Мог ли писатель времен екатерины ii свободно излагать свои мысли в своих сочинениях

О мой друг Фальконе, как все для нас переменилось! Мы продаем наши картины и скульптуры во дни мира, Екатерина скупает их во дни войны. Науки, искусства, вкус и мудрость перемещаются на Север…

Д. Дидро – Э. Фальконе¹.

28 июня 1762 года российская корона перешла к Екатерине II. Этой же датой можно определить первоначало грандиозной социокультурной революции в России, самой глубокой и продуктивной из всех культурных революций, что страна знала за всю свою историю: культуросозидающая функция в обществе переходит к дворянству и за дворянством закрепляется на столетие вперед. Продуктом, одним из продуктов, этой революции стало и то, что сегодня мы называем русской классической литературой – от Н. Карамзина до Л. Толстого.

Начиналось все с «дворцового переворота в культуре», осуществленного Екатериной II.

Человека, столь полно вобравшего в себя культуру своего времени, на российском престоле еще не было; пропасть – только так можно сказать о той дистанции, что в культурном отношении отделяла Екатерину от ее предшественниц: от Екатерины I, почти неграмотной; от Анны Иоанновны, проведшей царствование среди карлов и уродов; и даже от Елизаветы, коя в свое время лишь по восшествии на престол открыла для себя, что «Англия есть остров».

Принцесса небольшого немецкого княжества, Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская в ранние свои годы основательного образования, правда, не получила; но вот она в России, где в 1745 году ее венчают с наследником российского престола Петром Федоровичем, – петербургский Двор и становится для нее главной школой жизни, включая и школу самообразования.

Пока Петр в ожидании короны играл в солдатики, осваивал ружейные приемы и предавал военно-полевому суду мышей, попавшихся в мышеловку, Екатерина читала, читала и читала: в продолжение семнадцати лет, что отделяли ее от престола, чтение книг и выписки из них были ежедневным ее занятием; на всю жизнь потом она сохранит привычку два утренних и два вечерних часа посвящать чтению и письму.

Книги были в основном французские: ко Двору их во множестве доставлял И. И. Шувалов, страстный поклонник французской литературы. Внимательнейшим образом Екатерина читает «Дух законов» Монтескье, – это сочинение она называла своим «требником»: выписки отсюда потом войдут в знаменитый екатерининский «Наказ Комиссии». Еще более почетное место было отведено Вольтеру: то был уже настоящий культ, обожествление! – читалось и перечитывалось все, что когда- либо вышло из-под пера фернейского затворника. Со вступлением Екатерины на трон между ними начнется и до смерти философа будет продолжаться переписка.

В придворную жизнь Екатерина привнесла и новый этикет, очень близкий к тем нормам поведения, что укоренились во французской аристократии и проповедовались просветителями: надо всем этим уже витал дух совершенно новой литературы.

«Не роняя достоинства, она была всем доступна, и к ней относились без раболепной и боязливой почтительности. Благоговейное уважение, согретое любовью и благодарностью, было тем чувством, которое рождала близость к ней. Любезная, приветливая и веселая, в своем интимном кругу она желала, чтоб о ее высоком сане забывали. Но если бы это и было возможно, убежденность каждого в ее превосходстве, дарованном самой природой, повелевала бесконечно уважать ее ум, ее личность» (Е. Дашкова, «Записки»²).

Уникальный момент в новой истории Европы – то отношение глубочайшего респекта, с одной стороны, и покровительства – с другой, которое екатерининский Двор многие и многие годы культивировал по адресу французских энциклопедистов и европейских знаменитостей вообще. Взойдя на трон, Екатерина направила Д?Аламберу приглашение занять место воспитателя наследника Павла. Узнав, что Дидро ради приданого дочери готов продать свою библиотеку, она купила у него эту библиотеку, оставила ее в его пользование, назначила ему постоянное жалованье как хранителю этой библиотеки и распорядилась выдать его за пятьдесят лет вперед. С итальянцем Беккариа, автором знаменитого трактата «О преступлениях и наказаниях», обсуждалась возможность его перехода на петербургскую службу, с Бомарше шли переговоры о том, чтобы он посетил Петербург на предмет издания сочинений Вольтера.

За императрицей следовали ее фавориты и приближенные – каждый, впрочем, по наклонности собственных вкусов. Граф Григорий Орлов слыл почитателем Гельвеция и Руссо, с Руссо он обменялся не одним письмом, обещая ему всегдашнее свое гостеприимство в любом из своих российских поместий. В том же духе писал к Руссо и брат Григория – Владимир Орлов. Вообще Руссо в России в это время чуть не нарасхват, хотя сама Екатерина, к месту сказать, как сочинителя его не любила, – наряду с другими еще и граф К. Разумовский, президент Академии наук, изъявлял намерение предложить Руссо в подарок свою огромную библиотеку, дать пенсию и обеспечить пребывание в одном из своих малороссийских поместий.

Никогда еще авторитет европейской культуры в глазах петербургского Двора не был столь высок, но никогда Екатерина не забывала и о том, что она правительница России – страны со своей собственной исторической судьбой: когда речь заходила о государственных интересах, она, не тушуясь перед своими кумирами, оспаривала и Вольтера, и Дидро. Те, например, настоятельно рекомендуют ей не медлить с принятием таких-то и таких-то законов – императрица не спешит, объясняя свою позицию и находя для этих объяснений удивительно точные и выразительные слова.

«Подумайте только, что эти законы должны служить и для Европы и Азии; какое различие климата, жителей, привычек, понятий! Я теперь в Азии и вижу все своими глазами. Здесь двадцать различных народов, один на другого не похожих. Однакож необходимо сшить каждому приличное платье. Легко положить общие начала; но частности? Ведь это целый особый мир: надобно его создать, сплотить, охранять» (Екатерина II – Вольтеру³).

«…Вы забываете только одно, именно разницу, которая существует между вашим положением и моим; вы работаете только на бумаге, которая все терпит и никаких препятствий не представляет ни вашему воображению, ни вашему перу; но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени» (Екатерина II – Дидро⁴).

«Работая на человеческой коже», молодая императрица сохраняет осторожность даже в самых смелых своих начинаниях. Такова она и в истории со знаменитым своим Наказом – работой, которой суждено было разом ввести Россию если не в круг новых законов, то уж по крайней мере в круг новых идей: эти идеи – о законодательстве и управлении, о воспитании и образовании – станут содержанием русской литературы на много десятилетий вперед.

Наказ был попыткой Екатерины, собрав воедино все прочитанное и продуманное, сформулировать для России ответы на те вопросы, что тогда обсуждались по всей Европе; по форме же то было скорее литературное эссе, нежели юридический трактат или законодательная программа.

«Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам». Сие равенство, продолжает Наказ, требует хорошего установления, которое воспрещало бы богатым удручать малоимущих и обращать себе в личную пользу чины и звания, порученные им только как правительствующим особам государства. «Общественная или государственная вольность не в том состоит, чтобы делать все, что кому угодно». Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют, а если что-то совершается против законов, то и об общей вольности говорить не приходится. Что до законов вообще, то «ничего не должно запрещать законами кроме того, что может быть вредно или каждому особенно, или всему обществу». «Законы суть особенные и точные установления законоположника, а нравы и обычаи суть установления всего вообще народа». Итак, когда надобно сделать перемены в народе, надлежит законами то исправлять, что учреждено законами, и то изменять обычаями, что обычаями введено: «весьма худая та политика, которая переделывает то законами, что надлежит переменять обычаями».

О воспитании: должно вселять в юношество охоту к трудолюбию и отвращение к праздности как источнику всякого зла и заблуждения; «научать пристойному в делах их и разговорах поведению, учтивости, благопристойности, соболезнованию о бедных», «обучать их домостроительству во всех оного подробностях»⁵.

«О среднем роде людей»: «к сему роду людей причесть должно всех тех, кои, не быв дворянином, ни хлебопашцем, упражняются в художествах, в науках, в мореплавании, в торговле и ремеслах», а сверх того тех, кто выходит из учрежденных училищ и воспитательных домов.

«О веротерпимости»: «в толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер».

«О признаках близкого падения государства»: «повреждение всякого правления начинается почти всегда с повреждения начальных своих оснований»: начальное основание правления не только тогда повреждается, когда погасает равенство, предписанное законами, но и тогда еще, когда вкореняется умствование равенства, до самой крайности дошедшего, и когда всяк хочет быть равным тому, который законом учрежден быть над ним начальником.

Таких пунктов было свыше шестисот. Два года Екатерина писала все это в совершенной тайне ото всех, а потом по частям обсуждала написанное с самыми доверенными людьми. Из литераторов Наказ в черновиках был дан на прочтение только Сумарокову, – тот, однако, оказался не на высоте своей либеральной репутации и высказал уж очень много возражений, не одобрив даже идеи о принятии законов через выбранных депутатов. В 1767 году Наказ был в сокращенном виде опубликован с предпосланными ему Манифестом, Указом Сенату о составлении Комиссии по новому Уложению и особым положением об открытии и работе самой Комиссии.

Работа Комиссии относится к истории литературы не в меньшей степени, чем к истории государственного права России, столь большое число литераторов оказалось прикосновенно к ней. Потом, когда они создадут себе имя, выяснится, что в Большой Комиссии и во множестве малых комиссий, что были созданы для обсуждения отдельных вопросов, работали писатель и популярнейший драматург А. Аблесимов, библиограф и переводчик В. Анастасевич, историограф Петра I И. Голиков, писатели А. Нартов, Г. Полетика, А. Ржевский и А. Шувалов, драматург и ученик основателя русского театра Федора Волкова М. Попов; среди молодых людей, определенных в Комиссию к ведению протоколов, трудился Н. Новиков; немало других сотрудников Комиссии потом войдут в литературу как переводчики, ученые, библиографы.

Через верхушку образованного общества положения екатерининского Наказа на глазах становились передовой идеологией эпохи, чтобы затем дойти и до самых дальних российских глубинок. Через полвека декабрист Каховский в письме Николаю I, говоря об истоках своего вольномыслия, вспомнит о сельских сходках, «сих… маленьких республиках», где крестьяне на свой лад толкуют обо всем на свете: «На сих сходках я в первый раз слышал изречения из Наказа Великой Екатерины»⁶.

Нечего и говорить о том, что в Европе Наказ вызвал всеобщее одобрение. Фридрих II говорил о том, что он поместил бы Екатерину между Ликургом и Солоном, и восхищался не только содержанием законов, но «также порядком, связностью мыслей, великой ясностью и точностью в выражениях».

В Комиссии, однако, судьба Наказа сложилась непросто.

«Княгиня дала мне книгу, которая очень известна, и я прочитала ее с огромным удовольствием. Это Наказ Екатерины II комиссии, созданной для выработки нового кодекса законов. Книга эта поразила меня. Она написана человеком, который опасался открыто излагать свои мысли, и, хотя каждая строчка дышит человеколюбием, автор обращает внимание читателей на существование таких правительств, которые были известны своей жестокостью и тиранией, чтобы это служило контрастом тому человеколюбию и чувству справедливости, вслед за выражением которых идут эти цитаты. Действительно, это было щекотливое предприятие – создать законы и сохранить неограниченную власть, но Екатерина II была умной женщиной и, как бы далеко ни заходила, знала, где остановиться» (Из письма сестер М. и К. Вильмот из России⁷).

Екатерине пришлось именно «остановиться», а там и отступить: масса депутатов не поддержала ее. Камней преткновения было немало, но главным стал вопрос о крепостных крестьянах, вынесенный на всеобщее обсуждение. Не только дворяне не захотели ограничений в своем праве владеть крестьянами, этого же права потребовали для себя и другие сословия – вначале купцы, потом казаки и даже духовенство. Глухим непониманием были встречены и многие другие положения Наказа. «Должно признаться чистосердечно… – писал в своих записках маршал (председатель) Комиссии А. И. Бибиков, – предприятие сие было рановременно, и умы большей части депутатов не были еще к сему приготовлены и весьма далеки от той степени просвещения и знания, которые требовались к столь важному их делу»⁸.

Екатерине, надо полагать, лишь оставалось вспомнить собственное свое размышление о том, что худо переделывать то законами, что надлежит переменять обычаями. Не этот ли мотив лежал и в основе ее литературной работы? А она разворачивается как раз после неудачи с Комиссией.

Два начинания императрицы всколыхнули литературную жизнь России – учреждение «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг на российский язык» и журнальные дела 1769 – 1770 годов.

Общество переводчиков возникло из приватных литературных упражнений ближайшего к Екатерине кружка людей – И. Елагина, братьев Орловых, А. Шувалова, Г. Козицкого. Со временем было решено поставить дело на более широкую основу; руководство переводами было вверено графу В. Орлову, к трудам были привлечены молодые дарования, а Екатерина из собственных средств определила обществу 5 тысяч рублей ежегодно на оплату трудов переводчиков.

Литературной работы такого масштаба в России еще не было. За пятнадцать лет, а «Собрание» прекратилось лишь в 1783 году с учреждением Российской Академии наук Е. Р. Дашковой, его трудами вышло 112 названий в 173-х томах, охватывающих мировую литературу от Илиады до «Путешествий Гулливера» и от новейшей французской комедии до Г. Филдинга. Тремя изданиями и самыми большими на то время тиражами – 1200 экземпляров – вышел «Робинзон Крузо». Но шире всего были представлены французские энциклопедисты, Вольтер и Руссо – самые популярные в обществе издания. Были, впрочем, и непопулярные: некоторые из переводов при тираже в 200 экземпляров, как потом выяснится, не разошлись и в сорок лет⁹.

Дело перевода, столь основательно поставленное Екатериной, произвело в российской словесности глубочайшие изменения. Переведенными книгами был подготовлен переход к прозе, роману, новой драме, совершившийся именно в последние десятилетия века, – линия, на которой потом и произошла стабилизация русского литературного языка. И перевод открыл путь в литературу десяткам людей – по той, среди прочего, причине, что эти труды с самого начала предполагали денежное вознаграждение. Именно через перевод к самостоятельному сочинительству пришли Н. Новиков, Д. Фонвизин, Я. Княжнин, И. Богданович, В. Майков, И. Хемницер, М. Попов, В. Лукин, Н. Львов, А. Радищев, В. Капнист, И. Дмитриев, позже И. Крылов и Н. Карамзин, еще позже В. Жуковский; вообще чуть не каждый второй из литераторов екатерининского времени начинал с перевода.

В 1769 году было объявлено о выходе журнала «Всякая всячина», издаваемого кабинет-секретарем Двора Григорием Козицким, – скоро, однако, вся читающая публика знала, что за журналом стоит сама императрица. И вот он вышел, первый еженедельный литературно-сатирический журнал России: самый скромный формат, всего восемь страничек текста; призыв следовать примеру «Всякой всячины» и сатирой вооружиться против пороков.

В отношении журналов отменялась вся и всякая цензура, – впрочем, упорядоченной цензуры в России все равно еще не было.

Будто камень был брошен в воду и от него немедленно пошли круги. В том же году появилось еще восемь журналов, издаваемых «от разных лиц»: в издателях заявляли себя «бывший лакей императорского Двора», преподаватели кадетского корпуса, «обер-офицер полевых полков», какие-то люди неопределенных занятий и уже ставшие на путь профессионального сочинительства Николай Новиков и Федор Эмин.

