Операция ы текст экзамен

Он разлил водку в три граненых стакана по граммов тридцать. Взглянув на недоумков, увидел, что те недоволь­но поморщились. Наполнил стаканы до половины. Посети­тели снова недовольно фыркнули. Тогда, крякнув, Семен Давыдович наполнил стаканы до краев.

Артельщики мгновенно разобрали свои стаканы.

Бывалый и Балбес выпили свои залпом, Балбес при этом понюхал рукав своей куртки, тем самым как бы вы­полнил ритуал закусывания. Трус пил маленькими гло­точками, всякий раз выдыхая воздух, сложив губы трубочкой.

Бывалый после выпитого почувствовал себя на верной стезе в разговоре с Семеном Давыдовичем и сказал, успо­каивая директора:

— Не надо только волноваться, товарищ директор! Труса же, в отличие от Бывалого не покидали некото­рые сомнения:

— Скажите пожалуйста, товарищ Семен Давыдыч, а вот это… мероприятие… или как бы лучше сказать, операция…

Балбес неожиданно ляпнул:

— «Ы»!

У Семена Давыдовича нервно задергались усы. В ка­кой-то момент у него появилось ощущение, что он на краю пропасти. Еще немного и он полетит вниз, очертя голову.

«Боже мой! С ними же можно вляпаться в историю!» — думал он.

В Балбесе зазвенела детективная струнка. Он повторил уже значительно тише и с оттенком конспиративности:

— Операция — «Ы»!

Семену Давидовичу вдруг почему-то захотелось запла­кать, но он сдержал себя и очень тихо спросил:

— Почему — «Ы»?

Балбес резко сорвался со своего места, подбежал к окну, стал выглядывать там кого-то, плотно задернул ситцевые занавески:

— Чтобы никто не догадался!

Семен Давыдович не сдержался и сам себе в усы сказал:

— Идиот!..

Понимая, что у него в сложившейся ситуации иного выхода, чем пойти до конца с группой этих недоносков, нет, упавшим голосом промолвил:

— Ну, ближе к делу.

В этом месте Семену Давыдовичу самому захотелось немного выпить: не пьянства ради, а для подкрепления силы духа. Что он и сделал.

Закусывать в кабинете было нечем. Семен Давыдович шумно втянул в себя воздух. На глазах выступили слезы, и он продолжал:

— Прежде всего вам необходимо нейтрализовать сторожа…

Трус и здесь не преминул поправить Семена Да-выдовича:

— Не нам, а вам!

Семен Давыдович позволил себе вскипеть:

— Нет, на этот раз — именно вам!

— Да?

— Да!

— А что значит «нейтрализовать»? — спросил у Балбе­са малость недогадливый Трус.

Балбес знал, что такое «нейтрализовать» и наглядно показал это Трусу жестом, описывающим удар чем-то большим и тупым, кажется, по голове, прищелкнув в конце демонстрации языком для наглядности.

Трусу стало дурно.

Он быстро перелистал Уголовный кодекс.

— Статья сто девяносто третья, пункт второй: «…до трех лет». Нет, не пойдет! — страдающе заключил он.

Балбес понял, что по книжке это дело выходит очень серьезным и согласился со своим товарищем:

— Не-а, не пойдет!

Семен Давидович попытался достучаться до нетрону­тых цивилизацией мозгов этих истуканов:

— Никаких этих! — и Семен Давыдович повторил жест Балбеса.— Сторож нежно усыпляется хлороформом и свя­зывается, без нанесения всяческих телесных поврежде­ний… Юридически — вся это операция…

— «Ы»!

Семен Давыдович не догадывался, как далеко может простираться человеческая тупость. Он не любил, когда его прерывали и долгим пронизывающим насквозь взглядом посмотрел на «ыкавшего» недоумка.

Потом, решил: черт с ними! Пусть это дело называется хоть «Ы» в квадрате, лишь бы с места сдвинуться!

— …операция «Ы» — всего лишь мелкое хулиганство! Трус тихо обрадовался:

— Мелкое?

— Да!

Трус снова решил обратиться за помощью к уголовному кодексу, но Семен Давыдович решительно его в этом оста­новил, положив категорически свою руку на Уголовный Кодекс СССР, словно принося клятву:

— Да! И вот учтите, что за это мелкое хулиганство я плачу вам крупные деньги!

До Балбеса дошло:

— А…

Семен Давыдович понял это как вопрос:

— Аванс будет!

