Наконец то фортуна пересекает нашу дорогу сочинение егэ

Обновлено: 19.04.2022

— Ты что, парень, сдурел? Разве я не человек, разве я не разрешил бы тебе высыпать внизу? Зачем ты таскаешь такие мешки?

— Это мое дело, — негромко ответил Данияр.

Он сплюнул в сторону и пошел к бричке. А мы не смели поднять глаза. Стыдно было, и зло брало, что Данияр так близко к сердцу принял нашу дурацкую шутку.

Всю ночь мы ехали молча. Для Данияра это было естественно. Поэтому мы не могли понять, обижен он на нас или уже забыл обо всем. Но нам было тяжело, совесть мучила.

Утром, когда мы грузились на току, Джамиля взяла этот злополучный мешок, наступила ногой на край и разодрала его с треском.

— На свою дерюгу! — Она швырнула мешок к ногам удивленной весовщицы. — И скажи бригадиру, чтоб второй раз не подсовывал таких!

— Да ты что? Что с тобой?

Весь следующий день Данияр ничем не проявлял своей обиды, держался ровно и молчаливо, только прихрамывал больше обычного, особенно когда носил мешки. Видно, крепко разбередил вчера рану. И это все время напоминало нам о нашей вине перед ним. А все-таки, если бы он засмеялся или пошутил, стало бы легче — на том и забылась бы наша размолвка.

Джамиля тоже старалась делать вид, что ничего особенного не произошло. Гордая, она хоть и смеялась, но я видел, что весь день ей было не по себе.

Мы поздно возвращались со станции. Данияр ехал впереди. А ночь выдалась великолепная. Кто не знает августовских ночей с их далекими и в то же время близкими, необыкновенно яркими звездами! Каждая звездочка на виду. Вон одна из них, будто заиндевевшая по краям, вся в мерцании ледяных лучиков, с наивным удивлением смотрит на землю с темного неба. Мы ехали по ущелью, и я долго глядел на нее. Лошади в охотку рысили к дому, под колесами поскрипывала щебенка. Ветер доносил из степи горькую пыльцу цветущей полыни, едва уловимый аромат остывающего спелого жита, и все это, смешиваясь с запахом дегтя и потной конской сбруи, слегка кружило голову.

С одной стороны над дорогой нависли поросшие шиповником затененные скалы, а с другой — далеко внизу в зарослях тальника и диких топольков бурунилась неугомонная Куркуреу. Изредка где-то позади со сквозным грохотом пролетали через мост поезда и, удаляясь, долго уносили за собой перестук колес.

Хорошо было ехать по прохладе, смотреть на колышущиеся спины лошадей, слушать августовскую ночь, вдыхать ее запахи. Джамиля ехала впереди меня. Бросив вожжи, она смотрела по сторонам и что-то тихонько напевала. Я понимал — ее тяготило наше молчание. В такую ночь невозможно молчать, в такую ночь хочется петь!

И она запела. Запела, быть может, еще и потому, что хотела как-то вернуть прежнюю непосредственность в наших отношениях с Данияром, хотела отогнать чувство своей вины перед ним. Голос у нее был звонкий, задорный, и пела она обыкновенные аильные песенки вроде: «Шелковым платочком помашу тебе» или «В дальней дороге милый мой». Знала она много песенок и пела их просто и задушевно, так что слушать ее было приятно. Но вдруг она оборвала песню и крикнула Данияру:

— Эй ты, Данияр, спел бы хоть что-нибудь! Джигит ты или кто?

— Пой, Джамиля, пой! — смущенно отозвался Данияр, попридержав лошадей. — Я слушаю тебя, оба уха навострил!

— А ты думаешь, у нас, что ли, ушей нет! Подумаешь, не хочешь — не надо! — И Джамиля снова запела.

Кто знает, зачем она просила его петь! Может, просто так, а может, хотела вызвать его на разговор. Скорее всего ей хотелось поговорить с ним, потому что спустя немного времени она снова крикнула:

— А скажи, Данияр, ты любил когда-нибудь? — и засмеялась.

Данияр ничего не ответил. Джамиля тоже умолкла.

«Нашла кого просить петь!» — усмехнулся я.

У речушки, пересекавшей дорогу, лошади, цокая подковами по мокрым серебристым камням, замедлили ход. Когда мы миновали брод, Данияр подстегнул коней и неожиданно запел скованным, прыгающим на выбоинах голосом:

Горы мои, сине белые горы,

Земля моих дедов, моих отцов!

Он вдруг запнулся, закашлялся, но уже следующие две строчки вывел глубоким, грудным голосом, правда чуть с хрипотцой:

Горы мои, сине-белые горы,

Тут он снова осекся, будто испугался чего-то, и замолчал.

Я живо представил себе, как он смутился. Но даже в этом робком, прерывистом пении было что-то необыкновенно взволнованное, и голос, должно быть, у него был хороший, просто не верилось, что это Данияр.

— Ты смотри! — не удержался я.

А Джамиля даже воскликнула:

— Где же ты был раньше? А ну пой, пой как следует!

Больше всего меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена сама мелодия. Я не знал, как это назвать, да и сейчас не знаю, вернее, не могу определить — только ли это голос или еще что-то более важное, что исходит из самой души человека, что-то такое, что способно вызвать у другого такое же волнение, способно оживить самые сокровенные думы.

Если бы я только мог хоть в какой-то мере воспроизвести песню Данияра! В ней почти не было слов, без слов раскрывала она большую человеческую душу. Ни до этого, ни после — никогда я не слышал такой песни: она не походила ни на киргизские, ни на казахские напевы, но в ней было и то и другое. Музыка Данияра вобрала в себя все самые лучшие мелодии двух родных народов и по-своему сплела их в единую неповторимую песню. Это была песня гор и степей, то звонко взлетающая, как горы киргизские, то раздольно стелющаяся, как степь казахская.

Я слушал и диву давался: «Так вот он, оказывается, какой, Данияр! Кто бы мог подумать!»

Мы уже ехали степью по мягкой, наезженной дороге, и напев Данияра теперь разворачивался вширь, новые и новые мелодии с удивительной гибкостью сменяли одна другую. Неужели он так богат? Что с ним произошло? Словно он только и ждал своего дня, своего часа!

И мне вдруг стали понятны его странности, которые вызывали у людей и недоумение и насмешки, — его мечтательность, любовь к одиночеству, его молчаливость. Я понял теперь, почему он просиживал целые вечера на караульной сопке и почему оставался один на ночь у реки, почему он постоянно прислушивался к неуловимым для других звукам и почему иногда вдруг загорались у него глаза и взлетали обычно настороженные брови. Это был человек, глубоко влюбленный. И влюблен он был, почувствовал я, не просто в другого человека; это была какая-то другая, огромная любовь — к жизни, к земле. Да, он хранил эту любовь в себе, в своей музыке, он жил ею. Равнодушный человек не мог бы так петь, каким бы он ни обладал голосом.

Когда, казалось, угас последний отзвук песни, ее новый трепетный порыв словно пробудил дремлющую степь. И она благодарно слушала певца, обласканная родным ей напевом. Широким плесом колыхались спелые сизые хлеба, ждущие жатвы, и предутренние блики перебегали по полю. Могучая толпа старых верб на мельнице шелестела листвой, за речкой догорали костры полевых станов, и кто-то, как тень, бесшумно скакал по-над берегом, в сторону аила, то исчезая в садах, то появляясь опять. Ветер доносил оттуда запах яблок, молочно-парной медок цветущей кукурузы и теплый дух подсыхающих кизяков.

Долго, самозабвенно пел Данияр. Притихнув, слушала его зачарованная августовская ночь. И даже лошади давно уже перешли на мерный шаг, будто боялись нарушить это чудо.

И вдруг на самой высокой, звенящей ноте Данияр оборвал песню и, гикнув, погнал лошадей вскачь. Я думал, что и Джамиля устремится за ним, и тоже приготовился, но она не шелохнулась. Как сидела, склонив голову на плечо, так и осталась сидеть, будто все еще прислушивалась к витающим где-то в воздухе звукам. Данияр уехал, а мы до самого аила не проронили ни слова. Да и надо ли было говорить, ведь словами не всегда и не все выскажешь.

С этого дня в нашей жизни, казалось, что-то изменилось. Я теперь постоянно ждал чего-то хорошего, желанного. С утра мы грузились на току, прибывали на станцию, и нам не терпелось побыстрее выехать отсюда, чтобы на обратном пути слушать песни Данияра. Его голос вселился в меня, он преследовал меня на каждом шагу: с ним по утрам я бежал через мокрый, росистый люцерник к стреноженным лошадям, а солнце, смеясь, выкатывалось из-за гор навстречу мне. Я слышал его голос и в мягком шелесте золотистого дождя пшеницы, подкинутой на ветер стариками веяльщиками, и в плавном, кружащем полете одинокого коршуна в степной выси, — во всем, что видел я и слышал, мне чудилась музыка Данияра.

А вечером, когда мы ехали по ущелью, мне каждый раз казалось, что я переношусь в иной мир. Я слушал Данияра, прикрыв глаза, и передо мной вставали удивительно знакомые, родные с детства картины: то проплывало в журавлиной выси над юртами весеннее кочевье нежных, дымчато-голубых облаков; то проносились по гудящей земле с топотом и ржанием табуны на летние выпасы, и молодые жеребцы с нестрижеными челками и черным диким огнем в глазах гордо и ошалело обегали на ходу своих маток; то спокойной лавой разворачивались по пригоркам отары овец; то срывался со скалы водопад, ослепляя глаза белизной всклокоченной кипени; то в степи за рекой мягко опускалось в заросли чия солнце, и одинокий далекий всадник на огнистой кайме горизонта, казалось, скакал за ним — ему рукой подать до солнца — и тоже тонул в зарослях и сумерках.

Широка за рекой казахская степь. Раздвинула она по обе стороны наши горы и лежит суровая, безлюдная. Но в то памятное лето, когда грянула война, загорелись огни по степи, затуманили ее горячей пылью табуны строевых коней, поскакали гонцы во все стороны. И помню, как с того берега кричал скачущий казах гортанным пастушьим голосом:

— Садись, киргизы, в седла: враг пришел! — и мчался дальше в вихрях и волнах знойного марева.

Всех подняла на ноги степь, и в торжественно-суровом гуле двинулись с гор и по долинам наши первые конные полки. Звенели тысячи стремян, глядели в степь тысячи джигитов, впереди на древках колыхались красные знамена, позади, за копытной пылью, бился о землю скорбно-величественный плач жен и матерей: «Да поможет вам степь, да поможет вам дух нашего богатыря Манаса!»

Там, где шел на войну народ, оставались горькие тропы.

И весь этот мир земной красоты и тревог раскрывал передо мной Данияр в своей песне. Где он этому научился, от кого он все это слышал? Я понимал, что так мог любить свою землю только тот, кто всем сердцем тосковал по ней долгие годы, кто выстрадал эту любовь. Когда он пел, я видел и его самого, маленького мальчика, скитающегося по степным дорогам. Может, тогда и родились у него в душе песни о родине? А может, тогда, когда он шагал по огненным верстам войны?

Слушая Данияра, я хотел припасть к земле и крепко, по-сыновьи обнять его только за то, что человек может так ее любить. Я впервые почувствовал тогда, как проснулось во мне что-то новое, чего я еще не умел назвать, но это было что-то неодолимое, это была потребность выразить себя, да, выразить, не только самому видеть и ощущать мир, но и донести до других свое видение, свои думы и ощущения, рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел это делать Данияр. Я замирал от безотчетного страха и радости перед чем-то неизвестным. Но я тогда еще не понимал, что мне нужно взять в руки кисть.

Я любил рисовать с детства. Я срисовывал картинки с учебников, и ребята говорили, что у меня получается «точь-в-точь». Учителя в школе тоже хвалили меня, когда я приносил рисунки в нашу стенгазету. Но потом началась война, братья ушли в армию, а я бросил школу и пошел работать в колхоз, как и все мои сверстники. Я забыл про краски и кисти и не думал, что когда-нибудь вспомню про них. Но песни Данияра всполошили мою душу. Я ходил, точно во сне, и смотрел на мир изумленными глазами, будто видел все впервые.

