Когда карцев открыл дверь землянки чтобы выйти комбат задержал его сочинение егэ

Ññûëêè:

Êîíêóðñû ðîìàíîâ íà Author.Today

Çàãàäêà Ëóêîìîðüÿ

Медведева Елена Сергеевна

Данная творческая работа (сочинение – эссе) о творчестве известного советского поэта, прошедшего всю войну в качестве военного корреспондента,- К.М.Симонова приурочена к юбилейной дате: 100-летие со дня его рождения. Сочинение подготовила ученица 5 класса. Она выделила основную тему в творчестве К.Симонова, отметила влияние его поэзии на читателя, выразила своё мнение по данному вопросу, познакомила с наиболее понравившимся стихотворением из наследия автора, постаралась раскрыть мысль автора на примере стихотворения «Жди меня, и я вернусь…».

Эта творческая работа интересна, понятна для восприятия. В ней используются достоверные факты из жизни К.М.Симонова. Присутствует авторская позиция ученика по данной теме.

Скачать:

Предварительный просмотр:

«Военная тема в поэзии К. Симонова»

Сочинение – эссе

Война… Какое короткое, но в то же время очень ёмкое слово. В нём горе, беда, смерть, страдания, разруха, слёзы. Сейчас мы узнаём о ней из книг, кинофильмов и документальных источников. А ведь она коснулась практически каждую семью в нашей стране, да и в других странах тоже.

Нет, наверное, на Земле ни одного человека, который бы ничего не знал о том великом горе, свалившемся на мирный народ. Проходят годы. Великая Отечественная война все дальше отодвигается вглубь истории. Но интерес к ней не утихает. Она и сейчас напоминает о себе со страниц книг, с экрана телевизора.

Ты это горе знаешь понаслышке,

А нам оно оборвало сердца, —

так пишет о войне К. Симонов — поэт, с первых дней войны надевший военную форму, чтобы служить военным корреспондентом. Он понимал могучую силу слова, способного не только поддержать человека в трудную минуту, удержать от отчаянного необдуманного шага, но и вдохновить на настоящий подвиг. К. Симонов писал, что «поэзия всегда должна звать людей к мужеству, к решимости не отступать ни перед препятствиями, ни перед угрозами, ни перед необходимостью отдать свою жизнь за правое дело».

Как оказалось, в тяжелые годы Великой Отечественной войны поэзия была необходима не только на фронте, в местах боевых действий, но и для тех, кто остался в тылу, — матерям и любимым, женам и детям.

Советский писатель Константин Михайлович Симонов всегда был верен одной, главной теме своего творчества. Тема эта — мужество и героическое служение Родине. Образ войны постоянно присутствует в произведениях писателя как нечто реальное, чудовищное, что необходимо изучать, с чем нужно бороться, чтобы победить.

Военная лирика сделала имя Симонова широко известным. Стихи Симонова учили воевать, преодолевать военные и тыловые тяготы: страх, смерть, голод, разруху.

Более того, они помогали не только воевать, но и жить. Именно в суровую военную пору, точнее, в самые тяжелые первые месяцы военной страды созданы почти все поэтические шедевры Симонова: “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…”, “Жди меня, и я вернусь”, “Если бы нас своим могуществом…”, “Майор привез мальчишку на лафете…”.

Мужество и любовь неразделимы в сердце солдата, и наверно, поэтому симоновские стихи военных лет настолько проникают в душу, трогают сердце, что невозможно оставаться равнодушным, читая их.

Стихи, созданные в годы войны, отмечены знаком суровой правды жизни, правды человеческих чувств и переживаний. В них порой, даже резких, даже зовущих к мщению насильникам и обидчикам, властно звучит человеческое простое слово.

Меня больше всего тронуло стихотворение К.Симонова «Жди меня, и я вернусь…».

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть желтые дожди,

Жди, когда снега метут, жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут, позабыв вчера…

Оно призывало вопреки всему – надеяться и ждать! А фронтовику верить в то, что дома его очень ждут. Эта вера во многом будет питать его мужество и стойкость. Произведение брало за живое верой в то, что встречи людей, тянущихся друг к другу, непременно произойдут. Это стихотворение давало надежду на скорую встречу. Его пересылали, переписывали, передавали с фронта домой и из тыла – на фронт. Оно как молитва, заговариванье судьбы, хрупкий мост между жизнью и смертью. В нем предсказано, что война будет долгой и жестокой, и угадано, что человек – сильнее войны. Если любит, если верит. «Жди меня» повторяли как заклинание тысячи мужчин и женщин. Верность в любви обретала роковую силу.

…Ожиданием своим ты спасла меня.

Вся его поэзия, как и не менее популярная проза, отражают героическую эпоху жизни страны. От Великой Отечественной войны нас отделяют десятилетия, но произведения К. Симонова не уходят в прошлое, они продолжают звучать активным призывом к добру, братству, миру.

Война всегда несправедлива, особенно к тем, кто погиб. Но подвиг их помнить надо. «Вспомним всех поименно, сердцем вспомним своим. Это нужно не мертвым. Это надо живым…»

Прочитайте фрагмент рецензии, составленной на основе текста. В этом фрагменте рассматриваются языковые особенности текста. Некоторые термины, использованные в рецензии, пропущены. Заполните пропуски необходимыми по смыслу терминами из списка. Пропуски обозначены буквами, термины — цифрами.

Фрагмент рецензии:

«Константин Михайлович Симонов показывает читателю истинную цену одного из вроде бы обычных эпизодов войны. Чтобы воссоздать картину боя, автор использует разнообразные средства выразительности. Так, в тексте использованы различные синтаксические средства, в том числе (А)
__________ (в предложениях 14, 20), и троп (Б)
__________ („кровавых метров“ в предложении 22, „несмотря на оглушительный огонь“ в предложении 29), а также приёмы, среди которых (В)
__________ (предложения 12-13). Ещё один приём — (Г)
__________ (предложения 38-40; предложение 50) — помогает понять мысль автора».

Список терминов:

1)
цитирование

2)
эпитет

3)
синонимы

4)
фразеологизм

5)
ряд однородных членов предложения

6)
парцелляция

7)
вопросно-ответная форма изложения

литота

9)
метафора

Текст:

Показать текст

(1)
Сделав несколько сильных огневых налётов рано утром, немцы теперь вели систематический миномётный и орудийный огонь. (2)
То здесь, то там среди стволов взмётывались высокие снежные столбы.

(3)
Впереди, в роще, как выяснила разведка, были две линии глубоких продольных снежных траншей с тремя-четырьмя десятками укреплённых землянок. (4)
Подходы к ним были минированы.

(5)
Было ровно двенадцать. (6)
Сквозь стволы просвечивало полуденное солнце, и, если бы не глухие разрывы перелетавших через голову мин, лес выглядел бы как в мирный зимний день.

(7)
Первыми скользнули вперёд штурмовые группы. (8)
Они шли по снегу во главе с сапёрами, очищая путь для танков.

(9)
Пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят шагов — немцы ещё молчали. (10)
Но вот кто-то не выдержал. (11)
Из-за высокого снежного завала раздалась пулемётная очередь.

(12)
Штурмовая группа залегла, она сделала своё дело. (13)
Вызвала огонь на себя. (14)
Танк, шедший за ней, на ходу повернул орудие, сделал короткую остановку и ударил по замеченной пулемётной амбразуре раз, другой, третий. (15)
В воздух полетели снег и обломки брёвен.

(16)
Немцы замолкли. (17)
Штурмовая группа поднялась и рванулась вперёд ещё на тридцать шагов.

(18)
Снова то же самое. (19)
Пулемётные очереди из следующей землянки, короткий рывок танка, несколько снарядов — и летящие вверх снег и брёвна.

(20)
В роще, казалось, свистел сам воздух, пули врезались в стволы, рикошетили и бессильно падали в снег. (21)
Под этим огнём трудно было поднять голову.

(22)
К семи вечера части полка, пройдя с боем восемьсот снежных и кровавых метров, дошли до противоположной опушки. (23)
Роща Дубовая была взята.

(24)
День выдался тяжёлый, раненых было много. (25)
Теперь роща целиком наша, и немцы открыли по ней ураганный миномётный огонь.

(26)
Уже темнело. (27)
Между стволами были видны не только снежные столбы, но и вспышки разрывов. (28)
Усталые люди, тяжело дыша, лежали в отбитых траншеях. (29)
У многих от усталости, несмотря на оглушительный огонь, смыкались глаза.

(30)
А по лощине к опушке рощи, пригибаясь и перебегая в промежутках между разрывами, шли термосоносцы с обедом. (31)
Был восьмой час, кончались сутки боя. (32)
В штабе дивизии писали оперативную сводку, в которой среди других событий дня отмечалось взятие Дубовой рощи.

(33)
Стало теплее, на дорогах снова видны оттаявшие воронки; из-под снега снова начинают показываться серые башни разбитых немецких танков. (34)
По календарю весна. (35)
Но стоит на пять шагов отойти с дороги — и снег снова по грудь, и двигаться можно, только прорывая траншеи, и пушки надо тащить на себе.

(36)
На косогоре, с которого широко видны белые холмы и синие перелески, стоит памятник. (37)
Жестяная звезда; заботливой, но торопливой рукой человека, снова идущего в бой, выведены скупые торжественные слова.

«(38)
Самоотверженные командиры — старший лейтенант Бондаренко и младший лейтенант Гавриш — пали смертью храбрых 27 марта в боях под рощей Квадратной. (39)
Прощайте, наши боевые друзья. (40)
Вперёд, на запад!»

(41)
Памятник стоит высоко. (42)
Отсюда хорошо видна зимняя русская природа. (43)
Может быть, товарищи погибших хотели, чтобы они и после смерти далеко провожали взглядом свой полк, теперь уже без них идущий на запад по широкой снежной русской земле.

(44)
Впереди расстилаются рощи: и Квадратная, в бою под которой погибли Гавриш и Бондаренко, и другие — Берёзовая, Дубовая, Кривая, Черепаха, Нога.

(45)
Они не назывались так раньше и не будут называться потом. (46)
Это маленькие безымянные перелески и рощицы. (47)
Их крёстными отцами были командиры полков, дерущихся здесь за каждую опушку, за каждую лесную прогалину.

(48)
Эти рощи — место ежедневных кровавых боев. (49)
Их новые имена каждую ночь появляются в дивизионных сводках, иногда упоминаются в армейских. (50)
Но в сводке Информбюро от всего этого остаётся только короткая фраза: «За день ничего существенного не произошло».

(По К.М. Симонову)

Константин (Кирилл) Михайлович Симонов

(1915-1979) — русский советский прозаик, поэт, киносценарист, журналист и общественный деятель.

Инструкция

Сначала определим проблему. Чтобы понять, какую проблему рассматривает писатель К.М. Симонов, нужно увидеть в тексте основное событие о том, что автор рассказывает о поступке солдата, который добывает «языка». Из его действий понятно, что он чётко выполняет задание. Он верен солдатскому долгу.
Первое предложение в сочинении может быть таким: «Русский писатель К.М. Симонов рассматривает проблему отношения к воинскому долгу».

Для комментария к проблеме сделайте краткий пересказ поведения человека с формулировкой нравственных понятий, относящихся к выбранной проблеме. Для комментирования выбирайте предложения, которые относятся конкретно к проблеме. Желательно ответить на вопросы: Что происходит с человеком, о котором рассказывается? Как он ведёт себя?
Комментарий может быть таким: «Перед солдатом, о котором рассказывает автор, поставлена задача – добыть «языка». Школенко действовал осторожно, экономил время. Когда увидел немцев, подумав, изменил первоначальное решение стрелять из автомата, спокойно взял противотанковую гранату. Когда он взял немца в плен и тот нёс пулемёт, Школенко это показалось забавным».

Когда раскрываем позицию автора, обращаем внимание на то, как выражены его чувства. Отношение автора к поднятой проблеме можно оформить так: «Автор хочет сказать, что воинский труд разведчика стал для него повседневным. Это уже опытный солдат, который знает свои обязанности. Чувство долга укоренилось в нём, стало для него привычным. Благодаря внутренней убежденности таких воинов и их ответственности за порученное дело, наступила победа».

Своё отношение к позиции автора: согласие или несогласие – надо пояснить. Возможны дополнительные мысли по поводу достойного поведения солдат.
Например, можно написать так: «Я согласна с мнением писателя. Действительно, самое главное для солдата – всегда чувствовать долг перед людьми, которых он защищает».

Для читательского аргумента №1 рекомендуем использовать события из жизни главного героя произведения А.С. Пушкина «Капитанская дочка» Петра Гринева.
Читательский аргумент №1 может выглядеть таким образом: «Остался верным воинскому долгу, клятве, которую он принёс императрице, Пётр Гринёв, главный герой произведения А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Молоденький офицер впервые оказался в ситуации, когда его принуждали присягнуть Пугачёву, когда надо было задуматься о солдатском долге: остаться в живых, но стать изменником или умереть, но остаться с чистой солдатской совестью».

Для читательского аргумента №2 советуем взять сведения о главном герое повести Б. Васильева «В списках не значился» Николае Плужникове.
Читательский аргумент №2 может быть написан так: «Чувство долга было на первом месте в жизни молодого лейтенанта Николая Плужникова, главного героя повести Б. Васильева «В списках не значился». Это чувство никогда его не покидало. Ни тогда, когда он мог бы выбраться из Брестской крепости, ведь он даже не числился ещё в списках. Ни тогда, когда два солдата предлагали ему бросить девушку Мирру и пробраться к своим. Ни тогда, когда он остался совсем один. И только тогда, когда немцы направили еврея Свирского в катакомбы с условием, что он останется живым, если выведет советского командира, Николай Плужников вышел из подземелья. Немцы поняли, что солдатский долг этот человеку выполнил сполна. Они поразились его стойкости и отдали ему, врагу, высшие почести».

Чтобы написать заключение, подумайте над тем, в чём солдат должен быть внутренне убеждён и когда он бывает стойким до конца и одерживает победу.
Заключение в сочинения в формате ЕГЭ может быть оформлено так: «Итак, если солдат внутренне убеждён в необходимости защищать других, оставаться верным тому, кому присягал, он будет стойким до конца и всегда будет одерживать победу».

Добрый день! Предлагаю вам ознакомиться с пятью текстами, которые были на ЕГЭ по русскому языку в 2017 году, и с теми проблемами, которые можно было выделить.

1. Отрывок из «Мадонна с пайковым хлебом» Глушко Мария

Проснулась уже утром, поезд опять стоял — где- то недалеко от Пензы, — в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках — просто не верилось в это утро, что есть война.
Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — ее звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее — никого, а в Челкаре — родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой.

Лев Михайлович — тот старик, что спал у нее в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.
Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!
Лев Михайлович разлил кипяток — Нина заметила на его пальце след обручального кольца, — потом отнес чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.

А вы? — Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. — Завтракайте и пейте чай.

Лев Михайлович покачал головой.

Я уже завтракал, благодарю… На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.

Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, — не брит, не ухожен, пальто все в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, — но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в свое время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем. Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций все, что удавалось достать: вареную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на столик: «Это не вам, это грядущему поколению-с!» А как спокойно и надежно ей было, когда он спал полусидя, привалившись к ее ногам, а днем шутил, называл «деточкой», заговаривал ее тревогу… Как же теперь без него?

И вдруг она все поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции, потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше!
Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, — сказала она. — Но это же не причина, это, простите, мелочно… Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом еще достанем…

Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил ладони:

Дорогие дамы, благодарю, но я еще так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.
Она все стояла и смотрела ему вслед и думала, что, наверно, этот человек жил хорошей интересной жизнью, у него была квартира и в ней много старинных книг, а может, был и рояль — у него длинные артистические пальцы, — и он играл вечерами, а в доме пахло цветами. А теперь вот скитается — бездомный, осиротевший и голодный, ему негде приклонить голову, и все из-за проклятой войны! И сколько еще людей страдает на дорогах войны, каждый день идут плохие новости, и всякий раз перед сводкой Совинформбюро болью сжимается сердце…

Проблемы:

1. Война ломает судьбы людей.
2. Жизнь мирного населения во время войны.
3. Взаимопомощь в сложных ситуациях.

1. Андрей Соболев
   

Андрей Соболев

– член Комитета Совета Федерации по науке, образованию и культуре; журналист, поэт-песенник; представитель от исполнительного органа государственной власти города Севастополя.

В наше время чтение художественной литературы, по сути, – привилегия. По крайней мере для людей из деловых кругов или мира политики. Слишком много времени отнимает этот род занятий. Недосуг. Да и чтение – это тоже работа, и в первую очередь – над собой. Пусть незаметная, не столь обременительная, но у человека, потратившего день на решение проблем, требующих интеллектуальной и душевной отдачи, порой просто не остается сил поинтересоваться новинками литературы. Это никого не оправдывает, но причины очевидны, а стойкую привычку к серьезному чтению выработали не все. Увы.

Для большей части взрослых и пожилых людей в наши дни телевидение и кино заменяют чтение, они если и знакомятся с новинками книжного рынка, то за редким исключением в примитивном киноизложении.

Молодежь же все чаще познает мир слова через наушники плееров и интернет-ресурсы, на смартфонах и планшетах, которые всегда под рукой.

Мне возразят, что книжные магазины не пустеют, электронные версии книг во множестве скачивают и читают, Союз писателей, слава богу, не распался. Все верно, мастера слова живы, тяга к чтению – отличительная черта русского мира – еще не истреблена, но, применю известную формулировку, «узок круг этих революционеров». Цены на печатное слово сегодня не сломили только самых стойких, любознательных и одухотворенных. Сокращение сети книжных магазинов и библиотек уж никак не способствовало увеличению числа читателей в самой читающей стране. Качество издаваемой продукции порой отрицает сам термин «литература», а пробиться сквозь буйное многообразие детективов и любовно-криминальных поделок у нормальной книжки шансов немного. К тому же спросите у любого пишущего: во что обходится издание его книг и можно ли жить этим ремеслом?

Возможно, я сгущаю краски и кто-то сумеет нарисовать более оптимистичную картину, но мне кажется необходимым учитывать реалии времени.

Себя отношу к той категории людей, что заняты делом – политикой, общественной деятельностью. Но мой пример не типичен. Умудряюсь читать и даже писать. Последнюю свою книгу, четвертый сборник стихов и песен «Перевернутая страница», выпустил в октябре 2014 года. Не останавливаюсь на этом, папки рукописей и черновиков пополняются, хотя перелеты, поездки и ночные бдения – вот весь писательский ресурс, который у меня остается.

С чтением еще сложнее, паузы выпадают редко. Но урывками (не за один присест) прочел недавно две новинки «Тайны и мифы науки. В поисках истины» Александра Городницкого и «Все потерять и вновь начать с мечты» Вадима Туманова. В таком же режиме читаю сейчас «Берлинскую лазурь» Владимира Конкина и «Совсем другое время» Евгения Водолазкина.

Если попытаться охарактеризовать недавно прочитанное, то первое, что приходит на ум: это написали ЛИЧНОСТИ! И Городницкий, и Туманов в эпитетах и представлениях не нуждаются. Люди, сделавшие себя сами. Им веришь. Сама история их жизни не позволяет усомниться в выводах и формулировках. А ведь это очень важно – верить автору, что бы мы ни читали – научную литературу, роман или мемуары. Знаменитое «Не верю!» Станиславского проникает сейчас во все жанры и виды искусства. И если в кино динамика кадра и лихость сюжета могут отвлечь внимание зрителя от нестыковок и откровенной фальши, то печатное слово сразу выталкивает на поверхность всякое вранье, все, что написано ради красного словца, высосано из пальца. Воистину – писаное пером не вырубишь топором. Всякий раз, сочиняя строчку, стих, песню, статью, я думаю: а не пустышка ли это, которая бесследно канет в море ей подобных, став лишь оскорбительной попыткой встроиться в ряд литературных имен, «просиявших» на нашей земле. Поверят ли? Ведь глобальное недоверие, пришедшее к нам из политики, все прочнее укореняется в литературе, искусстве и, конечно, повседневной жизни. Может, оттого, что на историческом пути нас слишком долго обманывали и водили за нос?

Проверяя читательский багаж прошлых лет, прихожу к выводу, что я всегда неосознанно тянулся к авторам, не только отмеченным писательским талантом, но и обладавшим выдающейся личной историей. Биографией, как тогда говорили. В советское время информация о личной жизни популярных авторов была дозированной, а порой и недоступной, о пиаре тогда никто и не догадывался. Но крупицы их дел и поступков были у всех на слуху, оживляли образ и увеличивали наши симпатии и степень доверия. Так было с Маяковским, так было с Высоцким и Визбором. С Солженицыным и Шаламовым, Гашеком и Лемом. И многими другими, чьи тексты мы разбирали на цитаты, чьи книги становились самыми убедительными аргументами в спорах.

Многие из тех, кто ныне пробавляется писательским трудом, в жизни поступками не отмечены, хотя информационная среда и технологии позволяют из любого мало-мальски значимого события сделать мощный пиар. Личные встречи с читателями, столь популярные в прошлом, перестают быть элементом взаимопознания автора и читателя. Но бывает и по-другому. Вот вспомнилась последняя встреча с Олесем Бузиной. В севастопольском книжном магазине он презентовал книгу. Яблоку негде было упасть. Мы и не поговорили толком: затолкали почитатели, но для него такая форма знакомства и общения с читателями была не менее важной, чем написание книг. Он был настоящим и знал цену слову. Цену его слова тоже знали. Финал известен.

Не знаю, что является критерием настоящей литературы, для меня главным мерилом был и остается результат – чтобы тебе поверили.

Проблемы:

1. Угасание интереса к чтению (у молодёжи).
2. Книги уступают место другим источникам информации.

1. Санин «72 градуса ниже нуля»

Гаврилов — вот кто не давал Синицыну покоя.
Память, не подвластная воле человека, сделала с Синицыным то, чего он боялся больше всего, — перебросила его в 1942 год.
Он стоял на часах у штаба, когда комбат, сибиряк с громовым басом, отдавал приказ командирам рот. И Синицын услышал, что батальон уходит, оставляя на высоте один взвод. Этот взвод должен сражаться до последнего патрона, но задержать фашистов хотя бы на три часа. Его, Синицына, взвод, второй взвод первой роты! И тогда с ним, безусым мальчишкой, случился солнечный удар. Жара стояла страшная, такие случаи бывали, и пострадавшего, облив водой, увезли на повозке. Потом по дивизии объявляли приказ генерала и салютовали павшим героям, больше суток отбивавшим атаки фашистов. И тут командир роты увидел рядового Синицына.
— Ты жив?!
Синицын сбивчиво объяснил, что у него был солнечный удар и поэтому…
— Поня-ятно, — протянул комроты и посмотрел на Синицына.
Никогда не забыть ему этого взгляда! С боями дошел до Берлина, честно заслужил два ордена, смыл никем не доказанную и никому не известную вину кровью, но этот взгляд долго преследовал его по ночам.
А теперь еще и Гаврилов.
Перед самым уходом «Визе» к нему подошел Гаврилов и, явно пересиливая себя, неприязненно буркнул: «Топливо подготовлено?»
Синицын, измученный бессонницей, падающий с ног от усталости, утвердительно кивнул. И Гаврилов ушел, не попрощавшись, словно жалея, что задал лишний и ненужный вопрос. Ибо само собой разумелось, что ни один начальник транспортного отряда не покинет Мирный, не подготовив своему сменщику зимнего топлива и техники. Ну, не было в истории экспедиций такого случая и не могло быть! Поэтому в заданном Гавриловым вопросе любой на месте Синицына услышал бы хорошо рассчитанную бестактность, желание обидеть и даже оскорбить недоверием.
Синицын точно помнил, что кивнул он утвердительно.
Но ведь зимнее топливо, как следует, он подготовить не успел! То есть подготовил, конечно, но для своего похода, который должен был состояться полярным летом. А Гаврилов пойдет не летом, а в мартовские морозы, и поэтому для его похода топливо следовало готовить особо. И работа чепуховая: добавить в цистерны с соляром нужную дозу керосина, побольше обычного, тогда никакой мороз не возьмет. Как он мог запамятовать!
Синицын чертыхнулся. Нужно немедленно бежать в радиорубку, узнать, вышел ли Гаврилов в поход. Если не вышел, сказать правду: извини, оплошал, забыл про топливо, добавь в соляр керосина. Если же Гаврилов в походе, поднять тревогу, вернуть поезд в Мирный, даже ценой потери нескольких дней, чтобы разбавить солярку.
Синицын начал одеваться, сочиняя в уме текст радиограммы, и остановился. Стоит ли поднимать панику, на скандал, проработку напрашиваться? Ну какие будут на трассе морозы? Градусов под шестьдесят, не больше, для таких температур и его солярка вполне сгодится.
Успокоив себя этой мыслью, Синицын снял с кронштейна графин с водой, протянул руку за стаканом и нащупал на столе коробочку. В полутьме прочитал: «люминал». И у Женьки нервишки на взводе… Сунул в рот две таблетки, запил водой, лег и забылся тяжелым сном.

Через три часа санно-гусеничный поезд Гаврилова ушел из Мирного на Восток.

Проблемы:

1. Нравственный выбор.
2. Проявление мужества человеком.
3. Как воспоминания влияют на жизнь человека?
4. Почему важно уметь признавать свои ошибки?

1. По Куваеву.

Отрывок из романа «Территория».

В палатке по ночам стало холодно. Салахов мотался по окрестностям, набирал пробы в рюкзак. Пробы он приносил Богу Огня, который, закутавшись в плащ, сидел у воды и хлюпал носом. Когда Салахов приносил пробу, он лишь моргал слезящимися от простуды глазами, сбрасывал плащ и шел в воду. Салахов очень его жалел.

Потерпи, — сказал он.

А я чего? Я терплю! — быстро ответил Бог Огня.

Когда собрали лагерь, Салахов взял рюкзак Бога Огня, положил его сверху на свой.

Я сам, я сам, — наконец сказал Бог Огня. Лицо у него было серым, и зубы постукивали в ознобе. Так как Салахов ему не ответил, то Бог Огня пробормотал, оправдываясь:

Простудился я маленько. Только пустому мне срамотно идти.

Придем на Ватап, там кусты, — сказал Салахов. — Устрою тебе парную, и будешь здоровый.

Где? — Я понесу. Она легонькая, — засуетился Бог Огня. Бог Огня сбросил бочку и сразу разжег костер. Салахов выбрал косу с ровной галькой, расчистил от снега, натаскал сухих веток. Снег перестал, но облака так и висели: выстрели дробью — прольются осадками. Они быстро наносили кучу сушняка величиной с большую копну. Бог Огня запалил ее, и скоро на гальке полыхал огромный и жаркий костер. Когда костер прогорел, в центр его поставили наполненную водой полубочку и, приплясывая от жары, натянули мокрую палатку прямо над раскаленными камнями. Салахов притащил охапку зеленых веток, бросил ее в палатку, велел Богу Огня раздеваться и залез следом сам. Банка воды, опрокинутая на гальку, взорвалась паром. Бог Огня блаженно взвыл, и так полчаса из палатки доносились взрывы пара, хлестание веток и стон. От сохранивших тепло камней палатка просохла, и они провели ночь в сухом и нежарком тепле. Утром Салахов проснулся в палатке один. Тепло все еще держалось, и Салахов полежал в дремоте. Выйдя из палатки, он увидел ясное небо и Бога Огня у воды. Тот неторопливо мыл пробу, взятую прямо у берега.

Проснулся я прямо здоровый, — сказал рабочий и радостно передернул в подтверждение плечами.

Решил посмотреть на удачу в лоток. Над верховьями реки висело солнце, небо было безоблачным, и тундра, и пожелтевший кустарник сверкали радостным желтым цветом, снег исчез. Бог Огня положил лоток, снял росомашью шапку и вытащил из-за отворота ее кусок лески.

Красную тряпочку жрет, собака. Гляди! — он преданно глянул на Салахова, метнул леску в воду и тотчас выбросил на песок крупного темноспинного хариуса. Бог Огня укрепил ноги в не по росту больших сапогах, поддернул телогрейку, сдвинул лохматую шапку и стал челноком таскать хариусов одного за другим. Вскоре весь песок вокруг него был завален упругими отливающими перламутром рыбами.

Хватит! — сказал Салахов.

Остановись.

На эту бы реку… да с сетями, да с бочками. И горб гнуть не надо. На материке-то лазишь, лазишь с бреднем, еле на уху наберешь. А если бы эту реку туда. А нашу воронежскую сюда. Все равно тут населения нету, здесь и пустая река сгодится. — Ты бы там ее за неделю опустошил, — сказал Салахов.

За неделю? Не-ет! — вздохнул Бог Огня.

Закрывай санаторий, — распорядился Салахов.

Может, навялим да с собой унесем? — предложил нерешительно Бог Огня.

Против жадности слова силы не имеют, — усмехнулся Салахов.

Против нее автоматы нужны. Салахов, забыв, что ему надо брать пробу, все шагал и шагал по сухому берегу реки Ватап. Мысль о том, что добро к людям ведет к их же освинению, была ему очень неприятна. Какая-то безысходная мысль. По опыту армии, по опыту тюремной жизни Салахов знал, что излишняя строгость так же озлобляет людей. «Значит, ни добром, ни страхом нас не возьмешь, — думал он.

Но должен быть какой-то подход. Должна же быть открытая дверь…» И вдруг Салахов остановился. Ответ, найденный им, был прост, очевиден. Среди множества человеческих коллективов есть, наверное, только один, который твой. Как в армии своя рота. Если ты нашел его — держись за него зубами. Пусть все видят, что ты свой, ты до конца с ними. И что у тебя все на виду. Одна крыша, одна судьба.
Проблемы:

1. Отношение к природе/ потребительское отношение к природе.
2. Человеческая жадность.
3. Роль дружбы в жизни человека.

