могу вас уве­рить… да накажи меня Бог… да лопни мои глаза.

Сама Агла­ида Васи­льевна не могла удер­жаться от смеха.

– Мне нечего и спра­ши­вать, как вам понра­ви­лась деревня, – обра­ти­лась она к Корневу.

– Совер­шенно спра­вед­ливо, – отве­тил он, – я нико­гда еще себя таким телен­ком не чувствовал.

Он сде­лал несколько туров по тер­расе и запел:

Невольно к этим груст­ным берегам
Меня вле­чет неве­до­мая сила.

Он пел верно и в выс­шей сте­пени выразительно.

– У вас пре­крас­ный голос, – похва­лила Зина.

– Откуда это? – спро­сила Наташа.

– Есть такая опера: «Русалка»… слова Пушкина.

– Про­пойте все.

– С удо­воль­ствием, если нравится.

Ока­за­лось, Кор­нев знал много роман­сов и арий.

Вме­сто чте­ния все время до обеда про­шло в пении, при­чем то Зина, то Наташа акком­па­ни­ро­вали Кор­неву. Он и сам играл с удо­воль­ствием, хотя мед­ленно раз­би­рал ноты. В антрак­тах он не остав­лял своих комич­ных выхо­док, и Сте­пан пред­став­лял для него в этом отно­ше­нии неис­ся­ка­е­мый источник.

– У вас боль­шой юмо­ри­сти­че­ский талант, – заме­тила Агла­ида Васильевна.

– Мне гово­рили, что я мог бы сде­лать карьеру на этом поприще.

– Отчего же вы не дела­ете? – спро­сила Наташа.

– Отчего вы в мона­стырь не идете? – повер­нулся к ней Кор­нев и, увидя вспых­нув­шее лицо Наташи, быстро про­го­во­рил уже серьезно: – В мона­стырь… в оперу… всех нас, навер­ное, куда-нибудь тянет, но все идут одной доро­гой: наше время ремес­лен­ное, да и дело наше малень­кое, и мы малень­кие – нечего и соваться с сукон­ным рылом в калаш­ный ряд.

– При чем тут это, – воз­му­ти­лась Зина, – если у вас есть талант.

– Талант поло­жи­тельно есть, – под­дер­жала ее Агла­ида Васи­льевна, – но, конечно, сперва надо сде­лать свое пря­мое дело…

– Э‑э! – пере­била Зина, – так и пой­дет шаг за шагом…

– Я согласна с Зиной, – ска­зала Наташа.

– И я согласна, – при­со­еди­ни­лась Маня.

Три­на­дца­ти­лет­няя Маня про­из­несла это серьезно, как взрос­лая. Зине рез­нуло ухо, и она заметила:

– Ты еще, Маня, слиш­ком мала, чтобы выска­зы­вать свое мне­ние о таких вещах.

– Отчего мне не выска­зы­вать? – Маня сде­лала спо­койно-пре­не­бре­жи­тель­ное дви­же­ние пле­чами. Она смот­рела, накло­нив голову, сво­ими круг­лыми какой-то кра­си­вой птицы гла­зами, и на ее тонень­ком и блед­ном лице играло что-то вызы­ва­ю­щее и дразнящее.

– Оттого, что тебе три­на­дцать лет.

– Мне будет и больше, – отве­тила Маня и, властно трях­нув голо­вой, рассмеялась.

Ее смех выхо­дил каким-то зву­ком «кар», лег­ким, гор­тан­ным, мяг­ким и веселым.

– Вы заме­тили, – обра­тился Кор­нев к Агла­иде Васи­льевне, – как сме­ется Марья Нико­ла­евна? и при­ятно, и вме­сте с тем непри­ятно: этот несим­па­тич­ный гор­тан­ный звук напо­ми­нает какую-то птицу… Какую птицу?

– Ворону, – отве­тила Агла­ида Васильевна.

– Совер­шенно верно…

– Ха-ха-ха! Маня, благодари!

– «Кар!»

– Но так же, как вот ино­гда урод напо­ми­нает кра­са­вицу… Я вот так похож на свою мать.

– Ну, нечего скромничать.

– Да я вовсе не скром­ни­чаю. Но если бы я не созна­вал, кто я и что я, то заслу­жи­вал бы пре­зре­ния… – с комич­ным досто­ин­ством про­из­нес Кор­нев и затем сильно и выра­зи­тельно запел:

Гей, выво­дите та и выводите
Та на ту высоку могылу,
А с тыи могылы
Видна вся Вкраина…

– Нет, поло­жи­тельно я нико­гда себя так не чув­ство­вал, как у вас.

– Это выс­шая любез­ность хозяй­кам, – улыб­ну­лась Агла­ида Васильевна.

– Это не любез­ность, это правда, – резко пере­бил Корнев.

– Тем при­ят­нее… Но где про­па­дает Тёма?

– Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, – отве­тила Маня.

– Он ушел к батюшке, – ска­зал, входя и кон­фуз­ливо садясь, Сережа.

– Ах, кстати, пока­жите мне капеллу вашего прапрадедушки.

– Только пра, – ска­зала Зина.

Все пошли в капеллу.

В низ­кой длин­ной ком­нате воз­вы­шался у про­ти­во­по­лож­ной стены помост, стоял тяже­лый четы­рех­уголь­ный стол, вме­сто обра­зов – рас­пя­тия, – и рус­ские и като­ли­че­ские, и в цен­тре дру­гих боль­шое, тем­ное, с очень боль­шим выпук­лым изоб­ра­же­нием черепа. В раз­но­цвет­ные окна про­би­вался свет, бледно играя на всех пред­ме­тах. На под­ставке лежала бар­хат­ная мали­но­вая шапочка.

– Ничего осо­бен­ного, – резю­ми­ро­вал свои впе­чат­ле­ния Кор­нев, оста­нав­ли­ва­ясь перед изоб­ра­же­нием мадонны. Это было изоб­ра­же­ние пре­крас­ной жен­щины с золо­ти­стыми воло­сами и гла­зами почти круг­лыми, необык­но­венно выра­зи­тель­ными: что-то было доб­рое, лас­ко­вое, свое­об­раз­ное в этих гла­зах, во всем лице и позе.

– Вот Марья Нико­ла­евна! – вос­клик­нул Корнев.

– Правда, похожа? – спро­сила Зина.

– Пора­зи­тельно.

– Это порт­рет пра­ба­бушки… Она умерла моло­дой… Пра­де­душка где-то в Ита­лии зака­зал этот портрет.

– Заме­ча­тель­ная работа!

– Гово­рят, замечательная.

– А вот и мы все, – обра­тила вни­ма­ние Кор­нева Наташа на дру­гую кар­тину, где был изоб­ра­жен Хри­стос, бла­го­слов­ля­ю­щий детей. В числе детей были все дети Агла­иды Васи­льевны. Наташа, малень­кая, сто­яла лицом к зри­телю, вбок к Хри­сту, и смот­рела в упор сво­ими боль­шими чер­ными глазами.

Кор­нев чрез­вы­чайно долго всматривался.

– У вас все­гда были боль­шие чер­ные глаза, – про­из­нес он.

– Вы очень наблю­да­тельны, – про­шлась на его счет Зина.

Над кар­ти­ной было кру­гом напи­сано: «Если не будете как дети – не вой­дете в цар­ство небесное».

– В каком смысле? – спро­сил Кор­нев Агла­иду Васильевну.

– В самом прямом.

– Отли­чи­тель­ная черта детей, – про­го­во­рил Кор­нев, при­ни­ма­ясь за ногти и косясь на Агла­иду Васи­льевну, – их пря­мо­ли­ней­ная логика.

– Чистая, – вста­вила Агла­ида Васильевна.

– Конечно.

К обеду при­шел Карташев.

– Ну, что отец Даниил?

– Ничего.

– Вот от него все­гда такие све­де­ния, – заме­тила Зина.

– Ну, пойди сама, – огрыз­нулся Карташев.

– Конечно, пойду.

– Он сам при­дет после обеда, – ска­зал Карташев.

– Поста­рел? – спро­сила Агла­ида Васильевна.

– Нет, все такой же.

– А я все-таки на вашем месте сде­ла­лась бы акте­ром, – заго­во­рила Маня, садясь про­тив Корнева.

– Ну, вот ты так и сде­лай, – усмех­ну­лась Зина, – кстати, у тебя голос, кажется, будет, – посту­пай в оперу.

– Если будет, то и поступлю.

– Только если пер­во­класс­ный, – при­ба­вила Агла­ида Васильевна.

– Пер­во­класс­ным у всех быть не может, – вме­шался Корнев.

– В таком слу­чае неза­чем и поступать.

– А я все-таки поступлю.

– Даже если мама против?

– А если мне хочется?

– Очень грустно в таком случае.

Кор­нев скор­чил Мане гри­масу. Маня загля­нула ему в лицо, как бы ища ответа.

– Я бы подо­ждала, пока все умрут.

– Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить…

– А я приду, – ска­зала Маня, лукаво и в то же время про­си­тельно глядя на мать, так что Агла­ида Васи­льевна лас­ково усмехнулась.

– Дурочка ты…

– Гм! Гм! – заер­зал Корнев.

Маня весело смот­рела на него.

– Вот нико­гда не думала, чтобы вы были такой весе­лый, – ска­зала Зина.

– Мне теперь кажется, что я все­гда такой.

– Вы все­гда вот какой…

Зина испод­ло­бья посмот­рела, грызя ногти.

– Нет, это уж Наташа пусть пред­ста­вит, – ска­зала Агла­ида Васи­льевна, – она заме­ча­тельно вас копирует.

– Вот как… много чести!.. не знал… Пожалуйста…

– Я не умею.

– Ну… пожа­луй­ста… умо­ляю… на коле­нях прошу.

Кор­нев закон­чил отча­ян­ной рожей.

– Кар! – пере­драз­нил он Маню.

– У вас хоро­ший «под­ра­жа­тель­ный талант», – кив­нула ему Наташа.

– Вы похожи, гово­рите, на вашу маму? – спро­сила Маня и, под­няв головку, лукаво ждала ответа.

– И это в три­на­дцать лет! – вос­клик­нул Кор­нев. – О, бла­го­дарю тебя, созда­тель, что к ее вре­мени я уж буду стариком.

– К ее вре­мени вы нач­нете только жить, – улыб­ну­лась Агла­ида Васильевна.

– А теперь, поз­вольте узнать, что мы делаем?

– А теперь вы только сколь­зите по поверх­но­сти жизни.

– Как водя­ные пауки, – вста­вила Зина.

– Пони­маю, – отве­тил Кор­нев и, повер­нув­шись к Мане, ска­зал: – Во вся­ком слу­чае, вы заме­ча­тельно ори­ги­наль­ная… И что-то мне напо­ми­на­ете… я никак не могу выра­зить… Вы видали кар­тины Рубенса, Рем­брандта… Я оди­на­ково не видал ни одной кар­тины ни того, ни дру­гого, но это все равно… А вот это «кар» я уж окон­ча­тельно не знаю, чему приписать.

– Вороне же, – напом­нила Зина.

– Да ведь ока­за­лось, что ворона так же похожа на Марью Нико­ла­евну, как я на мать… Так, если не оши­ба­юсь? Я ско­рее бы срав­нил вот… есть такой инстру­мент… я его тоже нико­гда не видал… Я, кажется, начи­наю совсем уж чушь нести…

Сте­пан под­нес Кор­неву блюдо с пирожным.

– Бла­го­дарю покорно… Дай Бог вам и вашим дет­кам много лет здравствовать.

Кор­нев вско­чил и рас­кла­нялся перед Степаном.

– И вам, сударь, дай Бог… мило­сти­вую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, кра­са­вица была, да деток кучу.

– Мой друг, это… это… бла­го­дарю… Поз­вольте мне с вами облобызаться?!

Кор­нев вытер сал­фет­кою рот и тор­же­ственно рас­це­ло­вался со Степаном.

Сте­пан при­нял это за чистую монету и, доволь­ный, удо­вле­тво­рен­ный, понес блюдо дальше. Лицо Сте­пана было так серьезно и тор­же­ственно, что было неловко и сме­яться. Все накло­нили головы, чтоб спря­тать свои улыбки.

– А ведь насту­пят когда-нибудь такие отно­ше­ния, – заго­во­рил Карташев.

– В раю такой Сте­пан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, зай­мет место, – убеж­денно про­из­несла Агла­ида Васильевна.

– На этом осно­ва­нии нельзя ли ему пред­ло­жить малень­кий уго­лок за этим сто­лом? – ска­зал Корнев.

– Здесь нельзя, – твердо отве­тила Агла­ида Васильевна.

– Малень­кая как будто непря­мо­ли­ней­ность… Я вспом­нил над­пись в капелле.

– Вы, конечно, зна­ете, откуда эта над­пись? Ну, там же: «Рабы, пови­нуй­теся гос­по­дам своим».

– Рабов уже нет, тепе­реш­ний раб имеет в кар­мане деньги и зав­тра сам будет иметь рабов.

– И будет…

– Чему же в таком слу­чае пови­но­ваться? – огрыз­нулся Кар­та­шев. – Капиталу?

– И рад… Выбе­рите лучше дру­гую тему…

– Отчего же? и эта инте­ресна, – наста­и­вал сын.

Из-за стола встали.

– Инте­рес­ная, но не для меня.

Кар­та­шев про­дол­жал упорствовать.

– Тёма, а если я не хочу? – уже сухо спро­сила Агла­ида Васильевна.

Кар­та­шев насмеш­ливо поклонился.

– Поз­вольте, я его выведу, – пред­ло­жил Кор­нев, зами­ная надви­га­ю­щу­юся раз­молвку. – Зина­ида Нико­ла­евна, сыг­райте нам марш.

И под звуки марша Кор­нев увел упи­рав­ше­гося Карташева.

– Ну, иди… – лас­ково не то понуж­дал, не то уго­ва­ри­вал он приятеля.

Пройдя несколько ком­нат, Кор­нев вос­клик­нул: «О Гос­поди! я лопну, так наелся», – и с раз­маху упал в кресло.

Вошел Сережа и, стоя у двери, смот­рел на брата и Корнева.

– Что вы, моло­дой чело­век, кон­фу­зи­тесь все? – спро­сил Кор­нев, под­ходя и встря­хи­вая Сережу за его худень­кие руки.

– Я не конфужусь.

– Вы вот берите при­мер с этого нахала… Право.

Кор­нев пока­зал на Кар­та­шева. Кар­та­шев, снова пове­се­лев­ший, про­го­во­рил: «Бери при­мер!» – под­прыг­нул и упал на диван.

– Вот так? – спро­сил Кор­нев, падая на дру­гой диван.

Он под­нялся, посмот­рел на Кар­та­шева и, весело рас­сме­яв­шись, опять отки­нулся на спину и забол­тал ногами.

– Очень мило! – про­из­несла Маня, загля­ды­вая и скрываясь.

– Mille pardons…[14]

– Я буду спать… – ска­зал Карташев.

– Неужели будешь? – живо спро­сил Корнев.

Кар­та­шев не ответил.

– А я чем хуже?

Кор­нев повер­нулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.

– Спят, – осто­рожно загля­нула Маня. За ней загля­нули Наташа и Сережа…

– Спят, – про­шеп­тала Наташа, входя на цыпоч­ках на террасу.

– Надо ставни закрыть, – ска­зала Агла­ида Васи­льевна. – Сережа, позови Сте­пана… Очень сим­па­тич­ный Кор­нев и дели­кат­ный, не смотря на кажу­щу­юся резкость.

– Он дели­кат­ный, – согла­си­лась Зина, – это в городе, в ком­па­нии Рыль­ского, Долбы…

– Он все­гда был дели­кат­ный, – горячо всту­пи­лась Наташа. – Он заме­ча­тельно отзыв­чи­вый, остроумный…

Зина улыб­ну­лась и закры­лась книгой.

– Пожа­луй­ста, не думай… я вовсе в него не влюблена.

– Я вовсе ничего не думала…

– Дети, – оста­но­вила Агла­ида Васи­льевна, – пожа­луй­ста, без этих ужас­ных мещан­ских слов: «влюб­лена». Кто в ваши годы бывает влюблен?

– Конечно, – согла­си­лась Наташа, – сим­па­тич­ный чело­век, и я очень рада, что он гостит… Сте­пан, осто­рожно закрой у папи­ной ком­наты ставни – они в голу­бой… Не стучи.

Сте­пан для мень­шего шума пошел на цыпоч­ках. Маня, пере­гнув­шись, весело его наблюдала.

– Некра­си­вый Кор­нев, – про­го­во­рила она, – вот Рыль­ский красивый.

Кор­нев проснулся пер­вый и не сразу сооб­ра­зил, где он. В щели про­би­ва­лись уже низ­кие лучи солнца и густой золо­ти­стой пылью играли поло­сами по дивану и сте­нам; вид­нелся кусо­чек голу­бого неба и весело манил к себе. Кор­нев с удо­воль­ствием потя­нулся, огля­ды­вая в полу­мраке уже зна­ко­мую обста­новку голу­бой диванной.

– Ты… черт… спишь?

Кар­та­шев открыл глаза.

– Не сплю, дьявол.

– Мне кажется, что я здесь уж сто лет без­вы­ездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.

– Крикни.

Кор­нев помол­чал и вдруг заорал:

– Дья­волы, квасу!

– Слушаю‑с, – отве­тил за две­рью Степан.

– О! – рас­сме­ялся Кор­нев и даже под­нялся. Потом опять лег.

Когда Сте­пан при­нес квас, Кор­нев сел на диван, взял ста­кан, выпил зал­пом и кряк­нул. Он обло­ко­тился руками о колени и так остался.

– Еще прикажете?

– Нет, спасибо.

Но так как Сте­пан все еще стоял в ожи­да­нии, то Кор­нев громко, немного раз­дра­женно повторил:

– Спа­сибо… не хочу.

Сте­пан ушел, а Кор­нев про­дол­жал сидеть в той же позе, наблю­дая с инте­ре­сом самого себя: дей­стви­тельно ли он ни о чем не думает?

– Окон­ча­тель­ное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! – Он вели­че­ственно под­нялся, наскоро опра­вил костюм и, с засу­ну­тыми в кар­маны руками, с отки­ну­той голо­вой, напе­вая что-то себе под нос, пошел по ком­на­там. В мини­а­тюре это был теперь выли­тый порт­рет сво­его отца. Он нашел Зина­иду Нико­ла­евну в одной из ком­нат в углу, в удоб­ном кожа­ном кресле.

– Читать изво­лите? – осве­до­мился как-то небрежно Корнев.

– Да, – отве­тила Зина.

– Что‑с?

– Жорж Занд: «Орас».

– Так‑с… Не читал.

– Выспа­лись?

– Как бык… Pardon за выра­же­нье… Сего­дня в голову все осо­бен­ные какие-то лезут…

– Вы нико­гда не стес­ня­лись, кажется, в выражениях.

– Вы дума­ете? Тем лучше… Нет, я окон­ча­тельно в каком-то оша­ле­лом состо­я­нии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем рас­по­ря­же­нии и жизнь и смерть или, по край­ней мере, тысяча душ. Это много или мало?

– Не знаю.

– У вашей маменьки сколько было?

– Не знаю.

Кор­нев подумал.

– Вы не нахо­дите, что я как будто поглупел?

Зина рас­сме­я­лась.

– Не знаю.

– Вы, кажется, тоже нахо­ди­тесь в каком-то осо­бен­ном состо­я­нии незна­ния. Нет, я теперь поло­жи­тельно убеж­да­юсь, что я поглу­пел. Тем лучше: глуп­цам при­над­ле­жат радо­сти жизни… Это я ска­зал или вели­кий фило­соф? С точки зре­ния выс­шей фило­со­фии, еще вопрос откры­тый: кто менее гени­а­лен – глу­бо­чай­ший фило­соф с вопро­сами, кото­рых не решит, или вели­чай­ший глу­пец, кото­рый не думает о них… Это шекс­пи­ров­ская глу­бина, или я олух царя небесного.

– Это со сна, – рас­сме­я­лась Зина.

– Сосна? Не олух, а сосна… Гм!

– Вы в каком-то осо­бен­ном ударе…

– Да, я кончу тем, если буду про­дол­жать так, что выйду из гим­на­зии и поступлю в полк.

– Пре­крас­ная карьера!

– Я так и думал. Не смею больше утруж­дать вашего пре­вос­хо­ди­тель­ства… Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга… Зна­ете, анфи­лада ком­нат… Агла­ида Васи­льевна что изво­лит делать?

– На бал­коне с батюшкой.

– Говоря про­стым жар­го­ном – «с попом»… Ната­лья Николаевна?

– В саду.

– Честь имею…

Кор­нев с зало­жен­ными руками пошел дальше.

– Я поло­жи­тельно чув­ствую себя как дома, – огля­нулся он в дверях.

– И отлично, – отве­тила Зина.

– Очень рад…

– У нас есть, – вер­нулся Кор­нев, – один род­ствен­ник, ста­ри­чок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. При­дет к нему дочь: «Здрав­ствуйте, папаша». – «Поз­вольте узнать: с кем имею честь гово­рить?» – «Я ваша дочь». – «Очень рад… а ваша мамаша кто?»

Зина поло­жила книгу на колени, отки­ну­лась в кресло и тихо, буз­звучно смеялась.

– Я пойду зна­ко­миться с батюш­кой: «Очень рад, а ваша мамаша кто?»

Зина пошла за ним. Выйдя на бал­кон, Кор­нев несколько мгно­ве­ний стоял и смот­рел на батюшку и Агла­иду Васильевну.

– Това­рищ моего сына.

– Очень рад, – про­го­во­рил Кор­нев и поко­сился на Зину.

Та едва удер­жа­лась от смеха и поспе­шила скрыться в комнаты.

Отец Даниил, малень­кий, с косич­кой, с боль­шим вздер­ну­тым носом и гру­бым кре­стьян­ским лицом, осто­рожно при­дер­жи­вая кресло, почти­тельно поздо­ро­вался с Корневым.

– Выспа­лись? – спро­сила Агла­ида Васильевна.

– Бла­го­дарю вас, – отве­тил вели­че­ственно Кор­нев и, засу­нув руки, стал спус­каться по сту­пень­кам в сад.

Он шел, мур­лы­кая какую-то песню, и бес­со­зна­тельно отда­вался пре­ле­сти чуд­ного вечера. Сквозь дере­вья выры­ва­лись брызги послед­них лучей и, каза­лось, осы­пали сад обла­ками золо­той пыли. Где-то хло­пал бич, несся чей-то голос, мычал воз­вра­щав­шийся скот, а еще дальше, где-то в степи, зами­рала тихая, неж­ная, пол­ная гру­сти и мело­дии мало­рос­сий­ская песня. Кор­нев подо­шел к пруду и долго смот­рел вдаль на греблю, на поник­шие ветлы, на золо­тую поверх­ность пруда и отра­жен­ное с белыми обла­ками небо, вды­хал в себя с новой силой под­ни­мав­шийся аро­мат сада, тот осо­бен­ный аро­мат смо­ли­стого, ста­рого, густо порос­шего сада, кото­рый сме­ши­вался теперь с сухим аро­ма­том дале­кой степи. Кор­нев опу­стил голову на грудь и заду­мался; какие-то неяс­ные, слад­кие думы нес­лись легко, лас­кали душу и рисо­вали жизнь в какой-то ска­зоч­ной, вол­шеб­ной пер­спек­тиве. Иде­алы жизни вста­вали в чуд­ных, кра­си­вых обра­зах и манили к себе. Кор­нев под­нял голову и, точно проснув­шись, огля­нулся. Он не отда­вал себе отчета: он поло­жи­тельно забылся в каком-то оча­ро­ва­нии… Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может про­изойти что-либо подоб­ное? Может быть, он спо­со­бен теперь читать и стихи Фета? Что это: недо­ста­точ­ная спо­соб­ность смерт­ного или выс­ший порыв чело­ве­че­ского организма?

«Какая ерунда», – поду­мал Кор­нев, про­вел рукой по лицу.

Между дере­вьями на ска­ме­ечке сидела Наташа, и Кор­нев только теперь заме­тил ее. При виде Наташи новая волна радо­сти охва­тила его.

– Я не заме­тил вас, – ска­зал он.

– А я видела и знаю, о чем вы думали.

– Я не думал… я стоял…

– И насла­жда­лись природой.

Наташа сидела, обло­ко­тив­шись о дерево, и в рамке зер­каль­ного пруда, в огне захо­дя­щего солнца каза­лась каким-то воз­душ­ным видением.

– Да, откро­венно говоря, я совсем охва­чен, оча­ро­ван, подав­лен… и про­сто нет меня. Хочу чув­ство­вать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю… так кто-то, где-то… Нет, поло­жи­тельно такого чув­ства я еще не пере­жи­вал. Зна­ете, в вос­по­ми­на­нии и поездка наша кажется мне каким-то сплош­ным оча­ро­ва­нием: мне кажется, я Бог знает когда уже уехал из города. Нет, надо Тёму сюда. Он там спит и про­пус­кает прелесть…

– Засы­па­ю­щего дня?

– Да… засы­па­ю­щего под какую-то тихую, осо­бен­ную, непре­рыв­ную музыку какого-то пол­ного без конца оркестра. Вы заме­ча­ете? Еще немножко, и я начну сти­хами говорить.

– Ведите Тёму.

Кар­та­шев, проснув­шись, лежал и думал об Одарке. Она ему при­сни­лась, и взгляд ее глаз он еще ощу­щал в душе. Из гости­ной доно­си­лась музыка Мани, играв­шей «La donna e mobile».[15] Он вспом­нил, как, бывало, в дет­стве, сидя на окне, под вечер, любил слу­шать шар­манку, играв­шую эту арию; кусок сыра был так вку­сен, и так нежно-тоск­ливо зами­рала послед­няя нота в гас­нув­шем дне… Он встал, вышел в дру­гую ком­нату и, наткнув­шись на откры­тую книгу о Данте, уви­дел стихи, при­сел и начал читать. Ему понра­ви­лись две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длин­ные стихи, они тоже при­шлись ему по вкусу, и он при­нялся и за них.

– Ты не спишь? Я думал, ты спишь, – ска­зал, входя, Кор­нев. – Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.

– Какой я поэт? – оби­делся Карташев.

– Ну, брось… Я совсем в каком-то осо­бен­ном состо­я­нии. Ничего подоб­ного я не видал… Дей­стви­тельно, при­рода имеет свою неизъ­яс­ни­мую прелесть.

– При­рода… а любовь?

– Рыло!

Когда они при­шли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел про­зрач­ным, крас­ным огнем. В этом огне, в крас­ном про­свете, дере­вья точно замерли. С пруда сле­тела позо­лота, но пур­пур запада еще фан­та­стич­нее отра­жался в зер­каль­ной поверх­но­сти. Лег­кая дымка поды­мав­ше­гося тумана сме­ша­лась с отра­же­нием, сли­ва­лась с окру­жав­шими пред­ме­тами и при­да­вала им ту таин­ствен­ную пре­лесть, когда дей­стви­тель­ность уже сли­ва­ется с при­хот­ли­выми и неж­ными узо­рами фан­та­зии. Кар­та­шев потя­нул в себя всей гру­дью воз­дух и какими-то пья­ными гла­зами смот­рел вокруг. Одарка чув­ство­ва­лась в каж­дом штрихе.

Он начал декла­ми­ро­вать только что выучен­ные ита­льян­ские стихи.

– Так и есть: сразу на раз­ных язы­ках начал, – ска­зал Кор­нев. – Ну переведи.

– «Я так устроен, что пишу, когда меня вдох­нов­ляет любовь; смотря по тому, что она дик­тует внутри меня самого, я то и повторяю».

– Откуда это?

– Из Данте.

– Ты разве зна­ешь ита­льян­ский язык?

– Я не знаю его, но я знаю, что это мой девиз в жизни.

– Но у Данте, – ска­зала с гру­стью Наташа, – была только одна Беатриче.

– У него будет их две­сти! – мах­нул рукой Корнев.

– Две­сти?! – спро­сил Кар­та­шев. – Ах, черт возьми! Мефи­сто­фель, ты дол­жен быть здесь. Ты в этом огне. Ты зажи­га­ешь кровь оча­ро­ва­ньем. И жги! Давай мне все, что может дать жизнь, и, черт с тобой, плачу тебе вечностью!

– Безум­ный Тёма, – про­из­несла, поды­ма­ясь в каком-то ужасе, Наташа, точно Мефи­сто­фель уже стоял перед ее братом.

– О да! да! – весело закри­чал Кар­та­шев. – Одно мгно­ве­ние без удержу, чтоб все охва­тить, всю жизнь, все постиг­нуть, и к черту ее, как не год­ную больше дрянь!

Кор­нев не мог не отне­стись критически:

– Так для чего тебе это мгно­ве­нье? для лич­ных целей?

В кустах, по дороге в деревню, вдруг мельк­нула Одарка. Сердце Кар­та­шева замерло в истоме.

– Но любить все-таки нужно? – зага­доч­ный, счаст­ли­вый, сверк­нул он гла­зами, – если любовь в сердце – мир побежден!!

– Любовь, любовь! – недо­вольно заме­тила, появ­ля­ясь, Агла­ида Васи­льевна, – вы, гос­пода, совсем опьянели.

– Какие глу­по­сти тут Тёма гово­рил, если б ты знала, – ска­зала Наташа, – совсем с ума сошел!

Взгляд Кар­та­шева ушел в небо и оста­но­вился на горев­шем облаке.

– Мама, смотри в небо: вон лев дер­жит в зубах какую-то девушку… вон тает, рас­хо­дится… корона… гроб… Это моя судьба! Жен­щины! В них цар­ство и смерть, ужас­ная смерть… смерть искуп­ле­нья. Согла­сен! Смерть, какую только может выду­мать чело­ве­че­ская фантазия…

– Тёма, глу­по­сти! – при­крик­нула Агла­ида Васильевна.

– Да, да! Я дол­жен погиб­нуть, иначе из меня ничего не выйдет.

– Он совсем с ума схо­дит, – любу­ясь бра­том, заме­тила Наташа.

– Дай пульс, – серьезно ска­зал Кор­нев и, сде­лав оза­бо­чен­ный вид, стал щупать пульс.

– Поздно! – вырвался Кар­та­шев и, скры­ва­ясь за дере­вьями в про­зрач­ной тем­ноте крас­ного зарева, закри­чал: – Сатана уж со мной, и я под­пи­сы­ваю договор.

– Тёма! – раз­дался гроз­ный оклик Агла­иды Васильевны.

– Ха-ха-ха! – отве­тил Тёма сме­хом Мефистофеля.

– Ха-ха-ха! – уже дальше и глуше пронеслось.

– Ха-ха-ха! – воз­буж­денно и глухо замерло в саду.

Кар­та­шев оста­но­вился и огля­нулся. Что-то осо­бен­ное было в воз­духе: дере­вья тес­нее сво­дили свои вер­шины; едва горело где-то там, в тем­ной без­дне, и каза­лось отвер­стием в пре­ис­под­нюю. Сумерки сме­ня­лись быстро раз­ли­вав­шейся тем­но­той. Что-то ухо­дило или под­хо­дило, что-то без­звучно, таин­ственно пря­та­лось в тем­ноте непо­движ­ных кустов, в непро­ни­ца­е­мой тени дере­вьев. Звонко тре­щали куз­не­чики, ярко мигали свет­ляки, что-то тро­гало лицо… Под­крав­ша­яся аро­мат­ная ночь сразу охва­тила сво­ими жгу­чими объ­я­ти­ями, влила тре­вогу и истому, и воз­буж­ден­ный Кар­та­шев прошептал:

– Ну что ж, если я люблю?

Он побе­жал дальше. Тре­вога раз­ли­ва­лась по его телу. Он чув­ство­вал робость от встречи и твер­дил, замирая:

– Надо, надо, потом будет хорошо, – и бежал дальше.

В тем­ноте обри­со­ва­лась фигура Одарки. Собрав остатки муже­ства, он догнал и обнял ее. Одарка испу­ганно рва­ну­лась. Он сму­тился, вто­рично пой­мал ее и взвол­но­ванно произнес:

– Одарка, хочешь быть моей женой?

– Пустыть, паны­чику! – выры­ва­ясь, резко отве­тила Одарка.

– Хочешь? – уже испу­ганно спро­сил Карташев.

– Паны­чику, пустыть! – настой­чиво повто­ряла Одарка.

Кар­та­шеву начи­нало казаться, что это не он стоит и обни­мает Одарку, и не Одарку, а что-то гру­бое, чужое, с скверно пах­нув­шим к тому же платьем.

Он тоск­ливо-стес­ненно заговорил:

– Одарка, я люблю тебя… Одарка, ты… ты, Одарка… ты хох­луша, и я хохол… я буду тебя любить… Хочешь?!

– Ой, паны­чику, пустыть… Конон зобачит…

– Конон? зачем Конон? он твой жених?

– Так вже ж…

– Я не знал, – рас­те­рялся Кар­та­шев, – а ты?.. ты любишь его? – Одарка опу­стила глаза.

– А вже ж люблю, – отве­тила она тихо, в недо­уме­нии под­ни­мая плечо.

Кар­та­шев почув­ство­вал себя в роли Дон-Кихота. Он быстро проговорил:

– Ну, любишь, так что ж тут. Ты скажи Конону, что я не знал.

– Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.

Кар­та­шев обиделся.

– Нет, скажи, – я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.

– Пустыть, панычику.

Кар­та­шеву было жаль выпус­кать Одарку.

– Можно тебя еще раз поцеловать?

– Ой, боюсь, панычику.

Кар­та­шев выпу­стил Одарку.

– Ну иди…

Одарка ушла и даже не огля­ну­лась, а он остался.

– Как это все глупо вышло, – громко вздох­нул он.

Он подо­ждал, пока затихли шаги Одарки, и мед­ленно пошел по дорожке…

– Ну, начинайте.

Кор­нев пере­стал петь и покорно заговорил:

– Горю, горю пень.

– Зачем горишь?

– Тебя хочу.

– Не «тебя», а «пой­мать хочу».

– Пой­мать хочу.

– Кого?

– Тебя самого.

– Вы нико­гда так не поймаете!

– Да, – раз­дум­чиво согла­сился Кор­нев, воз­вра­ща­ясь один.

– Ну, ста­но­ви­тесь опять.

Кор­нев снова запел.

– Да вы хотите играть?

– Обя­за­тельно.

– Тёма, будем в горелки? – закри­чала Наташа, уви­дев фигуру брата на террасе.

– Не хочется, – отве­тил Кар­та­шев, садясь в тени террасы.

– У Тёмы все­гда кон­тра­сты, – раз­дался недо­воль­ный голос Зины.

К Кар­та­шеву подо­шла Агла­ида Васильевна.

– Тёма, как можно такие глу­по­сти гово­рить, – с мяг­ким упре­ком ска­зала она.

– Я шутил же, – устало, без воз­буж­де­ния отве­тил Карташев.

– И шутить такими вещами не надо. У меня про­сто сердце сжа­лось. Такой глу­пый маль­чик. Я так и вижу тебя в жизни… так сам беду на себя и накличешь.

Мать лас­ково гла­дила голову сына. Кар­та­шев, при­гнув шею, молча смот­рел в сад. Агла­ида Васи­льевна посто­яла еще и ушла в гости­ную. Мяг­кие звуки рояля понес­лись в откры­тые окна в сад и сли­лись там в одно с живой воз­буж­ден­ной ночью, с вол­нами света из окон. Кар­та­шев под­сел к окну и, уви­дев на нем сти­хо­тво­ре­ния Алек­сея Тол­стого, маши­нально рас­крыл на пере­воде из Гейне:

Рас­пи­саны были кулисы пестро,
Я так декла­ми­ро­вал страстно,
И ман­тии блеск, и на шляпе перо,
И чув­ства – все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбро­сил я это тряпье,
Хоть нет теат­раль­ного хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!

Кар­та­шев оста­вил книгу и упорно, задум­чиво смот­рел в сад.

«Отчего я вооб­ра­зил, что Одарка меня любит?! Схва­тил… грубо… набро­сился. Как все это глупо и пошло!»

Он встал. Его потя­нуло к пись­мен­ному столу.

Он ушел к себе в ком­нату. На зеле­ном с пят­нами столе мирно горела лампа под аба­жу­ром, что-то точно махало из тем­ного окна, было чисто, тихо и светло. Он сел в кресло перед сто­лом и, пол­ный нахлы­нув­ших ощу­ще­ний, с каран­да­шом в руках и белой бума­гой перед собой, заду­мался, с чего начать. Он нере­ши­тельно грыз каран­даш. Осто­рожно, точно делая пре­ступ­ле­ние, напи­сал он первую строчку. Немного погодя он уже оже­сто­ченно то писал, то смот­рел впе­ред, отыс­ки­вая рифмы. Потом, зачерк­нув все, он заду­мался и сразу написал:

Сердце рвется на простор,
Сердце ищет дела,
А живешь, как жал­кий вор,
Глупо и несмело.

Он про­чел и обо­рвал сам себя:

– Глупо! И стихи пло­хие, и, соб­ственно, какой про­стор и какое дело? За Одар­кой ухаживать?

Он сам себе в эту минуту напом­нил свою мать и еще строже загля­нул в свою душу: фальшь! – повто­рил он и, зачерк­нув, написал:

Фаль­ши­вый, жал­кий человек…

Опять зачерк­нул и вновь написал:

Про­мчится жал­кий век бессилья, —

но, заслы­шав шаги Кор­нева, он поспешно ском­кал все напи­сан­ное и выбро­сил в окно.

– Ты что тут?

– Да так… хотел было…

– О‑о-й!

Кар­та­шев тоже рассмеялся.

– Ужинать‑с пожа­луйте, – загля­нул Степан.

– Эх, здо­рово засну, – сладко зев­нул Кор­нев, идя за Кар­та­ше­вым в столовую.

Дни шли за днями в при­ят­ном ниче­го­не­де­ла­нье, в еде, про­гул­ках по саду, пении и изредка, когда все надо­едало, чте­нии вслух. Ино­гда ездили в поле, устра­и­ва­лись каваль­кады. Кор­нев сперва энер­гично отка­зы­вался, но потом сдался и даже увлекся вер­хо­вой ездой. Он выбрал себе совер­шенно про­стую лошадь Буланку и был счаст­лив, когда Буланка, после энер­гич­ных и коми­че­ских пону­ка­ний, пус­ка­лась в галоп. Тогда он, под­пры­ги­вая и направо и налево, и взад и впе­ред, рабо­тая лок­тями, побе­до­носно смот­рел вокруг и предо­став­лял сме­яться над собой жела­ю­щим, сколько им было угодно. Если ветер сры­вал его шляпу, он под­вя­зы­вал ее носо­вым плат­ком, отчего гор­бив­ша­яся его фигура дела­лась похо­жей на фигуру бабы. И это его нимало не смущало.

– Смешно? – спра­ши­вал он небрежно и обра­щался к своей лошади не то с при­ка­за­нием, не то с сомне­нием: «Но‑о!» – а когда убеж­дался, что Буланка и на этот раз была так же глупа, он оже­сто­ченно уда­рял ее пле­тью и уже властно кри­чал: «Но, животное!»

Они ездили на сено­кос и пашню. Ино­гда Кар­та­шев при­ни­мался экза­ме­но­вать Кор­нева и спра­ши­вал его, какой тот или дру­гой хлеб. Кор­нев путался и посто­янно ста­но­вился в тупик. Когда ему надо­едало, стоя перед полем, напрасно ломать голову, он кончал:

– Ну, и уби­райся к черту! Так и напиши в своем сочи­не­нии, что я, восем­на­дца­ти­лет­ний бол­ван, не только не знаю где, и что, и какой это хлеб, но если б ты стал божиться, что жаре­ные булки рас­тут прямо на дереве, то и то поверю.

– Не жаре­ные, а пече­ные, – поправ­ляли его.

– Ну, хоть варе­ные!.. Что в самом деле пристали?

Одна­жды, проснув­шись после обеда, Кор­нев, грызя ногти, ска­зал Карташеву:

– Послу­шай… Сколько вре­мени мы уж в деревне, а, соб­ственно, я почти еще ника­кого пред­став­ле­ния о дере­вен­ской жизни не имею. У нас как-то уди­ви­тельно изо­ли­ро­ванно устро­ена жизнь от всей осталь­ной дере­вен­ской обстановки.

– Общая поме­щи­чья. Ты напрасно не хочешь к батюшке ходить, – он ближе к деревне, – отве­тил Карташев.

– Так что ж? Я, соб­ственно, по прин­ципу, а то отчего же? Пой­дем хоть сегодня.

Но в этот день посе­ще­ние отца Дани­ила не состо­я­лось: при­е­хал Неру­чев и про­вел весь вечер. Сперва его чистый, даже щего­ле­ва­тый вид, немного занос­чи­вая манера оттолк­нули было Кор­нева, но жажда впе­чат­ле­ний заста­вила его насторожиться.

– Пожа­луй­ста, гос­пода, – успела пре­ду­пре­дить Агла­ида Васи­льевна, – не тра­вите моего Неру­чева: помните, что он гость.

Неру­чев дер­жал себя с досто­ин­ством, но веж­ливо и охотно всту­пал в раз­го­вор. Кор­нев ста­рался под­би­рать ней­траль­ные темы – рас­спра­ши­вал об уро­жаях, о хозяй­стве, о кре­стья­нах. Неру­чев гово­рил с види­мым зна­нием дела, жало­вался на отсут­ствие ини­ци­а­тивы, ука­зал на мно­го­чис­лен­ные опыты в своей деревне. Кос­нув­шись кре­стьян, он отме­тил, как глав­ное зло – отсут­ствие образования.

– Это совсем куль­тур­ный чело­век, – изу­мился Кор­нев, когда уехал Неручев.

– Его отец был заме­ча­тель­ный чело­век, – заме­тила Агла­ида Васи­льевна, вскользь бро­сив взгляд на Зину.

– С виду это хлыщ, – ска­зал Кор­нев. И, раз­дум­чиво при­ни­ма­ясь за ногти, он докон­чил, пожав пле­чами: – Как можно ино­гда ошибиться.

Неру­чев, уез­жая, насто­я­тельно звал осмот­реть его усадьбу, в кото­рой много было ста­рин­ных редкостей.

В услов­лен­ный день Агла­ида Васи­льевна, Зина, Кор­нев и Кар­та­шев поехали к нему в коляске четверкой.

Это была очень боль­шая наряд­ная усадьба в чугун­ной высо­кой ограде. Двух­этаж­ный дво­рец рас­ки­нулся посреди двора, и, оги­бая зеле­ный круг, дорога закан­чи­ва­лась у такого подъ­езда с зер­каль­ными окнами, каким мог бы щеголь­нуть любой бар­ский дом-особ­няк в Петер­бурге. Навстречу высы­пал целый штат при­слуги: тут были и лакеи в штиб­ле­тах, синих фра­ках с боль­шими метал­ли­че­скими пуго­ви­цами с граф­скими гер­бами, и лакеи про­сто в чер­ных фра­ках, гор­нич­ные в чеп­чи­ках и про­сто босые девки. Неру­чев в своей бога­той обста­новке про­из­вел еще более силь­ное впе­чат­ле­ние дель­ного барина, уме­ю­щего соеди­нить любовь к рос­коши с дело­ви­то­стью, не усту­па­ю­щей даже кре­стьян­ской: он гово­рил, что сам умеет и плуг почи­нить, и плот­ника пой­мать на вся­кой плутне, а что каса­ется хозяй­ства, то он в курсе всех мело­чей и ведет все сам. Кор­нев даже с удо­воль­ствием пожал ему на про­ща­нье руку, совер­шенно под­куп­лен­ный глав­ным обра­зом тем, что Неру­чев посто­янно отзы­вался о кре­стья­нах с сим­па­тией. Вскользь даже как-то выяс­ни­лось, что Неру­чев им усту­пает все за полцены.