А как изменилась вдруг Джамиля! Словно и не было той бойкой, языкастой хохотушки. Весенняя светлая грусть застилала ее притушенные глаза. В дороге она постоянно о чем-то упорно думала. Смутная, мечтательная улыбка блуждала на ее губах, она тихо радовалась чему-то хорошему, о чем знала только она одна. Бывало, взвалит мешок на плечи, да так и стоит, охваченная непонятной робостью, точно перед ней бурный поток и она не знает, идти ей или не идти. Данияра она сторонилась, не смотрела ему в глаза.

c удовольствием поддерживаем!

Клуб ЭКОосознанности Новая ЭРА /Томск

В день Земли наш клуб «Новая ЭРА» хочет подарить вам любовь, нежность и показать красоту и радость жизни на нашей чудесной планете.
Наш проект «ДОЧЕРИ ЗЕМЛИ» — это благодарность Земле и мягкая просьба любить и беречь ее.
В течение недели мы будем выкладывать признания в любви Земле в стихах, которые читают студентки Биологического института ТГУ в Сибирском ботаническом саду.

Благодарим директора Сибирского Ботанического сада Ямбурова М.С, руководителя «UNIVOL» ТГУ Буякову К.И., Медиа-центр ППОС ТГУ и видеографа Киру Петрову за оказанную помощь.

Чингиз Айтматов «Джамиля»,отрывок о любви к Земле и Родине.

— Эй ты, Данияр, спел бы хоть что-нибудь! Джигит ты или кто?

— Пой, Джамиля, пой! — смущенно отозвался Данияр, попридержав лошадей.
Показать полностью.

— Я слушаю тебя, оба уха навострил!

— А ты думаешь, у нас, что ли, ушей нет! Подумаешь, не хочешь — не надо! — И Джамиля снова запела.

Кто знает, зачем она просила его петь! Может, просто так, а может, хотела вызвать его на разговор. Скорее всего ей хотелось поговорить с ним, потому что спустя немного времени она снова крикнула:

— А скажи, Данияр, ты любил когда-нибудь? — и засмеялась.

Данияр ничего не ответил. Джамиля тоже умолкла.

У речушки, пересекавшей дорогу, лошади, цокая подковами по мокрым серебристым камням, замедлили ход. Когда мы миновали брод, Данияр подстегнул коней и неожиданно запел скованным, прыгающим на выбоинах голосом:

Горы мои, сине белые горы,

Земля моих дедов, моих отцов!

Он вдруг запнулся, закашлялся, но уже следующие две строчки вывел глубоким, грудным голосом, правда чуть с хрипотцой:

Горы мои, сине-белые горы,

Тут он снова осекся, будто испугался чего-то, и замолчал.

Я живо представил себе, как он смутился. Но даже в этом робком, прерывистом пении было что-то необыкновенно взволнованное, и голос, должно быть, у него был хороший, просто не верилось, что это Данияр.

— Ты смотри! — не удержался я.

А Джамиля даже воскликнула:

— Где же ты был раньше? А ну пой, пой как следует!

Больше всего меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена сама мелодия. Я не знал, как это назвать, да и сейчас не знаю, вернее, не могу определить — только ли это голос или еще что-то более важное, что исходит из самой души человека, что-то такое, что способно вызвать у другого такое же волнение, способно оживить самые сокровенные думы.

Если бы я только мог хоть в какой-то мере воспроизвести песню Данияра! В ней почти не было слов, без слов раскрывала она большую человеческую душу. Ни до этого, ни после — никогда я не слышал такой песни: она не походила ни на киргизские, ни на казахские напевы, но в ней было и то и другое. Музыка Данияра вобрала в себя все самые лучшие мелодии двух родных народов и по-своему сплела их в единую неповторимую песню. Это была песня гор и степей, то звонко взлетающая, как горы киргизские, то раздольно стелющаяся, как степь казахская.

Мы уже ехали степью по мягкой, наезженной дороге, и напев Данияра теперь разворачивался вширь, новые и новые мелодии с удивительной гибкостью сменяли одна другую. Неужели он так богат? Что с ним произошло? Словно он только и ждал своего дня, своего часа!

И мне вдруг стали понятны его странности, которые вызывали у людей и недоумение и насмешки, — его мечтательность, любовь к одиночеству, его молчаливость. Я понял теперь, почему он просиживал целые вечера на караульной сопке и почему оставался один на ночь у реки, почему он постоянно прислушивался к неуловимым для других звукам и почему иногда вдруг загорались у него глаза и взлетали обычно настороженные брови. Это был человек, глубоко влюбленный. И влюблен он был, почувствовал я, не просто в другого человека; это была какая-то другая, огромная любовь — к жизни, к земле. Да, он хранил эту любовь в себе, в своей музыке, он жил ею. Равнодушный человек не мог бы так петь, каким бы он ни обладал голосом.

Когда, казалось, угас последний отзвук песни, ее новый трепетный порыв словно пробудил дремлющую степь. И она благодарно слушала певца, обласканная родным ей напевом. Широким плесом колыхались спелые сизые хлеба, ждущие жатвы, и предутренние блики перебегали по полю. Могучая толпа старых верб на мельнице шелестела листвой, за речкой догорали костры полевых станов, и кто-то, как тень, бесшумно скакал по-над берегом, в сторону аила, то исчезая в садах, то появляясь опять. Ветер доносил оттуда запах яблок, молочно-парной медок цветущей кукурузы и теплый дух подсыхающих кизяков.

Долго, самозабвенно пел Данияр. Притихнув, слушала его зачарованная августовская ночь. И даже лошади давно уже перешли на мерный шаг, будто боялись нарушить это чудо.

И вдруг на самой высокой, звенящей ноте Данияр оборвал песню и, гикнув, погнал лошадей вскачь. Я думал, что и Джамиля устремится за ним, и тоже приготовился, но она не шелохнулась. Как сидела, склонив голову на плечо, так и осталась сидеть, будто все еще прислушивалась к витающим где-то в воздухе звукам. Данияр уехал, а мы до самого аила не проронили ни слова. Да и надо ли было говорить, ведь словами не всегда и не все выскажешь…

С этого дня в нашей жизни, казалось, что-то изменилось. Я теперь постоянно ждал чего-то хорошего, желанного. С утра мы грузились на току, прибывали на станцию, и нам не терпелось побыстрее выехать отсюда, чтобы на обратном пути слушать песни Данияра. Его голос вселился в меня, он преследовал меня на каждом шагу: с ним по утрам я бежал через мокрый, росистый люцерник к стреноженным лошадям, а солнце, смеясь, выкатывалось из-за гор навстречу мне. Я слышал его голос и в мягком шелесте золотистого дождя пшеницы, подкинутой на ветер стариками веяльщиками, и в плавном, кружащем полете одинокого коршуна в степной выси, — во всем, что видел я и слышал, мне чудилась музыка Данияра.

А вечером, когда мы ехали по ущелью, мне каждый раз казалось, что я переношусь в иной мир. Я слушал Данияра, прикрыв глаза, и передо мной вставали удивительно знакомые, родные с детства картины: то проплывало в журавлиной выси над юртами весеннее кочевье нежных, дымчато-голубых облаков; то проносились по гудящей земле с топотом и ржанием табуны на летние выпасы, и молодые жеребцы с нестрижеными челками и черным диким огнем в глазах гордо и ошалело обегали на ходу своих маток; то спокойной лавой разворачивались по пригоркам отары овец; то срывался со скалы водопад, ослепляя глаза белизной всклокоченной кипени; то в степи за рекой мягко опускалось в заросли чия солнце, и одинокий далекий всадник на огнистой кайме горизонта, казалось, скакал за ним — ему рукой подать до солнца — и тоже тонул в зарослях и сумерках.

Широка за рекой казахская степь. Раздвинула она по обе стороны наши горы и лежит суровая, безлюдная. Но в то памятное лето, когда грянула война, загорелись огни по степи, затуманили ее горячей пылью табуны строевых коней, поскакали гонцы во все стороны. И помню, как с того берега кричал скачущий казах гортанным пастушьим голосом:

— Садись, киргизы, в седла: враг пришел! — и мчался дальше в вихрях и волнах знойного марева.

Там, где шел на войну народ, оставались горькие тропы…

И весь этот мир земной красоты и тревог раскрывал передо мной Данияр в своей песне. Где он этому научился, от кого он все это слышал? Я понимал, что так мог любить свою землю только тот, кто всем сердцем тосковал по ней долгие годы, кто выстрадал эту любовь. Когда он пел, я видел и его самого, маленького мальчика, скитающегося по степным дорогам. Может, тогда и родились у него в душе песни о родине? А может, тогда, когда он шагал по огненным верстам войны?

Слушая Данияра, я хотел припасть к земле и крепко, по-сыновьи обнять его только за то, что человек может так ее любить. Я впервые почувствовал тогда, как проснулось во мне что-то новое, чего я еще не умел назвать, но это было что-то неодолимое, это была потребность выразить себя, да, выразить, не только самому видеть и ощущать мир, но и донести до других свое видение, свои думы и ощущения, рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел это делать Данияр. Я замирал от безотчетного страха и радости перед чем-то неизвестным. Но я тогда еще не понимал, что мне нужно взять в руки кисть.»..

прощёное воскресенье, непрошеный гость, незваный гость, гостиный, гостинец, гостиница, гостиная, златокованый, посажёный отец, названый брат, ветреный, конченый человек, приданое, мудрёный, ряженый, смышлёный, юный, румяный, пьяный, пряный, бешеный, рдяный, рьяный, свиной, жёваный, кованый, клёваный, вареник, драник, труженик, мученик, труженица, мученица, серебряник, бессребреник, масленица, костяника, пудреница, ольшаник, путаница, торфяник, длина, истина.

— Главная — Сочинение ЕГЭ

(1)Куда только не занесут охотника ноги!

(2)Меня затащили они в скалистый распадок, где вдруг увидел я во мшистых камнях, среди горной репы и колючек, землянику в цвету. (3)Октябрь месяц, глухая осень, лист почти весь упал, иней и утренник звонкий не один уж выдавался, а земляника цветет!

(4)Я наклонился к ней. (5)На тощеньком стебельке в багровых листьях жил и растерянно глядел на осенний мир беленький цветок. (6)Холодом подпалило округлые лепестки его. (7)Ягодка, только еще зародившаяся, черной точкой светилась в цветке, и умерла уже ягодка, цветку оставалось жить день, от силы два.

(8)И тут в моей памяти неожиданно всплыла сцена, увиденная на станции Комарихинская.

(9)Толпа рыбаков и пассажиров, ждущая поезд, как по команде повернула головы в одну сторону.

(10)От пакгауза двигалась безногая девушка. (11)Она опиралась взятыми в руки деревянными колодками и бросала вперед свое коротенькое тело в кожаной корзине. (12)И была она не в тряпье, не грязная и не пьяная. (13)Непривычная она была, и оттого все смолкли и загляделись на нее: в зеленом ярком берете, из-под которого выбивались льняные кудряшки, голубоглазая, в модной блузке.

(14)Рядом с девушкой шла пожилая женщина, должно быть, мать. (15)Они о чем-то разговаривали, и нарядная девушка делала вид, что не замечает оторопелых лиц и очень она занята разговором.

(16)Так они миновали перрон, людей, и такой бы она и осталась, независимой, гордой, но перрон кончился, и нужно было девушке с женщиной переходить пути.

(17)Она перебросила легкое тело через один рельс, через другой, и внезапно корзинкою задела за третий. (18)Корзинка легко отделилась от девушки, выпало из нее короткое тело.

(19)Девушка упала на бок. (20)Берет зеленый тоже упал, и кудряшки рассыпались, завалили щеку и глаза девушки.

(21)И кто-то уже загоготал в толпе по-жеребячьи, и кто-то уже облаял загоготавшего…

(22)Женщина подняла девушку, усадила в корзинку, отряхнула берет, надела на голову девушки, да еще и поправила его, чтобы сидел на кудрях ладом. (23)И они последовали дальше.

(24)Но перед тем как перебросить свое тело через рельс, девушка обернулась, глянула на нас и.

