Кто скажет как живет тихая пьющая женщина сочинение

Текст книги «Страна»

Людмила Петрушевская

Страна

* * *

Кто скажет, как живет тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире. Как она каждый вечер, как бы ни была пьяной, складывает вещички своей дочери для детского сада, чтобы утром все было под рукой.

Она сама со следами былой красоты на лице – брови дугами, нос тонкий, а вот дочь вялая, белая, крупная девочка, даже и на отца не похожая, потому что отец ее яркий блондин с ярко-красными губами. Дочь обычно тихо играет на полу, пока мать пьет за столом или лежа на тахте. Потом они обе укладываются спать, гасят свет, а утром встают как ни в чем не бывало и бегут по морозу, в темноте, в детский сад.

Несколько раз в году мать с дочерью выбираются в гости, сидят за столом, и тогда мать оживляется, громко начинает разговаривать и подпирает подбородок одной рукой и оборачивается, то есть делает вид, что она тут своя. Она и была тут своей, пока блондин ходил у ней в мужьях, а потом все схлынуло, вся прошлая жизнь и все прошлые знакомые. Теперь приходится выбирать те дома и те дни, в которые яркий блондин не ходит в гости со своей новой женой, женщиной, говорят, жесткого склада, которая не спускает никому ничего.

И вот мать, у которой дочь от блондина, осторожно звонит и поздравляет кого-то с днем рождения, тянет, мямлит, спрашивает, как жизнь складывается, однако сама не говорит, что придет: ждет. Ждет, пока все не решится там у них, на том конце телефонного провода, и наконец кладет трубку и бежит в гастроном за очередной бутылкой, а потом в детский сад за дочкой.

Раньше бывало так, что, пока дочь не засыпала, ни о какой бутылке не было речи, а потом все опростилось, все пошло само собой, потому что не все ли равно девочке, чай ли пьет мать или лекарство. Девочке и впрямь все равно, она тихо играет на полу в свои старые игрушки, и никто на свете не знает, как они живут вдвоем и как мать все обсчитывает, рассчитывает и решает, что ущерба в том нет, если то самое количество денег, которое уходило бы на обед, будет уходить на вино – девочка сыта в детском саду, а ей самой не надо ничего.

И они экономят, гасят свет, ложатся спать в девять часов, и никто не знает, какие божественные сны снятся дочери и матери, никто не знает, как они касаются головой подушки и тут же засыпают, чтобы вернуться в ту страну, которую они покинут опять рано утром, чтобы бежать по темной, морозной улице куда-то и зачем-то, в то время как нужно было бы никогда не просыпаться.

Людмила Петрушевская: «Я лежала в больнице с умирающими и писала любимому»

«Уберите от меня эту женщину!»

— Вы одинокий человек?

— Нет. У меня трое детей, пять внуков и три правнука, я только успеваю повидаться то с одними, то с другими. И еще я работаю в благотворительном фонде, и мне очень помогают люди. Одиночества нет. Раньше, конечно, около меня находилось огромное количество друзей. Не только друзей, но и единомышленников. Режиссеры, актеры, драматурги. Вот я участвовала в арбузовской студии, мы читали друг другу и обсуждали свои сочинения для театра, и это самое главное, что было в моей жизни тогда. Я писала пьесы, которые нигде не шли, а студия и руководитель, Алексей Николаевич Арбузов, меня поддерживали. Но как я жила? Дома была нищета.

Вы говорите «одиночество»? А что такое мамаша в семье? Трое ребят. Завтрак, обед, ужин, школа, из школы, музыкальная школа, да еще Федя, мой средний, который с восьми лет один гулял, везде ходил, а в 12 лет уже работал на телевидении, «До 16 и старше» называлась редакция. И его надо было учить в музыкалке, и чтобы делал уроки… А Кирюша, старший, он работал с 16 лет санитаром в реанимации, хотел стать врачом — закончил фельдшерское училище (и до сих пор к нему все обращаются за советом). А сейчас он заместитель главного редактора газеты «Ведомости» — Кирилл Харатьян. У него четверо детей… Поэтому можно ли спрашивать меня, одинока ли я?..

— Значит, сейчас вы вспоминаете то время как веселое и интересное?

— Да, потому что я совершенно случайно после университета устроилась работать на московское радио — я уехала на целину со студенческим строительным отрядом МГУ (в Москве после окончания университета меня никуда не взяли работать, и я решила поехать с отрядом в Казахстан, а потом путешествовать дальше, изучать жизнь людей). Но меня комиссары стройки позвали в райцентр делать газету о нашем отряде, а потом местный журналист пригласил на радио в город Павлодар. Задавали вопросы, я рассказывала о жизни студентов в этих бескрайних степных просторах и пела песенки под свою гитару. А в соседней студии сидели и слушали меня корреспонденты из Москвы. И один из них сказал: «А вы нам понравились. Если бы вы были москвичкой, я бы взял вас на работу». Я, конечно, ответила: «А я москвичка!» — и через месяц уже вела репортаж по радио в Москве… И одновременно я поступила в студенческий эстрадный театр МГУ «Наш дом»… Главным там был врач Алик Аксельрод, который потом основал КВН. Все режиссеры были из одной со мною школы, из 170-й, только они были постарше. Но именно Аксельрод основал КВН и был первым его ведущим. Я играла в его театре, одновременно писала свои заметочки для радио, в перерыве кидалась к телефону, передавала стенографистке текст. Сцена — это завораживающая вещь! Когда меня выгнали из театра, мне все время снилось, что я выхожу на сцену. Потому что я брала зал, выходила в свои две минуты и брала зал. Но меня в театре не любили, и правильно делали.