– У вас тоже так? – спро­сил Кор­нев, когда они воз­вра­ща­лись домой.

– Я не знаю, – отве­тил Карташев.

– Но отчего же он разоряется?

– Неуро­жаи… Но в этом году он совер­шенно попра­вил свои дела, – отве­тила Агла­ида Васильевна.

– Он ничего… кра­си­вый, – ска­зал Кор­нев и поко­сился на Зину. Агла­ида Васи­льевна сде­лала суро­вое лицо и молча, строго смот­рела в поле. Кор­нев скон­фу­женно замол­чал. Зина едва при­метно улыб­ну­лась и зага­дочно смот­рела куда-то вдаль.

Кор­нев грыз ногти, посмат­ри­вая мель­ком на Зину, ста­рался уяс­нить, нра­вится ли ей Неру­чев, и пред­став­лял ее в роли madame Неру­че­вой. Он с любо­пыт­ством искал в ее лице, гла­зах чего-нибудь такого, что помогло бы ему разо­браться. Зина знала, о чем думает Кор­нев, ее раз­би­рал смех, и она, в свою оче­редь, также его наблю­дала, но не пода­вала и виду.

XIII

Отцу Дани­илу восемь­де­сят четыре года. Дни за днями идут, про­но­сятся годы в вих­рях зим­них мете­лей, аро­мате бузины, поле­вых цве­тов, тем­ных вишен тени­стого садика, а в малень­ких, с запа­хом василь­ков и дру­гих паху­чих трав, ком­на­тах отца Дани­ила все то же. Все такой же и отец Даниил: выдуло его вет­ром, выжгло солн­цем, загар так и не схо­дит с лица, как и запах василь­ков не остав­ляет его. Ста­рая рука потем­нела и высохла.

При­выкли к нему кре­стьяне: без него и празд­ник не в празд­ник, и жни­тво не в жни­тво. Возь­мет в руки колос, разо­трет, сдует с зерна шелуху, оста­вит ладонь и смот­рит – и див­чата и паробки при­тихли, сле­дят с откры­тыми гла­зами и ртом, как смот­рит ста­рый поп, а с ним и все его восемь­де­сят четыре года, видав­шие вся­кие хлеба на своем веку, еще при отцах их и дедах, а то и пра­де­дах. Вся веч­ность для них в этом высох­шем попе, и чрез него одного их связь со всем, что отде­ляет их степи, их Высь, их деревню от всего осталь­ного, что есть и на земле и на небе. И не только того, что есть, но что и было. Никто так, как отец Даниил, не сумеет вспом­нить и рас­ска­зать, что и как было.

Пом­нил он время, когда воз с солью и волами стоил два рубля, пом­нил, когда сол­даты еще пуд­рили мукой свои косы, пом­нил вре­мена гай­да­ма­чины и сам уго­щал зна­ме­ни­тых когда-то в око­лотке раз­бой­ни­ков: Калиша, Явтуха и Перест­рила. Даром что без­бо­ро­дые еще были, а вся округа дро­жала от одного их имени, и не чета им тепе­реш­няя мел­кота, хоть бы и тот самый Конон. Пом­нил все отец Даниил и умел рас­ска­зать о ста­рине, о том, что было, что в землю ушло, – как гово­рил он, – из чего, как из кор­ней, цве­тет и зеле­неет весе­лая жизнь.

Не одни кре­стьяне любили слу­шать ста­рого лето­писца: соби­ра­лись изда­лека послу­шать его. Бывало, метель злится, и кру­тит, и сту­чит в малень­кие окна его дома, а в домике тепло и уютно. Накор­мит отец Даниил своих гостей чем Бог послал – варе­ни­ками со сме­та­ной, молоч­ной лап­шой, а то и бор­щом с уткой, с кус­ками про­зрач­ного варе­ного сала, и пове­дет их спать в отве­ден­ную для них комнату.

Тут уж чиниться не перед кем, да чинись не чинись – всем одна честь: всем сена довольно, все на полу в ряд, а батюшка у порога. Перед ним кага­нец, а в каганце сало, в сале фитиль. Сидит батюшка, оправ­ляет горя­щий фитиль, – саль­ные свечки еще рос­ко­шью тогда были, – тис­кает сало и гово­рит о том, что было. Обло­ко­тив­шись на локти, гости нюхают то аро­мат­ное сено, то копоть каганца и слу­шают. Какой-нибудь моло­дой город­ской франт забу­дет и про крас­ный гал­стук свой, и про бары­шень, кото­рые в церкви так охо­ра­ши­ва­лись да бро­сали на него лас­ко­вые взгляды. Кача­ется неров­ное пламя, падает на ста­рое лицо батьки, на его косичку, падает на слу­ша­те­лей, загля­ды­вает в тем­ные уголки, точно ищет испу­ган­ных сле­дов того, о чем рас­ска­зы­вает нека­зи­стый ста­рый поп. И в сенях слу­ша­тели: паробки и див­чата, хоть и луз­гают семечки. Изредка батюшка при­крик­нет в их сто­рону: «Цыц, вы!» – и про­дол­жает свой рассказ.

Нач­нет, бывало, еще с Запо­рож­ской Сечи, когда клю­чом била жизнь и вол­нами дохо­дила и до Выси. О том ему еще дед пере­да­вал. Сам же он при­шел на Высь как раз тогда, когда пра­дед Агла­иды Васи­льевны, из Чер­но­го­рии, в начале нынеш­него сто­ле­тия полу­чил это поме­стие в дар и выстроил всю эту усадьбу, кото­рая и сей­час стоит.

– Ото дет­ками Агла­иды Васи­льевны и кон­чится про­кля­тие. Только пер­вого из их роду и не видел я, того пол­ков­ника, что беду накли­кал на весь свой род. А было так дело. В турец­кую кам­па­нию тысяча семь­сот семь­де­сят вто­рого года штур­мо­вали в Бол­га­рии один гре­че­ский мона­стырь. Уж Гос­подь его знает, как, из-за чего, только мона­стырь не сда­вался, да и пол­ков­ник тоже кру­то­ват был… Отлички, может, хотел, а то про­сто огнен­ный воин был: раз­го­релся, и дело до штур­мана дошло. Ну, что же? мона­стырь не кре­пость, и монахи не воины – в раз­ва­лину весь мона­стырь обра­тил. А все-таки еще не взял, бо ночь при­шла. Ну, до свету отло­жили дело. Гото­вится вой­ско. Не спят. Ночь тем­ная, хоть глаз выколи. Пялят часо­вые глаза. Ну, что же? смотри не смотри – раз­ва­лины, раз­ва­лины и стоят; только что сумно: оно, конечно, ска­зать – свя­тыня… Только вот в пол­ночь вдруг звон – тихий, жалост­ли­вый, как по покой­нику… И звон с часовни идет, а часовни уже нет – раз­ва­лили… Пение погре­баль­ное… Ближе да ближе… Не про смерт­ное сердце то пение бывает. Не доведи его никому Гос­подь услы­шать. Еще ближе – огонь пока­зался, факелы, а тут и про­цес­сия – в сава­нах… идут да поют. Услы­шал и пол­ков­ник, выско­чил, хотел было ско­ман­до­вать, да нет… посиль­ней хозяин сыс­кался… так и остался, будто при­шибли его. Про­шла про­цес­сия на стены. И слы­шат воины чей-то голос – про­кля­тие читает вой­ску всему и пол­ков­нику, а ему и с потом­ством до шестого поко­ле­ния. Кон­чил голос, и все про­пало. Нет ни мона­хов, ни про­цес­сии… опять темно. Раз­ва­лины одни. Повска­кали воины, погля­дели друг на дружку: не то было, не то виде­нье какое… Утром на при­ступ – никого… точно про­ва­ли­лись куда монахи. Обыс­кали весь мона­стырь, в пещеру спу­сти­лись… гля­дят: лежат в саване в ряд монахи – и все покой­ники. Вот он: и славы нет, и душу загу­били. Так с похода никто и не вер­нулся, а того пол­ков­ника турки захва­тили и на кол поса­дили. То пер­вый был…

Вто­рой-от той, что дом тый состроил, кру­той же, ску­пой был. Так шел слух, что только-только не пове­сили его в мили­ции. Деньги, бывало, в лесу дер­жал. Каж­дый год уж в страст­ную пят­ницу едет новую кучу зары­вать… Раз этак копал он, а тут откуда взялся ворон, да прямо над ним и закар­кай. Под­нял он голову, ворон на ветке сидит, смот­рит в него чело­ве­чьими гла­зами, машет ему кры­льями. Так он и обмер, домой при­е­хал уже без языка – и сва­лился, а через три дня и Богу душу отдал. Только уж перед самой смер­тью опа­мя­то­вался, языка нет… Поты­кал, поты­кал паль­цем меж тремя паль­цами в дру­гую руку: дескать, меж трех дере­вьев деньги в лесу, да где же их сыщешь? Везде во всем лесу все три дерева.

– А как узнали, что ворон над ним кар­кал, когда он без языка приехал?

Ста­рый батюшка не любил перерывов…

– Я говорю, что знаю… как да как… не след­ствие с меня снимаешь…

У этого, что вот помер, сын в гвар­дии был, жена­тый, тоже пол­ков­ник. При­ез­жал на похо­роны. Моло­дец, высо­кий, ус чер­ный, длин­ный, глаз чер­ный, одна при­рода у всех. Так через год, не больше, слы­шим, трах! застре­лился… неиз­вестно с чего. От него чет­веро оста­лось детей: сын да дочь, да сын еще, да вот мать Агла­иды Васи­льевны. Эти вот сын да дочь с мате­рью в этом доме жили. Мать-то, Гос­подь ее знает, не то боль­ная… сла­бость ли в ней к детям была… Вид­ная из себя, глаза голу­бые… вот как вижу. При­двор­ная дама. Вой­дешь: не зна­ешь, куда и косичку свою сунуть от робо­сти – так с виду царица, а обхо­ди­тель­ная… И детки-то, а‑ах! и сын и дочка кра­соты уди­ви­тель­ной: она в мать, он в отца. Жили они в дет­стве особ­ня­ком друг от друга: обоих где-то там у фран­цу­зов обра­зо­вали. Съе­ха­лись тут уж, в деревне эти-то двое… не нагля­дятся друг на друга… за руку ходят, гово­рят, гово­рят, по-фран­цуз­ски всё… по саду ходят… В степь вер­хами… она по-дам­ски боком, а он на эта­ком корытце сидит… про­сто так вот, как ладонь, и малень­кое… хорошо ездили, твердо в седле сидели, даром что вот как и удер­жаться не за что. И лошадка у него была – арга­мак поро­дой, ушки стри­же­ные, кар­тинка лошадь, а нра­вом – дья­вол… никто, кроме него, и не поду­май сесть. А он вско­чит, и не зна­ешь, на кого и смот­реть: у коня – глаза заго­рятся, и пой­дет под ним выде­лы­вать штуки, а он кача­ется в седле, словно при­рос… вот будто игрушка им обоим… сердце радуют друг другу, а уж чего? на моих гла­зах берей­тора этот арга­мак сбил, так про­сто, с одного маху… берей­тора! А этому и горя мало. А на сестре лица нет: смот­рит, не оторвется…

Ну, и досмот­ре­лись! Что уж там было, не знаю. Одним сло­вом, гадость эта­кая вышла, и кон­чи­лось тем, что она в пруде уто­пи­лась, а он на ниж­ней аллее в саду, у самого колодца, на дереве уда­вился. И мать тут же в этот день за ними скон­ча­лась. Кто, сердце, гово­рил, разо­рва­лось у нее с горя, а кто прямо, что у нее яд в фла­кон­чике был при­го­тов­лен. Тем­ное дело… все-таки ее похо­ро­нили по обряду, а тех двух так в одном гробе у дороги и зарыли… потом уж часовню поста­вили… Рас­ска­зы­вают в народе… уж, конечно, выду­мают несо­глас­ное с рели­гией… ну, да уж и гово­рить не при­хо­дится об этом, да и знать допод­линно, как и что, никто не может: думаем мы чело­ве­че­ским умом и так и этак, а помрем, все по-иному, конечно, выходит…

И мать Агла­иды Васи­льевны – эта дру­гая дочка – тоже так про­пала; с мужем раз­ве­лась… дочка тут, эта самая Агла­ида Васи­льевна роди­лась. Мать-то ее еще из пер­вых в губер­нии была… Госу­даря в этом самом доме при­ни­мала. Когда умерла, так за комо­дом, уж не скоро, брил­ли­ант вот с орех сыс­кали. А брат ее, дядя Агла­иды Васи­льевны, помер уж вот в Балай­х­уре, верст пять-десять отсюда жил; это прежде всё их же земли были… грани там горо­дами озна­ча­лись. Страш­ное богат­ство было! Этот вот Антон, что в Балай­х­уре, несметно же был богат и хозяин хоро­ший. Бывало, все тол­ко­вал, что корень зла вся­кого – уче­нье… чело­век, дескать, выучится и сам не знает, чего и хочет… Вроде того, что ум за разум зашел у него… так он детям своим ника­кого обра­зо­ва­ния и не дал, только что гра­моте… Гос­поди, с эта­ким богат­ством… только-только свою фами­лию под­пи­сать могли. При этом гово­рит: бога­тому и без уче­нья можно про­жить. А ведь наука не про­стой голо­вой уду­мана – можно ска­зать, все нации, все народы друг перед друж­кой вытя­ги­ва­ются. Ему одному облег­че­ние при­шло… Ну что ж? Твоя воля на все… А детей у него всех восем­на­дцать чело­век было да неза­кон­ных вся­ких еще… Всех поровну поде­лили. От этих опять пошли… Сей­час в одной деревне их чело­век пять­де­сят. Богат­ство, что было, рас­трясли, оста­лась земля только, и ту в залог пустили. Тут воля подо­шла, и вовсе осели… И народ! Ни гос­пода, ни мужики: раз­врат пошел, содом и гоморра… мер­зость запу­сте­ния… Про­стой мужик перед ним, как земля от неба, отли­ча­ется. А все уж как нала­ди­лись, так и пошли: обман, сутяж­ни­че­ство, зависть да раз­врат… Тьфу, про­сти Гос­поди… Так иной раз дума­ешь: как-то теперь Антон Ива­но­вич с того света на дело своих рук гля­дит… А може, и не думает: наде­лал дел, а уж тут как зна­ешь, так и рас­хле­бы­вай… И рас­хле­бать-то, глав­ное, нельзя.

– Ну, а у Агла­иды Васи­льевны, слава тебе Гос­поди, кажется, покамест?..

– Срок-то еще не вышел… Сама ведь она, поло­жим, ой-ой, баба… умная. А ведь и то ска­зать: преж­него нет уж. Только вот Бла­го­дат­ная. А Божий Дарик, Арсе­ньевка все ведь у чужих людей. А земли какие были! Помню, бывало…

И пой­дет батюшка рас­ска­зы­вать, что он пом­нит. Слу­шают гости, слу­шают и сами не заме­тят, как заснут и захра­пят так, что и себя пере­ста­нет батюшка слышать.

Посмот­рит он потух­шими гла­зами, вздох­нет и сам пой­дет на боко­вую. Вспом­нит, что недолго уж и ему скри­петь на белом свете, что скоро оста­нется он вот так же один в своей пустой могиле, и заворчит:

– Эх-хе-хе… так-то вот и живем и все думаем, что по нашей воле все так и этак схо­дится – все умно… А как ста­нут люди раз­би­рать после тебя, что к чему, – тут-то и помя­нут тебя, умного, вот не лучше, как Антона Ива­но­вича… Про­сти Господи!

Кор­нев и Кар­та­шев стали часто захо­дить к отцу Дани­илу и, сидя за малень­ким чай­ным сто­лом с весе­лым само­вар­чи­ком в густо порос­шем саду, любили слу­шать инте­рес­ные рас­сказы ста­рика. Рас­сказ­чик вскользь касался про­шлого семьи Кар­та­ше­вых и оста­нав­ли­вался только на свет­лых вос­по­ми­на­ниях, но о сосе­дях гово­рил все, что знал.

Рас­ска­зы­вал об отце Неру­чева, кото­рого кре­пост­ным был повар Тихон, рас­ска­зы­вал, отчего у Тихона лысина образовалась.

– Там у них в усадьбе есть такая при­сту­почка: со двора, как раз под окнами сто­ло­вой. Вот как обед нач­нут пода­вать, бывало, Тихон уж и стоит на своем эша­фоте: борщ там или суп испор­чен – прямо на голову. А то и на конюшню сведут…

Кор­нев грыз ногти, вни­ма­тельно слу­шал и осто­рожно под­би­рался с вопро­сами к батюшке, желая выяс­нить то, что его интересовало.

– Что ж, – гово­рил он небрежно-рав­но­душ­ным голо­сом, – конечно, если вино­ват, так нельзя и без нака­за­ния… Но это все-таки был ува­жа­е­мый человек?

– Ува­жа­е­мый, пока жил. Можно ска­зать, пер­вое лицо был на всю губер­нию: уж что он ска­жет – так уж закон. Там это насчет порядку, как с наро­дом, насчет стро­го­стей… Или в про­по­веди… ну, как-нибудь не тем сло­вом обмол­вишься – и слу­шать больше не ста­нет: уйдет из церкви. И жди от архи­ерея… Фаль­ши­вый был чело­век. И вот какое дело: и мужики у него такие же вышли – на сло­вах одно, а в деле все фальшь. Хуже теперь его мужи­ков нет – пья­ницы, воры, ну, про­сто постыд­ный народ…

Одна­жды Кор­нев при­шел один.

– Ну, а тепе­реш­ний Неру­чев? – спро­сил он.

– Да и тепе­реш­ний хоть… Тоже фаль­ши­вый чело­век… Только та и раз­ница, что тот жмот, ску­пой был, а этот пыль в нос пус­кает, пока­мест все не распылит.

– Он хвалится.

– Да ведь за похвальбу денег не пла­тят. Кто себе враг? не по сло­вам, как гово­рится, а по делам.

– Он гово­рил, что за пол­цены все отдает крестьянам?

Отец Даниил пре­не­бре­жи­тельно мах­нул рукой:

– Пустое!.. школу бы хоть устроил. Тут вот только Делан­кур, что о кре­стья­нах поза­бо­тился: школу им устроил, боль­ницу, для мла­ден­цев покой устроил, когда в лет­нее время бабы в поле… А осталь­ные так поте­ря­лись… по нынеш­нему вре­мени при­жаться надо: кто тра­тил рубль – два­дцать пять копеек тра­тить надо, а они – все как шло у них, так и идет. Ну, уж тут какой конец?

– И много разорилось?

– А кто остался? Конца-краю нет разоренью…

– Кому же земля переходит?

– Да так – с тор­гов куп­цам… больше того немцы ску­пают. Ну, этим уж что в руки попало, то пропало…

Раз Кар­та­шев спро­сил отца Даниила:

– А нами мужики довольны?

Но отец Даниил укло­нился от пря­мого ответа:

– Да ведь как ска­зать, – на всех и сол­нышко не угодит.

У Кар­та­шева зарож­да­лось какое-то смут­ное бес­по­кой­ство насчет того, что не все так хорошо, как это кажется с виду в отно­ше­ниях кре­стьян к ним. Но попытки уяс­нить себе не при­во­дили ни к чему; все было так, как было, и как могло бы быть иначе – ни ему, ни Кор­неву не пред­став­ля­лось. Что «иде­ала» нет – ясно, конечно, с пер­вого взгляда: не было не только боль­ницы, но и школы, хотя в деревне счи­та­лось две­сти пять­де­сят дво­ров. Агла­ида Васи­льевна укло­ня­лась от пря­мых отве­тов на такие вопросы, но как-то, рас­сер­див­шись и улу­чив минуту, когда была одна с сыном, заме­тила раздраженно:

– Тёма, ты точно в гости при­е­хал: наив­ни­ча­ешь перед Кор­не­вым о школе и словно не зна­ешь моих дел. Для школы нужно в год не меньше пяти­сот руб­лей. Я могу их дать, отка­зав кому-нибудь из вас в обра­зо­ва­нии, – так выбери, пожа­луй­ста, кому же именно? Или мне при­ка­жешь отка­заться от того, что я себе позволяю?

Кар­та­шев знал, что мать все­гда и во всем себе отка­зы­вала: он знал, что она почти ничего себе не делала из туа­лета, раз­но­об­разя и под­нов­ляя бога­тый запас моло­до­сти. Ее шуба с очень доро­гим мехом черно-бурых лисиц давно уже тре­бо­вала пере­мены бар­хата, и дети часто к ней при­ста­вали насчет этого, но Агла­ида Васи­льевна и слы­шать не хотела. Она пере­стала даже дер­жать лоша­дей в городе и таким обра­зом отка­зы­вала себе в послед­нем удо­воль­ствии. Кар­та­шеву было непри­ятно, что он неосто­рожно затро­нул боль­ное место. Он поспешно про­го­во­рил, искренне и горячо:

– Тебе, конечно, где же… Но отчего же зем­ство?.. О чем оно думает?

– И зем­ство не все­сильно… рас­ход зем­ства кому-нибудь тоже надо нести на себе… Все это не так про­сто. Вот поды­ме­тесь повыше, Бог даст, – тогда и уви­дите все то, что теперь без пер­спек­тивы и связи мозо­лит ваши глаза.

Попро­бо­вали Кор­нев и Кар­та­шев за Конона Льво­вича браться по инте­ре­со­вав­шим их вопро­сам, но тоже немно­гого доби­лись. По мне­нию Конона Льво­вича, мужики – это такой народ, кото­рому хоть все отдай и все мало будет, – народ небла­го­дар­ный, завист­ли­вый, враж­деб­ный. Все это понятно, надо им делать все, что можно, но небла­го­дар­ность – это факт. И он при­во­дил при­меры. Конон Льво­вич гово­рил тоном чело­века неза­ин­те­ре­со­ван­ного, кото­рому ни поте­рять, ни выиг­рать нечего. Отец Даниил, по его мне­нию, чело­век «себе на уме», хит­рый и умеет выво­дить свою линию, и это тоже, конечно, понятно: его судьба зави­сит от кре­стьян, оттого он им и мир­во­лит, но, в сущ­но­сти, только ловко экс­плу­а­ти­рует их неве­же­ство. Тон Могиль­ного был авто­ри­тет­ный и неза­ви­си­мый. Так же неза­ви­симо он дер­жал себя и с Агла­и­дой Васи­льев­ной. Чест­ность его, дело­ви­тость были на виду. Все это дей­ство­вало, вызы­вало сомне­ния, а факты ста­вили окон­ча­тельно в тупик. Узнав, как отец Даниил гово­рил об отце Неру­чева, Агла­ида Васи­льевна дока­зы­вала, что отец Даниил про­сто-напро­сто накле­ве­тал на Неручева.

– Это был чело­век идеи, заме­ча­тель­ных спо­соб­но­стей, и, вне вся­кого сомне­ния, если бы посвя­тил себя госу­дар­ствен­ной дея­тель­но­сти, он выдви­нулся бы не только между совре­мен­ни­ками, но и в исто­рии занял бы одно из самых пер­вых мест. А что он был чело­век сво­его вре­мени, то и вы оба не послед­нее слово при­несли с собой на землю.

– Но ведь он был и про­тив осво­бож­де­ния кре­стьян даже? – воз­ра­зил Корнев.

– Вели­ким людям свой­ственны и заблуж­де­ния великие.

– Соб­ствен­ные заблуж­де­ния – я согла­сен. Но если эти заблуж­де­ния хлам веков, из кото­рого силь­ный ум не может выбраться даже тогда, когда малые пере­ползли через них, то это не вели­кий ум. Какой же это госу­дар­ствен­ный чело­век? Фаль­ши­вый чело­век, кото­рый из своих лич­ных рас­че­тов под­дер­жи­вал неспра­вед­ли­вое поло­же­ние вещей, под­твер­ждая его не нау­кой чело­ве­че­ской жизни, не луч­шими стрем­ле­ни­ями чело­ве­че­ской натуры, не рели­гией нако­нец, а про­сто паль­цем, при­став­лен­ным ко лбу, гнус­ным наси­лием. Такой чело­век может иметь только зна­че­ние Арак­че­ева, – пока живет. Это не госу­дар­ствен­ный человек.

– Нет, нет, гос­пода, вы про­ти­во­ре­чите сами себе: вы гово­рите о пальце, при­став­лен­ном ко лбу, а сами ничего, кроме этого пальца, пока не име­ете. Госу­дар­ство вам пред­став­ля­ется очень про­стой машиной.

– Напро­тив, очень слож­ной – никто и не думает браться за нее, но судить об искус­стве управ­ле­ния может всякий.

– Но не гим­на­зист. Не было с сотво­ре­ния мира еще госу­дар­ства, где бы реши­те­лями и судьями явля­лись юноши. И, прежде чем такой юноша ста­нет судьей, он дол­жен научиться ува­жать то, что соби­ра­ется при­нять в свои руки: этим он обес­пе­чи­вает, в свою оче­редь, ува­же­ние и к себе своих преемников.

– Обес­пе­чи­вает рутину, – отве­тил Кор­нев. – Впро­чем, конечно, все это сложно…

Кор­нев при­нялся за свои ногти.

– Но, воз­вра­ща­ясь к част­ному слу­чаю, к Неру­чеву, мне кажется, что пра­виль­нее всего оста­но­виться на том, что это был эго­ист, фаль­ши­вый и непро­зор­ли­вый человек.

– Вот, почти ничего не зная о чело­веке, вы под­пи­сали ему при­го­вор. Так и с вами посту­пят в жизни: «Аще какою мерою мерите, такой и вам отме­рится…» Я, по край­ней мере, говорю вам, что имя ста­рика Неру­чева одно из самых ува­жа­е­мых имен нашей губер­нии, и если оно не стало обще­рус­ским, то при­чи­ной этого только его увле­че­ния в моло­до­сти, – он был декаб­рист и в свое время был, может быть, стре­ми­тель­нее и пря­мо­ли­ней­нее вас.

– Оста­ется пожа­леть, – вздох­нул Кор­нев, – что таким и не остался.

– Вот вы и останьтесь.

– Несо­мненно… выбора быть не может из двух поло­же­ний: Арак­че­ева и…

– Ну и отлично… Но по поводу ваших буду­щих иска­ний источ­ни­ков, из кото­рых вы ста­нете чер­пать свои све­де­ния, я вам дам совет: дело в том, что источ­ни­ков в чистом виде, то есть дистил­ли­ро­ван­ной воды, не бывает в при­роде. Во вся­кой есть своя под­месь, и ее, по край­ней мере, знать надо. В источ­нике отца Дани­ила два недо­статка и даже три: это чело­век, кото­рого гори­зонт – эта деревня, нераз­ви­той, он в силу вещей немного сплет­ник, потому что у него нет ника­ких инте­ре­сов и он живет чужими, а так как только свои дела зна­ешь точно, в чужих же все­гда будет неяс­ность, то все сво­дится к слу­чай­ной, сплошь и рядом, сплетне, без­на­ка­занно гуля­ю­щей по свету…

– А зачем же устра­и­вать такие потемки, чтобы было все неясно: раз его дело честно и в инте­ре­сах дру­гих, то, каза­лось бы, чем больше глас­но­сти, тем лучше. Иначе одно из двух: или чело­век дей­стви­тельно даром тер­пит, или же делает гадо­сти, еще изоб­ра­жая из себя неко­то­рым обра­зом непо­нят­ного героя…

– Все это фразы… Какая тут глас­ность в част­ной жизни? Газету ему, что ли, изда­вать для вас? Все оттого, что слиш­ком пря­мо­ли­нейно судите… Нако­нец, у отца Дани­ила есть еще недо­ста­ток, с кото­рым надо счи­таться. Это общий недо­ста­ток нашего духо­вен­ства: они не кре­стьяне, они не дво­ряне и оди­на­ково, как люди, чужды тому и дру­гому сосло­вию. И тре­тий недо­ста­ток, о кото­ром осо­бенно тяжело гово­рить: отец Даниил алчен… Вы можете про­ве­рить это у любого крестьянина.

Факты алч­но­сти – при взи­ма­нии за требы – были налицо: кре­стьяне охотно дели­лись ими с Кор­не­вым и Кар­та­ше­вым. Сам отец Даниил отда­лился вдруг от них, стал сдер­жан­нее, укло­нялся от рас­ска­зов и только угрюмо смот­рел, когда они появ­ля­лись в его малень­ком домике. В конце кон­цов мало-помалу в гла­зах Кор­нева и Кар­та­шева отец Даниил пре­вра­тился в обык­но­вен­ного ста­рого жад­ного попа, со смер­тью кото­рого округа изба­вится от хорошо при­со­сав­шейся пиявки. Они больше не инте­ре­со­ва­лись ни им, ни его рассказами.

XIV

Все попытки Кор­нева озна­ко­миться с поло­же­нием кре­стьян сво­ди­лись как-то сами собой к нулю. Усадьба хотя и была вблизи деревни, но вся жизнь ее так раз­ни­лась от осталь­ной дере­вен­ской, что общего ничего не было. Слу­чай­ные встречи с кре­стья­нами и раз­го­воры с ними были бес­цветны и несо­дер­жа­тельны. Вскользь выска­зы­ва­е­мое ино­гда кре­стья­нами неудо­воль­ствие, по обык­но­ве­нию наме­ками, не пони­ма­лось моло­дыми людьми и все­гда остав­ляло впе­чат­ле­ние какой-то мелочи. Это было понятно: раз­го­воры кре­стьян с Кор­не­вым и Кар­та­ше­вым, кото­рые не имели даже эле­мен­тар­ных све­де­ний о том, что такое кре­стьян­ская жизнь, выхо­дили раз­го­во­ром на двух раз­ных язы­ках. Пере­вод­чи­ком здесь являлся Конон Льво­вич, и как будто под­твер­жда­лось, что кре­стьяне дей­стви­тельно народ тяже­лый и, в сущ­но­сти, сами не знают, чего хотят.

– Верно, сударь, верно, – вме­шался как-то в раз­го­вор Сте­пан, пой­мав кое-что из слов Кор­нева с Кар­та­ше­вым. – Народ необ­ра­зо­ван­ный, сам себя не пони­мает. Вот этак все бы мутить да дурью голову заби­вать. А как вот и послед­нее отбе­рут, вот тогда и научатся бла­го­да­рить да доб­ром поминать…

Из моло­дых кре­стьян двое осо­бенно оста­нав­ли­вали на себе вни­ма­ние: Конон и Петр. Конон слыл за бес­по­кой­ного и даже бун­тов­щика. Он все­гда был недо­во­лен и все­гда нахо­дил поводы вор­чать. Это был bête noire[16] Конона Льво­вича, хотя управ­ля­ю­щий, в общем, и ста­рался отно­ситься к сво­ему тезке доб­ро­душно. Но он часто гово­рил, что даже и его дол­го­тер­пе­нию при­дет конец.

– Про­сто сладу нет: один, а всех мутит.

Петр был пол­ной про­ти­во­по­лож­но­стью Конону. Один его вид уже дей­ство­вал успо­ко­и­тельно: это был боль­шой, хорошо сло­жен­ный блон­дин с свет­лыми гла­зами, кото­рыми он весело и мягко щурился на свет Божий. Все было, по его мне­нию, хорошо, а что и слу­ча­лось нехо­ро­шего, то все­гда было ско­ро­пре­хо­дяще и там, где-то за этим дур­ным, уже должно быть, навер­ное, и хоро­шее. Конон видел только отри­ца­тель­ные сто­роны, их и искал. Петр видел одни поло­жи­тель­ные и точно не заме­чал отри­ца­тель­ных мело­чей жизни. Петр был общий люби­мец, и Конон Льво­вич выстав­лял его как обра­зец и чело­века и рабо­чего. Если нужно было успо­ко­ить рабо­чих, при­ми­рить их – никто лучше Петра не умел это сде­лать. И все­гда бес­ко­рыстно – от одного только раз­го­вора с Коно­ном Льво­ви­чем. Объ­яс­нит ему, рас­тол­кует – смот­ришь, боль­шин­ство уже с Пет­ром, а бес­по­кой­ное мень­шин­ство с Коно­ном. Несмотря на такую про­ти­во­по­лож­ность, Конон и Петр были дру­зьями, и в тех слу­чаях, где Петр был сво­бо­ден от вли­я­ния Конона Льво­вича, дей­ство­вали сообща. В бесе­дах Кор­нева и Кар­та­шева с двумя пароб­ками – Коно­ном и Пет­ром – Конон в конце кон­цов с веч­ными пре­тен­зи­ями и жало­бами надоел, да испол­не­ние его просьб было непо­сильно для Кор­нева и Кар­та­шева. Пока еще шла речь о табаке, о бутылке водки, до тех пор, или иначе, они могли помо­гать ему, но чем дальше в лес – тем больше дров, и Кор­нев с Кар­та­ше­вым теря­лись, видя, что, соб­ственно, тре­бо­ва­ниям Конона конца не будет. Конон, в свою оче­редь убе­див­шись в бес­си­лии моло­дых людей, стал отно­ситься к ним с каким-то раз­дра­же­нием. Обра­щался с ними без цере­мо­нии, осо­бенно с Кар­та­ше­вым. Само­лю­бие Кар­та­шева стра­дало, и одна­жды, когда Конон вдруг резко пере­шел с ним на «ты», Кар­та­шев не выдер­жал и, воз­му­щен­ный, ответил:

– Ну, ты, Конон, совсем уж сви­нья, и я с тобой больше не буду раз­го­ва­ри­вать, потому что ты забываешься.

Конон молча трях­нул голо­вой и погнал дальше своих волов, так, как будто ничего и не слу­чи­лось, а Кар­та­шев, скон­фу­жен­ный, остался и ста­рался не смот­реть на Кор­нева. Послед­ний тоже из чув­ства дели­кат­но­сти ста­рался не смот­реть на при­я­теля и даже проговорил:

– Нет таки поря­доч­ный нахал.

XV

Одна­жды утром Сте­пан таин­ственно сооб­щил дру­зьям, что в степи у Конона Льво­вича неспо­койно. Кор­нев и Кар­та­шев сей­час же, без чаю, вер­хами уехали в степь, пока Агла­ида Васи­льевна еще спала. Из две­на­дцати плу­гов ходило только три, в том числе и Петр, – осталь­ные, выпря­жен­ные, бес­по­мощно валя­лись по бороз­дам. На стану толпа рабо­чих вся­ких сро­ков угрюмо сто­яла возле возов и рав­но­душно смот­рела на при­бли­жав­шихся паны­чей. Тут же около них был и Конон Льво­вич. Он был на ногах, дер­жал в поводу свою вер­хо­вую лошадь и с каким-то скон­фу­жен­ным видом пошел навстречу при­е­хав­шим. Кар­та­шев почув­ство­вал себя хозя­и­ном и оза­бо­ченно спросил:

– В чем дело?

– Конон все… – отве­тил управ­ля­ю­щий, раз­водя руками. – И пища нехо­роша, и хлеб никуда не годится, и плата мала, – одним сло­вом, забил себе в голову… На вас ука­зы­вает, что вы ему что-то говорили.

– Мы? – Кар­та­шев сму­щенно огля­нулся на Корнева.

– Кажется, ничего не гово­рили, – отве­тил Корнев.

– Да ведь это, зна­ете, народ: ему одного слова довольно, чтоб он себе черт знает что вооб­ра­зил… Вы лучше всего уез­жайте, чтоб еще больше их не драз­нить, а я уж сам тут справлюсь…

– Но опас­но­сти нет?

– Какая же опас­ность? Ну, не захо­тят – пус­кай идут на все четыре сто­роны: дру­гих возьмем.

– Может быть, дей­стви­тельно про­ви­зия нехо­роша? – угрюмо спро­сил, погля­ды­вая испод­ло­бья, Корнев.

Конон Льво­вич повер­нулся и крикнул:

– Андрей, при­неси хлеб, сало, пшено.

Немного погодя из табора вышел Андрей, а за ним невда­леке и Конон. Оба шли без шапок. Андрей при­шел и подал паны­чам чер­ный хлеб. Конон Льво­вич отло­мил, сам попро­бо­вал и пере­дал моло­дым людям.

– Какой же еще хлеб?!

Кор­нев и Кар­та­шев попро­бо­вали и сде­лали неопре­де­лен­ные физио­но­мии: кажется, хорош?

– Хиба ж такой хлиб можно исты? – спро­сил Конон, впи­ва­ясь сво­ими яст­ре­би­ными гла­зами в Корнева.

– Хлеб дей­стви­тельно, кажется, как будто…

Кор­неву очень хоте­лось под­дер­жать Конона.

– Як тисто, – под­ска­зал Конон, – мокрый.

Конон Льво­вич рав­но­душно молчал.

– Андрей, ты для меня из дому не захва­тил хлеба?

– Та взяв.

– При­неси.

Андрей при­нес.

– Вот этот самый хлеб сего­дня к столу Агла­иды Васи­льевны пода­дут, – ска­зал Конон Львович.

– До хлиба ж то що пода­дут? – спро­сил Конон, – як не рабо­тать, то и тым хли­бом жив буде чиловик.

– Ну, сту­пай, – при­ка­зал ему резко Конон Львович.

– О так, – кив­нул голо­вой Конон и повер­нул к табору.

– Рабо­тать не будемо, – раз­дра­женно крик­нул он уже издали.

– Гусь, – про­го­во­рил Конон Льво­вич, мот­нув голо­вой. – Уез­жайте! Когда уви­дят, что уехали, пой­мут, что наде­яться не на что. Весь сек­рет тут в том, что под­ня­лась цена на базаре за работу.

– Так отчего же и не прибавить?

– А пони­зи­лись бы цены? Они бы не согла­си­лись на сбавку.

– Ну, от базара до базара.

– Ну, без людей как раз и останемся.

Кор­нев и Кар­та­шев уехали.

Часа через два явился в усадьбу и Конон Льво­вич. Трое, в том числе и Конон, взяли рас­чет, осталь­ные стали на работу.

– В сущ­но­сти, этот кре­стьян­ский вопрос какой-то бес­ко­неч­ный, – рас­суж­дал Кор­нев. – Решить его по суще­ству? идти на ком­про­мисс? на каком пре­деле оста­но­виться?.. Для меня, по край­ней мере, нет сомне­нья, что Конон, по суще­ству, прав. С дру­гой сто­роны, тоже нет сомне­ния, что полу­ме­рами его не удо­вле­тво­ришь. С точки зре­ния порядка, может быть, и надо уда­лить Конона, но несо­мненно, что во фран­цуз­ском пар­ла­менте какой-нибудь край­ний левый засе­дает на своем край­нем стуле и только и знает, что про­те­стует – и ничего: ему при­над­ле­жит буду­щее, пра­вому там какому-нибудь – про­шлое, цен­тру – насто­я­щее, всем есть место.

Раз­го­вор шел за зав­тра­ком, за кото­рым сидел и Конон Льво­вич. Он с любо­пыт­ством слу­шал и посмат­ри­вал на Агла­иду Васильевну.

– Ну, вот и отлично, – отве­чала сдер­жанно Агла­ида Васи­льевна, – это и есть самое глав­ное, и вы теперь видите, как легко вызвать в народе лож­ные надежды, удо­вле­тво­рить кото­рые не в вашей вла­сти. Кре­стьяне – дети… пря­мо­ли­нейны, и в раз­го­воре с ними нужен тот же прием, что с детьми. Иначе вы им дадите в руки ору­жие, кото­рым они себе же нане­сут вред.

– Ору­жие, в силу вещей, и без того у них в руках: за деньги ли, в аренду ли, так или иначе, земля и труд, то, чем и мы и они кор­мимся, – у них.

– Это по-вашему…

– По-моему, – тороп­ливо смяг­чился Кор­нев, видя, что Агла­ида Васи­льевна начи­нает уже сер­диться, – здесь такое столк­но­ве­ние раз­ных инте­ре­сов, что пока можно только постиг­нуть без­дну, но решить вопрос…

– На сего­дня он решен, – ска­зала Агла­ида Васи­льевна таким тоном, что Кор­нев, чтоб не раз­дра­жать ее больше, замолчал.

Ночью сго­рела только что сме­тан­ная скирда.

– Однако! – про­из­нес Кор­нев и при­нялся за ногти.

Конона и след про­стыл. Агла­ида Васи­льевна была сильно взволнована.

– Я тебя серьезно, Тёма, прошу, – ска­зала она, позвав сына на свою поло­вину, – оста­вить вся­кие обще­ния с мужи­ками: вы можете себе здесь хоть весь мир ногами ста­вить, но ты видишь уже послед­ствия ваших неосто­рож­ных раз­го­во­ров. Пол­торы тысячи руб­лей в этом году дохода уже нет. Эта скирда пред­на­зна­ча­лась для при­да­ного Зины.

– Какое же при­да­ное, когда у нее и жениха-то еще нет?

– Ты до глу­по­сти дово­дишь со сво­ими веч­ными рас­суж­де­ни­ями, – я больна от них. Пойми же нако­нец, что они несносны! Ты про­сто глу­пе­ешь от этого веч­ного напря­же­ния обо всем рас­суж­дать, рас­суж­дать во что бы то ни стало. Пойми же нако­нец, что нет неснос­нее, нет отвра­ти­тель­нее, нет пошлее, нако­нец, чело­века, всю жизнь изощ­ря­ю­ще­гося над бес­плод­ными реше­ни­ями вопро­сов. Кор­нев хоть за чужой счет это делает, а ты ведь прямо за счет своей матери, сестер… Эго­ист! Уходи! я не хочу тебя видеть.

Голос Агла­иды Васи­льевны дро­жал. Она огор­ченно смот­рела вслед сво­ему рас­те­рянно ухо­див­шему сыну. Ей и жаль было его и досадно.

– Тео­рия, тео­рия… осно­ван­ная прежде всего на том, чтоб для спа­се­ния чужих – своих, самых близ­ких, губить… Отвра­ти­тель­ный эгоизм.

И, несмотря на то, что Агла­ида Васи­льевна была теперь совер­шенно одна и некому ей было воз­ра­жать, она еще страст­нее повто­ряла, как бы наста­и­вая пред самой собой:

– Отвра­ти­тель­ная тео­рия! эго­и­сти­че­ская, гру­бая, несу­щая с собой под­рыв всего… Нет, нет! Бог с ним, с таким развитием!

