Мы нашли то что осталось от экспедиции в районе над которым егэ

Задание № 26775

Нашли ошибку в задании? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl + Enter.

Задание 19 ЕГЭ 2023 русский язык практика с ответами расставьте (недостающие) знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые Цыбулько ЕГЭ 2023 36 тренировочных вариантов.

1. Перед собой я видел счастливого человека (1) заветная мечта (2) которого (3) осуществилась (4) который (5) получил то (6) что хотел (7) который был доволен судьбой и самим собой.

2. Хотя (1) Леонтьеву очень хотелось поехать в лесничество к Петру Максимовичу (2) он решил до осени (3) пока (4) хотя бы вчерне не окончит книгу (5) никуда не выезжать из Ленинграда.

3. Бедный смотритель не понимал (1) каким образом (2) мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром (3) как нашло на него (4) это ослепление (5) что (6) тогда было с его разумом.

4. Впереди (1) куда вела дорога (2) было немного посветлее (3) потому что за плотными тучами (4) брезжили отблески короткого декабрьского дня.

5. Чувство стыда (1) которое (2) испытал я во время разговора с отцом (3) вернулось ко мне с такой силой (4) что (5) мне захотелось встать и выйти (6) чтобы не встретиться с ним взглядом.

6. Это был тот год (1) когда Москва начинала строить метро (2) когда приходилось ходить вдоль заборов по гнущимся доскам и возвращаться назад (3) потому что (4) забор заканчивался ямой (5) которой (6) ещё вчера не было (7) из которой (8) теперь слышался шум подземной работы.

7. Мне показалось (1) что редактор газеты очень хорошо понимал значение экспедиции «Святой Марии» (2) поскольку он сказал (3) что сейчас (4) когда у всех к Арктике такой огромный интерес (5) это своевременная и нужная тема.

8. Лаврентий Иванович не сказал (1) что ещё вчера (2) как только задул норд-вест (3) он доложил капитану о коварстве этого ветра и крайне осторожно выразил мнение (4) что лучше (5) уходить отсюда.

9. В сквере возле дома (1) было так тихо и спокойно (2) как бывает только осенью в уже опустевшем саду (3) когда (4) ни птица не ударит крылом о ветку (5) ни лист не упадёт на землю.

10. Княжна Марья умоляла брата подождать ещё день и говорила (1) о том (2) что она знает (3) как будет несчастлив отец (4) ежели Андрей (5) уедет без примирения.

11. Всё (1) что окружало Сергея Есенина (2) всё (3) что с ним как-нибудь соприкасалось (4) до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня.

12. До появления людей на острове было (1) так много птиц (2) что (3) их крики заглушили бы (4) удары Японского моря о скалы (5) если поднять в воздух во время сильнейшего тайфуна (6) какой-нибудь птичий базар.

13. Казалось (1) что Ромашов стремился заглянуть в своё будущее (2) чтобы угадать (3) чем грозит ему это простое движение (4) которым (5) я потянул из папки лист бумаги и положил перед собой.

14. Подводники были главными людьми (1) в здешних местах не только потому (2) что в начале войны (3) они много сделали для Северного флота, но и потому (4) что характерные черты их быта и напряжённой боевой работы (5) накладывали отпечаток на жизнь всего городка.

15. Пришлось бы написать (1) ещё одну книгу (2) чтобы подробно рассказать (3) о том (4) как была найдена (5) экспедиция капитана Татаринова.

16. Всё (1) то (2) что осталось от экспедиции (3) мы нашли в районе (4) над которым (5) десятки раз летали наши самолёты (6) когда они везли почту или людей либо перебрасывали геологические партии для розыска полезных ископаемых.

17. Не лучше ли серьёзно и сосредоточенно подумать (1) о том (2) так ли мы распорядились победой (3) как следовало (4) так ли ладим жизнь (5) как мечталось в окопах нам и тем (6) кто не сядет с нами за праздничный стол.

18. Если сравнить мощность столкновения тел (1) в космосе с силой гравитационных колебаний (2) можно определить (3) как далеко произошло событие (4) насколько расширилось пространство за то время (5) пока волны летели к Земле.

19. И ещё я помню (1) как горевал (2) что не смогу помочь челюскинцам (3) так (4) как (5) мой воображаемый самолёт совершил вынужденную посадку где-то в Якутии (6) и не долетел до ледового лагеря.

20. Мы не знали (1) что подвиг надо сначала посеять и вырастить (2) так что зреет он медленно (3) чтобы однажды взорваться ослепительным пламенем (4) сполохи (5) которого (6) ещё долго светят грядущим поколениям.

21. В 60-70-х годах XVIII века (1) в России начинается подлинный фольклорный бум (2) хотя отношение к песне как к ценному памятнику народной истории и культуры (3) ещё не было сформировано (4) так как (5) народной песне до этого времени уделялось недостаточно внимания.

22. Ежедневный подвиг воинов в годы Великой Отечественной войны (1) состоял в том (2) что каждая пядь русской земли отбивалась у врага высочайшей ценой — ценой жизней героев-освободителей (3) для которых (4) проявление героизма в условиях войны (5) стало привычным.

23. И если в кино динамика кадра и лихость сюжета (1) могут отвлечь внимание зрителя от нестыковок и откровенной фальши (2) то печатное слово сразу выталкивает на поверхность (3) всё (4) что написано ради красного словца.

24. В сознание людей начинает постепенно проникать мысль (1) о том (2) что добро заложено в Природе (3) что человеческое существо (4) которое тоже создала природа (5) рождено для счастья и красоты.

25. Как только пришла старость (1) из охотника я превратился (2) во внимательного наблюдателя не только потому (3) что ослабло зрение или рука, но и потому (4) что проснулось в душе сыновнее отношение к русской природе.

26. Из тысяч примет и признаков окружающего мира (1) складывается то общее (2) что мы зовём нашей родной природой (3) что мы любим сильнее (4) чем что-либо иное на свете.

27. Руководство концерна прекрасно понимает (1) что для осуществления программ нужны высококвалифицированные специалисты (2) которые (3) способны работать в условиях рыночной экономики (4) вследствие чего с помощью концерна (5) организован международный экономический колледж.

28. Если пучок света пропустить через призму (1) то (2) он распадётся на составляющие его лучи с разной длиной волн и частотой колебаний (3) которые (4) воспринимаются нашими органами зрения как цветовые элементы спектра: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый.

29. Рассказывают (1) что сферическое зеркало маяка под определённым углом собирало в пучок (2) столько солнечного света (3) что могло сжигать корабли (4) которые (5) плыли далеко в море.

30. Сегодня в Подмосковье трудно отыскать сад (1) в котором с июля и до поздней осени (2) не красуются яркие тяжёлые соцветия георгинов (3) что подтверждает мнение садоводов (4) о неприхотливости этих цветов.

31. Когда мы говорим (1) что нас интересует (2) личность какого-то человека (3) то подразумеваем (4) что хотим узнать (5) какими качествами и способностями наделён этот человек.

32. Когда у него, у Веньки, будет собственный сын (1) он внимательно изучит (2) в чём будут ходить друзья сына (3) и купит ему точь-в-точь такую же чёрную джинсовку (4) которую (5) носит Петя Комиссаров: скромную, с многочисленными удобными карманами на молниях и кнопках.

33. Метафора не нуждается в доказательстве её семантической производности (1) так что (2) как бы ни были разнообразны (3) взгляды учёных на сущность этого явления (4) семантическая производность никем не отрицается.

34. Лицо дореволюционной России определялось (1) теми сотнями тысяч церквей и колоколен (2) что были расставлены по всем её просторам на возвышенных преимущественно местах (3) которые определяли силуэт каждого города — от самого большого до самого маленького.

35. Мне казалось (1) что нужно иметь колоссальный запас знаний (2) чтобы по компасу и звёздам определить (3) в какой части обширнейшего океана (4) находится наше судно.

36. Воспитанный человек уважает себя и окружающих (1) вследствие чего (2) ведёт себя (3 так (4) чтобы не доставлять неприятностей другим людям.

• Задание 18 ЕГЭ 2023 русский язык практика задания и ответы

ПОДЕЛИТЬСЯ МАТЕРИАЛОМ

Часть 1.

Ответами к заданиям 1–26 являются слово, словосочетание, число или последовательность слов, чисел. Запишите ответ справа от номера задания без пробелов, запятых и других дополнительных символов.

Прочитайте текст и выполните задания 1–3.

Свои научные разыскания А. А. Потебня начал с ответа на вопросы, поставленные немецкой философией и языкознанием (в частности, В. Гумбольдтом). Главный из них — о соотношении языка и мышления.

При чтении его работ складывается впечатление, что, отвечая на эти вопросы, Потебня предвидел именно те коллизии, которые будут волновать последующие поколения гуманитариев. Отсюда непризнание его заслуг некоторыми современниками, но отсюда же и удивительная современность его трудов. Многие мысли и идеи Потебни, высказанные им в общей форме и «по ходу дела» (важность которых он и сам, скорее всего, не сознавал), сформулированные позже другими исследователями, произведут переворот в некоторых областях знания. (______) произойдёт, например, с намечавшимися у А. А. Потебни идеями разграничения языка и речи, синхронии и диахронии (последнее дано в более современном, чем у Фердинанда де Соссюра, понимании).

Он был создателем или стоял у истоков современных подходов к исторической грамматике, исторической диалектологии, семасиологии, этно- и социолингвистике, фонетике. Способность воспринимать мир сквозь призму языка, убеждение в том, что язык формирует мысль, позволили ему увидеть в мифе, фольклоре, литературе производные по отношению к языку моделирующие системы.

1

1

Укажите варианты ответов, в которых даны верные характеристики фрагмента текста. Запишите номера этих ответов.

1) Использование автором пословиц, крылатых выражений, разговорной лексики свидетельствует о том, что текст написан языком художественной литературы.

2) Повелительное наклонение глаголов, употреблённых в тексте, используется автором как средство активизации внимания читателя. Например: произведут переворот, формирует мысль и др.

3) В тексте имеется упорядоченная система логических связей, поэтому изложение последовательно. Это достигается использованием особых синтаксических конструкций и типичных средств межфразовой связи. Так, например, между приведёнными ниже предложениями причинно-следственные отношения выражаются с помощью слова отсюда: При чтении его работ складывается впечатление, что, отвечая на эти вопросы, Потебня предвидел именно те коллизии, которые будут волновать последующие поколения гуманитариев. Отсюда непризнание его заслуг некоторыми современниками, но отсюда же и удивительная современность его трудов.

4) В тексте есть сложноподчинённые предложения, предложения, осложнённые обособленными определениями, однородными членами, вставными конструкциями.

5) Цель автора текста заключается не только в том, чтобы передать информацию об учёном, но и доказать новизну вклада А. А. Потебни в современную науку, ценность его изысканий.

2

2

Самостоятельно подберите указательное наречие, которое должно стоять на месте пропуска во втором (2) абзаце текста. Запишите это наречие.

Свои научные разыскания А. А. Потебня начал с ответа на вопросы, поставленные немецкой философией и языкознанием (в частности, В. Гумбольдтом). Главный из них — о соотношении языка и мышления.

При чтении его работ складывается впечатление, что, отвечая на эти вопросы, Потебня предвидел именно те коллизии, которые будут волновать последующие поколения гуманитариев. Отсюда непризнание его заслуг некоторыми современниками, но отсюда же и удивительная современность его трудов. Многие мысли и идеи Потебни, высказанные им в общей форме и «по ходу дела» (важность которых он и сам, скорее всего, не сознавал), сформулированные позже другими исследователями, произведут переворот в некоторых областях знания. (______) произойдёт, например, с намечавшимися у А. А. Потебни идеями разграничения языка и речи, синхронии и диахронии (последнее дано в более современном, чем у Фердинанда де Соссюра, понимании).

Он был создателем или стоял у истоков современных подходов к исторической грамматике, исторической диалектологии, семасиологии, этно- и социолингвистике, фонетике. Способность воспринимать мир сквозь призму языка, убеждение в том, что язык формирует мысль, позволили ему увидеть в мифе, фольклоре, литературе производные по отношению к языку моделирующие системы.

3

3

Прочитайте фрагмент словарной статьи, в которой приводятся значения слова, выделенного в тексте. Определите значение, в котором это слово употреблено в тексте. Выпишите цифру, соответствующую этому значению в приведённом фрагменте словарной статьи.

ОБЛАСТЬ, -и, ж.

1) Часть страны, государственной территории (или территорий). Южные области России. Северные области Европы.

2) Крупная административно-территориальная единица. Автономная о. Московская о. Начальство из области (из областного центра; разг.).

3) чего или какая. Пределы, в которых распространено какое-н. явление, зона, пояс. О. вечнозелёных растений. Озёрная о.

4) чего или какая. Отдельная часть организма, участок тела. Боли в области печени. В грудной области.

5) перен., чего. Отрасль деятельности, круг занятий, представлений. Новая о. науки. Отошло в о. преданий (больше не существует; книжн. и ирон.).

Свои научные разыскания А. А. Потебня начал с ответа на вопросы, поставленные немецкой философией и языкознанием (в частности, В. Гумбольдтом). Главный из них — о соотношении языка и мышления.

При чтении его работ складывается впечатление, что, отвечая на эти вопросы, Потебня предвидел именно те коллизии, которые будут волновать последующие поколения гуманитариев. Отсюда непризнание его заслуг некоторыми современниками, но отсюда же и удивительная современность его трудов. Многие мысли и идеи Потебни, высказанные им в общей форме и «по ходу дела» (важность которых он и сам, скорее всего, не сознавал), сформулированные позже другими исследователями, произведут переворот в некоторых областях знания. (______) произойдёт, например, с намечавшимися у А. А. Потебни идеями разграничения языка и речи, синхронии и диахронии (последнее дано в более современном, чем у Фердинанда де Соссюра, понимании).

Он был создателем или стоял у истоков современных подходов к исторической грамматике, исторической диалектологии, семасиологии, этно- и социолингвистике, фонетике. Способность воспринимать мир сквозь призму языка, убеждение в том, что язык формирует мысль, позволили ему увидеть в мифе, фольклоре, литературе производные по отношению к языку моделирующие системы.

4

4

В одном из приведённых ниже слов допущена ошибка в постановке : НЕВЕРНО выделена буква, обозначающая ударный . Выпишите это слово.

воспринЯть

бАнты

звОнит

обогналА

чЕлюстей

5

5

В одном из приведённых ниже предложений НЕВЕРНО употреблено выделенное слово. Исправьте ошибку и запишите слово правильно.

1. ЖИВИТЕЛЬНОЙ влагой напоил прохладный летний дождь цветы и листву утомлённых зноем деревьев.

2. Победитель олимпиады по иностранному языку был награждён путёвкой в международный ЯЗЫКОВОЙ лагерь.

3. В усадьбе, которая до революции принадлежала сначала Ивану Тургеневу, а потом СТАРИННОМУ роду Боткиных, состоялась встреча потомков прежних хозяев дома.

4. Каждому человеку необходимо своевременно ПОПОЛНЯТЬ недостаток витаминов в своём организме.

5. Когда посетители музея оказываются перед картиной, на которой художник изобразил улицы их родного города, их неизменно ОХВАТЫВАЕТ сильное чувство.

6

6

Отредактируйте предложение: исправьте лексическую ошибку, исключив лишнее слово. Выпишите это слово.

В своем ответном слове выступавший подчеркнул: «Лично мне вдвойне приятно получать награды, когда они вручаются при широкой аудитории».

7

7

В одном из выделенных ниже слов допущена ошибка в образовании формы. Исправьте ошибку и запишите слово правильно.

с ЧЕТЫРЬМЯСТАМИ школьниками

талантливые РЕЖИССЁРЫ

по ИХ просьбе

ЕХАЙ осторожно

РЕДЧАЙШИЙ экземпляр

8

8

Установите соответствие между предложениями и допущенными в них грамматическими ошибками: к каждой позиции первого столбца подберите соответствующую позицию из второго столбца.

ГРАММАТИЧЕСКИЕ ОШИБКИ	ПРЕДЛОЖЕНИЯ
А) нарушение в построении предложения с деепричастным оборотом	1) Профессор Ларионова, выступавшая на конференции, сделала интересный доклад.
Б) ошибка в построении предложения с однородными членами	2) Очень яркое описание оптического телеграфа оставил нам А. Дюма в романе «Графе Монте-Кристо».
В) нарушение в построении предложения с несогласованным приложением	3) Мигая бледнеющими на рассвете огнями, хотелось любоваться приближающимся пароходом.
Г) нарушение связи между подлежащим и сказуемым	4) Восхищаться и рассказывать об Италии можно бесконечно.
Д) неправильное употребление падежной формы существительного с предлогом	5) Те, кто не сдал рефераты вовремя, не будут допущены к экзамену.
	6) В поэме «Золотой век» Джеффри Чосер пишет о том, как было хорошо в старину и как плохо сейчас.
	7) Согласно указу Петра I все те, кто сбрасывали мусор в Неву, подвергались наказанию.
	Землеройки, вопреки своему названию, обычно не роют нор, а пользуются теми, что проложены грызунами или кротами.
	9) Благодаря различных видов искусства человек может передавать самые сложные чувства.

Ответ запишите цифрами без пробелов и иных знаков

9

9

Укажите варианты ответов, в которых во всех словах одного ряда содержится безударная чередующаяся гласная корня. Запишите номера ответов.

1) протереть, заросли, возгорание

2) предлагать, пастух, измерение (скорости)

3) наклоняться, блестеть, терминология

4) запереть (дверь), усложнённый, ослепительный

5) избирательный, (оставаться) на плаву, замерев (от неожиданности)

10

10

Укажите варианты ответов, в которых во всех словах одного ряда пропущена одна и та же буква.

1) по…снежник, о…служивание, по…ход

2) и…чезать, во…ходящий, прои…шествие

3) ра…гадка, мирово…приятие, мировоз..рение

4) под..езд, вин..етка, кон..юнктура

5) пр…небрегать, знаки пр…пинания, пр…клонный возраст

11

11

Укажите варианты ответов, в которых в обоих словах одного ряда пропущена одна и та же буква. Запишите номера ответов.

1) меньш..нство, магни..вый

2) решётч..тый, (находится) справ..

3) гел..вый, оскуд..вать

4) совет..вать, нож..вка

5) абонент..кий, скольз..кий

12

12

Укажите варианты ответов, в которых в обоих словах одного ряда пропущена одна и та же буква. Запишите номера ответов.

1) догон…шь, омыва…мый

2) подстрел…нный, шепч…шься

3) обурева…мый, забот…вшийся

4) выпячива…мый, смотр…шь

5) завис…мый, гон…шься

13

13

Найдите предложение, в котором НЕ со словом пишется СЛИТНО. Раскройте скобки и выпишите это слово.

1. В сочной зелени кустарника ярко розовел ещё (не)полностью распустившийся бутон.

2. Музыкант (не)раздумывая дал согласие на участие в конкурсе молодых исполнителей.

3. Алексей внезапно почувствовал, что ему (не)хочется делиться новыми для себя переживаниями даже с самыми близкими друзьями.

4. (Не)бойся врага умного, а бойся друга глупого.

5. Нужно дорожить (не)забываемыми мгновениями общения с прекрасным.

14

14

Найдите предложение, в котором оба выделенных слова пишутся СЛИТНО. Раскройте скобки и выпишите эти два слова.

(НА)ПРОТЯЖЕНИИ всего учебного года друзья активно занимались спортом, (ПО)ЭТОМУ они с готовностью поддержали тренера в его стремлении создать баскетбольную команду.

(С)ЛЕВА на картине изображены наблюдающие за взятием крепости девушки, парни, замужние женщины, ТУТ(ЖЕ) толпятся и ребятишки.

(НЕ)СМОТРЯ на усиливающийся дождь, дети всё ТАК(ЖЕ) самозабвенно продолжали играть в догонялки.

ЧТО(БЫ) достичь успеха в жизни, необходимо быть хорошо организованным человеком и, (В)МЕСТО бесплодных наблюдений за деятельностью других людей, активно действовать самому.

(В)ТЕЧЕНИЕ тысячелетий накапливаются и вечно живут в слове несметные сокровища человеческой мысли и духа, (ПО)ЭТОМУ нужно уважительно и бережно относиться к родному языку.

15

15

Укажите все цифры, на месте которых пишется НН.

Персонаж картины, созда(1)ой художником на основе известного сказочного сюжета, одет в парчовый кафтан и красную шапку с отворотом, правой рукой он придерживает украше(2)ые драгоценными камнями золочё(3)ые ножны с волшебным мечом.

16

16

Расставьте знаки препинания. Укажите номера предложений, в которых нужно поставить ОДНУ запятую.

1) Во время опасности или волнения сердце сжимается либо начинает учащённо биться.

2) Жители лесов всегда были меткими стрелками и смекалистыми проводниками искусными следопытами и охотниками.

3) И меня поразила не столько её красота сколько необыкновенное никем не виданное одиночество в глазах.

4) Зазеленели деревья и вскоре зацвели калужницы на подтопленных лугах.

5) Отец шёл впереди и лёгкий ветерок развевал его седые кудри.

17

17

Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

Как разные улицы (1) переходя одна в другую (2) образуют целый город, так ряд предложений (3) связанных по смыслу и грамматически (4) представляет собой текст.

18

18

Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложениях должны стоять запятые.

Берёзки и осины (1) как будто (2) сбегают по пологому берегу к уносящей свои воды вдаль реке. Этот (3) казалось бы (4) ничем не примечательный пейзаж под кистью Левитана превращается в удивительный поэтический образ.

19

19

Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

Мы нашли (1) то (2) что осталось от экспедиции (3) в районе (4) над которым (5) десятки раз летали наши самолёты (6) когда они везли почту или людей либо перебрасывали геологические партии для розыска полезных ископаемых.

20

20

Расставьте знаки препинания: укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

Собака сначала всё время (1) бежала впереди охотника (2) но (3) как только она почувствовала дичь (4) шаги её замедлились и стали крадущимися.

21

21

Найдите предложения, в которых тире ставится в соответствии с одним и тем же правилом пунктуации. Запишите номера этих предложений.

(1) Солнечная система состоит из центрального светила — Солнца, 9 больших планет, обращающихся вокруг него, их спутников, множества комет и астероидов, а также пыли, газов и мелких частиц. (2) Планеты можно разделить на две группы. (3) Дальние от Солнца планеты — Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и Плутон — получили название планеты-гиганты. (4) Диаметр Юпитера — 143 тыс. км, а его масса более чем в 300 раз превышает массу Земли. (5) Эти планеты состоят из газа, в основном из водорода и гелия, подобно Солнцу и другим звездам, вследствие чего плотность их сравнительно невелика (у Сатурна она даже меньше плотности воды). (6) Другая группа планет, находящихся наиболее близко к Солнцу, — это планеты земной группы — Меркурий, Венера, Земля и Марс. (7) Все эти планеты состоят из тяжелых химических элементов, имеют высокую плотность и твердую поверхность.

Прочитайте текст и выполните задания 22-27.

(1)Детство у меня было замечательным. (2)В детстве не было денег, не было интересной работы, но всё это — дело наживное. (З)Зато в детстве были отец и мать.

(4)В нашей семье всегда царил отец со своим непререкаемым авторитетом. (5)В мальчишеских играх не было места матери. (6)Конечно, без её завтраков, обедов и ужинов я не мог бы жить, но это было так обыденно, что и незаметно… (7)Нежности не были приняты в нашей семье. (8)Мы не целовали маму перед сном и не говорили в порыве чувств:

— Я тебя люблю…

(9)Сказал ли я ей это хотя бы раз? (10)Жизнь была так заполнена важными делами, что не оставалось места обычным: забежал домой на минутку, перекусил — и опять туда, где друзья, игры и страсти. (11)На девяносто процентов я состоял из маминых забот, но не замечал их, как не чувствуем мы и совсем не видим воздуха, которым дышим.

(12)Мы с мамой жили рядом, но словно в разных мирах. (13)Эти миры соприкоснулись лишь однажды, когда случилась история, оказавшаяся интереснее всех приключений и затей: игры в футбол, стрельбы из самопала и запусков ракет.

(14)Обычно мама проводила время у плиты, в ванной или на диване — за чтением книг, помню, плакала над «Бедными людьми» Достоевского. (15)Но иногда она вдруг вскакивала с дивана, полная энергии и готовая к подвигам. (16)Её манила деловая активность, мама была полна самых смелых бизнес-планов. (17)Она любила приговаривать: «Жили бедно — хватит!» (18)Но бизнес её обычно ограничивался мечтами и смехом.

(19) Она делилась с близкими своими планами, а те поднимали её на смех.

(20) И напрасно, потому что главное для автора проекта — уверенность в себе, а критика близких способна уничтожить ростки самых гениальных начинаний.

(21)И всё же однажды мама смогла увлечь меня своим планом.

(22)Речь шла о полёте на самолёте! (23)Мне отводилась роль помощника: утром она покупала на нашем базаре три ведра вишен, мы садились на самолёт и через полчаса уже оказывались в областном центре, где эти же вишни можно было продать с немалой выгодой! (24)Перспектива полетать на самолёте показалась мне столь заманчивой, что я решил поддержать маму наперекор всем сомнениям.

(25)В шесть часов утра мы, помогая друг другу, перекладывая вёдра с купленной вишней из руки в руку, дотащились до аэродрома. (26)На голом поле стоял вагончик и ночевала пара зелёных «кукурузников». (27)Мы забрались в брюхо самолётика, поставили под ноги вёдра и после короткого разбега с ужасным тарахтеньем взмыли в воздух. (28)Не поднимались мы выше облаков, но и от той высоты в пару сотен метров, на которой проходил полёт, дух захватило. (29)3елёная земля висела под нами, округлившись по краям и покачиваясь из стороны в сторону, как огромная ёлочная игрушка — шар на ниточке. (З0)Под нами бежали поля и луга до тех пор, пока мы не увидели внизу трубы и дома большого города. (31)Со свистом в ушах, держа в трясущихся руках вёдра вишен, ступили мы на бетонное поле аэродрома.

