Наиболее яркий представитель механицизма 18 века перу которого принадлежит сочинение человек машина

К чему проявлять такое рвение и поспешность в замалчивании аргументов, противоречащих идеям божества и религии? Ведь это может вселить в сознание народа мысль, что его обманывают. А стоит ему начать сомневаться, прощай доверие, а следовательно, и религия! Можно ли надеяться найти средство смутить когда-нибудь безбожников, если их как будто боишься? Можно ли вернуть их снова к вере, если, запрещая им пользоваться собственным разумом, ограничиваются нападками на их нравственность, не справляясь, заслуживает ли она такого же осуждения, как их образ мыслей?
Подобное поведение приносит пользу только делу неверующих; они насмехаются над религией, примирения которой с философией не допускает наше невежество; они торжествуют победу в своих окопах, которые наш способ борьбы заставляет считать неприступными. Если религия не выходит победительницей из этой борьбы, то только по вине её неумелых защитников. Пусть люди благомыслящие возьмутся за перо и покажут, что они хорошо вооружены; тогда теология в жарком споре одержит верх над столь слабым соперником. Я мог бы сравнить атеистов с гигантами, захотевшими взять приступом небеса: они неизбежно испытают участь этих гигантов.

Être si attentif, & si alerte à supprimer les argumens contraires aux idées de la divinité & de la religion ? Cela ne peut-il pas faire croire au Peuple qu’on le leurre ? & dès qu’il commence à douter, adieu la conviction, & par conséquent la religion ! Quel moyen, quelle espérance, de confondre jamais les irréligionnaires, si on semble les redouter ? Comment les ramener, si en leur défendant de se servir de leur raison, on se contente de déclamer contre leurs mœurs, à tout hasard, sans s’informer si elles méritent la même censure que leur façon de penser.
Une telle conduite donne gain de cause aux incrédules ; ils se moquent d’une religion, que notre ignorance voudroit ne pouvoir être conciliée avec la philosophie : ils chantent victoire dans leurs retranchemens, que notre manière de combattre leur fait croire invincibles. Si la religion n’est pas victorieuse, c’est la faute des mauvais auteurs qui la défendent. Que les bons prennent la plume, qu’ils se montrent bien armés, & la théologie l’emportera de haute lutte sur une aussi foible rivale. Je compare les athées à ces géans qui voulurent escalader les cieux : ils auront toujours le même sort.

Если существует откровение, оно не может противоречить природе. Только при помощи природы можно раскрыть смысл слов Евангелия, ибо только опыт может быть его истинным истолкователем. В самом деле, до сих пор все другие комментаторы только затемняли истину. Мы можем судить об этом на примере автора «Зрелища Природы». «Поразительно, — говорит он по поводу Локка, — что человек, умаляющий нашу душу до того, что считает её сделанной из грязи, осмеливается провозглашать разум судьёй и самодержавным властителем в таинствах веры; ибо, — добавляет он при этом, — какое странное представление получили бы о христианстве, если бы пожелали следовать за разумом?» <…>
Превосходство разума зависит не от громкого слова, лишённого смысла, но от его силы, обширности или проницательности. Поэтому следует, очевидно, предпочесть душу, сделанную из грязи, но способную сразу раскрыть взаимоотношения и последовательность бесконечного множества с трудом постигаемых идей, душе глупой и тупой, хотя бы и сделанной из самых драгоценных элементов. <…>
Второй метод рассуждения Плюша кажется мне ошибочным уже по самой своей конструкции, граничащей с фанатизмом. Ибо если у нас имеется идея веры, которая находится в противоречии с самыми несомненными принципами и с самыми бесспорными истинами, то во имя этого откровения и его творца следовало бы полагать, что такая идея является ложной и что мы ещё не понимаем настоящего смысла слов Евангелия.
Одно из двух: или всё — как природа, так и откровение — является иллюзией, или только опыт мог бы обосновать веру. Но нельзя себе представить ничего более комичного, чем рассуждения нашего автора. Так и кажется, что слушаешь какого-нибудь перипатетика: «Не следует верить опытам Торичелли, так как если мы поверим им и устраним боязнь пустоты, то что за странная философия получится у нас!»

S’il y a une révélation, elle ne peut donc démentir la nature. Par la nature seule, on peut découvrir le sens des paroles de l’évangile, dont l’expérience seule est la véritable Interprète. En effet, les autres commentateurs jusqu’ici n’ont fait qu’embrouiller la vérité. Nous allons en juger par l’auteur du Spectacle de la Nature. « Il est étonnant, dit-il (au sujet de Mr. Locke), qu’un homme, qui dégrade notre âme jusqu’à la croire une âme de boue, ose établir la raison pour juge & souveraine arbitre des mystères de la foi ; car, ajoute-t-il, quelle idée étonnante auroit-on du christianisme, si l’on vouloit suivre la raison ? » <…>
1°. L’excellence de la raison ne dépend pas d’un grand mot vuide de sens (l’immaterialité) ; mais de sa force, de son étendue, ou de sa clairvoyance. Ainsi une âme de boue, qui découvriroit, comme d’un coup d’œil, les rapports & les suites d’une infinité d’idées, difficiles à saisir, seroit évidemment préferable à une âme sotte & stupide, qui seroit faite des élémens les plus précieux. <…>
La seconde manière de raisonner de M. Pluche me paroit vicieuse, même dans son systême, qui tient un peu du fanatisme ; car si nous avons une idée de la foi, qui soit contraire aux principes les plus clairs, aux vérités les plus incontestables, il faut croire, pour l’honneur de la révélation & de son auteur, que cette idée est fausse, & que nous ne connoissons point encore le sens des paroles de l’évangile.
De deux choses l’une ; ou tout est illusion, tant la nature même, que la révélation ; ou l’expérience seule peut rendre raison de la foi. Mais quel plus grand ridicule que celui de notre auteur ? Je m’imagine entendre un Péripaticien, qui diroit : « Il ne faut pas croire l’expérience de Toricelli : car si nous la croyions, si nous allions bannir l’horreur du vuide, quelle étonnante philosophie aurions-nous ? »

Итак, в данной работе нами должны руководить только опыт и наблюдение. Они имеются в бесчисленном количестве в дневниках врачей, бывших в то же время философами, но их нет у философов, которые не были врачами. Первые прошли по лабиринту человека, осветив его; только они одни сняли покровы с пружин, спрятанных под оболочкой, скрывающей от наших глаз столько чудес; только они, спокойно созерцая нашу душу, тысячу раз наблюдали её как в её низменных проявлениях, так и в её величии, не презирая её в первом из этих состояний и не преклоняясь перед нею во втором. Повторяю, вот единственные учёные, которые имеют здесь право голоса. Что могут сказать другие, в особенности богословы? Разве не смешно слышать, как они без всякого стыда решают вопросы, о которых ничего не знают и от которых, напротив, совершенно отдалились благодаря изучению всяких темных наук, приведших их к тысяче предрассудков, или, попросту говоря, к фанатизму, который делает их ещё большими невеждами в области понимания механизма тел.

L’expérience & l’observation doivent donc seules nous guider ici. Elles se trouvent sans nombre dans les fastes des médecins, qui ont été philosophes, & non dans les philosophes, qui n’ont pas été mmédecins. Ceux-ci ont parcouru, ont éclairé le labyrinthe de l’homme ; ils nous ont seuls dévoilé ces ressorts cachés sous des evelopes, qui dérobent à nos yeux tant de merveilles. Eux seuls, contemplant tranquillement notre âme, l’ont mille fois surprise, & dans sa misère, & dans sa grandeur, sans plus la mépriser dans l’un de ces états, que l’admirer dans l’autre. Encore une fois, voilà les seuls physiciens qui aient droit de parler ici. Que nous diroient les autres, & sur-tout les théologiens ? N’est-il pas ridicule de les entendre décider sans pudeur, sur un sujet qu’ils n’ont point été à portée de connoître, dont ils ont été au contraire entièrement détournés par des études obscures, qui les ont conduits à mille préjugés, & pour tout dire en un mot, au fanatisme, qui ajoute encore à leur ignorance dans le mécanisme des corps ?

Человек настолько сложная машина, что совершенно невозможно составить себе о ней ясную идею, а следовательно, дать точное определение. Вот почему оказались тщетными все исследования a priori самых крупных философов, желавших, так сказать, воспарить на крыльях разума. Поэтому только путём исследования a posteriori, т.е. пытаясь найти душу как бы внутри органов тела, можно не скажу открыть с полной очевидностью саму природу человека, но достигнуть в этой области максимальной степени вероятности.

L’homme est une machine si composée, qu’il est impossible de s’en faire d’abord une idée claire, & conséquemment de la définir. C’est pourquoi toutes les recherches que les plus grands philosophes ont faites a priori, c’est à dire, en voulant se servir en quelque sorte des aîles de l’esprit, ont été vaines. Ainsi ce n’est qu’a posteriori, ou en cherchant à demêler l’âme, comme au travers des organes du corps, qu’on peut, je ne dis pas découvrir avec évidence la nature même de l’homme, mais atteindre le plus grand degré de probabilité possible sur ce sujet.