(25)И с тех пор я ношу тот взгляд в себе. (26)Он пробил меня до самого сердца.

(30)И знаю ведь, ничего банальнее нет, чем сравнение этой девушки с земляникой, не к месту и не ко времени расцветшей на речном скалистом обрыве. (31)Но ничего не поделаешь — так они и живут в памяти рядом: цветок, что никогда не станет ягодой, и девушка, которой не видеть счастья…

Могут ли люди с ограниченными возможностями быть счастливы? Именно этот вопрос находится в центре внимания В. Астафьева в предложенном для анализа тексте.

Размышляя над этой проблемой, писатель описывает ягоду земляники, выросшую на скалистом обрыве: «На тощеньком стебельке в багровых листьях жил и растерянно глядел на осенний мир беленький цветок. Ягодка, только еще зародившаяся, черной точкой светилась в цветке, и умерла уже ягодка, цветку оставалось жить день, от силы два». Этот пример показывает, как разные внешние обстоятельства вроде неудачного места прорастания или неподходящего времени года могут загубить только зародившуюся жизнь. Глядя на умирающее растение, автор вспоминает безногую девушку, встреченную им однажды на станции. Выделяющаяся из толпы, она была осмеяна за то, что не смогла перейти пути и упала: «И кто-то уже загоготал в толпе по-жеребячьи, и кто-то уже облаял загоготавшего». Если бы не инвалидность, которая и привлекла так много внимания, падение бедной девушки, вероятно, никто бы и не заметил. Обиженной и оскорблённой, ей оставалось только кинуть надменный взгляд с пробивающейся сквозь него тревогой на взволнованную толпу. На этом примере мы видим, какой дискомфорт может вызвать избыток внимания, обусловленный интересом к физическому изъяну. Оба примера, дополняя друг друга, помогают понять, насколько сложно может быть людям с ограниченными возможностями адаптироваться в обществе, приспособиться к нему.

Авторская позиция понятна. В. Астафьев считает, что инвалидность — это приговор, с которым сложно достичь счастья. Известному писателю искренне жаль людей, которым пришлось столкнуться с подобным недугом.

Я не согласна с мнением автора и считаю, что человек, несмотря на все трудности, всегда может прожить достойную и полную радостей жизнь. Счастье каждого человека зависит от него самого, и общественное мнение не собьёт тебя с пути, если ты сам в себе будешь уверен.

Для доказательства своей точки зрения приведу в пример историю американской пловчихи Джессики Лонг. Родившись с дефектом нижних конечностей, она не пала духом и стала активно заниматься спортом. На данный момент девушка является многократной чемпионкой паралимпиад и чемпионатов мира по плаванию и утверждает, что абсолютно довольна своей судьбой и проживает счастливую жизнь.

Таким образом, инвалидность действительно может привнести в жизнь массу трудностей, но она точно не может лишить человека счастья. Американский писатель Дейл Карнеги писал: «Счастье не зависит от внешних условий. Оно зависит от условий внутренних».

В соответствии с критериями проверки сочинений формата ЕГЭ 2021 ваша работа оценивается следующим образом.

К1 — Формулировка проблем исходного текста: + 1 балл

Проблема определена верно, сформулирована корректно.

K2 — Комментарий + 4 балла

Пример 1 (увиденная рассказчиком земляника) в сочинении указан, пояснен.

Пример 2 (девушка-инвалид на станции) указан, пояснен.

Взаимосвязь между примерами определена верно, но не проанализирована (сделана попытка). Будьте предельно внимательны с таким типом связи, как дополнение. Эксперты в этом году будут с пристрастием относиться в этому виду связи. Нужно быть очень убедительным (в идеале нужно проанализировать каждый пример (что привносит один? а что другой?).

K3 — Отражение позиции автора исходного текста: + 1 балл

На мой взгляд, позиция автора относительно поставленной проблемы определена не совсем корректно.

Авторская позиция понятна. В. Астафьев считает, что инвалидность — это приговор, с которым сложно достичь счастья. Известному писателю искренне жаль людей, которым пришлось столкнуться с подобным недугом.

Хорошо, что у Вас есть вот эта мысль: «Известному писателю искренне жаль людей, которым пришлось столкнуться с подобным недугом». Это как-то смягчает категоричность формулировки.

K4 — Отношение к позиции автора по проблеме исходного текста: + 1 балл

Отношение к позиции автора содержит согласие, тезис, обоснование тезиса.

K5 — Смысловая цельность, речевая связность и последовательность изложения: + 2 балла.

K6 — Точность и выразительность речи + 1 балл

Так как К10- 1 балл, снимается балл за К6.

K7 — Соблюдение орфографических норм: + 3 балла.

K8 — Соблюдение пунктуационных норм: + 3 балла.

K9 — Соблюдение грамматических норм: + 2 балла.

K10 — Соблюдение речевых норм: + 1 балл

Счастье каждого человека зависит от него самого, и общественное мнение не собьёт тебя с пути, если ты сам в себе будешь уверен.

Обиженной и оскорблённой, ей оставалось только кинуть надменный взгляд с пробивающейся сквозь него тревогой на взволнованную толпу.

K11 — Соблюдение этических норм: + 1 балл.

К12 — Соблюдение фактологической точности в фоновом материале: + 0 баллов

Глядя на умирающее растение, автор вспоминает безногую девушку, встреченную им однажды на станции.

Общие рекомендации: следует усилить работу над содержанием сочинения (анализ связи в комментарии). Уверена, что Вы сможете набрать на ЕГЭ по русскому языку высокие баллы. Удачи!

В чём заключается ценность жизни? Наверное, каждый когда-нибудь задавался этим вопросом, однако далеко не каждый находит ответ. Порой его находят в самый опасный момент, на границе жизни и смерти. Именно проблему ценности жизни поднимает в своём произведении А. Ю. Генатулин.

В данном тексте рассказчик повествует читателям историю из тех времён, когда он воевал на фронте. Оказавшись под прицелом снайпера, рассказчик в панике пытался найти способ спастись, но пуля достигла его, а точнее приклад его автомата.

Позиция автора ясна. А. Ю. Генатулин считает, что перед лицом смерти человек по-настоящему осознаёт всю ценность своей жизни и начинает бороться за неё.

Я согласен с мнением автора, так как желание выжить свойственно любому живому существу, и человек не является исключением.

Таким образом, мы можем сказать, что перед лицом смерти человек действительно способен по-настоящему осознать всю ценность своей жизни, однако для некоторых это может быть далеко не настолько важной вещью, чтобы ради неё отказаться от собственных идеалов.

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Текст 1: О чрезвычайной солености Мертвого моря, уникальном составе его воды, обладающей целебными свойствами, знают многие.

Текст 2: Я успел выкопать окопчик только по колено, как вдруг оглушительный хлопок возле самого уха, как будто щелкнули пастушьим кнутом.

ОТВЕТ

1. 3, 5
2. именно поэтому
3. 2
4. цепочка
5. двойную
6. профессора
7. 6, 8, 2, 3, 4
8. сиреневый
9. посомневаться, перевоплотиться
10. привередливый
11. обиженный
12. невысоко
13. впоследствии, нипочем
14. 1, 2
15. 3, 5
16. 1, 2, 3, 4
17. 1, 2, 3, 4, 6, 7
18. 1, 4
19. 1, 5
20. назад
21. 1, 3, 5
22. 1, 3, 4
23. смерть, жизнь
24. 19
25. 5, 9, 7, 1

1. Проблема влияния чувства самосохранения на поведения человека в ситуации, угрожающей жизни.
   = Как влияет чувство самосохранения на поведение человека в минут смертельной опасности?
2. В смертельно опасной ситуации чувство самосохранения порождает в человеке стремление спастись, выжить.
3. Проблема осознания ценности жизни.
   = Когда человек особенно остро осознаёт ценность жизни?
4. Осознание ценности жизни становится более полным через переживание и осмысление смерти.

Условие

Напишите сочинение по прочитанному тексту.

Сформулируйте одну из проблем, поставленных автором текста.

Прокомментируйте сформулированную проблему. Включите в комментарий два примера-иллюстрации из прочитанного текста, которые, по Вашему мнению, важны для понимания проблемы исходного текста (избегайте чрезмерного цитирования).

Сформулируйте позицию автора (рассказчика). Напишите, согласны или не согласны Вы с точкой зрения автора прочитанного текста. Объясните почему. Своё мнение аргументируйте, опираясь в первую очередь на читательский опыт, а также на знания и жизненные наблюдения (учитываются первые два аргумента).

Объём сочинения — не менее 150 слов.

Работа, написанная без опоры на прочитанный текст (не по данному тексту), не оценивается. Если сочинение представляет собой пересказанный или полностью переписанный исходный текст без каких бы то ни было комментариев, то такая работа оценивается нулём баллов.

Сочинение пишите аккуратно, разборчивым почерком.

Текст:

(1)Я успел выкопать окопчик только по колено, как вдруг оглушительный хлопок возле самого уха, как будто щёлкнули пастушьим кнутом. (2)Этот звук мне был уже знаком: разрывная пуля. (3)И медленное падение срезанной ветки тальника — подтверждение моей догадки, хотя никакого выстрела я и не слышал. (4)Снайпер притаился за озером и стрелял издалека. (5)В воображении я увидел себя глазами снайпера в перекрестье оптического прицела и почувствовал всю свою беззащитность, беспомощность перед этим чёрным крестиком, упавшим на мои семнадцать прожитых лет чёрной тенью намогильного креста. (6)Я ощущал этот крестик на своей коже, как будто холодное дуло карабина упёрлось в моё тело. (7)Я физически ощущал эту маленькую точку, как бы уже очерченную краснотой от вдавленного в живую плоть металла, эту зудящую точку, куда должна войти раскалённая разрывная пуля.

(8)Опять я не услышал выстрела. (9)Пуля на этот раз шлёпнулась рядом в землю, разорвалась, и меня обдало ошмётками влажного перегноя. (10)Тут я понял: третий раз он не промажет. (11)Стрелять было бесполезно — я не видел противника, а в окопчике мог спрятать лишь ноги. (12)Оставалось только бежать. (13)Куда? (14)Я оглянулся.

(15)В ста шагах от меня темнела распахнутая дверь бани. (16)Спасительный выход из смерти, манящая лазейка в жизнь. (17)И я побежал.

(18)Баня стояла чуть в стороне от кустика, и я бежал под небольшим углом по отношению к предполагаемому полёту пули. (19)По ходу моего бега снайпер перемещал перекрестье оптического прицела, стараясь удержать его на моей спине, чуть пониже левой лопатки. (20)Стояла задумчивая тишина белой ночи, или уже наступило туманное утро, умиротворяюще кричал где-то коростель — и меня убивали.

(21)Снайпер понял наконец, что я бегу к бане, взял в перекрестье темнеющий дверной проем, как раз середину, на уровне моей поясницы. (22)Я бежал. (23)Убегал от пули, но бежал под выстрел. (24)Бежал, чувствуя себя трепетной свечой на ветру, хрупким сосудом, полным горячей крови, живой плотью, боящейся увечья, боли, смерти. (25)Ещё шаг, ещё рывок. (26)Вот уже рядом распахнутая дверь предбанника. (27)Рывок — и я в дверном проёме. (28)И раздался хлопок разрывной пули, такой оглушительный, словно стреляли в упор, и я, продырявленный насквозь, с разорванными в клочья внутренностями, как подкошенный упал лицом вниз. (29)И как бы все ещё продолжая бег по инерции, в порыве этого яростного бега, на животе прополз через предбанник в баню.

(30)Первым делом я ощупал рану. (31)Раны не было, крови не было. (32)Промазал! (33)Чуть-чуть запоздал, чуть замешкал, рука дрогнула. (34)Во что ж попал тогда? (35)Я привстал, чтобы отодвинуться дальше от двери, и разбитый в щепки приклад автомата поволокся по полу на ремне. (36)Когда я бежал, автомат держал в правой руке, прижав к боку, как раз на уровне поясницы. (37)Что, если бы он взял чуть-чуть левее?!

