Когда вместо желанного предрешенного почти приказанного сына текст егэ

Марина Ивановна Цветаева
Одна – здесь – жизнь

Мать и музыка

Мать и музыка

Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере будет музыкантша». Когда же моим первым, явно бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила: «Я так и знала» – и тут же принялась учить меня музыке, без конца напевая мне эту самую гамму: «До, Муся, до, а это – ре, до – ре…» Это до – ре вскоре обернулось у меня огромной, в половину всей меня, книгой – «книгой», как я говорила, пока что только ее «кинги», крышкой, но с такой силы и жути прорезающимся из этой лиловизны золотом, что у меня до сих пор в каком-то определенном уединенном ундинном месте сердца – жар и жуть, точно это мрачное золото, растопившись, осело на самое сердечное дно и оттуда, при малейшем прикосновении, встает и меня всю заливает по край глаз, выжигая – слезы. Это до – ре (Дорэ), а ре – ми – Реми, мальчик Реми из «Sans Famille»[1]1

  «Без семьи» (фр.).

[Закрыть]

, счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estopie[2]2

  Искалеченный (фр.).

[Закрыть]

, с точно спиленной ногой: pied) калека Рёге Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, единственной его обезьяне – Жоли Кёр, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за пазухой от чахотки. Это ре – ми. Взятые же отдельно: до – явно белое, пустое, до всего, ре – голубое, ми – желтое (может быть – midi[3]3

  Полдень (фр.).

[Закрыть]

?), фа – коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре – голубое – река?) – и так далее, и все эти «далее» – есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои на них резоны.

Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – ни при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от самосомнения, со всякого, в искусстве, самолюбия – раз слух от Бога. «Твое – только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить», – говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. И если я этого своего слуха не загубила, не только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как старалась!), я этим опять-таки обязана матери. Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали, разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно – заклясть. И чем темнее слова заклятия – тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…»

С роялем – до-ре-ми – клавишным – я тоже сошлась сразу. У меня оказалась на удивительность растяжимая рука. «Пять лет, а уже почти берет октаву, чу-уточку дотянуться! – говорила мать, голосом вытягивая недостающее расстояние и, чтобы я не возомнила: – Впрочем, у нее и ноги такие!» – вызывая у меня этими «ногами» смутный и острый соблазн когда-нибудь и ногой попытаться взять октаву (тем более что я одна из всех детей умею расставлять на ней пальцы веером!), чего, однако, никогда не посмела не только сделать, но даже додумать, ибо «рояль – святыня», и на него ничего нельзя класть, не только ног, но и книг. Газеты же мать, с каким-то высокомерным упорством мученика, ежеутренне, ни слова не говоря отцу, неизменно и невинно туда их клавшему, с рояля снимала – сметала – и, кто знает, не из этого ли сопоставления рояльной зеркальной предельной чистоты и черноты с беспорядочным и бесцветным газетным ворохом, и не из этого ли одновременно широкого и педантического материнского жеста расправы и выросла моя ничем не вытравимая, аксиомная во мне убежденность: газеты – нечисть, и вся моя к ним ненависть, и вся мне газетного мира – месть. И если я когда-нибудь умру под забором, я по крайней мере буду знать отчего.

Кроме большой руки у меня оказался еще «полный, сильный удар» и «для такой маленькой девочки удивительно-одушевленное туше». Одушевленное туше звучало как бархат и было коричневое, а так как toucher – трогать, выходило, что я рояль трогаю, как бархат: бархатом: коричневым бархатом: кошкой: patte de velours[4]4

  Бархатной лапкой (фр.).

[Закрыть]

.

Но о ногах я не кончила. Когда, два года спустя после Александра – меня, родилась заведомый Кирилл – Ася, мать, за один раз – приученная, сказала: «Ну что ж, будет вторая музыкантша». Но когда первым, уже вполне осмысленным словом этой Аси, запутавшейся в голубой сетке кровати, оказалось «ранга» (нога), мать не только огорчилась, но вознегодовала: «Нога? Значит – балерина? У меня – дочь балерина? У дедушки – внучка балерина? У нас, слава Богу, в семье никто не танцевал!» (В чем ошиблась: был один роковой, в жизни ее матери, бал и танец, с которого все и пошло: и ее музыка, и мои стихи, вся наша общая лирическая неизбывная беда. Но она этого не узнала – никогда. Узнала – я, без малого сорок лет спустя этого ее горделивого утверждения, в Русском доме Св. Женевьевы – как, расскажу в свой срок.)

Годы шли. «Нога» как будто сбывалась. Во всяком случае, Ася, очень легкая на ногу, на рояле играла ужасно – совершенно фальшиво, но, к счастью, так слабо, что уже из смежной гостиной ничего не было слышно. Боюсь теперь ошибиться, но навряд ли она, добросовестно, до предела растянув руку, брала больше, чем от до до фа. Рука (как и нога) была крохотная, удар – мимовой, а туше – мушиное. Все же вместе, когда доходило до уха, резало его, как бритвой (мочку).

– Значит, в Ивана Владимировича, – сокрушенно, но уже смирившись, говорила мать, – у него на редкость никакого слуха. Впрочем, у Асеньки как будто слух есть, и если бы можно было расслышать, что она поет, – может быть, и было бы верно? Но почему она на рояле так фальшивит?

Мать не понимала, что Ася за роялем, по малолетству, просто невыносимо скучает и только от собственного засыпания берет мимо (нот!), как слепой щенок – мимо блюдца. А может быть, сразу брала по две ноты, думая, что так скорее возьмет – все положенные? А может быть (по две), как муха, по недостатку веса не могущая нацелиться на именно эту клавишу? Так или иначе, игра была не только плачевная, но – слезная, с ручьями мелких грязных слез и нудным комариным: и – и, и – и, и – и, от которого все в доме, даже дворник, хватались за голову с безнадежным возгласом: «Ну, завела!» И именно потому, что Ася играть продолжала, мать внутри себя от ее музыкальной карьеры с каждым днем все безнадежнее отказывалась, всю свою надежду вымещая на большерукой и бесслезной мне.

– Нога, нога, – говорила она задумчиво, идя с нами, уже подросшими и тоже стрижеными, по стриженому осеннему калужскому лугу, – но что ж, в конце концов балерина тоже может быть порядочной женщиной. Я знала одну, в Сокольниках – у нее даже было шесть человек детей, и она была отличная мать, настолько образцовая, что даже дедушка однажды отпустил меня к ней на крестины… – И уже явно шутя (и мы это понимали): – Муся – знаменитой пианисткой, Ася (как бы проглатывая) – знаменитой балериной, а у меня от гордости вырастет второй подбородок. – И, вовсе уже не шутя, а с глубокой сердечной радостью и горестью: – Вот мои дочери и будут «свободные художники», то, чем я так хотела быть. (Ее отец стоял за домашнее воспитание и пребывание, и на эстраде она стояла только раз, вместе со стариком Поссартом, за год до его и своей кончины.)