«Вы открыли мне дорогу, которой я всегда страшился; вы возбудили во мне желание подражать вам в похвальном подвиге исправлять нравы своих единоземцев; вы поострили меня испытать в том свои силы: и дай, Боже, чтобы читатели в листах моих находили хотя некоторое подобие той соли и остроты, которые оживляют ваши сочинения. Если ж буду иметь успех в моем предприятии и если листы мои принесут пользу и увеселение читателям, то за сие они не мне, но вам будут одолжены, ибо без вашего примера не отважился бы я напасть на пороки» (Н. Новиков – императрице Екатерине^##Цит.

Цит. по: W. Gareth J o n e s, Nikolay Novikov, Enlightener оf Russia, Cambridge, etc., 1984, p. 83.[↩]
Е. Р. Д а ш к о в а, Записки. «Письма сестер М. и К. Вильмот из России», М., 1987, с. 203.[↩]
Цит. по: «История русской словесности. Составил И. Порфирьев», ч. II, отд. 2, Казань, 1888, с. 21.[↩]
Т а м ж е.[↩]
«Наказ императр. Екатерины о сочинении проекта Нового Уложения». – «Избранные сочинения императрицы Екатерины II. «Наказ», педагогические сочинения, комедии и сатиры», СПб., 1896, с. 10 – 28. [↩]
П. Е. Щ е г о л е в, Декабристы, М. – Л., 1926, с. 166.[↩]
В кн.: Е. Р. Д а ш к о в а, Записки…, с. 360.[↩]
Цит. по: «История русской словесности…», ч. II, отд. 2, с. 35.[↩]
См.: В. П. С е м е н н и к о в, Собрание, старающееся о переводе иностранных книг, учрежденное Екатериной II. 1768 – 1783 гг. Историко-литературное исследование, СПб., 1913.[↩]

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.

Источник

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ

МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (УНИВЕРСИТЕТ)

МИД РОССИИ

Факультет Международной журналистики

Кафедра международной журналистики

ВОЛЬНОМЫСЛИЕ В ПЕЧАТИ ПРИ ЕКАТЕРИНЕ II

Курсовая работа

Студентки 1-го курса ф-та МЖ

-й академической группы

Масловой П.Э.

Научный руководитель

профессор Чернышева Н.И.

Москва, 2013

Оглавление

Введение

Глава I. Екатерина II и публицистика

§ 1.1 Личность Екатерины II

§ 1.2 Причины расцвета публицистики в эпоху Екатерины II

Глава II. Полемика между А.Н. Афанасьевым и Н.А. Добролюбовым

§ 2.1 Особенности сатиры 1769-1774 г. Ее оценка А.Н. Афанасьевым

§ 2.2 Сатира екатерининской эпохи в оценках Н.А. Добролюбова

Глава III. Н.И. Новиков и А.Н. Радищев — публицисты-вольнодумцы

§ 3.1 Публицистическая деятельность Н.И. Новикова

§ 3.2 Александр Николаевич Радищев — публицист

Заключение

Список литературы

Введение

Темой данной курсовой работы служит вольномыслие в печати при Екатерине II Великой (1729-1796). Трудно назвать имя женщины, сыгравшей в истории России большую роль, чем императрица Екатерина II Алексеевна. Продолжая начинания Петра I, Екатерина Великая своими преобразованиями задала вектор внутренней и внешней политики России на последующие десятилетия. Не стала исключением и журналистика, развитию которой именно в екатерининскую эпоху был дан мощнейший импульс. При всем разнообразии новых явлений, появившихся в прессе в этот период, возникновение вольнодумия на страницах печатных изданий — самое значимое из них.

Актуальность исследуемой проблемы заключается в проявляемом сегодня повышенном интересе к оппозиционной журналистике, корни которой восходят именно к эпохе Екатерины II. Инакомыслие в отечественной печати до принятия Конституции РФ от 12 декабря 1993 года так или иначе существовало на нелегальных правах. Исключение может составлять только первое десятилетие правления Екатерины II, когда вольнолюбивая публицистика была представлена независимыми сатирическими журналами. Свобода слова, которую французская Декларация прав человека и гражданина провозгласила еще в 1789 году, пришла в Россию только с Манифестом 17 октября 1905 года, но в связи с Октябрьской революцией 1917 года просуществовала недолго. В настоящее время свобода печати охраняется Конституцией, и средства массовой информации, освободившиеся от идеологических оков, стремительно осваивают открывшееся перед ними пространство. Сегодня, когда оппозиционная журналистика только пробуждается от двухсотлетнего сна, как никогда важно исследовать ее основоположников. Более того, именно в эпоху Екатерины создаются предпосылки для зарождающегося общественного мнения, что само по себе представляет исключительный исторический интерес.

Объект настоящего исследования — свободолюбивая публицистика при Екатерине II.

Предмет исследования — особенности и содержание сатирических и антикрепостнических публикаций в царствование Екатерины Великой.

Цель данной работы состоит в изучении причин возникновения вольномыслия в печати при Екатерине II, его тем, достижений, влияния на дальнейшее становление оппозиционной прессы России.

Для этого потребуется выполнить следующие задачи: выяснить, благодаря каким особенностям личности Екатерины и ее правления стало возможным опубликование критических статей; рассмотреть оценки сатиры екатерининской эпохи А.Н. Афанасьевым и Н.А. Добролюбовым; проанализировать публикации Н.И. Новикова и А.Н. Радищева как самых ярких представителей свободомыслия.

Работа состоит из введения, трех глав и заключения. Введение раскрывает актуальность изучаемой проблемы, определяет объект, предмет, цель и задачи работы и источники, на основе которых проводилось исследование. В первой главе дается характеристика личности Екатерины, ее отношений с журналистикой. Во второй главе рассматриваются разные точки зрения на достижения сатиры как формы выражения свободомыслия. Третья глава посвящена анализу публицистики Н.И. Новикова и А.Н. Радищева. В заключении делается вывод о влиянии подводится итог исследованию и.

Тема вольномыслия в прессе при Екатерине II в науке освещалась в основном в связи с литературной деятельностью императрицы или отдельных публицистов, а не в качестве самостоятельного феномена. Данное исследование проводится на основе исторических трудов о Екатерине II В.О. Ключевского и Н.И. Павленко, критической статьи Добролюбова и работы Афанасьева, мемуаров Екатерины II, сочинений Новикова и Радищева, а также учебных пособий по истории отечественной журналистики.

Глава I. Екатерина II и публицистика

§ 1.1 Личность Екатерины II

Современники и потомки не поскупились на комплименты Екатерине II — единственной императрице, удостоенной звания «Великая». Она вошла в историю как Минерва, Астрея, Фелица, Северная Семирамида, а ее правление традиционно считают Золотым веком.

Историческая память беспристрастна, ей можно доверять — за 34 года своего царствования Екатерина заслужила право именоваться Великой. В ее правление журналистика не просто заняла одно из ключевых мест в занятиях императрицы, но и вышла на качественно новый уровень развития.

Как Петра I одни считают спасителем, другие — губителем России, так и деятельность Екатерины II неоднозначна и противоречива. Отвечая на поставленный выше вопрос, мы вновь сталкиваемся с парадоксом. С одной стороны, Екатерина всеми силами стремилась укрепить абсолютизм, с другой — «она делала первые шаги к свободе слова».

Даже будучи супругой прямого наследника — Петра III, в годы правления Елизаветы Петровны Екатерина была последним человеком при дворе, рассчитывавшим на царство. И хотя в мемуарах, описывая день свадьбы, она признавалась: «рано или поздно добьюсь того, что сделаюсь самодержавною русскою императрицею», ее шансы на престол были более чем призрачны. Отношения с мужем не складывались, а тогдашняя императрица и вовсе не жаловала немку из захудалого рода. Находясь в России практически в опале, Екатерина основательно занялась самообразованием. По меткому замечанию Ключевского, «она имела достаточно времени, чтобы прочитать много книг». Знакомясь с трудами Монтескье, Вольтера и других философов-просветителей, на тот момент еще великая княгиня проникалась либеральными идеями, что в будущем найдет отражение в начале ее царствования. Тогда же будущая императрица, спасаясь от дворцовой скуки, впервые взялась за перо. Как видно из ее статей, пьес и других работ, она не отличалась самобытным литературным талантом. Но это отнюдь не помешало ей в дальнейшем поставить свое творчество на службу себе. Став императрицей, она не изменила своим увлечениям и фактически издавала два журнала «Всякая всячина» и «Собеседник любителей российского слова». Но кроме личных пристрастий государыни, существуют и более прагматичные причины ее либеральных заигрываний, открывших дорогу отечественной журналистике. Придя к власти в результате дворцового переворота, Екатерина, опьяненная удачей, отчетливо понимала, что ее трон шаток и прежде всего нужно завоевать расположение как дворян, так и крестьян. Но даже после правления крайне непопулярного как в высших кругах, так и в народе Петра III, сделать это было непросто. Самая яркая ее попытка примирить непримиримое, правда, не увенчавшаяся успехом — созыв Уложенной комиссии в 1766 году. С помощью наказов, собранных депутатами из разных сословий от разных уездов, предполагалось выяснить народные нужды и провести всесторонние реформы. Удивительным является и написанный в связи с открытием Комиссии «Наказ» Екатерины, в котором впервые на государственном уровне говорится о понятии свободы, равенстве граждан. Это не могло не спровоцировать пробуждение или вовсе рождение русской общественной мысли.

публицист вольнодумец екатерина добролюбов

§ 1.2 Причины расцвета публицистики в эпоху Екатерины II

Удивительные темпы роста количества периодических изданий, вовлечение в полемику на страницах журналов все большего числа мыслителей, личное участие государыни в издательском и редакторском деле — все эти феномены можно объяснить объективными и субъективными причинами. К объективным относится необходимость контролировать общественные настроения, популяризировать проводимый курс, чтобы удержаться на престоле. Хотя дворцовый переворот 28 июня 1762 года, приведший ее к власти, был поистине «дамским», без единой пролитой капли крови, трон под Екатериной стал действительно устойчив лишь после восстания Пугачева. Внутренняя причина состоит в самом характере государыни, в ее склонности к литературному труду. Всю свою жизнь от опальной принцессы до всесильной императрицы она была поглощена двумя страстями: писать и читать. «Обойтись без книги и пера ей было так же трудно, как Петру I без топора и токарного станка».

Именно в век Екатерины Великой как нельзя более благоприятно сложились все условия для подъема журналистики, в том числе далеко не всегда потакавшей правительству. Было ли это просто удачным стечением обстоятельств или закономерным следствием правления Екатерины?

Разумеется, что императрица при всей своей любви к наукам и просвещению не могла не затронуть духовную сферу. «Сама Екатерина придавала очень большую цену тому, что «свобода слова не стесняется ею». Еще в своем «Наказе» от 1767 года она дала такое определение государственной вольности: она «состоит в возможности делать то, чего каждому надлежит хотеть, и в отсутствии принуждения делать то, чего хотеть не должно». Своими идейно-политическими исканиями императрица сама подавала пример публицистам. Стремительное развитие вольномыслящей журналистики — лучшее тому доказательство. В свою очередь, бурный подъем периодики, ожесточенная полемика в прессе привели к росту национального самосознания. В нем — «источник той горячей энергии, с какою заговорила при Екатерине журнальная и театральная сатира». Екатерина освободила мысль от столетних негласных оков, из чувства патриотизма появилось на свет самообличение. Но не будем преувеличивать самостоятельность, полученную частными журналами. По емкому замечанию Г.В. Плеханова издатели «считали себя вправе критиковать, между тем как Фелица считала их обязанными восторгаться».

Таким образом, расцвет вольномыслящей журналистики — прямое следствие проводимой Екатериной в начале царствования политики просвещенного абсолютизма. Императрица, лично издавая и редактируя журналы, своим примером вдохновляла сочинителей. Карамзин так формулирует итоги печати при Екатерине: «спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний, разума». Но наивно было бы полагать, что пресса была полностью свободна от вмешательства власти. Во второй половине своего царствования Екатерина начинает «закручивать гайки». Крестьянская война под предводительством Пугачева и Великая французская революция не только ознаменовали начало реакции, но и сплотили вокруг нее дворянские силы. Теперь трон прочно держался в ее руках и заискивать у масс не было никакой необходимости. Кроме того, все более резкие выступления Новикова и Радищева в публицистике и литературе, обличающие существующие порядки вплоть до государственного строя, не могли не переполнить чашу терпения императрицы. Как бы то ни было, колоссальные завоевания вольнолюбивой журналистики XVIII века уже было не отнять.

Глава II. Полемика между А.Н. Афанасьевым и Н.А. Добролюбовым

§ 2.1 Особенности сатиры 1769-1774 г. Ее оценка А.Н. Афанасьевым

При всей беспрецедентности самого факта появления вольномыслия на страницах печатных изданий не стоит забывать, что цензура существовала де-факто в течение всего правления Екатерины, де-юре — с 16 сентября 1796 года. Едва ли не единственной формой выражения критических мыслей служила сатира — обличение явлений действительности при помощи комических средств и иносказания. Именно из-под острого пера публицистов-сатириков выходили самые меткие, язвительные и беспощадные суждения о нравах современности. И все-таки сатира преимущественно была абстрактна и наивна по своей сути. Самая радикальная ее форма — сатира на лица — скорее была наставлением на путь истинный, нежели призывом к коренным изменениям общества. Таким образом, двумя характерными чертами свободомыслящей публицистики XVIII столетия являются сатира как ведущий жанр и осуждение не государственного строя, а человеческих пороков, профессиональных злоупотреблений.

Сталкиваемся с противоречием: с одной стороны, само по себе возникновение критических замечаний в прессе стало огромным шагом вперед в формировании русской общественной мысли. С другой, сатира была в определенной степени умозрительна: ее жало было направлено на отвлеченные понятия о хорошем и плохом. Она пыталась пробудить совесть в чиновниках и помещиках, не посягая при этом на букву закона.

Одним из первых эту черту выделил выдающийся русский критик Н.А. Добролюбов. В статье 1859 года «Русская сатира екатерининского времени» он вступил в полемику с автором труда «Русские сатирические журналы 1769-1774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века» А.Н. Афанасьевым. В чем же разошлись взгляды публицистов?

А.Н. Афанасьев, как человек умеренно-либеральных убеждений, пишет о том, что русская сатира в царствование Екатерины II «добилась благотворных результатов, успешно искореняя общественные пороки». Главную роль в оживлении духовной сферы писатель отдает просветительской деятельности Екатерины. «Сатира эта состоит в тесной связи с теми преобразованиями, какие задумывала и совершала великая Екатерина». По мнению автора, сатирическим журналам 1769-1774 годов удалось «порочное сердце устыдить и к некоторому исправлению побудить». Афанасьев высоко оценивает как художественное, так и идейное содержание периодических изданий того времени, отдавая должное их благородным воспитательным целям. Он делает вывод о том, что совместные усилия Екатерины и публицистов-сатириков способствовали улучшению нравов. По-видимому, сами сатирики так же определяли свои задачи и верили во всесилие печатного слова.