Чтоб успо­ко­иться, она взяла лежав­шее на столе Еван­ге­лие, села в кресло и начала пере­ли­сты­вать книгу. Она открыла главу девят­на­дца­тую от Мат­фея о бога­том юноше: «Иисус ска­зал ему: „Если хочешь быть совер­шен­ным, пойди про­дай име­ние свое и раз­дай нищим; и будешь иметь сокро­вище на небе­сах; и при­ходи и сле­дуй за мной“. Услы­шав слово сие, юноша ото­шел с печа­лью, потому что у него было боль­шое имение».

Агла­ида Васи­льевна вздох­нула, отки­нула несколько стра­ниц и про­чла из главы пят­на­дца­той Мат­фея: «Лице­меры! хорошо про­ро­че­ство­вал о вас Исаия, говоря: при­бли­жа­ются ко мне люди сии устами сво­ими и чтут меня язы­ком; сердце же их далеко отстоит меня… Вся­кое рас­те­ние, кото­рое не отец мой небес­ный наса­дил, иско­ре­нится; оставьте их; они сле­пые вожди сле­пых; а если сле­пой ведет сле­пого, то оба упа­дут в яму». Она еще отки­нула несколько стра­ниц назад и про­чла из главы деся­той: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо тру­дя­щийся достоин про­пи­та­нья… И враги чело­веку домаш­ние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, недо­стоин меня… И кто не берет кре­ста сво­его и сле­дует за мной, тот недо­стоин меня. Сбе­рег­ший душу свою, поте­ряет ее».

Под впе­чат­ле­нием послед­них собы­тий и посто­ян­ных раз­го­во­ров с сыном и Кор­не­вым Агла­ида Васи­льевна, тысячу раз читав­шая все эти листы, на этот раз читала их с осо­бен­ным, все уси­ли­вав­шимся впе­чат­ле­нием искренне веру­ю­щей женщины.

«Судьбы Божии неис­по­ве­димы… конечно, в буду­щих веках чело­ве­че­ской жизни», – думала Агла­ида Васильевна.

И вдруг у нее мельк­нула мысль, что, может быть, насто­я­щее уже есть начало этих веков. Точно под­ня­тая какой-то посто­рон­ней силой, она встала и долго, потря­сен­ная, смот­рела на свя­той образ скорбно поник­шего пред гре­хами мира.

– Гос­поди, ты мило­стив! – вос­клик­нула она с глу­бо­кой верой. – Если ты, все­мо­гу­щий, во вла­сти кото­рого одним помыс­лом уни­что­жить мир и миры миров, послав сво­его еди­но­род­ного сына, не воз­ло­жил на него испол­не­ние твоих заве­тов, а только пред­на­чер­тал, то и от нас, ничтож­ных, отстрани чашу сию: непо­сильна она… Нет, непо­сильна, – убеж­денно повто­ряла она уже самой себе.

Вошла Таня и, оста­но­вив­шись у две­рей, тихо плакала.

– Что тебе? – спро­сила Агла­ида Васильевна.

– Дядя заболел.

Тихон был брат матери Тани. Он же и вос­пи­тал ее, когда она оста­лась без­дом­ной сирот­кой. Таня любила его и теряла в нем послед­него близ­кого человека.

– Забо­лел? – спро­сила оза­бо­ченно Агла­ида Васильевна.

– Сей­час понесли из кухни. Ой, Боже ж мой!

– Тре­тий при­па­док… да, – бес­сильно про­го­во­рила Агла­ида Васильевна.

Таня громко засто­нала и стала качаться, ути­ра­ясь перед­ни­ком. С нее сразу сле­тел город­ской лоск.

– Полно, полно, – успо­ка­и­вала Агла­ида Васи­льевна и горячо поце­ло­вала Таню в лоб. – Ну, что ж делать! Я тебе такая же род­ная… была и все­гда буду.

Таня, выти­рая слезы, поце­ло­вала руку Агла­иды Васильевны.

– Иди к нему… Одарка пусть за тебя побу­дет в комнатах.

Таня ушла. Вошла Наташа и не то скон­фу­женно, не то устало присела.

– И Одарка пла­чет! – мах­нула она рукой.

– С той что?

– Конон пропал…

– Ну! – сде­лала рез­кий жест Агла­ида Васильевна.

– Я знала, что Тихон умрет, – скри­вила Наташа лицо в свою обыч­ную гри­масу боли.

– О Гос­поди, как я не люблю, когда ты каркаешь.

Наташа с самого дет­ства соста­вила себе репу­та­цию Кас­сан­дры. На этот раз Агла­иде Васи­льевне был непри­ят­нее обык­но­вен­ного этот дар Наташи.

– Чем я вино­вата, – усмех­ну­лась Наташа. – Сни­лось мне, что я умерла…

– Долго жить будешь.

– Да я‑то буду… Я всех переживу.

– Ты в самом деле, Наташа, вооб­ра­жа­ешь себя провидящей!

– Да ведь это помимо меня: я не успела еще и поду­мать, а уже сказала…

– Это можно раз­вить в себе до опас­ных раз­ме­ров. Не хочу слу­шать тво­его сна.

– Как хочешь, – лениво усмех­ну­лась Наташа.

– Ну, что же? – спро­сила Агла­ида Васи­льевна, помолчав.

– Умерла и иду по тому свету… Какая-то гости­ная… обык­но­вен­ная серая мебель, люди какие-то… Я все иду, отво­рила дверь… Три двери: одна посре­дине в углуб­ле­нье, и прямо в нее крас­ный огонь падает, а две поменьше по бокам… И такой яркий крас­ный свет от фонаря прямо туда, в углуб­ле­нье… Я иду и знаю, что, в какую дверь попаду, от того и вся судьба зави­сит, и иду прямо в сред­нюю. Отво­рила, никого… тихо… Я поду­мала: вот здесь уже насто­я­щий конец жизни. Вдруг вижу: под­хо­дит кто-то ко мне и спра­ши­вает: «Куда ты идешь?» И опять я знаю, что от этого вопроса все зави­сит: в рай я попаду или в ад. А этот, кото­рый спра­ши­вал, накло­нился и смот­рит на меня. И я не знаю – черт он или ангел. И мне хочется любить его, и боюсь… и плачу. А он так лас­ково на меня смот­рит: «О чем ты пла­чешь?» Я говорю: «Не знаю». Он накло­нился ко мне и спра­ши­вает: «Хочешь суда?..» Это мы вчера Жанну д’Арк читали, и все это пере­пу­та­лось… Я говорю: «Хочу». Он отдер­нул зана­веску, и я вижу – про­пасть народу сидит на ска­мей­ках… Я встала на колени, скре­стила руки и стою. Вдруг встает Тихон и гово­рит: «Я знаю ее – это юродивая».

Агла­ида Васи­льевна мель­ком взгля­нула на дочь и опять отвела глаза.

– Я стою и думаю: какая же я юро­ди­вая? А Тихон смот­рит мне строго в глаза… И я смотрю и думаю: если я скажу, что я не юро­ди­вая, – Тихон про­пал; скажу я, что юро­ди­вая, – я про­пала… И не знаю, что мне делать… Стою, стою… кто-то гово­рит: «Нет, это не Жанна д’Арк…» – и вдруг я куда-то про­ва­ли­лась. Про­ва­ли­лась и лежу тихо. И кто-то прямо мне на ухо: «Тихон умер». Я открыла глаза – утро.

Наташа вздох­нула и уста­ви­лась гла­зами в окно.

– Это мы вчера гово­рили, читали, все это перемешалось…

– Все это оттого, – ска­зала Агла­ида Васи­льевна, – что вы долго по ночам заси­жи­ва­е­тесь. Я тебе запре­щаю позже один­на­дцати часов сидеть. Вме­сто того чтобы за лето попра­вить здо­ро­вье – ты посмотри, на что ты стала похожа… Да мне и не нра­вятся все ваши раз­го­воры: вы слиш­ком дети еще, чтобы вме­ши­ваться в дела, в кото­рых вы ничего не пони­ма­ете. Кор­нев разыг­ры­вает из себя боль­шого и не заме­чает, что только сме­шон сво­ими претензиями.

– Он без вся­ких претензий.

– Не он, а ты без вся­кой кри­ти­че­ской спо­соб­но­сти… Надо при­учаться раз­би­рать людей, потому что нет отвра­ти­тель­нее и глу­пее чело­века, кото­рый ходит с доб­ро­вольно закры­тыми глазами.

Наташа напря­женно слу­шала. По ее лицу раз­ли­лось выра­же­ние недо­уме­ния и огорчения.

– Дети, кото­рые в поро­хо­вом складе бегают с огнем в руках и раду­ются… Полу­тора тысяч в этом году нет… Откуда я их возьму? Осе­нью в банк… в город… Зина не сего­дня-зав­тра неве­ста… Откуда же я возьму… А им точно праздник…

Голос Агла­иды Васи­льевны обо­рвался. Наташа бро­си­лась к ней и стала горячо цело­вать ей руки и лицо.

– Я знаю, знаю… что все вы любя­щие, но пока добе­решься до вашего сердца…

Агла­ида Васи­льевна про­гло­тила новые слезы.

– Сего­дня Тёма стоит передо мной: точно я ему самая чужая… Глу­пый маль­чик… Позови его…

XVI

Как-то через несколько дней, под вечер, от уми­ра­ю­щего Тихона при­слали за Агла­и­дой Васи­льев­ной. Она пошла с сыном. Кар­та­шев шел задум­чи­вый, с какой-то пусто­той в голове и сердце. В белой хатке с жел­той печ­кой, жел­тым полом лежал под обра­зами Тихон. Отец Даниил тороп­ливо и угрюмо свер­ты­вал у окна дары.

– Поз­во­лил себе обес­по­ко­ить для успо­ко­е­ния уми­ра­ю­щего, – ска­зал он, угрюмо под­ходя к Агла­иде Васильевне.

– Бла­го­сло­вите, отец, – отве­тила она и, когда свя­щен­ник сде­лал крест, при­ло­жи­лась к его ста­рой руке.

Отец Даниил более мягко про­го­во­рил, пони­жая голос:

– Желает пови­ниться перед вами… Про­щайте нена­ви­дя­щим вас…

У ног Тихона сто­яла испу­ган­ная Таня с запла­кан­ными гла­зами, под­пер­шись рукой.

– Лиш­ние сви­де­тели, уда­ли­тесь, – рас­по­ря­дился отец Даниил.

Кар­та­шев нере­ши­тельно стоял, когда Агла­ида Васи­льевна, подойдя к Тихону, пома­нила сына. Тихон сде­лал дви­же­ние, как бы желая осво­бо­диться или рас­пу­стить что-то, сжи­мав­шее его шею. После этого дви­же­ния он долго и непо­движно смот­рел в глаза Агла­иде Васильевне.

– Ты хотел мне что-то ска­зать? – спро­сила она, накло­ня­ясь к умирающему.

– Хотел, – мучи­тельно тихо про­хри­пел Тихон. Агла­ида Васи­льевна поняла, что ему трудно говорить.

– О Тане не заботься: она всю жизнь у нас жила, и я не оставлю ее…

– Одна, – про­шеп­тал Тихон.

– Знаю… знаю, что него­дяй обма­нул ее…

Тихон тоск­ливо кив­нул головой.

– Знаю, что сын есть. Буду и о нем заботиться…

Агла­ида Васи­льевна выпря­ми­лась и опять наклонилась.

– Будь спо­коен: Гос­подь слы­шит наш разговор.

Она опять выпря­ми­лась и как бы не то утвер­ждала выра­же­нием лица, не то спра­ши­вала: «Все?» Тихон мучи­тельно под­ни­мал на нее глаза.

– Гре­шен, – про­шеп­тал он.

– Все мы грешны, – накло­ни­лась опять Агла­ида Васильевна.

– За доб­ро­де­тель вашу… ока­ян­ный… – судо­рожно заме­тил Тихон, – сжег…

Глаза Тихона с ужа­сом рас­кры­лись и застыли на Агла­иде Васи­льевне. Она не то отшат­ну­лась, не то под­ня­лась, чтобы лучше сообразить.

– Скирду сжег? – спро­сила она жестко.

Агла­ида Васи­льевна, обводя сына ледя­ным взо­ром, смот­рела в окно.

– Что тебя побу­дило? – Она с отвра­ще­нием скольз­нула взгля­дом по жал­кому лицу Тихона.

Воца­ри­лось напря­жен­ное мол­ча­ние. Тихон мучи­тельно пере­во­дил глаза с потолка на пол и на стены. Кар­та­шев съе­жился и испу­ганно смот­рел на мать. «Про­щайте нена­ви­дя­щим вас», – про­нес­лось в голове Агла­иды Васи­льевны, и горя­чий огонь боли и про­те­ста заго­релся в ее глазах.

– Дья­вол, – про­шеп­тал Тихон, – всю жизнь смущал…

Тихон тоск­ливо заме­тался и рвал ворот рубахи. Его жел­тая воло­са­тая грудь, впа­лый пот­ный живот обна­жи­лись. «Уми­рает!» – мельк­нуло в голове Агла­иды Васильевны.

– Про­щаю тебя… и пусть Гос­подь тебя простит.

Тихон сде­лал нетер­пе­ли­вую, судо­рож­ную, мучи­тель­ную гримасу.

– Говори за мной: не яко Иуда, но яко разбойник…

Тихон рва­нулся, глаза его выпя­ти­лись и замерли на Агла­иде Васильевне.

– Умер, – обо­рвала Агла­ида Васильевна.

Таня с неесте­ствен­ным воп­лем бро­си­лась к трупу…

Мать и сын воз­вра­ща­лись домой.

Кар­та­шев в пер­вый раз изме­нил сво­ему обык­но­ве­нию не кри­ти­ко­вать матери.

– Это была как будто совер­шенно чужая для меня жен­щина, – гово­рил он Кор­неву, лежа с ним в своей ком­нате. – Ужасно стран­ное и тяже­лое впе­чат­ле­ние… Какая гадость, в сущ­но­сти, весь этот мате­ри­аль­ный вопрос: мать и доб­рая, и чест­ная, и любя­щая… И его страх; кажется, чего бояться чело­веку? Все кон­чено, а точно вот про­ку­рор при­е­хал… Одарка! – высу­нулся Кар­та­шев из окна, уви­дев Одарку.

– Конон ни в чем не вино­ват… Тихон при­знался… Умер уже…

Одарка оста­но­ви­лась на мгно­ве­нье, под­няла на Кар­та­шева глаза, опять опу­стила и тихо пошла. Но, пройдя немного, она оста­но­ви­лась, опять вски­нула гла­зами на Кар­та­шева и, скрыв охва­тив­шую ее радость, пре­одо­ле­вая стыд­ли­вость, спросила:

– А чи то ж правда, панычку?

– Правда… я сам слышал.

Одарка ушла, а Кар­та­шев долго смот­рел ей вслед. Кор­нев лежал и уси­лен­нее обык­но­вен­ного грыз свои ногти. Кар­та­шев тоже рас­кис и уныло, бес­цельно смот­рел в пространство.

– Мы через неделю в город едем, – загля­нула Маня.

Кор­нев и Кар­та­шев вскочили.

– Вот как! – изу­мился Корнев.

– Это вы вино­ваты, – тихо, с упре­ком бро­сила ему, убе­гая, Маня.

– Вот как! – повто­рил, нахох­лив­шись, Корнев.

– Экую чушь Маня гово­рит, – ска­зал Кар­та­шев. – Я сей­час узнаю, в чем дело.

– Не ходи к маме, – оста­но­вила Зина. – Мама расстроена.

– Правда, что через неделю мы едем? Отчего?

– Оттого… Мама гово­рила, – и от инто­на­ции сестры Кар­та­шеву сде­ла­лось вдруг жутко, – что вы с Кор­не­вым в конце кон­цов что-нибудь такое сде­ла­ете, что совсем ее скомпрометируете.

– Какие глу­по­сти! – с непо­нят­ной для него самого тре­во­гой ска­зал Карташев.

– Вот и глупости…

– Едем? – спро­сил, под­ходя, Корнев.

– Едем, – отве­тила Зина.

– Ну, и тем лучше, – мах­нул рукой Кор­нев. – Какая же причина?

– Мама хочет несколько мор­ских ванн взять.

– Н‑да…

– Это Маня ему ска­зала, что он при­чина отъ­езда, – ска­зал Карташев.

– Какие глупости!

Кор­нев пыт­ливо впился в Зину.

– Она пошутила…

– Нет, да, конечно, это ерунда, – под­дер­жал Кар­та­шев, – мать так любит тебя.

– Наверно, ерунда: я уж там была…

– Мне самому странно, что я мог навлечь гнев… я, кажется…

– Ах, какая эта Маня! и выду­мает же… Постойте, я сей­час ее приведу…

– Да нет, зачем…

Но Зина ушла и воз­вра­ти­лась назад с Маней. Кор­нев уже изда­лека услы­шал ее «кар».

– Ну? – гово­рила, входя, Зина и обра­ща­ясь к Мане.

– Я ж вам ска­зала, что из-за вас.

Маня, вытя­нув шейку, загля­нула весело в глаза Корнева.

– Ну что ж… очень жаль… – раз­вел он руками, и в голосе его зву­чало искрен­нее огорчение…

– Маня, что же ты дела­ешь? – рас­сер­ди­лась Зина.

– Ну что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, – отве­тила Маня и убежала.

– Каприз­ни­чает… на нее как найдет.

– Нет, да я ведь не верю…

Часа через два на дорожке в саду Кор­неву попа­лась Маня с запла­кан­ными гла­зами и быстро скрылась…

Через неделю – за три недели до назна­чен­ного раньше срока – в лун­ную, яркую ночь длин­ный ряд эки­па­жей, пово­зок, таран­та­сов дви­гался в ров­ной степи, поспе­вая к поезду.

Кор­нев и Кар­та­шев доб­ро­воль­ными изгнан­ни­ками ехали в таран­тасе в ворохе све­жего сена.

Зве­нит и побря­ки­вает таран­тас, летит пыль из-под высо­ких колес, садится на лицо, шею и спину, садится на сено, заби­ва­ется в глубь его и пыль­ным сухим аро­ма­том щеко­чет ноздри; тянет в степь, и рису­ется она в послед­ний раз непо­движ­ной, без­молв­ной, при­ник­шей к дороге: собра­лась вся и смот­рит, задум­чи­вая, вслед убе­га­ю­щим экипажам.

Теп­лом лас­кает золо­тая луна и дале­кую степь и дорогу. Дрем­лет высо­кая тополь и смот­рит в край пыль­ной дороги; скри­пят ее ста­рые корни и поют ста­рые песни. Раз­го­няя тоску, запел и Корнев:

Гей выво­дите та и выводите
Тай на ту высоку могилу…

И Кар­та­шев затянул.

– Можно к вам? – тоск­ливо про­сится Наташа из перед­него экипажа.

– Можно, – кри­чит Корнев.

Лошади оста­но­ви­лись, и Кор­нев хлоп­нул Кар­та­шева по плечу.

– Эх, Тёмка, не тужи.

XVII

Кар­та­шевы при­е­хали в город в самую жар­кую пору – в конце июля, в самый полдень.

Жесто­кое солнце юга, каза­лось, сожгло весь воз­дух, рас­па­лило камень мосто­вых и домов, залило все сво­ими осле­пи­тель­ными лучами, и в зное, духоте и гро­хоте только дале­кая яркая синева моря драз­нила про­хла­дой, покоем и манила к себе.

Все были не в духе, уныло ехали с вок­зала, смот­рели по сто­ро­нам и по спи­нам пыль­ных пару­си­но­вых армя­ков извоз­чи­ков читали всю скуч­ную исто­рию город­ского лета.

Кар­та­шев, при­щу­рив­шись, кое-как сидя на перед­ней ска­мейке, смот­рел в море, и все то смут­ное, что свя­зы­вало его и с горо­дом и с гим­на­зией, про­но­си­лось без обра­зов, щемило, тре­во­жило сердце чем-то непри­ят­ным, неспо­кой­ным, суля в то же время и новое, что-то не изве­дан­ное еще. Кар­та­шев при­гнул голову и вздох­нул всей гру­дью, – была деревня, теперь город: куда-то тянет, а на душе пусто и скучно.

Агла­ида Васи­льевна давно уже не жила в соб­ствен­ном доме. Дом этот был отда­лен от цен­тра города, где сосре­до­то­чи­ва­лись все учеб­ные заве­де­ния, да и страшно было ей, одной жен­щине, без взрос­лого муж­чины, жить в такой глуши. Поэтому она его сда­вала, а сама нани­мала квар­тиру в цен­тре города. Но в этом году, так как город­ская квар­тира ремон­ти­ро­ва­лась, а свой дом пусто­вал, она решила про­ве­сти конец лета в своем соб­ствен­ном доме.

Со смерти отца почти никто не загля­ды­вал в свой дом, и теперь, войдя, все были живо охва­чены про­шлым. Каза­лось, ничего не пере­ме­ни­лось с тех пор, как они все детьми жили здесь. Вот дет­ская, здесь сто­яли их кро­ватки, малень­кая ком­ната – Тёмин кар­цер, и ком­ната их заня­тий. Каби­нет все такой же непри­вет­ли­вый, боль­шой и мрач­ный. Рука вре­мени кос­ну­лась всего, – рас­сох­лись двери, выцвели полы и краска стен, и шаги так глухо и тоск­ливо отда­ются в доме. Вот тем­ная перед­няя и лест­ница в кухню. Рису­ется в вооб­ра­же­нии выгля­ды­ва­ю­щая оттуда фигура тол­стой Наста­сьи и из-за нее рябое тол­стое лицо Иоськи. Наста­сья умерла, Иоська в уче­нье, посто­янно убе­гает, его ловят и бьют. Тер­раса и сад запу­щен­ный, ред­кий и пыль­ный. Горка… какая малень­кая она, и беседка на ней, в вос­по­ми­на­нии такая наряд­ная, высо­кая, теперь поко­си­лась, выцвела, и добраться до нее всего несколько шагов по откосу. А вот вдоль глу­хой стены длин­ного сарая вино­град и даже кое-где грозди чауса, а вот и клад­би­щен­ская стена и тот глу­хой угол со ста­рым колод­цем, кото­рый так часто снился во сне и все­гда казался тогда самым бес­ко­неч­ным и пута­ным местом. Теперь это все как на ладони, и одним взгля­дом охва­ты­ва­ется вся про­жи­тая жизнь. Там, за этой сте­ной, веч­ным сном спит папа: доб­рый, но сек, и память рвется на этом: пусто и скучно. Таня идет… Ничего в ней не пере­ме­ни­лось… Нет, изме­ни­лось: Таня – мать. Это так странно, так не вяжется с спо­кой­ной, урав­но­ве­шен­ной Таней… Что там у нее в душе? Если б он вдруг загля­нул бы ей в душу, в тот таин­ствен­ный мир ее, кото­рый так искусно скры­вает она от глаз посто­рон­них. Как жаль, что слу­чи­лось с ней все это. Если б она моложе была, он кон­чил бы курс, женился на ней и уехал бы с ней туда, где их никто не знает…

«Не женился бы», – про­нес­лась непри­ят­ная мысль, упер­ша­яся во все­воз­мож­ные пре­пят­ствия его житей­ской обста­новки, и вза­мен этой мысли мельк­нула дру­гая, жутко охва­тив­шая его: устро­иться на время жизни в этом доме в отда­лен­ном каби­нете отца. Он не захо­тел оста­нав­ли­ваться на этой мысли и без цели пошел дальше.

Он забрался в каби­нет и попро­бо­вал почи­тать: взял какую-то книгу, лег на диван и начал читать:

«Посвя­щая свой жур­нал граж­дан­ской жизни, науке и искус­ству, Берне прямо заяв­ляет чита­телю, что не будет сле­до­вать при­меру так назы­ва­е­мых уме­рен­ных писа­те­лей, кото­рые вечно боятся назы­вать вещи по име­нам, осто­рожно ста­ра­ясь про­хо­дить даже между гни­лыми яйцами. Бес­стра­стия объ­ек­ти­визма при обсуж­де­нии тех зол, на какие ему при­дется натал­ки­ваться, он не обе­щает. Нельзя тре­бо­вать от писа­теля, чтоб он без нена­ви­сти и любви, воз­но­сясь над тучами эго­изма, слы­шал грозу над собой».

Кар­та­шев опу­стил книгу и заду­мался над тем, что, в сущ­но­сти, жизнь глу­пая и скуч­ная штука. И еще глу­пее и скуч­нее ста­но­вится, когда чита­ешь такие книги, в кото­рых куда-то зовут, на какую-то дру­гую жизнь, а кон­чишь читать, и точно с неба спу­стился: ника­кой такой дру­гой жизни и в заводе нет – идет, как идет, и вся так день за днем…

Кар­та­шев нетер­пе­ливо пере­вер­нулся к спинке дивана и стал смот­реть в упор на кле­ен­ча­тую обивку.

«Если б я вырос где-нибудь в совер­шенно осо­бен­ной обста­новке… ну хоть нашли бы меня где-нибудь на дороге… я бы тогда был сво­бо­ден: что захо­тел бы – то и сде­лал». Он стал меч­тать о том, что бы он сде­лал: посе­лился бы в деревне, оста­вил бы себе кусок земли, осталь­ную бы отдал кре­стья­нам. Он поду­мал, что у него, у бобыля, тогда бы и земли не было… «Ну, поло­жим, меня какой-нибудь богач нашел и оста­вил мне…»

– Тёма, мама спра­ши­вает, ты в какой ком­нате хочешь устро­иться? – спро­сила, загля­нув, Зина.

– В какой ком­нате? – про­тя­нул Кар­та­шев. – Здесь в кабинете.

– Каби­нет для девочек.

– В таком слу­чае, где ж? – вспых­нул Кар­та­шев, уга­ды­вая назна­чен­ную ему малень­кую ком­нату с един­ствен­ным выхо­дом в сто­ло­вую, куда выхо­дила и спальня матери.

– В малень­кой или в быв­шей дет­ской – тогда Сережа с тобой будет.

– Я с Сере­жей не хочу.

– Зна­чит, в маленькой.

– Я в беседке буду.

– Тёма, ну что ты ребенка из себя разыг­ры­ва­ешь? – Кар­та­шев молча закрыл глаза.

– Тёма? – нетер­пе­ливо спро­сила Зина.

– Ну, подох­ните вы все.

– Тёма?!

Это было так неожи­данно, так грубо и оскор­би­тельно, что Зина только поспешно затво­рила дверь и, уни­жен­ная, оскорб­лен­ная, ушла к матери.

– Тёма с ума сошел, – рас­те­рянно про­го­во­рила она. – Я его спра­ши­ваю, где он хочет, чтоб была его ком­ната, а он… – Голос Зины вдруг дрог­нул. – Слу­жан­кам так не говорят…

Она совсем обо­рва­лась, отвер­ну­лась к окну, и слезы зака­пали по ее щекам.

Долго билась с ней Агла­ида Васи­льевна, пока нако­нец Зина рас­ска­зала, в чем дело. Агла­ида Васи­льевна была так же пора­жена, так же ничего не поняла, как и ее дочь. Ей ясно было одно: Тёма делался совсем непо­хо­жим на преж­него Тёму. У нее давно наки­пело, и давно она под­би­ра­лась к сыну:

– Я нико­гда себе не прощу, что при­гла­сила Кор­нева в деревню… Тёма совер­шенно отбился от рук.

Глаза Агла­иды Васи­льевны гневно сверкнули.

– Посмот­рим.

Она несколько раз про­шла по сто­ло­вой, вошла в гости­ную и, там сде­лав несколько туров, отпра­ви­лась к сыну.

Кар­та­шев лежал и тупо ждал. Он знал, что даром ему это не пой­дет, и злость охва­ты­вала его.

Вошла Агла­ида Васи­льевна, чужая и неприступная.

– Ты с ума сошел?

– Нет, – пре­не­бре­жи­тельно и рав­но­душно отве­тил Карташев.

Агла­ида Васи­льевна сме­рила сына глазами.

– Я имела несча­стье вос­пи­тать какого-то урода… Сию секунду вон из моего дома…

– И уйду, – фырк­нул Карташев.

– Так вот как, – зады­ха­ясь, про­из­несла Агла­ида Васильевна.

Она сто­яла воз­му­щен­ная, пора­жен­ная, и в то же время какой-то страх охва­ты­вал ее.

Кар­та­шева больше всего сму­тил этот страх: он и сам испу­гался вдруг себя и заго­во­рил мягко и горячо:

– Мама, может быть, вы не созна­ете сами, но ведь вы же дей­стви­тельно хва­та­ете меня так за горло, что я дышать не могу… Ведь эта малень­кая ком­ната ни больше ни меньше, как кон­троль… Ведь я же мужчина…

– Что такое?! Это еще что? Какой ты муж­чина? Да нет, ты дей­стви­тельно болен? Дай голову.

Агла­ида Васи­льевна при­ло­жила руку к его лбу.

– Не болен я… тоск­ливо от всей этой коме­дии, – про­го­во­рил Карташев.

Агла­ида Васи­льевна опять при­няла свой непри­ступ­ный вид.

– Послу­шай, Тёма, это все так ужасно… так непо­хоже на тебя, что… или я должна все забыть сей­час же, или это нико­гда не забудется.

«Нико­гда» резко трес­нуло в воздухе.

– Ты сей­час попро­сишь у Зины прощенья…

– Я у Зины не попрошу. За что?

– За что?

Агла­ида Васи­льевна смот­рела с рас­пу­щен­ной гри­ма­сой и раз­дра­женно качала головой.

«Какая про­тив­ная!» – поду­мал Кар­та­шев и отвернулся.

– Ну, так вон!

– Уйду!! – заре­вел вдруг Кар­та­шев и, схва­тив со стола шапку, выско­чил сперва в перед­нюю, а оттуда во двор и на улицу. Злоба, нена­висть, уни­же­ние, гнев душили его. Ему хоте­лось кри­чать, ругаться, он убе­гал от самого себя и только рычал по вре­ме­нам, изда­вая какой-то лоша­ди­ный звук. Какими-то вол­нами ходила по нем злость, и, когда под­сту­пали к горлу, он чув­ство­вал потреб­ность бить, коло­тить, виз­жать и кусаться. В один из таких при­сту­пов он изо всей силы впился зубами в свою руку. Часа через два все про­шло, и Кар­та­шев почув­ство­вал жела­ние покон­чить со всей этой глу­пой исто­рией. Глупо было все: и он, и мать, и вся жизнь дурац­кая и глу­пая, но при упрям­стве все могло выйти еще глу­пее. В таких слу­чаях тре­бо­ва­лось быст­рое рас­ка­я­нье. Мысль о том, что он мог бы дей­стви­тельно уйти из дома и жить хоть уро­ками, что ли, едва шевель­ну­лась в его мозгу: куда он пой­дет и что он без обста­новки семьи. «Уеду себе в Петер­бург по окон­ча­нии гим­на­зии – и Бог с ними».

С стес­нен­ным серд­цем, скон­фу­жен­ный и подав­лен­ный, юрк­нул он в калитку, спро­сил вскользь, не смотря на встре­тив­шу­юся Маню: «Где мама?» – и пошел, по ее ука­за­нию, в беседку.

Про­изо­шла одна из тех сцен, кото­рые так нена­ви­дел Кар­та­шев. Поту­пив глаза, угрюмо, но в то же время ста­ра­ясь при­дать голосу какую-то искрен­ность, с созна­нием сво­его уни­же­ния и пре­зре­ния оди­на­ково и к себе и к матери, он пробурчал:

– Мама, я больше не буду.

– Нет, теперь уже поздно.

Несмотря на всю реши­тель­ность этого «поздно», Кар­та­шев знал отлично, что это «поздно» ни больше ни меньше, как звук пустой. Знал, что после этого «поздно» нач­нется нота­ция и будет про­дол­жаться целый час.

Он стоял, слу­шал и пре­зри­тельно щурился от раз­ного рода гром­ких слов вроде: «Ты мне не сын», «Я не желаю такого сына», – всех тех слов, кото­рые суще­ства вещей изме­нить не могут и обла­дают обо­ю­до­ост­рым свойством.

Мать гово­рила, не щадя крас­но­ре­чия, и, конечно, меньше всего подо­зре­вала, что сын ее в это время срав­ни­вал ее с ста­ри­ком Неру­че­вым. Когда после нота­ции, по обык­но­ве­нию, он поце­ло­вал ее руку, он опять поду­мал: «Так и Неру­чеву цело­вали руку».

Он вышел из беседки, раз­дра­женно усмех­нулся сво­ему срав­не­нию и мед­ленно пошел в отве­ден­ную ему малень­кую комнату.

Ни одного намека не было сде­лано со сто­роны матери, но сын был убеж­ден в том, что пони­мал истин­ный смысл дей­ствий матери: она боя­лась, отпу­стив его в каби­нет, за его годы и за его сбли­же­ние с Таней.

Оба окна малень­кой ком­наты были открыты и выхо­дили на террасу.

Кар­та­шев лежал на своей кро­вати, смот­рел на эти окна, пони­мал их смысл, и нико­гда Таня не была так близка к нему, как в это мгно­ве­нье. Сбли­же­ние теперь каза­лось не так недо­ся­га­емо; в оскорб­лен­ном само­лю­бии, в мести кому-то за что-то иска­лось оправ­да­ние, повод, кровь заго­ра­лась; надви­га­лись сумерки, а с ними и мысль о Тане при­ни­мала все более и более рельеф­ный образ. Каза­лось, она здесь возле него, и уж не уни­же­ние и не месть, а тело сем­на­дца­ти­лет­него юноши предъ­яв­ляло свои права.

Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, сму­тив­ший всех сидя­щих в сто­ло­вой, и все опять стихло, а Кар­та­шев, затаив дыха­ние, лежал, уткнув­шись в подушку, не смея ни шеве­литься, ни дышать.

Кар­та­шев так и заснул в тот вечер, не раз­де­ва­ясь, и проснулся только утром. Пере­одев­шись и напив­шись чаю, он решил отпра­виться к Корневу.

– Сережа, – крик­нул он уж в калитке, – скажи маме, что я пошел к Кор­неву зани­маться латинским.

– Мама уже встала, – отве­тил было Сережа.

– Не встала, – уве­ренно ска­зал Кар­та­шев и захлоп­нул за собой калитку.

У Кор­не­вых все было по-ста­рому. В две­рях без­звучно пока­за­лась Анна Сте­па­новна, сде­лала свою доб­ро­душ­ную гри­масу и, про­го­во­рив свое «о!», сто­яла и ждала, пока Кар­та­шев сбро­сит пальто и подой­дет к ней.

– Вася, Маня, – крик­нула она.

– А‑а! – басом при­вет­ство­вал Кор­нев, появ­ля­ясь из каби­нета отца и на ходу засте­ги­вая свой пиджак, – мило­сти про­сим. – Он с удо­воль­ствием пожал руку Кар­та­шеву, ука­зал ему на кресло и сам сел.

Выско­чила Маня и, вспых­нув, радостно поздо­ро­ва­лась с Карташевым.

Маня заго­рела, поху­дела и каза­лась еще привлекательнее.

– Ну что, как? – спро­сил Корнев.

– Слу­шайте, Кар­та­шев, отчего вы так рано при­е­хали в город? – пере­била Маня.

Кар­та­шев вопро­си­тельно посмот­рел на Корнева.

– Ерунда все это, – ска­зал Кор­нев, – зна­ешь ведь…

– Бун­тов­щики? – весело, пони­жая голос, спро­сила Маня.

Кар­та­шев рассмеялся.

– Ерунда, – повто­рил Кор­нев и при­нялся за ногти.

– Спа­сибо, что с поли­цией не доста­вили, – сдер­жанно вздох­нула Анна Сте­па­новна, при­са­жи­ва­ясь на стул. Она посмот­рела на Кар­та­шева, на сына, пока­чала голо­вой, вздох­нула и ска­зала: – Голуб­чики мои, уче­ние опять, латынь, да то, да дру­гое, и Гос­подь его зна, що такое, поки не выкру­тят, не выкру­тят все. – Она сде­лала энер­гич­ный жест и мах­нула рукой.

– Ну‑с, как твои? Ната­лья Николаевна?

– Васенька изво­лили, кажется, найти проч­ное поме­ще­нье сво­ему сердцу? – рас­сме­я­лась Маня.

– Манечка изво­лят, кажется, глу­по­сти с утра гово­рить! – отве­тил, покрас­нев, брат.

Он встал лениво, с удо­воль­ствием потя­нулся и, встрях­нув­шись, сказал:

– Ерунда все это… Через две недели пере­эк­за­ме­новка – вы это чувствуете?

– Будем вме­сте гото­виться, – пред­ло­жил Карташев.

– С удовольствием.

– Скажи лучше – будем вме­сте ничего не делать, – рас­сме­я­лась Маня.

– Напрасно: я с сего­дняш­него дня готов, так и дома ска­зал, что иду заниматься.

– Иначе бы не пустили бы? – спро­сила Маня.

Кар­та­шев небрежно проговорил:

– Ах, про­шло то время золотое…

– Боль­шой теперь?

– Слава тебе Господи!

– Впро­чем, слы­шала, курить раз­ре­шили? Вы с какого класса начали?

– С третьего.

– И Вася тоже?

– И Вася тоже.

Маня мах­нула рукой.

– Слу­шайте, Кар­та­шев, идем купаться.

– С удо­воль­ствием… Хотя, соб­ственно, я не взял с собой денег…

– У нас билеты есть в купальню.

– Ты пой­дешь? – обра­ти­лась она к брату.

Кор­нев поду­мал и спро­сил Карташева:

– Ведь воротишься?

– Слу­шайте, Кар­та­шев, вы обе­да­ете у нас, а вече­ром мы к вам.

– Отлично.

– Нако­ман­до­вала, – доб­ро­душно про­из­несла, появ­ля­ясь, Анна Сте­па­новна вслед убе­жав­шей дочери, – куда?

– Теперь купаться, – отве­тил Кар­та­шев, стоя с фураж­кой в руках в ожи­да­нии Мани, – а потом к вам обедать.

– Голуб­чик мой. – И Анна Сте­па­новна, обняв ладо­нями голову Кар­та­шева, поце­ло­вала его в лоб.

– Ну, уж мама не может. Идем, – крик­нула Маня, сверк­нув весело, воз­буж­денно на Кар­та­шева глазами.

Они опять шли по звон­ким ули­цам в треске и духоте города, искали тени, щури­лись от ярких лучей и с удо­воль­ствием осмат­ри­вали и встре­чав­шихся про­хо­жих, и дома, и друг друга.

– Я полу­чила письмо от Рыльского…

Ничего нового она ему не сооб­щила, да и Рыль­ский был где-то далеко, а Маня, воз­буж­ден­ная, доволь­ная его обще­ством, шла рядом с ним.

Они запры­гали по сту­пень­кам широ­кой гро­мад­ной лест­ницы буль­вара и точно уже купа­лись в открыв­шемся про­сторе воз­духа и моря.

Спу­стив­шись, они пошли вдоль пыль­ного серого зда­ния. Скры­лось море на мгно­ве­нье и опять сверк­нуло уж вплоть, с гава­нями, с лесом мачт, с палат­ками купа­лен, с белыми рядами сох­ну­щих про­стынь, с аро­ма­том моря.

– Вы мне ска­жете правду?

– Скажу.

– В кого вы влю­би­лись в это лето?

– Хотел влю­биться, но она уж невеста.

– Разве можно здесь хотеть или не хотеть?

– Можно, – бес­печно отве­тил Карташев.

– Нет, нельзя, Кар­та­шев. Вы были когда-нибудь влюблены?

– Я с трех начал влюбляться.

Из-за про­стынь вдруг появи­лась фигура учи­теля мате­ма­тики с его поход­кой заве­ден­ной куклы, с его обыч­ным стро­гим взгля­дом тем­ных глаз.

Кар­та­шев быстро сму­щенно покло­нился и, когда он про­шел, спро­сил с весе­лой тре­во­гой Маню:

– Как вы дума­ете слы­шал он?

Они оба рас­сме­я­лись, он еще огля­нулся и сказал:

– Я думаю – он хотел бы быть на моем месте.

– В каком смысле?

– Гм… гм… – усмех­нулся Карташев.

Они сто­яли на пере­крестке под­мост­ков, откуда рас­хо­ди­лись дорожки в жен­ское и муж­ское отделение.

– Ну?

– Здрав­ствуйте, – пре­не­бре­жи­тельно, как бы зная, что так и будет, поздо­ро­ва­лась Зина, выходя из купальни. За нею шли Наташа, Маня и тол­стая кубышка Ася.

Зина поце­ло­ва­лась с Кор­не­вой, а Наташа, доб­ро­душно при­щу­рив­шись, спро­сила брата:

– Нашел?

– Что нашел? – спро­сила Кор­нева и покраснела.

Зина только кив­нула голо­вой, Наташа, сме­ясь, поце­ло­ва­лась с Корневой.

– Маня как выросла… похо­ро­шела, – с каким-то оттен­ком зави­сти заме­тила Кор­нева. – Мы вече­ром сего­дня к вам хотели…

– Отлично, – отве­тила Наташа и, обра­тив­шись к брату, лукаво спро­сила: – Ты тоже вечером?

Зина только молча кив­нула голо­вой, как бы говоря: об этом и спра­ши­вать нечего.

– Вы одни? – спро­сил Карташев.

– Мама теп­лые ванны берет.

– Что зна­чит «нашел»? – спро­сила Кор­нева, когда про­шли сестры Карташева.

Кар­та­шев только посмот­рел на нее и, ничего не отве­чая, улы­ба­ясь, пошел по под­мост­кам в свое отде­ле­ние. Он шел и огля­ды­вался, пока не столк­нулся с Сережей.

– Наши вышли? – спро­сил Сережа и, уви­дев исче­зав­ших за углом сестер, опро­ме­тью оза­бо­ченно под­би­рая на ходу про­стыню, побе­жал за ними.

– Здрав­ствуйте, Сережа, – оклик­нула его Маня Корнева.

Сережа только теперь ее заме­тил, вдруг вспом­нил что-то, как-то испу­ганно, сму­щенно покло­нился и еще быст­рее побежал.

– В гим­на­зию посту­пает, – крик­нул Карташев.

– Что зна­чит «нашел»? – повто­рила Кор­нева, исче­зая в купальне.

Кар­та­шев шел, загля­ды­вая в номера, выбрав сво­бод­ный, вошел и затво­рил рас­сох­шу­юся, ско­ло­чен­ную из тон­ких досок дверь. На него пах­нуло сыро­стью и запа­хом гни­ю­щего в море дерева. Сквозь ред­кий пол там, внизу, бес­по­койно билась зажа­тая в стол­бах купальни зелено-про­зрач­ная волна. Ему вспом­нился вдруг вче­раш­ний вечер, и непри­ят­ное чув­ство охва­тило его. Он быстро раз­делся, обер­нулся до поло­вины про­сты­ней и вышел на пло­щадку. Он ходил по жар­ким дос­кам пло­щадки со сле­дами мок­рых ног на ней и рас­смат­ри­вал пальцы своих ног, рас­плыв­шихся на дос­ках. Он взо­брался на самый край помо­ста двух­са­жен­ной высоты, с кото­рого пры­гали люби­тели в море, и стал смот­реть в жен­скую купальню, ста­ра­ясь уга­дать между мно­же­ством белых руба­шек Маню. Мимо него про­бе­жал и с раз­бегу кто-то бро­сился в воду. Вода заки­пела, покры­лась пеной, и в глу­бине ее сверк­нуло белое тело, быстро выби­рав­ше­еся на поверхность.