(46)А я вот живу. (47)И всю жизнь бегу, бегу, ощущая на спине чёрную тень крестика, бегу через годы к чёрному проёму банной двери, убегаю от смерти или бегу туда, где ждёт меня неотвратимый выстрел. (48)»А что, если он возьмёт чуть-чуть левее!» (49)И звучит, звучит в душе моей трагически-торжественное чувство войны.

Анатолий Юмабаевич Генатулин — российский писатель XX века.

Пояснение

Проблема влияния чувства самосохранения на поведение человека в ситуации, угрожающей жизни.

Как влияет чувство самосохранения на поведение человека в минуты смертельной опасности?

Читайте также:

• Сочинение на тему погода
• Междометия это эмоциональные сигналы сочинение рассуждение
• Гол ул телэклэр булэк сочинение по татарскому
• Большие темы маленьких рассказов чехова сочинение
• Лес точно терем расписной сочинение описание

Перед ЕГЭ по русскому языку в сети появляется множество фрагментов текстов. Все тексты, которые распространяются в интернете как «реальные», будем публиковать в этом посте.

Обновление 6 июня → утечки по русскому языку не было. Ни один текст не совпал (в интернете гуляло около 30 штук).

Текст 1

(1)Тогда, когда началась большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной погоды выпускали во двор и на нижней площадке лестницы я увидел мать, то тогда только вспомнил про конверт и про то, что она, видно, не стерпела и принесла его с собой.

(2) Мать, однако, стояла в сторонке в своей облысевшей шубёнке, в смешном капоре, под которым висели седые волосики (ей было тогда уже пятьдесят семь лет), и с заметным волнением, как-то ещё более усиливавшим её жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бегущую мимо ораву гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на неё оглядывались и что-то друг другу говорили.

(3) Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать, завидев меня и сразу засветясь ласковой, но не весёлой улыбкой, позвала меня – и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошёл к ней.

(4) – Вадичка, мальчик, — старчески глухо заговорила она, протягивая мне конверт и жёлтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей шинели, — ты забыл деньги, мальчик, а я думаю – испугается, так вот – принесла.

(5) Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но, в ярости за причинённый мне позор, я ненавидящим шёпотом возразил, что нежности телячьи эти нам не ко двору, что коли деньги принесла, так пусть сама и платит.

(6) Мать стояла тихо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, — я же, сбежав по уже о пустевшей лестнице и открывая тугую, шумно сосущую воздух дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако сделал это не потому вовсе, что мне стало её сколько-нибудь жаль, а всего лишь из боязни, что она в столь неподходящем месте расплачется. (7) Мать всё так же стояла на площадке и, печально склонив свою голову, смотрела мне вслед. (8) Заметив, что я смотрю на неё, она помахала мне рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только ещё больше показало, какая она старая, оборванная и жалкая.

(9) На дворе, где ко мне подошли несколько товарищей и один спросил, что это за шут гороховый в юбке, с которым я только что беседовал, я, весело смеясь, ответил, что это обнищавшая гувернантка и что пришла она ко мне с письменными рекомендациями.

(10) Когда же, уплатив деньги, мать вышла и, ни на кого не глядя, сгорбившись, словно стараясь стать ещё меньше, быстро, как только могла, стукая стоптанными, совсем кривыми каблучками, прошла по асфальтовой дорожке к воротам, — я почувствовал, что у меня болит за неё сердце.

(11) Боль эта, которая столь горячо ожгла меня в первое мгновение, длилась, однако, весьма недолго.

(По М.Агееву)

Текст 2

(1)Почти каждый, кто воевал, был ранен хотя бы однажды. (2)Кто-то помог ему на поле боя. (3)И сам он спасал других. (4)Помощь товарищу, подчас связанная со смертельным риском, стала обыкновенным делом каждого дня войны.

(5)Шёл 1942 год. (6)Однажды, вернувшись в лагерь, партизаны одного из отрядов Белоруссии принесли раненого Степана Несынова. (7)Осколок задел бедро, прошил тело. (8)Фельдшер отряда Александр Вергун, осмотрев раненого, сказал: нужна операция. (9)Сделать её в лесу невозможно. (10)Все поняли, что Степан обречён. (11)Ему было двадцать лет.

(12)Перед опасностью все равны на войне. (13)Глядя на раненого товарища, беспомощно распластанного на плащ-палатке, партизаны думали о том, что такое могло случиться с любым из них. (14)И боль товарища переживали, как свою собственную.

(15)Никто ещё не знал в лагере, что командир М.К. Бажанов и комиссар А.И. Авдеев, склонившись над картой, стали прочерчивать маршрут из партизанского отряда к линии фронта. (16)Чтобы из-под Орши добраться до передовой, нужно было пройти по районам Витебской и Смоленской областей.

(17)Из всех добровольцев отобрали шестерых отважных ребят: Павла Маркина, Виктора Правдина, Сергея Щербакова, Алексея Андреева, Ивана Головенкова. (18)Старшим группы шёл Борис Галушкин.

(19)В партизанском отряде спешно собирались в дорогу. (20)Готовили носилки: к двум жердям прикрепили палатку.

(21)Укладывали в вещмешки патроны и сухари. (22)Раненый Степан попросил положить рядом с ним гранату, привязал к кольцу шпагат. (23)Если будут окружать враги, он сам дёрнет за кольцо… (24)Отправляясь в путь, никто не знал, какие придётся преодолеть трудности и испытания.

(25)Партизаны всегда находились в окружении, продуктов часто не хватало так же, как и патронов. (26)Поэтому, когда взяли на плечи раненого, почувствовали, как ослабли. (27)Часто сменяли друг друга. (28)Несли носилки, буквально шатаясь от усталости, местами, подняв их над собой, пробирались по пояс в болоте. (29)Шли только по ночам. (30)Выбирали самые глухие места в лесу.

(31)«Тяжелее всех, конечно, приходилось раненому, — рассказывает Виктор Александрович Правдин. — Мы же трясли его, спотыкаясь в лесной чащобе. (32)К тому же многие из нас из-за плохого питания заболели куриной слепотой. (ЗЗ)Все предметы и расстояния в сумерках представлялись нам искажёнными. (34)Мы часто падали. (35)Даже роняли носилки. (36)Степан переносил всё мужественно». (37)В пути рану обрабатывали с помощью спирта и марганцовки, бинты кипятили над костром, нередко набрав в котелок болотной воды. (38)Потом на бинты пошли нательные рубашки.

(39)Маленький подвижный гарнизон в любой момент был готов принять бой… (40)Чуть не попали в окружение к немцам, остановившись на ночь в одной из деревень…(41) С боем пересекли железную дорогу и спаслись, отчаянно отстреливаясь, только в болотах, скрывшись в темноте. (42)Партизаны вышли к своим в одном из районов Калининской области на девятнадцатый день пути.

(43)На войне не раз происходили случаи, которые выходили за рамки обычных представлений о возможностях человеческой воли и его телесных сил. (44)Хирурги военного госпиталя установили, что состояние ран у Степана Несынова за время трудной дороги не ухудшилось, а улучшилось. (45)Не случилось заражения крови и загноения. (46)И это несмотря на болотную грязь, холод, тряску.

(47)В подвиге товарищества сказался характер будущих победителей. (48)Они готовы были превозмочь и казавшуюся непосильной работу, и опасности, которые окружали их со всех сторон. (49)Воля к жизни соединилась с волей к Победе.

(50)Спустя годы В.А. Правдин скажет: «Степан Несынов выжил потому, что верил в нас, а мы верили друг другу».

(По Л.П. Овчинниковой)

Текст 3

По международной конвенции о Красном Кресте военные врачи и служащие санитарных частей не имеют права вооруженно участвовать в боевых действиях воюющих. Но однажды доктору против воли пришлось нарушить это правило. Завязавшаяся стычка застала его на поле и заставила разделить судьбу сражающихся и отстреливаться.

Партизанская цепь, в которой застигнутый огнем доктор залег рядом с телеграфистом отряда, занимала лесную опушку. За спиною партизан была тайга, впереди – открытая поляна, оголенное незащищенное пространство, по которому шли белые, наступая.

Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел, каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из невоенных слоев столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из запаса. Но тон задавали первые, молодежь, студенты-первокурсники и гимназисты-восьмиклассники, недавно записавшиеся в добровольцы. Доктор не знал никого из них, но лица половины казались ему привычными, виденными, знакомыми. Одни напоминали ему былых школьных товарищей. Может статься, это были их младшие братья? Других он словно встречал в театральной или уличной толпе в былые годы. Их выразительные, привлекательные физиономии казались близкими, своими.

Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их восторженным молодечеством, ненужным, вызывающим. Они шли рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя выправкой кадровых гвардейцев и, бравируя опасностью, не прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были неровности, бугорки и кочки, за которыми можно было укрыться. Пули партизан почти поголовно выкашивали их.

Посреди широкого голого поля, по которому двигались вперед белые, стояло мертвое обгорелое дерево. Оно было обуглено молнией или пламенем костра или расщеплено и опалено предшествующими сражениями. Каждый наступавший добровольческий стрелок бросал на него взгляды, борясь с искушением зайти за его ствол для более безопасного и выверенного прицела, но пренебрегал соблазном и шел дальше.

У партизан было ограниченное число патронов. Их следовало беречь. Имелся приказ, поддержанный круговым уговором, стрелять с коротких дистанций, из винтовок, равных числу видимых мишеней.

Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя. Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей. Он от души желал им удачи. Это были отпрыски семейств, вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его нравственного склада, его понятий.

Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и сдаться и таким образом обрести избавление. Но шаг был рискованный, сопряженный с опасностью.

Пока он добежал бы до середины поляны, подняв вверх руки, его могли бы уложить с обеих сторон, поражением в грудь и спину, свои – в наказание за совершенную измену, чужие – не разобрав его намерений. Он ведь не раз бывал в подобных положениях, продумал все возможности и давно признал эти планы спасения непригодными. И мирясь с двойственностью чувств, доктор продолжал лежать на животе, лицом к поляне и без оружия следил из травы за ходом боя.

Однако созерцать и пребывать в бездействии среди кипевшей кругом борьбы не на живот, а на смерть было немыслимо и выше человеческих сил. И дело было не в верности стану, к которому приковала его неволя, не в его собственной самозащите, а в следовании порядку совершавшегося, в подчинении законам того, что разыгрывалось перед ним и вокруг него. Было против правил оставаться к этому в безучастии. Надо было делать то же, что делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было отстреливаться.

И когда телефонист рядом с ним в цепи забился в судорогах и потом замер и вытянулся, застыв в неподвижности, Юрий Андреевич ползком подтянулся к нему, снял с него сумку, взял его винтовку и, вернувшись на прежнее место, стал разряжать ее выстрел за выстрелом.

Но жалость не позволяла ему целиться в молодых людей, которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру в воздух было слишком глупым и праздным занятием, противоречившим его намерениям. И выбирая минуты, когда между ним и его мишенью не становился никто из нападающих, он стал стрелять в цель по обгорелому дереву. У него были тут свои приемы.

Целясь и по мере все уточняющейся наводки незаметно и не до конца усиливая нажим собачки, как бы без расчета когда-нибудь выстрелить, пока спуск курка и выстрел не следовали сами собой как бы сверх ожидания, доктор стал с привычной меткостью разбрасывать вокруг помертвелого дерева сбитые с него нижние отсохшие сучья.

Но о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в кого-нибудь, то один, то другой наступающий вдвигались в решающий миг между ним и деревом и пересекали прицельную линию в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а третьему несчастливцу, свалившемуся недалеко от дерева, это стоило жизни.

Наконец белое командование, убедившись в бесполезности попытки, отдало приказ отступить.

Партизан было мало. Их главные силы частью находились на марше, частью отошли в сторону, завязав дело с более крупными силами противника. Отряд не преследовал отступавших, чтобы не выдать своей малочисленности.

Фельдшер Ангеляр привел на опушку двух санитаров с носилками. Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к лежавшему без движения телефонисту. Он смутно надеялся, что тот, может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жизни. Но телефонист был мертв. Чтобы в этом удостовериться окончательно,

Юрий Андреевич расстегнул на груди у него рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.