Семен Давыдович отошел к окну и стал вытирать вспо­тевшую шею носовым платком.

— А сторож сильный?

— В ночь операции будет дежурить сторожиха — ба­бушка «Божий одуванчик».

Трус облегченно вздохнул и сказал, обращаясь к Бы­валому:

— Это хорошо, правда?

И немного подумав, переспросил:

— А она — вооружена?

— Патроны холостые! Еще вопросы есть?

Бывалый сказал коротко: 

— Сумма? 

Семен Давыдович сказал, как выдохнул: 

— Триста!

Балбес обрадованно захлопал в ладоши и радостно стал ими тереть друг о дружку.

Бывалый строго посмотрел на своего соартелыцика. Тот сразу понял, что сморозил какую-то дурость.

— Это несерьезно,— заключил Бывалый.

И вся троица вдруг дружно поддержала своего начальника:

— Не-не-не! — Балбес стал мотать головой.

Все одновременно встали и демонстративно направи­лись к выходу. Трус с вызовом натягивал на валенки гало­ши, Балбес напяливал шерстяные перчатки. Бывалый ста­рательно натягивал свою каракулевую ушанку.

Перед Семеном Давыдовичем разыгрывалась крутая сцена. Не зря ведь артельщики ежедневно практиковались на Зареченском колхозном рынке…

Все хором пели:

— Вы нас не знаете и мы вас не знаем!

— Я на «русалках» больше заработаю!

— Подумаешь — триста! Курам на смех! Семену Давыдовичу отступать было некуда:

— Стойте!.. Троица замерла.

— Ваши условия?

Тут Балбес проявил несвойственную ему инициативу. Он подошел близко-близко к Семену Давыдовичу и сказал, посмотрев сначала почему-то в окно, потом в пол и сказал, как выдохнул:

— Триста тридцать!

Семен Давыдович согласился мгновенно. Господи, да разве ж можно упускать такую возможность, когда идиот твою руку в свой карман запускает.

— Согласен!

Бывалый, как это часто бывало в его артели, выручил ситуацию:

— Каждому! — сказал он веское слово и, дабы под­твердить его весомость, протянул свою лапищу, чтобы тем самым закрепить договор.

Семен Давыдович давно чувствовал, что его надуют. Правда, у него был большой опыт по этой части, но сегодня был не его день.

Отступаить было некуда: за спиной стояли и дышали в шею областные ревизоры, и Семен Давыдович поник своей мудрой головой:

— Согласен…

И все четверо подумали: «Вот сволочь!»

 * * *

Этой же ночью Семен Давидович потребовал провести репетицию инсценировки ограбления. Он самолично рас­пределил между троицей роли.

Перед Трусом была поставлена задача обезвредить сторожиху. И поскольку Трус панически этого боялся, был противником всяческого насилия над любым живым суще­ством, пусть даже за сумму в триста тридцать рублей, Семен Давыдович был вынужден прочитать тому краткую популярную химико-медицинскую лекцию о таком без­вредном веществе как хлороформ.

Он даже разыскал какой-то старый учебник по меди­цинской реанимации, чтобы печатным словом доказать Трусу безвредность предпринимаемой акции.

Наоборот, Семену Давыдовичу удалось доказать этому представителю гнилой интеллигенции даже некоторую по­льзу от сна под воздействием небольшой доли хлороформа.

Трус не поверил, но ему ничего не оставалось делать.

Балбесу вменялось в обязанность подручными средства­ми — специальным ломиком-гвоздодером — снять замки и навесы, оставив при этом как можно больше следов взлома.

На репетиции Балбес достигал пока только одного результата — следов взлома он оставлял в превеликом множестве, но снять амбарный замок ему не удавалось никак.

Не вытерпев, ему на помощь приходил Бывалый. Вдво­ем, навалясь, они кое-как справлялись с замком.

Задачей Бывалому Семен Давыдович поставил всяче­ское неучастие в операции непосредственно. Это значит, что Бывалый должен был изображать из себя дружинника и прийти на помощь только в случае экстраординарном, то есть, когда что-либо срывается и выпадает из стройного плана, придуманного гением Семена Давидовича.

Веселый сценарий о том, как пара разгильдяев решили исправить оценки в классном журнале. С отсылками к фильму «Операция Ы и другие приключения Шурика». Сценарий создан как предновогодний, но вы легко можете его слегка изменить и приурочить ко Дню учителя или другим школьным мероприятиям. Для этого вам потребуется всего лишь заменить финальное стихотворение.