– Здрав­ствуйте, пры­гайте! – крик­нул ему прыг­нув­ший, ока­зав­шийся выпу­щен­ным в этом году в сту­денты Шишко. Шишко, тол­стый, с чер­ной стри­же­ной голо­вой, дер­жал себя все­гда насто­роже и в то же время снисходительно.

Кар­та­шев при­кру­тил к стойке про­стыню, раз­бе­жался и тоже прыгнул.

– Вы пере­шли? – спро­сил Шишко, уплы­вая впе­ред от Карташева.

– Пере­держка по-латыни, – отве­тил, дого­няя его, Карташев.

– Ну, это пустяки.

– Конечно.

– Гово­рят, вось­мой класс к нам на шею посадят.

– Вряд ли это кос­нется нас, – спо­койно отве­тил Карташев.

– Гово­рят, и вас коснется.

Шишко гово­рил с каким-то непри­ят­ным наме­ком в голосе.

– Вы откуда слы­шали? – встре­во­женно спро­сил Кар­та­шев и поплыл наот­машь, вслед­ствие чего быстро дого­нял Шишко. Кар­та­шев пла­вал легко и сильно. Он плыл быстро, и часть туло­вища его так выдви­га­лась из воды, что каза­лось, сто­ило сде­лать еще одно неболь­шое уси­лие, и он пой­дет по воде. Шишко плыл грузно, по-жабьи, и только чер­ная стри­же­ная голова его тор­чала из воды. Он пре­не­бре­жи­тельно фыр­кал на эту воду, кото­рая зали­вала его рот, так фыр­кал, как будто эта вода поз­во­ляла себе какие-то непри­ят­ные шутки с ним, окон­чив­шим курс гим­на­зии и уже при­ня­тым без экза­мена в уни­вер­си­тет. Кар­та­шев, порав­няв­шись, во все глаза с зави­стью и тре­во­гой смот­рел на него: он хотел бы в это мгно­ве­нье быть на его месте; плыть так же грузно, фыр­кать и созна­вать в то же время, что он сту­дент. Ах, под какой-то осо­бен­ной пла­не­той он родился, и даже это слад­ко­звуч­ное имя «сту­дент», напе­ре­кор всему суще­ство­вав­шему порядку вещей, для него уже вот-вот готово еще куда-то отдалиться.

– Учи­тель мате­ма­тики мне сказал.

Учи­тель мате­ма­тики! Да, в его взгляде был этот ответ. Учи­тель мате­ма­тики с ним гово­рил, – они сто­яли где-нибудь на пло­щадке купальни, – гово­рил, как с рав­ным, а на него этот учи­тель едва взгля­нул, и если при этом он еще слы­шал его слова… И вось­мой класс…

Шишко повер­нул назад, опро­ки­нулся на спину и, лениво, бес­печно, упи­ра­ясь ногами в воду, поплыл к лест­нице: счаст­ли­вый, бес­печ­ный Шишко! Есть на свете и сча­стье и доля, не у него, Кар­та­шева, только! Гос­поди, неужели же еще два года этой прозы и тоски гим­на­зи­че­ской? Этого обя­за­тель­ного созна­ния сво­его мальчишества?

Кар­та­шев далеко уплыл в откры­тое море, и какой-то точ­кой мель­кала его фигура в блеске солнца и моря.

Он спо­хва­тился, что его ждет Кор­нева, и быстро поплыл назад. Его все давила какая-то неволя. «В чем мне неволя? – ста­рался разо­браться он. – Вот в этот момент я сво­бод­ный чело­век. Эх, хорошо, если бы вдруг судо­рога схва­тила: пошел бы на дно клю­чом и сладко уснул». Кар­та­шев мыс­ленно изме­рил глу­бину под собой, ярко пред­ста­вил кар­тину послед­него мгно­ве­ния и быст­рее, без мысли поплыл к берегу.

Когда он под­плыл к лест­нице, Шишко, уже оде­тый в лег­кий фран­то­ва­тый костюм, ухо­дил, снис­хо­ди­тель­ным, даже лас­ко­вым голо­сом крик­нув ему:

– Про­щайте.

– Про­щайте, – отве­тил ему Кар­та­шев таким тоном, что Шишко оста­но­вился, подо­ждал, пока Кар­та­шев под­нялся, и про­тя­нул ему руку.

– Про­щайте, – при­вет­ливо повто­рили они оба, и Кар­та­шев, тороп­ливо обти­ра­ясь в своем тем­ном и сыром номере, думал: «Хоро­ший чело­век Шишко».

– Что зна­чит «нашел»? – настой­чиво повто­рила Кор­нева, выходя из купальни и обра­ща­ясь к ожи­дав­шему ее Карташеву.

С мок­рыми еще воло­сами, в баре­же­вом пла­тье, сквозь кото­рое слегка скво­зили ее бело­снеж­ные плечи и руки, Кор­нева была осле­пи­тельно свежа. Так свежа, что Кар­та­шев не мог без какой-то осо­бен­ной боли смот­реть в ее влаж­ные, бле­стя­щие такой же све­же­стью глаза.

Кор­нева чув­ство­вала свою власть над Кар­та­ше­вым, испы­ты­вала удо­воль­ствие созна­ния, жажду опре­де­ле­ния пре­де­лов этой вла­сти и настой­чиво повто­ряла, идя с ним:

– Я хочу знать, что зна­чит «нашел»… нечего, нечего отви­ли­вать: гово­рите прямо и сей­час… Карташев…

– Откуда я знаю…

– Кар­та­шев… я хочу… слы­шите? не хотите?

– Я не знаю…

– Вы не хотите сде­лать мне приятное?

– Все, что хотите… хотите, голо­вой вниз брошусь?

Кар­та­шев пока­зал вниз, по откосу буль­вар­ной лестницы.

– Про­тив­ный! Не хочу с вами гово­рить… Голуб­чик Кар­та­шев… скажите…

– Хотите, голо­вой вниз брошусь?

– Ухо­дите…

– Ну, откуда же я знаю?..

– Не зна­ете? Чест­ное слово?

– Не знаю, – избе­гая взгляда, укло­ня­ясь от чест­ного слова, гово­рил Карташев.

А Кор­нева все власт­нее смот­рела на него, не сводя своих раз­го­рев­шихся глаз, и обжи­гала его, повторяя:

– Про­тив­ный, про­тив­ный, противный.

Кар­та­шев точно хме­лел под ее взгля­дом. Какая-то горя­чая волна, огонь какой-то выры­вался изнутри, охва­ты­вал и жег. Было хорошо, глаза глубже про­ни­кали в ее глаза, хоте­лось еще луч­шего до безу­мия, до боли, до крика.

Кар­та­шев вдруг стре­ми­тельно сжал свою про­ку­шен­ную руку и мучи­тельно смор­щился от боли.

– Что с вами?

Он натя­нуто, скон­фу­женно улыбнулся.

– У вас такое лицо было… я боюсь вас.

– Не бой­тесь, – угрюмо вздох­нул Кар­та­шев, – дура­ков никто не боится.

– Дура­ков?

– Вот таких дура­ков, как я.

– Я ничего не понимаю.

– Если бы вы хоть что-нибудь поняли, – только бы меня и видели…

Он сде­лал неопре­де­лен­ное дви­же­ние рукой.

– Какой вы странный…

– Ино­гда мне хочется самого себя по зубам… по зубам.

– Да за что?

– Да вот так… за то, что я тряпка, дрянь, трус…

– Да что с вами?

– Меня отец все­гда назы­вал тряп­кой… Я кончу тем, что пойду в монахи.

Кор­нева удив­ленно посмот­рела на него.

– Слу­шайте, Кар­та­шев, это какой-то пункт поме­ша­тель­ства всей вашей семьи…

Кар­та­шев вспых­нул и покраснел.

– Если бы я пошел в монахи, меня бы на тре­тий день оттуда выгнали… Глу­по­сти все это, – кончу вот гим­на­зию, удеру, только и видели меня… Я не люблю… Я никого не люблю… Все здесь нехо­рошо, нехорошо…

В голосе его задро­жали слезы, и он огор­ченно замол­чал. Кор­нева, удив­лен­ная, при­тих­шая, шла и смот­рела на него.

– Я нико­гда вас таким откро­вен­ным не видала… У вас у всех в семье есть какая-то гор­дость… даже вы вот нарас­пашку, а все­гда мол­чите… а все-таки я все­гда дога­ды­ва­лась, что у вас, навер­ное, не все так хорошо, как кажется.

Кар­та­шев нере­ши­тельно смот­рел перед собой: ему было непри­ятно от своей откро­вен­но­сти и хоте­лось продолжать.

– Вы читали Гул­ли­вера, когда его лили­путы при­вя­зали за каж­дый волос? Вот и мне кажется, что я так при­вя­зан. Пока­мест лежишь спо­койно – не больно, а только пово­ро­тишься как-нибудь…

Кар­та­шев сдви­нул брови, – на верху буль­вар­ной лест­ницы он раз­гля­дел фигуру под­жи­дав­шего его брата Сережи.

– Ну, зна­ете, я думаю, Агла­ида Васи­льевна не лилипут.

Кар­та­шев, порав­няв­шийся в это время с Сере­жей, не отве­чая, подо­шел к брату.

Сережа при­под­нялся и на ухо тихо сказал:

– Мама тебя зовет.

– Где мама? – спро­сил тоже тихо стар­ший брат.

– Там, в боко­вой аллее.

– Хорошо, – громко отве­тил Кар­та­шев и, под­ходя к Кор­не­вой, оза­бо­ченно проговорил:

– Сего­дня мне надо с мате­рью по делам.

– Обе­дать у нас, зна­чит, не будете?

– Нет, – с сожа­ле­нием отве­тил Кар­та­шев и, поду­мав, при­ба­вил: – Я уж под вечер, может быть… вме­сте пой­дем к нам.

– Куда ж вы?

– Мать тут… у одних знакомых.

– Про­щайте.

Кар­та­шеву послы­ша­лось обид­ное сожа­ле­ние к нему, и, недо­воль­ный еще больше собой за свою бол­товню, скрепя сердце, скон­фу­жен­ный, он заша­гал в обрат­ную сто­рону от того места, где сидела мать. Только когда Кор­нева скры­лась за углом и не могла больше его видеть, он повер­нул назад и пошел к группе в боко­вой аллее, состо­яв­шей из матери и сестер. Он шел, чув­ствуя и какую-то вину перед мате­рью, чув­ствуя и какое-то раз­дра­же­ние; шел неудо­вле­тво­рен­ный и в то же время уси­ленно рабо­тал над собой, гнал все мысли и ста­рался при­нять спо­кой­ный, рав­но­душ­ный вид.

XVIII

Берендя все лето про­вел в городе. Он сто­и­че­ски пере­но­сил уто­ми­тель­ную духоту города и, высо­кий, луче­зар­ный в своих длин­ных воло­сах, с под­ги­ба­ю­щи­мися колен­ками, с устав­лен­ным в про­стран­ство взгля­дом своих жел­то­вато-корич­не­вых глаз, в самую жару еже­дневно отправ­лялся на урок в про­ти­во­по­лож­ную часть города. Он точно не заме­чал паля­щих лучей, рас­ка­лен­ной улицы и, заня­тый выс­шими сооб­ра­же­ни­ями, шагал, нико­гда не справ­ля­ясь с тене­вой сто­ро­ной: таким пустя­кам места не было в том мире, где витали его мысли. Если ино­гда про­за­ично в раз­гаре сво­его полета он натал­ки­вался вдруг то на руч­ную тачку тор­говки, то на верт­ля­вого еврей­чика в своем упро­щен­ном костюме: штаны, жилетка с хво­сти­ком сзади от рубахи, то гово­рил при этом свое обыч­ное «о, черт возьми!», а если вдо­гонку ему нес­лось «дол­го­вя­зый», «жел­то­гла­зый», то он при­бав­лял только шагу и, когда ругань сти­хала, опять уно­сился в свой мир.

Как истый фило­соф, Берендя ста­рался про­ник­нуть в суть вещей и искал ради­каль­ных реше­ний. Сего­дня он ломал голову под впе­чат­ле­нием про­чи­тан­ного по вопро­сам обра­зо­ва­ния и вос­пи­та­ния. По его мне­нию, суще­ству­ю­щее обра­зо­ва­ние было слиш­ком рас­плыв­чато, бес­со­дер­жа­тельно, мало при­спо­соб­лено к пони­ма­нию живых усло­вий жизни и вообще больше забо­ти­лось о том, чтобы побольше набро­сать под ноги раз­ных пре­пят­ствий к дости­же­нию цели – быть разум­ным, само­со­зна­ю­щим себя суще­ством, – чем стре­ми­лось к этой цели. Обходя щекот­ли­вый вопрос о вреде и пользе таких пред­ме­тов, как, напри­мер, древ­ние языки, Берендя рас­суж­дал так: жизнь пока­зы­вает нам, что из тысячи обу­ча­ю­щихся этой пре­муд­ро­сти один, может быть, пре­вра­щает пред­меты эти в дей­стви­тель­ное ору­дие, с помо­щью кото­рого, роясь в архи­вах отле­тев­шей жизни, про­ве­ряет, выужи­вает там то, что еще можно выудить. Для осталь­ных изу­че­ние этих пред­ме­тов может иметь зна­че­ние только в смысле раз­ви­тия памяти. Но клас­сики не имели клас­си­ков, над кото­рыми могли бы упраж­няться в раз­ви­тии памяти: как ее ни раз­ви­вай, всего не запом­нишь, – для этого книги и суще­ствуют, и гораздо важ­нее дру­гая спо­соб­ность чело­века: ана­лиз, кри­ти­че­ское отно­ше­ние к жизни и себе, само­со­зна­ние. Память у вся­кого чело­века есть, была и будет, – реа­лист и без латыни обла­дает памя­тью, а пра­виль­ной работы мысли, если она нужна (а нужна, – думал Берендя), без раз­ви­тия уж никак не получишь.

Таким обра­зом, не оскорб­ляя люби­те­лей древ­но­сти, языки древ­ние явля­ются, во вся­ком слу­чае, только спе­ци­аль­ным зна­нием и могут быть только ничтож­ным под­спо­рьем в раз­ви­тии вто­ро­сте­пен­ной спо­соб­но­сти человека.

К таким же спе­ци­аль­ным зна­ниям Берендя отно­сил и алгебру, гео­мет­рию и три­го­но­мет­рию. В обще­об­ра­зо­ва­тель­ный курс, по его мне­нию, должны были вхо­дить только самые общие поня­тия об этих пред­ме­тах. Обще­об­ра­зо­ва­тель­ное заве­де­ние, думал Берендя, должно огра­ни­чи­ваться всего пятью клас­сами, и пят­на­дцати лет юноша выби­рает себе уже спе­ци­аль­ное заня­тие, на кото­рое Берендя опре­де­лял пять лет. Свыше два­дцати лет уже необя­за­тельно про­хож­де­ние уче­ных сте­пе­ней, кото­рые состав­ляют при­над­леж­ность исклю­чи­тельно уже уче­ного мира.

Назав­тра Берендя так же упро­щенно деба­ти­ро­вал какой-нибудь вопрос обще­ствен­ных отно­ше­ний. И здесь все было про­сто и ясно, и оста­ва­лось только удив­ляться, почему люди все вер­тятся вокруг да около и никак не желают уви­деть то, что при доб­рой воле не тре­бо­вало бы и дока­за­тельств. К этому вопросу любил часто воз­вра­щаться Берендя и жадно читал все книги на такую тему. Читал и доб­ро­со­вестно, с любо­вью кон­спек­ти­ро­вал, ста­ра­ясь запи­сы­вать пора­жав­шие его мысли сло­вами самого автора. Его радо­вало то, что его а prior’­ные выводы сов­па­дали и с тем, что он читал. Он рас­суж­дал так: с каж­дым отдель­ным чело­ве­ком все­гда можно дого­во­риться до истины, и поня­тия о добре и зле у боль­шин­ства одно­зна­ча­щие, а между тем жизнь так сла­га­ется, что тор­же­ствует далеко не все­гда добро, – напро­тив, как раз злое и гос­под­ствует. И в этом гос­под­стве воля и созна­ние отдель­ного лица все­гда бес­сильно усту­пят общему поло­же­нию дел. Сила, зна­чит, не в этом отдель­ном лице, а в тех усло­виях обще­ствен­ной жизни, кото­рые, как хомут, не дадут сво­ро­тить ни вправо, ни влево. От этого хомута все и зави­сит. Где-нибудь в Тур­ции жизнь глох­нет, потому что обще­ствен­ная форма жизни там не хомут, а петля, мерт­вая петля, зады­ха­ясь в кото­рой люди бес­сильно бьются.

И глаза Беренди широко рас­кры­ва­лись, точно видел он перед собою всех этих бью­щихся и зады­ха­ю­щихся в петле турок.

Берендя жил отшель­ни­ком, и един­ствен­ные лица, с кото­рыми он довольно часто встре­чался в тече­ние лета, были его при­я­тели-про­пойцы – Петр Семе­но­вич и Васи­лий Ива­но­вич. Берендя любил делиться с ними сво­ими мыс­лями. Васи­лий Ива­но­вич только бла­женно смот­рел, кивал голо­вой и, если водки не было, засы­пал. Петр Семе­но­вич, смотря по тому, была или нет водка, бла­го­душно или раз­дра­женно возражал.

– Суть в том, – гово­рил он наста­ви­тельно, – что чело­век, по суще­ству, сво­лочь. Какой вы ему хомут ни при­ду­мы­вайте, не бес­по­кой­тесь, он тоже при­ду­мает, как сва­лить на шею ближ­него всю тяготу.

– Но… но… – воз­ра­жал Берендя, при­жи­мая убеж­денно по два пальца от каж­дой руки к своей груди, – из этого не сле­дует, что петля лучше хомута.

Петр Семе­но­вич только пре­не­бре­жи­тельно махал рукой и отворачивался.

– Я… я… хочу ска­зать, что в… одном само­усо­вер­шен­ство­ва­нии т…толку нет… что… что ж, усо­вер­шен­ству­ешься… и на столб садиться?

Петр Семе­но­вич не удо­сто­и­вал даже ответа и грузно кивал только головой.

– Ах, Петр Семе­но­вич! – про­сы­пался на мгно­ве­ние Васи­лий Иванович.

– Не… не знаю, – пома­ты­вая голо­вой, с снис­хо­ди­тель­ным само­до­воль­ством гово­рил Берендя.

Ино­гда под вечер, на зна­ко­мом буль­варе, если бывали деньги (глав­ным обра­зом у Беренди), раз­го­вор при­я­те­лей кон­чался выпив­кой. Петр Семе­но­вич при­но­сил пол­штоф водки, хлеба, све­жих огур­цов. Огурцы так вкусно хру­стели на зубах, хлеб казался аро­мат­нее на све­жем воз­духе, и водка раз­ли­ва­лась внутри так тепло и приятно.

Берендя испы­ты­вал осо­бое удо­вле­тво­ре­ние от созна­ния, что тео­рия у него не рас­хо­дится с прак­ти­кой. Он рас­суж­дал: жизнь сво­дится к борьбе. Вся­кий, кто при­шел на землю, при­шел не для удо­воль­ствия, а для труда. Есть труд про­из­во­ди­тель­ный – это аль­тру­и­сти­че­ский труд, и труд вред­ный – труд эго­и­ста, кото­рый думает только о своем лич­ном благе да о благе своих кров­ных. К такого сорта людям Берендя отно­сился с обид­ным пре­не­бре­же­нием. Избав­ляло этих людей от чув­ства обиды только то обсто­я­тель­ство, что они и не дога­ды­ва­лись о суще­ство­ва­нии пре­зи­рав­шего их фило­софа Беренди, а Берендя и подавно не искал их общества.

Для успеш­ной аль­тру­и­сти­че­ской борьбы, по мне­нию Беренди, сов­па­дав­шему с мне­нием Мои­се­енко, необ­хо­димы были два ору­жия: одно – раз­ви­тие, то есть пра­виль­ное пони­ма­ние арены борьбы – с кем именно надо бороться и как, дру­гое ору­жие – воз­мож­ная неза­ви­си­мость борца от обще­ства. Пер­вое ору­жие при­об­ре­та­ется путем работы над своим раз­ви­тием, вто­рое – тру­дом в смысле зара­ботка нуж­ных для жизни средств.

Чтобы не тра­тить на это много вре­мени, нужно при­учать огра­ни­чи­вать свои потреб­но­сти minimum’ом. Чем меньше их, тем неза­ви­си­мее чело­век и тем спра­вед­ли­вее его жизнь перед осталь­ным обез­до­лен­ным чело­ве­че­ством. Мате­ри­аль­ные лише­ния с избыт­ком оку­па­ются конеч­ною целью, и чем она гран­ди­оз­нее, тем слаще тот черст­вый кусок, кото­рый он доб­ро­вольно берет себе. Урок избав­лял его от этой самой обид­ной и постыд­ной мате­ри­аль­ной зави­си­мо­сти. Труд чте­ния был для него не тру­дом, а неис­чер­па­е­мым наслаждением.

Урав­но­ве­шен­ный, счаст­ли­вый своей лет­ней жиз­нью в этом отно­ше­нии – в дру­гих отно­ше­ниях Берендя был недо­во­лен собой. Он при­учился с сво­ими при­я­те­лями пить водку. Он не раз давал себе обе­ща­ние бро­сить – и не выдер­жи­вал. В сущ­но­сти, выпи­вал он рюмку, две, но он был наслед­ствен­ный алко­го­лик, да и самый про­цесс питья в обще­стве опу­стив­шихся людей тяго­тил его.

Было еще одно обсто­я­тель­ство, кото­рое вдруг каким-то тем­ным пят­ном выросло на луче­зар­ном небо­склоне Беренди. Напро­тив дома Беренди про­жи­вала некая моло­дая девушка по имени Фроська. Фроська слу­жила в бога­том мещан­ском доме в роли испол­ни­тель­ницы все­воз­мож­ных чер­ных работ. Жир­ная, гряз­ная, с нече­са­ной косой и саль­ным сле­дом от нее на спине все­гда гряз­ной кофты, с пра­виль­ным, но бес­цвет­ным лицом Фроська пока­за­лась Беренде чудом кра­соты: в неко­то­ром роде брил­ли­ан­том в пло­хой оправе. Его, фило­софа, чело­века суще­ства, оправа эта не сму­щала, а, напро­тив, силь­нее тянула. Фроська любила под вечер посто­ять у забора, грызя семечки. Берендя любил играть под вечер на скрипке у окна, смот­рел на Фроську и, наиг­рав­шись, отправ­лялся на буль­вар. Про­ходя, опять он смот­рел на Фроську, ино­гда огля­ды­вался и после этого долго еще само­до­вольно улы­бался, пома­ты­вая голо­вой. Одна­жды он решился ска­зать ей: «Здрав­ствуйте». В дру­гой раз он спро­сил ее:

– Вы что ж не гуляете?

И так как Фроська только молча смот­рела на него сво­ими ничего не выра­жав­шими гла­зами, то он так и ушел, не дождав­шись ответа.

Как-то раз он был сме­лее и, оста­но­вив­шись, про­го­во­рил, заикаясь:

– С…слушайте, вы при­хо­дите на бульвар.

Она не при­шла, и он обиделся.

Но тем не менее на дру­гой день, нервно пощи­пы­вая свою ред­кую, про­би­вав­шу­юся бородку, он спро­сил, бодрясь:

– Вы что ж не пришли?

Так про­дол­жа­лось, пока нако­нец Фроська не яви­лась на сви­да­ние. Пер­вое время оба теря­лись и реши­тельно не знали, что гово­рить и делать на этих сви­да­ниях. Нако­нец, после целого ряда скуч­ных и бес­плод­ных сви­да­ний, Берендя обнял и поце­ло­вал Фроську, ощу­тил при этом едкий запах коро­вьего масла, кото­рым пред­мет его сма­зы­вал свои волосы, ощу­тил созна­ние, кото­рое выра­зил вслух по ее уходе сло­вами: «Че…черт возьми, как это глупо!»

Он ста­рался найти в себе какое-нибудь чув­ство к Фроське и ничего не нахо­дил. Тем не менее сви­да­ния про­дол­жа­лись. Сперва он пытался было и ее увлечь на высо­кий путь своих иде­а­лов, но Фроська наот­рез отка­за­лась и от иде­а­лов, и от обу­че­ния гра­моте. Все в конце кон­цов све­лось к день­гам. Фроська и здесь обна­ру­жила пол­ное рав­но­ду­шие, и, если бы не ста­ра­ния самого Беренди, она, веро­ятно, и не заик­ну­лась бы о день­гах. Но раз давали ей, она брала рав­но­душно и пря­тала их. Фроська и при­я­тели запу­ты­вали все больше денеж­ные дела Беренди, и, изви­няя при­я­те­лей, Берендя начи­нал чув­ство­вать охла­жде­ние к Фроське.

В день при­езда Кор­нева и Кар­та­шева Берендя шел на сви­да­ние с непри­ят­ным пред­чув­ствием, что Фроське, по преж­ним рас­че­там, сего­дня надо дать денег.

Свет­лая, точно с зеле­но­ва­тым про­блес­ком, в чистом, про­зрач­ном голу­бом небе луна све­тила, как днем, зали­вала тихие пыль­ные улицы пред­ме­стья и томила своей непо­движ­но­стью. Берендя шел, его длин­ная тень вытя­ну­лась через улицу, взо­бра­лась на стену про­ти­во­по­лож­ного дома и оттуда точно высмат­ри­вала его. Еще издали он заме­тил в густой тени забора зна­ко­мую фигуру Фроськи, и сердце его непри­ятно сжалось.

Увидя Берендю, Фроська, все­гда дере­вян­ная, рав­но­душ­ная и покор­ная, дождав­шись, когда он подо­шел, круто дер­нула пле­чами, отвер­ну­лась, при­под­няла перед­ник и под­несла его к гла­зам с явным наме­ре­нием запла­кать. «Хочет пла­кать», – поду­мал Берендя и дей­стви­тельно вдруг услы­хал тихие всхли­пы­ва­нья Фроськи. Фроська сто­яла согнув­шись и плакала.

Берендя накло­нился и тихо, испу­ганно спросил:

– С…слушай, ты что?

Но Фроська молча про­дол­жала пла­кать, только голова ее все энер­гич­нее отры­ва­лась и опять при­па­дала к переднику.

Берендя еще тоск­ли­вее и испу­ган­нее спросил:

– Ты… ты что?

Он почув­ство­вал не то потреб­ность, не то необ­хо­ди­мость обнять ее, кос­нуться губами ее шеи и, повто­ряя мыс­ленно свое «черт возьми», в тре­тий раз повторил:

– Ну-ну, слу­шай же – говори!

Из-под перед­ника донесся нако­нец лако­ни­че­ский ответ:

– Ну да!

И это тре­бо­ва­тель­ное «ну да» и энер­гич­ное дви­же­ние плеча охва­тило Берендю каким-то новым пред­чув­ствием и страхом.

– Что? – спро­сил он, и мурашки забе­гали по его спине.

– Тяже­лая! – вдруг раз­дра­женно, цинично взвизг­нула Фроська.

– О?! Тяжелая?!

Берендя не понял истин­ного смысла ее воз­гласа, но ужас тем не менее еще силь­нее охва­тил его.

Когда, нако­нец, Фроська нетер­пе­ливо и с отвра­ще­нием объ­яс­нила ему, что зна­чит тяже­лая, Берендя рас­те­рянно произнес:

– Ну, что ж?!

– Ну да! – взвизг­нула Фроська и раз­дра­жен­нее стала плакать.

Берендя стоял и не знал, что ему теперь делать.

– С…слушай, я ведь не знал же, – тоск­ливо про­го­во­рил он.

Фроська долго пла­кала. Беренде стало жаль ее. Он обнял ее и стал уте­шать; он заста­вил ее под­нять голову и посмот­реть себе в глаза. Обыч­ный бес­цвет­ный, без­участ­ный взгляд Фроськи скольз­нул по нем и уста­вился апа­тично в про­стран­ство. Берендя еще цело­вал ее и нако­нец рас­ше­ве­лил дере­вян­ную Фроську, вызвав в ней какую-то тень не то отзыв­чи­во­сти, не то спо­соб­но­сти гово­рить. Фроська реши­тельно заявила, что хочет идти к зна­харке, и тре­бо­вала десять руб­лей. Берендя отдал все, что у него было, – семь руб­лей, а осталь­ные обе­щал при­не­сти завтра.

Он был рад пре­кра­ще­нию сви­да­ния и поспе­шил уйти с чув­ством какого-то страха, что вот-вот дого­нит его Фроська и не поз­во­лит даже и уйти.

Но Фроська и не думала его дого­нять. Она все так же дере­вянно и задум­чиво сто­яла под забо­ром, а из-за угла к ней мед­ленно под­хо­дила строй­ная, худая фигура юноши в мат­рос­ском костюме. Если б Берендя дога­дался огля­нуться или под­слу­шать, он узнал бы много инте­рес­ного. Но Берендя уже скры­вался за углом с своей поход­кой под­тал­ки­ва­е­мого в шею чело­века и меньше всего думал о том чтобы оглянуться.

Фроська и подо­шед­ший тоже мало думали о дол­го­вя­зом желтоглазе.

Чело­век в мат­рос­ском пла­тье был не кто иной, как брат Гераськи, Яшка, друг дет­ства Кар­та­шева. Яшка давно уже отбился от рук семьи, неко­то­рое время про­па­дал без вести (гово­рили, что он сидел даже в тюрьме, ему же при­пи­сы­вали уча­стие в раз­ных мел­ких кра­жах) и вдруг опять появился мат­ро­сом одного из загра­нич­ных паро­хо­дов. Отец его, Иван, успел уме­реть. Гераська давно пра­вил домом, женился, и жена Ивана так же робко и покорно смот­рела теперь в глаза невестки и сына, как, бывало, смот­рела в глаза сво­его серьез­ного, стро­гого и в пья­ном виде буй­ного мужа. Блуд­ного сына при­няли сдержанно.

Яшка делал вид, что ничего не заме­чает, и только бег­лый, неспо­кой­ный взгляд его одного глаза как-то непри­ятно и смутно гово­рил, что много гряз­ного, цинич­ного и пороч­ного успел уже оса­дить в его душе поток жизни.

Сбли­же­ние с Фрось­кой про­изо­шло слу­чайно в силу того обсто­я­тель­ства, что Гераська, жив­ший теперь невда­леке от Беренди, взялся сде­лать меща­нам, у кото­рых жила Фроська, шкаф. Когда шкаф с потай­ным ящи­ком был готов, он с Яшкой отнес его хозя­е­вам, и Яшка впер­вые уви­дел Фроську и пле­нил ее. Яшка, как тон­кий зна­ток чело­ве­че­ской души, сразу понял, что Фроська для него находка, и – по посло­вице: даро­вому коню в зубы не смот­рят – завла­дел ею. Фроська бес­пре­ко­словно испол­няла все его тре­бо­ва­ния и тащила все, что могла, у своих хозяев для сво­его жесто­кого и тре­бо­ва­тель­ного пове­ли­теля. Тон­кий, худой Яшка гвоз­дем засел в ее сердце: сердце болело и шло на муки. Яшка решил ути­ли­зи­ро­вать и сла­бость Беренди: по его насто­я­нию, Фроська ходила на сви­да­ния и полу­чен­ные деньги отда­вала Яшке. И теперь, по замыслу все того же Яшки, Фроська сто­яла в смут­ном раз­ду­мье с семью руб­лями в руках. Факт ее болезни был налицо, таким же фак­том было и то, что Яшка зав­тра ухо­дит в море, откуда, кто знает, вер­нется или не вер­нется он. Он, конечно, обе­щал жениться, но Фроська уже знала настолько сво­его воз­люб­лен­ного, что уга­ды­вала истину. Уга­ды­вала и тем не менее верила или хотела верить. Пони­мала она и то, что не дай она ему эти семь руб­лей – и поми­най как звали Яшку. Отдаст – оста­нется и без Яшки, и без денег.

Яшка отлично пони­мал, какой про­цесс про­ис­хо­дил в душе Фроськи, и рас­сы­пался мел­ким бесом. Фроська давно уже уте­ши­лась мыс­лью, что «дол­го­вя­зый» при­не­сет еще три рубля тогда, когда кор­шун Яшка будет уже в море, и на эти три рубля она устроит свое дело. Не отда­вала же она еще денег только потому, что любо было слу­шать Яшку, а даст – пере­ста­нет гово­рить и уйдет. И долго еще Яшка, охва­чен­ный крас­но­ре­чием, воз­буж­да­ясь видом денег, гово­рил ей о дико­ви­нах моря, о боль­ших горо­дах, где живут турки, ходят в чал­мах и хала­тах, дер­жат по сотне жен.

Как-то сами собой пере­шли деньги в искус­ные руки Яшки, и не заме­тила она и опом­ни­лась, когда Яшка уже был далеко.

– Яшка! – позвала она тоскливо.

– Чего? – нехотя подо­шел опять Яшка.

– Что ж ты мне скажешь?

– Ска­зал… при­еду – женюсь…

– Обма­нешь?!

– Что мне обма­ны­вать? Ска­зал – сделаю.

Яшка бес­печно, нетер­пе­ливо поче­сал заты­лок и опять тихо пошел.

– Когда приедешь?!

– Через два месяца в аку­рате, – повер­нулся Яшка и, энер­гично сдви­нув свою мат­рос­скую шапку, заша­гал и скрылся за углом.

В сон­ной улице, в блеске луны, в аро­мате пыль­ного застыв­шего вдоль забора бурьяна понес­лась раз­гульно-раз­бит­ная песня Яшки:

Несчаст­лива та дивчина,
Что полю­бит моряка:
Моряк въедет в сине море,
Да и больше ничего.

А Фроська все сто­яла, ухва­тив изо всей силы сво­ими здо­ро­выми руками стойку забора, и слу­шала, застыв в тупой тоске, и смот­рела в упор вдаль, и нена­висть и любовь рвали ее жир­ное сердце. Яшка – этот верт­ля­вый гвоздь, выдер­ги­вался из этого сердца, ничего нельзя было пере­ме­нить, а вза­мен оста­лась она одна, тяже­лая, на муки зна­харки, и страх этих мук силь­нее сжи­мал ее сердце. Вспом­ни­лась кон­тра­стом дру­гая фигура – дол­го­вя­зой гли­сты, жел­то­глаз­ника, кото­рый как накло­нится к ней да пах­нет на нее, то так и пере­вер­нет ей все сердце. Фроська вдруг тоск­ливо заре­вела и, бро­сив стойку, пла­кала и над­ры­ва­лась от слез. Не слы­шали этих слез ни Яшка, ни Берендя…

После обеда Берендя обык­но­венно при­ни­мался за чте­ние. Он устроил себе во дворе у забора род беседки из про­стынь. Через несколько дней после опи­сан­ного, в ворохе сена, в одной рубахе, окру­жен­ный кни­гами, с тет­ра­дью и каран­да­шом в руках, Берендя лежал в своей беседке, читал и выпи­сы­вал в тет­радь инте­рес­ные для него места. Он был рас­сеян, мысль часто отры­ва­лась к Фроське, и он вдруг огор­ченно задумывался.

«Если быть после­до­ва­тель­ным, надо жениться. Но что такое Фроська? Какая она мне пара? Это кусок мяса, и только… овца. На овце разве можно жениться? У него может быть общее разве с ее ребен­ком, и в отно­ше­нии этого ребенка есть его обя­за­тель­ства, а какие обя­за­тель­ства могут быть к Фроське? Доб­ро­воль­ное сбли­же­ние, слу­чай­ность поло­же­ния. Дать ей выход только из этой слу­чай­но­сти… Он дал его… Ведь это, в сущ­но­сти, гадость, а не выход. Нет, надо удер­жать ее… Надо».

Смут­ное созна­ние шевель­ну­лось, что это надо, как и боль­шин­ство житей­ских «надо», оста­нется там где-то, в эмпи­реях, а жизнь пой­дет своим чередом.

Он опять погру­зился в чтение.

«А что, соб­ственно, мешает мне это „надо“ выпол­нить? Поло­жим, я женюсь… мне девят­на­дцать лет. Надо бро­сить гим­на­зию? Ну, что ж, буду жить своим тру­дом. Ну, что ж? Трид­цать руб­лей в месяц. Это одному, а с Фрось­кой? Но что я буду с ней делать?! Что такое, в сущ­но­сти, „надо“ и где мас­штаб этого „надо“? Обще­хо­дя­чий! Та петля, кото­рая в конце кон­цов уду­шит его? Если даже с точки зре­ния есте­ствен­ной взять вопрос вырож­де­ния рода… Какой он отец, когда уже сам он отрав­лен­ный алко­го­лик? Нет сомне­ния, что он будет таким же пья­ни­цей, как и отец его… С той раз­ни­цей, что в сво­бод­ные минуты он будет про­дол­жать свою аль­тру­и­сти­че­скую работу, а отец затя­ги­ва­ется в петлю. С Фрось­кой эта петля будет еще ужаснее!»

Он опять про­гнал все свои мысли и сосре­до­то­чился на чтении.

«В сущ­но­сти, я же не люблю ее?!» – мельк­нуло и холо­дом ужаса охва­тило Берендю.

«А что общего между мной и ребен­ком?! Что общего между ней и моим ребен­ком?! Ребе­нок не мой и не ее».

Пла­тон прав… Пла­тон?! Он и Пла­тон, их мысли сошлись. Мысли вели­кого буду­щего! Берендя так и замер над рас­кры­той кни­гой, обло­ко­тив­шись на локоть, со взгля­дом, устрем­лен­ным в дыру ста­рой простыни…

– О‑о-ой! – взвыл Кор­нев, при­се­дая у входа.

Из-за Кор­нева выгля­ды­вало весе­лое лицо Карташева.

Фигура Беренди в ворохе сена, книги, ори­ги­наль­ный навес, взгляд Беренди – глу­бо­ко­мыс­лен­ного, невоз­му­тимо созер­ца­ю­щего основы буду­щего мира фило­софа, – от всего этого веяло такой свое­об­раз­ной новиз­ной и све­же­стью, так отвле­кало от прозы дей­стви­тель­но­сти, что Кор­нев и Кар­та­шев забыли и о вось­мом классе, и о скуке, кото­рую несли было Беренде, и испы­ты­вали только одну радость сви­да­ния с Дио­ге­ном. Было смешно видеть Берендю в такой обста­новке, было при­ятно его уви­деть, было про­сто весело быть опять всем втроем вместе.

После бур­ного здо­ро­ва­нья Берендя уса­дил това­ри­щей на ска­мью и, точно отыс­ки­вая, чем бы их уго­стить, схва­тил свою тет­радь и, про­го­во­рив: «С…слушайте», – начал читать. Това­рищи пыта­лись было пере­бить его, но Берендя упорно про­дол­жал свое чте­ние, и Кор­нев с Кар­та­ше­вым тер­пе­ливо слушали.

– «В аске­ти­че­ских пись­мах Гоголя все тот же дух, побуж­дав­ший неко­гда сибир­ских рас­коль­ни­ков сжи­гать себя. Эти люди имели в себе все каче­ства души, кото­рыми неко­гда про­слав­ляли себя и спа­сали оте­че­ство от вар­ва­ров и Муций Сце­вола, и Деций Мус, и все стра­дальцы новой циви­ли­за­ции. Увы! Не сибир­ских аске­тов, не Гоголя вина, что они схва­ти­лись за лож­ные сред­ства, saeculi vitia non hominis – пороки эпохи, а не чело­века. И пока не изме­нятся поня­тия и при­вычки обще­ства, едва ли удастся кому бы то ни было при всех воз­мож­ных ана­ли­зах соб­ствен­ной души изме­нить те при­вычки, кото­рые под­дер­жи­ва­ются тре­бо­ва­ни­ями обще­ства, обста­нов­кой нашей жизни, и отка­заться от дур­ных при­вы­чек, гос­под­ству­ю­щих в обще­стве, увы, точно так же нельзя, как и нару­шить хоро­шие при­вычки, утвер­див­ши­еся в обществе.

Итак, лучше всего не в себе, а в общих усло­виях жизни искать, чем, какими обсто­я­тель­ствами и отно­ше­ни­ями порож­дены и под­дер­жи­ва­ются пороки. И пока эти обсто­я­тель­ства и отно­ше­ния, порож­да­ю­щие пороки, суще­ствуют, до тех пор бес­сильны еди­ницы: на долю толпы доста­ется тупая, про­зя­ба­тель­ная жизнь, а на долю еди­ниц – стра­да­ния. И чем выше эти еди­ницы, тем ужас­нее их конец. Легок и весел был харак­тер Пуш­кина, а уж на трид­ца­том году изне­мо­гает он нрав­ственно и уми­рает через несколько лет. Помя­нем и Лермонтова:

За все, за все тебя бла­го­дарю я:
За жар души, рас­тра­чен­ный в пустыне,
За все, чем я обма­нут в жизни был…
Кольцов?!

В душе стра­сти огонь
Раз­го­рался не раз,
Но в бес­плод­ной тоске
Он сго­рел и погас.

Жизнь! Зачем же собой
Обо­льща­ешь меня?
Если б силу Бог дал,
Я раз­бил бы тебя.
Не вспом­ним ли и Поле­жа­ева, который,

Не рас­цветши, отцвел
В утре пас­мур­ных дней.

Долго бы вспо­ми­нать всех: кого ни вспом­нишь из силь­ных душою людей, все они годятся в этот спи­сок. Невоз­можно сомне­ваться в том, что и Гоголь умо­рил себя, по сви­де­тель­ству док­тора А. Т. Тара­сен­кова. Не вина Гоголя в том: к трид­ца­тым годам, после бур­ного воз­буж­де­ния моло­дежи воз­вы­шен­ными иде­ями – насту­пала реак­ция, столь обыч­ная в рус­ской жизни. Нельзя было услы­шать в кругу моло­дежи ни одного из тех гром­ких слов, над кото­рыми так легко сме­яться, но без увле­че­ния кото­рыми бедно и пусто сердце юноши, а взрос­лого чело­века пуста и про­за­ична жизнь. Пусть живет, кто может, такой жиз­нью, но не будем клей­мить тех, кто не может. Не мог и Гоголь. Его конец был тем ужас­нее, чем колос­саль­нее была сила его натуры.

Мир тебе! Во тьме Эреба
Ты своею силой пал…[17]

Кор­нев во время чте­ния брал с полу то ту, то дру­гую книгу. Тут были и Берне, и Гейне, и жур­налы преж­них годов, и жур­налы послед­них дней.

– Что это ты читал? – спро­сил Кор­нев, пере­ли­сты­вая Гете.

– Брось-б-брось, – горячо заго­во­рил Берендя, увидя в руках Кор­нева Гете, – ж‑жил в самую тяже­лую эпоху стра­да­ний сво­его народа и… и… не ото­звался ни одним зву­ком. Луч­шую эпоху ф…французов назы­вает п…печальной ошибкой…

– О‑о-ой! – над­ры­ва­ясь от смеха, сто­нал Кор­нев. – Да что ты читал?