(32)Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на центральном рынке вишни идут по той же цене, что и на нашем базаре. (ЗЗ)Сейчас мне кажется, что это было самое удачное мамино предприятие, самое удачное начинание: деньги, вложенные в этот проект, обратились в чувства. (34)Нас с мамой связало дело, в котором соприкоснулись миры взрослых и детей и благодаря которому я могу сейчас ощутить её характер в своём: я так же люблю читать и мечтать о великих делах, а потом так же вскакиваю и отправляюсь штурмовать небо в поисках лучшей доли на рынке нынешнего дня. (35)Разве что вишней не торгую…

(36)Но понимать это я стал только сейчас, повзрослев. (37)Когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает желание оказаться в детстве, найти там маму и сказать ей то, чего никогда не говорил, что не было принято говорить у нас в семье, но что подразумевалось, как воздух вокруг нас: — Спасибо, мама, я тебя люблю.

(38)Теперь я могу сказать это только во сне, и, поднимаясь вверх, как на «кукурузнике», я опять вижу под собою землю, которая покачивается и закругляется по краям… (39)Рядом со мной мама, мы обмениваемся взглядами. (40)Мы летим на самолёте, мы полны радужных планов. (41)На двоих у нас три ведра небесных вишен.

(По Ю. Нечипоренко *)

* Юрий Дмитриевич Нечипоренко (род. в 1956 г.) — русский прозаик, арт-критик, художник, культуролог.

22

22

Какие из высказываний соответствуют содержанию текста? Укажите номера ответов

1) Рассказчик сожалеет, что не говорил маме о любви к ней.

2) В характере рассказчика отразился характер его мамы.

3) Мама рассказчика сумела успешно реализовать свою деловую активность.

4) Самолёт, который назван в тексте «кукурузником», имел широкий спектр применения в сельском хозяйстве.

5) Участие в мамином «проекте» помогло рассказчику лучше понять её.

(1)Детство у меня было замечательным. (2)В детстве не было денег, не было интересной работы, но всё это — дело наживное. (З)Зато в детстве были отец и мать.

(4)В нашей семье всегда царил отец со своим непререкаемым авторитетом. (5)В мальчишеских играх не было места матери. (6)Конечно, без её завтраков, обедов и ужинов я не мог бы жить, но это было так обыденно, что и незаметно… (7)Нежности не были приняты в нашей семье. (8)Мы не целовали маму перед сном и не говорили в порыве чувств:

— Я тебя люблю…

(9)Сказал ли я ей это хотя бы раз? (10)Жизнь была так заполнена важными делами, что не оставалось места обычным: забежал домой на минутку, перекусил — и опять туда, где друзья, игры и страсти. (11)На девяносто процентов я состоял из маминых забот, но не замечал их, как не чувствуем мы и совсем не видим воздуха, которым дышим.

(12)Мы с мамой жили рядом, но словно в разных мирах. (13)Эти миры соприкоснулись лишь однажды, когда случилась история, оказавшаяся интереснее всех приключений и затей: игры в футбол, стрельбы из самопала и запусков ракет.

(14)Обычно мама проводила время у плиты, в ванной или на диване — за чтением книг, помню, плакала над «Бедными людьми» Достоевского. (15)Но иногда она вдруг вскакивала с дивана, полная энергии и готовая к подвигам. (16)Её манила деловая активность, мама была полна самых смелых бизнес-планов. (17)Она любила приговаривать: «Жили бедно — хватит!» (18)Но бизнес её обычно ограничивался мечтами и смехом.

(19) Она делилась с близкими своими планами, а те поднимали её на смех.

(20) И напрасно, потому что главное для автора проекта — уверенность в себе, а критика близких способна уничтожить ростки самых гениальных начинаний.

(21)И всё же однажды мама смогла увлечь меня своим планом.

(22)Речь шла о полёте на самолёте! (23)Мне отводилась роль помощника: утром она покупала на нашем базаре три ведра вишен, мы садились на самолёт и через полчаса уже оказывались в областном центре, где эти же вишни можно было продать с немалой выгодой! (24)Перспектива полетать на самолёте показалась мне столь заманчивой, что я решил поддержать маму наперекор всем сомнениям.

(25)В шесть часов утра мы, помогая друг другу, перекладывая вёдра с купленной вишней из руки в руку, дотащились до аэродрома. (26)На голом поле стоял вагончик и ночевала пара зелёных «кукурузников». (27)Мы забрались в брюхо самолётика, поставили под ноги вёдра и после короткого разбега с ужасным тарахтеньем взмыли в воздух. (28)Не поднимались мы выше облаков, но и от той высоты в пару сотен метров, на которой проходил полёт, дух захватило. (29)3елёная земля висела под нами, округлившись по краям и покачиваясь из стороны в сторону, как огромная ёлочная игрушка — шар на ниточке. (З0)Под нами бежали поля и луга до тех пор, пока мы не увидели внизу трубы и дома большого города. (31)Со свистом в ушах, держа в трясущихся руках вёдра вишен, ступили мы на бетонное поле аэродрома.

(32)Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на центральном рынке вишни идут по той же цене, что и на нашем базаре. (ЗЗ)Сейчас мне кажется, что это было самое удачное мамино предприятие, самое удачное начинание: деньги, вложенные в этот проект, обратились в чувства. (34)Нас с мамой связало дело, в котором соприкоснулись миры взрослых и детей и благодаря которому я могу сейчас ощутить её характер в своём: я так же люблю читать и мечтать о великих делах, а потом так же вскакиваю и отправляюсь штурмовать небо в поисках лучшей доли на рынке нынешнего дня. (35)Разве что вишней не торгую…

(36)Но понимать это я стал только сейчас, повзрослев. (37)Когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает желание оказаться в детстве, найти там маму и сказать ей то, чего никогда не говорил, что не было принято говорить у нас в семье, но что подразумевалось, как воздух вокруг нас: — Спасибо, мама, я тебя люблю.

(38)Теперь я могу сказать это только во сне, и, поднимаясь вверх, как на «кукурузнике», я опять вижу под собою землю, которая покачивается и закругляется по краям… (39)Рядом со мной мама, мы обмениваемся взглядами. (40)Мы летим на самолёте, мы полны радужных планов. (41)На двоих у нас три ведра небесных вишен.

(По Ю. Нечипоренко *)

* Юрий Дмитриевич Нечипоренко (род. в 1956 г.) — русский прозаик, арт-критик, художник, культуролог.

23

23

Какие из перечисленных утверждений являются верными? Укажите номера ответов.

1) В предложениях 1-3 представлено рассуждение.

2) В предложениях 4-6 содержится описание.

3) Предложение 15 объясняет предложение 14.

4) Предложения 25-27 содержат повествование.

5) В предложениях 29-30 содержится описание.

24

24

Из предложения 30 выпишите слово в переносном значении.

25

Среди предложений 1-8 найдите такое, которое связано с предыдущим с помощью притяжательного местоимения. Напишите номер этого предложения.

Показать фрагмент

Прочитайте фрагмент рецензии, составленной на основе текста, который Вы анализировали, выполняя задания 22-25. В этом фрагменте рассматриваются языковые особенности текста. Некоторые термины, использованные в рецензии, пропущены. Вставьте на места пропусков (А, Б, В, Г) цифры, соответствующие номеру термина из списка без пробелов, запятых и других дополнительных символов.

26

26

«Детские воспоминания спустя много лет живы в душе автора. Яркость детских впечатлений отражают использованные в тексте изобразительно-выразительные средства: лексическое —(А) ______ («дух захватило» в предложении 28) и синтаксическое — (Б)______ («как огромная ёлочная игрушка — шар на ниточке» в предложении 29). Размышляя о личности своей мамы, о своих взаимоотношениях с ней, автор использует такой троп, как (В) ______ (в предложениях 11, 20, 34), и приём — (Г) ______ («самое удачное» в предложении 33)».

Список терминов:

1) парцелляция

2) метафора

3) фразеологизм

4) вводные слова

5) лексический повтор

6) диалог

7) восклицательные предложения

ряды однородных членов предложения

9) сравнительный оборот

Часть 2.

Напишите сочинение по прочитанному тексту.

Сформулируйте одну из проблем, поставленных автором текста.

• Полный текст
• Часть 1. Детство
• Глава 1. Письмо. За голубым раком
• Глава 2. Отец
• Глава 3. Хлопоты
• Глава 4. Деревня
• Глава 5. Доктор Иван Иваныч. Учусь говорить
• Глава 6. Смерть отца. Не хочу говорить
• Глава 7. Мать
• Глава 8. Петька Сковородников
• Глава 9. Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая…
• Глава 10. Тетя Даша
• Глава 11. Разговор с Петькой
• Глава 12. Гаер Кулий в батальоне смерти
• Глава 13. Дальние проводы
• Глава 14. Бегство. Я не сплю, я притворяюсь, что сплю
• Глава 15. Бороться и искать, найти и не сдаваться
• Глава 16. Первый полет
• Глава 17. Лясы
• Глава 18. Николай Антоныч
• Часть 2. Есть над чем подумать
• Глава 1. Слушаю сказки
• Глава 2. Школа
• Глава 3. Старушка из Энска
• Глава 4. Было над чем подумать
• Глава 5. Есть ли в снегу соль?
• Глава 6. Иду в гости
• Глава 7. Татариновы
• Глава 8. Школьный театр
• Глава 9. Кораблев делает предложение. Педагогический долг
• Глава 10. «Ответ с отказом»
• Глава 11. Ухожу
• Глава 12. Серьезный разговор
• Глава 13. Думаю
• Глава 14. Серебряный полтинник
• Часть 3. Старые письма
• Глава 1. Четыре года
• Глава 2. Суд над Евгением Онегиным
• Глава 3. На катке
• Глава 4. Перемены
• Глава 5. Катин отец
• Глава 6. Снова перемены
• Глава 7. Заметки на полях. Валькины грызуны. Старый знакомый
• Глава 8. Бал
• Глава 9. Первое свидание. Бессонница
• Глава 10. Неприятности
• Глава 11. Еду в Энск
• Глава 12. Родной дом
• Глава 13. Старые письма
• Глава 14. Свидание в Соборном саду. «Не верь этому человеку»
• Глава 15. Гуляем. Навещаю мать. Бубенчиковы. День отъезда
• Глава 16. Что меня ожидало в Москве
• Глава 17. Валька
• Глава 18. Сжигаю корабли
• Глава 19. Старый друг
• Глава 20. Все могло быть иначе
• Глава 21. Марья Васильевна
• Глава 22. Ночью
• Глава 23. Снова правила. Это не он
• Глава 24. Клевета
• Глава 25. Последнее свидание
• Часть 4. Север
• Глава 1. Летная школа
• Глава 2. Санина свадьба
• Глава 3. Пишу доктору Ивану Ивановичу
• Глава 4. Получаю ответ
• Глава 5. Три года
• Глава 6. У доктора
• Глава 7. Читаю дневники
• Глава 8. Семейство доктора
• Глава 9. «Мы, кажется, встречались…»
• Глава 10. Спокойной ночи!
• Глава 11. Полет
• Глава 12. Пурга
• Глава 13. Что такое примус
• Глава 14. Старый латунный багор
• Глава 15. Ванокан
• Часть 5. Для сердца
• Глава 1. Встреча с Катей
• Глава 2. Юбилей Кораблева
• Глава 3. Без названия
• Глава 4. Много нового
• Глава 5. В театре
• Глава 6. Опять много нового
• Глава 7. «А у нас гость»
• Глава 8. Верен памяти
• Глава 9. Все решено, она уезжает
• Глава 10. На Сивцевом-Вражке
• Глава 11. День хлопот
• Глава 12. Ромашка
• Часть 6, (рассказанная Катей Татариновой). Молодость продолжается
• Глава 1. «Ты его не знаешь»
• Глава 2. На собачьей площадке
• Глава 3. Счастливого плавания и достижений!
• Глава 4. Мы пьем за Саню
• Глава 5. Здесь написано: «Шхуна „Св. Мария“
• Глава 6. У бабушки
• Глава 7. Зима
• Глава 8. Ленинград
• Глава 9. Встреча
• Глава 10. Ночь
• Глава 11. Сестра
• Глава 12. Последнее прощание
• Глава 13. Маленький Петя
• Глава 14. Ночной гость
• Глава 15. Молодость продолжается
• Глава 16. «Я вижу тебя с малышом на руках»
• Часть 7. Разлука
• Глава 1. Пять лет
• Глава 2. О чем рассказала бабушка
• Глава 3. «Помни, ты веришь»
• Глава 4. «Непременно увидимся, но не скоро»
• Глава 5. Брат
• Глава 6. Теперь мы равны
• Глава 7. «Екатерине Ивановне Татариновой-Григорьевой»
• Глава 8. Это сделал доктор
• Глава 9. Отступление
• Глава 10. А жизнь идет
• Глава 11. Ужин. «Не обо мне речь»
• Глава 12. Верю
• Глава 13. Надежда
• Глава 14. Теряю надежду
• Глава 15. Да спасет тебя любовь моя!
• Глава 16. Прости, Ленинград!
• Часть 8, (рассказанная Саней Григорьевым). Бороться и искать
• Глава 1. Утро
• Глава 2. Он
• Глава 3. Все, что могли
• Глава 4. «Это ты, Сова?»
• Глава 5. Старые счеты
• Глава 6. Девушки из Станислава
• Глава 7. В осиновой роще
• Глава 8. Никто не узнает
• Глава 9. Один
• Глава 10. Мальчики
• Глава 11. О любви
• Глава 12. В госпитале
• Глава 13. Приговор
• Глава 14. Ищу Катю
• Глава 15. Встреча с гидрографом Р
• Глава 16. Решение
• Глава 17. Друзья, которых не было дома
• Глава 18. Старый знакомый. Катин портрет
• Глава 19. «Ты меня не убьешь»
• Глава 20. Тень
• Часть 9. Найти и не сдаваться
• Глава 1. Жена
• Глава 2. Еще ничего не кончилось
• Глава 3. Свободная охота
• Глава 4. Доктор служит в Полярном
• Глава 5. За тех, кто в море
• Глава 6. Большие расстояния
• Глава 7. Снова в Заполярье
• Глава 8. Победа
• Часть 10. Последняя страничка
• Глава 1. Разгадка
• Глава 2. Самое невероятное
• Глава 3. Это была Катя
• Глава 4. Прощальные письма
• Глава 5. Последняя страница
• Глава 6. Возвращение
• Глава 7. Два разговора
• Глава 8. Доклад
• Глава 9. И последняя
• Эпилог

Часть 10. Последняя страничка

Глава 1. Разгадка

При­шлось бы напи­сать еще одну книгу, чтобы подробно рас­ска­зать о том, как была най­дена экс­пе­ди­ция капи­тана Тата­ри­нова. В сущ­но­сти говоря, у меня было очень много дан­ных – гораздо больше, чем, напри­мер, у извест­ного Дюмон-Дюр­виля, кото­рый еще маль­чи­ком с пора­зи­тель­ной точ­но­стью ука­зал, где он най­дет экс­пе­ди­цию Лапе­руза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь капи­тана Тата­ри­нова тесно пере­пле­лась с моей и выводы из этих дан­ных, в конеч­ном счете, каса­лись и его и меня.

Вот путь, кото­рым он дол­жен был пройти, если счи­тать бес­спор­ным, что он вер­нулся к Север­ной Земле, кото­рая была названа им «Зем­лей Марии»: от 79°35′ широты, между 86—м и 87—м мери­ди­а­нами, к Рус­ским ост­ро­вам и к архи­пе­лагу Нор­ден­шельда. Потом – веро­ятно, после мно­гих блуж­да­ний – от мыса Стер­ле­гова к устью Пясины, где ста­рый ненец встре­тил лодку на нар­тах. Потом к Ени­сею, потому что Ени­сей – это была един­ствен­ная надежда встре­тить людей и помощь. Он шел мори­стой сто­ро­ной при­бреж­ных ост­ро­вов, по воз­мож­но­сти – прямо…

Мы нашли экс­пе­ди­цию, то есть то, что от нее оста­лось, в рай­оне, над кото­рым десятки раз летали наши само­леты, везя почту и людей на Дик­сон, машины и товары на Норд­вик, пере­бра­сы­вая гео­ло­ги­че­ские пар­тии для розыс­ков угля, нефти, руды. Если бы капи­тан Тата­ри­нов теперь добрался до устья Ени­сея, он встре­тил бы десятки огром­ных мор­ских судов. На ост­ро­вах, мимо кото­рых он шел, он уви­дел бы теперь элек­три­че­ские маяки и радио­ма­яки, он услы­шал бы нау­то­фоны, громко гудя­щие во время тумана и ука­зы­ва­ю­щие путь кораб­лям. Еще три­ста-четы­ре­ста кило­мет­ров вверх по Ени­сею, и он уви­дел бы Запо­ляр­ную желез­ную дорогу, соеди­ня­ю­щую Дудинку с Нориль­ском. Он уви­дел бы новые города, воз­ник­шие вокруг неф­тя­ных про­мыс­лов, вокруг шахт и лесозаводов.

Выше я упо­мя­нул, что с пер­вых дней на Севере я писал Кате. Груда не отправ­лен­ных писем оста­лась на Н., я наде­ялся, что мы вме­сте про­чтем их после войны. Эти письма стали чем-то вроде моего днев­ника, кото­рый я вел не для себя, а для Кати. При­веду из него лишь те места, в кото­рых гово­рится о том, как была открыта стоянка.

1. «…Я был пора­жен, узнав, как близко под­сту­пила жизнь к этому месту, кото­рое каза­лось мне таким бес­ко­нечно дале­ким. В двух шагах от огром­ной мор­ской дороги лежит оно, и ты была совер­шенно права, когда гово­рила, что „отца не нашли лишь потому, что нико­гда не искали“. Между мая­ком и радио­стан­цией про­ве­дена теле­фон­ная линия, и не вре­мен­ная, а посто­ян­ная, на стол­бах. Гор­но­руд­ные раз­ра­ботки ведутся в десяти кило­мет­рах к югу, так что если бы мы не открыли сто­янку, через неко­то­рое время шах­теры наткну­лись бы на нее.

…Штур­ман пер­вый под­нял с земли кусок пару­сины. Ничего уди­ви­тель­ного! Мало ли что можно найти на мор­ском берегу! Но это была пару­си­но­вая лямка, в кото­рую впря­га­ются, чтобы тащить нарты. Потом стре­лок нашел алю­ми­ни­е­вую крышку от кастрюли, измя­тую жестянку, в кото­рой лежали клубки вере­вок, и тогда мы раз­били лож­бину от хол­мов до гряды на несколько квад­ра­тов и стали бро­дить – каж­дый по сво­ему квадрату…

Я где-то читал, как по одной над­писи, выре­зан­ной на камне, уче­ные открыли жизнь целой страны, погиб­шей еще до нашей эры. Так посте­пенно стало ожи­вать перед нами это место. Я пер­вый уви­дел бре­зен­то­вую лодку, то есть, вер­нее, понял, что этот сплю­щен­ный блин, боком тор­ча­щий из раз­мы­той земли, – лодка, да еще постав­лен­ная на сани. В ней лежали два ружья, какая-то шкура, сек­стант и поле­вой бинокль, все заржав­лен­ное, заплес­не­ве­лое, зарос­шее мхом. У гряды, защи­ща­ю­щей лагерь с моря, мы нашли раз­ную одежду, между про­чим рас­полз­шийся спаль­ный мешок из оле­ньего меха. Оче­видно, здесь была раз­бита палатка, потому что бревна плав­ника лежали под углом, обра­зуя вме­сте со ска­лой закры­тый четы­рех­уголь­ник. В этой «палатке» мы нашли кор­зинку из-под про­ви­зии с лос­ку­том пару­сины вме­сто замка, несколько шер­стя­ных чулок и обрывки белого с голу­бым оде­яла. Мы нашли еще топор и «удочку» – то есть бечевку, на конце кото­рой был при­вя­зан само­дель­ный крю­чок из булавки. Часть вещей валя­лась около «палатки» – спир­то­вая лам­почка, ложка, дере­вян­ный ящи­чек, в кото­ром лежало много вся­кой вся­чины и, между про­чим, несколько тол­стых, тоже само­дель­ных, парус­ных игл. На неко­то­рых вещах еще можно было разо­брать круг­лую печать «Зве­робой­ная шхуна „Св. Мария“ или над­пись „Св. Мария“. Но этот лагерь был совер­шенно пуст – ни живых, ни мертвых».

2. «…Это была само­дель­ная поход­ная кухня – жестя­ной кожух, в кото­рый было встав­лено ведро с крыш­кой. Обычно под такое ведро под­став­ляют желез­ный под­до­нок, в кото­ром горит мед­ве­жье или тюле­нье сало. Но не под­до­нок, а обык­но­вен­ный при­мус стоял в кожухе; я потряс его – и ока­за­лось, в нем еще был керо­син. Попро­бо­вал нака­чать – и керо­син побе­жал тон­кой струй­кой. Рядом мы нашли кон­серв­ную банку с над­пи­сью: „Борщ мало­рос­сий­ский. Фаб­рика Вихо­рева. Санкт-Петер­бург, 1912“. При жела­нии можно было вскрыть этот борщ и подо­греть его на при­мусе, кото­рый про­ле­жал в земле около трид­цати лет».

3. «…Мы вер­ну­лись в лагерь после без­успеш­ных поис­ков по направ­ле­нию к Галь­чихе. На этот раз мы подо­шли к нему с юго-востока, и холмы, кото­рые каза­лись нам одно­об­разно вол­ни­стыми, теперь пред­стали в дру­гом, неожи­дан­ном виде. Это был один боль­шой скат, пере­хо­дя­щий в каме­ни­стую тундру и пере­се­чен­ный глу­бо­кими лож­би­нами, как будто выры­тыми чело­ве­че­ской рукой. Мы шли по одной из этих лож­бин, и никто сна­чала не обра­тил вни­ма­ния на полу раз­ва­лив­шийся шта­бель плав­ника между двумя огром­ными валу­нами. Бре­вен было немного, штук шесть, но среди них одно отпи­лен­ное. Отпи­лен­ное – это нас пора­зило! До сих пор мы счи­тали, что лагерь был рас­по­ло­жен между ска­ли­стой гря­дой и хол­мами. Но он мог быть пере­не­сен, и очень скоро мы убе­ди­лись в этом.

Трудно даже при­бли­зи­тельно пере­чис­лить все пред­меты, кото­рые были най­дены в этой лож­бине. Мы нашли часы, охот­ни­чий нож, несколько лыж­ных палок, два одно­стволь­ных ружья системы «Реминг­тон», кожа­ную жилетку, тру­бочку с какой-то мазью. Мы нашли полу истлев­ший мешок с фото­плен­ками. И нако­нец – в самой глу­бо­кой лож­бине мы нашли палатку, и под этой палат­кой, на кром­ках кото­рой еще лежали бревна плав­ника и кито­вая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палат­кой, кото­рую при­шлось выру­бать изо льда топо­рами, мы нашли того, кого искали…

Еще можно было дога­даться, в каком поло­же­нии он умер, – отки­нув пра­вую руку в сто­рону, вытя­нув­шись и, кажется, при­слу­ши­ва­ясь к чему-то. Он лежал нич­ком, и сумка, в кото­рой мы нашли его про­щаль­ные письма, лежала у него под гру­дью. Без сомне­ния, он наде­ялся, что письма лучше сохра­нятся, при­кры­тые его телом».

4. «…Не было и не могло быть надежды, что мы уви­дим его. Но пока не была названа смерть, пока я не уви­дел ее сво­ими гла­зами, все све­тила в душе эта дет­ская мысль. Теперь погасла – но ярко заго­ре­лась дру­гая: не слу­чайно, не напрасно искал я его – для него нет и не будет смерти. Час назад паро­ход подо­шел к элек­тро­ма­яку, и моряки, обна­жив головы, пере­несли на борт гроб, покры­тый остат­ками истлев­шей палатки. Салют раз­дался, и паро­ход в знак тра­ура при­спу­стил флаг. Я один еще брожу по опу­стев­шему лагерю „Св. Марии“ и вот пишу тебе, мой друг, род­ная Катя. Как бы мне хоте­лось быть сей­час с тобою! Скоро трид­цать лет, как кон­чи­лась эта муже­ствен­ная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только сего­дня. Как будто с фронта пишу я тебе – о друге и отце, погиб­шем в бою. Скорбь и гор­дость за него вол­нуют меня, и перед зре­ли­щем бес­смер­тия страстно зами­рает душа…»

Глава 2. Самое невероятное

«Как бы мне хоте­лось быть сей­час с тобою», – я читал и пере­чи­ты­вал эти слова, и они каза­лись мне такими холод­ными и пустыми, как будто в пустой и холод­ной ком­нате я гово­рил со своим отра­же­нием. Катя была нужна мне, а не этот днев­ник – живая, умная, милая Катя, кото­рая верила мне и любила меня. Когда-то, потря­сен­ный тем, что она отвер­ну­лась от меня на похо­ро­нах Марьи Васи­льевны, я меч­тал о том, что приду к ней, как Овод, и брошу к ее ногам дока­за­тель­ства своей правоты. Потом я сде­лал то, что весь мир узнал об ее отце и он стал наци­о­наль­ным героем. Но для Кати он остался отцом – кто же, если не она должна была пер­вая узнать о том, что я нашел его? Кто же, если не она гово­рила мне, что все будет пре­красно, если сказки, в кото­рые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, тру­дов и вол­не­ний войны я нашел его. Не маль­чик, потря­сен­ный туман­ным виде­нием Арк­тики, оза­рив­шим его немой, полу­со­зна­тель­ный мир, не юноша, с моло­дым упрям­ством стре­мив­шийся насто­ять на своем, – нет, зре­лый, испы­тав­ший все чело­век, я стоял перед откры­тием, кото­рое должно было войти в исто­рию рус­ской науки. Я был горд и счаст­лив. Но что мог я сде­лать с моим серд­цем, кото­рое томи­лось горь­ким чув­ством, что все могло быть иначе!

Лишь в конце января я вер­нулся в полк. На сле­ду­ю­щий день меня вызвал коман­ду­ю­щий Север­ным флотом.