§ 2.2 Сатира екатерининской эпохи в оценках Н.А. Добролюбова

Прямо противоположной точки зрения придерживался Н.А. Добролюбов. В статье «Русская сатира екатерининского времени», которая стала своеобразным ответом на книгу Афанасьева, он вступает в полемику с ним. Не умаляя заслуг Новикова и Радищева перед отечественной журналистикой, Добролюбов считает, что значение сатиры как формы выражения протеста было крайне невелико. По его мнению, как такого несогласия с существующим строем на страницах журналов вовсе не было. В осуждении пороков публицисты лишь шли вслед за Екатериной, а не противостояли ей. «Сатирики 1770-х годов … считали священным долгом содействовать путем литературным всем ее начинаниям». По мнению Добролюбова, такая сатира, оглядывающаяся на власть, не могла стать эффективным средством переустройства общества.

Хотя сатира и закон служат общей цели — созданию гармоничного, плодотворно функционирующего социума, их сферы применения различны: закон карает преступление, сатира — аморальность. Кроме того, далеко не все реалии, правомерные с точки указов, не противоречат здравому смыслу. В качестве примера Добролюбов приводит крепостное право. Наконец, и законы бывают несовершенны: обличители пороков должны ориентироваться на свой нравственный идеал, а не на правовую систему. Добролюбов заключает, что причина несостоятельности сатиры той эпохи в том, «что она слишком тесно связала себя с существовавшим тогда законодательством». Вместе с тем, он признает, что сатирики, вопреки либеральным начинаниям Екатерины Великой, были скованы в своих действиях: мало кто осмелился бы повторить судьбы Новикова и Радищева.

В чем же, по Добролюбову, кроется слабость русской сатиры XVIII века? Причиной ее несостоятельности критик называет наивность публицистов, искреннее веривших, что корень всех зол — в падении нравов, а не в сущности общественно-политического строя. Сатирики екатерининского века за частным не видели общего: ответственность за взяточничество и жестокое обращение с крестьянами ложилась на отдельные характеры, распущенность чиновников и помещиков, а не на саму феодально-крепостническую систему. О посягательстве на основы самодержавия и вовсе не может быть речи.

Таким образом, Добролюбов небезосновательно обвинял Афанасьева в преувеличении общественной значимости сатиры XVIII века: практические результаты, достигнутые ею, были крайне малы. Он аргументированно доказал, почему русская сатира была «пустым звуком», а обличения — безуспешны. Но по некоторым положениям можно не согласиться с великим критиком. Во-первых, публицисты того времени впервые выступили в печати с осуждением современных им реалий, пусть не затрагивая при этом право монархии на существование. Во-вторых, несмотря на некоторую отвлеченность сатиры и ее неутилитарный характер, ее появление в периодике стало настоящим прорывом в движении русской общественной мысли, подготовив почву для становления критического реализма в XIX веке. В-третьих, далеко не все сатирики слепо следовали букве закона. Требовалось огромное мужество и преданность идее, чтобы вступить в полемику с самой императрицей. За исключением переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, это, пожалуй, уникальный случай в русской истории. Дискуссию с царицей отважились вести такие блестящие деятели, как Новиков и Фонвизин, а Радищев в критике крепостничества пошел еще дальше. Их взгляды во многом предвосхитили основные духовные искания последующего столетия.

Глава III. Н.И. Новиков и А.Н. Радищев — публицисты-вольнодумцы

§ 3.1 Публицистическая деятельность Н.И. Новикова

Не будет преувеличением сказать, что Николай Иванович Новиков — совесть восемнадцатого столетия. Просветитель, издатель, мыслитель, филантроп, он первым с присущей ему обескураживающей прямотой обнажил режущую глаза правду, высмеяв погрязшее в галломании, лихоимстве, праздности дворянство. Пусть его попытки исцелить современное общество силой печатного слова не увенчались успехом, он нашел в себе мужество противостоять императрице. Он взял на себя непосильную для того времени задачу и его протест был заранее обречен на поражение, но именно он заложил основы политической борьбы в нашей стране. Бесценным источником бытовых зарисовок стала для него работа в Уложенной комиссии, когда он впервые столкнулся с лицемерием императрицы. Еще большей заслугой Новикова представляется тот факт, что он первым задался вопросом: так ли справедливы существующие порядки? Не найдя положительного ответа на этот вопрос, он стал у истоков антикрепостнического движения. В этом смысле можно с полной уверенностью назвать Новикова оппозиционером-первопроходцем.

Орудием для распространения своих взглядов Новиков сделал издательское дело. По его инициативе увидели свет самые разнообразные сочинения, в том числе и первый детский журнал. В рамках темы данного исследования первостепенный интерес представляют два ключевых журнала Новикова: «Трутень» и «Живописец». Содержание первого составляла полемика с Екатериной Великой особ, второго — разоблачение крепостнического строя.

год был как никогда щедр на новые издания. В их числе — и новиковский «Трутень», направленность которого отражена не только в названии, но и в эпиграфе из басни Сумарокова «Они работают, а вы их труд ядите». Некоторые из новых изданий, например, «Адская почта» А.Ф. Эмина и «Смесь» позднее поддержат новиковское издание. В первом же номере Новиков использует впоследствии распространенный прием: он отказывается от авторства произведений, публикуемых в журнале, и отдает себе скромную роль издателя. Снимая с себя ответственность за личное участие в печатаемых материалах, Новиков официально ограждает себя от гнева тех высоких особ, которых затронет его острое перо. Хотя все понимали, что к большинству публикаций он лично приложил руку, этот прием какое-то время работал и просветитель мог если не свободно, то без страха за свою жизнь помещать беспощадную сатиру на конкретных людей. Кроме того, в «Обращении к читателям» Новиков рисует портрет издателя, раскаивающегося в собственной лени, из-за которой он не может посвятить себя никакому делу. Желая принести хоть какую-ту пользу обществу, он берется публиковать присылаемые к нему сочинения. Так, уже с первых страниц Новиков дает понять, что его журнал на правах анонимности не остановится ни перед какими титулами и чинами.

Полемику между Новиковым и Екатериной II, неслыханную по своей дерзости для самодержавной России, еще более уникальной делает тот факт, что она, по сути, была начата самой императрицей. Журнал «Всякая всячина», издаваемый и редактируемый де-факто Екатериной, стал первым сатирическим изданием из вышедших в свет в 1769 году, вдохновив своим примером частных издателей. В одном из его выпусков была опубликована статья «Мне случилося жить в наемных домах», где было упомянуто о жестком обращении помещиков с крепостными. Это первый случай, когда пресса затрагивала крестьянскую проблему: игнорировать ее больше было невозможно, и Екатерина решает нанести превентивный удар. Единственный совет, который могла дать «Всякая всячина», не затрагивая основ крепостнического строя — это призвать к гуманности. «О всещедрый боже! всели человеколюбие в сердце людей твоих! » Это была слабая попытка отложить решение проблемы. «Но мог ли истинный просветитель примириться с таким решением? «

По содержанию материалов, можно выделить два блока: сатиру на лица, возникшую в связи этим полемику с Екатериной и разоблачение произвола помещиков различными жанрами журналистики.

Спор «Трутня» со «Всякой всячиной» начался со статьи Екатерины под псевдонимом Афиногена Перочинова. В ней под видом размышлений своем знакомом, во всем находившем только плохое, она дает, по существу, инструкцию на заметку всем литераторам. Она сводится к человеколюбию, снисхождению к слабостям и упованию на милость божью. В послесловии уже отчетливо слышится угроза тем, кто не последует «бабушкиным» заветам: «впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит». Но это предостережение не останавливает Новикова: он смело парирует самой государыне (личность Афиногена Перочинова ни для кого не была секретом). Под говорящей фамилией — Правдулюбов — он формулирует свою нравственную программу: «Слабость и порок, по-моему, все одно; а беззаконие дело иное». С каждым следующим номером пререкания Новикова с Екатериной становились все жестче и непримиримее: «госпожу «Всякую всячину» правомерно обвиняли в незнании русского языка и отсюда неверном истолковании материалов «Трутня». Новиков прекрасно понимал, какое раздражение вызывает его сатира, всегда обращенная конкретным лицам: негодование на журнал высших кругов было описано в «Письме к издателю» Чистосердова в восьмом листке. Однако просвещенные дворяне охотно раскупали «Трутень», чей тираж был увеличен вдвое, в то время как «Всякая всячина» не могла похвастаться такой популярностью.

Тем не менее, сатира на людские и общественные пороки не стала открытием: она была знакома по произведениям Антиоха Кантемира, А.П. Сумарокова и других. Подлинным новаторством «Трутня» стала его антикрепостническая направленность. Новиков оригинально раскрыл ее, поместив в своем журнале материалы, стилизованные под медицинский рецепт, копии с отписок старост и помещичий указ. Если в «Рецепте для г. Безрассуда» упор сделан на нравственный облик помещика, считающего крестьян рабами, а не полноценными людьми, то в «Копии с отписки» звучат уже оппозиционные непосредственно крепостничеству настроения. В докладе старосты Андрюшки барину Григорию Сидоровичу, обнажены две крайности: с одной стороны, неурожаи, непосильные оброки, порка неплательщиков и всех провинившихся, обедневшие семьи, с другой — захвативший землю мужиков и грозящий пустить их по миру Нахрапцов, состоящий в родстве с влиятельным секретарем. Невозможно остаться равнодушным, читая челобитную Филатки — разорившегося после смерти старших сыновей крестьянина с сиротами на руках. Ему помогает крестьянская община, но слезным просьбам списать недоимки помещик не внемлет. В этом мощном по своей изобразительной силе произведении Новиков впервые поставил под вопрос справедливость крепостнического строя. Эта тема, развитая им в следующем журнале — «Живописец», станет стержневой для всей русской литературы на несколько десятилетий.

В этом неравном поединке победу одержал Новиков. Екатерина, привыкшая к авторитарному правлению и беспрекословному подчинению, не могла вынести такого унижения, но все доводы в пользу сатиры «в улыбательном духе» были исчерпаны, а правда все равно осталась на стороне Новикова. Не желая признавать свое поражение перед подданным, Екатерина закрывает «Всякую всячину», а в апреле 1770 — «Трутень». Но на этом не заканчивается оппозиционная деятельность Новикова: через два года в журнале «Живописец» он продолжит заданные традиции.

Вторым оппозиционным журналом в России можно смело назвать новиковский «Живописец», выходивший с апреля 1772 по июнь 1773 г. Приступая к его изданию, Новиков, наученный горьким опытом «Трутня» пошел на хитрость: в первом листке он поместил «приписание», т.е. посвящение автору комедии «О, время!», кем являлась Екатерина II. В нем публицист, с одной стороны, произносит хвалебную речь императрице за ее просветительские взгляды, с другой, заявляет о продолжении сатирической линии, намеченной государыней в ее комедиях. Этим продуманным шагом, как и в случае со вступлением к «Трутню», Новиков обезоруживает цензуру. Конечно, Екатерина в своих сочинениях имела в виду только нравственную сторону общества, но никак не критику государственного строя и отдельных высокопоставленных лиц. Но Новикову, умело разбавлявшему оппозиционные материалы лестными одами, предъявить ей было нечего. Печатаемая в «Живописце» сатира обрушилась на, во-первых, крепостничество и самодурство помещиков, во-вторых, на галломанию и невежество. Если обличение людских пороков входило в планы Екатерины, то материалы по крестьянскому вопросу представляли для нее и всего дворянского класса реальную угрозу, особенно в свете пугачевского бунта.

Самым мощным по своему бунтарскому духу произведением, опубликованным в «Живописце», стал «Отрывок путешествия в*** И*** Т***». Его автор достоверно не установлен, но сам факт публикации говорит о том, что Новиков сочувствовал автору. По словам Добролюбова, ценившим «Отрывок» выше остальной публицистики екатерининской эпохи, именно в этой статье «бросается сильное сомнение на законность самого принципа крепостных отношений». Действительно, из всей отечественной литературы XVIII века можно выделить только два произведения с поистине антикрепостническим пафосом: «Отрывок путешествия…» и «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева.

Автор «Отрывка» описывает свои впечатления от посещения деревни Разоренная, название которой точно передает ее состояние. Покосившиеся дома, грязь, малое количество скота, отсутствие чистой воды, оставшиеся без присмотра младенцы, не знающие отдыха крестьяне — такая картина предстает нашим глазам. «Бедность и рабство повсюду встречались со мною во образе крестьян». Важно то, что в плачевном состоянии деревни и нищете крестьян автор обвиняет не столько жестокосердных помещиков, сколько и сам крепостнический строй, где один человек владеет другим. Отчетливо звучит мысль о его несправедливости: крепостные радовались, что «для прихотей одного человека все они в прошедший день много сработали». По контрасту с глупыми помещиками, которых автор называет тиранами, крестьяне поражают своим трудолюбием, бескорыстием и безграничной верностью барину. Состояние рабства настолько прочно вошло в их сознание, что они разучились ценить свою жизнь, принося ее в жертву барским желаниям. После деревни Разоренной автор собирается посетить деревню Благополучную, где крестьяне живут в достатке. Впечатления от посещения этой деревни не были опубликованы: деревня Благополучная просто-напросто не существует.

Просвещенное общество не могло не откликнуться на публикацию «Отрывка». В нем впервые так откровенно говорилось вслух о том, о чем до этого молчали. Один казанский помещик даже угрожал вызвать Новикова на дуэль. В следующих выпусках Новикову пришлось оправдать резкость статьи тем, что имелось в виду вовсе не оскорбление дворянства, а лишь разоблачение тех, кто чинит произвол. Как бы то ни было, по своей прямолинейности и дерзости «Отрывок» стал предтечей не только «Путешествия из Петербурга в Москву», но и всей антикрепостнической литературы XIX столетия.

Итак, Н.И. Новиков — первый просветитель, открыто бросивший вызов существующему строю в лице Екатерины II на страницах собственных журналов и поплатившийся за это. Его идеи отличались не радикализмом, а своей гуманистической направленностью. Неслучайно именно «декабристы и Пушкин первыми признали огромные заслуги Новикова перед русской общественной мыслью и культурой». Однако следует помнить, что Новиков выступал не за отмену крепостного права, а лишь за его смягчение. Смена политического режима тем более не входила в программу Новикова. По-настоящему революционными станут идеи самого яркого оппозиционера екатерининскому правлению — А.Н. Радищева.

§ 3.2 Александр Николаевич Радищев — публицист

Имена Новикова и Радищева традиционно ставят в один ряд. М. Горький назвал их «первыми ласточками, возвещавшими новую весну лет за 60 до ее прихода». Каждый знает Радищева как автора «Путешествия из Петербурга в Москву» — книги, отправившей своего автора за антикрепостнические убеждения в Илимский острог. Но далеко не каждый знает его в качестве журналиста-вольнодумца. Между тем, становление его взглядов, выразившихся в главном труде его жизни, можно проследить по его публикациям в журналах. Упоминавшийся ранее «Отрывок путешествия» некоторые исследователи приписывают перу Радищева.

