Когда кому нужда была в перочинном ножике то он немедленно обращался к ивану егэ

С этой историей случилась история: нам рассказывал ее
приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать,
что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть
говори, хоть не говори, все одно. То же самое, что в решето
воду лей. Зная за собою такой грех, нарочно просил его списать
ее в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья, человек он был всегда
добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький
столик; вы, думаю, его хорошо знаете: он стоит в углу, когда
войдешь в дверь… Да, я и позабыл, что вы у меня никогда не
были. Старуха моя, с которой живу уже лет тридцать вместе,
грамоте сроду не училась; нечего и греха таить. Вот замечаю я,
что она пирожки печет на какой-то бумаге. Пирожки она, любезные
читатели, удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не
будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю:
писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику
— тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на
пироги. Что прикажешь делать? на старости лет не подраться же!

Прошлый год случилось проезжать чрез Гадяч. Нарочно еще,
не доезжая города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об
этом Степана Ивановича. Этого мало: взял обещание с самого себя
— как только чихну в городе, то чтобы при этом вспомнить о
нем. Все напрасно. Проехал чрез город, и чихнул, и высморкался
в платок, а все позабыл; да уже вспомнил, как верст за шесть
отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать без конца.
Впрочем, если кто желает непременно знать, о чем говорится
далее в этой повести, то ему сто́ит только нарочно приехать в
Гадяч и попросить Степана Ивановича. Он с большим удовольствием
расскажет ее, хоть, пожалуй, снова от начала до конца. Живет он
недалеко возле каменной церкви. Тут есть сейчас маленький
переулок: как только поворотишь в переулок, то будут вторые или
третьи ворота. Да вот лучше: когда увидите на дворе большой
шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба в зеленой
юбке (он, не мешает сказать, ведет жизнь холостую), то это его
двор. Впрочем, вы можете его встретить на базаре, где бывает он
каждое утро до девяти часов, выбирает рыбу и зелень для своего
стола и разговаривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком.
Вы его тотчас узнаете, потому что ни у кого нет, кроме него,
панталон из цветной выбойки и китайчатого желтого сюртука. Вот
еще вам примета: когда ходит он, то всегда размахивает руками.
Еще покойный тамошний заседатель, Денис Петрович, всегда,
бывало, увидевши его издали, говорил: «Глядите, глядите, вон
идет ветряная мельница!»

I. Иван Федорович Шпонька[править]

Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке и
живет в хуторе своем Вытребеньках. Когда был он еще Ванюшею, то
обучался в гадячском поветовом училище, и надобно сказать, что
был преблагонравный и престарательный мальчик. Учитель
российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие,
говаривал, что если бы все у него были так старательны, как
Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой линейки,
которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев
и шалунов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом
облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив
руки и уставив глаза на учителя, и никогда не привешивал
сидевшему впереди его товарищу на спину бумажек, не резал
скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы. Когда кому
нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к
Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван
Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого
кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького
сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика,
уверяя, что для этого есть тупая сторона. Такое благонравие
скоро привлекло на него внимание даже самого учителя латинского
языка, которого один кашель в сенях, прежде нежели высовывалась
в дверь его фризовая шинель и лицо, изукрашенное оспою, наводил
страх на весь класс. Этот страшный учитель, у которого на
кафедре всегда лежало два пучка розг и половина слушателей
стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича аудитором, несмотря
на то что в классе было много с гораздо лучшими способностями.

Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние
на всю его жизнь. Один из вверенных ему учеников, чтобы
склонить своего аудитора написать ему в списке scit^[1], тогда
как он своего урока в зуб не знал, принес в класс завернутый в
бумагу, облитый маслом блин. Иван Федорович, хотя и держался
справедливости, но на эту пору был голоден и не мог противиться
обольщению: взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть.
И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе
сделалась вдруг мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся
он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели,
ухватила его за ухо и вытащила на средину класса. «Подай сюда
блин! Подай, говорят тебе, негодяй!» — сказал грозный учитель,
схватил пальцами масляный блин и выбросил его за окно, строго
запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После
этого тут же высек он пребольно Ивана Федоровича по рукам. И
дело: руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как
бы то ни было, только с этих пор робость, и без того
неразлучная с ним, увеличилась еще более. Может быть, это самое
происшествие было причиною того, что он не имел никогда желания
вступить в штатскую службу, видя на опыте, что не всегда
удается хоронить концы.

Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он
во второй класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех
правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о
должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше в
лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка
приказал долго жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки,
вступил потом в П*** пехотный полк.

П*** пехотный полк был совсем не такого сорта, к какому
принадлежат многие пехотные полки; и, несмотря на то, что он
большею частию стоял по деревням, однако ж был на такой ноге,
что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров
пила выморозки и умела таскать жидов за пейсики не хуже
гусаров; несколько человек даже танцевали мазурку, и полковник
П*** полка никогда не упускал случая заметить об этом,
разговаривая с кемнибудь в обществе. «У меня-с, — говорил он
обыкновенно, трепля себя по брюху после каждого слова, — многие пляшут-с мазурку; весьма многие-с; очень многие-с». Чтоб еще более показать читателям образованность П*** пехотного
полка, мы прибавим, что двое из офицеров были страшные игроки в
банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже
исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно
сыскать.

Обхождение с такими товарищами, однако же, ничуть не
уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил
выморозок, предпочитая им рюмку водки пред обедом и ужином, не
танцевал мазурки и не играл в банк, то, натурально, должен был
всегда оставаться один. Таким образом, когда другие разъезжали
на обывательских по мелким помещикам, он, сидя на своей
квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй
душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил
мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир,
лежал на постеле. Зато не было никого исправнее Ивана
Федоровича в полку. И взводом своим он так командовал, что
ротный командир всегда ставил его в образец. Зато в скором
времени, спустя одиннадцать лет после получения прапорщичьего
чина, произведен он был в подпоручики.

В продолжение этого времени он получил известие, что
матушка скончалась; а тетушка, родная сестра матушки, которую
он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою
превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван
Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему
добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем
известила его в свое время письмом. Иван Федорович, будучи
совершенно уверен в благоразумии тетушки, начал по-прежнему
исполнять свою службу. Иной на его месте, получивши такой чин,
возгордился бы; но гордость совершенно была ему неизвестна, и,
сделавшись подпоручиком, он был тот же самый Иван Федорович,
каким был некогда и в прапорщичьем чине. Пробыв четыре года
после этого замечательного для него события, он готовился
выступить вместе с полком из Могилевской губернии в
Великороссию, как получил письмо такого содержания:

«Любезный племянник,

Иван Федорович!

Посылаю тебе белье: пять пар нитяных карпеток и четыре
рубашки тонкого холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле:
так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе
известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством
позаняться, то в воинской службе тебе незачем более служить. Я
уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве; да и
действительно, многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай,
Ванюша; в ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь
многолюбящая твоя тетка.

Василиса Цупчевська.

Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на
картофель, чем на репу».

Через неделю после получения этого письма Иван Федорович
написал такой ответ:

«Милостивая государыня, тетушка

Василиса Кашпоровна!

Много благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки у
меня очень старые, что даже денщик штопал их четыре раза и
очень оттого стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе я
совершенно согласен с вами и третьего дня подал в отставку. А
как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей
комиссии, насчет семян пшеницы, сибирской арнаутки, не мог
исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой. Свиней же
здесь кормят большею частию брагой, подмешивая немного
выигравшегося пива.

С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка,
пребываю племянником

Иваном Шпонькою».

Наконец Иван Федорович получил отставку с чином поручика,
нанял за сорок рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в
кибитку в то самое время, когда деревья оделись молодыми, еще
редкими листьями, вся земля ярко зазеленела свежею зеленью и по
всему полю пахло весною.

II. Дорога[править]

В дороге ничего не случилось слишком замечательного. Ехали
с небольшим две недели. Может быть, еще и этого скорее приехал
бы Иван Федорович, но набожный жид шабашовал по субботам и,
накрывшись своею попоной, молился весь день. Впрочем, Иван
Федорович, как уже имел я случай заметить прежде, был такой
человек, который не допускал к себе скуки. В то время
развязывал он чемодан, вынимал белье, рассматривал его
хорошенько: так ли вымыто, так ли сложено, снимал осторожно
пушок с нового мундира, сшитого уже без погончиков, и снова все
это укладывал наилучшим образом. Книг он, вообще сказать, не
любил читать; а если заглядывал иногда в гадательную книгу, так
это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже
несколько раз. Так городской житель отправляется каждый день в
клуб, не для того, чтобы услышать там что-нибудь новое, но
чтобы встретить тех приятелей, с которыми он уже с незапамятных
времен привык болтать в клубе. Так чиновник с большим
наслаждением читает адрес-календарь по нескольку раз в день, не
для каких-нибудь дипломатических затей, но его тешит до
крайности печатная роспись имен. «А! Иван Гаврилович такой-то!
— повторяет он глухо про себя. — А! вот и я! гм!..» И на
следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.

После двухнедельной езды Иван Федорович достигнул
деревушки, находившейся в ста верстах от Гадяча. Это было в
пятницу. Солнце давно уже зашло, когда он въехал с кибиткою и с
жидом на постоялый двор.

Этот постоялый двор ничем не отличался от других,
выстроенных по небольшим деревушкам. В них обыкновенно с
большим усердием потчуют путешественника сеном и овсом, как
будто бы он был почтовая лошадь. Но если бы он захотел
позавтракать, как обыкновенно завтракают порядочные люди, то
сохранил бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая.
Иван Федорович, зная все это, заблаговременно запасся двумя
вязками бубликов и колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой
не бывает недостатка ни в одном постоялом дворе, начал свой
ужин, усевшись на лавке перед дубовым столом, неподвижно
вкопанным в глиняный пол.

В продолжение этого времени послышался стук брички. Ворота
заскрыпели; но бричка долго не въезжала на двор. Громкий голос
бранился со старухою, содержавшею трактир. «Я взъеду, —
услышал Иван Федорович, — но если хоть один клоп укусит меня в
твоей хате, то прибью, ей-богу, прибью, старая колдунья! и за
сено ничего не дам!»

Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или, лучше
сказать, влез толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его
неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще толще от
двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежал к
числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками
и которых вся жизнь катилась по маслу.

— Желаю здравствовать, милостивый государь! — проговорил
он, увидевши Ивана Федоровича.

Иван Федорович безмолвно поклонился.

— А позвольте спросить, с кем имею честь говорить? — продолжал толстый приезжий.

При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся с места
и стал ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал
его о чем полковник.

— Отставной поручик, Иван Федоров Шпонька, — отвечал он.

— А смею ли спросить, в какие места изволите ехать?