— Кто?

— Руководство. Я опаздывала все время, не туда и не так выходила, не в том. Сначала у меня были четыре рольки, потом осталась одна. Это была женщина, которая подобострастно относилась к начальству, все время смотрела так…

— Женщина — это…

— Это моя роль. И я подхихикивала директору. Один раз меня так разобрало, что я начала истерически, подобострастно хохотать, повизгивая, и весь зал тоже истерически стал смеяться. Мне потом сказали, что Олег Николаевич Ефремов, который сидел в зале, не мог остановиться и ржал. А потом говорит: «Уберите от меня эту женщину». А когда я спустилась на первый этаж к телефону передавать очередную информашку, ко мне кто-то подбежал и говорит: «Иди, тебя Райкин ищет!». Я поднялась — его уже нет.

— То есть это был ваш фурор, вас заметили?

— Да, если бы Райкин не уехал, я была бы сейчас артистка на пенсии.

— Ну, вы по жизни, наверное, артистка всегда?

— Ну куда? Я серьезный человек. И потом уже не до того было: у меня родился Кирюша и через год разбился в экспедиции муж. Начались тяжелые времена.

— А потом вы ушли в «Кругозор»?

— Да, это была элита Всесоюзного радио. Юра Визбор некоторое время состоял там в моих начальниках.

«А сына назовем Иосиф Виссарионович»

— А писать вы начали…

— Там, в «Кругозоре».

— Ходили по журнальным редакциям…

— Никуда не ходила. Свой первый рассказ написала в довольно зрелом возрасте, в 29 лет, и это был почти документ. Моя подружка, оператор Зина, рассказала мне свою жизнь… она в этот момент была в состоянии распада, муж от нее уходил к соседке. Меня так сшибла вся эта история, что я днем заболевшего Кирюшу уложила спать, и пошла писать губерния. Я вспомнила там очень многое из того, что мне другие рассказывали, и, конечно, по ходу дела я все дополнила страшными подробностями, как две женщины хотят броситься из окна. Одна — потому что уже все, конец жизни, а вторая — ее подруга, которая говорит: «Я с тобой вместе хочу». Начинает ее оттеснять, лезет в окно, в результате самоубийства не происходит. Это я сама придумала, Зинка себе такого бы не позволила, потому что у нее маленький ребенок. В общем, написала я этот рассказ, пока больной Кирюша днем спал, за два дня. И рассказ пошел гулять по Москве, его перепечатывали в самиздате. «Такую девочку» опубликовали только спустя 20 лет, в 88-м, в «Огоньке».

— Неужели до этого никуда ничего не отдавали?

— Нет, я носила рассказы в «Новый мир», они меня стали поддерживать. Даже опубликовали в декабрьском номере, пока Твардовский, главный редактор, был в командировке. Но он вернулся и мои рассказы вынул из номера. И он меня вызвал и три часа со мной разговаривал. Сказал, что ему нечем бы было меня защищать. Потом я им относила все свои напечатанные на машинке рассказы, и моя крестная в литературе, Инна Петровна Борисова, однажды мне в утешение сказала: «Люсенька, вы не представляете, в какой хорошей компании вы лежите у меня в шкафу…» Прошло много лет, и тут как раз помощник главного режиссера театра МХАТ, Олега Ефремова, Михаил Горюнов, который искал нового автора, чтобы тот написал пьесу для МХАТа, пришел в «Новый мир» — и Борисова дала ему папку моих рассказов. В январский вечерок зазвонил телефон: «Здравствуйте, с вами говорят из Московского художественного театра. Не могли бы вы написать для нас пьесу?» Я сказала: «Это что, театральный роман начинается?» В ту же ночь я написала свою первую пьесу. Много лет спустя я опубликовала цикл воспоминаний под названием «Мой театральный роман». О Михаиле Анатольевиче Горюнове и Олеге Николаевиче Ефремове.

Вообще меня не печатали вплоть до перестройки. И спектакли были запрещены.

— А почему вас запрещали, как вы думаете? Вы же не диссидент.

— Вы знаете, я писала о несчастье, а советская литература и театр должны были говорить о счастье. Например, у Павленко была повесть «Счастье», которая заканчивалась совершенно интересно: герой уложил свою невесту в лодку, сам тоже лег, и она прошептала: «А сына назовем Иосиф Виссарионович».

— И ему, конечно, дали Сталинскую премию… Но вы-то стали писать уже при Брежневе. Тогда выходили фильмы Хуциева, пусть и порезанные, Германа, Балаяна, даже «Чучело» разрешили, а вы все под запретом. То есть настолько были вне соцреализма?

— Вот и меня интересует вопрос: что же в моих рассказах и пьесах такое было? Лешу Германа, гениального, со своими проблемами, с какими-то невероятными событиями, абсолютно противоположными социалистическому реализму, разрешили…

— Ну, он тоже на полке лежал не один раз.

— Я к Леше подошла после премьеры «Лапшина» в ЦДРИ и говорю: «Слушай, как тебе это удалось?». «Как мне удалось сделать такой фильм?» — переспросил он. — «Да нет, пробиться как удалось?» Он мне говорит: «Ори везде, кричи, они этого не любят».