На шее у убитого висела ладанка на снурке. Юрий Андреевич снял ее. В ней оказалась зашитая в тряпицу, истлевшая и стершаяся по краям сгибов бумажка. Доктор развернул ее наполовину распавшиеся и рассыпающиеся доли.

Бумажка содержала извлечения из девяностого псалма с теми изменениями и отклонениями, которые вносит народ в молитвы, постепенно удаляющиеся от подлинника от повторения к повторению. Отрывки церковно-славянского текста были переписаны в грамотке по-русски.

В псалме говорится: «Живый в помощи Вышнего». В грамотке это стало заглавием заговора: «Живые помощи». Стих псалма: «Не убоишися… от стрелы летящия во дни (днем)» – превратился в слова ободрения: «Не бойся стрелы летящей войны». «Яко позна имя мое», – говорит псалом. А грамотка: «Поздно имя мое». «С ним семь в скорби, изму его…» стало в грамотке «Скоро в зиму его».

Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль. Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую империалистическую войну. Прошли десятилетия, и гораздо позднее его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные допросы.

От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были написаны черты невинности и все простившего страдания. «Зачем я убил его?» – подумал доктор.

Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы. На подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею рукою, наверное, материнскою, было вышито: «Сережа Ранцевич» – имя и фамилия убитого.

Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и свесились на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул ее и глазам своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в печатном виде и во всей своей славянской подлинности.

В это время Сережа застонал и потянулся. Он был жив. Как потом обнаружилось, он был оглушен легкой внутренней контузией. Пуля на излете ударилась в стенку материнского амулета, и это спасло его. Но что было делать с лежавшим без памяти?

Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных не доводили живыми до места назначения, неприятельских раненых прикалывали на поле.

При текучем составе лесного ополчения, в которое то вступали новые охотники, то уходили и перебегали к неприятелю старые участники, Ранцевича, при строгом сохранении тайны, можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.

Юрий Андреевич снял с убитого телефониста верхнюю одежду и с помощью Ангеляра, которого доктор посвятил в свои замыслы, переодел не приходившего в сознание юношу.

Он и фельдшер выходили мальчика. Когда Ранцевич вполне оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих избавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет продолжать борьбу с красными.

Борис Пастернак.

Дружба.

Василий Сухомлинский

Мальчик с больным сердцем

В нашей школе учится мальчик Тарасик. У него больное сердце, ему нельзя быстро ходить. Как только он заспешит, так сразу же задыхается.

В воскресенье дети решили пойти в лес. И Тарасику хочется вместе со всеми.

Рано утром собрались дети на школьном дворе. Тарасик тоже пришел. Он принес сумку с едой и термос с водой. Ребята забрали у него сумку, и все пошли в лес.

Шли очень медленно, чтобы Тарасик не выбился из сил.

Петрику хотелось идти быстрее. Олегу тоже. Когда они ушли вперед, все закричали:

– А вы забыли, что с нами Тарасик?

Мальчики остановились и стояли, пока товарищи их догнали.

Самая красивая дружба тогда, когда счастлив и тот, у кого горе.

Валентина Осеева

До первого дождя

Таня и Маша были очень дружны и всегда ходили в детский сад вместе. То Маша заходила за Таней, то Таня за Машей. Один раз, когда девочки шли по улице, начался сильный дождь. Маша была в плаще, а Таня в одном платье. Девочки побежали.

– Сними свой плащ, мы накроемся вместе! – крикнула на бегу Таня.

– Я не могу, я промокну! – нагнув вниз голову с капюшоном, ответила ей Маша.

– В детском саду воспитательница сказала:

– Как странно, у Маши платье сухое, а у тебя, Таня, совершенно мокрое, как же это случилось? Ведь вы же шли вместе?

– У Маши был плащ, а я шла в одном платье, – сказала Таня.

– Так вы могли бы укрыться одним плащом, – сказала воспитательница и, взглянув на Машу, покачала головой.

– Видно, ваша дружба до первого дождя!

Обе девочки покраснели: Маша за себя, а Таня за Машу.

Валентина Осеева

Синие листья

У Кати было два зеленых карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:

– Дай мне зеленый карандаш.

А Катя и говорит:

– Спрошу у мамы.

Приходят на другой день обе девочки в школу. Спрашивает Лена:

– Позволила мама?

А Катя вздохнула и говорит:

– Мама-то позволила, а брата я не спросила.

– Ну что ж, спроси еще у брата, – говорит Лена.

Приходит Катя на другой день.

– Ну что, позволил брат? – спрашивает Лена.

– Брат-то позволил, да я боюсь, сломаешь ты карандаш.

– Я осторожненько, – говорит Лена. – Смотри, – говорит Катя, – не чини, не нажимай крепко, в рот не бери. Да не рисуй много.

– Мне, – говорит Лена, – только листочки на деревьях нарисовать надо да травку зеленую.

– Это много, – говорит Катя, а сама брови хмурит. И лицо недовольное сделала.

Посмотрела на нее Лена и отошла. Не взяла карандаш. Удивилась Катя, побежала за ней:

– Ну, что ж ты? Бери!

– Не надо, – отвечает Лена.

На уроке учитель спрашивает:

– Отчего у тебя, Леночка, листья на деревьях синие?

– Карандаша зеленого нет.

– А почему же ты у своей подружки не взяла?

Молчит Лена. А Катя покраснела как рак и говорит:

– Я ей давала, а она не берет.

Посмотрел учитель на обеих:

– Надо так давать, чтобы можно было взять.

Александр Куприн 
«Друзья»

— Васька!.. Василь Васильевич…

— Мм… Оставь…

— Ваше сиятельство, соблаговолите проснуться.

— Убирайся к черту, идиот…

— Имею честь доложить вашему сиятельству, что у соседей часы только что пробили два… Позволю себе напомнить вашему сиятельству, что если ваше сиятельство опоздает в ломбард, то панталоны вашего сиятельства придется несть в ссудную кассу… Между тем вашей светлости, конечно, небезызвестно, что ни одна касса в городе не решается принимать на хранение этот предмет, столь драгоценный в архаическом отношении.

— Отвяжись, Федька… Хоть спать-то не мешай…

— В таком случае я, ваше сиятельство, буду вынужден — как глубоко мне это ни прискорбно — от мер кроткого увещевания перейти к мерам принудительного характера… Если ты, Васька, сейчас же не встанешь, я вылью тебе на голову воду из графина…

Угроза подействовала. Васька поднял со сложенного вчетверо сюртука, служившего ему вместо подушки, свою лохматую черноволосую голову и спросил хрипло:

— А который же час?

— Я же тебе сказал, третий. Вставай.

— Мм… Третий? — Васька принялся с закрытыми глазами, полулежа на кровати, чесать голову, потом волосатую грудь. Затем, сразу открыв глаза и как бы окончательно проснувшись, он сказал решительно:

— Ну что ж?.. Вставать так вставать… Вместе, что ли, пойдем, Федя?..

— А где же мы другое пальто возьмем, чтоб идти вместе?..

— Ах да, да, действительно… Ну, так ты подожди, я духом слетаю… Васька натянул уже на ногу правый сапог, как вдруг неожиданно ударил себя ладонью по лбу, сделал испуганное лицо и выразительно засвистал:

— Фью-ю. Вот тебе и обед…

— Что такое?

— Разве ты вчера не видал на столе записки?

— Нет.

— Пойди, прочти.

Федька, лежавший полуодетым на длинной кровати напротив Васьки, подошел к столу и взял небольшой клочок бумаги.

По мере того как он вслух разбирал наскоро набросанные карандашом иероглифы, лицо его омрачалось все более и более.

— «Не застал… извини… брюки… через два дня… до зарезу… предложение сделать… неловко… крепко жму… еще раз прошу…»

— Черт бы его побрал с его предложением! — закончил Федька энергичным восклицанием чтение записки.-Хороший сюрприз устроил, нечего сказать!

И он грузно бросился на свою кровать. Васька давно уже лежал, закутавшись до ушей одеялом.

Во всем господствовал беспорядок холодной комнаты «с мебелью». Куски сахара валялись на залитой чернилами скатерти вперемежку с табаком; два цветочных горшка с чахлыми кактусами, забросанные папиросными окурками, очевидно, заменяли собой пепельницы; разверстый настежь шкаф зиял полною пустотою; на комоде, под кривым, засиженным мухами зеркалом, красовался чей-то порыжелый башмак в соседстве с коробкою зубного порошка, восьмушкой чая и двумя пустыми пивными бутылками.

По своей профессии Васька Кобылин и Федька Выропаев были студентами Академии художеств. Уже третий год жили они неразлучно вместе, дружно разделяя хроническое безденежье, и обеды греческих кухмистерских, и холод нетопленных квартир, и всяческие козни и интриги квартирных хозяек. Оба обладали несомненным талантом: Федька — в области пейзажа, Васька — в сфере серьезной жанровой живописи. Товарищи называли их двумя Аяксами, так как они никуда не появлялись друг без друга.

Художники минут десять лежали молча. Наконец Васька первый нарушил молчание.

— Однако я голоден, как волк зимою,- сказал он мрачно.

Федька, которого никогда не покидало врожденное зубоскальство, тотчас же откликнулся:

— Ах, очень приятно… Значит, трюфели не окончательно убили аппетит вашей светлости… Ну что же, и отлично: пойдемте к Донону и закажемте небольшой завтрак… Как вы находите мою идею?

— Оставь. Не раздражай,- заметил строго Васька.

— Нет, в самом деле, отчего же? Сначала мы выпьем рюмки по две водки… может быть, вы предпочитаете английскую горечь… или лучше спросить рябиновки?

— Не дури, Федор…

— А на закуску чего-нибудь солененького… икорки, например, зернистой… знаете, этак на нее лимончиком слегка накапать… очень вкусно… не правда ли?..

— Балычку бы осетрового…- вставил Васька, глотая слюну.

— Прекрасно. Потом сырком побалуемся… свежим… что со слезою бывает… Затем… затем… затем, знаешь что?

— Что? — спросил Васька, поворачиваясь к товарищу лицом.

— Затем съедим устриц десяточка по полтора и к ним шабли…

— Ну их к черту… Борща бы со свининой.

— Фу, какие у вас вульгарные вкусы, князь… На вас татары глаза вытаращат, если вы борща со свининой потребуете… Если вам так нравятся национальные блюда, закажите себе лучше уху стерляжью… Там ее недурно готовят… Что до меня, я заказываю бульон с греночками… легко и питательно… Потом…

— Да?

— Потом какой-нибудь рыбы… Не особенно грубой… Стерлядку или форель… Хорошая вещь форель…

— Вкусная?

— Чрезвычайно… После этого…

— Пива?

— Ах, боже мой, вы убьете меня, князь… Рюмку старого портвейна или доброй мадеры… больше ничего… Потом по хорошему куску пулярдки, начиненной трюфелями…

— Довольно, Федька… Перестань…

Бутылку Mouton Rotschild * [Марка вина — фр.]

— Оставь…

— Седло дикой козы?

— Прекрати…

— Кофе. Ликеры. Дессерт. Пара гаван,- продолжал выкрикивать Федька. Потом он внезапно остановился и прибавил с глубоким искренним вздохом:

— Знаешь, Васенька, теперь бы по большому куску черного хлеба сожрать… Хлеб такой мягкий, теплый… да еще бы солью его этак посыпать хорошенько… А?

— Страсть хорошо.

— Н-да. Хоть бы гривенник у кого-нибудь попросить взаймы.

— Не у кого.

— Постой, поищем. Булаев, например?

— Я ему и так должен.

— Лапшин?

— В больнице.

— Илькевич?

— Этот удавится скорей, а не даст.

— Черт возьми… А у Цапли?

— Ну вот еще. Ты сам говоришь, что Цапля от тебя на другую сторону улицы перебегает… Разве попробовать к Жданскому забежать?

Они долго бы еще перебирали своих товарищей, если бы их не прервал осторожный стук в дверь.

— Хозяйкин муж! — быстро шепнул Федька, закутываясь одеялом.- Спи! Но в комнату вошел вовсе не хозяйкин муж, а какой-то незнакомый господин в сером пальто. Несколько секунд он в недоумении озирался вокруг себя, пока наконец не заметил выглядывавшего из-под одеяла Ваську и не спросил вежливым тенором:

— Господин Выропаев?..