— В собственный хутор-с, Вытребеньки.

— Вытребеньки! — воскликнул строгий допросчик. — Позвольте, милостивый государь, позвольте! — говорил он,
подступая к нему и размахивая руками, как будто бы кто-нибудь
его не допускал или он продирался сквозь толпу, и,
приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия и облобызал
сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку.
Ивану Федоровичу очень понравилось это лобызание, потому что
губы его приняли большие щеки незнакомца за мягкие подушки.

— Позвольте, милостивый государь, познакомиться! — продолжал толстяк. — Я помещик того же Гадячского повета и ваш
сосед. Живу от хутора вашего Вытребеньки не дальше пяти верст,
в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий Григорьевич Сторченко.
Непременно, непременно, милостивый государь, и знать вас не
хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь спешу
по надобности… А что это? — проговорил он кротким голосом
вошедшему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с
заплатанными локтями, с недоумевающею миною ставившему на стол
узлы и ящики. — Что это? что? — и голос Григория Григорьевича
незаметно делался грознее и грознее. — Разве я это сюда велел
ставить тебе, любезный ? разве я это сюда говорил ставить тебе,
подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу,
мошенник? Пошел! — вскрикнул он, топнув ногою. — Постой,
рожа! где погребец со штофиками? Иван Федорович! — говорил он,
наливая в рюмку настойки, — прошу покорно лекарственной!

— Ей-богу-с, не могу… я уже имел случай… —
проговорил Иван Федорович с запинкою.

— И слушать не хочу, милостивый государь! — возвысил
голос помещик, — и слушать не хочу! С места не сойду, покамест
не выкушаете…

Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без
удовольствия выпил.

— Это курица, милостивый государь, — продолжал толстый
Григорий Григорьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике.
— Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит
куликнуть и оттого часто пересушивает. Эй, хлопче! — тут
оборотился он к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и
подушки, — постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри
же, сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы из мычки
клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! Надобно вам знать,
милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь
уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме
залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как я после
узнал, едят даже щи с тараканами. Невозможно описать, что
происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щекочет… ну,
хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая старуха.
И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете,
милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат
и дурачат нас. Иная старуха в двадцать раз лучше знает всех
этих лекарей.

— Действительно, вы изволите говорить совершенную-с
правду. Иная точно бывает… — Тут он остановился, как бы не
прибирая далее приличного слова.

Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был щедр
на слова. Может быть, это происходило от робости, а может, и от
желания выразиться красивее.

— Хорошенько, хорошенько перетряси сено! — говорил
Григорий Григорьевич своему лакею. — Тут сено такое гадкое,
что, того и гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте,
милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не
увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид будет шабашовать, потому
что завтра суббота, и потому вам нечего вставать рано. Не
забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не
приедете в село Хортыще.

Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук
и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич
повалился на постель, и казалось, огромная перина легла на
другую.

— Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне
одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже
напоили? Еще сена! сюда, под этот бок! да поправь, подлец,
хорошенько одеяло! Вот так, еще! ох!..

Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил
страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам
так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг
смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего,
успокоивалась и засыпала снова.

На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже
толстого помещика не было. Это было одно только замечательное
происшествие, случившееся с ним на дороге. На третий день после
этого приближался он к своему хуторку.

Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось,
когда выглянула, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по
мере того как жид гнал своих кляч на гору, показывался внизу
ряд верб. Живо и ярко блестел сквозь них пруд и дышал
свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом самом пруде он
когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибитка
взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый
старинный домик, покрытый очеретом; те же самые яблони и
черешни, по которым он когда-то украдкою лазил. Только что
въехал он на двор, как сбежались со всех сторон собаки всех
сортов: бурые, черные, серые, пегие. Некоторые с лаем кидались
под ноги лошадям, другие бежали сзади, заметив, что ось
вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою кость,
заливался во все горло; другой лаял издали и бегал взад и
вперед, помахивая хвостом и как бы приговаривая: «Посмотрите,
люди крещеные, какой я прекрасный молодой человек!» Мальчишки в
запачканных рубашках бежали глядеть. Свинья, прохаживавшаяся по
двору с шестнадцатью поросенками, подняла вверх с испытующим
видом свое рыло и хрюкнула громче обыкновенного. На дворе
лежало на земле множество ряден с пшеницею, просом и ячменем,
сушившихся на солнце. На крыше тоже немало сушилось разного
рода трав: петровых батогов, нечуй-ветра и других.

Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что
очнулся тогда только, когда пегая собака укусила слазившего с
козел жида за икру. Сбежавшаяся дворня, состоявшая из поварихи,
одной бабы и двух девок в шерстяных исподницах, после первых
восклицаний: «Та се ж паныч наш!» — объявила, что тетушка
садила в огороде пшеничку, вместе с девкою Палашкою и кучером
Ом`ельком, исправлявшим часто должность огородника и сторожа.
Но тетушка, которая еще издали завидела рогожную кибитку, была
уже здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла
его на руках, как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая
писала к нему о своей дряхлости и болезни.

III. Тетушка[править]

Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет около
пятидесяти. Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила,
что жизнь девическая для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне
помнится, никто и не сватал ее. Это происходило оттого, что все
мужчины чувствовали при ней какую-то робость и никак не имели
духу сделать ей признание. «Весьма с большим характером
Василиса Кашпоровна!» — говорили женихи, и были совершенно
правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать
тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему
не годен, она, собственною своею мужественною рукою дергая
каждый день за чуб, без всякого постороннего средства умела
сделать золотом, а не человеком. Рост она имела почти
исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную.
Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив
ей носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и
красную кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих
именин, тогда как ей более всего шли бы драгунские усы и
длинные ботфорты. Зато занятия ее совершенно соответствовали ее
виду: она каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее всякого
рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала
наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по
пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на
дерево и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною
рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки.
Почти в одно время она бранилась, красила пряжу, бегала на
кухню, делала квас, варила медовое варенье и хлопотала весь
день и везде поспевала. Следствием этого было то, что маленькое
именьице Ивана Федоровича, состоявшее из осьмнадцати душ по
последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К
тому ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно
собирала для него копейку.

По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно
изменилась и пошла совершенно другою дорогою. Казалось, натура
именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением.
Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя,
впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему
вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она
говаривала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого
сорок лет, — где ему все знать!»

Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и
это доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе.
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей
стройными рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то
веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука;
спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж
воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит
цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и
от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все
не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как
свежо и хорошо! По полю, то там, то там, раскладываются огни и
ставят котлы, и вкруг котлов садятся усатые косари; пар от
галушек несется. Сумерки сереют… Трудно рассказать, что
делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь
к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял
недвижимо на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе
чайку или считая копы нажитого хлеба, унизывавшие поле.

В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде
пошли речи как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться
своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться.
В один день, — это было уже по окончании жатвы, и именно в
конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с
таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет
поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.

— Тебе, любезный Иван Федорович, — так она начала, — известно, что в твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по
ревизии, а без того, может, наберется больше, может, будет до
двадцати четырех. Но не об этом дело. Ты знаешь тот лесок, что
за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем же лесом широкий луг:
в нем двадцать без малого десятин; а травы столько, что можно
каждый год продавать больше чем на сто рублей, особенно если,
как говорят, в Гадяче будет конный полк.

— Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая.

— Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты,
что вся эта земля по-настоящему твоя? Что ж ты так выпучил
глаза? Слушай, Иван Федорович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что
я говорю: помнишь! Ты тогда был таким маленьким, что не мог
выговорить даже его имени; куда ж! Я помню, когда приехала на
самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на руки, то
ты чуть не испортил мне всего платья; к счастию, что успела
передать тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. Но не
об этом дело. Вся земля, которая за нашим хутором, и самое село
Хортыще было Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще
тебя не было на свете, как начал ездить к твоей матушке;
правда, в такое время, когда отца твоего не бывало дома. Но я,
однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой господи ее душу! — хотя покойница была всегда неправа против меня. Но не об этом дело. Как бы то ни было, только Степан Кузьмич сделал тебе
дарственную запись на то самое имение, об котором я тебе
говорила. Но покойница твоя матушка, между нами будь сказано,
была пречудного нрава. Сам черт, господи прости меня за это
гадкое слово, не мог бы понять ее. Куда она дела эту запись — один бог знает. Я думаю, просто, что она в руках этого старого холостяка Григория Григорьевича Сторченка. Этой пузатой шельме
досталось все его имение. Я готова ставить бог знает что, если
он не утаил записи.

— Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко,
с которым я познакомился на станции?

Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.

— Кто его знает! — отвечала, немного подумав, тетушка.
— Может быть, он и не негодяй. Правда, он всего только полгода
как переехал к нам жить; в такое время человека не узнаешь.
Старухато, матушка его, я слышала, очень разумная женщина и,
говорят, большая мастерица солить огурцы. Ковры собственные
девки ее умеют отлично хорошо выделывать. Но так как ты
говоришь, что он тебя хорошо принял, то поезжай к нему! Может
быть, старый грешник послушается совести и отдаст, что
принадлежит не ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только
проклятая дитвора повыдергивала сзади все гвозди. Нужно будет
сказать кучеру Омельке, чтобы прибил везде получше кожу.

— Для чего, тетушка? Я возьму повозку, в которой вы
ездите иногда стрелять дичь.

Этим окончился разговор.

IV. Обед[править]

В обеденную пору Иван Федорович въехал в село Хортыще и
немного оробел, когда стал приближаться к господскому дому. Дом
этот был длинный и не под очеретяною, как у многих окружных
помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара в дворе тоже
под деревянною крышею; ворота дубовые. Иван Федорович похож был
на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни
оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он остановил
свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.

— А! Иван Федорович! — закричал толстый Григорий
Григорьевич, ходивший по двору в сюртуке, но без галстука,
жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял
его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. — Что
же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой,
приедете, да и не приехали? — После сих слов губы Ивана
Федоровича встретили те же самые знакомые подушки.

— Большею частию занятия по хозяйству… Я-с приехал к
вам на минутку, собственно по делу…

— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! — закричал толстый хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой
свитке выбежал из кухни. — Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас
запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы
сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся
рубашка мокра.

Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять
напрасно времени и, несмотря на свою робость, наступать
решительно.

— Тетушка имела честь… сказывала мне, что дарственная
запись покойного Степана Кузьмича…

Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих
словах обширное лицо Григория Григорьевича.