– В…выписки делаю, – лучше запоминается.

Кор­нев взял в руки уве­си­стую тет­радь Беренди.

– Это все летом? Здо­рово работал.

Кор­нев с зави­стью посмот­рел на Берендю и при­нялся сосре­до­то­ченно за ногти.

– Чай есть? – спро­сил Карташев.

Берендя, удо­вле­тво­ренно сле­див­ший за Кор­не­вым, воз­вра­щен­ный Кар­та­ше­вым к дей­стви­тель­но­сти, сму­щенно ответил:

– Че… черт возьми. Как раз все деньги вышли.

– Идем к нам, – пред­ло­жил Карташев.

– О?! – нере­ши­тельно про­из­нес Берендя.

– Конечно, – под­твер­дил Корнев.

Берендя на мгно­ве­ние заду­мался и, замо­тав голо­вой, проговорил:

– Что ж? идем.

– Ну, так идем, – встал Корнев.

– Постой, отчего вы так рано при­е­хали из деревни?

Кар­та­шев поко­сился на Кор­нева и опять сел.

– Так, ерунда, – раз­дум­чиво ска­зал Корнев.

Кор­нев, щадя само­лю­бие Кар­та­шева, пере­дал вкратце собы­тия в деревне.

– Т…ты гово­рил с мате­рью? – спро­сил по окон­ча­нии Берендя.

Кар­та­шеву было тяжело и неприятно.

– Что ж ей ска­жешь? – ска­жет: маль­чишка… – Насту­пило молчание.

Берендя опу­стил голову и маши­нально смот­рел в свою тетрадь.

– С…слушай, я не пойду к тебе.

– Идем, – тоск­ливо и быстро позвал Карташев.

– Идем, – под­дер­жал и Корнев.

– Е‑ей-Богу, не пойду…

– Ну, что за ерунда!

Кар­та­шев обиделся.

– А как ты дума­ешь, с…сознает она?

– Ну, да брось, оде­вайся, – наста­и­вал Корнев.

Берендя в нере­ши­тель­но­сти смот­рел на Кар­та­шева. Не хоте­лось ему оби­деть и Кар­та­шева, не хоте­лось и встре­чаться с Агла­и­дой Васи­льев­ной, – тянуло к кни­гам, и жаль было терять время.

– Нет, ей-Богу… Я лучше в дру­гой раз…

– Ну, так как же? – спро­сил Кор­нев, смотря на Кар­та­шева. Кар­та­шев, видимо, обиделся.

– Ну, че…черт с тобой, идем.

– Нет, конечно, это свин­ство, – начал было Кар­та­шев и накло­нил голову.

– Да брось, – пере­бил его Кор­нев, – идет. Ну, одевайся.

Берендя взял со ска­мьи гряз­ный пиджак.

– Ну и отлично.

Берендя доб­ро­душно усмех­нулся и не без едко­сти спросил:

– М…может быть, она при­ка­жет меня вывести?

Кар­та­шев совсем обиделся.

– Ишь какой ты стал! – хлоп­нул Берендю Кор­нев по плечу. Все трое вышли.

На улице царила пустота сумерек.

Берендя шел с Кор­не­вым впе­реди, а Кар­та­шев плелся поодаль. Кор­нев как-то вдруг не то забыл о Кар­та­шеве, не то поте­рял к нему инте­рес. Напро­тив, Берендя при­вле­кал его к себе, и он повел с ним ожив­лен­ный разговор.

Беренде было при­ятно это вни­ма­ние, он с досто­ин­ством щипал свою бородку и энер­гич­нее обык­но­вен­ного пома­ты­вал головой.

– Несо­мненно, – гово­рил, шагая, Кор­нев, – пол­ный раз­лад между тео­рией и прак­ти­кой… В деревне это как-то осо­бенно рельефно – это раз­де­ле­ние труда, о кото­ром кто-то ска­зал, что одни сеют пше­ницу, а дру­гие едят ее. С одной сто­роны, конечно…

Кор­нев пре­не­бре­жи­тельно мах­нул рукой.

– А впро­чем… С дру­гой сто­роны, нельзя не при­знаться, а с дру­гой – нельзя не сознаться… и в конце кон­цов тео­рия и прак­тика вот как стоят друг про­тив друга.

Он пока­зал паль­цами, поста­вив их один про­тив дру­гого, как стоят тео­рия и прак­тика, и мах­нул пре­не­бре­жи­тельно рукой.

– При­дет, конечно, время, – ска­зал он, помолчав.

– Н…не для всех. Пер­сам, напри­мер, про­сто не по сред­ствам будет уж догнать… И…история пока­зы­вает нам, что и прежде упу­щен­ное время не навер­сты­ва­лось… И тут рабо­тает уж п…просто эко­но­ми­че­ский закон… неиз­беж­ный. П…под защиту более силь­ного н…нужда поста­вит. Бухара…

– Дви­же­ние, конечно, есть.

– Доста­точ­ность этого дви­же­ния кем опре­де­ля­ется? доб­рой волей убеж­ден­ного, что оно достаточно?

– Типич­ное, в сущ­но­сти, время, – раз­дум­чиво заго­во­рил опять Кор­нев. – С одной сто­роны, будто и правы его мать и мой почтен­ней­ший роди­тель. Кто мы? Маль­чишки… А с дру­гой, ведь это все вопросы, под­ня­тые людьми такого ума, перед кото­рыми и мой батюшка и его мать… А ведь апломб какой! Ну, мой-то хоть мычит только, а возьми его мать? Послу­ша­ешь – вдох­но­ве­нье, убеж­ден­ность… а в сущ­но­сти, одно сплош­ное недо­мыс­лие или, еще хуже, фари­сей­ство… Прямо пони­мает и моро­чит… себя, конечно. А Неру­чев уж про­сто наг­лец: врет без зазре­ния сове­сти прямо в глаза: знает, что врет, и гла­зом не моргнет.

– Кто это Неручев?

– Один сосед Карташева.

Кор­нев сосре­до­то­ченно при­нялся опять за свои ногти.

– Ерунда, – ска­зал он пренебрежительно.

– К…корабль без якоря. Р…работа без устоев… Кучка возится, строит, а… а при­шла волна м…мрака, и… и все к черту, к…колесо белки. Нет фун­да­мента о…образования д…достаточного, чтоб про­ти­во­сто­ять н…напору этой волны… И… и пока­мест так будет, из без­дны м…мрака выле­зет еще с…столько охотников…

Берендя шел, как палка, под­ги­бал коленки, смот­рел сво­ими лучи­стыми гла­зами твердо и непре­клонно перед собой, спо­койно, рав­но­мерно все гла­дил свою бородку, и только похо­ло­дев­шие пальцы его рук нервно дро­жали да силь­нее раз­ли­лась мерт­вен­ная жел­тизна от глаз по щекам.

Неко­то­рое время оба шли молча.

– Вось­мой класс… – про­го­во­рил Корнев.

С лица Беренди сле­тело все вдох­но­ве­нье. Это был опять преж­ний испу­ган­ный, рас­те­ряв­шийся Берендя.

– Врешь?! – зами­рая, спро­сил он.

– Да вот…

Кор­нев лениво оста­но­вился и мот­нул на под­хо­див­шего Кар­та­шева. Кар­та­шев начал было нехотя, но злоба дня захва­тила, и при­я­тели горячо и воз­буж­денно заго­во­рили на жгу­чую тему.

Они неза­метно вошли в отво­рен­ную калитку кар­та­шев­ского дома и через двор про­шли прямо на террасу.

– Может, все это еще только слух, – ска­зал Кор­нев, отго­няя непри­ят­ные мысли.

В сумер­ках мело­дично раз­да­ва­лась игра Наташи. Кор­нев сде­лал жест, и все трое на цыпоч­ках пошли по тер­расе, чтоб не услы­шала Наташа. Они тихо усе­лись на сту­пень­ках и молча слу­шали. Наташа импро­ви­зи­ро­вала, по обык­но­ве­нию. Ее импро­ви­за­цию осо­бенно любил Кор­нев и назы­вал ее в шутку Шубер­том. Мяг­кие, неж­ные, тос­ку­ю­щие звуки лились непре­рывно, неза­метно охва­ты­вали и уносили.

Вечер, сме­нив­ший жар­кий день, пока точно не решался еще всту­пить в свои права. Было пыльно и душно. Но в небе уже лила свой обман­чи­вый про­зрач­ный свет задум­чи­вая луна. В непо­движ­ном воз­духе застыли утом­лен­ные в без­молв­ном ожи­да­нии ноч­ной све­же­сти дере­вья. Только наме­ти­лись блед­ные тени; скоро сгу­стятся они и тем­ными поло­сами рельеф­нее отсве­тят яркость луны. В воз­духе, в саду было пусто, и только неж­ная музыка напол­няла эту пустоту какой-то непе­ре­да­ва­е­мой пре­ле­стью. Звуки, как волны, мягко и сильно уно­сили в мир грез, и дума воль­ная купа­лась в про­сторе лет­него вечера.

Наташа кон­чила и, рас­се­янно при­гнув­шись к роялю, задум­чиво засмот­ре­лась в окно. Апло­дис­менты слу­ша­те­лей с тер­расы вывели ее из задум­чи­во­сти. Она встала, вышла на тер­расу, весело поздо­ро­ва­лась и заявила:

– А мамы и Зины нет дома.

– Это, конечно, очень грустно, – пре­не­бре­жи­тельно отве­тил Кор­нев, – но так и быть, могут подольше на этот раз не являться.

– Ну, пожа­луй­ста, – мах­нула рукой Наташа и, при­сев на сту­пеньки, загля­ды­вая в небо и в сад, ска­зала: – Скоро потя­нет прохладой.

– А пока поло­жи­тельно дышать нечем, – отве­тил Кор­нев, при­са­жи­ва­ясь около нее.

Сели Берендя и Кар­та­шев. Кар­та­шев крикнул:

– Таня!

В лун­ном осве­ще­нии в окне пока­за­лась Таня.

– Мы чаю хотим.

Таня ушла, а они все чет­веро про­дол­жали все тот же раз­го­вор, тихий, неспеш­ный. Наташа отста­и­вала мать и все ста­ра­лась при­ду­мать что-нибудь такое, чтобы и мать оправ­дать и при­знать пра­виль­ным поста­новку брата и его товарищей.

– Оставьте, – пре­не­бре­жи­тельно гово­рил Кор­нев, – все это одно бес­плод­ное тол­че­ние воды выхо­дит: и невин­ность соблю­сти, и капи­тал при­об­ре­сти. Это ведет только к оту­пе­нию. Ставьте прямо вопрос: где правда?

– Правда, конечно, у вас.

– Ну, так в чем же дело?

– Сразу нельзя.

– Почему нельзя?

– Ничего сразу не делается.

– Зна­чит, сло­жить руки и ждать? – спро­сил Карташев.

– Жди! – отве­тила Наташа.

– Ну, так я лучше себе голову об стену разобью.

– Какой же толк из этого?

– А какой толк сидеть сложа руки? У меня две жизни? Я не могу и не хочу ждать.

– Все равно не разо­бьешь же себе голову: будешь ждать.

– Ну, так еще хуже будет: дру­гие разобьют.

– Никто не разо­бьет, – мах­нула рукой Наташа. – Так и проживешь.

– Я, соб­ственно, не пони­маю, что вы хотите ска­зать? – вме­шался Корнев.

– Хочу ска­зать, что жизнь идет, как идет, и ничего пере­ме­нить нельзя.

– Но, однако же, мы видим, что меняют.

– Меняют, да не у нас.

– Что ж, мы из дру­гого теста сделаны?

– А вот и из другого.

– Ну, оставьте, – досад­ливо про­го­во­рил Кор­нев. – Пусть какая-нибудь оту­пе­лая ско­тина или там из раз­ных под­лых рас­че­тов дока­зы­вают, что там хотят, но не давайте себя, по край­ней мере, вво­дить в обман.

– Не знаю… – начала Наташа, но обо­рва­лась и замолчала.

Берендя слу­шал, смот­рел на раз­го­ва­ри­вав­ших и теперь, когда все замол­чали, пома­ты­вал голо­вой, соби­ра­ясь что-то сказать.

– Ну, да довольно об этом, – пре­ду­пре­дил, не заме­тив его наме­ре­ния, Кор­нев, – дура­ков не уба­вишь в Рос­сии, а на умных тоску наве­дешь. Манечка, сюда! – хлоп­нул он рукой по тер­расе под­хо­див­шей Мане.

Маня посмот­рела, поду­мала, села возле Кор­нева и сказала:

– А мама не поз­во­ляет назы­вать меня Манечкой.

– Пустяки, – авто­ри­тетно про­из­нес Кор­нев. – Манечка вы – и все тут.

– Ну, хорошо, спро­сим у мамы.

– Совер­шенно лиш­нее. Надо ста­раться при­учаться сво­ими моз­гами вер­теть: мама зав­тра умрет, – что ж вы ста­нете делать тогда?

– Какие вы глу­по­сти говорите.

– Умница, Маня, – под­дер­жала Наташа.

– Яблоко от яблони…

– Ну, отлично, – пере­била Наташа.

– Вовсе не отлично.

– Если вам гово­рят отлично, так, зна­чит, отлично, – настой­чиво ска­зала Маня.

Раз­го­вор неза­метно пере­шел в область мета­фи­зики, и Берендя стал раз­ви­вать свою ори­ги­наль­ную тео­рию бес­ко­неч­но­сти. Он гово­рил, что в мире суще­ствуют три бес­ко­неч­но­сти, три кита, на кото­рых дер­жится мир: время, про­стран­ство и мате­рия. Из бес­ко­неч­но­сти вре­мени и про­стран­ства он довольно туманно выво­дил бес­ко­неч­ность мате­рии. Скром­ный Берендя пред­по­слал своей тео­рии пре­ду­пре­жде­ние, что, в сущ­но­сти, эта тео­рия не его и начало ее отно­сится к вре­ме­нам еги­пет­ских муд­ре­цов. Все слу­шали, у всех мель­кали свои мысли. У Наташи мель­кала весе­лая мысль, что Берендя со своей тео­рией и скон­фу­жен­ным видом, со сво­ими рас­кры­тыми жел­то­ва­тыми, напря­женно в нее устав­лен­ными гла­зами сам еги­пет­ский муд­рец. Ей было смешно, она смот­рела в глаза Беренди весело и лас­ково и, давно ничего не слу­шая, посто­янно кивала ему голо­вой, давая тем понять, что ей ясно все, что он говорит.

Кор­нев рас­се­янно грыз ногти, не слу­шал Беренди, о чем-то думал и, только встре­ча­ясь гла­зами с Маней, делал ей вдруг стро­гое лицо. Маня, как моло­дой коте­нок, накло­няла в такие мгно­ве­ния головку и всмат­ри­ва­лась зага­дочно в глаза Корнева.

– Да‑а, – про­тя­нул вдруг ни с того ни с сего Корнев.

И, когда Берендя уста­вился на него в ожи­да­нии воз­ра­же­ния и все повер­ну­лись к нему, он сму­тился и ско­ро­го­вор­кой проговорил:

– Конечно, конечно.

– Что «конечно»? – спро­сила Наташа, давясь от раз­би­рав­шего ее смеха.

И все, смотря на Кор­нева, и сам сму­щен­ный Кор­нев начали сме­яться. Раз­го­вор о мета­фи­зике обо­рвался, потому что Кор­нев после смеха, мах­нув рукой, решил:

– Брось ты к черту всю эту бес­ко­неч­ность; не все ли там равно: конечно, бес­ко­нечно, – факты налицо: я суще­ствую, и вто­рично я не буду суще­ство­вать. Тем хуже, черт возьми, если все, кроме меня, бесконечно.

– А вот и мама зво­нит! – вос­клик­нула Маня и побе­жала навстречу матери.

Когда раз­дался зво­нок, всем стало жаль нару­шен­ной уют­но­сти. Наташа встала. На ее лице было ясно напи­сано это сожа­ле­ние и в то же время созна­ние неза­кон­но­сти такого чувства.

XIX

Вол­но­ва­лось обще­ство, вол­но­ва­лась печать, шли горя­чие дебаты за и про­тив клас­си­че­ского обра­зо­ва­ния. Роди­тели и уче­ники с страст­ным вни­ма­нием сле­дили за ходом этой борьбы. Реформа семи­де­ся­тых годов поло­жила конец этой борьбе. Обра­зо­ва­ние в клас­си­че­ских гим­на­зиях было при­знано недо­ста­точ­ным: вво­дился вось­мой класс и атте­стат зре­ло­сти. Уве­ли­че­ние про­граммы шло исклю­чи­тельно за счет клас­си­че­ских язы­ков: удва­и­ва­лось число уро­ков латин­ского, вво­дился дру­гой древ­ний язык – гре­че­ский, рав­но­зна­ча­щий по важ­но­сти с первым.

Вве­дены были вто­ро­сте­пен­ные классы гим­на­стики, пения и даже танцы. Послед­нее уж была лич­ная идея нового дирек­тора, или, вер­нее, жены дирек­тора, жен­щины свет­ской, с пре­тен­зи­ями. Непри­выч­ный глаз странно осва­и­вался с скром­ной фигу­рой офи­цера на гим­на­зи­че­ском дворе: уче­ники мар­ши­ро­вали, стро­и­лись в ряды, по команде при­се­дали и про­де­лы­вали раз­ного рода артикулы.

Собор­ный регент, тем­ный, с чер­ными хох­лац­кими усами, с чер­ными без блеска гла­зами, в рекре­а­ци­он­ном зале стес­ненно обво­дил взгля­дом своих новых уче­ни­ков. Разо­ча­ро­ван­ное лицо его ясно гово­рило, что нико­гда искус­ство этой насмеш­ли­вой и воль­ной толпы уче­ни­ков не срав­нится с строго выдрес­си­ро­ван­ной шко­лой его собор­ных пев­чих. Из малень­ких больше пода­вали надежды: сереб­ря­ный дис­кант Сережи Кар­та­шева зве­нел по зале, и он смот­рел с таким выра­же­нием своих усерд­ных глаз на регента, какому поза­ви­до­вал бы любой из насто­я­щих пев­цов его хора. Регент не мог рав­но­душно видеть этого усер­дия Сережи, гла­дил его по голове и пред­ска­зы­вал хоро­шую будущ­ность его голосу. Появился снова пред­ста­ви­тель хорео­гра­фи­че­ского искус­ства, ста­рый учи­тель тан­цев m‑r Дорн, гигант, во фраке, с рябым облез­лым лицом, в золо­тых очках, с широ­кой и длин­ной ступ­ней своих гут­та­пер­че­вых ног. Он шел по зна­ко­мой лест­нице в зна­ко­мую залу так же, как, бывало, ходил, когда в кори­до­рах вме­сто тепе­реш­них сереб­ря­ных галу­нов мель­кали крас­ные ворот­ники пол­ных пан­си­о­не­ров. Преж­ний дирек­тор подал в отставку: одни гово­рили – по соб­ствен­ному жела­нию, дру­гие – вслед­ствие недо­ра­зу­ме­ний с попе­чи­те­лем. Одно время носился по городу упор­ный слух, что, напро­тив, попе­чи­тель уйдет. Но попе­чи­тель остался и энер­гич­нее преж­него испол­нял свои обя­зан­но­сти. Боль­шой, с тор­ча­щими ушами, он часто появ­лялся в гим­на­зии и, ходя по кори­дору, вни­ма­тельно всмат­ри­вался сво­ими бли­зо­ру­кими гла­зами в уче­ни­ков. Новый дирек­тор – пожи­лой уже, плот­ный, с малень­кими мас­ле­ными гла­зами, длин­ной боро­дой и тон­ким носом, с виду про­стой и доб­ро­душ­ный, довер­чиво-почти­тель­ный с попе­чи­те­лем, кото­рый, в свою оче­редь, дру­же­ски то и дело брал его под руку, – нераз­луч­ной тенью сле­до­вал за своим началь­ством, дер­жал себя пре­не­бре­жи­тельно-далеко с уче­ни­ками и, так же как попе­чи­тель, с одними учи­те­лями был хорош, дру­гих едва удо­ста­и­вал внимания.

– Что, он был пре­по­да­ва­те­лем? – спра­ши­вал раз­дум­чиво Кор­нев, стоя у две­рей кори­дора и следя за исче­зав­шим у себя в квар­тире директором.

– Веро­ятно, был, – отве­чал, встря­хи­ва­ясь и засо­вы­вая руки в кар­ман, Долба, – соб­ственно, спе­ци­аль­ность его, как гово­рит наш Иван Ива­но­вич, – администрация…

– Ох, Иван Ива­но­вич! – мах­нул рукой Корнев.

Иван Ива­но­вич был назна­чен вос­пи­та­те­лем седь­мого класса: на его обя­зан­но­сти лежало наве­щать уче­ни­ков на их квар­ти­рах, сле­дить за жиз­нью их, за соблю­де­нием формы, стриж­кой волос, бри­тьем бороды, ноше­нием ран­цев. Кон­фуз­ли­вый, дели­кат­ный, Иван Ива­но­вич испол­нял все по инструк­ции, являлся на дом к уче­ни­кам, смот­рел так, точно про­сил про­ще­ния, и спе­шил уйти, говоря уже в две­рях ско­ро­го­вор­кой и конфузясь:

– Гос­пода, пожа­луй­ста, – книжки ненуж­ные на виду… пожа­луй­ста, не держите…

– Будьте спо­койны, Иван Ива­но­вич… да ведь мы же…

– Пожа­луй­ста…

В общем, ком­па­ния довольно индиф­фе­рентно отно­си­лась к новым поряд­кам. Несмотря на все Сциллы и Харибды, кото­рые вырас­тали кру­гом, – уче­ни­кам седь­мого класса не из-за чего было при­хо­дить в уны­ние: пере­держка по-латыни про­шла бла­го­по­лучно. Митя, с назна­че­нием нового дирек­тора, уволь­нялся в отставку и на про­ща­ние был снис­хо­ди­тель­нее обык­но­вен­ного, про­пу­стив на пере­держке всех.

Вось­мой класс тоже ока­зался не таким страш­ным: все, кто полу­чат за год и на экза­ме­нах четыре – будут избав­лены от него. Явля­лась надежда на снис­хож­де­ние, да и время было не упу­щено, чтоб засесть как сле­дует. Ясно наме­чен­ная, уже близ­кая цель, жажда в этом же году вырваться из начи­нав­ших делаться цеп­кими объ­я­тий гим­на­зии – при­да­вала энер­гию и бод­рость. Даже латынь, скан­довка, грам­ма­тика и пере­воды клас­си­ков, с усколь­зав­шим все­гда смыс­лом, пред­став­ляли свой свое­об­раз­ный вкус – слад­кого конца какой-то уто­ми­тель­ной скуч­ной работы.

Пыл, впро­чем, скоро про­шел, и все пошло по-ста­рому: скучно и бессодержательно.

Вме­сто смет­ных чет­ве­рок и пяте­рок в жур­нале мель­кали больше тройки впе­ре­межку с двой­ками и даже единицами.

Осо­бенно много таких еди­ниц рас­пло­ди­лось в жур­нале нового учи­теля латин­ского языка, быв­шего пре­по­да­ва­теля млад­ших клас­сов. Новый учи­тель, моло­дой, стре­ми­тель­ный, с напря­жен­ным взгля­дом и несим­па­тич­ным лицом, рвал, метал и не мог при­ми­риться с колос­саль­ным незна­нием уче­ни­ков седь­мого класса.

Он зло­радно, где только мог, тру­бил об этом незна­нии, воз­му­щался и чув­ство­вал себя в роли пол­ко­водца, полу­чив­шего, вме­сто выдрес­си­ро­ван­ной армии, каких-то нищих духом сорван­цов. Воз­му­ти­тель­нее всего было то, что уче­ники не только не раз­де­ляли с ним его пыла, но про­яв­ляли, напро­тив, обид­ный скеп­ти­цизм насчет того, что дей­стви­тельно ли так ужасно то, что они ничего не знают. В обо­юд­ные отно­ше­ния уче­ни­ков с учи­те­лем все больше и больше стало про­ни­кать раздражение.

– Те… te doktum hominum esse… ты… ты уче­ный чело­век, – носясь с кни­гой по классу, выкри­ки­вал бойко учитель.

– Сука бере­мен­ная, – шеп­тал Кор­нев сво­ему соседу Рыльскому.

Рыль­ский, сосре­до­то­ченно вычер­чи­вав­ший в это время петушка, только выше поды­мал брови и усерд­нее надав­ли­вал карандашом.

– Гос­пода, я попрошу вас раз­го­воры во время уро­ков оста­вить… При вашем зна­нии уче­ни­ков вто­рого класса… Кар­та­шев, куда вы?

– У меня живот болит.

– Странно… мне кажется, вам сле­до­вало бы все-таки спро­сить разрешения.

– У нас не спра­ши­вали прежде.

– Странно.

Кар­та­шев все-таки ухо­дил, а учи­тель, крас­ный от досады, раз­дра­женно сдви­гал брови и еще азарт­нее впи­вался в сле­ду­ю­щую фразу книги.

– Ларио, прошу вас продолжать.

Ларио – вто­ро­год­ник, был весь погло­щен опе­рет­кой и меньше всего думал о латыни.

– Я сего­дня не могу, – вста­вал Ларио и садился.

– Странно. В таком слу­чае я вам поставлю единицу.

Ларио молча изъ­яв­лял согла­сие, и учи­тель ста­вил еди­ницу, опять крас­нел, мол­чал и говорил:

– Гос­пода… я дол­жен вас пре­ду­пре­дить, что лица, не жела­ю­щие зани­маться, оста­нутся в вось­мом классе…

Но угрозы как-то не действовали.

Часто после уро­ков уче­ники наблю­дали, как он, вырвав­шись в кори­дор и при­ме­тив дирек­тора, бро­сался к нему и, идя рядом с рав­но­душно-вели­че­ствен­ным дирек­то­ром, начи­нал ему что-то горячо докладывать.

Дирек­тор пре­не­бре­жи­тельно слу­шал, бро­сал два-три слова и ухо­дил от учителя.

Учи­тель, крас­ный и пот­ный от вол­не­ния, спе­шил так же усердно назад под пере­крест­ными насмеш­ли­выми взгля­дами учеников.

– Воз­му­ти­тель­нее всего, – гово­рил Кор­нев, – что чело­веку всего два­дцать три года… Откуда мог вырасти эта­кий гриб.

– Ну‑у… – насмеш­ливо кивал голо­вой Рыльский.

– Грибы все­гда най­дутся, – отве­чал Долба, – только потребуй.

Кор­нев молча при­ни­мался за свои ногти.

Одна­жды учи­тель, при­но­сив­ший с собой все­гда какую-нибудь новинку, явился в класс и, сде­лав пере­кличку, сдер­жанно заявил уче­ни­кам, что он соста­вил спи­сок класса по сте­пени их успехов.

– Я вас не буду утруж­дать чте­нием его всего…

Учи­тель нервно порылся в порт­феле, достал спи­сок и прочел:

– Послед­ними Ларио и Кар­та­шев… Я долго сомне­вался, кому отдать пальму пер­вен­ства, и решил так: гос­по­дин Ларио пред­по­след­ний, потому что ничего не знает, гос­по­дин Кар­та­шев послед­ний, потому что ничего не знает и груб.

Учи­тель побаг­ро­вел, ноздри его раз­ду­лись, и он так спешно стал пря­тать свой спи­сок, точно боялся, что его кто-нибудь отнимет.

– Эка, круг­лый! – усмех­нулся Рыльский.

– Есть недо­статки более неис­пра­ви­мые, – отве­тил вызы­ва­юще Кар­та­шев, – глупость…

– Вы так дума­ете? – быстро под­нялся учи­тель, – так я вас попрошу отне­сти эту записку к директору.

Кар­та­шев поду­мал и ответил:

– Я вам не обя­зан запи­сок носить… Для этого сто­рожа есть…

– Хорошо‑с, я и сам отнесу… А впро­чем, для таких пустя­ков не стоит пре­ры­вать урок…

Учи­тель нервно спря­тал записку в кар­ман и про­дол­жал урок.

– При­ду­мает же, – пре­не­бре­жи­тельно, под­няв плечи, про­го­во­рил после урока Рыльский.

– Это как в доб­рое ста­рое время записки кре­пост­ные в поли­цию носили… При­не­сет – его и выпорют.

– Кар­та­шев, к дирек­тору, – мельк­нул в две­рях дол­го­вя­зый Иван Ива­но­вич. – В учи­тель­ской, – мелан­хо­лично ука­зал он.

Кар­та­шев, оправ­ля­ясь, вошел в при­ем­ную. Из наку­рен­ной учи­тель­ской с папи­ро­с­кой в зубах вышел к нему дирек­тор. Дирек­тор шел не спеша, насе­дая всем туло­ви­щем на тол­стые ноги, и спо­кой­ным взгля­дом мерял Карташева.

Лео­нид Нико­ла­е­вич, вошед­ший в это время из кори­дора, скуч­ный, рав­но­душ­ный, мель­ком посмот­рел на Кар­та­шева, скольз­нул взгля­дом по дирек­тору и, не меняя рав­но­душно-уста­лого вида, про­шел в учительскую.

– Выле­теть вон захо­те­лось? – рав­но­душно, про­сто спро­сил, подойдя, директор.

Он сде­лал небреж­ную паузу и прибавил:

– Что ж, и вылетите…

Это было ска­зано таким про­стым голо­сом, что Кар­та­шев ни на мгно­ве­ние не усо­мнился, что так и будет.

– Ваше превосходительство…

Кар­та­шев знал, что дирек­тор тре­бует такого обра­ще­ния, но наде­ялся, что нико­гда не при­дется ему именно так вели­чать нового дирек­тора; теперь же не только про­го­во­рил «ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство», но про­го­во­рил так мягко и нежно, как только мог.

– Что ж «ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство»?.. – спо­койно спро­сил дирек­тор, ожи­дая, что еще ска­жет Карташев.

– Я очень сожа­лею, если оскор­бил учи­теля… но он слиш­ком не щадит самолюбия…

– А оно, оче­видно, велико у вас, так велико, что по спис­кам вы ока­за­лись послед­ним: дей­стви­тельно, задел самолюбие…

Дирек­тор брезг­ливо ждал ответа.

Кар­та­шев поту­пился и молчал.

– Я думаю, что мы можем дого­во­риться с вами с двух слов: пер­вая жалоба учи­теля – и вас не будет в гим­на­зии. Понятно?

– Понятно, – про­шеп­тал Карташев.

– Ну, и марш!

– Что? что? – посы­па­лось на Кар­та­шева, когда он вошел в класс.

– Ничего, – пожал пле­чами Кар­та­шев, – ска­зал, что выгонит.

Кар­та­шев сел и без­участно заду­мался. Хоро­шего было мало: если не выго­нят, то сре­жут; и, несмотря на это созна­нье, он чув­ство­вал какую-то роко­вую неспо­соб­ность пере­ло­мить себя и засесть за эту про­кля­тую латынь.

Дру­гой при­го­во­рен­ный, Ларио, был, напро­тив, весел и бес­пе­чен, он напе­вал из опе­ретки и с трес­ком пере­да­вал содер­жа­ние пикант­ных мест ее.

– Да‑с, – мно­го­зна­чи­тельно про­тя­нул Кор­нев, косясь на Кар­та­шева, – вы все-таки, гос­пода, того… ухо востро дер­жите… вы тоже, signior Ларио… Смотри: опять застрянешь.

Он любовно, доб­ро­душно хлоп­нул по плечу Ларио.

Ларио нетер­пе­ливо дер­нул плечом.

– Начхать…

– Эх, ты…

– Да, уж вот такой, как есть: что люблю, то люблю, чего не люблю – извините…

Ларио сде­лал комич­ный жест и, скор­чив отча­ян­ную физио­но­мию, крик­нул бодрясь:

– Кто со мной в оперетку?

– Да брось ты свою опе­ретку, – отве­чал лениво Корнев.

– Вася, не фальшь! Гово­ришь не то, что дума­ешь: дай себе отчет. Стой! зачем бросить?

– Раз­врат же…

– То есть в чем?

– Ну, точно не зна­ешь? чуть не голые выхо­дят на сцену…

– Врешь… выхо­дят в древ­них костю­мах… Чем же бед­нень­кая Еле­ночка вино­вата, что тогда так ходили… Постой… Ты клас­сик? Ну, и дол­жен ей сочув­ство­вать. Да, нако­нец, отчего же и не посмот­реть это самое декольте? Я не знаю, как ты, а я во какой кор­пу­лен­ции и в монахи не собираюсь.

Ларио кон­фуз­ливо щурился и, мас­ки­руя нелов­кость, пус­кал низ­кие ноты «хо-хо-хо!».

– Рыло, – задум­чиво хло­пал его по брюху Кор­нев, в то время как ком­па­ния смот­рела на Ларио с каким-то неопре­де­лен­ным любопытством.

– Вот те и рыло… Мне, батюшка, жена само­на­сто­я­щая и то впору, а ты рыло.

– Пожа­луй, и от двух не отка­жешься, – весело под­ска­зал Долба.

– Черт с ними, давай и две.

– Дей­стви­тельно, в сущ­но­сти… – гово­рил Кор­нев, любу­ясь сфор­ми­ро­ван­ной широ­ко­пле­чей фигу­рой Ларио.

Ларио быстро пово­ра­чи­вался, хло­пал себя наот­машь и спрашивал:

– Il у à quelque chose, messieurs, la dedans, n’est-ce pas?![18] А ты с латы­нью да с экза­ме­нами… Вся­кому овощу свое время… Тятька-покой­ник, пья­ница и нико­ла­ев­ский полковник…

– Ох, черт!

– …никак не мог понять, отчего я паре­ной репы не любил: так и умер с тем, что не понял… Бывало, бьет, как Сидо­рову козу: «Ешь, под­лец, репу!» – «Не бу-ду есть ре-пу!» Так и умер. Уми­рая, гово­рит: «Драть тебя некому будет».

Учи­тель сло­вес­но­сти окон­ча­тельно сва­лился и уми­рал от чахотки, лежа один в своей оди­но­кой квартире.

– Жаль чело­века, – гово­рил Рыль­ский, – а все-таки кстати.

– Ох, зверь чело­век! – улы­бался Кор­нев на заме­ча­ние Рыльского.

– А что бы он с нами на экза­мене сделал?

– Да Бог с ним, – пусть умирает.

Новый учи­тель, моло­дой бес­цвет­ный блон­дин, мял, тянул, выжи­мал из себя что-то, и дальше био­гра­фий не шел.

– В сущ­но­сти, жаль все-таки, что Мит­ро­фан Васи­лье­вич сва­лился, – гово­рил Кор­нев, – ну, перед экза­ме­нами бы еще так и быть…

– Жаль, жаль, – согла­шался Долба, – в про­шлом году он обе­щал кос­нуться раз­ных веяний.

– Поло­жим, судя по началу, вряд ли бы уда­лось ему в нынеш­нем году…

Кор­нев лениво вытя­нулся и сладко зевнул.

– Черт его знает, тощища какая… Гоголь был сын, Пуш­кин был сын… Ах, ты сын, сын – тянет, тянет, душу всю вымотает…

Неве­село было и на уро­ках исто­рии. Лео­нид Нико­ла­е­вич ходил скуч­ный и неохотно всту­пал в какие бы то ни было раз­го­воры. И у уче­ни­ков стал про­па­дать вкус к ним.

– Черт его знает, старше ста­но­вимся или глу­пеем, – сомне­вался Корнев.

Было ясно одно: гим­на­зия дела­лась все больше и больше чужой. Там, в тем­ных кори­до­рах млад­ших клас­сов, кипела жизнь, раз­да­вался визг и хохот, но зна­ко­мую чита­телю ком­па­нию уже не манила эта жизнь, и, сон­ная, рав­но­душ­ная, она тянула время, как бы говоря сво­ими апа­тич­ными, ску­ча­щими фигу­рами: лишь бы про­шел день до вечера.

Чте­ние как-то тоже не шло на ум.

Кар­та­шев часто, лежа на диване, думал и копался в себе: что его интересует?

Уроки? К ним, кроме смерт­ной тоски и том­ле­ния ничего не ощу­ща­лось. Чте­ние? Прежде он любил его, чув­ствуя какую-то новую почву. И пока эта почва чув­ство­ва­лась, и чте­ние было инте­ресно. Но эта почва как-то ускольз­нула, что-то, какая-то связь точно порва­лась: книга оста­лась кни­гой, а жизнь подо­дви­ну­лась и во всех своих про­яв­ле­ниях так не схожа с кни­гой, что, оче­видно, книга одно, книга – дело рук неопыт­ного иде­а­ли­ста, а жизнь имеет свои, совсем какие-то дру­гие законы. С одной сто­роны, что-то тянуло к этой жизни, тянуло мириться с ней, при­спо­со­биться к ней, с дру­гой – было скучно и уж не было того иде­аль­ного чув­ства ни к жизни, ни к матери, какое было раньше, несмотря на вся­кие споры и про­те­сты и его и ее. Теперь и спо­ров почти не было, – было про­сто рав­но­ду­шие, апа­тия и созна­ние, что мать такой же чело­век, как и все. И от этого созна­ния дела­лось еще скуч­нее, и Кар­та­шев тре­вож­нее рылся в себе и искал своих жела­ний. Может быть, он хочет любить? Нет, он никого не любил и не хотел любить. Прежде он хотя лаком­ства любил, – теперь и их разлюбил.

«Неужели же так-таки ничего реши­тельно я не люблю?» – поду­мал с неко­то­рой тре­во­гой Карташев.

Он еще раз про­ник в себя и не нашел в себе ничего, что вызы­вало бы в нем охоту к жизни.

«Таня!» – мельк­нуло вдруг где-то в сердце и замерло в истоме.

«А если бы я к ней при­шел вдруг ночью?!»

Кар­та­шев задох­нулся и испу­ганно гнал эту мысль. Но мысль не ухо­дила, овла­де­вала силь­нее, и в фан­та­зии Кар­та­шева про­но­си­лись одна дру­гой соблаз­ни­тель­нее сцены.

– Тёма, на кого ты стал похож, – гово­рила Агла­ида Васи­льевна, – блед­ный, жел­тый, синяки под глазами…

Кар­та­шев сму­щенно улы­бался, тер свое лицо руками и, когда оста­вался один, долго и пыт­ливо смот­рел на себя в зер­кало. Он дога­ды­вался о при­чине сво­его потуск­не­лого вида, давал себе клятвы не думать о Тане и в знак твер­дого реше­ния энер­гично садился за уроки. Но какая-то сила снова воз­вра­щала его все к той же мысли.

Ино­гда вдруг среди урока в гим­на­зии его охва­ты­вало тяже­лое вос­по­ми­на­ние, и, удру­чен­ный, он погру­жался в само­ана­лиз. Он спо­хва­ты­вался от этого само­заб­ве­ния и часто на лицах дру­гих това­ри­щей читал отпе­ча­ток своих мыс­лей. Одна­жды он про­чел на лице Кор­нева свои ощу­ще­ния и долго потом подав­лял непри­ят­ное, брезг­ли­вое чув­ство к нему. По вре­ме­нам он питал такое же чув­ство и к себе, и тогда тоска охва­ты­вала его силь­нее, и он томился и не знал, что же ему делать с собой? В обык­но­вен­ное время он подав­лял свою память, но она ско­вы­вала его невольно, и это резко обна­ру­жи­ва­лось в его манере, кон­фуз­ли­вой и неуве­рен­ной и в то же время какой-то вызывающей.

Агла­ида Васи­льевна часто неза­метно и пыт­ливо всмат­ри­ва­лась в сына и думала тре­вож­ную думу.

Ино­гда она вдруг неожи­данно вхо­дила в сумерки к нему в ком­нату и, видя сына лежа­щим на кро­вати, тре­вожно и огор­ченно спрашивала:

– Что ты дела­ешь впотьмах?

– Ничего, – угрюмо отве­чал Карташев.

– Зажги лампу.

Одна­жды под вечер, когда Кар­та­шев, Семе­нов, Вер­виц­кий и Берендя сидели в ком­нате у Кар­та­шева, или, вер­нее, сидел один Берендя, по обык­но­ве­нию дер­жась, как палка, и смотря, не мигая, перед собою, Кар­та­шев же с Семе­но­вым лежали на кро­вати, а Вер­виц­кий – на трех сту­льях, дверь рас­пах­ну­лась и, кру­жась и тол­кая друг друга, в ком­нату ворва­лись Ларио, Кор­нев, Рыль­ский, Долба и Дарсье.

Чтобы ей уго­дить, весе­лей надо быть,
И для вас мой при­каз, чтобы жить – не тужить…
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла, тру-ла-ла.

Ком­па­ния с азар­том вски­ды­вала ногами, при­гнув головы и подо­брав фалды своих сюр­ту­ков. Долба про­сто отка­лы­вал самый насто­я­щий мало­рос­сий­ский трепак.

– Тьфу! – про­го­во­рил, нако­нец, Кор­нев, – сего­дня «Пре­крас­ная Елена», а вы тут кис­нете: да ей-Богу… Идем…

– Со…собственно… – начал было Берендя.

– Что, соб­ственно, когда, соб­ственно, и не видел еще, – насмеш­ливо пере­бил его Ларио.

И все пошли на «Пре­крас­ную Елену» и пота­щили с собой и Берендю.

– Дей­стви­тельно так инте­ресно? – с напуск­ной небреж­но­стью спра­ши­вал доро­гой Кар­та­шев Корнева.

– В сущ­но­сти, ори­ги­нально… свежо… музыка мело­дич­ная. Да нет, хорошо… Лег­кий раз­вра­тец, конечно, есть, да ведь не в монахи же мы готовимся.

– Умные речи при­ятно и слу­шать, – хлоп­нул по плечу Кор­нева Ларио.

– Да ей-Богу… – в сущ­но­сти, ведь что такое? Homo sum.[19] – Кор­нев мах­нул рукой.

Быстро моло­дость промчится…

– Ерунда все… про­жи­вем как-нибудь… Нет, талант­ли­вая-таки бес­тия этот Оффенбах.

«Пре­крас­ная Елена» понра­ви­лась и ком­па­нии Карташева.

В антрак­тах еще шли раз­го­воры на тему «homo sum», но, как только раз­да­вался зво­нок, ком­па­ния, бро­сая окурки, спе­шила по дере­вян­ным кори­до­рам на самый верх, на перед­нюю ска­мью, чтобы поско­рее засесть и, впив­шись гла­зами, с лок­тями на барьер, с колен­ками, упер­тыми в тот же барьер, – не про­пу­стить ни одного слова, ни одного звука.

– Хорошо, – энер­гично и весело про­го­во­рил Рыль­ский, когда опу­стился зана­вес после того дей­ствия, где изоб­ра­жена была ночь и спальня Пре­крас­ной Елены.

Кор­нев, обла­дав­ший чут­ким слу­хом, в ответ тихо, верно пере­да­вая инто­на­ции стра­сти, запел:

Да, это сон… да, это сон.

– Черт побери, это только сон! – хлоп­нул кула­ком по барьеру Долба.