Васька показал глазами на другую кровать и буркнул:

— Напротив.

— Это вы-с господин Выропаев? — поворотился незнакомец в сторону Федьки. Федька приподнялся на локте.

— Я действительно-с Выропаев-с. Только, вероятно, в адресном столе вам ошибкою указали не того Выропаева-с…

— Федор Леонтьевич?

— Да-с.

— И художник?

— К вашим услугам… Только я ведь исключительно пейзажист… Портретов не пишу.

— Очень приятно-с… Но я не думаю вам заказывать портрета… Вы мне позволите, надеюсь, присесть и выкурить папироску?

— Пожалуйста.

— Покорнейше благодарю вас. Извините мне один нескромный вопрос: не родственница ли вам была покойная Анна Родионовна Выропаева?

— Двоюродная тетка… А разве старушка уже того?.. перекинулась?..

— Да-с, Анна Родионовна умерла месяц тому назад, и я должен вам сказать, что вы оказываетесь ее ближайшим наследником.

— Точно в водевиле!

— Не знаю-с. Об этом не мое дело судить-с. Но я именно затем сюда и явился, чтобы предложить вам мои услуги при получении этого наследства…

— Нет, вы это серьезно?

— Совершенно серьезно-с. За вычетом некоторых расходов на ведение дела, вы должны будете получить около двадцати тысяч рублей.

— Фу-ты, дьявол!

— Поэтому, если вам будет только угодно, соблаговолите одеться… Мы с вами заедем сначала куда-нибудь в ресторан, споемся там, как следует, о наших с вами, так сказать, личных отношениях в будущем, позавтракаем, а затем к нотариусу… Нравится вам этот маленький проект?

— Необыкновенно.

— Затем, если вам только понадобится… (Незнакомец полез в боковой карман сюртука.) Я и мой бумажник всегда…

Он поглядел вопросительно на Федьку.

— Благодарю вас… потом…- сконфузился Федька.

— В таком случае давайте же наконец с вами познакомимся,- приподнялся с кровати незнакомец.- Илья Иванович Шатунов, частный поверенный. Очень приятно.

Они крепко пожали друг другу руки.

Через две минуты Выропаев, окончивший свой туалет с судорожною поспешностью и надев Васькино пальто, уже собирался выйти из дверей вслед за частным поверенным.

— Федька,- окликнул его вполголоса, высовываясь из-под одеяла, Кобылин. Федька подошел и спросил нетерпеливо:

— Ну, что тебе? Говори скорее…

— Послушай-ка, вот что, Федька…- Кобылин замялся. Он хотел сказать: «Попроси у этого господина какую-нибудь монету и сунь мне ее незаметно». Но, видя нетерпение своего друга, он смутился и прибавил:

— Вот что, Федя… Да… Позволь тебя, значит, поздравить с наследством.

— Ах, только-то! — воскликнул Федька, нервно пожав плечами.- Что же ты меня задерживаешь из-за пустяков? До свидания.

Он поспешно вышел, чтобы догнать Шатунова, Васька глядел ему вслед… Более сильное страдание заставило Ваську в эту минуту совершенно позабыть о голоде.

1896

Разум и чувства.

Василий Сухомлинский

Жестокость

Летним днем пятилетний Яша пошел с отцом на пруд купаться. Приятно было плескаться в теплой воде, пересыпать горячий песок.

Обрывистым берегом пруда бежал маленький щенок. Вдруг он поскользнулся и упал в воду. Возле отвесной стены пруд очень глубокий. Яше было больно слушать жалобные повизгивания маленького щенка. Он как будто звал на помощь. Но мальчик не умел плавать. Он умолял отца:

– Папа, спасите щенка… Он же утонет.

Отец ответил:

– Всех не спасешь…

Щенок взвизгнул и утонул. Над прудом стало тихо.

Яша заплакал.

Прошло много лет. Яша стал взрослым человеком – Яковом Ивановичем. Он построил себе дом. У него был пятилетний Ивась.

Стояла лютая зима. От мороза трескалась земля. Однажды под вечер началась метель. Кто-то постучал в окно.

– Кто там? – спросил Яков Иванович.

– Пустите, люди добрые, погреться… Мы путники… Замерзаем.

Спасите…

– Всех не спасешь, – тихо сказал Яков Иванович, а вслух произнес:

– Идите себе дальше… У нас тесно…

– Папа, почему вы их не пустили? – спросил Ивась. – Они ведь погибнут от холода.

– Всех не спасешь, – еще раз сказал отец.

Ивась заплакал.

Викентий Вересаев.

Всю жизнь отдала

Трамвайный вагон подходил к остановке. Хорошо одетая полная дама сказала упитанному мальчику лет пяти:
   – Левочка, нам тут сходить.
   Мальчик вскочил и, толкая всех локтями, бросился пробиваться к выходу. Старушка отвела его рукою и сердито сказала:
   – Куда ты, мальчик, лезешь?
   Мать в негодовании вскричала:
   – Как вы смеете ребенка толкать?!
   Высокий мужчина заговорил громким, на весь вагон, голосом:
   – Вы бы лучше мальчишке вашему сказали, как он смеет всех толкать? Он идет, – скажите, пожалуйста! Все должны давать ему дорогу! Он самая важная особа! Растите хулиганов, эгоистов!
   Мать возмущенно отругивалась. Мальчик с открытым ртом испуганно глядел на мужчину.
   Вагон остановился, публика сошла. Сошла и дама с мальчиком. Вдруг он разразился отчаянным ревом. Мать присела перед ним на корточки, обнимала, целовала.
   – Ну, не плачь, мальчик мой милый! Не плачь! Не обращай на него внимания! Он, наверно, пьяный! Не плачь!
   Она взяла его на руки. Мальчик, рыдая, крепко охватил ее шею. Она шла, шатаясь и задыхаясь от тяжести, и повторяла:
   – Ну, не плачь, не плачь, бесценный мой!
   Мальчик стихал и крепко прижимался к матери.
   Пришли домой. Ужинали. Мать возмущенно рассказывала мужу, как обидел в трамвае Левочку какой-то, должно быть, пьяный хулиган. Отец с сожалением вздохнул.
   – Эх, меня не было! Я бы ему ответил!
   Она с гордостью возразила:
   – Я ему тоже отвечала хорошо… Ну, что, милый мой мальчик! Успокоился ты?.. Не бери сливу, она кислая.
   Мать положила сливу обратно в вазу. Мальчик с упрямыми глазами взял ее и снова положил перед собою.
   – Ну, детка моя, не ешь, она не спелая, расстроишь себе животик… А вот, погоди, я тебе сегодня купила шоколаду «Золотой ярлык»… Кушай шоколад!
   Она взяла сливу и положила перед мальчиком плитку шоколада. Мальчик концами пальцев отодвинул шоколад и обиженно нахмурился.
   – Кушай, мальчик мой, кушай! Дай, я тебе его разверну.
   Отец сказал просительным голосом:
   – Левочка, дай мне кусочек шоколада!
   – Не-ет, это для Левочки, – возразила мать. – Специально для Левочки сегодня купила. Тебе, папа, нельзя, это не для тебя… Ну, что же ты, детка, не кушаешь?
   Мальчик молчал, капризно нахмурившись.
   – Ты, наверно, еще не успокоился?
   Мальчик подумал и ответил:
   – Я еще не успокоился.
   – Ну, успокоишься, тогда скушаешь, да?
   Мальчик молчал и не смотрел на шоколад.   Через двадцать лет.

Л. Пантелеев

не очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живет, и кто его папа и мама. В потемках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застегиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашел в садик, — я не знаю, как он называется, на Васильевском острове, около белой церкви. Была у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер.

Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошел к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шел очень быстро. Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет.

Я свернул на боковую дорожку — там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах; какая-то будка или сторожка. А около ее стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.

Я подошел и окликнул его:

— Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голому, посмотрел на меня и сказал:

— Ничего.

— Как это ничего? Тебя кто обидел?

— Никто.

— Так чего ж ты плачешь?

Ему еще трудно было говорить, он еще не проглотил всех слез, еще всхлипывал, икал, шмыгал носом.

— Давай пошли, — сказал я ему. — Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.

И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдернул руку и сказал:

— Не могу.

— Что не можешь?

— Идти не могу.

— Как? Почему? Что с тобой?

— Ничего, — сказал мальчик.

— Ты что — нездоров?

— Нет, — сказал он, — здоров.

— Так почему ж ты идти не можешь?

— Я — часовой, — сказал он.

— Как часовой? Какой часовой?

— Ну, что вы — не понимаете? Мы играем.

— Да с кем же ты играешь?

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

— Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверно, мальчик все-таки болен и что у него голова не в порядке.

— Послушай, — сказал я ему. — Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь — с кем?

— Да, — сказал мальчик. — Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: «Хочешь играть в войну?» Я говорю: «Хочу». Стали играть, мне говорят: «Ты сержант». Один большой мальчик… он маршал был… он привел меня сюда и говорит: «Тут у нас пороховой склад — в этой будке. А ты будешь часовой… Стой здесь, пока я тебя не сменю». Я говорю: «Хорошо». А он говорит: «Дай честное слово, что не уйдешь».

— Ну?

— Ну, я и сказал: «Честное слово — не уйду».

— Ну и что?

— Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

— Так, — улыбнулся я. — А давно они тебя сюда поставили?

— Еще светло было.

— Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

— Я думаю, — они ушли.

— Как ушли?

— Забыли.

— Так чего ж ты тогда стоишь?

— Я честное слово сказал…

Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось — хоть лопни. А игра это или не игра — все равно.

— Вот так история получилась! — сказал я ему. — Что же ты будешь делать?

— Не знаю, — сказал мальчик и опять заплакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где ж их сейчас найдешь, этих мальчишек?..

Они уже небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.

А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось…

— Ты, наверно, есть хочешь? — спросил я у него.

— Да, — сказал он, — хочу.

— Ну, вот что, — сказал я, подумав. — Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.

— Да, — сказал мальчик. — А это можно разве?

— Почему же нельзя?

— Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

— Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник…

И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный, так в чем же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только сказал: «Подожди минутку», — а сам, не теряя времени, побежал к выходу…

Ворота еще не были закрыты, еще сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдет ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице. Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то черные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошел высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелеными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел — за углом, на трамвайной остановке — защитную командирскую фуражку с синим кавалерийским околышем. Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке. И вдруг, не успел добежать, вижу — к остановке подходит трамвай, и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

— Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор!

Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:

— В чем дело?

— Видите ли, в чем дело, — сказал я. — Тут, в саду, около каменной будки, на часах стоит мальчик… Он не может уйти, он дал честное слово… Он очень маленький… Он плачет…

Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

— При чем же тут я? — сказал он.

Трамвай его ушел, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чем дело, он не стал раздумывать, а сразу сказал:

— Идемте, идемте. Конечно. Что же вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять — но на этот раз очень тихо — плакал. Я окликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

— Ну, вот, я привел начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

— Товарищ караульный, — сказал командир. — Какое вы носите звание?

— Я — сержант, — сказал мальчик.

— Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост.

Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:

— А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звездочек…

— Я — майор, — сказал командир.

И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:

— Есть, товарищ майор. Приказано оставить пост.

И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались.

И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.

Не успели мы втроем выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.

Майор протянул мальчику руку.

— Молодец, товарищ сержант, — сказал он. — Из тебя выйдет настоящий воин. До свидания.

Мальчик что-то пробормотал и сказал: «До свиданья».

А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.

Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.

— Может быть, тебя проводить? — спросил я у него.

— Нет, я близко живу. Я не боюсь, — сказал мальчик.

Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему, действительно, нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.

А когда он вырастет… Еще не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек.

Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком.

И я еще раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.

АМОРАЛЬНЫЙ ПРИКАЗ

М.ДЁГТЕВА

Шли мы тогда из Владивостока в порт Ванино. Рейс был последний в сезоне. Шансов успеть до ледостава почти не оставалось. Из Ванино сообщили, что у них на рейде уже появились льдины. Я недоумевал: зачем послали так поздно? Однако надеялся, что зима припозднится и удастся проскочить. Тихая и тёплая погода в Японском море давала основания для таких надежд.