…Но с нотами, сначала, совсем не пошло. Клавишу нажмешь, а ноту? Клавиша есть, здесь, вот она, черная или белая, а ноты нет, нота на линейке (на какой?). Кроме того, клавишу – слышно, а ноту – нет. Клавиша – есть, а ноты – нет. И зачем нота, когда есть клавиша? И не понимала я ничего, пока однажды, на заголовке поздравительного листа, данного мне Августой Ивановной для Glixckwunsch’а[5]5

  Поздравления (нем.).

[Закрыть]

матери, не увидела сидящих на нотной строке вместо нот – воробушков! Тогда я поняла, что ноты живут на ветках, каждая на своей, и оттуда на клавиши спрыгивают, каждая на свою. Тогда она – звучит. Некоторые же, запоздавшие (как девочка Катя из «Вечерних досугов»: поезд, маша, уходит, а опоздавшие Катя с няней – плачут…) – запоздавшие, говорю, живут над ветками, на каких-то воздушных ветках, но все-таки тоже спрыгивают (и не всегда впопад, тогда – фальшь). Когда же я перестаю играть, ноты на ветки возвращаются и так, как птицы, спят и тоже, как птицы, никогда не падают. Лет двадцать пять спустя они у меня все же упали и даже – ринулись:

 

Все ноты ринулись с листа,
Все откровенья с уст…

Но нот я, хотя вскоре и стала отлично читать с листа (лучше, чем с лица, где долго, долго читала – только лучшее!), – никогда не полюбила. Ноты мне – мешали: мешали глядеть, верней, не-глядеть на клавиши, сбивали с напева, сбивали с знанья, сбивали с тайны, как с ног сбивают, так – сбивали с рук, мешали рукам знать самим, влезали третьим, тем «вечным третьим в любви» из моей поэмы (которой по простоте – ее, или сложности – моей, никто не понял) – и я никогда так надежно не играла, как наизусть.

Но помимо всего сказанного, верного не только для меня, но для каждого начинающего, теперь вижу, что мне для нот было просто слишком рано. О, как мать торопилась, с нотами, с буквами, с «Ундинами», с «Джэн Эйрами», с «Антонами Горемыками», с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним – без всех, точно знала, что не успеет, все равно не успеет всего, все равно ничего не успеет, так вот – хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще… Чтобы было, чем помянуть! Чтобы сразу накормить – на всю жизнь! Как с первой до последней минуты давала – и даже давила! – не давая улечься, умяться (нам – успокоиться), заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание, – как в уже не вмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно? Забивая вглубь – самое ценное – для долыней сохранности от глаз, про запас, на тот крайний случай, когда уже «все продано», и за последним – нырок в сундук, где, оказывается, еще – всё. Чтобы дно, в последнюю минуту, само подавало. (О, неистощимость материнского дна, непрестанность подачи!) Мать точно заживо похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь. Как уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость. И какое счастье, что все это было не наука, а Лирика – то, чего всегда мало, дважды – мало: как мало голодному всего в мире хлеба, и в мире мало – как радия, то, что само есть – недохват всего, сам недохват, только потому и хватающий звезды! – то, чего не может быть слишком, потому что оно – само слишком, весь излишек тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую.

Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления – подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье – что не удалось, наше – что удалось!

После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар – мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов.

Знала ли мать (обо мне – поэте)? Нет, она шла va banque, ставила на неизвестное, на себя – тайную, на себя – дальше, на несбывшегося сына Александра, который не мог всего не мочь.

Но все-таки для нот было слишком рано. Если неполные пять лет вовсе не рано для букв – я свободно читала с четырех, и много таких детей знаю, – то для нот то же неполное пятилетие бесспорно и злотворно – рано. Нотно-клавишный процесс настолько сложнее буквенно-голосового, насколько сложнее сам клавиш – собственного голоса. Образно говоря: можно не попасть с ноты на клавишу, нельзя не попасть с буквы – на голос. И совсем просто говоря: если между мной и клавиатурой вставали – ноты, то между нотой и мной – вставала клавиатура, постоянно теряемая – из-за нотного листа. Не говоря уже о простом очевидном смысле читаемого слова и вполне гадательном смысле играемого такта. Читая, перевожу на смысл, играя, перевожу на звук, который, в свою очередь, должен быть на что-то переведен, иначе – звук пуст. Но когда же мне, пятилетней, чувствовать и это чувство выражать, когда я уже опять ищу: сначала глазами, на линейке, знака, потом, в уме, соответствующей этому знаку – ноты гаммы, потом – пальцем – соответствующей этой ноте клавиши? Выходит игра с тремя неизвестными, а для пятилетнего достаточно – одного, за которым еще, всегда, другое, которое есть только ввод в большее неизвестное, которое за всяким смыслом и звуком, в огромное неизвестное – души. Или уж – надо быть Моцартом!

Но клавиши – я любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!), за черноту, такую явно, – за белизну (чуть желтизну!), такую тайно-грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница – из-под рук! – и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи – ледяные лестницы ручьев вдоль спины – и жар в глазах – тот самый жар в долине Дагестана из Андрюшиной хрестоматии.

И за то, что белые, при нажиме, явно веселые, а черные – сразу грустные, верно – грустные, настолько верно, что, если нажму, – точно себе на глаза нажму, сразу выжму из глаз – слезы.

И за самый нажим: за возможность, только нажав, сразу начать тонуть, и, пока не отпустишь, тонуть без конца, без дна, – и даже когда отпустишь!

За то, что с виду гладь, а под гладью – глубь, как в воде, как в Оке, но глаже и глубже Оки, за то, что под рукой – пропасть, за то, что эта пропасть – из-под рук, за то, что, с места не сходя, – падаешь вечно.

За вероломство этой клавишной глади, готовой раздаться при первом прикосновении – и поглотить.

За страсть – нажать, за страх – нажать: нажав, разбудить – всё. (То же самое чувствовал, в 1918 году, каждый солдат в усадьбе.)

И за то, что это – траур: материнская, в полоску блузка того конца лета, когда следом за телеграммой: «Дедушка тихо скончался» – явилась и она сама, заплаканная и все же улыбающаяся, с первым словом ко мне: «Муся, тебя дедушка очень любил».

За прохладное «ivoire», мерцающее «Elfenbein»[6]6

  Слоновая кость (фр.), (нем.).

[Закрыть]

, баснословное «слоновая кость» (как слона и эльфа – совместить?).

(И – детское открытие: ведь если неожиданно забыть, что это – рояль, это просто – зубы, огромные зубы в огромном холодном рту – до ушей. И это рояль – зубоскал, а вовсе не Андрюшин репетитор Александр Павлович Гуляев, которого так зовет мать за вечное хохотание. И зубоскал совсем не веселая, а страшная вещь.)

За «клавиатуру» – слово такое мощное, что ныне могу его сравнить только с вполне раскрытым крылом орла, а тогда не сравнивала ни с чем.