Во время болезни душа то потухает, не обнаруживая никаких признаков жизни, то словно удваивается: так велико охватывающее её исступление; но помрачение ума рассеивается, и выздоровление снова превращает глупца в разумного человека. Порой самый блестящий гений становится безумным, перестаёт сознавать самого себя, и тогда прощайте, богатства знания, приобретённые с такими затратами и трудом! <…>
Один, как ребёнок, плачет при приближении смерти, над которой другой подшучивает. Что нужно было, чтобы превратить бесстрашие <…> в малодушие или трусость? Всего только расстройство селезёнки или печени или засорение воротной вены. А почему? Потому, что воображение засоряется вместе с нашими внутренними органами, от чего и происходят все эти своеобразные явления истерических и ипохондрических заболеваний.

Dans les maladies, tantôt l’âme s’éclipse & ne montre aucun signe d’elle-même ; tantôt on diroit qu’elle est double, tant la fureur la transporte ; tantôt l’imbécillité se dissipe : & la convalescence, d’un sot fait un homme d’esprit. Tantôt le plus beau génie devenu stupide, ne se reconnoit plus. Adieu toutes ces belles connoissances acquises à si grands frais, & avec tant de peine ! <…>
Celui-ci pleure, comme un enfant, aux approches de la mort, que celui-là badine. Que falloit-il <…> pour changer leur intrépidité, en pusillanimité, ou en poltronnerie ? Une obstruction dans la rate, dans le foie, un embarras dans la veine Porte. Pourquoi ? Parce que l’imagination se bouche avec les viscères ; & de là naissent tous ces singuliers phénomènes de l’affection hystérique & hypocondriaque.

Человеческое тело — это заводящая сама себя машина, живое олицетворение беспрерывного движения. Пища восстанавливает в нём то, что пожирается лихорадкой. Без пищи душа изнемогает, впадает в неистовство и наконец, изнуренная, умирает. Она напоминает тогда свечу, которая на минуту вспыхивает, прежде чем окончательно потухнуть. Но если питать тело и наполнять его сосуды живительными соками и подкрепляющими напитками, то душа становится бодрой, наполняется гордой отвагой и уподобляется солдату, которого ранее обращала в бегство вода, но который вдруг, оживая под звуки барабанного боя, бодро идёт навстречу смерти. Точно таким же образом горячая вода волнует кровь, а холодная — успокаивает.
Как велика власть пищи! <…>
Сырое мясо развивает у животных свирепость, у людей при подобной же пище развивалось бы это же качество; насколько это верно, можно судить по тому, что английская нация, которая ест мясо не столь прожаренным, как мы, но полусырым и кровавым, по-видимому, отличается в большей или меньшей степени жестокостью, проистекающей от пищи такого рода наряду с другими причинами, влияние которых может быть парализовано только воспитанием. Эта жестокость вызывает в душе надменность, ненависть и презрение к другим нациям, упрямство и другие чувства, портящие характер, подобно тому как грубая пища создаёт тяжёлый и неповоротливый ум, характерными свойствами которого являются леность и бесстрастность.

Le corps humain est une machine qui monte elle-même ses ressorts ; vivante image du mouvement perpetuel. Les alimens entretiennent ce que la fièvre excite. Sans eux l’âme languit, entre en fureur, & meurt abattue. C’est une bougie dont la lumière se ranime, au moment de s’éteindre. Mais nourrissez le corps, versez dans ses tuyaux des sucs vigoureux, des liqueurs fortes ; alors l’âme, généreuse comme elles, s’arme d’un fier courage, & le soldat que l’eau eût fait fuir, devenu féroce, court gaiement à la mort au bruit des tambours. C’est ainsi que l’eau chaude agite un sang, que l’eau froide eût calmé.
Quelle puissance d’un repas ! <…>
La viande crue rend les animaux féroces ; les hommes le deviendroient par la même nourriture ; cela est vrai, que la nation anglaise, qui ne mange pas de chair si cuite que nous, mais rouge et sanglante, paroît participer de cette férocité plus ou moins grande qui vient en partie de tels aliments & d’autres causes que l’éducation peut seule rendre impuissantes. Cette férocité produit dans l’âme l’orgueil, la haine, le mépris des autres nations, l’indocilité & autres sentimens, qui dépravent le caractère, comme des alimens grossiers font un esprit lourd, épais, dont la paresse & l’indolence sont les attributs favoris.

Надо быть слепым, чтобы не видеть неизбежного влияния возраста на разум. Душа развивается вместе с телом и прогрессирует вместе с воспитанием.

Il ne faut que des yeux pour voir l’Influence nécessaire de l’âge sur la raison. L’âme suit les progrès du corps, comme ceux de l’éducation.

Не надо быть выдающимся физиономистом, <…> чтобы судить о качествах ума по выражению и чертам лица, если только они хоть сколько-нибудь выявлены, как не надо быть выдающимся врачом, чтобы распознать болезнь на основании сопровождающих её явных симптомов. <…> Так, например, часто отмечалось, что в портрете одного знаменитого поэта совмещается наружность негодяя с огнём Прометея^{[К 1]}.

Il n’est pas nécessaire d’être aussi grand physionomiste, <…> pour deviner la qualité de l’esprit, par la figure, ou la forme des traits, lorsqu’ils sont marqués jusqu’à un certain point, qu’il ne l’est d’être grand médecin, pour connoître un mal accompagné de tous ses symptômes évidens. <…> On a remarqué, par exemple, qu’un poëte célèbre réunit (dans son portrait) l’air d’un filou avec le feu de Prométhée.

Влияние климата настолько велико, что человек, переменяющий его, невольно чувствует эту перемену. Такого человека можно сравнить со странствующим растением, самого себя как бы пересадившим на другую почву; если климат в новом месте будет другим, то оно или выродится, или улучшит свою породу.
Мы всегда невольно заимствуем от тех, с кем живём, их жесты и их выговор, подобно тому как невольно опускаем веки под угрозой ожидаемого нами удара; причина этого та же, по которой тело зрителя машинально и против своей воли подражает всем движениям хорошего мима.
Только что сказанное доказывает, что для человека, наделённого умом, лучшим обществом является собственное общество, если он не может найти общества себе подобных. Ум притупляется в обществе тех, кто его лишён, вследствие отсутствия упражнения: во время игры в мяч плохо отбивается тот мяч, который плохо подаётся.

Tel est l’empire du climat, qu’un homme qui en change, se ressent malgré lui de ce changement. C’est une plante ambulante, qui s’est elle-même transplantée ; si le climat n’est plus le même, il est juste qu’elle dégénère, ou s’améliore.
On prend tout encore de ceux avec qui l’on vit, leurs gestes, leurs accens &c. comme la paupière se baisse à la menace du coup dont on est prévenu, ou par la même raison que le corps du spectateur imite machinalement, & malgré lui, tous les mouvemens d’un bon pantomime.
Ce que je viens de dire prouve que la meilleure compagnie pour un homme d’esprit, est la sienne, s’il n’en trouve une semblable. L’esprit se rouïlle avec ceux qui n’en ont point, faute d’être exercé : à la paume, on renvoit mal la balle, à qui la sert mal.

Итак, различные состояния души всегда соответствуют аналогичным состояниям тела. Но для лучшего обнаружения этой зависимости и её причин воспользуемся здесь сравнительной анатомией: вскроем внутренности человека и животных. Ибо как познать природу человека, если не сопоставить его строение со строением животных?
В общем и целом форма и строение мозга у четвероногих почти такие же, как и у человека: те же очертания, то же расположение всех частей лишь с той существенной разницей, что у человека мозг в отношении к объёму тела больше, чем у всех животных, и притом обладает бо́льшим количеством извилин;..

Les divers états de l’âme sont donc toujours corrélatifs à ceux du corps. Mais pour mieux démontrer toute cette dépendance, & ses causes, servons-nous ici de l’anatomie comparée ; ouvrons les entrailles de l’homme & des animaux. Le moyen de connoître la nature humaine, si l’on n’est éclairé par une juste parallèle de la structure des uns & des autres !
En général la forme & la composition du cerveau des quadrupèdes est à peu près la même que dans l’homme. Même figure, même disposition pour tout, avec cette différence essentielle, que l’homme est de tous les animaux, celui qui a le plus de cerveau, & le cerveau le plus tortueux, en raison de la masse de son corps ;..

Я сделаю только выводы, с несомненностью вытекающие из бесспорных наблюдений, а именно: 1) что, чем более дики животные, тем меньше у них мозга; 2) что этот последний, по-видимому, увеличивается так или иначе в зависимости от степени их приручения и 3) что природой извечно установлен своеобразный закон, согласно которому, чем больше у животных развит ум, тем больше теряют они в отношении инстинкта. При этом возникает вопрос, выгодно ли им это или нет.

Je concluerai seulement ce qui s’ensuit clairement de ces incontestables observations, 1°. que plus les animaux sont farouches, moins ils ont de cerveau ; 2°. que ce viscère semble s’agrandir en quelque sorte, à proportion de leur docilité ; 3°. qu’il y a ici une singulière condition imposée éternellement par la nature, qui est que plus on gagnera du côté de l’esprit, plus on perdra du côté de l’instinct. Lequel l’emporte de la perte, ou du gain ?