— А вы же не умеете кричать?

— Мне негде было кричать, я же в фестивалях не участвовала. Боялись меня, только не знаю почему, за мной ходили совершенно открыто, телефон прослушивали. Один раз, в полпервого, я в разговоре спросила: «А который час?» И вдруг в телефоне механический голос: «Ноль часов тридцать пять минут»… Я же никакого подрывного, революционного начала собой не представляла. Но знаете, видимо, страна должна была иметь искусство, восхваляющее партию в качестве самого главного двигателя прогресса. Вот фильмы Лени Риффеншталь, любимой режиссерши Геббельса и Гитлера, были бы в самый раз для Кремля. Торжество воли партии…

— Но при этом разрешали Театр на Таганке, а еще раньше «Современник»…

— А что там было такого, что ниспровергало? Ничего. «Добрый человек из Сезуана» — что там такого революционного? Все несчастья там были с китайцем, а у меня несчастья были с русским человеком, с женщиной. Моя первая книга вышла у меня в 50 лет, и то только после того, как я написала письмо Горбачеву. Я же провела в 20 лет почти три месяца в страшной больнице среди парализованных. Мне поставили плохой диагноз — рассеянный склероз, это смертельная болезнь. Я лежала в неврологии рядом с умирающими, неподвижными, а мои соседки рассказывали мне свою жизнь. Я каждый день писала из больницы письма своему любимому и тогда, наверное, стала писателем. Я поняла, что мир полон боли, в 20 лет, когда сама была близка к этому. Поэтому ничего другого я писать не могла, я писала только о нищих, больных, брошенных, голодных, и каждый рассказ был документом. Но я старалась так прятать концы, что мои герои никогда себя не узнавали. Один раз я написала рассказ про свою подругу Ниночку. Она мне позвонила: «Люська, это Хемингуэй!». Она себя не узнала. Эти рассказы ходили по рукам в самиздате. Время было страшное: я ушла с работы, чтобы быть с ребенком, он был болен астмой; Женя, муж, умер, мама сошла с ума, и у меня вообще не осталось средств к существованию. Я не могла заработать ничем, кроме переводов, переводила с польского. Я работала как вол. Мы питались на 40 копеек в день с Кирюшей — 37 копеек антрекот, остальное картошка, черный хлеб с постным маслом. Какое там уныние? Борьба за существование. В это время, как ни странно, меня столько людей поддерживали…

«А у меня пуськи были совершенно русские»

— А в подпольном журнале «Метрополь» вы участвовали?

— Нет, я не стала, хотя я тогда не знала, что это была провокация органов. Одним махом было выведено из литературы на три года несколько десятков одаренных писателей. Горенштейн эмигрировал. А инициатор всего этого дела Аксенов поехал в США с ореолом запрещенного в СССР писателя. Сначала я дала в этот альманах свои тексты, но затем мне приснилась Ахматова, которая сказала, что не надо. Тогда Ахматова у меня была номер один. Я даже нарисовала ее портрет на какой-то тарелке почему-то, у меня стояли ее книги. У нас оказался одинаковый адрес: у нее в Ленинграде был: улица Ленина, 34, квартира 23, а у меня в Москве: Ленинский проспект, дом 34, квартира 23. Такая мистика.

— А вы с ней не были знакомы?

— Нет, никогда, у меня даже не было мысли об этом. Где я, а где она. Муза Серебряного века.

— Да вы сами как будто из Серебряного века.

— Когда я выхожу на сцену в этой огромной шляпе, которую я сделала сама, на каблучках, в каком-то бархатном платьишке и пою… Тогда да. Например, у меня есть песня 1912 года. Но литература Серебряного века не моя литература, никак.

— Но кто-то называл вас Достоевским в юбке.

— Меня называли много кем в юбке — и Зощенко в юбке… Как-то я преподавала в Америке, меня пригласили в «Мэри Смит колледж». И была афиша: портрет Чехова, под ним моя фамилия. Я говорю: «Почему?» — «У нас не было вашей фотографии, но вы же тоже пишете прозу и пьесы». То есть я была с бородой.

— Ну да, в человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда…

— И борода. Но несмотря на внешние обстоятельства, на нищету, на запрещения, я все-таки работала. Надежды не было, но я думала: когда-нибудь… Хоть через сто лет, но опубликуют. Вот смотрите: сейчас человек может прочесть то, что я написала 50 лет назад.

— А сказки? Вы их написали потому, что рассказывали их своим детям?

— Просто каждый вечер я укладывала их спать. А у меня разница между детьми очень большая, между старшим и младшим 18 лет. Поэтому я сочиняла сказки 36 лет… И когда я читала чужие сказки, книжки, уже зачитанные мною, то засыпала раньше, чем дети. Тогда я стала просить своих маленьких: дайте тему. И они мне давали какое-то слово: белая стена, будильник, подушка… И я импровизировала. Они только требовали, чтобы был хороший конец и ничего страшного в середине, чтобы это были веселые сказки. И в конце концов я перешла прямо к сериалу, рассказывала им каждую ночь. Это была толпа животных: гепард Кирюша, антилопа Маша, пони Лена и при этом была блоха Лукерья, которая ездила на собаке Гуляше, это был ее транспорт. Да, и крокодил дядя Коля, у него было 12 дочерей на букву «А»: Аглаеда, Атарвида…