Антимонархические настроения слышатся уже в одном из первых напечатанных в домашней типографии трудов Радищева — брошюре «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего». По сути, это не что иное, как журналистская работа, но свободолюбивые взгляды сочинителя настолько смелы, что о ее легальной публикации за подписью автора не могло быть и речи. Тем не менее, Радищеву пришлось усыпить бдительность цензуры, выбрав в качестве повода к размышлениям торжество в честь открытия Медного всадника. Детальное описание памятника Петру I перебивается рассуждениями автора о качествах монарха в целом. Несмотря на все заслуги Петра, именно в его правление народ был окончательно закрепощен, а надежды на свободу — безвозвратно утрачены. Эти идеи прозвучат в XIX веке у славянофилов. Так, Радищев отмечает, что Петр мог бы стать еще более великим, если бы даровал населению свободу. Но как критически мыслящий человек, публицист понимает, что по своей воле самодержец ни за что не откажется от собственных привилегий. Это было написано в 1782 году, а напечатано лишь спустя восемь лет, т.е. после Французской буржуазной революции. Особого внимания заслуживает приписка, сделанная в том же году. В ней Радищев признается, что пример Людовика XVI наталкивает его на другие мысли. Из этой приписки в одно предложение вытекает мысль о том, что если монарх не согласен расставаться с троном ради благополучия своих подданных, то народ должен силой отнять его. Мысль Радищева, озвученная еще в конце XVIII века, станет ключевой для революционных кружков последующего столетия.

Самая известная работа Радищева-публициста — «Беседа о том, что есть сын Отечества» была анонимно опубликована в журнале «Беседующий гражданин» в 1789 году. Это своеобразный кодекс чести по Радищеву. К этому неспокойному времени Екатерина давно уже покончила с игрой в либерализм и после восстания Пугачева проводила жесткую охранительную политику. Тем более смелым и радикальным кажется труд Радищева. Быть напечатанным ему позволил, с одной стороны, нравственно-поучительный характер «Беседующего гражданина», к которому была лояльна цензура, с другой — безобидная форма наставления, беседы, широко используемая и самой Екатериной. Однако с первых же строк становится ясно, что это произведение не имеет ничего общего с абстрактной сатирой на пороки. Раб не может считаться сыном Отечества: он безвольное существо, ниже скота, потому что и тот имеет волю. Автор не стесняется в выражениях, изображая бесправие крепостных, которых он называет «машинами, мертвыми трупами, тяглым скотом». Радищев приходит к выводу, что каждый человек свободен от рождения, а значит, состояние крепостной зависимости противно самой природе. Затем он делает сатирические зарисовки тех, кто владеет крестьянами: погрязший в разврате щеголь, душитель просвещения, чревоугодник, скупец. Разве эти пустые господа могут считаться сынами Отечества? Тогда автор сам отвечает на свой вопрос и называет качества, необходимые истинному сыну Отечества, при этом вкладывая в них смысл, отличный от принятого в светских кругах. Это честь — врожденное желание «учиниться достойным», благонравие — бескорыстное служение Отечеству и благородство — добрые дела и поступки на пользу народу. С таким пониманием честного человека соглашается И.А. Крылов в 24-ом письме «Почты духов». «Беседу» Радищева от умозрительных поучений отличает то, что ее автор, как настоящий революционер, верит в ее практическое применение. В последнем абзаце он предупреждает читателя, что его система воспитания не утопична: к ней стремительно движется просвещенная Европа. Российское же общество еще не созрело для реализации подобной программы. Радищев боится отпугнуть своего читателя излишней прямолинейностью, поэтому призыва к сопротивлению власти в его статье не звучит. На тот момент он не могу рассчитывать на поддержку просвещенных кругов. Лишь спустя более четверти века такие общественные силы нашлись: ими стали декабристы.

Радищева-оппозиционера постигла такая же трагическая судьба, как и Новикова-просветителя. Автора «Путешествия из Петербурга в Москву» приговорили к смертной казни, которую императрица заменила ссылкой в Сибирь. Но если Новиков поплатился за свой литературный и издательский талант, которого ему не могла простить честолюбивая Екатерина, то Радищев — за угрожающее всему государственному строю вольномыслие, особенно на фоне революции во Франции.

Радищев отдал себя служению обществу. Сложно найти человека XVIII века, больше пожертвовавшего собой ради правды и всеобщего благополучия. Злая ирония истории: именно его государство сочло врагом народа и опаснейшим преступником. Одаренный литературным талантом, он искренне верил в силу печатного слова, через которое, как и Новиков, воздействовал на умы современников. Без Радищева не было бы Чернышевского, Добролюбова, Герцена. Пожалуй, лучшую оценку личности Радищева дал Г.В. Плеханов, назвав его «самым ярким представителем освободительных стремлений нашего восемнадцатого века».

Заключение

Итак, в правление Екатерины II впервые в русской истории печать, продолжая оставаться единственным источником информации, стала также трибуной для выражения мнения, нередко не угодного власти. Это стало возможным по нескольким причинам.

Во-первых, проводимая Екатериной в первые годы царствования политика просвещенного абсолютизма предполагала отказ от насилия над подданными в пользу их нравственного воспитания. Смягчая, но не отменяя телесные наказания, императрица выбрала способом воздействия на умы сначала публицистику, затем — театр. Задать единое направление развития всем изданиям ей не удалось, но «без «Всякой всячины» не появились бы ни «Трутень», ни «Живописец».

Во-вторых, общественная мысль не стояла на месте. Реформы Петра I установили более тесный контакт с Западом, передовые европейские идеи, зачастую вопреки желаниям монархов, проникали в Россию. Появляется слой образованных, критически мыслящих интеллигентов. Он немногочислен, но именно из него выйдут первые вольнодумцы.

С возникновением частного издательского дела (правда, Екатерина же и закрыла вольные типографии незадолго до смерти) увидели свет относительно самостоятельные журналы Новикова, Эмина, позднее Крылова. На их страницах стало возможным публиковать вольнолюбивые статьи. Эти журналы можно считать прообразом современных оппозиционных изданий хотя бы в силу того, что они удовлетворяют одному из важнейших критериев свободной прессы — наличию не зависимых от государства источников финансирования.

Не стоит переоценивать масштабы вольномыслия в екатерининский век: основы государственного строя оставались священны и неприкосновенны. Единственными способами выражения критики или несогласия с состоянием общества являлись сатира, памфлеты пародии, беседы. Но деятельность сатириков 1769-1774 годов нельзя считать оппозиционной правительству: в своих работах они следовали тому нравственно-поучительному тону, который задала екатерининская «Всякая всячина».

Распространением в печати вольнолюбивых идей мы в первую очередь обязаны Н.И. Новикову и А.Н. Радищеву. Новиковская сатира на лица при всей своей хлесткости имела общую воспитательную цель с «Всякой всячиной», но достигала ее другими путями. Но именно в журналах Новикова впервые прозвучала мысль о несправедливости крепостного права. Ее углубил Радищев, поставив под сомнение правомерность не только крепостничества, но и самодержавия в целом.

Как было сказано во введении, после правления Екатерины усилился цензурный гнет, и оппозиционная журналистика прекратила свое существование на легальных основаниях. Но это не значит, что она вовсе исчезла. На сегодняшний день, несмотря на провозглашенную свободу печати, она испытывает те же трудности, что и более двух столетий назад. По-прежнему негласно существуют запретные темы, а журналистам, подобно Новикову и Радищеву, иногда приходится расплачиваться здоровьем или жизнью за свои взгляды. Так, мысль Леонида Парфенова, высказанная им в речи на церемонии вручения телевизионной премии им. Владислава Листьева в 2010 году, одинаково применима как к екатерининской, так и современной эпохе: «Журналиста бьют не за то, что он написал, сказал или снял, а за то, что это прочитали, услышали или увидели».

Таким образом, при Екатерине II сформировались две линии публицистики: монархическая и вольномыслящая, оппозиционная. Главными темами последней стали паразитизм помещиков, галломания, взяточничество, невежество. Впервые на страницах изданий была критически осмыслена действительность, что стало значительным шагом в сторону реализма, а главное, свободолюбивая публицистика показала, что «журналы могут стоять и стоят на страже народных интересов». Благодаря ее передовым идеям и прогрессивной идеологии, было преодолено отставание от возникшей ранее западноевропейской журналистики. Несмотря на то, что исцелить общество публицистам-сатирикам не удалось, их достижения во многом определили успехи русской журналистики на протяжении XIX века.

Список литературы

1.Афанасьев А.Н. Русские сатирические журналы 1769-1774 годов. Эпизод из истории русской литературы прошлого века. М., Книга по требованию, 2012.

2.Вепренцева М. Самодержавная Фелица-журналист // История. М, 2006. №05.

.Горький М. История русской литературы. М., Гослитиздат, 1939.

.Добролюбов А.Н. Русская сатира в век Екатерины. Собрание сочинений в трех томах. Том второй. Статьи и рецензии 1859.М., «Художественная литература», 1987.

.Екатерина II. Записики императрицы Екатерины II: Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Репринт. воспр. М., Наука, 1990.

.Есин Б.И. История русской журналистики (1703-1917): учебно-методический комплект. М., Флинта, 2000.

.Западов А.В. Новиков. Жизнь замечательных людей. М., Молодая гвардия, 1968

.История русской журналистики XVIII-XIX веков // под ред. проф. Западова А.В.М., Высшая школа, 1973.

.Карамзин Н.М. История государства Российского. М., ОЛМА Медиа Групп, 2012.

.Ключевский В.О. Исторические портреты. М., Правда, 1990.

.Новиков Н.И. Избранные произведения. М. — Л., Гослитиздат, 1951.

.Павленко Н.И. Екатерина Великая. Жизнь замечательных людей. М., Молодая гвардия, 2003.

.Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Том 3. М., Литературно-издательский отдел народного комиссариата по просвещению, 1919.

.Плеханов Г.В. Сочинения. М., Государственное издательство, Т.10, 1925.

.Радищев в русской критике: пособие для учителей // под ред. В.Д. Кузьминой. М., Гос. учебно-педагогическое изд-во, 1952.

.Радищев А.Н. Полное собрание сочинений в 3 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, Т. 1, 1938.

.Сатирические журналы Н.И. Новикова. // Под ред.П.Н. Беркова. М.; Л.; АН СССР, 1951.

.Чернышева Н.И. Монархи, дипломаты, государственные деятели, литераторы — первые русские журналисты: учебное пособие. М., МГИМО-Университет, 2012.

Теги:
Вольномыслие в печати при Екатерине II
Курсовая работа (теория)
История
Просмотров: 15410
Найти в Wikkipedia статьи с фразой: Вольномыслие в печати при Екатерине II

Источник

§ 131. Литературное движение при Екатерине II

Первые семена европейского просвещения, посеянные Петром Великим, дали плод уже в царствование его дочери императрицы Елизаветы. При Елизавете действовали Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков, представившие первые образцы русского творчества во всех родах тогдашней поэзии. Отчасти под влиянием этих писателей, отчасти же под влиянием мод и обычаев Елизаветинского двора в русское общество, вместе с модой на французский язык, стали проникать французские литературные вкусы и направления. При Елизавете великая княгиня Екатерина Алексеевна, обратившись к чтению книг в своем вынужденном бездействии, стала читать именно французских писателей. Французская литература определила все ее мировоззрение и сделала ее поклонницей рационалистической философии и политического вольномыслия. Вступив на престол, Екатерина не изменила своим литературным вкусам и идеям и явилась распространительницей французского просвещения в русском обществе. Она сама приняла участие в литературе своими комедиями и сказками, своим Наказом, своими историческими и педагогическими рассуждениями. Она старалась собственным примером ободрить и поощрить своих подданных к литературным занятиям и воспитать в них литературные вкусы и любовь к чтению и размышлению. Пример императрицы скоро подействовал. С началом царствования Екатерины литературная деятельность расцвела; сразу появилось несколько журналов («Всякая всячина», «Трутень» и др.). Целью этих журналов было давать русской публике нравоучительное чтение. Одним из орудий общественного воспитания журналы считали обличение пороков в форме смехотворной сатиры. Предметом сатирического осмеяния были обычные для того времени взятки, казнокрадство, жестокости крепостного права, несоответствие в русской жизни блестящей европейской внешности и внутреннего невежества и грубости. Сама императрица участвовала во «Всякой всячине» и увлекалась журнальной полемикой. Мода на журналы скоро прошла; но литературное движение не заглохло. На сцену вышли такие крупные писатели, как Державин и Фонвизин; а за ними появилась целая плеяда второстепенных поэтов и драматургов. Всем им было обеспечено благосклонное внимание просвещенной государыни.

Вызванное Екатериной умственное возбуждение проявилось не в одной только литературной деятельности. В России в то время распространилось так называемое «масонство». Возникшее в Англии масонство представляло собой мистическое учение, исполненное таинственности. «Масоны», или «франк-масоны», составляли братства («ложи») с идеальной целью взаимно помогать друг другу в деле нравственного совершенствования, братской любви и благочестия. Масонские ложи были замкнуты и окружены таинственностью; в них были свои вычурные символы, обряды и церемонии. Доступ туда был обусловлен разными искусами и клятвами. В масонском идеализме и символике находили себе нравственное удовлетворение люди, склонные к мистике и далекие от сухого рационализма. Из русских людей первыми масонами стали лица, известные императрице Екатерине (например, ее секретарь Елагин и журналист Новиков). Первоначально Екатерина относилась к масонству с полной терпимостью. Впоследствии же (когда Новиков развил свою издательскую и просветительную деятельность в «дружеском обществе» и «типографической компании») императрица стала подозревать масонство в политической неблагонадежности и запретила его. Новиков был даже заключен в крепость, где и оставался до кончины Екатерины.

Между сочинениями императрицы видное место занимают исторические сочинения, посвященные древней Руси и предназначенные, между прочим, для чтения наследника престола цесаревича Павла. Своим интересом к истории Екатерина содействовала развитию исторических исследований и изданий. С ее покровительством и помощью Новиков, раньше своей опалы и заточения, издал известный сборник древнерусских документов в 20 томах под названием «Древняя Российская Вивлиофика». При Екатерине академия наук стала печатать русские летописи. Тогда же была напечатана большая «История Российская», составленная современником и сотрудником Петра Великого В. Н. Татищевым. Еще более обширный труд под таким же названием «Истории Российской» был обработан и издан князем М. М. Щербатовым, которому императрица открыла для его работ государственные архивы. Князь Щербатов был не только историком, но и публицистом независимого образа мыслей. Известно, что сама императрица Екатерина к концу жизни, под страхом совершившейся во Франции кровавой революции, стала консервативнее и неодобрительно относилась к политическому свободомыслию. Тем не менее это свободомыслие и религиозное вольнодумство не переставали существовать в русском обществе и создали в нем довольно распространенный тип «вольтерианца» (то есть последователя Вольтера). Князь Щербатов только некоторыми своими взглядами примыкал к таким вольтерианцам. В общем же он представлял собою такого критика современного ему порядка и нравов, который предпочитал старые русские обычаи позднейшему «повреждению нравов».