1. По К.Г. Паустовскому

Мы прожили несколько дней на кордоне, ловили рыбу на Шуе, охотились на озере Орса, где было всего несколько сантиметров чистой воды, а под ней лежал бездонный вязкий ил. Убитых уток, если они падали в воду, нельзя было достать никаким способом.
Но больше всего времени мы проводили на Пре. Я много видел живописных и глухих мест в России, но вряд ли когда-нибудь увижу реку более девственную и таинственную, чем Пра.
Сосновые сухие леса на ее берегах перемешивались с вековыми дубовыми рощами, с зарослями ивы, ольхи и осины. Корабельные сосны, поваленные ветром, лежали, как медные литые мосты, над ее коричневой, но совершенно прозрачной водой. С этих сосен мы удили упористых язей.
Перемытые речной водой и перевеянные ветром песчаные косы поросли мать-и-мачехой и цветами. За все время мы не видали на этих белых песках ни одного человеческого следа – только следы волков, лосей и птиц.
Река шла причудливыми изгибами. Ее глухие затоны терялись в сумраке прогретых лесов. Над бегучей водой беспрерывно перелетали с берега на берег сверкающие сизоворонки и стрекозы, а в вышине парили огромные ястребы.
Все доцветало вокруг. Миллионы листьев, стеблей, веток и венчиков преграждали дорогу на каждом шагу, и мы терялись перед этим натиском растительности, останавливались и дышали до боли в легких терпким воздухом столетней сосны. Под деревьями лежали слои сухих шишек. В них нога тонула по косточку.
Но удивительнее всего в этих местах был воздух. В нем была полная и совершенная чистота. Эта чистота придавала особую резкость, даже блеск всему, что было окружено этим воздухом. Каждая сухая ветка сосны была видна среди темной хвои очень далеко. Она была как бы выкована из заржавленного железа. Далеко было видно каждую нитку паутины, зеленую шишку в вышине, стебель травы.
А среди дня и река и леса играли множеством солнечных пятен – золотых, синих, зеленых и радужных. Потоки света то меркли, то разгорались и превращали заросли в живой, шевелящийся мир листвы. Глаз отдыхал от созерцания могучего и разнообразного зеленого цвета.
Лесные запахи набегали волнами. Подчас трудно было определить эти запахи. В них смешивалось все: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба… Оно было таким глубоким и чистым, что невольно верилось, будто эти воздушные океаны тоже приносят свой запах – озона и ветра, добежавшего сюда от берегов теплых морей.
Очень трудно подчас передать свои ощущения. Но, пожалуй, вернее всего можно назвать то состояние, которое испытывали все мы, чувством преклонения перед не поддающейся никаким описаниям прелестью родной стороны.
Тургенев говорил о волшебном русском языке. Но он не сказал о том, что волшебство языка родилось из этой волшебной природы и удивительных свойств человека.
А человек был удивителен и в малом и в большом: прост, ясен и доброжелателен. Прост в труде, ясен в своих размышлениях, доброжелателен в отношении к людям. Да не только к людям, а и к каждому доброму зверю, к каждому дереву.

Проблемы:

1. Влияние природы на человека.
2. Формирование положительных качеств характера благодаря природе.

Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2018. Симонов. О войне.
тексты по русскому языку егэ 2018. варианты егэ по русскому языку 2018. Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2018.

— Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете. — Вот! Я в армейской еще позавчера заметил, хотел вам почитать, да у меня кто-то замахорил… Вот… — И стал медленно читать вслух громким, сердитым голосом: — «Немецко-фашистские мерзавцы зверски расправляются с попадающими к ним в плен ранеными красноармейцами. В деревне Никулино фашисты изрубили на куски восемь раненых красноармейцев-артиллеристов; у троих из них отрублены головы…» — Он задержал палец на том месте, до которого дочитал, и, продолжая держать его там, поднял злые глаза и спросил: — Ну, что? — Спросил так, словно кто-то спорил с ним. Потом снова посмотрел на то место, где держал палец, и повторил: — «У троих из них отрублены головы…» А я вчера немца убил, так мне Караулов по уху дал. Да?

— Так тебе и надо! — отозвался Комаров. — А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! Посмотри, какой стрелок!

— Так я ж его и брал, — возразил Леонидов.

— Не ты один брал.

— Ну ладно, по уху, — сказал Леонидов. — Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! Ладно, пусть, — повторил он. — Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить — расстреляю! Это как понимать?

— А так и понимать: не бей «языка», — снова наставительно сказал Комаров.

— «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов.Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло…» — Он снова оторвался от газеты. — Для чего нам про это пишут? А, младший сержант?

— Чтоб злей были.

— Я и так чересчур злой!

— А «языка» все равно не трогай, — отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. — Раз взял, значит, взял.

— Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! — зло сказал Леонидов. Синцов отложил бритву. Последние слова Леонидова рассердили его.

— А ты нам свою злость в глаза не суй! Подожди… — хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. — Ты злой! А сколько фашистов у тебя на счету? Кроме того пленного, два? А Комаров добрый, у него четверо!

Когда он в первый раз выходил из землянки умываться, это не бросилось ему в глаза, а сейчас он внезапно заметил всю красоту природы в этот солнечный зимний день: и на редкость синее небо, и белизну нападавшего за ночь снега, и черные тени стволов, и даже треугольник самолетов, летевших так высоко, что их далекое, тонкое пение не казалось опасным. Только что в блиндаже они спорили между собой о войне и смерти, о том, как убивать людей, и о том, можно ли при этом быть добрым и злым… А сейчас он шел к развалинам барского дома по залитой солнцем и разлинованной тенями стволов сосновой аллее и думал, как, в сущности, плохо приспособлен человек к той жизни, которая называется войной. Он и сам пытается приучить себя к этой жизни, и другие заставляют его приучиться к ней, и все равно из этого ровным счетом ничего не выходит, если иметь в виду не поведение человека, на котором постепенно начинает сказываться время, проведенное на войне, а его чувства и мысли в минуту отдыха и тишины, когда он, закрыв глаза, может, словно из небытия, мысленно возвратиться в нормальную человеческую обстановку… Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. Можно только сделать вид, что ты привык, и некоторые очень хорошо делают этот вид, а другие не умеют его делать и, наверное, никогда не сумеют. Кажется, он, Синцов, умеет делать этот вид, а что проку в том? Вот пригрело солнышко, небо синее, и самолеты летят куда-то не сюда, и пушки стреляют не сюда, и он идет, и ему так хочется жить, так хочется жить, что прямо хоть упади на землю и заплачь и жадно попроси еще день, два, неделю вот такой безопасной тишины, чтобы знать, что, пока она длится, ты не умрешь…

Как ни голодно было, а кое-что он сумел сберечь, чтобы отвезти жене. Он завернул в газету несколько сухарей, сунул их в вещевой мешок; так же поступил и с хлебом. Кусок булки, что дали на Новый год, он упаковал отдельно в два слоя бумаги. Но это еще не все: у него было несколько порций сахару — целое богатство.

Через час Карцев шел по проселочной дороге к пункту Б., где держал оборону полк. Стоял сильный мороз, дорога была бела и безлюдна. Идти ему было тяжело, сердце билось прерывисто, с непривычки глаза болели от снежного блеска.

К вечеру он пришел в часть и здесь узнал, что писем от жены не было. Ему стало ясно, что дела ее плохи, если перестала писать, — прежде письма шли от нее часто. Тогда он пошел на КП батальона, доложил о своем прибытии и сразу же попросился в город, объяснив причину.

— Дело серьезное, — сказал комбат. — У многих ленинградцев такие дела нынче, не у тебя одного.

«Откажет», — подумал Карцев, и сердце у него захолонуло.

— Два дня хватит? — резко спросил комбат.

— Хватит, товарищ майор, — торопливо сказал Карцев, но сразу же добавил: — Я еще не совсем выправился, товарищ майор, ходить трудно, — а вдруг машин попутных не будет… Мне бы еще один день.

— Ну ладно, три дня. Послезавтра отправишься в город. Твой взвод, когда рощу «Хохол» отбивали, хорошо действовал — вот тебе и поощрение.

На переднем крае почти все было по-старому. Стреляли, как и двадцать дней тому назад, — ни чаще, ни реже. Вокруг позиции взвода прибавилось несколько воронок, их уже наполовину занесло снегом; расщепило снарядом ель возле одной из стрелковых ячеек. Выбыло три бойца, а в пополнение дали одного, — и то еще хорошо, могли и совсем не дать. Людей не хватало.

Через три дня, еще до рассвета, Карцев отправился в путь. Тропинка петляла между елей, огибала воронки. Задумавшись о своем, Карцев машинально шел по ней и ни разу не сбился.

Было тихо, но порой некстати, невпопад, как вспугнутые со сна, начинали трещать автоматы, в их трескотню насильственно вмешивался нечастый щелкающий гул винтовочных выстрелов, и снова все затихало.

Иногда ослепительно холодный зеленоватый свет вплывал в вышину и озарял окрестность: это неприятель, боясь, что подползет наша разведка, бросал ракеты; тогда тени елей острыми черными треугольниками проектировались на равнину, ветви изуродованных осколками берез колеблющейся сетчатой тенью ложились на мерцающий наст, набухали и, как щупальца, ползли через тропинку. Но вот ракета, достигнув своего зенита, на мгновение замирала в высоте и плавно, печально падала вниз, и деревья спешили обратно вобрать в себя свои тени, и тени торопились к ним.

На полпути к КП батальона Карцев присел отдохнуть возле подбитого танка. Ноги почему-то ныли, во рту был неприятный металлический привкус, вещевой мешок давил на плечи — сказывалась ранняя выписка из госпиталя, голод. Но таким холодом несло от промерзшего железного корпуса, такая стужа проняла вдруг Карцева, что он с минуты не высидел, пошел дальше.

Дойдя до поросшего кустарником бугра, согнувшись в три погибели, увязая в снегу, пошел он по его склону, не по верху. Бугор простреливался, и хоть ночью финнам и не было видно, ходят по нему или нет, но пулеметы у них были установлены так, чтобы и в темноте, наугад, хлестать по пристрелянному гребню, — нет-нет да и дадут очередь. Вот и теперь раздалось несколько выстрелов, и пули прошли над бугром, сбивая ветки с кустов. Карцев обрадовался своей осторожности: пойди он верхом — могли бы ранить или убить, и лежать бы ему со своим грузом на снегу. Прежде он, бывало, и днем, по какой-то странной лени, чтобы сократить дорогу на КП и не карабкаться по склону, перебегал бугор поверху. Но последние два дня он стал осмотрителен, стал бояться, что его ранят и он так и не попадет в город к жене. Сейчас же он был особенно осторожен: в своем мешке за плечами он нес не только свои припасы, но и две посылки товарищей по роте. Три жизни он нес за плечами и отвечал за них.

Но вот он дошел до КП и доложил, что отбывает.

— Ни пуха ни пера, — сказал майор, — смотри не опоздай, и так три дня дал тебе.

Потом, когда Карцев открыл дверь землянки, чтобы выйти, комбат задержал его:

— Тут письма идут на Мухина, бойца из третьей роты, ленинградца, а он больше недели как убит. Извещение мы жене послали, да сейчас там в городе плохо почта действует, ты уж зайди к его жене и скажи, что так, мол, и так. Конечно, поручение не очень веселое, но ты постарайся, сделай!

Карцев записал адрес и сказал:

— Будет исполнено, товарищ майор.

Когда он дошел до дивизии, ему повезло: оттуда шла машина в город, порожняком. Грузовик был открытый, в передней его части на подостланном брезенте уже сидело несколько человек — выбрали место потеплее, за кабиной, где не так обдувает ветром.

— Здравствуйте, — сказал Карцев и сел на пустой ящик посреди площадки.

— Вы, товарищ, — вот звания не знаем, — садитесь к нам сюда, места хватит, — промолвил кто-то из сидящих.

— Спасибо, спасибо, вам и так тесно, я здесь посижу, — ответил Карцев.

И хоть он и остался сидеть на прежнем месте, но от этого приглашения ему словно теплее стало. «Хорошие люди, всюду есть хорошие люди», — подумал он.

Было темно, тихо. Карцев сидел и невольно слушал, как один из сидящих впереди, видимо сержант или старшина, вполголоса рассказывал соседу о каком-то Смирнове: «…я ему говорю: «Ты брось, от этого добра не будет». А он мне: «Не твое дело, в этом мне никто не начальство, вода не водка, пить не запретишь». Вот он придет с поста, наложит этого учебного сахару, соли то есть, в кипяток — и пьет. Ну, пухнуть стал. Тогда я уж по-другому…»

Но тут загудел, зафыркал мотор, и грузовик тронулся, «Как мне везет сегодня… — со слегка суеверным чувством подумал Карцев. — Лучше бы все вначале похуже, зато потом получше».

Грузовик давно уже набрал ход. Сзади из-под колес круглой белой волной летела снежная пыль, смешиваясь с голубым дымком отработанного бензина. Подняв воротник полушубка, Карцев сидел спиной к движению и смотрел, как вдали над сизой полосой леса восходит морозное солнце. Как холодно было в этот час, как просторно и бездомно! Темнота еще давала какую-то иллюзию тесноты, тепла, — но теперь, под этим светлеющим, зеленовато-голубым небом, мир был весь открыт холоду.

А водитель, видно, тоже очень спешил в город — он все наддавал газу, и грузовик летел по прямой дороге. Вот уже начался асфальт, и хоть он был почти невидимым под ледяной коркой, но машина пошла глаже и еще быстрее. «В наш век больших скоростей пространство становится субстанцией», — вспомнил Карцев фразу одного своего университетского товарища. От быстроты движения ледяной ток воздуха пробивал одежду, струйками расползался по телу. Пространство, сжимаемое скоростью, как поршнем насоса, сопротивлялось, уплотнялось, становилось ощутимым. «Что ждет меня в городе?» — думал Карцев, и эта мысль жила в нем все время, на что бы он ни смотрел, что бы он ни чувствовал.

Между тем показались дачные предместья; некоторые из них пустовали, над другими из труб шел дым. Нежилые домики казались целее, новее, а у тех, в которых жили, окна были забиты фанерой, досками, заткнуты тряпьем, ломаная мебель валялась у крылец, ограды палисадников были разобраны. Но вот начались многоэтажные строения, кирпичные ограды, замаячил вдали высокий трубчатый корпус элеватора, когда-то, наверно, полный зерна, теперь же наверняка пустой; потянулись желтые пакгаузы с полукруглыми крышами из рифленого железа; безмолвное, покрытое инеем бетонное здание какого-то завода, словно ледяной брусок, сверкнуло за поворотом; показались зеленые и красные вагоны, до подножек занесенные снегом, огромные оледенелые паровозы со снежными горбами на железных спинах, загнанные блокадой в тупик, но ждущие своего часа. Начался город.

Город незаметно втянул в себя машину. Вот грузовик объехал большую воронку, огражденную кроватями, и Карцев невольно подумал: «Сколько же теперь в городе кроватей, на которых некому спать?..»

Один из бойцов постучал в крышу кабины, и грузовик остановился на широком проспекте, посредине которого стоял трамвай, — казалось, трамвай приехал сюда просто по мостовой, рельсов не видно было под снегом. Боец, постучавший в кабину, спрыгнул, попрощался и ушел.

Его учили побеждать. Прежде чем отправить в Афган в качестве секретного агента, старший лейтенант ГРУ Сергей Карпов прошел особо сложный тест на выживание. Экзаменаторы вынесли вердикт — годен, и все же, прощаясь, мысленно перекрестили… Война экзаменовала его по-своему, ломала, жгла, терзала, рвала на части. И ранило Сергея не раз, и в плену побывал, и сотни раз был на волоске от смерти, и уж в голове не укладывается, как он смог остаться живым и выполнить секретное задание.

Посвящается Сергею Карпову.
С завистью к его офицерской молодости.
Солдату маршрута Кабул — Джабаль-Ус-Сирадж.
Солдату и поэту.

Книга первая

Посвящается Сергею Карпову.

С завистью к его офицерской молодости.

Солдату маршрута Кабул — Джабаль-Ус-Сирадж.

Солдату и поэту.

Глава 1. Экзамен

Она летела рядом, буквально в нескольких сантиметрах. Красивые карие глаза были задумчивы и равнодушны. Гибкое, стройное тело было восхитительно! Она не обращала на меня ни малейшего внимания. По крайней мере, так казалось. Но я не обольщался на этот счет: чем-то я все-таки был ей интересен. Ведь иначе её не было бы рядом со мной, да и шерсть у неё на загривке поднялась совсем не случайно. Гравитация делала свое дело — до воды оставалось не более полуметра. Впервые в жизни я жалел, что не умею летать. Взмахнул бы руками, да и вернулся обратно. На палубу пограничного катера. Хотя и не люблю пограничные катера, вернулся бы. Просто, еще меньше, чем пограничные катера, я люблю пограничных собак. Особенно таких, как та, что летела сейчас рядом. Даже если она и казалась такой равнодушной…

Экзамен был бездарно провален. Катер должен был появиться не раньше, чем через два часа. За это время я ушел бы далеко за Днестр. Но вмешался нелепый случай — жене одного из пограничников срочно понадобилось на другой берег. Катер казался песчинкой в днестровском лимане, я не тянул и на микро-песчинку. По всем вселенским законам мы не могли встретиться. Кроме какого-то одного закона, о котором я видно забыл. Через Днестр переправлялся по стандартной схеме: одежда лежала в водонепроницаемом пакете рядом с увесистым булыжником. Пакет привязан к телу веревкой. Узел «Прощай, мама». Альпинисты хорошо знают этот узел. Как только появился катер, короткое движение, и одежда с камнем ушла на дно. Меня подняли на борт. Подошел старший прапорщик. Он был немногословен.

— Документы?

Более забавного вопроса я и не ожидал услышать. Нужно было что-то ответить в том же духе. И в голове уже рождалась шутливая фраза: «Вы знаете, офицер, документы, шифры, оружие и наркотики утонули. Я не виноват…» Но в это время за моей спиной раздался звонкий девичий смех. На мостике стояла миловидная, светловолосая девушка. Вопрос о документах вызвал у нее взрыв веселья. До пограничников, похоже, тоже стала доходить неуместность вопроса. И в этот момент я совершил глупость. Необъяснимую, бессмысленную. Я прыгнул за борт… Взыграло детство в одном месте. Решил произвести впечатление на девушку. Прыжок действительно был красивым. Недаром столько лет занимался плаванием. Но еще более красивым был прыжок пограничной собаки. Профессиональный, классный прыжок. Вот тогда-то я и захотел вернуться обратно. Захотел научиться летать. Но рожденный ползать, как известно… Я шмякнулся о воду как старая, разбитая калоша. Я лежал в воде как старое гнилое бревно. Рядом мило плескалась овчарка. Ей было приятно поплавать после длинного рабочего дня. И лишь изредка она бросала равнодушный взгляд в мою сторону. Ждала, когда я пошевельнусь. О, моя попытка бегства или сопротивление при задержании были бы для нее настоящим праздником. Она мечтала об этом всю свою жизнь. Или, по крайней мере, с утра (возможно, утром ее не слишком сытно покормили). Но я превратился в бревно, у меня не было рук — только ветки, не было ног — только корни, не было мыслей. Я был всего лишь бревном. Я даже не думал о жуках — короедах.

Меня снова подняли на борт. Шуток больше не было. Кроме одной — на руки надели наручники и пристегнули их к ограждению. Катер подходил к берегу. Незаметно подкрадывались сумерки. Наступал час волка. А волка, как известно, кормят ноги. То есть лапы. Или зубы. Не помню. В любом случае пора было делать ноги и показывать зубы.

И все-таки здорово, что я уже не был бревном. Мокрым, гнилым. Противно! Я — волк! Приятно познакомиться, волк. Для вас просто волк. Да, тоже очень приятно!

И что это я так переживаю из-за какой-то овчарки. Собаки — не самое страшное в жизни. Вы когда-нибудь были волком? Спали в лесу? Чутко прислушиваясь к каждому шороху. Ведь каждый шорох таит опасность, и каждый встречный может быть не только дичью, но и врагом. Если после неудачной охоты мокрая шерсть у вас на боках к утру покрывалась ледяной коркой, вы меня поймете. А собаки не так уж и страшны. С молоком матери я впитал знание, что уходить от них лучше по скошенным лугам. Запах свежего сена сбивает их со следа. Уходить весело, легко и лишь раз-другой, резко сменив направление бега. Охотничьи собаки слишком прямолинейны, почувствовав близость добычи, они глупеют, пропускают место поворота. Теряют след, сбиваются в кучу и затаптывают все вокруг. Собаки.

Если это не сработает, слишком назойливым можно перегрызть горло. В крайнем случае, можно укусить себя за лапу. Это здорово отвлекает, когда тебя рвут на части охотничьи собаки. Помогает расслабиться. И драться до последнего вздоха. И умереть, сомкнув зубы на чьей-нибудь шее.

Катер подошел к причалу. Девушка легко выпорхнула с катера на трап. Сержант-пограничник провел мимо меня овчарку. На поводке она выглядела очень мило. И хотя шерсть у нее стояла дыбом, как и раньше, во взгляде появилось что-то новое. Не уважение, нет. Признание достойного противника, признание его силы. Кажется, меня признали. За своего. Четверолапого. Было приятно. Вот только блохи совсем заели. Так хотелось почесать лапой брюхо, но я удержался. Не хотелось проявлять слабость при посторонних. Волк должен быть сильным. Тем более перед овчаркой. Кстати, между нами, волками, довольно симпатичной овчаркой. Была бы волчицей, с ней бы еще вполне можно было бы вместе повыть на луну.

Я проводил ее взглядом. Пора было бежать. Но я все медлил. Ждал, когда проводник с собакой уйдут с причала. При них уходить не хотелось. Люди могли наказать овчарку за то, что она меня упустила. Подумать, что и они в том виновны, мозгов у них едва бы хватило. Проще было наказать бедную собачку. Ничего, подожду еще минутку. Подводить овчарку не хотелось. Хоть и собака, а ведь тоже ходит на четырех лапах. Солидарность. Людям этого не понять.

Время остановилось. Пограничник с собакой исчезли за углом какой-то постройки. Старший прапорщик отстегнул наручники от ограждения и почти ласково толкнул меня на трап. Я обреченно вздохнул, поскользнулся, смешно вскинул вверх руки в наручниках и упал в воду. Никакой самодеятельности, никакой изобретательности. Скукотища! Сделал то, что должен был сделать. Акцентировал внимание пограничников на своей безобидности (руки в наручниках высоко над головой), рассмешил их своей неуклюжестью (упав в воду, удивленно вскрикнул: «Ой, тону!»). Побарахтался в воде, пару раз погрузился под воду. Ну, просто цирк какой-то! И, резко оттолкнувшись от борта катера, ушел на глубину. Дальше работало течение. Метрах в двадцати от причала я, еще находясь на катере, приметил несколько торчащих из воды свай. От меня требовалось совсем немного — не ошибиться в выборе направления, доплыть под водой до свай и зацепиться за них. А дальше: выключить сознание, превратиться в водоросли и оставаться под водой как можно дольше. Главное не промахнуться. Вынесет на открытое место, сразу заметят. Перехитрить пограничников можно, уйти от их катера — нет. Мне повезло, я не промахнулся — сваи оказались на месте. Мне повезло даже вдвойне — голова тоже оказалась на месте. К сожалению, это место было одно и то же. Я не учел скорости течения, прозрачности воды и сумерек. И еще сотни факторов, которые необходимо учитывать беглецам. Руки прошли в паре сантиметров от одной из свай, следом шла голова… Я моментально догадался, что будет дальше (Вообще-то я сообразительный), у меня хватило на это времени. Времени не хватило лишь на то, чтобы сгруппироваться, чтобы что-либо изменить. Удар был просто ошеломляющий! И если бы у этой безмозглой водоросли было бы хоть чуточку серого вещества, не обошлось бы без серьезного сотрясения мозга. Шейные позвонки, казалось, просто рассыпались, но самое ужасное было не это. Удар выдавил из легких остатки кислорода и выбил меня из равновесия. Я больше не был водорослью, не мог дышать под водой и любоваться проплывающими рядом рыбками. Я был тем, кем был на самом деле: старым, больным человеком на третьем десятке лет. Пытающимся сдать выпускной экзамен, точнее успешно его провалившим.

Все было предопределено свыше. В книге судеб. После окончания Московского высшего общевойскового училища выпускник спортивного взвода, бывший чемпион Московского военного округа и призер Вооруженных Сил по военно-прикладному плаванию был направлен для прохождения дальнейшей военной службы в один из приморских округов. До ближайшего моря рукой подать! Тут недалеко. Сразу за пляжем. Правда, пляж тянулся на тысячу километров и назывался «Черными песками». Каракумы. Туркестанский военный округ. Полгода провел в горном учебном центре, изучая взрывное дело и снайперскую науку, занимаясь альпинизмом и стрельбой. Джентльменский набор юного разведчика ограничивался двадцатью с лишним учебными дисциплинами. Не так уж и много для начала. По выпуску из центра занимался проводкой агентурных разведчиков за кордон, организовывал «коридоры» и обеспечивал их безопасность. Пригодились и навыки боевого пловца — один из выделенных для военной разведки «коридоров» представлял собой цепочку подземных озер и, затопленных грунтовыми водами, подземных ходов (У КГБ и МВД были свои каналы для выхода на территорию соседнего государства). При проведении одной из таких операций группа разведчиков попала в засаду, прикрывая их отход, получил тяжелое ранение. И все-таки ушел от преследователей. Группа вернулась без потерь. Вообще-то работа без потерь была своеобразной визитной карточкой разведчиков. Ибо потери были синонимом непрофессионализма. А непрофессионалов в военной разведке не держали. После госпиталя дорога в боевое применение была заказана, впереди маячила штабная работа в разведотделе. И все-таки он выбил у командования свой последний шанс: дать ему возможность сдать выпускной экзамен в учебном центре. (Действующие разведчики не реже одного раза в год проходили переподготовку в горном учебном центре. И сдавали обязательный «выпускной экзамен»). Ему этот шанс предоставили. Правда решение по нему было уже принято. Оно не зависело от результатов сдачи экзамена. Но он об этом, естественно, не знал.

У каждого выпускника центра была своя задача: учебная либо боевая. Ему досталась учебная: без документов пересечь территорию Одесского военного округа, приграничную зону. На территории сопредельного государства встретиться с человеком и вернуться. Была бы боевая, не сливали бы наши комитетчикам информацию, что противник планирует нарушить Государственную границу. А для МВД, что с зоны под Красноводском бежал особо опасный рецидивист, убил часового, захватил оружие. При задержании стрелять на поражение. И его приметы. Для блокировки и прочесывания местности привлекались войска округа и Внутренние войска. Другими словами создавалась рабочая обстановка. От выпускника требовалось лишь доказать свою профессиональную пригодность. И уложиться в двенадцатидневный срок.

Он сделал все правильно. Отсыпался днем. Шел ночами, обходя населенные пункты, милицейские кордоны и прячась от людей. Питался корешками съедобных растений и сырой рыбой, один раз ему даже посчастливилось поймать гюрзу. Но он дошел до границы, сутки вел наблюдение за пограничниками, вскрывая систему их постов и секретов. Переправился через Прут и встретился в условном месте со связником. По итогам экзамена, ребята из пограничного наряда, несшего службу на участке его прохода, получили по три года колонии общего режима. (За нарушение правил несения пограничной службы, повлекшее тяжкие последствия. Он узнает об этом через много, много лет). А сейчас ему оставалось самое трудное. Возвращение. Границу пересек в другом месте. Это заняло еще двое суток, но так было надо. Он не любил возвращаться старыми тропами. Дошел до Днестровского лимана и… Провалил экзамен. Все коту под хвост. Он целый день прятался в воде под старой корягой, вел наблюдение и ждал сумерек. Как только на другом берегу зажглись редкие огоньки, начал переправу. Увы, когда до берега оставалось не более километра, появился пограничный катер. Фатальная случайность! И все-таки ему здорово повезло. Во-первых, его не узнали. Злую шутку с пограничниками сыграла ведомственная неприязнь между МВД и КГБ. Приметы, якобы бежавшего с зоны рецидивиста, были только у милиционеров. Если бы они были у пограничников, к нему бы отнеслись более серьезно. Во-вторых, катер явно использовался не по служебному назначению, а это всегда здорово расхолаживает. Даже пограничников. И, в-третьих, он сыграл свою роль достаточно убедительно. Курортник. Отдыхающий. Смешной и немного несуразный. Он…

Интересно, с каких это пор я начал думать о себе в третьем лице? Быть может, я уже умер? Хотя едва ли у покойников так болит голова. А еще плечи, руки, ноги. Каждая клеточка моего бедного тела выла от жуткой боли. Возможно, я был еще жив. Сознание возвращалось. Я открыл глаза. Лучше бы я этого не делал! Надо мною была вода. Со всех сторон: сверху, снизу, внутри — вода. Значит, я умер. Стало безумно страшно. Захотелось кричать. И тут я все вспомнил. Девушка. Собака. Пограничники. Свая. При ударе об неё я рефлекторно вытянул руки, пытаясь зацепиться. Увы, промахнулся. И потерял сознание. Течение сделало бы свою гнусную работу, выдало меня пограничникам. Но руки зацепились за остатки старой рыбацкой сети, запутавшейся в сваях. И я остался под водой. Интересно, как долго я там находился? Это неправда, что человек может обходиться без воздуха лишь пару минут. Некоторые лежат под водой сутками. Через несколько дней течение выносит на песчаные отмели их распухшие, скрюченные тела. Воздух нужен только живым. А я уже умер.

Но вода разрывала легкие. Просыпающийся мозг настойчиво требовал только одного — воздуха. Ему было неважно жив я или нет. Глоток воздуха! Пол царства за глоток воздуха. Пол царства и половину коня. Нужно было всплывать. Вы, наверное, знаете сотню способов, как сделать это, оставаясь незамеченным. Можно взять полую травинку и дышать через неё. Можно крикнуть: «Эй, вы там, наверху! Это я! Всплываю!» Со счастливо-глупой улыбкой вынырнуть перед глазами восхищенных зрителей в зеленой форме с автоматами Калашникова. И тут же натянуть на голову по самые уши шапку-невидимку. Неплохо в таком случае использовать и ковер-самолет на подводных крыльях. В крайнем случае, сапоги-скороходы на воздушной подушке. Но с волшебными шапками, сапогами и коврами у меня в этот раз было туго.

Я осторожно выпутался из сети. Подтянулся к свае и обхватил её ногами. И начал подъем. Мне не нужны были восхищенные зрители. Я не настаивал, чтобы они рассматривали мой лоб или затылок в прорезь прицела. Скромность украшает. Куда больше, чем дырка в голове. Мне было достаточно, чтобы из воды появились только губы. Секрет фокуса прост. Что высматривает наблюдатель? Характерные признаки человека. Голову. Затылок. Но, как известно, трудно найти черную кошку в темной комнате. Особенно когда ее там нет. А кто сказал, что я еще здесь? Был, да сплыл. Поэтому задача моя была проста. Перед самой поверхностью — глубокий выдох. Постараться выдавить из легких всю воду. Прогнуться в спине, досчитать до трех, и, войдя в ритм с волной, «подвсплыть». Именно «подвсплыть». В мертвой зоне между волнами на мгновение появляется небольшая воронка (рот), в неё устремляется воздух и воронка исчезает. Какой такой павлин-мавлин? Какой пловец? Нет никакого пловца! И никогда не было! В спускающихся над рекой сумерках, на темной воде это давало шанс.