За «хроматическую гамму» – слово, звучавшее водопадом горного хрусталя, за хроматическую гамму, которую я настолько лучше понимала, чем грамматическое – что бы ни было, которого и сейчас не понимаю, с которого-то и перестаю понимать. За хроматическую, которую я сразу предпочла простой: тупой: сытой: какой-то нянькиной и Ванькиной. За хроматическую, которая тут же, никуда не уходя, ни вправо ни влево, а только вверх, настолько длиннее и волшебнее простой, насколько длиннее и волшебнее наша тарусская «большая дорога», где можно пропасть за каждым деревом – Тверского бульвара от памятника Пушкина – до памятника Пушкина.

За то, что – это я сейчас говорю – Хроматика есть целый душевный строй, и этот строй – мой. За то, что Хроматика – самое обратное, что есть грамматике, – Романтика. И Драматика.

Эта Хроматика так и осталась у меня в спине.

Больше скажу: хроматическая гамма есть мой спинной хребет, живая лестница, по которой все имеющее во мне разыграться – разыгрывается. И когда играют – по моим позвонкам играют.

…За слово – клавиш.

За тело – клавиш.

За дело – клавиш.

И слово любила «бемоль», такое лиловое и прохладное и немножко граненое, как Валериины флаконы, и рифмовавшее во мне с желтофиоль, никогда не виденным материнским могильным цветком, с первой страницы «Истории маленькой девочки». И «диез», такое прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале. Labemol же было для меня пределом лиловизны: лиловее тарусских ирисов, лиловее страховской тучи, лиловее сегюровской «Foret des Lilas»[7]7

  «Сиреневой рощи» (фр.).

[Закрыть]

.

Бемоль же, начертанный, мне всегда казался тайный знак: точно мать, при гостях, подымет бровь и тут же опустит, этим загоняя что-то мое в самую глубину. Спуском брови над знаком глаза.

Бэкар же был просто – пуст: знак, что не в счет, олицетворенное как не бывало, и он сам был не в счет, и его самого не было, и я к нему относилась снисходительно, как к пустому дураку. Кроме того, он был женат на Бэккере.

Вначале еще смущали верх и низ, верх, который я неизменно ощущала басами, левым, – а низ – дискантом, тонизной, правым концом клавиатуры, беззвучным уже дребезгом, концом звука и началом лака. (Наверху – горы и гром, внизу – букашки, мухи, например, бубенчики, одуванчики, комары, пискари – такое…) Теперь вижу, что была права, ибо читаем мы слева направо, то есть с начала к концу, а начало никак не может быть низом, который сам по себе есть схождение на нет. (Тонкий звук сходит на нет, а глухой, басовый – ins All[8]8

  В бесконечность (нем.).

[Закрыть]

. В рояльный лак. В гулы.) Клавишно-вокальное определение верха и низа соответствовало бы европейскому письму.

Но больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила – скрипичный ключ. Слово — такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей (почему скрипичный, когда – рояль?) внедрявшееся, как ключом отмыкавшее весь запретный скрипичный мир, в котором, из полной его темноты, уже занывало имя Паганини и горным хрусталем сверкало и грохотало имя Сарразаты, мир – я это уже знала! – где за игру продают черту – душу! – слово, сразу делавшее меня почти скрипачом. И еще другой ключ: Born, ключ Oheim Kiihlborn[9]9

  Born – ключ, Oheim – дядюшка, kühlborn – холодный ключ (нем.).

[Закрыть]

: Дядя Струй, из жемчужной струи разрастающийся в смертоносный поток… И еще ключ – другой:

 

…холодный ключ забвенья,
Он лучше всех жар сердца утолит! —

из Андрюшиной хрестоматии, с двумя неизвестными: «забвенье» и «утолит», и двумя известными: «жар» и «сердце», которые есть – одно.

Слово и вид – лебединый, вид, который я так любовно воспроизводила на нотной бумаге, с чувством, что сажаю лебедя на телеграфные провода.

Басовый же мне ничего не говорил: ни вид, ни звук, и я его втайне презирала. Во-первых – ухо, простое грубое ухо с двумя дырками, но проткнутыми – о глупость! не в нем, а рядом – и двумя вместо одной, точно можно в одном ухе носить две серьги и точно вообще бывает одно ухо. (Ушной вопрос меня очень интересовал, ибо мать, у которой уши были проткнуты и серьги – висели, называла это варварством, а ее подчерица, институтка Валерия, которая считала это красотой, никак не могла этого проткнутая добиться: то запухали, то зарастали – так и ходила злая, с шелковинкой.) Слово же «басовый» – просто барабан, бас: Шаляпин. А одна полоумная поклонница (у нее пол-ума, и она все время кланяется!) ставит в двенадцать часов ночи своего трехлетнего Сашу на стол и заставляет его петь, «как Шаляпин». И от этого у него круги под глазами и он совершенно не растет. Нет, Бог с басовым! И уже для собственного удовольствия, долбя коленями стул, локтями – стол, ряд чудесных скрипичных, один другого внизу – полнее, вверху – стройнее, – целая вереница скрипичных лебедей!

Но это было письменное, писёцкое, писательское рвение. Музыкального рвения – и пора об этом сказать – у меня не было. Виной, верней, причиной было излишнее усердие моей матери, требовавшей с меня не в меру моих сил и способностей, а всей сверхмерности и безвозрастности настоящего рожденного призвания. С меня требовавшей – себя! С меня, уже писателя – меня, никогда не музыканта. «Отсидишь свои два часа – и рада! Меня, когда мне было четыре года, от рояля не могли оттащить! “Noch ein wenig!”[10]10

  Еще немножко! (нем.)

[Закрыть]

Хотя бы ты раз, раз у меня этого попросила!» Не попросила – никогда. Была честна, и никакая ее заведомая радость и похвала не могли меня заставить попросить того, что само не просилось с губ. (Мать меня музыкой – замучила.) Но и в игре была честна, играла без обману два своих положенных утренних часа, два вечерних (до музыкальной школы, то есть до шести лет!), и даже не часто оглядываясь на спасительный круг часов (которых я, впрочем, лет до десяти совершенно не понимала – с тем же успехом могла бы оглядываться на «Смерть Цезаря» над нотной этажеркой), но как их глубокому зову – радуясь! Играла без матери так же, как при матери, играла, несмотря на соблазны враждовавшей с матерью немки и сердобольной няньки («совсем дитя замучили!») и даже дворника, топившего печку в зале: «Пойди-ка, Мусенька, пробегись!» – и даже, иногда, самого отца, появлявшегося из кабинета, и, не без робости: «А как будто два часа уже прошли? Я тебя точно уж полных три слышу…» Бедный папа! В том-то и дело, что не слышал, ни нас, ни наших гамм, ганонов и галопов, ни материнских ручьев, ни Валерииных (пела) рулад. До того не слышал, что даже дверь из кабинета не закрывал! Ведь, когда не играла я – играла Ася, когда не играла Ася – подбирала Валерия, и, покрывая и заливая всех нас, – мать – целый день и почти что целую ночь! А знал он только всего один мотив – из «Аиды» – наследие первой жены, певчей и рано умолкшей птицы. «Даже „Боже, царя храни” не умеешь спеть!» – мать ему, с шутливой укоризной. «Как не могу? Могу! (и, с полной готовностью) Бо-о-же!» Но до «царя» не доходило никогда, ибо мать, с вовсе уже не шутливо – а с истинно-страдальчески-искаженным лицом, тут же прижимала к ушам руки, и отец переставал. Голос у него был сильный.

