Мне показалось что редактор газеты очень хорошо понимал значение экспедиции святой марии егэ

Задание № 25962

Нашли ошибку в задании? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl + Enter.

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Мария ГАЛИНА
ЭКСПЕДИЦИЯ

Электричество обычно отключали в девять утра, что, в общем-то, логично. Свет нужен вечером, когда сидишь дома, а днем можно как-то перебиться. Опять же работа, если ты на нее еще ходишь, потому что некоторые организации до сих пор сидят на автономном обеспечении. Беда только в том, что в последнее время свет и по вечерам не включали. Так что я решила использовать световой день на полную катушку. Заехала с утра в редакцию, завезла никому не нужную статью, попила с нашими идиотиками пустого чаю и отправилась пешочком в институт, на бывшую свою кафедру. Вроде бы они говорили, что им понадобился для чего-то переводчик, и просили зайти на этой неделе, но зря я суетилась – если надо идти, но не хочется, всегда лучше не ходить, все равно ничего не выйдет.

Там, разумеется, никого не было. Во всем университете никого не было, кроме дежурного на вахте, да и тот то ли спал, то ли помер. В этих пустых гулких коридорах, в темных проходах, упирающихся либо в глухие тупики, либо в мутные, годами немытые окна, можно было снимать фильмы ужасов – звук моих же собственных шагов так неприятно отражался от стен, что я невольно начала красться на цыпочках. При этом разгулявшееся некстати воображение здорово меня подводило: все казалось, что за спиной кто-то старательно имитирует каждое мое движение, и, понятно, не прекрасный принц. В общем, я была рада, когда вновь выбралась на улицу – черт с ним, с переводом.

Там, снаружи, тоже было пусто. Голые ветки обледенели и терлись друг о друга. Ветер пытался содрать объявление у входа – новенькое, яркое, оно уже было слегка ободрано по углам. Текст не пострадал – оно было очень прочно приклеено.

«Порядок – это жизнь!

Комитет спасения – это порядок!

Вступайте в отряды Комитета спасения!»

Притом, как всегда, за этим завлекательным текстом, как и во множестве подобных ему (они в последнее время начали появляться на столбах и стенах, как разноцветная плесень), больше ничего не следовало – ни телефона, ни адреса.

Рядом висели еще объявления – помельче, на бумаге поплоше, написанные от руки:

«МУЖСКАЯ РАБОТА ДЛЯ ТЕБЯ!

Ты– настоящий мужчина и ищешь работу?

Итальянская улица 8, кв. 40 спросить Мишу.

Оружие свое».

«Продаются или меняются свечи и кирасиновые лампы».

Так и было написано – «кирасиновые». Плоховато у нас с родной языкой.

Тучи, которые давно нависли над заливом, наконец-то разразились снежным зарядом, да таким плотным, что, когда он рухнул на город, на порт, на старую площадь, где ветер разносил вдоль стен какой-то случайный мусор, даже дышать стало трудно. Зима в этом году выдалась холодная и затяжная, весна все никак не наступала, хотя уже была середина марта. Все летние запасы были уже подчищены, в магазинах одна гнилая картошка, цены в коммерческих ларьках просто дикие, а продуктовую карточку у меня украли. Может, оно и к лучшему – она все равно была поддельная, а за подделку теперь и шлепнуть могут. Одним словом, ходила я постоянно голодная, и потому мне все время было холодно. Еще мне было холодно потому, что левый ботинок подтекал. Вода дырочку найдет.

Бытует такое мнение, что на годы войны, разрухи и гражданских катаклизмов по какому-то зловредному капризу природы обычно выпадают очень суровые зимы. На самом деле это не так, конечно. Зимы выпадают разные. Просто они тяжелее переносятся из-за постоянного недоедания и застарелой усталости – вот и кажется, что они тянутся вечно. Потому и запоминаются лучше.

А тут еще из-за всех неурядиц людей начал косить какой-то зловредный грипп. Может быть, если бы между городами сохранилось постоянное сообщение, было бы еще хуже – ходили слухи, что поблизости гуляет не то чума, не то холера, – я скорее готова поверить в чуму, потому что для холеры пока холодновато. Она разгуляется летом.

От холода и тоски я поняла, что домой мне идти не хочется: добраться-то я доберусь – час пешком от силы, но тут же и рухну. У меня уже ныли не то мышцы, не то кости, как это обычно бывает перед простудой, а та нога, что была мокрой, так и вовсе заледенела. Мне бы посидеть где-нибудь, отогреться, попить чаю или просто кипятку, а потом и двинуться к дому с новыми силами.

Я озиралась, прикидывая, к кому тут поблизости можно зайти, и решила, что лучше всего навестить Катюшу. Она жила совсем рядом. Еще неподалеку жила Нелька Поплавская с мужем и четырьмя детьми, но муж ее последнее время никак не мог найти работу, весь день сидел дома и дурел от тоски и беспомощности, а слушать родительские скандалы и детские истерики мне было неловко. Поэтому я отправилась к Катюше – через два квартала, во двор под арку и на четвертый этаж.

На мраморных плитах роскошной щербатой лестницы был нарисован то ли Флинстоун, то ли Адамс, я их вечно путаю, совершенно синий, но нарисован похоже, витражное окно в пролете было частично выбито еще три года назад, но даже теперь оно было заботливо заслонено фанерой. Светлее от этого не стало, но снег и ветер сюда не залетали. От одной из боковых стен шло такое тепло, что меня притянуло к ней, как магнитом. Я дотронулась ладонью до грязной штукатурки – дом топили. О, Господи!

Мне повезло еще раз – Катюша была дома. Незваные гости в наше время радости не вызывают, но Катюша была человеком кротким и гостеприимным, а я на халтурные заработки свои купила черствое коммерческое печенье – просто, чтобы избавиться от угрызений совести.

Тут выяснилось, что я не единственный гость. У Катюши уже сидел какой-то шофер-междугородник – очень молодой и очень мрачный, агрессивно-мрачный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу.

Он беспрерывно курил и рассказывал всякие страшные истории, которые частично вполне могли оказаться правдой. Я поначалу подумала было, что это Катюшин шофер, и что она, наконец, поступилась принципами ради житейской мудрости, но оказалось, что шофер вовсе не ее, а актрисы детского театра Ветлицкой, а Катюше она его подселила потому, что муж у Ветлицкой, хоть и либеральных взглядов, но все же не настолько.

В результате худа от этого никому не было, поскольку Катюша поставила на стол кофейные чашки, и темная жидкость в них пахла так, что мне сделалось дурно от острого приступа ностальгии. Они даже велели мне убрать мое печенье – этот малый так удачно вошел в образ крутого парня, что вываливал все на стол широким жестом, как в старых фильмах про старую войну, и с непривычки от тепла и обилия еды меня начало клонить в сон.

Возвращение домой к этому времени потеряло всякий смысл – там было темно и пусто, не топили уже второй месяц, а Катюша, по-моему, этого драйвера слегка побаивалась, поэтому я довольно легко поддалась на уговоры и осталась у нее ночевать.

Я-то готова была тут же и уснуть, прямо в кресле, но этот малый – звали его то ли Рустам, то ли Рустен – полагал, что имеет полное право за свои продукты хотя бы выговориться в удовольствие, и потому полночи развлекал меня разными байками. С одной стороны, я ему не очень-то верила – было видно, что он любит приврать, потому что не хочет выпадать из какого-то придуманного образа, а с другой стороны – никаких новостей никто из нас вообще давно не слышал: никто не знал, что в действительности делается за пределами города.

Конечно, ходили какие-то сплетни, слухи – они всегда ходят, а прежде, пока правительство еще пыталось овладеть ситуацией, выходили, пусть жалкие и скудные, информационные листки и радиопередачи. Но потом оно как-то тихо самоустранилось, каждое городское ведомство действовало само по себе, повинуясь принципам вялой инерции, и даже пропагандой никакой никто не занимался.

Единственным исключением был этот загадочный Комитет спасения – плакаты и листовки с его лозунгами (один и тот же стандартный текст) попадались довольно часто, а по точке иногда прорывались какие-то странные трансляции, но самого комитета этого еще все равно никто в глаза не видел. Думаю, дай они хоть какой-нибудь адрес, многие с радостью кинулись бы вступать в ряды, чем бы этот комитет ни занимался – просто потому, что чувствовали себя не у дел, а еще потому, что нынешнюю нашу администрацию обвиняли почти во всех наших бедах, и во многом она, действительно, была виновата. Другое дело, что никто не мог вразумительно сказать, как поправить положение.

Словом, я выпила еще кофе и теперь слушала, что рассказывает этот Рустам, время от времени задавая ему подкрепляющие вопросы. Я вообще умею хорошо слушать, притом что мысли у меня в это время могут бродить где угодно. Главное: думать о чем-нибудь приятном, как сказал один мой знакомый врач, которого больные обожали за участие и сочувствие, – о чем угодно, но чтобы глаза были добрые.

Я так долго сохраняла на лице маску участия и сочувствия, что она, казалось, приросла, как вторая кожа. Параллельно я думала о том, что нужно будет как-то исхитриться и нагреть воду для стирки, что счастливцы те, у кого в доме есть газовая колонка, потому что газ иногда еще подают, а у меня даже плитка электрическая, и почему идиоты, которые проектировали наш дом, не обладали даром предвиденья, и все такое… Может, и не очень о приятном, но по крайней мере достаточно нейтральные, вялые такие мысли… А он все рассказывал и рассказывал, до того яростным и тихим голосом, что я поневоле начала прислушиваться к тому, что он говорит.

…За шестьдесят миль и велели объехать. У них были классные базуки, там такая мощность, знаешь, и один из этих ублюдков наводит пушку на мою машину и говорит, что им тут больше никто не нужен, город закрыт, а они могут и сами справиться. Это было на перекрестке, там раньше пост ГАИ стоял, стеклянная такая будка, и прямо перед нами, по ходу, пылало зарево на полгоризонта. Не знаю, что там делалось, в их городе, но это был уж точно не пожар, ровное такое зарево, и тут, мать твою, до чего мне страшно стало. Напарник мой сидел в тачке и не выходил, ну, а я был без бронежилета – когда рулишь, в бронежилете знаешь, как неудобно. Поглядел я и так решил, что они меня тут запросто пришить могут, плюнул, сел за руль, развернулся… В общем, уехали мы оттуда. И я был рад, что уехали, потому что мне этот мужик очень уж не понравился. Что-то с ним было не так.

Я знала, что кроме продуктов и всякого ходового товара эти мальчики перевозили еще и травку, и чем становилось тут хуже, тем, понятно, она лучше у них шла. Так что они, вероятно, обкурились по дороге – отсюда и загадочное зарево, и странный часовой, тем более что Рустам так и не мог объяснить, что в нем было странного. Он, вообще был не из тех, кто умеет доносить до слушателя мысли или впечатления, и связность повествования у него с успехом заменялась эмоциональным напором.

А жизнь у драйверов, и правда, опасная, на дорогах сейчас дикий беспредел, ездят они, как правило, не по одиночке, а автоколоннами, с охраной, и все равно не застрахованы от всяких неприятностей. То, что где-то там их просто завернули, а не реквизировали груз и не поставили к стенке, – везение просто фантастическое. У каждого города сейчас – свое правительство, и все держится в состоянии какого-то чудовищного шаткого равновесия, поскольку товарообмен вещь необходимая и людей кормить чем-то надо. Вот и мотаются они по дорогам из города в город, из округа в округ, рискуют жизнью, пользуются почетом и уважением у нас, обывателей, и не думают о том, кто или что попадется им на следующем километре.

…Снег все падал и падал, и лепился к окну грузными хлопьями; там, за стеклом, распласталась тусклая пульсирующая тьма и кое-где за черными ветками в домах смутно теплились огни, а дальше, в темном море, где снежные хлопья смешивались с холодными волнами, гудел ревун – не знаю, что должно случиться в этом мире, чтобы заставить его замолчать. Ветер дул с моря, и оно раскачивалось, разбивая о бетонные блоки волнолома тонны и тонны воды. Рустам, наконец, выдохся и отправился спать в соседнюю комнату, а я прилегла на диван. Я так давно не пила кофе, что он оказал просто ударное какое-то действие, и я никак не могла заснуть. Дай они хоть какой-то свет, я бы почитала – у Катюши была отличная библиотека, одна из лучших в городе. Но, скорее всего, теперь они просто больше не будут давать электричество – даже по вечерам…

* * *

А с утра домой тоже не было смысла идти, и я поплелась к себе в редакцию. На работе я появлялась скорей по привычке – газета все равно не выходила. Остальные сотрудники, видимо, руководствовались тем же – народ какой-то в редакции всегда болтался.

Корреспонденты отдела «Бытовые мелочи» резались в преф, а завотделом «Наука и культура» беседовал с каким-то типом в потертом габардиновом пальто. Вид у его собеседника был не совсем нормальный – редакция почему-то всегда притягивает психов, как магнит железные опилки. «Бытовые мелочи» велели мне быстренько бежать в столовую – туда завезли товар. Я метнулась на цокольный этаж, отстояла просто смешную очередь – полчаса, не больше, ткнула буфетчице свое удостоверение и оказалась счастливой обладательницей трех банок тушенки с бобами. Ребята уже успели согреть чай, я вывалила на стол все то же многострадальное печенье, и мы уселись убивать время.

Не думаю, чтобы хоть кому-то из нас платили тут какие-то серьезные деньги, хотя иногда перепадало кое-что, – ходили, скорее, за тем, чтобы быть на людях и не опуститься вконец. Имитация деятельности спасала от психических срывов почти так же хорошо, как и сама деятельность.

Я сидела за обшарпанным столом с чернильной надписью «Мон шер ами, опять вы правы, на идиотов нет управы», пила почти бесцветный чай и убеждала себя, что худшую пору мы уже пережили. Летом будет легче.

Тут ко мне повернулся завотделом «Наука и культура» – Вадька Заславский. Посетитель его уже пропал к тому моменту, как я вернулась из столовой.

– Слушай, Ритка, ты что вообще знаешь про эти комитеты спасения?

– Ничего не знаю. Да и знать не хочу. Не верю я ни в какие комитеты, а уж в спасение тем более.

– Плакаты их я видел, – объяснил Вадька. – Но ведь кроме плакатов ничего нет. Ни программ, ни агитаторов, ни штаб-квартиры – ничего. Да и плакаты эти – одна чистая формальность. Он же просто не существует, этот комитет.

– Ну, значит, это миф. Миф и блеф. Смутное время, – говорю, – всегда порождает мифы. Сон разума, знаешь ли…

– В городе, – уперся Вадька, – сейчас работает только одна типография. При комендатуре военного округа. И ничего подобного, никаких плакатов не печатают – я узнавал. Тем более, в три цвета да еще на такой бумаге.

– Ну и что? Значит это подпольная типография. Ты что, никогда подпольных типографий не видел?

– Подпольные типографии я видел, – объясняет Вадька. – Но ты понимаешь, в чем дело… Тот мужик, который тут был только что, – он говорит, что открылось отделение этого комитета. Контора. У него во дворе. Еще вчера там было пусто и окна заколочены, а сегодня свет горит и табличка висит: «Районный комитет спасения. Прием населения с 9 до 17».

– Ну и что? А внутрь он заходил?

– В том-то все и дело, – говорит Вадька. – Там вахтер на дверях сидит. И этот вахтер его не пустил дальше порога. Хотя и в приемные часы.

Я слегка насторожилась.

– Ну, а я тут при чем?

– А при том, что это рядом с тобой. На Канатной. Может, зайдешь туда по дороге? Как домой пойдешь. А я тебе командировку выпишу.

– Вадька, ты чего? Я в такие дела не путаюсь.

– Да ты только посмотри, что там. А потом придешь, расскажешь.

– А если не приду? Войду туда, предположим, а обратно и не выйду?

– Не болтай глупости. Они что, корреспондентами питаются? Ну хочешь, мы еще кого-нибудь с тобой пошлем? Вон, Игорька пошлем. Игорь! – Игорь неохотно оторвался от карт. – Пойдешь с Ритой. Там у нее около дома отделение этого самого комитета спасения открылось. Хоть посмотрите, что это такое.

– Ладно, – сказал Игорь. Он попал в редакцию сразу после института как раз перед началом всеобщего обвала и каким-то образом умудрился сохранить исполнительность неофита. – Сходим.

– Командировку-то хоть выпиши, – сказала я. Если мне удастся убедить Вадьку, что он гонит меня на опасное задание, может, и гонорар какой-нибудь удастся выбить, не деньгами, так продуктовыми талонами.

– Уймись, – говорит, – зануда. Выпишу, – и садится за стол.

* * *

Он послал меня в змеиное логово, потому что у меня вид безобидный. Выгляжу, как круглая идиотка. Я и есть идиотка, потому что поддалась на эту провокацию. Если со мной поговорить по-человечески, меня можно убедить почти в чем угодно. Мне просто неловко отказывать.

На улице по-прежнему было сыро и темно, точно у рассвета начался старческий маразм, и он так и позабыл прийти. Прохожих почти не было. У подъезда на ветру судорожно трясла ветками акация. Перед дверью с табличкой – там действительно висела аккуратная табличка – на входе лежал почти новый половичок. Я покорно вытерла ноги.

Самая обычная контора – каких раньше было до фига и больше. У двери стоял столик с вахтером. То есть, вахтер сидел, и вид у него был самый обычный – вахтер, он вахтер и есть. На рукаве линялая красная повязка. А вместе все это выглядело как болезненный бред.

– А вам куда? – спросил он.

Игорь вместо того, чтобы попытаться овладеть ситуацией, как подобает мужчине, топтался и пыхтел у меня за спиной.

– Я население, – сказала я. – А тут написано «Прием населения». С девяти до пяти.

– И этот тоже население? – кивнул вахтер в сторону Игоря. Он читал какую-то затрепанную книжку без обложки. По-моему, детектив.

– Он тоже, – говорю.

– А вы по какому вопросу?

– Вот вы нас пропустите, – отвечаю. – Мы на месте и выясним.

Он устало вздохнул.

– Если вы насчет работы, тогда вам в пятый кабинет.

В пятый так в пятый. Казенные заведения нагоняют на меня такую неизбывную тоску, что мне хотелось поскорее выбраться оттуда, и я почти надеялась, что нас завернут.

Но нас пропустили. На самом-то деле, кроме пятого кабинета ни один не работал. С первого по четвертый, я имею в виду. Игорь, который явно тоже затосковал, спросил:

– Ну что, вместе пойдем или по очереди?

По очереди, наверное, с психологической точки зрения было бы лучше. Человек, когда остается наедине с собеседником, без свидетелей, расслабляется, и из него можно больше вытянуть. Зато вместе – спокойнее.

– Пошли вместе, – говорю. И постучалась в дверь, на которой был прибит пластиковый номер 5.

Комната как комната. На грязном окне – решетка в виде расходящихся лучей – «солнышком», – такие решетки обычно ставят в квартирах на первом этаже, чтобы они не так напоминали казематы. Линолеум. Зеленые стены. Обшарпанный стол. За столом сидит человек. И очень холодно.

Человек, сидящий за столом, поднял голову. У него было бледное, невыразительное лицо. Усредненное лицо – не запомнить и не описать. Возраста он тоже был среднего. И голос у него был нейтральный, впрочем, спокойный голос, без раздражения.

– Вы по какому вопросу? – спрашивает.

– Мы насчет работы.

Игорь по-прежнему молчал. А мне было настолько не по себе, что я стремительно погружалась в образ клинической идиотки. По-моему, даже выражение лица у меня изменилось не в лучшую сторону. На его месте я бы себя на работу не взяла. Даже улицы подметать. Он, видимо, тоже так подумал.

– Ага, – говорит. – И какую же работу вы хотите получить?

А нужно сказать, что я действительно без работы. Университет закрыт, в редакции с осени практически не платят. Я всю зиму перебивалась кое-как, да, впрочем, и все мои знакомые – тоже. Поэтому я тут же оживилась. Мало ли что – а вдруг этому комитету переводчики нужны. Или редакторы – они вон листовки выпускают. А может, и еще что-нибудь. И сказала:

– Смотря что вы предложите. А если мы друг другу подойдем, то значит, хорошо.

– А кто вы по профессии? – спрашивает.

– Журналист. Переводчик.

– А ваш приятель?

Игорь был филолог. Это профессия или нет? Не знаю. Теперь уже нет, наверное.

– И от какой же вы газеты? – говорит.

Игорь почему-то счел нужным удивиться.

– При чем тут газета? Мы пришли по объявлению. Там у вас объявление висит.

– Это как раз понятно, – сказал человек, сидящий за столом. – И все-таки, у меня такое ощущение, что вас сюда какая-то газета направила.

И тут я подумала, что действительно могу упустить какую-то замечательную работу.

– Вы правы, – говорю. – Мы действительно из газеты. Я могу и удостоверение показать. Сами понимаете, может, газете нашей просто интересно, что у вас тут делается – ваши плакаты по всему городу уже несколько месяцев как развешены, а контора вот только сейчас открылась. А время неспокойное, вот люди и склонны подозревать всякие разности. Но если у вас тут нормальная организация и вы набираете штат по договору, как и положено приличным людям, и не собираетесь никого ставить к стенке, исходя из своих загадочных критериев, то вам можно и корреспондентов не бояться. Тем более что газета наша, честно говоря, уже десять месяцев как не выходит, ну какие сейчас газеты? За то время, что мы без работы сидим, дурака валяем, уже можно было родить сына и посадить дерево. И наоборот.

– А напарник ваш почему молчит?

– А он застенчивый, – говорю.

Человек за столом пошуршал какими-то бумажками. Долго возился, слишком уж демонстративно как-то. Мы стоим, молчим. Он сказал:

– Садитесь.

Мы присели на стулья. Обычные драные деревянные стулья. Сиденье было жутко холодным. В коридоре тихо. Ни шагов, ни голосов, ничего. Только бумажки шуршат.

Наконец, он поднял голову. Взгляд у него был такой же бледный и невыразительный, как и лицо.

– Вы же понимаете, – говорит. – Много я вам предложить не могу. Ну, какая у вас, если честно, специальность? Смех один. Но если вы завтра вечером зайдете вот по этому адресу… – и протягивает бумажку.

Я взяла бумажку, сложила ее пополам и спрятала в карман.

– А какую-нибудь секретность соблюдать надо? – спрашиваю. – Подписку о неразглашении?

Потому что мне очень не нравится, когда с меня требуют какие-то подписки о неразглашении.

– С чего бы это? – удивился он. – Если вас условия устроят, мы вас примем. А говорить можете, что хотите. И не стройте никаких иллюзий. Ничем таким особенным здесь не занимаются.

– А пропуск? Пароль?

– Не валяйте дурака, – говорит, – играйте в Джеймса Бонда где-нибудь в другом месте.

– Тогда до свидания, – отвечаю вежливо. – Огромное вам спасибо. – И вышла.

– Ну чего? – говорит Игорь уже на улице. – Ты туда пойдешь?

– Пойду. И хорошо, чтобы ты тоже пошел. Будешь прикрывать меня с тыла. Как сегодня. У тебя это здорово получается.

– Это что, ирония? – обиделся он.

– Нет, – говорю, – это сарказм. Я не хочу все время отдуваться за двоих. И выглядеть большей идиоткой, чем есть, – тоже.

– Это, – возразил он, – практически невозможно.

Галахад вонючий! Это он со мной такой храбрый. У меня просто потрясающая способность всех сажать себе на голову.

– Ты знаешь, – сказал он вдруг задумчиво. – А ведь это может оказаться очень опасно.

– Господи, – говорю. – Да что это с тобой? Сейчас и по улицам ходить опасно. Особенно вечером.