— А кстати, вы же писали сценарий для Норштейна «Ежик в тумане». Ежик — это не вы? Так похож…

— Это случайность. Сам Юра на меня грешит, будто это я всем говорю, что похожа. На хрен мне это нужно?! Слава Ежа! На самом деле он мне как-то позвонил и говорит: «Люсь, у нас получился Ежик на тебя похожий. Как ты на это смотришь?» — «Брали мой профиль для Цапли, берите и для Ежика», — ответила я. Вот Цапля — это я. У нее и шляпа есть. И мне фильм «Цапля и журавль» кажется намного прекрасней этого ежа в тумане. А потом Норштейн дал интервью и долго доказывал, что они не использовали мой нос для Ежа и что я это придумала. И из всего этого следовало, будто я примазываюсь к славе Ежа. После этого я с ними, ежиками, уже не общаюсь. Ну скажите, оно мне надо?

— А вы же еще и поете! Давно?

— Я запела в семь лет, в городе Куйбышеве босая ходила по дворам и пела за кусок хлеба. Мы же голодали в эвакуации. Жили во вшах и клопах, без электричества. Только когда доставали керосин в долгих очередях, то варили на керосинке суп из отходов, из соседского помойного ведра. Мы были с бабушкой и тетей ЧСВН — члены семьи врагов народа… У бабушки было с собой из Москвы только несколько книг, из них одна — полное собрание Маяковского в одном томе. Потому что Маяковский ухаживал за моей бабушкой и хотел, чтобы она вышла за него замуж. Называл ее «голубая герцогиня». Но кто такой был тогда Маяковский? Гигант с плохими зубами и скандалист. А мой дедушка уже тогда был молодой профессор и играл на скрипке. Он был дворянин из рода декабристов Андреевичей, Южное общество. А когда после ХХ съезда бабушкина сестра вернулась из лагерей, она сказала бабушке: «Не хотела за поэта, а вышла за профессора, вот и получила». В детдоме я потом пела на новогоднем празднике в образе цыганки со стеклянными елочными бусами на шее… Ну и в московской школе была запевалой хора нашего класса. И даже пела в знаменитом хоре Локтева.

— А вы еще и чечетку бьете?

— Да, восемь лет назад решила научиться бить чечетку. И научилась! Приходила, а там все молодые, только я среди них старуха. Но ничего, танцую. Знаете, чечетка, степ помогают от спазмов. Вот когда вы в ярости стучите головой об стену или хлопаете кулаком по столу — это ведь гидравлический удар в жидкости, он предотвращает спазм, пускает кровь двигаться; а тут отбил степ — и все в порядке. Но теперь я по Интернету занимаюсь, а чтобы соседям не мешать, стелю на полу подушки, на них доску и топочу в свое удовольствие. Вообще песни и танец — это счастье… Еще у меня выходят сейчас две выставки, там мои картины, портреты. Одна из них называется «Это просто Петрушающе!», это полный абсурд. А другая — «Петрушествие», это моя квартира и моя история. Там все мое из прошлого века: стол, кресло, пианино и пишущая машинка «Колибри»…

— Я же говорил, что вы странная! И это здорово на самом деле, ведь вся наша жизнь полна абсурда.

— У меня же целая серия сказок на несуществующем русском языке есть, это «Пуськи бятые»: «Сяпала калуша по напушке и увазила бутявку. И волит: «Калушата, калушаточки, бутявка!» Калушата присяпали и бутявку стрямкали. И подудонились…» Это проходят в школе, в третьем классе, по-моему.

— Класс! Людмила Стефановна, вы точно ежик в тумане. А кстати, пуськи к «Пусси Райот» имеют отношение?

— Нет, это было позже. К тому же рussy — английское слово, а у меня пуськи были совершенно русские. Потому что пуся — это еврейское название милого человека. Муси-пуси — помните?

Страна

Хлумов В.

Старая дева Мария

Маша проснулась со странным, смешанным, неопределенным предчувствием. Будто что-то произойдет или уже произошло, но она об этом вот-вот узнает, а пока лишь ощущает какое-то неудобство, впрочем, вполне приятное, будто бы она проснулась не дома, не в обычной, уже давно надоевшей обстановке, а в новом, неизвестном, необжитом ею жилище. Как будто, это новое жилье или, уместнее даже сказать — обитель, — является, именно, не просто какой-то там квартирой, но целым огромным идеальным миром, миром, наполненным светом, радостью, любовью и, — снова светом, к которому всю ее сознательную жизнь она стремилась и о котором мечтала. Здесь хорошо, здесь легко быть счастливой, быть нужной всем и не страдать от страданий вокруг, потому что их, как бы, нет вообще. Что-то теплое, нежное, почти бархатистое касается ее груди, но не тревожит и не возбуждает, а, просто, неподвижно касается, как бы прикрывая, сохраняя то же нежное уязвимое место от грубого постороннего действия. Она спит и бодрствует одновременно, ибо слышит, как тихо и спокойно бьется ее сердечко, как осторожно-внимательно к ней проплывают вверху стерильно белые облака, сейчас уже больше похожие на птиц-голубей, но необычных, не почтовых, а других, огромных, несущих не вести, но жизни. И еще ей чудится какой-то странный звук, нето звонкий, как медный колокольчик, нето скрипучий, как старая пружина, но, определенно, тревожащий и, как-будто, что-то обещающий. И не хочется просыпаться в этот обычный мир, где, конечно, ничего подобного случиться не может. Она знает: стоит разлепить веки, и она снова очутится там, куда ее занесла судьба с раннего детства — на холодный родительский шестой этаж, с холодным материнским однообразным «доброе утро», в тусклые безотцовские углы-каморки, где они прожили с матерью ровно тридцать два года. Да нет, на самом деле, дом-то у них был, конечно, совсем не хрущеба — серый, шершавый, как утес с огромными окнами, с высокими лепными потолками. Чего только тут никогда не доставало, — и это чувствовалось особенно в последние годы, так это — здорового мужского присутствия, и от этого все домашние предметы: шкафы, стулья, диван и детская кроватка, ныне пустующая, но хранимая для будущего, — все это назойливо говорило: ну, Машенька, видишь, и без мужа прожить можно, а что ребенок — так это вообще нынче не проблема, сама ведь знаешь, какое у тебя отчество. А отчество у нее было, как нарочно, до того редкое, что никак она не могла никого подобрать себе в потенциальные отцы. Мария Ардальоновна — вот так, и добавить нечего к вечному материнскому молчанию. Скорее всего, придуманное было это отчество, литературное слишком, тем более, что мать Маши была крайне начитана, и предавалась этому занятию каждый божий день.