…Нико­гда не забуду этого утра – и вовсе не потому, что сво­ими блед­ными и в то же время сме­лыми крас­ками оно пред­ста­ви­лось мне как бы пер­вым утром на земле. Для Край­него Севера это харак­тер­ное чув­ство. Но точно ожи­да­ние какого-то чуда стес­нило мне грудь, когда, поку­рив и побол­тав с коман­ди­ром катера, я под­нялся и встал на палубе среди тяже­лого, разо­рван­ного тумана. То захо­дил он на палубу, то ухо­дил, и между его дикими кло­чьями пока­зы­ва­лась над соп­ками пол­ная луна с вер­ти­каль­ными, вверх и вниз, сно­пами. Потом она стала ясная, как бы побе­див­шая все вокруг, но поблед­нев­шая, обес­си­лев­шая, когда ока­за­лось, что мы идем к утрен­нему, розо­вому небу. Через несколько минут она в послед­ний раз мельк­нула среди про­но­ся­ще­гося, таю­щего тумана, и голу­бое, розо­вое, снеж­ное утро встало над Коль­ским заливом.

Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый, розо­вый, снеж­ный горо­док открылся передо мной.

Он был виден весь, как будто нарочно постав­лен­ный на серый высо­кий склон с кра­си­выми про­све­тами гра­нита. Белые домики с кры­леч­ками, от кото­рых в раз­ные сто­роны раз­бе­га­лись сту­пени, были рас­по­ло­жены лини­ями, одна над дру­гой, а вдоль бухты сто­яли боль­шие камен­ные дома, постро­ен­ные полу­кру­гом. Потом я узнал, что они так и назы­ва­лись – цир­куль­ными, точно гигант­ский цир­куль про­вел этот полу­круг над Ека­те­ри­нин­ской бухтой.

Под­няв­шись на высо­кую лест­ницу, кото­рая вела под арку, пере­ки­ну­тую между этими домами, я уви­дел бухту от берега до берега, и непо­нят­ное вол­не­ние, кото­рое все утро то про­буж­да­лось, то ути­хало в душе, вновь овла­дело мною с какой-то прон­зи­тель­ной силой. Бухта была темно-зеле­ная, непро­ни­ца­е­мая, лишь поблес­ки­ва­ю­щая от света неба. Что-то очень дале­кое, южное, напо­ми­на­ю­щее высо­ко­гор­ные кав­каз­ские озера, было в этой замкну­то­сти бере­гов, – но на той сто­роне убе­гали сопки, покры­тые сне­гом, и на их осле­пи­тель­ном фоне лишь кое-где был виден тон­кий чер­ный рису­нок каких-то невы­со­ких деревьев.

Я не верю в пред­чув­ствия, но это слово невольно при­шло мне в голову, когда, пора­жен­ный кра­со­той Поляр­ного и Ека­те­ри­нин­ской бухты, я стоял у цир­куль­ного дома. Точно это была моя родина, кото­рую до сих пор я лишь видел во сне и напрасно искал дол­гие годы, – таким явился передо мной этот город. И в радост­ном воз­буж­де­нии я стал думать, что здесь непре­менно должно про­изойти что-то очень хоро­шее для меня и даже, может быть, самое луч­шее в жизни.

В штабе еще никого не было. Я при­шел до начала заня­тий. Ноч­ной дежур­ный ска­зал, что, насколько ему известно, мне при­ка­зано явиться к десяти часам, а сей­час поло­вина восьмого.

Не знаю отчего, но с облег­че­нием, точно это было хорошо, что еще поло­вина вось­мого, я вышел и снова стал смот­реть на бухту из-под арки цир­куль­ного дома.

Все изме­ни­лось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, стро­гая между серых, стро­гих бере­гов, и в глу­бине пер­спек­тивы мед­ленно дви­гался к Поляр­ному какой-то раз­ла­пый паро­хо­дик. Мне захо­те­лось взгля­нуть, как он будет под­хо­дить, и я пере­шел на дру­гую лест­ницу, кото­рая пово­ра­чи­вала под углом, пере­ходя в про­стор­ную площадку.

Это был один из двух пас­са­жир­ских паро­хо­дов, ходив­ших между Мур­ман­ском и Поляр­ным. Оче­редь к пат­рулю, про­ве­ряв­шему доку­менты, выстро­и­лась на сход­нях. Среди моря­ков, сошед­ших на берег, было несколько штат­ских и даже три или четыре жен­щины с кор­зин­ками и узлами…

Без сомне­ния, это оста­лось от тех печаль­ных вре­мен, когда, убе­жав от Гаера Кулия, я подолгу сижи­вал на при­стани у сли­я­ния Пес­чинки и Тихой. Под­хо­дил паро­ход, канат летел с борта, мат­рос ловко, кру­гами заки­ды­вал его на косую тор­ча­щую стойку, сразу много людей появ­ля­лось на при­стани, так что она даже заметно погру­жа­лась в воду, – и никому из этих шум­ных, весе­лых, отлично оде­тых людей не было до меня ника­кого дела. Когда бы потом в жизни я ни видел радост­ную сума­тоху при­езда, ощу­ще­ние забро­шен­но­сти и оди­но­че­ства неиз­менно воз­вра­ща­лось ко мне.

Но на этот раз, веро­ятно потому, что это был совсем дру­гой при­езд, зим­ний, и на берег сошли совсем дру­гие, оза­бо­чен­ные, воен­ные люди, я не испы­тал подоб­ного чувства.

Очень странно, но, как все, что я видел в Поляр­ном, мне был при­я­тен этот ста­рень­кий паро­ход, и нетер­пе­ли­вая оче­редь, запол­нив­шая сходни, и оди­но­кие фигуры, иду­щие по берегу к домику, где нужно было заре­ги­стри­ро­вать коман­ди­ровки. Все это отно­си­лось к моему ожи­да­нию самого луч­шего в жизни, но, как и почему – этого я бы не мог объяснить.

Еще рано было воз­вра­щаться в штаб, и я пошел искать док­тора, но не в гос­пи­таль, а на его город­скую квартиру.

Конечно, он жил в одном из этих белых доми­ков, рас­по­ло­жен­ных лини­ями, одна над дру­гой. С моря они пока­за­лись мне куда изящ­нее и строй­нее. Вот и пер­вая линия, а мне нужно на пятую линию, семь.

Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англи­чане в смеш­ных зим­них шап­ках, похо­жих на наши ямщиц­кие, и в бала­хо­нах защит­ного цвета обо­гнали меня, и я поду­мал о том, что по этим бала­хо­нам видно, как плохо пред­став­ляют они себе нашу зиму. Маль­чик в белой пуши­стой шубке, серьез­ный и тол­стый, шел с лопат­кой на плече, уса­тый моряк под­хва­тил его, немного про­нес, и я поду­мал о том, что, навер­ное, в Поляр­ном очень мало детей.

Ничем не отли­чался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по пра­вую и левую руку, разве что на лест­нице его был насто­я­щий каток, сквозь кото­рый едва про­све­чи­вали сту­пени. С раз­маху я взбе­жал на крыльцо. Какие-то моряки вышли в эту минуту, я столк­нулся с ними, и один из них, осто­рожно скользя по катку, ска­зал, что «неспо­соб­ность разо­браться в обста­новке поляр­ной ночи ука­зы­вает на недо­ста­ток в орга­низме вита­ми­нов». Это были врачи. Несо­мненно, Иван Ива­ныч жил в этом доме.

Зайдя в перед­нюю, я толк­нул одну дверь, потом дру­гую. Обе ком­наты были пустые, про­пах­шие таба­ком, с откры­тыми кой­ками и по-муж­ски раз­бро­сан­ными вещами, и в обеих было что-то госте­при­им­ное, точно хозя­ева нарочно оста­вили откры­тыми двери.

– Есть тут кто?

Нечего было и спра­ши­вать. Я вер­нулся на улицу. Баба с подо­ткну­тым подо­лом терла сне­гом босые ноги – я спро­сил у нее, точно ли этот дом номер семь.

– А вам кого?

– Док­тора Павлова.

– Он, верно, спит еще, – ска­зала баба. – Вы обой­дите, вон его окно. И стук­ните хорошенько!

Проще было посту­чать док­тору в дверь, но я почему-то послу­шался и подо­шел к окну. Дом стоял на косо­горе, и это окно на зад­ней сто­роне при­хо­ди­лось довольно низко над зем­лей. Оно было в инее, но, когда я посту­чал и стал всмат­ри­ваться, при­крыв глаза ладо­нью, мне почу­ди­лись очер­та­ния жен­ской фигуры. Каза­лось, жен­щина сто­яла, скло­нив­шись над кор­зи­ной или чемо­да­ном, а теперь выпря­ми­лась, когда я посту­чал, и подо­шла к окну. Так же, как я, она поста­вила ладонь козырь­ком над гла­зами, и сквозь дро­бя­щийся гра­нями иней я уви­дел чье-то тоже дро­бя­ще­еся за мут­ным стек­лом лицо.

Жен­щина шевель­нула губами. Она ничего не сде­лала, только шевель­нула губами. Она была почти не видна за снеж­ным, мато­вым, мут­ным стек­лом. Но я узнал ее. Это была Катя.

Глава 3. Это была Катя

Как рас­ска­зать о пер­вых мину­тах нашей встречи, о бес­па­мят­стве, с кото­рым я вгля­ды­вался в ее лицо, цело­вал и снова вгля­ды­вался, начи­нал спра­ши­вать и пере­би­вал себя, потому что все, о чем я спра­ши­вал, было давно, тысячу лет назад, и как бы ни было страшно то, что она мучи­лась и уми­рала от голода в Ленин­граде и пере­стала наде­яться, что уви­дит меня, но все это про­шло, мино­вало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее, – гос­поди, этому невоз­можно поверить!

Она была бледна и очень поху­дела, что-то новое появи­лось в лице, поте­ряв­шем преж­нюю строгость.

– Катька, да ты постриглась!

– Давно, еще в Яро­славле, когда болела.

Она не только постриг­лась, она стала дру­гая, но сей­час я не хотел думать об этом, – все летело, летело куда-то – и мы, и эта ком­ната, совер­шенно такая же, как две сосед­ние, с раз­бро­сан­ными вещами, с откры­тым Кати­ным чемо­да­ном, из кото­рого она что-то доста­вала, когда я посту­чал, с док­то­ром, кото­рый, ока­зы­ва­ется, все время был здесь же, стоял в углу, выти­рая плат­ком бороду, а потом стал ухо­дить на цыпоч­ках, но я его не пустил. Но глав­ное, самое глав­ное – все время я забы­вал о нем! – Катя в Поляр­ном! Как это вышло, что Катя ока­за­лась в Полярном?

– Гос­поди, да я писала тебе каж­дый день! Мы на час разо­шлись в Москве. Когда ты захо­дил к Вале Жукову, я сто­яла на Арбате в оче­реди за хлебом.

– Не может быть!

– Ты оста­вил ему письмо, я сразу побе­жала искать тебя – но куда? Кто же мог думать, что ты пой­дешь к Ромашову!

– Откуда ты зна­ешь, что я пошел к Ромашову?

– Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!

Она цело­вала меня.

– Я тебе все расскажу.

И она рас­ска­зала, что Выши­мир­ский, пере­пу­ган­ный насмерть, разыс­кал Ивана Пав­лыча и объ­явил ему, что я аре­сто­вал Ромашова.

– Но кто этот контр-адми­рал Р.? Я писала ему для тебя, потом лично ему – ника­кого ответа! Ты не знал, что едешь сюда? Почему я должна была писать ему для тебя?

– Потому что у меня не было сво­его адреса… Из Москвы я поехал искать тебя.

– Куда?

– В Яро­славль. Я был в Яро­славле. Я уже собрался в Ново­си­бирск, когда полу­чил назначение.

– Почему ты не напи­сал Кораб­леву, когда при­е­хал сюда?

– Не знаю. Боже мой, неужели это ты? Ты – Катя?

Мы ходили обняв­шись, наты­ка­ясь на вещи, и снова все спра­ши­вали – почему, почему, и этих «почему» было так же много, как много было при­чин, кото­рые раз­лу­чили нас под Ленин­гра­дом, про­вели по сосед­ним ули­цам в Москве, а теперь столк­нули в Поляр­ном, куда я только что при­е­хал впер­вые и где еще пол­часа назад невоз­можно было вооб­ра­зить мою Катю!

О том, что я нашел экс­пе­ди­цию, она узнала из теле­граммы ТАСС, появив­шейся в цен­траль­ных газе­тах. Она снес­лась с док­то­ром, и он помог ей полу­чить про­пуск в Поляр­ное. Но они не знали, куда мне писать, – да если бы это и было известно, едва ли дошли бы до сто­янки экс­пе­ди­ции капи­тана Тата­ри­нова их теле­граммы и письма!

Док­тор куда-то исчез, потом вер­нулся с горя­чим чай­ни­ком и не то что оста­но­вил эту ско­рость, с кото­рой все летело куда-то впе­ред, а хоть поса­дил нас рядом на диван и стал уго­щать какими-то желез­ными суха­рями. Потом он при­та­щил бидон со сгу­щен­ным моло­ком и поста­вил его на стол, изви­нив­шись за посуду.

Потом ушел. Я больше не задер­жи­вал его, и мы оста­лись одни в этом холод­ном доме, с кух­ней, кото­рая была зава­лена бан­ками от кон­сер­вов и гряз­ной посу­дой, с перед­ней, в кото­рой не таял снег. Почему мы ока­за­лись в этом доме, из окон кото­рого видны сопки и видно, как тяже­лая вода важно ходит между обры­ви­стыми снеж­ными бере­гами? Но это было еще одно «почему», на кото­рое я не ста­рался найти ответа.

Уходя, док­тор сунул мне какую-то элек­три­че­скую штуку, я сразу забыл о ней и вспом­нил, когда, засме­яв­шись чему-то, заме­тил, что у меня, как у лошади на морозе, изо рта валит густой, мед­ленно таю­щий пар. Эта штука была ками­ном, оче­видно мест­ной кон­струк­ции, но очень хоро­шим, судя по тому, как он бодро, хрипло гудел до утра. Очень скоро в ком­нате стало тепло. Катя хотела при­брать ее, но я не дал. Я смот­рел на нее. Я крепко дер­жал ее за руки, точно она могла так же вне­запно исчез­нуть, как появилась…

Еще идя к док­тору, я заме­тил, что погода стала меняться, а теперь, когда вышел из дому, потому что было уже без чет­верти десять, преж­ний холод­ный, зве­ня­щий ветер упал, воз­дух стал непро­зрач­ный, и мяг­кий снег пова­лил тяжело и быстро – вер­ные при­знаки при­бли­же­ния пурги.

К моему изум­ле­нию, в штабе уже знали о том, что при­е­хала Катя. Знал и коман­ду­ю­щий – почему бы иначе он встре­тил меня улы­ба­ясь? Очень кратко я доло­жил ему, как был потоп­лен рей­дер, и он не стал рас­спра­ши­вать, только ска­зал, что вече­ром мне пред­стоит рас­ска­зать об этом на воен­ном совете. Экс­пе­ди­ция «Св. Марии» – вот что инте­ре­со­вало его!

Я начал сдер­жанно, неловко – хотя самая стран­ность того, что экс­пе­ди­ция была най­дена во время выпол­не­ния бое­вого зада­ния, вовсе не пока­за­лась бы стран­но­стью тому, кто знал мою жизнь. Каким же обра­зом в двух сло­вах пере­дать эту мысль коман­ду­ю­щему фло­том? Но он слу­шал с таким вни­ма­нием, с таким искрен­ним, моло­дым инте­ре­сом, что, в конце кон­цов, я мах­нул рукой на эти «два слова», – начал рас­ска­зы­вать попро­сту, – и вдруг полу­чи­лось именно так, как все это дей­стви­тельно было.

Мы рас­ста­лись нако­нец, и то лишь потому, что адми­рал вспом­нил о Кате…

Не знаю, сколько вре­мени я про­вел у него, должно быть час или немного больше, а между тем, выйдя, я не нашел Поляр­ного, кото­рое скры­лось в кру­же­нии летя­щего, сле­пя­щего, сви­стя­щего снега.

Хорошо, что я был в бур­ках, – и то при­шлось выше колен под­нять отво­роты. Какие там линии – и в помине не было линий! Лишь фан­та­сти­че­ское вооб­ра­же­ние могло пред­ста­вить, что где-то за этими чер­ными тучами стал­ки­ва­ю­ще­гося снега стоят дома и в одном из них, на пятой линии, семь, Катя кла­дет твер­дые, как железо, галеты на камин, чтобы ото­греть их, по моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым труд­ным ока­за­лось узнать его – за пол­часа он стал похож на ска­зоч­ную избушку, ско­сив­шу­юся набок и зава­лен­ную сне­гом по окна. Как бог пурги, вва­лился я в перед­нюю, и Кате при­шлось обме­тать меня вени­ком, начи­ная с плеч, на кото­рых выросли и при­мерзли высо­кие ледя­ные нашлепки.

…Уже все, кажется, было пере­го­во­рено, уже два­жды мы наткну­лись на про­щаль­ные письма капи­тана, – я при­вез их в Поляр­ное, хотел пока­зать док­тору; дру­гие мате­ри­алы экс­пе­ди­ции оста­лись в полку. Но мы обо­шли эти письма и все, что было свя­зано с ними, точно почув­ство­вав, что в сча­стье нашей встречи об этом еще нельзя говорить.

Уже Катя рас­ска­зала, какой стал Петенька, – смуг­лый и чуть-чуть косит, одно лицо с покой­ной сест­рой. Уже мы посо­ве­то­ва­лись, что делать с бабуш­кой, кото­рая поссо­ри­лась с дирек­то­ром Перыш­ки­ным и сняла в кол­хозе «отдель­ную квар­тиру». Уже я узнал, что боль­шой Петя был снова ранен и награж­ден и вер­нулся на фронт – в Москве Катя слу­чайно позна­ко­ми­лась с коман­ди­ром его бата­льона, Героем Совет­ского Союза, и тот ска­зал, что Петя «пле­вал на эту смерть» – слова, пора­зив­шие Катю. И о Варе Тро­фи­мо­вой я узнал, что если все будет, как думает Катя, «для них обоих это сча­стье и сча­стье». Уже изме­ни­лось что-то в ком­нате – иначе, удоб­нее рас­по­ло­жи­лись вещи, точно были бла­го­дарны Кате за то, что в муж­ской, холод­ной ком­нате док­тора стало тепло. Уже про­шло пять или шесть часов с тех пор, как про­изо­шла эта чуд­ная, бес­ко­нечно важ­ная для меня пере­мена, – весь мир нашей семей­ной жизни, поки­нув­ший нас так надолго, на пол­тора страш­ных года, вер­нулся нако­нец, – а я все еще не мог при­вык­нуть к мысли, что Катя со мною.

– Зна­ешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забы­вал о том, как тебе трудно со мною.

– А я думала, как тебе было трудно со мною. Когда ты уез­жал и я вол­но­ва­лась за тебя, со всеми тре­во­гами, забо­тами, стра­хом, это было все-таки счастье.

Мы гово­рили, и она еще про­дол­жала что-то устра­и­вать, как все­гда в гости­ни­цах, даже в поез­дах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была при­вычка жен­щины, посто­янно пере­ез­жа­ю­щей с мужем с места на место, – и с какою жало­стью, неж­но­стью, рас­ка­я­нием я почув­ство­вал Катю в этой печаль­ной привычке!

Потом при­шел сосед, тот самый моряк, кото­рый ска­зал, что я неспо­со­бен разо­браться в обста­новке поляр­ной ночи, – тол­стый, низень­кий, крас­ный чело­век и вели­ко­леп­ный едок – в этом мы убе­ди­лись немного позднее.

Он зашел позна­ко­миться и с пер­вого слова объ­явил, что он – кол­лега Ивана Ива­но­вича, при­е­хав­ший в Поляр­ное, чтобы испы­тать на под­вод­ных лод­ках какие-то спа­са­тель­ные при­боры. Вече­ром он соби­рался в Мур­манск, но про­кля­тая пурга спу­тала все расчеты.

– Не дают «добро», – ска­зал он со вздо­хом, – так что больше ничего не оста­ется, как заку­сить и выпить:

У Ивана Ива­но­вича были вино и кон­сервы, но он ска­зал, что это не то, и при­нес свои вино и кон­сервы. Пыхтя, он открыл кон­сервы и, зачем-то засу­чив рукава, стал подо­гре­вать их на камине. Мы с Катей что-то ели весь день, и он, не очень огор­чив­шись нашим отка­зом, сам быстро, аппе­титно все съел и выпил. Он уже знал от док­тора, что мы поте­ряли и нашли друг друга, и поздра­вил нас, а потом объ­явил, что знает тысячи подоб­ных историй.

– И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жале­ете о холо­стой жизни, – поучи­тельно ска­зал он. – Да‑с, бывает и так!

Не помню, о чем еще мы бол­тали, только помню, что оттого, что, кроме нас, был кто-то чужой, еще ост­рее чув­ство­ва­лось счастье.

Потом он ушел и весь вечер зво­нил в порт – не дают ли «добро»? Но какое уж там «добро», когда пурга еще только что пошла бро­дить-гулять над Барен­це­вым морем! Даже в доме окна начи­нали вне­запно дро­жать, точно кто-то тряс их сна­ружи, сту­чась то робко, то смело.

Мы были одни. Я не мог насмот­реться на Катю. Боже мой, как я стос­ко­вался по ней! Я все забыл! Я забыл, напри­мер, как она уби­рает волосы на ночь – запле­тает косички. Теперь волосы отрасли еще мало, и косички вышли коро­тень­кие, смеш­ные. Но все-таки она заплела их, открыв малень­кие, кра­си­вые уши, кото­рые я тоже забыл.

Опять мы гово­рили, теперь шепо­том, и совсем о дру­гом – после того, как долго мол­чали. Это дру­гое было Ромашов.

Не помню, где я читал о палимп­се­стах, то есть ста­рин­ных пер­га­мен­тах, с кото­рых позд­ней­шие писцы сти­рали текст и писали счета и рас­писки, но через много лет уче­ные откры­вали пер­во­на­чаль­ный текст, ино­гда при­над­ле­жав­ший перу гени­аль­ных поэтов.

Это было похоже на палимп­сест, когда Катя рас­ска­зала мне, что, по сло­вам Рома­шова, про­изо­шло в оси­но­вой роще, а затем я, как резин­кой, стер эту ложь и под ней про­сту­пила правда. Я понял и объ­яс­нил ей тот слож­ный, под­лый ход в его под­лой игре, кото­рый он сде­лал два­жды – сперва для того, чтобы пока­зать Кате, что он спас меня, а потом – чтобы дока­зать мне, что он спас Катю.

Слово в слово я пере­дал ей наш послед­ний раз­го­вор на Соба­чьей Пло­щадке, и Катя была пора­жена при­зна­нием Рома­шова – при­зна­нием, объ­яс­нив­шим мои неудачи и рас­крыв­шим загадки, кото­рые все­гда тяго­тили ее.

– И ты все записал?

– Да. Изло­жил, как в про­то­коле, и заста­вил его подписаться.

Я повто­рял его рас­сказ о том, как всю жизнь он сле­дил за мной, муча­ясь от зави­сти, со школь­ных лет тяго­тив­шей его пустую, бес­по­кой­ную душу. Но о вели­ко­леп­ном Кати­ном порт­рете над его сто­лом я ничего не ска­зал. Я не ска­зал, потому что эта любовь была оскор­би­тельна для нее.

Она слу­шала меня, и у нее было мрач­ное лицо, а глаза горели, горели… Она взяла мою руку и крепко при­жала к груди. Она была бледна от вол­не­ния. Она нена­ви­дела Рома­шова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем я не хотел гово­рить. А для меня он был далек и ничто­жен, и мне было весело думать, что я побе­дил его…

Все еще спра­ши­вал тол­стый док­тор, дают ли «добро», и по-преж­нему не давали «добро», потому что по-преж­нему не уни­ма­лась, рва­лась, рас­сы­па­лась снеж­ным заря­дом пурга. И к нам загля­нула она на Рыба­чий и к нем­цам, гоня волну на их суда, спря­тав­ши­еся в нор­веж­ских фиор­дах. Не дают «добро», закрыт порт, шторм девять баллов.

Спит жена, поло­жив под щеку ладонь, кра­си­вая и умная, кото­рая, не знаю за что, навсе­гда полю­била меня. Она спит, и можно долго смот­реть на нее и думать, что мы одни и что хотя скоро кон­чится эта недол­гая счаст­ли­вая ночь, а все-таки мы отняли ее у этой дикой пурги, кото­рая ходит-гуляет над миром.

Мне нужно было вста­вать в шестом часу, я упро­сил Катю, чтобы она поз­во­лила мне не будить ее, и мы даже про­сти­лись нака­нуне. Но, когда я открыл глаза, она уже мыла посуду, в хала­тике, и при­сло­няла мок­рые тарелки к камину. Она знала, где я служу, но мы не гово­рили об этом. Только когда я зато­ро­пился и встал, оста­вив недо­пи­тый ста­кан, она спро­сила, как бывало прежде, беру ли я с собой пара­шют. Я ска­зал, что беру.

Мы вышли с тол­стым док­то­ром. Пурга улег­лась, и весь город был в длин­ных, про­тя­нув­шихся вдоль дорог, круто сре­зан­ных снеж­ных дюнах.

Глава 4. Прощальные письма

Уходя, я отдал Кате про­щаль­ные письма капи­тана. Когда-то в Энске, в Собор­ном саду, я так же оста­вил ее одну за чте­нием письма, кото­рое мы с тетей Дашей нашли в сумке уто­нув­шего поч­та­льона. Я стоял тогда под баш­ней старца Мар­тына, и мне ста­но­ви­лось холодно, когда мыс­ленно вме­сте с Катей я читал строчку за строчкой.

Теперь я мог уви­деть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы снова читали вме­сте, я знал, что Катя чув­ствует мое дыха­ние за сво­ими пле­чами. Вот эти письма.

1

Санкт-Петер­бург. Глав­ное Гид­ро­гра­фи­че­ское управ­ле­ние. Капи­тану пер­вого ранта П.С.Соколову.

Доро­гой мой Петр Сергеевич!

Наде­юсь, что это письмо дой­дет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше путе­ше­ствие под­хо­дит к концу, и, к сожа­ле­нию, закан­чи­ваю его в оди­но­че­стве. Не думаю, чтоб кто-нибудь на свете мог спра­виться с тем, что при­шлось пере­не­сти нам. Все мои това­рищи погибли один за дру­гим, а раз­ве­ды­ва­тель­ная пар­тия, кото­рую я послал в Галь­чиху, не вернулась.