— Ей-богу, ничего не слышу! — отвечал он. — Надобно вам
сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах
проклятые кацапы везде поразводили тараканов. Невозможно
описать никаким пером, что за мучение было. Так вот и щекочет,
так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха самым простым
средством…

— Я хотел сказать… — осмелился прервать Иван
Федорович, видя, что Григорий Григорьевич с умыслом хочет
поворотить речь на другое, — что в завещании покойного Степана
Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной записи… по
ней следует-с мне…

— Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь,
ейбогу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не делал.
Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи; но
где же она? никто не представил ее. Я вам это говорю потому,
что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!

Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в
самом деле тетушке так только показалось.

— А вот идет сюда матушка с сестрами! — сказал Григорий
Григорьевич, — следовательно, обед готов. Пойдемте! — При сем
он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла
на столе водка и закуски.

В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный
кофейник в чепчике, с двумя барышнями — белокурой и
черноволосой. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел
сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам обеих барышень.

— Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! — сказал Григорий Григорьевич.

Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича, или,
может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была
совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана
Федоровича: сколько вы на зиму насоливаете огурцов?

— Вы водку пили? — спросила старушка.

— Вы, матушка, верно, не выспались, — сказал Григорий
Григорьевич, — кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте
только; а пили ли мы или нет, это наше дело. Иван Федорович!
прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы
лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? — произнес
Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович
увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом
сюртуке с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его
затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в
бричке.

Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел
хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки
всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько
во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с
солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.

— Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею
честь говорить?

— Так точно-с, — отвечал Иван Федорович.

— Очень много изволили перемениться с того времени, как я
вас знаю. Как же, — продолжал Иван Иванович, — я еще помню
вас вот какими! — При этом поднял он ладонь на аршин от пола.
— Покойный батюшка ваш, дай боже ему царствие небесное, редкий
был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, какие
теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, — продолжал он,
отводя его в сторону, — подадут вам за столом дыни. Что это за
дыни? — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь,
что у него были арбузы, — произнес он с таинственным видом,
расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево,
— ей-богу, вот какие!

— Пойдемте за стол! — сказал Григорий Григорьевич,
взявши Ивана Федоровича за руку.

Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на
обыкновенном своем месте, в конце стола, завесившись огромною
салфеткою и походя в этом виде на тех героев, которых рисуют
цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на
указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович не
преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет
кому сообщать свои познания.

— Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это индейка!
— сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в
это время поднес блюдо деревенский официант в сером фраке с
черною заплатою. — Возьмите спинку!

— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнес
Григорий Григорьевич. — Будьте уверены, что гость сам знает,
что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с
пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что
разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени!
Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»

— Иван Федорович, возьмите стегнушко! — проревел, став
на коленку официант с блюдом.

— Гм, что это за индейка! — сказал вполголоса Иван
Иванович с видом пренебрежения, оборотившись к своему соседу.
— Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня
индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке
таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно
смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..

— Иван Иванович, ты лжешь! — произнес Григорий
Григорьевич, вслушавшись в его речь.

— Я вам скажу, — продолжал все так же своему соседу Иван
Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория
Григорьевича, — что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч,
давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще не хотел брать.

— Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь! — произнес
Григорий Григорьевич, для лучшей ясности — по складам и громче
прежнего.

Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно
относилось не к нему, продолжал так же, но только гораздо тише.

— Именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у
одного помещика…

— Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, — громко
сказал Григорий Григорьевич. — Ведь Иван Федорович знает все
это лучше тебя и, верно, не поверит тебе.

Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся
убирать индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как
те, на которые противно смотреть.

Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но
громче всего слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем
мозгу из бараньей кости.

— Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого
молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу,
— книгу «Путешествие Коробейникова ко святым местам»? Истинное
услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень
сожалетельно, что не посмотрел, которого году.

Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно
начал набирать себе соусу.

— Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что
простой мещанин прошел все места эти. Более трех тысяч верст,
государь мой! Более трех тысяч верст. Подлинно, его сам господь
сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме.

— Так вы говорите, что он, — связал Иван Федорович,
который много наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика, — был и в Иерусалиме?..

— О чем вы говорите, Иван Федорович? — произнес с конца
стола Григорий Григорьевич.

— Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на
свете далекие страны! — сказал Иван Федорович, будучи сердечно
доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.

— Не верьте ему, Иван Федорович! — сказал Григорий
Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, — все врет!

Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в
свою комнату, но обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости
пошли вслед за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где
тот самый стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку,
как бы превращением какие, покрылся блюдечками с вареньем
разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями.

Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем.
Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы,
множество секретов насчет делания пастилы и сушения груш. Даже
барышни стали говорить; но белокурая, которая казалась моложе
шестью годами своей сестры и которой по виду было около
двадцати пяти лет, была молчаливее.

Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи
уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил
и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину
были разумные люди — куда против теперешних! — и о том, как
всё, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей.
Словом, это был один из числа тех людей, которые с величайшим
удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором и
будут говорить обо всем, о чем только можно говорить. Если
разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван
Иванович вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою;
ежели до хозяйственных, то высовывал голову из своей брички и
делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было
прочитать, как нужно делать грушевый квас, как велики те дыни,
о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые бегают у
него по двору.

Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану
Федоровичу распрощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на
то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем
намерении ехать, и уехал.

V. Новый замысел тетушки[править]

— Ну что? выманил у старого лиходея запись? — Таким
вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с
нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и не
вытерпела наконец, чтоб не выбежать за ворота.

— Нет, тетушка! — сказал Иван Федорович, слезая с
повозки, — у Григория Григорьевича нет никакой записи.

— И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь
попаду, право, поколочу его собственными руками. О, я ему
поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим
подсудком, нельзя ли судом с него стребовать… Но не об этом
теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?

— Очень… да, весьма, тетушка.

— Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я знаю,
мастерица присматривать за кухней.

— Сырники были во сметаною, тетушка. Соус с голубями,
начищенными…

— А индейка со сливами была? — спросила тетушка, потому
что сама была большая искусница приготовлять это блюдо.

— Была и индейца!.. Весьма красивые барышни, сестрицы
Григория Григорьевича, особенно белокурая!

— А! — сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана
Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая
мысль быстро промелькнула в ее голове. — Ну, что ж? — спросила она с любопытством и живо, какие у ней брови?

Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую
красоту женщины в бровях.
— Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы
рассказывали, в молодости были у вас. И по всему лицу небольшие
веснушки.
— А! — сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана
Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим
комплимент. — Какое ж было на ней платье? хотя, впрочем,
теперь трудно найти таких плотных материй, какая вот хоть бы,
например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж,
ты говорил о чем-нибудь с нею?

— То есть как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже
думаете…

— А что ж? что тут диковинного? так богу угодно! Может
быть, тебе с нею на роду написано жить парочкою.

— Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это
доказывает, что вы совершенно не знаете меня…

— Ну вот, уже и обиделся! — сказала тетушка. «Ще молода
дытына, — подумала она про себя, — ничего не знает! нужно их
свести вместе, пусть познакомятся!»

Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана
Федоровича. Но с этого времени она только и думала о том, как
увидеть скорее своего племянника женатым и понянчить маленьких
внучков. В голове ее громоздились одни только приготовления к
свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась
гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела более шли
хуже, нежели лучше. Часто, делая какое-нибудь пирожное, которое
вообще она никогда не доверяла кухарке, она, позабывшись и
воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просящий
пирога, рассеянно протягивала к нему руку с лучшим куском, а
дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и
своим громким чваканьем выводила ее из задумчивости, за что и
бывала всегда бита кочергою. Даже оставила она любимые свои
занятия и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки
застрелила ворону, чего никогда прежде с нею не бывало.

Наконец, спустя дня четыре после этого, все увидели
выкаченную из сарая на двор бричку. Кучер Омелько, он же и
огородник и сторож, еще с раннего утра стучал молотком и
приколачивал кожу, отгоняя беспрестанно собак, лизавших колеса.
Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та
самая бричка, в которой еще ездил Адам; и потому, если кто
будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка
непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом
спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был
особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя
описать живо ее фигуры. Довольно сказать, что Василиса
Кашпоровна была очень довольна ее архитектурою и всегда
изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи.
Самое устройство брички, немного набок, то есть так, что правая
сторона ее была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому
что с одной стороны может, как она говорила, влезать
малорослый, а с другой — великорослый. Впрочем, внутри брички
могло поместиться штук пять малорослых и трое таких, как
тетушка.

Около полудня Омелько, управившись около брички, вывел из
конюшни тройку лошадей, немного чем моложе брички, и начал
привязывать их веревкою к величественному экипажу. Иван
Федорович и тетушка, один с левой стороны, другая с правой,
влезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся на дороге
мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала
в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись
в пояс. Часа через два кибитка остановилась пред крыльцом, — думаю, не нужно говорить: пред крыльцом дома Сторченка.
Григория Григорьевича не было дома. Старушка с барышнями вышла
встретить гостей в столовую. Тетушка подошла величественным
шагом, с большою ловкостию отставила одну ногу вперед и сказала
громко:

— Очень рада, государыня моя, что имею честь лично
доложить вам мое почтение. А вместе с решпектом позвольте
поблагодарить за хлебосольство ваше к племяннику моему Ивану
Федоровичу, который много им хвалится. Прекрасная у вас
гречиха, сударыня! я видела ее, подъезжая к селу. А позвольте
узнать, сколько коп вы получаете с десятины?

После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же
уселись в гостиной, то старушка хозяйка начала:

— Насчет гречихи я не могу вам сказать: это часть
Григория Григорьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не
могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была
по пояс, теперь бог знает что. Хотя, впрочем, и говорят, что
теперь все лучше. — Тут старушка вздохнула;и какому-нибудь
наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох старинного
осьмнадцатого столетия.

— Я слушала, моя государыня, что у вас собственные ваши
девки отличные умеют выделывать ковры, — сказала Василиса
Кашпоровна и этим задела старушку за самую чувствительную
струну. При этих словах она как будто оживилась, и речи у ней
полилися о том, как должно красить пряжу, как приготовлять для
этого нитку. С ковров быстро съехал разговор на соление огурцов
и сушение груш. Словом, не прошло часу, как обе дамы так
разговорились между собою, будто век были знакомы. Василиса
Кашпоровна многое уже начала говорить с нею таким тихим
голосом, что Иван Федорович ничего не мог расслушать.

— Да не угодно ли посмотреть? — сказала, вставая,
старушка хозяйка.

За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все
потянулись в девичью. Тетушка, однако ж, дала знак Ивану
Федоровичу остаться и сказала что-то тихо старушке.

— Машенька! — сказала старушка, обращаясь к белокурой
барышне, — останься с гостем да поговори с ним, чтобы гостю не
было скучно!

Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович
сидел на своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза;
но барышня, казалось, вовсе этого не замечала и равнодушно
сидела на диване, рассматривая прилежно окна и стены или следуя
глазами за кошкою, трусливо пробегавшею под стульями.

Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать
разговор; но казалось, что все слова свои растерял он на
дороге. Ни одна мысль не приходила на ум.

Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня все так
же сидела.

Наконец Иван Федорович собрался духом.

— Летом очень много мух, сударыня! — произнес он
полудрожащим голосом.

— Чрезвычайно много! — отвечала барышня. — Братец
нарочно сделал хлопушку из старого маменькиного башмака; но все
еще очень много.

Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким
образом уже не находил речи.

Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею
возвратились. Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна
распростилась с старушкою и барышнями, несмотря на все
приглашения остаться ночевать. Старушка и барышни вышли на
крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из
брички тетушке и племяннику.

— Ну, Иван Федорович! о чем же вы говорили вдвоем с
барышней? — спросила дорогою тетушка.

— Весьма скромная и благонравная девица Марья
Григорьевна! — сказал Иван Федорович.

— Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с тобою
сурьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты
уже имеешь хороший. Пора подумать и об детях! Тебе непременно
нужна жена…

— Как, тетушка! — вскричал, испугавшись, Иван Федорович.
— Как жена! Нет-с, тетушка, сделайте милость… Вы совершенно
в стыд меня приводите… я еще никогда не был женат… Я
совершенно не знаю, что с нею делать!

— Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, — промолвила,
улыбаясь, тетушка и подумала про себя:— «Куды ж! ще зовсим
молода дытына, ничего не знает!» — Да, Иван Федорович! — продолжала она вслух, — лучшей жены нельзя сыскать тебе, как
Марья Григорьевна. Тебе же она притом очень понравилась. Мы уже
насчет этого много переговорили с старухою: она очень рада
видеть тебя своим зятем; еще неизвестно, правда, что скажет
этот греходей Григорьевич. Но мы не посмотрим на него, и пусть
только он вздумает не отдать приданого, мы его судом…

В это время бричка подъехала к двору, и древние клячи
ожили, чуя близкое стойло.

— Слушай, Омелько! коням дай прежде отдохнуть хорошенько,
а не веди тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну,
Иван Федорович, — продолжала, вылезая, тетушка, — я советую
тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в
кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я
думаю, сама и не подумала об этом.

Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный.
Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но
жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он
никак не мог подумать без страха. Жить с женою!.. непонятно! Он
не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!..
Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся
он в размышление.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все
старания, никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот
всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! еще несвязнее
сновидений он никогда на видывал. То снилось ему, что вокруг
него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под
собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает
его за ухо. «Ай! кто это?» — «Это я, твоя жена!» — с шумом
говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То
представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так
чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой — двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает,
как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее
гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит
другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую
сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его
берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял
шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на
лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из
уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена… То вдруг он прыгал
на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным
видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый
человек». Он к ней — но тетушка уже не тетушка, а колокольня.
И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. «Кто
это тащит меня?» — жалобно проговорил Иван Федорович. «Это я,
жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол». — «Нет, я не
колокол, я Иван Федорович!» — кричал он. «Да, ты колокол», — говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какаято шерстяная
материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой
прикажете материи? — говорит купец. — Вы возьмите жены, это
самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют
себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет
под мышку, идет к жиду, портному. «Нет, — говорит жид, — это
дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука…»

В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович.
Холодный пот лился с него градом.

Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной
книге, в конце которой один добродетельный книгопродавец, по
своей редкой доброте и бескорыстию, поместил сокращенный
снотолкователь. Но там совершенно не было ничего, даже хотя
немного похожего на такой бессвязный сон.

Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый
замысел, о котором узнаете в следующей главе.

---

Хотя уже давно «перочинным» стали называть любой небольшой складной ножик, все-таки и по-русски, и по-английски (pen knife), и по-немецки (Federmesser) в названии этого предмета сохраняется память о его особом назначении – им очиняли перья для письма.  

Теперь забывается уже не только назначение, но и название. Вряд ли что-то поможет слову остаться в живых, когда единственный предмет, с которым оно было связано, перочинный ножик, окончательно вышел из употребления. Судя по статистике Национального корпуса русского языка, пик употребления слова «перочинный» пришелся на 1960-е годы. В то время перочинными ножиками точили карандаши и играли во дворе в «ножички», их брали с собой в поезд дальнего следования — порезать помидор и почистить картошку в мундире, их таскали в карманах и держали в ящике письменного стола. Теперь карандаши точат точилками («очинить карандаш» тоже уже не говорят), игры с ножиками считаются опасными и неподобающими, да и швейцарские ножи китайского производства со множеством лезвий никто уже перочинными не называет, так что слово действительно скоро станет не только редким, но и непонятным.

Первое употребление слова «перочинный» зафиксировано Корпусом аж в 1770 году:

…Въ развалинахъ одной каменной палаты нашелъ я малое желѣзное орудіе, которое достойно особливаго примѣчанія по тому, что заключаетъ въ себѣ пять различныхъ потребностей, какъ то буравъ, теслу, пилку, огниво и клѣщи, что все такъ хорошо сдѣлано и соединено, что занимаетъ мѣста не больше, какъ обыкновенный перочинный ножикъ. (Н. П. Рычков. Журналъ или дневныя записки путешествїя Капитана Рычкова по разнымъ провинцїямъ Россїйскаго государства, въ 1769 и 1770 году (1770))

Заметим, что для автора в 1770 году перочинный ножик – вещь обыкновенная. Это неудивительно, поскольку пишущему человеку в то время постоянно приходилось «очинять» или «чинить» перья, то есть придавать нужную форму заостренному концу (нижняя толстая часть птичьего пера даже называется родственным словом «очин»).

…Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик, и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая сторона. (Н. В. Гоголь. Иван Федорович Шпонька и его тетушка (1831-1832))

Тарас Шевченко, сосланный на территорию нынешнего Казахстана, в июне 1857 года записывает в дневнике:

… Первое замечательное происшествие, которое я вношу в мои записки, суть следующее. Обрезывая сию первую тетрадь для помянутых записок, я сломал перочинный нож. Происшествие, по-видимому, ничтожное и не заслуживающее того внимания, которое я ему оказываю, внося его как что-то необыкновенное в сию пеструю книгу. Случись этот казус в столице или даже в порядочном губернском городе, то, натурально, он не попал бы в мою памятную книгу. Но это случилося в киргизской степи, т. е. в Новопетровском укреплении, где подобная вещица для грамотного человека, как, например, я, дорого стоит; а главное, что не всегда ее можно достать и даже за порядочные деньги.

Точно так же был необходим ножик и тем, кто писал карандашом:

И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. ( А. П. Чехов. Человек в футляре (1898))

Карандаш, которым писано письмо, сломался во время письма, а у Круминьша не было перочинного ножа, чтобы его очинить. Можно ли из этого сделать вывод, что письмо писано не им? (Н. Н. Шпанов. Ученик чародея (1935-1950))

Античные грамотеи тоже пользовались ножиками, но не перочинными, поскольку очиняли ими не перья, а полые стебли тростника. Сохраняющееся до настоящего времени во многих языках арабское слово «калям» или «калам» происходит от греческого κάλαμος, «тростник», имеющего общее происхождение с русским «солома». Ножик для очинки такой тростинки назывался scalprum librarium – буквально «книжный резак» (да-да, скальпель, который использовали для заточки карандашей особо продвинутые чертежники в ХХ веке, ведет свой род тоже от римских ножей; scalpellum – уменьшительное от scalprum).

Когда грамоте стали учиться бывшие варвары, жившие гораздо севернее, то самым подходящим инструментом оказалось перо – чаще всего гусиное, но иногда и какое-нибудь другое, например, воронье. Понадобился и специальный ножик, которым можно было выполнить все необходимые операции для подготовки пера к работе. Этот ножик поначалу не был складным, потому что использовался и для других дел, связанных с письмом: им соскребали с пергамента замеченные ошибки, придерживали лист во время работы, подрезали края. Во Франции ножик писца стали называть германским по происхождению словом canivet (родственным английскому knife «нож»); эта уменьшительная форма зафиксирована уже в 1150 году, на триста лет раньше нейтрального canif, дожившего во французском языке до наших дней.

На миниатюрах в средневековых рукописях часто можно встретить изображение ножика характерной формы, с закрученным концом – иногда просто загнутым, а иногда прямо-таки закрученным в спираль.

Но эта модель была не единственной. 

Ножиком другой распространенной модели, с острым концом, можно было не просто прижать лист пергамента, а зафиксировать его.

С распространением бумаги, а потом и книгопечатания, нужда в прежнем многофункциональном инструменте отпала, но перья по-прежнему надо было очинять, и перочинные ножики развивались и совершенствовались вплоть до второй половины XIX века: уменьшались в размерах, приобретали красивые рукоятки и футляры разной формы, становились складными и многолезвийными.

Перочинный ножик с острым концом, которым при необходимости можно было приколоть лист пергамента к столу, дал начало одному своеобразному виду художественного творчества, который так и называется canivet. Сначала, видимо, был просто узор из дырочек на пергаменте, а потом и на бумаге, но со временем стали вырезать настоящее кружево. Занимались этим кропотливым художеством с благочестивыми целями; в середину помещали изображение святого, какое-нибудь нравоучительное изречение или символическую картинку. «Каниве» тонкой ручной работы были очень модны в XVII-XVIII веках, но потом, конечно, машинное производство вытеснило эту красоту, и теперь canivet называют любое религиозное изображение, обрамленное бумажным кружевом – не обязательно выполненное в старинной технике с использованием перочинного ножа.

Прекрасное видео, описывающее процесс обработки пера старинным перочинным ножиком (комментарий по-английски)

Здесь используют обычный нож и ножницы

Здесь используют канцелярский резак (комментарий по-французски)

А здесь несколько видео очинки карандашей — перочинным ножом и одноразовым бритвенным лезвием (комментарий по-английски)

По простейшему определению перочинный нож — это нож с одним или несколькими лезвиями, которые складываются в рукоятку. «Складываются» — ключевое слово. Поэтому в большинстве стран этот тип ножей называют «складные». В России название ножа закрепилось от небольшого складного ножичка, входившего в обязательный комплект писца. До изобретения металлического пера все записи велись гусиными перьями, и в момент, когда конец рабочего инструмента становился разлохмаченным, писец раскрывал ножик и очинивал (затачивал) перо.

Складной нож «Корытцева въ Ворсмiъ» с рукоятью из слоновой кости, Российская империя

«Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая сторона».

Перочинный ножик на иллюстрации в детской книге

Перья ушли в историю, а складные ножики остались. Описывая современный складной нож с множеством предметов, Самуил Маршак отметил эту особенность: «Есть между ними мастера, / А есть и подмастерья, / Давным-давно прошла пора, / Когда чинили перья. / И все ж, по правилам старинным — / Нож называют перочинным».