Людмила Петрушевская

Страна

* * *

Кто скажет, как живет тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире. Как она каждый вечер, как бы ни была пьяной, складывает вещички своей дочери для детского сада, чтобы утром все было под рукой.

Она сама со следами былой красоты на лице — брови дугами, нос тонкий, а вот дочь вялая, белая, крупная девочка, даже и на отца не похожая, потому что отец ее яркий блондин с ярко-красными губами. Дочь обычно тихо играет на полу, пока мать пьет за столом или лежа на тахте. Потом они обе укладываются спать, гасят свет, а утром встают как ни в чем не бывало и бегут по морозу, в темноте, в детский сад.

Несколько раз в году мать с дочерью выбираются в гости, сидят за столом, и тогда мать оживляется, громко начинает разговаривать и подпирает подбородок одной рукой и оборачивается, то есть делает вид, что она тут своя. Она и была тут своей, пока блондин ходил у ней в мужьях, а потом все схлынуло, вся прошлая жизнь и все прошлые знакомые. Теперь приходится выбирать те дома и те дни, в которые яркий блондин не ходит в гости со своей новой женой, женщиной, говорят, жесткого склада, которая не спускает никому ничего.

И вот мать, у которой дочь от блондина, осторожно звонит и поздравляет кого-то с днем рождения, тянет, мямлит, спрашивает, как жизнь складывается, однако сама не говорит, что придет: ждет. Ждет, пока все не решится там у них, на том конце телефонного провода, и наконец кладет трубку и бежит в гастроном за очередной бутылкой, а потом в детский сад за дочкой.

Раньше бывало так, что, пока дочь не засыпала, ни о какой бутылке не было речи, а потом все опростилось, все пошло само собой, потому что не все ли равно девочке, чай ли пьет мать или лекарство. Девочке и впрямь все равно, она тихо играет на полу в свои старые игрушки, и никто на свете не знает, как они живут вдвоем и как мать все обсчитывает, рассчитывает и решает, что ущерба в том нет, если то самое количество денег, которое уходило бы на обед, будет уходить на вино — девочка сыта в детском саду, а ей самой не надо ничего.

И они экономят, гасят свет, ложатся спать в девять часов, и никто не знает, какие божественные сны снятся дочери и матери, никто не знает, как они касаются головой подушки и тут же засыпают, чтобы вернуться в ту страну, которую они покинут опять рано утром, чтобы бежать по темной, морозной улице куда-то и зачем-то, в то время как нужно было бы никогда не просыпаться.

Людмила Петрушевская и её шляпки

Людмила Петрушевская — писатель, драматург, сказочница, поэт. Это совсем не полный перечень её дарований, её образов, сфер деятельности в разные годы жизни. Людмила Петрушевская — исключительно яркий, талантливый человек! Она парадоксальна, свободна и фантастична! Она прекрасная актриса с уникальным чувством юмора, с редкой способностью превращать в пародию и фарс пафос и «высокий стиль». Она, как очень немногие, даже одарённые, талантливые люди с блеском реализовала себя в самых разных жанрах! При этом у зрителей, читателей, посетителей её замечательного кабаре остаётся впечатление лёгкости, свободы, свойственной её многочисленным талантам. Так ли это на самом деле, известно, наверное, только самой Петрушевской и её близким. Творчество Людмилы Петрушевской получило самые высокие оценки, её пьесы востребованы и прочно вошли в репертуар самых именитых театров. А все мы, наверняка, смотрели чудесный мультфильм «Сказка сказок», в котором встретились два чудесных мастера: Ю.Норштейн и Л.Петрушевская.

Пишут, что Волчок с экрана смотрит на нас её мудрыми, грустными глазами.

Людмила Петрушевская замечательно фотогенична, в её фотографиях и личность, и характер, и настроение. Прекрасные глаза не всегда грустны. Есть фото, на которых так и читается озорное лукавство: «частица черта в нас!…» И это — не с проста!