Я остав­ляю Машу и вашу крест­ницу в тяже­лом поло­же­нии. Если бы я знал, что они обес­пе­чены, то не очень тер­зался бы, поки­дая сей мир, потому что чув­ствую, что нашей родине не при­хо­дится нас сты­диться. У нас была боль­шая неудача, но мы испра­вили ее, вер­нув­шись к откры­той нами земле и изу­чив ее, сколько в наших силах.

Мои послед­ние мысли – о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помо­гите им, как вы помо­гали мне. Уми­рая, я с глу­бо­кой бла­го­дар­но­стью думаю о вас и о моих луч­ших годах моло­до­сти, когда я рабо­тал под вашим руководством.

Обни­маю вас. Иван Татаринов.

2

Его Пре­вос­хо­ди­тель­ству Началь­нику Главного

Гид­ро­гра­фи­че­ского управления

Началь­ника экс­пе­ди­ции на судне «Св. Мария»

И.Л.Татаринова

Рапорт

Насто­я­щим имею честь дове­сти до све­де­ния Глав­ного Гид­ро­гра­фи­че­ского управ­ле­ния нижеследующее:

1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсер­ви­ро­ван­ной 79°08’30», и в дол­готе от Грин­вича 89°55’00», с борта дрей­фу­ю­щего судна «Св. Мария» при хоро­шей види­мо­сти и ясном небе была заме­чена на восток от судна неиз­вест­ная обшир­ная земля с высо­кими горами и лед­ни­ками. На нахож­де­ние земли в этом рай­оне и раньше ука­зы­вали неко­то­рые при­знаки: так, еще в авгу­сте 1912 года мы видели боль­шие стаи гусей, летев­ших с севера кур­сом норд-норд-ост – зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы видели на норд-осто­вом гори­зонте рез­кую сереб­ри­стую полоску и над нею очень стран­ные по форме облака, похо­жие на туман, оку­тав­ший дале­кие горы.

Откры­тие земли, тяну­щейся в мери­ди­о­наль­ном направ­ле­нии, дало нам надежду поки­нуть судно при пер­вом бла­го­при­ят­ном слу­чае, чтобы, выйдя на сушу, сле­до­вать вдоль ее бере­гов по направ­ле­нию Тай­мыр­ского полу­ост­рова и дальше, до пер­вых сибир­ских посе­ле­ний в устьях реки Хатанги или Ени­сея, смотря по обсто­я­тель­ствам. В это время направ­ле­ние нашего дрейфа не остав­ляло сомне­ний. Судно дви­га­лось вме­сте со льдом гене­раль­ным кур­сом норд 7° к весту. Даже в слу­чае изме­не­ния этого курса на более запад­ный, то есть парал­лельно дви­же­нию нан­се­нов­ского «Фрама», мы не могли выйти изо льдов раньше осени 1916 года, а про­ви­зии имели только до лета 1915 года.

После мно­го­чис­лен­ных затруд­не­ний, не име­ю­щих отно­ше­ния к суще­ству насто­я­щего рапорта, нам уда­лось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь откры­той земли в широте 81°09′ и дол­готе 58°36′. Это был покры­тый льдом ост­ров, обо­зна­чен­ный на при­ло­жен­ной к сему рапорту карте под лите­рой А. Только через пять дней нам уда­лось достичь вто­рого, огром­ного ост­рова, одного из трех или четы­рех, состав­ля­ю­щих ново­от­кры­тую землю. Опре­де­лен­ный мною аст­ро­но­ми­че­ский пункт на выда­ю­щемся мысе этого ост­рова, обо­зна­чен­ного лите­рой Г, дал коор­ди­наты 80°26’30» и 92°08’00».

Дви­га­ясь к югу вдоль бере­гов этой неиз­вест­ной земли, я иссле­до­вал ее берега между 81—й и 79—й нор­до­выми парал­ле­лями. В север­ной части берег пред­став­ляет собой довольно низ­мен­ную землю, частично покры­тую обшир­ным лед­ни­ком. Дальше к югу он ста­но­вится более высо­ким и сво­бо­ден ото льда. Здесь мы нашли плав­ник. В широте 80° обна­ру­жен широ­кий про­лив или залив, иду­щий от пункта под лите­рой С в OSO направлении.

Начи­ная от пункта под лите­рой Ф, берег круто пово­ра­чи­вает в зюйд-зюйд-весто­вом направ­ле­нии. Я наме­ре­вался иссле­до­вать южный берег вновь откры­той земли, но в это время было уже решено дви­гаться вдоль берега Хари­тона Лап­тева по направ­ле­нию к Енисею.

Доводя до све­де­ния Управ­ле­ния о сде­лан­ных мною откры­тиях, счи­таю необ­хо­ди­мым отме­тить, что опре­де­ле­ния дол­гот счи­таю не вполне надеж­ными, так как судо­вые хро­но­метры, несмотря на тща­тель­ный уход, не имели поправки вре­мени в тече­ние более двух лет.

Иван Тата­ри­нов.

При сем: 1. Заве­рен­ная копия вах­тен­ного жур­нала судна «Св. Мария».

2. Копия хро­но­мет­ри­че­ского журнала.

3. Хол­що­вая тет­радь с вычис­ле­ни­ями и дан­ными съемки.

4. Карта засня­той местности.

18 июня 1915 года.

Лагерь на ост­рове 4 в Рус­ском Архипелаге.

3

Доро­гая Маша!

Боюсь, что с нами кон­чено, и у меня нет надежды даже на то, что ты когда-нибудь про­чтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерз­нем на ходу, на при­ва­лах, даже за едой никак не согреться. Ноги очень плохи осо­бенно пра­вая, и я даже не знаю, как и когда я ее отмо­ро­зил. По при­вычке, я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бед­ный Кол­па­ков умер. И я не могу даже похо­ро­нить его – пурга! Четыре дня пурги – ока­за­лось, что для нас это слиш­ком много.

Скоро моя оче­редь, но я совер­шенно не боюсь смерти, оче­видно потому, что сде­лал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.

Я очень вино­ват перед тобой, и эта мысль – самая тяже­лая, хотя и дру­гие не мно­гим легче.

Сколько бес­по­кой­ства, сколько горя пере­несла ты за эти годы – и вот еще одно, самое боль­шое. Но не счи­тай себя свя­зан­ной на всю жизнь и, если встре­тишь чело­века, с кото­рым будешь счаст­лива, помни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капи­то­новне. Обни­маю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, осо­бенно насчет Кати.

У нас было очень тяже­лое путе­ше­ствие, но мы хорошо дер­жа­лись и, веро­ятно, спра­ви­лись бы с нашей зада­чей, если бы не задер­жа­лись со сна­ря­же­нием и если бы, то сна­ря­же­ние не было таким плохим.

Доро­гая моя Машенька, как-то вы будете жить без меня! И Катя, Катя! Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти послед­ние часы моей жизни не хочу назы­вать его. Не судьба была мне открыто выска­зать ему все, что за эти годы наки­пело на сердце. В нем вопло­ти­лась для меня та сила, кото­рая все­гда свя­зы­вала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, кото­рые я мог бы совер­шить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно уте­ше­ние – что моими тру­дами открыты и при­со­еди­нены к Рос­сии новые обшир­ные земли. Трудно мне ото­рваться от этого письма, от послед­него раз­го­вора с тобой, доро­гая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не лени­лась. Это – моя черта, я все­гда был ленив и слиш­ком доверчив.

Катя, доченька моя! Узна­ешь ли ты когда-нибудь, как много я думал о тебе и как мне хоте­лось еще хоть разок взгля­нуть на тебя перед смертью!

Но хва­тит. Руки зяб­нут, а мне еще писать и писать. Обни­маю вас. Ваш навеки.

Глава 5. Последняя страница

Мне не хоте­лось, чтобы Катя оста­ва­лась в ком­нате док­тора, тем более, что это была ком­ната даже и не док­тора, а одного погиб­шего коман­дира. Вещи и мебель при­над­ле­жали ему. Вдруг оста­но­вив­ша­яся жизнь была видна во всем – в роб­ких, неокон­чен­ных аква­ре­лях, изоб­ра­жав­ших виды Поляр­ного и сим­мет­ри­че­ски висев­ших на сте­нах, в акку­рат­ной сто­почке спе­ци­аль­ных книг, в фото­гра­фиях, кото­рых здесь было очень много – все девушка с длин­ными косами, в укра­ин­ском костюме, и она же постарше, с голым тол­стым мла­ден­цем на руках.

Раз­ные, совер­шенно ненуж­ные мысли сами собой рож­да­ются в подоб­ных ком­на­тах, и жен­щине, у кото­рой муж слу­жит в авиа­ции, не все­гда легко про­гнать подоб­ные мысли. Но Катя решила остаться.

– Что ж такого! – ска­зала она. – Это самая обык­но­вен­ная вещь.

Я не наста­и­вал, тем более, что мог при­ез­жать в Поляр­ное срав­ни­тельно редко, и мне было при­ятно знать, что Катя живет подле док­тора Ивана Ива­но­вича и видит его каж­дый день. Сразу же она стала рабо­тать – сперва в гос­пи­тале меди­цин­ской сест­рой, а потом в Ста­ром Поляр­ном, где у док­тора был амбу­ла­тор­ный прием. Когда через две недели я опять при­е­хал, она была уже полна инте­ре­сами своей новой жизни. Уди­ви­тельно быстро вошла она в эту жизнь.

Из этих мест ухо­дили суда, чтобы на даль­них и ближ­них мор­ских доро­гах встре­чать союз­ные и топить гер­ман­ские кон­вои, и все, что про­ис­хо­дило в городке, так или иначе было свя­зано с этой борь­бой. Люби­мых коман­ди­ров знали по име­нам. Впро­чем, мно­гих из них давно уже знает по име­нам весь Совет­ский Союз.

Необы­чай­ная бли­зость тыла и фронта, пора­зив­шая меня в Н., здесь была еще замет­нее, потому что сама жизнь в Поляр­ном была гораздо слож­нее и богаче. Не «слу­ча­лась» эта жизнь, а шла – по всему было видно, что люди, от коман­ду­ю­щего до любого крас­но­флотца, прочно рас­по­ло­жи­лись среди этих диких скал и будут вое­вать до победы. Именно потому, что это было ров­ное напря­же­ние, оно и про­ни­кало так глу­боко в любую мелочь повсе­днев­ного существования.

Вспо­ми­ная зиму 1942 – 1943 года в Поляр­ном, я вижу, что это была едва ли не самая счаст­ли­вая семей­ная зима в нашей жизни. Это может пока­заться стран­ным, если пред­ста­вить себе, что почти через день я летал на бом­бежку гер­ман­ских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совер­шенно дру­гое – зная, что она в Поляр­ном, жива и здо­рова и что на днях я увижу ее раз­ли­ва­ю­щей чай за сто­лом. Зеле­ный шел­ко­вый аба­жур, к кото­рому были при­ко­лоты чер­тики, искусно выре­зан­ные Ива­ном Ива­но­ви­чем из плот­ной бумаги, висел над этим сто­лом, и все, что радо­вало нас с Катей в ту памят­ную зиму, рису­ется мне в свет­лом кругу, очер­чен­ном гра­ни­цами зеле­ного аба­жура, а все, что забо­тило и огор­чало, пря­чется в дале­ких, тем­ных углах.

Я помню наши вечера, когда после дол­гих, напрас­ных попы­ток свя­заться с док­то­ром я ловил пер­вый попав­шийся катер, являлся в Поляр­ное, и дру­зья, как бы ни было поздно, соби­ра­лись в этом свет­лом кругу. Что ночь, и днем – ночь!

Тол­стый док­тор-едок выпол­зал из своей ком­наты в огром­ной шубе-кух­лянке и зани­мал за сто­лом если не наи­бо­лее вид­ное, то, во вся­ком слу­чае, наи­бо­лее шум­ное место. Самый его вид нетер­пе­ли­вого ожи­да­ния чего-то хоро­шего или хотя бы весе­лого, каза­лось, про­из­во­дил шум. Даже когда он мол­чал, слышно было, как он пых­тит, жует или про­сто громко дышит.

За ним – если счи­тать по шуму – оче­видно, сле­до­вал я. В самом деле, нико­гда я еще так много не гово­рил, не пил, не сме­ялся! Как будто чув­ство, кото­рое овла­дело мною, когда я уви­дел Катю, так и оста­лось в душе – все летело, летело куда-то… Куда? Кто знает! Я верил, что к сча­стью. Что каса­ется док­тора Ивана Ива­ныча, кото­рый чув­ство­вал себя совсем боль­ным после гибели сына, то и он ожи­вал на наших вече­рах и все чаще цити­ро­вал – глав­ным обра­зом по поводу меж­ду­на­род­ных про­блем – сво­его люби­мого автора Козьму Пруткова.

Нако­нец на послед­нее место – если счи­тать по шуму – нужно поста­вить моего штур­мана, кото­рый вообще не гово­рил ни слова, а только задум­чиво сдви­гал брови и, вынув трубку изо рта, выпус­кал шары дыма. Я любил его – кажется, я уже упо­ми­нал об этом – за то, что он был пре­вос­ход­ным штур­ма­ном и любил меня – черта, кото­рая все­гда нра­ви­лась мне в людях.

А Катя хозяй­ни­чала. Как у нее полу­ча­лось, что это наш дом, что мы при­ни­маем гостей и от души ста­ра­емся, чтобы они были сыты и пьяны, не знаю. Но получалось.

Конечно, не было бы этих вече­ров, этого сча­стья встреч с Катей, когда на утро она про­во­жала меня и роб­кое, моло­дое солнце, похо­жее на дет­ский воз­душ­ный шар, солнце начала поляр­ного дня, как будто нарочно для нас под­ни­ма­лось над линией сопок… не было бы этого душев­ного подъ­ема или он был бы совер­шенно дру­гим, если бы радио каж­дую ночь не при­но­сило изве­стий о наших побе­дах. Это был общий подъем, кото­рый с оди­на­ково нарас­та­ю­щей силой чув­ство­вался не только здесь, на Севере, где был край­ний пра­вый фланг войны и где на диком, сры­ва­ю­щемся в воду утесе стоял послед­ний сол­дат сухо­пут­ного фронта, но и на любом участке этого фронта.

Уже отгре­мели послед­ние выстрелы в Ста­лин­граде, чер­ные от копоти бойцы вылезли из водо­сточ­ных люков и, щурясь от света, от снега, смот­рели на испе­пе­лен­ный отво­е­ван­ный город, – среди гра­нит­ных сопок Поляр­ного гулко ото­зва­лось эхо этой вели­кой победы. Кажется, мы сде­лали все воз­мож­ное, чтобы оно пока­ти­лось и дальше – вдоль бере­гов Нор­ве­гии, туда, где осто­рожно кра­дутся от чужой страны к чужой стране немец­кие кара­ваны, туда, где они выгру­жают чужое ору­жие и берут на борт чужую руду и везут, везут ее в насто­ро­жен­ной, пол­ной зага­доч­ных шумов ночи Барен­цева моря…

Все сво­бод­ное время мы – док­тор, Катя и я – тра­тили на изу­че­ние и под­бор мате­ри­а­лов экс­пе­ди­ции «Св. Марии».

Не знаю, что было слож­нее – про­явить фото­пленку или про­чи­тать доку­менты экс­пе­ди­ции. Как известно, сни­мок с годами сла­беет или покры­ва­ется вуа­лью – неда­ром на футля­рах все­гда ука­зы­ва­ется срок, после кото­рого фаб­рика не руча­ется за отчет­ли­вость изоб­ра­же­ния. Этот срок для пленки «Св. Марии» кон­чился в фев­рале 1914 года. Кроме того, метал­ли­че­ские футляры были полны воды, пленки про­мокли насквозь и, оче­видно, годами нахо­ди­лись в таком состо­я­нии. Луч­шие фото­графы Север­ного флота объ­явили, что это «без­на­деж­ная затея» и что если бы даже они (фото­графы) были боже­ствен­ного про­ис­хож­де­ния, то и в этом слу­чае им не уда­лось бы про­явить эту пленку. Я убе­дил их. В резуль­тате из ста две­на­дцати сним­ков, про­су­шен­ных с бес­ко­неч­ными предо­сто­рож­но­стями, около пяти­де­сяти были при­знаны «достой­ными даль­ней­шей работы». После мно­го­крат­ного копи­ро­ва­ния уда­лось полу­чить два­дцать два совер­шенно отчет­ли­вых снимка.

В свое время я про­чи­тал днев­ники штур­мана Кли­мова, испи­сан­ные мел­ким, нераз­бор­чи­вым, небреж­ным почер­ком, зали­тые тюле­ньим жиром. Но все же это были отдель­ные стра­нички в двух пере­пле­тен­ных тет­рад­ках. Доку­менты же Тата­ри­нова, кроме про­щаль­ных писем, сохра­нив­шихся лучше дру­гих бумаг, были най­дены в виде плотно сле­жав­шейся бумаж­ной массы, и пре­вра­тить ее в хро­но­мет­ри­че­ский или вах­тен­ный жур­нал, в карты и дан­ные съемки сво­ими силами я, конечно, не мог. Это также было сде­лано в спе­ци­аль­ной лабо­ра­то­рии, под руко­вод­ством опыт­ного чело­века. В этой книге не най­дется места для подроб­ного рас­сказа о том, что было про­чтено в хол­що­вой тет­ради, о кото­рой капи­тан Тата­ри­нов упо­ми­нает, пере­чис­ляя при­ло­же­ния. Скажу только, что он успел сде­лать выводы из своих наблю­де­ний и что фор­мулы, пред­ло­жен­ные им, поз­во­ляют вычис­лить ско­рость и направ­ле­ние дви­же­ния льдов в любом рай­оне Север­ного Ледо­ви­того оке­ана. Это кажется почти неве­ро­ят­ным, если вспом­нить, что срав­ни­тельно корот­кий дрейф «Св. Марии» про­хо­дил по местам, кото­рые, каза­лось бы, не дают дан­ных для таких широ­ких ито­гов. Но для гени­аль­ного про­зре­ния ино­гда нужны немно­гие факты.

«Ты про­чел жизнь капи­тана Тата­ри­нова, – так гово­рил я себе, – но послед­няя ее стра­ница оста­лась закрытой».

«Еще ничего не кон­чи­лось, – так я отве­чал. – Кто знает, быть может, при­дет время, когда мне удастся открыть и про­честь эту стра­ницу». Время при­шло. Я про­чел ее – и она ока­за­лась бессмертной.

Глава 6. Возвращение

Летом 1944 года я полу­чил отпуск, и мы с Катей решили про­ве­сти три недели в Москве, а чет­вер­тую в Энске – наве­стить стариков.

Мы при­е­хали 17 июля – памят­ная дата! В этот день через Москву про­шли плен­ные немцы.

У нас были лег­кие чемо­даны, мы решили дое­хать до цен­тра на метро – и, выйдя из Аэро­порта, доб­рых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы сто­яли, потом, уто­мив­шись, сели на чемо­даны, потом снова встали. А они все шли. Уже их хорошо бри­тые, с жал­кими над­мен­ными лицами, в высо­ких кар­ту­зах, в ките­лях с «гру­дью» гене­ралы, среди кото­рых было несколько зна­ме­ни­тых мучи­те­лей и убийц, нахо­ди­лись, должно быть, у Крым­ского моста, а сол­даты все шли, ковы­ляли – кто рва­ный и босой, а кто в шинели нараспашку.

С инте­ре­сом и отвра­ще­нием смот­рел я на них. Как мно­гие лет­чики-бом­бар­ди­ров­щики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага, разве что пики­руя на цель, – пози­ция, с кото­рой не много уви­дишь! Теперь «повезло» – сразу пять­де­сят семь тысяч шесть­сот вра­гов, по два­дцати в шеренге, про­шли передо мной, одни дивясь на Москву, кото­рая была осо­бенно хороша в этот сия­ю­щий день, дру­гие поту­пив­шись, глядя под ноги равнодушно-угрюмо.

Это были раз­ные люди, с раз­ной судь­бой. Но одно­об­разно-чужим, бес­ко­нечно дале­ким от нас был каж­дый их взгляд, каж­дое движение.

Я посмот­рел на Катю. Она сто­яла, при­жав сумочку к груди, вол­но­ва­лась. Потом вдруг крепко поце­ло­вала меня. Я спросил:

– Побла­го­да­рила?

И она отве­тила очень серьезно:

– Да.

У нас было много денег, и мы сняли самый луч­ший номер в гости­нице «Москва» – рос­кош­ный, с зер­ка­лами, кар­ти­нами и роялем.

Сперва нам было немного страш­но­вато. Но ока­за­лось, что к зер­ка­лам, ков­рам, потолку, на кото­ром были нари­со­ваны цветы и амуры, совсем нетрудно при­вык­нуть. Нам было очень хорошо в этом номере, про­сторно и чер­тов­ски уютно.

Конечно, Кораб­лев явился в день при­езда – наряд­ный, с акку­ратно закру­чен­ными усами, в сво­бод­ной выши­той белой рубашке, кото­рая очень шла к нему и делала похо­жим на какого-то вели­кого рус­ского худож­ника – но на какого, мы с Катей забыли.

Он был в Москве, когда летом 1942 года я сту­чался в его лох­ма­тую, оби­тую вой­ло­ком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вер­нув­шись домой и найдя письмо, в кото­ром я сооб­щал, что еду в Яро­славль за Катей.

– Как это вам понра­вится! За Катей, кото­рую я нака­нуне про­во­жал в мили­цию, потому что ее не хотели про­пи­сы­вать на Сивцевом-Вражке!

– Не беда, доро­гой Иван Пав­лыч, – ска­зал я, – все хорошо, что хорошо кон­ча­ется. В то лето я был не очень счаст­лив, и мне даже нра­вится, что мы встре­ти­лись теперь, когда все дей­стви­тельно кон­ча­ется хорошо. Я был черен, худ и дик, а теперь вы видите перед собой нор­маль­ного, весе­лого чело­века. Но рас­ска­жите же о себе! Что вы дела­ете? Как живете?

Иван Пав­лыч нико­гда не умел рас­ска­зы­вать о себе. Зато мы узнали много инте­рес­ного о школе на Садово Три­ум­фаль­ной, в кото­рой неко­гда про­изо­шли такие важ­ные собы­тия в моей и Кати­ной жизни. Мы кон­чили школу, с каж­дым годом она ухо­дила все дальше от нас, и уже начи­нало казаться стран­ным, что это были мы – пыл­кие дети, кото­рым жизнь пред­став­ля­лась такою пре­уве­ли­ченно слож­ной. А для Ивана Пав­лыча школа все про­дол­жа­лась. Каж­дый день он не торо­пясь рас­че­сы­вал перед зер­ка­лом усы, брал палочку и шел на урок, и новые маль­чики, как под лучом про­жек­тора, про­хо­дили перед его стро­гим, любя­щим, вни­ма­тель­ным взгля­дом. О, этот взгляд! Я вспом­нил Гришку Фаб­ера, кото­рый утвер­ждал, что «взгляд – все» и что с таким взгля­дом он бы «в два счета сде­лал в театре карьеру».

– Иван Пав­лыч, где он?

– Гриша в про­вин­ции, – ска­зал Иван Пав­лыч, – в Сара­тове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хоро­шим актером.

– Он и был хоро­шим. Мне все­гда нра­ви­лась его игра. Немного орал, но что за беда! Зато не про­па­дало ни слова.

Мы пере­брали весь класс – грустно и весело было вспо­ми­нать ста­рых дру­зей, кото­рых по всей стране рас­ки­дала жизнь. Таня Величко строит дома в Ста­лин­граде. Шура Коч­нев – пол­ков­ник артил­ле­рии и недавно был упо­мя­нут в при­казе. Но о мно­гих и Иван Пав­лыч ничего не знал – время как будто про­шло мимо них, и они оста­лись в памяти маль­чи­ками и девоч­ками сем­на­дцати лет.

Так-то мы сидели и раз­го­ва­ри­вали, и уже раза три позво­нил про­фес­сор Вален­тин Нико­ла­е­вич Жуков и был обру­ган, даром что про­фес­сор, за то, что не при­хо­дит, ссы­ла­ясь на какую-то оче­ред­ную затею со зме­ями или гибри­дами черно-бурых лисиц.

Нако­нец он явился и застыл на пороге, задум­чиво поло­жив палец на нос. Ему, видите ли, почу­ди­лось, что он попал в чужой номер!

– Ну, про­фес­сор, заходи, заходи, – ска­зал я ему.

И он побе­жал ко мне, хохоча, а за ним в две­рях появи­лась высо­кая, пол­ная бело­ку­рая дама, кото­рую, если не оши­ба­юсь, когда-то звали Кирен.

Конечно, прежде всего, я был под­верг­нут допросу, пере­крест­ному, потому что слева меня допра­ши­вал Валя, а справа – Кирен. Почему, каким обра­зом и на каком осно­ва­нии, взло­мав чужую квар­тиру, обойдя ком­наты, обна­ру­жив, что Катя живет у про­фес­сора В.Н.Жукова, я не нашел ничего луч­шего, как оста­вить записку, совер­шенно бес­смыс­лен­ную, потому что в ней не было ука­зано ни где меня искать, ни долго ли я про­буду в Москве.

– Дубина, это была ее постель, – ска­зал Валя, – а в ногах лежало ее пла­тье! Боже мой, да разве ты не дога­дался, что только жен­ская рука могла наве­сти у меня такой порядок?

– Нет, в том, что жен­ская, – ска­зал я, – у меня не было ни малей­ших сомнений.

Кира захо­хо­тала, кажется, доб­ро­душно, а Валя сде­лал мне боль­шие глаза. Оче­видно, тень зага­доч­ной Женьки Кол­пакчи с раз­ными гла­зами еще бро­дила в этом семей­ном доме.

Жен­щины ушли в сосед­нюю ком­нату. Кирен кор­мила сво­его чет­вер­того, так что, нужно пола­гать, у них нашлось о чем поболтать.