– Послушай, никто ведь не знает, чем они на самом деле занимаются. И что там будет, по этому адресу. Мне все это не нравится. Что-то тут не так. Мало ли что они тут тебе сказали…

– Конечно, не так. Все в этой жизни не так. А если бы все было так, как надо, они бы, по крайней мере, топили бы в этой конторе.

– Вот именно, – медленно сказал Игорь. – Это меня и беспокоит почему-то.

– Господи, да что же тут особенного?

– А то, что холод там стоял собачий. А этот тип сидел в пиджаке и рубашке. И я что-то не заметил, чтобы ему было холодно.

Вообще-то, я знаю одного малого, который всю зиму ходил в одной рубашке с коротким рукавом. Он был тощий и синий, как цыпленок, – в чем только душа держалась, но он был йогом и закалял волю, потому что хотел стать водолазом. Так что люди бывают со странностями – что тут удивительного?

* * *

В той бумажке, которую он мне дал, было написано, что сбор будет в Лейтенантском переулке, опять же, неподалеку. От моего дома туда пешком можно было дойти за четверть часа. Но идти было все равно неуютно. Часть снега уже успела вывалиться из туч и расползтись по земле аморфной массой, под ногами хлюпало. Переулок был почти пуст – лишь у колонки стояла скудная покорная очередь с бидонами и ведрами. Ветер свистел у глухого каменного забора, прорываясь в конец переулка, туда, где во тьме медленно ворочалось море. Под стеной лежала темная бесформенная куча – человек? Я не стала разглядывать, прошла отвернувшись, ускорив шаги.

На второй этаж флигеля, стоявшего во дворе старого нежилого дома с черными зияющими провалами окон, вела скользкая железная лестница без перил; в окне, выходящем во двор, тускло горел свет и мелькали темные силуэты. Я топталась у лестницы, поджидая Игоря, потому что не рассчитала и пришла на несколько минут раньше, чем мы договаривались, а эта гадина еще и опаздывала. Пока я там стояла, мимо меня наверх по лестнице прошло несколько человек – усталые, тощие, замерзшие. Я уж начала думать, что Игорь не придет, просто потому, что все это мероприятие не имело смысла с самого начала. А упрекать малого в том, что он струсил или что-то в этом роде, толку не было – мне и самой было здорово не по себе. Но он все-таки явился. К тому времени уже совсем стемнело, и мне хотелось только одного – оказаться в месте, где относительно светло и не так уж промозгло. Больше ни один человек после Игоря не подошел – все, кому нужно, были уже наверху.

На входе никто не дежурил, никто ни о чем не спрашивал – ни удостоверений, ни направлений этих, ничего. Чем была раньше эта пустая огромная комната? Частью квартиры? Мастерской какого-то художника? Наверное, последнее, потому что на выгоревших обоях можно было разглядеть прямоугольники потемнее. Под потолком горела тусклая лампочка – своя подстанция у них была, что ли? Вдоль стены стояли ряды стульев, как в приемной у зубного врача. Может быть, именно поэтому на них никто и не сидел, все топтались посреди комнаты, сбившись в группки.

Я подошла к одной из таких групп и спросила:

– А чего мы ждем?

– Не знаю, – ответил мне человек в заношенном пальто из офицерского сукна. – Кажется, должны принести какие-то списки.

Наконец, списки принесли. Они были сразу у нескольких человек, вокруг которых немедленно образовалась толкучка. Я все медлила подойти и выяснить – где там моя фамилия и зачем все это вообще нужно? Но толпа вскоре рассосалась, и стоять в стороне было уже не удобно. Да и Игорь, набравшись храбрости, начал толкать меня в бок и шипеть:

– Ты чего! Пошли!

И мы подошли к тем, у кого эти списки были.

Пожилой человек в очках, водя карандашом по строчкам, наконец, отыскал мою фамилию и фамилию Игоря.

– Вы вместе, что ли? – спросил он.

– Ну да.

– Завтра с утра, – сказал он. – На Канатную, по тому же адресу. Подойдете к десяти, вас там встретят.

– И что будет? – поинтересовалась я.

– А вот этого, – ответил он, – я не знаю. Вы же вроде на работу вербовались, разве нет? Наверное, получите какую-то работу.

– Снег, что ли, будем отгребать?

Он усмехнулся.

– Снег и сам растает. Говорят, потепление идет. Но я, правда, не знаю. Все разбиты на группы, и у меня тут пять человек, в вашем списке.

– Пять? – говорю. – Ну, нас, положим, двое. А остальные – кто?

Он оглядел комнату. Народа в ней уже почти не осталось.

– Да все уже ушли, наверное. И вы бы шли себе домой… Завтра как раз и познакомитесь.

Мне было неуютно. Когда я ввязывалась во всю эту историю, понимаете, то по глупости вообразила себя этаким лихим корреспондентом, энергичной, но привлекательной журналисткой – словно в увлекательных фильмах, когда они там, рискуя жизнью, раскрывают всяческие страшные тайны, благополучно выбираются из невероятных приключений и еще умудряются при этом хорошо выглядеть. А теперь я ощущала на себе эту чужую личину, и мне казалось, все остальные тоже ее видят, все понимают и подсмеиваются надо мной – вежливо, исподтишка, но все-таки посмеиваются. Поэтому я сделала на лице выражение преувеличенного достоинства и откланялась. Игорь потащился за мной. Ему, по-моему, тоже было неуютно. Но, может, по какой-нибудь другой причине. Кто его знает? Чужая душа – потемки.

* * *

– Ну, и что же мы теперь будем делать? – спросил Игорь.

Мы так и стояли на улице, около лестницы. Светлый прямоугольник, отброшенный окном на втором этаже флигеля, падал нам под ноги, потом внезапно погас. Тучи разошлись, звезды были такие холодные – даже смотреть на них муторно. В проулке гудел ветер.

– Не знаю, – сказала я. – Но, по-моему, раз мы уже встряли в эту историю, сходить можно. А потом, опять же, за работу еще и заплатить могут. А вообще, странная организация.

– Нужно Заславскому как-то рассказать.

– Что ж… Подойдем к ним, как они велели, с утра, а потом зайдем в редакцию.

– Ты сейчас куда?

– Домой я, – отозвалась я довольно злобно. – Естественно.

– Тебя проводить? – спросил Игорь. Я даже растрогалась. Жил он с родителями, а родители сейчас не очень-то любят, когда дети, даже взрослые дети, шляются по вечерам. К постоянному гнетущему страху можно привыкнуть, но он все равно разъедает душу.

– Нет, – говорю. – Не надо. Может, только до угла.

Он, кажется, обрадовался, потому что торопливо начал говорить, как мне везет, что я живу тут рядом, а ему придется тащиться через весь город. Пока он мне все это рассказывал, мы дошли как раз до угла, я распрощалась с ним и пошла домой.

Дело в том, что люди в принципе как-то выкручиваются. Такова уж человеческая природа, что средний нормальный человек старается сохранять налаженный быт и видимость уюта даже на руинах цивилизации, а я и в лучшие времена жила сегодняшним днем. От запаса свечей у меня осталось лишь несколько жалких огарков, и я уже представляла себе, как прокрадываюсь с огоньком в руке из комнаты в кухню, где по углам шевелятся тени. Но, к моему удивлению, они дали свет – накал был, правда, ни к черту, но мне удалось даже согреть воду. В довершение ко всем чудесам цивилизации ни с того ни с сего заработал телефон – в последнее время с ним это случалось не часто. Звонил Вадька Заславский.

– Ну что, – спросил он, – прорвались?

– Да, – говорю, – но, знаешь, там нет ничего особенного. Учреждение. Контора. Нас, правда, записали в какие-то списки и велели прийти завтра в десять. Может, отстреливать будут по этим спискам, не знаю.

– Тебя одну записали? Или Игоря тоже?

Видимо, Вадька тоже склонен считать, что в дурацкие истории могу вечно вляпываться только я.

– Нас вдвоем. В одну и ту же группу. И всего нас в этой группе пятеро. Во всяком случае, я так поняла.

– Послушай, – сказал он очень нежно. – А ты можешь туда сходить?

15.1. Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания известного лингвиста Дитмара Эльяшевича Розенталя: «Употребление экспрессивной лексики создает возможность лаконично выразить отношение говорящего к высказыванию».

Экспрессивная лексика, то есть слова, в которых выражаются сильные чувства, эмоции, часто встречаются в нашей речи. Нередко её используют и писатели, чтобы передать волнение своего персонажа.

В отрывке из романа Вениамина Каверина «Два капитана» очень экспрессивно высказывается главный герой, Саня. Например, в предложении 76 он говорит: «Я страшный, безнадежный дурак!» Слово «дурак» грубое и экспрессивное, оно выражает его отчаяние от того, как много глупостей он сделал в последнее время, не понимая свою любимую девушку.

В предложениях 86 и 87 использованы экспрессивный повтор и эпитет «абсолютная (правда)», и эти слова тоже передают ощущения Сани. Молодой человек внезапно осознал, что он действительно не может жить без Кати.

15.2. Объясните, как вы понимаете смысл предложений текста: «…И не может без тебя жить. Вот как! А она без него не может».

Я понимаю этот фрагмент таким образом. Главные герои романа Вениамина Каверина Катя и Саня любят друг друга уже давно. Но они не могут объясниться, потому что очень гордые и самолюбивые, особенно Катя. Она часто обижается на молодого человека и не понимает его, а он не понимает ее чувств и думает, что она влюблена в другого юношу. Это можно заключить из предложений 66-67.

Саня не понимал Катю и только, услышав слова Нина Капитоновны, понял, до какой степени он ошибался. В предложениях 40 и 41 говорится о том, как сестра Сани написала Катя, что он не может без неё жить и не понимает их ссоры. Это была неправда: Саня не писал сестре таких слов. Но, когда он услышал об этом, он понял, что, действительно, именно это и хотел бы написать. Просто, мне кажется, герои ещё очень молоды, им трудно достичь взаимопонимания.

15.3. Как вы понимаете значение слова ЛЮБОВЬ?

Любовь — это такое чувство, которое заставляет людей хотеть всё время быть вместе, заботиться друг о друге и помогать.

Например, в отрывке из романа Вениамина Каверина «Два капитана» говорится о ссоре влюблённых Сани и Кати. Оба они не понимали друг друга, из-за своей излишней гордости расстались, но теперь оба они понимают, что не могут жить в разлуке. Об этом говорится в предложениях 70 — 71, а также в предложениях 86-87.

Я думаю, что иногда ссора влюбленных людей может очень сильно навредить им, иногда они даже на много лет расстаются, как, например, герои пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Там говорится о том, как Эмиль и Эмилия любили друг друга, но расстались из-за глупой ссоры: ей показалось, что Эмиль ухаживает за другой девушкой, и она, чтобы разозлить его, специально стала оказывать знаки внимания другому молодому человеку. Влюбленные расстались надолго и только спустя много лет встретились и смогли объясниться и снова быть вместе.

15.1 Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания известного русского лингвиста Дитмара Эльяшевича Розенталя: «Употребление экспрессивной лексики создает возможность лаконично выразить отношение говорящего к высказываемому».

В художественном произведении автор всегда стремится выразиться очень ярко и эмоционально, чтобы мы могли понять его мысли и ощущения. Для этой цели писатель использует разные средства, и Д.Э. Розенталь абсолютно справедливо замечает, что экспрессивная лексика очень помогает писателю достичь цели.

Например, в приведенном отрывке из романа В. Каверина «Два капитана» Саня вдруг осознает, что его чувство к Кате это — не простая легкая влюбленность; он любит девушку по-настоящему, он не может без него жить. И Катя испытывает к нему те же чувства. Но по глупости они не вместе, а в ссоре живут в разных городах и не решаются даже себе признаться, что они любят друг друга.

В. Каверин для выражения этой мысли использует разные изобразительные средства, в том числе и экспрессивную лексику. Например, слово «тяготит» в речи Нины Капитоновны, в принципе являющееся возвышенным, передает ее попытки договориться с Катей — попытки, в успех которых она сама не верит, о чем и сообщает Кораблеву: «Я сама такая. Никогда не скажу».

А слово «дурак» в эмоциональных восклицаниях Сани показывает его раскаяние в собственной недогадливости. Он не понял чувств Кати, не понял и своих собственных чувств, не догадался о роли Ромашова во всей интриге. Вот это и хочет показать автор, употребляя экспрессивное слово «дурак» в речи героя.

Как и остальные изобразительные средства, экспрессивная лексика помогает писателю создать картину для того, чтобы мы могли понять то, что он хочет нам сказать.

15.2. Напишите сочинение-рассуждение. Объясните, как Вы понимаете смысл предложений текста: «…И не может без тебя жить». Вот как! А она без него не может»
.
Приведите в сочинении два аргумента из прочитанного текста, подтверждающих Ваши рассуждения.

Читая отрывок из романа Каверина В.А., понимаешь, что речь идет о любви двух молодых людей, которые не могут и не умеют признаться друг другу в чувствах, но тем не менее испытывают друг к другу влюбленность.

Катя — девушка, о которой рассказывается в тексте, гордая и молчаливая: «Нервная. И гордая. И всё молчит» — так говорит Нина Капитоновна о Кате. В своих чувствах Катя не признается, и о том, что она влюблена, Нина Капитоновна узнает только из письма, в котором сестра любимого Катей молодого человека признается в том, что ее брат тоже не может жить без Кати: «В каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы всё отдал, лишь бы увидеть её. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей беспричинной ссоры». Нина Капитоновна повторяет эти слова: ««И не может без тебя жить» Вот как! А она без него не может».

В этой фразе заложена вся суть влюбленности. Когда двое людей постоянно думают друг о друге, не находят себе места, когда все мысли связаны только с объектом любви. Именно эти чувства испытывала Катя, но молчала, хотя скрыть своё волнение и своё настроение всё равно не могла. Нина Капитоновна чувствовала, что Катю что-то «тяготит». Молодой человек, в которого была влюблена Катя, услышав эту фразу, понял, что тоже безумно влюблен, просто он ничего не знал о Катиных чувствах. И хотя он не говорил таких слов своей сестре, которые она написала в письме, он понимал, что они являются правдой (69-71). Он и правда не может жить без Кати!

Эти влюбленные, как и многие другие, просто не могут жить друг без друга!

15.3 Как Вы понимаете значение слова ЛЮБОВЬ? Сформулируйте и прокомментируйте данное Вами определение. Напишите сочинение-рассуждение на тему: «Любовь — это…»
, взяв в качестве тезиса данное Вами определение.

Любовь — это желание быть с другим человеком, постоянные мысли о нем, без дорогого сердцу человека жизнь часто бывает не мила и не приносит радости. Такое состояние влюбленности можно наблюдать у Кати, о которой рассказывается в тексте Каверина В.А. Девушка в глубине своей души очень переживает, хоть и не показывает вида. Она молчаливая и гордая. И признаться в своих чувствах ей очень нелегко. Тем не менее «она жить него не может», без того мальчишки, с которым познакомилась еще в детстве. Это замечает Нина Капитоновна, говоря про Катю, что она «Нервная. И гордая. И всё молчит».

В жизни тоже можно часто наблюдать такие проявления любви. Ярким примером искренних и бескорыстных чувств, на мой взгляд, может служить девушка Таня, которая была влюблена во Владимира Высоцкого. Из фильма про Высоцкого, основанного на реальных событиях, можно понять, что Таня испытывала к Владимиру Семеновичу глубокое чувство любви, она ухаживала за ним и принимала его любым, в любом состоянии. Татьяна продолжала любить Высоцкого, даже несмотря на его романы с другими женщинами. Она была готова прийти к нему на помощь в любую минуту и не оставляла его в то время, когда он нуждался в заботе. Татьяна — пример женщины, способной любить всем сердцем и жертвовать собой ради любимого.

Знаки препинания в сложных предложениях с разными видами связи.

Задания из открытого банка ФИПИ для проведения ЕГЭ.

Расставьте знаки препинания:

123

Я окончательно убедился в том, (1) что заблудился совершенно, (2)
и пошёл наугад туда,
(3)
где бесконечно тянулись поля
. Запятые 1, 2 — выделяют придаточную часть» что заблудился совершенно»
сложноподчиненного предложения ;
3- отделяет придаточную часть «где бесконечно тянулись поля
» сложноподчиненного предложения. Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

234
Пойманные скворцы быстро привыкают
к людям (1) и
, (2) если живут в доме, (3)
летают
по комнатам, (4) радуются
своему хозяину и
доверчиво садятся
ему на плечо. Запятая 1 не нужна, сказуемые «привыкают«

и
«летают»
—
однородные и соединены одиночным союзом И. Если возможна перестановка

придаточного предложения «если живут в доме»
, то ставим запятую 2-ва; 3

— я конец придаточного предложения; 4

–я отделяет вторую группу однородных членов «

радуются» и «садятся»
. О и О, О и О Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

13
Дома мой гость сразу начал мне жаловаться, (1) что (2) пока он ехал ко мне, (3) то
заблудился
в лесу (4) и вынужден был заночевать
в сторожке лесника. Запятой 2 нет, т.к. есть вторая часть союза – ТО. Придаточное «пока он ехал ко мне» нельзя переставить. 4 –запятой нет, т.к. союз «И» стоит между однородных сказуемых. Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

1234
Но я хочу вас предупредить, (1) что, (2) если вы меня обманете,
(3) вам будет стыдно, (4) ведь это будет довольно низкий поступок. Так как возможна перестановка
выделенного придаточного предложения «если вы меня обманете»
, то ставим запятую 2-ва. Запятые выделяют придаточные предложения: (1) что вам будет стыдно, (2) если вы меня обманете (3), (4) ведь это будет довольно низкий поступок. Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

6.Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате (1) и (2) хотя не понимал разговора (3) чувствовал (4) что спорили о нём.

234
Хаджи-Мурат сидел
рядом в комнате (1)
и, (2)
хотя не понимал разговора
, (3)
чувствовал
, (4)
что спорили о нём. Сидел и чувствовал – однородные сказуемые, поэтому запятая (1) не нужна. «Хотя не понимал разговора» и «что спорили о нём» — два придаточных предложения. Если возможна перестановка
выделенного придаточного предложения «23«
, то ставим запятую 2-ва; Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

1234
Несколько дней лил холодный дождь, и, пока продолжалось ненастье
, нам казалось, что лето окончилось навсегда. Запятые 1, 2, 3 и 4 отделяют предложения. Запятая 2 ставится, т.к. придаточную часть «пока продолжалось ненастье»
можно изъять из текста или переставить в другое место Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

134
Лето в самом разгаре, и если вы побудете подольше в лесу, то

увидите пеночку, которая мелькает среди ветвей. Запятая 1 разделяет предложения «Лето в самом разгаре» и «увидите пеночку».

Запятой 2 нет, так как у союза ЕСЛИ есть вторая часть — ТО (перестановка невозможна). Запятые выделяют придаточные предложения: (2) если вы побудете подольше в лесу (3), (4) которая мелькает среди ветвей Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

234
Мария ничего не ответила

и, чтобы отвлечься от неприятного ей разговора
, стала гладить

собаку, хотя та мирно спала. Запятая 1 не нужна, т. к. однородные сказуемые соединены одиночным союзом И. Запятая 2 ставится, т.к. придаточную часть «пока продолжалось ненастье»
можно изъять из текста или переставить в другое место. Запятая 4 отделяет придаточное «хотя та мирно спала». Правила см.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложении должны стоять запятые.

123
Лось так привязался к мальчику, что, когда тот уходил куда-либо,
зверь тревожно нюхал
воздух и
отказывался
есть. Запятую 2 ставим, т.к. выделенную часть (придаточное предложение) можно переставить. 4 – нет, т.к. «И» — одиночный союз между однородными членами. Первая придаточная часть (1) что зверь тревожно нюхал воздух и отказывался есть. Правила см.

1234
А старушка всё говорила и говорила о своём счастье, и, хотя слова её были привычными,
у внука от них вдруг сладко защемило сердце, словно всё услышанное происходило с ним. Запятая (1) разделяет предложения «А старушка всё говорила и говорила о своём счастье» и «у внука от них вдруг сладко защемило сердце». Запятую 2 ставим, т.к. выделенную часть (придаточное предложение) можно переставить. Запятые выделяют придаточные: (2) хотя слова её были привычными (3), (4) словно всё услышанное происходило с ним.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых

124
Снег засыпáл следы путников, и стало ясно, что если снегопад не прекратится к ночи, то

обратную дорогу придётся искать с трудом. Запятая 1 разделяет предложения «Снег засыпáл следы путников, и стало ясно». Запятые выделяют придаточные: (2) что
обратную дорогу придётся искать с трудом
(3) если снегопад не прекратится к ночи (4)
.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Елена размечталась до того, что, когда услыхала звонок в дверь
, не сразу поняла, что происходит. Запятую 2 ставим, т.к. выделенную часть (придаточное предложение) можно переставить. Запятые выделяют придаточные: (1)
что не сразу поняла,
(2) когда услыхала звонок в дверь (3),
(4) что происходит.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

123
По ночам к реке подвозили лес, и, когда белый туман закутывал берега
, все восемь рот настилали доски на обломки мостов. (По ночам к реке подвозили лес) и (все восемь рот настилали доски на обломки мостов) – два простых предл. Когда белый туман закутывал берега –придаточное (его можно переставить).

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
Я думал о людях, чья жизнь была связана с этой историей, и мне захотелось узнать, что с ними стало «Чья жизнь была связана с этой историей», «что с ними стало» – два придаточных.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Говорят, что доброта лечит от одиночества, и, когда я поселился в деревне
, мне представилась возможность убедиться в этом. Запятая 2 есть, т.к. «когда я поселился в деревне» можно изъять. (Что доброта лечит от одиночества), (когда я поселился в деревне) – два придаточных.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

345
Через несколько часов Иван обессилел
и
, когда понял, что с бумагами ему не совладать,
тихо и горько
заплакал
. «Через несколько часов Иван обессилел и заплакал тихо и горько» – простое предл. с двумя рядами однородных членов. Между собой эти пары неоднородны. «Когда понял, что с бумагами ему не совладать» — придаточные с последовательным соподчинением. Запятая 2 есть, т.к. «когда понял, что с бумагами ему не совладать
» можно изъять.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

12
Птиц не было слышно, потому что они не поют в часы зноя, и в застывшем лесу стояла тишина.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

12
Существует мнение, что погода влияет на самочувствие человека, и я в этом не раз убеждался.

1234
Снег засыпал танки, и, , он мгновенно покрывал их разгорячённые лица, как будто пытался охладить их. Снег засыпал танки, и он мгновенно покрывал их разгорячённые лица -сложносоч. предл. Запятая 2 есть, т.к. «когда танкисты выбирались из башни подышать
» можно изъять.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Прямо над головой вспыхнула запоздалая молния, и, пока она светила
, я увидел, как мерцает какая-то белая точка на берегу. «Прямо над головой вспыхнула запоздалая молния, и я увидел» — сложносоч. предл. «Пока она светила», «как мерцает какая-то белая точка на берегу» — придаточные. Запятая 2 есть, т.к. «пока она светила
» можно изъять.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Зубры очень заинтересовали меня, и, когда нас не пустили в питомник
, я был раздосадован, что не удалось их увидеть поближе. «Зубры очень заинтересовали меня, и я был раздосадован» — сложносоч. предл. «Когда нас не пустили в питомник» (можно удалить), «что не удалось их увидеть поближе» — придаточные.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Все меня любили, и, хотя я безмерно шалил
, мне прощалось всё, что бы я ни сделал. 1 — союз «И» в сложном предложении: Все меня любили, и мне прощалось всё. 2, 3 — придаточная часть: «хотя я безмерно шалил». 4 — придаточная часть «что бы я ни сделал». Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
Хозяйка поняла, что если сейчас гости опять окажутся в зале, то

уже не увидят дальнюю аллею в лучах заходящего солнца, и она предложила прогуляться по саду. Запятой 2 нет, т.к. есть «ТО»; «если сейчас гости опять окажутся в зале» нельзя удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Когда Иван вечером вернулся домой, все дневные впечатления нахлынули на него, и, , он стал доискиваться причин своего душевного волнения. Все дневные впечатления нахлынули на него, и он стал доискиваться причин своего душевного волнения — сложносоч. пр. Придаточные: Когда Иван вечером вернулся домой (1); (3) так как им овладели самые разноречивые чувства
(можно удалить) (4)

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Полина вышла к гостям на открытую веранду, и, пока дамы восторженно выражали восхищение её изящным нарядом
, она думала о том, как хорошо было бы оказаться вдалеке от этой надоевшей пустой суеты. «Полина
вышла к гостям на открытую веранду, и она
думала о том» — сложносочиненное. как хорошо было бы оказаться вдалеке от этой надоевшей пустой суеты.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

28.По календарю мы прибыли в Болдино в одно время с поэтом (1) и (2) если учесть разницу между новым и старым стилем (3) то дней на десять раньше (4) когда в природе ещё везде царил зелёный цвет.