Я придерживаюсь мнения, что глаза глухого видят яснее и отчётливее, чем глаза нормального человека, в силу того, что потеря какого-нибудь органа или чувства может увеличивать силу или остроту другого; но обезьяна видит и слышит и понимает всё, что слышит и видит; она настолько хорошо понимает делаемые ей знаки, что — я убеждён в этом — во всякой игре или каком-нибудь другом упражнении одержит верх над учениками Аммана. Почему же в таком случае обучение обезьяны считать невозможным? Почему в конце концов не смогла бы она благодаря упражнению подражать по примеру глухих необходимым для произнесения слов движениям? Я не решусь утверждать, что органы речи обезьяны, что бы с ними ни делали, не в состоянии произносить членораздельных звуков. Утверждение о такой абсолютной неспособности кажется мне странным ввиду большой аналогии, существующей между обезьяной и человеком, и ввиду того, что до сих пор неизвестно другое животное, которое по внутреннему строению и по внешнему виду столь поразительно походило бы на человека. <…> Тот, кто открыл способ внести поправку в самое прекрасное из царств природы и придать ему совершенство, которого оно раньше не имело, должен быть поставлен выше праздного составителя нелепых систем или кропотливого автора бесплодных гипотез. Открытия Аммана имеют совершенно особую ценность. Он освободил людей из-под власти инстинкта, которой, казалось, они были осуждены подчиняться; он дал им идеи, ум — словом, душу, которую без него они никогда бы не обрели. Это ли не величайшая степень могущества?

Je veux que les yeux d’un sourd voient plus clair & soient plus intelligens que s’il ne l’étoit pas, par la raison que la perte d’un membre, ou d’un sens, peut augmenter la force, ou la pénétration d’un autre : mais le singe voit & entend ; il comprend ce qu’il entend & ce qu’il voit ; il conçoit si parfaitement les signes qu’on lui fait, qu’à tout autre jeu, ou tout autre exercice, je ne doute point qu’il ne l’emportât sur les disciples d’Amman. Pourquoi donc l’éducation des singes seroit-elle impossible ? Pourquoi ne pourroit-il enfin, à force de soins, imiter, à l’exemple des sourds, les mouvemens nécessaires pour prononcer ? Je n’ose décider si les organes de la parole du singe ne peuvent, quoi qu’on fasse, rien articuler ; mais cette impossibilité absolue me surprendroit, à cause de la grande analogie du singe & de l’homme, & qu’il n’est point d’animal connu jusqu’à présent, dont le dedans & le dehors lui ressemblent d’une manière si frappante. <…> Qui a trouvé l’art d’embellir le plus beau des règnes, & de lui donner des perfections qu’il n’avoit pas, doit être mis au-déssus d’un faiseur oisif de systèmes frivoles, ou d’un auteur laborieux de stériles découvertes. Celles d’Amman sont bien d’un autre prix ; il a tiré les hommes, de l’Instinct auquel ils sembloient condamnés ; il leur a donné des idées, de l’esprit, une âme en un mot, qu’ils n’eussent jamais eue. Quel plus grand pouvoir !

Разве стремление подражать произношению учителя не в состоянии развязать органы речи у животных, умеющих с таким искусством и умом подражать множеству других жестов? Я предлагаю указать мне на сколько-нибудь убедительные опыты в пользу того, что мой проект является неосуществимым и нелепым; сходство строения и организации обезьяны с человеком таково, что я почти не сомневаюсь, что при надлежащих опытах с этим животным мы в конце концов сможем достигнуть того, что научим его произносить слова, т.е. говорить. Тогда перед нами будет уже не дикий и дефективный, а настоящий человек, маленький парижанин, имеющий, как и мы, все, что нужно для того, чтобы мыслить и извлекать пользу из своего воспитания.
Истинные философы согласятся со мной, что переход от животных к человеку не очень резок. Чем, в самом деле, был человек до изобретения слова и знания языков? Животным особого вида, у которого было меньше природного инстинкта, чем у других животных, царём которых он себя тогда не считал; он отличался от обезьяны и других животных тем, чем обезьяна отличается и в настоящее время, т. е. физиономией, свидетельствующей о большей понятливости. <…>
Слова, языки, законы, науки и искусства появились только постепенно; только с их помощью отшлифовался необделанный алмаз нашего ума. Человека дрессировали, как дрессируют животных; писателем становятся так же, как носильщиком. Геометр научился выполнять самые трудные чертежи и вычисления, подобно тому как обезьяна научается снимать и надевать шапку или садиться верхом на послушную ей собаку. Всё достигалось при помощи знаков; каждый вид научался тому, чему мог научиться. Таким именно путём люди приобрели то, что наши немецкие философы называют символическим познанием.
Как мы видим, нет ничего проще механики нашего воспитания: всё сводится к звукам или словам, которые из уст одного через посредство ушей попадают в мозг другого, который одновременно с этим воспринимает глазами очертания тел, произвольными знаками которых являются эти слова.
Но кто заговорил впервые? Кто был первым наставником рода человеческого? <…>
Надо предположить, что люди, которые наилучше организованы и на которых природа излила все свои благодеяния, научили всему этому других. <…>
Без всякого сомнения, у тех, кого природа наделила более тонкими чувствами, имеется и бо́льшая возможность выражения последних.
Таким именно образом, по моему мнению, люди использовали свои чувства, или свои инстинкты для развития ума, а этот последний — для приобретения знаний. Таким именно образом, как мне кажется, мозг наполнился представлениями, для восприятия которых его создала природа. Одно приходило на помощь другому, и по мере роста этих небольших зачатков все предметы Вселенной стали видны как на ладони.
Подобно тому как скрипичная струна или клавиша клавесина дрожит и издаёт звук, так и струны мозга, по которым ударяли звучащие лучи, придя в возбуждение, передавали или повторяли дошедшие до них слова. Но устройство этого органа таково, что, как только глаза увидели и восприняли изображение предметов, мозг не может не видеть этих отображений и различий между ними; и далее, когда знаки этих отличий уже отмечены или запечатлены в мозгу, душа неизбежно начинает исследовать их взаимоотношения; последнее, однако, было бы невозможно без открытия знаков, или изобретения языков. В те времена, когда Вселенная была почти немой, душа в отношении ко всем предметам находилась в положении человека, который стал бы рассматривать какую-нибудь картину или произведение скульптуры, не имея никакой идеи пропорциональности частей: такой человек ничего не смог бы в ней различить. Она была также подобна ребёнку (ведь тогда душа переживала ещё период своего детства), который, держа в руке несколько соломинок или палочек, глядит на них неопределённым и поверхностным взглядом, не умея ни сосчитать их, ни провести между ними какое-нибудь различие. Но стоит только прицепить к одной из таких палочек, например к той, которая называется мачтой, какой-нибудь флажок, а к другой — иной флажок: стоит только, чтобы первый из этих предметов стал обозначаться номером первым, а второй — знаком или цифрой два, — и тот же ребёнок сумеет их сосчитать; таким образом он постепенно усвоит всю арифметику.