– Ну, что? – при­ста­вал Ларио к опе­шив­шему Карташеву.

– Да моло­дец, моло­дец, – гово­рил ему Рыльский.

После театра Ларио звал всех идти куда-нибудь ужи­нать, но Кар­та­шев был как в лихо­радке и наот­рез отказался.

– Да ты что? – пре­зри­тельно оклик­нул его Ларио.

– Не пойду.

– Мама?!

– Не мама, а про­сто не хочу.

– Ну и черт с тобой.

Кар­та­шев ушел, а осталь­ная ком­па­ния нере­ши­тельно сове­ща­лась насчет ужина.

Осен­няя лун­ная пустая ночь охва­ты­вала Кар­та­шева каким-то осо­бен­ным жут­ким оди­но­че­ством. Малень­кая бес­ко­нечно дале­кая луна точно умень­шала раз­меры пред­ме­тов, и в этой мерт­венно обман­чи­вой пустоте ночи и сам Кар­та­шев пред­став­лялся себе каким-то бес­ко­нечно малым, никому не нуж­ным суще­ством. Чрез каких-нибудь сотню лет эта луна будет так же све­тить, а где будет он и вся эта толпа театра, в кото­рой он был ничтож­нее дру­гих? Что здесь его? Это мгно­ве­ние, только пре­лесть этой ночи, сила впе­чат­ле­ния. Пред ним вста­вали образы театра: голые руки Пре­крас­ной Елены, чьи-то дру­гие роко­вые голые руки. Дыха­ние спи­ра­лось в его груди, вол­не­ние силь­нее охва­ты­вало его, и мгно­ве­ни­ями каза­лось, что ноги не хотят ему слу­жить и он упа­дет тут же на улице и задох­нется от мучи­тель­ного и слад­кого томления.

Он про­шел пустую пло­щадь и пошел вдоль длин­ного забора. Здесь еще глуше, пустын­нее было, здесь еще силь­нее охва­ты­вало страст­ное созна­ние одиночества.

Кар­та­шев оста­но­вился у калитки и, не позво­нив, полез через забор. Он спрыг­нул тихо, без­звучно на мяг­кую грядку сада и, осто­рожно обходя двери сто­ло­вой, от кото­рой был у него в кар­мане ключ, пошел в ту сто­рону тер­расы, куда выхо­дили окна деви­чьей. Он осто­рожно открыл ставню и, став у окна, при­ло­жив руки, начал всмат­ри­ваться. Ясная пустая лун­ная ночь давала воз­мож­ность хорошо рас­смот­реть, что дела­лось внутри. На полу спала Таня, и ее обна­жен­ная рука была небрежно забро­шена за голову. Охва­чен­ный новым огнем, Кар­та­шев стоял с громко бью­щимся серд­цем и пере­сох­шим от вол­не­ния ртом. Он тихо попро­бо­вал отво­рить окно: оно ока­за­лось запер­тым изнутри. Снизу лест­ница наверх была тоже заперта. Кар­та­шев напря­женно думал: он знал одно – что сего­дня будет в деви­чьей. Взгляд его упал на лест­ницу, при­став­лен­ную к стене. Эта лест­ница вела на крышу, оттуда – через слу­хо­вое окно, чер­дак и тем­ную перед­нюю – в деви­чью. Оттуда таким же путем назад и чрез сто­ло­вую, делая побольше шуму, в свою ком­нату. «Надо снять сапоги, – мельк­нуло в голове Кар­та­шева, когда он взби­рался по лест­нице, – иначе может быть такая штука…»

В тем­ной перед­ней тихо скрип­нула поло­вица… Еще одна уже ближе и тише.

Кар­та­шев стоял над Таней.

Таня пере­ме­нила позу во сне, и пол­ная белая нога ее отки­ну­лась из-под одеяла.

Кар­та­шев мед­ленно нагнулся и впился губами в теп­лое тело. Тем­ные глаза Тани откры­лись и молча замерли на лице Карташева.

– Арте­мий Нико­ла­е­вич! Голуб­чик… мама… – без­звуч­ным шепо­том молила она.

Кар­та­шев безумно, страстно цело­вал Таню. В осле­пи­тель­ной мол­нии ярко сверк­нул вдруг в памяти Ива­нов, преж­няя Таня, недо­ся­га­е­мая и чистая, мать – и все сли­лось в мучи­тель­ном и слад­ком стоне души…

XX

У одного това­рища Мои­се­енко умер отец, оста­вив мно­го­чис­лен­ную семью. По энер­гич­ной ини­ци­а­тиве Мои­се­енко был устроен неглас­ный лите­ра­тур­ный вечер. В вечере при­нял, между про­чим, уча­стие и Лео­нид Нико­ла­е­вич, к кото­рому яви­лись его быв­шие уче­ники-сту­денты и про­сили об этом. На лите­ра­тур­ный вечер собра­лись, в числе мно­го­чис­лен­ной пуб­лики, все зна­ко­мые уже чита­телю лица. Агла­ида Васи­льевна при­е­хала с Зиной и Ната­шей. Наташа была в чер­ном, обхва­ты­ва­ю­щем ее строй­ную талию, пла­тье. Ее чер­ные рос­кош­ные волосы вол­нами захо­дили назад и сли­ва­лись в густой косе. Лег­кий запах violette[20] рас­про­стра­нялся от нее, и Кор­нев, застег­ну­тый в мун­дир, поню­хав воз­дух, ска­зал ей на лестнице:

– Хорошо пах­нет… Какой одер?[21]

– Ну, довольно…

Ком­па­ния, кроме Семе­нова и Дар­сье, остав­шихся внизу с дамами, забра­лась наверх на хоры. Там было темно и уютно, там было много сту­ден­тов, таких же сту­ден­тов, какими и они будут через пол­года. Будут ли? – тре­вожно зами­рало не одно сердце.

В антрак­тах ком­па­ния спус­ка­лась к дамам: к Кар­та­ше­вым, Мане Кор­не­вой, Горенко.

Маня Кор­нева, в свет­лом пла­тье, вол­но­ва­лась, была в духе, когда возле нее соби­ра­лись Рыль­ский и вся ком­па­ния, крас­нела тогда от удо­воль­ствия и дела­лась тре­вож­ной, бес­по­кой­ной, когда Рыль­ский ухо­дил к Кар­та­ше­вым и садился возле Зины.

Ком­па­ния весе­лой гурь­бой пере­ко­че­вы­вала от одних зна­ко­мых к другим.

Агла­ида Васи­льевна наблю­дала их в лор­нет и бро­сала Зине раз­ные заме­ча­ния, вроде следующих:

– Тёма горбится.

– Горенко в Тёму влюб­лена вот как…

И Агла­ида Васи­льевна небрежно пока­зы­вала кон­цом лор­нета выше головы.

Мои­се­енко стоял у стены и наблю­дал. Чаще дру­гих его взгляд падал на Горенко, сидев­шую в зад­них рядах. Вышло это слу­чайно, – она опоз­дала и, сев на пер­вое сво­бод­ное место, уж не хотела его менять. Это была мелочь, но в гла­зах Мои­се­енко она хорошо харак­те­ри­зо­вала Горенко. Един­ствен­ная наслед­ница боль­шого состо­я­ния, Горенко не при­да­вала ника­кого зна­че­ния ни ему, ни всему тому блеску, кото­рый при­об­ре­та­ется путем денег. Она пре­зри­тельно гово­рила про свои сред­ства, что они не ее, и стро­ила целые планы в буду­щем насчет того, что она на них сделает.

В общем, сдер­жан­ная, склон­ная к пес­си­мизму, Горенко часто пора­жала выра­же­нием какого-то стра­да­ния на своем пре­крас­ном по выра­зи­тель­но­сти лице. Чув­ство­ва­лось, однако, при взгляде на нее, что стра­да­нье это не имеет реаль­ного осно­ва­ния: она была богата, молода, бури жизни не каса­лись еще, соб­ственно, ее жизни, и мно­гие говорили:

– Эх, лома­ется! Изоб­ра­жает из себя что-то, потому что знает, что идет к ней.

Горенко и не подо­зре­вала о таких отзы­вах и про­дол­жала быть такой, какой создали ее ее нервы и натура: без при­чины стра­дала, без при­чины томи­лась и только и бывала счаст­лива, когда думала о том, как рас­пре­де­лит свои сред­ства, как пове­дет жизнь свое­об­раз­ную, ни с чьей не схо­жую. В ее голове туманно рисо­ва­лись то дикие горы, уще­лья, ее замок где-нибудь на обрыве, она воль­ная, ни с чем не свя­зан­ная; то рисо­вался ей боль­шой город, и она по ули­цам чужого города идет, огля­ды­ва­ется и совер­шенно явственно чув­ствует мяг­кую теп­лоту весен­него солнца, зали­тый све­том буль­вар, вос­тор­жен­ную, жиз­не­ра­дост­ную толпу, и ей кажется, что она уже там, на этом буль­варе, инте­ресы ее в этой толпе, и нет у нее дру­гих, и не хочет она дру­гих – своих, от кото­рых дела­ется сразу так скучно и пусто, что хоть сей­час в могилу.

Сего­дня Горенко была в духе и по вре­ме­нам улы­ба­лась той своей усмеш­кой, кото­рая так тянула к себе, так ясно гово­рила, что она удо­вле­тво­рена, что ей весело и хорошо на душе и источ­ник этого весе­лья в ней, а не в окру­жав­ших ее. Источ­ник, кото­рого не кос­нутся ничьи гряз­ные руки, потому что она не пустит их, потому что она сумеет с тем пре­зре­нием силы, какую дает убеж­ден­ность и чистота души, огра­дить себя от непро­ше­ных пося­га­те­лей на ее душев­ный мир. К таким пося­га­те­лям она отно­сила и Агла­иду Васи­льевну и умела по вре­ме­нам давать ей отпор мяг­кий, но в то же время такой твер­дый, что Агла­ида Васи­льевна с тру­дом выно­сила эту свое­нрав­ную, под­ры­вав­шую ее авто­ри­тет девушку.

Мои­се­енко с вос­тор­жен­ным чув­ством, зажа­тым там, в глу­бине души, смот­рел на нее, счаст­ли­вый ее сча­стьем, гор­дый ее чисто­той, искрен­но­стью, ее несо­зна­ва­е­мой силой. Никто из окру­жав­ших не был ей равен. Мои­се­енко бес­при­страстно ста­рался срав­ни­вать: одна Наташа выдер­жи­вала бы кон­ку­рен­цию, если бы не ясно было, что Наташа постав­лена в такие усло­вия жизни, из кото­рых выхода нет: будет ли ее жизнь счаст­ли­вая, – это будет эго­и­стич­ное, сухое сча­стье сытого чело­века; будет ли она несчаст­лива, – ее несча­стье – нрав­ствен­ный хлев с точки зре­ния иной жизни, хлев, в кото­ром она задох­нется, не сумев даже осмыс­лить общие при­чины несча­стья своей жизни.

Горенко была избав­лена судь­бой от обста­новки Наташи. Ее миро­воз­зре­ние скла­ды­ва­лось само­бытно и сво­бодно. Она шла туда, куда тянуло ее, – так же тянуло, как маг­нит при­тя­ги­вает железо: потому что это было свой­ством ее души и един­ствен­ным отвле­че­нием от той тоски, кото­рая по вре­ме­нам охва­ты­вала ее. Пре­об­ла­да­ю­щим каче­ством ее души было какое-то пол­ное отсут­ствие страха перед рути­ной жизни – лишь бы ясна была истина и правда. Она жадно шла к этой правде, и вся жизнь ее была в ней, в этой правде. Это было так есте­ственно, сов­ме­ща­лось в ней с такой какой-то осо­бен­ной потреб­но­стью не выдви­гаться и пря­тать в тай­ни­ках этот клад души, что Мои­се­енко ино­гда, слу­шая ее, думал, что и между людьми могут быть само­родки, на долю кото­рых судьба счаст­ливо выде­ляет из грязи земли одно чистое золото. Даже то каприз­ное, изба­ло­ван­ное, что чув­ство­ва­лось в ней, как-то рас­про­стра­ня­лось только на нее одну: она была раба сво­его неви­ди­мого мучи­теля, сидев­шего в ней, он мог мучить ее и только ее. Этот ари­сто­кра­тизм чув­ства, эта гор­дая сво­бода, кото­рую сулили чуд­ные глаза моло­дой девушки, еще силь­нее тянули к себе сердце моло­дого реа­ли­ста-меч­та­теля, и он еще глубже пря­тал в себе это чув­ство к ней.

К Горенко подо­шли Семе­нов и Берендя и заспо­рили вдруг: Семе­нов начал по какому-то поводу усердно дока­зы­вать, что все они ни больше ни меньше, как маль­чишки, а Берендя, заи­ка­ясь, с своих туман­ных высот дока­зы­вал обратное.

– Да ведь вы сами, Семе­нов, гово­рили, – вме­ша­лась на помощь Беренде Горенко, – что ваш отец в сем­на­дцать лет был уже офицером.

– Что ж из этого? – отто­пы­рив свои малень­кие губы, упрямо спро­сил Семе­нов. – Время отца было проще…

– Но… но время т…твоих детей еще слож­нее… дой­дет до того, что и… и в шесть­де­сят лет в…все мальчишки.

– И дой­дет, – упрямо, накло­нив голову, про­го­во­рил Семенов.

– Е…е…если ч…человечество обре­чено бу…будет по…постоянно и в…вперед наби­вать с…свою голову не…ненужным хла­мом веков, т…то, к…конечно, оно в конце кон­цов очу­тится в без­вы­ход­ном поло­же­нии, и п…прогресс даль­ней­ший ста­нет немыслим.

– Я в судьбы чело­ве­че­ства не лезу, – сухо, с досто­ин­ством отве­тил Семе­нов, – но что нет ника­кого сомне­нья, что мы маль­чишки, так это факт.

– Г…грустный факт.

– Ну, да уж это дру­гое дело.

– Семе­нов, – вме­ша­лась Горенко, – но как же вы объ­яс­ните такой факт: в Китае и теперь чело­век до шести­де­сяти лет все маль­чишка, а в Англии в два­дцать один год празд­ну­ется насто­я­щее граж­дан­ское совер­шен­но­ле­тие, – страна, у кото­рой жизнь послож­нее нашей? Возь­мите нако­нец исто­рию в руки, посмот­рите, сколько коро­но­ван­ных в два­дцать лет уже делали вели­кие дела, такие, о каких их ста­рые пред­ше­ствен­ники и поду­мать не смели.

– Я не знаю Англии, – сдер­жанно воз­ра­зил Семе­нов, – но знаю, что у нас жизнь гораздо сво­бод­нее английской.

– О, Гос­поди! – могла только вос­клик­нуть Горенко и во все глаза с инте­ре­сом стала смот­реть на Семенова.

– Не знаю, – скромно раз­вел руками Семе­нов, – я знаю, напри­мер, что англи­чанка, в срав­не­нии с рус­скими жен­щи­нами, раба… В Англии жен­щина – пол­ная при­над­леж­ность семьи, и только самые близ­кие дру­зья впус­ка­ются в эту семью… И я… – Семе­нов убеж­денно уста­вился в пла­тье Горенко, – вполне раз­де­ляю их взгляды.

Рыль­ский, подо­шед­ший в это время и слу­шав­ший Семе­нова с обык­но­вен­ным выра­же­нием в подоб­ных слу­чаях злой иро­нии, заметил:

– Вот бы тебе в Англию.

– Мне и у себя на родине хорошо, – язви­тельно, не смотря, под­черк­нул Семе­нов и встал. Шарк­нув ногой, он с высоко под­ня­той голо­вой, крас­ный, выпя­чи­вая грудь и наби­рая в себя побольше воз­духу, пошел, отду­ва­ясь, к перед­ним рядам.

– Н…наконец, е…естественный в…возраст… о…одинаковый во… все века, к к…которому и должно при­спо­соб­ляться чело­ве­че­ство… Вот как пше­ницу сеют, можно и… и до осени сеять, но почва будет про­дол­жать свое дело… и, силь­ная в период обра­зо­ва­ния зерна, для весен­них задач бу…будет не годна больше.

Он замол­чал, встал, неловко покло­нился и, заде­вая по дороге все, пошел наверх.

– Какой сим­па­тич­ный этот Берендя, – ска­зала Горенко подо­шед­шему Мои­се­енко, – носится себе там где-то в своих облаках…

– Дио­ген… О чем они тут горячились?

Горенко вкратце пере­дала содержание.

– Какое смеш­ное живот­ное этот Семе­нов, – усмех­ну­лась она, кон­чив передачу.

Мои­се­енко вздохнул.

– В отдель­ном экзем­пляре смеш­ное, но в стаде подоб­ных – страш­ная сила… Хуже бизонов.

Когда на эст­раду вышел Лео­нид Нико­ла­е­вич и неловко покло­нился, гром апло­дис­мен­тов рас­сы­пался по зале.

Лица собрав­шихся заси­яли удо­воль­ствием, смотря в моло­дое умное лицо лектора.

– У него очень умное лицо, – заме­тила Агла­ида Васи­льевна, вни­ма­тельно рас­смат­ри­вая его в лорнет.

Долго не умол­кали овации.

Лицо Лео­нида Нико­ла­е­вича, сперва спо­кой­ное и без­участ­ное, ожи­ви­лось, глаза заго­ре­лись весе­лым огнем, и, когда апло­дис­менты стихли, он заго­во­рил тем живым голо­сом, каким вла­дел только он, голо­сом, кото­рый сразу при­ко­вы­вал к себе все вни­ма­ние слушателя.

– Гос­пода! – начал доб­ро­душно Лео­нид Нико­ла­е­вич. – Гово­рят, в доб­рое ста­рое время трид­ца­тых и соро­ко­вых годов жил один усерд­ный поклон­ник сво­его вре­мени. Усер­дие свое он про­сти­рал до того, что, не доволь­ству­ясь обще­уста­нов­лен­ной стро­гой цен­зу­рой тех вре­мен, завел себе на свой счет цен­зора, обя­зан­ность кото­рого состо­яла в том, чтобы крас­ным каран­да­шом вычер­ки­вать из того, что он читал, все то, что могло его огор­чить. Об этом в свое время много гово­рили, сме­я­лись, но ори­ги­нал про­дол­жал себе жить и испы­ты­вал свое­об­раз­ное насла­жде­ние в доб­ро­воль­ном лише­нии себя знать истину, пола­гая, веро­ятно, в этом всю свою гордость.

Эта истина, однако, оттого только, что была отдана в бес­кон­троль­ное веде­ние каран­даша, от взмаха этого каран­даша, конечно, и не думала исче­зать с лица земли и вся до послед­ней строчки появи­лась в той горь­кой чаше, кото­рую при­шлось испить всем до дна в тяже­лые дни сева­сто­поль­ской кам­па­нии. Ори­ги­налу поздно стало ясно, что это доб­ро­воль­ное неже­ла­ние знать истину создало то поло­же­ние, по кото­рому, в силу вещей и зако­нов, истина нашла себе дру­гие двери в жизнь и двери эти ока­за­лись более пагуб­ными в своей сово­куп­но­сти, чем то, что, по частям и свое­вре­менно узнан­ное, послу­жило бы, может быть, к совсем дру­гой раз­вязке. В этом при­мере сила рутины и неспо­соб­ность самому с ней спра­виться так оче­видна, что ясно, что самый боль­шой наш враг – эта рутина, сидя­щая в нас. Работа в этом направ­ле­нии над собой, при­об­ре­те­ние спо­соб­но­сти само­по­зна­ва­ния и выте­ка­ю­щее из этого само­по­зна­ва­ния ува­же­ние к своим и чужим пра­вам и есть глав­ней­шая свет­лая задача вос­пи­та­ния и обра­зо­ва­ния. Я не раз­де­ляю этих поня­тий, обык­но­венно отно­си­мых – одно к душе, дру­гое к уму: душу надо понять тем же умом, и только доста­точно раз­ви­той ум пой­мет, что этой душе нужно, чтобы эта душа была дей­стви­тельно душа, а не кусок ста­рой подошвы, напо­до­бие души Китая, кото­рая ува­жа­ется и чтится там только по коли­че­ству шариков.

Гово­рят, заво­дить речь об обра­зо­ва­нии поздно, гово­рят, это ста­рый и скуч­ный вопрос, давно решен­ный. Я не согла­сен с этим. Нет решен­ных вопро­сов на земле, и вопрос обра­зо­ва­ния – самый ост­рый и боль­ной у чело­ве­че­ства. Неиз­бежно и необ­хо­димо воз­вра­щаться к нему, как необ­хо­димо пахарю опять и опять воз­вра­щаться к своей ниве. И это не ста­рый, скуч­ный вопрос – это вечно новый вопрос, потому что нет ста­рых детей, и жизнь – нива все новых и новых посевов.

Гос­пода! Эта нива пахаря – нива жизни. Эта нива и иду­щий по ней плуг – закон суро­вой необ­хо­ди­мо­сти, закон, кото­рый имеет доста­точно силы, чтобы неуто­мимо и без­жа­лостно воло­чить за собой тех, кто не может ура­зу­меть веч­ный и неиз­беж­ный смысл его. Чтобы чув­ство­вать и пони­мать, чтобы охва­тить этот смысл, надо уметь смот­реть впе­ред. Как для того, чтобы рас­смот­реть окру­жа­ю­щую нас мест­ность, надо взби­раться на самую воз­вы­шен­ную точку, а не лезть в ямы и болота, откуда ничего не видно, так и в обра­зо­ва­нии людей необ­хо­дима эта воз­вы­шен­ная точка, эта его обсер­ва­то­рия, с кото­рой он мог бы общим взгля­дом все­гда оки­ды­вать и свою, и окру­жа­ю­щих его дея­тель­ность. И чем выше эта его обсер­ва­то­рия, тем про­из­во­ди­тель­нее работа, тем меньше риску поте­ряться и застрять в дебрях жизни. Высо­той этой обсер­ва­то­рии, поле­том мысли нации делятся на куль­тур­ные и некуль­тур­ные, мис­сии их бывают или исто­ри­че­ские, – правда, путем стра­да­ния, но они все-таки несут людям выс­шую фор­мулу чело­ве­че­ской жизни, – или же жизнь наро­дов сво­дится к зача­точ­ной и про­зя­ба­тель­ной. Народы Азии и Африки уже обре­чены на веч­ное раб­ство. Гро­мад­ные пол­чища Ксеркса легли под уда­рами десяти тысяч осмыс­лен­ных людей. Четы­ре­ста мил­ли­о­нов китай­цев, несмотря на мас­со­вую стад­ность, – только жал­кая игрушка в руках гор­сти англи­чан. Сла­вян­ские народы, при­мер более позд­ней эпохи, все они не сви­де­тель­ствуют ли все о том же суро­вом и неиз­беж­ном законе исто­рии, ясно гово­ря­щем, что время не ждет и не про­щает ни одного поте­рян­ного мгновенья.

Созна­вать это – вот вто­рая высо­кая твор­че­ская цель совре­мен­ной школы, и поскольку эта цель осу­ще­ствима, постольку и гаран­тия у госу­дар­ства в его даль­ней­шем суще­ство­ва­нии. Создать это созна­ние и укре­пить его на надеж­ных яко­рях – вот спа­си­тель­ная работа этих буду­щих работ­ни­ков своей страны, работа, только с осу­ществ­ле­нием кото­рой жизнь людей пере­ста­нет быть веч­ным, бес­плод­ным тол­че­нием воды, напо­до­бие Китая, где все поко­ле­ния при­хо­дят и ухо­дят, не при­нося ничего в пред­опре­де­лен­ную на веки веков форму. В наш век исклю­чи­тель­ного про­гресса, век пара и элек­три­че­ства, в век нрав­ствен­ного обнов­ле­ния чело­ве­че­ского духа, – больше чем когда-нибудь, про­ни­кая всю роко­вую неиз­беж­ность, нужна сила, чтоб поспеть за дру­гими. Не вяжите же бес­по­лез­ных кам­ней на ноги тем, кому и без того пред­стоит тяже­лый путь в гору жизни. Не кор­мите тру­хой вашу силу, потому что вам сила нужна, а не бес­си­лье, и только сила может вытя­нуть груз туда, куда спе­шат выта­щить его дру­гие и, как побе­ди­тели, заста­вят и вас, но как рабов, делать все-таки эту работу: так горсть людей, сто­я­щих на горе, двух­сот­мил­ли­он­ное насе­ле­ние Индии застав­ляет рабо­тать на себя. И если уж нельзя иначе – давайте волю всем вашим эго­и­сти­че­ским инстинк­там, но пусть же этот эго­изм в ваших же инте­ре­сах будет хоть эго­из­мом, осве­щен­ным све­том Запада, а не све­том кочев­ни­ков Востока, потому что судьбы Востока и Запада так раз­личны, что выбора между ними быть не может: Запад сво­бо­ден и хотя тяжело, но идет к выходу, а Восток – веч­ный раб того же Запада. Не Восток, не Запад – сере­дина между сво­бо­дой и раб­ством, и больше нет ника­кого выхода, и из трех две­рей самые выгод­ные, оче­видно, двери Запада. Выгод­ные, неиз­беж­ные и в исто­рии бла­го­дар­ные. Вели­кий Петр и сын его Алек­сей пол­то­раста лет тому назад еще решили и осве­тили этот вопрос.

Лео­нид Нико­ла­е­вич в таком же страст­ном тоне пере­шел к вопро­сам бес­цель­ного пере­утом­ле­ния уча­щихся, к нрав­ствен­ному исто­ще­нию орга­низ­мов, к под­рыву ува­же­ния к себе, к потере аппе­тита к жизни, к нрав­ствен­ному мало­кро­вию, худо­со­чию и ко всем ужа­сам болез­ней, свя­зан­ных с этим худо­со­чием. Ино­гда рас­плы­ва­ясь, увле­ка­ясь, гоня­ясь за при­ме­рами, в общем, он нари­со­вал силь­ную, яркую кар­тину чело­ве­че­ского про­гресса и на этом пути про­гресса, рас­тя­нув все суще­ству­ю­щие силы чело­ве­че­ства, рельефно свя­зал застой и дви­же­ние на нем с тем, поскольку истин­ное зна­ние про­ни­кает в школы наро­дов. Тут были разо­браны и реаль­ная Аме­рика, и десять тысяч китай­ских цере­мо­ний, и латин­ская кухня схо­ла­стики, и мере­схе­десы Востока.

Он пере­шел к иде­алу школы, и пора­жен­ный Берендя сидел и слу­шал все то, что зарож­да­лось уже в его голове. Лучи­стые глаза Беренди горели таким гор­дым сча­стьем, какого он нико­гда не испы­ты­вал. Это сча­стье заклю­ча­лось в том ува­же­нии к себе, кото­рое Берендя впер­вые ося­за­тельно чув­ство­вал. Эта внут­рен­няя сила, кото­рая тол­кала его на путь раз­ных фило­соф­ских вопро­сов, была не жал­ким манья­че­ством: его мысли – мысли гим­на­зи­ста – уже так пора­зи­тельно схо­ди­лись с мыс­лями этого выда­ю­ще­гося моло­дого учи­теля. Берендя слу­шал и сам не верил своим ушам и снова, накло­нив голову, при­слу­ши­вался, доволь­ный и счастливый.

Как-то вскользь Лео­нид Нико­ла­е­вич кос­нулся и сла­вя­но­филь­ства, назвав его пагуб­ным источ­ни­ком обску­ран­тизма, потому что осно­ва­ние ува­жа­е­мых людей этого уче­ния постро­ено не на общем законе чело­ве­че­ской жизни, а, напро­тив, на про­из­воль­ном, нена­уч­ном поло­же­нии «дру­гого теста». Такие уче­ния тем и страшны, что, неся в себе про­из­вол, дают только пред­лог в даль­ней­шем своем раз­ви­тии людям тьмы поль­зо­ваться ими для своих неосмыс­лен­ных целей. Такие уче­ния не при­вя­зы­вают вас к якорю спа­се­ния обще­че­ло­ве­че­ской жизни, а подобны тому, как если бы чело­век для опре­де­ле­ния нуж­ной ему пря­мой пола­гался не на дан­ные, вне его нахо­дя­щи­еся (вехи, ком­пас), а на свою внут­рен­нюю уве­рен­ность, что его глаза его не обма­нут. Такой чело­век может думать, сколько ему угодно, что идет он по пря­мой, но ком­пас само­со­зна­ния осталь­ных, опре­де­ля­ю­щий эту насто­я­щую пря­мую, и факты дей­стви­тель­ной жизни – тре­тья высо­кая задача вос­пи­та­ния буду­щих руко­во­ди­те­лей своей родины.

– В насто­я­щее время зарож­да­ется новое уче­ние опро­сти­те­лей – народ­ни­ков,[22] – уче­ние, по своей нетер­пи­мо­сти, нося­щее в себе все при­знаки оту­пе­ния, те при­знаки, кото­рые так харак­терны в изу­вер­ствах наших рас­коль­ни­ков, в поклон­ни­ках Мекки и в рев­ни­те­лях схо­ла­сти­че­ской школы. С исто­рией в руках, с ясным созна­нием закона необ­хо­ди­мо­сти, все это те же тем­ные силы, кото­рые могут только пред­ла­гать све­сти чело­ве­че­ство с тор­ной дороги и закру­тить его в непро­хо­ди­мых дебрях ста­рых печа­тей, ста­рых книг, мла­ден­че­ской формы, так же при­год­ной для вос­при­я­тия новой жизни, как желу­док мла­денца годится для пищи взрос­лого, чрез опыт жизни про­шед­шего муд­реца, или как дичок-яблоня может заме­нить куль­ти­ви­ро­ван­ный слад­кий плод. Отсут­ствие истин­ного зна­ния, отсе­бя­тина, нутро – во все­воз­мож­ных соусах и видах – вот отли­чи­тель­ные при­знаки этих уче­ний, этих домо­ро­щен­ных дика­рей циви­ли­за­ции, лома­ю­щих голову, как бы из сво­его пальца высо­сать то, что отвер­гают: зна­ние исто­рии чело­ве­че­ства, при­меры обще­че­ло­ве­че­ской куль­туры, пони­ма­ние зако­нов исто­ри­че­ской необ­хо­ди­мо­сти, от кото­рой так же нельзя укло­ниться, как и от вра­ще­ния вме­сте с зем­лей, с кото­рой мы при­над­ле­жим и состав­ляем ее закон­ное, на общих нача­лах постро­ен­ное есте­ство. Народ – да, но народ само­со­зна­ю­щий, а этого само­со­зна­ния нет без культуры.

То место речи, в кото­ром Лео­нид Нико­ла­е­вич так резко отка­зался от при­пи­сы­ва­е­мой ему связи с сла­вя­но­филь­ством, было встре­чено с живым вос­тор­гом Кор­не­вым, Дол­бой и Рыль­ским. Они насто­ро­жи­лись, и Кор­нев, доволь­ный, тол­кая в бок то Рыль­ского, то Долбу, искал внизу гла­зами Моисеенко.

Но когда Лео­нид Нико­ла­е­вич пере­шел к народ­ни­кам, Кор­нев уже с бес­по­кой­ством и тре­во­гой, найдя нако­нец Мои­се­енко, сто­яв­шего у колонны, смот­рел ему в лицо. Мои­се­енко неопре­де­ленно смот­рел на Лео­нида Нико­ла­е­вича, и по его лицу Кор­нев ничего не мог сооб­ра­зить, что гово­рил Лео­нид Нико­ла­е­вич: дело или, что назы­ва­ется, зара­пор­то­вался. Так же молча, не выра­жая больше ни вос­торга, ни разо­ча­ро­ва­ния, насто­ро­жив­шись, сидели Долба и Рыльский.

Лицо Беренди, напро­тив, про­дол­жало по-преж­нему сиять, и он побе­до­носно смот­рел то на Кар­ты­шева, то на Вер­виц­кого. Вер­виц­кий, упер­шийся кула­ком на барьер и поло­жив­ший на кулак свой под­бо­ро­док, сидел, сонно смот­рел и, тре­во­жи­мый взгля­дом Беренди, раз­дра­женно только сдви­гал брови: это воз­буж­де­ние Беренди и раз­дра­жало и оби­жало его, – он срав­ни­вал Берендю с мухой на рогах вола и чув­ство­вал за сво­его друга всю уни­зи­тель­ную глу­пость его.

– Ну же, оставь! – нако­нец не вытер­пел Вер­виц­кий, раз­дра­женно огрыз­нув­шись на Берендю, – слу­шать мешаешь.

Кар­та­шев давно поте­рял связь и только мгно­ве­ни­ями ловил себя на том, что думал в это время и о деревне, и о матери, и о това­ри­щах, и только никак не мог сосре­до­то­читься и слу­шать Лео­нида Нико­ла­е­вича. Взгляд Беренди сосре­до­то­чил его на мгно­ве­ние, и, про­слу­шав вни­ма­тельно о народ­ни­ках, Кар­та­шев согла­сился и кив­нул голо­вой Беренде в знак сво­его согла­сия. Он даже обра­до­вался сло­вам учи­теля: этот взгляд не шел так враз­рез со взгля­дом матери, – раз­рез, кото­рый ста­вил его в без­вы­ход­ное поло­же­ние какой-то оппо­зи­ции, обре­чен­ной жить чем-то таким отвле­чен­ным, к кото­рому никак не под­мо­стишь ни сердца, ни всего того, что напол­няет повсе­днев­ную жизнь, что тре­бо­вало обще­ния, при­ми­ре­ния, любви, дея­тель­но­сти, за что кри­чал весь орга­низм, кри­чал назой­ливо, настой­чиво и пред­став­лял страш­ный довод: у чело­века не две жизни, и жить жиз­нью бес­плод­ной смо­ков­ницы нельзя, невозможно.

Лео­нид Нико­ла­е­вич кон­чил, и гром апло­дис­мен­тов посы­пался по зале. Все сли­лось в это мгно­ве­нье в выра­же­ние горя­чего одоб­ре­ния чело­веку, кото­рый дал вдруг всем точно какую-то све­жую ванну души. Умы­тые в этой ванне, глаза моло­дежи горели, удо­вле­тво­рен­ные, счаст­ли­вым огнем. В эту минуту они были опять теми же оду­хо­тво­рен­ными энту­зи­а­стами, увы! какими уже пере­ста­вали себя чув­ство­вать. Как-то обна­жи­лась снова парал­лель жизни буд­нич­ной, про­за­ич­ной, жизни оту­пе­нья, с этой дру­гой жиз­нью подъ­ема, взгляда с пти­чьего полета. Чув­ство­ва­лись кры­лья и жела­ние лететь. Отрад­ным было и созна­ние, что работа над своим раз­ви­тием дала плоды, – они пони­мали, инте­ре­со­ва­лись и не только пони­мали, но шли дальше – делали свои выводы, готовы были идти навстречу, и гор­дость удо­вле­тво­ре­ния завер­ша­лась созна­нием, что все это для них так же инте­ресно, как и для самого Лео­нида Нико­ла­е­вича. И это была не фраза, не раз­ду­тое чув­ство, а искрен­няя правда, и радость этой правды горела в счаст­ли­вых гла­зах юношей.

Кар­та­шев встре­тился с недо­уме­ва­ю­щими, оби­жен­ными гла­зами нового учи­теля латин­ского языка и дико заре­вел «браво», отби­вая с новой силой свои вспух­шие ладони, смот­рел на него и жег его огнем своих кра­си­вых глаз. Эти глаза зло­радно, страстно кри­чали ему: «Я послед­ний, да? я послед­ний? А ты? Теперь ты пони­ма­ешь, кто ты?»

Оскорб­лен­ный учи­тель молча, с досто­ин­ством под­нялся, про­брался сквозь ряды и вышел из залы.

Все были довольны устро­ен­ным вечером.

Берендя, воз­вра­ща­ясь домой, шел, как гово­рится, не чув­ствуя под собой ног. Празд­ник был в его душе, празд­ник в этом таин­ствен­ном сумраке ночи, в этих весело, спешно бегу­щих обла­ках по тем­ному синему небу. Воз­дух был мяг­кий, теп­лый, какой ино­гда бывает на юге в позд­нюю осень. Там и сям под воро­тами, при­жав­шись, сидели парочки, о чем-то таин­ственно шеп­тали и при­ятно раз­дра­жали нервы фило­софа. Он свер­нул к дому, где жила Фроська, и осто­рожно стал про­би­раться у забора. Заслы­шав голоса, Берендя при­та­ился и начал слу­шать. Гово­рили Фроська и Яшка, воз­вра­тив­шийся из пла­ва­ния. Фило­соф узнал горь­кую истину и тихо, без­звучно пошел к себе…

На дру­гой день было вос­кре­се­нье, и Берендя, долго не спав­ший с вечера, про­спал до десяти часов. Пер­вая мельк­нув­шая мысль была о вче­раш­нем тор­же­стве и при­зна­нии его мыс­лей. Вто­рая мысль была о Фроське. Берендя, лежа на кро­вати, замер с заки­ну­тыми руками за голову и смот­рел перед собой. В тео­рии выхо­дило все к луч­шему, но на прак­тике он чув­ство­вал какую-то боль в сердце, точно это была сса­дина и к этой сса­дине при­ка­са­лись вдруг то жир­ные волосы Фроськи, то взгляд ее, тупой и без­участ­ный. В общем, жаль было, шеве­ли­лась какая-то рев­ность, какое-то чув­ство тоски о том, что он, в сущ­но­сти, любил эту гряз­ную Фроську, а она не любила и даже сме­я­лась над его чув­ством. Было и обидно, и больно, и стыдно и за себя и за Фроську. И опять над всем этим под­ни­ма­лось розо­вое облако радо­сти вче­раш­него вечера, и Берендя опять тонул в ощу­ще­ниях и пере­ли­вах сво­его удовлетворения.

Целый день он про­вел дома. Ему никуда не хоте­лось идти, потому что он боялся, как бы не раз­би­лось его празд­нич­ное настро­е­ние. Он взял скрипку… Мяг­кие, неж­ные звуки лас­кали его душу, и, поло­жив голову на скрипку, он смот­рел счаст­ли­выми задум­чи­выми гла­зами куда-то вдаль, в окно, за те крыши домов, в тот про­га­лок, где вид­не­лось готи­че­ское зда­ние церкви буль­вара. Там, где-то в воз­духе, в этих кры­шах, была Фроська и ее ковар­ный друг, было мир­ное про­ща­ю­щее чув­ство и созна­ние, что область выс­шего сча­стья и для Фроськи, и для ее любов­ника навсе­гда закрыта и за право на это сча­стье он, Берендя, по спра­вед­ли­во­сти дол­жен был усту­пить им место. И он усту­пал со всей готов­но­стью обла­да­теля более выс­шего сча­стья. Мысли Беренди унес­лись далеко.

Там, в малень­ком захо­луст­ном городке, живет его семья – бед­ная мать, задав­лен­ная нуж­дой жизни, отец, отра­ви­тель своей семьи и сам неосмыс­лен­ный стра­да­лец, сестры, боль­ные, раз­дра­жен­ные, созда­ния без мело­дии, без аккор­дов тех выс­ших зву­ков, кото­рые мирят с жиз­нью, застав­ляют ловить себя в этой жизни жад­ным при­выч­ным ухом и засло­няют собою и блеск богат­ства, и жажду всего того, что только отрав­ляет жизнь и делает из людей сухих, без­душ­ных эго­и­стов. Если он будет когда-нибудь зара­ба­ты­вать больше того, что нужно, чтобы быть сытым, он отдаст все деньги своим несчаст­ным сест­рам, отдаст всем тем, кто видит в них сча­стье, а себе, себе он возь­мет ту область чело­ве­че­ского духа, с кото­рой, как вчера ска­зал Лео­нид Нико­ла­е­вич, жизнь люд­ская видна, как с высоты маяка. И если с этой высоты ему, сто­ро­же­вому, удастся вовремя уви­деть гро­зя­щую людям опас­ность, какое сча­стие будет иметь воз­мож­ность закри­чать: «Бере­гись!»

«Алко­го­лик!» – тре­вожно про­нес­лось вдруг там, между домами, и тос­кой пред­чув­ствия, тре­во­гой и стра­хом охва­тило Берендю. Он поло­жил скрипку и молча подо­шел к дру­гому окну и смот­рел в угол пустого забора.

– Ну‑у! – капризно мах­нула рукой ему Фроська, выгля­нув­шая из-за забора и не ожи­дав­шая встречи с ним.

Она не знала того, что знал Берендя, и ее жест, в дру­гое бы время при­ня­тый как жест любов­ного заиг­ры­ва­ния, открыл вдруг Беренде всю ее сму­щен­ную душу, сму­щен­ную оттого, что она должна обма­ны­вать, и этот жест вдруг точно осве­тил ему все его зна­ком­ство с Фрось­кой, все ее дви­же­ния, всю подав­лен­ность и заби­тость ее пове­де­ния. Он был неволь­ным пала­чом ее, он сам, не созна­вая своей роли, застав­лял ее обма­ны­вать, лгать и мучиться муками такого уни­же­ния, какого до этого момента он, Берендя, и пред­ста­вить себе не мог. «О, какая страш­ная вещь жизнь!» – поду­мал с искрен­ним ужа­сом моло­дой фило­соф, и как без этого фонаря, впотьмах, без этой высоты, как можно давить, гне­сти и не созна­вать даже своей роли палача!.. Он все объ­яс­нит Фроське, и, счаст­ли­вый, облег­чен­ный за нее, он уже видел весе­лый, довер­чи­вый взгляд этой несчаст­ной, когда она пой­мет, что ему больше не надо ее про­даж­ной любви, что дорога она ему уже не как мясо, а как Фроська, жал­кое изоби­жен­ное судь­бой суще­ство с обра­зом и прав­дой божией в своей все-таки чистой душе.

– Да, я алко­го­лик, – это сокра­тит мою жизнь, будет отни­мать часть вре­мени, но осталь­ное время мое, и все оно людям, все оно зна­нию, все на постройку моей обсерватории.

Берендя сел за свои книги, читал, запи­сы­вал и в антрак­тах ходил боль­шими шагами по ком­нате. Под вечер его потя­нуло было к ком­па­нии, но он знал, что ком­па­ния уйдет в театр и теперь, веро­ятно, наря­жа­ется: при­де­лы­вает усы, наде­вает парики и очки, чтобы не быть узнан­ными гим­на­зи­че­ским начальством.

Пер­спек­тива этого маль­чи­ше­ства, груст­ные впе­чат­ле­ния опе­ретки отбили в нем охоту куда бы то ни было идти. Он рад был, что и Васи­лий Ива­но­вич с Пет­ром Семе­но­ви­чем не посе­тили его. В сумерки он вышел на улицу и, пома­нив Фроську, пошел на бульвар.

Когда она при­шла, он, уса­див ее на ска­мью глу­хой аллеи, рас­ска­зал ей все, что узнал. Фроська страшно было испу­га­лась и, совсем рас­те­ряв­шись, при­ня­лась было, даже как-то захле­бы­ва­ясь в голосе, всхли­пы­вать. Кое-как Беренде уда­лось ее успо­ко­ить и рас­тол­ко­вать ей свою буду­щую роль в ее жизни.

Фроська вздох­нула и вдруг про­из­несла осмыс­лен­ным, созна­тель­ным голо­сом покровительства:

– Доб­рая душа.