У Людмилы Петрашевской свой почерк, свой стиль не только в книгах, но и в её знаменитом Кабаре, где она «перепевает» и «Лили Марлен», и… «Мурку», и «16 тонн», и репертуар Эдит Пиаф, и… «Старушка неспеша…» Если вы ещё не знаете, крылатое: «Старушка не спеша достала ППШ. — Сейчас я вам напомню вашу мать! Я ветеран войны и вы понять должны: я снайпер! Мне придётся вас убрать!» — Вариант Л. Петрушевской. Но об этом — потом. Сперва о серьёзном.

Если вам встретятся эти книги, порадуйте себя!

Вот тут я должна сразу сказать, что ни на что подобное я не посягаю! Это я, насмотревшись на её немыслимые шляпы, наслушавшись песенок про старушку, и «Лили Марлен», и перепевов Пиаф хочу поделиться с вами радостью. Вот вы посмотрите на фото Петрушевской, на её улыбку, на наряды и фантастические шляпки и захотите прочесть, послушать, соорудить себе новую шляпку под впечатлением увиденного.

Семейное фото. Растить троих детей и писать книги! Как ей это удавалось. Меня особенно занимает её приход в кабаре! Точнее то, что она такое затеяла! Она же сама и исполняет всё, что придумала!

Наверное, для кабаре и делались все замечательные шляпки, которые ей так идут, которые стали не просто аксессуаром, а очень органичной частью её образа. Шляпки завершили создание неповторимого образа яркой творческой личности. Так было.

А потом всё изменилось, Появилась новая Людмила Петрушевская.

Она ставит знакомые, привычные вещи с ног на голову! Она выпендривается, куролесит, хулиганит и ей всё можно! Всё можно за талант, за уникальный, умный юмор, за оптимизм, за талантливый эпатаж!

Вам никого эта дама не напоманает?

Давайте услышим то, что сказала нам и для нас удивительная, замечательно талантливая и умная писательница, Людмила Петрушевская. Она — наша современница, она здесь и сейчас С нами её книги, спектакли и мультфильмы, её кабаре, её песенки, её шляпки! Она — часть нашего культурного пространства, чему я очень рада!

Спасибо за ваше внимание!

С неизменным уважением, Жанна(gvasi).

Людмила Петрушевская: «Мы живем в стране, которая не меняется»

22 мая в здании ММОМА на Гоголевском бульваре открывается выставка «Петрушествие» (куратор — Анна Наринская, автор экспозиции — Катя Бочавар). Она приурочена ко дню рождения Людмилы Стефановны Петрушевской, которой 26 мая исполняется 80 лет.

В преддверии юбилея с Петрушевской для COLTA.RU поговорили Анна Наринская и Александра Малеева.

— Наверное, первый вопрос должен быть дурацки-юбилейным. Какие-то итоги… смены позиций… Ну что обычно в таких случаях спрашивают?

— Моя позиция не изменилась, потому что по большому счету мир не изменился. Вот если взять взаимоотношения людей с властью. Меняется только тактика — менее жесткая, более жесткая, — но не суть властей. Смотрите: даже отношение людей к власти сегодня снова примерно такое же, как несколько десятилетий назад. Жизнь народа не меняется, кто бы им ни руководил.

Другое дело, что 30 лет назад у меня было огромное количество друзей и подруг, и они регулярно выдавали мне самые страшные истории — реальные, вот только что случившиеся. А сейчас я больше изолирована, вот только маленький кружок вокруг меня, да и те меня жалеют и не рассказывают мне страшных историй. Ну вот как, например, мне когда-то рассказывала моя знакомая по Коктебелю, детский врач, о том, что происходит с детьми, которые поступают в больницы, что с ними люди творят. Или вот когда у меня родился Федя и его в роддоме заразили стафилококком, нас отправили обоих в чумной барак. Там были бабы из Красногорска, и вот там я наслушалась. Роман, который недавно вышел, «Нас украли» — в нем этот город Красногорск, жизнь этих людей, а многого я и описать даже не смогла…

А сейчас… Вот сидит мой помощник Володя. Он прожил детство и юность в интернате, но он молчит, он мне ничего не рассказывает. А мы сейчас пытаемся помочь сиротам, тем, кто вышел уже из детдома, — тем, кто переживает эти нерассказанные истории… Если бы мне хватило смелости поехать еще раз туда — это в городе Порхове — и выудить у них рассказ о том, что с ними происходило в детстве… но это даже нельзя было бы написать, понимаете? Не в том смысле, что запрещено, что непечатаемо, а просто невозможно…

— Да, ведь недавно страшная история произошла в детском доме, где детей насиловали, а потом насильников оправдали.

— Понимаете, все это всегда было и будет. Почитайте «Нравы Растеряевой улицы» Успенского — безнадега полная… А протест против этой безнадеги — он выражался в мате, в песнях матерных, в тюремной всей культуре. А к властям все были лояльны, не любили евреев и диссидентов, и уголовники в лагерях всегда били и даже убивали пришедших с конвоем по политическим статьям. Мы живем в стране, которая не меняется.

У меня была любимая подруга, детский врач. Смотрите-ка — опять детский врач! Когда она была девочкой, сосед по коммунальной квартире, которого они между собой прозвали Рыбник, как в «Тиле Уленшпигеле», написал донос на отца и мать ее. Ей было 15 лет, брату и того меньше… Короче говоря, родителей посадили и отобрали у этой семьи, от которой остались только дети, одну из комнат. И все соседи просто молча на это смотрели — присутствовали при этом, при этой жизни. И она рассказывала, что он всегда чистил сапоги, задравши ногу на их столик кухонный, а любимая его поговорка была «горячо — сыро не бывает».