Позже, после ее смерти, он часто – Асе: «Что ты, Асенька, как будто фальшивишь?» – для очистки совести – заменяя мать.

Нет, несмотря ни на какие соблазны, соболезнования и зовы – играла. Играла твердокаменно.

Жара. Синева. Мушиная музыка и мука. Рояль у самого окна, точно безнадежно пытаясь в него всем своим слоновым неповоротом – выйти, и в самое окно, уже наполовину в него войдя, как живой человек – жасмин. Пот льет, пальцы красные – играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажимом и, главное, всем своим отвращением к игре. Смотрю на кисть, которую в детстве матери нужно было держать на одной линии (напряжения!) с локтем и первым пальцевым суставом и так неподвижно, чтобы не расплескать поставленной на нее (оцените коварство!) севрской чашки с кипящим кофе или не скатить серебряного рубля, а ныне, в моем – держать в непрерывном движении свободы, в чередовании поклона и заброса, чтобы играющая рука, в совокупности локтя, кисти и концов пальцев, давала пьющего лебедя, и на обороте которой (кисти) голубые жилы, у меня, если нажать, дают явную букву Н – того Николая, за которого, по толкованию немки, я через двенадцать лет выйду замуж, – по француженке же: Henri. Все на воле: Андрюша с папой пошли купаться, мама с Асей «на пеньки», Валерия в Тарусу на почту, только кухарка одна стучит котлетным ножом – и я – по клавишам. Или, осень: Андрюша строгает палку, Ася, высунув язык, рисует дома, мама читает «Eckerhardt», Валерия пишет письмо Вере Муромцевой, я одна – «играю». (Зачем??)

– Нет, ты не любишь музыку! – сердилась мать (именно сердцем – сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. – Нет, ты музыку – не любишь!

Нет – любила. Музыку – любила. Я только не любила – свою. Для ребенка будущего нет, есть только сейчас (которое для него – всегда). А сейчас были гаммы, и ганоны, и ничтожные, оскорблявшие меня своей малюточностью «пьески». И моя будущая виртуозность была для меня совершенно тем мужем Николаем или Henri. Хорошо ей было, ей, которая на рояле могла все, ей, на клавиатуру сходившей, как лебедь на воду, ей, на моей памяти в три урока научившейся на гитаре и игравшей на ней концертные вещи, ей, с нотного листа читавшей, как я с книжного, хорошо ей было «любить музыку». В ней две музыкальных крови, отцовская и материнская, слились в одну, эти две-то ее всю и дали! И она не учитывала, что собственной, певучей, лирической, одностихийной, она сама же противопоставила во мне браком – другую, филологическую и явно континентальную, с ее кровью, – неслиянную – и неслившуюся.

Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась не ins Leben, a in die Musik hinein[11]11

  Не в жизнь, а в музыку (нем.).

[Закрыть]

. Все лучшее, что можно было слышать, я отродясь слышала (будущее включая!). Каково же было, после невыносимого волшебства тех ежевечерних ручьев (тех самых ундинных, лесноцаревых, «жемчужны струи»), слышать свое честное, унылое, из кожи вон лезущее, под собственный счет и щелк метронома «игранье»? И как я могла не чувствовать к нему отвращенья? Рожденный музыкант бы переборол. Но я не родилась музыкантом. (Помню, кстати, что одна из ее самых любимых русских книг была «Слепой музыкант», которым она меня постоянно попрекала, как и трехлетним Моцартом, и четырехлетней собой, а позже – Мусей Потаповой, которая меня обскакивала, и кем еще не, и кем только не!..)

Щелк метронома. Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и не слышать метронома. Как это музыкальные уши его переносят? (Или музыкальные уши другое, чем музыкальные души?) Метроном я, до четырех лет, даже любила, почти так же, как часы с кукушкой, и за то же: за то, что в нем тоже кто-то живет, причем кто – неизвестно, потому что я его, в доме, обновила. Это был дом, в котором я сама хотела жить. (Дети всегда хотят в чем-нибудь немыслимом жить – так мой сын, шести лет, мечтал жить в уличном фонаре: светло, тепло, высоко, все видно. «А если в твой дом бросят камнем?» – «Тогда я в них буду бросаться огнем!») Но как только я под его методический щелк подпала, я его стала ненавидеть и бояться до сердцебиения, до обмирания, до похолодания, как и сейчас боюсь по ночам будильника, всякого равномерного, в ночи, звука. Точно по мою душу идет этот звук! Кто-то стоит над твоей душой, и тебя торопит, и тебя удерживает, не дает тебе ни дохнуть, ни глотнуть, и так же будет тебя торопить и удерживать, когда ты уйдешь, – один в пустой зале, над пустым табуретом, над закрытой рояльной крышкой, – потому что его забыли закрыть – и доколе не выйдет завод. Неживой – живого, тот, которого нет, – того, который есть. А вдруг завод – никогда не выйдет, а вдруг я с табурета – никогда не встану, никогда не выйду из-под тик – так, тик – так… Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душою, которая может умереть, – бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был – гроб, и жила в нем – смерть. За ужасом звука я даже забывала ужас вида: стальная палка, вылезающая, как палец, и с маниакальной тупостью качающаяся за живой спиной. Это была моя первая встреча с техникой и предрешившая все остальные, техника во всей ее свежести, ее стальной букет, ее первый, мне, стальной бутон. О, я никогда не отставала от метронома!

Он меня держал – не только в такте, но физически приковывал к табурету. Открытый метроном был лучшей гарантией, что я не оглянусь на часы. Но мать, к счастью, иногда забывала, и никакая моя – ее! – протестантская честность не могла заставить меня напоминанием обречь себя на эту муку. Если я когда-нибудь кого-нибудь хотела убить – так метроном. И не перестал еще идти из глаз моих тот взгляд сладострастной мести, которым я, отыграв и с самым непринужденным видом проходя мимо этажерки, его, через все высокомерие плеча, дарила: «Я – иду, а ты – стоишь!»