Прошла целая вечность. Столетие. Умерло дерево. Умер волк. Все умерли. На часах старшего прапорщика не прошло и десяти минут. В мою сторону даже не смотрели. Два пограничника деловито прочесывали дно баграми. Между катером и причалом. Прапорщик встревожено посматривал на часы.

— Может, утонул? — В его голосе послышалась надежда. Судя по всему, возиться с задержанным пограничнику не хотелось. Да и объяснять командованию, где и когда задержан нарушитель тоже. А тонут в Днестре ежедневно. Правда, не у всех утопленников такие красивые наручники. Скорее всего, только из-за них и продолжались еще мои поиски. Человек у нас бесценен. В смысле, что ничего не стоит. Ни сам человек, ни его жизнь. Наручники имеют конкретную стоимость.

И это было просто возмутительно! Как же спасение утопающих? Хотелось закричать:

— А может, он еще жив! Ищите лучше! Может быть, его еще можно спасти!

По понятным причинам кричать я не стал. Утонул, так утонул. С кем не бывает. Мысленно произнес прощальную речь. Отметил, что утопленник был замечательным человеком. Любил детей, охранял природу, всегда переводил старушек через дорогу…

Прапорщик не выдержал. В последний раз, взглянув на часы, он приказал отчаливать. Катер взревел моторами и пошел на другую сторону Днестра. А я поплыл к причалу.

Путь к причалу. Звучит безумно красиво! Хотя мне был нужен совсем другой берег и совсем другой причал. Но этот берег был куда ближе. Поэтому я отдался волнам, проплыл несколько метров вдоль берега. До ближайшего кустарника. Сил идти не было. Не было сил даже ползти. Я выполз на берег. Я был молодцом! Я смог уйти от пограничников. Я был героем! Я заплакал.

Это был полный провал. Нелепая встреча с пограничниками на целые сутки выбила меня из графика движения. До места сбора под Николаевом оставалось более ста километров. Две ночи пути. Но сначала необходимо было снять наручники, найти новую одежду, новую жизнь и хотя бы чуточку сил. Времени в обрез! Где взять эти две ночи? В моем распоряжении было менее суток. День не в счет. Значит, оставалась только ночь. Одна единственная ночь.

Я лежал в прибрежных кустах и плакал. Ну и что, ведь меня никто не видел. Я сильный! У меня еще оставались силы, чтобы плакать. У меня просто не хватало сил, чтобы идти. Или плыть. На другой берег. Я был словно ежик, в известном анекдоте: сильный, сильный, но легкий. Меня каждый мог обидеть.

Ночь впереди. Приходилось все начинать сначала. Сначала наручники. Потом одежда. Если я появлюсь в таком виде перед нашими, от шуток потом не будет отбоя. Одежда была нужна. Затем необходимо было подняться как можно выше по течению, тогда течение вынесет на другой берег. Там придется искать ковер-самолет. Но на тот берег нужно было еще попасть. А для этого надо было встать.

Я медленно досчитал до трех. На счете «Три» резко вдохнул и… Досчитал до ста. Потом еще раз. И еще. Наверное, из меня мог получиться отличный счетовод. Я фантастически здорово считал до ста. С дикцией, с выражением. Про себя. Лучший в мире счетовод! Круче Карлсона. Нет, с Карлсоном я, конечно, погорячился. И вообще, лучше его не трогать. Он был самой большой трагедией моего детства. Когда я узнал, что Карлсон — это замаскированный Саид из кинофильма «Белое солнце пустыни», жизнь утратила для меня всякий смысл.

Невдалеке раздался какой-то звук. Кто-то приближался к кустам. Тело моментально сжалось пружиной и перекатилось под ближайший куст. Я надеялся увидеть инопланетян. Пограничный наряд. Динозавра. Но увидел небольшую тропинку и гнома на ней. По тропинке в крохотном брезентовом плаще шел крохотный старичок, бодро размахивая удочками. Я перевел взгляд на конец тропы. Берег. Причал. МОТОРНАЯ ЛОДКА! Дедушка собрался на ночную рыбалку. Обожаю! Разве я не говорил вам раньше, что безумно люблю старичков-рыбачков. На ужин. Я не успел ни о чем подумать. Сработали рефлексы. Дедушка прошел в паре шагов от меня. На третьем шаге он уже лежал лицом в землю. Как бы не пережать. Но дедушка был совершенно спокоен. И даже когда я раздевал его до нижнего белья и связывал веревкой, найденной в моторной лодке, дед был невозмутим. Ох, непростой ты дедушка! И лодка твоя на пограничном причале паркуется неспроста. И спокойствие твое не показное. Либо каждый вечер встречаются на твоей тропе диверсанты, вяжут твои белые рученьки. Либо ты по молодости сам вязал белые рученьки диверсантам. Но сегодня я был не очень любопытен. Если дед собирался на рыбалку в погранзоне, значит, моторку пограничники пропустят без досмотра. Старые дедушки не любят, когда их кто-нибудь отвлекает во время рыбалки. А пограничники ТАКИХ старых дедушек стараются лишний раз не беспокоить. Мне же погранзона не нужна. Мне совсем в другую сторону. Хотя искать меня будут именно у границы. План созрел моментально. Моторная лодка! Хватит ползать серой мышкой. Прокатимся с ветерком и с музыкой. Это, конечно, большая наглость. Но наглость, как известно, второе счастье. Даже у разведчика. Тем более что со счастьем у него всегда небогато.

Да, я снял с дедушки плащ. Он был восхитительно мал. Но если обрезать рукава, мог сойти за рубашку-безрукавку. Стащил сапоги. Конечно, дедушке они были нужнее. Но дедушке не повезло. Встретил дедушка бандита на своем пути. Рецидивиста, бежавшего с зоны под Красноводском (И судя по внешнему виду, бежавшего в одних плавках). Встретил бы меня, все было бы совсем по-другому. Я бы напоил его горячим чаем, угостил бы махорочкой. Но не повезло дедушке. Сапоги мне никак не подходили, тем не менее, я бросил их на дно лодки. Роль есть роль. Станиславский бы мною гордился. Брюки. Может быть, получится сделать из них шорты или бриджи на худой конец? Вау! То, что нужно! А нужен был кляп. В кармане плаща оказался старый, замусоленный носовой платок. Любимый. Видно им часто пользовались. От платка за версту несло несвежей рыбой. Ну, извини, дед. Чем богаты, как говорится. Кляп был необходим. Чтобы дед не простудился. И не поднял тревогу раньше времени. На причале нашел кусок проволоки. Пора было избавляться от наручников. Люблю красивые, блестящие предметы. Но в детстве мама всегда говорила, что брать чужое — нехорошо. Думаю, это относилось именно к наручникам. А не к дедовым вещам. Какой же он чужой! Свой в доску! В этот момент он был самым близким мне человеком. Территориально, разумеется. Наручники тускло блеснули и ушли на дно реки.

А дедушка, тем временем, тайком старался рассмотреть своего обидчика. Вот это напрасно! Во многом знании — многие печали. Не случайно я раздевал и связывал его в одном положении — лицом в землю. Ведь для меня это был всего лишь экзамен. Здесь было запрещено списывать, подсматривать в шпаргалки и убивать. Но деду знать об этом не полагалось. Так что, меньше будешь видеть, дедуля, дольше проживешь. Я ласково шлепнул его ребром ладони под основание черепа. Отдыхай дед! Кстати, как у тебя, дорогой, с насморком? Все в порядке. Дышал дедушка как новорожденный младенец. Ай, да выдержка! Дед начинал мне положительно нравиться.

Я перенес его к небольшому сараю у причала. Положил на скамейку. Ночи были теплыми, а через пару часов деда должны были обнаружить. И перекрыть границу. Начать поиск моторной лодки с воздуха и с моря. Границу — немедленно. А поиск — только с утра. Ночью моторку ни с вертолета, ни с катера не обнаружить. Радар хорош только в открытом море. А я уходить в открытое море не собирался. Путь мой лежал в противоположную от границы сторону. И теперь у меня была уйма свободного времени…

Мотор на лодке завелся с пол оборота. Я в последний раз посмотрел в сторону негостеприимного берега и направил лодку к устью реки…

Счастливы влюбленные и старики. Часов они не наблюдают. В сумке у деда лежали рыболовные снасти, пара бутербродов и термос с чаем. Но ни на руке у деда (я это точно помню), ни в сумке не было часов. Мои же часы утонули вместе с моими вещами. Я не влюбленный и, по моим расчетам, еще не совсем старик. Я был несчастлив. Мне позарез нужны были часы. Хорошо еще, что были видны звезды. А вот часов не было. Была лишь пара бутербродов, да горячий сладкий чай. Ненавижу есть на работе. Я понимаю, дома. Любимая девушка в очаровательном неглиже, горячий кофе в постель. Я помню, мне всегда приносили на завтрак кофе в постель. Не в этой жизни? Не мне? Ну, а что, и помечтать даже нельзя! Ненавижу бутерброды. Цыплята табака, понимаю. Шашлык из молодого барашка. Конечно, уважаю. Да разве можно перечесть все, что я люблю и уважаю. Вот на последнем ужине… Нет, это я так к слову. Последний раз я ел трое суток назад. И что было у меня на ужин, вам лучше не знать. Но вот бутерброды я точно не люблю…

Я съел все до последней крошки. Ни с того, ни с сего, вдруг, проснулся волчий аппетит. Сейчас я съел бы мамонта, слона и еще одного мамонта. Я с ностальгией подумал о дедушке. А, ни такой он был и маленький. Окорочка у него были очень даже ничего. На глаза попались дедовы сапоги. Но, кажется, я был уже сыт.

По моим расчетам лодка шла уже более трех часов. Я старался держать ее как можно ближе к берегу, чтобы не сбиться с курса. Позади оставались Одесса, Южное. Я чуть было не пропустил Очаков, но само Провидение вывело меня в Днепровский лиман. Лодка пошла заметно медленнее, сказывалось течение. Но это было уже неважно. Еще через час я оказался в Бугском лимане. А еще через пару часов, как только по правому борту появились огни какого-то села, причалил к берегу. Небольшим перочинным ножом, найденным в сумке у деда, выцарапал на борту лодки «Белгород-днестровский». Лодку найдут, найдут деда. Дед найдет на дне лодки свои сапоги, не съеденные мною. И будет непечатно выражаться в мой адрес, когда в следующий раз пойдет на ночную рыбалку. На своей моторной лодке. В милиции поломают голову, зачем я оставил эту надпись. А дед поругается, поругается, да улыбнется понимающе в свои седые, прокуренные усы… Мы с тобой одной крови, дед. Ты и я. Ты — Маугли, и я — Маугли. Ты — Бандар-Лог, и я — Бандар-Лог. Ты — жёлтый земляной червяк, и я… Нет, я все-таки Маугли.

Я вышел к месту сбора на рассвете. У ребят случилась истерика. Странные. Наверное, они никогда не видели живого Робинзона Крузо. В низинах еще стоял туман. В лучах восходящего солнца на траве сияла роса. По этой росе и туману к ним навстречу шел я. Босиком. В дедовых одеждах. Хотя возможно, они были вполне нормальными. Может быть, просто увидели нимб над моей головой?..

Глава 2. Новое задание

Счастье. Некоторые пытаются дать ему определение. Я не пытался. Я был счастлив. Я снова был человеком. Я спал на простынях. В кровати. Если вы когда-нибудь спали рядом с любимой девушкой, вы знаете, какое это наслаждение. Но тогда вы не знаете, что настоящее наслаждение спать одному. Я купался в целом море блаженства — я спал один. Мне снилась моя, самая замечательная на свете, девушка.

Блаженство. Настоящее блаженство! Я сладко потянулся, нежно прикоснулся рукой к ее плечу. Говорят, что французы на рассвете… Тьфу ты! Под рукой оказалась всего лишь подушка. Сон закончился.

Простыни были в крови — сбились повязки с пораненных ног. Да еще разошелся шов на спине, след недавнего пулевого ранения. Но разбудило меня не это. Экзамен. Я не знал, сдал ли его. Выполнение задачи в установленные сроки ровным счетом ничего не значило. Точнее, значило не все. Оставалось еще что-то. Критерии, по которым нас оценивали, были нам неизвестны. Все решала выпускная комиссия.

Холодный душ привел меня в порядок. Точнее, в порядок он привел только мои мысли. С телом еще надо было немного повозиться. Хотя бы обработать царапины. Обращаться за помощью к начмеду не хотелось. Тем более из-за таких пустяков. Да и времени уже не оставалось. Через полчаса нас собирали в штабе.

Штабом служил небольшой одноэтажный барак. Нас разместили в зале совещаний. Начальник учебного центра поздравил всех с успешным возвращением (Двоих ребят я не досчитался. Как выяснилось позднее, одного подстрелили пограничники при пересечении границы, второго задержала милиция уже при возвращении. Им экзамен пришлось пересдавать заново. После госпиталя.). И пожелал всем на будущее доброй охоты на новом пути. На этом торжественная часть закончилась. Начиналось главное. Говорят, что наше будущее записано в книге судеб. В соседней комнате находились люди, которые эту книгу писали.

Нам не ставили оценок за экзамен. Точнее оценок было всего две. Годен к работе или нет. Затем, комиссия решала, где целесообразно использовать офицера дальше. Многие возвращались к себе в отдельный батальон специального назначения. О судьбе других мы могли только догадываться. Аттестационная комиссия работала как часы. Пару минут обсуждала очередного выпускника, вызывала его и объявляла результат. Тогда мы еще не знали, что решение принималось заранее и не в один день. И не всегда по результатам экзамена.

Подошла моя очередь. Я стоял перед дверью и ждал вызова. Ровно минуту. Потом еще одну. И еще. Двенадцать минут. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Возможно, ребята там просто уснули. За это их никто не упрекнет. Я бы и сам поспал, если бы знал, что у меня есть в запасе четверть часа. Или может быть, их просто выкрали инопланетяне. Или все ушли на обед. Через форточку.

Дверь открылась. Меня пригласили в комнату. За столами, расположенными буквой «П», сидело восемь человек. Двоих из них я знал, остальных видел впервые. Не трудно было догадаться, что это были «купцы», работодатели. Меня поздравили с успешной сдачей экзамена. К дальнейшей боевой работе я был признан негодным. По состоянию здоровья. И направлен в госпиталь на заслуженный отдых. Подлечить свои царапины. О дальнейших планах на мой счет не было сказано ни слова. Что- то они не договаривали. Это было видно невооруженным взглядом. Чтобы принять такое решение так много времени не нужно. Но мне сказали: «Свободен!» Это было шоком. Я повернулся через левое плечо и направился к выходу. Спиной я ждал фразы: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться». Но Мюллер забыл свои слова. И подсказать было некому. Я вышел из кабинета.

В своей работе Главное Разведывательное Управление всегда отличалось мягкостью и интеллигентностью. Сотрудников никогда не принуждали к работе. Больше ценились добровольцы. Результативность у них была выше, они были охотниками — делали работу по своей охоте. Иногда добровольцев не хватало. Тогда сотрудников мягко подводили к мысли, что эта работа создана именно для них. И лучше на неё согласиться. Добровольно. Ибо второй отличительной чертой Управления была привычка ломать позвоночники не согласным. В переносном смысле, разумеется.

Когда европейцы впервые познакомились с религией даосских монахов, один из древнекитайских иероглифов был переведен ими не совсем точно. Основополагающий принцип стратегии европейцы назвали канализацией. Но это не изменило сути. Направить усилия противника в нужном тебе русле. В этом высший профессионализм и талант полководца (на самом деле заповедь Дзен-буддизма звучала несколько иначе: «Перехватив меч противника, обратить клинок против него самого»). В Управлении по отношению к нам использовался тот же принцип. Нас мягко направляли. Мне дали время поволноваться. Подумать о смысле жизни. Это было неспроста! Я чувствовал, что меня к чему-то подталкивают. Госпиталь. Это всегда было рабочим моментом. Взрослые детки играют в войну. Танки, самолеты, автоматы. Железные игрушки. Царапины, ссадины. Йод, бинты. Операции, реанимация. Госпиталь. Он всегда присутствовал в наших играх. Где-то на втором плане. На этот раз все было по-другому.

К середине восьмидесятых годов ГРУ начало ощущать сильнейший дефицит разведывательной информации по Афганистану. В Москве в это время происходила смена политического руководства. Ежегодно. А это всегда вело к цепочке кадровых перемещений в различных министерствах и ведомствах. Снимали министра, отправляя его на заслуженный покой или повышение. Следом убирали команду старого министра. Приходил новый, со своей командой. Через год все повторялось. Не обошлось и без чистки в Министерстве Обороны. Руководство страны, демонстрируя всему свету свое миролюбие, уничтожало свои Вооруженные Силы. Рыба портилась с головы, но чистили её, как всегда, с хвоста. Самое страшное происходило на низовом уровне. Офицеров отправляли в отставку по возрасту (Хотя в разведке понятия возраста не существует) или по организационно-штатным мероприятиям (если возраста было маловато). В разведке вместе с офицерами уходила в небытие и агентурная сеть, контактировавшая с ними. Сказывался человеческий фактор — многие агенты не хотели работать с новыми людьми. Тем более что новое не всегда означает лучшее. А заставить их часто не представлялось возможным. Срочно требовались новые способы сбора информации, новая агентурная сеть. К сожалению, создать её в сжатые сроки практически невозможно. Для этого требуются годы. Чтобы уничтожить агентуру времени порой нужно гораздо меньше.

Любое ведомство может добиться успеха в своей работе при благоприятном стечении обстоятельств. В ГРУ предпочитали не зависеть от обстоятельств. Благодаря либо вопреки им, там продолжали работать. Для победы. В Афганистане был сделан упор на технические средства сбора информации. Но армия оказалась к ним не готова. Воздушная разведка демонстрировала настоящие чудеса. Аэрофотоснимки поражали качеством и разрешением, но запаздывали с передачей тем, кто мог использовать эту информацию. Станции радиоперехвата записывали огромное количество важных переговоров. На магнитофоны прошлого века. Раз в неделю магнитофонные ленты передавались в разведотделы. Но обрабатывать их там было не кому. Катастрофически не хватало переводчиков. На станциях радиоперехвата в качестве переводчиков служили солдаты-таджики. А им не хватало образования. По инструкции наиболее важную информацию они должны были передавать в разведотдел немедленно. Но определить степень важности могли далеко не всегда. К тому же таджикский язык довольно близок к фарси, душманы же владели еще и языком пушту. Мы — нет. Если быть более точным, переводчиков с пушту были единицы. Использование в разведподразделениях переносных станций наземной разведки, ПСНР-5 и СБР-3 (станция ближней разведки), в горной местности оказалось нерезультативным. Забрасывать парашютистов с радиостанциями в кишлаки можно лишь в художественных фильмах. В боевиках. Недостоверно, зато красиво. И тоже нерезультативно.

От технических новинок пришлось возвращаться к старому, но проверенному средству сбора информации. К человеку. Он должен был работать круглосуточно. Иметь возможность регулярно и, по возможности, легально встречаться со своей агентурой. Велосипед изобретать не пришлось. В какую-то светлую голову пришла очень простая мысль. Врачи. Их всегда не хватало в Афганистане. В провинции Парван, к примеру, на полтора миллиона населения приходилось всего два врача-афганца. Один из них фельдшер по образованию, другой — фармацевт. (Если не считать афганского госпиталя в Баграме с медперсоналом численностью в шестнадцать человек). И это всего лишь в десятке километров от Кабула. В других районах положение с медицинским обслуживанием было еще более удручающим. В советских госпиталях и медсанбатах врачи старались, по возможности, оказывать помощь местному населению. Но эти медицинские учреждения предназначались для работы с ранеными солдатами и офицерами Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане (ОКСВА). К тому же в последние годы были сильно перегружены. Помощь местным жителям была квалифицированной и шла от чистого сердца. Но была нерегулярной и бессистемной. А потому неэффективной. Такой же неэффективной становилась и работа по сбору разведданных. Без хорошей агентурной сети.

Так родилась программа «Врачи без границ». Ибо врач мог находиться в кишлаке в любое время. И мог встретиться с любым дехканином, не вызывая ничьих подозрений. Даже если он и не был правоверным мусульманином. Благо больных и раненых в кишлаках всегда хватало. Афганцы были людьми верующими. Если Аллах послал в наказание за грехи, к примеру, пулевое ранение, то у правоверного было два пути. Выздороветь либо умереть. Но афганцы были к тому же людьми неглупыми. Они прекрасно понимали, что без медицинской помощи следом за ранением, даже самым пустяковым, приходила смерть. От заражения крови, как правило. При своевременном же обращении за медицинской помощью, раненый выздоравливал. К тому же русский доктор вызывал на себя гнев Аллаха. Ибо шел против его воли. Это было забавно! Но об этой стороне программы в разведуправлении едва ли предполагали. Увы, у каждой медали есть другая сторона. Обратная. И все-таки идея использовать врачей в сборе разведданных была хорошей. Хотя и не была новой. Но в практическом плане возникло множество проблем. Великие идеи всегда притягивают большие проблемы. Требовались врачи с опытом агентурной работы, либо разведчики с хорошей медицинской практикой. Ни тех, ни других в достаточном количестве не хватало. Их необходимо было готовить. Но самой большой проблемой был, как всегда, дефицит времени. Пришлось пойти на компромисс: провести двухмесячный курс военно-медицинской подготовки для группы офицеров-разведчиков. Я тогда еще не знал, что оказался в их числе.

Мне выдали на руки служебную характеристику. В ней написали, какой я мягкий и пушистый. Выдали продаттестат, направление в госпиталь и медицинскую карту с перечнем перенесенных заболеваний, травм и ранений. Весь в документах, справках и печатях я был направлен в гарнизонный военный госпиталь города Ашхабада.

Возможно, кто-то сообщил местным жителям, что я приеду сегодня. Ашхабадцы встречали своего героя. Девушки в национальных одеждах с цветами в руках. Их глаза сияли неподдельной радостью. Красочные транспаранты на столбах. Яркое солнце. Я вышел из рейсового автобуса. Я мило улыбался встречающим. Улыбка была искренней. Я готов был размахивать руками, раздавать автографы, целовать окружающих. Девушек, естественно. Но меня не замечали. Словно я был в шапке-невидимке. Девушки смотрели сквозь меня. На какого-то толстого, лысого мужичка в светлом костюме. Он, так же как и я, мило улыбался и раздавал автографы. Старая, как мир, истина — чтобы девушки дольше оставались молодыми и красивыми, им частенько приходится быть рядом с богатыми, старыми и некрасивыми. Некоторые даже умудряются в них влюбиться. Обидно!

До госпиталя я добрался пешком, благо он находился лишь в нескольких кварталах от городского автовокзала. Да и город был небольшим: два центральных проспекта и несколько улиц. Прошел через проходную мимо солдатика явно последнего периода службы.

В разведшколе мы тоже ходили в солдатской форме. К тому же без знаков различия. Но с офицерскими кокардами на панамах и с очень хитрыми физиономиями. Солдатик с подозрением покосился в мою сторону. Затем, на всякий случай, подтянул ремень и отдал честь. Это было правильно.

Приемное отделение было напротив. Небольшое одноэтажное здание желтого цвета затерялось в тени вековых деревьев. Но прохлады не было даже в тени. Плавился асфальт, от стен зданий веяло жаром. В Ашхабаде были обычные +45 по Цельсию. Начинали плавиться мозги. Я открыл дверь и оказался в раю. Очаровательная девушка-врач в фантастически легком наряде осталась практически незамеченной (Разве лишь длинные стройные ноги, гибкая фигура и бездонно-синие глаза). Запотевший кувшин с холодным лимонадом на небольшом журнальном столике не вызвал спазмов в горле. Лишь один предмет в комнате привлек мое внимание. КОНДИЦИОНЕР! Бог был большим шутником, создавая этот мир. Он создал Адама, затем Еву. Я бы начал сотворение мира с кондиционера. Адам и Ева могли бы подождать. Зато потом были бы счастливы. Они, их дети и дети их детей… Все жили бы в раю. Увы, когда бог заселил землю людьми, они стали плодиться и размножаться. С такой скоростью, что кондиционеров на всех хватить просто не могло.

Но в тот момент это волновало меня меньше всего. Я не переживал за негров парящихся в Сахаре, о перегревшихся на черноморских пляжах отдыхающих. Я был зомби, меня влекло к прохладе, к кондиционеру. Рука рефлекторно потянулась к графину. Налила лимонад в стакан. Глоток, еще. Я посмотрел на врача. Девушка. Красивая. Что-то пишет. Как мало все-таки нужно человеку. Если поднапрячься, я наверняка бы уложился со списком самых первоочередных желаний страницах на двадцати.

Я начал старую песню о том, какой я больной, несчастный и одинокий. Девушка подняла глаза. Она даже не улыбнулась.

— Сергей Иванович? Вам в третий корпус. К Меламед. Это прямо и направо.

Вот и все счастье! А я бы задержался еще на часок. С таким очаровательным доктором. Или даже на всю жизнь? Кто знает?!

И тогда я побрел к третьему корпусу. Меламед. Интересно, что это такое?

Это оказалось не что, а кто. Меламед Ирина Моисеевна. Начальник учебной команды. Ослепительно красивая женщина лет двадцати пяти. Я безошибочно определяю возраст женщин. Считаем. Выглядит на двадцать пять, должность требует определенного стажа в разведке и медицине. Это еще плюс двадцать лет. Делим на какое-нибудь число. Вводим коэффициенты, определяем погрешность. Получаем итог. Примерно двадцать пять лет. Секрет расчетов прост: женщине столько лет, на сколько она выглядит. Удивительным было другое. Я встречал красивых женщин. По крайней мере одну. Минуту назад. Через минуту я встретил другую. На выставке мод это было возможно. Но я ведь был не на подиуме, а в военном госпитале. Почерк родной конторы бросался в глаза. Там испытывали слабость к красивым женщинам. А кто её не испытывает? Но наши отцы-командиры считали, что рядом с красивыми женщинами мужчины становятся более работоспособными. И это действительно так. Правда, в области достаточно далекой от разведки. Ирина Моисеевна была красивой женщиной. Но еще она была и умной женщиной. Всю нашу работоспособность она умело направляла на выполнение поставленной задачи. Мы старательно сопротивлялись.

Задача была простая — двухмесячный курс военно-медицинской подготовки с группой из пятнадцати человек. Я приехал в госпиталь болеть, отдыхать, ухаживать за симпатичными медсестрами. Делать что угодно, лишь бы ничего не делать. Но в книге судеб было записано иное. Записано выпускной комиссией.

Нас разместили в отдельном корпусе. Назвали ординаторами. К счастью больные не знали, что это означает. На студентов-практикантов мы не тянули по возрасту. Были слишком старыми. На ординаторов возраст был подходящим. Не хватало знаний.

С 9 утра и до обеда мы помогали лечащим врачам в травматологии или хирургии. Присутствовали на операциях. После обеда изучали теорию. По ночам зубрили медицинские учебники и Краткий русско-дари разговорник (Дари — одна из разновидностей афганского языка. Или фарси-кабули, как она называлась раньше).

Занятия с нами проводились на традиционно высоком уровне. Из Москвы прибыл ряд профессоров. Настоящие медицинские светила. Управление никогда не скупилось на хороших учителей. Впрочем, и на учебную нагрузку, тоже. Занятия заканчивались около десяти часов вечера. Ежедневно, без выходных. Скрашивало занятия только одно — присутствие на них Ирины Моисеевны. Увы, она даже не флиртовала с нами. Ребята где-то узнали, что она разведена. Не узнать не могли. Разведка. Волки! И нужно было быть совсем слепым, совсем глухим и совсем никаким, чтобы не заметить, как мы её обхаживали. После получения информации о разводе, наш натиск заметно усилился. Он и до этого был не слабым. Но нет предела усилению усилий пятнадцати озабоченных мужиков.

Каждый думал, что у него есть шанс. Каждый надеялся, что ему есть на что надеяться. Но Ирина была ровна со всеми, мило улыбалась и забавно морщила свой лоб. Все это было лишь игрой. Да и развод, возможно, был только легендой. Ирина была прекрасной актрисой, но все было слишком прозрачным. Как ни странно, влюбленные более восприимчивы к окружающему их миру. Кажется, они не видят ничего вокруг. Но иногда замечают ничтожные мелочи. Они впитывают в себя целый мир, как губка впитывает воду. Нас просто влюбили в Ирину. В учебных целях.

Каждый надеялся на взаимность. До последнего дня. Все пятнадцать. Говорят, что надежда умирает последней. Это неправда. Надежда не умерла. Мы уехали. Надежда осталась. У следующей группы. Другие офицеры смотрели на Ирину, улыбались ей, о чем-то мечтали, надеялись. Она улыбалась им в ответ. Игра продолжалась.

В ходе занятий как-то незаметно сблизился с профессором Афанасьевым Дмитрием Захаровичем. Был он коренным москвичом. Но в годы бурной молодости закончил военный институт физкультуры в Питере (думаю, что там-то он и попал в сферу интересов военной разведки). Работал массажистом в труппе Большого театра. Затем поступил в медицинский институт. Сейчас работал там заведующим кафедрой. Несколько лет занимался многоборьем, мастер спорта. На спортивной стезе мы с ним и подружились. Ведь спортсмен никогда не выклюет глаз другому спортсмену. Может обойти на повороте, обогнать. Послать в нокаут, в крайнем случае. Но глаз. Никогда!

Два многоборца всегда найдут общую тему для разговоров. О девушках, например. Из этих бесед я узнавал о них все больше и больше интересного. В детстве бабушка говорила мне, что человек — это соединение души, разума и тела. Дмитрий Захарович же рассказывал, что девушки состоят из костей, мышц, связок и сухожилий. Я и раньше подозревал, что они устроены несколько иначе, чем люди. Но не на столько же! Скорее всего они просто инопланетяне. Эта версия объясняла многое.

Дмитрий Захарович был страстным фанатом массажа. Незаметно им увлекся и я. Вы не представляете, как здорово быть учеником великого человека. Как легко и интересно открывать новые миры, под руководством по-настоящему талантливого человека. Правда у великих есть и свои недостатки. К примеру, в сутках у них не двадцать пять часов (Вы ведь не будете утверждать, что их двадцать четыре!), а гораздо больше. Это замечательно, но несколько утомительно. Как жизнь взаймы. Ведь каждый двадцать пятый час ты занимаешь у своего сна или дня завтрашнего. Ненавижу великих! Для всех учебный день заканчивался в двадцать два часа. Мой продолжался до рассвета. Правда, если быть до конца объективным, все московские профессора подружились с кем-то из наших офицеров. Фантастическая коммуникабельность! И другие четырнадцать «ординаторов» корпели по ночам над книгами, так же как и я. Дружба — великая вещь! На ночь мой друг, Дмитрий Захарович, подбрасывал мне специализированную литературу по классическому, сегментарному и точечному массажу. Утром обсуждал со мною прочитанное, ненавязчиво экзаменуя.