История появления перочинного ножа

Складной нож Гальштатской культуры

Неизвестно, кто и когда придумал складной нож, и как именно выглядела его самая первая конструкция, однако археологические раскопки уводят нас в глубокую древность относительно его создания. Историкам известны образцы, сделанные в период раннего железного века. Это подтверждается находкой перочинного ножа с костяной ручкой, найденного на территории современной Австрии и относящегося к Гальштатской культуре (археологическая культура Центральной Европы и Балкан периода примерно с 900 до 400 годы до нашей эры).

Древнеримский складной нож

Выше показан перочинный нож мастеров Древнего Рима вместо с современной его реконструкцией. Однако более древние ножи такого типа были известны в Иберии, так как их неоднократно находили на испанских землях. Пользовались складными ножами и викинги. В конструкции их ножей был фиксатор, который не позволял открытому лезвию складываться в корпус. «Лишиться ножа – лишиться жизни», — эта древняя поговорка пришла к нам с берегов Скандинавии.

Классический крестьянский нож (Opinel)

Следующей ступенью эволюции перочинного ножа можно считать крестьянский нож, в закрытом виде помещающийся в кармане. Первые его образцы тоже сделаны ещё до расцвета Древнего Рима, но на протяжении веков они оставались немногочисленными. Положение изменилось при появлении оружейных мастерских. Например, в английском городе Шеффилд, известном производством ножей и столовых приборов ещё с начала 15-го столетия, перочинные ножи начали делать в большом количестве с 1650 года, а через полвека и вовсе наладили массовый выпуск. Первоначально их конструкция была простейшей и не предполагала ни пружины, ни скользящего соединения, ни фиксатора. Большую популярность он приобрёл благодаря низкой цене, получив прозвище «пенни-нож», так как этой монетки хватало для его покупки. Расцвет подобного типа перочинных ножей пришёлся на конец 19-го и начало 20-го века. Антикварные ножи такого типа недешёвы и порой уходят за сумму в полтысячи долларов США. Сейчас производством ножей такого типа известна фирма Opinel. В 1985 году нож этой фирмы экспонировался в составе выставки «100 самых красивых изделий в мире» (Музей Виктории и Альберта в Лондоне).

Различные типы складных ножей

Затем конструкцию перочинных ножей стали усложнять, добавив ножевой замок для устойчивого удержания клинка. Классификация ножевых замков задействовала англоязычные названия. Например, у ножей типа «бэклок» («back-lock») клинок со стороны обуха удерживается с помощью рычага, который поджимается пружиной, спрятанной в рукоятке. «лайнер-лок» (liner-lock) или линейный замок клинок поджимает плоская пружина. А если она является элементом рукоятки, то это уже «фрейм-лок» («frame-lock»). Перочинные ножи, использующие для удержания клина подвижный штифт, образуют несколько групп по типу штифта («axis-lock», «arc-lock», «plunge-lock»). Если же в конструкцию входит поворотная муфта с разрезом, то перед нами «вироблок» или «clasp-knife» (это словосочетание часто используют и просто в качестве определения «складной нож»).

Перочинные ножи Maserin Micarta Sessantesimo (сверху) и Buck (снизу)

Если для русского человека любой складной нож считается и перочинным, то в других странах последнему отводят отдельную группу, исходя из его исторического прошлого. В англоязычном мире его называют «Pen Knife». Это небольшой карманный ножичек, который имеет либо одно, либо пару лезвий. Во втором случае вместе с классическим ножевым клинком из ножа выдвигается специализированное лезвие меньшего размера. В ряде случаев оно имеет заточку, схожую с зубчиками пилы.

Самые известные складные ножи

Складной нож Барлоу

Barlow – это обычный карманный нож среднего размера конической овальной конструкции. Считается, что происходит он из того же Шеффилда, а название приобрёл из-за того, что первоначально выпускался на фабрике, которой владела Обадия Барлоу. Первые такие ножи появились примерно в 1670 году. Затем их начали копировать другие оружейники, а имя фирмы превратилось в название типа. Постепенно часть ножей стали отправлять в Новый Свет. Нож стал известным благодаря первому президенту США Джорджу Вашингтону, которому «Barlow» подарили в детстве с выгравированным пожеланием «Всегда слушайся старших». По легенде в один из трудных моментов суровой зимы 1777 года Вашингтон решил отказаться от командования армией. Его старшие соратники уговаривали не делать этого, и тогда Вашингтон внезапно вспомнил о надписи на ноже, а после разорвал прошение об отставке. Советские и российские дети узнавали об этом ноже, читая «Приключения Тома Сойера».

«За это Мэри подарила ему новенький перочинный ножик с двумя лезвиями ценой в двенадцать с половиной центов; и нахлынувший на Тома восторг потряс его до основания. Правда, ножик совсем не резал, зато это была не какая-нибудь подделка, а настоящий ножик фирмы Barlow, в чем и заключалось его непостижимое очарование; хотя откуда мальчики Западных штатов взяли, что это грозное оружие можно подделать и что подделка была бы хуже оригинала, совершенно неизвестно и, надо полагать, навсегда останется тайной».

Тому Сойеру достался уже модифицированный Barlow, так как второе лезвие в этом ноже появилось значительно позже основания фирмы. По началу Barlow обладал единственным лезвием. Особенностью этих ножей является каплевидная форма и то, что оба лезвия выдвигаются с одного края. В настоящее время ножи такого типа продолжают выпускаться, хотя о былой популярности речь уже не идёт.

Складной нож (Кембриджский музей)

Это удивительное устройство сделано в Древнем Риме, представляя собой складной нож с множеством дополнительных аксессуаров. Здесь и ложка, и вилка, и шило, и зубочистка, и загадочная маленькая лопаточка. Исследовали пока решили, что ей черпали специи из узкогорлых флаконов. Само ножевое лезвие сделано из железа, и многовековое нахождение в земле его почти уничтожило. Остальные элементы устройства изготовили из серебра, которое сохранилось почти в первозданном виде. Предполагается, что предмет принадлежал патрицию, которому приходилось часто бывать в дороге, но устройство уже везде называют «армейский нож римского легионера». Справедливо отметить, что перед нами всё же скорее мультитул — набор профильного или повседневного инструмента в едином корпусе, а не складной нож с дополнительными аксессуарами.

Первый нож «Викторинокс»

Victorinox – самая известная швейцарская фирма, выпускающая многофункциональные перочинные ножи. Она была основана Карлом Эльзенером в 1884 году, но поворотным моментом её работы оказался 1891 год, когда она начала поставку в швейцарскую армию крупной партии складных ножей, где кроме клинка была отвёртка (она требовалась для разборки винтовки Schmidt-Rubin M1889). Успешно выполненный контракт позволил развить направление в 1897 году запатентовать офицерский и спортивный нож, теперь известный всему миру как «армейский швейцарский». В 1909 году компания обзаводится логотипом в виде щита с крестом в центре и получает имя в честь матери Эльзенера – Виктории. А слово «Victorinox» появляется позже, как объединение этого имени и названия нержавеющей стали – Inox.

Пример ножа «Викторинокс» со множеством предметов

Чтобы не поощрять монополиста, Швейцария распределила заказы на ножи между Victorinox и Wenger (сейчас поглощена Victorinox). Первая выпускала «оригинальный швейцарский армейский нож», а вторая – «подлинный швейцарский армейский нож». Распространению этих ножей по всему миру посодействовала Вторая мировая война, так как союзническая армия, задержавшаяся в Европе на несколько лет, покупала эти ножи, а затем увозила в Америку и на Британские острова. Помимо базовых моделей, компания выпускает ножи, в которых старается использовать каждый дюйм пространства. Кажется, что уже нет такого инструмента, которого не найти хотя бы в одной из моделей Victorinox. Над этим свойством ножей часто любят подшучивать. Например, у героя одного из мультсериалов Диснея оказался нож Victorinox, имевший бензопилу и часы с кукушкой.

Складной нож «Цвиллинг»

В Германии скажут, что перочинные ножи Zwilling J.A. Henckels не только не уступают швейцарским, но даже превосходят их. Достоинства золингенских клинков подкреплены их многовековой репутацией. В Золингене было множество фирм, занимавшихся выпуском металлоизделий, но Иоганн Абрахам Хенкельс, владевший тогда компанией, понял, что для успеха надо превратить мастерскую в большой завод. Укрупнение производства ничуть не понизило качество, а большой объём выпуска и награды выставок помогли стать бренду с двумя держащимися за руки близнецами на логотипе узнаваемым. Этой фирме в числе немногих во времена Третьего рейха доверили выпускать служебные кинжалы СС. Сейчас Zwilling – это огромный концерн с различными направлениями, но перочинные ножи остаются одним из них.

Складной нож «Окапи»

Ещё один знаменитый нож – Okapi – тоже имеет золингенское происхождение. Впервые ножи этого типа изготовили в 1902 году. На то время Германия имела небольшую колонию в Африке, и подобные ножи предназначались для колонистов немецкого происхождения. Имя нож получил от окапи – конголезского лесного жирафа, чья раскраска фрагментарно напоминает зебру. Okapi – подвид крестьянского или рабочего ножа, но наибольшее распространение он получил у гангстеров Южной Африки и Ямайки. Одно время он считался непременным атрибутом уличного бандита. Но были и те, кто носил Okapi просто для стиля (например, Кит Ричардс из группы «The Rolling Stones»). С 1988 года Okapi производятся не в Германии а в Южной Африке, так как права на их выпуск приобрела фирма «All Round Tooling», впоследствии сменившая название на Okapi South Africa.

Нож-бабочка в свёрнутом и развёрнутом виде

Балисонг или нож-бабочка тоже стал популярным, благодаря американским военнослужащим Второй мировой войны. Только привозили они его не из Европы, а с Филиппин. Отсюда и одна из версий происхождения названия. Ножи такого типа издавна полюбились филиппинским рыбакам. Но лишь в начале 20-го столетия в городке Балисонг (провинция Батангас) мастеровой Перфекто де Леон модернизировал конструкцию ножа до современного вида. По другой версии ножи этого типа были известны в Европе с давних пор, о чём говорит эскиз французской книги «Le Perret». Немцы тоже считают, что балисонг – их изобретение, так как подобными ножами торговала фирма Böntgen & Sabin, располагавшаяся всё в том же Золингене. Большим достоинством балисонга является возможность при определённом опыте открывать его одной рукой (из-за этого он запрещён в ряде стран).