Une heureuse envie d’imiter la prononciation du maître, ne pourroit-elle mettre en liberté les organes de la parole, dans des animaux qui imitent tant d’autres signes, avec tant d’adresse & d’intelligence ? Non-seulement je défie qu’on me cite aucune expérience vraiment concluante, qui décide mon projet impossible & ridicule ; mais la similitude de la structure & des opérations du singe est telle, que je ne doute presque point, si on exerçoit parfaitement cet animal, qu’on ne vînt enfin à bout de lui apprendre à prononcer, & par conséquent à savoir une langue. Alors ce ne seroit plus ni un homme sauvage, ni un homme manqué : ce seroit un homme parfait, un petit homme de ville, avec autant d’étoffe ou de muscles que nous-mêmes, pour penser & profiter de son éducation.
Des animaux, à l’homme, la transition n’est pas violente ; les vrais philosophes en conviendront. Qu’étoit l’homme, avant l’invention des mots & la connoissance des langues ? Un animal de son espèce, qui avec beaucoup moins d’instinct naturel, que les autres, dont alors il ne se croyoit pas roi, n’étoit distingué du singe & des autres animaux, que comme le singe l’est lui-même ; je veux dire, par une physionomie qui annonçoit plus de discernement. <…>
Les mots, les langues, les loix, les sciences, les beaux-arts sont venus ; & par eux enfin le diamant brut de notre esprit a été poli. On a dressé un homme, comme un animal ; on est devenu auteur, comme porte-faix. Un geomètre a appris à faire les démonstrations & les calculs les plus difficiles, comme un singe à ôter, ou mettre son petit chapeau, & à monter sur son chien docile. Tout s’est fait par des signes ; chaque espèce a compris ce qu’elle a pu comprendre ; & c’est de cette manière que les hommes ont acquis la connoissance symbolique, ainsi nommée encore par nos philosophes d’Allemagne.
Rien de si simple, comme on voit, que la mécanique de notre Education ! Tout se réduit à des sons, ou à des mots, qui de la bouche de l’un, passent par l’oreille de l’autre, dans le cerveau, qui reçoit en même temps par les yeux la figure des corps, dont ces mots sont les signes arbitraires.
Mais qui a parlé le premier ? Qui a été le premier précepteur du genre humain ? <…>
On doit croire que les hommes les mieux organisés, ceux pour qui la nature aura épuisé ses bienfaits, auront instruit les autres. <…>
Car sans doute ceux que la nature a doüés d’un sentiment plus exquis, ont eu aussi plus de facilité pour l’exprimer.
Voilà comme je conçois que les hommes ont employé leur sentiment, ou leur instinct, pour avoir de l’esprit, & enfin leur esprit, pour avoir des connoissances. Voilà par quels moyens, autant que je peux les saisir, on s’est rempli le cerveau des idées, pour la reception desquelles la nature l’avoit formé. On s’est aidé l’un par l’autre, & les plus petits commencemens s’agrandissant peu-à-peu, toutes les choses de l’univers ont été aussi facilement distinguées, qu’un cercle.
Comme une corde de violon, ou une touche de clavecin, frémit & rend un son, les cordes du cerveau, frappées par les rayons sonores, ont été excitées à rendre, ou à redire les mots qui les touchoient. Mais comme telle est la construction de ce viscère, que dès qu’une fois les yeux bien formés pour l’optique, ont reçu la peinture des objets, le cerveau ne peut pas ne pas voir leurs images & leurs différences : de même, lorsque les signes de ces différences ont été marqués, ou gravés dans le cerveau, l’âme en a nécessairement examiné les rapports ; examen qui lui étoit impossible, sans la découverte des signes, ou l’invention des langues. Dans ces temps, où l’Univers étoit presque muet, l’âme étoit à l’égard de tous les objets, comme un homme, qui, sans avoir aucune idée des proportions, regarderoit un tableau, ou une pièce de sculpture ; il n’y pourroit rien distinguer : ou comme un petit enfant (car alors l’âme étoit dans son enfance) qui tenant dans sa main un certain nombre de petits brins de paille, ou de bois, les voit en général d’une vue vague & superficielle, sans pouvoir les compter, ni les distinguer. Mais qu’on mette une espèce de pavillon, ou d’étendart à cette pièce de bois, par exemple, qu’on appelle mât : qu’on en mette un autre à un autre pareil corps ; que le premier venu se nombre par le signe 1. & le second par le signe, ou chiffre 2°; alors cet enfant pourra les compter, & ainsi de suite il apprendra toute l’arithmétique.

… по моему убеждению, всё у нас — воображение и все составные части души могут быть сведены к одному только образующему их воображению; таким образом, суждение, размышление и память представляют собой вовсе не абсолютные части души, но настоящие модификации своеобразного «мозгового экрана», на котором, как от волшебного фонаря, отражаются запечатлевшиеся в глазу предметы.
Но если таковы удивительные и непостижимые следствия устройства мозга, если всё воспринимается посредством воображения и может быть объяснено им, то не к чему производить разделения между чувственным я мыслящим началом в человеке. <…>
Чем больше упражняют воображение даже самого слабого ума, тем больше, так сказать, он увеличивается в объёме; а чем больше он увеличивается, тем более становится подвижным, сильным, обширным и способным к мышлению. Самая совершенная организация нуждается в подобном упражнении.

… je crois que tout s’imagine, & que toutes les parties de l’âme peuvent être justement réduites à la seule imagination, qui les forme toutes ; & qu’ainsi le jugement, le raisonnement, la mémoire ne sont que des parties de l’âme nullement absolues, mais de véritables modifications de cette espèce de toile médullaire, sur laquelle les objets peints dans l’œil, sont renvoyés, comme d’une lanterne magique.
Mais si tel est ce merveilleux & incompréhensible résultat de l’organisation du cerveau ; si tout se conçoit par l’imagination, si tout s’explique par elle ; pourquoi diviser le principe sensitif qui pense dans l’homme ? <…>
Plus on exerce l’imagination, ou le plus maigre génie, plus il prend, pour ainsi dire, d’embonpoint ; plus il s’agrandit, devient nerveux, robuste, vaste & capable de penser. La meilleure organisation a besoin de cet exercice.

… напрасно все авторы, писавшие по вопросам морали, ценят только таланты, приобретённые при помощи труда и размышлений, но не качества, которые они считают происходящими от природы. Ибо откуда, спрашиваю я вас, появляются разные умения, знания и черты добродетели, как не от организации мозга людей умелых, учёных или добродетельных? И откуда в свою очередь появляется у нас эта организация, если не от природы? <…> Какой бы характер и происхождение ни имела заслуга, она всегда достойна уважения, и речь может идти только о том, чтобы определить её размеры. <…>
Без образования наилучшим образом организованный ум лишается всей своей ценности;..

… c’est en vain que tous les auteurs de morale ne mettent point au rang des qualités estimables, celles qu’on tient de la nature, mais seulement les talens qui s’acquièrent à force de réflexions & d’industrie : car d’où nous vient, je vous prie, l’habileté, la science & la vertu, si ce n’est d’une disposition qui nous rend propres à devenir habiles, savans & vertueux ? Et d’où nous vient encore cette disposition, si ce n’est de la nature ? <…> Quel que soit le mérite, de quelque endroit qu’il naisse, il est digne d’estime ; il ne s’agit que de savoir la mesurer. <…>
Le cerveau le mieux construit, sans elle, le seroit en pure perte ;..

Когда о ком-нибудь говорят, что у него недостаток рассудка при сильно развитом воображении, то это значит, что воображение, слишком предоставленное самому себе и почти всегда занятое созерцанием себя в зеркале собственных ощущений, недостаточно усвоило себе привычку исследовать их с надлежащим вниманием, что оно проникнуто гораздо глубже впечатлениями и образами, чем их истинностью или сходством.

Si quelqu’un passe pour avoir peu de jugement, avec beaucoup d’imagination ; cela veut dire que l’imagination trop abandonnée à elle-même, presque toujours comme occupée à se regarder dans le miroir de ses sensations, n’a pas assez contracté l’habitude de les examiner elles-mêmes avec attention ; plus profondément pénetrée des traces, ou des images, que de leur vérité ou de leur ressemblance.

Несмотря на все преимущества человека по сравнению с животными, ему может сделать только честь помещение его в один и тот же класс с ними. Ибо несомненно, что до известного возраста он в большей степени животное, чем они, так как при рождении приносит с собой на свет меньше инстинкта.
Какое животное умерло бы с голоду посреди молочных рек? Только человек. <…>
Поставьте ребёнка рядом с животным на краю пропасти: ребёнок упадёт туда и утонет там, где животное спасется вплавь. В четырнадцать-пятнадцать лет он едва предвидит наслаждения, ожидающие его при воспроизведении собственного вида; будучи уже юношей, он не знает, как ему держать себя в игре, которой природа так быстро научает животных; он прячется, как бы стыдясь полученного наслаждения и того, что рождён быть счастливым, между тем как животные гордятся своим цинизмом. Не получая воспитания, животные не имеют и предрассудков. Или посмотрите на собаку и ребёнка, равно потерявших своего хозяина на большой дороге: ребёнок плачет, не зная, какому святому молиться, тогда как собака найдёт хозяина очень скоро, лучше используя своё обоняние, чем ребёнок свой разум.

Malgré toutes ces prérogatives de l’homme sur les animaux, c’est lui faire honneur que de le ranger dans la même classe. Il est vrai que jusqu’à un certain age, il est plus animal qu’eux, parce qu’il apporte moins d’instinct en naissant.
Quel est l’animal qui mourroit de faim au milieu d’une rivière de lait ? L’homme seul. <…>
Encore avec un animal sur le bord d’un précipice : lui seul y tombera ; il se noye, où l’autre se sauve à la nage. À quatorze, ou quinze ans, il entrevoit à peine les grands plaisirs qui l’attendent dans la reproduction de son espèce ; déjà adolescent, il ne sait pas trop comment s’y prendre dans un jeu, que la nature apprend si vîte aux animaux : il se cache, comme s’il étoit honteux d’avoir du plaisir & d’être fait pour être heureux, tandis que les animaux se font gloire d’être cyniques. Sans éducation, ils sont sans préjugés. Mais voyons encore ce chien & cet enfant qui ont tous deux perdu leur maître dans un grand chemin : l’enfant pleure, il ne sait à quel saint se voüer ; le chien mieux servi par son odorat, que l’autre par sa raison, l’aura bientôt trouvé.

С животными происходит то же самое, что и с людьми: и те и другие в зависимости от темперамента, могут быть более или менее жестокими; и те и другие: становятся более жестокими под влиянием дурного примера. Но кроткое животное, живущее с другими подобными ему животными и питающееся менее грубой или мягкой пищей, становится врагом крови и кровопролития; оно будет испытывать стыд, если прольёт кровь, с тою только, может быть, разницей, что так как всё у животных приносится в жертву потребностям, наслаждениям и удобствам жизни, которыми они умеют пользоваться лучше нас, то угрызения совести у них не должны быть столь сильны, как наши, потому что мы не испытываем таких сильных потребностей, как они.