Вскоре начались практические занятия. Стало повеселее. Первым моим пациентом оказался парень со сломанной в автомобильной аварии рукой. Мой первый пациент! Первый сеанс моего массажа, думаю, запомнился ему на всю жизнь. Мне не очень нравятся хнычущие пациенты. Поэтому я старался. Возможно даже слишком. По-моему, я чуть было не сломал ему вторую руку.

Дмитрий Захарович умирал от смеха.

— Сережа, признайся, за что ты так не любишь мужчин?

Интересно, а за что я должен их любить? Я их даже готовить не умею.

Постепенно я перешел на спины. Женские. Возможно, это было поощрением за будущие заслуги. Женщин-пациентов в госпитале практически не было. Зато были врачи. Моей первой пациенткой стала Ирина Моисеевна. У неё была восхитительная межреберная невралгия.

Я давно уже не маленький мальчик и мог догадаться, что наше знакомство с Дмитрием Захаровичем не было случайным. В нашей конторе не любят случайностей. Предпочитают точные математические расчеты. Ибо, как известно, просчеты одних людей рождают героизм других. А героев у нас тоже не любят. Героизм частенько является синонимом непрофессионализма. Профессиональная работа разведчика должна оставаться незаметной.

Не трудно было предположить, что мой новый агентурный контакт будет как-то связан с массажем. С массажем? Бред какой-то! Я терялся в догадках. Все было слишком серьезным, чтобы ограничиться просто массажем. Нашу группу курировал лично Иван Николаевич Шкадов. Генерал Армии, начальник Главного управления кадров Министерства Обороны. Мне была не совсем понятна его роль в этой программе. Но то, что он ею занимался, говорило об уровне наших будущих задач.

Но до этого было еще очень далеко. После окончания обучения всех нас на целый месяц отправили в отдельный батальон резерва офицерского состава. В резерв. В населенный пункт Геок-Тепе под Ашхабадом. По замыслу нашего командования мы должны были вспомнить навыки альпинизма, немного пострелять, поводить боевые машины на горном танкодроме, подучить фарси.

На практике все это превратилось в месяц изнурительного ожидания. Учебные занятия продолжались до позднего вечера, но не могли занять нас полностью. Мысленно мы были уже далеко от этих мест. Тогда мы еще не понимали, что эта пауза в нашей работе была просто подарком судьбы. Нам подарили возможность прожить еще несколько мирных дней. Но мы ждали вызова.

В середине июля пришло письмо от Сан Саныча (Александра Александровича Щелокова):

Дорогой Сережа!

Получил твое письмо от 9 июля. С интересом прочитал повествование о твоем житье-бытье и вот, что хочу сказать. Главное, что сейчас определяет твою жизнь — это чувство сидения на чемодане. Точно такое же ощущение испытывают пассажиры на аэровокзалах, когда задерживаются рейсы. Но там больше недели никто не ждет. Твое ожидание подлиннее. Между прочим, вся армейская служба для многих — это постоянное сидение на чемоданах. Сидят в группах войск — время идет, переведут в страну, там и начнем дела. Сидят в Заполярье — время идет, переведут в группу войск, ну и так далее. Так проходит жизнь и утрачивается время, которое можно использовать с толком.

Сколь бы не был неустроен быт резерва, какие бы психологические состояния ни приходилось испытывать — себя от личного дела, ведущего к личной цели, отставлять нельзя.

Ты же волевой парень. Скоро, как говоришь, на несколько дней приедешь в отпуск. Приедешь, купишь новый календарь. Значит, год улетел и не догонишь. А разве за это время нельзя было довести английский до 20 тысяч слов? Или взять что-то иное, требующее усилий. И что может пригодиться впоследствии. И довести дело до ума?

Хотелось бы, Сережа, чтобы ты понял, что время утекает как песок и вот так в бесцельном созерцании себя держать не стоит. Человек целеустремленный не может дать себе права быть в резерве. Пусть как хотят называют подразделение, где тебе служить — сам не будь в резерве. Делай шаги всегда и везде.

Я тут в последнее время приболел. Завтра выхожу на службу.

Жму руку, обнимаю.
А.Щ.

Письмо могло означать только одно — в ближайшие дни придет вызов. Вторая новость тоже порадовала — похоже, перед отправкой в Афганистан нам дадут возможность на пару дней слетать в Москву. Не совсем понятной была фраза о необходимости подучить английский. Видимо он понадобится в недалеком будущем. Выбора у меня не было — если Сан Саныч писал, что английский нужен, значит, приходилось браться и за него. Английский язык действительно должен был понадобиться. Но, как ни странно, не только в Афганистане. Сан Саныч любил многоходовые комбинации. И уже сейчас начинал готовить меня к следующей задаче.

В одной из стран Центральной Америки полным ходом шла подготовка к очередной революции. Было бы вполне естественным направить в эту страну группу студентов-медиков в виде международного студенческого стройотряда. Либо для оказания помощи в уборке урожая, допустим, кофейных зерен. Перед самым началом революции.

Но до этого было еще очень далеко. Через два дня пришел вызов. Я получил направление прибыть к месту прохождения дальнейшей службы в Кабул. В 180 мотострелковый полк. Полевая почта 51884. Вместо офицера Егорова Сергея Андреевича.

Начиналось самое интересное. Внедрение. С этим у нас частенько происходили сбои. Во время Великой отечественной войны разведуправление пошло по ошибочному пути. Разведчики с рязанскими физиономиями (или даже с чисто арийскими чертами лица), не выезжавшие в течение всей своей жизни за границы ближайшего райцентра зубрили «легенды» о «своем» берлинском детстве. Запоминали фотографии соседей и окружающих их дом пейзажей. И сыпались на мелочах. Ибо человек, говорящий неправду всегда попадается. Тем более если с ним беседует специалист. А в Абвере неспециалистов не держали. Жизнь сама подтолкнула к единственно правильному пути. Говорить правду, одну только правду, но не всю правду. Да, родился в Нью-Васюках, дальше райцентра ни разу не был. Родители немцы (лучше, если и это было правдой). Учился. Не женился. Рассказывалось все. Почти все. Умалчивались лишь учеба в разведшколе, да еще кое-какие мелочи.

Глава 3. Афганистан

Перед поездкой в Афганистан нас отпустили на несколько дней в Москву. Побродили с Игорем Дорогановым, Володей Ивановым и Вероникой Белоцерковской по Арбату, посидели на скамейке у Патриарших прудов. Через два дня мы улетали, Вероника оставалась.

Вероникин отец, дядя Миша, работал ученым-физиком. Он постоянно подтрунивал над нами.

— И что вы так долго там возитесь с этим Афганистаном. Работы на три дня, а вы уже седьмой год воду в ступе толчёте.

Мы лениво отшучивались. Говорили, что после нашего приезда война больше трех дней и не продлится. Духи увидят, какие мы страшные, рассмеются и убегут куда-нибудь в Пакистан.

И пели свою любимую шуточную песню: «Гремя броней и хлопая брезентом, пойдут машины в яростный поход».

А дядя Миша не шутил. В это время он работал как раз над этой задачей.

Три дня ему было нужно для того, чтобы доставить в один из районов Туркмении необходимое оборудование. Этот район находился на линии тектонического разрыва, уходящего на сотни километров вглубь Афганистана. Согласно ранее проведенных исследований и расчетов здесь было бы разумно создать искусственное водохранилище. Проведя небольшой направленный подземный взрыв. Ядерный, разумеется. Для него то и требовалось это оборудование.

Дальше, проще. Согласно закрытому распоряжению Совета Министров СССР в южных районах Туркмении и Узбекистана создавался бы необходимый запас медикаментов, палаток и продовольствия. В каких целях не сообщалось (или придумывалась какая-нибудь не самая фантастическая версия). Через полтора месяца (плюс-минус несколько дней) на территории южного соседа должно было произойти крупнейшее за последние годы землетрясение. С большими разрушениями и человеческими жертвами.

В тот же день Советский Союз направил бы в пострадавшие районы автомобильные колонны с гуманитарной помощью, врачами и спасателями. Самолетами быстрее, но все аэродромы были бы разрушены.

В драке волос не жалеют. Когда у соседа беда, ему отдают последнее. Даже если это последнее ранее было невозможно продать на мировом рынке. Если это «последнее» идет как гуманитарная помощь, оно оплачивается Международным обществом Красного Креста и Полумесяца. По мировым ценам, разумеется. Неплохой способ продажи неходового товара.

Следом за спасателями и врачами в страну прибывают строители. Необходимые им техника, оборудование и грузы. Если в качестве гуманитарной помощи направить в страну наши автомобили, следом придется отправлять ремонтников и запчасти. Практически немедленно. Ибо наши машины без ремонта и запчастей не ездят. Но афганцы были бы благодарны и за них. Дареному коню в зубы не смотрят. И, практически сразу, попадали бы в серьезную экономическую зависимость.

Таким образом, в течение нескольких дней можно было перенацелить экономику целой страны. На нужное вам направление. А экономика, как известно, определяет политику. Не говоря уж о том, что афганцы всегда отвечают добром на добро. И никогда не забывают, кто был рядом с ними в самые трудные дни. И кто поделился с ними последним куском хлеба. Спас их детей и стариков.

Афганцы, смелые и мужественные люди, могут годами воевать с иноземными захватчиками. Проявляя при этом истинный героизм и самопожертвование. Одновременно с этим они испытывают панический страх перед потусторонними силами. Землетрясения наводят на них ужас. Они воспринимают их как «грозную кару Аллаха за совершенные грехи». После этого им нужно только объяснить, какие грехи они совершили.

Как вы понимаете, войска вводить нет никакой необходимости. Достаточно лишь дать работу местным жителям — а работы после землетрясения всем хватит. Поставить перед ними новые цели и задачи. В своих интересах.

Дядя Миша более циничен. Всю эту операцию он условно подразделяет на два этапа. Этап первый: выравнивание Гиндукуша с «нулевым» уровнем. Этап второй: заселение территории дружественными нам племенами туркмен и узбеков. Он твердо уверен, что хороший афганец — мертвый афганец.

Для меня так и остается непонятным, почему программа использования тектонического (или сейсмического) оружия не находит в данный момент применения. Возможно, её решили «заморозить» до лучших времен. И дядя Миша временно остается не у дел. Мы же уезжаем. Под безобидные подначки Вероникиного отца.

Есть такая примета: уезжая на войну, ты должен оставить что-то такое, ради чего стоило бы вернуться. Мы были слишком молоды, у нас еще ничего не было. Мы оставляли свой город, его улочки и скверы. Студентов, поющих под гитару песни Булата Окуджавы на Арбате. Улыбки красивых девушек и легкое, незримое ожидание счастья. Ради этого стоило возвратиться. Мы всегда возвращались. Но ради этого стоило вернуться живым!

Зашел попрощаться к Сан Санычу. Щелоков Александр Александрович работал в издательстве газеты «Правда». Как и многие люди старшего поколения, он был человеком-легендой. Военный журналист, талантливый писатель и профессиональный разведчик. Автор большого количества интересных книг и специальных операций. В ряде стран мира. К тому же он был моим другом. Настоящим другом.

Когда я говорил, о светлой голове, в которую пришла идея создания программы «Врачи без границ», я говорил о Сан Саныче. Увы, самые светлые идеи и успешные замыслы не всегда рождаются под сенью штабов и солидных учреждений. Гораздо чаще (Как бы кощунственно это не звучало!) они появляются в какой-нибудь редакции, на кухне или (Страшно даже подумать!) в спальне. И не в голове крупного военачальника или государственного чиновника (В их-то головах, как правило, совсем другие мысли). А в голове скромного служащего или тихого, незаметного пенсионера. Здесь важно быть услышанным! Любая идея, даже озвученная, только тогда чего-нибудь стоит, когда она подкреплена делом. Наша военная разведка заслуженно считается лучшей в мире. И во многом заслуга её в том, что она умеет прислушиваться к своим сотрудникам. Действующим или находящимся в запасе. Ибо в разведке не существует понятия «бывший» разведчик. И есть у разведчиков одно старое правило: не спрашивай, что страна сделала для тебя, спроси, что ты сделал для неё. Для этого не важны ни профессия, ни возраст.

В небольшом редакционном кабинете собрался настоящий военный совет: Сан Саныч, художник Кузнецов Михаил Емельянович и два незнакомых мне седых мужчины крепкого телосложения. Они представились коротко: журналисты-международники. Возможно, это была одна из многих их профессий. Об остальных они не распространялись.

Обычный мальчишник. Кофе с коньяком, коробка конфет и задушевная беседа. Время остановилось. Его больше не существовало. Не трудно было догадаться, что мои собеседники были экспертами по Афганистану. Судя по всему, журналисты-международники работали там еще при Нур Мухаммеде Тараки, но как мне показалось совсем не журналистами. Скорее всего, советниками либо консультантами. Они рассказывали забавные истории из своих афганских похождений. Рассказывали об обычаях, чудом сохранившихся в горных кишлаках. Рассказывали о «хлебном» братстве, которое дороже кровного. Если кто-то разделил с тобой лепешку, ты становился его «хлебным» братом. Правда, меня сразу же успокоили (Чтобы я не строил ненужных иллюзий!), что обычай этот почти утрачен. И если уж кровные братья иногда не могут что-то поделить между собой, то и «хлебный» брат мог, не задумываясь, выстрелить в спину.

Сан Саныч рассказал притчу «О двух солдатах».

Давным-давно жили-были два солдата. У каждого было ружье, была шинель и был окоп. По колено залитый водой. Потому что дело было поздней осенью, вода сочилась отовсюду. У каждого солдата были патроны и гранаты. Вот только не было ни жены, ни детей. Потому что они были еще очень молодыми солдатами. Каждый из них думал о доме, о Родине. И еще о старшине, вот уже второй день застрявшем где-то в тылу с продовольствием. О промокших сапогах. И завтрашнем дне.

Дум хватало. Первый солдат пытался отогнать их и хотя бы на несколько минут уснуть. Потому что не спал уже третьи сутки. А второй солдат думал о каких-то глупостях. О том, что через несколько часов зарозовеет небо на востоке. И когда лучи солнца начнут купаться в каплях утренней росы, весь мир увидит изуродованное воронками авиабомб и окопами поле. Это было как-то неестественно, неправильно. Он не мог изменить весь мир. Он был всего лишь солдат. Он мог совсем немного. Распилил старой, кем-то брошенной, пилой дерево, сваленное недалеко от его окопа артиллерийским снарядом. Получившимися бревнами перекрыл окоп. Укрыл бревна и бруствер окопа дерном и замаскировал ветками. Оставшимися ветками застелил дно окопа. Среди окружающего его безумия стало прорисовываться что-то логичное, простое. Он заузил бойницы, попутно вспомнив добрым словом профессора, который читал у них в институте лекции по древнерусскому зодчеству. Рядом с гранатами положил гроздь рябины, просто потому, что она напомнила ему о доме. И вычистил винтовку. Большего сделать он не успел.

Утром, после артподготовки, на поле появились немецкие танки и пехота. И два солдата приняли свой первый бой. Каждый из них защищал Родину. Вот только у первого солдата она предстала в образе самого близкого и родного ему человека — ротного старшины. Того самого, потерявшегося два дня назад с полевой кухней где-то в нашем тылу. И солдат оставил свой окоп, бросился искать старшину. А второй солдат в это время ни о чем не думал. Пулю за пулей он посылал в сторону грязно-серых фигурок, маячивших на горизонте. Он защищал свою Родину. Свой окоп, в который вложил не только силы, но и душу. Защищал гроздь рябины, которая напомнила ему о доме. И даже образ старика-профессора, оставшийся где-то далеко в другой жизни.

Когда танки подошли ближе, по одному из них он бросил противотанковую гранату. Но не подбил его. И снова взял в руки винтовку и открыл огонь по пехоте. Так учил его командир отделения, сержант Чураков. Танки прошли через его позицию, но были уничтожены противотанковой батареей. Потому что танки без пехоты становятся беззащитными.

В этом бою второй солдат не подбил ни одного танка, возможно даже не убил ни одного немецкого солдата. Ведь это был его первый бой. Орден «Красной Звезды», медаль «За Отвагу» и другие медали он получит позднее.

А первого солдата в тот же день расстреляли бойцы заградительного отряда.

Мы живем по принципу «Перекати-поле». Останавливаясь на один день в гостинице, стараемся не обращать внимания на отсутствие каких-то бытовых удобств. Откладываем ремонт в квартире на следующий год, забывая о том, что жизнь отложить на завтра невозможно, что следующего года может и не быть. Каждый день — миниатюра всей твоей жизни. Как ты проживешь свой СЕГОДНЯШНИЙ день, насколько красиво, интересно и содержательно — точно такой будет и ВСЯ твоя жизнь. Поэтому, где бы ты ни собирался провести свой день — в дорогом отеле или полузатопленном окопе, постарайся украсить его. И проживи свой день интересно. Словно это твой последний и самый лучший день.

Так закончилась притча «О двух солдатах». Напоследок мне подарили книгу афганских сказок и легенд. Перевод с пушту института востоковедения. Сан Саныч сказал, что в сказках хранится душа и ключ к пониманию любого народа. Из сказок можно узнать о народе, его обычаях и традициях гораздо больше, чем из любых справочников по этнографии. Об этом я догадывался уже давно. Но в данный момент я почему-то думал, что получу от своих новых знакомых инструкции, шифры, явки, парашют и буденовку. Тогда я еще не знал, что получил гораздо больше. Благословение. Потому что на прощание Сан Саныч повторил мне девиз Рихарда Зорге: «Чтобы узнать больше, нужно знать больше других. Нужно стать интересным для тех, кто тебя интересует». Этим словам я старался следовать всю свою жизнь…

Через день, утренним рейсом, я прилетел в Ташкент. В штабе округа получил загранпаспорт с открытой визой. К обеду прибыл в Тузель на пересыльный пункт. Медпункт, буфет, четыре двухэтажных общежития и почти ежедневная смена жителей этого небольшого островка «афганской» земли. Вылет планировался на девять утра. Но где-то под Кабулом обстреляли наш самолет. И все вылеты отложили на трое суток. Моментально на пересылке скопилось несколько десятков офицеров и прапорщиков. Полупустые общежития наполнились шумом и гамом.

На четвертый день границу открыли. В 18.30 мою фамилию зачитали среди вылетающих утром на ИЛ-76. Глажу форму, бреюсь, пишу письма маме и сестре. Завтра на войну. Не проспать бы.

Но всю ночь в нашем номере «чертова мельница». Народ травит анекдоты, рассказывает байки. Из двенадцати человек спят только трое: прапорщик Слава из 180-го, капитан из штаба армии, да летчик — старший лейтенант. Безуспешно пытаюсь уснуть и я.

В 4 утра подъем. Короткие сборы и небольшие цепочки полусонных людей потянулись в сторону контрольно-пропускного пункта. Старенькие ЗИЛы, забитые нашей разношерстной командой, отбывают в аэропорт Южный. Длиннющая очередь на таможне. Перед нами регистрируется группа афганцев из ХАД, афганской госбезопасности, на ИЛ-18. Затем наш 76-й. Получаю «талон-вылет», заполняю его. И на взлетную полосу. Слышен голос командира экипажа: «… борт-стрелку занять свое место». Короткий взлет и через полтора часа крутая посадка в Кабуле. Кабул встречает нас грязью и моросящим дождем, температура около 18-ти градусов. И это после +40 в Ташкенте. Сказывается высокогорье. Сдаем предписания и паспорта. Разбитый ПАЗ отвозит нас на самый край взлетно-посадочной полосы. Там находится центральная кабульская пересылка. Штаб, три одноэтажных сборно-щитовых казармы, две столовые, несколько брезентовых палаток и кинотеатр «Ветерок» — несколько скамеек и белый экран под открытым небом. В кинотеатре каждый вечер новый фильм. «Салют, Мария», «Эта настоящая мужская работа».

Старший прапорщик Загребайло, командир взвода переменного состава. Кличка «Бибер», и действительно сходство с бобром поразительное. Инструктаж вновь прибывших: «На территории пересыльного пункта запрещается: ходить по центральной дорожке (чтобы не мозолить глаза командованию), нарушать форму одежды, ходить в спортивной форме, выходить из помещений после отбоя, покидать территорию пересыльного пункта». Добро пожаловать на войну!

Мне нужно было попасть во второй батальон 180-го кабульского мотострелкового полка. Для этого необходимо было съездить в Баграм, отметиться в штабе 108-й дивизии. Это примерно 60 километров севернее Кабула. Затем вернуться в столицу, представиться в полку. И снова в Баграм. Там располагался второй батальон. Мне еще повезло, что я не попал в третий батальон — он стоял под Джелалабадом. А это в несколько раз дальше.

По громкоговорителю на пересыльном пункте целый день одна и та же песня без музыки: «Лейтенанты такие-то, прапорщики такие-то, вылетающие в…, срочно собраться с вещами у автомобильной стоянки». Наконец-то звучит моя фамилия. На Баграм летела большая партия молодых солдат, и я вылетел только на третьем борту. АН-12. Мое первое знакомство с ним не было приятным. Вы когда-нибудь летали в бочке с пропеллером? Падал вниз он точно так же. Правда в отличие от бочки АН-12 мог еще и подниматься вверх. Но ощущения были те же. Крутой взлет, три круга над аэродромом для набора высоты и пятнадцать минут лёта. В Баграме меня никто не встречал. Не было ни цветов, ни музыки. Останавливаю ГАЗ-66, направляющийся в сторону штаба дивизии. И никак не могу поверить, что я уже на афганской земле. Изрытая, словно оспой, дорога. Пыльные кишлаки. В горах догорает закат. Кто-то торгует в дуканах, местных магазинчиках. Кто-то ковыряется на своих крохотных участках земли. Кто-то достраивает свой дувал (глинобитный забор), а кто-то готовит оружие к ночной смене… Даже не верится, что это уже не наша земля.

Добираюсь до штаба, но заходить уже поздновато. Устраиваюсь в гостинице. Это сборно-щитовое одноэтажное здание, которое здесь называют модулем. Самое распространенное архитектурное творение на территории военных городков в Афганистане. В гостинице довольно уютно: свет, вода в душе, чистое белье. Возможно, и не пяти-звездный отель, но после пересыльного пункта чувствуешь себя почти как дома. Всю ночь над модулем ревели взлетающие штурмовики, за перевалом слышалась орудийная канонада, и совсем рядом — автоматные очереди. Такая обычная тихая домашняя обстановка.

Подъем в пять часов. А я-то надеялся, что на войне можно поспать до обеда. Ведь кроме обеда я люблю только одну вещь. Это поспать. Тем более, что в штабе до девяти часов все равно делать нечего. Иду представляться командиру дивизии, полковнику Барынькину Виктору Михайловичу. Но вместо командира дивизии меня встречают старший прапорщик и солдатик. Володя и Славик. Заносят мою фамилию в списки учета личного состава и просят дождаться начальника разведки дивизии. Он где-то на боевых действиях и должен вернуться к вечеру. Приятно, когда можно повоевать до обеда, а к вечеру вернуться домой. Заняться какими-нибудь другими делами. В жизни так не бывает. Ибо человек предполагает, а бог располагает. К вечеру начальник разведки в штабе не появился. Ну и ладно, ведь я никуда не спешу. Как говорит мой друг, Винни-Пух, до пятницы мы совершенно свободны.

А раз так, все в баню. Бани всегда были визитными карточками военных городков в Афганистане. Все как в лучших домах Лондона и Парижа. Парилка, душ, бассейн. И стерильная чистота. Которой могли бы позавидовать многие московские бани. После бани и небольшого застолья сосед по комнате подарил мне ручную гранату Ф-1. Кататься по Афгану без оружия было весело, но неуютно. Я чувствовал себя голым королем. Королем, но голым. С чистой совестью и чистой спиной я сладко уснул, нежно обнимая рукой ребристую оболочку лучшего в мире подарка.

Начальник разведки дивизии появился на следующий день после обеда. Больше часа вводил меня в курс дел. Моя задача на первом этапе была совершенно примитивной. Меня назначали на должность командира сторожевой заставы, расположенной на окраине кишлака Калагулай. Просто фантастика! Всю жизнь мечтал командовать сторожевой заставой. Мой агентурный контакт — Шафи, обычный дехканин, проживающий в кишлаке Калагулай. Псевдоним — Кази (Судья). Возраст 42 года, окончил Оксфорд, работал врачом в Японии, а затем в Китае. Преподавал в кабульском политехническом институте. Три года назад вернулся в родной кишлак. Не совсем родной. Родился он в окрестностях небольшого пакистанского городка Парачинар. Так что по национальности был пакистанцем. Но когда ему было около двух лет, его семья перебралась в Афганистан и поселилась в кишлаке Калагулай под Чарикаром. Семья была богатой. На образование детей денег не жалели. В молодости Шафи увлекался спортивной акробатикой. Был чемпионом Оксфорда. Холодным и стрелковым оружием владел в совершенстве. Эксперт в области джен-дзю-терапии. Близкий друг Ахмад Шаха Масуда, главаря крупнейшей в провинции банды. Такой вот обычный житель кишлака Калагулай! Интересно, как и когда Шафи начал работать на нашу разведку? Вопросов было больше, чем ответов.

По легенде я должен был «совершенно случайно» с ним встретиться, увлечься джен-дзю-терапией и превратиться в его ученика. А затем, уже став полноценным табибом (врачом), приступить к основной своей работе. Обеспечить выход на Ахмад Шаха. На него в Москве были большие планы. В связи с предстоящим выводом из Афганистана наших войск, вставал вопрос о дальнейшем политическом обустройстве этой страны. В этих планах мне отводилась совсем незначительная роль — связника Шафи.

Ах ты, Дмитрий Захарович, Дмитрий Захарович! Говорил: женские спины, шеи, ноги. А ведь знал, змей, что не видать мне их как своих ушей. Ближайшие два года, как минимум. Наверняка знал!

Над столом начальника разведки висит плакат со словами командира дивизии: «Человек, который хочет выполнить поставленную задачу, ищет пути и средства. Тот, кто не хочет — ищет причины и отговорки». Ненавижу такие плакаты! На душе сразу становится так грустно. Похоже здесь придется вкалывать до седьмого пота, чтобы выполнить поставленные задачи. Можно подумать, что им больше заняться нечем. Я бы повесил на стене фотографию красивой девушки, чем такой плакат! И еще я бы подумал, стоит ли поставленная задача того, чтобы её выполняли. И как дорого это будет стоить. Правда об этом мало кто задумывается. Ведь нам нужна одна победа. Так поется в одной известной песне. Да и за ценой мы все равно не постоим. Как обычно.

Еще несколько часов я просидел в разведотделе. Знакомился с оперативной обстановкой, запоминал имена главарей бандформирований и их краткие характеристики. Состав банд и их примерное расположение. Размещение наших сторожевых застав и постов. Незаметно подкрадываются сумерки. Прожит еще один день. Слава Аллаху!

Глава 4. Тотахан

На следующее утро в седьмом часу я был уже на баграмском перекрестке. Дежурный по контрольно-диспетчерскому пункту с радостью сообщает мне, что все машины на Кабул уже ушли. Ближайшая колонна через неделю. И еще. Согласно приказу командующего армией все передвижения автомобильной техники с 15-го по 20-е августа категорически запрещены. В связи с началом праздника Курбан. Что-то мне об этом вчера говорили в разведотделе. Надо было слушать внимательнее. Тем более что сегодня как раз 15-е число. Дежурный посоветовал добраться до аэродрома и поговорить с вертолетчиками. Их машины под приказ не попадали. Да и просто там мог оказаться попутный борт. Это был шанс!

И действительно, на Кабул был попутный рейс. Через Шиндант. Солидный крюк! Но мне повезло. В Кабуле не дали разрешение на посадку самолета советника, и он приземлился в Баграме. Через полчаса пришло разрешение. Договариваюсь с командиром экипажа. Командир дает добро. Поднимаюсь на борт. Пассажиры удивлены: вот из-за кого их посадили в Баграме. Ну что ж, людям свойственно заблуждаться. Я к их проблемам никакого отношения не имею. Пока.

Через пятнадцать минут самолет приземляется в Кабуле. В самом дальнем конце взлетно-посадочной полосы. Вам едва ли приходилось когда-нибудь пересекать пешком всю взлетно-посадочную полосу международного аэропорта. Не пришлось и мне. На полпути к пересылке меня подбирает УАЗик какого-то десантника. Он едет к штабу армии. Мне по пути.

Небольшие узкие улочки Кабула, по-восточному яркие и оживленные. В толпе мелькают европейские лица. Многие из женщин не носят паранджу. Бегают ребятишки, качаются на деревянных качелях, крутятся на деревянных каруселях. В небе парят самолеты, отстреливая тепловые ловушки. Удивительно колоритное смешение века четырнадцатого и века двадцатого. Бросается в глаза военное одеяние города, царандой (милиция) у зданий с автоматами. Бронированные стрелковые ячейки, бронетранспортеры на перекрестках.

От штаба армии до полка рукой подать. Жалко, что нет рейсовых автобусов. Приходится ждать попутную машину. Полковой контрольно-пропускной пункт. Посыльный помогает отнести мои вещи в штаб. Недалеко от штаба встречаю майора Аушева. Руслан Султанович старожил в Афганистане. Третий срок. Прошел все командные должности от командира взвода до начальника штаба полка. Недавно получил звание Героя Советского Союза. По словам начальника разведки дивизии, в полку он царь и бог. Аушев пристально смотрит мне навстречу.

— Карпов?

Вот тебе на! Приятно, когда каждый встречный начальник штаба полка знает тебя в лицо. Но это не к добру!

— Так точно, товарищ подполковник. Старший лейтенант Карпов прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Начальник штаба отвечает в полку за разведку. Возможно, он единственный человек в полку, который знает о моей реальной задаче. Но для меня было бы куда лучше, если бы о ней вообще никто не знал. Во многих знаниях многие печали.

— Хорошо. Иди, представляйся командиру. Я завтра еду в Баграм, подброшу до КП (командного пункта) батальона. Сбор в шесть у КПП (контрольно-пропускного пункта). Без опозданий!