По сравнению с предшествующим временем царствование императрицы Екатерины II является эпохой большого культурного подъема. Высокая просвещенность и гуманность государыни; ее либерализм, обнаруженный в Наказе; общественное возбуждение, вызванное комиссией 1767–1768 гг.; льготное самоуправление, созданное законами 1785 г. для высших сословий; небывалое до той поры оживление литературы и журналистики — все это были такие явления, которые придали просвещенному «веку Екатерины» необыкновенный блеск и создали самой императрице чрезвычайную популярность. Перелом в настроении Екатерины, происшедший с 1789 г. ввиду переворотов во Франции, не уменьшил этой популярности, потому что и в самом русском обществе отношение к революционной Франции резко обострилось. Поэтому Екатерина до самой своей кончины продолжала пользоваться уважением подданных, которое нередко переходило в пламенное обожание «матушки Екатерины».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Спор о «свободоязычии»: Фонвизин и Екатерина

Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010

Ключевые слова: XVIII век, журналистика, культурная политика, “Собеседник любителей российского слова”, Денис Фонвизин, Екатерина II

Вера Проскурина

СПОР О “СВОБОДОЯЗЫЧИИ”: ФОНВИЗИН И ЕКАТЕРИНА II

Известная полемика между императрицей Екатериной II и Д.И. Фонвизиным, возникшая на страницах журнала “Собеседник любителей российского слова” в 1783 году, неоднократно становилась объектом пристального внимания исследователей. “Собеседник” издавался княгиней Е.Р. Дашковой при участии Екатерины II. Казалось бы, обстоятельства этого спора давно прояснены: венценосная писательница и соиздательница дала резкую отповедь “сатиры смелой властелину”, дерзнувшему в своих двадцати “Вопросах” выступить с критикой ее правления. Между тем, историко-литературный и политический контекст выступления Фонвизина, как и ответных шагов Екатерины II, нуждается в более тщательной прорисовке.

Статья писателя, присланная анонимно, была со вниманием прочитана императрицей и — вместе с ее собственными ответами — опубликована в 3-й книжке “Собеседника” за 1783 год. Этот бурный политический спор вспыхнул в тот момент, когда власть ощущала себя абсолютно утвердившейся, когда она была занята не политическими, а культурными стратегиями, созданием образа “человека на троне”. Этот процесс переформатирования образа императрицы нашел отражение в комплиментарно-шутливых стихах оды Г.Р. Державина “Фелица”, открывавшей, в качестве манифеста, первую книжку журнала “Собеседник”. В самый момент триумфа монархине была неожиданно преподнесена статья, где за внешне “наивными” вопросами о дурном воспитании дворян, о награждении чинами “шутов” и “балагуров” вставали самые серьезные политические проблемы.

Текст Фонвизина и по сей день остается каким-то не до конца проясненным “дискурсом о социуме” (термин Роже Шартье¹), не понятым его ближайшим адресатом (Екатерина II), не востребованным современным ему обществом и наполненным несвойственными ему “демократическими тенденциями” в последующие эпохи. Между тем, этот спор носил характер очевидной культурно-исторической аберрации, где “вопросы” оказывались истолкованными в совершенно ином контексте, а сами “ответы” адресовались совсем другому автору.

В 1783 году статский советник Фонвизин, вышедший в отставку и привлеченный Е.Р. Дашковой к участию в новом журнале, печатает статью за статьей². Среди прочих работ он присылает в “Собеседник” “Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание”. Воспользовавшись печатной площадкой нового журнала, Фонвизин намеревался открыть дискуссию о русской политической системе, вернее, об ее отсутствии, чреватом неустойчивостью, шаткостью власти. Писателя волновало отсутствие в стране “фундаметальных законов”, определявшихся по шкале вдохновлявшего его Ш.Л. Монтескьё. Нет законов — нет и “духа” цивилизации, то есть сложившейся системы установлений, привычек, норм быта, парадигм развития общества. Лучшие и честнейшие дворяне оказываются в отставке, моральная деградация дворянства, занятого воспитанием не людей, а унтер-офицеров, разлагает общество, а сама власть приветствует самых ничтожных. Этот пункт о возвышении “шутов” (аллегория недвусмысленно простиралась и далее — на фаворитов) сделался фокусом полемики и вызвал бурнейшую отповедь императрицы. Фонвизин задел болезненный и чрезвычайно важный аспект политической системы, упрекая Екатерину в отсутствии стержня монархического типа правления — чести, приводящей в движение все части политического организма, согласно Монтескьё.

Этот 14-й “вопрос” о приближенных к власти “шутах” особенно раздражил императрицу: в нем шла речь о ее любимце Льве Александровиче Нарышкине, обер-шталмейстере, придворном остроумце, регулярно получавшем чины и награды. К своему ответу Екатерина добавила характерную помету “NB”, содержащую упрек в том, что сама возможность подобного рода дерзкого разговора с монархом порождена свободой слова (“свободоязычием”), ею же установленной:

14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?

На 14. Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших³.

Общим выводом исследователей (в первую очередь советского времени) стал тезис о том, что смелый писатель Денис Фонвизин был грубо одернут скатывающейся к репрессиям императрицей. Так, например, Г.А. Гуковский, увлеченный концепцией противостояния власти и “дворянской фронды”, соответственным образом интерпретировал эту полемику: “Екатерина отвечала начальственными окриками. <…> Дерзость Фонвизина до крайности раздражила царицу <…>”⁴. Исследователь полагал, что Екатерина “сильно бранила их (“Вопросы”. — В.П.) и явственно угрожала автору”⁵. Через несколько десятилетий Ю. Стенник все еще повторял тезис Гуковского о раздраженных “окриках” царицы: “В некоторых из ответов уязвленное самолюбие монархини вылилось наружу в раздраженных и не терпящих возражения окриках”⁶. Эта же формула перешла и в талантливую книгу Ст. Рассадина “Фонвизин”, где в перипетиях отношений писателя и власти в XVIII веке просматривались очевидные намеки на ситуацию с инакомыслящими в позднесоветские времена. Комментируя тот же ответ Екатерины на 14-й вопрос, Рассадин писал: “Трудно сдержать окрик. И Екатерина резко отказывается от своей улыбательной уклончивости”⁷. Выпад Фонвизина воспринимался как политический протест против абсолютной власти, а ответы императрицы — как репрессивный акт, подавление либеральной оппозиции. Между тем, Фонвизин отнюдь не являлся демократом — он защищал лишь принципы просвещенной монархии, он всего лишь корректировал систему — согласно идеалам Монтескьё и проектам его недавно умершего патрона Никиты Панина.

Екатерина потребовала напечатать вопросы и свои ответы на них вместе, как единый текст. В таком виде, в двух колонках, с новым названием “Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия”, это сочинение было помещено на страницах “Собеседника”, причем не как отдельная публикация двух авторов, а внутри печатавшегося из номера в номер шутливого эссе императрицы “Были и небылицы”. Сложная интерференция “трех” авторов (Екатерина выступала сразу в двух ипостасях — как автор эссе и как автор “Ответов”) соединялась в журнальной публикации с весьма прихотливой системой “рассказчиков”, от лица которых императрица также комментировала “Вопросы” анонимного автора и свои собственные “Ответы”.

Таким образом, с самого своего появления текст статьи Фонвизина оказался окружен противоречивым и полиреферентным контекстом, ориентированным на совершенно различные социально-политические и эстетические ожидания. Сам Фонвизин предлагал читателям серьезный разговор о свободном, гражданском обществе. “Вопросы” апеллировали к тому, чего не существовало в России, — к “общественному мнению”. Статья очерчивала пространство свободных дискуссий, критики правительства и политических споров, не подконтрольных государственной власти.

Императрица же, затеявшая журнал и наполнявшая свои “Были и небылицы” шутками по адресу своих придворных, была занята созданием галантного придворного общества по новейшим французским образцам. Она нуждалась не в обличениях и сатирах, а в выработке новой культурной парадигмы, нового культурного языка, который был призван объединять придворное общество и по-новому представлять власть. К политическому и стилистическому диссонансу, возникшему в связи с рецепцией этой статьи, добавлялось и то, что Екатерина не знала, кто был ее истинным автором.

ЕКАТЕРИНА В ПОЛЕМИКЕ С И.И. ШУВАЛОВЫМ

Фонвизин прислал свои материалы анонимно, как и большинство других участников этого издания. Материалы были переданы Екатерине II Е.Р. Дашковой — княгиня, как представляется, не могла не знать, кто являлся автором присланной рукописи. Она пригласила Фонвизина в журнал, она заказала ему ряд статей (в одном из писем к ней 1784 года Фонвизин оправдывается за незаконченную статью, начатую по ее просьбе⁸), влияние ее политических мнений отражают журнальные заметки Фонвизина того времени. С.Н. Глинка в своих воспоминаниях говорит о том, что княгиня Дашкова и И.И. Шувалов не только знали об авторстве Фонвизина, но и отговаривали его от посылки “вопросов”⁹. Версия Глинки представляется малоубедительной — Дашкова, получавшая все статьи для “Собеседника” и служившая посредником между авторами и императрицей, могла просто не передавать эти материалы Екатерине. Если же она показала столь острую статью и не раскрыла ее авторство, значит, бывшая сподвижница восшествия царицы на трон имела в виду свою стратегическую линию.

Сразу по прочтении Екатерина решила, что автором является Иван Иванович Шувалов, только что задетый ею в “Былях и небылицах” чрезвычайно колким и полным аллюзий сатирическим портретом “нерешительного” соседа (“Собеседник”, 1783, книга 2-я). Екатерина посмеялась над характером и манерами обер-камергера, выведя его под именем Нерешительный. Выпад Екатерины был чрезвычайно откровенным и злоязычным, к тому же Шувалов оказался самой легко узнаваемой фигурой придворного окружения, ставшей мишенью насмешек императрицы. Не усомнившись в авторстве Шувалова, мстящего за этот комический портрет, Екатерина сообщала Дашковой свои соображения об авторе “вопросной” статьи:

Перечитывая со вниманием эту статью, я теперь нашла ее менее злой.

Если бы ее можно было напечатать вместе с ответами, то она совершенно лишилась бы своего едкого характера, хотя все-таки может дать повод к повторению подобных же или еще больших вольностей. Конечно, это произведение обер-камергера и написано в отместку за портрет нерешительного человека, помещенный во втором томе…

Заметьте, что 14-й пункт повторяется там два раза, по-видимому затем, чтобы его можно было исключить, не нарушая последовательности изложения. Эта сама по себе ничтожная предосторожность, как две капли воды похожа на обер-камергера, который всегда делает один шаг вперед, а другой назад¹⁰.

Императрица, как свидетельствуют ее письма к Дашковой, не имела и тени сомнения, что полемику затеял ее “нерешительный” сосед Шувалов. Иван Шувалов был связан с Екатериной почти сорокалетним знакомством — молодой паж “малого двора” (с 1746 года) обратил на себя внимание юной принцессы как начитанностью, так и артистическими интересами¹¹. Будущий основатель и куратор Московского университета состоял в переписке с европейскими философами, читал тех же, что и Екатерина, просвещенных авторов, покровительствовал литераторам. Огромное политическое влияние фаворита Елизаветы Петровны, как и поддержка клана Шуваловых, сделало его самым опасным противником молодой Екатерины. В 1763 году Вольтер имел все основания называть опального царедворца “ex-императором”¹².

В марте 1763 года Шувалов, не получив от Екатерины индульгенции за все свои прежние политические грехи, на 14 лет покинул Россию, а по приезде в Париж был приглашен в так называемую Сиреневую лигу — круг политиков, особо приближенных к Марии-Антуанетте. Связи и влияние Шувалова (в том числе в Италии и Ватикане) будут, несмотря на опальное положение царедворца, не раз использованы Екатериной¹³. В 1770-е годы Шувалов практически сделался чем-то вроде представителя императрицы при европейских дворах, а в сентябре 1777 года он вернулся в Россию.

Торжественное возвращение воспринималось многими (и подавалось самой Екатериной) как знак ориентации власти на новую культурную политику — развитие просвещения и дальнейшую европеизацию общества. В своей “Эпистоле И.И. Шувалову” (стилизованной под ломоносовский стиль!) Державин декларировал:

Во дни Минервины, в Екатеринин век,

Достоинств таковых потребен человек.

Ты будешь мудрою водим ея рукою,

Блистать парнасскаго эдема красотою;

Сады твоих доброт среди созрелых лет

Размножишь более, чем где их видел свет¹⁴.

Однако ни милостивый прием, ни чины и награды, ни приглашение Шувалова в интимный кружок приближенных императрицы не сделали бывшего “властелина” (так называет его Державин в своей эпистоле) “своим” человеком. Салон Шувалова, куда приглашались все известные писатели (в том числе и Державин), раздражал Екатерину¹⁵. Раздражало и пугало императрицу его масонство, его покровительство Н.И. Новикову, его благотворительная деятельность. Философ-вельможа был известен своими политическими проектами, составлением нового Уложения (не удавшегося Екатерине), где идея “верховенства” законов возвращала к старому вопросу об ограничении самодержавия.

Безусловно, взгляды осторожного Шувалова были весьма умеренны и консервативны. Тем не менее именно его имя первым пришло в голову Екатерине, прочитавшей анонимные “Вопросы”. В первый момент Екатерина перетолковала полученную статью в духе очередной дворцовой интриги, затеянной умелым мастером. Ей показалось, что со смертью Никиты Панина (в 1782 году) Шувалов потенциально может стать объединительной фигурой для всех недовольных. Она прочитала эту статью не в контексте политической дискуссии, а в контексте старой закулисной придворной борьбы.

Екатерина, как свидетельствуют ее мемуары, ненавидела всех Шуваловых, а Ивана Ивановича в особенности. В письме к С. Понятовскому от августа 1762 года Екатерина охарактеризовала Ивана Шувалова как “самого низкого и самого подлого из людей” — якобы за то, что в письмах к Вольтеру он распространял слухи о первостепенной роли Дашковой в перевороте¹⁶. Между тем, помимо европейских дел, гнев Екатерины был вызван приближенностью Шувалова к Петру III, а также его “нерешительным” поведением в июньские дни дворцового переворота. Одно чрезвычайно “просительное” письмо Шувалова к Григорию Орлову, написанное по-французски и относящееся к 1762 — началу 1763-го, проливает свет на тогдашнее положение бывшего фаворита:

Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия. <…> Наконец я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство, можете быть уверены, что даже и в то время не выпрашивал я ни почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера, от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович, в присутствии котораго я на коленях просил у него милости — уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ея императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. <…> Я даже отваживался на некоторыя меры в ея пользу, и некоторыя лица подтвердят это. В течении прежняго царствования видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. <…> Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случаи обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. <…> И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные¹⁷.