1 3 4
По календарю мы прибыли в Болдино в одно время с поэтом, и если учесть разницу между новым и старым стилем, то

дней на десять раньше, когда в природе ещё везде царил зелёный цвет.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
В любой роли талантливый актёр чувствует себя свободно и естественно, и когда выражает на сцене характер своего героя, то

он обычно доходит до полного ощущения, что он и есть тот самый герой.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

30.Наступила такая усталость (1) что (2) если бы даже не было приказания (3) расположиться на отдых (4) люди не в состоянии были бы сделать ни шагу дальше.

124
Наступила такая усталость, что, если бы даже не было приказания расположиться на отдых
, люди не в состоянии были бы сделать ни шагу дальше. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Лиза пошла безлюдной площадью, и, когда ноги её стали тяжело срываться с булыжника
, она вспомнила, как возвращалась этой площадью солнечным днём после первой встречи с Цветухиным. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

124
Когда нужно было спешить в гимназию, Николенька изо всех сил старался не отставать от старшего брата, и так как тот всегда двигался стремительно, то

первокласснику часто приходилось догонять его вприпрыжку.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
Когда художник жил в Крыму, он всё своё время посвящал созерцанию картин природы и, если погода располагала к прогулкам
, часами изучал на морском берегу рисунок бесконечно бегущих одна за другою волн. Он всё своё время посвящал созерцанию картин природы и часами изучал на морском берегу рисунок бесконечно бегущих одна за другою волн – простое предложение с однородными сказуемыми. Запятая 3 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
Над Волгой уже синела летняя ночь, и когда мы оказались на берегу, то

увидели, как мерцают вдали огни на мачтах проплывающих теплоходов.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

134
В родительском доме всё было по-прежнему, и если Володе казалось домашнее пространство как будто сузившимся, то

это только оттого, что за годы отсутствия он очень повзрослел и вырос. Придаточные части: «то это только оттого» и «что за годы отсутствия он очень повзрослел и вырос».

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

36.Ганин вышел на берег (1) и (2) когда увидел у пристани синего турка на огромной груде апельсинов (3) ощутил пронзительно и ясно (4) как далеко от него тёплая громада родины.

234
Ганин вышел на берег и, когда увидел у пристани синего турка на огромной груде апельсинов
, ощутил пронзительно и ясно, как далеко от него тёплая громада родины. Ганин вышел на берег и
ощутил пронзительно и ясно
– простое предложение с однородными сказуемыми. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

123
Князя в имении не ждали, так как никто не знал, приедет ли он, и поэтому его появление стало для всех неожиданностью
. «Князя в имении не ждали, и поэтому его появление стало для всех неожиданностью» — сложносоч. предл.. Запятая 4 не ставится, иначе союз «и» ни к чему не относится. Придаточные части «так как никто не знал» и «приедет ли он».

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Люся была мягко настойчива, и, хотя вспомнить всё было трудно
, постепенно старушка рассказала, как было дело. «Люся была мягко настойчива, и постепенно старушка рассказала» — сложное предложение. Придаточные: «хотя вспомнить всё было трудно», «как было дело». Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Рука его дрожала, и, когда Николай передавал лошадь коноводу,
он чувствовал, как со стуком приливает кровь к сердцу. «Рука его дрожала, и он чувствовал» — сложное предложение. Придаточные: «когда Николай передавал лошадь коноводу» и «как со стуком приливает кровь к сердцу». Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

234
После замечаний инструктора ребята зашагали быстрее, и, когда стало смеркаться
, до места ночлега оставалось всего три километра. Придаточные: «когда стало смеркаться». Запятая 3 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

1234
Всегда трудно приступать к выполнению нелюбимой работы, и, чтобы хоть немного оттянуть неприятный момент
, мы часто ищем любые предлоги, которые могут хоть как-то оправдать наше безволие. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

42.На каменной террасе одного из самых красивых зданий города (1) находились двое (2) и (3) пока тени неуклонно удлинялись (4) они смотрели (5) как в окнах верхних этажей зажигалось ослепительное солнце.

2345
На каменной террасе одного из самых красивых зданий города находились двое, и, пока тени неуклонно удлинялись
, они смотрели, как в окнах верхних этажей зажигалось ослепительное солнце. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

43.Он продолжал путь (1) но (2) когда оставалось всего двенадцать вёрст (3) неожиданно шина свистнула и осела (4) потому что под колесо опять попал острый камушек.

1234
Он продолжал путь, но, когда оставалось всего двенадцать вёрст
, неожиданно шина свистнула и осела, потому что под колесо опять попал острый камушек. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

44.Катя слушала рассказ о новейших достижениях в области ядерной физики очень внимательно (1) и (2) если бы Константинов не осознавал (3) что сфера его научных интересов не может по-настоящему волновать столь юную особу (4) он продолжал бы свои рассуждения.

1234
Катя слушала рассказ о новейших достижениях в области ядерной физики очень внимательно, и, если бы Константинов не осознавал, что сфера его научных интересов не может по-настоящему волновать столь юную особу
, он продолжал бы свои рассуждения. Запятая 2 ставится, т.к. выделенные придаточные (с последовательным подчинением) можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

45.

1245
Когда Иван Аристархович появлялся в дверях гримёрной (1) он привычно наклонялся (2) и (3) поэтому у всех актёров складывалось впечатление (4) что их художественный руководитель очень высокого роста (5) хотя на самом деле просто дверной проём был достаточно низкий.

1-е придаточное: «Когда Иван Аристархович появлялся в дверях гримёрной». Два предложения, соединенных союзом «и»: «он привычно наклонялся, и поэтому у всех актёров складывалось впечатление». 2 и 3-е придаточные: «что их художественный руководитель очень высокого роста, хотя на самом деле просто дверной проём был достаточно низкий».

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

46.Сестра попробовала рассказать Кити (1) о чём говорил доктор (2) но (3) хотя он говорил очень долго и очень складно (4) ей не удалось передать смысл сказанного им.

1234
Сестра попробовала рассказать Кити, о чём говорил доктор, но, хотя он говорил очень долго и очень складно
, ей не удалось передать смысл сказанного им. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

47.После того как все гости разъехались (1) хозяйке захотелось побыть одной (2) и (3) когда Антон попросил разрешения провести вечер у соседей (4) она не стала удерживать сына.

1234
После того как все гости разъехались, хозяйке захотелось побыть одной, и, когда Антон попросил разрешения провести вечер у соседей
, она не стала удерживать сына. Два предложения, соединенных союзом «и»: «хозяйке захотелось побыть одной, и она не стала удерживать сына». Запятая 3-и ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

48.Алексей был в окопе один (1) и (2) когда скрылись повозки (3) и (4) поле очистилось от пыли (5) он решил оглядеться вокруг.

125
Алексей был в окопе один, и, когда скрылись повозки и поле очистилось от пыли
, он решил оглядеться вокруг. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить. Два однородных придаточных «когда скрылись повозки и поле очистилось от пыли» соединены союзом «И» — запятая (3)
не ставится.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

49.Катя очень серьёзно готовилась к первому в своей жизни экзамену (1) и (2) когда она оказалась в аудитории перед сидящими преподавателями (3) ей стало радостно (4) оттого что появилась возможность блеснуть накопленными знаниями.

1234
Катя очень серьёзно готовилась к первому в своей жизни экзамену, и, когда она оказалась в аудитории перед сидящими преподавателями
, ей стало радостно, оттого что появилась возможность блеснуть накопленными знаниями. Запятая 2 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

50.После того как прозвучал третий звонок (1) занавес дрогнул и медленно пополз вверх (2) и (3) как только публика увидела своего любимца (4) стены театра буквально задрожали от рукоплесканий и восторженных криков.

1234
После того как прозвучал третий звонок, занавес дрогнул и медленно пополз вверх, и, как только публика увидела своего любимца
, стены театра буквально задрожали от рукоплесканий и восторженных криков. Запятая 3 ставится, т.к. выделенное придаточное можно переставить или удалить.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

51.Старцев избегал разговоров (1) и (2) когда его приглашали откушать (3) он садился (4) и ел молча.

1234
Старцев избегал разговоров, (1) и, (2) когда его приглашали откушать,
(3) он садился, (4) и ел молча

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

52.Пели нескончаемую песню комары (1) и (2) по мере того как сгущались сумерки (3) и смолкали все другие звуки (4) до меня стал доноситься шум далёкого водопада.

124
Пели нескончаемую песню комары, и, по мере того как сгущались сумерки и смолкали все другие звуки,
до меня стал доноситься шум далёкого водопада. Два однородных предложения «по мере того как сгущались сумерки и смолкали все другие звуки».

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

53.Хорошо известно (1) что (2) если спортсмен не тренируется регулярно (3) то (4) как бы он ни старался (5) хороших результатов ему не достичь.

1345
Хорошо известно, что если спортсмен не тренируется регулярно, то

, как бы он ни старался
, хороших результатов ему не достичь.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

54.Елена не успела уйти со сцены с другими актёрами (1) и (2) когда занавес распахнулся (3) шумящая волна зала (4) накрыла её.

123
Елена не успела уйти со сцены с другими актёрами, (1) и, (2) когда занавес распахнулся,
(3) шумящая волна зала накрыла её.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

55.Остаток дня тянулся для Захара нестерпимо долго (1) и (2) когда солнце зашло (3) и серые тени стали гуще закрывать землю (4) он почувствовал облегчение.

124
Остаток дня тянулся для Захара нестерпимо долго, (1) и, (2) когда солнце зашло (3) и серые тени стали гуще закрывать землю,
(4) он почувствовал облегчение. «когда солнце зашло (3) и серые тени стали гуще закрывать землю» — однородные придаточные.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

56.Все гости разъехались (1) хозяйке захотелось побыть одной (2) и (3) когда Антон попросил разрешения провести вечер у соседей (4) то она не стала удерживать сына.

124
Все гости разъехались, (1) хозяйке захотелось побыть одной, (2) и (3) когда Антон попросил разрешения провести вечер у соседей, (4) то

она не стала удерживать сына.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

57.Сейчас мне придётся ненадолго отлучиться (1) но (2) когда я вновь вернусь в Москву (3) то буду искренне рад с Вами увидеться (4) если и Вы соизволите согласиться на встречу.

134
Сейчас мне придётся ненадолго отлучиться, (1) но (2) когда я вновь вернусь в Москву, (3) то буду искренне рад с Вами увидеться, (4) если и Вы соизволите согласиться на встречу.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые. Трудный случай.

58.Длинный ряд этот показался особенно труден Левину (1) но зато (2) когда ряд был дойдён до конца (3) а Тит медленными шагами начал заходить по следам (4) Левин точно так же пошёл по своему прокосу.

1234
Находим границы придаточного предложения (жирный шрифт): Длинный ряд этот показался особенно труден Левину, но зато,
а Тит медленными шагами начал заходить по следам

, Левин точно так же пошёл по своему прокосу.
Ставим запятую 4.
Если возможна перестановка

придаточного предложения, то ставим запятую 2:
Длинный ряд этот показался особенно труден Левину, но зато Левин точно так же пошёл по своему прокосу, когда ряд был дойдён до конца,
а Тит медленными шагами начал заходить по следам.

Перед союзами «а» и «но» всегда ставится запятые (1 и 3).

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

59.До рассвета далеко (1) и над спящим лесом плывёт прозрачная ночная тишина (2) и (3) когда привыкнешь к ней (4) явственно начинает слышаться каждый шорох и шёпот.

1234
До рассвета далеко, и над спящим лесом плывёт прозрачная ночная тишина, и, когда привыкнешь к ней,
явственно начинает слышаться каждый шорох и шёпот. Возможна перестановка:

До рассвета далеко (1) и над спящим лесом плывёт прозрачная ночная тишина (2) и явственно начинает слышаться каждый шорох и шёпот, когда привыкнешь к ней.

Расставьте знаки препинания:
укажите все цифры, на месте которых
в предложениях должны стоять запятые.

60.Татьяна Афанасьевна подала брату знак (1) что больная хочет уснуть (2) и (3) когда все потихоньку вышли из светлицы (4) снова села за прялку.

1234
Татьяна Афанасьевна подала брату знак, что больная хочет уснуть, и, когда все потихоньку вышли из светлицы
, снова села за прялку.

Лена сказала, что будет ждать писем, просила передать Глебу привет и посылку, а Наташе — поцелуй.

Быкову не спалось в душном и темном номере гостиницы. Хотелось снова услышать знакомый голос, хоть еще одним словечком переброситься на прощанье. Просить, чтобы Лена проводила его на вокзал, он не решался.

Второй час был уже в начале, когда он взял трубку. Телефонистка долго не отвечала, потом перепутала номера, и Быков хотел было отказаться от взбалмошной затеи, но какая-то сила, которую не мог он преодолеть, тянула к аппарату.

Это я, Елена Ивановна, — сказал он улыбаясь, словно могла она увидеть в телефон его улыбку.

Я ждала вашего звонка и знаю, что вы хотите сказать, по не лучше ли отложить разговор до конца войны, до вашего возвращения с фронта?

Глава десятая

После телефонного разговора Быков окончательно решил, что надо собираться в Москву. Все, что делал он в последние дни в Петрограде, уже мало интересовало и волновало его. Ружицкий уехал погостить куда-то в провинцию, и только о Лене думал Быков в мглистые хмурые дни, разъезжая в пролетке по набережным и снова обходя излюбленные места недавних прогулок. В понедельник в шесть часов утра он встал в очередь за билетом и, отправив телеграмму в Москву, почувствовал себя разлученным с городом, в котором жила Лена. Уезжая из гостиницы, заставил извозчика сделать крюк и проехал мимо её дома. В окне четвертого этажа горел спокойный огонек, и показалось Быкову, будто он увидел далее лицо Лены, склоненное над книгой.

Подъезжая к Москве, Быков думал о близкой встрече с отцом и Ваней, долго разглядывая сохраненную еще с первых фронтовых дней фотографию. Добродушное лицо отца и веселая светлоглазая мордочка Вани снова напомнили ему о тех днях, когда жил он на Якиманке, гулял вечерами с механиком и почему-то ждал перемены в своей судьбе.

Он приехал в Москву под вечер. Извозчик повез закоулками, переулками, тупичками. Крендель булочной блестел на перекрестке. Голубой шар сиял в окне аптеки возле высоких белых банок с латинскими надписями. По тротуарам медленно проходили угрюмые, неразговорчивые люди. Колеса пролетки разбрызгивали грязь. Извозчик дремал, сжав обеими руками вожжи.

Подъехали к Якиманке. Быков рассчитался с извозчиком и дальше пошел пешком.

Вот и старинный дом, тяжелые чугунные ворота с литыми мордами каких-то диких зверей. Медленно поднимался Быков по ступенькам.

Площадка третьего этажа не освещена. Он ощупью нашел звонок. Звонил долго, но никто не отзывался.

Так прошло минут десять. Быков чиркнул спичкой. Огромный замок висел на железной скобе: в квартире никого не было.

Он спустился вниз, в прачечную. Там обыкновенно всегда кто-нибудь бывал, и до войны, возвращаясь домой, частенько заставал Быков отца в прачечной: старик сам стирал собственное белье.

И теперь кто-то был в прачечной. Лица стиравшей женщины Быков не мог разглядеть. Он окликнул её. Женщина отозвалась не сразу. Наконец облако пара растаяло, и дебелая беременная баба сердито ответила летчику, что живет здесь недавно и никого в доме не знает.

Дворник тоже Быкова не знал, о старике же сказал: «Характер у них беспокойный — часто целые недели домой не являются. Квартирную плату вносят аккуратно, иногда оставляют знакомым один адресок, в бильярдной на Неглинной. Может быть, их благородие заглянут туда?»

Пришлось поехать на Неглинную. Среди завсегдатаев бильярдной суетился какой-то человек, голосом и повадкой напоминавший отца, но, подойдя ближе, Быков увидел, что обознался.

Его начинали злить бестолковые поиски. За несколько часов обошел он много московских бильярдных, но отца нигде не нашел. А где же Ваня? В тихом переулке, в бедной бильярдной сказал ему лысый маркер, что стоит поехать в заведение на Петроградском шоссе, неподалеку от ресторана «Яр» — там полиция не особенно досаждает, и порою играют до утра.

Быков решил съездить и на Петроградское шоссе.

Было уже поздно, когда он дергал ручку звонка в подъезде деревянного двухэтажного дома. Ему долго не открывали, хотя можно было расслышать, приложив ухо к двери, доносившиеся из дома звуки: и стук костяных шаров, и раздраженные голоса споривших игроков.

Он сунул швейцару зелененькую бумажку-трехрублевку.

Милости просим, господин хороший, — тотчас сказал обрадовавшийся трехрублевке швейцар. — Сами знаете, в такое время каждого пускать боязно. Истерзаешься, право, за почку-то…

Швейцар провел Быкова в темную комнату с буфетом, со столиками, уставленными бутылками из-под лимонада.

Два человека хмурого вида и неопределенного возраста шептались возле окна. Увидев Быкова, они прекратили беседу и тотчас поднялись навстречу.

Может быть, господин прапорщик не откажется сыграть со мной? — спросил низенький жирный завсегдатай бильярдной, чем-то напоминавший знаменитого кинематографического шутника Глупышкина, чья толстая, неуклюжая фигура давно уже примелькалась на экранах кино.

Я не играть пришел.

Игрок, напоминавший Глупышкина, тотчас же рассыпался в любезностях:

Сразу видно, что вы — человек строгих правил и не играть пришли. А может быть, по маленькой и не откажетесь, так просто, только для видимости, с небольшим интересом?

Отстань, говорят тебе…

Игрок, недоуменно пожав плечами, отошел в сторону.

Быков медленно обходил комнаты, в которых стояли бильярдные столы.

В самой дальней комнате игра шла особенно оживленно. Человек двадцать столпились у входа и жестами одобряли хорошие удары: говорить здесь запрещалось. Чадила керосиновая лампа, подвешенная к потолку. В комнате было душно. Клубы табачного дыма вились вокруг играющих. Маркер, немолодой, бородатый, с грустными, чуть осовелыми глазами, вынимал из лузы шар. Он высоко подымал каждый шар над головой, словно хотел убедить присутствующих, что игра идет точно по правилам и нет никакого мошенства.

Игроки священнодействовали. Они, казалось, приросли к киям и так привыкли сгибаться над бильярдным столом, что даже после удара по шару не подымали головы.

Низенький, с маленьким, в кулачок, лицом, был особенно ловок: подряд он положил четыре шара.

Лучший игрок в пирамиду, — шепнул на ухо Быкову какой-то суетливый соглядатай. Быков вздрогнул: да ведь этот же игрок и есть родной отец Иван Павлович…

Быков посмотрел на игроков и, спрятавшись за выступом двери, принялся рассматривать отца. Только теперь он понял, почему не сразу узнал его: старик казался помолодевшим — он сбрил усы и бороду.

Игру закончили, вынули из луз красненькую — десятирублевую бумажку, перешедшую в карман папаши, и маленький старичок направился к выходу.

Следом пошел Быков, осторожно ступая на цыпочках.

Иван Павлович остановился возле окна в буфетной, задумался, положил руку на подоконник.

Быков оглянулся. В комнате, кроме буфетчика, никого не было.

Он подошел сзади к отцу и хлопнул его по плечу.

Иван Павлович оглянулся, в сердцах пробормотал было какие-то злые слова, но вдруг смутился, замигал растерянно, поглядел искоса на нежданного гостя.

Петруха, — сказал он наконец, — никак ты?!

Собственной персоной.

Как же ты с фронта приехал?

На поезде.

А по воде не ехал?

Издавна запомнилось Быкову обыкновение старика спрашивать приезжих, не доводилось ли им ехать по воде.

Не ехал.

Поди ж ты! — удивился старик.

Не очень ты обрадовался, увидев меня, — обиженно сказал Быков.

Я-то? — вздохнул старик. — Да я, почитай, дня не провожу без того, чтобы по тебе не плакать.

А забыл разве, что обещал не играть на деньги?..