Балисонг от Benchmade Knife

Траектория хода рукоятей при открывании схожа с движением крыльев бабочки, что и отразилось на сленговом названии ножа. Ножи-бабочки – это направление, на котором поднялась компания Benchmade Knife, выпускающая их до сих пор. Сейчас она расположена в Орегоне, так как законы этого штата разрешают и торговлю, и ношение подобных ножей. Оригинальный дизайн «Benchmade Bali-Song» от Джоди Самсона в 1979 году был отмечен премией Blade Magazine «Нож года». После этого компания решила взять «Bali-Song» в качестве своей торговой марки. На логотипе и клеймах компании тоже изображена бабочка.

Benchmade Stryker 910-PO

Однако в настоящее эта компания куда более известна другими моделями ножей, производя также ручки и спасательные инструменты. Популяризации её ножей зачастую способствует кинематограф. Например, ножами Benchmade Stryker пользуются герои таких кинолент, как «Я легенда» или «Грабеж». Впрочем, и без фильмов Benchmade не затерялась бы среди прочих производителей. Она – неоднократный победитель всевозможных конкурсов, а также лауреат премии «50 Campfires Gear of the Year» (2014 г.).

Перочинные ножи в Советском Союзе

• Отличный нож, чудесный нож.
• С таким нигде не пропадешь —
• Ни на воде, ни на земле,
• Ни на воздушном корабле.
• С.Я. Маршак «Мастерская в кармане»

Казачий складной нож

Складные ножи в воинских подразделениях нашей страны использовались достаточно давно. Например, можно вспомнить казачьи ножи или ножи-бритвы, которые в России изготавливали с 17-го по 19-е столетие. Находки показывают их простейшую конструкцию и (по большей части) примитивное исполнение. Такие предметы мог сделать кузнец средней руки в любой деревне. Они характеризуются единственным лезвием, у которого противоположная острию часть переходила в петлю. В открытом виде петля служила фиксатором, а в закрытом помогала подвесить нож на пояс. Выполнены таки ножи полностью из металла: и клинок, и рукоятка.

Садовые ножи

К началу Первой мировой войны на фронте широкое применение нашёл садовый нож. Его единственное широкое лезвие имеет характерный изгиб, чтобы садовникам было удобнее срезать им ветви. Форма и ширина лезвия отразились на размере и форме рукоятки, плашки которой чаще всего были выполнены из дерева (на поздних моделях уже использовали пластик). Ещё во времена Николая Ивановича Пирогова, данный нож по достоинству в русской армии оценили санитары, поэтому садовым ножом укомплектовывали санитарные сумки. Считается, что впервые на службу подобные ножи поставили военные медики Наполеона. Ремонтный комплект пулемёта «Максим» включал нож, по виду схожий с садовым, но меньшего размера. Применяли садовые ножи также сапёры, электрики и телефонисты.

Мичуринский (сверху) прививочный (в центре) и окулировочный нож (снизу)

А в качестве садового он обрёл признание с подачи Ивана Владимировича Мичурина. «Первый мой садовый нож был мне подарен нашим соседом, военным фельдшером, — вспоминал Мичурин. – Этим ножом изогнутой формы я сделал свои первые наиболее удачные прививки на подвой. Позднее я в своих трудах рекомендовал его для использования в качестве садового ножа и профессионалам, и любителям». В СССР ножи подобного типа имели градацию по размеру: М-1 (128 мм), М-2 (118 мм) и М-3 (110 мм). Для мичуринцев в комплект к садовому прилагались ещё два складных ножа: прививочный и окулировочный.

Примеры ножа колхозника

Кроме большого изогнутого ножа большое распространение у военных получил и нож меньшего размера с единственным прямым клинком. Но не меньшее применение он находил и в гражданской жизни в виде подручного инструмента. Так как чаще всего что-то отрезать или подстрогать нужно было в деревне, за этим орудием быта быстро закрепилось прозвище «нож колхозника» или «нож-колхозник».

Складной ножик монтёра

На заводских или фабричных рабочих местах чаще можно было повстречать монтёрский нож с шероховатой пластмассовой рукояткой. Его легко узнать по характерным выемкам на незаточенной стороне клинка. Ими очень удобно было счищать изоляцию с проводов. Кроме того, на противоположной выдвинутому клинку стороне находилась небольшая отвёртка с плоским рабочим наконечником.

Ножи подрывника

Какое-то подобие швейцарских армейских ножей в СССР начало появляться лишь в 1950-е гг. Первым шагом в этом направлении можно считать нож «подрывника». Это уже многофункциональное устройство, так как кроме клинка из рукоятки выдвигались шило и отвёртка, на боковинах которой были монтёрские выемки для зачистки изоляции. Путём закладывания замаскированного взрывного устройства нож помогал подготовить к уничтожению деревянные конструкции и мосты. Он входил в состав СМП — сумки минёра-подрывника. Как вспоминают работавшие с ним, на заточку такого ножа уходило очень много времени. Зато потом им легко прорезали даже консервные банки, а некоторые бойцы умудрялись использовать его вместо бритвы. Но при большой влажности его предметы быстро покрывались ржавчиной.

Боцманский нож

Советские моряки тоже не оставались без специализированных складных ножей. Это шлюпочные или такелажные ножи (впрочем, в разговорах их чаще именуют боцманскими или флотскими). Только-только формировались первые команды краснофлотцев, а им в помощь артели производили ножи, где кроме клинка было толстое чуть изогнутое шило (на флоте его называют «свайка»). Это основной такелажный инструмент, которым раздвигают пряди троса и развязывают затянувшиеся узлы. Через десятилетия к этой паре прибавили отвёртку, а затем и консервный нож (в некоторых моделях вместо него лезвие меньшего размера).

Складной нож ВВС (современная версия)

Был свой складной нож и у советских лётчиков. Кроме стандартного лезвия в нём была двухрядная пила, которой можно было и раскромсать запутавшиеся парашютные стропы, и распилить обшивку самолёта из дюралюминия. Считается, что их начали выдавать в 1983 году тем военным авиаторам, служба которых проходила в Афганистане. Однако любой из офицеров (да и рядовой состав вместе с сержантским) часто покупал с получки многопредметный гражданский нож, который становился верным помощником во всех сложных ситуациях.

Модель «Defender», производитель «Кизляр-Экстрим» (слева) и модели «Птеродактиль», производитель «Мелита-К» (справа)

Сейчас военные могут приобрести и тактические складные ножи, выпускаемые несколькими российскими предприятиями. Его преимущество в том, что открывается он одной рукой после нажатия на кнопку или рычаг. Так как по характеристикам эти ножи не относятся к холодному оружию, их могут купить и гражданские лица.

Игры с перочинными ножами

Складной нож был у каждого уважающего себя советского мальчишки. Это не означает, что школьник и шагу не мог ступить без ножа, но в поход пионер отправлялся со своим снаряжением. А ещё нож был незаменимым, когда ты выходил во двор, чтобы поиграть в «ножички». Сюжеты игр сейчас покажутся незамысловатыми, то в отсутствие смартфонов и планшетов, даже такие игры невероятно захватывали, и каждый участник испытывал ни с чем не сравнимый азарт.

Правила игры

Простейшей игрой, не требовавшей особого умения, была «Земля» (также «Царство», «Огород» и пр.). Чертился круг, который разбивался по числу участников, но так, чтобы каждому из игроков хватало места. В порядке очерёдности игрок метал нож в граничащий с ним сектор. По линии воткнувшегося ножа проводилась черта до края круга или границы сектора. При удачном броске отрезанная от соседа часть присоединялась к своей земле. Если же черта пролегла так, что своей границы она не касалась, игроку давалась попытка прорубить к ней дорогу, метнув нож ещё раз. Выходить за круг запрещалось, а когда у игрока земли оставалось столь мало, что не умещалась даже одна нога, он выбывал из игры. Выигрывал тот, кто захватывал весь круг, символизировавший земной шар.

В процессе игры

Игра «Скамейки» получила такое название, потому что полем игры служили деревянное сидение дворовой скамейки. Перочинный нож складывали буквой «Г» (лезвие на 90 градусов к рукоятке) и ставили на скамейку так, чтобы кончик его острия был чуточку воткнут в сидение. Пальцем игрок ударял по рукоятке так, чтобы нож завертелся и упал, снова воткнувшись остриём в сидение. Главное, чтобы при этом рукоятка сиденья не касалась. Сколько пальцев входило между сиденьем и рукояткой, столько очков получал игрок. Особым шиком было поставить нож буквой «L»: на оборот рукоятки (10 очков) или лезвием на широкую (незаточенную) сторону (100 очков). Иногда случалось чудо, и нож определённой конструкции каким-то образом удерживался на небольшом ребре рукоятки (если оно было плоским или там был заточенный обломок от отвёртки в случае монтёрского ножа). Такому игроку присуждали 1000 баллов или сразу объявляли победителем.

Советский перочинный нож

Хорошего владения ножом требовала игра «Футбол». Деревянную плоскость или очерченный прямоугольником участок земли делили на пять участков. На границах двух противоположных сторон делали засечки – «ворота». Требовалось последовательно воткнуть нож в каждый из пяти секторов, приближаясь к «воротам», а потом «поразить» их ещё одним метким броском. В этом случае считалось, что игрок забил гол. При промахе ход переходил другому игроку. Это лишь три игры из того множества, что придумывали мальчишки советской поры. А иногда и придумывать ничего не надо было: нарисовал мишень и собирай народ, чтобы пуляться ножичками на меткость.

Перочинные ножики советских мальчишек

• И вот готов карманный нож.
• Он стал по-прежнему хорош.
• Опять начищены до блеска
• Стальные ножнички, стамеска,
• Опять сверкают, как стекло,
• Отвертка, шило и сверло.
• Блестит набор клинков и пилок
• И цепкий штопор для бутылок.
• С.Я. Маршак «Мастерская в кармане»

Примеры складных ножей СССР

Разумеется, о Victorinox пионеры не помышляли (а большинство даже и не слышали об этой фирме). В основном, во дворах друзьям демонстрировались стандартные образцы, которые можно было купить в любом хозяйственном магазине. Особых требований ножам не предъявляли. Разве что расхлябанные и шатающиеся лезвия огорчали, так как нож становился ненадёжным. Тугой нож, который невозможно было вытащить из рукоятки, тоже доставлял немало хлопот слабосильным.

Складной нож «Белка»

Но даже среди стандартных образцов иногда попадалось удивительное оформление. Одним из самых распространённых был нож «Белка», пластиковые накладки на рукоять которого изображали этого симпатичного зверька. Собственно, из ножей подобного типа можно было собрать целый зоопарк. Причём, некоторые его обитатели были бы с особенностями. Например, «Заяц» Давыдковского завода «Заря» кроме базового лезвия имел ещё заводной ключ от мотоцикла «Восход», а в комплект к «Оленю», которого делали в Ворсме, шли миниатюрные ножницы. Были ножи, изображавшие лису и рыбу.