Нет, если он знает о том, что мне надо в Баграм, знает он видимо немало. Трудно поверить, чтобы начальник штаба полка был знаком с каждым младшим офицером полка. Не его это уровень! И тем более заниматься частным извозом, развозить младших офицеров к месту службы — уж никак не входит в круг его обязанностей! В одном я ошибаюсь — Аушев действительно знает всех офицеров полка. В том числе и младших. А вот с частным извозом все гораздо проще — обычное везение. Аушева вызывают в Баграм, в штаб дивизии, я — всего лишь попутный груз. Попутный груз. Какая прелесть!

Представляюсь командиру и его заместителям. Сдаю предписание и иду устраиваться на ночь в общежитие. А утром на двух БМП мы выезжаем в Баграм. Продолжает действовать запрет на передвижение автомобильных колонн до двадцатого августа. На «броню» он не распространяется. Дорога пустынна и спокойна. И примерно через час мы подъезжаем к кишлаку Чауни. На его окраине, в старинной крепости 13-го века, расположена десятая сторожевая застава. Командный пункт второго мотострелкового батальона 180-го полка.

Да, мне продолжает везти. По моим расчетам в батальоне я должен был появиться не раньше двадцать третьего. Сегодня — шестнадцатое. Идем с опережением графика. Хотя куда я спешу? Непонятно. Важно другое: началась вторая неделя моего пребывания на войне, а мою красную фуражку все еще не прострелили. Это просто замечательно! Я до сих пор хожу в повседневной форме — это в Афганистане большая редкость. Солдаты и офицеры одеты в экспериментальную полевую форму. Но я переодеваться не спешу: шитые сапоги, генеральская рубашка, фуражка Центрального экспериментального пошивочного комбината — визитная карточка кремлевцев. В разведывательно-диверсионной школе мы ходили в солдатской форме без знаков различия. Так это ж на работе. Здесь совсем другое дело! На войне иногда хочется немного повыпендриваться. Вот я и выпендриваюсь!

Неожиданный приезд Аушева никого не застает врасплох. Как всегда без сбоев работает «солдатский телеграф» — кто-то из полковых связистов заранее сообщает о его приезде по ЗАСу (засекречивающей аппаратуре связи). Командир батальона майор Миронов встречает нас у ворот крепости. Руслан Султанович поздравляет его с приездом какого-то майора Петухова. На несколько минут они отходят в сторону, о чем-то секретничают. И изредка посматривают на меня. Аушев начинает сердиться. Что-то не так в датском королевстве! Затем он запрыгивает на БМП и машины уходят в сторону штаба дивизии. Комбат возвращается в крепость, на ходу бросив в мою сторону:

— Через десять минут.

Через десять минут командир батальона уже на боевом посту. В большой панаме и шортах он лежит на плетеной деревянной кровати в тени крепостной стены. Таинственный майор Петухов — заменщик моего командира батальона. Сегодня утром он приехал в дивизию, а значит через пару дней будет здесь. Это значит, что для комбата война закончилась. Пустячок, конечно, а приятно! Для комбата. Выясняется причина недовольства Руслана Султановича: два дня назад Шафи перебрался из кишлака Калагулай в кишлак Калашахи. Это в семи километрах южнее. Причина неизвестна. Но это путало все наши планы. Егоров Сергей Андреевич, на чье место я приехал, служит командиром взвода автоматических гранатометов. Его застава прикрывает штаб дивизии и кишлак Калагулай. Кишлак Калашахи совсем в другой стороне. Но это не проблема. Небольшая рокировка: одного из офицеров шестой мотострелковой роты переводят на место Егорова. Я — еду в шестую роту.

Звучат два слова: «Шапко и Тотахан». Какая же маленькая деревня, этот Афганистан! Все свои. Вместе с Женькой Шапко мы занимались в молодости альпинизмом. Кто такой Тотахан мне неизвестно.

Комбат — выпускник нашего училища. Жалко, что он скоро уезжает, кремлевцев в дивизии не так-то и много. Он и сам жалеет, что ничем не сможет мне больше помочь.

На следующее утро уезжаю знакомиться с Тотаханом. Таинственный «Хан» оказывается небольшой, но очень милой горкой в пяти километрах от хребта Зингар. Высота с отметкой 1641 метр. Восьмая сторожевая застава. На ней расположены командный пункт шестой роты и её управление, второй мотострелковый взвод, экипаж танка Т-62, минометный расчет и станция радиоперехвата. Все это теперь моё. Точнее не все — станция радиоперехвата принадлежит дивизионному разведбату. Командует станцией старший прапорщик Витя Томчик — «Дед». Кроме него на станции служат: водитель ГАЗ-66, на базе которого оборудована станция и три солдата-таджика. Они радиотелефонисты и переводчики одновременно.

Все постройки на заставе представляют собой нечто среднее между блиндажом и пещерой. Технология строительства очень простая — взрывным способом в горке пробиваются небольшие углубления. Обкладываются камнем, перекрываются бревнами и сверху тоже засыпаются камнями. Таким способом на заставе построены: казарма, продовольственный склад, склад боеприпасов и штабная землянка. Особняком стоит ленинская комната. Самое капитальное и красивое помещение на заставе. Она полностью построена из глинобитных кирпичей. В ней есть даже окна. По периметру заставы выложена небольшая, чуть больше метра высотой, стена из камней. Вдоль этой стены оборудованы СПС (стрелково-пулеметные сооружения) или обычные стрелковые ячейки. В них под полиэтиленовой пленкой на камнях закреплены карточки огня, а в деревянных ящиках из-под патронов хранится дежурный запас боеприпасов. Пачки патронов к автомату или пулемету, две наступательные гранаты РГД-5 и две оборонительные Ф-1. На северной вершине горы — на небольшом скальном утесе расположен первый пост. На южной окраине у танка — пятый пост. Оба круглосуточные. Еще три-четыре поста выставляются только ночью.

Командир роты капитан, Игнатенко Юрий Иванович, кажется мне слишком взрослым, даже старым. Ему около тридцати. (Интересно, как люди умудряются дожить до такого возраста?). Подписан приказ о переводе капитана Игнатенко на вышестоящую должность. Через неделю ему уезжать.

Ротный приказывает принимать заставу. И Женькин взвод. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что взвод этот не совсем обычный. Три боевых машины пехоты (БМП-2) да стрелковое оружие — практически единственное, что напоминает о мотострелковом подразделении. Но станция радиоперехвата, вавиловский прожектор дальнего действия, переносная станция наземной разведки ПСНР-5. Труба зенитная с прекрасной оптикой и двадцатикратным увеличением установлена на первом посту. Солдаты с высшим образованием и знанием фарси. Замкомвзвода сержант Нигмат Хашимов, учитель русского языка в недалеком прошлом. И нужно быть совсем слепым, чтобы не понять куда я попал. Здесь все наши. Становится понятным преклонный возраст ротного, а со временем и то, что самый главный человек в роте не командир, а его заместитель — Олег Артюхов. В разведке так бывает.

Ну, вот мы и дома. С трех сторон наш командный пункт прикрывают: гранатометно-пулеметный взвод с севера (выносной пост или восьмая «а» застава), первый взвод с запада (9 сторожевая застава), и третий взвод (22 застава) — с юга. На востоке расстилается степь Татарангзар. Она тянется до самого хребта Зингар. Под нами течет речка Барикав. Летом её можно перешагнуть, не замочив ног. За речкой кишлак Калашахи. Место удивительно тихое, спокойное. Правда, на прошлой неделе из гранатомета духи подбили одну из Женькиных боевых машин пехоты. Да семьдесят реактивных снарядов (эРэС-ов) залетело на заставу. Верится в это как-то с трудом, но дырка от кумулятивной гранаты в корпусе одной из машин вполне реальна. Да и горка, усыпанная осколками реактивных снарядов, совсем не кажется миражем. Тут еще Женька порадовал, что у местных жителей есть одна забавная традиция. Любят они по ночам устанавливать на ближайших дорогах противотанковые мины. Час от часу не легче! Уж лучше бы они своих женщин любили по ночам.

Принимаю взвод. Разбираюсь с оружием, техникой, имуществом и личным составом. Хорошо еще, что боеприпасы считать не надо — ими забит весь артсклад. Или точнее, блиндаж, который мы называем артскладом. Там хранятся боекомплекты на все стволы нашей заставы, включая и танк. Мины к миномету сложены штабелями на огневой позиции.

После обеда, с разрешения командира роты, выезжаем на экскурсию. На двух боевых машинах пехоты едем в небольшой безымянный кишлак за дровами и кирпичом. Кишлак необитаем. Жители покинули его несколько лет назад. Но не успеваем мы подъехать к ближайшему дувалу, как откуда-то издалека прилетает реактивная противотанковая граната. В развалинах скрываются духи. Правда не столь безобидные, как в наши домовые или лешие. Здешние духи — существа абсолютно реальные. И совсем не безобидные. Их называют душманами, разбойниками. Приходится принимать необходимые меры предосторожности. Но дальше все проходит спокойно. Бойцы загружают десантные отсеки БМП глиняными необожженными кирпичами, собранными в развалинах. Сверху закрепляют бревна. Женька собирался строить на заставе баню. Теперь этим строительством предстоит заниматься мне.

На окраине кишлака брошенный виноградник. На каждой лозе спелые, какие-то солнечные, гроздья винограда. Кишмиш. Ребята набирают его в вещмешки. Для меня все это в диковинку. Бойцы же относятся к винограду совершенно спокойно. Оказывается, винограда они едят вдоволь — внизу, под нашей заставой, точно такой же виноградник. А сейчас сезон уборки винограда.

Обратно возвращаемся без приключений. На заставе новый человек. В гости пришел Хасан, командир отряда самообороны из кишлака. Пришел знакомиться с новым командиром. В руках у него крошечный комок — маленький серый котенок. Бакшиш — подарок новому командиру. Новый командир — это, кажется, я. Значит и подарок мне. Обожаю подарки! В кишлаках много собак. В основном бездомных. При виде советских солдат эти собаки начинают сходить с ума от злости. Много собак и на заставах. Их подкармливают наши солдаты. Такой же лютой ненавистью эти собаки встречают афганцев. Люди относятся друг к другу куда более терпимо. Но самое забавное, мне кажется, что это одни и те же собаки. Только каждый раз они ненавидят разных людей: афганцев либо солдат. Все зависит от того места, где эти собаки находятся в данный момент. Словно они участвуют в каком-то спектакле. В театре абсурда. Кошки же встречаются в кишлаках крайне редко. Очень жарко. У кошек мало молока. И когда появляются маленькие котята, кошка-мама может накормить их только раз-другой. Затем молоко заканчивается, и котята больно кусают соски. И тогда кошка их бросает. Выживают немногие.

Подарок очень приятный. И очень пушистый. Мне не приходилось слышать, чтобы кому-то здесь дарили котят. Я тронут до самого сердца. Хасан приглашает посетить его кишлак. И я обещаю придти к нему в гости в ближайшие дни. Хасан уходит довольный. Видит, что подарок его очень понравился.

Ну вот и начал я обзаводиться хозяйством. Если все будет хорошо, к осени и корову купим. Будем молочко пить. И будет у нас в Простоквашино все тик-так. Кстати, чем-то надо накормить и нашего дикого африканского кота (конечно, дикого африканского, а как еще можно назвать кота, который летает по землянке, как по саванне; кусается и царапается). Развожу в миске немного сгущенного молока с водой. Дважды приглашать котенка не приходится. Он вылизывает все до последней капли и засыпает на моей кровати в нашей штабной землянке. Или в канцелярии, как мы её торжественно называем. Кстати, землянку эту построил Хасан. Когда прятался от духов на нашей заставе. Построил в одиночку. В благодарность за хлеб и приют. Я подписываю акты приема-передачи оружия и техники, и рапорт о принятии дел и должности командира взвода. А вечером Женька уезжает.

Но поход в гости приходится отложить на неопределенный срок. На следующий день начинается дивизионная операция по прочесыванию баграмской «зелёнки». «Зелёнкой» здесь называют нечто среднее между кишлаками, местностью и виноградниками. Точного определения нет. На заставе развертывают командный пункт батальона. И два комбата, майор Миронов и его заменщик, майор Петухов, занимают нашу канцелярию. Ротного и его зама, Олега Артюхова, переселяют в казарму. А мне дают одно отделение батальонного разведвзвода и отправляют на соседнюю горку. Перекрыть караванную тропу и прикрыть наш тыл. Забираю четырех своих бойцов, благо надо освободить несколько кроватей в казарме. Со мною уходят: мой заместитель сержант Нигмат Хашимов, командир танкового экипажа сержант Игорь Минкин, рядовые Медведев и Сережа Багрий. Выходим в сумерках, занимаем горку, маскируемся. С нашей стороны хорошо видны скрытые подступы к Тотахану. По возвращении надо будет подумать над их прикрытием.

День проходит спокойно. Лишь под вечер два наших вертолета зависают над девятой сторожевой заставой. Ничего не понятно. До тех пор, пока они не открывают огонь по заставе. Неуправляемыми реактивными снарядами. В эфире слышен мат старшего техника роты, прапорщика Скворцова. Судя по всему, он собирается врезать по вертолетам из тридцатимиллиметровой пушки БМП-2. Ротный его еле успокаивает. Вертолетчики обстреляли своих. Один боец тяжело ранен. Серега Плотников, командир взвода, отвозит его в медсанбат.

Ночью война прекращается, но перед самым рассветом в мой окоп заползает Нигмат.

— Товарищ старший лейтенант, верблюды.

Я ничего не слышу, но сомневаться в своем заместителе у меня нет ни малейшего повода. Я подаю команду «Приготовиться!» и запускаю осветительную ракету вниз. В сторону, указанную Нигматом. Если осветительную ракету запустить вверх, те, кто захочет, успеют укрыться. Пока она загорится. Когда же ракета летит тебе в лицо, она оказывает столь ошеломляющее действие, что ты забываешь обо всем на свете. В том числе и о том, в какую игру сегодня играешь. В войну или в прятки.

Прямо под нами, метрах в двадцати, застывает небольшая группа: два верблюда и четверо вооруженных людей. У них под ногами горит моя ракета. Мы открываем огонь. Полтора десятка стволов вполне веский довод в данном споре. В ответ ни выстрела. Ни от людей, ни от верблюдов. Что самое удивительное, верблюды остаются целыми. Стремительными ланями они убегают в сторону кишлака Калагудир. Духи остаются на месте.

На рассвете, с группой бойцов, я спускаюсь к ним. В каждом по несколько пулевых отверстий. Раненых нет. Подбираем три автомата и один Бур, английскую винтовку. О результатах боя докладываю на Тотахан. Оба комбата довольны — это действительно большая удача. Обещают представить отличившихся к правительственным наградам. Я же прошу связаться с Хасаном, чтобы прислал своих людей похоронить погибших. У афганцев это нужно сделать в день смерти. От восхода и до заката солнца. Обычай есть обычай. Мы ничего против не имеем. Теперь это не душманы. Просто погибшие люди. Они погибли в бою. А значит, попадут в рай.

Тела погибших завернут в белый саван, положат на плетеную кровать и накроют белой простынёй. Отпевание погибших душманов обычно проводится вблизи кладбища, а не дома. Чтобы не показывать шурави, где они жили до смерти. И не создавать угрозы родственникам — вдруг шурави надумают их наказать. За то, что их родственник был моджахедом.

Затем тело положат в могилу, ориентированную в направлении Север-Юг. На правый бок, лицом к Мекке. (Кстати, могилы для женщин обычно роют глубже, чем для мужчин. Ведь женщина недостойна лежать на одном уровне с мужчиной. Или мужчина недостоин, чтобы для него копали слишком глубокую яму. Кто их знает, этих мусульман?! И их обычаи. Думаю, что и они сами себя знают не очень. Что уж тогда говорить о нас!).

Вдоль могилы положат большой плоский камень (на могилах женщин — поперек), воткнут веточки джиды, а к ним привяжут лоскутки красного либо зеленого цвета. В зависимости от того, отомщен погибший или нет. «Око за око, кровь за кровь». Душа погибшего успокоится только тогда, когда погибший будет отомщен. Родственники будут молиться о погибшем в мечети. На второй день после смерти, каждый четверг первого, со дня смерти, месяца, на сороковой день и по истечении года. Будут молиться и мстить.

Последующие дни ничем особым не запомнились. Душманы периодически обстреливали Тотахан из миномета. Мстили за погибших. Истинные виновники их гибели, то есть мы, сидели в стороне. Так всегда бывает: одни шкодят, другие отвечают. По минометчикам работала наша артиллерия, штурмовики и вертолеты огневой поддержки. Работали от души. Огневая мощь просто потрясала! Но думаю, что и у духов на орехи доставалось не минометчикам, а кому-нибудь другому.

Двадцать восьмого августа война заканчивается. Мы возвращаемся на заставу. Домой. Комбаты и разведвзвод уезжают на КП батальона.

На меня впервые пишут наградной. Обычно за хорошую работу меня просто хорошо кормили. Здесь хорошо кормят независимо от работы. Невольно закрадывается крамольная мысль, раз кормят и так, может не стоит и работать? Мысль заманчивая. Но меня впервые представляют к правительственной награде. Целый день я сияю от гордости, как начищенный медный чайник. Ведь только последний чайник может радоваться таким глупостям.

НАГРАДНОЙ ЛИСТ

1. ФИО: Карпов Сергей Иванович

2. Воинское звание (для офицеров личный номер): старший лейтенант,

Р-880276

3. Должность: командир МСВ с августа 1986 года

4. Год и место рождения: 1964 г.

5. Национальность: русский

6. Партийность: член КПСС с января 1984 года

7. Участие в боевых действиях по защите СССР: нет

8. Ранения, контузии (когда и где получены).

9. В Вооруженных Силах СССР: с августа 1981 года

10. Какими правительственными наградами награждался ранее:

не награждался

11. Домашний адрес, представляемого к награждению или его семьи.

12. За какие заслуги представляется к награде:

В ДРА с августа 1986 года. Зарекомендовал себя с положительной стороны. Принимал участие в одной рейдовой операции по уничтожению бандформирований мятежников.

23 августа 1986 года, находясь с разведывательным подразделением в засаде на боевой операции по уничтожению мятежников в зеленой зоне Карабаг, старший лейтенант Карпов Сергей Иванович обнаружил банду и открыл огонь. Умело выбрав позицию, взвод старшего лейтенанта Карпова С.И. нанес противнику внезапный, прицельный удар. В результате чего было уничтожено четыре мятежника. Захвачено три автомата и один Бур. Двух мятежников старший лейтенант Карпов С.И. уничтожил лично.

Вывод: За мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга в ДРА, достоин награждения медалью «За Отвагу».

Командир 6 МСР капитан Игнатенко
Командир 2МСБ майор Петухов

К медалям «За боевые заслуги» были представлены Нигмат Хашимов, Сергей Багрий, сержант Минкин, рядовой Медведев. Ротный отвез представления на КП батальона, подписал их у командира батальона. Но затем к ротному подошел замполит батальона капитан Немашкалов Юрий Григорьевич:

— Вы что, совсем очумели! Карпов еще и месяца не прослужил в Афгане, а вы уже его награждаете.

Достал мое представление из стопки бумаг и порвал на глазах у изумленного ротного. Наверное он был прав. Представления на моих бойцов затерялись где-то в полку.

Глава 5. Шафи

Только первого сентября я смог исполнить свое обещание. Посетить Хасана. Нужно было искать Шафи. Выходить на контакт. Прекращать воевать. И начинать работать.

Четыре одиночных выстрела из автомата в небо — сигнал Хасану. Одновременно с выстрелами я начал спуск с горы. Хасан встретил меня на окраине кишлака. Он доволен — командир его не обманул. Здороваюсь с ним, интересуюсь его здоровьем. Протягиваю небольшую коробку с медикаментами — это подарок. В коробке бинты, йод, витамины. Ничего особенного, но для афганцев медикаменты большая ценность. Вдвойне большая ценность эта коробка для Хасана. Командир-шурави проявил уважение к командиру местного отряда самообороны. На глазах у старейшин. Это дорогого стоило!

Кишлак совсем небольшой — с десяток крепостей да несколько глинобитных построек. Крепости поражают размерами и своим предназначением. Для жителей кишлака Калашахи это такие же обычные дома, как и любые другие. Но в отличие от афганских городов с их теснотой и грязью, здесь совсем другая планета. Возможно, сказывается смешение племен и традиций. Здесь проживают не только пуштуны с их кочевым образом жизни, но и таджики, и нуристанцы. Для последних оседлый образ жизни более привычен. Из поколения в поколение они строят крепости. Высокие, до шести метров, глинобитные стены. Толщина их более метра. Даже из танковой пушки пробить такую стену не всегда удается. По углам крепости трех-четырех этажные сторожевые башни. По внутренней стороне стены одноэтажные или двухэтажные жилые постройки. Из необожжённого кирпича. Как правило, расположены они буквой «П». На северной стороне крепости построек нет — северная стена самая холодная. Отапливать зимой постройки с северной стороны невыгодно. Ведь с топливом здесь большие проблемы. Только в одной из комнат может быть построено подобие камина из сырцового кирпича. В качестве топлива используют кизяки — прессованный и высушенный коровий или верблюжий навоз. Дровами отапливаются только самые богатые.

На первом этаже обычно располагаются подсобные помещения, кухня и какое-то подобие гостиной. Нечто среднее между столовой и залом для приема гостей. Пол в этой комнате застлан циновками, а иногда и коврами. К гостиной примыкает несколько внутренних помещений. В них живут летом, когда глинобитные стены не дают проникнуть в дом изнурительной жаре и зною.

На втором этаже расположены спальни и комнаты для зимнего проживания. Как правило они расположены прямо над кухней. На кухне открытая печь для приготовления пищи. Вытяжной трубы нет. Вместо неё множество небольших дымоходов. Ими пронизаны все внутренние стены крепости. Они распределяют теплый воздух по комнатам и одновременно являются мощным теплоносителем. Дом похож на большой и живой организм. Ничего удивительного в том, что афганцы к нему так и относятся. К тому же они считают, что в доме живет множество различных духов — добрых и не очень — шишаков, мадариалов, дивов.

Это накладывает определенный отпечаток на взаимоотношения между домом и его жильцами. Так суеверный афганец никогда не войдет в дом с левой ноги. И, входя в комнату, не поленится произнести: «ИншаАллах» (Если того пожелает Аллах). Так, на всякий случай.

В дальнем углу крепости расположен загон для скота. Недалеко от кухни — большой колодец. Он называется кяризом. И предназначен, насколько я в курсе, не только для обеспечения дома питьевой водой. Для этого в нескольких метрах от крепости протекает арык.

Общая площадь крепости не менее четырехсот квадратных метров. Живет в ней, как правило, одна семья. Такие вот жилищные условия были у жителей кишлака Калашахи.

Меня окружает толпа ребятишек. Сначала пугливо, держатся на расстоянии. Я подзываю старшего, мальчугана лет восьми. Спрашиваю, как его зовут? Мальчишку зовут Абдул. Протягиваю ему гость ирисок. Прошу разделить между ребятишками поровну. Это разумно. И по-взрослому. Абдул переполняется чувством гордости. Уходит к ребятам, там моментально возникают шум и гомон. Я знаю, что сейчас важно не переиграть. За мною следят десятки глаз. Добиться уважения афганцев крайне сложно. На это может уйти не один день. А потерять его можно в один миг. И навсегда. Но я так же знаю, что афганцы очень любят детей. Не учитывать это нельзя.

Мы заходим с Хасаном на его пост. Это старинная полуразвалившаяся глинобитная крепость на окраине кишлака. Знакомлюсь с его четырьмя бойцами. Хасан называет их сарбозами — солдатами, но ополченцы поправляют своего командира. Мы — аскеры (герои). Вид у этих героев достаточно жалкий. Интересно, почему, в отличие от ополченцев, душманы выглядят так грозно? У меня закрадывается подозрение, что при появлении духов отряд Хасана разбежится в одно мгновение.

Я прошу собрать старейшин кишлака. Ждать их приходится недолго. Старикам и самим интересно, что здесь происходит. Мы садимся пить чай. За чаем любая беседа течет легче. А разговор предстоит серьезный. Душманы продолжали минировать дорогу между Тотаханом и 9-й сторожевой заставой. Прямо под носом у поста самообороны. На этой неделе там подорвалась одна машина с дивизии и одна БМП с 9-й заставы. С этим надо было что-то делать.

Старики смотрели на меня настороженно и молчали. Я начал разговор издалека. Как узор старинного персидского ковра он вился красочный и пестрый. И только ковродел знал, каков будет его рисунок.

Есть такое понятие «Восточный базар». Это когда покупатель заходит в лавку, дукан (духан по-местному), и спрашивает цену приглянувшейся вещи. Дуканщик не продаст товар такому покупателю. Или продаст втридорога. Потому что это плохой покупатель и плохой человек. Хороший покупатель поздоровается, поинтересуется здоровьем. Спросит, как обстоят дела, как идет торговля? Пожелает удачи в делах и расскажет новости большого мира. Вечером дуканщик расскажет эти новости своей жене. Жена приготовит вкусный ужин, и всю ночь будет любить своего мужа горячо и страстно. Потому что нельзя не любить такого умного и знающего мужа. А утром, набирая из арыка воду в кувшин, жена расскажет услышанные новости своим подругам и соседкам. Соседки и подруги будут удивленно цокать языками и завистливо смотреть ей вслед.

За этот взгляд, за вкусный ужин, за жаркие страстные ночи дуканщик предложит покупателю самую низкую цену. Потом поторгуется и снизит её еще немного. Ибо так принято на Востоке. И останется с прибылью. Ведь без прибыли нет торговли. В стране, где нет телевидения, а газеты продаются лишь в столице, новости можно узнать только от путников. Для них всегда открыта дверь дукана.

Я поздоровался с аксакалами. Рассказал о последних новостях в мире. Взгляды стариков начали постепенно оттаивать. Я был «правильным покупателем». Я знал их обычаи. Я не называл аксакалов саксаулами. Это подкупало. Постепенно разговор оживился и перешел на дела насущные. Я заговорил о минах. Мне объяснили, что мины устанавливают душманы. Возможно, что этими душманами были именно эти старики, но только ночью. Не днем. Как истинные оборотни они меняли свое обличье в зависимости от времени суток. Но говорить с ними на эту тему было бесполезно.

Оборотня словом не убьешь. Были у меня сомнения насчет чеснока и осиновых кольев. Чтобы бороться с оборотнем, нужно самому стать оборотнем. Я прикинулся овечкой. Сказал, что человек я новый и с душманами пока едва ли справлюсь. А вот дорогу придется охранять. Либо афганцам, либо нам, шурави. Они спросили, в чем разница? Разницы практически не было. Если дорогу будут охранять афганцы, ею будут пользоваться афганцы и шурави. Если дорогу будут охранять наши сторожевые посты, проход для афганцев по этой дороге будет закрыт.

Под шкурой беззащитной овечки блеснули волчьи клыки. Старики это сразу почувствовали. Аксакалы почувствовали силу. Силу они уважали. Все это было большой военной хитростью или маленьким обманом. Я не мог запретить афганцам пользоваться дорогой. Не имел такого права. К счастью, они этого не знали. Старейшины прикинули, что им выгоднее: установка мин или кратчайшая дорога к соседнему кишлаку. Дорога была важнее. Вопрос с минами был улажен. Мы расходились довольные друг другом. Я не перегнул палку: чужестранец и иноверец не мог ничего приказывать гордым и свободолюбивым афганцам. Решение было принято старейшинами. Просто я подвел их к нужному решению. Старики это прекрасно поняли. Они ненавидели чужестранцев, но уважали сильную руку и сильную власть.

Я попрощался со старейшинами. Хасан осторожно взял меня под руку.

— Командиру надо увидеться с одним человеком. С очень уважаемым человеком.

Из сбивчивых объяснений Хасана я понял, что этот человек — хозяин кишлака. Неужели настоящий бай? Или султан? Это было не так важно. Главное, что я все еще не встретил Шафи. Ни один из старейшин не подходил под данное мне описание. Мы подошли к одной из крепостей. Она заметно отличалась от других. Каким-то неуловимо легким изяществом. Мы вошли во двор. Мужчина атлетического телосложения средних лет устанавливал новый тандыр (печь в виде большого глиняного кувшина для выпечки лепешек). Светло-коричневая длинная рубаха, аккуратная скандинавская бородка. Не узнать его было невозможно. Шафи задумчиво посмотрел в нашу сторону. Вытер руки о рубаху. Пригласил в дом.

Меня впервые в жизни назвали «саибом» — господином. Но я не заблуждался на этот счет. Здесь очень важна была интонация. Еще в Москве я обратил внимание, что в штабах служат три категории полковников: Товарищи Полковники (их звания и фамилии произносят с подобострастием), товарищи полковники (просто полковники) и эй-полковники.

Интонация Шафи показывала, что я для него просто полковник. Обращается он ко мне с уважением, которое обычно оказывается гостям, но подобострастия в голосе не было. Мы прошли в одну из комнат первого этажа. Расселись на небольших циновках. Девушка в длинной, ярко-синей, парандже поставила перед нами огромные блюда с угощением (это немного странно, ведь обычно в домах афганцев женщины не показываются на глаза посторонним). Под паранджой на мгновение мелькнули щиколотки маленьких стройных ножек. Дымящийся плов из длинного китайского риса с изюмом, сочные дольки дыни и арбуза (арбуз был непривычного светло-зеленого цвета), миски с чем-то похожим на соус или подливку к плову. Медные подносы с нежными кусками баранины. Запеченная утка и несколько перепелок. Суп-шурпа из мяса и лука с пряностями. Большие куски курута — высушенного на солнце сыра из овечьего молока. Горячие пшеничные лепешки. Да чтоб ко мне всегда обращались как к «просто полковнику», лишь бы так кормили! Зеленый чай в небольшие фарфоровые пиалы подливает сам Шафи.

Правила хорошего тона требуют отведать угощения и похвалить его. Я наверное очень воспитан — ем в две руки и три горла. С превеликим удовольствием. Все действительно очень вкусно. Мои похвалы блюдам звучат не слишком часто, зато как искренне! Хозяин довольно посмеивается — ему приятен мой аппетит.

Он интересуется, на каком языке мне проще будет с ним общаться. Шафи свободно владеет английским, китайским и японским языками. С удовольствием поболтал бы с ним на английском. Но я удерживаюсь от соблазна. Говорю, что хочу выучить афганский язык. Шафи удовлетворенно кивает в ответ. Мы продолжаем разговор на фарси. При моем небольшом словарном запасе это непросто. Объема краткого русско-дари разговорника явно не хватает. Но Шафи великодушно разбавляет свои фразы русскими и английскими словами и выражениями. Хасан больше налегает на еду.