Il en est de même des animaux, comme des hommes ; les uns & les autres peuvent être plus ou moins féroces par tempérament, & ils le deviennent encore plus avec ceux qui le sont. Mais un animal doux, pacifique, qui vit avec d’autres animaux semblables, & d’alimens doux, sera ennemi du sang & du carnage ; il rougira intérieurement de l’avoir versé ; avec cette différence peut-être, que comme chez eux tout est immolé aux besoins, aux plaisirs, & aux commodités de la vie, dont ils jouissent plus que nous, leurs remords ne semblent pas devoir être si vifs que les nôtres, parce que nous ne sommes par dans la même nécessité qu’eux.

Человек создан не из какой-то более драгоценной глины, чем животные. Природа употребила одно и то же тесто как для него, так и для других, разнообразя только дрожжи. <…> животным, может быть, недостаёт только немного закваски, чтобы во всех отношениях сравняться с человеком, должны обладать всеми свойствами, присущими миру животных организмов, и что, следовательно, нет души, или чувствующей субстанции, которая не испытывала бы угрызений совести.

L’homme n’est pas pêtri d’un limon plus précieux ; la nature n’a employé qu’une seule & même pâte, dont elle a seulement varié les levains. <…> à laquelle les animaux n’a peut-être manqué qu’un degré de fermentation, pour égaler les hommes en tout, doivent participer aux mêmes prérogatives de l’animalité, & qu’ainsi il n’est point d’âme, ou de substance sensitive, sans remords.

Паскаль <…> может служить поразительным примером действия воображения или усиленного кровообращения в одном только мозговом полушарии. В его лице мы видим, с одной стороны, гениального человека, с другой — полусумасшедшего. Безумие и мудрость, обе имели в его мозгу свои отделения, или свои области, отделённые друг от друга так называемой косой. (Интересно бы знать, которым из этих отделений тянулся он так сильно к господам из Пор-Рояля?) Я вычитал этот факт в «Трактате о головокружении» де ла Метри.

Pascal <…> effrayant effet de l’Imagination, ou d’une singulière circulation dans un lobe du cerveau ! Grand homme d’un coté, il étoit à moitié fou de l’autre. La folie & la sagesse avoient chacune leur département, ou leur Lobe, séparé par la faux. De quel coté tenoit-il si fort à Mrs. de Port-Royal ? J’ai lu ce fait dans un extrait du traité du vertige de Mr. de la Mettrie.

… какая радость делать добро, а также быть благодарным за добро, сделанное тебе другими; какое наслаждение проявлять добродетель, <…> это даёт такое удовлетворение, что я считаю уже достаточно наказанным того, кто имел несчастье родиться недобродетельным.

… il y a tant de plaisir à faire du bien, à sentir, à reconnoître celui qu’on reçoit, tant de contentement à pratiquer la vertu, <…> que je tiens pour assez puni quiconque a le malheur de n’être pas né vertueux.

… естественный закон является лишь внутренним чувством, относящимся, подобно всем другим чувствам, в том числе и мысли, к области воображения. Следовательно, его наличие не требует, очевидно, ни воспитания, ни откровения, ни законодателя, если не смешивать его с гражданскими законами, как это абсурдно делают богословы.

… la loi naturelle n’est qu’un sentiment intime, qui appartient encore à l’imagination, comme tous les autres, parmi lesquels on compte la pensée. Par conséquent elle ne suppose évidemment ni éducation, ni révélation, ni législateur, à moins qu’on ne veuille la confondre avec les loix civiles, à la manière ridicule des théologiens.

Кто знает, впрочем, не заключается ли смысл существования человека именно в самом факте его существования. Возможно, что он брошен случайно на ту или другую точку земной поверхности — неизвестно, каким образом и для чего. Известно только, что он должен жить и умереть, подобно грибам, появляющимся на свет на один день, или цветам, окаймляющим канавы и покрывающим стены.
Не будем теряться в бесконечности: нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя, или она сотворена, есть ли бог, или его нет. Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели.

Qui sait d’ailleurs si la raison de l’existence de l’homme, ne seroit pas dans son existence même ? peut-être a-t-il été jetté au hazard sur un point de la surface de la terre, sans qu’on puisse savoir ni comment, ni pourquoi ; mais seulement qu’il doit vivre & mourir ; semblable à ces champignons, qui paroissent d’un jour à l’autre, ou à ces fleurs qui bordent les fossés & couvrent les murailles.
Ne nous perdons point dans l’infini, nous ne sommes pas faits pour en avoir la moindre idée ; il nous est absolument impossible de remonter à l’origine des choses. Il est égal d’ailleurs pour notre repos, que la matière soit éternelle, ou qu’elle ait été créée ; qu’il y ait un dieu, ou qu’il n’y en ait pas. Quelle folie de tant se tourmenter pour ce qu’il est impossible de connoître, & ce qui ne nous rendroit pas plus heureux, quand nous en viendrions à bout.

… в самом деле, <говорят деисты>, редко бывает, чтобы отречение от атеизма происходило прежде, чем страсти ослабели вместе с телом, представляющим собой их орудие.
<…> подобные обращения имеют кратковременный характер и ум почти всегда снова возвращается к прежним взглядам и делает из них логические выводы, как только вместе с выздоровлением он обретает или, вернее, вновь находит силы. На это же, в сущности, указывает врач Дидро в своих «Философских мыслях» — отличном произведении, которое, однако, не убедит ни одного атеиста. Что, в самом деле, можно ответить человеку, который говорит: «Мы совсем не знаем природы. Возможно, что скрытые в её лоне причины создали всё на свете. Посмотрите на полипа Трамбле: разве не в нём самом заложены причины его регенерации? Что же в таком случае абсурдного в мысли, что существуют физические причины, которыми всё порождено, с которыми настолько связана и которым настолько подчинена вся цепь обширной Вселенной, что ничто из того, что происходит, не могло бы не произойти. Только абсолютно непреодолимое незнание этих причин заставляет нас прибегать к богу, который, согласно мнению некоторых, не является даже чем-то таким, что может мыслиться разумом. Поэтому тот, кто отрицает случайность, ещё не доказал существования высшего существа, ибо ещё может существовать нечто третье, что не есть ни случайность, ни бог; я имею в виду природу, изучение которой будет неизбежно создавать неверующих людей, как это доказывает образ мыслей самых удачных её исследователей».

… il est rare en effet, ajoutent-ils, qu’on n’abjure pas l’athéisme, dès que les passions se sont affoiblies avec le corps qui en est l’instrument.
<…> ces conversions sont courtes, l’esprit reprenant presque toujours ses anciennes opinions, & se conduisant en conséquence, dès qu’il a recouvert, ou plutôt retrouvé ses forces dans celles du corps. En voilà du moins beaucoup plus que n’en dit le médecin Diderot, dans ses Pensées philosophiques, sublime ouvrage qui ne convaincra pas un athée. Que répondre en effet à un homme qui dit : « Nous ne connoissons point la nature : des causes cachées dans son sein pourroient avoir tout produit. Voyez à votre tour le polype de Trembley ! Ne contient-il pas en soi les causes qui donnent lieu à sa régénération ? quelle absurdité y auroit-il donc à penser qu’il est des causes physiques pour lesquelles tout a été fait, & auxquelles toute la chaîne de ce vaste univers est si nécessairement liée & assujettie, que rien de ce qui arrive, ne pouvoit ne pas arriver ; des causes dont l’ignorance absolument invincible nous a fait recourir à un dieu, qui n’est pas même un être de raison, suivant certains ? Ainsi détruire le hazard, ce n’est pas prouver l’existence d’un être suprême, puisqu’il peut y avoir autre chose qui ne seroit ni hazard, ni dieu ; je veux dire la nature, dont l’étude par conséquent ne peut faire que des incrédules ; comme le prouve la façon de penser de tous ses plus heureux scrutateurs. »

… если мы обратимся к натуралистам, они скажут нам, что те же самые причины, которые в руках химика благодаря случайному образованию различных смесей произвели первое зеркало, в руках природы создали ручей, служащий зеркалом для простодушной пастушки; что сила движения, сохраняющая мир, могла его создать; что всякое тело занимает место, отведенное ему природой; что воздух должен окружать Землю вследствие тех же причин, в силу которых железо и другие металлы представляют собой продукт её недр. Они скажут, что солнце столь же естественное произведение природы, как электричество; что оно вовсе не создано исключительно для того, чтобы согревать Землю и её обитателей; оно иногда обжигает их, подобно тому как дождь, созданный вовсе не для того, чтобы содействовать прорастанию зерна, часто губит последнее: что зеркало и ручей не в большей мере сделаны для того, чтобы в них смотреться, чем все гладкие тела, имеющие одинаковое с ними свойство; что глаз, правда, является своего рода зеркалом, в котором душа может созерцать изображение предметов так, как они представляются ей при его помощи, но не доказано, что этот орган создан как раз именно для такого рода созерцания и специально помещен для этого в глазной впадине; что, возможно, правы <…> все древние и современные эпикурейцы, утверждая, что глаз видит только потому, что он устроен и помещён определённым образом, и что если допустить существование одних и тех же законов движения, которым следует природа при создании и развитии всех тел, то невозможно, чтобы этот чудесный орган был устроен и помещён иначе.