Но мимо этажерки я не только проходила, я у нее подолгу стояла. Этажерка была та же библиотека, но – немая, – точно я вдруг ослепла или одурела. Или та же стена отцовских латинских, материнских английских книг, именно стена – непроницаемая: читаю буквы и не понимаю. Настолько ума у меня было, чтобы сознавать, что здесь, в этих коричневых, вожделенно-толстенных и громадных тетрадочных томах – все «жемчужны струи» и моря материнской игры. Но не слышу – глухо! Видит око – да зуб неймет! Тогда, отказавшись, начинаю читать слова: Opus – Moll – Rubinstein – Нувеллист…

Нотная этажерка делилась на «мамино» и «Лёрино». Мамино: Бетховен, Шуман, опусы, Dur’bi, Moll’и, Сонаты, Симфонии, Allegro non troppo, и Лёрино – Нувеллист. Нувеллист + Романсы (через французское ап). И я, конечно, предпочитала «ансы». Во-первых, в них вдвое больше слов, чем нот (на одну нотную строчку – две буквенные), во-вторых, я всю Лёрину библиотеку могу прочесть подстрочно, минуя ноты. (Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали, а редкие – хвалили (и те и другие за «современность»), и я ничего не умела сказать, кроме: «так нужно», – я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты в сплошных законных тире – и почувствовала себя омытой: всей Музыкой от всякой «современности»: омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной – как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся – родным, в праве на жизнь, наконец! Но, может быть, прав и Бальмонт, укоризненно-восхищенно говоря мне: «Ты требуешь от стихов того, что может дать – только музыка!») Романсы были те же книги, только с нотами. Под видом нот – книги. Только жаль, что такие короткие. Распахнешь – и конец.

Вот Дивный Терем, с нарисованной зеленой вроде-дачей на ходулях и таинственной, колышками, вкось, надписью: «Посвящается Ее Высочеству Великой Княжне (не помню какой) ко дню возвращения (а может быть, и отбытия) Ее Августейшего Жениха, Принца (забыла – какого)». «Дивный терем стоит – И хором много в нем…» Помню ожигавший и заливавший меня ликованием возглас: «Он вернется, жених!» – точно все спасение мира было в том, чтобы жених – вернулся, обещание, от музыки становившееся обетованием, звучавшее совсем как: «Благословен грядый во имя Господне!» – и, одновременно заливавшее меня тоскою, – так, точно не вернется жених. Этот магический удар по мне Дивного Терема – те же острые верхи тоски! – я потом узнала в Нибелунгах и, целую жизнь спустя, в бессмертном эпосе Зигрид Ундсет. Это была моя первая встреча с Скандинавским Севером. «Жених» же мне почему-то представлялся летящим на ковре-самолете или просто Змеем Горынычем, во всяком случае чем-то воздушным, с неба падающим на ту самую гору. И – как продолжение этой горы – в другом уже романсе: «Милые го-оры, мы возврати-имся…» Что это значило? И кто сочинил эти страшные слова, кроме которых ничего не помню, да, кажется, ничего и не было. Кто (да еще мы, во множественном!) утешает горы, что – возвратится? Может быть, те самые Ее Высочество с Змеем Горынычем, улетающие со своей горы – царствовать? Во всяком случае, для романса – слова странные, и, как Святополк-Мирский говорил, «теряюсь в догадках». Достоверно одно: страсть моя к горам и тоска на ровном месте, дикие для средне-россиянки, – оттуда. Горы во мне начались с тоски по ним и даже с тоски – их – по мне: ведь я же им в утешение пела, что «возвратимся»!

Марина Цветаева

Мать и музыка

Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». Когда же моим первым, явно-бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила: «Я так и знала», – и тут же принялась учить меня музыке, без конца напевая мне эту самую гамму: «До, Муся, до, а это – ре, до – ре…» Это до – ре вскоре обернулось у меня огромной, в половину всей меня, книгой – «кингой», как я говорила, пока что только ее «кинги», крышкой, но с такой силы и жути прорезающимся из этой лиловизны золотом, что у меня до сих пор в каком-то определенном уединенном ундинном месте сердца – жар и жуть, точно это мрачное золото, растопившись, осело на самое сердечное дно и оттуда, при малейшем прикосновении, встает и меня всю заливает по край глаз, выжигая – слезы. Это до – ре (Дорэ), а ре – ми – Реми, мальчик Реми из «Sans Famille»[1], счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estopié[2], с точно спиленной ногой: pied) калека Pére Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, единственной его обезьяне – Жоли Кёр, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за пазухой от чахотки. Это ре-ми. Взятые же отдельно: до – явно белое, пустое, до всего, ре – голубое, ми – желтое (может быть – midi?)[3], фа – коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре – голубое – река?) – и так далее, и все эти «далее» – есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои, на них, резоны.

Марина Цветаева
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА

МАТЬ И МУЗЫКА

Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». Когда же моим первым, явно-бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила: «Я так и знала», — и тут же принялась учить меня музыке, без конца напевая мне эту самую гамму: «До, Муся, до, а это — ре, до — ре…» Это до — ре вскоре обернулось у меня огромной, в половину всей меня, книгой — «кингой», как я говорила, пока что только ее «кинги», крышкой, но с такой силы и жути прорезающимся из этой лиловизны золотом, что у меня до сих пор в каком-то определенном уединенном ундинном месте сердца — жар и жуть, точно это мрачное золото, растопившись, осело на самое сердечное дно и оттуда, при малейшем прикосновении, встает и меня всю заливает по край глаз, выжигая — слезы. Это до — ре (Дорэ), а ре — ми — Реми, мальчик Реми из «Sans Famille»,^[1] счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estopié,^[2] с точно спиленной ногой: pied) калека Père Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, единственной его обезьяне — Жоли Кёр, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за пазухой от чахотки. Это ре-ми. Взятые же отдельно: до — явно белое, пустое, до всего, ре — голубое, ми — желтое (может быть — midi?),^[3] фа — коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре — голубое — река?) — и так далее, и все эти «далее» — есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои, на них резоны.

Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чем. Слух — от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я — ни при чем, что слух — от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, со всякого, в искусстве, самолюбия, — раз слух от Бога. «Твое — только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить», — говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. И если я этого своего слуха не загубила, не только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как старалась!), я этим опять-таки обязана матери. Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали. Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно — заклясть. И чем темнее слова заклятия — тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…»

С роялем — до-ре-ми — клавишным — я тоже сошлась сразу. У меня оказалась на удивительность растяжимая рука. «Пять лет, а уже почти берет октаву, чу-уточку дотянуться! — говорила мать, голосом вытягивая недостающее расстояние, и, чтобы я не возомнила: — Впрочем, у нее и ноги такие!» — вызывая у меня этими «ногами» смутный и острый соблазн когда-нибудь и ногой попытаться взять октаву (тем более что я одна из всех детей умею расставлять на ней пальцы веером!), чего, однако, никогда не посмела не только сделать, но даже додумать, ибо «рояль — святыня», и на него ничего нельзя класть, не только ног, но и книг. Газеты же мать, с каким-то высокомерным упорством мученика, ежеутренне, ни слова не говоря отцу, неизменно и невинно туда их клавшему, с рояля снимала — сметала — и, кто знает, не из этого ли сопоставления рояльной зеркальной предельной чистоты и черноты с беспорядочным и бесцветным газетным ворохом, и не из этого ли одновременно широкого и педантического материнского жеста расправы и выросла моя ничем не вытравимая, аксиомная во мне убежденность: газеты — нечисть, и вся моя к ним ненависть, и вся мне газетного мира — месть. И если я когда-нибудь умру под забором, я, по крайней мере, буду знать отчего.