Я понимал, что при Хасане поговорить не удастся и примерно через час начал собираться на заставу. Мы вышли во двор. В глаза бросилось, что рядом с тандыром лежат заготовки ножей. Я поинтересовался, что это такое? Шафи объяснил. Я спросил, могу ли посмотреть, как их делают. Мне нужен был повод для того, чтобы прийти снова. Шафи кивнул в знак согласия. Почему бы нет? Затем из кучи хлама достал полоску металла от гильзы танкового снаряда и дощечку от снарядного ящика. Протянул их мне.

— Я хочу посмотреть, какие ножи делают в России.

Все получилось достаточно правдоподобно. Любопытный шурави напросился в гости к самому богатому человеку в кишлаке. Не будет же он проситься в гости к бедному дехканину. К дехканину можно прийти и без приглашения.

И Шафи не уронил своего достоинства. Одной фразой он дал понять, кто в кишлаке настоящий хозяин. Вот тебе и агентурный контакт! Тот еще жук, этот Шафи. Все получилось достаточно естественно. Хотя я прекрасно понимаю, что хороший экспромт — это заранее подготовленный экспромт. Меня ждали в этом доме. Это видно по количеству блюд. Да и заготовки ножей едва ли просто так валяются во дворах афганских крепостей. Все эти мелочи просчитаны заранее. Не так-то прост этот Шафи.

И все-таки мне он понравился. Нет, понравился не то слово. С первой нашей встречи, безраздельно и на всю свою жизнь, я почувствовал в нем не только соратника, но и Учителя. Учителя с большой буквы.

Вместе с дощечкой Шафи передает листок с шифрограммой. Наши её уже заждались. Ведь до сих пор не ясна причина переезда Шафи из кишлака Калагудир в Калашахи. Да и я слишком долго не мог выйти с ним на связь.

Мы прощаемся. Договариваемся встретиться «пас фарда» — послезавтра. Нужно срочно передать шифровку в разведотдел. Я возвращаюсь на заставу. Первым делом иду к Вите Томчику. Со станции радиоперехвата по ЗАСу (засекречивающей аппаратуре связи) связываюсь с разведотделом. Передаю шифровку. Её содержание мне неизвестно, я передаю только столбики цифр. Но столбиков много и я понимаю, что рядом с нами происходит что-то достаточно серьезное. Второй вывод напрашивается сам собой — отдохнуть здесь толком не получится. Шафи не даст.

Сегодня у меня есть еще одно важное и неотложное дело. Нужно дать имя моему другу — дикому африканскому коту. С этим у афганцев все очень просто: у каждого человека есть имя. Но детей по именам называть — нежелательно. Особенно при посторонних. Если прозвучит имя ребенка, его услышит шайтан. А это может привести к беде. Поэтому детей называют просто «бача» — мальчик, ребенок. Или дают прозвище. Вот и хасанову подарку я даю имя «Пищак» — на фарси это просто Кот. Теперь у моего друга есть имя. Когда я развожу в тарелке немного сгущенного молока, он прилетает откуда-то из-под кровати еще до того, как я пытаюсь позвать его по имени. Но имя ему нравится. Это видно по тому, как сладко он засыпает вечером на моем одеяле. Так может спать только кот, у которого теперь есть Имя.

Вечером выхожу на связь с девятой заставой. Там находится наш старший техник роты. Прошу его привезти мне завтра какой-нибудь инструмент по металлу. У нас в ЗИПе (запасные инструменты и принадлежности) боевых машин пехоты только гаечные ключи, молотки да всякий хлам. А мне нужно сделать свой первый нож. Пока нет инструмента, из дощечки пытаюсь выстрогать рукоятку будущего ножа.

Вечера на Тотахане очень короткие. В горах вообще темнеет быстро. Только что легкий туман укрыл речку Барикав. Сумерки прокрались в Калашахи. А вот уже и ночь на пороге. Миллионы звезд вспыхивают над головой. Такого количества звезд я не видел никогда в жизни.

Через час все вокруг освещает огромный диск луны. Тени удлиняются. Все приобретает какой-то фантастический, сказочный вид. Трассирующие пули перечеркивают небосвод. Они кажутся совершенно безобидными. Они летят навстречу падающим звездам. В начале сентября здесь всегда звездопад. Удивительно! Небо дарит нам звезды. Мы отвечаем пулями.

Ночью с дежурным по заставе проверяю посты. В первую смену дежурит сержант Минкин, командир танкового экипажа. Спать совсем не хочется. И мы подолгу задерживаемся у каждого часового. По Уставу часовым разговаривать запрещается, но караульная служба на заставе организована по каким-то особым, не совсем еще мне понятным, правилам. По этим правилам часовые перекликаются друг с другом. И с удовольствием присоединяются к нашему разговору. Вместе веселее. И не так страшно.

К тому же ночью люди более открыты, легче идут на контакт, раскрываются. У машины радиоперехвата слышатся голоса. Там тоже не спят. Подходим ближе. Старший прапорщик Томчик, командир станции, и его механик обсуждают какую-то «полетевшую АБ-шку». Оказывается, у них сломался генератор. Если завтра они его отремонтируют, то могут подарить нам море света. В голове у меня немедленно возникают картины освещенных улиц и проспектов, рекламных щитов и ярких витрин. Но, увы, через мгновение выясняется, что море света умещается в одной маленькой шестидесятиваттной лампочке. Которую можно будет повесть только в канцелярии роты.

Вы даже не представляете, какая это роскошь — электрическая лампочка. Конечно же в полку свет есть. Есть он в больших городах. И, возможно, на Марсе. Вот только на заставах света нет. Я понимаю, что эта лампочка — подарок в честь моего приезда на заставу. Или награда за выход на связь с Шафи. Второе более правдоподобно.

Ближе к полуночи на выносном посту начинается война. Гранатометно-пулеметный взвод прапорщика Иванищева несколько минут ведет интенсивный огонь во все стороны. Оказывается это лишь проверка боевой готовности.

Ротный оценивает работу командира взвода одной короткой, но такой емкой фразой:

— Достал этот Иванищев!

Думаю, что эта фраза означает успешное выполнение учебной задачи и отражение условного противника. И что эта небольшая война — способ поддержания высокой боевой готовности заставы. А не способ хоть немного развлечься.

На следующее утро иду знакомиться с заставой. Точнее с Тотаханом. Беру с собой автомат, две гранаты и минный щуп. Экскурсия начинается. Под первым постом обнаруживаю небольшую пещеру. В ней живёт семейство дикобразов. Они недовольны моим появлением. Шипят, сердятся. В мою сторону летит несколько игл. Говорят, что они ядовиты. На самом деле все гораздо проще. Иглы полые внутри, в них скапливаются различные микробы. Если поцарапаться такой иглой, в рану попадет инфекция. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

По словам ротного, минных полей вокруг заставы нет. Но недалеко от пещеры мне попадается на глаза растяжка: граната Ф-1 с проржавевшей насквозь проволокой. Да две противопехотные мины нажимного действия. И это наверняка не все. Минные поля есть. Нет только карт установки и закрепления минных полей. Для Афганистана явление довольно распространенное.

В подтверждение моих мыслей недалеко от Зубов Дракона, так я называю две небольшие скалы на южном склоне горы, обнаруживается могила нашего солдата. Подорвавшегося на нашей же мине. Тело отправлено в Союз, фанерной звездой и небольшой каменной насыпью обозначено место подрыва. Под звездой небольшая надпись: «(Фамилия смыта дождями) Вадим Сергеевич, настоящий человек. Погиб 16 сентября 1984 года».

Очень много скрытных подступов и не простреливаемых, мертвых зон. Их нужно будет прикрывать с миномета. И устанавливать сигнальные мины. В отличие от наших противопехотных мин, на которых подрываются, как правило, наши же бойцы, сигнальные мины более интересны в использовании. Обычно сигнальные мины срывают шакалы, лисы или дикобразы. Кроме отрицательных эмоций ущерба от них никакого. Но душманы видят, что здесь установлены сигнальные мины и стараются обойти это место. Что нам и требуется.

Если же сигнальную мину установить под небольшим углом в сторону растяжки, разумно где-нибудь недалеко посадить и группу захвата. При срабатывании сигнальная ракета с противным воем устремляется в голову виновника этого торжества. Несколько минут, ослепленный и оглушенный, он будет самым желанным клиентом любой группы захвата.

Часовой с первого поста докладывает о колонне машин, проследовавшей в Калашахи. Это был агитотряд. Он привез муку, консервы, керосин. Решение старейшин по минному вопросу необходимо было подкрепить гуманитарной помощью.

Вместе с агитотрядом приехал капитан Франц Клинцевич, заместитель командира 345 парашютно-десантного полка по спецпропаганде. На несколько минут он поднимается к нам на заставу. Приятно было встретить в Афганистане такого классного специалиста по работе с местными жителями.

После его отъезда я занимаюсь установкой сигнальных мин. А ближе к вечеру мы с командиром роты поднимаем заставу «В ружьё». Занятия по боевой готовности проводятся на заставе практически ежедневно. Иначе нельзя — бойцы должны работать на автопилоте. Сигнал тревоги прост и понятен всем — длинная автоматная очередь. Но сейчас тревога учебная и командир роты ограничивается лишь своим громоподобным голосом:

— Застава, в ружьё!

Через минуту на связь выходят экипажи танка и боевых машин пехоты. Из стрелково-пулеметных сооружений раздаются голоса:

— Рядовой Улановский к бою готов!

— Сержант Анточ к бою готов…

В отличие от Андрея Иванищева ротный проводит занятия без боевой стрельбы. Говорит, что любая стрельба действует на нервы жителям Калашахов. Без лишней необходимости делать этого не следует. Трудно с ним не согласиться.

Бойцы действуют грамотно. Видна Женькина школа. А вот с целеуказанием возникают проблемы. Нет карточки огня миномета. Танк не пристрелян. А я-то обрадовался, что бойцы действуют толково. Выясняется, что толковость эта только внешняя. Застава неплохо управляется голосом, сигналов же по радио наводчики-операторы не понимают.

Работы непочатый край. К ночному бою застава не готова. Да и к дневному, похоже, тоже. Склоны горы довольно крутые и невольно порождают чувства неприступности и безопасности. Безопасность эта мнимая. Налетов на заставу еще не было, а значит, и опыта их отражения нет. Я прекрасно понимаю, что для этого недостаточно красиво бегать и докладывать о готовности. А опыт, полученный при нападении на заставу, может оказаться последним, полученным при жизни.

Вечером рисую схему местности. Обозначаю ориентиры. Отмечаю дальности до них. И делаю свой первый боевой нож. В обед старший техник роты прапорщик Скворцов, привез мне с девятой заставы напильник и небольшую ручную дрель. Остальные инструменты принес рядовой Исагалиев, механик-водитель моей командирской БМП. Полоска металла от танкового снаряда мягкая и легко обрабатывается. Немного сложнее сделать рукоятку ножа, но ночь длинная и хорошо, когда есть чем её занять. За ночь я должен дважды проверить посты и это очень печально! Раньше я был уверен, что ночи созданы для мечтаний и любви. Как я заблуждался!

Глава 6. Лейла

Перед самым рассветом обнаруживаю на посту спящего рядового Багрия. Правда, подойти к нему не успеваю. Хороший человек Серёжа Багрий, но спать на посту нехорошо. Благо, что сон его обнаруживается практически сразу и не приходится поднимать заставу «В ружьё!». Для предотвращения таких проблем часовые каждые десять-пятнадцать минут проводят перекличку. Слышны голоса: «Первый… Второй… Третий… Четвертый… Пятый…» Если, к примеру, «Третий» не откликается, «Второй» делает одиночный выстрел из автомата. Это сигнал вызова дежурного по заставе, одновременно сигнал: «Внимание!». Дежурный по заставе разбирается, что произошло.

Сережа Багрий стоял на третьем посту. Когда он не откликнулся, «Второй» просто прекратил перекличку. И не вызвал дежурного. Ситуацию разрядил дежурный по заставе, сержант Алишер Разаков, санинструктор роты. В это время он проверял посты. Меня Алишер не заметил. Но высказал «Второму» и Сереже Багрию все, что о них думает. Кто стоит на втором посту, я не вижу (по голосу, кажется, рядовой Дима Чеботарьков), но и не вмешиваюсь в их разговор. Сержанты здесь толковые, подсказывать им не надо. Алишеру я доверяю. Он спокойно все разъяснит бойцам, без шума и пыли.

С утра занимаюсь дрессировкой слона. Слоном здесь называют танк Т-62. По прицелу навожу его ствол на ориентиры и предполагаемые цели. Данные угломера наношу на свою схему местности. Рядом с каждым, интересующим меня предметом, на схеме появляются дальность до цели, прицел и угломер для стрельбы из танка.

Тексты основного ЕГЭ-2018

Благодаря Татьяне Васильевне Беспаловой, мы имеем уже 21 текст с ЕГЭ-18.

 1. Кожухова О. К. С детства не слышала отлетающих журавлей. 

2. Строганов М. С. Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни

3. Курочкин В. А. — Танки пошли, лейтенант!— крикнул Щербак. 

4. Бакланов Г. Я. Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками

5. Горький А. М. Книги продолжали открывать предо мною новое

6. Бондарев Ю. В. Иногда я пытаюсь вспомнить

7. Быков Д. Л. Главная претензия к пьесе «Горе от ума»

8. Горький А. М. Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач

9. Паустовский К. Г. У каждого, даже самого серьёзного человека

10. Паустовский К. Г. На перекрестках лесных дорог, около шалашей

11. Паустовский К. Г. Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам

12. Песков В. М. Был осенний серенький день в конце листопада.

13. Быков Д. Л. Вопрос о том, зачем нужна грамотность

14. Тендряков В. Ф. Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой.

15. Холендро Д. М. Вчера я писал маме: «Пришли мне, пожалуйста, халвы…»

16. Холендро Д. М. Мы остались со старшиной на боковой дороге.

17. Лесков Н. С.  Мой отец и исправник были поражены тем

18. Симонов К. М. — Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете.

19. Алексин А. Г. Порою, чем дальше уходит дорога жизни

20. Каралис Д. Н. Я позвонил в дверь своей квартиры

21. Ананьев А. А. Володин, грязный, с оторванной портупеей

1. Кожухова Ольга Константиновна 

С детства не слышала отлетающих журавлей. 

Сейчас предо мной оголенные, в побуревшем от непогоды жнивье равнины, так похожие на родные. Я сижу у самой воды, у холодного, в мелкой волне, заросшего деревьями озера. Плакучие ивы еще ярко-зеленые, а ракиты седые, как будто в дыму, словно тронуты инеем. И в листве лип и кленов и белых, серебристых тополей уже кое-где да мелькнет желтизна ранней осени. 

Тишина, солнцепек, растворение в этом пахнущем вялой травой, рыбьей слизью и палыми листьями удивительном воздухе, в затишке, где безветрие возвращает тебя снова в жаркое лето. И вдруг что-то тревожное, непонятное, трубным голосом с неба, чей-то зов, чуть скрипучий, картавый, тоскливый. 

— Журавли! Смотри скорей, журавли! 

Они вышли, как самолеты, из-за купы деревьев классическим треугольником, держа курс строго на юг, и скрылись за дамбой, обросшей ракитником. Спустя полчаса зов раздался опять и опять. Теперь журавли шли цепочкой на запад; лишь вожак, вырываясь, летел чуть-чуть впереди, как бы с силой вытягивая непослушных ведомых опять в треугольник, всю черную эту ниточку, но так и не вытянув ее. 

— Вон еще журавли! — кричат мне товарищи. 

Но мне кажется, это все те же, уже пролетавшие раз над нами. Просто птицы прощаются с озером, с рощами, с заросшими пыреем и полынью долинками и оврагами, с полями в обломках стеблей кукурузы, с бездомно покинутыми на пашнях стогами соломы. Видно, взрослые журавли учат младших, подлетков, находить, возвращаясь весной, это озеро, островки на нем в соснах и елях, этот дом на холме, эти купы деревьев и все видимые с высоты, с любого захода приметные ориентиры — грустный птичий урок навигации. 

Может быть, при этом старшие им говорят: 

— Запомните, это ваша родина! Обязательно возвращайтесь в родные края, даже если не будет нас, взрослых! Пожалуйста, не забудьте дорогу сюда. Здесь мы любим друг друга, здесь рождаются наши дети, здесь мы умираем. Жаркий юг — это только лишь отдых, а жизнь наша здесь… 

Я завидую им, улетающим, потому что весной они обязательно снова вернутся сюда. А я?.. Сумею ли я опять побывать здесь, на темной, зеленой реке, на этих прудах и озерах, взглянуть на березовые аллеи, уходящие в степь, на свекольные и ржаные поля? Я летаю теперь выше птиц, а оттуда, с немыслимой для журавля высоты, разве можно заметить мелькнувшую где-то внизу голубую подкову заливчика, где мы ловим плотвичек и раков, эти серые, словно седые, ракиты, эти рыжие, опаленные солнцем дубы?! 

Я люблю бывать каждый раз в каком-нибудь новом краю, в незнакомом мне месте, видеть горы, моря, и красивые города, и красивых людей, люблю слушать красивые, полные скрытого смысла, лукавые речи… А здесь что услышишь? Лишь «цоб» да «цобе»? Что увидишь? Вот этих летящих с севера на юг, а затем еще раз, как бы ровным крестом, поперек, с востока на запад, расстающихся со мной, улетающих журавлей? 

Так мало, так мало! Так мало, что хочется непременно вернуться — и постигнуть: а чего же здесь много? Отчего вот за эту неяркую, небогатую землю бились люди — до крови, до смерти — и с половцами, и с татарами, и с поляками, и со шведами, и с немецкими фашистами? Значит, что-то их привлекало на этой земле, моих предков, поселившихся издревле здесь, возле серой реки? 

Я люблю эту землю. 

Научите меня, журавли, обязательно возвращаться! Может быть, я пойму непонятное, как и вы, угадаю.

Ольга Константиновна Кожухова (1922—2007) — русская советская писательница.

2. Строганов Михаил Сергеевич

Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни, когда горе не оставляет места надежде, появляется поколение особенных людей, каких не было до них и каких не будет еще много лет. Они рождаются из недр русского духа, возникая вдруг, как выходят из толщи земной алмазы, под немыслимым давлением и с чудовищной силой прорвавшись сквозь десятки километров базальтовых и гранитных пород. Так, вопреки законам природы, внутренний свет стремится к свету вселенскому, сметая на своем пути любые преграды, упраздняя незыблемые правила самой Природы. 

Оттого в минуты слабости, в дни, когда сердце не согревает вера, а в душе больше нет сил для надежды, молитвенно повторяю: Великая Отечественная. Потому что для русского нет большей правды о его Родине и о его жизни, чем та, что сокрыта в этих словах. 

Мне часто снятся сны о войне. Нет, не сражения, не парады, не завораживающая воображение военная мощь, а неказистый окопный быт, незаметная солдатская служба, повседневное фронтовое житьё-бытьё. 

Еще мне снятся те ребята, которые погибли, не дожив до Победы. Мы просто курим, присев у обочины дороги или пьем чай у костра. Заливается гармоника или грустит баян, а они знай расспрашивают: «Как станут жить люди после Победы? Наверное, счастливо и до ста лет?» Потом уходят. Они не знали современного слова «профи», они были настоящими героями. 

Солдаты Великой Отечественной! Не изяществом мундира и не лихим щегольством вы запомнитесь миру. Отвагой и добротой покорите его, потому что жили не за страх, а на совесть. Потому что на своих штыках вы несли спасение от чудовищного, доселе неведомого миру зла. 

Передо мной старые, поблекшие фотографии. Уже нет в живых ни тех, кто на них, ни тех, кому они были трогательно подписаны. И легко сказать: исторический факт, свидетельство времени. Но душа не приемлет, противится. Шарахается от такой расчетливости, зная, что святыни свои нельзя сдавать ни без боя, ни с боем. С ними можно или быть, или не быть. Это не вопрос, а закон жизни. 

Я смотрю на фотографии, и меня поражает вот что: на них нет ни одного пошлого лица. В глаза смотрят открытые и честные люди. Немного наивные. Но им веришь, как верят безыскусным иконам, за которыми открывается Бог и вечность… 

Часто думаю: почему победили мы, а не наши враги? Простой холодный анализ фактов ничего не прояснит, ни на что не ответит. Так, пустит пыль, а она, как известно, колышется от любого дуновения… 

Существует один и только один честный ответ. Народ выстоит и победит лишь тогда, когда люди перестанут быть «гражданами и гражданками», а станут братьями и сестрами. Когда любовь к Родине скрепится потом и кровью! 

Мне запомнились слова одной из книг, прочитанных в детстве, ставшие основой понимания нашей истории, своеобразным символом веры. Это были размышления великого русского полководца Георгия Константиновича Жукова: «Празднуя Победу, мы всегда будем вспоминать, какие качества нашего народа помогли одолеть врага. Терпенье. Мужество. Величайшая стойкость. Пусть эти проверенные огнем войны качества всегда нам сопутствуют. И всегда Победа будет за нами». 

Говорят, что время стирает прошлое как следы на песке. Бывшее некогда великим становится страницами учебников истории, а живая память сжимается до памятных дат и высеченных на обелисках цитат. Но не такова память о Великой Отечественной. Кровью скреплена с судьбой народа, запечатана в генетической памяти, зашита в судьбе, неизгладима из народного духа, подобно скрижалям Завета. Сколько бы чуждая воля ни силилась изгладить в нас её правду и сколько бы ни рассыпало свои пески время, но каждая клетка нашего тела и каждая капля нашей крови вопиет о том, что «никто не забыт и ничто не забыто».

Строганов Михаил Сергеевич  — современный писатель, автор  исторических и документальных произведений.

3. Курочкин Виктор Александрович

— Танки пошли, лейтенант!— крикнул Щербак. 

Малешкин даже не успел сообразить, что ему делать, как в наушниках раздался отрывистый и совершенно незнакомый голос комбата: «Вперед!» 

— Вперед!— закричал Саня и прилип к панораме. 

Саня, в сущности, плохо понимал, что происходит. Комбат приказал не вырываться вперед, и двигаться за танками не ближе, чем в ста метрах. Щербак же повис на хвосте впереди идущей машины. Тридцатьчетверка шла зигзагами, стреляя на ходу. За ней так же зигзагами вел самоходку Щербак. Саня не видел поля боя: мешала тридцатьчетверка. Саня приказал Щербаку отстать или свернуть в сторону. Щербак, не ответив, продолжал плестись за танком.епился, повис и тоже вертелся вместе с машиной и дико кричал: «А-а-а-а-а!..»

Из башни вырвался острый язык огня, окаймленный черной бахромой, и танк заволокло густым смолистым дымом. Ветер подхватил дым и темным лохматым облаком потащил по снегу в село. 

«Что же я стою? Сейчас и нас так же…— мелькнуло в голове Малешкина.— Надо двигаться…» 

— Вперед, Щербак! Щербак повернулся к Малешкину. 

Саня не узнал своего водителя. У него в эту минуту лицо было без кровинки, словно высеченное из белого камня. 

— Вперед, Гриша! Вперед, милый! Нельзя стоять! — с отчаянностью упрашивал Саня. 

Щербак не пошевелился. Малешкин вытащил из кобуры пистолет. 

— Вперед, гад, сволочь, трус! — кричали на водителя наводчик с заряжающим.

 Щербак смотрел в дуло пистолета, и страха на его лице не было. Он просто не понимал, чего от него хотят. Саня выскочил из машины, подбежал к переднему люку и спокойно приказал: 

— Заводи, Щербак. 

Щербак послушно завел. Саня, пятясь, поманил его на себя. Самоходка двинулась. 

— За мной!— закричал младший лейтенант Малешкин и, подняв пистолет, побежал по снегу к селу. В эту минуту Саня даже не подумал, что его легко и так просто могут убить. Одна мысль сверлила его мозг: «Пока горит танк, пока дым — вперед, вперед, иначе смерть». В небо взлетела зеленая ракета— танки повернули назад. Малешкин не видел этой ракеты. Он бежал не оглядываясь. Он видел только село. Там фашисты… Их надо выбить! Таков был приказ. И он выполнял его. 

— А почему вы, Малешкин, в село впереди машины бежали?— ехидно спросил полковник.

Саня не знал, что отвечать. Сказать правду— значит, с головой выдать Щербака. 

Дей в ожидании ответа с любопытством разглядывал Малешкина. Саня поднял на полковника глаза и виновато улыбнулся: 

— Очень замерз, товарищ полковник, вот и побежал, чтоб согреться. 

Поверил ли словам Малешкина Дей, трудно сказать. Только вряд ли. Он повернулся к Беззубцеву и скрипучим, железным голосом приказал: 

— Комбат, доложите в свой штаб, чтобы Малешкина представили к Герою, а экипаж— к орденам.— И, уловив в глазах комбата удивление, еще жестче проскрипел:

— Да, именно к Герою. Если б не Малешкин, бог знает, чем бы все это кончилось.

Виктор Александрович Курочкин (23 ноября 1923— 10 ноября 1976) — русский советский писатель.

 4. Бакланов Григорий Яковлевич

Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками, а везде все закрыто, ни в один вагон не пускают. Санитар, стоявший рядом, тоже смотрел. Осторожно выплюнул гвозди в горсть. 

— Вот бы Гитлера сюда этого! Сам-то он в тепле сидит. А народу такие мучения принимать… Да с детишками… 

И зябко ежился, будто и его тут мороз пронял. Глупым показался Третьякову этот разговор. Срывая на санитаре зло, потому что ему тоже было жаль метавшихся по морозу баб, которых гнали от поезда, сказал: 

— Что ж, по-твоему, захотел какой-то Гитлер— и война началась? Захотел— кончилась? 

И сам от своего командирского голоса распрямился под халатом. Санитар враз поскучнел, безликим сделался. 

— Не я ж захотел,— бормотал он себе под нос, переходя к другому окну.— Или мне моя нога лишней оказалась? 

Третьяков посмотрел ему вслед, на один его сапог и на деревяшку. Что ему объяснишь? Не приставишь оторванную ногу и не объяснишь. А самое главное, что он и себе не все уже мог объяснить. В школе, со слов учителей, он знал и успешно отвечал на отметку, почему и как возникают войны. И неизбежность их при определенных условиях тоже была объяснима и проста. Но в том, что он повидал за эти годы, не было легких объяснений. Ведь сколько раз бывало уже — кончались войны, и те самые народы, которые только что истребляли друг друга с такой яростью, как будто вместе им нет жизни на земле, эти самые народы жили потом мирно и ненависти никакой не чувствовали друг к другу. Так что же, способа нет иного прийти к этому, как только убив миллионы людей? Какая надобность не для кого-то, а для самой жизни в том, чтобы люди, батальонами, полками, ротами погруженные в эшелоны, спешили, мчались, терпя в дороге голод и многие лишения, шли скорым пешим маршем, а потом эти же люди валялись по всему полю, порезанные пулеметами, разметанные взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить? 

Мы отражаем нашествие. Не мы начали войну, немцы на нашу землю пришли— убивать нас и уничтожать. Но они зачем шли? Жили-жили, и вдруг для них иная жизнь стала невозможна, как только уничтожив нас? Если б еще только по приказу, но ведь упорно воюют. Фашисты убедили? Какое же это убеждение? В чем? 

Трава родится и с неизбежностью отмирает, и на удобренной ею земле гуще растет трава. Но ведь не для того живет человек на свете, чтобы удобрить собою землю. И какая надобность жизни в том, чтобы столько искалеченных людей мучилось по госпиталям? 

Конечно, не один кто-то движет историю своей волей. Просто людям так легче представить непонятное: либо независимо от них совершается, либо кто-то один направляет, кому ведомо то, что им, простым смертным, недоступно. А происходит все не так и не так. И бывает, что даже всех совместных человеческих усилий мало, чтобы двинулась история по этому, а не по другому пути. 

Еще до войны прочел он поразившую его вещь: оказывается, нашествие Чингисхана предварял целый ряд особо благоприятных лет. Шли в срок дожди, небывало росли травы, плодились несметные табуны, и все вместе это тоже дало силу нашествию. Быть может, разразись над этим краем многолетняя засуха, а не сойдись все так благоприятно, и не обрушилось бы страшное бедствие на народы в других краях. И история многих народов пошла бы по-другому. На фронте воюет солдат, и ни на что другое не остается сил. Сворачиваешь папироску и не знаешь, суждено ли тебе ее докурить; ты так хорошо расположился душой, а он прилетит— и накурился… Но здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы… Двигать историю по ее пути— тут нужны усилия всех, и многое должно сойтись. Но, чтобы скатить колесо истории с его колеи, может быть, не так много и надо, может быть, достаточно камешек подложить? 

Григорий Я́ковлевич Бакланов (настоящая фамилия Фри́дман; (11 сентября 1923—23 декабря 2009) — русский советский писатель и сценарист, один из представителей «лейтенантской прозы».

5. Горький Алексей Максимович

Книги продолжали открывать предо мною новое; особенно много давали мне два иллюстрированных журнала: «Всемирная иллюстрация» и «Живописное обозрение». Их картинки, изображавшие города, людей и события иностранной жизни, всё более и более расширяли предо мною мир, и я чувствовал, как он растёт, огромный, интересный, наполненный великими деяниями. 

Храмы и дворцы, не похожие на наши церкви и дома, иначе одетые люди, иначе украшенная человеком земля, чудесные машины, изумительные изделия — всё это внушало мне чувство какой-то непонятной бодрости и вызывало желание тоже что-то сделать, построить.

 Всё было различно, непохоже, но однако я смутно сознавал, что всё насыщено одной и той же силой — творческой силою человека. И моё чувство внимания к людям, уважение к ним росло. 

Я был совершенно потрясён, когда увидел в каком-то журнале портрет знаменитого учёного Фарадея, прочитал непонятную мне статью о нём и узнал из неё, что Фарадей – был простым рабочим. Это крепко ударило меня в мозг, показалось мне сказкой. 

«Как же это? — недоверчиво думал я. — Значит — который-нибудь из землекопов тоже может сделаться учёным? И я — могу?» 

Не верилось. Я стал доискиваться — нет ли ещё каких-нибудь знаменитых людей, которые были бы сначала рабочими? В журналах никого не нашёл; знакомый гимназист сказал мне, что очень многие известные люди были сначала рабочими, и назвал мне несколько имён, между прочим — Стефенсона, но я не поверил гимназисту. 