Из этого ответа Берендя уви­дел, что он был понят, уви­дел, что отво­ри­лась для него дверь в дру­гое отде­ле­ние души Фроськи – отде­ле­ние, хозя­и­ном кото­рого отныне делался он, и только он, и где кон­ку­рен­ции он ни с кем не боялся.

Берендя про­тя­нул ей руку и сказал:

– С…слушай… я твой друг навсе­гда. К…когда только надо, д…днем и… ночью, иди ко мне. Так?

– Так, – отве­тила Фроська своим опять апа­тич­ным и рав­но­душ­ным голосом.

Берендя спал легко и хорошо в эту ночь. Перед сном, когда он уже лежал в кро­вати и поту­шил свечу, ему вспом­нился смеш­ной эпи­зод его дале­кого ран­него дет­ства. Заку­тан­ный в мам­кин пла­ток, он играл у зава­линки на при­греве весе­лого солнца весны. И все так радостно было вокруг него, и он был цен­тром, малень­ким фоку­сом этой радо­сти. Счаст­ли­вый, водя­ни­сто-жел­тый и взду­тый, он при­се­дает на своих кри­вых нож­ках, топ­чется и бла­го­да­рит в избытке сво­его сча­стья и этот весе­лый день весны, и этих мошек и козя­вок, кото­рые пол­зут, торо­пятся и спе­шат, конечно, к нему, чтобы своим видом еще боль­шей радо­стью напол­нить его малень­кое счаст­ли­вое сердце. Ах, сколько их! – малень­кий Берендя усердно при­се­дает и кла­ня­ется, кла­ня­ется так тороп­ливо, точно боится оскор­бить своим невни­ма­нием всех этих букашек.

Но они не только на земле и зава­линке, и в воз­духе, и кру­гом на дере­вьях, а вон птички, мухи, и еще что-то, что так зве­нит, зве­нит и вдруг село прямо на его малень­кую ручку.

– И вы при­ле­тели, – при­се­дает счаст­ли­вый обла­да­тель несмет­ных богатств, – вы кто?

И его напря­жен­ная радост­ная физио­но­мия ждет ответа от при­ле­тев­шего комара.

«Вот я тебе покажу, кто я», – точно гово­рит комар, вер­тясь и удоб­нее при­ма­щи­ва­ясь на малень­кой ручке жиз­не­ра­дост­ного философа.

Лицо маль­чика вдруг искри­ви­лось от боли. Оза­да­чен­ный, потря­сен­ный, он не вытер­пел и, осто­рожно отстра­няя комара, про­из­нес воз­му­щен­ным до глу­бины души голосом:

– Слу­шайте… так нельзя… уходите.

Берендя усмех­нулся, поду­мал, что, если бы Вер­виц­кий знал этот эпи­зод, он засмеял бы его, и про­гнав из головы это вос­по­ми­на­ние, кото­рое любила рас­ска­зы­вать ему мать, наблю­дав­шая эту сцену, заснул спо­кой­ным, без­мя­теж­ным сном.

XXI

Пер­вый урок в поне­дель­ник был латин­ский, два часа кряду. Берендя, наскоро одев­шись и умыв­шись, успел утром за чаем пере­ли­стать и грам­ма­тику, и скан­довку сатиры Гора­ция. Собрав книги, наки­нув пальто, в шапке, сдви­ну­той немного на заты­лок, рас­плы­ва­ю­щийся, луче­зар­ный и при­се­да­ю­щий, он пошел в гим­на­зию, пора­жая про­хо­див­ших маль­чи­шек сво­ими луче­зарно-жел­тыми рас­хо­дя­щи­мися гла­зами. Прежде, в допол­не­ние к впе­чат­ле­нию, к этим гла­зам при­со­еди­ня­лись и жено­по­доб­ные мяг­кие волосы, и в рамке их все лицо Беренди имело какое-то стран­ное выра­же­ние жен­щины. Но теперь эти волосы, по стро­гому тре­бо­ва­нию, были коротко остри­жены, и с непри­вычки лицо Беренди каза­лось каким-то помо­ло­дев­шим и смешным.

На послед­нем пере­крестке перед гим­на­зией его уви­дел Вер­виц­кий, оста­но­вился и ждал.

– Черт знает, – ска­зал Вер­виц­кий, – сияет на весь квар­тал. С тебя скоро капать ста­нет жир. Тер­петь не могу такой само­до­воль­ной рожи.

Всю эту тираду Вер­виц­кий выпа­лил еще издали и, когда Берендя подо­шел вплоть, про­го­во­рил, пожи­мая ему руку, совсем уже дру­гим голосом:

– Здрав­ствуй.

– С…слушай, разве я пополнел?

– Ерунда… что ж наш жур­нал, еще будет?

– Не… не знаю… Кор­нев и Ка…Карташев…

– Ничего не вый­дет, – мах­нул рукой Вер­виц­кий. – Я возьму да и отдам свой рас­сказ в газету.

– Ты… ты дума­ешь, напечатают?

– Отчего же не напе­ча­тают, – оби­делся Вер­виц­кий. – Ерунду такую печа­тают, что читать совестно…

Он набрал пол­ный рот слю­ней и сплю­нул на сто­рону. Потом, при­ста­вив палец к одной ноздре, выпу­стил содер­жи­мое в ней на панель и про­де­лал то же с дру­гой нозд­рей. Затем вынул из кар­мана пла­ток, обтер нос и нако­нец сосре­до­то­ченно сказал:

– Это самое здо­ро­вое, так смор­каться, – ты про­ду­ва­ешь нос, как трубу.

Берендя, при всем своем ува­же­нии к другу и страхе оби­деть его, не удер­жался от улыбки. Тем обид­нее она пока­за­лась Вервицкому.

– Сме­ешься, потому что глуп. Что я – свое говорю? Ты сна­чала вот про­чти там, где я про­чел, тогда и смейся.

– В к…календаре? – под­пу­стил Берендя.

Вер­виц­кий хотел было уже совсем сме­шать с гря­зью Берендю, но, посмот­рев вдруг на его само­до­воль­ное лицо, с искрен­ним собо­лез­но­ва­нием про­го­во­рил, качая головой:

– Дурак, дурак!

Берендя только замо­тал голо­вой со своей типич­ной мане­рой и при­нялся, вме­сто былой бороды, гла­дить свой бри­тый подбородок.

– А з…знаешь, отчего я кажусь попол­нев­шим?.. о…оттого, что обрился.

– Оттого, что у тебя раз­жи­же­нье мозга начи­на­ется… это все­гда пер­вый при­знак, когда чело­век начи­нает вдруг ни с того ни с сего толстеть.

– О? – испу­ганно встре­пе­нулся Берендя. – А отчего эта болезнь?

– Вот тебе и о! Это вот кто черт знает чем зани­ма­ется, тот и заболевает.

– Как черт знает чем занимается?

– Вот чем ты занимаешься.

– Че…чем я занимаюсь?

– Тем самым.

– С…слушай, какую ты ерунду говоришь.

– Вот тебе и слушай.

– Да ей… ей-Богу, я ничем не занимаюсь.

– Ну, это ты себя морочь, а меня оставь… Довольно посмот­реть на чело­века, чтобы это сразу узнать.

Берендя шел рядом, думал и ничего не понимал.

Вер­виц­кий еще набрал пол­ный рот слю­ней и энер­гично сплюнул.

– О…откуда у тебя столько слю­ней? – спро­сил Берендя.

Но Вер­виц­кий не удо­стоил его отве­том и, круто повер­нув в калитку, заша­гал по гим­на­зи­че­скому двору.

При­я­те­лей ждала груст­ная новость. Кор­нев, Долба, Семе­нов, Дар­сье и осталь­ные, быв­шие в классе, сидели на ска­мьях, сто­яли, смот­рели друг на друга и молчали.

– Лео­нид Нико­ла­е­вич больше не учи­тель, – объ­явил вошед­шим Корнев.

Берендя, только было собрав­шийся по ста­рой памяти при­во­дить свою шеве­люру в поря­док, так и остался с под­ня­тыми руками. Вер­виц­кий на ходу выслу­шал и так же стре­ми­тельно, как шел, добрался до сво­его места, сел и только тогда начал соображать.

– Лео­нид Нико­ла­е­вич больше не учи­тель, – повто­рил Долба вошед­шему Карташеву.

– Что ты врешь? – изу­мился Карташев.

Опре­де­лен­ного никто ничего не знал. Вчера было объ­яс­не­ние с попе­чи­те­лем, и Лео­нид Нико­ла­е­вич подал уже прошение.

Вошел Рыль­ский, и его встре­тили тем же известием.

– Да, да, – отве­тил сосре­до­то­ченно Рыльский.

Он молча, серьезно поздо­ро­вался со всеми, вынул из кар­мана газету и сказал:

– Я сего­дня за чаем узнал: здесь все описано.

Все тес­ной тол­пой с напря­жен­ными физио­но­ми­ями обсту­пили его. Рыль­ский сухим, рез­ким голо­сом про­чел газет­ный слух. Сто­устая молва при­пи­сы­вала все дело усер­дию учи­теля латин­ского языка, кото­рый все пред­ста­вил совсем в ином свете.

– Каков гусь? – сар­ка­сти­че­ски бро­сил Рыльский.

Раз­дра­же­нье успело только охва­тить уче­ни­ков, но не вылиться. В класс вле­тел учи­тель, крас­ный и встре­пан­ный больше обыкновенного.

Уче­ники молча, нехотя рас­хо­ди­лись по своим местам. У Беренди точно про­ва­ли­лось что-то, и он сидел пустой и ошалелый.

Рыль­ский раз­дра­женно смот­рел боком на вол­но­вав­ше­гося за своим сто­лом учи­теля и вдруг вынул газету. Он сел поудоб­нее, раз­вер­нул ее и, хлоп­нув, отста­вил от глаз подальше, как это делают ста­рики, когда читают.

Класс замер и впился в учи­теля: знает ли он, в чем дело? Он знал! Белый, как стена, он едва слышно спросил:

– Рыль­ский, что вы читаете?

Рыль­ский впол­обо­рота, при­дер­жи­вая шну­рок pince-nez, насмеш­ливо ответил:

– Газету – инте­рес­ное сооб­ще­ние из нашей гимназии.

– Дайте мне газету, – мог только про­шеп­тать учи­тель. Рыль­ский под­нял брови, поду­мал и, хлоп­нув по газете, пре­не­бре­жи­тельно, через плечо пере­да­вая ее Кор­неву, проговорил:

– Пере­дай.

Но учи­тель сам уже вско­чил и, выхва­тив газету, бро­сился было с ней из класса. Несмотря на то, что все это про­дол­жа­лось не более двух-трех мгно­ве­ний, класс охва­тило то мас­со­вое вол­не­ние, когда само­об­ла­да­ние уже теряется.

– Шпион! – заре­вел вдруг, не помня себя, Берендя, вска­ки­вая с места.

Учи­тель на мгно­ве­ние при­рос к месту, и он и Берендя впи­лись друг в друга гла­зами, но в это время уже и дру­гие, все как один, ревели, не помня себя:

– Шпион!

– Под­лец!

Но учи­теля уже не было в классе. По кори­до­рам забе­гали встре­во­жен­ные над­зи­ра­тели, отво­ряли двери в классы, что-то шеп­тали учи­те­лям и бежали дальше.

Учи­теля, одни с тяже­лой, удру­чен­ной физио­но­мией, дру­гие, как учи­тель немец­кого языка, бойко и воз­буж­денно, выхо­дили из своих клас­сов и направ­ля­лись в учительскую.

Какая-то гро­бо­вая таин­ствен­ная тишина воца­ри­лась во всей гим­на­зии, и, несмотря на то, что началь­ство исчезло, все сидели, мол­чали и не дви­га­лись с места.

Через пять минут дверь учи­тель­ской рас­пах­ну­лась, и в кори­дор вышел дирек­тор, блед­ный, с бега­ю­щими взбе­шен­ными гла­зами, с своей длин­ной боро­дой и ост­рым носи­ком, и, накло­нив голову, мел­кими шагами напра­вился в седь­мой класс.

– По опре­де­ле­нию педа­го­ги­че­ского совета Рыль­ский исклю­ча­ется из гим­на­зии; Берендя исклю­ча­ется без права поступ­ле­ния куда бы то ни было…

Дирек­тор оста­но­вился, опу­стил голову, сде­лал власт­ное дви­же­ние рукой, паль­цами ука­зы­вая на дверь, и, изо­гнув­шись, про­го­во­рил, раз­ду­вая ноздри:

– Вон!

Рыль­ский, блед­ный, серьез­ный и сосре­до­то­чен­ный, вынул свои книги, шапку и про­шел мимо дирек­тора с высоко под­ня­той голо­вой, не удо­стоив его даже взглядом.

За ним, с зад­ней ска­мьи, при­се­дая рас­те­рянно, потя­нулся Берендя, не сводя своих оша­ле­лых глаз с осви­ре­пев­шего директора.

– Всему классу за пове­де­ние три, и если эта отметка сохра­нится до экза­ме­нов, то выпуска в этом году не будет, – объ­явил директор.

Берендя воз­вра­щался домой по тем самым ули­цам, по кото­рым всего пол­часа тому назад шел такой удо­вле­тво­рен­ный и пол­ный сча­стья. Но какая страш­ная раз­ница в его поло­же­нии! Такая страш­ная, что ни охва­тить, ни уло­вить ее во всем объ­еме Берендя не мог. Он только бес­со­зна­тельно шеп­тал: «Ну, что ж? Ничего…» Там где-то в нем вдруг точно обра­зо­ва­лась какая-то брешь, и в эту брешь вынесло вдруг его, и он был на какой-то высоте, ощу­щал какой-то выше себя порыв. Теперь он опять внизу ниже, чем был, в какой-то про­па­сти, и оста­лось только ощу­ще­ние этой бреши – тяже­лое, тоск­ли­вое созна­ние невоз­мож­но­сти заде­лать, уни­что­жить ее… Ино­гда в ней, в этой бреши, вдруг мель­кали лица отца, матери, сестер, и во рту дела­лось сухо, так мучи­тельно сухо, точно вдруг уста­вал он, потому что шел без устали целую веч­ность. И опять какой-то сгу­щен­ный туман заво­ла­ки­вал вдруг все. Бес­со­зна­тельно, авто­ма­тично он вошел, нако­нец, в свою комнату.

Рабо­чее утро смот­рело в окно, то утро, кото­рое он нико­гда не про­во­дил дома. Все так же, как и было. Солнце весело играло на полу, на пыль­ном ящике скрипки, на книгах!

«Книги!» – бес­со­зна­тельно шевель­ну­лось в голове Беренди, и вдруг дру­гая мысль, что его навсе­гда выгнали, мол­нией осве­тила его, и не столько эта мысль, сколько все послед­ствия этой мысли и все без­вы­ход­ное поло­же­ние, в каком он сразу очу­тился. Силы вдруг оста­вили Берендю: закру­жи­лась голова, затош­нило, и, чтоб не упасть, он лег на кро­вать. Он лежал блед­ный, с широко рас­кры­тыми сухими гла­зами и смот­рел в пото­лок. Поне­многу им овла­дела такая сла­бость, что он уже не мог поше­ве­лить ни рукой, ни ногой. Созна­ние воз­вра­ти­лось, но тоже какое-то отда­лен­ное и огра­ни­чен­ное: он лежал, смот­рел в пото­лок, почув­ство­вал, что устал, хочет уснуть и теперь может уснуть. Берендя закрыл глаза. Какая-то бес­ко­неч­ная тишина охва­тила его; точно он сразу оглох и пере­стал вос­при­ни­мать все впе­чат­ле­ния внеш­него мира. Тихий, без­мя­теж­ный покой раз­лился по его суще­ству, и без мысли, без чув­ства, словно все это угасло или про­ва­ли­лось куда-то, Берендя заснул креп­ким, спо­кой­ным сном.

Он проснулся, когда солнце было уже близко к закату. Пер­вая мысль его, спо­кой­ная и ясная: где он? Вто­рая, с послед­ней уно­сив­шейся надеж­дой: не кош­мар ли все, что было?! Нет, не кош­мар. Берендя быстро под­нялся и сел на кро­вати. Его выгнали?! Что ж он будет делать?

Ему вдруг стало страшно: страшно себя, страшно быть в этой ком­нате, и, охва­чен­ный ужа­сом, он бро­сился к фуражке и пальто.

Он вышел на улицу, постоял и пошел к Вер­виц­кому. Какая-то неле­пая надежда на что-то шеве­ли­лась в его душе.

Вер­виц­кий сидел в своей ком­нате и, заткнув уши, зуб­рил Кюнера.

Он вски­нул гла­зами на Берендю и про­дол­жал зуб­рить. Вер­виц­кий был воз­му­щен и Берен­дей и Рыль­ским. Он ругал их эго­и­стами, из-за кото­рых постра­дал весь класс.

Берендя молча сел на стул и тер­пе­ливо ждал. Нако­нец Вер­виц­кий кон­чил, отнял руки от ушей и, при­гнув­шись, уста­вился в Берендю.

Берендя ста­рался рав­но­душно выдер­жать непо­нят­ный для него взгляд друга, пома­ты­вал голо­вой и гла­дил рукой подбородок.

– И рад! – про­го­во­рил Вер­виц­кий и зака­чал головой.

– Что… Что ж, мне плакать?

– Дурак ты, дурак, – с самым искрен­ним отча­я­ньем ска­зал Вервицкий.

– Ну…ну, что ж, что дурак? Э…это я с…слышал д… давно.

– Слы­шал?!

Вер­виц­кий сокру­шенно замолчал.

– Ну, что ж?! Лучше вышло? Поду­мал ты, что отцу, матери при­го­то­вил, поду­мал, в какое поло­же­ние поста­вил всех това­ри­щей? Эгоист…

– С…слушай, оставь, – оби­женно оста­но­вил его Берендя и вытя­нул свои длин­ные ноги.

Воз­му­щен­ный Вер­виц­кий молча реши­тельно при­дви­нул к себе грам­ма­тику и начал читать глазами.

Мол­ча­ние про­дол­жа­лось довольно долго.

– С…слушай, – робко пред­ло­жил Берендя, – пой­дем к Карташеву.

– Я не пойду, – сухо отве­тил Вервицкий.

Насту­пило опять мол­ча­ние. Вер­виц­кий упорно читал. Берендя сидел. Он в пер­вый раз в жизни, может быть, почув­ство­вал себя оскорбленным.

– С…слушай, – тихо, ско­рее испу­ганно, чем оби­женно, ска­зал он., под­ни­ма­ясь, – прощай…

Вер­виц­кий пода­вил шевель­нув­ше­еся было в нем чув­ство и, выдер­жи­вая харак­тер, молча, не глядя, про­тя­нул ему руку.

Берендя тоже молча пожал и вышел. Точно какая-то сила выво­дила его из этой ком­наты и что-то шеп­тало, что он нико­гда больше не уви­дит ее. Берендя нере­ши­тельно оста­но­вился и огля­нулся на Вер­виц­кого. Вер­виц­кий все так же читал.

Сверху в окно Вер­виц­кий сле­дил, как мель­кали ноги дол­го­вя­зого Беренди, боролся с жела­нием позвать его назад и не позвал.

Берендя вышел на улицу, поду­мал и вдруг, поте­ряв охоту идти и к Кар­та­шеву, и к кому бы то ни было из това­ри­щей, пошел куда глаза гля­дят. Упрек Вер­виц­кого испу­гал его, оскор­бил и осве­тил вопрос в отно­ше­нии дру­зей совсем с дру­гой сто­роны. Его потя­нуло на свой буль­вар, потя­нуло к при­я­те­лям-пья­ни­цам. Вос­по­ми­на­ние о них как-то вско­лых­нуло его и осве­жило новой надеждой.

При­я­тели были дей­стви­тельно на буль­варе в своем обыч­ном уголке – поближе к кабаку – и сидели на ска­мье. Васи­лий Ива­но­вич, по обык­но­ве­нию, дре­мал, Петр Семе­но­вич дер­жал нос по ветру и пре­не­бре­жи­тельно, но зорко всмат­ри­вался в проходивших.

Берендя с пер­вых слов сооб­щил о постиг­шем его несча­стии. Васи­лий Ива­но­вич при этом изве­стии совсем рас­кис и только рас­те­рянно во все глаза смот­рел на Берендю. Даже Петр Семе­но­вич, как ни при­вык на все махать рукой, хотя и про­из­нес свое обыч­ное «ерунда», тем не менее в пер­вое мгно­ве­ние после кряк­нул и замолчал.

– Ко…конечно, ерунда, – под­хва­тил Берендя и спро­сил: – А что, не выпьем?

– Выпить-то в самый раз, – обод­рился Петр Семенович.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – вздох­нул воз­буж­денно Васи­лий Иванович.

Берендя достал деньги, и Петр Семе­но­вич молча было поднялся.

– Слу­шайте… ведь соба­чий холод, в сущ­но­сти, – ска­зал он. – Чего вам теперь стес­няться? Идем в кабак… Там сядем себе в углу, и черт нам не брат.

Васи­лий Ива­но­вич только пере­вел глаза с сво­его друга на Берендю.

– А, черт возьми, все равно, – реши­тельно про­из­нес Берендя и встал.

– Пой­дем? – покорно загля­ды­вая ему в глаза, спро­сил Васи­лий Ива­но­вич, и все трое напра­ви­лись к кабаку.

Кар­та­шев при­хо­дил к Беренде и, не застав его дома, оста­вил записку, в кото­рой звал к себе.

Уже была ночь, когда Лейба выпро­во­дил при­я­те­лей на улицу. Берендя был пьян, все кру­жи­лось перед ним, и ноги не слу­ша­лись и сту­пали не туда, куда он их направ­лял. Это зани­мало его, и он весь сосре­до­то­чился на том, чтобы непре­менно идти так, как он хотел. Но ноги не пови­но­ва­лись, он валился и, усме­ха­ясь, гово­рил: «Че…черт возьми».

Каким-то инстинк­том он все-таки добрался до сво­его дома и, выдер­жав стре­ми­тель­ную атаку своей ворч­ли­вой хозяйки, про­шел к себе в ком­нату и пова­лился на кро­вать. И кро­вать, и он сам, и вся ком­ната вдруг зака­ча­лись, как в море. Голова Беренди закру­жи­лась, и он почти не пом­нил, что дальше было. Сквозь какой-то сон в окне вдруг мельк­нула испу­ган­ная, иско­вер­кан­ная ужа­сом физио­но­мия Фроськи, что-то ухнуло – не то Фроська, не то он сам, и Берендя опять поте­рял сознание.

Его раз­бу­дили уже утром рез­кие толчки хозяйки.

С пере­пою, с туман­ной еще голо­вой он слу­шал, смот­рел, как властно пры­гал перед ним жир­ный живот хозяйки, и ничего не понимал.

За хозяй­кой стоял поли­цей­ский, и из двери выгля­ды­вали еще два-три лица.

– Да говори же ты, про­кля­тый, говори?! – поте­ряла тер­пе­ние хозяйка и стала тря­сти Берендю за плечи. Он тупо, не сопро­тив­ля­ясь, дал себя тря­сти и хрип­лым голо­сом рав­но­душно спросил:

– В чем дело?

Он про­вел рукой по лицу и огля­нулся по тому направ­ле­нию, куда тыкал жир­ный палец хозяйки. Там на полу у окна лежал какой-то чемо­дан, и на тор­ча­щей про­стыне был боль­шой след алой крови. Берендя с широко рас­кры­тыми гла­зами смот­рел на это кро­вя­ное пятно. В нем было что-то такое страш­ное, что и его кровь стала вдруг сты­нуть в жилах. В напря­жен­ной памяти вдруг мельк­нуло ноч­ное виде­ние Фроськи. Он смот­рел, вслу­ши­вался, и страш­ная истина начала обна­жаться. Хозя­ина и хозяйку Фроськи заре­зали; Фроська исчезла; хозяйка Беренди, войдя утром к нему, к ужасу сво­ему уви­дела окро­вав­лен­ный чемо­дан. Зная связь Беренди с Фрось­кой, она, чтобы огра­дить себя, бро­си­лась к городовому.

– Глу­по­сти все это, – про­из­нес маши­нально Берендя.

– Нет, голуб­чик, не глу­по­сти, – бла­гим матом заре­вела хозяйка. – Я жен­щина чест­ная, оди­но­кая, пустила тебя, про­кля­того, не на позор свой.

– Гос­по­дин, – вме­шался горо­до­вой, – каким мане­ром этот самый чемо­дан мог очу­титься у вас в комнате?

Беренде вдруг стало так пусто, точно весь мир куда-то про­ва­лился и никого, кроме этой жир­ной хозяйки и этого горо­до­вого, не оста­лось в нем.

«Что мне с ними делать и куда уйти от них?» – про­нес­лось тоск­ливо в его голове. Как при­бой и отбой, все мысли отхлы­нули на мгно­ве­ние из его головы. «Уме­реть!» – тихим плес­ком уда­ри­лось в голову бед­ного фило­софа. И сразу какая-то сила выхва­тила его из без­дны и под­няла на недо­ся­га­е­мую высоту. «Смерть – двери в цар­ство свободы!»

Берендя под­нял глаза и, всмат­ри­ва­ясь спо­койно в серую шинель горо­до­вого, проговорил:

– Я…я убил их… п…пьяный был… рас­сер­дился, что Ф…Фроська куда-то убе­жала, и… и убил их.

Бед­ная хозяйка отско­чила до самой двери.

– У…у меня при…припадки безу­мия и прежде бы…бывали…

Насту­пило пани­че­ское гро­бо­вое молчание.

– Как же теперь? – раз­водя руками, тихо, точно сове­ща­ясь, спро­сил горо­до­вой, – в уча­сток, что ли, его?

Беренде надо было только выиг­рать время.

– Б…без раз­ре­ше­ния ги…гимназического началь­ства, – быстро отве­тил он, – нельзя… Н…надо спро­сить… Во…вот вам мои сапоги… Я…я без них не уйду… В…возьмите чемодан.

Горо­до­вой и все дру­гие вышли нако­нец из ком­наты. Берендя остался один, он встал и долго смот­рел впе­ред. Он не жалел и даже радо­вался этому новому барьеру: смерть – дверь в цар­ство сво­боды, – твердо засело в его голове. Это был якорь, за кото­рый схва­тился он всей силой, какая была в нем. В эту дверь прой­дут все – рано или поздно. В эту дверь ушли вели­чай­шие умы и вся суета земли, эта дверь теперь отво­ря­ется для него. Отво­ря­ется?! Берендя при­сел к столу, потому что ноги его вдруг осла­бели и не хотели больше дер­жать его. Он подви­нул какую-то книгу и с горь­ким чув­ством оттолк­нул ее.

«Нет, не надо больше книг, – сжа­лось сердце Беренди. – Не надо книг, не надо дру­зей, никого и ничего не надо».

Лицо Беренди дрог­нуло, спазма сда­вила горло. Он судо­рожно схва­тил каран­даш и написал:

«Я не хочу больше жить, потому что жизнь злое и без­на­ка­зан­ное издевательство».

Оскорб­лен­ный, он бро­сил каран­даш и, страстно свер­кая гла­зами, закри­чал в ощу­ще­нии сча­стия небытия:

– Я хочу правды, ува­же­ния, хочу любви, хочу веч­ной сво­боды… И я найду их…

Рыда­нья обо­рвали его голос.

Надо было спе­шить, пока он стоял еще на высоте своей обсер­ва­то­рии и смот­рел в бес­ко­неч­ную даль. Там, внизу этой обсер­ва­то­рии, шумела и вол­но­ва­лась какая-то тем­ная разъ­ярен­ная без­дна. Тон­кий маяк качался, дро­жал в своем осно­ва­нии и вот-вот готов рух­нуть туда вниз, в эту страш­ную без­дну, рух­нуть вме­сте с ним, чтобы больше нико­гда не под­няться. Нет, не ему выплыть оттуда, это гово­рила ему теперь вся его сла­бая воля. Он уж раз был там, в этой без­дне, – он целые сутки был в ней. О! надо спе­шить, пока не оста­вили силы…

Яшка в порыве страха, кото­рый охва­тил его вдруг, когда он очу­тился в сон­ной квар­тире мещан, куда забрался, чтобы ута­щить из комода деньги, заре­зал ножом, взя­тым для само­обо­роны, спя­щих хозяев. Его страш­ный глаз свер­кал и вме­сте с ножом, каза­лось, страстно погру­жался в мяг­кое горло его жертв.

Оне­ме­лая Фроська так и замерла над этой неожи­дан­ной раз­вяз­кой, стоя у входа малень­кой мир­ной спальни с мер­цав­шей лампадкой.

Все подер­ну­лось ужа­сом какого-то тумана. Кажется, шеве­лятся эти заре­зан­ные, или спят они крепко с алой лен­той на шее и шеве­лится только там, в горле, тон­кая струйка, что дальше и дальше тянет эту алую ленту. Ирод Яшка что-то шеп­чет, что-то сует, куда-то тол­кает. Ох, глаз, глаз его! Не видеть! Страшно!! Тем­ная ночь, пустая улица, кровь на про­стыне, что тор­чит из чемо­дана… Ах, аспид, что он сде­лал?! Куда ей деться с этим страш­ным чемо­да­ном? Назад?! К алым лен­там?! Жел­то­гла­зого квар­тира?! Фроська стре­ми­тельно бро­си­лась к окну, рас­пах­нула его, загля­нула в окно и, бро­сив чемо­дан, побе­жала без оглядки вперед.

– Стой, – оста­но­ви­лась она на мгно­ве­нье, – где ждать-то он будет, ирод?!

Она напря­гала свою память, хотела вспом­нить. Но все тонуло в том же страш­ном кро­ва­вом тумане, сквозь кото­рый только отчет­ливо, рельефно смот­рела на нее малень­кая ком­ната, два спя­щих в алых лен­тах, что шеве­лятся… Мину­тами ей каза­лось, что кто-то гонится за ней, какая-то про­стыня в крови воло­чится, и в диком ужасе она неистово бежала дальше и напря­гала все спо­соб­но­сти сво­его при­рос­шего к чему-то мозга, чтобы при­ду­мать какой-нибудь выход.

На рас­свете ее оста­но­вил гроз­ным окли­ком городовой.

Она так и обмерла, так и впи­лась в длин­ный нос, малень­кие глаза, какой-то мяг­кий пушок, покры­вав­ший лицо и шею страш­ного городового.

– Стой, девка! Куда бежишь? Говори всю правду без утайки: зачем подол в крови?!

– Ой! Ой! Ой!

Она при­села, под­ня­лась опять и в какой-то истоме поло­жила руки на плечи городовому.

– Ну, ну, говори, – смяг­чая свой суро­вый тон на тот мяг­кий и власт­ный, от кото­рого Фроська чув­ство­вала, что никуда уж не денется, поощ­рял ее городовой.

– Ой, дяденька! Ой! Ой! Ой! дяденька, голуб­чик ты мой! – отки­нув голову и не отни­мая рук, по вре­ме­нам совсем при­жи­ма­ясь к горо­до­вому, выла Фроська и начала свой пута­ный, точно страш­ный сон, рассказ.

По вре­ме­нам горо­до­вой тер­пе­ливо направ­лял ее:

– Кто он?.. говори ты по порядку.

В уча­сток при­вели Фроську, и явился горо­до­вой от Беренди. Опыт­ный при­став скоро рас­пу­тал всю исто­рию и, поняв, что Берендя спьяна чего-то наврал на себя, сам пошел к нему в квартиру.

Но Беренди уж не было в живых.

В про­стенке между двух окон висел бед­ный фило­соф с под­жа­тыми колен­ками и страш­ными, совер­шенно разо­шед­ши­мися и выпу­чен­ными гла­зами смот­рел твердо и непо­движно на вошед­шего при­става. Какая-то зага­доч­ная тайна застыла в этих гла­зах, та тайна, кото­рую точно постиг он уже там, в своей петле, и не смог сооб­щить ее: только от напря­же­ния нече­ло­ве­че­ского уси­лия вздулся, поси­нел и выпу­чил свои страш­ные глаза.

XXII

Смерть Беренди про­из­вела потря­са­ю­щее впе­чат­ле­ние между уче­ни­ками и в их семьях. Шли жар­кие, страст­ные дебаты. Агла­ида Васи­льевна жалела искренне Берендю, но видела во всем недо­стой­ную сла­бость и бес­си­лье его сла­бой натуры.

– Все, все фаль­шиво от начала до конца! Несвое­вре­мен­ное раз­ви­тие, нрав­ствен­ное напря­же­ние и упа­док сил – все должно было при­ве­сти к этому. Ах, это такой нагляд­ный при­мер той ошибки, в какую дало увлечь себя обще­ство всеми этими ско­ро­спе­лыми уче­ни­ями Доб­ро­лю­бова, Чер­ны­шев­ского, Писа­рева. Они, титаны, потя­нули за собой этих малень­ких пиг­меев… и сами не спра­ви­лись, и этих изуродовали.

Сердце Агла­иды Васи­льевны обли­ва­лось кро­вью, когда она вду­мы­ва­лась, обоб­щала и свя­зы­вала в одно все непо­нят­ные и печаль­ные явле­ния тогдаш­ней рус­ской жизни.

– Боже мой, люди совсем поте­ряли голову! Гос­поди, спаси и пожа­лей бед­ную Россию!

Новый гене­рал-губер­на­тор, дво­ю­род­ный брат Агла­иды Васи­льевны, при­е­хав, отнесся к ней с той род­ствен­ной любез­но­стью, на какую она и не рассчитывала.

Това­рищ ее мужа, отча­сти анта­го­нист с ним по службе, он одно время было совсем отда­лился от своей дво­ю­род­ной сестры. Но теперь обсто­я­тель­ства пере­ме­ни­лись – муж умер, судьба свела их в одном городе, где жила Агла­ида Васи­льевна, та самая Агла­ида Васи­льевна, кото­рая когда-то так умела кру­жить головы, – умная, оба­я­тель­ная, сво­бод­ная и непри­ступ­ная, – и гене­рал-губер­на­тора потя­нуло к ней, как тянет всех нас к свет­лым угол­кам нашей молодости.

И Агла­ида Васи­льевна была и тро­нута и польщена таким вни­ма­нием и род­ствен­ным радушием.

– Ах, какой сим­па­тич­ный, – твер­дила она, про­во­див доро­гого гостя. – Ах, какой умница! Вот эта­кого давно надо было! О‑о! с этим пой­дет дело!

То, что Агла­ида Васи­льевна только про­зре­вала, то ока­за­лось поня­тым и выяс­нен­ным. В общей связи собы­тий ей стало мно­гое ясно из того, что усколь­зало раньше. Взгляд ее на реформу обра­зо­ва­ния пере­ме­нился. Агла­ида Васи­льевна точно помо­ло­дела и вос­кресла духом.

– Рос­сия спа­сена! – гово­рила она таин­ственно и радостно.

Когда при­е­хал из деревни на выборы Неру­чев, она строго наки­ну­лась на него:

– Отчего вы не слу­жите? Как вам не стыдно? Вы молоды, полны сил, ваш отец был выда­ю­щийся чело­век, при­рода не оби­дела и вас…

Неру­чев, доволь­ный, улы­бался, раз­во­дил руками, а Агла­ида Васи­льевна твердила:

– Стыдно, стыдно.

– Сего­дня вече­ром, – про­во­жая его, при­ка­зала Агла­ида Васи­льевна, – извольте пожа­ло­вать на чай к нам – я вас позна­комлю с этим чело­ве­ком, и вы сами увидите.

– Если к этому и Зина­ида Нико­ла­евна осчаст­ли­вит игрой, то, конечно, буду.

– Ну, уж это ваше дело, – усмех­ну­лась Агла­ида Васи­льевна и, лас­ково кив­нув ухо­див­шему гостю, повто­рила: – Так ждем.

– Непременно‑с… Хотя от вся­кой службы впе­ред отказываюсь.

– Ну, ну, хорошо…

И, остав­шись одна с доче­рью, она сказала:

– Нет, необ­хо­димо выта­щить его из деревни: моло­дой чело­век, с здра­вым смыс­лом… Нет, я заставлю Бориса Пла­то­но­вича скру­тить его.

Борис Пла­то­но­вич, новый гене­рал-губер­на­тор, невы­со­кий, плот­ный, крас­ный, в своем гене­раль­ском мун­дире смот­рел так, как смот­рят люди его поло­же­ния, власть име­ю­щие: про­сто, спо­койно и в то же время так, что чув­ство­ва­лось каж­дую секунду, что он умеет смот­реть и иначе и для этого раз­ре­ше­ния ни у кого спра­ши­вать не будет. Вся его выправка, вся его фигура ясно гово­рили одно: поменьше рас­суж­де­ний, – время раз­ве­де­ния бобов про­шло без­воз­вратно и навсе­гда, и каж­дому, осме­ли­ва­ю­ще­муся сомне­ваться, я сумею дока­зать это круто и скоро.

О стро­го­сти и реши­тель­но­сти нового началь­ства ходили целые легенды по городу. Попро­бо­вали было ока­зать про­ти­во­дей­ствие ему – и про­ти­во­дей­ствие было сло­мано очень скоро. Смена одних дру­гими шла во всех сфе­рах адми­ни­стра­тив­ных и обще­ствен­ных. Гене­рал всем и все­гда твердил:

– Нельзя‑с слу­жить и Богу и мамоне. Если ты того лагеря, и иди туда, а если же ты при­сягу при­нял и явля­ешься пред­ста­ви­те­лем суще­ству­ю­щего порядка, то и будь им не только с виду, – про­дол­жая там где-то сзади выво­дить свою линию, – но и в дей­стви­тель­но­сти: не токмо за долг, но и за совесть… Тогда только и может идти стройно госу­дар­ствен­ная машина… А хочешь фаль­шить… у меня не нафаль­ши­вишь: рта не откро­ешь, а я уж знаю, и кто ты, и что ты, и где твоя заноза.

Гене­рал и Неру­чеву за чаем у Агла­иды Васи­льевны повто­рил ту же тираду и, мах­нув своим широ­ким на белой под­кладке рука­вом, небрежно при­нялся нама­зы­вать себе кусок хлеба маслом.

– Я, конечно, тоже, – про­дол­жал он, – раз­де­ляю взгляд кузины, что обще­ствен­ная дея­тель­ность в вашем поло­же­нии, – гене­рал вски­нул глаза на Неру­чева, – необ­хо­дима… Отчего вы не идете в предводители?

Это был очень затруд­ни­тель­ный для Неру­чева вопрос. Неру­чев не шел, во-пер­вых, потому, что нико­гда об этом не думал, не шел потому, что никто его не звал, не шел нако­нец про­сто потому, что как же так пойти? заявить? Ну, а не выбе­рут? сразу очу­тишься в глу­пом поло­же­нии. В глас­ные не выбрали… Поло­жим, он знал, почему не выбрали: чтоб насо­лить за его неже­ла­ние якшаться со вся­кими чумазыми.

– Из пред­во­ди­те­лей дорога открытая…

– Конечно, ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство, но наше время… – Неру­чев замялся. – Откро­венно говоря, время чума­зых… и таких, как я, не любят.

– Пустяки, – мах­нул на него рукой генерал.

Неру­чев только вздохнул.

– Пустяки, – повто­рил авто­ри­тетно гене­рал. – При­ез­жайте зав­тра ко мне.

– Я, ваше пре­вос­хо­ди­тель­ство, и без того счел бы своей обязанностью.

– Ну вот и отлично.

Гене­рал после чая уехал, а Неру­чев остался.

– Ну, как вы его нашли? – спро­сила Агла­ида Васильевна.

– Про­сто пре­лесть, – отве­тил весело, раз­водя руками, Неру­чев, – если б я был жен­щина – я уж был бы влюб­лен в него.

– Ну, я очень рада… сумейте устро­ить, – таин­ственно дру­же­ски ска­зала Агла­ида Васи­льевна, – а теперь вы меня изви­ните, вот вам моло­дая хозяйка, а я пойду с своей кашей возиться: один – латин­ский, дру­гая – задачи, тре­тья – педа­го­гика, иной раз сяду и думаю: Гос­поди, кажется, потре­буйся китай­ский язык, и по-китай­скому стану репетировать.

Агла­ида Васи­льевна ушла и по дороге думала: Неру­чев зна­чи­тельно изме­нился с тех пор, как узнал, что Борис Пла­то­но­вич дво­ю­род­ный брат… «Люди все­гда – люди!..» – снис­хо­ди­тельно вздох­нула она.

XXIII

Похо­роны Беренди про­шли тор­же­ственно. Уче­ники седь­мого класса сами несли гроб. За гро­бом шло много учи­те­лей, и в том числе Лео­нид Нико­ла­е­вич. Точно какая-то стена выросла вдруг между ним и уче­ни­ками. Только издали смот­рели на блед­ное, разо­ча­ро­ван­ное лицо учи­теля, но никто не решался подойти. Зачем, что ска­жешь? Кроме непри­ят­но­сти ему и себе, ничего не выйдет.

Кор­нев шел, грыз ногти, раз­ду­мы­вал и тянул за пев­чими: «Со свя­тыми упокой!»

Долба шел, опу­стив голову в землю, и тоже о чем-то сосре­до­то­ченно раз­мыш­лял. По вре­ме­нам он поды­мал голову, зорко всмат­ри­вался в лица окру­жав­ших, в лица учи­те­лей, встря­хи­вался и опять опус­кал к ногам глаза.

Рыль­ский, серьез­ный, сухой, в pince-nez, с высоко под­ня­той голо­вой, шел уже в штат­ском. Он на днях уез­жал навсе­гда за гра­ницу и без­участно холодно смот­рел перед собой.

Из дам про­во­жала гроб только Горенко. Она шла, кусая свои губки, зага­дочно смотря то куда-то вдаль, то на гроб Беренди.

Ветер качал пламя све­чей, отно­сил назад и вме­сте с копо­тью и погре­баль­ным пением настра­и­вал на какой-то моно­тонно-одно­об­раз­ный лад.

Кар­та­шев шел, ста­рался сосре­до­то­читься, ино­гда живо и горячо охва­ты­вался горе­чью минуты, вспо­ми­нал живого Берендю и опять уно­сился куда-нибудь далеко от всего окружавшего.

«Со свя­тыми упо­кой», – зву­чат в его ушах низ­кие ноты Кор­нева, и он огля­ды­ва­ется, точно проснув­шись от какого-то слад­кого забве­нья, и сразу втя­ги­ва­ется в мучи­тель­ную тоску пере­жи­ва­е­мого непо­пра­ви­мого момента. Кар­та­шев взды­хал так глу­боко, как мог, и думал:

«Бед­ный Берендя немно­гого искал в жизни и того не нашел. Отчего это так люди устро­ены, что над ними столько зла делают? И разве нельзя так, чтобы зла этого не было? Можно, конечно, если поже­лать его не делать. Но ведь и тот, что цен­зора себе нанял, тоже, веро­ятно, искренне желал… Желал, – и зер­кало, в кото­рое мог бы видеть и про­ве­рять себя, каран­да­шом зама­зал… Жалко, что жур­нал наш обо­рвался… Теперь, конечно, не состо­ится… Я бы напи­сал столько об этом… Если бы я мог, я бы при­шел к госу­дарю и ска­зал: „Госу­дарь, я хочу для тебя уме­реть, я буду до послед­ней капли крови слу­жить тебе верой и прав­дой, поз­воль мне только тебе всю правду говорить“.