Случайно вышло сегодня: пари держали…

Ежели так, давай поцелуемся…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ДЛЯ СЕРДЦА
Глава первая
ВСТРЕЧА С КАТЕЙ
Десять дней — это не так много, чтобы расстроить одну свадьбу и
устроить другую. Тем более, что у меня было много других дел в Москве: я
собирался прочитать в Географическом обществе доклад «Об одной забытой
полярной экспедиции», а между тем еще не написал его. Я должен был
поставить в Главсевморпути вопрос о поисках «Св. Марии».
Валя подготовил некоторые дела: он договорился, например, с
Географическим обществом о моем докладе. Но написать его он, конечно, не
мог.
Я собирался остановиться у Кораблева, но потом передумал и заехал в
гостиницу, ту самую, в которой останавливался два года назад, проездом из
Балашова. Это была ошибка, потому что, как ни странно для бродячего
человека, я не люблю гостиниц. В гостиницах у меня всегда становится
меланхолическое настроение.
Я позвонил Кате, и она подошла к телефону.
— Я вас слушаю.
— Это говорит Саня.
Она замолчала. Потом спросила самым обыкновенным голосом:
— Саня?
— Он самый.
Она опять замолчала.
— Надолго в Москву?
— Нет, на несколько дней, — ответил я, тоже стараясь говорить
обыкновенным голосом, как будто мне не казалось, что я вижу ее сейчас в
том самом треухе с не завязанными ушами, в том пальто, мокром от снега, в
котором она была на Триумфальной в последний раз.
— В отпуск?
— И в отпуск, и по делам.
Нужно было сделать усилие, чтобы не спросить ее: «Я слышал, что ты
часто встречаешься с Ромашовым?» Я сделал это усилие и не спросил.
— А как Саня? — вдруг спросила она о сестре. — Мы с ней
переписывались, а потом перестали.
Мы заговорили о Сане, и Катя сказала, что на днях в Москву приезжал
один ленинградский театр, шла «Мать» Горького, и в программе было указано:
«Художник — П. Сковородников».
— Да ну?
— И очень хорошие декорации. Смелые и вместе с тем простые.
Мне показалось, что она нарочно несколько раз не назвала меня по
имени, а один раз назвала, понизив голос, как будто не хотела, чтобы дома
знали, с кем она говорит. Ни разу она не сказала мне «ты», и мы говорили и
говорили о чем-то обыкновенными голосами, пока мне не стало страшно, что
все так — кончится, то есть мы поговорим обыкновенными голосами и
разойдемся, и у меня не будет даже повода, чтобы позвонить ей снова.
— Катя, нам нужно встретиться. Когда ты можешь?
Я сказал, «Когда ты можешь?» И сразу стало ясно, что это было бы
глупо, если бы я стал говорить ей «вы».
— У меня как раз сегодня свободный вечер.
— Часов в девять?
Я ждал, что она позовет меня к себе, но она не позвала, и мы
условились встретиться — где же?
— Может быть, в сквере на Триумфальной?
— Этого сквера теперь нет, — холодно возразила Катя.
И мы условились встретиться между колоннами у Большого театра.
Вот и все, о чем мы говорили по телефону, и нечего было перебирать
каждое слово, как я делал это весь первый длинный день в Москве.
Я поехал в Управление гражданского воздушного флота, потом к Вале в
Зооинститут. Должно быть, у меня был рассеянный вид, потому что Валя
несколько раз повторил мне, что завтра двадцатипятилетний юбилей
педагогической деятельности Кораблева и что будет торжественное заседание
в школе.
Наконец в девятом часу вечера я отправился к Большому театру…
Это была прежняя Катя с косами вокруг головы, завитками на лбу,
которые я всегда вспоминал, когда думал о ней. Она побледнела и выросла и,
конечно, была теперь не та девочка, которая когда-то поцеловала меня в
сквере на Триумфальной. У нее стал сдержанный взгляд, сдержанный голос. Но
все же это была Катя, и она совсем не стала так уж похожа на Марью
Васильевну, как я этого почему-то боялся. Наоборот, все прежние Катины
черты как-то определились, и она стала теперь еще больше Катя, чем прежде.
Она была в белой шелковой блузке с короткими рукавами, синий бант с белыми
горошинами приколот у выреза на груди, и у нее становилось строгое
выражение, когда во время нашего разговора я старался заглянуть ей в лицо.
С таким чувством, как будто мы в разных комнатах и разговариваем
через стену и только иногда приоткрывается дверь и Катя выглядывает, чтобы
посмотреть, я это или не я, мы бродили по Москве в этот печальный день. Я
говорил и говорил, — не запомню, когда еще я говорил так много. Но все это
было совсем не то, что я хотел сказать ей. Я рассказал о том, как была
составлена «азбука штурмана» и что это была за работа — прочитать его
дневники. Я рассказал, как был найден старый латунный багор с надписью
«Шхуна «Св. Мария».
Но ни слова не было сказано о том, зачем я делал все это! Ни слова.
Как будто эта история давно умерла и не была наполнена обидами, любовью,
смертью Марьи Васильевны, ревностью к Ромашке, всей живой кровью, которая
билась во мне и в Кате…
Это был год, когда Москва начинала строить метро, и в самых знакомых
местах поперек улиц стояли заборы и нужно было идти вдоль этих заборов по
гнущимся доскам и возвращаться, потому что забор кончался ямой, которой
вчера еще не было и из которой теперь слышались голоса и шум подземной
работы.
Таков был и наш разговор — обходы, возвращения и заборы в самых
знакомых местах, знакомых с детства и школьных лет. Все время мы
натыкались на эти заборы, особенно когда приближались к тому опасному
месту, которое называлось «Николай Антоныч».
Я спросил, получила ли Катя мои письма — одно из Ленинграда, другое
из Балашова, и, когда она сказала, что нет, намекнул, не попали ли эти
письма в чужие руки.
— У нас в доме нет никаких чужих рук, — резко сказала Катя.
Мы вернулись на Театральную площадь. Был уже поздний вечер, но в
ларьках еще продавали цветы, и после Заполярья мне казалось странным, что
может быть так много всего, — людей, автомобилей, домов и лампочек,
качавшихся в разные стороны друг от друга.
Мы сидели на скамейке, Катя слушала меня, подставив руку под голову,
и я вспомнил, как она всегда любила долго устраиваться, чтобы было удобнее
слушать. Теперь я понял, что переменилось в ней, глаза. Глаза стали
грустные.
Это была единственная хорошая минута. Потом я спросил, помнит ли она
наш последний разговор в сквере на Триумфальной, и она ничего не сказала.
Это был самый страшный ответ для меня. Это был прежний ответ: «Не будем
больше говорить об этом».
Быть может, если бы мне удалось как следует посмотреть ей в лаза, я
бы многое понял. Но она смотрела в сторону, и я больше не пытался.
Я только чувствовал, что и она с каждой минутой становится все
холоднее. Она кивнула головой, когда я сказал:
— Я буду держать тебя в курсе.
И вежливо поблагодарила меня, когда я пригласил ее на доклад.
— Спасибо, я непременно приду.
— Буду очень рад.
Мы помолчали.
— Я хотела тебе сказать, Саня, что очень тронута твоим отношением. Я
была уверена, что ты давно забыл об этой истории.
— Нет, как видишь!
— Ты ничего не будешь иметь против, если я передам наш разговор
Николаю Антоновичу?
— Напротив! Николаю Антонычу интересно будет узнать о моих находках.
Ведь они касаются его очень близко — гораздо ближе, чем он может
вообразить.
Они вовсе не касались его так уж близко, и у меня не было никаких
оснований для намека, который я вложил в эти слова. Но я был очень зол.
Катя внимательно посмотрела на меня и немного подумала. Кажется, она
еще о чем-то хотела спросить меня, но не решилась. Мы простились. Я ушел
расстроенный, злой, усталый, и в гостинице у меня первый раз в жизни
заболела голова.
Глава вторая
ЮБИЛЕИ КОРАБЛЕВА
Назначить юбилей преподавателя средней школы на каникулах, когда
школьники а разъезде и сама школа закрыта, — это была странная мысль. Я
даже сказал Вале, что, по-моему, никто не придет.
Ничуть не бывало! Школа была полна. Ребята еще убирали лестницу
ветками березы и клена. Груда веток лежала на полу в раздевалке, и
огромная цифра «25» качалась над входом в зал, где было назначено
торжественное заседание. Девочки тащили куда-то гирлянды, у всех был
серьезный, озабоченный вид, и мне вдруг стало весело от этой беготни и
волнения и оттого главным образом, что я вернулся в свою родную школу.
Но мне не дали особенно долго заниматься воспоминаниями. Я был в
форме, и ребята мигом окружили меня. Еще бы! Летчик! Я не успевал отвечать
на вопросы.
Потом девочка из старшего класса, напомнившая мне тетю Варю, нашу
«хозяйственную комиссию», такая же толстая и румяная, подошла и сказала,
покраснев, что меня ждет Иван Павлыч.
Он сидел в учительской, постаревший, немного согнувшийся, с седой —
уже седой! — головой. Вот на кого он стал теперь похож — на Марка Твена!
Конечно, он постарел, но мне показалось, что он стал крепче с тех пор, как
мы виделись в последний раз. Усы, хотя тоже седоватые, стали еще пышнее и
бодро торчали вверх, и над свободным мягким воротником была видна здоровая
красная шея.
— Иван Павлыч, дорогой, поздравляю вас! — сказал я, и мы обнялись и
долго целовали друг друга. — Поздравляю вас, — говорил я между поцелуями,
— и желаю, чтобы все ваши ученики были так же благодарны вам, как я.
— Спасибо, Санечка!
И он еще раз крепко обнял меня. Он был очень взволнован, и у него
немного дрожали губы.
Через час он сидел на эстраде, в том самом зале, где мы когда-то
судили Евгения Онегина, а мы, как почетные гости, сидели в президиуме по
правую и левую руку от юбиляра. Мы — это Валя, надевший для торжественного
дня ярко-зеленый галстук, инженер-строитель Таня Величко, которая стала
высокой полной женщиной, так что даже трудно было поверить, что это та
самая тоненькая принципиальная Таня, и еще несколько учеников Ивана
Павлыча, которые в наше время были младшими и которых мы по-настоящему
даже не считали за людей. Среди этого поколения было много курсантов, и я
с удовольствием узнал трех ребят из моего пионеротряда.
Потом пришел великолепный, снисходительный в белых гетрах, в очень
толстом вязаном жилете артист Московского драматического театра Гришка
Фабер. Вот кто нисколько не переменился! С таким видом, как будто все, что
происходит в этом зале, относится только к нему, он шикарно расцеловал
юбиляра в обе щеки и сел, заложив ногу за ногу. Он сразу занял очень много
места в президиуме, и стало казаться, что это его юбилей, а вовсе не
Кораблева. С туманным видом он посмотрел на публику, потом вынул гребешок
и причесался. Я написал ему записку: «Гришка, подлец, здорово!» Он
прочитал и, снисходительно улыбаясь, помахал мне рукой.
Это был превосходный вечер, и он был так хорош потому, что все, кто
выступал, говорили чистую правду. Никто не врал — без сомнения потому, что
о Кораблеве не трудно было говорить чистую правду, — ведь он никогда и не
требовал ничего другого от своих учеников.
Я бы хотел, чтобы через двадцать пять лет работы обо мне говорили
так, как об Иване Павлыче в этот вечер.
От родителей, от выпуска тридцать первого года, от рабочих мебельной
фабрики, от райсовета, от гороно! Все с цветами — и одна корзина больше
другой. Но вот председатель объявил, что «от имени актеров, вышедших из
стен нашей школы, сейчас выступит Григорий Иванович Фабер», и два здоровых
парня принесли такую корзину, что все ахнули, — шепот так и побежал по
рядам.
Гришка встал. Как всегда, он говорил прекрасно, только слишком орал,
и мне показалось странным, что в театре его не научили говорить потише. Он
назвал Ивана Павлыча «учителем жизни в искусстве» и добавил, что лично для
него это сыграло огромную роль. Потом он еще раз расцеловал Кораблева и
сел, очень довольный собой.
Цветов на эстраде становилось все больше, и Иван Павлыч сидел очень
красный и время от времени растерянно поправлял усы. Кажется, он
стеснялся, что чувствует себя таким счастливым. Когда его хвалили, у нем
становились страдающие глаза.
Потом выступил лейтенант, который в наше время учился в каком-то там
пятом классе, и сказал, что, поскольку товарищ Фабер говорил от имени
артистов, он позволит себе произнести приветствие от имени курсантов и
командиров Рабоче-крестьянской Красной Армии, также вышедших из стен этой
школы.
— Дорогой Иван Павлыч, — сказал я, когда председатель дал мне слово,
— теперь позвольте мне сказать от имени летчиков, потому что немало ваших
учеников летают над нашей великой Советской страной, и все они без
сомнения, присоединятся к каждому моему слову. Говорят, что писатели —
инженеры человеческих душ. Но вы — тоже инженер человеческих душ. Однажды,
например, проснувшись рано утром, я обнаружил, что мой сосед, не
отрываясь, смотрит на потолок, и так внимательно, что даже не отвечает на
мои вопросы. Я проследил за его взглядом и увидел, что на потолке
нарисован черный кружок величиной с полтинник. Это повторилось и на
следующий день. Два месяца мой сосед каждое утро смотрел на этот черный
кружок. Как вы думаете, зачем он это делал? Конечно, он сам мог бы
ответить на этот вопрос, потому что в данную минуту он является моим
соседом за этим столом. — Валя смущенно засмеялся, а за ним президиум и
весь зал. — Но так и быть — скажу за него: он развивал силу взгляда. Чей
же взгляд так поразил его? Знаменитый взгляд Ивана Павлыча Кораблева.
Дорогой Иван Павлыч! Теперь я могу вам откровенно признаться: мы не
выдерживали вашего взгляда. Бывало, натворишь что-нибудь и только
соберешься соврать, а встретишь вас или только вспомнишь о вас — и
невольно говоришь правду. По-моему, это и есть самое главное, чему должна
учить нас школа.
Я кончил речь и пошел к Ивану Павлычу целоваться. С другой стороны к
нему полез целоваться Валька, и мы столкнулись лбами.
До сих пор мне хлопали довольно жидко, но когда мы столкнулись лбами,
раздались оглушительные аплодисменты.
После меня выступила Таня Величко, но я уже не слушал ее, потому что
приехал Николай Антоныч.
Он вошел в зал — толстый, солидный, снисходительный, в каких-то
широких брюках, и, немного наклонясь вперед, стал пробираться к
президиуму. Я видел, как наша бедная старая Серафима, та самая, которая
когда-то по комплексному методу обучала нас «утке», побежала перед ним,
расчищая дорогу, — а он шел, не глядя на нее и не улыбаясь.
Я не видел его после той безобразной сцены, когда он кричал на меня и
ломал пальцы, а потом плевался, — и нашел, что с тех пор он значительно
переменился. За ним шел какой-то человек, тоже довольно толстый и тоже
немного наклонясь вперед и не улыбаясь.
Без сомнения я бы никогда не догадался, что это за человек, если бы
Валя не шепнул мне в эту минуту: «А вот и Ромашка».
Как, это Ромашка? Такой причесанный, солидный, с таким большим,
белым, вполне приличным лицом, в таком превосходном сером костюме? Куда
делись желтые кошачьи космы? Куда делись неестественно круглые глаза —
глаза совы, — которые не закрывались на ночь?
Все было приглажено, прибрано, по возможности смягчено, и даже
тяжелый квадратный подбородок стал теперь не очень квадратный, а скорее
полный и тоже вполне приличный. Если бы Ромашка мог по своему желанию
вылепить себе новое лицо, он бы лучше, кажется, не вылепил. Пожалуй, на
свежего человека он мог теперь произвести даже приятное впечатление.
Николай Антоныч прошел в президиум, он за ним, и все, что делал
Николай Антоныч, делал за ним Ромашка. Николай Антоныч сдержанно, но в
общем сердечно поздравил Кораблева, — не поцеловал, а только протянул
руки. И Ромашка только протянул руки. Николай Антоныч окинул взглядом
президиум и прежде всех поздоровался с заведующим гороно. И вслед за ним —
Ромашка. Но — может быть, это покажется странным — Ромашка держался
увереннее, смелее.
Меня Николай Антоныч не заметил, то есть сделал вид, что меня здесь
нет. Но Ромашка, дойдя до меня, остановился и слегка развел руками, как
будто удивляясь — я ли это? И как будто я никогда не бил его ногой по
морде.
— Здравствуй, Ромашка! — сказал я равнодушно.
Он перекосился, но сейчас же сделал вид, что мы, как старые друзья,
так и должны называть друг друга: «Санька, Ромашка». Он подсел ко мне и
стал что-то говорить, но я довольно презрительно остановил его и
отвернулся, как будто слушая Таню.
Не слушал я Таню! Все во мне кипело и бурлило, и только усилием воли
я сохранил прежнее спокойное выражение.
Торжественная часть кончилась, и гостей пригласили к столу. Ромашка
догнал меня в коридоре.
— Правда, прекрасно прошел юбилей Ивана Павлыча?
У него даже голос стал мягче, круглее.
— Да, очень хорошо.
— В самом деле, жаль, что мы так редко встречаемся. Все-таки старые
товарищи. Ты где служишь?
— В гражданской авиации.
— Это я вижу, — сказал он и засмеялся. — Нет, «где» в другом смысле,
в территориальном.
— На Крайнем Севере.
— Да! Черт! Совсем забыл! Ведь Катя же мне говорила! В Заполярье!
Катя! Катя ему говорила. Мне стало жарко, но я ответил совершенно
спокойно:
— Да, в Заполярье.
Он замолчал. Потом спросил осторожно:
— Надолго… к нам?
— Еще не знаю, — ответил я тоже осторожно. — Это зависит от многих
обстоятельств.
Мне самому понравилось, что я так спокойно, осторожно ответил, и с
этой минуты все мое волнение как рукой сняло. Я стал холоден, любезен и
хитер, как змея.
— Катя говорила, что ты собираешься выступить с докладом. Кажется, в
Доме ученых?
— Нет, в Географическом обществе.
Ромашка посмотрел на меня с удовольствием — как будто он был доволен,
что я собираюсь прочитать доклад в Географическом обществе, а не в Доме
ученых. Так оно и было, но тогда я еще ничего не знал.
— Что же это за доклад?
— А вот приходи, — сказал я равнодушно. — Это тебе будет интересно.
Он снова перекосился, на этот раз заметно.
— Да, — сказал он, — нужно записать и не пропустить. — И он стал
что-то аккуратно записывать в блокноте. — Как он называется?
— Забытая полярная экспедиция.
— Постой-ка! Это об экспедиции Ивана Львовича?
— Об экспедиции капитана Татаринова, — возразил я сухо.
Но он пропустил мимо ушей мою поправку.
— По новым материалам?
Знакомый тупой расчет мелькнул у него в глазах, и я сразу догадался,
в чем дело.
«Ага, подлец, — подумал я хладнокровно, — тебя подослал Николай
Антоныч. Тебе поручено узнать, не собираюсь ли я снова доказывать, что в
гибели экспедиции виноват именно он, а не какой-то там фон Вышимирский!»
— Да, по новым.
Ромашка внимательно посмотрел на меня. На секунду он превратился в
прежнего Ромашку, подсчитывающего, сколько процентов прибыли получится,
если я проговорюсь, что это за материалы.
— Кстати, об экспедиции, — сказал он. — Ведь у Николая Антоныча тоже
есть материалы. У него много писем и есть очень интересные, он мне как-то
показывал. Ты бы к нему обратился!
«Ага, понятно, — подумал я снова. — Николай Антоныч поручил тебе
свести нас, чтобы поговорить об этом деле. Он боится меня. Но он хочет,
чтобы я сделал первый шаг. Не тут-то было!»
— Да нет, — ответил я равнодушно. — Он ведь, в сущности, мало знает.
Как ни странно, но я знаю больше о его собственном участии в экспедиции,
чем он сам.
Это был хорошо рассчитанный удар, и Ромашка, который все-таки был
тупица, хотя и сильно развился, вдруг открыл рот и посмотрел на меня с
откровенным затруднением.
«Катя, Катя», — подумал я и почувствовал, что у меня сердце сжимается
от обиды за нее, за себя.
— Да-а, — протянул Ромашка. — Такие-то дела.
— Да, такие дела.
Мы подошли к столу, и разговор прекратился. С трудом я досидел до
конца этот вечер — только ради Ивана Павлыча, чтобы его не обидеть. У меня
было неважное настроение, и очень хотелось выпить, но я выпил только одну
рюмку — за юбиляра.
Ромашка произнес этот тост. Он поднялся и долго, с достоинством ждал,
когда за столом станет тихо. Самодовольное выражение мелькнуло на его
лице, когда одна фраза вышла особенно складно. Он сказал что-то насчет
«дружбы, связывающей всех учеников нашего дорогого юбиляра». При этом он
обратился ко мне и поднял рюмку, показывая, что пьет и за меня. Я тоже
вежливо приподнял рюмку. Должно быть, у меня был при этом не очень
приветливый вид, потому что Иван Павлыч внимательно посмотрел сперва на
него, потом на меня и вдруг — я не сразу вспомнил, что это значит, —
положил руку на стол и показал на нее глазами. Рука поднялась, похлопала
по столу и спокойно опустилась. Это был наш старый условный знак. Не
волноваться! Мы оба одновременно рассмеялись, и мне стало немного веселее.
Глава третья
БЕЗ НАЗВАНИЯ
В этот день у меня было назначено свидание с одним работником
«Правды»: я хотел рассказать ему о своих находках. Два раза он откладывал
— все был занят; наконец позвонил, и я поехал в «Правду».
Это был длинный внимательный дядя в очках, немного косой, так что все
время казалось, что он смотрит в сторону и думает о чем-то своем.
«Некоторым образом спец по летчикам», — сказал он. Кажется, он искренне
заинтересовался моим рассказом, во всяком случае, со второго слова стал
записывать что-то в блокнот. Он заставил меня нарисовать мой способ
крепления самолета во время пурги и сказал, что я должен послать об этом
статью в журнал «Гражданская авиация». Тут же он позвонил в «Гражданскую
авиацию» и сговорился, кому и когда я сдам материал. Он очень хорошо понял
— так мне показалось — значение экспедиции «Св. Марии» и сказал, что
сейчас, когда у всех к Арктике такой огромный интерес, это своевременная и
нужная тема.
— Но об этом уже была статья, — сказал он. — Помнится, в «Советской
Арктике».
— В «Советской Арктике»?
— Да, в прошлом году.
Это была новость! Статья об экспедиции капитана Татаринова в
«Советской Арктике» в прошлом году?
— Я не читал этой статьи, — сказал я. — Во всяком случае, автор не
знает того, что знаю я. Я разобрал дневники штурмана — единственного члена
экспедиции, который добрался до Большой Земли.
В эту минуту я понял, что передо мной настоящий журналист. У него
вдруг заблестели глаза, он стал быстро записывать и даже сломал карандаш.
Очевидно, это было что-то вроде сенсации. Он так и сказал:
— Да это сенсация!
Потом запер свой кабинет на ключ и повел меня к «начальству», как он
объявил в коридоре.
У «начальства» я кратко повторил свой рассказ, и мы условились:
а) что я завтра принесу дневники в редакцию,
б) что «Правда» пошлет на мой доклад сотрудника и
в) что я напишу о своих находках статью, а там уже «мы посмотрим, где
ее напечатать».
Мне нужно было поговорить в «Правде» и о розысках экспедиции, но я
почему-то решил, что это особый вопрос, не имеющий отношения к печати.
Жаль, потому что журналисты посоветовали бы, к кому обратиться в
Главсевморпути, а может быть, даже позвонили бы по телефону.
Я просидел в приемной часа два — все дожидался чести увидеть одного
из секретарей Главного управления. Наконец дождался. Меня провели в
кабинет, и тут я просидел еще полчаса. Секретарю было некогда: в кабинет
поминутно заходили моряки, летчики, радисты, инженеры, столяры, агрономы,
художники, — и все время нужно было делать вид, что он прекрасно
разбирается в авиации, агрономии, живописи и радио. Наконец он обратился
ко мне.
— Исторически интересно, — сказал он, когда я кое-как окончил свой
рассказ. — У нас другие задачи, более современные.
Я возразил, что прекрасно понимаю, что задача Главсевморпути отнюдь
не заключается в поисках пропавших экспедиций. Но поскольку в этом году к
Северной Земле отправляется высокоширотная экспедиция, вполне можно дать
ей небольшое параллельное задание — обследовать район гибели капитана
Татаринова.
— Татаринов, Татаринов… — припоминая, сказал секретарь. — Он об
этом писал?
Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экспедиция вышла из
Петербурга приблизительно двадцать лет тому назад и последнее полученное
известие было от 1914 года.
— Хорошо, тогда какой же Татаринов об этом писал?
— Татаринов — это капитан, — объяснил я терпеливо. — Он вышел осенью
1912 года на шхуне «Святая Мария» с целью пройти Северным морским путем,
то есть тем самым Главсевморпутем, в управлении которого мы находимся.
Экспедиция не удалась, но попутно капитаном Татариновым были сделаны
важные географические открытия. Есть все основания утверждать, что
Северная Земля, например, была открыта им, а не Велькицким.
— Ну да, совершенно верно, — сказал секретарь. — Об этой экспедиции
была статья, и я ее читал.
— Чья статья?
— По-моему, тоже Татаринова. Экспедиция Татаринова, статья
Татаринова. Так что же вы предлагаете? Я повторил свое предложение.
— Ладно, напишите докладную записку, — сказал секретарь таким тоном,
как будто он сожалел, что мне придется писать это докладную записку, а
потом она останется лежать у него в столе…
Я вышел.
Это не могло быть совпадением! В книжном магазине на улице Горького я
перелистал все номера «Советской Арктики» за прошлый год. Статья
называлась «Об одной забытой полярной экспедиции» — название моего
доклада! — и была подписана: «Н.Татаринов». Ее написал Николай Антоныч!
Это была большая статья, написанная в духе воспоминаний, но в то же
время с научным оттенком. Она начиналась рассказом о том, как летом 1912
года в Петербурге, у Николаевского моста, стояла шхуна «Св. Мария»: «Еще
свежа была белая краска на ее стенах и потолках, как зеркало, блестело
полированное красное дерево ее мебели, и ковры украшали полы ее кают.
Кладовые и трюм были набиты всевозможными запасами. Чего только там не
было! Орехи, конфеты, шоколад, различные консервированные компоты,
ананасы, ящики с варенье и, печенье, пастила и много другого — вплоть до
самого существенного, до консервированного мяса и целых штабелей муки и
крупы».
Было смешно читать, как Николай Антоныч начинал, прежде всего, с
продовольствия, — для меня это было лишней уликой. Но дальше он писал
поумнее. Указывая, что экспедиция была снаряжена на общественные средства,
он скромно намекал, что именно ему впервые пришла в голову мысль «пройти
по стопам Норденшельда». Он с горечью указывал на препятствия, которые
чинила ему реакционная печать и морское министерство. Он приводил надпись,
которую сделал морской министр на рапорте о том, что «Св. Мария» пропала
без вести: «Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное
обращение с казенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд».
С еще большей горечью он писал о том, как архангельские промышленники
обманули его брата, подсунув ему плохих, невыезженных собак, едва ли не
проданных уличными мальчишками «по двугривенному за пару», и как вообще
пошатнулась организация всего дела, только что Николай Антоныч вследствие
болезни был вынужден отойти от него. Он не называл фамилий промышленников
— еще бы! Только один из них был обозначен буквой В. Николай Антоныч
обвинял В. в том, что тот нажился на поставках мяса, которое пришлось
выбросить в море, еще не дойдя до Югорского Шара.
Эта часть статьи была написана со знанием дела. Николай Антоныч даже
приводил цитату из Амундсена: «Удача любой экспедиции полностью зависит от
ее снаряжения», — и блестяще доказывал справедливость этой мысли на
экспедиции своего «покойного брата». Он приводил отрывки из писем
«покойного брата», который горько жаловался на торгашей, воспользовавшихся
тем, что стоянка в Архангельске была сокращена и нужно было торопиться с
выходом в море.
О самом путешествии Николай Антоныч почти не писал. Он упоминал
только о том, что в Югорском Шаре «Св. Мария» встретила несколько торговых
пароходов, стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды,
заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рассказу одного из
капитанов, «Св. Мария» на рассвете семнадцатого сентября смело вошла в
Карское море и скрылась за линией горизонта, за сплошной линией льдов.
«Задача, которую поставил перед собой И.Л.Татаринов, — писал дальше
Николай Антоныч, — не была выполнена. Но попутно было сделано
замечательное открытие. Речь идет об открытии Северной Земли, которую
капитан Татаринов назвал «Землею Марии»…»
Я купил этот номер «Советской Арктики» — тем более, что в статье были
ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу, — и вернулся в
гостиницу.
Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении. Мне почему-то
казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так давно напечатан —
больше года, — значит, все кончено! Поздно возражать, и никто не станет
слушать моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но ложь,
перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции «Св.
Марии». Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном
Татариновым за полгода до того, как ее впервые увидел Велькицкий, —
конечно, он взял это из письма капитана, которое я передал Кате. Он
опередил меня во всем.
Я расхаживал по своему номеру и свистел.
По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал
и взять билет Москва — Красноярск, а оттуда самолетом до Заполярья. Но я
не поехал на вокзал, — наоборот, сел за докладную записку. Я писал ее
целый день, а когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят
и уходят, — ничего не поделаешь, помещение занято.
Глава четвертая
МНОГО НОВОГО
Когда я вошел, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку, и
это была такая привычная картина — Иван Павлыч в своем старом толстом
мохнатом френче, растапливающий печку, что мне даже показалось, что не
было всех этих лет, что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный
«гром», как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Катей. Но он
обернулся. «Как постарел», — подумал я, и все мигом вернулось на свое
место.
— Наконец-то! — сказал Кораблев довольно сердито. — Что же ты ко мне
не заехал?
— Спасибо, Иван Павлыч!
— Ты же писал — ко мне заедешь?
— Я бы все-таки вас стеснил.
Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы оценить во всех
деталях. Это был хозяйский взгляд — как на своих рук дело. Должно быть, я
все-таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал усы и велел
мне садиться.
— Я тебя вчера как следует не рассмотрел, — сказал он, — некогда
было.
Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба,
потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему он
жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро.
Мне только не понравилось, что пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку
и почти не закусывал, — это меня огорчило…
Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, — но разве
вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с
родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе,
и все оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
— Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я еще мало
летал. Ну, чуть не замерз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня,
когда я удрал из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
— Помню.
— Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом,
в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь
прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был — к Сковородниковым, —
помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
— Пора, брат, уже и свое завести, — серьезно сказал Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч.
— Почему так?
— У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова
налил. Потом расстегнул френч — приготовился к длинному разговору.
— Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы?
Ты сказал: «Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я прав».
Ну, как? Доказал?
Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил
наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже
мой, что ты сделал!» И как он плакал и говорил, что я во всем виноват,
потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче,
а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.
На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему,
как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на
меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.
— Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, — возразил я
мрачно. — Не вижу, что это кому-нибудь нужно.
— Вот тут-то ты и ошибаешься, Саня, — сказал Кораблев. — Это очень
нужно — и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более, что
ты оказался прав.
Я смотрел на него во все глаза. Прошло пять лет после нашего
разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на
свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их — это была самая трудная
работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним
человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции,
и на этих нартах — мертвеца, — быть может, самого капитана. И я не нашел
ни единого доказательства своей правоты.
И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к своему старому
учителю, который — так мне казалось — давно забыл об этой истории, —
теперь мне говорят: «Ты оказался прав!»
— Иван Павлыч, — начал я не очень твердым голосом, — вы все-таки не
должны утверждать такие вещи, если у вас нет…
Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил
меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу, оглянулся и
взял меня за плечо.
— Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, — сказал
он. — А ты тут посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный
книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
— И послушай — тебе это полезно.
Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне
каким-то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он
расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от
груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно
убрал со стола водку, потом вынул что-то из письменного стола, съел
немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной!
Это была Нина Капитоновна — согнувшаяся, еще больше похудевшая, со
старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо
усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
— Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
— Да что-то неважно, Нина Капитоновна, — сказал Кораблев. — Спину
ломит.
— Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье
натереть. И пройдет.
— Как, как вы сказали? Бомбангье?
— Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
— Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, — сказал Кораблев. —
Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи
советуют.
— Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь
отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: «Это
ничего, а самая смерть — это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».
Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала
смеяться.
Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, которая «с утра, как
проснется, — хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая,
простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к
обеду уже качается. А вечером — полный дом гостей. Одета прекрасно,
садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что — к графине!
Прекрасный человек была! А пьяница!»
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он
постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает
Катя.
Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
— Ссоримся мы все с ней, — сказала она со вздохом. — Она очень
самолюбивая. Одного дела не добьется — и за другое. От этого она такая и
нервная.
— Нервная?
— Нервная. И гордая. И все молчит, — сказала Нина Капитоновна. — Я
ведь на этих-то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что
она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А
она — нет.
— А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
— Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
— Я как-то встретил ее, и мне показалось — ничего, — сказал Кораблев.
— Она в театр шла — одна, правда, и это мне показалось странным. Но она
была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату
при геологическом институте.
— Предлагали. А она не переехала.
— Почему?
— Жалеет его.
— Жалеет? — снова переспросил Кораблев.
— Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее — вот как:
приходит, сейчас: «А Катя где? Звонила?»
Я сразу понял, кто это «он»: Николай Антоныч.
— Вот и не уехала. И все ждет кого-то.
Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
— Я один раз письмо читала, — шепотом, лукаво сказала она и
оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. — Должно быть, они в Энске
подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: «В
каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все отдал,
лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей
беспричинной ссоры».
— Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?
— Чья? Да этого. Вашего.
Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере
встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?
— Ну что ж, наверно, так и есть, — сказал Кораблев, — наверно, и не
может жить. Очень просто.
— «Одолевает просьбами, — с выражением повторила Нина Капитоновна. —
И не может без тебя жить». Вот как! А она без него не может.
Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
Мне показалось, что он улыбается под усами.
— Ну вот. А сама за другого собралась?
— Не собралась она. Не ейный это выбор. — Она так и сказала: «ейный».
— Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.
— Как попович?
— Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я
таких ненавижу. И вороватый.
— Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
— Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не
отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой! Если бы
не старость моя…
И она горько махнула рукой.
Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я
смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы
объективом, в котором все, что произошло между мной и Катей, с каждой
минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Все приблизилось и
стало на свое место, и этого всего было так много — и так много хорошего,
что у меня сердце стало как-то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь.
Только одно было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» сестру
просьбами и никогда не писал ей, что «не могу жить без Кати».
— Санька выдумала это, вот что, — сказал я себе. — Она все врала ей.
И все это было правдой.
Нина Капитоновна еще рассказывала что-то, но я больше не слушал ее. Я
так забылся, что стал расхаживать в своем «шкафу» и пришел в себя, лишь,
когда услыхал строгое покашливание Кораблева.
Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю,
зачем она приходила, — должно быть, просто душу отвести. Прощаясь,
Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб — они и прежде всегда так
прощались.
Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг увидел
над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.
— Жив?
— Жив, Иван Павлыч.
— Что скажешь?
— Скажу, что я страшный, безнадежный дурак, — ответил я, схватившись
за голову. — Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не
понял! Как я ничего не сказал ей, а ведь она ждала! Что же она
чувствовала, Иван Павлыч! Что она теперь думает обо мне!
— Ничего, передумает.
— Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: «Я буду держать тебя в
курсе».
Кораблев засмеялся.
— Иван Павлыч!
— Ты же писал, что без нее жить не можешь.
— Не писал! — возразил я с отчаянием. — Это Санька выдумала. Но это
правда! Иван Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без нее, и у
нас действительно беспричинная ссора, потому что я думал, что она меня
давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?!
— Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, —
сказал он. — В одном театре. Так что ты…
— Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?
— Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
— Пусть выгонит, Иван Павлыч! — сказал я и вдруг поцеловал его. —
Черт его знает, я не понимаю, что теперь делать? Как вы думаете, а?
— Теперь мне нужно переодеться, — сказал Кораблев и пошел в «шкаф», —
а что касается тебя, то тебе, по-моему, нужно придти в себя.
Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой рубахи, стал
повязывать галстук.
— Иван Павлыч! — вдруг заорал я. — Постойте! Я совсем забыл! Вы
сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идет речь в письме
капитана?
— Да.
— Иван Павлыч!
Кораблев вышел из «шкафа» причесанный, в новом сером костюме, еще
молодой, представительный.
— Сейчас мы поедем в театр, — сказал он серьезно, — и ты все узнаешь.
У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?
— Ничего не понимаю. Едем.
Глава пятая
В ТЕАТРЕ
Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно
было представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актеры
носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде
МХАТ. Но оказалось, что это маленький театр на Сретенке, в каком-то
переулке.
Шел, как об этом извещала освещенная витрина у входа, спектакль
«Волчья тропа», и в списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл
доктора: «Доктор — Г.Фабер». Эта роль почему-то стояла на последнем месте.
Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда, и
немедленно пригласил в свою уборную.
— Я его позову, когда начнется второй акт, — загадочно сказал он
Кораблеву.
Кого «его»? Я взглянул на Кораблева, но он в эту минуту вправлял в
свой длинный мундштук папиросу сделал вид, что не заметил моего взгляда.
В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у них почему-то был
такой вид, как будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал
нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.
— В моей личной уборной сейчас ремонт, — сказал он.
Мы заговорили о нашем школьном театре, вспомнили трагедию «Настал
час», в которой Гриша когда-то играл приемыша-еврея, и я сказал, что,
по-моему, он просто великолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и
вдруг вся его важность слетела.
— Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, — сказал он. — Что это
ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем
из тебя художника. Что, плохо?
Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинился — скоро на
сцену, его ждет гример — и вышел. Мы остались одни.
— Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем дело? Зачем
вы привезли меня сюда? Кто это «он»? С кем вы хотите меня познакомить?
— А ты глупостей не наделаешь?
— Иван Павлыч!
— Ты уже сделал одну глупость, — сказал Кораблев. — Даже две.
Во-первых, не заехал ко мне. А во-вторых, сказал Кате: «Я буду держать
тебя в курсе!»
— Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали:
заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы
тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
— Ну ладно, — сказал Кораблев. — Только помни уговор: сидеть и не
говорить ни слова. Это — фон Вышимирский.
Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском
драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что все это
происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнес
эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет
двери, вошел фон Вышимирский.
Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову
никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда
казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на
него все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и вот она вдруг
реализовалась и превратилась в сухого длинного старика, сгорбленного, с
желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а
никакой не «фон». На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами —
гардеробщик! — на голове седой хохол, под подбородком висели длинные
морщинистые складки кожи.
Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул
ему руку.
— Вот, оказывается, кто меня ждет — товарищ Кораблев, — сказал он, —
да еще не один, а с сыном. Сын? — спросил он быстро и быстро посмотрел на
меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.
— Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет
познакомиться с вами.
— Летчик и хочет познакомиться, — неприятно улыбаясь, сказал
Вышимирский. — Чем же летчика заинтересовала моя персона?
— Ваша персона интересует его в том отношении, — сказал Кораблев, —
что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как
известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.
Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова
быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло
что-то — страх, подозрение? Не знаю.
Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл
Ивана Павлыча «товарищ Кораблев» и хвастался невыносимо. Он сказал, что
это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень
много, «чтобы все было великолепно». При этом он ни минуты не мог усидеть
на месте — вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус
и нервно тянул его вниз и так далее.
— Но это было очень давно, — наконец сказал он, как будто удивившись.
— Ну, не очень давно, — возразил Кораблев. — Незадолго до революции.
— Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в артели инвалидов.
Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда
много трудились. Это были большие труды.
Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но
Кораблев посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и
я послушно закрыл рот.
— Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об этой экспедиции, —
сказал он. — У вас, помнится, сохранились какие-то бумаги и письма. У меня
к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого
вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам придти, и
оставьте ему адрес.
— Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе, хотя заранее
извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и
я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому что принес много
пользы народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне ее дадут,
потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция — только одна капля в
море! Я построил мост через Волгу.
И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове
он был похож на старую, замученную птицу.
Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье погасла, — кончился
акт! — и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.
Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он
продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблев посмотрел на меня
и засмеялся, — должно быть, у меня был глупый вид.
— Иван Павлыч!
— Что, милый?
— Это он?
— Он.
— Может ли это быть?
— Может.
— Тот самый?
— Тот самый.
— Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?
— Ну, нет, — сказал Кораблев. — Вот именно — нет.
— Почему?
— Потому что он ненавидит Николая Антоныча.
— За что?
— За разные штуки.
— Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность на имя
фон Вышимирского, — помните, вы мне о ней говорили?
— А-а! Вот в этом все и дело! — сказал Кораблев. — Доверенность! Он
затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.
— Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это толком! Вы
думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придет
Вышимирский? Я только растерялся и, наверное, показался ему идиотом.
— Напротив, ты ему очень понравился, — серьезно сказал Кораблев. — У
него взрослая дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки
зрения: годен в женихи или не годен? Ты, безусловно, годен: молод, недурен
собой, летчик.
— Иван Павлыч, — сказал я с упреком, — я вас не узнаю, честное слово.
Вы очень переменились, просто очень! Зная, как все это для меня важно, вы
надо мной смеетесь.
— Ну, ладно, Саня, не сердись, все расскажу, — сказал Кораблев. — А
пока давай-ка отсюда удирать, а то, как словит нас сейчас Гриша да как
засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре…
Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в уборную поспешно
вошел Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо
больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со смелым,
благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к
сожалению, последние слова: «Да как засадит смотреть пьесу в Московском
драматическом театре», без сомнения, донеслись до него. Но Гриша,
очевидно, не нашел в этих словах ничего обидного, а даже, наоборот, понял
их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и
его самого в роли доктора.
— В чем дело, я вас сейчас же устрою! — сказал он.
По дороге — он вел нас какими-то внутренними артистическими ходами —
я спросил, почему у него такой странный для доктора грим. Но он ответил
важно:
— Это так задумано.
И я не нашелся, что ему возразить.
Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином дарований. Но
мне он искренне нравился, я находил в нем талант. В этой пьесе у него была
очень маленькая роль, и, по-моему, он провел ее превосходно. Выйдя от
больного, он задумался и довольно долго стоял на авансцене, «играя на
нервах» и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет. Жаль, что по
роли ему пришлось произнести совсем не то, что можно было ожидать, судя по
всей его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно соображал что-то,
выписывая рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение рукой, как
настоящий доктор. Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще он
прекрасно провел роль, и я серьезно сказал Ивану Павлычу, что, по-моему,
из него выйдет хороший актер.
Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на стул, что тоже
вышло вполне естественно, мы с Иваном Павлычем больше не смотрели на
сцену.
Мне все время хотелось поговорить о Вышимирском, но в ложе зашикали,
чуть только я раскрыл рот, и я успел только спросить:
— Как вы нашли его?
И Иван Павлыч успел ответить:
— Очень просто: его сын учится в нашей школе.
Глава шестая
ОПЯТЬ МНОГО НОВОГО
Я никогда ничего не понимал в векселях — самого этого слова уже не
было, когда я начал учиться. Что такое «заемное письмо»? Что такое
«передаточная надпись»? Что такое «полис»? Не полюс, это все знают, а
именно «полис»? Что такое «дисконт»? Не дискант, а «дисконт».
Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему-то всегда вспоминал
энское «присутствие» — железные скамейки в полутемном высоком коридоре,
невидимого чиновника за барьером, которому униженно кланялась мать. Это
была прежняя, давно забытая жизнь, и она вновь постепенно оживала передо
мной, когда Вышимирский рассказывал мне историю своего несчастья.
Мы сидели в маленькой комнате с подвальным окном, в котором все время
была видна метла и ноги: наверно, стоял дворник. В этой комнате все было
старое — стулья с перевязанными ножками, обеденный стол, на который я
поставил локоть и сейчас же снял, потому что крайняя доска только и
мечтала обвалиться. Везде была грязная обивочная материя — на окне вместо
занавески, на диване поверх рваной обивки, и этой же материей было
прикрыто висевшее на стене платье. Новыми в комнате были только какие-то
дощечки, катушки, мотки проволоки, с которыми возился в углу за своим
столом сын Вышимирского, мальчик лет двенадцати, круглолицый и загорелый.
И сам этот мальчик был совершенно новый и бесконечно далек от того мира,
который я смутно вспоминал теперь, слушая рассказ Вышимирского с его
дисконтами и векселями.
Это был длинный путаный рассказ с бесконечными отступлениями, в
которых было много вздора. Решительно все, что он делал в жизни, старик
ставил себе в заслугу, потому что «все это для народа, для народа». В
особенности он напирал на свою службу в качестве секретаря у митрополита
Исидора, — он объявил, что прекрасно знает жизнь духовного сословия и даже
специально изучил ее в надежде, что это «пригодится народу». Разоблачить
этого митрополита он был готов в любую минуту.
Почему-то он ставил себе в заслугу и другую свою службу — у какого-то
адмирала Хекерта. У этого адмирала был «умалишенный сын», и Вышимирский
возил его по ресторанам, чтобы никто не мог догадаться, что он
умалишенный, потому что «они скрывали это от всех»…
Но вот он заговорил о Николае Антоныче, и я развесил уши. Я был
убежден, что Николай Антоныч всегда был педагогом. Типичный педагог! Ведь
он и дома всегда поучал, объяснял, приводил примеры.
— Ничего подобного, — злобно сморщившись, возразил Вышимирский. — Это
на худой конец, когда ничего не осталось. У него были дела. Он играл на
бирже, и у него были дела. Богатый человек, который играл на бирже и вел
дела.
Это была первая новость. За ней последовала вторая. Я спросил, какая
же связь между экспедицией капитана Татаринова и биржевыми делами? Почему
Николай Антоныч взялся за нее? Это было выгодно, что ли?
— Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы экспедиция была
на тот свет, — сказал Вышимирский. — Он на это надеялся, очень надеялся.
Так и вышло!
— Не понимаю.
— Он был влюблен в его жену. Об этом тогда много говорили. Много
говорили, очень. Это были большие разговоры. Но капитан ничего не
подозревал. Он был прекрасный человек, но простой. И служака, служака!
Я был поражен.
— В Марью Васильевну? Еще в те годы?
— Да, да, да, — нетерпеливо повторил Вышимирский. — Тут были личные
причины. Вы понимаете — личные. Личность, личность, личные. Он был готов
отдать все свое состояние, чтобы отправить этого капитана на тот свет. И
отправил.
Но любовь — любовью, а дело — делом. Николай Антоныч не отдал своего
состояния, напротив — он его удвоил. Он принял, например, гнилую одежду
для экспедиции, получив от поставщика взятку. Он принял бракованный
шоколад, пропахший керосином, тоже за взятку.
— Вредительство, вредительство, — сказал Вышимирский. — План!
Вредительский план!
Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, другого мнения об этом
плане, потому что он принял в нем участие и был послан Николаем Антонычем
в Архангельск, чтобы встретить там экспедицию и дополнить ее снаряжение.
Вот тут-то и появилась на свет доверенность, которую Николай Антоныч
показывал Кораблеву. Вместе с этой доверенностью Вышимирскому были
переведены деньги — векселя и деньги…
И, сердито сопя носом, старик вынул из комода несколько векселей. В
общем, вексель — это была расписка в получении денег с обязательством
вернуть их в указанный срок. Но эта расписка писалась на государственной
бумаге, очень плотной, с водяными знаками, и имела роскошный и
убедительный вид. Вышимирский объяснил мне, что эти векселя ходили вместо
денег. Но это были не совсем деньги, потому что «векселедатель» вдруг мог
объявить, что у него нет денег.
Тут были возможны разные жульнические комбинации, и в одной из них
Вышимирский обвинял Николая Антоныча.
Он обвинял его в том, что векселя, которые Николай Антоныч перевел на
его имя вместе с доверенностью, были «безнадежные», то есть что Николай
Антоныч заранее знал, что «векселедатели» уже разорились и ничего платить
не станут. А Вышимирский этого не знал и принял векселя как деньги, — тем
более, что «векселедатели» были разные купцы и другие почтенные по тем
временам люди. Он узнал об этом, лишь, когда шхуна ушла, оставив долгов на
сорок восемь тысяч. В уплату этих долгов никто, разумеется, не принимал
«безнадежных» векселей.
И вот Вышимирский должен был заплатить эти долги из своего кармана. А
потом он должен был заплатить их еще раз, потому что Николай Антоныч подал
на него в суд, и суд постановил взыскать с Вышимирского все деньги,
которые были переведены на его имя в Архангельск.
Конечно, я очень кратко рассказываю здесь эту историю. Старик
рассказывал ее два часа и все вставал и садился.
— Я дошел до Сената, — наконец грозно сказал он. — Но мне отказали.
Ему отказали — и это был конец, потому что имущество его было продано
с молотка. Дом — у него был дом — тоже продан, и он переехал в другую
квартиру, поменьше. Жена у него умерла от горя, и на руках остались
малолетние дети. Потом началась революция, и от второй квартиры, поменьше,
осталась одна комната, в которой ему теперь приходится жить. Конечно, «это
— временное», потому что «правительство вскоре оценит его заслуги, которые
у него есть перед народом», но пока ему приходится жить здесь, а у него
взрослая дочь, которая владеет двумя языками и из-за этой комнаты не может
выйти замуж: мужу некуда въехать. Вот дадут персональную пенсию, и тогда
он переедет.
— Куда-нибудь, хоть в дом инвалидов, — сказал он, горько махнув
рукой.
Очевидно, этой взрослой дочери очень хотелось замуж, и она его
выживала.
— Николай Иваныч, — сказал я ему. — Можно мне задать один вопрос: вы
говорите, что он прислал вам эту доверенность в Архангельск. Каким же
образом она снова к нему попала?
Вышимирский встал. У него раздулись ноздри, и седой хохол на голове
затрясся от негодования.
— Я бросил эту доверенность ему в лицо, — сказал он. — Он побежал за
водой, но я не стал ее пить. Я ушел, и со мной был обморок на улице. Да
что говорить!
И он снова горько махнул рукой.
Я слушал его с тяжелым чувством. В этом рассказе было что-то грязное,
такое же, как и все вокруг, так что мне все время хотелось вымыть руки.
Мне казалось, что наш разговор будет новым доказательством моей правоты,
таким же новым и удивительным, каким было внезапное появление этого
человека. Так и вышло. Но мне было неприятно, что на этих новых
доказательствах лежал какой-то грязный отпечаток.