Чем больше я читал, тем более книги роднили меня с миром, тем ярче, значительнее становилась для меня жизнь. Я видел, что есть люди, которые живут хуже, труднее меня, и это меня несколько утешало, не примиряя с оскорбительной действительностью; я видел также, что есть люди, умеющие жить интересно и празднично, как не умеет жить никто вокруг меня. И почти в каждой книге тихим звоном звучало что-то тревожное, увлекающее к неведомому, задевавшее за сердце. Все люди так или иначе страдали, все были недовольны жизнью, искали чего-то лучшего, и все они становились более близкими, понятными. Книги окутывали всю землю, весь мир печалью о лучшем, и каждая из них была как бы душой, запечатлённой на бумаге знаками и словами, которые оживали, как только мои глаза, мой разум соприкасались с ними. Нередко я плакал, читая, — так хорошо рассказывалось о людях, так милы и близки становились они. И, мальчишка, задёрганный дурацкой работой, обижаемый дурацкой руганью, я давал сам себе торжественные обещания помочь людям, честно послужить им, когда вырасту. 

Точно какие-то дивные птицы сказок, книги пели о том, как многообразна и богата жизнь, как дерзок человек в своём стремлении к добру и красоте. И чем дальше, тем более здоровым и бодрым духом наполнялось сердце. Я стал спокойнее, увереннее в себе, более толково работал и обращал всё меньше внимания на бесчисленные обиды жизни.

 Каждая книга была маленькой ступенью, поднимаясь на которую, я восходил от животного к человеку, к представлению о лучшей жизни и жажде этой жизни. А перегруженный прочитанным, чувствуя себя сосудом, до краёв полным оживляющей влаги, я шёл к денщикам, к землекопам и рассказывал им, изображал перед ними в лицах разные истории. Это их забавляло. 

— Ну, шельма, — говорили они. — Настоящий комедиант! Тебе в балаган, на ярманку надо! 

Конечно, я ждал не этого, а чего-то другого, но — был доволен и этим. Однако мне удавалось иногда, — не часто, разумеется, — заставить владимирских мужиков слушать меня с напряжённым вниманием, а не раз доводить некоторых до восторга и даже до слёз — эти эффекты ещё более убеждали меня в живой возбудительной силе книги.

6. Бондарев Юрий Васильевич

Иногда я пытаюсь вспомнить первые прикосновения к миру, вспомнить с надеждой, что может возвратить меня в наивную пору удивлений, восторга и первой любви, вернуть то, что позднее, зрелым человеком, никогда не испытывал так чисто и пронзительно. 

С каких лет я помню себя? И где это было? На Урале, в Оренбургской степи? Когда я спрашивал об этом отца и мать, они не могли точно восстановить в памяти подробности давнего моего детства. Так или иначе, много лет спустя я понял, что пойманное и как бы остановленное сознанием мгновение сверкнувшего настроения – это чудотворное соприкосновение мига прошлого с настоящим, утраченного с вечным, детского со взрослым, подобно тому как соединяются золотые сны с явью. Однако, может быть, первые ощущения – толчок крови предков во мне, моих прапрадедов, голос крови, вернувшей меня на сотни лет назад, во времена какого-то переселения, когда над степями носился по ночам дикий, разбойничий ветер, исхлестывая травы под сизым лунным светом, и скрип множества телег на пыльных дорогах перемешивался с первобытной трескотней кузнечиков, заселивших сопровождающим звоном многоверстные пространств, днем выжигаемых злым солнцем до колючей терпкости пахнущего лошадьми воздуха… 

Но первое, что я помню, – это высокий берег реки, где мы остановились после ночного переезда. 

Я сижу в траве, укутанный в овчинный тулуп, сижу среди сгрудившихся тесной кучкой моих братьев и сестер, а рядом тоже укутанная в палас сидит какая-то бабушка, кроткая, уютная, домашняя. Она наклонилась к нам, своим телом согревая и защищая от рассветного ветерка, и все мы смотрим, как очарованные, на малиновый, поднявшийся из травы на том берегу шар солнца, такой неправдоподобно близкий, искрящийся в глаза брызгами лучей, что все мы в затаенном ритуальном восторге сливаемся со всем этим на берегу безымянной степной реки. Как в кинематографе или во сне, я вижу высокий бугор, и нас на том бугре, наклоненных слева направо, тесную нашу кучку, укутанную тулупами, и бабушку или прабабушку, возвышающуюся над нами, – вижу лицо под деревенским платком; оно рождает детскую защищенность и преданную любовь к ней и ко всей прелести открывшегося на берегу реки степного утра, неотделимого от родного лица никогда позднее не встречавшейся, воображаемой мною бабушки или прабабушки… 

Когда же я вспоминаю осколочек полуяви-полусна, то будто впереди открылась вся доброта поднявшегося из травы солнца, встреченного нами в этом длительном переезде куда-то. Куда? Странно вдвойне: я помню время переездов и приближения к невиданной и неизведанной земле, где все должно быть радостью. И встает из уголков моей памяти деревянный дом неподалеку от переправы через широкую реку, за которой проступает какой-то расплывчатый в очертаниях город, с церквами и садами, незнакомый большой город. Я не вижу самого себя – в доме ли я или возле дома. Лишь представляю завалинок, истоптанную копытами дорогу – от дома к реке – и близости беспокоящей меня до сих пор. Но почему во мне, городском человеке, живет это? Все те же толчки крови степных предков? 

Уже будучи взрослым человеком, я однажды спросил у матери, когда был тот день, тот дождь, и переправа, и город за рекой; она ответила, что меня тогда не было на свете. А вернее – она не помнила того дня, как не помнил и отец одной ночи, которая осталась в моей памяти. Я лежал на арбе в таком душистом сене, что кружилась голова и вместе кружилось над мной звездное небо, такое устрашающе огромное, какое бывает в ночной степи, там и тайнодейственно перестраивались созвездия. В высотах за белым дымом, двумя потоками расходился Млечный Путь, что-то происходило, совершалось, в небесных глубинах, пугающее и непонятное… Наша арба переваливалась по степной дороге, я плыл между небом и землей, а внизу вся степь была заполнена металлическим звоном сверчков, не прекращающимся ни на секунду, и казалось мне, что сверлило серебристо в ушах от распыляющегося Млечного Пути. 

И по-земному подо мной покачивалась, поскрипывала и размеренно двигалась арба, пыль хватала колеса, доносилось пофыркивание невидимых лошадей. Это привычно возвращало меня на землю, в то же время я не мог оторваться от втягивающего своими звездными таинствами неба. Но и никогда потом не повторялось того единения с небом, того немого восторга перед всем сущим, что испытал тогда в детстве.

Юрий Васильевич Бондарев (род. 15 марта 1924) — русский советский писатель и сценарист.

7. Быков Дмитрий Львович

Главная претензия к пьесе «Горе от ума», высказываемая в разное время — независимо друг от друга — Пушкиным и Белинским, заключается в психологической несообразности конфликта. «Все, что говорит он, — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобное», — пишет Пушкин, сам всю жизнь глубоко страдавший от непонимания людей, цену которым он знал отлично. 

Белинский по молодости лет идет дальше — его смущает самая пружина действия: в Софью влюблен, надо же! Какой после этого ум?! «И что он нашел в Софье? Меркою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит, а Софья любит ограниченного человека без души, без сердца, без всяких человеческих потребностей, мерзавца, низкопоклонника, ползающую тварь, одним словом — Молчалина. Грибоедов попал в нерв: черта умного человека — изначально и неизбежно присущая уму, — увы, именно в этом. Высказываться перед теми, кто не может тебя понять; домогаться уважения тех, кого сам ты не можешь уважать ни при какой погоде; любить ту, которая способна полюбить кого угодно, кроме тебя, и, в сущности, мизинца твоего не стоит. Может ли быть иначе? Вряд ли. Потому что другое положение дел свидетельствовало бы уже о высокомерии, а оно весьма редко уживается с настоящим-то умом. Снобизм — иное дело, но редкий сноб умен в истинном смысле слова. Чаще он демонстрирует репетиловские черты — нахватался фраз, да и позиционирует себя, не особо слыша, что ему отвечают. 

Горькая и странная эта пьеса — именно о том, как ум взыскует диалога. Он не живет в вакууме, по-щенячьи горячо набрасывается на собеседника, надеясь разагитировать, перевербовать его, хоть что-то доказать, попросту выболтаться. Пушкина и Белинского смущает, что Чацкий не разобрался в Софье. Скажите на милость, естественно ли для умного человека разбираться в предмете страсти? Это признак совсем иной души — расчетливой, опытной, пусть даже и тонкой, но Грибоедова интересует ум философский, чаадаевский, чацкий, адский, самоцельный, занятый вечными вопросами. Такому мудрецу в самом деле не понять, что у него под носом делается. Грибоедов точно подмечает ахиллесову пяту всякого большого ума: необходимость отклика, а в особенности — потребность в любви. Не дается ум холодным и самодостаточным существам, это, в сущности, точная иллюстрация к поговорке про бодливую корову. И это — один из фундаментальнейших законов, на котором держится мир: если бы злодеи были умны — о, в какой ад они давно превратили бы захваченный ими мир! Но злодеи недалеки, как правило: способности к пониманию и здравому анализу съедены тщеславием, мнительностью, заботой об имидже, карьере. А ум дается таким, как Чацкий: лирическим, пылким, рассеянным, инфантильным, небрежно одетым. Высчитывать, кому и что можно сказать, — молчалинская черта. Это Молчалин у нас знает, в какое время открывать рот, а в какое тебя все равно неправильно поймут. А ум рассыпает цветы своего красноречия где захочет — ему ведь нетрудно. 

Горе ума — в том, что он не может априори признавать людей идиотами. В нем нет холодного презрения к тем, что много ниже, и температура его мира — не околоноля, а много выше. Горе ума — в вечном и обреченном поиске понимания, в монологах перед Фамусовыми и Скалозубами, в искреннем неумении и нежелании вести себя так, чтобы «блаженствовать на свете». Горе ума — в любви к Софье, потому что здраво оценивать возлюбленную — прерогатива буфетчика Петруши. Но ничего не поделаешь: все эти бессмыслицы — непременная черта умного человека, этой немногочисленной, но, к счастью, неистребимой породы.

Дмитрий Львович Быков (род. 20 декабря 1967) — русский писатель, поэт и публицист, литературный критик, радио- и телеведущий, журналист, преподаватель литературы, кинокритик.

8. Горький Алексей Максимович

Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач, любивший молча толкать людей плечом так, что они отлетали от него мячиками, – этот молчаливый озорник отвёл меня однажды в угол за конюшню и предложил мне:

– Лексей – научи меня книгу читать, я тебе полтину дам, а не научишь – бить буду, со света сживу, ей-богу, вот – крещусь! 

И – размашисто перекрестился. 

Я побаивался его угрюмого озорства и начал учить парня со страхом, но дело сразу пошло хорошо, Рыбаков оказался упрям в непривычном труде и очень понятлив. Недель через пять, возвращаясь с работы, он таинственно позвал меня к себе и, вытащив из фуражки клочок измятой бумаги, забормотал, волнуясь: 

– Гляй! Это я с забора сорвал, что тут сказано, а? Погоди – «продаётся дом» – верно? Ну – продаётся? 

– Верно. 

Рыбаков страшно вытаращил глаза, лоб его покрылся потом, помолчав, он схватил меня за плечо и, раскачивая, тихонько говорил: 

– Понимаешь – гляжу на забор, а мне будто шепчет кто: «продаётся дом»! Господи помилуй… Прямо как шепчет, ей-богу! Слушай, Лексей, неужто я выучился – ну? 

– А читай-ка дальше! 

Он уткнул нос в бумагу и зашептал: 

– «Двух – верно? – етажный, на камен-ном»… 

Рожа его расплылась широчайшей улыбкой, он мотнул головой, выругался матерно и, посмеиваясь, стал аккуратно свёртывать бумажку. 

– Это я оставлю на память – как она первая… Ах ты, господи… Понимаешь? Как будто – шепчет, а? Диковина, брат. Ах ты… 

Я хохотал безумно, видя его густую, тяжёлую радость, его детское милое недоумение перед тайной, вскрывшейся перед ним, тайной усвоения посредством маленьких чёрных знаков чужой мысли и речи, чужой души. 

Я мог бы много рассказать о том, как чтение книг – этот привычный нам, обыденный, но в существе своём таинственный процесс духовного слияния человека с великими умами всех времён и народов – как этот процесс чтения иногда вдруг освещает человеку смысл жизни и место человека в ней, я знаю множество таких чудесных явлений, исполненных почти сказочной красоты. 

Вот так же, как угрюмому озорнику Рыбакову, книги шептали мне о другой жизни, более человеческой, чем та, которую я знал; вот так же, как кривому сапожнику, они указывали мне моё место в жизни. Окрыляя ум и сердце, книги помогли мне подняться над гнилым болотом, где я утонул бы без них, захлебнувшись глупостью и пошлостью. Всё более расширяя предо мною пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему, как много сделал он на земле и каких невероятных страданий стоило это ему.

И в душе моей росло внимание к человеку – ко всякому, кто бы он ни был, скоплялось уважение к его труду, любовь к его беспокойному духу. Жить становилось легче, радостнее – жизнь наполнялась великим смыслом. 

Так же, как в кривом сапожнике, книги воспитали во мне чувство личной ответственности за всё зло жизни и вызвали у меня религиозное преклонение пред творческой силой разума человеческого. 

И с глубокой верою в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пёстрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку. 

Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к людям, из желания добра им – тогда это прекрасная книга! 

«Пусть она будет враждебна вашим верованиям»

9. Паустовский Константин Георгиевич

(1)У каждого, даже самого серьёзного человека, не говоря, конечно, о мальчишках, есть своя тайная и немного смешная мечта. (2)Была такая мечта и у меня, — обязательно попасть на Боровое озеро. 

(3)От деревни, где я жил в то лето, до озера было всего двадцать километров. (4)Все отговаривали меня идти, — и дорога скучная, и озеро как озеро, кругом только лес, сухие болота да брусника. (5)Картина известная! (7)— Чего не видал? (8)Народ какой пошёл суетливый, хваткий, господи! (9)Всё ему, видишь ли, надо своей рукой цопнуть, своим глазом высмотреть! (10)А что ты там высмотришь? (11)Один водоём. (12)И более ничего! 

(13)Но я всё-таки пошёл на озеро. (14)Со мной увязались двое деревенских мальчишек, — Лёнька и Ваня. 

(15)Мы поднялись по изволоку и вошли в дубовый перелесок. (16)Тотчас нас начали заедать рыжие муравьи. (17)Они облепили ноги и сыпались с веток за шиворот. (18)Десятки муравьиных дорог, посыпанных песком, тянулись между дубами и можжевельником. (19)Иногда такая дорога проходила, как по туннелю, под узловатыми корнями дуба и снова подымалась на поверхность. (20)Муравьиное движение на этих дорогах шло непрерывно. (21)В одну сторону муравьи бежали порожняком, а возвращались с товаром — белыми зёрнышками, сухими лапками жуков, мёртвыми осами и мохнатой гусеницей. 

(22)— Суета! — сказал Ваня. 

(23)— Как в Москве. 

(24)Сначала мы прошли через песчаное поле, заросшее бессмертником и полынью. 

(25)Потом выбежали нам навстречу заросли молоденьких сосен. (26)Высоко в солнечных косых лучах перепархивали, будто загораясь, синие сойки. (27)Чистые лужи стояли на заросшей дороге, и через синие эти лужи проплывали облака. 

(28)— Вот это лес! — вздохнул Лёнька. (29)— Ветер задует, и загудят эти сосны, как колокола. 

(30)Потом сосны сменились берёзами, и за ними блеснула вода. 

(31)— Боровое? — спросил я. 

(32)— Нет. (33)До Борового ещё шагать и шагать. (34)Это Ларино озерцо. (35)Пойдём, поглядишь в воду, засмотришься. 

(36)Солнце блестело в тёмной воде. (37)Под ней лежали древние дубы, будто отлитые из чёрной стали, а над водой, отражаясь в ней желтыми и лиловыми лепестками, летали бабочки… 

(38)От озерца мы вышли на лесную дорогу, которая привела нас к прогретому до корней берёзовому и осиновому мелколесью. (39)Деревца тянулись из глубокого мха. (40)Через болотце вела узкая тропа, она обходила высокие кочки, а в конце тропы чёрной синевой светилась вода — Боровое озеро. (41)Тяжёлый глухарь выскочил из-за кочки и побежал в мелколесье, ломая сушняк. 

(42)Мы вышли к озеру. (43)Трава выше пояса стояла по его берегам. (44)Вода поплёскивала в корнях старых деревьев. (45)Острова белых лилий цвели на воде и приторно пахли. (46)Ударила рыба, и лилии закачались. 

(47)– Вот красота! – сказал Ваня. (48)– Давайте будем здесь жить, пока не кончатся наши сухари. 

(49)Я согласился. (50)Мы пробыли на озере два дня: видели закаты и сумерки и путаницу растений, возникавшую перед нами в свете костра, слышали крики диких гусей и звуки ночного дождя. (51)Он шёл недолго, около часа, и тихо позванивал по озеру, будто протягивал между чёрным небом и водой тонкие, как паутина, дрожащие струнки. 

(52)Вот и всё, что я хотел рассказать. (53)Но с тех пор я никому не поверю, что есть на нашей земле места скучные и не дающие никакой пищи ни глазу, ни слуху, ни воображению, ни человеческой мысли. 

(54)Только так, исследуя какой-нибудь клочок нашей страны, можно понять, как она хороша и как мы сердцем привязаны к каждой её тропинке, роднику и даже к робкому попискиванию лесной пичуги.

Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский советский писатель, классик русской литературы.

10. Паустовский Константин Георгиевич

На перекрестках лесных дорог, около шалашей, сложенных из сосновых веток, стояли девушки-бойцы с флажками. Они руководили потоком военных машин, указывали им дорогу, проверяли наши документы. 

Мы встречали этих девушек-регулировщиц в полях очень далеко от деревень, в лесах, около переправ через быстрые реки. Под дождем и на ветру, в пыли и на солнцепеке, в северные ночи и на рассветах – всюду и всегда мелькали мимо нас их обветренные лица, строгие глаза, выцветшие пилотки. Ночью в глухом лесу одна из таких девушек остановила нашу машину и спросила: 

– Нет ли у вас, товарищи, молока? 

– Мы с фронта едем, а не с молочной фермы, – недовольно ответил шофер. 

– Своих коров мы, как на грех, подоить не успели, – насмешливо добавил боец с автоматом. – Вот беда! У нас не за каждой ротой ходит стадо молочных коров. 

– А вы бросьте шутить, – сердито сказала девушка. – Я вашим остроумием не интересуюсь. Значит, нет молока? 

– А в чем дело? – спросил майор, вылезая из машины. За ним вылез боец. 

Регулировщица рассказала, что этой ночью она впервые за время войны сильно испугалась. Артиллерия открыла ночной огонь. В лесу это хуже всего. Когда тихо, то хоть ничего и не видно, но, по крайней мере, слышно, как захрустит под сапогом каждая ветка. Никакой немец, отбившийся от своих, не может застать врасплох. А когда бьет ночью артиллерия – и слепнешь от темноты и, вдобавок, глохнешь. 

Девушка стояла ночью на перекрестке. Вдруг кто-то крепко схватил ее за ноги. Девушка закричала, отскочила, схватилась за винтовку. Сердце у нее колотилось так громко, что она не сразу услышала тихий плач у своих ног. А услышав, зажгла электрический фонарик и осветила дорогу. 

– Смотрю: маленькая девочка в рваном платке стоит рядом. Такая маленькая, ростом мне до колен. Я слова сказать не могу, а она обхватила меня за ноги, уткнулась головой в колени и плачет. Нагнулась я над ней, сама реву, дура, и слышу, как она одно только слово шепчет: «Мама». И так настойчиво, знаете, шепчет, будто я действительно ее настоящая мать. Отнесла я ее в шалаш, уложила, закутала шинелью. Спит она сейчас. Молока бы ей надо, когда она проснется. 

– Да, дела, – сказал майор. – А сколько ей лет? 

– Годика три. Она уже разговаривает хорошо. Все, что могла, мне рассказала. Изба их – там где-то, за лесом, – сгорела вместе со всей деревней, а мать, должно быть, убили немцы. Она говорит, что мать спит, а она ее будила-будила и никак не могла разбудить. 

– Да, дела! – повторил растерянно майор. 

– Есть у меня банка сгущенного молока, – пробормотал шофер и начал рыться в темноте у себя под ногами. 

– Молоко, конечно, молоком, – сказал боец с автоматом, – только ее в тыл надо определить. 

– Жалко мне ее, – тихо вздохнула регулировщица. 

– А ты что ж, – спросил боец, – при себе ее оставить хочешь? Кто тебе разрешит? Ребенку забота нужна. Скажем, детский сад или что-нибудь в этом смысле. 

– Да, я понимаю, – согласилась девушка, – только не – охота мне ее вам отдавать. 

– Давайте, давайте! – суровым голосом сказал майор. – Мы ее устроим в надежное место. 

Регулировщица побежала в шалаш за девочкой. 

– Вот происшествие! – сказал боец, – Я от Сталинграда до Брянска дошел, а ничего похожего не случалось. 

– Научили меня немцы ихний род, фашистский ненавидеть, – пробормотал шофер. 

– И меня научили, – сказал боец. – Я семьдесят пять немцев пока что уничтожил. 

– Ты что ж, снайпер? – спросил шофер. 

– А как же. Мы все, яранские, снайперы. 

Регулировщица принесла девочку. Она крепко спала. 

– Кто из вас ее держать будет? – спросила регулировщица. 

– Я, – сказал боец с автоматом. – Всю дорогу буду держать. 

– Смотри, уронишь, – заметил шофер. – Все-таки хрупкое существо. 

– Это кто уронит? – грозно спросил боец. – Я, что ли? Сказано тебе, что я снайпер. Рука у меня твердая. Это не то, что твою баранку крутить. И опять же – дочка у меня в деревне осталась, чуть поболе, чем эта. Я ее сам, бывало, в коляске укачивал.

Боец неожиданно и смущенно улыбнулся. 

– Ну и держи, – примирительно сказал шофер. – Я все равно очень аккуратно поеду. С моей ездой ты ее не уронишь. 

Боец влез в машину, осторожно взял девочку. Над вершинами леса небо уже синело, приближался рассвет. 

– Поехали, – сказал майор. 

Регулировщица покраснела, обдернула гимнастерку и тихо сказала, вертя в руках измятый листок бумаги: 

– Разрешите обратиться, товарищ майор. Вот тут я адрес написала, свою полевую почту. Очень мне желательно знать, куда вы ее определите. Пусть мне напишут. Пожалуйста! 

– Давайте, – сказал майор. – Значит, не хотите с ней навсегда расставаться? 

– Не хочу, товарищ майор. 

Машина тронулась. Над первой же просекой, заросшей высокой травой, мы увидели солнце. Белое и огромное, оно подымалось в синеватой утренней мгле. По просеке вели пленных немцев. Они сошли с узкой лесной дороги, чтобы дать дорогу машине. Злыми, тяжелыми глазами они смотрели на нас из-под стальных шлемов, а один из них, с редкими, будто выщипанными усиками, чуть заметно оскалился. 

Шофер обернулся к бойцу и спросил: 

– Сколько ты, говоришь, уничтожил? 

– Семьдесят пять. 

– Маловато, по-моему, – сказал шофер. 

– Ничего, – пробормотал боец. – У меня с ними еще разговор будет. Автоматический.

Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский советский писатель, классик русской литературы.

11. Паустовский Константин Георгиевич

Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам. Только к вечеру я вышел к реке, к сторожке бакенщика Семена. 

Сторожка была на другом берегу. Я покричал Семену, чтобы он подал мне лодку, и пока Семен отвязывал ее, гремел цепью и ходил за веслами, к берегу подошли трое мальчиков. Их волосы, ресницы и трусики выгорели до соломенного цвета. Мальчики сели у воды, над обрывом. Тотчас из-под обрыва начали вылетать стрижи с таким свистом, будто снаряды из маленькой пушки; в обрыве было вырыто много стрижиных гнезд. Мальчики засмеялись. 

— Вы откуда? — спросил я их. 

— Из Ласковского леса, — ответили они и рассказали, что они пионеры из соседнего города, приехали в лес на работу, вот уже три недели пилят дрова, а на реку иногда приходят купаться. Семен их перевозит на тот берег, на песок. 

— Он только ворчливый, — сказал самый маленький мальчик. — Все ему мало, все мало. Вы его знаете? 

— Знаю. Давно. 

— Он хороший? 

— Очень хороший. 

— Только вот все ему мало, — печально подтвердил худой мальчик в кепке. — Ничем ему не угодишь. Ругается. 

Я хотел расспросить мальчиков, чего же в конце концов Семену мало, но в это время он сам подъехал на лодке, вылез, протянул мне и мальчикам шершавую руку и сказал: 

— Хорошие ребята, а понимают мало. Можно сказать, ничего не понимают. Вот и выходит, что нам, старым веникам, их обучать полагается. Верно я говорю? Садитесь в лодку. Поехали. 

— Ну, вот видите, — сказал маленький мальчик, залезая в лодку. — Я же вам говорил! 

Семен греб редко, не торопясь, как всегда гребут бакенщики и перевозчики на всех наших реках. Такая гребля не мешает говорить, и Семен, старик многоречивый, тотчас завел разговор. 

— Ты только не думай, — сказал он мне, — они на меня не в обиде. Я им уже столько в голову вколотил — страсть! Как дерево пилить — тоже надо знать. Скажем, в какую сторону оно упадет. Или как схорониться, чтобы комлем не убило. Теперь небось знаете? 

— Знаем, дедушка, — сказал мальчик в кепке. — Спасибо.

— Ну, то-то! Пилу небось развести не умели, дровоколы, работнички! 

— Теперь умеем, — сказал самый маленький мальчик. 

— Ну, то-то! Только это наука не хитрая. Пустая наука! Этого для человека мало. Другое знать надобно. 

— А что? — встревоженно спросил третий мальчик, весь в веснушках. 

— А то, что теперь война. Об этом знать надо. 

— Мы и знаем. 

— Ничего вы не знаете. Газетку мне намедни вы принесли, а что в ней написано, того вы толком определить и не можете. 

— Что же в ней такого написано, Семен? — спросил я. 

— Сейчас расскажу. Курить есть? 

Мы скрутили по махорочной цигарке из мятой газеты. Семен закурил и сказал, глядя на луга: 

— А написано в ней про любовь к родной земле. От этой любви, надо так думать, человек и идет драться. Правильно я сказал? 

-Правильно. 

— А что это есть — любовь к родине? Вот ты их и спроси, мальчишек. И видать, что они ничего не знают. 

Мальчики обиделись: 

— Как не знаем! 

— А раз знаете, так и растолкуйте мне, старому дураку. Погоди, ты не выскакивай, дай досказать. Вот, к примеру, идешь ты в бой и думаешь: «Иду я за родную землю». Так вот ты и скажи: за что же ты идешь? 

— За свободную жизнь иду, — сказал маленький мальчик. 

— Мало этого. Одной свободной жизнью не проживешь. 

— За свои города и заводы, — сказал веснушчатый мальчик. 

— Мало! 

— За свою школу, — сказал мальчик в кепке. — И за своих людей. 

— Мало! 

— И за свой народ, — сказал маленький мальчик. — Чтобы у него была трудовая и счастливая жизнь. 

— Все вы правильно говорите, — сказал Семен, — только мало мне этого. 

Мальчики переглянулись и насупились. 

— Обиделись! — сказал Семен. — Эх вы, рассудители! А, скажем, за перепела тебе драться не хочется? Защищать его от разорения, от гибели? А?

             Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский советский писатель, классик русской литературы.

12. Песков Василий Михайлович

(1)Был осенний серенький день в конце листопада. (2)И на¬строение серенькое. (3)Я доехал на трамвае в Тимирязевский парк прогуляться. 

(4)Пустынно было в парке и тихо. (5)Только ворона на сухом дереве воевала с куриной костью. (6)И вдруг из леса через дорогу в пяти шагах от меня проследовал заяц. (7)Он не бежал, а тихо подпрыгивал, удостоив меня лишь косым взглядом. (8)Тут же он остановился в двух шагах от меня, поскрёб за ухом длинной зад¬ней ногой и тихо-мирно упрыгал в кусты. (9)Эко событие, скаже¬те. (10)Однако настроение у меня сразу переменилось. (11)Я шёл, посвистывая, вспоминал зайца, представляя, что он сейчас дела¬ет. (12)Дома за чаем опять его вспомнил. (13)И было на душе хо¬рошо и тепло. 

(14)Явление это обычное. (15)Пойдёшь с рюкзаком за город и, если ничего живого за день не усмотрел, возвращаешься хоть и довольный ходьбой, но всё-таки чувствуешь: чего-то важного не было. (16)Этим важным может быть утка, с треском и кряканьем взлетевшая из-под ног с маленького пруда. (17)Это могут быть увлекательные сцены поединка двух летунов — стрекозы и соро¬ки. (18)Или кабан пробежал близко, показывая лишь спину по¬верх бурьянов. (19) Или вдруг в бинокль увидел: дятел таскает птен¬цам в дуплянку не личинок, а созревшие ягодки земляники. (20)Всё это даёт день пешей прогулки в лес… (21)Всё живое, тесно переплетённое множеством связей, являет собою чудо с названи¬ем Жизнь, очень возможно, единственную в бескрайней Вселен¬ной, и всякое проявление жизни даёт ощущение радости бытия. (22)Из всех человеческих ценностей главная — сама жизнь с вос-ходом солнца, с облаками, пением птиц, кваканьем лягушек, трюканьем сверчка и шелестом трав. (23)Удалите всё это из жизни или по нерадивости потеряйте (это возможно при варварском отно¬шении человека к Природе), и жизнь потеряет краски и главный источник радости. (24)Жизнь в окружении только автомобилей, компьютеров, самолётов, телевизоров, пейджеров станет для че¬ловека невыносимой. (25)Впрочем, до этой точки, не заботясь о сохранении живого мира, человек вряд ли и доживёт

Песков Василий Михайлович (род. в 1930) — российский писатель, жур¬налист, путешественник. Известный фоторепортёр и корреспондент. Автор очерков, лирических миниатюр, рассказов на тему русской природы, жизни и труда людей.

СОЧИНЕНИЕ из Интернета

Мы говорим о нравственности, рассуждаем о человеческих ценностях. А в чем они заключаются? Что из всех человеческих ценностей наиболее значимо? Ответы на эти вопросы можно найти в предложенном нам тексте В.М. Пескова.