… si nous écoutons encore les naturalistes ; ils nous diront que les mêmes causes qui, dans les mains d’un chymiste, & par le hazard de divers mêlanges, ont fait le premier miroir, dans celles de la nature ont fait l’eau pure, qui en sert à la simple bergère ; que le mouvement qui conserve le monde, a pu le créer ; que chaque corps a pris la place que sa nature lui a assignée ; que l’air a dû entourer la terre, par la même raison que le fer & les autres métaux sont l’ouvrage de ses entrailles ; que le Soleil est une production aussi naturelle, que celle de l’électricité ; qu’il n’a pas plus été fait pour échaufer la terre, & tous ses habitans qu’il brûle quelquefois, que la pluie pour faire pousser les grains, qu’elle gâte souvent ; que le miroir & l’eau n’ont pas plus été faits pour qu’on pût s’y regarder, que tous les corps polis qui ont la même propriété : que l’œil est à la vérité une espèce de trumeau dans lequel l’âme peut contempler l’image des objets, tels qu’ils lui sont representés par ces corps ; mais qu’il n’est pas démontré que cet organe ait été réellement fair exprès pour cette contemplation, ni exprès placé dans l’orbite : qu’enfin il se pourroit bien faire que <…> tous les Épicuriens anciens & modernes, eussent raison, lorsqu’ils avancent que l’œil ne voit que par ce qu’il se trouve organisé, & placé comme il l’est ; que, posées une fois les mêmes régles de mouvement que suit la nature dans la génération & le dévelopement des corps, il n’étoit pas possible que ce merveilleux organe fût organisé & placé autrement.

… один из моих друзей, француз, столь же откровенный пирронист, как и я, человек с большими заслугами и достойный лучшей участи, <…> говорил: «Если бы атеизм получил всеобщее распространение, то тогда все виды религии были бы уничтожены и подрезаны в корне. Прекратились бы религиозные войны, и перестало бы существовать ужасное религиозное воинство; природа, зараженная ныне религиозным ядом, вновь вернула бы себе свои права и свою чистоту; глухие ко всяким другим голосам, умиротворённые смертные следовали бы только свободным велениям собственной личности — велениям, которыми нельзя безнаказанно пренебрегать и которые одни только могут нас вести к счастью по приятной стезе добродетели».^{[К 2]}
Таков естественный закон. Тот, кто его соблюдает, является честным человеком, заслуживающим доверия всего рода человеческого.

… à un François de mes amis, aussi franc Pyrrhonien que moi, homme de beaucoup de mérite, & digne d’un meilleur sort. <…> Si l’athéisme, disoit-il, étoit généralement répandu, toutes les branches de la religion seroient alors détruites & coupées par la racine. Plus de guerres théologiques ; plus de soldats de religion ; soldats terribles ! la nature, infectée d’un poison sacré, reprendroit ses droits & sa pureté. Sourds à toute autre voix, les mortels tranquilles ne suivroient que les conseils spontanés de leur propre individu ; les seuls qu’on ne méprise point impunément, & qui peuvent seuls nous conduire au bonheur par les agréables sentiers de la vertu.
Telle est la loi naturelle ; quiconque en est rigide observateur, est honnête homme, & mérite la confiance de tout le genre humain.

Если все способности души настолько зависят от особой организации мозга и всего тела, что в сущности они представляют собой не что иное, как результат этой организации, то человека можно считать весьма просвещённой машиной! Ибо в конце концов, если бы даже человек один был наделен естественным законом, перестал бы он от этого быть машиной? Несколько больше колёс и пружин, чем у самых совершенных животных, мозг, сравнительно ближе расположенный к сердцу и вследствие этого получающий больший приток крови, — и что ещё? Неизвестные причины порождают это столь легко уязвимое сознание, эти угрызения совести, не в меньшей степени чуждые материи, чем мысль, — словом, всё предполагаемое различие между человеком и животным. Но достаточно ли объясняет всё эта организация указанных органов? Ещё раз — да: если мысль явным образом развивается вместе с органами, то почему же материи, из которой последние сделаны, не быть восприимчивой к угрызениям совести, раз она приобрела способность чувствовать^{[К 3]}.
Итак, душа — это лишённый содержания термин, за которым не кроется никакого определённого представления и которым ум может пользоваться лишь для обозначения той части нашего организма, которая мыслит. При наличии простейшего принципа движения одушевлённые тела должны обладать всем, что им необходимо для того, чтобы двигаться, чувствовать, мыслить, раскаиваться, — словом, проявлять себя как в области физической, так и в зависящей от неё моральной.

Puisque toutes les facultés de l’âme dépendent tellement de la propre organisation du cerveau & de tout le corps, qu’elles ne sont visiblement que cette organisation même ; voilà une machine bien éclairée ! car enfin quand l’homme seul auroit reçu en partage la loi naturelle, en seroit-il moins une machine ? Des roues, quelques ressorts de plus que dans les animaux les plus parfaits, le cerveau proportionnellement plus proche du cœur, & recevant aussi plus de sang, la même raison donnée ; que sais-je enfin ? des causes inconnues, produiroient toujours cette conscience délicate, si facile à blesser, ces remords qui ne sont pas plus étrangers à la matière que la pensée, & en un mot toute la différence qu’on suppose ici. L’organisation suffiroit-elle donc à tout ? Oüi, encore une fois ; puisque la pensée se développe visiblement avec les organes, pourquoi la matière dont ils sont faits, ne seroit-elle pas aussi susceptible de remords, quand une fois elle a acquis avec le temps la faculté de sentir ?
L’âme n’est donc qu’un vain terme dont on n’a point d’idée, & dont un bon esprit ne doit se servir que pour nommer la partie qui pense en nous. Posez le moindre principe de mouvement, les corps animés auront tout ce qu’il leur faut pour se mouvoir, sentir, penser, se repentir, & se conduire en un mot dans le physique, & dans le moral qui en dépend.

Движущее начало целых тел или их частей таково, что оно вызывает не беспорядочные, как раньше думали, но совершенно правильные движения; и это имеет место как у теплокровных и совершенных, так и у хладнокровных и несовершенных животных. Нашим противникам не остаётся ничего иного, как отрицать тысячи фактов, в которых всякому легко удостовериться.

Tel est ce principe moteur des corps entiers, ou des parties coupées en morceaux, qu’il produit des mouvemens non déreglés, comme on l’a cru, mais très-réguliers, & cela, tant dans les animaux chauds & parfaits, que dans ceux qui sont froids & imparfaits. Il ne reste donc aucune ressource à nos adversaires, si ce n’est de nier mille & mille faits que chacun peut facilement vérifier.

Это естественное, или свойственное нашей машине, и подобное маятнику колебание, которым наделено каждое наше волокно и, так сказать, каждый наш волокнистый элемент, не может происходить беспрерывно. Его надо возобновлять, по мере того как оно замирает, придавать ему новую силу, когда оно ослабевает, делать более слабым, когда оно страдает от избытка силы и мощи. В этом-то и состоит истинная медицина.

Cette oscillation naturelle, ou propre à notre machine, & dont est douée chaque fibre, &, pour ainsi dire, chaque élément fibreux, semblable à celle d’une pendule, ne peut toujours s’exercer. Il faut la renouveler, à mesure qu’elle se perd, lui donner des forces, quand elle languit, l’affoiblir lorsqu’elle est opprimée par un excès de force & de vigueur. C’est en cela seul que la vraie médecine consiste.

… Шталь <…>хотел нас убедить в том, что душа является единственной причиной всех наших движений. <…>
Для того чтобы опровергнуть гипотезу Шталя, вовсе не нужно стольких усилий, сколько было затрачено до меня. Достаточно только бросить взгляд на любого скрипача. Что за гибкость и ловкость пальцев! Движения столь быстры, что в них почти нельзя усмотреть последовательности! Но я попрошу или даже потребую у приверженцев Шталя, так хорошо знающих все способности нашей души, сказать мне, каким образом можно допустить, чтобы она так быстро выполняла столько движений, происходящих так далеко от неё и в столь различных местах. Гипотеза Шталя равносильна предположению, что какой-нибудь флейтист мог бы издавать чудные звуки, нажимая на бесконечное количество неизвестных ему клапанов, к которым он не в состоянии был бы даже притронуться пальцами. <…>
Самые крупные умы отбрасывали эту причину при объяснении деятельности сердца, эрекции пениса и т.д.

… Staahl <…> a voulu nous persuader que l’âme étoit la seule cause de tous nos mouvemens. <…>
Pour détruire l’hypothèse Staahlienne, il ne faut pas faire tant d’efforts que je vois qu’on en a faits avant moi. Il n’y a qu’à jetter les yeux sur un joueur de violon. Quelle souplesse ! quelle agilité dans les doigts ! les mouvemens sont si prompts, qu’il ne paroît presque pas y avoir de succession. Or je prie, ou plutôt je défie les Staahliens de me dire, eux qui connoissent si bien tout ce que peut notre âme, comment il seroit possible qu’elle exécutât si vite tant de mouvemens, des mouvemens qui se passent si loin d’elle, & en tant d’endroits divers. C’est supposer un joueur de flûte qui pourroit faire de brillantes cadences sur une infinité de trous qu’il ne connoîtroit pas, & auxquelles il ne pourroit seulement pas appliquer le doigt. <…>
De plus grands esprits ne l’ont pas employé, lorsqu’ils ont voulu expliquer l’action du cœur, l’érection du penis &c.