Оправдательный тон письма, ссылка на свидетелей, которые могут подтвердить лояльность Екатерине и “прохладные” отношения с низвергнутым императором, говорят о весьма шатком положении царедворца, который, видимо, пытался вести двойную игру: и заигрывать с заговорщиками, критикуя “зло” правления Петра III в присутствии Григория Орлова, и продолжать служить этому “злу”, участвуя, в частности, в подготовке похода против Дании (в чем Шувалов пытается оправдаться и в этом послании). Если Александр Шувалов всегда оставался в лагере императора Петра III¹⁸, то Иван Шувалов неожиданно появился в Казанском соборе в момент провозглашения Екатерины II императрицей и последующей присяги¹⁹. Тем не менее ни его запоздалое присоединение к победившей стороне, ни его письмо к Орлову не имели позитивных последствий, и оправдание не было принято: 4 марта 1763 года Шувалов уехал за границу. Вероятно, именно на двусмысленное и нерешительное поведение Шувалова в период переворота (и в первые месяцы после него) и намекала Екатерина, открывая “Были и небылицы” портретом “соседа”:

Есть у меня сосед, который во младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетии каков? — Увидите из следующаго: он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли. Сосед мой от роду своего не говаривал пяти слов и не делал ни единаго шагу без раскаяния потом об оном. <…> Когда я гляжу на него, тогда он утупя глаза в пол передо мною важничает, труся однако мне мысленно²⁰.

Тут же императрица замечает: нерешительный сосед “ропщет противу меня заочно, а в глазах мне льстит”²¹. Этот весьма нелестный портрет выделялся из серии добродушно-игривых заметок о других придворных. Салонное подтрунивание перерастало в колкий сарказм, когда речь заходила о старинном знакомце Екатерины.

Императрица внимательно следила за связями и всей деятельностью Шувалова, по привычке не доверяя коварному царедворцу и как будто ожидая очередной “пакости”. Иван Шувалов отнюдь не являлся заговорщиком на самом деле, но известный Екатерине исторический контекст (почти императорский статус при Елизавете и самые серьезные европейские связи) “укрупнял” и “политизировал” каждый его шаг. В своем позднейшем письме к Павлу I (ноябрь 1796 года — начало 1797-го) Иван Шувалов сообщал о зависти недругов и о подозрительности Екатерины: “По возвращении моем в отечество <…> Она (Екатерина. — В.П.) много раз удостаивала меня доверенности разговорами о важнейших государственных делах, имея намерение употребить мое усердие к своей службе. Сия милость возбудила ко мне зависть, которая успела умалить Ее ко мне доверенность”²².

Нарисовав портрет “нерешительного”, Екатерина была уверена, что Шувалов прекрасно поймет намек: уже неоднократно в 1778—1779 годы, в письмах к Гримму, Екатерина использовала ту же метафору, называя Шувалова профессором кафедры нерешительности²³. Присланные же “вопросы” она восприняла в известном ей историческом контексте взаимоотношений с любимцем Елизаветы: прежде всего, как месть за сатирический портрет, содержащий намеки на множество стародавних ситуаций, в которых Иван Шувалов действовал “нерешительно”.

С другой стороны, “вопросы” содержали дерзкие сравнения старых времен с новыми в пользу первых (они касались упавших нравов дворян, пустоты бесед и незаслуженных чинов), а также сравнения русских обычаев и законов с европейскими (не в пользу русских). Используя старую формулу сопоставления положения дел “у нас” и “за морем” (как в известных хорах А.П. Сумарокова к “превратному свету”), автор дерзко обличал ее царствование, в котором он видел лишь один негатив — и неправедные суды, и невежество, и прерванные реформы, и отсутствие “честных людей” на службе.

Самым вызывающим было то, что упреки исходили, как полагала императрица, от Ивана Шувалова, свидетеля не только последних успехов европейского либерализма, но и гораздо менее просвещенных событий в России с 1740-х годов (начало его фавора) до смерти Елизаветы Петровны в декабре 1761-го. В те годы Шувалов не только не критиковал “зло правления”, но и сам принадлежал к тому клану, который творил беззаконие. Последний фаворит Елизаветы Петровны был вознесен в своей карьере при дворе отнюдь не благородным служением отечеству, а благодаря огромному влиянию всесильного клана — своими двоюродными братьями. Петр Шувалов был, так сказать, “олигарх” елизаветинского времени, имевший винные и табачные откупа, монополии на сальные, рыбные, тюленьи промыслы. Владелец металлургических заводов на Урале, он буквально диктовал Сенату и царице те законы, которые способствовали его собственному обогащению. Князь М.М. Щербатов в своей книге “О повреждении нравов в России” свидетельствовал: “Но с возвышением его неправосудие чинилось с наглостью, законы стали презираться, и мздоимствы стали явныя. <…> Самый Сенат, трепетав его власти, принужден был хотениям его повиноваться <…>”²⁴.

Его брат Александр Шувалов не только заведовал при Елизавете Канцелярией тайных розыскных дел, но и сам любил присутствовать на допросах. В начале 1762 года, еще при Петре III, Канцелярия была упразднена, но Александр Шувалов продолжал оставаться в силе и получал награды и чины от мужа Екатерины. По восшествии на престол Екатерина отправила Александра Шувалова в отставку. Эти стародавние времена чрезвычайно отчетливо хранились в памяти Екатерины. Вся история публикации “вопросов” в “Собеседнике” 1783 года может быть правильно проинтерпретирована только с учетом того исторического контекста, в котором Екатерина видела своего “оппонента”.

Критика со стороны Ивана Шувалова, не осмелившегося бранить государственные нравы и обычаи в эпоху всевластия его двоюродных братьев, а теперь критикующего власть и нравы, привела Екатерину в негодование. Екатерина была глубоко уязвлена тем, что теперь Шувалов, имевший харизму просвещенного мецената, обласканный Европой, воспользовался той свободой слова, которую она же и предоставила, с тем, чтобы укорять ее в промахах правления. Эти же “промахи”, в ее представлении, не могут идти ни в какое сравнение с “прежними временами”. “Вопросная” статья задевала болезненные и принципиальные для Екатерины темы: речь шла о том, как оценивать это прошлое (все более и более делающееся платформой для всех недовольных ее правлением), как очерчивать его границы — от Петра I до Анны Иоанновны (как это делал Державин в своей “Фелице”) или идти еще дальше — до Елизаветы Петровны и Петра III?

Екатерина воспринимает этот неожиданный удар как внутреннюю интригу, как новую попытку умалить или скомпрометировать ее заслуги перед лицом Запада (Шувалов здесь — человек Запада, имеющий теснейшие связи с европейскими либералами, уже однажды сильно скомпрометировавший новоиспеченую монархиню в письмах к Вольтеру). Не имея возможности наказать противника (и тем самым еще более скомпрометировать себя перед европейской элитой), Екатерина решает прибегнуть к наиболее цивилизованной и наиболее модной форме полемики в “республике письмен” — к открытому и галантному диалогу. Она помещает рядом с вопросами свои ответы, саркастические и уклончивые, соответствующие всей поэтике журнала²⁵. Это совместное сочинение с новым названием “Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия” появилось в третьей книге “Собеседника”. Отшучиваясь от вопросов в стиле придворных галантных игр, кружковых состязаний в остроумии (весьма популярных, хотя и не слишком остроумных), Екатерина смягчала ситуацию, вынимала пулю из заряженного пистолета:

6. От чего не только в Петербурге, но и в самой Москве перевелися общества между благородными? — На 6. От размножившихся клобов²⁶.

Лишь ответ на 14-й вопрос (приведенный выше) выдавал явное раздражение. Прокламируя разрешенное в ее время “свободоязычие”, Екатерина сослалась на “предков”, каковые не имели этой привилегии. Упоминая предков и старые времена, Екатерина обращалась именно к Шувалову — к тому, кто эти прежние времена видел и знал. От туманных аллегорий императрица переходила в некоторых ответах к более ясным намекам: она давала понять Шувалову, что догадалась об его авторстве:

16. Гордость большой части бояр где обитает, в душе или голове? — На 16. Тамо же, где нерешимость²⁷.

Обличение боярской спеси (Фонвизин метил в приближенных Екатерины) Екатерина переадресовала Шувалову, прибавив к портрету “нерешительного” дополнительный штрих — “нерешительный” страдал, как показывала Екатерина, еще и гордыней! Екатерина сознательно пытается вытеснить возникшую дискуссию о степени просвещенности и либеральности ее правления из сферы серьезного обсуждения в сферу комического зубоскальства, в, так сказать, “фехтовку à l’armes courtoises”²⁸.

ЕКАТЕРИНА-ДЕДУШКА В СПОРЕ О ПРОШЛОМ И НАСТОЯЩЕМ

После параллельной публикации вопросов и ответов императрица продолжает комментировать вопросы в очередном выпуске “Былей и небылиц” (в четвертой книге “Собеседника”). Здесь она, уже под маской умудренного годами и историческим опытом Дедушки, продолжает полемику с автором вопросов:

Дедушка мой, на сих днях читая в Собеседнике вопросы неизвестнаго и ответы на оныя сочинителя Былей и Небылиц, закрыл книгу, потом глаза <…> Недолго оставались мы в ожидании; Дедушка, выпрямясь на своем кожаном кресле, сказал: “Молокососы! Не знаете вы, что я знаю, в наши времена ни кто не любил вопросов; ибо с оными и мысленно соединены были неприятныя обстоятельства; нам подобные обороты кажутся не уместны, шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века; тогда каждый поджав хвост от оных бегал <…>²⁹.

Обращение Екатерины к прошлому было чрезвычайно важно, оно продолжало общую установку на осторожную, но настойчивую демифологизацию “века минувшего”, то есть петровских времен. Установка памятника Петру I в 1782 году словно провела границу в политических стратегиях императрицы, все более решительно отвергавшей опору на Петра, с чьим именем она когда-то восходила на престол. В ситуации начала 1780-х имя Петра делается знаменем всех недовольных ее правлением, омеливавшихся бранить “век нынешний” и восхвалять “век минувший” (под которым имелось в виду именно время Петра). В анонимной статье это противопоставление тоже присутствовало — Екатерине пришлось держать ответ.

Во-первых, она хочет оттенить либеральность своего правления сравнениями с прежними временами, когда всякого, дерзнувшего задать подобные вопросы царю, непременно ожидали репрессии, эвфемистически названные “неприятными обстоятельствами”. Во-вторых, императрица указывает на невозможность не только самой дискуссии в прошлом, но и сочиненных ею ответов (“шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века”). Подчеркивая свое умение вести спор новым способом — стратегией галантной шутки и намека, — Екатерина проводила водораздел между ее правлением и некими — обобщенными — старыми “временами”. Недаром она только что “узнала” себя в портрете милостивой и любящей правду Фелицы, при которой разрешено “знать и мыслить”. Ретроспективная антиутопия, основанная на проведении наглядных параллелей между современным веком и “веком минувшим”, впервые открыто и убедительно нарисованная Державиным, послужила для Екатерины моделью нового мифотворчества — удачным образцом интерпретации настоящего в свете уродливого прошлого. Державин не зря вспоминал это прошлое:

Там с именем Фелицы можно

В строке описку поскоблить,

Или портрет неосторожно

Ея на землю уронить.

Там свадеб шутовских не парят,

В ледовых банях их не жарят,

Не щелкают в усы вельмож;

Князья наседками не клохчут,

Любимцы въявь им не хохочут

И сажей не марают рож³⁰.

Императрица немедленно взяла на вооружение стратегию Державина. Продолжая “Были и небылицы”, она писала:

Дедушка ходя и прикашливая твердил непрестанно меж зубов повторенной 14 вопрос, который напечатан на 165 странице Собеседника части третей, подобно сему: хем, хем, хем.

NB. Хем хем избражает дедушкин кашель.

Хем хем, от чего хем хем, в прежние времена хем хем, шуты хем хем, шпыни, хем хем, и балагуры, хем хем, чинов не имели: хем хем хем, а ныне имеют, хем хем хем хем, и весьма большие; <…> Отдохнув несколько, начал разбирать подробно члены его, и говорил: от чего? …от чего? …ясно от того, что в прежния времена врать не смели, а паче писменно без, хем хем хем, опасения. О! Прежния времяна! Сию строку кончили паки множество хем-хемов. За сими следовало в очередь: Шуты (Дедушка всех сих по имянам знает, начиная с древних, отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории).

NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановскаго, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву, знал также наизусть похождение неусыпаемой обители. Дедушка часто и много сам разсказывает о свадьбе в ледовом доме <…>³¹.

Этот дедушкин “хем, хем, хем” вспоминал Державин в 1789 году в сво

ей шутливой оде “На Счастие”. Говоря о Екатерине, поэт описывает ее литературные вкусы и излюбленные жанры:

Не ссоряся никак ни с кем,

Для общей и своей забавы

Комедьи пишет, чистит нравы

И припевает: хем, хем, хем!³²

Этот “припев” возник в “Былях и небылицах” лишь однажды, и только в связи с указанной дискуссией. Неприятный вопрос о незаслуженном возвышении “шпыней” перебивался “кашлем” дедушки для комического остранения. В таком окарикатуренном виде снижался его содержательный пафос, а сама полемика встраивалась в общую парадигму “Былей и небылиц”, с подтруниванием над приближенными и ориентацией не на сатиру и дидактику, а на легкий смех в духе persiflage и на “галиматью”.

Вслед за чтением 14-го вопроса, с кашлем и перебивами, возникает тема шутовства и шутов, которых дедушка “по имянам знает”. Анонимный автор осмелился сравнивать современное состояние с прежними временами, когда шуты и “балагуры” не брались в службу и не награждались. В ответ Екатеринин дедушка приводит примеры из двух эпох, Петра I и Анны Иоанновны, указывающие на то, что “шуты и балагуры” в те времена занимали места не в придворном салоне (как Лев Нарышкин), а на высших государственных постах! Шутовство же прежних шутов, по мысли Екатерины, не идет ни в какое сравнение с невинными забавами ее приближенных.

Если о “ледовой свадьбе” и об унизительных представлениях придворного шута Анны Иоанновны М.А. Голицына уже писал Державин, то Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор Петра I впервые открыто был упомянут именно здесь³³. Собор, кощунственная пародия церковных (и православных, и католических) ритуалов, существовал с 1690-го до середины 1720-х годов. Екатерина упоминает отца и сына — князей Ф.Ю. и И.Ф. Ромодановских, — занимавших шутовской пост “князя Папы” (назывался также “патриархом” и “князем-кесарем”) и участвовавших в буйных оргиях Петра. Притом сын сменил отца не только на этом посту, но также и на должности главы Преображенского приказа, будущей Тайной канцелярии. В сентябре 1721 года, по случаю празднования Ништадтского мира, были организованы маскарад и шутовская свадьба П.И. Бутурлина. Во время маскарада участники переправлялись на плоту, а в особой бочке сидел человек, одетый Бахусом. Вообще, оргии Собора были декорированы как мистерии Бахуса³⁴. В маскарадах постоянно упоминается “неусыпаемая обитель”, особо буйная “коллегия” шутов обоего пола (из дворянской молодежи), похождения которой наводили ужас на окружающих.

Указывая на шутовские развлечения Петра I, Екатерина, с одной стороны, открывала тему, которая стала одной из центральных в “Собеседнике”: постепенное разрушение петровского мифа, утверждение и манифестация своих заслуг в развитии цивилизованного государства. С другой стороны, императрица приводит наиболее выразительные эпизоды, так сказать, смеховой культуры прежнего времени. Становилась наглядной разница между варварским смеховым буйством эпохи Петра I и Анны Иоанновны и цивилизованными литературно-журнальными предприятиями Екатерины, ее галантной придворной культурой, а также поддерживаемым ею новым шутливым стилем.