Потом он снова заговорил о пенсии, что ему «непременно должны дать
персональную пенсию, потому что у него сорок пять лет трудового стажа». К
нему уже приходил один молодой человек и взял бумаги и, между прочим, тоже
интересовался Николаем Антонычем, а потом не пришел.
— Обещал хлопотать хлопотать, — сказал Вышимирский, — а потом не
пришел.
— Николаем Антонычем?
— Да, да, да! Интересовался, как же!
— Кто же это?
Вышимирский развел руками.
— Был несколько раз, — сказал он. — У меня взрослая дочь, знаете, и
они тут пили чай и разговаривали. Знакомство, знакомство!
Слабая тень улыбки пробежала по его лицу: должно быть, с этим
знакомством были связаны какие-то надежды.
— Да, любопытно, — сказал я. — И взял бумаги?
— Да. Для пенсии, для пенсии. Чтобы хлопотать.
— И спрашивал о Николае Антоновиче?
— Да, да. И даже — не знаю ли я еще кого-нибудь… Может быть,
известно еще кому-нибудь, что он проделывал… эта птица! Я послал его к
одному.
— Интересно. Что же это за молодой человек?
— Такой представительный, — сказал Вышимирский. — Обещал хлопотать.
Он сказал, что все это нужно для пенсии, именно персональной, именно!
Я спросил, как его фамилия, но старик не мог вспомнить.
— Как-то на «ша», — сказал он.
Потом пришла взрослая дочь, которую действительно нужно было срочно
выдать замуж. Но это была нелегкая задача, и вовсе не потому, что «мужу
некуда въехать». Дело в том, что у дочери был огромный нос, и она шмыгала
им с необыкновенно хищным видом. Не знаю, был ли это хронический насморк,
или дурной характер заставлял ее поминутно делать такое движение, но когда
я увидел, как она угрожающе шмыгнула на отца, мне сразу стало ясно, почему
старику так хочется переехать в дом инвалидов.
Я очень приветливо поздоровался с нею, и она побежала куда-то и
вернулась совсем другая: прежде на ней был какой-то арабский бурнус, а
теперь — нормальное платье.
Мы разговорились: сперва о Кораблеве — это был наш единственный общий
знакомый, — потом о его ученике, который по-прежнему возился в углу со
своими катушками и не обращал на нас никакого внимания. У нас был бы даже
приятный разговор, если бы не это движение, которое она делала носом. Она
сказала, что не любит кино за то, что в кино все люди «какие-то
мертвенно-бледные», но в это время старик опять влез со своей пенсией.
— Нюточка, как фамилия того молодого человека? — робко спросил он.
— Какого молодого человека?
— Который обещал похлопотать насчет пенсии.
Нюточка сморщилась. У нее дрогнули губы, и сразу несколько чувств
отразилось на лице. Главным образом — негодование.
— Не помню, кажется, Ромашов, — отвечала она небрежно.
Глава седьмая
«А У НАС ГОСТЬ»
Ромашка! Ромашка бывал у них! Он обещал старику выхлопотать
персональную пенсию, он ухаживал за Нютой с ее носом! В конце концов, он
пропал, взяв какие-то бумаги, и старик даже не мог в точности припомнить,
что это были за бумаги. Сперва я думал, что это другой Ромашов,
однофамилец. Нет, это был он. Я подробно описал его, и Нюта сказала с
ненавистью:
— Он!
Он ухаживал за ней, это совершенно ясно. Потом он перестал ухаживать,
иначе она не стала бы ругать его так, как она его ругала. Он ходил к
старику и выведывал все, что тому было известно о Николае Антоныче. Он
собирал сведения. Зачем? Зачем он взял у Вышимирского эти бумаги, из
которых, во всяком случае, можно вывести одно заключение, что до революции
Николай Антоныч был не педагогом, а грязным биржевым дельцом?
Я возвращался от Вышимирского, и у меня голова кружилась. Тут могло
быть только два решения: или для того, чтобы уничтожить все следы этого
прошлого, или для того, чтобы держать Николая Антоныча в своих руках.
Держать его в руках? Зачем? Ведь это его ученик, самый преданный,
самый верный! Так было всегда, еще в школе, когда он подслушивал, что
ребята говорили о Николае Антоныче, а потом доносил ему. Это поручение!
Николай Антоныч поручил ему выяснить все, что знает о нем Вышимирский. Он
подослал Ромашку, чтобы взять бумаги, которые могли повредить ему как
советскому педагогу.
Я зашел в кафе и съел мороженого. Потом выпил какой-то воды. Мне было
очень жарко, и я все думал и думал. Ведь все-таки прошло много лет с тех
пор, как мы с Ромашкой расстались после окончания школы. Тогда это была
подлая, холодная душа. Но к Николаю Антонычу он был искренне привязан —
или нам это казалось? Теперь я не знал его. Быть может, он переменился?
Быть может, без ведома Николая Антоныча, из одной привязанности к нему он
хотел уничтожить эти бумаги, которые могут бросить тень на доброе имя его
учителя, его друга?
Но это была уже ерунда, и стоило только вспомнить самого Ромашку с
его бледным лицом и неестественно круглыми глазами, чтобы вернуться к
реальному представлению о нем.
Я съел еще мороженого, и девушка, которая мне подавала, засмеялась,
когда я попросил третью порцию. Должно быть, ей понравилось, что я ем так
много мороженого, потому что она подошла к зеркалу и стала поправлять
наколку.
Нет, он ничего и никогда не сделал бы из одной привязанности к этому
человеку. Здесь была какая-то тайная цель — я был в этом уверен. Я только
не мог догадаться, что это была за цель, потому что мне приходилось судить
по старым отношениям между Николаем Антонычем и Ромашкой, а новые я знал
очень плохо.
Это могла быть какая-нибудь очень простая цель, связанная с
повышением по службе. Ведь Николай Антоныч был профессором, а Ромашка его
ассистентом. Даже деньги — недаром же в школе у него начинали пылать уши,
когда он говорил о деньгах. Какое-нибудь жалованье, черт его знает!
Я позвонил Вале — мне хотелось посоветоваться с ним: ведь он все-таки
бывал у Татариновых последние годы, но его не оказалось дома. Он где-то
шлялся, как всегда, когда был очень нужен!
«Нет, не жалованье, не карьера, — продолжал я думать. — Этого он
добился другими средствами, более простыми, стоит только посмотреть на
него».
Пора было ехать домой, но вечер еще только что подошел, и это был
такой московский вечер, такой не похожий на мои вечера в Заполярье, что
мне захотелось пройтись пешком, хотя до гостиницы было далеко.
И я медленно пошел — сперва по направлению к улице Горького, потом по
Воротниковскому переулку. Знакомые места! Гостиница осталась в стороне, а
я все шел по Воротниковскому, а потом свернул на Садово-Триумфальную мимо
нашей школы. А от Садово-Триумфальной, как известно, очень близко до
Второй Тверской-Ямской, и я вышел на нее через несколько минут и
остановился перед воротами знакомого дома. Я заглянул в ворота — и увидел
знакомый маленький чистый двор и знакомый каменный сарай, в котором я
когда-то колол дрова — помогал старушке. Вот лестница, по которой я летел
кубарем, а вот обитая черной клеенкой дверь и медная дощечка с затейливо
написанной фамилией: «Н.А.Татаринов»…
— Катя, я к тебе. Не прогонишь?
Потом Катя говорила, что едва она меня увидела, как сразу поняла, что
я «совсем другой, чем был третьего дня у Большого театра». Но одного она
не могла понять: почему, придя к ней неожиданно и «совсем другим», я весь
вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и Ромашки.
Конечно, это преувеличение, но я действительно посматривал на них. В
этот вечер у меня голова работала, как на экзамене, и я все угадывал и
понимал с полуслова.
Забыл сказать, что, еще сидя в кафе, я купил цветы. Я шел к
Татариновым с цветами в руках, и это было как-то неловко: с тех пор, как
мы с Петькой таскали левкои в энском садоводстве и после спектакля
продавали их публике за пять копеек пучок, я не ходил по улицам с цветами
в руках. Теперь, когда я пришел, нужно было отдать эти цветы Кате… Но я
почему-то положил их на столик рядом с фуражкой.
Вероятно, я все-таки волновался, потому что сказал что-то, и у меня
невольно зазвенел голос, и Катя быстро посмотрела мне прямо в лицо.
Мы пошли было в ее комнату, но в эту минуту Нина Капитоновна вышла из
столовой. Я поклонился. Она посмотрела с недоумением и церемонно кивнула.
— Бабушка, это Саня Григорьев. Ты не узнала?
— Саня? Господи! Да неужели?
Она испуганно оглянулась, и через открытую дверь столовой я увидел
Николая Антоныча, сидевшего в кресле с газетой в руках. Он был дома!
— Здравствуйте, Нина Капитоновна, дорогая! — сказал я. — Помните ли
вы еще меня? Наверно, давно забыли?
— Вот! Забыла! Ничего я не забыла, — отвечала старушка.
И мы еще целовались, когда из столовой вышел и остановился в дверях
Николай Антоныч.
Это была минута, когда мы снова оценили друг друга. Он мог не
заметить меня, как он не заметил меня на юбилее Кораблева. Он мог
подчеркнуть, что мы — незнакомы. Он мог, наконец, хотя это было довольно
рискованно, снова указать мне на дверь. Он не сделал ни того, ни другого,
ни третьего.
— А, молодой орел, — приветливо сказал он. — Залетел, наконец, и к
нам? Давно пора.
И он смело протянул мне руку.
— Здравствуйте, Николай Антоныч!
Катя смотрела на нас с удивлением, старушка растерянно хлопала
глазами, но мне было очень весело, и я мог теперь разговаривать с Николаем
Антонычем сколько угодно.
— Да-а… Ну что ж, прекрасно. — Николай Антоныч серьезно смотрел на
меня. — Давно ли, кажется, был мальчик, а вот, поди же, полярный летчик. И
ведь что за профессию выбрал! Молодец!
— Обыкновенная профессия, Николай Антоныч, — отвечал я. — Такая же,
как и всякая другая.
— Такая же? А самообладание? А мужество во время опасных случаев? А
дисциплина — не только служебная, но и внутренняя, так сказать,
самодисциплина!
По старой памяти мне стало тошно от этих фальшивых круглых фраз, но я
слушал его очень внимательно, очень вежливо. Он показался мне гораздо
старше, чем на юбилее, и у него было усталое лицо. Когда мы проходили в
столовую, он обнял Катю за плечи, и она чуть заметно отстранилась.
В столовой, между прочим, сидела одна из тетушек Бубенчиковых, но
теперь я уже не мог различить, была ли она той самой, которая хотела
побить меня щеткой, или той, которая утешала козу. Во всяком случае,
теперь она встретила меня очень любезно.
— Ну, ждем, ждем! — сказал Николай Антоныч, когда Нина Капитоновна,
робко суетившаяся вокруг меня, налила мне чаю и подвинула все, что стояло
на столе. — Ждем полярных рассказов. Слепые полеты, вечная мерзлота,
дрейфующие льды, снежные пустыни!
— Все в порядке, Николай Антоныч, — возразил я весело. — Льды, как
льды, пустыни, как пустыни.
Николай Антоныч засмеялся.
— Я встретил однажды старого приятеля, который в настоящее время
служит в нашем торгпредстве в Риме, — сказал он. — Я его спрашиваю: «Ну,
как Рим?» А он отвечает: «Да ничего! Рим как Рим». Похоже, правда?
У него был снисходительный тон. Катя слушала нас, опустив глаза.
Нужно было поддержать разговор, и я действительно стал рассказывать о
ненцах, о северной природе и, между прочим, о том, как мы с доктором
летали в Ванокан. Нина Капитоновна все интересовалась, высоко ли я летаю,
— и это напомнило мне тети Дашино письмо, которое я получил еще в
Балашовской школе: «Раз уж не судьба тебе, как все люди, ходить по земле,
то прошу тебя, Санечка, летай пониже».
Я рассказал о том, как Миша Голомб стащил у меня письмо и как с тех
пор, стоило мне надеть шлем, как со всего аэродрома неслись крики:
— Саня, летай пониже!
Тот же Миша организовал в школе комический журнал под названием:
«Летай пониже». В журнале был специальный отдел «Техника полета в
рисунках» с такими стихами:
Хорошо скользить, когда есть высота,
Плохо выравнивать на уровне крыши!
Саня, не нужно собой рисковать, —
Тетушка просит летать пониже.
Кажется, я довольно удачно рассказал эту историю, все смеялись, и
громче всех Николай Антоныч. Он так и закатился! При этом он побледнел, —
он всегда немного бледнел от смеха.
Катя почти не сидела за столом, все вставала и подолгу пропадала на
кухне, и мне казалось, что она уходит, просто чтобы остаться одной и
немного подумать: такое у нее было выражение, когда она возвращалась. В
одну такую минуту она, вернувшись, зачем-то подошла к буфету с плетеной
сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем подошла. Я посмотрел ей
прямо в глаза, и она ответила мне озабоченным, недоумевающим взглядом.
Должно быть, Николай Антоныч заметил, как мы обменялись взглядами.
Тень легла на его лицо, и он стал говорить еще медленнее и круглее.
Потом пришел Ромашка. Нина Капитоновна открыла ему, и я слышал, как
она сказала в передней с робким ехидством:
— А у нас гость!
Он довольно долго топтался в передней, — наверно, прихорашивался, —
потом вошел и нисколько не удивился, увидев меня.
— А, вот что это за гость! — кисло улыбаясь, сказал он. — Рад, рад,
очень рад. Очень рад.
Видно было, как он рад. Вот я действительно был рад! Едва он вошел, я
стал следить за каждым его движением. Я не спускал с него глаз. Что это за
человек? Каков он стал? Как он относится к Николаю Антонычу, к Кате? Вот
он подошел к ней, заговорил с ней, и каждое его движение, каждое слово
были как бы маленькой загадкой для меня, которую я тут же разгадывал и
снова и снова напряженно, внимательно следил за ним и думал о нем.
Теперь, когда я увидел их рядом — его и Катю, мне стало даже смешно:
так он был ничтожен в сравнении с ней, так некрасив и мелок. Он очень
уверенно заговорил с ней, и я отметил в уме: «Слишком уверенно». Он что-то
шутливо сказал Нине Капитоновне — никто не улыбнулся, и я отметил в уме:
«Даже Николай Антоныч».
Впрочем, они сейчас же заговорили о своих профессиональных делах — о
защите какой-то диссертации, которую Николай Антоныч считал плохой, а
Ромашка — хорошей.
Это было сделано, конечно, для того, чтобы подчеркнуть, что мое
присутствие для них безразлично. Но мне это даже понравилось, потому что я
мог теперь молча сидеть, смотреть на них, слушать и думать.
«Нет, — думал я, — это не прежний Ромашка, который как бы гордился
тем, что Николай Антоныч распоряжался им беспрекословно. Он говорит с ним
пренебрежительно, почти нагло, и Николай Антоныч отвечает морщась, устало,
Это сложные отношения, и они очень не нравятся Николаю Антонычу. Я был
прав. Это — не поручение. Он взял у Вышимирского бумаги не для того, чтобы
уничтожить их. Он сделал это, чтобы продать их Николаю Антонычу, — вот что
на него похоже! И, должно быть, дорого взял. Или еще не продал, торгует».
Катя что-то спросила у меня, я ответил, Ромашка, слушая Николая
Антоныча, посмотрел на нас с беспокойством, — и вдруг одна мысль медленно
прошла среди других и как будто остановилась в стороне, дожидаясь, когда я
подойду к ней поближе. Это была очень странная мысль, но вполне реальная
для того, кто с детских лет знал Ромашова. Но сейчас я не мог
останавливаться на ней, потому что она была страшная, и лучше было сейчас
об этом не думать. Я только как бы взглянул на нее издалека.
Потом Николай Антоныч с Ромашкой зачем-то пошли в кабинет, и мы
остались со старушками, одна из которых ничего не слышала, а другая
притворялась, что ничего не слышит.
— Катя, — негромко сказал я. — Завтра в семь часов тебя просил зайти
Иван Павлыч. Ты придешь?
Она молча кивнула.
— Ничего, что я пришел? Мне очень хотелось тебя увидеть.
Она снова кивнула.
— И забудь, пожалуйста, об этом вечере третьего дня. Все не то и не
так, и вообще считай, что мы еще не встречались.
Она смотрела на меня молча — и ничего не понимала.
Глава восьмая
ВЕРЕН ПАМЯТИ
Что же это была за мысль? Я думал над нею весь вечер и не заметил,
как заснул, а утром проснулся с таким чувством, как будто и не спал — все
думал.
Так было весь день. С этой мыслью я поехал в Главсевморпуть, в
Географическое общество, в редакцию одного полярного журнала, По временам
я забывал о ней, но это было так, как будто я просто оставлял ее у
подъезда, а потом выходил и встречался с ней, как со старой знакомой.
В шестом часу, усталый и раздраженный, я добрался до Кораблева. Он
работал, когда я пришел, — проверял тетради. Две большие кипы лежали подле
него на столе, и он сидел в очках и читал, держа наготове руку с пером и
время от времени безжалостно подчеркивая ошибки. Не знаю, что это была за
работа — на каникулах, когда школа закрыта. Но он и на каникулах умел
находить работу.
— Иван Павлыч, вы работайте, а я немного посижу. Ладно? Устал.
И некоторое время мы сидели в полной тишине, прерываемой только
скрипом пера да сердитым ворчанием Кораблева. Прежде я не замечал, чтобы
он так сердито ворчал за работой.
— Ну, Саня, как дела?
— Иван Павлыч, я хочу задать вам один вопрос.
— Пожалуйста.
— Вы знаете, что у Вышимирского до последнего времени бывал Ромашов?
— Знаю.
— А вам известно, зачем он к нему приходил?
— Известно.
— Иван Павлыч, — сказал я с упреком. — Вот я вас опять не узнаю,
честное слово! Вам была известна такая вещь, и вы мне ничего не сказали.
Кораблев серьезно посмотрел на меня. Он был очень серьезен в этот
вечер — должно быть, немного волновался, поджидая Катю, и не хотел, чтобы
я догадался об этом.
— Я тебе много чего не сказал, Саня, — возразил он. — Потому что ты,
хотя теперь и пилот, а вдруг можешь взять, да и двинуть кого-нибудь ногой
по морде.
— Когда это было! Иван Павлыч, дело в том, что мне пришла в голову
одна мысль. Конечно, может быть, я ошибаюсь. Тем лучше, если я ошибаюсь.
— Вот видишь, ты уже волнуешься, — сказал Кораблев.
— Я не волнуюсь, Иван Павлыч. Вы не думаете, что Ромашка мог
потребовать от него… мог сказать, что он будет молчать, если Николай
Антоныч поможет ему жениться на Кате?
Кораблев ничего не ответил.
— Иван Павлыч! — заорал я.
— Волнуешься?
— Я не волнуюсь. Но я одного не могу понять: как же Катя-то могла
позволить ему даже думать об этом? Ведь это же Катя!
Кораблев задумчиво прошелся по комнате. Он снял очки, и у него стало
грустное лицо. Я заметил, что он несколько раз взглянул на портрет Марьи
Васильевны, тот самый, где она снята с коралловой ниткой на шее, портрет,
который по-прежнему стоял у него на столе.
— Да, Катя, — медленно сказал он. — Которой ты совершенно не знаешь.
Это была новость. Я не знаю Катю!
— Ты не знаешь, как она жила эти годы. А я знаю, потому что…
интересовался, — быстро сказал Кораблев. — Тем более, что ею больше никто,
кажется, особенно не интересовался.
Это было сказано обо мне.
— Она очень тосковала после смерти матери, — продолжал он. — И рядом
с нею был один человек, который тосковал так же, как она, или, может быть,
еще больше Ты знаешь, о ком я говорю.
Он говорил о Николае Антоныче.
— Очень опытный, очень сложный человек, — продолжал Кораблев. —
Человек страшный. Но он действительно всю жизнь любил ее мать, всю жизнь —
не так мало. И эта смерть очень сблизила их, — вот в чем дело.
Он стал закуривать, и у него немного дрожали пальцы, когда он чиркнул
спичкой, а потом тихонько положил ее в пепельницу.
— И вот появился Ромашов, — продолжал он. — Должен тебе сказать, что
ты и его не знаешь. Это — тоже Николай Антоныч, только в другом роде.
Во-первых, он энергичен. Во-вторых, у него нет совсем никакой морали — ни
плохой, ни хорошей. В-третьих, он способен на решительный шаг, то есть
человек дела. И вот этот человек дела, который очень хорошо знает, что ему
нужно, в один прекрасный день явился к своему учителю и другу и говорит
ему: «Николай Антоныч, вообразите, оказывается, этот Григорьев был
совершенно прав. Вы действительно обокрали экспедицию капитана Татаринова.
Кроме того, за вами числятся еще разные штуки, о которых вы не упоминали в
анкетах…» Нина Капитоновна слышала этот разговор. Она его не поняла и
прибежала ко мне. Ну, а я — понял.
— Так, — сказал я. — Интересно.
Мы помолчали.
— Ну, а дальше что же? — продолжал Кораблев. — Можно судить по
результатам. Ты знаешь Николая Антоныча — он действует не торопясь:
вероятно, сперва это было сказано полушутя, между прочим. Потом все
серьезнее, чаще.
— Иван Павлыч, но ведь он же все-таки ее не уговорил, верно?
— Саня, Саня, ты чудак! Если бы он ее уговорил, разве стал бы я тебе
писать, чтобы ты приехал? Но кто знает! Быть может, он добился бы своего,
в конце концов, как он добился…
Я понял, что он хотел сказать: «Как он добился того, что Марья
Васильевна стала его женой».
Я не знал, оставаться мне или уйти, — было уже семь часов, и каждую
минуту могла позвонить Катя. Мне было просто физически трудно уйти от
него. Я молча смотрел, как он курит, опустив седую голову и вытянув
длинные ноги, и думал о том, как он глубоко любил Марью Васильевну, и как
ему не повезло, и как он верен ее памяти, — вот почему он так пристально
следил все эти годы за Катиной жизнью.
Потом он спохватился и сказал, что мне лучше уйти.
— Без тебя мне будет удобнее говорить с нею.
Он проводил меня, и мы расстались до завтра.
Было еще совсем светло, когда я вышел на улицу; солнце заходило,
отражаясь в окнах на другой стороне Садовой.
Я стоял у подъезда и смотрел вдоль улицы — оттуда должна была придти
Катя. Должно быть, я довольно долго ждал, потому что окна стали темнеть по
очереди, слева направо. Потом я увидел ее — и вовсе не там: она вышла из
Оружейного переулка и стояла на тротуаре, дожидаясь, пока проедут машины.
Мне стало почему-то страшно, когда я увидел, как она переходит улицу,
задумчивая, в том самом платье, в котором она была у Большого театра, и
очень грустная. Теперь она была совсем близко, но она шла, опустив голову,
и не видела меня. Впрочем, я и не хотел, чтобы она меня видела. Я мысленно
пожелал ей бодрости и всего самого лучшего, что я только мог пожелать ей в
эту минуту, и до самого подъезда проводил ее взглядом. Она исчезла в
подъезде, но мысленно я шел за нею — я видел, как Иван Павлыч встречает
ее, волнуясь и стараясь казаться совершенно спокойным, и как он долго,
нервно вставляет папиросу в свой длинный мундштук, прежде чем начать
разговор…
Теперь окна стали быстро темнеть, и красноватый отсвет держался
только в двух крайних окнах крайнего дома, выходящего на Оружейный; в этом
доме, когда я учился, был художественный подотдел Московского Совета.
Было только восемь часов, и мне не хотелось идти домой. Я долго сидел
в садике какого-то дома; из этого садика был виден подъезд нашей школы.
Несколько раз я заходил во двор, чтобы посмотреть, не зажегся ли уже свет
в квартире Кораблева. Но они говорили в сумерках — Иван Павлыч говорил, а
Катя слушала и молчала.
Другой разговор представился мне, когда я смотрел на эти темные окна:
так же вдруг вставал и начинал расхаживать по комнате Кораблев, сложив
руки на груди, не находя себе места. И Марья Васильевна сидела
выпрямившись, с неподвижным лицом и иногда поправляла узкой рукой
прическу: «Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда-то так называла». Уже
не бледная, а какая-то белая, она сидела перед нами и все курила, везде
был пепел — и у нее на коленях. Она была неподвижна, спокойна, только
иногда слабо потягивала широкую коралловую нитку на шее, точно эта нитка
ее душила. Они боялась правды, потому что не в силах была ее перенести. А
Катя не боится правды, и все будет хорошо, когда она узнает ее.
…Давно уже горел свет, и на шторе я видел длинный черный силуэт
Кораблева. Потом Катя появилась рядом с ним, но скоро ушла, как будто
сказала только одну длинную фразу.
Теперь на улице совсем стемнело, и это было прекрасно, потому что
стало, наконец, неудобно, что я так долго сижу в этом садике и время от
времени хожу смотреть на окна.
И вдруг Катя вышла из подъезда одна и медленно пошла по Садовой.
Без сомнения, она шла домой. Но, как видно, она не очень-то
торопилась домой, у нее было о чем подумать, прежде чем вернуться домой.
Она шла и думала, и я шел за ней, и это было так, как будто мы одни шли в
огромном городе, совершенно одни — Катя и я за ней, но она меня не видала.
Трамваи оглушительно звенели, подлетая к площади, ревели перед красным
огнем светофора машины, и мне казалось, что очень трудно думать, когда
вокруг такой дьявольский шум, — еще не то придумаешь, не то, что нужно! Не
то, что так нужно и мне, и ей, и капитану, если бы он был жив, Марье
Васильевне, если бы она была жива, — всем живым и мертвым.
Глава девятая
ВСЕ РЕШЕНО, ОНА УЕЗЖАЕТ
В номере давно уже было совершенно светло, но я забыл погасить лампу
и, должно быть, поэтому казался себе в зеркале немного бледным. Мне было
холодно, и на спине то появлялась, то проходила «гусиная кожа». Я снял
трубку. Долго не отвечали. Наконец ответили, и я узнал Катин голос.
— Катя. Это я. Ничего, что так рано?
Она сказала, что ничего, хотя еще только пробило восемь.
— Не разбудил?
— Нет.
Я не спал эту ночь и был уверен, что и она не спала ни минуты.
— Катя, можно мне приехать?
Она помолчала.
— Приезжай.
Совершенно незнакомая девушка, довольно толстая, с белокурыми косами
вокруг головы, открыла мне и покраснела, когда я спросил:
— Катя дома?
— Дома.
Я рванулся куда-то, сам не знаю, куда, в общем — к Кате, но эта
девушка закрыла дверь перед моим носом и сказала насмешливо:
— Что вы, товарищ командир! Не так скоро.
Потом она захохотала — и так оглушительно, и так без всякого повода,
что тут уже не узнать ее было невозможно.
— Кирен!
Катя вышла из столовой, как раз когда мы шагнули друг к другу через
какие-то чемоданы и чуть было не обнялись с разбегу, но Кирен застенчиво
попятилась, и пришлось просто пожать ей руку.
— Кирен, да вы ли это? Откуда?
— Она самая, — хохоча, сказала Кирен. — Только, пожалуйста, не
называйте меня Кирен. Я теперь уже не такая дура.
И мы снова стали усердно трясти друг другу руки… Должно быть, она
ночевала у Кати, потому что на ней был Катин халат, от которого все время
отлетали пуговицы, пока мы укладывали вещи. Два открытых чемодана стояли в
передней, потом в столовой, и мы укладывали в эти чемоданы белье, книги,
какие-то приборы, — словом, все, что было Катино в этом доме. Она уезжает.
Куда? Я не спрашивал. Она уезжает. Все решено. Она уезжает.
Я не спрашивал, потому что я и так знал каждое слово ее разговора с
Кораблевым и каждое слово, которое она сказала Николаю Антонычу, когда
вернулась домой. Николая Антоныча не было в городе, — кажется, он был
где-то в области, в Волоколамске, но все равно я знал каждое слово,
которое она сказала бы ему, если бы, вернувшись от Кораблева, она нашла
его дома.
Решительная, бледная, она ходила, громко разговаривала,
распоряжалась, Но это было спокойствие потрясенного человека, и я
чувствовал, что сейчас не нужно говорить ни о чем. Я только крепко пожал
ее руки и поцеловал их, и она в ответ тихонько сжала мои пальцы.
Но вот кто действительно растерялся — старушка. Она сурово встретила
меня, только кивнула и гордо прошла мимо. Потом вдруг вернулась и с
мстительным видом сунула в чемодан какую-то блузку.
— И очень хорошо. А что же? Так и нужно.
Она долго сидела в столовой и ничего не делала, только критиковала
нашу укладку, а потом сорвалась и как ни в чем не бывало, побежала на
кухню ругать домработницу за то, что та чего-то там мало купила.
— Я ей тыщу раз говорила: видишь ливер — бери, — сказала она мне,
вернувшись, — видишь заднюю часть хорошую — бери. «Да как же так, да я без
вас не знаю». А что тут знать? Нерешительная. Я таких терпеть не могу.
— Бабушка, ничего не нужно, — сказала Катя.
— Не нужно? Как это так? Взяла бы.
Потом материальные заботы оставляли ее, и она начинала вздыхать и
украдкой пить у буфета лавровишневые капли. Время от времени она забегала
куда-нибудь, где никого не было, и уговаривала себя не волноваться. Но
недолго действовали на нее эти самоуговоры — и снова нужно было бежать к
буфету и украдкой пить лавровишневые капли…
Не много времени понадобилось нам, чтобы уложить Катины вещи. У нее
было мало вещей, хотя она уезжала из дому, в котором провела почти всю
свою жизнь. Все здесь принадлежало Николаю Антонычу. Но зато из своих
вещей она ничего не оставила, — она не хотела, чтобы хоть одна
какая-нибудь забытая мелочь могла ей напомнить о том, что она жила в этом
доме.
Она уезжала отсюда вся — со всей своей юностью, со своими письмами,
со своими первыми рисунками, которые хранились у Марьи Васильевны, с
«Еленой Робинзон» и «Столетием открытий», которое я брал у нее в третьем
классе.
В девятом классе я брал у нее другие книги, и, когда дошла очередь и
до них, она позвала меня к себе и прикрыла дверь.
— Саня, я хочу подарить тебе эти книги, — сказала она немного
дрожащим голосом. — Это папины, я всегда очень берегла их. Но теперь мне
хочется подарить их тебе. Здесь Нансен, потом разные лоции и его
собственная.
Потом она провела меня в кабинет Николая Антоныча и сняла со стены
портрет капитана — прекрасный портрет моряка с широким лбом, сжатыми
челюстями и светлыми живыми глазами.