Отец и мать вернулись (они все-таки выжили), и потом мать умирала на койке, которая была придвинута к стене в том месте, где через стену — в их бывшей комнате — стояла койка Рыбника. Две кровати стояли, разделенные стеной, и она стонала и хрипела ночами, а он стучал в стену и жаловался, что ему мешают. Но уже не было возможности стукнуть в другом смысле. То есть возможность была, но результата такого бы не было.

Вот вы понимаете, кончаются времена разгула насилия, и возможностей у народа становится меньше. Но пишут, все равно доносят — проявляют бдительность.

Когда-то на очередном прогоне «Трех девушек в голубом» в «Ленкоме» (который ни к чему не привел — три года было запрещено это представление) подошла ко мне Светлана Михайлова, сотрудница ЦК партии из отдела культуры, и говорит: «Я хочу с вами познакомиться, Людмила Стефановна, у нас на вас такое досье!» Я говорю: «А кто пишет?» Она говорит: «Коллеги-писатели. Товарищи по труду».

© Игорь Гурович

— И вот все это, вы считаете, неизменно?

— Когда кончается абсолютизм, когда кончается разрешение на преступление, то да, тогда преступления эти сокращаются. То есть ты пишешь, но никого не сажают. Вот. Ты идешь в милицию, а у тебя не берут заявление. И кажется: раз не взяли у него заявление, два не взяли заявление — значит, жизнь поменялась.

— А 30 лет назад казалось, что все резко переменилось. Новая жизнь началась…

— 30 лет назад мне было 50. И тогда да, в моей жизни произошла перемена. В 50 лет меня разрешили. В 50 лет у меня вышла книжка. Первая книжка в 50 лет.

— И что вы почувствовали?

— Ну что почувствовала… Знаете, эта книжка вышла благодаря человеку из КГБ, [Виктору] Ильину, и я его все время поминаю в своем фейсбуке. Этот человек — он был очень толстый, очень больной и почему-то меня любил.

Так вот. Я написала письмо Горбачеву по поводу того, что мне уже вот скоро 50, я — член Союза писателей (меня приняли ни за что практически, за одну сказочку — ее прочли на заседании, все заржали, и меня приняли), а у меня даже книжки нет. Написала я это письмо и уехала с детьми в Малеевку. Возвращаюсь и узнаю, что письмо мое отправили в Союз писателей, в секцию прозы. Прихожу туда, там сидит такой молодой человек, которого потом посадили за развращение 30 детей. У него была студия…

— Театральная?

— Не знаю, может, другая какая-то, писательская… ну вот, и он вызвал меня и так, не глядя, говорит: «У нас очередь мертвецов, мы их-то не можем опубликовать». А я говорю: «А долго стоять в очереди?» «10 лет минимум», — говорит он мне. Я говорю: «Ни фига себе… знаете что, это письмо, видимо, пришло не туда, отдайте его». И с этим письмом меня принял тот самый Ильин — секретарь Союза писателей, освобожденный секретарь. Удивительным образом, но он меня знал. Я не знаю почему, но мои рассказы и пьесы ходили в самиздате, и совершенно четко к нему все стекалось. Так вот, прихожу к нему, и он спрашивает: «Ну, есть какие-то надежды?» Я говорю: «Да нет, в Союзе писателей 12 лет лежала моя рукопись, вернули. В Детгизе 10 лет лежит книжка, никаких этих самых… И сейчас вот в издательстве мне сказали 10 лет ждать». Он говорит: «Есть у вас какие-то знакомые в издательствах-то?» Я говорю: «Ну есть у меня подружка, моя однокурсница, Нина Буденная, работает в “Московском рабочем”, но я ее спросила, она тоже говорит: “У нас на 10 лет вперед все забито”». Он говорит: «Ну хорошо, идите». И через месяц мне позвонил, сказал: «Мне удалось выбить для вас дополнительный лимит, несите срочно ей это…» Я пришла к Нинке, Нинка смотрит на меня большими глазами, говорит: «Как это ты добилась?»

Вот, и через небольшое время у меня «Бессмертная любовь» вышла тиражом 30 000 экземпляров, причем за первый день, по-моему, была продана половина. Стояла очередь. Я тогда была очень известным человеком, запрещенным. И когда она вышла, мне так было тяжко…

Афиша к спектаклю «Любовь», Рига, 1981 г.© Из личного архива Л.С.Петрушевской

— Тяжко??

— Тяжко, потому что мне надо было идти к нему, а я никак не могла себя заставить… Дождалась того, что мне позвонила секретарша Ильина и говорит: «Людмила Стефановна, ну он же ждет вас, вы чего не идете?»

Я пошла. Понесла ему книгу, написала «Крестному отцу»… А потом я узнала, что этот человек восемь лет просидел в подвале КГБ в ожидании казни. Он не нравился Сталину. Восемь лет! Когда уже Сталин умер, его освободили. Что это был за человек, понятно?

Про него байки какие-то ходят, про него там написал Войнович что-то плохое… Он просто меня выпустил на свободу. И говорят, что на похороны к нему не пришел ни один писатель. А меня не было в Москве.

— Ну а потом вышла ваша книжечка в «Огоньке». Там уже было, наверное, не 30 000, а просто миллион экземпляров.