В настоящее время, когда ясно доказано, что вопреки всем картезианцам, последователям Шталя и Мальбранша, и. теологам, не достойным даже упоминания, материя движется сама собой не только тогда, когда она организована, пример чего мы видим в живом сердце, но даже и тогда, когда эта организация уничтожена, пытливый ум человека стремится узнать, каким образом тело только потому, что с самого своего появления на свет оно наделено дыханием жизни, получает впоследствии способность чувствовать и наконец мыслить.

À présent qu’il est clairement démontré contre les Carthésiens, les Staahliens, les Mallebranchistes, & les Théologiens peu dignes d’être ici placés, que la matière se meut par elle-même, non-seulement lorsqu’elle est organisée, comme dans un cœur entier, par exemple, mais lors même que cette organisation est détruite, la curiosité de l’homme voudroit savoir comment un corps, par cela même qu’il est originairement doué d’un soufle de vie, se trouve en conséquence orné de la faculté de sentir, & enfin par celle-ci de la pensée. Et pour en venir à bout, ô bon dieu ! quels efforts n’ont pas faits certains philosophes ! et quel galimathias j’ai eu la patience de lire à ce sujet !

Очевидно, во вселенной существует всего одна только субстанция, и человек является самым совершенным её проявлением. Он относится к обезьяне и к другим умственно развитым животным, как планетные часы Гюйгенса^{[К 4]} к часам императора Юлиана^{[К 5]}. Если для отметки движения планет понадобилось больше инструментов, колёс и пружин, чем для отметки или указания времени на часах, если Вокансону потребовалось больше искусства для создания своего «флейтиста», чем для своей «утки», то его потребовалось бы ещё больше для создания «говорящей машины»; теперь уже нельзя более считать эту идею невыполнимой <…>. В силу той же причины природе понадобилось больше искусства и техники для создания и поддержания машины, которая в течение всего своего века способна отмечать всё биение сердца и ума <…>. Я не ошибусь, утверждая, что человеческое тело представляет собой часовой механизм, но огромных размеров и построенный с таким искусством и изощрённостью, что если остановится колесо, при помощи которого в нём отмечаются секунды, то колесо, обозначающее минуты, будет продолжать вращаться и идти как ни в чём не бывало, а также, что колесо, обозначающее четверти часа, и другие колёса будут продолжать двигаться, когда, в свою очередь, остальные колёса, будучи в силу какой бы то ни было причины повреждены или засорены, прервут своё движение; <…> все эти явления нисколько не поражают образованных врачей. Они знают, что им предпринимать, имея дело с природой человека; скажу мимоходом, что из двух врачей лучшим и заслуживающим наибольшего доверия всегда будет, по моему мнению, тот, кто больше опирается на физику или механику человеческого тела и, предоставляя невеждам вопрос о душе и беспокойство, вызываемое этой химерой, серьёзно занимается только чистым естествознанием.

On voit qu’il n’y en a qu’une dans l’univers, & que l’homme est la plus parfaite. Il est au singe, aux animaux les plus spirituels, ce que la pendule planétaire de Huygens, est à une montre de Julien-le-Roi. S’il a fallu plus d’instrumens, plus de rouages, plus de ressorts pour marquer les mouvemens des planètes, que pour marquer les Heures, ou les répéter ; s’il a fallu plus d’art à Vaucanson pour faire son flûteur, que pour son canard, il eût dû en employer encore davantage pour faire un parleur, machine qui ne peut plus être regardée comme impossible <…>. Il étoit donc de même nécessaire que la nature employât plus d’art & d’appareil pour faire & entretenir une machine qui pendant un siècle entier pût marquer tous les battemens du cœur & de l’esprit <…>. Je ne me trompe point ; le corps humain est une horloge, mais immense, & construite avec tant d’artifice & d’habilité que, si la roue qui sert à marquer les secondes vient à s’arrêter, celle des minutes tourne & va toujours son train ; comme la roue des quarts continue de se mouvoir, & ainsi des autres, quand les premières, rouillées, ou dérangées par quelque cause que ce soit, ont interrompu leur marche ; <…> phénomènes qui ne surprennent point les médecins éclairés. Ils savent à quoi s’en tenir sur la nature de l’homme : & pour le dire en passant, de deux médecins, le meilleur, celui qui mérite le plus de confiance, c’est toujours, à mon avis, celui qui est le plus versé dans la physique, ou la mécanique du corps humain, & qui laissant l’âme, & toutes les inquiétudes que cette chimère donne aux sots & aux ignorans, n’est occupé sérieusement que du pur naturalisme.

Я полагаю, что Декарт был бы человеком, достойным уважения со всех точек зрения, если бы он не жил в век, который ему приходилось просвещать; тогда он познал бы ценность опыта и наблюдения и опасность удаления от них. И тем не менее, я поступлю совершенно справедливо, если противопоставлю этого великого человека всем этим мелким философам и плохим подражателям Локка, которые вместо того, чтобы бесстыдно смеяться над Декартом, лучше постарались бы понять, что без него поле философии, как поле точной науки без Ньютона, может быть, до сих пор осталось бы необработанным.
<…> он понимал характер физической природы живых существ; он первый блестяще доказал, что животные являются простыми машинами.

Je crois que Descartes seroit un homme respectable à tous égards, si né dans un siècle qu’il n’eût pas dû éclairer, il eût connu le prix de l’expérience & de l’observation, & le danger de s’en écarter ; mais il n’est pas moins juste que je fasse ici une autentique réparation à ce grand homme, pour tous ces petits philosophes, mauvais plaisans, & mauvais singes de Locke, qui au lieu de rire impudemment au nez de Descartes, feroient mieux de sentir que sans lui le champ de la philosophie, comme celui du bon esprit sans Newton, seroit peut-être encore en friche.
<…> il a connu la nature animale ; il a le premier parfaitement démontré que les animaux étoient de pures machines.

Быть машиной, чувствовать, мыслить, уметь отличать добро от зла так же, как голубое от жёлтого, словом, родиться с разумом и устойчивым моральным инстинктом и быть только животным, — в этом заключается не больше противоречия, чем в том, что можно быть обезьяной или попугаем и уметь предаваться наслаждениям <…>. Я считаю мысль столь мало противоречащей понятию организованной материи, что она мне представляется основным её свойством, подобным электричеству, способности к движению, непроницаемости, протяжённости и т. п.

Être machine, sentir, penser savoir distinguer le bien du mal, comme le bleu du jaune, en un mot être né avec de l’Intelligence, & un Instinct sûr de morale, & n’être qu’un animal, sont donc des choses qui ne sont pas plus contradictoires qu’être un singe, ou un perroquet & savoir se donner du plaisir <…>. Je crois la pensée si peu incompatible avec la matière organisée, qu’elle semble en être une propriété, telle que l’électricité, la faculté motrice, l’Impénétrabilité, l’étendue, &c.

… [моё] наблюдение, которое я нигде не встречал, а именно что водная оболочка, растягиваясь, не становится более тонкой; она подобна в этом отношении матке, сама субстанция которой раздувается от просачивающихся в неё соков независимо от полнокровия и развития всех сосудов.

… une observation que je ne trouve nulle part ; c’est que l’amnios n’en est pas plus mince, pour s’être prodigieusement étendu ; semblable en cela à la matrice, dont la substance même se gonfle de sucs infiltrés, indépendamment de la réplétion & du déploiement de tous ses coudes vasculeux.

В области природы мы — настоящие кроты. Мы двигаемся вперёд точь-в-точь как это животное. Только наше высокомерие может стремиться ставить пределы тому, что их не имеет. Мы оказываемся в положении часов, которые могли бы сказать (вот хорошая тема для баснописца!): «Как, нас сделал глупый рабочий, нас, делящих на части время, точно отмечающих движение солнца и громко повторяющих указываемое нами время? Нет, этого быть не может!» Совершенно так же и мы, неблагодарные, отвергаем общую мать всех царств, по выражению химиков. Мы воображаем или, скорее, предполагаем существование причины более высокой, чем та, которой мы всем обязаны и которая действительно создала всё непонятным для, нас образом. Нет, в материи низменное существует только для грубых глаз, не познающих её в самых блестящих её творениях, и природу вовсе нельзя уподобить ограниченному рабочему. Она производит миллионы людей с гораздо большей лёгкостью и большей радостью, чем часовщик — самые сложные часы. Её могущество одинаково проявляется в создании как самого ничтожного насекомого, так и самого гордого человека; живое царство сто́ит ей не большего труда, чем растительное, и самый великий гений — не более хлебного колоса. <…> Последим за действиями обезьяны, бобра, слона и т.д. Ведь ясно, что они не могут обходиться без ума; так почему отказать в нём этим животным? Если же вы припишете им душу, о фанатики, то вы пропали: утверждайте сколько вам угодно, что вы ничего не решаете о её природе, отказывая ей в бессмертии, — всякий поймёт, что это пустые уверения с вашей стороны, ибо душа животных должна быть или смертной, или бессмертной, как и наша душа, с которой у неё одинаковая судьба, какова бы она ни была. Это значит попасть к Сцилле, желая избегнуть Харибды.