Персонажи:

• Физрук — в спортивной форме со свистком на шее.
• Ученики — группа восьмиклассников в спортивной форме. Состав и количество детей — на ваше усмотрение.
• Шурик 1 и Шурик 2  (Мышкин и Мошкин)- друзья-оболтусы, маленькие и вертлявые. Так же из восьмого класса.
• Младшеклассники — большая группа детей в маскарадных костюмах.
• Тётя Рая — уборщица. В халате, косынке, со шваброй и ведром, чем-то смахивает на Бабу-Ягу.
• Директриса Вера Андреевна — грозная дама. Преподает русский язык и литературу.

Реквизит:

• Аудиозаписи музыки для оформления постановки.
• Запись «Голос за кадром 1» — можно сделать пародию на гнусавый перевод американских фильмов.
• Запись «Голос за кадром 2» — голос диктора, читающего новости. В начале записи звук включения радио и позывные радиостанции, в конце — помехи.
• Маскарадные костюмы для танца «Карнавал» — для младшеклассников.
• Декорации для спортзала — можно сделать задник с изображением части спортзала, подвесить баскетбольную корзину, либо установить какое-нибудь спортивное оборудование.
• Скамейка с одеждой и портфелями — у стены «спортзала». Из одежды — куртки, шапочки, шарфы.
• Стул — стоит в учительской.
• Длинный шарф — на одном из Шуриков.

Действие первое

Негромкая музыка из фильма «Операция Ы», на ее фоне звучит голос за кадром.

Голос за кадром 1:
Компания «УЧ-ПРОДАКШН 8-А (класс участник) и КО» представляет новую версию художественного фильма «Операция Ы или Новые приключения Шуриков»!
Дело было накануне Нового года в провинциальном городе Калач. Все готовились к предстоящему празднику.

Звучит щелчок, затем джингл радиостанции.

Голос за кадром 2 (диктор):
В эфире последние новости: Калачевский леспромхоз объявил: кто будет покупать искусственные елки, к тому придет фальшивый Дед Мороз с фейковыми подарками.
Ученики 8-А класса на уроке технологии выпили… выпили ли… выпилили лобзиком фигурки Деда Мороза и Снегурочки.
В актовом зале школы No1 начАлись… началИсь… нАчались новогодние праздники для малышей…
(Радиопомехи, радио замолкает)

Действие второе. Карнавал

Дети начальных классов танцуют в карнавальных костюмах веселый танец (постановка и музыка — по вашему выбору).

Действие третье. Спортзал

На сцене декорации, изображающие спортзал, у дальней стены скамейка, на которой сложены портфели и предметы одежды — шапки, шарфы, куртки (на ваше усмотрение)

Голос за кадром 1:
Но в это время у старшеклассников еще шли уроки.

На сцене появляется физрук, затем группа марширующих старшеклассников в спортивной форме.

Физрук:
Раз-два, на месте стой! Молодцы! А теперь вокруг школы пять кругов бегом марш!

Ученик 1:
Пал Николаич, последний урок же! Сегодня елка, домой переодеться бы…
Может не надо?

Физрук:
Надо, Федя, надо!

Ученики (все вместе):
У-у-у!
(Звучит звонок с урока)
Звонок!!!

Физрук:
Ну ладно, не успели… Разойдись!!! (Уходит)

Ребята расходятся, бегут к скамейке, начинают одеваться.
В спортзал вбегают взъерошенные Шурики, наперебой кричат.

Шурики (перебивая друг друга) :
Все пропало! Все пропало! У нас проблемы!!!

Ученики переключают внимание на Шуриков.

Ученик 2:
Какие?

Шурик 1:
По всем предметам двойки!

Ученик 3 (пожимает плечами):
Это у вас проблемы.

Шурик 2:
И у вас тоже!

Ученик 1 (скептически):
Серьёзно? И какие же?

Шурик 1:
Мы двойки наполучаем, а директриса у Марь Ванны классное руководство отберет!

Ученик 2:
И что тогда?

Шурик 2:
А то! Снова эта ведьма Наина Змейналовна нашей класснухой будет!

Ученик 4 (машинально поправляет):
Зейналовна…

Шурик 1:
Хрен редьки не слаще!

Ученик 4 (задумчиво):
Лучше Марь Ванна,.. Она хоть женщина…

Ученик 2 (ехидно):
Да ладно, она же завуч!