А мы заго­во­рили о войне. Во мно­гом уже были видны при­знаки ее окон­ча­ния, и Валя с Ива­ном Пав­лы­чем слу­шали меня с таким выра­же­нием, как будто именно мне пред­сто­яло в бли­жай­шем буду­щем отдать коман­ду­ю­щему послед­ний рапорт о том, что нашими вой­сками занят город Бер­лин: Валя спро­сил, почему мы не фор­си­руем Вислу, и от души огор­чился, когда я отве­тил, что не знаю. Что каса­ется Севера, если судить по его вопро­сам, я коман­до­вал не эскад­ри­льей, а фронтом.

Потом Иван Пав­лыч заго­во­рил о капи­тане Тата­ри­нове, и, немного пони­зив голос, чтобы не услы­шала Катя, я рас­ска­зал неко­то­рые подроб­но­сти, о кото­рых не упо­ми­на­лось в печати. Неда­леко от палатки капи­тана, в узкой рас­ще­лине скалы, были най­дены могилы мат­ро­сов – трупы были поло­жены прямо на землю и зава­лены боль­шими кам­нями. Мед­веди и песцы рас­та­щили и пере­ме­шали кости – один череп был най­ден в трех кило­мет­рах от лагеря, в сосед­ней лож­бине. Оче­видно, послед­ние дни капи­тан про­вел в одном спаль­ном мешке с пова­ром Кол­па­ко­вым, кото­рый умер раньше него. На письме к Марии Васи­льевне было напи­сано сперва: «Моей жене», а потом исправ­лено: «Моей вдове». Под пра­вой рукой капи­тана было най­дено обру­чаль­ное кольцо с ини­ци­а­лами М.Т. на внут­рен­ней сто­роне ободка.

Я вынул из чемо­дана и пока­зал золо­той меда­льон в виде сер­дечка. На одной сто­роне был мини­а­тюр­ный порт­рет Марии Васи­льевны, а на дру­гой – прядь чер­ных волос, и, отойдя к окну, Иван Пав­лыч надел очки и долго рас­смат­ри­вал меда­льон. Так долго рас­смат­ри­вал он, выти­рал пла­точ­ком усы и снова рас­смат­ри­вал, что, в конце кон­цов, мы с Валей подо­шли к нему и, обняв с обеих сто­рон, повели и поса­дили в кресло.

– Но Катя так похожа, боже мой! – ска­зал он, вздох­нув. – В декабре будет сем­на­дцать лет. Трудно поверить.

Он попро­сил меня познать Катю и рас­ска­зал ей, что вес­ной ездил на клад­бище, поса­дил цветы и нанял сто­рожа покра­сить решетку.

До ночи сидели у нас дру­зья, и Кира уже успела съез­дить на Сив­цев-Вра­жек покор­мить млад­шего и вер­ну­лась со стар­шей – той самой, кото­рая в буду­щем пода­вала надежды стать зна­ме­ни­той артист­кой. Во вся­ком слу­чае, по мне­нию Кири­ной мамы, покой­ная Вар­вара Раби­но­вич со всей своей зна­ме­ни­той шко­лой «не годи­лась в под­метки» этой девочке, кото­рая еще в груд­ном воз­расте умела вели­ко­лепно «брать голос в маску», а теперь читала Пуш­кина не хуже зна­ме­ни­того Степаняна.

Валя много и не так скучно, как все­гда, рас­ска­зы­вал о своих зве­рях – между про­чим, о борьбе с гры­зу­нами в тран­шеях. Я спро­сил, уда­лось ли ему, в конце кон­цов, дока­зать, что у змей от воз­раста меня­ется кровь, или это так и оста­лось в науке загад­кой. Он засме­ялся и ска­зал, что да, удалось.

Это был пре­вос­ход­ный день в Москве, начав­шийся с того, что больше двух часов мы ждали, пока плен­ные немцы прой­дут мимо нас, – лучше он начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверк­нуло в душе и оста­лось навеки осле­пи­тель­ное созна­ние победы. Еще она не была напе­ча­тана чер­ными бук­вами на газет­ном листе, еще мно­гие должны были отдать за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неуло­ви­мом «чув­стве воз­вра­ще­ния», кото­рое было, каза­лось, раз­лито повсюду. Жизнь воз­вра­ща­лась на ста­рые места, война сде­лала их совсем дру­гими, и стран­ным, моло­дым ощу­ще­нием столк­но­ве­ния нового и ста­рого была полна Москва лета 1944 года.

А вече­ром был салют. Позыв­ные «важ­ного сооб­ще­ния» про­зве­нели без чет­верти один­на­дцать, и Валя ска­зал, что нужно немед­ленно бежать на две­на­дца­тый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пеш­ком – совер­шенно напрасно, потому что доро­гой выяс­ни­лось, что на две­на­дца­тый этаж нельзя попасть иначе, как лиф­том. Но мы каким-то обра­зом все же добра­лись, и вели­ко­леп­ная вечер­няя Москва откры­лась передо мной, стес­нив сердце горя­чим и ост­рым вол­не­нием. Мы с Катей пере­гля­ну­лись улы­ба­ясь. Взяв­шись за руки, мы сто­яли у какой-то стены. Как бы не торо­пясь, оза­ря­лось баг­ро­выми вспыш­ками спо­кой­ное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и мед­ленно вниз пест­рые цвет­ные огни.

Глава 7. Два разговора

Два дела было у меня в Москве. Пер­вое – доклад в Гео­гра­фи­че­ском обще­стве о том, как мы нашли экс­пе­ди­цию «Св. Марии», и вто­рое – раз­го­вор со сле­до­ва­те­лем о Рома­шове. Как ни странно, эти дела были свя­заны между собой, потому что еще из Н. я послал в про­ку­ра­туру копию моего объ­яс­не­ния с Рома­шо­вым на Соба­чьей Площадке.

Начну со второго.

Осе­нью 1943 года Рома­шов был осуж­ден на десять лет – я узнал об этом от работ­ника Осо­бого отдела на Н., кото­рый сни­мал с меня допрос, когда в Москве раз­би­ра­лось дело. Теперь оно, не знаю почему, было пере­дано в граж­дан­ские инстан­ции и пере­смат­ри­ва­лось – тоже не знаю почему. Неза­долго до моего отъ­езда из Н. мне сооб­щили, что в Москве след­ствие потре­бует от меня каких-то допол­ни­тель­ных данных.

Все это было непри­ятно и скучно, и, вспо­ми­ная еще доро­гой, что мне при­дется снова войти в уто­ми­тель­ную и слож­ную атмо­сферу этого дела, я немного рас­стра­и­вался – отпуск был бы так хорош без него!

На вто­рой день при­езда я доло­жил, что явился, и был немед­ленно при­гла­шен к сле­до­ва­телю, кото­рый вел дело Ромашова…

При­ем­ная была общая – полу­тем­ный зал, пере­го­ро­жен­ный дере­вян­ным барье­ром. Широ­кие ста­рин­ные ска­мьи сто­яли вдоль стен, и самые раз­ные люди – ста­рики, девушки, какие-то воен­ные без погон – сидели на них, дожи­да­ясь допроса.

Я нашел каби­нет моего сле­до­ва­теля – на двери зна­чи­лась его стран­ная фами­лия: Веселаго – и, так как было еще рано­вато, занялся пере­ста­нов­кой флаж­ков на карте, висев­шей в при­ем­ной. Карта была недурна, но флажки далеко отста­вали от линии фронта.

Зна­ко­мый голос ото­рвал меня от этого заня­тия – такой зна­ко­мый, круг­лый, солид­ный голос, что на одно мгно­ве­ние я почув­ство­вал себя плохо оде­тым маль­чи­ком, гряз­ным, с боль­шой запла­той на штанах.

Голос спро­сил:

– Можно?

Оче­видно, было еще нельзя, потому что, при­от­крыв дверь к сле­до­ва­телю, Нико­лай Анто­ныч закрыл ее и сел на ска­мью с немного оскорб­лен­ным видом. Я встре­тил его в послед­ний раз в метро летом 1942 года – таков он был и сей­час: вели­че­ствен­ный и снисходительно-важный.

Насви­сты­вая, я пере­став­лял флажки на Вто­ром При­бал­тий­ском фронте. Про­шло сем­на­дцать лет с тех пор, как я ска­зал ему: «Я найду экс­пе­ди­цию, и тогда посмот­рим, кто из нас прав». Знает ли он, что я нашел экс­пе­ди­цию? Без сомне­ния. Но он не знает – в печати об этом не появи­лось ни слова – о том, что среди бумаг капи­тана Тата­ри­нова обна­ру­жены бес­спор­ные, неопро­вер­жи­мые дока­за­тель­ства моей правоты…

Он сидел, опу­стив голову, опи­ра­ясь руками о палку. Потом посмот­рел на меня, и неволь­ное быст­рое дви­же­ние про­бе­жало по блед­ному боль­шому лицу; «Узнал», – поду­мал я весело. Он узнал – и отвел глаза.

…Это была минута, когда он обду­мы­вал, как дер­жаться со мной. Слож­ная задача! Оче­видно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подо­шел ко мне, кос­нув­шись рукой шляпы.

– Если не оши­ба­юсь, това­рищ Григорьев?

– Да.

Кажется, впер­вые в жизни я с таким тру­дом про­из­нес это корот­кое слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно дер­жаться с ним.

– Вижу, что время не про­шло даром для вас, – глядя на мои орден­ские лен­точки, про­дол­жал он. – Откуда же сей­час? На каком фронте защи­ща­ете нас, скром­ных работ­ни­ков тыла?

– На Край­нем Севере.

– Надолго в Москву?

– В отпуск, на три недели.

– И при­нуж­дены терять дра­го­цен­ные часы в этой при­ем­ной? Впро­чем, это наш граж­дан­ский долг, – при­ба­вил он с почти­тель­ным выра­же­нием. – Я пола­гаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?

– Да.

Он помол­чал. Ох, как было мне зна­комо, как еще в дет­стве я нена­ви­дел это мнимо зна­чи­тель­ное молчание!

– Не чело­век, а вопло­щен­ное зло, – нако­нец ска­зал он. – Я счи­таю, что обще­ство должно осво­бо­диться от него – и как можно скорее.

Если бы я был худож­ни­ком, я бы залю­бо­вался этим зре­ли­щем эпи­че­ского лице­ме­рия. Но я был обык­но­вен­ным чело­ве­ком, и мне захо­те­лось ска­зать ему, что если бы обще­ство свое­вре­менно осво­бо­ди­лось от Нико­лая Анто­ныча Тата­ри­нова, ему (обще­ству) не при­шлось бы возиться с Ромашовым.

Я про­мол­чал.

Ни слова еще не было ска­зано об экс­пе­ди­ции «Св. Марии», но я знал Нико­лая Анто­ныча: он подо­шел, потому что боялся меня.

– Я слы­шал, – начал он осто­рожно, – что вам уда­лось дове­сти до конца свое начи­на­ние, и хочу от души побла­го­да­рить вас за то, что вы поло­жили на него так много труда. Впро­чем, я рас­счи­ты­ваю сде­лать это публично.

Это зна­чило, что он при­дет на мой доклад и сде­лает вид, что мы всю жизнь были дру­зьями. Он пред­ла­гал мне мир. Очень хорошо! Нужно сде­лать вид, что я его принимаю.

– Да, кажется, кое-что удалось.

Больше я ничего не ска­зал. Но даже лег­кая краска появи­лась на пол­ных блед­ных щеках – так он ожи­вился. Все про­шло и забыто, он теперь вли­я­тель­ный чело­век, почему бы мне не нала­дить с ним отно­ше­ния? Веро­ятно, я стал дру­гим – в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я стал таким, как он, – у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим уда­чам судить обо мне.

– …Собы­тие, о кото­ром в дру­гое время заго­во­рил бы весь мир, – про­дол­жал он, – и прах наци­о­наль­ного героя, како­вым по заслу­гам при­знан мой брат, был бы тор­же­ственно достав­лен в сто­лицу и пре­дан погре­бе­нью при огром­ном сте­че­нии народа.

Я отве­чал, что прах капи­тана Тата­ри­нова поко­ится на берегу Ени­сей­ского залива и что он сам, веро­ятно, не поже­лал бы для себя луч­шей могилы.

– Без сомне­ния. Но я говорю о дру­гом – о самой исклю­чи­тель­но­сти судьбы его. О том, что забве­ние как бы шло за ним по пятам и если бы не мы, – он ска­зал: «мы», – едва ли хоть один чело­век на земле знал бы, кто он таков и что он сде­лал для родины и науки.

Это было слиш­ком, и я чуть не ска­зал ему дер­зость. Но в эту минуту дверь откры­лась, и какая-то девушка, выйдя от сле­до­ва­теля, при­гла­сила меня к нему.

Мне все время каза­лось, что если бы сле­до­ва­тель, или сле­до­ва­тель­ница (потому что это была жен­щина) не была такой моло­дой и кра­си­вой, она не допра­ши­вала бы меня так под­черк­нуто сухо. Но потом моя исто­рия увлекла ее, и она совер­шенно оста­вила свой офи­ци­оз­ный тон.

– Вам известно, това­рищ Гри­го­рьев, – так она начала, когда я сооб­щил ей свой воз­раст, про­фес­сию, был ли я под судом и т.д., – по какому делу я вызвала вас?

Я отве­чал, что известно.

– В свое время вы дали пока­за­ния. – Оче­видно, она имела в виду допрос в Н. – В них есть неяс­но­сти, о кото­рых мне, прежде всего, необ­хо­димо пого­во­рить с вами.

Я ска­зал:

– К вашим услугам.

– Вот, например.

Она про­чи­тала несколько мест, в кото­рых я дословно пере­дал наш раз­го­вор с Рома­шо­вым на Соба­чьей Площадке.

– Выхо­дит, что когда Рома­шов писал на вас заяв­ле­ние, он был как бы ору­дием в руках дру­гого лица.

– Дру­гое лицо названо, – ска­зал я. – Это Нико­лай Анто­ныч Тата­ри­нов, кото­рый дожи­да­ется у вас в при­ем­ной. Кто из них был ору­дием, а кто руками

– этого я ска­зать не могу. Мне кажется, что реше­ние подоб­ного вопроса явля­ется не моей, а вашей задачей.

Я рас­сер­дился, может быть, потому, что донос Рома­шова она почти­тельно назвала заявлением.

– Так вот, оста­ется неяс­ным, какую же цель мог пре­сле­до­вать про­фес­сор Тата­ри­нов, пыта­ясь сорвать поис­ко­вую пар­тию? Ведь он сам явля­ется уче­ным-поляр­ни­ком, и, каза­лось бы, розыски его про­пав­шего брата должны были встре­тить самое горя­чее сочув­ствие с его стороны.

Я отве­чал, что про­фес­сор Тата­ри­нов мог пре­сле­до­вать несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успеш­ные поиски остат­ков экс­пе­ди­ции «Св. Марии» под­твер­дят мои обви­не­ния. Затем, он не явля­ется уче­ным-поляр­ни­ком, а пред­став­ляет собою тип лже­уче­ного, постро­ив­шего свою карьеру на кни­гах, посвя­щен­ных исто­рии экс­пе­ди­ции «Св. Марии». Поэтому вся­кая кон­ку­рен­ция, есте­ственно, заде­вала его жиз­нен­ные интересы.

– А у вас были серьез­ные осно­ва­ния наде­яться, что розыски под­твер­дят ваши обвинения?

Я отве­чал, что были. Но этот вопрос теперь не под­ле­жит обсуж­де­нию, потому что я нашел остатки экс­пе­ди­ции и среди них – пря­мые дока­за­тель­ства, кото­рые наме­рен огла­сить публично.

Именно после этого ответа моя сле­до­ва­тель­ница стала быстро съез­жать с офи­ци­аль­ного тона.

– Как нашли? – спро­сила она с искрен­ним изум­ле­нием. – Ведь это же было давно. Лет два­дцать тому назад или даже больше?

– Два­дцать девять.

– Но что же может сохра­ниться через два­дцать девять лет?

– Очень мно­гое, – отве­чал я.

– И самого капи­тана нашли?

– Да.

– И он жив?

– Ну, что вы конечно нет! Можно точно ска­зать, когда он погиб – между восем­на­дца­тым и два­дцать вто­рым июня тысяча девять­сот пят­на­дца­того года.

– Ну, расскажите.

Конечно, я не мог рас­ска­зать ей все. Но долго ждал при­ема про­фес­сор Тата­ри­нов, и, должно быть, мно­гое успел он пере­брать в памяти и обо мно­гом пере­го­во­рить наедине с собой, прежде чем занял мое место у стола этой кра­си­вой любо­зна­тель­ной женщины.

И о том, что под­ле­жит суду, и о том, что не под­ле­жит суду за дав­но­стью пре­ступ­ле­ния, рас­ска­зал я ей. Ста­рая исто­рия! Но ста­рые исто­рии долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с пер­вого взгляда.

Она слу­шала меня, и хотя это был по-преж­нему сле­до­ва­тель, но сле­до­ва­тель, кото­рый вме­сте со мной раз­би­рал письма, неко­гда зане­сен­ные на двор поло­во­дьем, и вме­сте со мной делал выписки из поляр­ных путе­ше­ствий, и вме­сте со мной пере­бра­сы­вал учи­те­лей, вра­чей, парт­ра­бот­ни­ков в глу­хие ненец­кие рай­оны. Днев­ники штур­мана Кли­мова были уже про­чи­таны, и ста­рый латун­ный багор най­ден – послед­ний штрих, так мне каза­лось тогда, в строй­ной кар­тине дока­за­тельств. Но вот я дошел до войны и замол­чал, потому что бес­пре­дель­ная пано­рама всего, что мы пере­жили, откры­лась передо мной и в ее глу­бине лишь чуть-чуть све­ти­лась мысль, кото­рая всю жизнь вол­но­вала меня. Это было трудно объ­яс­нить незна­ко­мому чело­веку. Но я объяснил.

– Капи­тан Тата­ри­нов пони­мал все зна­че­ние Север­ного мор­ского пути для Рос­сии, – ска­зал я, – и нет ничего слу­чай­ного в том, что немцы пыта­лись пере­ре­зать этот путь. Я был чело­ве­ком войны, когда летел к месту гибели экс­пе­ди­ции «Св. Марии», и я нашел ее потому, что был чело­ве­ком войны.

Глава 8. Доклад

На этот раз я не доби­вался чести высту­пить с докла­дом в Гео­гра­фи­че­ском обще­стве и не полу­чал любез­ного при­гла­ше­ния пред­ста­вить свой доклад в пись­мен­ном виде. Я два­жды отка­зы­вался от выступ­ле­ния, потому что про­шел лишь месяц с тех пор, как была опуб­ли­ко­вана заме­ча­тель­ная ста­тья про­фес­сора В. о науч­ном наслед­стве «Св. Марии». Когда он сам позво­нил мне, я согласился.

…Все при­шли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожа­ле­нию, я не запом­нил ту малень­кую при­вет­ствен­ную речь с цита­тами из клас­си­ков, кото­рою она встре­тила меня. Речь немного затя­ну­лась, и мне стало смешно, когда я уви­дел, с каким покор­ным отча­я­нием Валя слу­шал ее.

Кораб­лева я поса­дил в пер­вом ряду, прямо напро­тив кафедры, – ведь я при­вык смот­реть на него во время своих выступлений.

– Ну, Саня, – ска­зал он весело, – уго­вор. Я положу руку вот так, вниз ладо­нью, а ты говори и на нее посмат­ри­вай! Стану похло­пы­вать, зна­чит вол­ну­ешься. Нет – зна­чит нет.

– Иван Пав­лыч, дорогой.

Разу­ме­ется, я ничуть не вол­но­вался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я бес­по­ко­ился лишь, при­дет ли на мой доклад Нико­лай Антоныч.

Он при­шел. Раз­ве­ши­вая карты, я обер­нулся и уви­дел его в пер­вом ряду, неда­леко от Кораб­лева. Он сидел, поло­жив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с непо­движ­ным выра­же­нием. Мне пока­за­лось, что он изме­нился за эти несколько дней: в лице его появи­лось что-то соба­чье, щеки обвисли над ворот­ни­ком была высоко видна мор­щи­ни­стая поху­дев­шая шея.

Конечно, мне было очень при­ятно, когда пред­се­да­тель, ста­рый, зна­ме­ни­тый гео­граф, прежде чем предо­ста­вить мне слово, сам ска­зал несколько слов обо мне. Я даже пожа­лел, что у него такой тихий голос. Он ска­зал, что я «один из тех людей, с кото­рыми тесно свя­зана исто­рия осво­е­ния Арк­тики боль­ше­ви­ками». Потом он ска­зал, что именно моему «талант­ли­вому упор­ству» совет­ская арк­ти­че­ская наука обя­зана одной из своих инте­рес­ней­ших стра­ниц, – и я тоже не стал воз­ра­жать, тем более что в зале заап­ло­ди­ро­вали, и громче всех – Кирина мама.

Пожа­луй, не сто­ило делать такого длин­ного вступ­ле­ния, посвя­щен­ного исто­рии Север­ного мор­ского пути, хотя это была инте­рес­ная история.

Я довольно плохо рас­ска­зал об этом – часто оста­нав­ли­вался, забы­вал самые про­стые слова и вообще «мекал», как потом объ­явила Кира.

Но вот я пере­шел к нашему вре­мени, обри­со­вал в общих чер­тах воен­ное зна­че­ние север­ной про­блемы и оста­но­вился на исто­ри­че­ской дате, когда това­рищ Ста­лин зало­жил осно­ва­ние Север­ного флота.

В эту минуту где-то далеко, в тем­ном конце про­хода, мельк­нула и скры­лась моя Катя. Она была немного больна – про­сту­ди­лась – и обе­щала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она при­е­хала, про­сто пре­красно! У меня сразу сде­ла­лось весе­лее на душе, и я стал гово­рить уве­рен­нее и тверже.

– Может быть, вам пока­жется стран­ным, – ска­зал я, – что в дни войны я наме­рен доло­жить вам о ста­рин­ной экс­пе­ди­ции, окон­чив­шейся около трид­цати лет тому назад. Это – исто­рия. Но мы не забыли нашей исто­рии, и воз­можно, что наша глав­ная сила заклю­ча­ется именно в том, что война не отме­нила и не оста­но­вила ни одной из вели­ких мыс­лей, кото­рые пре­об­ра­зили нашу страну. Заво­е­ва­ние Севера совет­ским наро­дом при­над­ле­жит к числу этих мыслей.

Я запнулся, потому что мне захо­те­лось рас­ска­зать, как мы с Лед­ко­вым осмат­ри­вали Запо­ля­рье, но это было далеко от темы доклада, и не очень ловко я свер­нул на био­гра­фию капитана.

С непо­сти­жи­мым чув­ством я рас­ска­зы­вал о нем! Как будто не он, а я был этот маль­чик, родив­шийся в бед­ной рыба­чьей семье на берегу Азов­ского моря. Как будто не он, а я в юно­сти ходил мат­ро­сом на неф­те­на­лив­ных судах между Бату­мом и Ново­рос­сий­ском. Как будто не он, а я выдер­жал экза­мен на «мор­ского пра­пор­щика» и потом слу­жил в Гид­ро­гра­фи­че­ском управ­ле­нии, с гор­дым рав­но­ду­шием пере­нося высо­ко­мер­ное непри­зна­ние офи­цер­ства. Как будто не он, а я делал заметки на полях нан­се­нов­ских книг и гени­аль­ная мысль: «Лед сам решит задачу» была запи­сана моей рукой. Как будто его исто­рия окон­чи­лась не пора­же­нием и без­вест­ной смер­тью, а побе­дой и сча­стьем. И дру­зья, и враги, и любовь повто­ри­лись снова, но жизнь стала иной, и побе­дили не враги, а дру­зья и любовь.

Я гово­рил и все с боль­шей силой испы­ты­вал то чув­ство, кото­рое не могу назвать иначе, как вдох­но­ве­нием. Как будто на дале­ком экране под откры­тым небом я уви­дел мерт­вую, засы­пан­ную сне­гом шхуну. Мерт­вую ли? Нет, сту­чат, заби­вают дос­ками све­то­вые люки, обши­вают толем и вой­ло­ком потолки – гото­вятся к зимовке…

Моряки, сто­яв­шие в про­ходе, рас­сту­пи­лись перед Катей, когда она шла к сво­ему креслу, и я поду­мал, что это очень спра­вед­ливо, что они так почти­тельно рас­сту­па­ются перед доче­рью капи­тана Тата­ри­нова. Но она была еще и лучше всех – осо­бенно в этом про­стом англий­ском костюме. Она была лучше всех – и тоже каким-то обра­зом участ­во­вала в этом вос­торге, в этом вдох­но­ве­нии, с кото­рыми я гово­рил о пла­ва­нии «Св. Марии».

Но пора было пере­хо­дить к науч­ной исто­рий дрейфа, и я начал ее с утвер­жде­ния, что факты, кото­рые были уста­нов­лены экс­пе­ди­цией капи­тана Тата­ри­нова, до сих пор не поте­ряли сво­его зна­че­ния. Так, на осно­ва­нии изу­че­ния дрейфа извест­ный поляр­ник про­фес­сор В. пред­по­ло­жил суще­ство­ва­ние неиз­вест­ного ост­рова между 78—й и 80—й парал­ле­лями, и этот ост­ров был открыт в 1935 году – и именно там, где В. опре­де­лил его место. Посто­ян­ный дрейф, уста­нов­лен­ный Нан­се­ном, был под­твер­жден путе­ше­ствием капи­тана Тата­ри­нова, а фор­мулы срав­ни­тель­ного дви­же­ния льда и ветра пред­став­ляют собой огром­ный вклад в рус­скую науку.

Дви­же­ние инте­реса про­бе­жало по ауди­то­рии, когда я стал рас­ска­зы­вать о том, как были про­яв­лены фото­пленки экс­пе­ди­ции, про­ле­жав­шие в земле около трид­цати лет.

Свет погас, и на экране появился высо­кий чело­век в мехо­вой шапке, в мехо­вых сапо­гах, пере­тя­ну­тых под коле­нями ремеш­ками. Он стоял, упрямо скло­нив голову, опер­шись на ружье, и мерт­вый мед­ведь, сло­жив лапы, как коте­нок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал – силь­ная, бес­страш­ная душа, кото­рой было нужно так мало!

Все встали, когда он появился на экране, и такое мол­ча­ние, такая тор­же­ствен­ная тишина воца­ри­лась в зале, что никто не смел даже вздох­нуть, не то что ска­зать хоть слово.