 На борту у меня был «особый груз» — осуждённые священники, настоятели монастырей, высшие иерархи. Надо сказать, однажды мне уже приходилось переплавлять заключённых – страшно вспомнить… В этот раз – совсем другое дело. Ни тебе голодовок, ни поножовщины, ни шума, ни крика. Охранники маялись от безделья. Они даже стали их выпускать на палубу гулять, не боясь, что кто-нибудь из осуждённых бросится за борт. Ведь самоубийство по христианским понятиям – самый тяжкий грех. На прогулках святые отцы чинно ходили по кругу, худые, прямые, в чёрных длинных одеждах, ходили и молчали или тихо переговаривались. Странно, но, кажется, никто из них даже морской болезнью не страдал, в отличие от охранников, всех этих мордастых увальней, которые, чуть только поднимается небольшая зыбь, то и дело высовывали рожи за борт…

 И был среди монахов мальчик Алёша, послушник, лет двенадцати от роду. Когда в носовом трюме устраивалось моление, часто можно было слышать его голос. Алёша пел чистейшим альтом, пел звонко, сильно и с глубокой верой, так что даже грубая обшивка отзывалась ему. У Алёши была собака Пушок. Рыжеватый такой пёсик. Собака была учёная, понимала всё, что Алёша говорил. Скажет мальчик, бывало: «Пушок, стой!» — и пёс стоит на задних лапах, как столбик; прикажет: «Ползи!» — и пёс ползёт, высунув от усердия язык, вызывая у отцов смиренные улыбки, а охрану приводя в восторг; хлопнет в ладоши: «Голос!» — и верный друг лает заливисто и с готовностью: «Аф! Аф!. Все заключённые любили Алёшу и его кобелька. Полюбили его и матросы, даже охрана улыбалась при виде этой парочки. Пушок понимал не только слова хозяина, он мог читать даже его мысли: стоило Алёше посмотреть в преданные глаза, и пёс уже бежал выполнять то, о чём мальчик подумал.

 Наш замполит, Яков Наумыч Минкин, в прошлом циркач, восхищался Пушком: уникальная собака, с удивительными способностями, цены ей нет. Пытался прикармливать пса, но тот почему-то к нему не шёл и корма не брал. Однажды на прогулке наш старпом подарил Алёше свой старый свитер. С каждым днём заметно холодало. Мальчик зяб в своей вытертой ряске. Алёша только посмотрел Пушку в глаза – и пёс, подойдя к старпому, лизнул его в руку. Старик так растрогался.

 Возвращаясь к хозяину, пёс ни с того ни с сего облаял Якова Наумыча, спешившего куда-то. Чуть было не укусил. Мне непонятно было такое поведение собаки. Однако на другой день всё стало ясно. Я зашёл к замполиту в каюту неожиданно, кажется, без стука, и увидел в его руках массивный серебряный крест. Яков им любовался… Крест был прикреплён колечком к жетону. Жетон был увенчан короной, на нём – зелёное поле, а на поле – серебряный олень с ветвистыми рогами, пронзённый серебряной стрелой. Яков перехватил мой взгляд. «А наш-то послушник, оказывается, князь!» — сказал он как ни в чём ни бывало и кивнул на крест с гербом.

 Вот так мы и шли пять суток.

 И вот на шестой день плавания Яков спросил координаты. Я сказал. Он озадаченно пробурчал что-то и спустился в носовой трюм. Вскоре вернулся с Пушком под мышкой. Пушок скулил. Алёша, слышно было, плакал. Кто-то из монахов успокаивал его. Замполит запер пса в своей каюте, и я расслышал, как он резко одёрнул старпома, попытавшегося было его усовестить: «Не твоё дело!» После чего послонялся какое-то время по палубе, нервно пожимая кулаки, потом опять сходил в свою каюту и вернулся с чёрным пакетом в сургучных печатях. Вновь спросил у меня координаты. Я сказал: такие-то. Тогда он торжественно вручил мне пакет. Я сломал печати. В пакете был приказ.

 Вы слышите – мне приказывалось: остановить машину, открыть кингстоны и затопить пароход вместе с «грузом». Команду и охрану снимет встречный эсминец. Я опешил. И с минуту ничего не мог сказать. Может, ошибка? Но тут подошёл радист и передал радиограмму с эсминца «Беспощадный боец революции Лев Троцкий» — корабль уже входит в наш квадрат.

 Что я мог поделать – приказ есть приказ! Помня о долге капитана, я спустился в каюту, умылся, переоделся во всё чистое, облачился в парадный китель, как требует того морская традиция. Внутри у меня было, как на покинутой площади… Долго не выходил из каюты, находя себе всякие мелкие заботы, и всё время чувствовал, как из зеркала на меня смотрело бескровное, чужое лицо.

 Когда поднялся на мостик, прямо по курсу увидел дымы эсминца. Собрал команду и объявил приказ. Повёл взглядом: кто?.. Моряки молчали, потупив глаза, а Минкин неловко разводил руками. Во мне что-то натянулось: все, все они могут отказаться, все – кроме меня!..

 — В таком случае я сам!..

 Спустился в машинное отделение – машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потрескивая, — и со звоном в затылке отдраил кингстоны. Под ноги хлынула зелёная, по-зимнему густая вода, промочила ботинки, но холода я не почувствовал.

 Поднявшись на палубу – железо прогибалось, — увидел растерявшегося замполита, тот бегал, заглядывал под снасти и звал:

 — Пушок! Пушок!

 В ответ – ни звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шёл по палубе, весь в белом, видел себя самого со стороны и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важность момента. Был доволен тем, как держался, казался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах – выполняю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка, — наполняло сердце трепетом и гордостью. А ещё в голове тяжело перекатывалось, что событие это – воспоминание на всю жизнь, и немного жалел, что на судне нет фотоаппарата…

 Из трюмов донеслось:

 — Вода! Спасите! Тонем!

 И тут мощный бас перекрыл крики и плач:

 — Помолимся, братия! Простим им, не ведают, что творят. Свя-тый Бо-о-же, Свя-тый Кре-епкий, Свя-тый Бес-с-смерт-ный, поми-и-илуй нас! – запел он торжественно и громко.

 За ним подхватил ещё один, потом другой, третий. Тюрьма превратилась в храм. Хор звучал так мощно и так слаженно, что дрожала, вибрировала палуба. Всю свою веру вложили монахи в последнюю молитву. Они молились за нас, безбожников, в железном своём храме. А я попирал этот храм ногами…

 В баркас спускался последним. Наверное, сотня крыс прыгнула вместе со мной. Ни старпом, ни матрос, стоявшие на краю баркаса, не подали мне руки. А какие глаза были у моряков!.. И только Яков Наумыч рыскал своими глазами-маслинами по палубе, звал собаку:

 — Пушок! Пушок! Чтоб тебя!..

 Пёс не отзывался. А пароход между тем погружался. Уже осела корма и почти затихли в кормовом трюме голоса. Когда с парохода на баркас прыгнула последняя крыса, — она попала прямо на меня, на мой белый китель, — я дал знак отваливать. Громко сказал: «Простите нас!» — и отдал честь. И опять нравился самому себе в ту минуту…

 — Подождите! – закричал замполит. – Ещё чуть-чуть. Сейчас он прибежит. Ах, ну и глупый же пёс!..

 Подождали. Пёс не шёл. Пароход опускался. Уже прямо на глазах. И слабели, смолкали один за другим голоса монахов, и только в носовом трюме звенел, заливался голос Алёши. Тонкий, пронзительный, он звучал звонко и чисто, серебряным колокольчиком – он звенит и сейчас в моих ушах!

 — О мне не рыдайте, плача, бо ничтоже начинах достойное…

 А монахи вторили ему:

 — Душе моя, душе моя, восстань!..

 Но всё слабее вторили и слабее. А пароход оседал в воду и оседал… Ждать больше было уже опасно. Мы отвалили.

 И вот тогда-то на накренившейся палубе и появился пёс. Он постоял, посмотрел на нас, потом устало подошёл к люку, где всё ещё звучал голос Алеши; скорбно, с подвизгом, взлаял и лёг на железо.

 Пароход погрузился. И в мире словно лопнула струна… Все заворожено смотрели на огромную бурлящую воронку, кто-то из матросов громко икал, старпом еле слышно бормотал: «Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» — а я тайком оттирал, оттирал с белоснежного рукава жидкий крысиный помёт и никак не мог его оттереть…

 Вот вода сомкнулась. Ушли в пучину тысяча три брата, послушник Алёша и верный Пушок…

Победа и поражение

Александр Степанович Грин.

Победитель.

Скульптор, не мни покорной

                                                  И вязкой глины ком…

                                                                     Т.Готье

I

     — Наконец-то   фортуна  пересекает  нашу  дорогу,  —  сказал  Геннисон,

закрывая   дверь   и  вешая  промокшее  от  дождя  пальто.  —  Ну,  Джен,  —

отвратительная  погода,  но  в сердце моем погода хорошая. Я опоздал немного

потому, что встретил профессора Стерса. Он сообщил потрясающие новости.

     Говоря,  Геннисон  ходил  по  комнате, рассеянно взглядывая на накрытый

стол  и  потирая озябшие руки характерным голодным жестом человека, которому

не   везет  и  который  привык  предпочитать  надежды  обеду;  он  торопился

сообщить, что сказал Стерс.

     Джен,  молодая  женщина  с  требовательным,  нервным  выражением сурово

горящих глаз, нехотя улыбнулась.

     — Ох,  я боюсь всего потрясающего, — сказала она, приступая было к еде,

но,  видя, что муж взволнован, встала и подошла к нему, положив на его плечо

руку.  —  Не  сердись.  Я  только  хочу  сказать,  что  когда  ты  приносишь

«потрясающие» новости, у нас, на другой день, обыкновенно, не бывает денег.

     — На  этот  раз,  кажется,  будут, — возразил Геннисон. — Дело идет как

раз  о посещении мастерской Стерсом и еще тремя лицами, составляющими в жюри

конкурса  большинство  голосов.  Ну-с,  кажется,  даже  наверное, что премию

дадут  мне.  Само собой, секреты этого дела — вещь относительная; мою манеру

так  же  легко узнать, как Пунка, Стаорти, Бельграва и других, поэтому Стерс

сказал:  —  «Мой  милый,  это  ведь ваша фигура «Женщины, возводящей ребенка

вверх  по  крутой  тропе,  с  книгой  в  руках»?  — Конечно, я отрицал, а он

докончил,  ничего  не  выпытав от меня: — «Итак, говоря условно, что ваша, —

эта  статуя имеет все шансы. Нам, — заметь, он сказал «нам», — значит, был о

том  разговор,  — нам она более других по душе. Держите в секрете. Я сообщаю

вам   это  потому,  что  люблю  вас  и  возлагаю  на  вас  большие  надежды.

Поправляйте свои дела».

     — Разумеется,  тебя  нетрудно  узнать,  —  сказала  Джен, — но, ах, как

трудно,  изнемогая,  верить,  что  в конце пути будет наконец отдых. Что еще

сказал Стерс?

     — Что  еще  он  сказал, — я забыл. Я помню только вот это и шел домой в

полусознательном  состоянии.  Джен,  я видел эти три тысячи среди небывалого

радужного  пейзажа.  Да,  это  так  и  будет, конечно. Есть слух, что хороша

также  работа Пунка, но моя лучше. У Гизера больше рисунка, чем анатомии. Но

отчего Стерс ничего не сказал о Ледане?

     — Ледан уже представил свою работу?

     — Верно  —  нет,  иначе  Стерс должен был говорить о нем. Ледан никогда

особенно  не  торопится.  Однако  на  днях он говорил мне, что опаздывать не

имеет  права, так как шесть его детей, мал мала меньше, тоже, вероятно, ждут

премию. Что ты подумала?

     — Я  подумала, — задумавшись, произнесла Джен, — что, пока мы не знаем,

как справился с задачей Ледан, рано нам говорить о торжестве.