Сувенирный нож «Рыбка»

Но если говорить о рыбе, невозможно не вспомнить сувенирный нож-рыбку, который делали в Перми. Он продавался не в чехле, а в пластиковом футляре, поэтому часто выставлялся за стекло в сервант к прочим сувенирам. Возможно, по прямому назначению им было пользоваться не очень удобно, но всё искупал красивый внешний вид. С обеих сторон в выпуклых стеклянных кругах размещался герб города Пермь. Но на какой-то период его сменила эмблема Олимпиады-80. С олимпийской символикой «рыбка» стоила 4 рубля 45 копеек.

Нож с талисманом Московской олимпиады

С Олимпийским Мишкой выпустили на Павловском заводе сувениров нож из шести предметов. К делу подошли со всей ответственностью. Рукоятка – это никелированная медь, обработанная горячей эмалью. Если присмотреться, то мы увидим, что перед нами скорее не полноценный нож, а косметический набор для обработки ногтей. Продавался он по цене семь рублей. При переноске этот ножичек защищал чехол.

Самодельные ножи

А это уже не серийное производство, а «индивидуальный пошив». В Советском Союзе было немало умельцев, самостоятельно мастеривших вполне приличные ножи с необычными многослойными наборными ручками. Были среди них и перочинные. Большая часть подобных ножей изготавливалась либо в местах лишения свободы, либо на заводах в обед или пересменку.

Нож туриста

Выше очень полезный для туриста нож, по функциям близки к «мультитулу» Древнего Рима, показанного выше. Тут кроме ножа и ложка, и вилка, и открывашка. Весь столовый набор прячется в одной рукоятке. Но вот у мальчишек такой нож не котировался. Ведь в «ножички» им играть невозможно.

«Коля вытащил из кармана перочинный ножик — неплохой ножик, выменял его у Фимы Королева за две серии марок Бурунди — и решил оставить о себе память. Сиденье скамейки было мягкое, тут ничего не вырежешь, но спинка казалась деревянной. Коля повернулся боком и начал вырезать на спинке скамейки свою визитную карточку. Ему уже не раз влетало в жизни за эту страсть. Однажды, когда он вырезал свои инициалы на парте, даже отца вызывали в школу. Но нельзя же уйти из будущего и не оставить никакого следа. Через сто лет надо будет обязательно сюда заглянуть и поглядеть на собственное творчество. Спинка скамейки оказалась мягкой, резалась легко. Наверно, это не дерево, а какой-то пластик, похожий на дерево. Коле никто не мешал. Раз мимо прошла какая-то семья, но Коля прикрыл ножик ладонью и сделал вид, что рассматривает кусты. Коля вырезал на спинке большими печатными буквами:

КОЛЯ, 6-Й КЛАСС «Б», 26-Я ШКОЛА

Все ясно, а никто не догадается. Будут искать в их 26-й школе».Кир Булычёв «Сто лет тому вперёд»

Эти строки писались в то время, когда казалось, что перочинный нож навсегда останется верным спутником любого мальчишки, будь это Том Сойер или шестиклассник Коля, волей фантазии автора занесённый в 2082 год. Но мальчишка везде остаётся мальчишкой, поэтому любая плоскость, подходящая для резки, всё равно будет опробована на прочность остриём ножа. И на улицах далёкого будущего останется имя путешественника во времени, вырезанное самым обычным перочинным ножом.

Шарики да ролики

Шарики да ролики

Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к Ивану Федоровичу.

Николаи Гоголь. Иван Федорович Шпонька и его тетушка

Осенью 1965 года в СССР стартовало промышленное производство шариковых ручек. Так начался закат эпохи «вставочек», стальных перьев и чернильниц, а «вечные» перья и авторучки по большей части стали дорогим аксессуаром.

Конечно, главное не «чем?», а «что?» и «как?».

Из бочки можно капли извлекать,

А можно сквозь соломинку — лакать!

— писала когда-то Новелла Матвеева. Надо признать, что мысль о большей значимости сути по сравнению с формой была выражена не только ею и не только в стихах. Стал бы Александр Сергеевич Пушкин писать лучше (звучит несколько по-идиотски, не правда ли?), если бы пользовался не гусиными перьями или уже появившимися в его время ручками со вставным стальным пером, а гелевой ручкой фирмы «Пилот»? Стали бы интереснее и глубже произведения Эрнста Хемингуэя, если бы он писал не карандашами (добавим для исторической правды — по обыкновению стоя у конторки или сидя на стульчаке), а, скажем, перьевой ручкой «Монблан», украшенной 4654 черными бриллиантами, общим весом 17 карат и стоимостью почти в 135 тысяч евро? Вряд ли. «Папаша Хэм» сразу бы заложил все черные бриллианты, починил бы дом на Кубе, подремонтировал лодку «Пилар», угостил бы всех посетителей бара «Флоридита» двойным «дайкири» да вернулся бы к карандашам.

С другой стороны, нет ничего приятнее, чем хорошее перо. Это сейчас, когда привыкшие к клавиатуре пальцы большинства людей начинают неметь после нескольких минут письма «традиционным» способом, мало кто помнит восторг от использования хорошей ручки. Мягкий, под удобным углом падающий свет, качественная бумага, легкое поскрипывание пера, ровный след настоящих, классических чернил. Такими перьями и рисунки на полях рукописи получались изящными. А штриховка? Попробуйте получить весь этот комплекс ощущений сидя у компьютера. То-то…

Страшно подумать, но приспособлениям для письма уже около пяти тысяч лет. Можно считать таковыми и вавилонские палочки для выдавливания клинописных значков на глиняных «табличках», а также римский стилус, бронзовый «стилет», которым писали на табличках восковых. Вспомним изображенную на фреске прекрасную жительницу засыпанного пеплом города Помпеи. В задумчивости она поднесла к губам тупой конец стилуса и, по всей вероятности, вот-вот сотрет им только что написанное. Скорее всего, любовное послание. Но, строго говоря, технология использования и стилуса, и глиняных табличек мало чем отличается от письма заостренной палочкой на песке. Вот когда сложилось великое триединство «перо — чернила — бумага», тогда и началась эпоха письменных принадлежностей. И в этой области первенство у тех, у кого оно и во многих других: у китайцев и древних египтян.

С китайцами все более-менее понятно: изобретение бумаги в I веке нашей эры (по некоторым данным — на триста лет раньше) позволило использовать для письма те кисточки, которыми прежде писали на шелке тушью. Египтяне, за три тысячи лет до нашей эры, начали использовать для письма тростниковые палочки с расщепленным кончиком, лист папируса и, строго говоря, тоже тушь, то есть смесь сажи с растительным маслом. Впрочем, тростниковые ручки использовались низшим рангом писцов. Для фараонов писали уже такими ручками, которые не требовалось постоянно окунать в чернила. Эти древнеегипетские ручки представляли собой полые свинцовые или бронзовые трубочки с заостренным концом. В трубочку вставлялась тростинка, наполненная чернилами, которые, просачиваясь по волокнам стебля, накапливались на заостренном конце трубочки.

Триединство в дальнейшем развивалось только за счет совершенствования своих составных частей. Прорывов приходилось ждать веками. Тысячелетиями! Например, первые «вставочки», то есть тонкие металлические трубочки, куда вставлялись бронзовые перья, появились в III веке до нашей эры в Греции и оттуда были привезены в Рим. И дожили «вставочки», изрядно изменившись — в 1803 году был получен патент на стальные перья, — до второй половины XX века. Таким образом, советские школьники, которых мучили на уроках чистописания, совграждане, отправлявшие телеграммы и макавшие перьевые ручки в чернильницы почтовых отделений, мало чем отличались от вольноотпущенников Древнего Рима, составлявших касту писцов.

Другое дело, что совшкольники и совграждане использовали игравшие всеми цветами радуги «фиолетовые» чернила, а вольноотпущенники Рима, особенно те, кто выводил древнеримскими «вставочками» важные императорские документы, — красные чернила из пурпура и киновари, так называемые «консульские». Любопытно, что подобное разделение «плебсу — фиолетовое, патрициям — красное» сохранилось и в обществе развитого социализма: некоторые советские партфункционеры свои резолюции выводили тоже чернилами красными.

Пурпурные чернила, ровно как и чернила с использованием серебра или золота, например те, которыми на окрашенном пурпуром пергаменте переписана знаменитая Серебряная Библия, ныне хранящаяся в библиотеке университета Упсалы, были несомненной редкостью. Чернила изготовляли из того, что было под рукой. В каждой стране были свои чернильные рецепты, и Россия не была исключением. Наиболее древний русский рецепт — сажа (лучшую получали при сжигании виноградных косточек, бывших, к сожалению, в дефиците в Древней Руси) с вишневым клеем, разведенная в холодной воде. Позже чернила стали изготавливать с добавлением коры дуба, кусков железа, кипятить, настаивать, процеживать. Прообраз современных чернил получили тогда, когда в середине XIX века смогли синтезировать гематоксилин, вещество, содержащееся в коре сандалового дерева.

…Почти тысячу лет, со времени раннего Средневековья и до конца XVIII века, главным пишущим инструментом были специально обрезанные и заточенные гусиные перья. Гусиные перья оказались удобнее в руке, чем тростниковые ручки, значительно дешевле, чем римские и древнеегипетские «вставочки», и дольше служили. Да и грызть гусиное перо было несравненно приятнее. Очевидным неудобством гусиных перьев было то, что подготовить его для удобного письма не так-то просто. Классический способ подразумевал, что обязательно весной у здорового, сильного молодого гуся вырывали одно из пяти внешних перьев. Непременно — из левого крыла, так как если правша, которых большинство, будет писать правокрыльным пером, то при письме написанное будет загораживаться. Потом перо обжигали в горячем песке, потом острили кончик уже упомянутым перочинным ножом. Несмотря на отнюдь не поголовную грамотность, тем более — на то, что число тогдашних «творческих интеллигентов» и «работников интеллектуального труда» было относительно невелико, перьев требовалось очень и очень много. В некоторых источниках есть данные, будто в XVIII веке из России в Англию отправлялось по нескольку миллионов перьев в год. Иными словами, без пера от русского гуся ни Лоренс Стерн, ни Джонатан Свифт, ни даже Генри Филдинг, не говоря уже про премьера Питта и лорда Веллингтона, шагу — пардон! — строки не могли вывести…

Гусиная часть истории письменных принадлежностей закончилась с возвращением «вставочек» и с изобретением стального сменного пера. Центром производства таких перьев стал английский Бирмингем, причем первые перья продавались по цене в пять шиллингов, что в конце XVIII века было очень дорого. Но тем не менее пионеры промышленного производства стальных перьев Джон Митчелл и Джеймс Перри, придумавшие, как сделать за счет просечки отверстия в центре пера между кончиком и крыльями стальные перья более упругими, не жаловались на отсутствие заказов.