Ученик 4:
И что? Она и родителям ласково позвонит, и с директрисой договорится, если что…

Ученик 3:
И в лаборантской чаем напоит. С печеньками…

Ученик 1:
Мужики, учите!

Шурик 1 (разводит руками):
Всего-то теперь не выучить!

Шурик 2:
А я знаю! Вечером проберемся в учительскую, украдем журнал и исправим все плохие оценки!!!

Шурик 1:
Ништяк! Пошли!

Шурики радостно убегают. За ними уходят остальные.

Между сценами можно вставить новогоднюю песенку или танец снежинок.

Действие 4. Кража

На сцене, изображающей учительскую уборщица Тетя Рая моет пол.

Голос за кадром 1:
В школе было пустынно, только техничка тетя Рая мыла полы в коридоре, да директриса Вера Андреевна, а по совместительству преподаватель русского языка и литературы, проверяла четвертовать кипу сочинений…

Сбоку сцены крадучись появляются Шурики. Останавливаются, глядят на уборщицу, затем друг на друга.

Шурик 1 (громким шёпотом):
Начинаем Операцию «Ы»!

Шурик 2:
«Ы»?.. Почему «Ы»?

Шурик 1:
Чтобы никто не догадался.

Шурик 2:
Идиот.

Шурики подходят к уборщице поближе, привлекая ее внимание. (Далее диалог продолжается в форме пения, как в фильме, где Шурик разговаривает с бабулей).

Шурик 1 (напевает):
Тетя Раечка, привет! Что ты делаешь сейчас?

Уборщица (напевает):
Я учительскую мою, сторожу ее от вас.

Шурик 2 (напевает):
Уходи пока отсюда, дай журнальчик нам украсть!

Уборщица (напевает):
Директрисе позвоню, пусть отсюда вас тю-тю!
(достает из кармана телефон)

Шурики (вместе):
Ах, так!!!

Шурики переглядываются, затем устраивают потасовку, пытаясь отобрать у уборщицы телефон, она отбивается, размахивает шваброй. Все это происходит под музыку из кинофильма и может быть обставлено как отдельный комический номер или танец.
Наконец уборщица схвачена и обезврежена: один из Шуриков срывает с шеи шарф и они привязывают тетю Раю к стулу.

Шурик 1(страшным голосом):
Сидеть здесь! А сдвинешься с места, на тебя наденут деревянный макинтош! В твоем доме будет играть музыка, но ты ее не услышишь!!! Ха-ха-ха!

Уборщица:
Как бы не так!
(Упрыгивает за кулисы со стулом)

Шурик 2:
(складывает руки, будто у него пистолет)
Стоять!!! Это ограбление!!!

Из-за кулис раздается голос директрисы.

Директриса:
Мышкин, два! Стоять – это глагол.

Шурики лихорадочно хватают журнал, начинают исправлять оценки.
Прибегает освобожденная тетя Рая, взлохмаченнвя, как ведьма. Подбирает швабру и начинает за ними гоняться. Комичная погоня продолжается какое-то время под музыку. Шурики кидаются разными предметами, прыгают, падают, перекрывают путь уборщице стульями и т.д.
На шум прибегают другие ученики и не разобравшись в ситуации, пытаются спасти Шуриков от разъяренной уборщицы, похожей на Бабу-Ягу.

Появляется директриса Вера Андреевна.

Директриса (грозно):
Прекратить безобразие! В чем дело?

Все испуганно замирают на месте, включая уборщицу.

Ученики:
Да вот, Шуриков спасали…

Ребята хватают Шуриков за шкирку и ставят перед директрисой.

Шурики пытаются спрятать за спину злополучный журнал. Директриса отбирает, раскрывает, смотрит, затем слегка хлопает обоих журналом по лбу.

Директриса:
Учить надо! Кошкин, Какова роль Пугачева в повести Пушкина «Капитанская дочка»?

Шурик 2:
Не знаю, я… это… Человека-паука смотрел…

Директриса:
Мышкин, почему повесть названа «Капитанская дочка»?

Шурик 1
Не читал, я тоже про паука смотрел…

Директриса:
Хорошо!!! И что же вас привлекает в этом «Человеке-пауке»?

Шурик 1:
Ну… там в него стреляют…

Шурик 2:
А потом бац — паутина! И всех победил!