— Ну нет, дальше был «Новый мир»… Напечатали меня там только тогда, а до этого я там десятилетиями сыном полка была. Однажды, правда, пытались. Это примерно за год до увольнения Твардовского было, в ноябре [1969 года]… Первый этаж, отдел прозы, Анна Самойловна Берзер, Инна Борисова — они взяли и всунули три моих рассказа без всякого разрешения второго этажа. У них было очень сильное разделение между первым и вторым этажами. Второй этаж — это были члены редколлегии, которые ничего не пропускали, а «нужных», своих проталкивали. Я, кстати, присутствовала при том, как Анна Самойловна разговаривала с присланным с верхнего этажа писателем, который писал о русском народе. Она говорит: «Как называть будем?» Он говорит: «Жизнь». Она говорит: «Было». Он тогда: «Судьба». Она говорит: «Было». Мы просто тихо подыхали от хохота. Ну, мои рассказы всунули, а когда вернулся Твардовский, он их выкинул и меня вызвал. И три часа беседовал со мной. Я ему возражала, я говорила: вы же ввели в обиход деревенскую прозу. Астафьева, Белова… У них есть козырь — речь. Подлинная деревенская речь, которая в литературе русской со времен «Записок охотника», по-моему, не существовала, да и там была только фрагментарно. Но город, говорю, у вас отсутствует — немота. Огромное количество людей просто уходит без следа. Все пропадает — их речь, их повадки, их страдания… А он просто сказал: «Мне нечем вас защищать будет». А через год его уволили, и все рухнуло. А тогда же на «Новый мир» просто молились. Я там, кстати, с Солженицыным познакомилась.

— Ну и как он вам?

— Сижу я около Инны Борисовой, и приходит к Анне Самойловне какой-то щеголь. Он в дубленке, мохеровый шарф, и в руке лакированный чемоданчик. Тогда их еще «дипломатами» не называли. Садится рядом с Анной Самойловной и достает из кейса русские заграничные книжки. А тогда вообще достать книжку и советскую-то было невозможно. Просто невозможно. Писатели ходили в писательскую лавочку на Кузнецком Мосту — на второй этаж. А я завела знакомство с одной Тамаркой, которая там на первом этаже работала, — и иногда она мне чего-то доставала. А тут такие книги! В общем, начинаю я тихонько подкрадываться, а этот мужчина говорит Анне Самойловне: «Своя?» Она: «Своя». А я оскорбилась и отошла. Тогда он собрал свои книжки и подошел ко мне. Говорит: «Давайте познакомимся! Как вас зовут?» Я говорю: «Люся. А вас как?» Тут он развернулся и раз — в дверь. Просто как сумасшедший. Эти хохочут и говорят: «Люся, вы с ума сошли! Это же Солженицын! Бегите за ним». А я его в таком прикиде не узнала. Я пальто накинула, выбежала, смотрю — он чешет уже за квартал, полы развеваются. Не догнать.

— Что это было за ощущение — стать в 50 лет популярным автором?

— Ну какое ощущение… Пришли два мешка писем с проклятиями, потому что рассказ «Свой круг» был от первого лица, все совершенно четко поняли, что это я ударила ребенка.

Приглашение на спектакль «Чинзано», февраль 1979 г.© Из личного архива Л.С.Петрушевской

— Ну это даже очень мило… такое живое восприятие…

— Мило… Я даже потом перестала на встречи с читателями ходить, потому что одно и то же все время было: как вы могли?! А я говорила: ну вы поняли, что нельзя бить ребенка? Вот и хорошо. Я поэтому в повесть «Время ночь», которая тоже от первого лица написана, добавила, что рассказчица померла. И моя переводчица — у меня эта книжка в Германии раньше вышла, чем в России, — обиделась. Зачем, говорит, ты ее убила?

Кстати, когда потом, в 90-е, «Время ночь» поставили на сцене — как пьесу-монолог, — зал хохотал все время. Просто надрывались.

Это поставил Петя Кротенко в городе Дзержинске (бывший Растяпино) на другом берегу Волги от Нижнего Новгорода, это был закрытый город, и он поставил этот спектакль с ангелом таким однокрылым. Актриса монолог читает, а мальчик с одним крылом черным стрелки часов какие-то у него на сцене переводил. Ну, немедленно спектакль закрыли. К нему в гостиницу пришли два шкафа и сказали: уезжай, а то тебя не будет.

— Слушайте, а они сказали, что не надо над ангелом издеваться? Чем они недовольны были-то?

— Нет, нет, нет, нет. Это же режимный город, они сочли, что это в целом антисоветчина, неблагонадежное что-то, — там это и в девяностые еще работало. И мы этот спектакль вытащили в Москву, в Дом актера. И зал смеялся. Так это было поставлено, а «Время ночь» ведь трагедия. Кстати, когда Игорь Золотовицкий читал со сцены «Черного пуделя» — страшнейший рассказ, — люди покатывались просто…

— Кажется, в этих текстах уровень катастрофы, ужаса таков, что начинается замещение какое-то — смеешься, чтобы не ужасаться.

— Да. У меня есть такая поговорка: «Перебор смешного рождает пустую голову, перебор страшного рождает хохот».

Понравился материал? Помоги сайту!

Подписывайтесь на наши обновления

Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней

Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен

RSS-поток новостей COLTA.RU

При поддержке Немецкого культурного центра им. Гете, Фонда имени Генриха Бёлля, фонда Михаила Прохорова и других партнеров.

Поделиться ссылкой / Share
facebooktwitterвконтакте