Кроме большой руки, у меня оказался еще «полный, сильный удар» и «для такой маленькой девочки удивительно-одушевленное туше». Одушевленное туше звучало как бархат, и было коричневое, а так как toucher — трогать, выходило, что я рояль трогаю, как бархат: бархатом: коричневым бархатом: кошкой: patte de velours.^[4]

Но о ногах я не кончила. Когда, два года спустя после Александра — меня, родилась заведомый Кирилл — Ася, мать, за один раз — приученная, сказала: «Ну, что ж, будет вторая музыкантша». Но когда первым, уже вполне осмысленным словом этой Аси, запутавшейся в голубой сетке кровати, оказалось «рангà» (нога), мать не только огорчилась, но вознегодовала: «Нога? Значит — балерина? У меня — дочь балерина? У дедушки — внучка балерина? У нас, слава Богу, в семье никто не танцевал!» (В чем ошиблась: был один роковой, в жизни ее матери, бал и танец, с которого все и пошло: и ее музыка, и мои стихи, вся наша общая лирическая неизбывная беда. Но она этого не узнала — никогда. Узнала — я, без малого сорок лет спустя этого ее горделивого утверждения, в Русском Доме Св. Женевьевы — кàк, расскажу в свой срок.)

Годы шли. «Нога», как будто, сбывалась. Во всяком случае, Ася, очень легкая нà ногу, на рояле играла ужасно — совершенно фальшиво, но, к счастью, так слабо; что уже из смежной гостиной ничего не было слышно. Боюсь теперь ошибиться, но навряд ли она, добросовестно, до предела растянув руку, брала больше чем от до до фа. Рука (как и нога) была крохотная, удар — мимовой, а туше — мушиное. Все же вместе, когда доходило до уха, резало его, как бритвой (мочку).

— Значит, в Ивана Владимировича, — сокрушенно, но уже смирившись, говорила мать, — у него на редкость никакого слуха. Впрочем, у Асеньки как будто слух есть, и если бы можно было расслышать, чтò она поет, — может быть, и было бы верно? Но почему она на рояле так фальшивит?

Мать не понимала, что Ася за роялем, по малолетству, просто невыносимо скучает и только от собственного засыпания берет мимо (нот!), как слепой щенок — мимо блюдца. А может быть, сразу брала по две ноты, думая, что так скорее возьмет — все положенные? А может быть (по две), как муха, по недостатку веса не могущая нацелиться на именно эту клавишу? Так или иначе, игра была не только плачевная, но — слезная, с ручьями мелких грязных слез и нудным комариным: и — и, и — и, и — и, от которого все в доме, даже дворник, хватались за голову с безнадежным возгласом: «Ну, завела!» И именно потому, что Ася играть продолжала, мать внутри себя от ее музыкальной карьеры с каждым днем все безнадежнее отказывалась, всю

Урок-композиция «Если душа родилась крылатой» (по
творчеству М.Цветаевой)

·        
Закурдаева
Наталья Геннадьевна, Учитель

Разделы: Литература

Цели урока:

• познакомить
  с жизнью и творчеством
• поэтессы
  Марины Цветаевой,
• формировать
  умение работать с
• дополнительной
  литературой,
• воспитывать
  любовь к поэзии,
• развивать
  творческие способности.

Оборудование:

• портреты
  Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Блока;
• на
  плакате высказывания о Цветаевой;
• цветы,
• свечи,
• сборники
• стихов
  поэтов.

Форма урока: урок-композиция.

А ПО НАБЕРЕЖНОЙ ЛЕГЕНДАРНОЙ
ПРИБЛИЖАЛСЯ НЕ КАЛЕНДАРНЫЙ –
НАСТОЯЩИЙ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

УЧИТЕЛЬ:

Эти стихи переносят нас в Москву, где 26 сентября 1892 года в
семье Ивана Владимировича Цветаева и Марии Александровны Мейн родилась дочь
Марина.

ВЕДУЩИЙ:

— Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына
Александра родилась дочь, мать сказала: “По крайней мере, будет музыкантша”.

Когда же первым бессмысленным словом оказалась “гамма”, мать
подтвердила: “Я так и знала!- и тут же принялась учить дочь музыке, напевая эту
самую гамму: “До, Муся, до, а это — ре, до- ре”

Марина Цветаева:

— Могу сказать, что родилась я не в жизнь, а в музыку.

ВЕДУЩИЙ:

— Четырехлетняя Маруся ходит и все складывает слова в рифмы,
может быть, будет поэт.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Ах, этот мир и счастье быть на свете.
Еще не взрослый передаст ли стих.

ВЕДУЩИЙ:

— Отец Иван Владимирович – профессор Московского университета
родился в семье сельского священника в селе Талицы, Владимирской губернии.

Семья выделялась трудолюбием, необычным дружелюбием к людям.

Рос он со своими братьями без матери в бедности. Мальчики ходили
босиком и пару сапог берегли, обувая их лишь в город.

ВЕДУЩИЙ:

— В 29 лет Иван Владимирович был уже профессором. Начал свою
ученую карьеру с диссертации на латинском языке о древнеиталийском народе, для
чего исходил Италию, и на коленях излазил землю вокруг древних памятников и
могил. Списывая, расшифровывая и толкуя древние письмена.

Это дало ему европейскую известность: Российская академия
присудила премию “За ученый труд на пользу и славу Отечества”. Удостоен
докторской степени.

Иван Владимирович Цветаев – великий труженик, создатель первого
в дореволюционной России государственного музея изобразительных искусств, ныне
культурный центр мирового значения.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Отец мой скончался 30 августа 1913 года.

(В исполнении учащегося звучит стихотворение

“Кто создан из камня,
Кто создан из глины”)

ВЕДУЩИЙ:

— Шло время, и Марина из круглолицей девочки с глазами цвета
крыжовника превратилась в невысокую, светловолосую девушку с задумчивым
взглядом.

Интерес к музыке у Марины постепенно угасает особенно после
смерти матери. У нее появилась более глубокая страсть – книги.

С шести лет Марина писала стихи, теперь же любовь к поэтическому
творчеству захватывает ее целиком.

(В исполнении учащегося звучит стихотворение “Закинув голову и
опустив глаза”)

УЧИТЕЛЬ:

— Какой же была Марина Цветаева?

ДИАЛОГ ГРУППЫ РЕБЯТ:

— Марина Ивановна Цветаева была невелика ростом — 163 см, с
фигурой египетского мальчика – широкоплеча, тонка в талии.

— Стройная осанка.

— Голос высок, звонок, гибок.

— Речь сжата, реплики-формулы.

— Была блестящим рассказчиком.

— Читала темпераментно.

— Добра, щедра, спешила помочь, выручить, спасти.

— Беспощадна не была никогда, но всегда беззащитна.

— Поздно ложилась спать, перед сном читала, вставала рано.

— Ненавидела быт за то, что пожирает время.

— Была человеком слова, человеком действия, человеком долга.

— Считалась с юностью, чтила старость.

— Умела слушать, никогда не перебивала собеседника, но в споре
была опасна.