Простая, не менявшаяся на протяжении десятилетий конструкция перьев компенсировалась разнообразием непосредственно ручек, «вставочек». Деревянные, с кусочком жестяной трубочки, которыми писали школьники, элегантные из новых материалов, «вставочки» из каучука, из слоновой кости, золотые, серебряные, повторяющие форму гусиных перьев. Правда, были и попытки сделать так, чтобы перо не надо было часто окунать в чернила. Для этого в перьях делали специальные ложбинки, углубления, перья двойные. Другие мастера направили свои усилия на создание письменных приборов, в которые, помимо непосредственно «вставочек», входили подставки для них, чернильницы, с крышками или без, обязательно — пресс-папье.

Изобретение в 1883 году Льюисом Уотерманом перьевой авторучки не положило конец эпохе «вставочек», но чувствовалось — это только начало, еще не одно изобретение потрясет пишущий мир. Перьевые авторучки не только изменили процесс письма. Они стали символом успеха, солидности, значимости. Любопытный эпизод приводит в своих воспоминаниях Николай Смирнов-Сокольский: «Зная неравнодушие Маяковского ко всякого рода автоматическим ручкам, я выдернул из кармана великолепное перо, подаренное мне ко дню рождения Демьяном Бедным, с выгравированной надписью: „Смирнову-Сокольскому — от Демьяна“. Маяковский впился в ручку и, явно завидуя, стал внимательно изучать ее механизм. В то время перья эти были большой редкостью.

— Не завидуйте, Владимир Владимирович, со временем и вам такую же надпишут!

Последовали ядовитая пауза и ответ Маяковского.

— А мне кто ж надпишет-то? Шекспир умер!»

…Те, кого в первых классах школы мучили на уроках чистописания, кто обязательно носил в портфеле чернильницу-«непроливайку», еще далеко не старые люди. Если они вспомнят свою молодость, если попытаются разложить все по полочкам и во всем разобраться, то вряд ли смогут найти ответ на вопрос: чем руководствовались учителя, методисты, работники Министерства образования СССР, когда заставляли ни в чем не виноватых детей так страдать? Кому были нужны потуги по превращению детей XX века в «крапивное семя», у которого четкость почерка и правильное использование нажима было непременным условием получения нового чина? Нет ответа, нет. Просто садизм? Желание приучить к дисциплине? А если вспомнить чудовищного качества бумагу из школьных тетрадей, жуткие промокашки, то станет понятнее стремление поскорее вырасти и начать писать авторучками или ручками шариковыми. Но нет — сначала только «вставочки». Авторучки только после четвертого класса, да и то — исключительно синие чернила под маркой «Радуга»…

И тут до нас наконец-то докатилось изобретение Джона Дауда, предложившего аж в 1888 году «авторучку с вращающимся наконечником». Изобретение было, конечно, революционным, но революции не произошло: дело было в чернилах, или оставлявших кляксы, или подтекавших, или застывавших. Дауд смог сделать ручку, которая хорошо писала лишь при 21 градусе по Цельсию.

Изобретение Дауда могло «лечь на полку», пока за его совершенствование не взялись выходцы из Австро-Венгрии братья Ладислав и Георг Биро, журналист и химик. В середине 30-х годов XX века братья отдыхали на одном из курортов Адриатического моря и познакомились с пожилым господином, которому показали свою шариковую ручку. Господин, оказавшийся президентом Аргентины, генералом Агустином Педро Хусто Ролоном, пришел в восторг, и братья оказались в Аргентине, где продолжили свои опыты. Первый промышленный образец появился в 1943 году. Несмотря на трудности — например, писать надо было, держа ручку строго вертикально, — братья не останавливались на достигнутом и добились исправления недостатков, а пилоты стратегической авиации США, обнаружившие, что аргентинскими ручками удобнее всего делать записи в бортовом журнале, обеспечили устойчивые заказы. После войны выяснилось, что то, что хорошо для пилотов, не годится для простых смертных. Над шариковыми ручками вновь сгустились тучи: потребителей раздражало то, что после долгого неиспользования ручка отказывалась писать, то, что она могла вдруг исторгнуть из себя пасту и испортить как документы, так и одежду. Все продолжалось до тех пор, пока братья не продали право на изобретение Марселю Бишу, более известному как барон Бик. Барон посвятил шариковой ручке почти семь лет и в 1952 году выпустил на рынок то, без чего современный мир немыслим: дешевую шестигранную одноразовую ручку с удобным колпачком.

…За шариковую ручку в начале 60-х годов прошлого века могли вызвать родителей, могли ее сломать перед классом, обвинив в измене Родине, если ручка была «биковская» или — чур меня, чур! — фирмы «Паркер». Но не только подрастающее поколение страдало. Заполнять документы, расписываться на них шариковой ручкой было запрещено. Подпись считалась недействительной.

Хотя в некоторой степени запрет можно было объяснить тем, что первоначально качество отечественных шариковых ручек было настолько низким, что практически сразу шарик начинал «болтаться» внутри металлической канюльки на кончике стержня и во все стороны лезла резко пахнущая, вязкая, плохо смываемая паста. Запасные стержни были дефицитом. Существовали специальные мастерские, где в опустевший стерженек мрачный человек в синем халате закачивал пасту. Одна из таких мастерских в Москве располагалась в непосредственной близости от Дома журналистов, на Суворовском бульваре, там, где сейчас антикварный магазин.

Запущенное производство отечественных шариковых ручек чуть было не свернули. Мастерские по заправке — остались: надо же было как-то заправлять привезенные западные ручки, в том числе — одноразовые. В той же мастерской у Домжура человек в синем халате мог за пятьдесят копеек разъять казавшееся неразъемным соединение, вынуть стержень, заправить его, вставить на место, заделать все так, что ручка была хоть куда.

…Когда осенью 1965 года завод «Союз» выпустил первую партию более-менее качественных советских шариковых ручек, многие наивные люди подумали: могут же, когда хотят! Однако сами стержни делались на приобретенном за валюту швейцарском оборудовании. На нем сделать совсем уж плохо не получалось, зато быстро ломалась тонкая пластмасса корпусов, да и цена была крайне высокой — почти два рубля. Для сравнения — великолепного качества китайские чернильные авторучки с закрытым золотым пером стоили около семи рублей.

Распространение шариковых ручек привело к тому, что наконец-то исчезли «вставочки» да «непроливайки», что больше не стали учить «чистописанию». Но вот писать выпускные работы в советской школе, районные контрольные, сочинение на приемных экзаменах в институт можно было только ручкой перьевой, непременно — синими чернилами. Но что-то стронулось в королевстве датском. Кто-то, наверное, подумал, что важнее «как?», а не «чем?», дал соответствующую отмашку, и пошло-поехало.

После шариковой ручки в мире пишущих принадлежностей были лишь два заслуживающих внимания изобретения: фломастеры и роллеры. Они же — так называемые «гелевые» ручки, в принципе почти шариковые, только с использованием современных материалов и технологий.

Можно ли сказать, что шариковая ручка стала вершиной великого триединства? Ну, если человек не помнит или никогда не испытывал, как это — писать хорошим пером, хорошими чернилами по хорошей бумаге — особенно при условии, что есть что написать, — то можно…

Примеры предложений со словом «очинить»

Пожалуйста-препожалуйста? – закончила она с невинной улыбкой, словно просила очинить ей перо.

Екатерина Коути, Длинная серебряная ложка. Приключения британцев в Трансильвании

Он дважды останавливался, чтобы очинить палочку из тростника, которой писал.

Морис де Валеф, Казнь египетская

В-третьих, очинил перья и залил в скляницу чернила.

Татьяна Беспалова, Последний бой Пересвета

И он раскрыл толстенную книгу и очинил карандаш.

Антуан де Сент-Экзюпери, Маленький принц. Цитадель (сборник)

С помощью ножа, которым я отрезал мясо от конской туши, я очинил воронье перо, а небольшое количество пороха, смешанного с растопленным снегом, и помещённое в углубление моей ладони, служили мне чернилами и чернильницей.

Эжен Лабом, От триумфа до разгрома. Русская кампания 1812-го года

Сделал ножом несколько продольных надрезов у головки, как будто карандаш очинить собрался, но не до конца.

Александр Жданов, Осенние беседы с мухомором

Потом зажгла свечу, достала из ящика новую толстую тетрадь в кожаной обложке с тиснёным узором, тщательно очинила перо, обмакнула в чернила, вывела на середине первой страницы слово «Дневник», поставила в начале следующей дату и надолго задумалась.

Александра Искварина, Пепел Аар’Дайна. Часть I: Нити

Он очинил несколько карандашей и достал свежие листы из другой пачки, и бумага (тоже по счастью) оказалась дорогой, но не веленевой, а чуть шероховатой: карандаш как будто принялся расшаркиваться торопливо, как будто нашёптывал что-то, точно слуга или советник…

Валерий Хазин, Прямой эфир

И станет тонок; его очинили изгибы чужого ума, а наш ум этой тонкостью не хочет пользоваться?

Сергей Волконский, Разговоры (сборник)

Всё это было действием солнечного луча, блеснувшего ровно настолько, чтобы дать возможность стряпчему очинить своё перо.

Вальтер Скотт, Уэверли, или Шестьдесят лет назад

И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник.

Чехов А. П., Человек в футляре

Я взял лист бумаги, очинил перо [Очинил перо.

Тургенев И. С., Часы

Чичиков тут же занялся и, очинив перо, начал писать.

Гоголь Н. В., Мёртвые души

Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая сторона.

Гоголь Н. В., Вечера на хуторе близ Диканьки

Я очинил карандаш, довольный, что она не сердится. Биче недоверчиво пошатала его острый конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор и лестницу.

Грин Александр, Бегущая по волнам

— Что ж вы не пишете? — тихо спросил Алексеев. — Я бы вам перышко очинил.

Гончаров И. А., Обломов

Прибавьте к этому пламенное воображение и кипучую кровь, весь этот человеческий волканизм, с одной стороны, с другой — примешайте вкрадчивую любезность, ум, страсть в каждом движении и звуке голоса — и рецепт любви готов. Маленький доктор, в блондиновом паричке и с двумя крылышками за плечами, попав раз к таким пациентам, то и дело посещает их и каждый раз, очинивши исправно свое перо, пишет на сигнатурке: repetatur [Повторить (лат.).] прибавить того, усилить сего.

Лажечников И. И., Ледяной дом

— Очините, да и Бог с вами, подите куда-нибудь! — сказал Обломов. — Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете.

Гончаров И. А., Обломов

Что значит слово «очинить» в словаре?

См. чинить2

(Толковый словарь Ожегова)

Все значения слова «очинить»

Смотрите также

• Каким бывает «очинить»?
• Морфемный разбор слова «очинить»
• Фонетический разбор слова «очинить»
• Синониму к слову «очинить»
• Ассоциации к слову «очинить»
• Сочетаемость слова «очинить»