— Не хочу оставлять ему, — сказала она твердо, и я унес портрет в
столовую и бережно упаковал его в тюк с подушками и одеялом.
Это была единственная вещь, принадлежавшая Николаю Антонычу, которую
Катя увозила с собой. Если бы она могла, она увезла бы самую память о
капитане из этого подлого дома.
Не знаю, кому принадлежал маленький морской компас, который когда-то
так поразил меня, — тайком от Кати я сунул и его в чемодан. Во всяком
случае, он принадлежал капитану.
Вот и все. Вероятно, это было самое пустынное место на свете, когда,
уложив вещи и взяв в руки пальто, мы прощались с Ниной Капитоновной в
передней. Она оставалась, но ненадолго — пока Катя не переедет в комнату,
которую ей предлагал институт.
— Ненадолго, — торжественно сказала старушка, заплакала и поцеловала
Катю.
Кира споткнулась на лестнице, села на чемодан, чтобы не скатиться, и
захохотала. Катя сердито сказала ей: «Кирка, дура!» А я шел за ними, и мне
казалось, что я вижу, как Николай Антоныч поднимается по этой лестнице,
звонит и молча слушает, что говорит ему старушка. Дрожащей рукой он
проводит по лысой голове и идет в свой кабинет, механически переставляя
ноги, как будто боится упасть. Один в пустом доме.
И он догадывается, что Катя не вернется никогда.
Глава десятая
НА СИВЦЕВОМ-ВРАЖКЕ
До сих пор это был самый обыкновенный кривой московский переулок,
вроде Собачьей Площадки, на которой когда-то жил Петька. Но вот Катя
переехала на Сивцев-Вражек — и с тех пор он удивительно переменился. Он
стал именно тем переулком, в котором жила Катя и который поэтому был
ничуть не похож на все другие московские переулки. И самое название,
которое всегда казалось мне смешным, теперь стало значительным и каким-то
«Катиным», как все, что было связано с нею…
Каждый день я приходил на Сивцев-Вражек. Кати с Кирой еще не было
дома, и меня встречала и занимала разговорами Кирина мама. Это была чудная
мама, артистка-декламаторша, выступавшая в московских клубах с чтением
классических произведений, маленькая, седеющая и романтическая — не то,
что Кира. Обо всем она говорила как-то восторженно, и сразу было видно,
что она обожает литературу. Это тоже было не очень похоже на Киру,
особенно если вспомнить, с каким трудом она когда-то одолела «Дубровского»
и как была убеждена, что в конце концов «Маша за него вышла».
С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два, к сожалению, все
о какой-то Варваре Робинович, тоже декламаторше, но знаменитой, у которой
Кирина мама собиралась брать уроки, но раздумала, потому что эта Варвара
приняла ее с «задранным носом».
Потом являлась Кира — и каждый раз говорила одно и тоже:
— Ай-ай-ай, опять одни, в темноте. Интересно, интересно… Саня, я
просто дрожу за мать, — говорила она трагически. — Она в тебя влюбилась.
Мамочка, что с тобой? Такое увлечение на старости лет! Боюсь, что это
может кончиться плохо.
И, как всегда, мама обижалась и уходила на кухню, а Кира топала за
ней — объясняться и целоваться.
Потом приходила Катя. Иван Павлыч был прав — я не знал ее. И дело
вовсе не в том, что я не знал многих фактов ее жизни, — например, что в
прошлом году ее партия (она работала начальником партии) нашла богатое
золотое месторождение на Южном Урале или что на выставке фотолюбителей ее
снимки заняли первое место. Я не знал ее душевной твердости, ее
прямодушия, ее справедливого, умного отношения к жизни — всего, что
Кораблев так хорошо назвал «нелегкомысленной, серьезной душой». Мне
казалось, что она гораздо старше меня, — особенно, когда она начинала
говорить об искусстве, от которого я здорово отстал за последние годы. Но
вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами и глубоко
потрясенная тем, что «сопровождаемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев,
Фердинанд Кортес отправился в поход и через несколько дней вступил в
Гонолулу». О Фердинанде Кортесе я вспомнил, увидев на одном фото Катю
верхом, в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в широкополой
шляпе. Геолог-разведчик! Капитан был бы доволен, увидев это фото.
Так прошло несколько дней, а мы еще не говорили о том, что произошло
после нашей последней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об
этом могло бы, кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто чувствовали,
что нужно сначала хорошенько вспомнить друг друга. Ни слова о Николае
Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват перед ней. Но это было не
так-то легко, потому что почти каждый вечер на Сивцев-Вражек приходила
старушка.
Сперва она приходила торжественная, церемонная, в платье с буфами и
все рассказывала истории — это было, когда Николай Антоныч еще не
вернулся. Так, она рассказала о своей подруге, которая вышла замуж за
«попа-стрижака», и как поп нажился, а потом вышел на амвон и говорит:
«Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет». Не знаю, к чему это было
рассказано, — должно быть, старушка находила между этим попом и Николаем
Антонычем какое-то сходство.
Но вот однажды она прибежала расстроенная и сказала громким шепотом:
«Приехал».
И сейчас же заперлась с Катей. Уходя, она сказала сердито:
— Нужно тактику иметь — жить с людьми.
Но Катя ничего не ответила, только молча, задумчиво поцеловала ее на
прощанье.
Назавтра старушка пришла заплаканная, усталая, с зонтиком и села в
передней.
— Заболел, — сказала она. — Доктора к нему позвала. Гомеопата. А он
его прогнал. Говорит: «Я ей отдал всю жизнь, и вот благодарность».
Она всхлипнула.
— «Это последнее, что держало меня в жизни. Теперь — конец». В этом
роде.
Очевидно, это был еще не конец, потому что Николай Антоныч
поправился, хотя сильный сердечный припадок действительно уложил его на
несколько дней в постель. Он звал Катю. Но она не пошла к нему. Я слышал,
как она сказала Нине Капитоновне:
— Бабушка, больного или здорового, живого или мертвого, я не хочу его
видеть. Ты поняла?
— Поняла, — отвечала Нина Капитоновна. — Вот и отец ее такой был, —
уходя, жаловалась она Кириной маме. — Как переломит ее — у-у. Хоть под
поезд бросай! Фанатичная.
Но Николай Антоныч поправился, и старушка повеселела. Теперь она
забегала иногда по два раза в день — и таким образом у нас все время были
самые свежие новости о Николае Антоныче и Ромашке. Впрочем, о Ромашке
однажды упомянула и Катя.
— Он заходил ко мне на службу, — кратко сказала она, — но я попросила
передать, что у меня нет времени и никогда не будет.
— …Письмо пишут, — однажды сообщила старушка. Все летчик Г., летчик
Г. Донос, поди. И этот просто из себя выходит, — попович-то. А Николай
Антоныч молчит. Распух весь, сидит и молчит. В шали моей сидит…
Несколько раз на Сивцев-Вражек приходил Валя, и тогда все бросали
свои дела и разговоры и смотрели, как он ухаживает за Кирой. И он
действительно ухаживал за ней по всем правилам и в полной уверенности, что
об этом никто не подозревает.
Он приносил Кире цветы в горшках — всегда одни и те же, так что ее
комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю
он видел, очевидно, в каком-то полусне, а наяву только Киру и иногда
Кирину маму, которой он тоже делал подарки, — так, однажды он принес ей
«Чтец-декламатор» издания 1917 года.
Время от времени он просыпался и рассказывал какую-нибудь забавную
историю из жизни тушканчиков или летучих мышей.
Хорошо, что Кире не много нужно было, чтобы рассмеяться…
Так проходили эти вечера на Сивцевом-Вражке — последние вечера перед
моим возвращением на Север.
У меня было много хлопот: нельзя сказать, что мое предложение
организовать поиски экспедиции капитана Татаринова было встречено с
восторгом; или я бестолково взялся за дело?
Я написал несколько статей: о моем способе крепления самолета во
время пурги — в журнал «Гражданская авиация», о дневниках штурмана — для
«Правды» и докладную записку — в Главсевморпуть. Через несколько дней, как
раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим основным сводным
докладом о дрейфе «Св. Марии» на выездной сессии Географического общества.
Очень веселый, я однажды вернулся к себе в первом часу ночи. Я
подошел к портье за ключом, и он сказал:
— Вам письмо.
И дал мне письмо и газету.
Письмо было очень краткое: секретарь Географического общества извещал
меня, что мой доклад не может состояться, так как я своевременно не
представил его в письменном виде. Газета, только что я взял ее в руки,
сама развернулась на сгибе. Статья называлась: «В защиту ученого». Я начал
ее читать, и строчки слились перед моими глазами…
Глава одиннадцатая
ДЕНЬ ХЛОПОТ
Вот что было написано в этой статье:
1. Что в Москве живет известный педагог и общественник, профессор
Н.А.Татаринов, автор ряда статей по истории завоевания и освоения Арктики.
2. Что некий летчик Г. ходит по разным полярным учреждениям и
всячески чернит этого уважаемого ученого, утверждая, что профессор
Татаринов обокрал (!) экспедицию своего двоюродного брата капитана
И.Л.Татаринова.
3. Что этот летчик Г. собирается даже выступить с соответствующим
докладом, считая, очевидно, свою клевету крупным научным достижением.
4. Что Управлению Главсевморпути следовало бы обратить внимание на
этого человека, позорящего своими действиями семью советских полярников.
Статья была подписана «И.Крылов», и я удивился, как у редакции
хватило совести подписывать такую статью именем великого человека. Я не
сомневался, что Николай Антоныч сам написал ее, — это и было то «письмо»,
о котором говорила старушка. Газета была прислана почтой на мое имя.
«Черт возьми, а если это не он? — Был уже третий час, а я все ходил и
думал. — Вот письмо из Географического общества — это, без сомнения, он.
Еще Кораблев говорил, что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и
ругал меня за то, что я рассказал о своем докладе Ромашке. Но и статья —
это он! Он растерялся. Катя уехала, и он растерялся».
И мне представилось, как он сидит в старушкиной шали и молчит, а
Ромашка грубит ему. Это было очень возможно!
«…Меньше всего следовало бы им желать, чтобы меля вызвали в
Главсевморпуть и потребовали объяснений! Только этого я и добиваюсь». Я
думал об этом уже лежа в постели. «Позорящего своими действиями…» Какими
действиями? Еще ни с кем я не говорил о нем. Они надеются, что я отступлю,
испугаюсь…
Очень может быть, что если бы не эта статья, я так и уехал бы из
Москвы, почти ничего не сделав для капитана. Но статья подстегнула меня.
Теперь я должен был действовать — и чем скорее, тем лучше.
Не следует думать, что я был так же спокоен, как теперь, когда
вспоминаю об этом. Несколько раз я ловил себя на довольно диких мыслях, в
которых, между прочим, прекрасно разбирается уголовный розыск. Но стоило
мне вспомнить Катю и ее слова: «Больного или здорового, живого или
мертвого, я не хочу его видеть», как все становилось на место, и я сам
удивлялся спокойствию, с которым говорил и действовал в этот хлопотливый
день.
С утра был намечен план — очень простой, но, пожалуй, по этому плану
видно, что мне уже надоело разговаривать с делопроизводителями и
секретарями.
1. Поехать в «Правду». Все равно, мне нужно было в «Правду», потому
что я должен был перед отъездом сдать обещанную статью.
2. Поехать к Ч.
Эта мысль — поехать к Ч., к знаменитому Ч., который был когда-то
героем Ленинградской школы, а потом стал Героем Советского Союза, которого
знает и любит вся страна, — была у меня еще ночью, но тогда она показалась
мне слишком смелой. Удобно ли звонить ему? Помнит ли он меня? Ведь мы
расстались, когда я был учлетом!
Но теперь я решился — что же, он не откажется принять меня, даже если
не помнит!
Не знаю, кто подошел к телефону, должно быть жена.
— Это говорит летчик Григорьев.
— Да.
— Дело в том, что мне очень нужно повидать товарища Ч., — я назвал
его по имени и отчеству. — Я приехал из Заполярья и вот… очень нужно.
— А вы заходите.
— Когда?
— Лучше сегодня, он в десять часов приедет с аэродрома…
Я приехал в «Правду» и на этот раз часа два ждал своего журналиста.
Наконец он пришел.
— А, летчик Г.? — сказал он довольно приветливо. — Который позорит?
— Он самый.
— Что же так?
— Позвольте объясниться, — сказал я спокойно.
Это был очень серьезный разговор в кабинете ответственного редактора,
разговор, во время которого на стол по очереди были положены:
а) Последнее письмо капитана (копия).
б) Письмо штурмана, которое начиналось словами: «Спешу сообщить вам,
что Иван Львович жив и здоров» (копия).
в) Дневники штурмана.
г) Заверенная доктором запись рассказа охотника Ивана Вылки.
д) Заверенная Кораблевым запись рассказа Вышимирского.
е) Фотоснимок латунного багра с надписью «Шхуна «Св. Мария».
Кажется, это был удачный разговор, потому что один серьезный человек
крепко пожал мне руку, а другой сказал, что в одном из ближайших номеров
«Правды» будет напечатана моя статья о дрейфе «Св. Марии».
От «Правды» до квартиры Ч. по меньшей мере, шесть километров, но
только на полпути я вспоминаю, что можно было воспользоваться трамваем. Я
лечу, как сумасшедший, и думаю о том, как я сейчас расскажу ему об этом
разговоре в «Правде».
И вот я поднимаюсь по лестнице, по чистой лестнице нового дома,
останавливаюсь перед дверью и вытираю лицо — очень жарко — и стараюсь
медленно думать о чем-нибудь — верное средство перестать волноваться.
Дверь открывается, я называю себя и слышу из соседней комнаты его
низкий окающий голос:
— Ко мне?
И вот этот человек, которого мы полюбили в юности и с каждым годом,
не видя его в глаза, только слыша о его гениальных полетах, с каждым годом
любили все больше, выходит ко мне и протягивает сильную руку.
— Товарищ Ч., — говорю я и называю его по имени и отчеству, — едва ли
вы помните меня. Это говорит Григорьев. То есть не говорит, а просто
Григорьев. Мы встречались в Ленинграде, когда я был учлетом.
Он молчит. Потом говорит с удовольствием:
— Ну как же! Орел был! Помню!
И мы идем в его кабинет, и я начинаю свой рассказ, волнуясь еще
больше, потому что оказалось, что он меня помнит…
Это была та самая встреча с Ч., когда он подарил мне свой портрет с
надписью: «Если быть — так быть лучшим». Он сказал, что я из той породы,
«у которых билет дальнего следования». Он выслушал меня и сказал, что
завтра же будет звонить начальнику Главсевморпути о моем проекте.
Глава двенадцатая
РОМАШКА
В двенадцатом часу ночи я простился с Ч. и вернулся к себе. Поздний
час для гостей. Но меня ждал гость — правда, непрошеный, но все-таки
гость.
Портье сказал:
— К вам.
И навстречу мне поднялся Ромашка.
Нужно полагать, что он не только душой, но и телом приготовился к
этому визиту, потому что таким роскошным я его еще не видел. Он был в
каком-то широком пальто стального цвета и в мягкой шляпе, которая не
сидела, а стояла на его большой неправильной голове. От него пахло
одеколоном.
— А, Ромашка, — сказал я весело. — Здравствуй, Сова!
Кажется, он был потрясен таким приветствием.
— А, да, Сова, — улыбаясь, сказал он. — Я совсем забыл, что так меня
называли в школе. Но удивительно, как ты помнишь эти школьные прозвища!
Он тоже старался говорить в непринужденном духе.
— Я, брат, все помню. Ты ко мне?
— Если ты не занят.
— Ничуть, — сказал я. — Абсолютно свободен.
В лифте он все время внимательно смотрел на меня: как видно,
прикидывал, не пьян ли я и, если пьян, какую выгоду можно извлечь из этого
дела. Но я не был пьян — был выпит только один стакан вина за здоровье
великого летчика и моего старшего друга…
— Вот ты где живешь, — заметил он, когда я вежливо предложил ему
кресло. — Хороший номер.
— Ничего.
Я ждал, что сейчас он спросит, сколько я плачу за номер. Но он не
спросил.
— Вообще это хорошая гостиница, — сказал он, — не хуже «Метрополя».
— Пожалуй.
Он надеялся, что я первый начну разговор. Но я сидел, положив ногу на
ногу, курил и с глубоким вниманием изучал «Правила для приезжающих»,
лежавшие под стеклом, которым был покрыт письменный стол. Тогда он
вздохнул довольно откровенно и начал.
— Саня, нам нужно поговорить об очень многих вещах, — сказал он
серьезно. — И мы, кажется, достаточно культурные люди, чтобы обсудить и
решить все это мирным путем, Не так ли?
Очевидно, он еще не забыл, как я однажды решил «все это» не очень
мирным путем. Но с каждым словом голос его становился тверже.
— Я не знаю, какие непосредственные причины побудили Катю внезапно
уехать из дому, но я вправе спросить: не связаны ли эти причины с твоим
появлением?
— А ты бы спросил об этом у Кати, — отвечал я спокойно.
Он замолчал. У него запылали уши, а глаза вдруг стали бешеные, лоб
разгладился. Я смотрел на него с интересом.
— Однако мне известно, — начал он снова немного сдавленным голосом, —
что она уехала с тобою.
— Совершенно верно. Я даже помогал ей укладывать вещи.
— Так, — сказал он хрипло. Один глаз у него теперь был почти закрыт,
а другим он косил — довольно страшная картина. Таким я видел его впервые.
— Так, — снова повторил он.
— Да, так.
— Да.
— Мы помолчали.
— Послушай, — начал он снова. — Мы с тобой не договорили тогда на
юбилее Кораблева. Должен тебе сказать, что в общих чертах я знаю эту
историю с экспедицией «Святой Марии». Я тоже интересовался ею так же, как
и ты, но, пожалуй, с несколько иной точки зрения.
Я ничего не ответил. Мне была известна эта точка зрения.
— Между прочим, тебе, кажется, хотелось узнать, какую роль играл в
этой экспедиции Николай Антоныч. По крайней мере, так я мог судить по
нашему разговору.
Он мог судить об этом не только по нашему разговору. Но я не возражал
ему. Я еще не понимал, куда он клонит.
— Думаю, что могу оказать тебе в этом деле серьезную услугу.
— В самом деле?
— Да.
Он вдруг бросился ко мне, и я инстинктивно вскочил и стал за кресло.
— Послушай, послушай, — пробормотал он, — я знаю о нем такие вещи! Я
знаю такую штуку! У меня есть доказательства, от которых ему не
поздоровится, если только умеючи взяться за дело. Ты думаешь — он кто?
Три раза он повторил эту фразу, придвинувшись ко мне почти вплотную,
так что мне пришлось взять его за плечи и слегка отодвинуть. Но он этого
даже не заметил.
— Такие штуки, о которых он сам забыл, — продолжал Ромашка. — В
бумагах.
Конечно, он говорил о бумагах, взятых им у Вышимирского.
— Я знаю, отчего вы поссорились. Ты говорил, что он обокрал
экспедицию, и он тебя выгнал. Но это — правда. Ты оказался прав.
Второй раз я слышал это признание, но теперь оно доставило мне мало
удовольствия. Я только сказал с притворным изумлением:
— Да что ты?
— Это он! — с каким-то подлым упоением повторил Ромашка. — Я помогу
тебе. Я тебе все отдам, все доказательства. Он у нас полетит вверх ногами.
Нужно было промолчать, но я не удержался и спросил:
— За сколько?
Он опомнился.
— Ты можешь принять это как угодно, — сказал он. — Но я тебя прошу
только об одном: чтобы ты уехал.
— Один?
— Да.
— Без Кати?
— Да.
— Интересно. То есть, иными словами, ты просишь, чтобы я от нее
отступился?
— Я люблю ее, — сказал он почти надменно.
— Ага, ты ее любишь! Это интересно. И чтобы мы не переписывались, не
правда ли?
Он молчал.
— Подожди-ка минутку, я сейчас вернусь, — сказал я и вышел.
Заведующая этажом сидела у столика в вестибюле; я попросил у нее
разрешения позвонить по телефону и, пока разговаривал, все время смотрел
вдоль коридора, не ушел ли Ромашка. Но он не ушел — едва ли ему могло
придти в голову, кому я звоню по телефону.
— Николай Антоныч? Это говорит Григорьев. — Он переспросил. Наверно,
решил, что ослышался. — Николай Антоныч, — сказал я вежливо, — извините,
что я так поздно беспокою вас. Дело в том, что мне необходимо вас видеть.
Он молчал.
— В таком случае, приезжайте ко мне, — наконец сказал он.
— Николай Антоныч! Как говорится, не будем считаться визитами.
Поверьте мне, это очень важно, и не столько для меня, как для вас.
Он молчал, и мне было слышно его дыхание.
— Когда? Сегодня я не приеду.
— Нет, именно сегодня. Сейчас. Николай Антоныч, — сказал я громко, —
поверьте мне хоть один раз в жизни. Вы приедете. Я вешаю трубку.
Он не спросил, в каком номере я остановился, и это было, между
прочим, лишним подтверждением, что газету со статьей «В защиту ученого»
прислал именно он. Но сейчас мне было не до таких мелочей. Я вернулся к
Ромашке.
Не запомню, когда еще я так врал и изворачивался, как в эти двадцать
минут, пока не приехал Николай Антоныч. Я притворился, что мне совсем не
интересно, кем прежде был Николай Антоныч, расспрашивал, что это за
бумаги, и уверял гнусавым от хитрости голосом, что не могу уехать без
Кати. Но вот в дверь постучали, я крикнул:
— Войдите!
И Николай Антоныч вошел и, не кланяясь, остановился у порога.
— Здравствуйте, Николай Антоныч! — сказал я.
Я не смотрел на Ромашку, потом посмотрел: он сидел на краешке стула,
втянув голову в плечи, и беспокойно прислушивался — настоящая сова, но
страшнее.
— Вот, Николай Антоныч, — продолжал я очень спокойно, — вам, без
сомнения, известен этот гражданин. Это некто Ромашов, ваш любимый ученик и
ассистент и без пяти минут родственник, если я не ошибаюсь. Я пригласил
вас, чтобы передать в общих чертах содержание нашего разговора.
Николай Антоныч все стоял у порога — очень прямой, удивительно
прямой, в пальто и со шляпой в руке. Потом он уронил шляпу.
— Этот Ромашов, — продолжал я, — явился ко мне часа полтора тому
назад и предложил следующее: он предложил мне воспользоваться
доказательствами, из которых следует: во-первых, что вы обокрали
экспедицию капитана Татаринова, а во-вторых, еще разные штуки, касающиеся
вашего прошлого, о которых вы не упоминаете в анкетах.
Вот тут он уронил шляпу.
— У меня создалось впечатление, — продолжал я, — что этот товар он
продает уже не в первый раз. Не знаю, может быть, я ошибаюсь.
— Николай Антоныч! — вдруг закричал Ромашка. — Это все ложь. Не
верьте ему. Он врет.
Я подождал, пока он перестанет кричать.
— Конечно, теперь это, в сущности, все равно, — продолжал я, — теперь
это дело только ваших отношений. Но вы сознательно…
Я давно чувствовал, что на щеке прыгает какая-то жилка, и это мне не
нравилось, потому что я дал себе слово разговаривать с ними совершенно
спокойно.
— Но вы сознательно шли на то, что этот человек может стать Катиным
мужем. Вы уговаривали ее — из подлости, конечно, — потому что вы его
испугались. А теперь он же приходит ко мне и кричит: «Он у нас полетит
вверх ногами».
Как будто очнувшись, Николай Антоныч сделал шаг вперед и уставился на
Ромашку. Он смотрел на него долго, так долго, что даже и мне трудно было
выдержать эту напряженную тишину.
— Николай Антоныч, — снова жалостно пробормотал Ромашка.
Николай Антоныч все смотрел. Но вот он заговорил, и я поразился: у
него был надорванный, старческий голос.
— Зачем вы пригласили меня сюда? — спросил он. — Я болен, мне трудно
говорить. Вы хотели уверить меня, что он негодяй. Это для меня не новость.
Вы хотели снова уничтожить меня, но вы не в силах сделать больше того, что
уже сделали — и непоправимо. — Он глубоко вздохнул. Действительно, я
видел, что говорить ему было трудно.
— На ее суд, — продолжал он так же тихо, но уже с другим,
ожесточенным выражением, — отдаю я тот поступок, который она совершила,
уйдя и не сказав мне ни слова, поверив подлой клевете, которая преследует
меня всю жизнь.
Я молчал. Ромашка дрожащей рукой налил стакан воды и поднес ему.
— Николай Антоныч, — пробормотал он, — вам нельзя волноваться.
Но Николай Антоныч с силой отвел его руку, и вода пролилась на ковер.
— Не принимаю, — сказал он и вдруг сорвал с себя очки и стал мять их
в пальцах. — Не принимаю ни упреков, ни сожаления. Ее дело. Ее личная
судьба. А я одного ей желал: счастья. Но память о брате я никому не отдам,
— сказал он хрипло, и у него стало угрюмое, одутловатое лицо с толстыми
губами. — Я, может быть, рад был бы поплатиться и этим страданием — уж
пускай до смерти, потому что мне жизнь давно не нужна. Но не было этого, и
я отвергаю эти страшные, позорные обвинения. И хоть не одного, а тысячу
ложных свидетелей приведите, — все равно никто не поверит, что я убил
этого человека с его мыслями великими, с его великой душой.
Я хотел напомнить Николаю Антонычу, что он не всегда был такого
высокого мнения о своем брате, но он не дал мне заговорить.
— Только одного свидетеля я признаю, — продолжал он, — его самого,
Ивана. Он один может обвинить меня, и если бы я был виноват, он один бы
имел на это право.
Николай Антоныч заплакал. Он порезал пальцы очками и стал долго
вынимать носовой платок. Ромашка подскочил и помог ему, но Николай Антоныч
снова отстранил его руки.
— Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил, — сказал он и, болезненно,
часто дыша потянулся за шляпой.
— Николай Антоныч, — сказал я очень спокойно, — не думайте, что я
намерен отдать всю жизнь, чтобы убедить человечество в том, что вы
виноваты. Для меня это давно ясно, а теперь и не только для меня. Я
пригласил вас не для этого разговора. Просто я считал своим долгом
раскрыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не нужно то, что он
сообщил о вас, — больше того, я давно знаю все это. Хотите ли вы сказать
ему что-нибудь?
Николай Антоныч молчал.
— Ну, тогда пошел вон! — сказал я Ромашке.
Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему что-то шептать. Но,
как бесчувственный, стоял, глядя прямо перед собой, Николай Антоныч.
Только теперь я заметил, как он постарел за эти дни, как был удручен и
жалок. Но я не жалел его, — только этого еще не хватало.
— Вон! — снова сказал я Ромашке.
Он не уходил, все шептал. Потом он подхватил Николая Антоныча под
руку и повел его к двери. Это было неожиданно — тем более, что я выгонял
именно Ромашку, а не Николая Антоныча, которого сам же и пригласил. Мне
хотелось еще спросить у него, кто написал статью «В защиту ученого» —
И.Крылов не потомок ли баснописца? Но я опоздал, — они уже уходили.
Кажется, я все-таки не поссорил их. Они медленно шли под руку вдоль
длинного коридора, и только на одну минуту Николай Антоныч остановился. Он
стал рвать волосы. У него не было волос, но на пальцах оставался детский
пух, на который он смотрел с мучительным изумлением. Ромашка придержал его
за руки, почистил его пальто, и они степенно пошли дальше, пока не
скрылись за поворотом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он говорил с
начальником Главсевморпути и сам прочитал ему мою докладную записку. Ответ
положительный. В этом году уже поздно посылать экспедицию, но в будущем
году — вполне вероятно. Проект разработан убедительно, подробно, но
маршрутная часть нуждается в уточнении. Историческая часть весьма
интересна. Буду вызван, извещение получу дополнительно.
Весь этот день я провел в магазинах: мне хотелось подарить что-нибудь
Кате, мы опять расставались. Это было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но у
нее не было чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить креп-сатэна от
фай-дешина. Лейку? Лейка была бы ей очень нужна, но на лейку не хватало
денег.
Без сомнения, я так бы ничего и не купил, если бы не встретил на
Арбате Валю. Он стоял у окна книжного магазина и думал — прежде я бы
безошибочно определил: о зверях. Но теперь у него был еще один предмет для
размышлений.
— Валя, — сказал я. — Вот что. У тебя есть деньги?
— Есть.
— Сколько?
— Рублей пятьсот, — отвечал Валя.
— Давай все.
Он засмеялся.
— А что — ты опять собираешься в Энск за Катей?
Мы пошли в фотомагазин и купили лейку…
Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы стали прощаться
с утра — я все забегал к ней то домой, то на службу. Мы расставались
ненадолго: в августе она должна была приехать ко мне в Заполярье, а я
ждал, что меня вызовут еще раньше — быть может, в июле. Но все-таки мне
было немного страшно — как бы опять не расстаться надолго…
Валя принес на вокзал «Правду» с моей статьей. Все было напечатано
совершенно так же, как я написал, только в одном месте исправлен стиль, а
вся статья сокращена приблизительно наполовину. Но выдержки из дневника
были напечатаны полностью: «Никогда не забуду этого прощанья, этого
бледного вдохновенного лица с далеким, взглядом. Что общего с прежним
румяным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных историй,
кумиром команды, с шуткой подступавшим к самому трудному делу. Никто не
ушел после его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с
силами, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вырвался чуть
слышный стон, и в углу глаз сверкнули слезы…»
Мы с Катей читали это в коридоре вагона, и я чувствовал, как ее
волосы касаются моего лица, и чувствовал, что она сама чуть сдерживает
слезы.