В центре внимания писателя – случай из его жизни, происшедший с ним «сереньким осенним днем» в Тимирязевском парке. Автор вспоминает, как «обычное явление» — встреча с зайцем на дорожке парка — переменило его настроение на весь день и «от этого было на душе тепло и хорошо». В. Песков с восхищением говорит о том, что такие встречи всегда оставляют светлый след в душе, потому что помогают осознать главное – «всё живое, тесно переплетённое множеством связей, являет собою чудо с названи¬ем Жизнь».

«Из всех человеческих ценностей главная — сама жизнь с вос¬ходом солнца, с облаками, пением птиц, кваканьем лягушек…» Исчезнет это – исчезнут краски жизни, потускнеют впечатления. Такова позиция автора текста.

Соглашусь с авторской позицией. Мне кажется, жизнь с ее красками действительно способна делать наши впечатления более яркими и глубокими. А красками этими несомненно является все живое, что окружает нас.

В русской классической литературе можно найти достаточно тому примеров. В творчестве Михаила Пришвина эта мысль о ценности всего живого прослеживается в цикле рассказов «Лесной хозяин». Может ли человек быть хозяином леса, будучи варваром? В одном из этих рассказов «Паутинка» писатель особенно проникновенно рассказывает о человеке, который увидел на деревьях в лесу паутинку. И проникся ее красотой. Она помогла ему стать другим: более ценящим все окружающее.

Я тоже люблю жизнь со всеми ее проявлениями. В нашем чудесном крае много гор. И каждый горец вырос, впитывая с детства эту красоту и краски. Вечером ли, утром смотреть на горы – значит насыщаться жизнью со всеми ее прелестями.

Как бы мы ни жили хорошо, что бы ни делали, о чем бы ни мечтали, каждый из нас думает об одном – прожить жизнь достойно, красиво. Сможет ли человек прожить ее красиво в окружении всех современных «гаджетов», без прелести окружающей живой природы? Мне кажется, навряд ли. Потому что только в ней – дыхание нашей жизни.

13. Быков Дмитрий Львович

Вопрос о том, зачем нужна грамотность, обсуждается широко и пристрастно. Казалось бы, сегодня, когда даже компьютерная программа способна выправить не только орфографию, но и смысл, от среднестатистического россиянина не требуется знания бесчисленных и порой бессмысленных тонкостей родного правописания. Я уж не говорю про запятые, которым не повезло дважды. 

Сначала, в либеральные девяностые, их ставили где попало или игнорировали вовсе, утверждая, что это авторский знак. Школьники до сих пор широко пользуются неписаным правилом: «Не знаешь, что ставить, — ставь тире». Не зря его так и называют — «знак отчаяния». 

Потом, в стабильные нулевые, люди начали испуганно перестраховываться и ставить запятые там, где они вообще не нужны. Правда, вся эта путаница со знаками никак не влияет на смысл сообщения. 

Зачем же тогда писать грамотно? Думаю, это нечто вроде тех необходимых условностей, которые заменяют нам специфическое собачье чутье при обнюхивании. Сколько-нибудь развитый собеседник, получив электронное сообщение, идентифицирует автора по тысяче мелочей: почерка, конечно, он не видит, если только послание пришло не в бутылке, но письмо от филолога, содержащее орфографические ошибки, можно стирать, не дочитывая. 

Известно, что в конце войны немцы, использовавшие русскую рабочую силу, угрозами вымогали у славянских рабов специальную расписку: «Такой-то обращался со мной замечательно и заслуживает снисхождения». Солдаты-освободители, заняв один из пригородов Берлина, прочли гордо предъявленное хозяином письмо с десятком грубейших ошибок, подписанное студенткой Московского университета. Степень искренности автора стала им очевидна сразу, и обыватель-рабовладелец поплатился за свою подлую предусмотрительность. 

У нас сегодня почти нет шансов быстро понять, кто перед нами: способы маскировки хитры и многочисленны. Можно сымитировать ум, коммуникабельность, даже, пожалуй, интеллигентность. Невозможно сыграть только грамотность — утонченную форму вежливости, последний опознавательный знак смиренных и памятливых людей, чтущих законы языка как высшую форму законов природы.

Дмитрий Львович Быков (род. 20 декабря 1967) — русский писатель, поэт и публицист, литературный критик, радио- и телеведущий, журналист, преподаватель литературы, кинокритик

14. Тендряков Владимир Фёдорович

(1)Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. (2)Мы, это так — остатки разбитых

за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. (3)Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели

в запас; казалось бы, — счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. (4)Отдых… два свинцовотяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки, поэтому отправку на фронт все

встретили с радостью.

(5)Очередной хутор на нашем пути. (6)Лейтенант в сопровождении старшины отправился

выяснять обстановку.

(7)Через полчаса старшина вернулся.

—(8) Ребята! — объявил он вдохновенно. — (9)Удалось вышибить на рыло по двести

пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! (10)Кто со мной получать

хлеб?(11)Давай ты! — я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.

(12) У меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая.

(13)Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки — семь и

еще половина.

(14)Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в

плащ-палатку, взвалил её себе на плечо.

(15)Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения

перерубленной пополам буханки. (16)К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и

меня. (17)Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… (18)Да,

тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. (19)Как и я!

(20)В жизни мне случалось делать нехорошее: врал учителям, чтоб не поставили двойку,

не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на

чужой перепутанный перемёт, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… (21)Но всякий

раз я находил для себя оправдание: не выучил задание — надо было дочитать книгу,

подрался снова — так тот сам полез первый, снял с чужого перемёта голавля — но перемёт-то

снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашёл…

(22)Теперь я и не искал оправданий. (23)Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный

хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!

(24)С обочины дороги навстречу нам с усилием — ноет каждая косточка — стали

подыматься солдаты. (25)Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.

(26)Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным

молчанием.

(27)В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:

— (28)А где?.. (29)Тут полбуханка была!

(30)Произошло лёгкое движение, тёмные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая настороженность в них.

— (31)Эй ты! (32)Где?! (33)Тебя спрашиваю!

(34)Я молчал.

(35)Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от

щетины подбородок, голос без злобы:

— (36) Лучше, парень, будет, коли признаешься.

(37)В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия.

(38)А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.

— (39)Да что с ним разговаривать! — один из парней вскинул руку.

(40)И я невольно дернулся. (41)А парень просто поправил на голове пилотку.

— (41)Не бойся! — с презрением проговорил он. — (42)Бить тебя…(43) Руки пачкать.

(44)И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы —

тёмные, измученные походом, голодные, но лица какие-то гранёные, чётко лепные.

(45)Среди красивых людей — я уродлив.

(46)Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед

самим собой.

(47)Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто

видел бы мой позор. (48)Мелкими поступками раз за разом я завоёвывал себе

самоуважение: лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить

на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок

супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. (49)И никто не замечал моих

альтруистических «подвигов», считали — нормально. (50) А это-то мне и было нужно, я не

претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.

(51)Больше в жизни я не воровал. (52)Как-то не приходилось.

(По В.Ф. Тендрякову)

Владимир Фёдорович Тендряков (5 декабря 1923— 3 августа 1984) — русский и советский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах общества, о жизни в деревне. 

15. Холендро Дмитрий Михайлович

Вчера я писал маме: «Пришли мне, пожалуйста, халвы…»

Московской халвы с орехами. Ее продавали недалеко от дома, по дороге в библиотеку-читальню имени Толстого, где просижено столько долгих и незаметных вечеров. Синие галки за окнами сливались с небом, зажигались уличные фонари… А подальше была почта, откуда мама отправляла посылки, неумело забивая гвоздики в ящик, всегда вкось, так что острые кончики их обязательно вылезали из боковых стенок, и я боялся, не оцарапала ли она себе руки. Пальцы не слушались ее из-за старого ревматизма: пока обстирает шестерых детей — часами руки в воде. Теперь нас стало меньше вокруг нее. Дети растут долго, а уходят быстро…

Из разных мест на адрес, спрятанный под номером почты, присылали мармелад, колбасу, клюквенное варенье в банках, пряники на меду — блестки лакомств, украшающих могучую каждодневность гороховых супов и пшенных каш. Посылки прибывали раз в пять дней, по строгому расписанию, составленному нами с учетом расстояний от Москвы, от среднерусской речки Цны, от деревни Манухино в ржаных полях…

Вчера мы выворачивали ящики на голый стол, всем расчетом первого орудия третьей батареи садились вокруг и съедали очередные гостинцы в один присест.

Правда, никогда не садился с нами Федор Лушин, хотя изредка брал увольнительную за посылкой и приносил с почты фанерный ящик, перевязанный шпагатом с сургучными печатями. Федор аккуратно поддевал крышку лезвием грубого карманного ножа и прятал содержимое в головах под матрас. Он молчал, его никто не трогал, кроме Эдьки Музыря, который пересчитывал нас за столом, охватывая глазами посылочные дары и тыча в грудь каждого длинным и острым пальцем. 

Вдруг он останавливался и вопил:

— Опять нет этого жмота Лушина?

Эдька срывался и бежал искать Федора, а если находил, то орал на всю казарму:

— Жмот! Иди живо за стол! Держи свое дерьмо под подушкой, а с нами садись, пируй! Не омрачай души беспечной!

Мы вразумляли Эдьку, чтобы он оставил Лушина в покое, но Эдька не вразумлялся, и хозяин перочинного ножа Сапрыкин заключал коротко и бесповоротно:

— Псих.

Дмитрий Михайлович Холе́ндро (1921—1998) — советский русский писатель.

16. Холендро Дмитрий Михайлович

Мы остались со старшиной на боковой дороге. Повернут ли сюда немцы? Боковых дорог много, рассыпаться по всем — не хватит немцев… Гаубица остыла от дневного зноя, и было приятно приложить к ее холодному телу распаленную щеку, сидя на лафете. Ястреб спал, положив голову на ребро щита, как собака, я держал поводья уздечки в руке, сказав старшине: 

— И вы спите. 

— Не получится. 

— Никогда не думал, что героическое на войне — это не спать ночь за ночью. Наверно, легче подкрасться к врагу и бросить гранату. 

— Один раз подкрасться легче, — ответил старшина. — А придется много. Эта война… Это такая война… 

Он замолчал, ища слов. 

— Какая? — спросил я, уже боясь, что он забыл про меня. 

— Ответственная… Героическое — это… Как тебе сказать, Прохоров… Уж очень вы умные, просто скажешь — не поймете… Это — чтобы не завоевали тебя… Год, два, больше… Никогда… Не за город сражение… Отечество, Прохоров! 

— Понятно. 

— И героев должно быть много. 

— У нас хороший командир. 

— И бойцы хорошие. Еще не герои, конечно, но… 

— Мы мало воевали. 

— Вот чего жалко… 

— Жалко, что мы мало знали друг друга. Казалось, все знали, а не все… Лушин! Прятал под подушку посылки, а теперь всех кормит. 

— Ему мать в посылках присылала сухари, — сказал старшина. — Покажи вам — посмеетесь над ней. Мать обидишь. Он просил: не надо, мать. Я писал ей, спасибо, Анастасия Ивановна, в нашей армии хорошо кормят, полное меню сообщал, а она — опять сухари! 

— Неграмотная? 

— Ей читали! Может, просто от любви посылала, Прохоров? Пошлет — и легче. Первый-то месяц он ее закидывал письмами — и то, и то пришли, чтобы, значит, с вами пировать. А где она возьмет то и то? И давай она сушить Федору сухари. А он их прятал и скармливал по ночам. 

— Кому? 

— Коням. 

Как давно это было, когда мы весело отрывали от посылочных ящиков фанерки, старательно исписанные руками матерей, и шумели, высыпая лакомства на батарейный стол, и смеялись над Лушиным, который всегда уходил на это время. 

— Хочешь сухарика? — спросил меня старшина. 

Мы грызли сухари, а ночь спала над степью вместо нас.

Дмитрий Михайлович Холе́ндро (1921—1998) — советский русский писатель.

17. Лесков Николай Семёнович

Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и особенно в разбойничьем доме Селивана, который хотел нас убить и воспользоваться нашими вещами и деньгами…

— Ах, боже мой! да где же моя шкатулка?

В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?

Представьте себе, что её не было! Да, да, её-то одной только и не было ни в комнатах между внесёнными вещами, ни в повозке — словом, нигде… Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь — в руках Селивана…

— Я сейчас скачу, скачу туда… 

— Он, верно, уже скрылся куда-нибудь, но он от меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят: его никто не станет скрывать…

Исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось между бывшими там людьми необыкновенное движение, и… через порог в залу, где все мы находились, тяжело дыша, вошёл Селиван с тётушкиной шкатулкой в руках.

Все вскочили с мест и остановились как вкопанные…

— Забыли, возьмите, — глухо произнёс Селиван.

Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.

Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и опустил голову и руки.

Шкатулка была в полной целости. Тётушка сняла с шеи ключик, отперла её и воскликнула:

— Всё, всё как было!

— Сохранно… — тихо молвил Селиван. — Я всё бег за вами… хотел догнать… не сдужал… Простите, что сижу перед вами… задохнулся.

Отец первый подошёл к нему, обнял его и поцеловал в голову. 

Селиван не трогался. 

Тётушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в руки. 

Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.

— Возьми что тебе дают, — сказал исправник.

— За что? — не надо!

— За то, что ты честно сберёг и принёс забытые у тебя деньги.

— А то как же? Разве надо не честно?

— Ну, ты… хороший человек… ты не подумал утаить чужое.

— Утаить чужое!.. — Селиван покачал головою и добавил: — Мне не надо чужого.

И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на ключ, а потом через час велел запречь сани и отвезти его домой. 

Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два дня отец с тётушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его избе чай и оставили его жене тёплую шубу. На обратном пути они опять заехали к нему и ещё привезли ему подарков: чаю, сахару и муки. Он брал всё вежливо, но неохотно и говорил: 

— На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать… пошёл доход… щи варили… Нас не боятся, как прежде боялись. 

Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к Селивану посылка, и я пил у него чай и всё смотрел ему в лицо и думал: «Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так долго казался пугалом?» 

Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое. Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. И так долго всё выходило похоже на то, что он только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?

Николай Семёнович Лесков (4 [16] февраля 1831— 21 февраля [5 марта] 1895) — русский писатель и публицист, мемуарист.

18. Симонов Константин Михайлович

— Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете. — Вот! Я в армейской еще позавчера заметил, хотел вам почитать, да у меня кто-то замахорил… Вот… — И стал медленно читать вслух громким, сердитым голосом: — «Немецко-фашистские мерзавцы зверски расправляются с попадающими к ним в плен ранеными красноармейцами. В деревне Никулино фашисты изрубили на куски восемь раненых красноармейцев-артиллеристов; у троих из них отрублены головы…» — Он задержал палец на том месте, до которого дочитал, и, продолжая держать его там, поднял злые глаза и спросил: — Ну, что? — Спросил так, словно кто-то спорил с ним. Потом снова посмотрел на то место, где держал палец, и повторил: — «У троих из них отрублены головы…» А я вчера немца убил, так мне Караулов по уху дал. Да?

— Так тебе и надо! — отозвался Комаров. — А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! Посмотри, какой стрелок! 

— Так я ж его и брал, — возразил Леонидов. 

— Не ты один брал. 

— Ну ладно, по уху, — сказал Леонидов. — Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! Ладно, пусть, — повторил он. — Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить — расстреляю! Это как понимать? 

— А так и понимать: не бей «языка», — снова наставительно сказал Комаров. — А как понимать, что меня еще старший политрук тягал? Он мне про «языка» не говорил. Он говорит: «Раз пленный, то вообще не имеешь права… Какое твое право!» — он мне говорит. А это, — Леонидов упер палец в газету так, что прорвал ее, — а это я имею право читать? Или не имею? Я в газете своими глазами все это вижу, как людям головы рубят! А мне по уху? Да? 

Он замолчал, ожидая, что ему кто-нибудь ответит. Но ему никто не ответил, и он стал читать дальше, повысив голос против прежнего: 

— «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов.Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло…» — Он снова оторвался от газеты. — Для чего нам про это пишут? А, младший сержант? 

— Чтоб злей были. 

— Я и так чересчур злой! 

— А «языка» все равно не трогай, — отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. — Раз взял, значит, взял. 

— Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! — зло сказал Леонидов. 

Синцов отложил бритву. Последние слова Леонидова рассердили его. 

— А ты нам свою злость в глаза не суй! Подожди… — хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. — Ты злой! А сколько фашистов у тебя на счету? Кроме того пленного, два? А Комаров добрый, у него четверо!

Когда он в первый раз выходил из землянки умываться, это не бросилось ему в глаза, а сейчас он внезапно заметил всю красоту природы в этот солнечный зимний день: и на редкость синее небо, и белизну нападавшего за ночь снега, и черные тени стволов, и даже треугольник самолетов, летевших так высоко, что их далекое, тонкое пение не казалось опасным. 

Только что в блиндаже они спорили между собой о войне и смерти, о том, как убивать людей, и о том, можно ли при этом быть добрым и злым…

 А сейчас он шел к развалинам барского дома по залитой солнцем и разлинованной тенями стволов сосновой аллее и думал, как, в сущности, плохо приспособлен человек к той жизни, которая называется войной. Он и сам пытается приучить себя к этой жизни, и другие заставляют его приучиться к ней, и все равно из этого ровным счетом ничего не выходит, если иметь в виду не поведение человека, на котором постепенно начинает сказываться время, проведенное на войне, а его чувства и мысли в минуту отдыха и тишины, когда он, закрыв глаза, может, словно из небытия, мысленно возвратиться в нормальную человеческую обстановку… 

Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. Можно только сделать вид, что ты привык, и некоторые очень хорошо делают этот вид, а другие не умеют его делать и, наверное, никогда не сумеют. Кажется, он, Синцов, умеет делать этот вид, а что проку в том? Вот пригрело солнышко, небо синее, и самолеты летят куда-то не сюда, и пушки стреляют не сюда, и он идет, и ему так хочется жить, так хочется жить, что прямо хоть упади на землю и заплачь и жадно попроси еще день, два, неделю вот такой безопасной тишины, чтобы знать, что, пока она длится, ты не умрешь…

19. Алексин Анатолий Георгиевич

Порою, чем дальше уходит дорога жизни, тем с большим удивлением двое, идущие рядом, вспоминают начало пути. Огни прошлого исчезают где-то за поворотом… Чтобы события на расстоянии казались все теми же, теми же должны остаться и чувства. А у нас-то с Надюшей где был тот роковой поворот? Сейчас, когда несчастье заставило оглянуться назад, я его, кажется, разглядел. И если когда-нибудь Надя вернется… 

Мысленно я все время готовлюсь к тому разговору. Это, я думаю, еще не стало болезнью, но стало моей бессонницей, неотступностью. Ночами я веду диалог, в котором участвуем мы оба: Надя и я. Сюжет диалога всегда одинаков: это наша с ней жизнь. 

Если прошлое вспоминается «в общем и целом», оно, наверное, умерло или просто не имеет цены. Лишь детали воссоздают картину. Подчас неожиданные, когда-то казавшиеся смешными, они с годами обретают значительность. Так сейчас происходит со мной. 

Но почему все, о чем я теперь вспоминаю, так долго не обнаруживало себя? 

Я должен восстановить разрозненные детали. Быть может, собравшись вместе, они создадут нечто цельное? 

Мы с Надей работали в конструкторском бюро на одном этаже, но в разных концах коридора. Встречаясь, мы говорили друг другу «здрасьте!», не называя имен, потому что не знали их. 

Когда же меня вместе с чертежной доской решили переселить в Надину комнату, некоторые из ее коллег запротестовали: «И так уж не протолкнешься!» 

— Одним человеком меньше, одним больше… — стал убеждать представитель дирекции. 

— Это смотря какой человек! — сказала Надюша. 

Потом, возникая из-за своей чертежной доски, словно из-за ширмы кукольного театра, я нарочно встречался с Надей глазами и улыбался, чтобы она поверила, что я человек неплохой. С той же целью я пригласил ее однажды на концерт знаменитой певицы. 

— Пойдемте… Я тоже пою! — сказала она. И добавила: — Правда, есть одно затруднение: у меня насморк и кашель. Таких зрителей очень не любят. 

Но именно там, в Большом зале Консерватории, я ее полюбил. В течение двух отделений Надя героически старалась не кашлять и не чихать. А когда знаменитую певицу стали вызывать на «бис», она шепнула: 

— У вас нет платка? Мой абсолютно промок. Вот уж не ожидала от своего маленького носа такой бурной активности! 

Она напоминала ребенка, который в присутствии гостей, повергая родителей в ужас, может поведать обо всех своих намерениях и выдать любые тайны семьи. 

«Милая детская непосредственность…» — говорят о таких людях. Надина непосредственность никогда не была «милой» — она была удивительной. 

Покоряющей… Ее синонимом была честность. Я-то ведь не отважился сообщить ей, что сочиняю фантастические рассказы, которые никто не печатает! Тем более что, как я узнал окольным путем, она этот жанр не любила: 

— Столько фантастики в реалистических произведениях!.. 

А когда я сказал Надюше, что мечтаю на ней жениться, она ответила: 

— Только учтите, у меня есть приданое: порок сердца и запрет иметь детей. 

— В вас самой столько детского! — растерянно пошутил я. 

— С годами это может стать неестественным и противным, — ответила 

Надя. — Представьте себе пожилую даму с розовым бантиком в волосах! 

— Но ведь можно, в конце концов, и без..

— Нет, нельзя, — перебила она. — Представляете, какая у нас с вами была бы дочь! 

С той поры иметь дочь стало нашим главным желанием. Будущие родители обычно мечтают о сыновьях, а мы ждали дочь.

«Ясно… Запретный плод!» — говорили знакомые. Эти восклицания были не только банальными, но и неточными. Надюша, мало сказать, не прислушивалась к запретам врачей — она просто о них забыла. И только глаза, которые из-за припухлости век становились по утрам вроде бы меньше и уже, напоминали о том, что порок сердца все-таки есть. 

— Почти всех женщин беременность украшает. На ком ты женился? говорила Надюша, разглядывая себя в зеркале по утрам. 

Другие мечтали о сыновьях. А мы ждали Оленьку. И она родилась. «Она не могла поступить иначе, — написала мне Надюша в своей первой записке после того, как нас на земле стало трое. — Меня полгода держали в больнице. Разве она могла обмануть мои и твои ожидания? Спасибо ей!» 

С этой фразы, я думаю, все началось. Эта фраза перекинула мост и в тот страшный день, который разлучил нас с Надюшей. Мост длиною в шестнадцать лет и два месяца…

Алексин (настоящая фамилия Гоберман) Анатолий Георгиевич [3.8.1924] — прозаик, драматург, публицист.

20. Каралис Дмитрий Николаевич

Я позвонил в дверь своей квартиры, и когда вошел, во всем доме погас свет. 

Двор-колодец погрузился во мрак, встал лифт, перестали дребезжать и петь звонки, кухня лишилась привычного зудения холодильника, умолк телефон его по новой моде тоже питало электричество. У подъезда встала машина охраны — милиционеры при свете плафона играли в салоне в карты и вполглаза приглядывали за входной дверью — отключившаяся сигнализация дала сигнал тревоги. 

На лестницах заколыхались тени, а в глубине окон, как в пещерах, засветились лучики свечей. Соседи по площадке сказали, что аварийка работает на Петроградской стороне, будет у нас на Васильевском не раньше, чем через час. 

Ужинали при свечах. 

В доме было непривычно тихо, и когда мы пили чай, вскипяченный в ковшичке на газе, я загляделся на свечу и порадовался. Молчал телевизор, молчал телефон, не урчала посудомоечная машина, не громыхала дверь лифта. 

В тихом полумраке обнаружилась своя таинственная прелесть, и когда я внес свечу в кабинет, по корешкам книг пробежала загадочная улыбка-тень. Я взял одну наугад, и, пристроив подсвечник на круглый столик, принялся листать. И думал о том, что вспыхни сейчас люстра над головой, залейся коридор ярким светом и закричи голосом рекламного зазывалы телевизор на кухне, — я огорчусь: мне хотелось длить уютный полумрак и наслаждаться вынужденным молчанием телефона. Потрескивала свеча, навевая настроение вполне философское. 

Вошла жена с дочкой, сели на диван, и я отложил книгу. Они напомнили мне ребятню у ночного костра, когда отблеск огня ложится на лица и водит за спинами густые черные тени. 

И вдруг из теплого свечного уюта генетическая память бросила меня в другую крайность. Я помолчал и спросил, могут ли мои женщины представить себе блокаду Ленинграда. Нет света, газа, еды. Замерз водопровод. В доме холоднее, чем на улице. На лестнице, возле застывших батарей, лежат припорошенные снегом трупы. Из черной тарелки репродуктора тикает метроном. Слабость, туман в голове. И дом сотрясается от близких разрывов бомб или снарядов… 

Полумрак создавал ощущение, что все это рядом, близко, и жена с дочерью дружно передернули плечами. 

Мы стали говорить о другом, о чем давно не говорили, и просидели с полчаса при оранжевом огоньке свечки. Вернулся из института сын и, пройдя темным коридором, присоединился к нашей компании, потирая с мороза руки и блестя глазами. И я думал о том, что мы часто ругаем судьбу за ее немилость к нам, но редко благодарим за наши удачи. И спим в теплых кроватях, пьем по утрам кофе с булочкой, равнодушно смотрим, как рекой льется кровь в телевизоре, гремят выстрелы, но отними у нас, городских, хотя бы свет или тепло, и жизнь покажется до ужаса несправедливой. 

Мы вновь вернулись к теме блокады, и жена сказала, что тогда у людей была злость на врага и стремление к общей победе, — они не давали пасть духом и придавали силы. 

А сейчас… — жена пожала плечами. — Какая сейчас может быть общая победа?.. Всяк сам по себе… Скажи спасибо, если еще свет починят. 

Вспыхнул свет, и я мысленно сказал спасибо. Мы разбрелись по квартире смотреть телевизор, звонить по телефону, щелкать клавишами компьютера… И мне долго вспоминалась горящая в темноте свеча и отблеск огонька на лицах домочадцев.

Дмитрий Николаевич Каралис (род. 26 ноября 1949) — советский и российский писатель, прозаик, публицист, киносценарист, общественный деятель.

21. Ананьев Анатолий Андреевич 

Володин, грязный, с оторванной портупеей и расстёгнутым воротом, в гимнастёрке, выпачканной в саже и копоти, стоит на дороге, когда взвод его, его рота отбивают вторую атаку. Он спохватился, хотел было отойти на обочину, но было уже поздно, передний «виллис», скрипнув тормозами, остановился прямо напротив него.

— Ранены? — спросил генерал, не дожидаясь, пока Володин, как положено по уставу, отрапортует, кто он, почему стоит на шоссе, что делал и что собирается делать.

— Нет, товарищ генерал, — смущённо ответил Володин, заметив, как генерал пристально разглядывает его лицо и одежду. «Сейчас влетит!» Но член Военного совета фронта неожиданно повернулся к сидевшему позади полковнику и сказал:

— Это же тот самый лейтенант…

— От пулемётных гнёзд?

— Ну…

Упоминание о пулемётных гнёздах ещё больше смутило Володина, потому что он тогда, собственно, хотя и дошёл до гнёзд, но не выполнил приказ командира роты и к тому же так нелепо попал под вражеский танк! Ему показалось, что полковник неприязненно усмехнулся, произнеся эти слова: «От пулемётных…» — и усмехнулся потому, что все знал.

Володин был прав: и генерал, и сидевший позади него полковник действительно знали многие подробности соломкинского боя, они только что встречались и разговаривали с подполковником Таболой и капитаном Пашенцевым; знали и о Володине, как он был послан к пулемётным гнёздам, как попал под танк и как солдат Чебурашкин, рискуя жизнью, спас его, своего командира, но во всей этой истории, пересказанной Пашенцевым, Володин выглядел героем.

— Туда?… 

— Да, в роту, товарищ генерал! 

— Отпустили? Выписали?

— Сам ушёл, — добавил Володин и подумал, что лежать под бомбами куда легче, чем стоять перед генералом. Но хотя он и волновался, он все же был доволен, что сказал правду, и это несколько ободряло его; он смотрел не мигая, потому что в конце концов не чувствовал за собой никакой вины ни в том, что с ним случилось на передовой, ни в том, на что решился в санитарной роте — вернуться в траншею; уверенность крепла в нем, и когда генерал вновь посмотрел на него, когда их взгляды встретились.

Но генерал вовсе не собирался ничего приказывать, тем более отправлять назад, в санитарную роту, хотя видел, что Володин как раз именно в этом нуждается; бледное, измождённое лицо, впалые щеки, гимнастёрка, выпачканная в саже и копоти, оторванная портупея, весь вид совсем юного, стоявшего по стойке «смирно» командира взвода, его ладонь с неотмытыми пятнами крови, поднятая к пилотке, контуженое плечо, то и дело вздрагивавшее от напряжения, — все это вызывало у генерала иные мысли; он думал о том, сколько должно быть воли в человеке, если он вот так, испытав страх и ужас, не только не сломился духом, но стал ещё крепче и сильнее. Генерал ещё раз, взглянул в упрямое лицо Володина; он понял — сейчас не нужно ни одобрительных слов, ни похвал; просто протянул руку и сказал:

— Желаю удачи, лейтенант! Боевой удачи! 

«Виллисы» уже скрылись за поворотом, а Володин все ещё в раздумье стоял на шоссе; было в этой случайной минутной встрече что-то очень важное для него, чего он не мог понять сразу, сейчас; только спустя семь дней, когда— измотанная и вновь пополненная, злая от постоянных неудач, вместе со всеми частями двинется вперёд, на запад, чтобы, уже не останавливаясь, дойти до самого Берлина, — только спустя семь дней, когда все это произойдёт и в освобождённой Рындинке, на ещё дымящейся от боя окраине, Володин снова встретится с членом Военного совета фронта, то важное, чего он не может понять сейчас, стоя на шоссе, неожиданно откроется ему в одной несложной фразе: «Мы — русские солдаты!» Услышит её от члена Военного совета фронта. Может быть, потому, что слово «солдат» в таком сочетании поднималось над всеми воинскими званиями, даже над генеральским, даже над маршальским чином, а слово «русский» связывало с историей России, с лучшими её страницами — Бородинским сражением, Севастопольской эпопеей, Севастопольской страдой, как назвал её Сергеев-Ценский; но, может быть, потому, что Володин сам ощущал все это и только не мог выразить свои, чувства одной фразой, и теперь, услышав эту фразу, вдруг понял, насколько проста и несложна истина, — он с гордостью мысленно повторил её: «Мы русские!».

Анатолий Андреевич Ананьев (1925—2001) — русский советский прозаик.