— Волосы золотисто-каштановые в молодости, круто вившиеся, рано
начала седеть.

(В исполнении учащегося звучит стихотворение

“Что же мне делать, слепцу и пасынку…”)

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Вся моя жизнь – роман с собственной душой.

(В исполнении учащегося звучит стихотворение

“Если душа родилась крылатой…”)

УЧИТЕЛЬ:

— Трудно говорить о такой безмерности, как поэт. Откуда начать?

(В исполнении учащегося звучит стихотворение “Моим стихам,
написанным так рано…”)

ВЕДУЩИЙ:

— Детей своих Мария Александровна растила не только на сухом
хлебе долга. Она открыла им глаза на никогда не изменяющее человеку вечное чудо
природы, одарила радостями детства. Волшебством семейных праздников,
рождественских елок, дала им в руки лучшие в мире книги..

ВЕДУЩИЙ:

— В спальне матери была картина Наумова “Дуэль”. Снег, черные
прутья деревьев . Двое черных людей проводят третьего к саням, а еще один,
другой, спиной отходит. Уводимый – Пушкин. Отходящий – Дантес.

Я часто рассматривала ее. Первое, что я узнала о Пушкине, что
его убили, потом я узнала , что Пушкин – поэт, а Дантес – француз. Пушкин был
мой первый поэт. И моего первого поэта – убили.

Стремительно и властно в жизнь будущей поэтессы вошел Пушкин и
стал постоянной опорой этой гордой и мятежной души.

(В исполнении учащегося звучит стихотворение

“Нет, бил барабан перед смутным полком…”)

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— С тех пор, как Пушкина на моих глазах — на картине Наумова
–убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство,
юность .Я поделила мир на поэта – и всех, и выбрала – поэт.

УЧИТЕЛЬ:

— Марина Цветаева посвятила Великому русскому поэту цикл стихотворений:

“Стихи Пушкину”

“Мой Пушкин”

“Пушкин и Пугачев”

Пушкина убили, потому что своей смертью он никогда не умер бы,
жил бы вечно.

(Звучит песня, написанная на стихи Цветаевой

“Хочу у зеркала, где муть…”

ВЕДУЩИЙ:

— В 1906 году поэтесса знакомится в Крыму с Сергеем Эфроном,
ставшим впоследствии ее мужем.

Именно ему, любимому, мужу, другу, будут посвящены лучшие стихи.

(Звучит музыка “Сказка венского леса”)

(В исполнении учащегося звучит стихотворение

“Я с вызовом ношу его кольцо…!”)

ВЕДУЩИЙ:

— ЕЕ муж, Сергей Яковлевич Эфрон, родился в один день с Мариной,
но годом позже.

26 сентября 1893 года.

СЕРГЕЙ ЭФРОН:

— Говорят, дневники пишут только очень одинокие люди..

Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь.

Одинок я, мои самые сокровенные мысли, мое понимание жизни и
людей.

Мне кажется, что никто так не понимает окружающее, как я.

Кажется, все грубы, все чего – нибудь да не видят, самого
главного не понимают.

Как странно, что мы себя не можем представить вне нас. То
внешнее, что странное и смешное, что замечаем в других, не замечаем в себе.

Одиночество это разомкнула только Марина. Они встретились –
17-летний и 18-летняя – 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой,
коктебельском, волошинском берегу.

Она собирала камешки, он стал помогать ей! Красивый, грустный
юноша с поразительными огромными в пол- лица глазами.

ЧТЕЦ:

Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса-
Есть огромные глаза
Цвета моря.

ВЕДУЩИЙ:

— Заглянув в них и все прочтя, Марина загадала: если он подойдет
и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж.

ВЕДУЩИЙ:

— Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не
отрывая своих серых глаз от ее зеленых, — и вложил ей его в ладонь, изнутри
освещенный, крупный камень, который она хранила всю жизнь.

(Звучит песня, написанная на слова Цветаевой,

“Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…”)

УЧИТЕЛЬ:

— Обвенчались Сережа и Марина в январе 1912 года.

И короткий промежуток между встречей их и началом первой мировой
войны был единственным в их жизни периодом бестревожного счастья.

(Звучит песня, написанная на стихи Цветаевой,

“Мне нравится, что вы больны не мной…”)

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Аля – Ариадна Эфрон родилась 5 сентября 1912 года в половине
шестого утра, под звон колоколов.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Сколько времени? – Светало.
Кто-то мне ответил:- Шесть.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла,-
Девочку мою встречали
Ранние колокола.

— Я назвала ее Ариадной, — вопреки Сереже, который любит русские
имена.

Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей
жизнью.

УЧИТЕЛЬ:

— 1913 год. Коктебель. Рядом с Мариной – ее друзья, любимый
человек, дочурка Аля.

(Звучит романс “Под лаской плюшевого пледа”

Х/Ф “Жестокий романс”)

УЧИТЕЛЬ:

— Стихи Цветаевой мелодичны, задушевны, чарующи, к ним постоянно
обращаются композиторы, и тогда они превращаются в удивительные по красоте
романсы.

Первая мировая война. Год 1914.

ЧТЕЦ:

“Уж сколько их упало в эту бездну…”.

ВЕДУЩИЙ:

— В 1914 году Сережа студент 1 курса Московского университета,
отправляется на фронт с санитарным поездом.

ЧТЕЦ:

“Сегодня ночью я одна в ночи”.

АРИАДНА ЭФРОН:

— Выходим из дому еще светлым вечером. Марина объясняет мне, что
Александр Блок – такой же поэт, как и Пушкин.

И волнующее предчувствие чего- то прекрасного охватывает меня
при каждом ее слове.

Идем в розовую бархатную залу. Все места заняты, а его все еще
нет. Но вот в толпе проносится шепот:

— Блок, Блок.

ВЕДУЩИЙ:

— Блок в жизни Марины Цветаевой был единственным поэтом, которого
она читала, как божество от поэзии, и которому,как божеству, поклонялась.

Таким коленопреклонением стали все ее стихи, посвященные Блоку.

ЧТЕЦ:

“Имя твое – птица в руке”.

13 апреля 1917 года у Марины Цветаевой родилась вторая дочь –
Ирина.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

— Я сначала хотела назвать ее Анной ( в честь Ахматовой),-но
ведь судьбы не повторяются.

ЧТЕЦ:

“О Муза плача”.

УЧИТЕЛЬ:

— Стихи Марина написала в Москве после приезда из Петербурга,
благодаря Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то
вечнее любви. Она не пыталась сделать себя лучше нее, так как лучше нельзя.

АРИАДНА ЭФРОН:

— В годы гражданской войны связь между моими родителями
порвалась почти полностью.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

“Если Вы живы, если мне суждено еще раз с вами увидеться,
слушайте..

Когда я Вам пишу, Вы – есть, раз я Вам пишу.

Если Бог сделает чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за
вами, как собака.

Горло сжато, точно кольцами. Все время оттягиваю, растягиваю
ворот, Сереженька.

Я написала Ваше имя и не могу писать дальше.”