Если заметили ошибку, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter

Задание 19 ЕГЭ 2023 русский язык практика с ответами расставьте (недостающие) знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые Цыбулько ЕГЭ 2023 36 тренировочных вариантов.

1. Перед собой я видел счастливого человека (1) заветная мечта (2) которого (3) осуществилась (4) который (5) получил то (6) что хотел (7) который был доволен судьбой и самим собой.

2. Хотя (1) Леонтьеву очень хотелось поехать в лесничество к Петру Максимовичу (2) он решил до осени (3) пока (4) хотя бы вчерне не окончит книгу (5) никуда не выезжать из Ленинграда.

3. Бедный смотритель не понимал (1) каким образом (2) мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром (3) как нашло на него (4) это ослепление (5) что (6) тогда было с его разумом.

4. Впереди (1) куда вела дорога (2) было немного посветлее (3) потому что за плотными тучами (4) брезжили отблески короткого декабрьского дня.

5. Чувство стыда (1) которое (2) испытал я во время разговора с отцом (3) вернулось ко мне с такой силой (4) что (5) мне захотелось встать и выйти (6) чтобы не встретиться с ним взглядом.

6. Это был тот год (1) когда Москва начинала строить метро (2) когда приходилось ходить вдоль заборов по гнущимся доскам и возвращаться назад (3) потому что (4) забор заканчивался ямой (5) которой (6) ещё вчера не было (7) из которой (8) теперь слышался шум подземной работы.

7. Мне показалось (1) что редактор газеты очень хорошо понимал значение экспедиции «Святой Марии» (2) поскольку он сказал (3) что сейчас (4) когда у всех к Арктике такой огромный интерес (5) это своевременная и нужная тема.

8. Лаврентий Иванович не сказал (1) что ещё вчера (2) как только задул норд-вест (3) он доложил капитану о коварстве этого ветра и крайне осторожно выразил мнение (4) что лучше (5) уходить отсюда.

9. В сквере возле дома (1) было так тихо и спокойно (2) как бывает только осенью в уже опустевшем саду (3) когда (4) ни птица не ударит крылом о ветку (5) ни лист не упадёт на землю.

10. Княжна Марья умоляла брата подождать ещё день и говорила (1) о том (2) что она знает (3) как будет несчастлив отец (4) ежели Андрей (5) уедет без примирения.

11. Всё (1) что окружало Сергея Есенина (2) всё (3) что с ним как-нибудь соприкасалось (4) до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня.

12. До появления людей на острове было (1) так много птиц (2) что (3) их крики заглушили бы (4) удары Японского моря о скалы (5) если поднять в воздух во время сильнейшего тайфуна (6) какой-нибудь птичий базар.

13. Казалось (1) что Ромашов стремился заглянуть в своё будущее (2) чтобы угадать (3) чем грозит ему это простое движение (4) которым (5) я потянул из папки лист бумаги и положил перед собой.

14. Подводники были главными людьми (1) в здешних местах не только потому (2) что в начале войны (3) они много сделали для Северного флота, но и потому (4) что характерные черты их быта и напряжённой боевой работы (5) накладывали отпечаток на жизнь всего городка.

15. Пришлось бы написать (1) ещё одну книгу (2) чтобы подробно рассказать (3) о том (4) как была найдена (5) экспедиция капитана Татаринова.

16. Всё (1) то (2) что осталось от экспедиции (3) мы нашли в районе (4) над которым (5) десятки раз летали наши самолёты (6) когда они везли почту или людей либо перебрасывали геологические партии для розыска полезных ископаемых.

17. Не лучше ли серьёзно и сосредоточенно подумать (1) о том (2) так ли мы распорядились победой (3) как следовало (4) так ли ладим жизнь (5) как мечталось в окопах нам и тем (6) кто не сядет с нами за праздничный стол.

18. Если сравнить мощность столкновения тел (1) в космосе с силой гравитационных колебаний (2) можно определить (3) как далеко произошло событие (4) насколько расширилось пространство за то время (5) пока волны летели к Земле.

19. И ещё я помню (1) как горевал (2) что не смогу помочь челюскинцам (3) так (4) как (5) мой воображаемый самолёт совершил вынужденную посадку где-то в Якутии (6) и не долетел до ледового лагеря.

20. Мы не знали (1) что подвиг надо сначала посеять и вырастить (2) так что зреет он медленно (3) чтобы однажды взорваться ослепительным пламенем (4) сполохи (5) которого (6) ещё долго светят грядущим поколениям.

21. В 60-70-х годах XVIII века (1) в России начинается подлинный фольклорный бум (2) хотя отношение к песне как к ценному памятнику народной истории и культуры (3) ещё не было сформировано (4) так как (5) народной песне до этого времени уделялось недостаточно внимания.

22. Ежедневный подвиг воинов в годы Великой Отечественной войны (1) состоял в том (2) что каждая пядь русской земли отбивалась у врага высочайшей ценой — ценой жизней героев-освободителей (3) для которых (4) проявление героизма в условиях войны (5) стало привычным.

23. И если в кино динамика кадра и лихость сюжета (1) могут отвлечь внимание зрителя от нестыковок и откровенной фальши (2) то печатное слово сразу выталкивает на поверхность (3) всё (4) что написано ради красного словца.

24. В сознание людей начинает постепенно проникать мысль (1) о том (2) что добро заложено в Природе (3) что человеческое существо (4) которое тоже создала природа (5) рождено для счастья и красоты.

25. Как только пришла старость (1) из охотника я превратился (2) во внимательного наблюдателя не только потому (3) что ослабло зрение или рука, но и потому (4) что проснулось в душе сыновнее отношение к русской природе.

26. Из тысяч примет и признаков окружающего мира (1) складывается то общее (2) что мы зовём нашей родной природой (3) что мы любим сильнее (4) чем что-либо иное на свете.

27. Руководство концерна прекрасно понимает (1) что для осуществления программ нужны высококвалифицированные специалисты (2) которые (3) способны работать в условиях рыночной экономики (4) вследствие чего с помощью концерна (5) организован международный экономический колледж.

28. Если пучок света пропустить через призму (1) то (2) он распадётся на составляющие его лучи с разной длиной волн и частотой колебаний (3) которые (4) воспринимаются нашими органами зрения как цветовые элементы спектра: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый.

29. Рассказывают (1) что сферическое зеркало маяка под определённым углом собирало в пучок (2) столько солнечного света (3) что могло сжигать корабли (4) которые (5) плыли далеко в море.

30. Сегодня в Подмосковье трудно отыскать сад (1) в котором с июля и до поздней осени (2) не красуются яркие тяжёлые соцветия георгинов (3) что подтверждает мнение садоводов (4) о неприхотливости этих цветов.

31. Когда мы говорим (1) что нас интересует (2) личность какого-то человека (3) то подразумеваем (4) что хотим узнать (5) какими качествами и способностями наделён этот человек.

32. Когда у него, у Веньки, будет собственный сын (1) он внимательно изучит (2) в чём будут ходить друзья сына (3) и купит ему точь-в-точь такую же чёрную джинсовку (4) которую (5) носит Петя Комиссаров: скромную, с многочисленными удобными карманами на молниях и кнопках.

33. Метафора не нуждается в доказательстве её семантической производности (1) так что (2) как бы ни были разнообразны (3) взгляды учёных на сущность этого явления (4) семантическая производность никем не отрицается.

34. Лицо дореволюционной России определялось (1) теми сотнями тысяч церквей и колоколен (2) что были расставлены по всем её просторам на возвышенных преимущественно местах (3) которые определяли силуэт каждого города — от самого большого до самого маленького.

35. Мне казалось (1) что нужно иметь колоссальный запас знаний (2) чтобы по компасу и звёздам определить (3) в какой части обширнейшего океана (4) находится наше судно.

36. Воспитанный человек уважает себя и окружающих (1) вследствие чего (2) ведёт себя (3 так (4) чтобы не доставлять неприятностей другим людям.

• Задание 18 ЕГЭ 2023 русский язык практика задания и ответы

ПОДЕЛИТЬСЯ МАТЕРИАЛОМ

Расставьте знаки препинания.

1. Лаврентий Иванович не сказал что ещё вчера как только задул норд-вест он доложил капитану о коварстве этого ветра и крайне осторожно выразил мнение что лучше уходить отсюда.

2. Мне показалось что редактор газеты очень хорошо понимал значение экспедиции «Святой Марии» поскольку он сказал что сейчас когда у всех к Арктике такой огромный интерес это своевременная и нужная тема.

3. Всё что окружало Сергея Есенина всё что с ним как-нибудь соприкасалось до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня. (Напомню: С. Есенин – поэт начала 20 века, он умер в 1925 году. — М.Ю.)

4. До появления людей на острове было так много птиц что их крики заглушили бы удары Японского моря о скалы если поднять в воздух во время сильнейшего тайфуна какой-нибудь птичий базар.

5. Осоавиахим извещал меня что мои бумаги приняты и второго мая мне надлежит явиться в медицинскую комиссию.

6. Если сравнить мощность столкновения тел в космосе с силой гравитационных колебаний можно определить как далеко произошло событие насколько расширилось пространство за то время пока волны летели к Земле.

7. В сознание людей начинает постепенно проникать мысль о том что добро заложено в природе что человеческое существо которое тоже создала природа рождено для счастья и красоты.
Укажите вид (или виды) подчинения в предложениях, соответствующих указанным номерам.
3,4,5,6,7.

Опубликовано 01.08.22 в 07:25 в группе «Русский язык: подготовка к ОГЭ и ЕГЭ на уроке.»

November 25, 2021

19. Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

ЕГЭ Русский вместе

Мне показалось (1) что редактор газеты очень хорошо понимал значение экспедиции «Святой Марии» (2) поскольку он сказал (3) что сейчас (4) когда у всех к Арктике такой огромный интерес (5) это своевременная и нужная тема.

📕 Источник: ЕГЭ 2022. Русский язык. 36 вариантов. Под редакцией И. П. Цыбулько.

📌Получайте решение сложных тестовых заданий на канале

ЕГЭ Русский вместе в Telegram и в Яндекс Дзене