В дале­ком углу клад­бища скром­ная выры­тая могила ждала сво­его хозяина.

За бли­жай­шим памят­ни­ком пря­та­лись две обо­рван­ных фигуры Петра Семе­но­вича и Васи­лия Ива­но­вича. Васи­лий Ива­но­вич напря­женно и мучи­тельно не мог отве­сти глаз от све­жего могиль­ного бугра, мигал и по вре­ме­нам вздра­ги­вал. Петр Семе­но­вич стоял мрач­ный и озлоб­лен­ный и, соб­ственно, не пони­мал, за каким чер­том они при­шли сюда. Но каж­дый раз, как он заво­дил на эту тему речь, Васи­лий Ива­но­вич так взгля­ды­вал на него, как будто от того, оста­нутся они или нет, зави­села вся жизнь его.

– Слу­шайте, Петр Семе­но­вич, – судо­рожно, как послед­нее отча­ян­ное сред­ство, пред­ло­жил Васи­лий Ива­но­вич, – сего­дня, сами зна­ете, похо­роны Поно­ма­рева… ведь дадут? так? Все вам…

– Да, черт!.. Ска­зал, что оста­нусь, чего ж вам?

Когда на дороге пока­за­лась про­цес­сия, Васи­лий Ива­но­вич при­шел в такое тоск­ли­вое вол­не­ние, что схва­тил Петра Семе­но­вича за руку:

– Ой! Везут… везут голуб­чика нашего…

– Да, уж не воро­тите, – угрюмо ска­зал Петр Семенович.

Васи­лий Ива­но­вич жадно, во все глаза, впился в доро­гой ему гроб. Он и не чув­ство­вал, как слезы лились у него по щекам и капали на землю.

Когда гроб опу­стили в могилу и по крышке глухо засту­чала земля, когда все, отдав послед­ний долг усоп­шему, уже соби­ра­лись надеть шапки и разой­тись, – вдруг высту­пил Долба и, напря­гая себя, побо­ров робость, начал гово­рить речь. Это было так неожи­данно, что смя­те­нье раз­ли­лось по лицам слушающих.

– Бес­тактно, – про­шеп­тал сер­дито на ухо Кар­та­шеву Семе­нов. Кар­та­шев только пле­чами пожал.

При­хо­ди­лось всем волей-нево­лей слу­шать. Долба начал гладко, но вити­е­вато на тему об авто­ри­тете. Все слу­шали молча, поту­пив головы, и вся­кий думал свою непри­ят­ную думу, мыс­ленно посы­лая ко всем чер­тям Долбу за неудач­ную выдумку. Долба начи­нал сам чув­ство­вать это, торо­пился, стал обры­ваться и, в сущ­но­сти ничего не ска­зав, упав­шим голо­сом кон­чил: «Мир тебе, доро­гой товарищ».

– Аминь, – хрипло ото­звался Корнев.

– Аминь, – облег­ченно повто­рило несколько голосов.

Только что ото­шел Долба – у могилы вдруг появился рас­стро­ен­ный Васи­лий Ива­но­вич. Он стоял и напря­женно смот­рел сво­ими голу­быми дет­скими гла­зами, дро­жал, и слезы гра­дом лились по его щекам.

– Умер?! – с тос­кой, всхли­пы­вая, гово­рил он. – Дио­ген умер…

Слезы опять оста­но­вили его.

– Дио­ген… солнце закрыли… в могиле… в могиле…

Васи­лий Ива­но­вич все напря­жен­нее всмат­ри­вался, и все силь­нее слезы лились по его щекам. Он так и застыл в своей позе, мигая гла­зами. Каза­лось, он сам забыл, о чем начал, что хотел ска­зать. Кто-то покло­нился ему и пошел прочь. Один за дру­гим все кла­ня­лись и уходили.

– Вод­кой бы не спа­и­вали этого Дио­гена, – про­вор­чал сквозь зубы Семе­нов, шагая рядом с Карташевым.

Когда никого больше не оста­лось, к Васи­лию Ива­но­вичу подо­шел Петр Семе­но­вич и дер­нул его за рукав.

– Ну, чего еще? – угрюмо обо­рвал он его.

– Ушли?! – спро­сил Васи­лий Ива­но­вич. – Все ушли?!

– Ну, идем, – сви­репо потя­нул его за собой Петр Семенович.

– Куда идем?! Петр Семе­но­вич, водки надо…

– Нет денег…

– Нет?!

И Васи­лий Ива­но­вич скор­чил такую отча­ян­ную физио­но­мию, точно это было вер­хом чело­ве­че­ского страдания.

– Петр Семе­но­вич, я достану!

Васи­лий Ива­но­вич опро­ме­тью бро­сился к клад­би­щен­ским воро­там и нагнал толпу рас­хо­див­шихся. Он быстро оки­нул всех и подо­шел к Горенко.

– Дайте, пожа­луй­ста, два­дцать копеек, – с отча­я­нием обра­тился он к ней.

Горенко быстро сунула руку в кар­ман, достала руб­ле­вую бумажку и тороп­ливо пере­дала ее Васи­лию Ива­но­вичу. Прежде чем она успела поду­мать, Васи­лий Ива­но­вич пой­мал ее руку, поце­ло­вал и, счаст­ли­вый, бро­сился назад.

– Это быв­ший учи­тель, – сооб­щил какой-то пожи­лой гос­по­дин. – Его запо­до­зрил инспек­тор в воров­стве машины, кото­рую, как ока­за­лось потом, сын же инспек­тора и украл… Все знали об этом…

Обще­ство молча, поту­пив­шись, спе­шило раз­бре­стись кто куда.

Исто­рия на клад­бище в пре­уве­ли­чен­ном виде раз­нес­лась по городу: гим­на­зи­сты гово­рили воз­му­ти­тель­ные речи, учи­теля тоже, тут же и бро­дяги какие-то. Ужас и созна­нье, что так не может и не должно про­дол­жаться, охва­ты­вали всех и напря­женно искали выхода.

Гроза раз­ра­зи­лась в лице нового гене­рал-губер­на­тора. Он неожи­данно при­е­хал в гим­на­зию и потре­бо­вал сбора всех в акто­вой зале. Уроки были пре­кра­щены, и все, и учи­теля и уче­ники, засте­ги­ва­ясь на ходу, спе­шили в ука­зан­ное место.

Гене­рал стоял у две­рей и грозно встре­чал каж­дого сво­ими твер­дыми глазами.

Когда собра­лись все, он дал отры­воч­ное распоряжение:

– Моле­бен!

Явился свя­щен­ник и регент. Пев­чие вышли вперед.

Моле­бен начался.

– Все петь! – повер­нулся на мгно­ве­ние к уче­ни­кам генерал.

В зад­них рядах и не слы­хали этого при­ка­за­ния. Перед­ние затя­нули кто в лес, кто по дрова.

Гене­рал побаг­ро­вел и, едва дождав­шись конца молебна, обра­тился с гро­мо­вой речью ко всем присутствующим.

– Я вас научу, маль­чишки! – нес­лись его рас­каты по зале. – Раз­врат, пьян­ство, куре­ние табаку по ули­цам! Рас­пу­щен­ность! На клад­би­щах демон­стра­ции. Гим­на­зию раз­гоню! Камня на камне не оставлю! В бара­ний рог согну! Кра­моль­ники! Бун­тов­щики! Пося­га­тели на госу­дар­ствен­ную без­опас­ность! Петь не желают. Вы за чем смот­рите? Вы для чего поставлены?!

Дирек­тор, блед­ный, рас­те­рянно смот­рел на гене­рала, вытя­нув руки по швам.

– Я вам…

– Мол­чать! Я научу вас слу­жить при­сяге и чести! Кто гово­рил речь на кладбище?

Среди гро­бо­вой тишины Долба мед­ленно, боком, блед­ный, стал про­би­раться вперед.

– Ты?!

У Долбы ряб­нуло в глазах.

– Я, – без­звучно раз­да­лось по зале.

– Из дворян?

– Из крестьян.

– Так вот зачем тебе дается обра­зо­ва­ние, небла­го­дар­ный?! Вон! Выгнать его сей­час же…

– Сей­час состо­ится опре­де­ле­ние педа­го­ги­че­ского совета.

– Там совет сове­том, но по моему приказанию.

– Слушаю‑с, ваше превосходительство.

Гене­рал встре­тился гла­зами с Кар­та­ше­вым и молча про­тя­нул ему через чью-то голову руку. Кар­та­шев пожал руку и, покрас­нев, упорно стал что-то обдумывать.

Когда уче­ни­ков рас­пу­стили по клас­сам, Кар­та­шев решился и, собрав все свое муже­ство, бро­сился в перед­нюю, где оде­вался генерал.

– Борис Пла­то­но­вич, – умо­ля­ю­щим голо­сом про­из­нес он и отвел гене­рала в сторону.

– Что, голуб­чик? – лас­ково спро­сил генерал.

– Ради Бога… не губите… – голос Кар­та­шева обры­вался, – Долбу… Он ничего не ска­зал предо­су­ди­тель­ного… Я был там… вышла только бес­такт­ность… это доб­рый, про­стой чело­век… у него не было ника­кого умысла…

Гене­рал в раз­ду­мье накло­нил голову.

– Вы ручаетесь?

– Я руча­юсь своей жизнью.

– Позвать ко мне… этого Долбу.

Долбу при­вели.

– Вы мне даете чест­ное слово, что больше нико­гда ни в чем не будете замешаны?

– Даю, – отве­тил Долба.

– Оста­вить его, но под­верг­нуть дис­ци­пли­нар­ному взыс­ка­нию… Бла­го­да­рите ваших товарищей.

Долго ломало началь­ство голову, какому взыс­ка­нию под­верг­нуть Долбу, и нако­нец решили: сде­лать ему офи­ци­аль­ный выговор.

По рас­по­ря­же­нию поли­ции обоих – и Петра Семе­но­вича и Васи­лия Ива­но­вича – выслали из города.

Рыль­ский вскоре уехал за гра­ницу. Ком­па­ния на про­ща­нье сня­лась вме­сте. Разыс­кали у Вер­виц­кого ста­рый порт­рет Беренди. В длин­ных воло­сах, в какой-то кокет­ли­вой позе, фило­соф с длин­ными ногами сидел в кресле и зага­дочно смот­рел в публику.

Стро­го­сти в гим­на­зии уси­ли­лись. Уче­ни­кам заве­дены были билеты, в кото­рых точно обо­зна­чено было, что допус­ка­лось и чего нет.

Новый инспек­тор, веж­ли­вый и ехид­ный, мучил своих жертв и, пой­мав уче­ника с рас­стег­ну­той пуго­ви­цей, пилил его и дока­зы­вал, что его пуго­вица тесно свя­зана с его без­нрав­ствен­но­стью. Уче­ники пятого класса, с ухар­ским видом, запря­тав в рукав заку­рен­ные папи­росы, ходили по кори­дору и за спи­ной инспек­тора, затя­ги­ва­ясь, гло­тали дым. Это счи­та­лось вер­хом удали и шика.

Позже семи часов уче­ники не смели пока­зы­ваться на улице. За этим сле­дили педеля, боль­шею частью из отстав­ных унтер-офи­це­ров. Они ловили уче­ни­ков и отби­рали у них билеты. Ино­гда уче­ники отку­па­лись от них день­гами, ино­гда выни­мали из кар­мана какую-нибудь склянку, говоря оза­бо­ченно: «Из аптеки – мать больна…» – и спе­шили без оглядки от педеля.

Ино­гда и класс­ные настав­ники в ожи­да­нии вакан­сии начи­нали с роли педелей.

Всем гене­ра­лам гим­на­зи­сты должны были кла­няться, но непре­ду­пре­жден­ные гене­ралы только с удив­ле­нием про­во­жали гла­зами малень­кого, нагру­жен­ного своим ран­цем гим­на­зи­стика в длин­но­по­лой шинели, когда тот усердно вдруг стас­ки­вал свою шапку.

Неру­чев бал­ло­ти­ро­вался в кан­ди­даты пред­во­ди­теля и полу­чил больше сво­его това­рища шаров. По пра­ви­лам, пред­во­ди­те­лем утвер­ждался полу­чив­ший боль­шее коли­че­ство шаров.

Обык­но­венно в таких слу­чаях впе­ред услав­ли­ва­ются, и зара­нее несколько дво­рян решают кан­ди­дату поло­жить налево, чтобы не вышло недо­ра­зу­ме­ния. Пять дру­зей Неру­чева и взя­лись поло­жить ему налево, а поло­жили направо. Прием про­стой, дав­ший победу Неру­чеву. Самого Неру­чева и след про­стыл на этот день в собра­нии. Потол­ко­вали, покри­чали, а Неру­чева все-таки согласно закону утвер­дили. Его при­я­тели, как вино­ва­тые школь­ники, кото­рым бла­го­по­лучно сошла их про­делка, только весело трясли сво­ими уда­лыми голо­вами. Глава их, высо­кий, в рас­стег­ну­том сюр­туке, сред­них лет дво­ря­нин, крепко стоял на своих рас­став­лен­ных ногах, в упор насмеш­ливо смот­рел на шеп­тав­ши­еся кучки дво­рян и готов был на вся­кий скан­дал: в морду так в морду, на дуэль так на дуэль. С наха­лом свя­зы­ваться ни у кого охоты не было. К Неру­чеву при­мкнули те, для кого успех оправ­ды­вает поло­жи­тельно все. Эти с какой-то зави­стью говорили:

– Все-таки, что ни говори, ловкач!

– Ну, держи ухо востро теперь, – тре­пал по плечу Нару­чева в его номере Овсеев, его ста­рый при­я­тель и сосед, чистень­кий, в золо­тых очках, при­че­сан­ный и при­гла­жен­ный гос­по­дин. – Как бы тебе на сле­ду­ю­щих выбо­рах сви­нью не под­пу­стили… Жох народ… Тоже пальца в рот не клади!

– А этого не хочешь, – быстро пока­зал ему кукиш Неру­чев, – мел­ко­по­мест­ные-то мои?! Наряжу их во фраки – и марш…

Гос­по­дин в золо­тых очках долго с вос­тор­гом смот­рел в глаза Неручеву.

– Ну, и ловок! Не пропадешь!

Неру­чев только пре­не­бре­жи­тельно вздер­нул головой.

К удив­ле­нию всех Неру­чев повел зем­ское собра­ние вовсе не так плохо, как это могло казаться. Вокруг него очень быстро собра­лась довольно друж­ная и спло­чен­ная пар­тия: в руки этой пар­тии попало все хозяй­ство уезда. Гово­рили много, но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у Неру­чева. Его бра­нили и ругали, но и враги признавали:

– Что и гово­рить, талант!

Неру­чев сде­лал офи­ци­аль­ное пред­ло­же­ние Зина­иде Нико­ла­евне, и сва­дьба была назна­чена летом в деревне.

– Охота твоей сестре за такую сво­лочь выхо­дить замуж? – спра­ши­вал Кор­нев Карташева.

– Ты меня что ж спра­ши­ва­ешь? Ее спроси… – пожи­мал пле­чами Карташев.

Таня в один пре­крас­ный день пова­ли­лась в ноги Агла­иде Васи­льевне, при­зна­лась в своей бере­мен­но­сти и открыла – от кого.

Что гово­рила ей Агла­ида Васи­льевна и на чем они с Таней поре­шили – оста­лось тай­ной. В тот же день Татьяна исчезла, появи­лась в доме новая гор­нич­ная, и между мате­рью и сыном не про­изо­шло ника­кого раз­го­вора по этому поводу. Неко­то­рое время мать как-то брезг­ливо избе­гала сына, но потом все пошло по-старому.

XXIV

Послед­ний экза­мен был по-латыни. Со стра­хом и тре­пе­том гото­ви­лась к нему ком­па­ния, а больше дру­гих Кар­та­шев. С учи­те­лем у него были лич­ные счеты. Еще в зло­по­луч­ный день исклю­че­ния Беренди учи­тель на совете наста­и­вал на исклю­че­нии Кар­та­шева, утвер­ждая, что явственно слы­шал его голос. Но так как учи­тель в то же время не отвер­гал и того, что и дру­гие то же самое кри­чали, то кто-то, поста­вив вопрос: «всех уж тогда», тем самым тре­бо­ва­ние об исклю­че­нии Кар­та­шева свел на нет. Но учи­тель решился рас­пра­виться с своим вра­гом и как-то вскоре не удер­жался и прямо высказал:

– Вам, Кар­та­шев, уни­вер­си­тета при мне не видать, как своих ушей.

Когда затем в гим­на­зии стало известно о род­стве Кар­та­шева с гене­рал-губер­на­то­ром, учи­тель немного поко­ле­бался и в пер­вое время даже решил было отсту­питься от своей жертвы. Но мсти­тель­ная натура взяла верх, и Кар­та­шев инстинк­том чув­ство­вал, что учи­тель устроит-таки ему пакость.

– Ах, как устал, – гово­рил Кар­та­шев нака­нуне экза­мена, – капельки сил моих нет… и ничего не знаю…

День экза­мена наступил.

Кар­та­шев ушел из дому в девять часов утра и воз­вра­тился только в четыре.

Агла­ида Васи­льевна так вол­но­ва­лась, что не могла даже обедать.

Когда в две­рях пока­за­лась изну­рен­ная, затя­ну­тая, но сия­ю­щая фигура Кар­та­шева, ясно все стало и без вопроса: Агла­ида Васи­льевна бро­си­лась на шею сыну и, не выдер­жав, рас­пла­ка­лась: тяже­лый и труд­ный конец вен­чал дело. С посто­ян­ным риском сорваться, све­сти на нет все – он, ее сын, выплыл на свет, стоял на берегу, спа­сен­ный от тьмы и мрака без­дны. Правда, это был пер­вый только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Поло­вина волос побе­лела на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил – цель достигнута.

Агла­ида Васи­льевна встала и, пере­кре­стив­шись, низко покло­ни­лась обра­зам. Она еще раз поце­ло­вала сына и проговорила:

– Гос­поди, какой ты ужас­ный… Ну, рассказывай…

Кар­та­шев не любил рас­ска­зы­вать, но на этот раз не заста­вил себя просить.

Он сел на окно и, счаст­ли­вый, оправ­ляя при­лип­шие ко лбу волосы, про­из­нес с восторгом:

– Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать…

– С самого начала, – нетер­пе­ливо, весело потре­бо­вала мать.

– Ну, хорошо… При­шли мы… Ну, сна­чала, конечно, extemporalia…[23] Рас­са­дили нас на каж­дую ска­мейку по два… я с краю у про­хода, а с дру­гого края Вер­виц­кий. Ну, думаю себе, плохо… от такого соседа не поживишься…

Зина, Наташа, Агла­ида Васи­льевна, Маня, Сережа и Ася – все пока­ти­лись от весе­лого смеха.

– Ну, ну…

– Ну, хорошо… Про­дик­то­вали нам рус­ский текст и неко­то­рые слова. Я то есть про­сто ни одного почти слова не знаю…

– Ах ты, сквер­ный маль­чик! – весело вскрик­нула Агла­ида Васильевна.

– То есть бук­вально ничего: что поза­был, что, как воро­бьи, выле­тели из головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учи­тель встает с эта­кой своей ядо­ви­той поход­кой, как кошка… только хво­ста не хва­тает… эта­кая сво­лочь… и прямо в мой про­ход… про­шел до конца, воз­вра­тился и как стал около меня, так все время, пока­мест я не напи­сал свой ответ, не отошел!

– Как же ты напи­сал свой ответ? – испу­га­лась мать.

– А вот слу­шай… Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то нево­об­ра­зи­мую… Вот…

Кар­та­шев вынул из кар­мана смя­тый лист, и все с любо­пыт­ством наклонились.

– «Не надо робеть… что делать… как кошка кра­дется», – начала раз­би­рать Наташа.

– Одним сло­вом, ерунда, – пере­бил Кар­та­шев, – только чтоб что-нибудь писать… Не могу ж пере­ве­сти… Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А напро­тив Беер, один еврей­чик, насто­я­щий мед­ведь: мох­на­тый и сле­пой, а хоро­ший уче­ник… фило­соф такой… смотрю, уж, под­лец, напи­сал начерно и соби­ра­ется пере­пи­сы­вать… Ну, думаю, про­па­дать – так про­па­дать: все равно бы на вто­рой год не остался, пове­сился бы, а не остался…

– Ну, глу­по­сти, – пере­кре­сти­лась Агла­ида Васильевна.

– Учи­тель только так пове­дет голо­вой по классу и опять смот­рит, что я пишу… а он бли­зо­ру­кий… Я знаю, что он не может все равно разо­брать, что я там пишу. Я попишу, попишу и как будто заду­ма­юсь; он загля­нет мне в глаза, и я смотрю на него так, как будто говорю: «Ну, что ж, про­пал». А он точно повто­ряет: «Про­пал?» – и так, мер­за­вец, лас­ково смот­рит… А я сижу и сооб­ра­жаю: вот если я упрусь в пере­кла­дину зад­ними ногами…

– А у тебя их сколько? – не утер­пела Наташа.

Все рас­сме­я­лись.

– В зад­нюю пере­кла­дину – так, чтобы как встать, так сразу чтоб схва­тить чер­но­вик Беера в то время, как учи­тель повер­нет голову к классу… Вот так, вот: одно мгно­ве­ние… надо схва­тить, сесть и ни малей­шего звука, и ника­кой пере­мены в позе.

Все так и замерли и жадно, напря­женно смот­рели в рот рассказчику.

– Уперся я ногами, при­гнулся всем туло­ви­щем и как будто весь мир забыл: пишу… только он повел голо­вой, я как вырасту через ска­мейку, цап чер­но­вик Беера и сел… Смотрю: смот­рит прямо на меня Иван Ива­но­вич, и я смотрю. Он покрас­нел и отвер­нулся… А Беер только пле­чами повел: вздох­нул и засел новое писать. А мой под­лец опять все глаза на меня. Я как будто кон­чил и тоже взды­хаю и смотрю на него… дескать, что ж радо­сти с того, что кон­чил? А он как будто спра­ши­вает так участ­ливо: мало радости?

Кар­та­шев и все рассмеялись.

– Ах, какой ты мошен­ник! – пока­чала голо­вой Агла­ида Васильевна.

– Ну, что ж, оставаться?

– Ну, ну, говори.

– Ну, и начал я пере­пи­сы­вать чер­но­вик Беера. Сде­лал нарочно четыре ошибки. И зна­ешь, пока­мест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало… Думаю, забрать чер­но­вик? А вдруг он запо­до­зрит? Хит­рый, под­лец! Нет, нельзя брать… Так и оста­вил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня пол­ное отча­я­нье в лице: «заре­зал, зарезал…»

– Ах ты, Господи…

– Отнес на стол, и вдруг вся сме­лость меня оста­вила, боюсь повер­нуться назад: а вдруг он рас­смат­ри­вает мои чер­но­вики и сей­час позо­вет меня, а вдруг я повер­нусь, и по моему дви­же­нию он все пой­мет и схва­тит чер­но­вики… Иван Ива­но­вич сидит груст­ный и не смот­рит на меня… ах, какая это пре­лесть Иван Ива­но­вич! Так бы и бро­сился ему на шею: «Голуб­чик, про­стите меня, Хри­ста ради, ведь не оста­ваться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно знать не буду, как и все не знают».

– Ну?

– Так и ушел прямо в кори­дор… Немного погодя Кор­нев при­но­сит мои чер­но­вики: я их в кар­ман… вот, вот… вот Беера… Ну, хорошо… Начался экза­мен… Да! как только я ушел, и учи­тель пошел к столу и уж потом и не смот­рел: все друг у друга спи­сали… Когда меня вызвал он, чтобы пока­зать, что он совер­шенно бес­при­страст­ный… да и все равно дирек­тор не дал бы ему… совсем вышел из класса… Я попал к дирек­тору… Ну, а директор…

Кар­та­шев сде­лал пре­не­бре­жи­тель­ную гримасу.

– «Дядя ваш, гово­рят, в Петер­бург соби­ра­ется?» – «Нет, кажется»… Тита Ливия дал пере­во­дить… Черт знает как пере­во­дил! – «Какие гла­голы управ­ляют роди­тель­ным паде­жом?» Я и тут наврал…

– Ах, дрян­ной маль­чик, – рас­сме­я­лась Агла­ида Васильевна.

– «Ну, Бог с вами, гово­рит: тройку» – что и тре­бо­ва­лось дока­зать… Постой, еще не все… Кон­чи­лись экза­мены… засели они выво­дить отметки, а мы в кори­доре усе­лись все на полу и ждем… весь вопрос во мне, конечно… Вдруг там, за две­рью, крик слы­шим: учи­тель чего-то орет, кри­чит бла­гим матом. Опять тише, опять кри­чит! Вдруг дверь рас­пах­ну­лась… а кори­дор тем­ный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела… «Кар­та­шев?» Я как толкну в бок Семе­нова и умер… «Кар­та­шев домой ушел…» Он как хлоп­нет две­рью… И все как умерли там… Тихо-тихо… кон­чили… Один, дру­гой, тре­тий, вышли все, списки пере­дали Ивану Ива­но­вичу – пова­лили мы в залу… «Кар­та­шев…» ой, умру, «три…». Ура-а‑а!

Кар­та­шев весело вско­чил было, раз­ма­хи­вая руками, но вдруг поблед­нел и стре­ми­тельно потя­нулся к графину.

– Ой! – вздох­нул он, когда про­пу­стил несколько глот­ков, – мне вдруг так нехо­рошо сделалось…

– Гос­подь с тобой, – бро­си­лась к нему мать. – Ты ничего не ел еще! И я слушаю…

У Кар­та­шева тряс­лись руки и ноги.

– Ничего… ничего… лучше… Ах, мне совсем нехо­рошо… – Кар­та­шев вдруг бес­сильно опу­стился на стул, и, если б не подо­спев­шие Зина с Ната­шей, упал бы на пол.

– Ничего, прой­дет, – обод­ряла его Агла­ида Васи­льевна, – спирту, одеколон.

Агла­ида Васи­льевна смо­чила оде­ко­ло­ном лоб, виски сына, дала поню­хать спирту и ждала резуль­та­тов, смотря напря­женно в лицо сына. Это было мерт­венно-блед­ное лицо с полу­за­кры­тыми, без­жиз­нен­ными гла­зами, такое выму­чен­ное и измож­ден­ное, что сердце матери сжа­лось от боли. Так бес­ко­нечно дорог он был ей и так бес­ко­нечно жаль было его в эту минуту: сколько муче­нья, неправды… Ведь этот чело­век был ее сын, сын, для кото­рого меч­тала она же когда-то небо достать! Что испы­тал он, что выстра­дал бес­со­зна­тельно в этой каторге непе­ре­да­ва­е­мых мело­чей, назы­ва­е­мой обу­че­нием ума и вос­пи­та­нием души?!

– О, бед­ный, бед­ный мой маль­чик! – И Агла­ида Васи­льевна горячо цело­вала лицо и глаза сына.

– Нет, нет, поез­жай в Петер­бург, – заго­во­рила она, когда Кар­та­шев немного опра­вился и пере­шел на диван. – И я, может быть, также вино­вата, тоже помо­гала ковер­ка­нью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта урод­ли­вая кар­тина нашей жизни… О, какая гадость… сколько лжи, фальши…

Кар­та­шев утом­ленно слушал.

– Гадость, мама! – про­из­нес он, и слезы зака­пали у него из глаз. – Ах, как хоте­лось бы быть чест­ным, хоро­шим, безупречным.

Кар­та­шев судо­рожно при­жал руки к гла­зам и тихо, горько пла­кал. Пла­кали мать, Зина, Наташа, Маня. Пла­кали Ася и Сережа, хотя и не пони­мали ясно при­чины ни своих, ни слез других.

Агла­ида Васи­льевна долго молча выти­рала слезы.

– Будешь и чест­ным, и доб­рым, и хоро­шим… будешь, потому что хочешь…

И, помол­чав, она кончила:

– Я, может, и не укажу тебе дорогу… сам най­дешь… Поез­жай от меня… Поез­жай в Петер­бург… ста­но­вись на свою дорогу…

Агла­ида Васи­льевна встала, пере­кре­сти­лась и пере­кре­стила сына.

– Да хра­нит тебя царица небес­ная! – тор­же­ственно ска­зала она.

И затем упав­шим вдруг, точно про­ро­че­ским голо­сом прибавила:

– Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пой­дешь ты тор­ным путем… не можешь идти – вижу я.

Кар­та­шев сму­щенно всмат­ри­вался в себя: он хотел бы только, но ничего не чув­ство­вал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сто­рону правды и сча­стья, лучи кото­рой только вскользь в каком-то мраке мельк­нули и скры­лись в тумане. Он закрыл глаза.

– Я засну, – тихо про­шеп­тал он.

И все стихло. Во всем доме воца­ри­лась гро­бо­вая тишина: надежда и радость, сила и гор­дость, выплыв­ший на первую отмель моло­дой пло­вец спал своим пер­вым без­мя­теж­ным сном покоя после напря­жен­ной, изну­ри­тель­ной семи­лет­ней войны.

Какие-то весе­лые сны сни­лись Кар­та­шеву. В сумер­ках несся по всему дому весе­лый, воз­буж­ден­ный голос погру­жен­ного в глу­бо­кий сон Карташева:

– Отдай паруса! Выноси кли­вер! Руль на бо-о-рт!

Маня, а за ней и все фыр­кали себе под нос.

– Ты, черт, что тут коман­ду­ешь? Ура!

Кар­та­шев открыл глаза.

С окна в ком­нату пры­гали Кор­нев, а за ним Долба.

– Кор­нев?! – встре­пе­ну­лась Наташа и бро­си­лась в ком­нату, где спал Кар­та­шев, чтоб пре­ду­пре­дить Корнева.

Но Кар­та­шев уж проснулся.

– Что такое? Ничего не пойму! – орал Корнев.

– Что за скан­дал?! – весело огля­ды­вался Долба.

– Есть хочу, – ска­зал, с насла­жде­нием вытя­ги­ва­ясь, Карташев.

– Тёме есть, Тёме есть, – радостно закри­чала Наташа. И, повер­нув­шись к Кор­неву и Долбе, весе­лая, счаст­ли­вая, пожи­мая им руки, она повто­ряла: – Поздрав­ляю, поздравляю.

При­шли и дру­гие поздравить.

– В Питер? – спро­сила с едва уло­ви­мой груст­ной нот­кой Наташа.

– А то куда же? – весело пере­спро­сил Корнев.

– Все, непре­менно, – засме­ялся своим мел­ким сме­хом Долба.

– Счаст­ли­вые, – про­тя­нула Маня, – там опера…

И, вытя­нув шейку, совсем уже барышня, блед­ная и хоро­шень­кая, под­драз­ни­вая, она запела нежно:

Туда, туда, ско­рее в горы!

– Ка-а-рмен! – взвыл вос­тор­женно Корнев.

– Вас режут? – спро­сила Наташа.

– Без ножа режут!

– Поздрав­ляю! – появи­лась в две­рях Агла­ида Васильевна.

– Чув­стви­тель­нейше вас бла­го­дарю, – начал было комично Кор­нев и вдруг так рас­тро­гался, что при­ло­жился к руке Агла­иды Васильевны.

Долба после­до­вал при­меру Корнева.

– Ох, как чув­стви­тельно, – ска­зала рас­се­янно Наташа, – хоть сядьте, что ли?

– Да‑с, Ната­лья Нико­ла­евна, рас­чув­ству­ешься, – отве­тил с комич­ным жаром Кор­нев, при­кла­ды­вая руку к сердцу, – смею доло­жить, на свет словно вто­рой раз наро­дился – такое вос­па­ре­нье восчув­ство­вал. Вот в учебнике‑с писано: посмотри на Неа­поль и умри, а я бы везде напи­сал: окончи гим­на­зию и…

– Черт с ней, – рас­сме­ялся Долба.

– Молчи… небла­го­дар­ный! Гос­поди, да неужели же я само­на­сто­я­щий человек?!

– Ударь меня! – потре­бо­вал Долба.

Кор­нев ударил.

– Еще!

Кор­нев еще раз, сде­лав рожу, изо всей силы уда­рил его по спине.

– Нет, не сплю, – виз­жал Долба.

– А все-таки вы про­пу­стили свою спе­ци­аль­ность, потому что вы актер, – ска­зала Маня.

– А вы Кармен.

Агла­ида Васи­льевна сидела возле сына и радостно смот­рела, как послед­ний жадно, ложку за лож­кой уби­рал суп.

– Постойте! Да что с ним такое? – спо­хва­тился Корнев.

– Ото­щал, – рас­сме­ялся Карташев.

– Ну, и было дело, – ска­зал Кор­нев, при­се­дая пред Агла­и­дой Васильевной.

– Слы­шала.

– Видеть надо было, что только было!

– Было и мохом поросло, – задум­чиво вста­вила Зина, смотря в окно.

– Да, уже про­шлое… – быстро, с каким-то сожа­ле­нием повер­нулся к ней Кор­нев. – Когда про­шло, как миг один…

– Так и вся жизнь, – грустно накло­нила голову Агла­ида Васильевна.

– Если б люди все­гда пом­нили, что жизнь только миг, – вздох­нул Кор­нев, под­нося ноготь ко рту.

Все замол­чали.

– Бросьте ногти, – строго ско­ман­до­вала Маня.

– Вино­ват! – почти­тельно отве­тил он, быстро отдер­ги­вая руку.

1895

---

Инструмент проверки текста на орфографические и грамматические ошибки онлайн, позволит исправить
самые громоздкие
ошибки, с высокой степенью точности и скорости, а
также улучшить свой письменный русский язык.

Если возможно несколько исправлений, вам будет предложено выбрать одно из них.
Слова в которых допущены ошибки выделяются разными цветами, можно кликнуть на подсвеченное слово,
посмотреть описание ошибки
и выбрать исправленный вариант.

Инструмент поддерживает 8 языков.

Орфография

Написать текст без каких-либо орфографических или пунктуационных ошибок достаточно сложно даже
специалистам.
Наша автоматическая проверка
орфографии
может помочь профессионалам, студентам, владельцам веб-сайтов, блогерам и авторам получать текст
практически без ошибок. Это не только поможет им исправить текст, но и
получить информацию о том, почему использование слова неправильно в данном контексте.

Что входит в проверку текста?

• грамматические ошибки;
• стиль;
• логические ошибки;
• проверка заглавных/строчных букв;
• типографика;
• проверка пунктуации;
• общие правила правописания;
• дополнительные правила;

Грамматика

Для поиска грамматических ошибок инструмент содержит более 130 правил.

• Деепричастие и предлог
• Деепричастие и предлог
• «Не» с прилагательными/причастиями
• «Не» с наречиями
• Числительные «оба/обе»
• Согласование прилагательного с существительным
• Число глагола при однородных членах
• И другие

Грамматические ошибки вида: «Идя по улице, у меня развязался шнурок»

• Грамматическая ошибка: Идя по улице, у меня…

• Правильно выражаться: Когда я шёл по улице, у меня развязался шнурок.

Пунктуация

Чтобы найти пунктуационные ошибки и правильно расставить запятые в тексте, инструмент содержит более
60 самых важных правил.

• Пунктуация перед союзами
• Слова не являющиеся вводными
• Сложные союзы не разделяются «тогда как», «словно как»
• Союзы «а», «но»
• Устойчивое выражение
• Цельные выражения
• Пробелы перед знаками препинания
• И другие

Разберем предложение, где пропущена запятая «Парень понял как мальчик сделал эту модель»

• Пунктуационная ошибка, пропущена запятая: Парень понял,

• «Парень понял, как мальчик сделал эту модель»

Какие языки поддерживает инструмент?

Для поиска ошибок вы можете вводить текст не только на Русском
языке, инструмент поддерживает проверку орфографии на Английском, Немецком и Французском

Приложение доступно в Google Play

Вечер и ночь накануне экзамена часто ощущаются даже более волнительно, чем сам экзамен. В это время хочется попробовать повторить всё неповторённое, выучить невыученное. Но хороший ли это план? Как провести последний вечер перед ЕГЭ с пользой, расскажем в этой статье. 

Лечь спать пораньше

«То есть вы предлагаете просто лечь спать и ничего не повторять?» Да. 

Объясняем: выучить всё невозможно, и тем более невозможно это сделать за одну ночь. Зато за это время можно сбить режим, заработать головную боль и получить ощущение разбитости — а это совсем не то, что хочется испытывать перед экзаменом. 

Поэтому в последнюю ночь перед экзаменом лучше заняться сном или отдыхом: прогуляться, принять ванну, приготовить вкусный ужин и лечь спать пораньше. 

Если вам сложно засыпать легко и быстро, вы страдаете бессонницей из-за волнения и в целом у вас наблюдаются проблемы со сном, вам помогут 12 лайфхаков для здорового сна.

Заранее собрать рюкзак

Составьте список необходимых вещей и соберите сумку на экзамен с вечера. Возьмите паспорт, несколько чёрных ручек, лекарства (если нужны), бутылку воды без этикетки, шоколадку в прозрачном пакете. 

Утром появятся другие заботы, и чтобы не забыть ничего важного, лучше собраться заранее без спешки и волнения. 

Нарисовать короткие схемы на сложные темы

Ключевое слово — короткие! Пишите и рисуйте только самое необходимое и то, что вы боитесь забыть. Например, если в анатомии наибольшую сложность представляют отделы мозга, нарисуйте именно мозг, а не строение сердца. 

Схемы-шпаргалки совсем не обязательно брать с собой. Их главная роль — структурирование информации. Поверьте, на самом экзамене они не пригодятся: вы легко вспомните то, что туда вписали вечером. 

Если вы ещё не пользовались схемами, посмотрите, как с их помощью можно разложить тему про важные циклы в биологии.

Полностью переключиться

Выпускной год был полностью посвящён ЕГЭ. Поэтому любимое дело поможет переключить внимание с экзамена: вы перестанете волноваться и поймаете позитивную волну, которая поможет пережить ответственный день с наименьшим уровнем стресса. Может быть, вы давно не посещали любимые тренировки, не ходили в кино или не гуляли в парке? 

Выписать планы на лето

Жизнь после ЕГЭ не только не заканчивается — она начинает играть новыми красками. Поверьте: завтрашний день — не конец. Составление планов на лето поможет победить ощущение неизбежности конца света после экзаменов: сдадите ЕГЭ и начнётся настоящее лето, беззаботное и счастливое. Может быть, вы хотите поехать на юг или в деревню к бабушке? Или начать заниматься велоспортом и пойти на курсы рисования? 

Поговорите с другом

Позвоните другу, который тоже сдаёт экзамен. Поддержите его, поделитесь своими чувствами и послушайте, что расскажет он. Это поможет понять, что экзамен предстоит не только вам: каждый год ЕГЭ сдают тысячи выпускников. Они прошли через это — значит, у вас тоже всё получится. 

Можно выполнить все эти дела, а можно — парочку самых приятных, например, собрать сумку и хорошо выспаться. Ничего не бойтесь и идите на экзамен спокойно: вы старательно готовились весь год. Думаете, вы ничего не запомнилось? Это не так. Не переживайте: вы точно знаете всё необходимое и отлично справитесь с любыми заданиями. 

Выдохните, улыбнитесь и смело идите вперёд: после экзамена начинается новый интересный этап жизни. Всё получится!

Основное о сервисе

Текстовод Пунктуация расставляет заглавные буквы, запятые и другие знаки препинания на нескольких языках (выбирайте язык текста под окном ввода).

Для работы без рекламы и в отдельной очереди используйте PRO версию, повышайте удобство и скорость работы с программой.

Результаты хранятся в истории 7 дней.

Разметка результатов:

• красным цветом обозначаются ненужные знаки препинания,

• оранжевым цветом выделяются слова, в которых поставлена заглавная буква,

• желтым цветом указываются новые знаки,

• зеленый цвет означает, что знаки стоят по правилам и исправление не требуется.

При клике по выделенным знакам препинания, их можно заменить или убрать.

Немного цифр

Вы зашли, не зарегистрировались и хотите расставить знаки. Для вас доступна 1000 знаков.

Вы зашли, прошли быстрый процесс регистрации и теперь можете проверять текст размером в 1500 символов.

Вы зашли, зарегистрировались и приобрели PRO версию. Для вас открыто 100k знаков, а также, отключен просмотр рекламы и выделена отдельная очередь на проверку.

Порядок работы программы.

1. Введите в рабочее окно проверяемый тест. Не забывайте, что буквы е и ё — это разные буквы русского алфавита.

2. Если хотите воспользоваться PRO версией, поставьте соответствующую галочку. Язык устанавливается автоматически, либо вы можете скорректировать его сами.

3. Нажмите «Расставить».

4. Удалите красные знаки. Для этого просто щёлкните по ним.

5. Проверьте верно ли добавлены жёлтые.

6. Оставьте на месте зелёные знаки.

Учтите, что программа автоматически онлайн расставляет 80% знаков препинания, остальные 20% вам придётся поставить вручную.

Важная роль знаков препинания.

Правильно расставленные знаки препинания помогают верно понять вашу письменную речь.

Благодаря пунктуации, мы делаем нужные акценты на важных деталях.   

Если написать текст, совсем не используя знаки препинания, получится каша.

Паузы (запятые, точки, многоточия), эмоции (восклицательный и вопросительный знаки), сомнения    — вот короткий список чувств, выражаемых с помощью пунктуации.

Когда необходимо ставить знаки препинания:

Запятые:

• Разделение независимых предложений внутри сложного, а также, придаточных в составе главного.

• Между главным и придаточным предложениями.

• Для обозначения границ однородных членов.

• Во время перечня объектов, вещей, процессов, событий, операций или повторяющихся предметов.     

• Для обозначение сравнительных, определительных и обстоятельственных оборотов.

• При выделении слов или их групп, ограничивающих, поясняющих или уточняющих другие слова в одном предложении.

• Для определения границ междометий, обращений, вводных слов.

Двоеточия:

• Для оформления списков.

• В начале перечисления однородных слов.

• Для оформления прямой речи.

• В других ситуациях.

Тире:

• В случаях замены «а именно» перед пояснением в конце предложения.

• Для того, чтобы указать пространственные пределы (в случае замены «от и до»).

• Когда в предложении отсутствуют союзы, а второе предложение содержит итог первого. Или 1-е предложение имеет значение времени или условия.

• В прямой речи.

• Для отделения пояснительных и дополнительных членов.

• Для связи подлежащего со сказуемым, являющимся существительным.

• Перед обобщающим словом в конце перечисления однородных членов.

Точка с запятой:

• Для отделения простых предложений в составе сложносочинённого в случае, когда уже присутствуют другие знаки препинания.

• В бессоюзном, сложном предложении, содержащим много запятых, внутри простых предложений, не соединённых смысловым значением.

• Для разделения простых предложений, соединённых союзами, но имеющих различный смысл.

• При необходимости разделения фрагментов предложения для конкретизации определённой мысли.