     — Милая  Джен,  Ледан  талантливее меня, но есть две причины, почему он

не  получит  премии.  Первая: его не любят за крайнее самомнение. Во-вторых,

стиль  его не в фаворе у людей положительных. Я ведь все знаю. Одним словом,

Стерс  еще  сказал,  что  моя  «Женщина»  — удачнейший символ науки, ведущей

младенца — Человечество — к горной вершине Знания.

     — Да… Так почему он не говорил о Ледане?

     — Кто?

     — Стерс.

     — Не  любит  его:  просто  —  не любит. С этим ничего не поделаешь. Так

можно лишь объяснить.

     Напряженный  разговор  этот  был  о конкурсе, объявленном архитектурной

комиссией,  строящей  университет в Лиссе. Главный портал здания было решено

украсить  бронзовой  статуей, и за лучшую представленную работу город обещал

три тысячи фунтов.

     Геннисон  съел обед, продолжая толковать с Джен о том, что они сделают,

получив   деньги.  За  шесть  месяцев  работы  Геннисона  для  конкурса  эти

разговоры  еще  никогда  не  были  так реальны и ярки, как теперь. В течение

десяти  минут  Джен  побывала  в  лучших  магазинах,  накупила  массу вещей,

переехала  из  комнаты в квартиру, а Геннисон между супом и котлетой съездил

в  Европу,  отдохнул  от  унижений  и  нищеты  и задумал новые работы, после

которых придут слава и обеспеченность.

     Когда  возбуждение  улеглось  и  разговор  принял  не  столь  блестящий

характер,  скульптор утомленно огляделся. Это была все та же тесная комната,

с грошовой мебелью, с тенью нищеты по углам. Надо было ждать, ждать…

     Против  воли Геннисона беспокоила мысль, в которой он не мог признаться

даже себе. Он взглянул на часы — было почти семь — и встал.

     — Джен,  я схожу. Ты понимаешь — это не беспокойство, не зависть — нет;

я  совершенно  уверен  в  благополучном  исходе  дела,  но…  но я посмотрю

все-таки,  нет ли там модели Ледана. Меня интересует это бескорыстно. Всегда

хорошо знать все, особенно в важных случаях.

     Джен  подняла  пристальный  взгляд.  Та же мысль тревожила и ее, но так

же, как Геннисон, она ее скрыла и выдала, поспешно сказав:

     — Конечно,  мой  друг.  Странно  было  бы,  если бы ты не интересовался

искусством. Скоро вернешься?

     — Очень  скоро, — сказал Геннисон, надевая пальто и беря шляпу. — Итак,

недели две, не больше, осталось нам ждать. Да.

     — Да,  так,  — ответила Джен не очень уверенно, хотя с веселой улыбкой,

и,  поправив  мужу  выбившиеся  из-под  шляпы волосы, прибавила: — Иди же. Я

сяду шить.

II

     Студия,  отведенная  делам конкурса, находилась в здании Школы Живописи

и  Ваяния,  и в этот час вечера там не было уже никого, кроме сторожа Нурса,

давно и хорошо знавшего Геннисона. Войдя, Геннисон сказал:

     — Нурс,   откройте,  пожалуйста,  северную  угловую,  я  хочу  еще  раз

взглянуть  на свою работу и, может быть, подправить кой-что. Ну, как — много

ли доставлено сегодня моделей?

     — Всего,   кажется,  четырнадцать.  —  Нурс  стал  глядеть  на  пол.  —

Понимаете,  какая  история. Всего час назад получено распоряжение не пускать

никого,  так  как  завтра  соберется жюри и, вы понимаете, желают, чтобы все

было в порядке.

     — Конечно,  конечно,  — подхватил Геннисон, — но, право, у меня душа не

на  месте  и  неспокойно  мне,  пока  не  посмотрю  еще раз на свое. Вы меня

поймите  по-человечески.  Я  никому  не  скажу,  вы тоже не скажете ни одной

душе,  таким образом это дело пройдет безвредно. И… вот она, — покажите-ка

ей место в кассе «Грилль-Рума».

     Он  вытащил  золотую  монету  —  последнюю  — все, что было у него, — и

положил в нерешительную ладонь Нурса, сжав сторожу пальцы горячей рукой.

     — Ну,  да,  —  сказал  Нурс,  — я это очень все хорошо понимаю… Если,

конечно… Что делать — идем.

     Нурс  привел  Геннисона  к темнице надежд, открыл дверь, электричество,

сам   стал   на   пороге,  скептически  окинув  взглядом  холодное,  высокое

помещение,   где   на   возвышениях,   покрытых  зеленым  сукном,  виднелись

неподвижные  существа  из  воска и глины, полные той странной, преображенной

жизненности,  какая отличает скульптуру. Два человека разно смотрели на это.

Нурс  видел  кукол,  в  то  время как боль и душевное смятение вновь ожили в

Геннисоне.  Он  заметил  свою  модель  в ряду чужих, отточенных напряжений и

стал искать глазами Ледана.

     Нурс вышел.

     Геннисон  прошел  несколько  шагов  и остановился перед белой небольшой

статуей,  вышиной  не  более  трех  футов.  Модель Ледана, которого он сразу

узнал  по  чудесной легкости и простоте линий, высеченная из мрамора, стояла

меж  Пунком  и  жалким  размышлением честного, трудолюбивого Пройса, давшего

тупую  Юнону  с  щитом  и  гербом  города.  Ледан  тоже  не изумил выдумкой.

Всего-навсего  —  задумчивая  фигура  молодой  женщины  в небрежно спадающем

покрывале,  слегка  склоняясь,  чертила на песке концом ветки геометрическую

фигурку.  Сдвинутые  брови  на  правильном,  по-женски сильном лице отражали

холодную,  непоколебимую уверенность, а нетерпеливо вытянутый носок стройной

ноги,   казалось,  отбивает  такт  некоего  мысленного  расчета,  какой  она

производит.

     Геннисон  отступил  с  чувством  падения и восторга. — «А! — сказал он,

имея,  наконец,  мужество стать только художником. — Да, это искусство. Ведь

это все равно, что поймать луч. Как живет. Как дышит и размышляет».

     Тогда  —  медленно,  с  сумрачным  одушевлением раненого, взирающего на

свою  рану одновременно взглядом врача и больного, он подошел к той «Женщине

с  книгой»,  которую  сотворил  сам, вручив ей все надежды на избавление. Он

увидел  некоторую  натянутость  ее позы. Он всмотрелся в наивные недочеты, в

плохо   скрытое   старание,  которым  хотел  возместить  отсутствие  точного

художественного  видения. Она была относительно хороша, но существенно плоха

рядом  с  Леданом.  С  мучением  и  тоской,  в  свете высшей справедливости,

которой  не  изменял  никогда,  он признал бесспорное право Ледана делать из

мрамора, не ожидая благосклонного кивка Стерса.

     За  несколько  минут  Геннисон  прожил вторую жизнь, после чего вывод и

решение  могли  принять  только  одну,  свойственную  ему,  форму.  Он  взял

каминные  щипцы  и тремя сильными ударами обратил свою модель в глину, — без

слез,  без  дикого  смеха,  без  истерики,  —  так  толково  и  просто,  как

уничтожают неудавшееся письмо.

     — Эти  удары,  —  сказал  он  прибежавшему  на шум Нурсу, — я нанес сам

себе,  так как сломал только собственное изделие. Вам придется немного здесь

подмести.

     — Как?!  —  закричал  Нурс,  — эту самую… и это — ваша… Ну, а я вам

скажу,  что  она-то  мне  всех  больше  понравилась. Что же вы теперь будете

делать?

     — Что?  —  повторил  Геннисон.  —  То  же,  но  только  лучше,  — чтобы

оправдать  ваше  лестное  мнение  обо  мне.  Без  щипцов на это надежда была

плоха.  Во  всяком  случае,  нелепый,  бородатый,  обремененный младенцами и

талантом Ледан может быть спокоен, так как жюри не остается другого выбора.

Сочинение 1
Как правильно относиться ко времени? Вот проблема, которую ставит в тексте М. С. Шагинян.
Рассуждая над этим вопросом, автор приводит два примера. Во-первых, она говорит о том, что у современной молодежи «лёгкое и пустое отношение к времени…». Постоянно откладывая дела на потом и говоря себе: «Пустяки, наверстаю!»- они, в конце концов, не успевают, и им остается лишь наблюдать, как убегает вдаль время, «как пустой конвейер, на который ничего не положено». И все потому, что молодое, сильное, энергичное поколение не имеет привычки к «определённой технологии труда» и тратит драгоценное время на пустые обещания, «создавая постепенно привычку к ничегонеделанью». М.С.Шагинян, чтобы ярче высказать свою мысль, во-вторых, приводит в пример музыканта. Она говорит, что даже у хорошего скрипача, «месяцами не бравшего скрипку в руки», не выходит знакомый пассаж. И все потому, что за промежуток потерянного времени его способности не улучшились, а наоборот, «притупились, деквалифицировались, назад пошли».
Определить позицию автора не сложно: очень важно с молодости формировать в себе привычку бережливого отношения ко времени, каждый день заполняя его «практикой, повторением, изучением, освоением определённой вещи».
Я полностью согласна с точкой зрения М. С. Шагинян. Действительно, время бежит очень быстро, поэтому мы должны успеть сделать все возможное, чтобы наша жизнь не прошла зря. Каждый день необходимо получать новые знания, опыт и стремиться жадно познавать мир, а не просто наверстывать упущенное.
Таким образом, правильно относиться ко времени означает ценить его и учиться с молодости грамотно им распоряжаться.
Полина

[b]Текст стр.15
(1)Есть такая пословица, знакомая из русской классики: «Береги честь смолоду». (2)Я бы прибавила к ней ещё другую, практически не менее важную: создавай себе привычку смолоду, с первых дней молодости! (3)Привычку к определённой форме, определённой технологии труда! (4)Это скажется на всей жизни, это принесёт огромные плоды в старости. (5)С ужасом вижу я у части современной молодёжи лёгкое и пустое отношение к времени… (6)Часы, дни проходят у молодого, полного сил существа впустую. (7)Напоминают ему: «Надо же успеть выучить, надо к такому-то успеть сделать!» –и получают в ответ: «Пустяки, наверстаю!»… (8)Впереди много времени, вёрсты и вёрсты. (9)Успеется. (10)И время, материальное время, бежит, как пустой конвейер, на который ничего не положено. (11)День не положено, месяц не положено, год не положено – впереди ещё есть вёрсты, наверстаю. (12)Но когда пришёл последний срок «наверстать», оказывается, что молодой, энергичный человек наверстать не может. (13)Один-два раза выйдет, а вообще –не получается, не выходит, хотя есть ещё и время для этого, и силы, и здоровье. (14)Почему не получается? (15)Попробуйте спросить у хорошего скрипача, месяцами не бравшего скрипку в руки, почему не выходит у него знакомый пассаж. (16)Да потому, что не было ежедневной тренировки пальцев, не было необходимой практики. (17)Время не резинка, оно действенно. (18)Пустое время между вами и вашим делом –пропущенное – не оставляет за этот промежуток вас и ваши способности точь-в-точь такими, какими они были до промежутка. (19)Они, ваши способности, за этот промежуток притупились, деквалифицировались, назад пошли. (20)И наоборот, если б он, этот промежуток времени, заполнялся бы вами, как на конвейере, практикой, повторением, изучением, освоением определённой вещи, то ваши способности и ваши умения за этот промежуток упрочились бы, вошли в привычку.
(21)Сколько теряют наши молодые люди, не заручившись привычкой думать, работать, изучать, делать с ранней молодости! (22)Но я неверно сказала, что промежуток откладывания своих дел в надежде «наверстать» оказывается для них только пустым и потерянным временем. (23)Время никогда не бывает пустым. (24)Оно откладывает на своём конвейере для праздной молодёжи по кирпичику пустоты, создавая постепенно привычку к ничегонеделанью. (25)И уже эта самая привычка ничегонеделанья и мешает им впоследствии «наверстать».
(М. Шагинян*)
*Мариэтта Сергеевна Шагинян(1888–1982) –русская писательница, литературовед, философ.