В ПОИСКАХ АВТОРА МЕЖДУ ИИИ И ААА

За кулисами всего спора, безусловно, стояла Дашкова: она не только не открывала императрице, кто был подлинным автором “Вопросов”, но даже и не пыталась поколебать ее убежденность в авторстве Шувалова. Понимая, что Шувалову в этой полемике ничего не грозит, Дашкова “покрывала” Фонвизина, своего давнего знакомца и политического союзника по панинскому кругу. Дашкова являлась главным стратегом этого спора — именно она натравила автора “Недоросля” и бывшего секретаря Никиты Панина на “шута” и “шпыня” Нарышкина (отношения Дашковой и любимца Екатерины были откровенно враждебными).

По всей видимости, по указанию Дашковой Фонвизин написал и послал в редакцию еще одно сочинение — “Челобитную Российской Минерве от российских писателей”. Статья была подписана “Иван Нельстецов”, и уже сам псевдоним возвращал читателя к теме придворных подхалимов и “шутов”. Автор статьи дерзнул указать Минерве-Екатерине, что она окружена льстецами и невеждами, кои “употребляют во зло знаменитость своего положения, к тяжкому предосуждению словесных наук и к нестерпимому притеснению нас (писателей. — В. П.), именованных”³⁵. Челобитная явственно намекала на гонения по службе, которым был подвергнут Державин за свою “Фелицу” со стороны его начальника А.А. Вяземского, обер-прокурора Сената. Фонвизин-Нельстецов продолжал: “Сие беззаконное определение их состоит, как мы стороною узнали, в нижеследующих пунктах:

1) Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять.

2) Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать”³⁶.

Екатерина разрешила печатать и эту статью, появившуюся в 4-й книге “Собеседника”. Отсылая назад материалы для журнала, она писала Дашковой:

Возвращаю Вам действительно жалкую вещицу, которую Вы мне послали, и которая, наверное, вышла опять из-под пера автора вопросов, честь имею препроводить Вам совершенно готовую для печати рукопись, к которой я прибавила лишь одно незначительное замечание³⁷.

По всей видимости, Екатерина сочла, что за писателей заступается тот же Шувалов, хозяин салона и меценат. Снова, как и в случае с “Вопросами”, происходила контекстуальная аберрация: раздражение императрицы вызвала сама попытка автора “Челобитной” обвинить власть в покровительстве невежд и в защите гонителей писателей. Екатерина оказывалась в одном лагере с А.А. Вяземским, травившим Державина! Шувалов же был уже во времена Ломоносова канонизирован как меценат, а потому “его” “Челобитная” в защиту писателей выглядела особенно раздражающе. Императрица не могла удержаться от дальнейших размышлений по поводу этой полемики. Во-первых, она в очередной раз, и еще откровеннее, дала понять, что знает, кто автор “Вопросов”:

Прародитель мой имеет друга, которого он любит и почитает, понеже давно знакомы. Сей человек любит читать книги <…>. Сверх того он мысли и понятие о вещах, кои сорок лет назад имел, и теперь тоже имеет, хотя вещи в существе весьма переменились. <…> В свое время сей человек слыл смышленным и знающим; но как ныне вещи переменились и смысл распространился, а его понятие отстало, он же к тому понятию привык и далее не пошел, то о настоящем говорит он, как говаривал сорок лет назад о тогдашнем³⁸.

Вслед за этим “другом” в “Былях и небылицах” появляются два других персонажа — приятели рассказчика, скрытые под масками “ИИИ, который больше плачет, нежели смеется”, и “ААА, который более смеется, нежели плачет”. Первый стал вдруг “молчалив”, а “ныне слегка сердится” на то, что автор “Былей и небылиц” “его задел крылом ненарочно”³⁹. После публикации “вопросов-ответов” ИИИ, как замечает автор эссе, стал мрачен, “как будто между солнцем и им проходящее тело покрыло его мраком, свободоязычие отпряглось из одноколки, на которой скакало на двадцативопросной станции, видя пыль вертящуюся около роспусок с ответами”⁴⁰. Второй — весельчак ААА — “так доволен ответами что по собственному его изречению он желал бы, чтоб оные ему приписаны были”⁴¹. Если первый (ИИИ) “опасается”, что ему припишут авторство ответов (Екатерина была проницательным наблюдателем — видимо, она заметила неловкость И.И. Шувалова, уведомленного Дашковой о происходящем qui pro quo), то второй (ААА) “желал бы, чтоб оные (вопросы. — В.П.) ему приписаны были”⁴².

Исследователи склонны были видеть в вечно грустном и молчаливом ИИИ (утратившем “свободоязычие”, то есть, как изволила шутить Екатерина, дар речи!) того же Ивана Ивановича Шуваловаа, а в вечно смеющемся ААА усматривали намек на князя А.Б. Куракина: в последующих выпусках “Былей и небылиц” будет сообщено, что ААА отбыл в Швецию по масонским делам⁴³. Однако мало вероятно, что опальный друг великого князя Павла Петровича, за семь лет до того ездивший в Швецию и уже год как отправленный в своего рода ссылку (в деревню Надеждино Саратовской губернии), мог стать объектом публичной насмешки со стороны императрицы — она предпочитала молчать о всех связях сына с масонами. Кроме того, “Были” писались с ориентацией на внутренний круг приближенных лиц, а иногда — по материалам их “собраний”.

Вероятнее всего, веселый ААА — тот же “шпынь” Лев Александрович Нарышкин, объект нападок Фонвизина. Сообщение о поездке в Швецию по масонским делам носит явно комический оттенок и никак не соотносится с реальной масонской деятельностью кого-либо из знакомых императрицы (тем более наказанного отставкой и высылкой А.Б. Куракина). Возможно, что это намек императрицы на планы “Общества незнающих” (пародийного собрания ближайшего окружения Екатерины, вышучивающего масонские ритуалы), где председательствовал Нарышкин. Материалы этого “общества” войдут в состав “Былей и небылиц”⁴⁴. Не исключено также, что речь идет об отъезде Льва Нарышкина на свою известную дачу Левендаль (“Долина льва”), или, как ее называли знакомые, “ГА-ГА”. Вполне в духе Екатерины было соотносить дачу на взморье по Петергофской дороге, как и имя Нарышкина — Лев, — со Швецией и ее геральдическим львом⁴⁵.

Дашкова уведомила Фонвизина о реакции императрицы на его анонимные статьи. В ответ Фонвизин написал род апологии — “К Г. Сочинителю “Былей и небылиц” от сочинителя Вопросов”, опубликованную в 5-й книге “Собеседника”. Называя свое письмо “объяснением” и подчеркивая свое уважение к правительнице, проливающей “неисчетные блага” на общество, Фонвизин продолжает настаивать на объективности критики “дворян раболепствующих”, на неуместности соединения чинов и “балагурства”⁴⁶. За стандартными комплиментами Екатерине-правительнице и Екатерине-писательнице едва скрывалась ирония: Фонвизин отнюдь не намерен был сдавать позиции. Писатель все еще надеялся на открытую и полномасштабную дискуссию — он намекает на то, что у него заготовлены новые вопросы. Он прекрасно понял стратегию Екатерины, пытавшейся свести все указанные “недостатки” правления к обобщенному цивилизационному типу русского человека, к русскому национальному характеру, описанному по лекалам Монтескьё. Если Фонвизин указывал на неразвитость финансовой системы и отсутствие третьего сословия, Екатерина ссылалась на страсть русских к долгам и роскошной жизни. Более того, Екатерина даже оказывалась “методологичнее”, чем ее оппонент: она опиралась то на “нравы-обычаи”, то на эгоизм как пружину поведения всякого, то на некий установленный ею “общественный договор”, по которому рядовому человеку и не нужно думать о политике и законодательстве (“это не есть дело всякаго”⁴⁷), а лишь “просто жить в свете”⁴⁸.

Получалось так, что “вопросы” Фонвизина звучали консервативной и далекой от жизни дидактикой, а “ответы” императрицы выглядели как наблюдения опытного человека, обученного риторическим приемам просветительской аналитики и прошедшего школу реальной политики. Апеллируя к “качеству” человеческого материала, Екатерина подчеркивала то, что критика в ее адрес несправедлива, так как сами обычаи и нравы русского общества не позволяют реформировать систему. Собственно, содержательная часть полемики на этом и закончилась. Однако сам сюжет с анонимным автором был еще далек от завершения.

МАСКА СОРВАНА, ИЛИ ДВА “ЗАВЕЩАНИЯ”

Между тем самые последние шуточки императрицы о “страхе” ИИИ, опасающегося, что ему будут приписаны вопросы, как и ряд имеющихся аллюзий в самом финале этой полемики, указывают на то, что именно в этот — последний — момент Екатерина узнала, кто был действительным автором “Вопросов”. Теперь, как и вначале, Екатерина сама срежиссировала финал этой истории. Получив от Дашковой “оправдательное” письмо анонимного “автора Вопросов” в сопровождении комплиментарного послания самой Дашковой (“К Господину сочинителю “Былей и Небылиц” от одного из издателей Собеседника”), императрица писала:

Душа моя, я получила Ваше письмо без даты, вместе с приложениями; оставляю у себя отчеты и списки рукописей, которые хочу посмотреть, и потом отошлю или сама передам Вам. Теперь я очень занята. Возвращаю Вам письмо к сочинителю “Былей и небылиц” (статья Дашковой. — В.П.), которое можете напечатать. Только для того, чтобы ни в коем случае не поставить этого сочинителя на ножи с тем, который поет свою лебединую покаянную песню и насчет имени которого у меня нет ни малейшего сомнения, необходимо, чтобы полное раскаяние “Лебедя” предшествовало моей отповеди, которую я Вам посылаю сегодня; по поводу этого покаяния автор “Былей и небылиц” может заявить, что всякие дальнейшие споры по этому вопросу раз навсегда кончены⁴⁹.

Показательно здесь то, что императрица уже не ссылается на “обер-камергера” или “нерешительного” — теперь она не имеет никаких сомнений относительно автора “Вопросов”, называя его Лебедем, поющим лебединую песнь. Изменился и сам тон письма. Императрица холодно сообщает, что она “занята”: на придворном языке это означало отказ принять Дашкову для обсуждения редакционных дел (как это обычно бывало по воскресеньям). Дашковой дали понять, что игра раскрыта, что авторство и без нее установлено и что споры “раз навсегда кончены”. Играть в “угадаевых” с Шуваловым было еще возможно, но вести полемику с Фонвизиным Екатерина не собиралась. Это письмо было уже не прежней игрой с масками и намеками, а инструкцией, как закончить весь этот спор. До этого момента императрица в своих “Былях и небылицах” постоянно вставляла шпильки по поводу “нерешительного” соседа и его старозаветного представления о русской действительности. Теперь же все эти ретроспекции исчезли — а взамен появилось нечто новое, переключающее спор с Шуваловым на спор с Фонвизиным.

Действительно, как и требовала Екатерина в письме к Дашковой, в 5-й книге “Собеседника” были помещены и “покаянное” письмо Фонвизина (также анонимно), и письмо Дашковой к сочинителю “Былей и небылиц”, и “отповедь” Екатерины. Фонвизин, однако, попытался сохранить заданные им параметры диалога. В своем мнимо оправдательном послании Фонвизин, отнюдь не в “покаянном” тоне, предложил автору “Былей” написать портрет бесчестного судьи:

О, если б я имел талант ваш, г. сочинитель “Былей и Небылиц”! с радостью начертал бы я портрет судьи, который, считая все свои бездельства погребенными в архиве своего места, берет въ руки печатную тетрадь, и вдруг видит в ней свои скрытыя плутни, объявленныя во всенародное известие. <…> Вот г. сочинитель “Былей и Небылиц”, вот портрет, достойный забавной, но сильной вашей кисти⁵⁰.

Екатерина не прошла мимо этого пожелания и поместила в том же номере свое “примечание” к совету автора:

Что ж касается до даннаго мне совета, чтоб я описание ябедника и мздоимца на себя взял, на то в ответ скажу, возблагодарив наперед за похвалы, в коих себя нимало не узнаю, что въ “Быляхъ и Небылицахъ” гнусности и отвращение за собой влекущее не вмещаемы; из оных строго исключается все то, что не в улыбательном духе и не по вкусу прародителя моего, либо скуку возбудить могущее, и наипаче горесть и плач разогревающия драмы. Ябедниками и мздоимцами заниматься не есть наше дело; мы и грамматику худо знаем, где нам проповеди писать!⁵¹

Этот весьма примечательный комментарий обнаруживает серьезные эстетические расхождения между автором вопросов и автором ответов. Отвергая предложение написать сатиру на мздоимца и ябедника, Екатерина отказывается от навязываемых ей норм старого стиля — большого просветительского дискурса с его методом сатирической коррекции общества. Ее журнал не должен содержать “гнусности и отвращения”, то есть обращаться к темным или низким сторонам реальности.

Однако комментарий императрицы отнюдь не исчерпывался заявлениями о преимуществе “улыбательного” материала, не дающего читателям повода скучать. Между строк таился самый главный пункт этого примечания — императрица давала понять, что действительное авторство “Вопросов” раскрыто. Последняя строчка ее примечания отсылала как к старым, так и к только что полученным от Дашковой текстам Фонвизина.

Прежде всего, говоря о грамматике и по видимости подшучивая над собой как писателем, скромным и непретенциозным автором “Былей и небылиц”, не освоившим грамматической премудрости, Екатерина намекала на популярнейшую сцену комедии “Бригадир”. Комедия была закончена Фонвизиным в 1769 году. Пьеса с огромным успехом читалась в салонах обеих столиц. Летом того же года драматург был позван ко двору, и комедия была прочитана лично Екатерине самим Фонвизиным⁵². В первом явлении первого действия герои комедии ведут дискуссию о грамматике:

Советник. <…> Прежде, бывало, кто писывали хорошо по-русски, так те знавали грамматику; а ныне никто ее не знает, а все пишут <…>

Бригадир. На что, сват, грамматика? Я без нее дожил почти до шестидесяти лет, да и детей взвел. Вот уже Иванушке гораздо за двадцать, а он —в добрый час молвить, в худой помолчать — и не слыхивал о грамматике.

Бригадирша. Конечно, грамматика не надобна. Прежде нежели ее учить станешь, так вить ее купить еще надобно. Заплатишь за нее гривен восемь, а выучишь ли, нет ли — бог знает.

Советница. Черт меня возьми, ежели грамматика к чему-нибудь нужна, а особливо в деревне. В городе по крайней мере изорвала я одну на папильоты.

Сын. J’en suis d’accord, на что грамматика! Я сам писывал тысячу бильеду, и мне кажется, что свет мой, душа моя, adieu, ma reine можно сказать, не заглядывая в грамматику⁵³.