СЕРГЕЙ ЭФРОН:

“Мариночка – знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце. Моя
последняя и самая большая просьба к Вам –живите. Целую Вас, Алю, Ирочку.”

УЧИТЕЛЬ:

— Это письмо Марина никогда не прочитала, до 1919 года она не
знала, что муж жив.

Бурные события1917 года разделили сестер Марину и Анастасию на
три с половиной года.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

“Живу с Алей и Ириной (Але – 6 лет, Ирине -2 года 7 месяцев) в
Борисоглебском переулке против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей
Сережиной.

Муки нет, хлеба нет, под письменным столом 12 фунтов картофеля.
Весь запас.”

ЧТЕЦ:

“Что же — мы проживем и без хлеба,
Недолго ведь с крыши на небо”

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

“Вторая дочь Ирина умерла 2 марта 1920 года – от голода.”

ЧТЕЦ:

“Две руки, легко опущенные”.

Из воспоминаний Эренбурга:

“Весной 1921 года я нашел Марину в Москве, в полном одиночестве.

Весной 1921 года я поехал за границу, Цветаева попросила меня
попытаться разыскать ее мужа.

Мне удалось узнать, что он жив и находится в Праге. Я написал об
этом Марине – она воспрянула духом и начала хлопотать о заграничном паспорте.

Из воспоминаний Ариадны Эфрон:

“Последний день в Москве. Багаж наш – сундучок с рукописями,
чемодан.

Когда проезжали белую церковь Бориса и Глеба, Марина сказала:

— Перекрестись, Аля! — и перекрестилась сама.

Так и крестилась всю дорогу на каждую церковь, прощаясь с
Москвой.

До Берлина добирались четверо суток.

Был 1922 год.”

АРИАДНА ЭФРОН:

— Находясь в эмиграции, Марина постоянно думала о Родине. Помню
разговор между родителями вскоре после приезда за границу.

Из дневника М. Цветаевой:

“Сын Георгий родился 1 февраля 1925 года в воскресенье, в
полдень, в снежный вихрь.

Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика,
которого люблю какою – то тоскливою любовью.

Алю бы я жалела за другое и по- другому.

Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не
вспомнил.

Буду любить его – каким бы он ни был: не за красоту, не за
дарование, не за сходство, за то, что он есть.

Мальчиков нужно баловать,- им, может быть, на войну придется.”

УЧИТЕЛЬ:

— Нищета, в которой они живут, вы себе представить не можете.

ЧТЕЦ:

“Умирая, не скажу: была”

УЧИТЕЛЬ:

— Читать по тетрадке стихи она стала только тогда, когда
перестала знать их наизусть, а знать их наизусть перестала, когда просить
перестала.

Ее неудача в эмиграции в том, что она не эмигрант по духу.

Некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА:

“Мой читатель в России.

Пишу не для здесь, а для там – языком равных”

УЧИТЕЛЬ:

— 27 июля 1922 года почтальон принес письмо.

ИЗ ПИСЬМА БОРИСА ПАСТЕРНАКА:

“Дорогая Марина Ивановна !

Сейчас с дрожью в голосе читал Ваше – “Знаю, умру на заре!”И
плакал…

Марина, ЗОЛОТОЙ МОЙ ДРУГ, ИЗУМИТЕЛЬНОЕ, РОДНОЕ

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, УТРЕННЯЯ МОЯ ДУША, МАРИНА.

КАКИЕ УДИВИТЕЛЬНЫЕ СТИХИ ВЫ ПИШЕТЕ, КАК БОЛЬНО, ЧТО СЕЙЧАС

ВЫ БОЛЬШЕ МЕНЯ!

ВООБЩЕ ВЫ ВОЗМУТИТЕЛЬНО БОЛЬШОЙ ПОЭТ!”

ИЗ ПИСЬМА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ:

“МОЙ, ПАСТЕРНАК!

Я, МОЖЕТ БЫТЬ, ВПРАВДУ КОГДА- НИБУДЬ СДЕЛАЮСЬ БОЛЬШИМ ПОЭТОМ,
БЛАГОДАРЯ ВАМ

ВЕДЬ МНЕ НУЖНО СКАЗАТЬ ВАМ БЕЗМЕРНОЕ: РАЗГОВОРИТЬ ГРУДЬ.

В БЕСЕДЕ ЭТО ДЕЛАЕТСЯ ПУТЕМ МОЛЧАНИЯ, А У МЕНЯ ВЕДЬ ТОЛЬКО
ПЕРО . ”

УЧИТЕЛЬ:

— ОБОИМ ПОЭТАМ НЕ ПРИШЛОСЬ ВСТРЕТИТЬСЯ В ЖИЗНИ, КАК В ПИСЬМАХ,
РУКОПИСЯХ.

— Годы летят один за другим.

— В 1939 году Цветаева восстановила свое советское гражданство и
возвратилась на родину с сыном Георгием.

— Тяжело дались ей 17 лет, проведенные на чужбине.

Раньше их вернулись на родину дочь Ариадна и муж Сергей Эфрон.
Но вскоре были репрессированы.

Надежды, связанные с возвращением, не оправдались. Тяжелые удары
судьбы обрушились на поэтессу.

Арест мужа, дочери.

Начало войны.

— 8 августа 1941 года Марина Цветаева уезжает из Москвы в
Елабугу, провожал ее Борис Леонидович Пастернак.

ВЕДУЩИЙ:

— Постоянная тревога за жизнь близких ей людей. Полная душевная
изоляция . Ни весточки, ни друзей. Нет желания жить.

Здесь, в Елабуге, настиг ее одиночества верховный час .
Измученная, 31 августа 1941 года, Марина Цветаева покончила собой.

(Музыкальное сопровождение)

РЯБИНУ РУБИЛИ ЗОРЬКОЮ.

РЯБИНА – СУДЬБИНА ГОРЬКАЯ.

РЯБИНА – СЕДЫМИ СПУСКАМИ.

РЯБИНА! СУДЬБИНА РУССКАЯ .

УЧИТЕЛЬ:

Низко склоняем голову, что мелодична, резка. Да не резка вовсе,
а изломана ( не согнута – такие не гнутся). Вдоль и поперек изломана.

Вся – крик,

Марина – сброшенная птица со скалы,

Марина – выплаканная слеза,

Марина – боль и молчание.

Уже пятьдесят пять лет еще один не молится за каждого из нас,
еще одна не болеет вековой болью.

Учитель:

“Когда стихает шум эпохи, мы начинаем понимать: за плечами
гиганты”,- писал Б.Пастернак.

Действительно, через много лет мы лучше понимаем гениальность
тех, кто творил в прошлом, чьи имена вошли в историю.

Сегодня мы все чаще обращаемся к творчеству поэтов начала нашего
века, неожиданно открывая для себя новые имена и новые стороны поэзии уже
признанных гениев: Бориса Пастернака, Анны Ахматовой …

Эпоха, когда они создавали свои бессмертные стихотворения,
позднее была названа “серебряным” веком русской поэзии.