И в этой тор­же­ствен­ной тишине я про­чи­тал рапорт и про­щаль­ное письмо капитана:

– «…Горько мне думать о всех делах, кото­рые я мог бы совер­шить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно уте­ше­ние – что моими тру­дами открыты и при­со­еди­нены к Рос­сии новые обшир­ные земли…»

– Но в этом письме, – про­дол­жал я, когда все селя, – есть еще одно место, на кото­рое я дол­жен обра­тить ваше вни­ма­ние. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти послед­ние часы моей жизни не хочу назы­вать его. Не судьба была мне открыто выска­зать ему все, что за эти годы наки­пело на сердце. В нем вопло­ти­лась для меня та сила, кото­рая все­гда свя­зы­вала меня по рукам и ногам…» Кто же этот чело­век, самого имени кото­рого капи­тан не хотел назы­вать перед смер­тью? Это о нем он писал в дру­гом письме: «Можно смело ска­зать, что всеми сво­ими неуда­чами мы обя­заны только ему». О нем он писал: «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара». О нем он писал: «Глав­ная неудача – ошибка, за кото­рую при­хо­дится рас­пла­чи­ваться еже­дневно, еже­ми­нутно, – та, что сна­ря­же­ние экс­пе­ди­ции я пору­чил Николаю…»

Нико­лаю! Но мало ли Нико­лаев на свете!

Конечно, на свете много Нико­лаев, и даже в этой ауди­то­рии их было немало, но только один из них вдруг выпря­мился, огля­нулся, когда я громко назвал это имя, и палка, на кото­рую он опи­рался, упала и пока­ти­лась. Ему подали палку.

– Не для того я хочу сего­дня пол­но­стью назвать это имя, чтобы решить ста­рый спор между мною и этим чело­ве­ком. Наш спор давно решен – самой жиз­нью. Но в своих ста­тьях он про­дол­жает утвер­ждать, что все­гда был бла­го­де­те­лем капи­тана Тата­ри­нова и что даже самая мысль «пройти по сто­пам Нор­ден­шельда», как он пишет, при­над­ле­жит ему. Он так уве­рен в себе, что имел сме­лость явиться на мой доклад и сей­час нахо­дится в этом зале.

Шепот про­бе­жал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот. Пред­се­да­тель позво­нил в колокольчик.

– Стран­ная судьба! До сих пор он дей­стви­тельно ни разу не был назван пол­но­стью – имя, отче­ство и фами­лия. Но среди про­щаль­ных писем капи­тана мы нашли и дело­вые бумаги. С одной из них, оче­видно, капи­тан нико­гда не рас­ста­вался. Это копия обя­за­тель­ства, согласно кото­рому: 1. По воз­вра­ще­нии на Боль­шую Землю вся про­мыс­ло­вая добыча при­над­ле­жит Нико­лаю Анто­но­вичу Тата­ри­нову – пол­но­стью имя, отче­ство и фами­лия. 2. Капи­тан зара­нее отка­зы­ва­ется от вся­кого воз­на­граж­де­ния. 3. В слу­чае потери судна капи­тан отве­чает всем своим иму­ще­ством перед Нико­лаем Анто­но­ви­чем Тата­ри­но­вым – пол­но­стью имя, отче­ство и фами­лия. 4. Самое судно и стра­хо­вая пре­мия при­над­ле­жат Нико­лаю Анто­но­вичу Тата­ри­нову – пол­но­стью имя, отче­ство и фами­лия. Когда-то в раз­го­воре со мной этот чело­век ска­зал, что только одного сви­де­теля он при­знает: самого капи­тана. Пусть же он теперь перед всеми нами отка­жется от этих слов, потому что сам капи­тан теперь назы­вает его – пол­но­стью имя, отче­ство и фамилия!

Страш­ная сума­тоха под­ня­лась в зале, едва я кон­чил свою речь, – в перед­них рядах мно­гие встали, в зад­них стали кри­чать, чтобы сади­лись – не видно, а он стоял, под­няв руку с пал­кой, и кричал:

– Я прошу слова, я прошу слова!

Он полу­чил слово, но ему не дали гово­рить. В жизни моей я не слы­шал такого дья­воль­ского шума, кото­рый под­ни­мался, едва он откры­вал рот. Но он все-таки ска­зал что-то – никто не рас­слы­шал – и, тяжело стуча пал­кой, сошел с кафедры и напра­вился к выходу вдоль зри­тель­ного зала. Он шел в пол­ной пустоте – и там, где он про­хо­дил, долго была еще пустота, как будто никто не хотел идти там, где он только что про­шел, стуча своей палкой.

Глава 9. И последняя

Вагон шел до Энска, зна­чит, все эти люди, рас­по­ло­жив­ши­еся где при­дется – на полу и на пол­ках – в пере­пол­нен­ном, полу­тем­ном вагоне, ехали в Энск. В преж­ние вре­мена этого было доста­точно, чтобы его наро­до­на­се­ле­ние уве­ли­чи­лось чуть ли не вдвое.

Мы позна­ко­ми­лись с сосе­дями, или, вер­нее, с сосед­ками (потому что это были сту­дентки мос­ков­ских вузов), и они ска­зали, что едут в Энск на работу.

– На какую же?

– Еще неиз­вестно. На шахты.

Если не счи­тать под­копа в Собор­ном саду, о кото­ром Петька когда-то гово­рил, что он идет под рекой и что в нем «на каж­дом шагу ске­леты», в Энске нико­гда не было ничего похо­жего на шахты. Но девушки утвер­ждали, что едут на шахты.

Как все­гда, уже через три-четыре часа в каж­дом отде­ле­нии обра­зо­ва­лась своя жизнь, не похо­жая на сосед­нюю, как будто тон­кие, не доверху, доща­тые стенки раз­де­лили не вагон, а чув­ства и мысли. В одних отде­ле­ниях стало шумно и весело, а в дру­гих скучно. У нас – весело, потому что девушки, немного погру­стив, что не уда­лось остаться на лет­нюю работу в Москве, и пору­гав какую-то Машку, кото­рой это уда­лось, стали петь, и весь вечер мы с Катей слу­шали совре­мен­ные воен­ные романсы, среди кото­рых несколько было забав­ных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже ночью – почему-то они решили не спать. Так и про­шла вся недол­гая дорога – трид­цать четыре часа – в пенье деву­шек и в дре­моте под это моло­дое, то весе­лое, то груст­ное, пенье.

Прежде поезд при­хо­дил рано утром, а теперь – под вечер, так что, когда мы слезли, малень­кий вок­зал пока­зался мне в сумер­ках сим­па­тич­ным и ста­ро­модно-уют­ным. Но преж­ний Энск кон­чился там, где кон­чился широ­кий, в липах, подъ­езд к этому зда­нию, потому что, выйдя на буль­вар, мы уви­дели вда­леке какие-то тем­ные кор­пуса, над кото­рыми быстро шли баг­рово-дым­ные облака, осве­щен­ные снизу. Это был такой стран­ный для Энска пей­заж, что я даже ска­зал девуш­кам, что, оче­видно, где-то в Зареч­ной части пожар, и они пове­рили, потому что доро­гой я долго хва­стался, что родом из Энска и что мне зна­ком каж­дый камень. Но ока­за­лось, что это не пожар, а пушеч­ный завод, выстро­ен­ный в Энске за годы войны.

Я видел, как необык­но­венно изме­ни­лись за время войны наши города – напри­мер, М‑ов, – но я не знал их в дет­ские годы. Теперь, когда мы с Катей шли по быстро тем­не­ю­щим Застен­ной, Гого­лев­ской, мне каза­лось, что эти улицы, прежде лениво рас­тя­нув­ши­еся вдоль кре­пост­ного вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы при­нять уча­стие в этом бес­пре­стан­ном огненно-дым­ном дви­же­нии обла­ков над завод­скими кор­пу­сами. Это было пер­вое, но вер­ное впе­чат­ле­ние – перед нами был хорошо воору­жен­ный город. Конечно, для меня он был преж­ним, род­ным Энском, но теперь я встре­тился с ним, как со ста­рым дру­гом, – когда вгля­ды­ва­ешься в зна­ко­мые изме­нив­ши­еся черты и невольно сме­ешься от неж­но­сти к вол­не­ния и не зна­ешь, с чего начать разговор.

Еще из Поляр­ного мы писали Пете, что при­е­дем наве­стить ста­ри­ков, и он рас­счи­ты­вал подо­гнать к этому вре­мени давно обе­щан­ный отпуск.

Никто не встре­тил нас на вок­зале, хотя я теле­гра­фи­ро­вал из Москвы, и мы решили, что Пете не уда­лось при­е­хать. Но пер­вый, кого мы встре­тили у подъ­езда между сер­ди­тыми льви­ными мор­дами дома Мар­кузе, был именно Петя, кото­рого я сразу узнал, даром что из рас­се­ян­ной, задум­чи­вой лич­но­сти с вопро­си­тель­ным выра­же­нием лица он пре­вра­тился в бра­вого, заго­ре­лого офицера.

– Ага, вот они где! – ска­зал он, как будто долго искал и, нако­нец, нашел нас.

Мы обня­лись, а потом он шаг­нул к Кате и взял ее руки в свои. У них было свое – Ленин­град, и когда они сто­яли, сжи­мая руки друг другу, даже я был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было чело­века на свете.

Тетя Даша спала, когда мы ворва­лись в ее ком­нату, и, веро­ятно, решила, что мы при­сни­лись ей, потому что, при­под­няв­шись на локте, долго рас­смат­ри­вала нас с задум­чи­вым видом. Мы стали сме­яться, и она очнулась.

– Гос­поди, Санечка! – ска­зала она. – И Катя! А сам-то опять уехал!

«Сам» – это был судья, а «опять уехал» – это зна­чило, что когда мы с Катей лет пять назад при­ез­жали в Энск, судья был на сес­сии где-то в районе.

Стоит ли рас­ска­зы­вать о том, как хло­по­тала, устра­и­вая нас, тетя Даша, как она огор­ча­лась, что пирог при­хо­дится ста­вить из тем­ной муки и на каком-то «загра­нич­ном сале». Кон­чи­лось тем, что мы силой уса­дили ее, Катя при­ня­лась за хозяй­ство, мы с Петей вызва­лись помо­гать ей, и тетя Даша только вскри­ки­вала и ужа­са­лась, когда Петя «для вкуса», как он объ­яс­нил, вса­дил в тесто какие-то кон­цен­траты, а я вме­сто соли едва не отпра­вил туда же сти­раль­ный поро­шок. Но, как ни странно, тесто пре­красно подо­шло, и хотя тетя Даша, поло­жив кусо­чек его в рот, ска­зала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по воен­ному вре­мени, вышел недурной.

За обе­дом тетя Даша потре­бо­вала, чтобы ей было рас­ска­зано все, начи­ная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад рас­ста­лись с нею на Энском вок­зале. Но я убе­дил ее, что подроб­ный отчет нужно отло­жить до при­езда судьи; зато Петю мы заста­вили рас­ска­зать о себе.

С вол­не­нием слу­шал я его. С вол­не­нием – потому что знал его больше два­дцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне дру­гим чело­ве­ком, как его рисо­вала Катя. Но то зага­доч­ное для меня «зре­ние худож­ника», кото­рое все­гда отли­чало Петю в моих гла­зах от обык­но­вен­ных людей, теперь стало опре­де­лен­нее и точнее.

Он пока­зал нам свои аль­бомы – послед­ний год Петя нахо­дился уже не в строю, рабо­тал худож­ни­ком фрон­то­вого театра. Это были зари­совки бое­вой жизни, часто бег­лые, тороп­ли­вые. Но та нрав­ствен­ная сила, кото­рую знает каж­дый, кто про­вел в нашей армии хотя бы несколько дней, была отра­жена в них с уди­ви­тель­ной глубинной.

Часто я оста­нав­ли­вался перед неза­бы­ва­е­мыми кар­ти­нами войны, инстинк­тивно сожа­лея, что одна, бес­следно исче­зая, сме­няет дру­гую. Теперь я уви­дел их в едва наме­чен­ном, но глу­бо­ком, может быть, гени­аль­ном преображении.

– Ну вот, – доб­ро­душно улыб­нув­шись, ска­зал Петя, когда я поздра­вил его, – а судья гово­рит, что плохо. Мало геро­изма. И сын рисует, – доба­вил он, выпя­тив ниж­нюю губу, как все­гда, когда бывал дово­лен. – Ничего, кажется, способный.

Катя достала из чемо­дана письма от Нины Капи­то­новны, кото­рая еще жила с Петень­кой под Ново­си­бир­ском, и тетя Даша, все­гда инте­ре­со­вав­ша­яся бабуш­кой, потре­бо­вала, чтобы неко­то­рые из них были про­чи­таны вслух.

Бабушка по-преж­нему жила отдельно, не в лагере, хотя дирек­тор Перыш­кин лично посе­тил ее и, при­неся изви­не­ния, про­сил вер­нуться в лагерь. Но бабушка «побла­го­да­рила и отка­за­лась, потому что смо­лоду кла­няться не при­учена», как она писала. Отка­за­лась и вдруг, пора­зив весь район, посту­пила в культ­мас­со­вый сек­тор мест­ного Дома культуры.

«Учу шить и кро­ить, – кратко писала она, – а тебя и Саню поздрав­ляю. Я его давно узнала, еще когда мал был, и чтобы вырос, я его гре­чею кор­мила. Он слав­ный… А ты не заму­чай его, у тебя харак­тер неважный».

Это был ответ на письмо, в кото­ром мы сооб­щили ей, что нашли друг друга.

«Не спала всю ночь, – писала она, полу­чив изве­стие о том, что най­дены остатки экс­пе­ди­ции, – все думала о бед­ной Маше. И думала, что это к луч­шему, что страш­ная судьба тво­его отца оста­лась ей неизвестна».

Петенька был здо­ров, очень вырос, судя по фото, и стал еще больше похож на мать. Мы вспом­нили Саню – и долго мол­чали, как бы вновь оста­но­вив­шись с тос­кой перед этой бес­смыс­лен­ной смертью.

Еще вес­ной Катя стала хло­по­тать про­пуска в Москву для бабушки и Петеньки, и была надежда, что мы уви­дим их на обрат­ном пути.

Ста­рая моя и Катина мысль, чтобы одной семьей посе­литься в Ленин­граде, не раз была повто­рена в этот вечер. Одной семьей – с бабуш­кой и обо­ими Петями, малень­ким и боль­шим. Но боль­шой немного сму­тился, когда в буду­щей квар­тире, кото­рая была уже полу­чена в вооб­ра­же­нии, и не где-нибудь, а на Киров­ском про­спекте, мы отвели ему сту­дию в сто­роне, чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего про­тив того, чтобы одна жен­щина, о кото­рой Катя отзы­ва­лась с вос­тор­гам, ино­гда мешала ему. Но, разу­ме­ется, в этот вечер никто не ска­зал о ней ни слова…

Еще весь дом спал, когда вер­нулся судья. Он так зары­чал и стал сер­диться, когда тетя Даша собра­лась под­нять нас, что при­шлось при­тво­риться и поле­жать еще пол­часа. Точно как пять лет назад, он долго фыр­кал и крях­тел в кухне – мылся. И слышно было, как про­шел по кори­дору и с него гулко падали капли.

Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он сидел и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мок­рыми после мытья голо­вой и усами.

– Раз­бу­дил все-таки! – ска­зал он и, шаг­нув навстречу, крепко обнял меня.

Когда бы я ни вер­нулся в род­ной город, в род­ной дом, суро­вое: «Ну, рас­ска­зы­вай» неиз­менно ждало меня. Ста­рик желал знать, что я делал и пра­вильно ли я жил за годы раз­луки. Строго уста­вясь на меня из-под густых бро­вей, порос­ших длин­ными, тол­стыми воло­сами, он допра­ши­вал меня, как насто­я­щий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более спра­вед­ли­вого при­го­вора… Но на этот раз – впер­вые в жизни – судья не потре­бо­вал у меня отчета.

– Все ясно, – ска­зал он, с доволь­ным видом про­ведя под носом рукой и уста­вясь на мои ордена. – Четыре?

– Да.

– И пятый – за капи­тана Тата­ри­нова, – серьезно ска­зал судья. – Это трудно фор­му­ли­ро­вать, но получишь.

Это дей­стви­тельно было трудно фор­му­ли­ро­вать, но, оче­видно, ста­рик серьезно взялся за дело, потому что вече­ром, когда мы снова встре­ти­лись за сто­лом, ска­зал речь и в ней попы­тался под­ве­сти итоги тому, что я сделал.

– Жизнь идет, – ска­зал он. – Зре­лые, закон­чен­ные люди, вы при­е­хали в род­ной город и вот гово­рите, что его трудно узнать, так он изме­нился. Он не только изме­нился – он сло­жился, как сло­жи­лись вы, открыв в себе силы для борьбы и победы. Но и дру­гие мысли при­хо­дят в голову, когда я вижу тебя, доро­гой Саня. Ты нашел экс­пе­ди­цию капи­тана Тата­ри­нова – мечты испол­ня­ются, и часто ока­зы­ва­ется реаль­но­стью то, что в вооб­ра­же­нии пред­став­ля­лось наив­ной сказ­кой. Ведь это к тебе обра­ща­ется он в своих про­щаль­ных пись­мах, – к тому, кто будет про­дол­жать его вели­кое дело. К тебе – и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие капи­таны, как он и ты, дви­гают впе­ред чело­ве­че­ство и науку.

И он под­нял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.

До позд­ней ночи сидели мы за сто­лом. Потом тетя Даша объ­явила, что пора спать, но мы не согла­си­лись и пошли гулять на Песчинку.

По-преж­нему, сме­няя друг друга, тороп­ливо бежали над заво­дом огненно-тем­ные облака. Мы спу­сти­лись к реке и про­шли до Про­лома, подле, кото­рого худень­кий чер­ный маль­чик в широ­ких шта­нах когда-то ловил голу­бых раков на мясо. Как будто время оста­но­ви­лось и тер­пе­ливо ждало меня на этом берегу, между ста­рин­ных башен, у сли­я­ния Пес­чинки и Тихой, – и вот я вер­нулся, и мы смот­рим друг другу в лицо. Что ждет меня впе­реди? Какие новые испы­та­ния, новый труд, новые мечты, сча­стье или несча­стье? Кто знает… Но я не опус­каю глаз под этим непод­куп­ным взглядом.

Пора было воз­вра­щаться, Кате стало холодно, и, пройдя вдоль набе­реж­ной, зава­лен­ной лесом, мы повер­нули домой.

В городе было тихо и как-то таин­ственно. Мы долго шли, обняв­шись, и мол­чали. Мне вспом­ни­лось наше бег­ство из Энска. Город был такой же тем­ный и тихий, а мы малень­кие, несчаст­ные и храб­рые, а впе­реди страш­ная и неиз­вест­ная жизнь…

У меня были мок­рые глаза, и я не выти­рал этих радост­ных слез и не стес­нялся, что плачу.

Опубликовано 01.08.22 в 07:25 в группе «Русский язык: подготовка к ОГЭ и ЕГЭ на уроке.»

Два капитана. Часть 1.  Детство.
Два капитана. Часть 2. Есть над чем подумать.
Два капитана. Часть 3. Старые письма.
Два капитана. Часть 4. Север
Два капитана. Часть 5.  Для сердца.
Два капитана. Часть 6,  (рассказанная Катей Татариновой).  Молодость продолжается.
Два капитана. Часть 7.  Разлука.
Два капитана. Часть 8,  (рассказанная Саней Григорьевым).  Бороться и искать.
Два капитана. Часть 9.  Найти и не сдаваться.
Два капитана. Часть 10. Последняя страничка.

Глава 1.
РАЗГАДКА.

Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том, как была найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня было очень много данных — гораздо больше, чем, например, у известного Дюмон—Дюрвиля, который еще мальчиком с поразительной точностью указал, где он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь капитана Татаринова тесно переплелась с моей и выводы из этих данных, в конечном счете, касались и его и меня.

Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным, что он вернулся к Северной Земле, которая была названа им «Землей Марии»: от 79°35′ широты, между 86—м и 87—м меридианами, к Русским островам и к архипелагу Норденшельда. Потом — вероятно, после многих блужданий — от мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах. Потом к Енисею, потому что Енисей — это была единственная надежда встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по возможности — прямо…

Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось, в районе, над которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков угля, нефти, руды. Если бы капитан Татаринов теперь добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов. На островах, мимо которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие путь кораблям. Еще триста—четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел бы Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы новые города, возникшие вокруг нефтяных промыслов, вокруг шахт и лесозаводов.

Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате. Груда не отправленных писем осталась на Н., я надеялся, что мы вместе прочтем их после войны. Эти письма стали чем—то вроде моего дневника, который я вел не для себя, а для Кати. Приведу из него лишь те места, в которых говорится о том, как была открыта стоянка.

1. «…Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь к этому месту, которое казалось мне таким бесконечно далеким. В двух шагах от огромной морской дороги лежит оно, и ты была совершенно права, когда говорила, что „отца не нашли лишь потому, что никогда не искали“. Между маяком и радиостанцией проведена телефонная линия, и не временная, а постоянная, на столбах. Горнорудные разработки ведутся в десяти километрах к югу, так что если бы мы не открыли стоянку, через некоторое время шахтеры наткнулись бы на нее.

…Штурман первый поднял с земли кусок парусины. Ничего удивительного! Мало ли что можно найти на морском берегу! Но это была парусиновая лямка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок нашел алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в которой лежали клубки веревок, и тогда мы разбили ложбину от холмов до гряды на несколько квадратов и стали бродить — каждый по своему квадрату…

Я где—то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые открыли жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой земли, — лодка, да еще поставленная на сани. В ней лежали два ружья, какая—то шкура, секстант и полевой бинокль, все заржавленное, заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы нашли разную одежду, между прочим расползшийся спальный мешок из оленьего меха. Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что бревна плавника лежали под углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехугольник. В этой «палатке» мы нашли корзинку из—под провизии с лоскутом парусины вместо замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы нашли еще топор и «удочку» — то есть бечевку, на конце которой был привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около «палатки» — спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных, парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать «Зверобойная шхуна „Св. Мария“ или надпись „Св. Мария“. Но этот лагерь был совершенно пуст — ни живых, ни мертвых».

2. «…Это была самодельная походная кухня — жестяной кожух, в который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют железный поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не поддонок, а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его — и оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать — и керосин побежал тонкой струйкой. Рядом мы нашли консервную банку с надписью: „Борщ малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт—Петербург, 1912“. При желании можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который пролежал в земле около тридцати лет».

3. «…Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго—востока, и холмы, которые казались нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом, неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания на полу развалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами. Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное — это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, и очень скоро мы убедились в этом.

Трудно даже приблизительно перечислить все предметы, которые были найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два одноствольных ружья системы «Ремингтон», кожаную жилетку, трубочку с какой—то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И наконец — в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой палаткой, на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубать изо льда топорами, мы нашли того, кого искали…

Еще можно было догадаться, в каком положении он умер, — откинув правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему—то. Он лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся, прикрытые его телом».

4. «…Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не была названа смерть, пока я не увидел ее своими глазами, все светила в душе эта детская мысль. Теперь погасла — но ярко загорелась другая: не случайно, не напрасно искал я его — для него нет и не будет смерти. Час назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы, перенесли на борт гроб, покрытый остатками истлевшей палатки. Салют раздался, и пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустевшему лагерю „Св. Марии“ и вот пишу тебе, мой друг, родная Катя. Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою! Скоро тридцать лет, как кончилась эта мужественная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе — о друге и отце, погибшем в бою. Скорбь и гордость за него волнуют меня, и перед зрелищем бессмертия страстно замирает душа…»

Глава 2.
САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ.

«Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою», — я читал и перечитывал эти слова, и они казались мне такими холодными и пустыми, как будто в пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя была нужна мне, а не этот дневник — живая, умная, милая Катя, которая верила мне и любила меня. Когда—то, потрясенный тем, что она отвернулась от меня на похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался отцом — кто же, если не она должна была первая узнать о том, что я нашел его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет прекрасно, если сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым упрямством стремившийся настоять на своем, — нет, зрелый, испытавший все человек, я стоял перед открытием, которое должно было войти в историю русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем, которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!

Лишь в конце января я вернулся в полк. На следующий день меня вызвал командующий Северным флотом.

…Никогда не забуду этого утра — и вовсе не потому, что своими бледными и в то же время смелыми красками оно представилось мне как бы первым утром на земле. Для Крайнего Севера это характерное чувство. Но точно ожидание какого—то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив и поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого, разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его дикими клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными, вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы победившая все вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда оказалось, что мы идем к утреннему, розовому небу. Через несколько минут она в последний раз мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное утро встало над Кольским заливом.

Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый, розовый, снежный городок открылся передо мной.

Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на серый высокий склон с красивыми просветами гранита. Белые домики с крылечками, от которых в разные стороны разбегались ступени, были расположены линиями, одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома, построенные полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались — циркульными, точно гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.

Поднявшись на высокую лестницу, которая вела под арку, перекинутую между этими домами, я увидел бухту от берега до берега, и непонятное волнение, которое все утро то пробуждалось, то утихало в душе, вновь овладело мною с какой—то пронзительной силой. Бухта была темно—зеленая, непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба. Что—то очень далекое, южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой замкнутости берегов, — но на той стороне убегали сопки, покрытые снегом, и на их ослепительном фоне лишь кое—где был виден тонкий черный рисунок каких—то невысоких деревьев.

Я не верю в предчувствия, но это слово невольно пришло мне в голову, когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской бухты, я стоял у циркульного дома. Точно это была моя родина, которую до сих пор я лишь видел во сне и напрасно искал долгие годы, — таким явился передо мной этот город. И в радостном возбуждении я стал думать, что здесь непременно должно произойти что—то очень хорошее для меня и даже, может быть, самое лучшее в жизни.

В штабе еще никого не было. Я пришел до начала занятий. Ночной дежурный сказал, что, насколько ему известно, мне приказано явиться к десяти часам, а сейчас половина восьмого.

Не знаю отчего, но с облегчением, точно это было хорошо, что еще половина восьмого, я вышел и снова стал смотреть на бухту из—под арки циркульного дома.

Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, строгая между серых, строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался к Полярному какой—то разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он будет подходить, и я перешел на другую лестницу, которая поворачивала под углом, переходя в просторную площадку.

Это был один из двух пассажирских пароходов, ходивших между Мурманском и Полярным. Очередь к патрулю, проверявшему документы, выстроилась на сходнях. Среди моряков, сошедших на берег, было несколько штатских и даже три или четыре женщины с корзинками и узлами…

Без сомнения, это осталось от тех печальных времен, когда, убежав от Гаера Кулия, я подолгу сиживал на пристани у слияния Песчинки и Тихой. Подходил пароход, канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось на пристани, так что она даже заметно погружалась в воду, — и никому из этих шумных, веселых, отлично одетых людей не было до меня никакого дела. Когда бы потом в жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощущение заброшенности и одиночества неизменно возвращалось ко мне.

Но на этот раз, вероятно потому, что это был совсем другой приезд, зимний, и на берег сошли совсем другие, озабоченные, военные люди, я не испытал подобного чувства.

Очень странно, но, как все, что я видел в Полярном, мне был приятен этот старенький пароход, и нетерпеливая очередь, заполнившая сходни, и одинокие фигуры, идущие по берегу к домику, где нужно было зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему ожиданию самого лучшего в жизни, но, как и почему — этого я бы не мог объяснить.

Еще рано было возвращаться в штаб, и я пошел искать доктора, но не в госпиталь, а на его городскую квартиру.

Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, расположенных линиями, одна над другой. С моря они показались мне куда изящнее и стройнее. Вот и первая линия, а мне нужно на пятую линию, семь.

Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англичане в смешных зимних шапках, похожих на наши ямщицкие, и в балахонах защитного цвета обогнали меня, и я подумал о том, что по этим балахонам видно, как плохо представляют они себе нашу зиму. Мальчик в белой пушистой шубке, серьезный и толстый, шел с лопаткой на плече, усатый моряк подхватил его, немного пронес, и я подумал о том, что, наверное, в Полярном очень мало детей.

Ничем не отличался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по правую и левую руку, разве что на лестнице его был настоящий каток, сквозь который едва просвечивали ступени. С размаху я взбежал на крыльцо. Какие—то моряки вышли в эту минуту, я столкнулся с ними, и один из них, осторожно скользя по катку, сказал, что «неспособность разобраться в обстановке полярной ночи указывает на недостаток в организме витаминов». Это были врачи. Несомненно, Иван Иваныч жил в этом доме.

Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь, потом другую. Обе комнаты были пустые, пропахшие табаком, с открытыми койками и по—мужски разбросанными вещами, и в обеих было что—то гостеприимное, точно хозяева нарочно оставили открытыми двери.

— Есть тут кто?

Нечего было и спрашивать. Я вернулся на улицу. Баба с подоткнутым подолом терла снегом босые ноги — я спросил у нее, точно ли этот дом номер семь.

— А вам кого?

— Доктора Павлова.

— Он, верно, спит еще, — сказала баба. — Вы обойдите, вон его окно. И стукните хорошенько!

Проще было постучать доктору в дверь, но я почему—то послушался и подошел к окну. Дом стоял на косогоре, и это окно на задней стороне приходилось довольно низко над землей. Оно было в инее, но, когда я постучал и стал всматриваться, прикрыв глаза ладонью, мне почудились очертания женской фигуры. Казалось, женщина стояла, склонившись над корзиной или чемоданом, а теперь выпрямилась, когда я постучал, и подошла к окну. Так же, как я, она поставила ладонь козырьком над глазами, и сквозь дробящийся гранями иней я увидел чье—то тоже дробящееся за мутным стеклом лицо.

Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал ее. Это была Катя.

Глава 3.
ЭТО БЫЛА КАТЯ.

Как рассказать о первых минутах нашей встречи, о беспамятстве, с которым я вглядывался в ее лицо, целовал и снова вглядывался, начинал спрашивать и перебивал себя, потому что все, о чем я спрашивал, было давно, тысячу лет назад, и как бы ни было страшно то, что она мучилась и умирала от голода в Ленинграде и перестала надеяться, что увидит меня, но все это прошло, миновало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее, — господи, этому невозможно поверить!

Она была бледна и очень похудела, что—то новое появилось в лице, потерявшем прежнюю строгость.

— Катька, да ты постриглась!

— Давно, еще в Ярославле, когда болела.

Она не только постриглась, она стала другая, но сейчас я не хотел думать об этом, — все летело, летело куда—то — и мы, и эта комната, совершенно такая же, как две соседние, с разбросанными вещами, с открытым Катиным чемоданом, из которого она что—то доставала, когда я постучал, с доктором, который, оказывается, все время был здесь же, стоял в углу, вытирая платком бороду, а потом стал уходить на цыпочках, но я его не пустил. Но главное, самое главное — все время я забывал о нем! — Катя в Полярном! Как это вышло, что Катя оказалась в Полярном?

— Господи, да я писала тебе каждый день! Мы на час разошлись в Москве. Когда ты заходил к Вале Жукову, я стояла на Арбате в очереди за хлебом.

— Не может быть!

— Ты оставил ему письмо, я сразу побежала искать тебя — но куда? Кто же мог думать, что ты пойдешь к Ромашову!

— Откуда ты знаешь, что я пошел к Ромашову?

— Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!

Она целовала меня.

— Я тебе все расскажу.

И она рассказала, что Вышимирский, перепуганный насмерть, разыскал Ивана Павлыча и объявил ему, что я арестовал Ромашова.

— Но кто этот контр—адмирал Р.? Я писала ему для тебя, потом лично ему — никакого ответа! Ты не знал, что едешь сюда? Почему я должна была писать ему для тебя?

— Потому что у меня не было своего адреса… Из Москвы я поехал искать тебя.

— Куда?

— В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в Новосибирск, когда получил назначение.

— Почему ты не написал Кораблеву, когда приехал сюда?

— Не знаю. Боже мой, неужели это ты? Ты — Катя?

Мы ходили обнявшись, натыкаясь на вещи, и снова все спрашивали — почему, почему, и этих «почему» было так же много, как много было причин, которые разлучили нас под Ленинградом, провели по соседним улицам в Москве, а теперь столкнули в Полярном, куда я только что приехал впервые и где еще полчаса назад невозможно было вообразить мою Катю!

О том, что я нашел экспедицию, она узнала из телеграммы ТАСС, появившейся в центральных газетах. Она снеслась с доктором, и он помог ей получить пропуск в Полярное. Но они не знали, куда мне писать, — да если бы это и было известно, едва ли дошли бы до стоянки экспедиции капитана Татаринова их телеграммы и письма!

Доктор куда—то исчез, потом вернулся с горячим чайником и не то что остановил эту скорость, с которой все летело куда—то вперед, а хоть посадил нас рядом на диван и стал угощать какими—то железными сухарями. Потом он притащил бидон со сгущенным молоком и поставил его на стол, извинившись за посуду.

Потом ушел. Я больше не задерживал его, и мы остались одни в этом холодном доме, с кухней, которая была завалена банками от консервов и грязной посудой, с передней, в которой не таял снег. Почему мы оказались в этом доме, из окон которого видны сопки и видно, как тяжелая вода важно ходит между обрывистыми снежными берегами? Но это было еще одно «почему», на которое я не старался найти ответа.

Уходя, доктор сунул мне какую—то электрическую штуку, я сразу забыл о ней и вспомнил, когда, засмеявшись чему—то, заметил, что у меня, как у лошади на морозе, изо рта валит густой, медленно тающий пар. Эта штука была камином, очевидно местной конструкции, но очень хорошим, судя по тому, как он бодро, хрипло гудел до утра. Очень скоро в комнате стало тепло. Катя хотела прибрать ее, но я не дал. Я смотрел на нее. Я крепко держал ее за руки, точно она могла так же внезапно исчезнуть, как появилась…

Еще идя к доктору, я заметил, что погода стала меняться, а теперь, когда вышел из дому, потому что было уже без четверти десять, прежний холодный, звенящий ветер упал, воздух стал непрозрачный, и мягкий снег повалил тяжело и быстро — верные признаки приближения пурги.

К моему изумлению, в штабе уже знали о том, что приехала Катя. Знал и командующий — почему бы иначе он встретил меня улыбаясь? Очень кратко я доложил ему, как был потоплен рейдер, и он не стал расспрашивать, только сказал, что вечером мне предстоит рассказать об этом на военном совете. Экспедиция «Св. Марии» — вот что интересовало его!

Я начал сдержанно, неловко — хотя самая странность того, что экспедиция была найдена во время выполнения боевого задания, вовсе не показалась бы странностью тому, кто знал мою жизнь. Каким же образом в двух словах передать эту мысль командующему флотом? Но он слушал с таким вниманием, с таким искренним, молодым интересом, что, в конце концов, я махнул рукой на эти «два слова», — начал рассказывать попросту, — и вдруг получилось именно так, как все это действительно было.

Мы расстались наконец, и то лишь потому, что адмирал вспомнил о Кате…

Не знаю, сколько времени я провел у него, должно быть час или немного больше, а между тем, выйдя, я не нашел Полярного, которое скрылось в кружении летящего, слепящего, свистящего снега.

Хорошо, что я был в бурках, — и то пришлось выше колен поднять отвороты. Какие там линии — и в помине не было линий! Лишь фантастическое воображение могло представить, что где—то за этими черными тучами сталкивающегося снега стоят дома и в одном из них, на пятой линии, семь, Катя кладет твердые, как железо, галеты на камин, чтобы отогреть их, по моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым трудным оказалось узнать его — за полчаса он стал похож на сказочную избушку, скосившуюся набок и заваленную снегом по окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и Кате пришлось обметать меня веником, начиная с плеч, на которых выросли и примерзли высокие ледяные нашлепки.

…Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы наткнулись на прощальные письма капитана, — я привез их в Полярное, хотел показать доктору; другие материалы экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти письма и все, что было связано с ними, точно почувствовав, что в счастье нашей встречи об этом еще нельзя говорить.

Уже Катя рассказала, какой стал Петенька, — смуглый и чуть—чуть косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что делать с бабушкой, которая поссорилась с директором Перышкиным и сняла в колхозе «отдельную квартиру». Уже я узнал, что большой Петя был снова ранен и награжден и вернулся на фронт — в Москве Катя случайно познакомилась с командиром его батальона, Героем Советского Союза, и тот сказал, что Петя «плевал на эту смерть» — слова, поразившие Катю. И о Варе Трофимовой я узнал, что если все будет, как думает Катя, «для них обоих это счастье и счастье». Уже изменилось что—то в комнате — иначе, удобнее расположились вещи, точно были благодарны Кате за то, что в мужской, холодной комнате доктора стало тепло. Уже прошло пять или шесть часов с тех пор, как произошла эта чудная, бесконечно важная для меня перемена, — весь мир нашей семейной жизни, покинувший нас так надолго, на полтора страшных года, вернулся наконец, — а я все еще не мог привыкнуть к мысли, что Катя со мною.

— Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забывал о том, как тебе трудно со мною.

— А я думала, как тебе было трудно со мною. Когда ты уезжал и я волновалась за тебя, со всеми тревогами, заботами, страхом, это было все—таки счастье.

Мы говорили, и она еще продолжала что—то устраивать, как всегда в гостиницах, даже в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка женщины, постоянно переезжающей с мужем с места на место, — и с какою жалостью, нежностью, раскаянием я почувствовал Катю в этой печальной привычке!

Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал, что я неспособен разобраться в обстановке полярной ночи, — толстый, низенький, красный человек и великолепный едок — в этом мы убедились немного позднее.

Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что он — коллега Ивана Ивановича, приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках какие—то спасательные приборы. Вечером он собирался в Мурманск, но проклятая пурга спутала все расчеты.

— Не дают «добро», — сказал он со вздохом, — так что больше ничего не остается, как закусить и выпить:

У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не то, и принес свои вино и консервы. Пыхтя, он открыл консервы и, зачем—то засучив рукава, стал подогревать их на камине. Мы с Катей что—то ели весь день, и он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, аппетитно все съел и выпил. Он уже знал от доктора, что мы потеряли и нашли друг друга, и поздравил нас, а потом объявил, что знает тысячи подобных историй.

— И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жалеете о холостой жизни, — поучительно сказал он. — Да—с, бывает и так!

Не помню, о чем еще мы болтали, только помню, что оттого, что, кроме нас, был кто—то чужой, еще острее чувствовалось счастье.

Потом он ушел и весь вечер звонил в порт — не дают ли «добро»? Но какое уж там «добро», когда пурга еще только что пошла бродить—гулять над Баренцевым морем! Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно кто—то тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.

Мы были одни. Я не мог насмотреться на Катю. Боже мой, как я стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, например, как она убирает волосы на ночь — заплетает косички. Теперь волосы отрасли еще мало, и косички вышли коротенькие, смешные. Но все—таки она заплела их, открыв маленькие, красивые уши, которые я тоже забыл.

Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом — после того, как долго молчали. Это другое было Ромашов.

Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда принадлежавший перу гениальных поэтов.

Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер эту ложь и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный, подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды — сперва для того, чтобы показать Кате, что он спас меня, а потом — чтобы доказать мне, что он спас Катю.

Слово в слово я передал ей наш последний разговор на Собачьей Площадке, и Катя была поражена признанием Ромашова — признанием, объяснившим мои неудачи и раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее.

— И ты все записал?

— Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его подписаться.

Я повторял его рассказ о том, как всю жизнь он следил за мной, мучаясь от зависти, со школьных лет тяготившей его пустую, беспокойную душу. Но о великолепном Катином портрете над его столом я ничего не сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была оскорбительна для нее.

Она слушала меня, и у нее было мрачное лицо, а глаза горели, горели… Она взяла мою руку и крепко прижала к груди. Она была бледна от волнения. Она ненавидела Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем я не хотел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне было весело думать, что я победил его…

Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли «добро», и по—прежнему не давали «добро», потому что по—прежнему не унималась, рвалась, рассыпалась снежным зарядом пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий и к немцам, гоня волну на их суда, спрятавшиеся в норвежских фиордах. Не дают «добро», закрыт порт, шторм девять баллов.

Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и умная, которая, не знаю за что, навсегда полюбила меня. Она спит, и можно долго смотреть на нее и думать, что мы одни и что хотя скоро кончится эта недолгая счастливая ночь, а все—таки мы отняли ее у этой дикой пурги, которая ходит—гуляет над миром.

Мне нужно было вставать в шестом часу, я упросил Катю, чтобы она позволила мне не будить ее, и мы даже простились накануне. Но, когда я открыл глаза, она уже мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об этом. Только когда я заторопился и встал, оставив недопитый стакан, она спросила, как бывало прежде, беру ли я с собой парашют. Я сказал, что беру.

Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь город был в длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто срезанных снежных дюнах.

Глава 4.
ПРОЩАЛЬНЫЕ ПИСЬМА.

Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана. Когда—то в Энске, в Соборном саду, я так же оставил ее одну за чтением письма, которое мы с тетей Дашей нашли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под башней старца Мартына, и мне становилось холодно, когда мысленно вместе с Катей я читал строчку за строчкой.

Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы снова читали вместе, я знал, что Катя чувствует мое дыхание за своими плечами. Вот эти письма.

1

Санкт—Петербург. Главное Гидрографическое управление. Капитану первого ранта П.С.Соколову.

Дорогой мой Петр Сергеевич!

Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше путешествие подходит к концу, и, к сожалению, заканчиваю его в одиночестве. Не думаю, чтоб кто—нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим, а разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху, не вернулась.

Я оставляю Машу и вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал, что они обеспечены, то не очень терзался бы, покидая сей мир, потому что чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее, сколько в наших силах.

Мои последние мысли — о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой благодарностью думаю о вас и о моих лучших годах молодости, когда я работал под вашим руководством.

Обнимаю вас. Иван Татаринов.

2

Его Превосходительству Начальнику Главного

Гидрографического управления

Начальника экспедиции на судне «Св. Мария»

И.Л.Татаринова

Рапорт

Настоящим имею честь довести до сведения Главного Гидрографического управления нижеследующее:

1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79°08’30», и в долготе от Гринвича 89°55’00», с борта дрейфующего судна «Св. Мария» при хорошей видимости и ясном небе была замечена на восток от судна неизвестная обширная земля с высокими горами и ледниками. На нахождение земли в этом районе и раньше указывали некоторые признаки: так, еще в августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с севера курсом норд—норд—ост — зюйд—зюйд—вест. В начале апреля 1913 года мы видели на норд—остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.

Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Хатанги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнений. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7° к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то есть параллельно движению нансеновского «Фрама», мы не могли выйти изо льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.

После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте 81°09′ и долготе 58°36′. Это был покрытый льдом остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного литерой Г, дал координаты 80°26’30» и 92°08’00».

Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега между 81—й и 79—й нордовыми параллелями. В северной части берег представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен ото льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.

Начиная от пункта под литерой Ф, берег круто поворачивает в зюйд—зюйд—вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.

Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки времени в течение более двух лет.

Иван Татаринов.

При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна «Св. Мария».

2. Копия хронометрического журнала.

3. Холщовая тетрадь с вычислениями и данными съемки.

4. Карта заснятой местности.

18 июня 1915 года.

Лагерь на острове 4 в Русском Архипелаге.

3

Дорогая Маша!

Боюсь, что с нами кончено, и у меня нет надежды даже на то, что ты когда—нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за едой никак не согреться. Ноги очень плохи особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По привычке, я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его — пурга! Четыре дня пурги — оказалось, что для нас это слишком много.

Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.

Я очень виноват перед тобой, и эта мысль — самая тяжелая, хотя и другие не многим легче.

Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы — и вот еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и, если встретишь человека, с которым будешь счастлива, помни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.

У нас было очень тяжелое путешествие, но мы хорошо держались и, вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со снаряжением и если бы, то снаряжение не было таким плохим.

Дорогая моя Машенька, как—то вы будете жить без меня! И Катя, Катя! Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не ленилась. Это — моя черта, я всегда был ленив и слишком доверчив.

Катя, доченька моя! Узнаешь ли ты когда—нибудь, как много я думал о тебе и как мне хотелось еще хоть разок взглянуть на тебя перед смертью!

Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.

Глава 5.
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА.

Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате доктора, тем более, что это была комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи и мебель принадлежали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во всем — в робких, неоконченных акварелях, изображавших виды Полярного и симметрически висевших на стенах, в аккуратной стопочке специальных книг, в фотографиях, которых здесь было очень много — все девушка с длинными косами, в украинском костюме, и она же постарше, с голым толстым младенцем на руках.

Разные, совершенно ненужные мысли сами собой рождаются в подобных комнатах, и женщине, у которой муж служит в авиации, не всегда легко прогнать подобные мысли. Но Катя решила остаться.

— Что ж такого! — сказала она. — Это самая обыкновенная вещь.

Я не настаивал, тем более, что мог приезжать в Полярное сравнительно редко, и мне было приятно знать, что Катя живет подле доктора Ивана Ивановича и видит его каждый день. Сразу же она стала работать — сперва в госпитале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном, где у доктора был амбулаторный прием. Когда через две недели я опять приехал, она была уже полна интересами своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту жизнь.

Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближних морских дорогах встречать союзные и топить германские конвои, и все, что происходило в городке, так или иначе было связано с этой борьбой. Любимых командиров знали по именам. Впрочем, многих из них давно уже знает по именам весь Советский Союз.

Необычайная близость тыла и фронта, поразившая меня в Н., здесь была еще заметнее, потому что сама жизнь в Полярном была гораздо сложнее и богаче. Не «случалась» эта жизнь, а шла — по всему было видно, что люди, от командующего до любого краснофлотца, прочно расположились среди этих диких скал и будут воевать до победы. Именно потому, что это было ровное напряжение, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повседневного существования.

Вспоминая зиму 1942 — 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это может показаться странным, если представить себе, что почти через день я летал на бомбежку германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совершенно другое — зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги, висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом кругу, очерченном границами зеленого абажура, а все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.

Я помню наши вечера, когда после долгих, напрасных попыток связаться с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем — ночь!

Толстый доктор—едок выползал из своей комнаты в огромной шубе—кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место. Самый его вид нетерпеливого ожидания чего—то хорошего или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.

За ним — если считать по шуму — очевидно, следовал я. В самом деле, никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в душе — все летело, летело куда—то… Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью. Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал — главным образом по поводу международных проблем — своего любимого автора Козьму Пруткова.

Наконец на последнее место — если считать по шуму — нужно поставить моего штурмана, который вообще не говорил ни слова, а только задумчиво сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил его — кажется, я уже упоминал об этом — за то, что он был превосходным штурманом и любил меня — черта, которая всегда нравилась мне в людях.

А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это наш дом, что мы принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они были сыты и пьяны, не знаю. Но получалось.

Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский воздушный шар, солнце начала полярного дня, как будто нарочно для нас поднималось над линией сопок… не было бы этого душевного подъема или он был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило известий о наших победах. Это был общий подъем, который с одинаково нарастающей силой чувствовался не только здесь, на Севере, где был крайний правый фланг войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.

Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде, черные от копоти бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели на испепеленный отвоеванный город, — среди гранитных сопок Полярного гулко отозвалось эхо этой великой победы. Кажется, мы сделали все возможное, чтобы оно покатилось и дальше — вдоль берегов Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда, где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и везут, везут ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря…

Все свободное время мы — доктор, Катя и я — тратили на изучение и подбор материалов экспедиции «Св. Марии».

Не знаю, что было сложнее — проявить фотопленку или прочитать документы экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или покрывается вуалью — недаром на футлярах всегда указывается срок, после которого фабрика не ручается за отчетливость изображения. Этот срок для пленки «Св. Марии» кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что это «безнадежная затея» и что если бы даже они (фотографы) были божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их. В результате из ста двенадцати снимков, просушенных с бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были признаны «достойными дальнейшей работы». После многократного копирования удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.

В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким, неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это были отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были найдены в виде плотно слежавшейся бумажной массы, и превратить ее в хронометрический или вахтенный журнал, в карты и данные съемки своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в специальной лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не найдется места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о которой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложения. Скажу только, что он успел сделать выводы из своих наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным, если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф «Св. Марии» проходил по местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов. Но для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.

«Ты прочел жизнь капитана Татаринова, — так говорил я себе, — но последняя ее страница осталась закрытой».

«Еще ничего не кончилось, — так я отвечал. — Кто знает, быть может, придет время, когда мне удастся открыть и прочесть эту страницу». Время пришло. Я прочел ее — и она оказалась бессмертной.

Глава 6.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей решили провести три недели в Москве, а четвертую в Энске — навестить стариков.

Мы приехали 17 июля — памятная дата! В этот день через Москву прошли пленные немцы.

У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро — и, выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными лицами, в высоких картузах, в кителях с «грудью» генералы, среди которых было несколько знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского моста, а солдаты все шли, ковыляли — кто рваный и босой, а кто в шинели нараспашку.

С интересом и отвращением смотрел я на них. Как многие летчики—бомбардировщики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага, разве что пикируя на цель, — позиция, с которой не много увидишь! Теперь «повезло» — сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по двадцати в шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя под ноги равнодушно—угрюмо.

Это были разные люди, с разной судьбой. Но однообразно—чужим, бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.

Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась. Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:

— Поблагодарила?

И она ответила очень серьезно:

— Да.

У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице «Москва» — роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.

Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось, что к зеркалам, коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом номере, просторно и чертовски уютно.

Конечно, Кораблев явился в день приезда — нарядный, с аккуратно закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к нему и делала похожим на какого—то великого русского художника — но на какого, мы с Катей забыли.

Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его лохматую, обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вернувшись домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.

— Как это вам понравится! За Катей, которую я накануне провожал в милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом—Вражке!

— Не беда, дорогой Иван Павлыч, — сказал я, — все хорошо, что хорошо кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен, худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого человека. Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?

Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много интересного о школе на Садово Триумфальной, в которой некогда произошли такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с каждым годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что это были мы — пылкие дети, которым жизнь представлялась такою преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каждый день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на урок, и новые мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку Фабера, который утверждал, что «взгляд — все» и что с таким взглядом он бы «в два счета сделал в театре карьеру».

— Иван Павлыч, где он?

— Гриша в провинции, — сказал Иван Павлыч, — в Саратове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хорошим актером.

— Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного орал, но что за беда! Зато не пропадало ни слова.

Мы перебрали весь класс — грустно и весело было вспоминать старых друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура Кочнев — полковник артиллерии и недавно был упомянут в приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал — время как будто прошло мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати лет.

Так—то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за то, что не приходит, ссылаясь на какую—то очередную затею со змеями или гибридами черно—бурых лисиц.

Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос. Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!

— Ну, профессор, заходи, заходи, — сказал я ему.

И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая, полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда—то звали Кирен.

Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному, потому что слева меня допрашивал Валя, а справа — Кирен. Почему, каким образом и на каком основании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнаружив, что Катя живет у профессора В.Н.Жукова, я не нашел ничего лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в ней не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.

— Дубина, это была ее постель, — сказал Валя, — а в ногах лежало ее платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука могла навести у меня такой порядок?

— Нет, в том, что женская, — сказал я, — у меня не было ни малейших сомнений.

Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал мне большие глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки Колпакчи с разными глазами еще бродила в этом семейном доме.

Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила своего четвертого, так что, нужно полагать, у них нашлось о чем поболтать.

А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в ближайшем будущем отдать командующему последний рапорт о том, что нашими войсками занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился, когда я ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам, я командовал не эскадрильей, а фронтом.

Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове, и, немного понизив голос, чтобы не услышала Катя, я рассказал некоторые подробности, о которых не упоминалось в печати. Недалеко от палатки капитана, в узкой расщелине скалы, были найдены могилы матросов — трупы были положены прямо на землю и завалены большими камнями. Медведи и песцы растащили и перемешали кости — один череп был найден в трех километрах от лагеря, в соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном спальном мешке с поваром Колпаковым, который умер раньше него. На письме к Марии Васильевне было написано сперва: «Моей жене», а потом исправлено: «Моей вдове». Под правой рукой капитана было найдено обручальное кольцо с инициалами М.Т. на внутренней стороне ободка.

Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в виде сердечка. На одной стороне был миниатюрный портрет Марии Васильевны, а на другой — прядь черных волос, и, отойдя к окну, Иван Павлыч надел очки и долго рассматривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал платочком усы и снова рассматривал, что, в конце концов, мы с Валей подошли к нему и, обняв с обеих сторон, повели и посадили в кресло.

— Но Катя так похожа, боже мой! — сказал он, вздохнув. — В декабре будет семнадцать лет. Трудно поверить.

Он попросил меня познать Катю и рассказал ей, что весной ездил на кладбище, посадил цветы и нанял сторожа покрасить решетку.

До ночи сидели у нас друзья, и Кира уже успела съездить на Сивцев—Вражек покормить младшего и вернулась со старшей — той самой, которая в будущем подавала надежды стать знаменитой артисткой. Во всяком случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со всей своей знаменитой школой «не годилась в подметки» этой девочке, которая еще в грудном возрасте умела великолепно «брать голос в маску», а теперь читала Пушкина не хуже знаменитого Степаняна.

Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал о своих зверях — между прочим, о борьбе с грызунами в траншеях. Я спросил, удалось ли ему, в конце концов, доказать, что у змей от возраста меняется кровь, или это так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да, удалось.

Это был превосходный день в Москве, начавшийся с того, что больше двух часов мы ждали, пока пленные немцы пройдут мимо нас, — лучше он начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверкнуло в душе и осталось навеки ослепительное сознание победы. Еще она не была напечатана черными буквами на газетном листе, еще многие должны были отдать за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неуловимом «чувстве возвращения», которое было, казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сделала их совсем другими, и странным, молодым ощущением столкновения нового и старого была полна Москва лета 1944 года.

А вечером был салют. Позывные «важного сообщения» прозвенели без четверти одиннадцать, и Валя сказал, что нужно немедленно бежать на двенадцатый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пешком — совершенно напрасно, потому что дорогой выяснилось, что на двенадцатый этаж нельзя попасть иначе, как лифтом. Но мы каким—то образом все же добрались, и великолепная вечерняя Москва открылась передо мной, стеснив сердце горячим и острым волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы стояли у какой—то стены. Как бы не торопясь, озарялось багровыми вспышками спокойное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и медленно вниз пестрые цветные огни.

Глава 7.
ДВА РАЗГОВОРА.

Два дела было у меня в Москве. Первое — доклад в Географическом обществе о том, как мы нашли экспедицию «Св. Марии», и второе — разговор со следователем о Ромашове. Как ни странно, эти дела были связаны между собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру копию моего объяснения с Ромашовым на Собачьей Площадке.

Начну со второго.

Осенью 1943 года Ромашов был осужден на десять лет — я узнал об этом от работника Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос, когда в Москве разбиралось дело. Теперь оно, не знаю почему, было передано в гражданские инстанции и пересматривалось — тоже не знаю почему. Незадолго до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве следствие потребует от меня каких—то дополнительных данных.

Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще дорогой, что мне придется снова войти в утомительную и сложную атмосферу этого дела, я немного расстраивался — отпуск был бы так хорош без него!

На второй день приезда я доложил, что явился, и был немедленно приглашен к следователю, который вел дело Ромашова…

Приемная была общая — полутемный зал, перегороженный деревянным барьером. Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные люди — старики, девушки, какие—то военные без погон — сидели на них, дожидаясь допроса.

Я нашел кабинет моего следователя — на двери значилась его странная фамилия: Веселаго — и, так как было еще рановато, занялся перестановкой флажков на карте, висевшей в приемной. Карта была недурна, но флажки далеко отставали от линии фронта.

Знакомый голос оторвал меня от этого занятия — такой знакомый, круглый, солидный голос, что на одно мгновение я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с большой заплатой на штанах.

Голос спросил:

— Можно?

Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю, Николай Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в последний раз в метро летом 1942 года — таков он был и сейчас: величественный и снисходительно—важный.

Насвистывая, я переставлял флажки на Втором Прибалтийском фронте. Прошло семнадцать лет с тех пор, как я сказал ему: «Я найду экспедицию, и тогда посмотрим, кто из нас прав». Знает ли он, что я нашел экспедицию? Без сомнения. Но он не знает — в печати об этом не появилось ни слова — о том, что среди бумаг капитана Татаринова обнаружены бесспорные, неопровержимые доказательства моей правоты…

Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на меня, и невольное быстрое движение пробежало по бледному большому лицу; «Узнал», — подумал я весело. Он узнал — и отвел глаза.

…Это была минута, когда он обдумывал, как держаться со мной. Сложная задача! Очевидно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подошел ко мне, коснувшись рукой шляпы.

— Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?

— Да.

Кажется, впервые в жизни я с таким трудом произнес это короткое слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно держаться с ним.

— Вижу, что время не прошло даром для вас, — глядя на мои орденские ленточки, продолжал он. — Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работников тыла?

— На Крайнем Севере.

— Надолго в Москву?

— В отпуск, на три недели.

— И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем, это наш гражданский долг, — прибавил он с почтительным выражением. — Я полагаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?

— Да.

Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я ненавидел это мнимо значительное молчание!

— Не человек, а воплощенное зло, — наконец сказал он. — Я считаю, что общество должно освободиться от него — и как можно скорее.

Если бы я был художником, я бы залюбовался этим зрелищем эпического лицемерия. Но я был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы общество своевременно освободилось от Николая Антоныча Татаринова, ему (обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.

Я промолчал.

Ни слова еще не было сказано об экспедиции «Св. Марии», но я знал Николая Антоныча: он подошел, потому что боялся меня.

— Я слышал, — начал он осторожно, — что вам удалось довести до конца свое начинание, и хочу от души поблагодарить вас за то, что вы положили на него так много труда. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.

Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид, что мы всю жизнь были друзьями. Он предлагал мне мир. Очень хорошо! Нужно сделать вид, что я его принимаю.

— Да, кажется, кое—что удалось.

Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска появилась на полных бледных щеках — так он оживился. Все прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему бы мне не наладить с ним отношения? Вероятно, я стал другим — в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я стал таким, как он, — у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим удачам судить обо мне.

— …Событие, о котором в другое время заговорил бы весь мир, — продолжал он, — и прах национального героя, каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжественно доставлен в столицу и предан погребенью при огромном стечении народа.

Я отвечал, что прах капитана Татаринова покоится на берегу Енисейского залива и что он сам, вероятно, не пожелал бы для себя лучшей могилы.

— Без сомнения. Но я говорю о другом — о самой исключительности судьбы его. О том, что забвение как бы шло за ним по пятам и если бы не мы, — он сказал: «мы», — едва ли хоть один человек на земле знал бы, кто он таков и что он сделал для родины и науки.

Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость. Но в эту минуту дверь открылась, и какая—то девушка, выйдя от следователя, пригласила меня к нему.

Мне все время казалось, что если бы следователь, или следовательница (потому что это была женщина) не была такой молодой и красивой, она не допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее, и она совершенно оставила свой официозный тон.

— Вам известно, товарищ Григорьев, — так она начала, когда я сообщил ей свой возраст, профессию, был ли я под судом и т.д., — по какому делу я вызвала вас?

Я отвечал, что известно.

— В свое время вы дали показания. — Очевидно, она имела в виду допрос в Н. — В них есть неясности, о которых мне, прежде всего, необходимо поговорить с вами.

Я сказал:

— К вашим услугам.

— Вот, например.

Она прочитала несколько мест, в которых я дословно передал наш разговор с Ромашовым на Собачьей Площадке.

— Выходит, что когда Ромашов писал на вас заявление, он был как бы орудием в руках другого лица.

— Другое лицо названо, — сказал я. — Это Николай Антоныч Татаринов, который дожидается у вас в приемной. Кто из них был орудием, а кто руками

— этого я сказать не могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса является не моей, а вашей задачей.

Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно назвала заявлением.

— Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор Татаринов, пытаясь сорвать поисковую партию? Ведь он сам является ученым—полярником, и, казалось бы, розыски его пропавшего брата должны были встретить самое горячее сочувствие с его стороны.

Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успешные поиски остатков экспедиции «Св. Марии» подтвердят мои обвинения. Затем, он не является ученым—полярником, а представляет собою тип лжеученого, построившего свою карьеру на книгах, посвященных истории экспедиции «Св. Марии». Поэтому всякая конкуренция, естественно, задевала его жизненные интересы.

— А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски подтвердят ваши обвинения?

Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому что я нашел остатки экспедиции и среди них — прямые доказательства, которые намерен огласить публично.

Именно после этого ответа моя следовательница стала быстро съезжать с официального тона.

— Как нашли? — спросила она с искренним изумлением. — Ведь это же было давно. Лет двадцать тому назад или даже больше?

— Двадцать девять.

— Но что же может сохраниться через двадцать девять лет?

— Очень многое, — отвечал я.

— И самого капитана нашли?

— Да.

— И он жив?

— Ну, что вы конечно нет! Можно точно сказать, когда он погиб — между восемнадцатым и двадцать вторым июня тысяча девятьсот пятнадцатого года.

— Ну, расскажите.

Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал приема профессор Татаринов, и, должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом переговорить наедине с собой, прежде чем занял мое место у стола этой красивой любознательной женщины.

И о том, что подлежит суду, и о том, что не подлежит суду за давностью преступления, рассказал я ей. Старая история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.

Она слушала меня, и хотя это был по—прежнему следователь, но следователь, который вместе со мной разбирал письма, некогда занесенные на двор половодьем, и вместе со мной делал выписки из полярных путешествий, и вместе со мной перебрасывал учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже прочитаны, и старый латунный багор найден — последний штрих, так мне казалось тогда, в стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому что беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и в ее глубине лишь чуть—чуть светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объяснил.

— Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути для России, — сказал я, — и нет ничего случайного в том, что немцы пытались перерезать этот путь. Я был человеком войны, когда летел к месту гибели экспедиции «Св. Марии», и я нашел ее потому, что был человеком войны.

Глава 8.
ДОКЛАД.

На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного приглашения представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от выступления, потому что прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора В. о научном наследстве «Св. Марии». Когда он сам позвонил мне, я согласился.

…Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожалению, я не запомнил ту маленькую приветственную речь с цитатами из классиков, которою она встретила меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно, когда я увидел, с каким покорным отчаянием Валя слушал ее.

Кораблева я посадил в первом ряду, прямо напротив кафедры, — ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.

— Ну, Саня, — сказал он весело, — уговор. Я положу руку вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай! Стану похлопывать, значит волнуешься. Нет — значит нет.

— Иван Павлыч, дорогой.

Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я беспокоился лишь, придет ли на мой доклад Николай Антоныч.

Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что он изменился за эти несколько дней: в лице его появилось что—то собачье, щеки обвисли над воротником была высоко видна морщинистая похудевшая шея.

Конечно, мне было очень приятно, когда председатель, старый, знаменитый географ, прежде чем предоставить мне слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я «один из тех людей, с которыми тесно связана история освоения Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно моему «талантливому упорству» советская арктическая наука обязана одной из своих интереснейших страниц, — и я тоже не стал возражать, тем более что в зале зааплодировали, и громче всех — Кирина мама.

Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории Северного морского пути, хотя это была интересная история.

Я довольно плохо рассказал об этом — часто останавливался, забывал самые простые слова и вообще «мекал», как потом объявила Кира.

Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих чертах военное значение северной проблемы и остановился на исторической дате, когда товарищ Сталин заложил основание Северного флота.

В эту минуту где—то далеко, в темном конце прохода, мелькнула и скрылась моя Катя. Она была немного больна — простудилась — и обещала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу сделалось веселее на душе, и я стал говорить увереннее и тверже.

— Может быть, вам покажется странным, — сказал я, — что в дни войны я намерен доложить вам о старинной экспедиции, окончившейся около тридцати лет тому назад. Это — история. Но мы не забыли нашей истории, и возможно, что наша главная сила заключается именно в том, что война не отменила и не остановила ни одной из великих мыслей, которые преобразили нашу страну. Завоевание Севера советским народом принадлежит к числу этих мыслей.

Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как мы с Ледковым осматривали Заполярье, но это было далеко от темы доклада, и не очень ловко я свернул на биографию капитана.

С непостижимым чувством я рассказывал о нем! Как будто не он, а я был этот мальчик, родившийся в бедной рыбачьей семье на берегу Азовского моря. Как будто не он, а я в юности ходил матросом на нефтеналивных судах между Батумом и Новороссийском. Как будто не он, а я выдержал экзамен на «морского прапорщика» и потом служил в Гидрографическом управлении, с гордым равнодушием перенося высокомерное непризнание офицерства. Как будто не он, а я делал заметки на полях нансеновских книг и гениальная мысль: «Лед сам решит задачу» была записана моей рукой. Как будто его история окончилась не поражением и безвестной смертью, а победой и счастьем. И друзья, и враги, и любовь повторились снова, но жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и любовь.

Я говорил и все с большей силой испытывал то чувство, которое не могу назвать иначе, как вдохновением. Как будто на далеком экране под открытым небом я увидел мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет, стучат, забивают досками световые люки, обшивают толем и войлоком потолки — готовятся к зимовке…

Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Катей, когда она шла к своему креслу, и я подумал, что это очень справедливо, что они так почтительно расступаются перед дочерью капитана Татаринова. Но она была еще и лучше всех — особенно в этом простом английском костюме. Она была лучше всех — и тоже каким—то образом участвовала в этом восторге, в этом вдохновении, с которыми я говорил о плавании «Св. Марии».

Но пора было переходить к научной историй дрейфа, и я начал ее с утверждения, что факты, которые были установлены экспедицией капитана Татаринова, до сих пор не потеряли своего значения. Так, на основании изучения дрейфа известный полярник профессор В. предположил существование неизвестного острова между 78—й и 80—й параллелями, и этот остров был открыт в 1935 году — и именно там, где В. определил его место. Постоянный дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путешествием капитана Татаринова, а формулы сравнительного движения льда и ветра представляют собой огромный вклад в русскую науку.

Движение интереса пробежало по аудитории, когда я стал рассказывать о том, как были проявлены фотопленки экспедиции, пролежавшие в земле около тридцати лет.

Свет погас, и на экране появился высокий человек в меховой шапке, в меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Он стоял, упрямо склонив голову, опершись на ружье, и мертвый медведь, сложив лапы, как котенок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал — сильная, бесстрашная душа, которой было нужно так мало!

Все встали, когда он появился на экране, и такое молчание, такая торжественная тишина воцарилась в зале, что никто не смел даже вздохнуть, не то что сказать хоть слово.

И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и прощальное письмо капитана:

— «…Горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли…»

— Но в этом письме, — продолжал я, когда все селя, — есть еще одно место, на которое я должен обратить ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам…» Кто же этот человек, самого имени которого капитан не хотел называть перед смертью? Это о нем он писал в другом письме: «Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны только ему». О нем он писал: «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара». О нем он писал: «Главная неудача — ошибка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, ежеминутно, — та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю…»

Николаю! Но мало ли Николаев на свете!

Конечно, на свете много Николаев, и даже в этой аудитории их было немало, но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я громко назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и покатилась. Ему подали палку.

— Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить старый спор между мною и этим человеком. Наш спор давно решен — самой жизнью. Но в своих статьях он продолжает утверждать, что всегда был благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль «пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен в себе, что имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале.

Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот. Председатель позвонил в колокольчик.

— Странная судьба! До сих пор он действительно ни разу не был назван полностью — имя, отчество и фамилия. Но среди прощальных писем капитана мы нашли и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан никогда не расставался. Это копия обязательства, согласно которому: 1. По возвращении на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. 2. Капитан заранее отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан отвечает всем своим имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым — полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и страховая премия принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. Когда—то в разговоре со мной этот человек сказал, что только одного свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же он теперь перед всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь называет его — полностью имя, отчество и фамилия!

Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь, — в передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились — не видно, а он стоял, подняв руку с палкой, и кричал:

— Я прошу слова, я прошу слова!

Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал такого дьявольского шума, который поднимался, едва он открывал рот. Но он все—таки сказал что—то — никто не расслышал — и, тяжело стуча палкой, сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного зала. Он шел в полной пустоте — и там, где он проходил, долго была еще пустота, как будто никто не хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.

Глава 9.
И ПОСЛЕДНЯЯ.

Вагон шел до Энска, значит, все эти люди, расположившиеся где придется — на полу и на полках — в переполненном, полутемном вагоне, ехали в Энск. В прежние времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение увеличилось чуть ли не вдвое.

Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это были студентки московских вузов), и они сказали, что едут в Энск на работу.

— На какую же?

— Еще неизвестно. На шахты.

Если не считать подкопа в Соборном саду, о котором Петька когда—то говорил, что он идет под рекой и что в нем «на каждом шагу скелеты», в Энске никогда не было ничего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что едут на шахты.

Как всегда, уже через три—четыре часа в каждом отделении образовалась своя жизнь, не похожая на соседнюю, как будто тонкие, не доверху, дощатые стенки разделили не вагон, а чувства и мысли. В одних отделениях стало шумно и весело, а в других скучно. У нас — весело, потому что девушки, немного погрустив, что не удалось остаться на летнюю работу в Москве, и поругав какую—то Машку, которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с Катей слушали современные военные романсы, среди которых несколько было забавных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже ночью — почему—то они решили не спать. Так и прошла вся недолгая дорога — тридцать четыре часа — в пенье девушек и в дремоте под это молодое, то веселое, то грустное, пенье.

Прежде поезд приходил рано утром, а теперь — под вечер, так что, когда мы слезли, маленький вокзал показался мне в сумерках симпатичным и старомодно—уютным. Но прежний Энск кончился там, где кончился широкий, в липах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на бульвар, мы увидели вдалеке какие—то темные корпуса, над которыми быстро шли багрово—дымные облака, освещенные снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж, что я даже сказал девушкам, что, очевидно, где—то в Заречной части пожар, и они поверили, потому что дорогой я долго хвастался, что родом из Энска и что мне знаком каждый камень. Но оказалось, что это не пожар, а пушечный завод, выстроенный в Энске за годы войны.

Я видел, как необыкновенно изменились за время войны наши города — например, М—ов, — но я не знал их в детские годы. Теперь, когда мы с Катей шли по быстро темнеющим Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы принять участие в этом беспрестанном огненно—дымном движении облаков над заводскими корпусами. Это было первое, но верное впечатление — перед нами был хорошо вооруженный город. Конечно, для меня он был прежним, родным Энском, но теперь я встретился с ним, как со старым другом, — когда вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и невольно смеешься от нежности к волнения и не знаешь, с чего начать разговор.

Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем навестить стариков, и он рассчитывал подогнать к этому времени давно обещанный отпуск.

Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфировал из Москвы, и мы решили, что Пете не удалось приехать. Но первый, кого мы встретили у подъезда между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был именно Петя, которого я сразу узнал, даром что из рассеянной, задумчивой личности с вопросительным выражением лица он превратился в бравого, загорелого офицера.

— Ага, вот они где! — сказал он, как будто долго искал и, наконец, нашел нас.

Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в свои. У них было свое — Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже я был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было человека на свете.

Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно, решила, что мы приснились ей, потому что, приподнявшись на локте, долго рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.

— Господи, Санечка! — сказала она. — И Катя! А сам—то опять уехал!

«Сам» — это был судья, а «опять уехал» — это значило, что когда мы с Катей лет пять назад приезжали в Энск, судья был на сессии где—то в районе.

Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша, как она огорчалась, что пирог приходится ставить из темной муки и на каком—то «заграничном сале». Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя принялась за хозяйство, мы с Петей вызвались помогать ей, и тетя Даша только вскрикивала и ужасалась, когда Петя «для вкуса», как он объяснил, всадил в тесто какие—то концентраты, а я вместо соли едва не отправил туда же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя тетя Даша, положив кусочек его в рот, сказала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по военному времени, вышел недурной.

За обедом тетя Даша потребовала, чтобы ей было рассказано все, начиная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад расстались с нею на Энском вокзале. Но я убедил ее, что подробный отчет нужно отложить до приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о себе.

С волнением слушал я его. С волнением — потому что знал его больше двадцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне другим человеком, как его рисовала Катя. Но то загадочное для меня «зрение художника», которое всегда отличало Петю в моих глазах от обыкновенных людей, теперь стало определеннее и точнее.

Он показал нам свои альбомы — последний год Петя находился уже не в строю, работал художником фронтового театра. Это были зарисовки боевой жизни, часто беглые, торопливые. Но та нравственная сила, которую знает каждый, кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была отражена в них с удивительной глубинной.

Часто я останавливался перед незабываемыми картинами войны, инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исчезая, сменяет другую. Теперь я увидел их в едва намеченном, но глубоком, может быть, гениальном преображении.

— Ну вот, — добродушно улыбнувшись, сказал Петя, когда я поздравил его, — а судья говорит, что плохо. Мало героизма. И сын рисует, — добавил он, выпятив нижнюю губу, как всегда, когда бывал доволен. — Ничего, кажется, способный.

Катя достала из чемодана письма от Нины Капитоновны, которая еще жила с Петенькой под Новосибирском, и тетя Даша, всегда интересовавшаяся бабушкой, потребовала, чтобы некоторые из них были прочитаны вслух.

Бабушка по—прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя директор Перышкин лично посетил ее и, принеся извинения, просил вернуться в лагерь. Но бабушка «поблагодарила и отказалась, потому что смолоду кланяться не приучена», как она писала. Отказалась и вдруг, поразив весь район, поступила в культмассовый сектор местного Дома культуры.

«Учу шить и кроить, — кратко писала она, — а тебя и Саню поздравляю. Я его давно узнала, еще когда мал был, и чтобы вырос, я его гречею кормила. Он славный… А ты не замучай его, у тебя характер неважный».

Это был ответ на письмо, в котором мы сообщили ей, что нашли друг друга.

«Не спала всю ночь, — писала она, получив известие о том, что найдены остатки экспедиции, — все думала о бедной Маше. И думала, что это к лучшему, что страшная судьба твоего отца осталась ей неизвестна».

Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото, и стал еще больше похож на мать. Мы вспомнили Саню — и долго молчали, как бы вновь остановившись с тоской перед этой бессмысленной смертью.

Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву для бабушки и Петеньки, и была надежда, что мы увидим их на обратном пути.

Старая моя и Катина мысль, чтобы одной семьей поселиться в Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер. Одной семьей — с бабушкой и обоими Петями, маленьким и большим. Но большой немного смутился, когда в будущей квартире, которая была уже получена в воображении, и не где—нибудь, а на Кировском проспекте, мы отвели ему студию в стороне, чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того, чтобы одна женщина, о которой Катя отзывалась с восторгам, иногда мешала ему. Но, разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни слова…

Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так зарычал и стал сердиться, когда тетя Даша собралась поднять нас, что пришлось притвориться и полежать еще полчаса. Точно как пять лет назад, он долго фыркал и кряхтел в кухне — мылся. И слышно было, как прошел по коридору и с него гулко падали капли.

Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он сидел и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мокрыми после мытья головой и усами.

— Разбудил все—таки! — сказал он и, шагнув навстречу, крепко обнял меня.

Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом, суровое: «Ну, рассказывай» неизменно ждало меня. Старик желал знать, что я делал и правильно ли я жил за годы разлуки. Строго уставясь на меня из—под густых бровей, поросших длинными, толстыми волосами, он допрашивал меня, как настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более справедливого приговора… Но на этот раз — впервые в жизни — судья не потребовал у меня отчета.

— Все ясно, — сказал он, с довольным видом проведя под носом рукой и уставясь на мои ордена. — Четыре?

— Да.

— И пятый — за капитана Татаринова, — серьезно сказал судья. — Это трудно формулировать, но получишь.

Это действительно было трудно формулировать, но, очевидно, старик серьезно взялся за дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за столом, сказал речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я сделал.

— Жизнь идет, — сказал он. — Зрелые, законченные люди, вы приехали в родной город и вот говорите, что его трудно узнать, так он изменился. Он не только изменился — он сложился, как сложились вы, открыв в себе силы для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в голову, когда я вижу тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию капитана Татаринова — мечты исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении представлялось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в своих прощальных письмах, — к тому, кто будет продолжать его великое дело. К тебе — и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие капитаны, как он и ты, двигают вперед человечество и науку.

И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.

До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя Даша объявила, что пора спать, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.

По—прежнему, сменяя друг друга, торопливо бежали над заводом огненно—темные облака. Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле, которого худенький черный мальчик в широких штанах когда—то ловил голубых раков на мясо. Как будто время остановилось и терпеливо ждало меня на этом берегу, между старинных башен, у слияния Песчинки и Тихой, — и вот я вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет меня впереди? Какие новые испытания, новый труд, новые мечты, счастье или несчастье? Кто знает… Но я не опускаю глаз под этим неподкупным взглядом.

Пора было возвращаться, Кате стало холодно, и, пройдя вдоль набережной, заваленной лесом, мы повернули домой.

В городе было тихо и как—то таинственно. Мы долго шли, обнявшись, и молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же темный и тихий, а мы маленькие, несчастные и храбрые, а впереди страшная и неизвестная жизнь…

У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радостных слез и не стеснялся, что плачу.

ЭПИЛОГ

Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркальная вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновенной кажется прозрачность полярного воздуха. Тишина и простор. Только ястреб иногда пролетит над одинокой могилой.

Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась, — одни медленно, другие быстрее.

Вот проплыла голова великана в серебряном сверкающем шлеме: все можно рассмотреть — зеленую косматую бороду, уходящую в море, и приплюснутый нос, и прищуренные глаза под нависшими седыми бровями.

Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бесчисленными колокольчиками, скатывается вода; а вот большие праздничные столы, покрытые чистыми скатертями.

Идут и идут, без конца и края!

Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят эту могилу. Они проходят мимо нее с приспущенными флагами, и траурный салют гремит из пушек, и долгое эхо катится не умолкая.

Могила сооружена из белого камня, и он ослепительно сверкает под лучами незаходящего полярного солнца.

На высоте человеческого роста высечены следующие слова:

«Здесь покоится тело капитана И.Л.Татаринова, совершившего одно из самых отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им Северной Земли в июне 1915 года.

Бороться и искать, найти и не сдаваться!»