На эту сцену — мгновенно узнаваемую читателями — и намекает скромный повествователь “Былей”. Вместе с тем фразочка императрицы содержит очевидный намек и на новый текст Фонвизина, присланный в “Собеседник”, — на его “Всеобщую придворную грамматику”. Это сочинение Фонвизина было нацелено на конкретных придворных и на саму придворную жизнь. При этом Фонвизин в новом тексте воспользовался стратегией “Былей и небылиц”, позволяющей колкости по адресу ближайшего окружения. Он перехватывал собственный метод Екатерины и усиливал его. Однако то, что было позволено императрице, не позволено было частному лицу. “Всеобщая придворная грамматика”, памфлет и на вельмож, и на саму Екатерину, была не пропущена к публикации (она будет опубликована лишь в 1894 году). Сентенция рассказчика “Былей” “мы и грамматику худо знаем” служила предостережением — мы не понимаем такой “грамматики” и не собираемся ее “знать” (то есть разгадывать ее намеки).

Неожиданно упоминая о “проповедях”, Екатерина имела в виду другое сочинение Фонвизина — “Поучение, говоренное в Духов День иереем отцом Василием в селе П ***” (сам автор в примечании называет свой текст “списком” с проповеди отца Василия)⁵⁴. Судя по всему, именно эти две рукописи Фонвизина она задержала у себя, отказавшись от совещаний с Дашковой и заявив о прекращении всех дальнейших споров с автором, чье имя она уже знает. Екатерина поступила чрезвычайно ловко — если “Придворную грамматику” она не пропустила, то второе сочинение — “Поучение” Фонвизина — было разрешено напечатать в 7-й книге “Собеседника”. Вольтерьянская, антиклерикальная сатира была ей не страшна.

Екатерина, видимо, некоторое время обдумывала свой ответ Фонвизину; в черновом варианте ее послесловия не было еще намека на “Всеобщую придворную грамматику” и на “Поучение, говоренное в Духов День”. В черновом автографе весь приведенный выше фрагмент кончался так: “И такъ ябедниками заниматься не наше дело, почитая больно об нихъ и говорить”⁵⁵. В конце концов, как представляется, императрица, следуя общей аллюзионной парадигме “Былей и небылиц”, нанесла два “точечных” полемических удара, с тем чтобы дать понять и Фонвизину, и Дашковой, что она владеет всей информацией об авторе⁵⁶.

Заключая свой комментарий, рассказчик “Былей и небылиц” (то есть сама Екатерина) намекнул и Шувалову (ИИИ), что более не приписывает ему авторство “Вопросов”:

“NB. Друг мой ИИИ, которой больше плачет, нежели смеется, чрезвычайно грустен; вчера пришел ко мне, говорил с жаром и досадою, спрашивая, для чего вы напечатали вопросы? Видно опасается, чтоб друг мой ААА не поставил оных на его счет. Я старался успокоить его, но в том не преуспел⁵⁷.

Сам тон в описании ИИИ сменился с язвительно-холодного на сочувственно-покровительственный. Екатерина разобралась во всем. Она более не приписывает ИИИ-Шувалову авторство вопросов и сама подсмеивается над такой возможностью. Речь идет о каком-то визите ИИИ и о его “беспокойстве” в связи с подобным подозрением. Вполне возможно, Екатерина намекала на реальный визит и на реальный разговор с Иваном Шуваловым, во время которого и произошло установление истинного автора “Вопросов”. Старый интриган, всерьез обеспокоенный сложившейся ситуацией, мог прояснить все qui pro quo, а также сообщить Екатерине об авторстве Фонвизина.

Окончательная точка в истории с анонимным автором “Вопросов” была поставлена в “Завещании”, составленном Екатериной, закончившей в конце 1783 года публикацию своих “Былей и небылиц”. По точному наблюдению К.В. Пигарева, в 12-м пункте “Завещания” содержалась отсылка к “Недорослю” Фонвизина (1783)⁵⁸. Этот пункт гласил: “Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания Былей и Небылиц, дабы не получили врачебнаго запаха”⁵⁹. Здесь Екатерина целила в один из ключевых эпизодов комедии Фонвизина, в известный диалог Правдина и Стародума в третьем действии, наполненный острой критикой придворного общества:

Правдин. С вашими правилами людей не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно.

Стародум. Призывать? А зачем?

Правдин. За тем, зачем к больным врача призывают.

Стародум. Мой друг! Ошибаешься. Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится⁶⁰.

В этом диалоге была сфокусирована ключевая концепция устройства общества, вырабатываемая Фонвизиным (под влиянием Паниных). Здесь была не только критика власти, не призывающей на службу умных, образованных и честных людей, но и утверждение необходимости “экспертного сообщества”, направляющего и корректирующего монарха⁶¹. Не случайно, что эта сцена “Недоросля” о врачевании больного государства перекликалась c текстом трактата Фонвизина, ходившим в списках под названием “Завещание Панина” (“Рассуждение о непременных государственных законах”):

Просвещенный и добродетельный монарх, застав свою империю и свои собственные права в такой несообразности и неустройстве, начинает великое свое служение немедленным ограждением общия безопасности посредством законов непреложных. В сем главном деле не должен он из глаз выпускать двух уважений: первое, что государство его требует немедленного врачевания от всех зол, приключаемых ему злоупотреблением самовластия <…>⁶².

Императрица, читавшая этот текст Фонвизина и в конечном итоге идентифицировавшая бывшего секретаря Никиты Панина как автора досадивших ей “Вопросов”, опять попыталась перевести “врачевательно”-дидактический пафос в русло салонной игры. Заканчивая свои эссе “Были и небылицы” (а вскоре и свое участие в журнале — Екатерина была рассержена на Дашкову, руководившую публикациями Фонвизина), она пишет свое “Завещание” авторам “Собеседника”. В этом комическом “Завещании” (название очевидно коррелировало с “Завещанием Панина”) Екатерина пытается предложить новый тип литературного дискурса — легкий, игровой, не нагруженный серьезным или скучным материалом. Именно в эти же октябрьские дни 1783 года ее любимец ААА (Л.А. Нарышкин) на придворном собрании “общества незнающих” пародирует речь Дашковой на первом заседании Российской академии. В присутствии Дашковой, как описывал Державин, Нарышкин комически представлял “пухлые” и “высокопарные” выражения княгини⁶³. Стародумы и Правдины (“врачи”, “целители” монархии) решительно вытеснялись властью, а вместе с ними сходили со сцены и Панины, и Дашкова, и Фонвизин, чей журнал “Друг честных людей, или Стародум” будет запрещен к изданию в 1788 году.

___________________________________

1) Шартье Р. Письменная культура и общество. М., 2006. С. 149.

2) Помимо текстов, связанных с “Вопросами”, Д. И. Фонвизин печатает в “Собеседнике” 1783 года “Опыт российского сословника”, “Примечания на критику”, “Повествование мнимого глухого и немого”, “Поучение, говоренное в Духов День”, а также “Челобитную Российской Минерве от российских писателей” (под псевдонимом Иван Нельстецов).

3) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 54.

4) Гуковский Г. Русская литература XVIII века. М., 1939. С. 337.

5) Там же.

6) Стенник Ю. “Сатиры смелой властелин” // Фонвизин Д.И. Избранное. М., 1983. С. 19.

7) Рассадин Ст. Фонвизин. М., 1980. С. 256.

Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 496—497. Той же версии придерживается современный исследователь XVIII века: Кочеткова Н.Д. Дашкова и “Собеседник любителей российского слова” // Екатерина Романовна Дашкова: Исследования и материалы. СПб., 1996. С. 142.

9) Русское чтение. СПб., 1845. Ч. 2. С. 36—37. 10 Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева: Справочный том к Запискам Е.Р. Дашковой, Екатерины II, И.В. Лопухина. М., 1992. С. 125—126. 11 Alexander J.T. Ivan Shuvalov and Russian Court Politics, 1749—63 // Literature, Lives, and Legality in Catherine’s Russia // Ed. By A.G. Cross and G.S. Smith. Nottingham, 1994. P. 1—13.

12) См.: Нивьер А. Екатерина Великая и Иван Иванович Шувалов: Штрихи к сравнительному историческому, психологическому и политическому портрету // Философский век. Вып. 8. Иван Иванович Шувалов (1727— 1797). Просвещенная личность в российской истории. СПб., 1998. С. 171.

13) Иван Шувалов в начале 1770-х годов выполнял личное поручение Екатерины у папы Климента XIV. В это время папский нунций в Варшаве Дурини подстрекал поляков к объединению с турками против России. По указанию Екатерины Шувалов просил папу удалить Дурини. Папа не только убрал нунция, но и предоставил Шувалову самому выбрать нового (Бартенев П. И.И. Шувалов. М., 1855. С. 61).

14) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1868. Т. 1. С. 29.

15) Канторович И.В. Салон И.И. Шувалова // Вестник МГУ. Серия 8: История. 1996. № 4. С. 54—66.

16) Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 570. См.: Нивьер А. Указ. соч. С. 171.

17) Бумаги И.И. Шувалова // Русский Архив. 1867. С. 91— 93 (перевод и публикация П. Бартенева).

18) По мнению М. Лонгинова, А.И. Шувалов, дядя Ивана Шувалова и фельдмаршал при Петре III, вместе с Н.Ю. Трубецким в дни переворота приехали в Петербург с целью помешать переходу войск на сторону Екатерины, а ее саму арестовать или даже убить (Лонгинов М. Несколько известий о первых пособниках Екатерины Великой // Осьмнадцатый век. Т. 3. М., 1869. С. 349—350).

19) Бартенев П. Указ. соч. С. 51.

20) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 34.

21) Там же. С. 35.

22) Нивьер А. Автобиографическое письмо Ивана Ивановича Шувалова // Философский век. Вып. 8. С. 194.

23) Сборник Императорского русского исторического общества. Вып. 23. СПб., 1878. С. 153.

24) О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М., 1983. С. 69.

25) Проскурина В. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006. С. 208.

26) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 53.

27) Там же. С. 54.

28) Щебальский П. Драматические и нравоописательные сочинения Екатерины II // Русский вестник. 1871. Т. 5-6. С. 361.

29) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 59.

30) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 1. С. 88.

31) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 54, 56—57.

32) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 1. С. 173.

33) С 1768 года М.М. Щербатов по приказу Екатерины разбирает бумаги Петра I (в том числе и материалы Всешутейшего Собора). Его “Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого” оставалось в рукописи до 1859 года.

34) См. об этом: Зицер Э. Царство преображения: Священная пародия и царская харизма при дворе Петра Великого. М., 2008.

35) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 268.

36) Там же.

37) Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева: Справочный том к Запискам Е.Р. Дашковой, Екатерины II, И.В. Лопухина. С. 127.

38) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 65.

39) Там же. С. 60.

40) Там же. С. 65.

41) Там же. С. 62.

42) Там же. С. 71—72.

43) Там же. С. 73.

44) Там же. С. 189—206.

45) Екатерина неоднократно посещала эту знаменитую дачу Нарышкина — в начале июня 1777 года она приезжала в Левендаль вместе со шведским королем Густавом III (дача вообще весьма часто выполняла представительские функции).

46) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 277—278.

47) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 53.

48) Там же. С. 54.

49) Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева: Справочный том к Запискам Е.Р. Дашковой, Екатерины II, И.В. Лопухина. С. 127.

50) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 278.

51) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 71.

52) В “Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях” Фонвизин вспоминал об этом чтении 1769 года: “В самый Петров день граф (Григорий Орлов. — В.П.) прислал ко мне спросить, еду ли я Петергоф, и если еду, то взял бы с собою мою комедию “Бригадира”. Я отвечал, что исполню его повеление. В Петергофе на бале граф, подошед ко мне, сказал: “Ее величество приказала после балу вам быть к себе, и вы с комедиею извольте идти в Эрмитаж”. И действительно, я нашел ее величество, готовую слушать мое чтение. Никогда не быв столь близко государя, признаюсь, что я начал было несколько робеть, но взор российской благотворительницы и глас ее, идущий к сердцу, ободрил меня; несколько слов, произнесенных монаршими устами, привели меня в состояние читать мою комедию пред нею с обыкновенным моим искусством. Во время же чтения похвалы ее давали мне новую смелость, так что после чтения был я завлечен к некоторым шуткам и потом, облобызав ее десницу, вышел, имея от нее всемилостивейшее приветствие за мое чтение” (Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 96).

53) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 51—52.

54) Там же. Т. 2. С. 24.

55) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 139.

56) Екатерина знала, что Фонвизин продолжает работать над каким-то сочинением, слухи доходили о чем-то вроде “Завещания Панина”. П.А. Вяземский писал: “Рассказывают, что он (Фонвизин. — В.П.), по заказу графа Панина, написал одно политическое сочинение для прочтения наследнику. Оно дошло до сведения императрицы, которая осталась им недовольною и сказала однажды, шутя в кругу приближенных своих: “худо мне жить приходит: уж и г-н Фонвизин хочет учить меня царствовать!”” (Вяземский П. Фон-Визин. СПб., 1848. С. 285). Здесь речь шла о статье Фонвизина “Рассуждение о непременных государственных законах” (написано в 1782/83, в последний год жизни Н. Панина). Оно не было закончено, но должно было быть передано Павлу при вступлении на престол.

57) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 71.

58) “Завещание сочинителя “Былей и небылиц” с достаточной определенностью указывает на то, что к этому времени, то есть к концу 1783 г., Екатерине стало доподлинно известно, кто был автором “Нескольких вопросов…”” (Пигарев К.В. Творчество Фонвизина. М., 1954. С. 230).

59) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А.Н. Пыпина. Т. 5. С. 104.

60) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 133. См. о рецепции “Недоросля”: Степанов В.П. Полемика вокруг Д.И. Фонвизина в период создания “Недоросля” // 18 век. Вып. 15. С. 204—229. См. также ценную работу: Литература и политика: “Недоросль” Фонвизина // Клейн И. Пути культурного импорта. Труды по русской литературе XVIII века. М., 2005. С. 478—488.

61) Кроме того, П.Н. Берков заметил, что следующий, 13-й пункт “Завещания” также метил в Фонвизина: “Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять”. Речь здесь опять шла о статье Фонвизина “Поучение, говоренное в Духов День иереем Василием в селе П***”.

62) Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 266. Сходство текстов было отмечено в работе П.Н. Беркова (Берков П.Н. Театр Фонвизина и русская культура // Русские классики и театр. М.; Л., 1947. С. 70).

63) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 9. С. 235—236.

Следующий материал

«Руслан и Людмила» и Польские восстания 1831 и 1863 гг. в патриотической лирике Пушкина и Тютчева

Ключевые слова: Пушкин, Тютчев, интертекстуальные заимствования Евгений Сошкин “РУСЛАН И ЛЮДМИЛА” И ПОЛЬСКИЕ ВОССТАНИЯ 1831 И 1863 гг. В ПАТРИОТИЧЕСКОЙ ЛИРИКЕ ПУШКИНА И ТЮТЧЕВА Ужасный сон отяготел над нами,…

Источник

Читайте также

Глава 1 Литературное движение 1800-1830-х годов

Литературное творчество

«Литературное» творчество

Литературное приложение

Литературное начало

Литературное еврейское возрождение

ИДЕЙНОЕ И ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ

Новый стиль и новое литературное движение

ВЕРА ПРОСКУРИНА

Спор о «свободоязычии»: Фонвизин и Екатерина

Следующий материал

«Руслан и Людмила» и Польские восстания 1831 и 1863 гг. в патриотической лирике Пушкина и Тютчева