Nous sommes de vraies taupes dans le chemin de la nature ; nous n’y faisons guères que le trajet de cet animal ; & c’est notre orgueil qui donne des bornes à ce qui n’en a point. Nous sommes dans le cas d’une montre qui diroit : (un fabuliste en feroit un personnage de conséquence dans un ouvrage frivole) « quoi ! c’est ce sot ouvrier qui m’a faite, moi qui divise le temps ! moi qui marque si exactement le cours du soleil ; moi qui répète à haute voix les heures que j’indique ! non, cela ne se peut pas. » Nous dédaignons de même, ingrats que nous sommes, cette mère commune de tous les règnes, comme parlent les chymistes. Nous imaginons, ou plutôt supposons une cause supérieure à celle à qui nous devons tout, & qui a véritablement tout fait d’une manière inconcevable. Non, la matière n’a rien de vil qu’aux yeux grossiers qui la méconnoissent dans ses plus brillans ouvrages ; & la nature n’est point une ouvrière bornée. Elle produit des millions d’hommes avec plus de facilité & de plaisir, qu’un horloger n’a de peine à faire la montre la plus composée. Sa puissance éclate également, & dans la production du plus vil insecte, & dans celle de l’homme le plus superbe ; le règne animal ne lui coûte pas plus que le végétal ; ni le plus beau génie, qu’un épi de blé. <…> Suivons le singe, le castor, l’éléphant &c. dans leurs operations. S’il est évident qu’elles ne peuvent se faire sans intelligence, pourquoi la refuser à ces animaux ? & si vous leur accordez une âme, fanatiques, vous êtes perdus : vous aurez beau dire que vous ne décidez point sur sa nature, tandis que vous lui ôtez l’immortalité ; qui ne voit que c’est une assertion gratuite ? qui ne voit qu’elle doit être ou mortelle, ou immortelle, comme la nôtre, dont elle doit subir le même sort, quel qu’il soit ; & qu’ainsi c’est tomber dans Scilla, pour vouloir éviter Caribde ?

Мы не будем утверждать, что всякая машина, или всякое животное, после смерти совершенно погибает или принимает другую форму, так как мы ничего решительно не знаем об этом. Но утверждение, что бессмертная машина представляет собою химеру или измышление разума, было бы столь же нелепо, как если бы гусеница при виде бренных останков своих сестёр стала бы горько оплакивать участь своего вида, который будто бы обречён на уничтожение. Душа этих животных — ведь всякое животное имеет свою душу — слишком ограниченна для понимания метаморфоз природы. Никогда самая даровитая из гусениц не может себе вообразить, что ей предстоит стать бабочкой. То же самое можно сказать и о нас^{[К 6]}. Можем ли мы знать о нашей судьбе больше, чем о нашем происхождении? Поэтому покоримся неизбежному неведению, от которого зависит наше счастье.
Тот, кто будет думать таким образом, будет мудрым, справедливым человеком, спокойным за свою участь и, следовательно, счастливым. Он будет ожидать смерти, не боясь, но и не желая её, дорожа жизнью и с трудом понимая, каким образом пресыщение может разбить сердце в этом полном наслаждений мире, уважая природу и испытывая к ней благодарность, привязанность и нежность за все чувства и блага, полученные нами от неё. Счастливый от ощущения и созерцания великолепия Вселенной, такой человек никогда не станет уничтожать жизнь ни в себе, ни в других. Более того, преисполненный гуманных чувств, он будет любить её свойства даже в своих врагах. Легко представить себе, как такой человек будет поступать по отношению к другим. Он будет жалеть порочных, а не ненавидеть их: в его глазах они будут просто изуродованными людьми.

Ne disons point que toute machine, ou tout animal, périt tout-à-fait, ou prend une autre forme, après la mort ; car nous n’en savons absolument rien. Mais assurer qu’une machine immortelle est une chimère, ou un être de raison, c’est faire un raisonnement aussi absurde, que celui que feroient des chenilles, qui volant les dépouilles de leurs semblables, déploreroient amèrement le sort de leur espèce qui leur sembleroit s’anéantir. L’âme de ces Insectes, (car chaque animal a la sienne) est trop bornée pour comprendre les métamorphoses de la nature. Jamais un seul des plus rusés d’entre eux n’eût imaginé qu’il dût devenir papillon. Il en est de même de nous. Que savons-nous plus de notre destinée, que de notre origine ? Soumettons-nous donc à une ignorance invincible, de laquelle notre bonheur dépend.
Qui pensera ainsi, sera sage, juste, tranquille sur son sort, & par conséquent heureux. Il attendra la mort, sans la craindre ni la désirer, & chérissant la vie, comprenant à peine comment le dégoût vient corrompre un cœur dans ce lieu plein de délices ; plein de respect pour la nature ; plein de reconnoissance, d’attachement, & de tendresse, à portion du sentiment, & des bienfaits qu’il en a reçus, heureux enfin de la sentir, & d’être au charmant spectacle de l’univers, il ne la détruira certainement jamais dans soi, ni dans les autres. Que dis-je ! plein d’humanité, il en aimera le caractère jusques dans ses ennemis. Jugez comme il traitera les autres. Il plaindra les vicieux, sans les haïr ; ce ne seront à ses yeux que des hommes contrefaits.

Вы могли убедиться в том, что я делаю самые решительные и логические выводы только в результате множества физических наблюдений, которых не будет оспаривать ни один учёный: только за учёным я признаю право на суждение о тех выводах, которые я делаю из этих наблюдений, отвергая свидетельство всякого человека с предрассудками, не знающего ни анатомии, ни той единственной философии, которая в данном случае имеет значение, а именно философии человеческого тела. Какое значение могут иметь против столь прочного и крепкого дуба слабые тростники богословия, метафизики и различных философских школ? Это детские игрушки, подобные рапирам наших гимнастических залов, с помощью которых можно доставить себе удовольствие, но ни в каком случае не одолеть противника. Надо ли прибавлять, что я имею здесь в виду пустые и пошлые идеи, избитые и жалкие доводы, которые будут приводить относительно мнимой несовместимости двух субстанций, беспрестанно соприкасающихся и воздействующих друг на друга, — идеи, которые будут существовать, пока на Земле останется хотя бы тень предрассудка или суеверия? Такова моя система или, вернее, если я не заблуждаюсь, истина. Она проста и кратка.

Mais on a dû voir que je ne me suis permis le raisonnement le plus rigoureux & le plus immédiatement tiré, qu’à la suite d’une multitude d’observations physiques qu’aucun savant ne contestera ; & c’est encore eux seuls que je reconnois pour juges des conséquences que j’en tire ; récusant ici tout homme à préjugés, & qui n’est ni anatomiste, ni au fait de la seule philosophie qui est ici de mise, celle du corps humain. Que pourroient contre un chêne aussi ferme & solide, ces foibles roseaux de la théologie, de la métaphysique & des écoles ; armes puériles, semblables aux fleurets de nos salles, qui peuvent bien donner le plaisir de l’escrime, mais jamais entamer son adversaire. Faut-il dire que je parle de ces idées creuses & triviales, de ces raisonnemens rebattus & pitoiables, qu’on fera sur la prétendue incompatibilité de deux substances, qui se touchent & se remuent sans cesse l’une & l’autre, tant qu’il restera l’ombre du préjugé ou de la superstition sur la terre ? Voilà mon systême, ou plutôt la vérité, si je ne me trompe fort. Elle est courte & simple.

Учение о том, что человек — это машина, весьма убедительно и серьёзно отстаивал де Ламетри, <…> задолго до того, как стала общепринятой теория эволюции, а ведь теория эволюции придала этому учению ещё большую остроту, выдвинув предположение о том, что между живой и мёртвой материей нет столь уж чёткого различия^[3]. И несмотря на победу новой квантовой теории и обращение столь многих физиков в веру индетерминизма, учение де Ламетри о том, что человек — это машина, имеет, вероятно, сегодня больше защитников среди физиков, биологов, философов, чем в какое-нибудь другое время, особенно в виде положения о том, что человек — это вычислительная машина. —

The doctrine that man is a machine was argued most forcefully, <…> long before the theory of evolution became generally accepted, by de Lamettrie; and the theory of evolution gave the problem an even sharper edge, by suggesting there may be no clear distinction between living matter and dead matter. And, in spite of the victory of the new quantum theory, and the conversion of so many physicists to indeterminism de Lamettrie’s doctrine that man is a machine has perhaps more defenders than before among physicists, biologists and philosophers; especially in the form of the thesis that man is a computer.

Трудно назвать книгу, которая вызвала бы в первой половине XVIII в. такую бурю негодования среди защитников традиционного мировоззрения, какую вызвала «Человек-машина», и трудно назвать другое произведение этого периода, которое сразу бы по выходе в свет получило такую общеевропейскую известность и приковало внимание образованных людей различных стран.^[1]

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

170