Директриса:
Стреляют! Паутина! Да знаете ли вы, что образ Человека-паука занимает в американской мультипликации конца ХХ века особое место. Вольготную жизнь Нью-йоркских негодяев прерывает классическая фраза: «К нам едет Человек-паук!» Силы зла становится в оппозицию к нашему герою. Кроме того, что Человек-паук разночинец, он мутант до мозга костей, которых у него, кстати говоря, и нету! Критики определяют характер Человека-паука как «решительный, цельный, американский»! В отличие от драмы Чуковского, этот Паук с человеческим лицом, и ни что человеческое, как и ни что паучье, ему не чуждо! Это и заставляет его плеваться паутиной и с легкостью вскарабкиваться на небоскребы, где возвышаясь над суетой мегаполиса герой сам себе задает вопрос «Тварь я дрожащая, или человек, способный любить и прощать?!!»

Все стоят выпучив глаза от изумления и раскрыв рты.

Директриса:
К завтрашнему дню приготовите мне сообщение на тему «Покемоновщина, или кому на Японии жить хорошо»!

Шурик 1 (робко):
Огласите весь список, пожалуйста.

Шурик 2:
Можно мы это… Лучше стишок расскажем…?

Директриса:
Эх… Ну хоть стишок…

Шурик 2:
Пусть Новый год вам принесет
Со снегом — смех,
С морозом — бодрость,
В делах успех,
А в духе — твердость.

Шурик 1:
Пусть все заветное свершится
И, пересилив даль дорог,
Надежда в дверь к вам постучится
И тихо ступит на порог.

Директриса:
А вслед за ней войдет удача
С большой пятеркой в дневнике,
Вбегут, ребячась и играя,
Сюрприз и шутка налегке.

Шурик 1:
Мы от души вам всем желаем
Веселых праздничных хлопот.

Шурик 2
Путь будет радостным, счастливым
И очень добрым… –

Все вместе:
Новый год!

Звучит общая новогодняя песня (на ваш выбор).

• Торты ко Дню учителя: рецепты и идеи оформления
• Профессии и профессиональные праздники России — тематическая подборка
• Кем быть? — детские стихи о труде и разных профессиях

Спасибо за чтение! Вам понравилось?

• Тексты песен
• Александр Зацепин
• После экзаменов

Паблик не имеет прав на трек.
Все права на музыку принадлежат правообладателям.

Музыка звучит в фильме: Операция Ы и другие приключения Шурика

1965

Еще саундтреки найдете в паблике: Vk.Com/OstHD

Там же найдете:
✔ Музыку к сериалам
✔ Музыку из игр
✔ Музыку из фильмов
✔ Музыку из рекламы
✔ Календарь премьер кино на текущий месяц.

Вступайте.
_____________________________
Просьба сохранить ссылки. Это важно для нас.
_____________________________

Еще Александр Зацепин

Популярное сейчас

• Король и Шут — {Повелительница мух}
• Король и Шут — Будь как дома, путник
• Vspak — Хочу
• Паша Изотов — Нежно
• * — Су буенда учак яна
• Токийский гуль — Opening оригинал
• Виктор Цой — Белый снег
• Tokyo Ghoul — Unravel [Токийский гуль]
• . — monahos-triandafilos
• Григорий Лепс и Ирина Аллегрова — Я тебе не верю
• Oxxxymiron — рукаблуд санина
• Реп песня — без матов
• Александр Серов — Сюзанна
• В. Цой — Мое настроение (1982)
• Пара Нормальных — Солнце моё вставай))***

Текст книги «Операция «Ы»»

Автор книги: Виктор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

А началось это по случаю готовящихся торжеств к октябрьским праздникам.

Студенческий капустник взялась довести до необходимой кондиции руководительница студенческого театра, в прошлом актриса городского драматического театра, ныне заслуженная пенсионерка. Она рьяно взялась за дело. Она собирала студенческую братию по ночам в институтском актовом зале, вместе с ними писала и переписывала сценарий, распределяла роли и нечаянно обратила внимание на стеснительного и угловатого Шурика.

Как ей удалось разглядеть в парне сквозь броню дворовой закваски нечто достойное Мельпомены, остается загадкой и поныне… I

– Молодой человек, вы любите театр?

– Стелла Борисовна…

– Не прячьте этой любви в глубинах своей души! Мне почему-то кажется, что в вас есть нечто от Мочалова! Как замечательно вы порой на репетициях говорили свою реплику; «Подать сюда коменданта общежития!» Поверьте, юноша, я знаю толк в молодых дарованиях. Вам ни в коем случае нельзя зарывать в землю Богом данный вам талант. Талант, правда, пока еще очень сырой, не отшлифованный! Но надо работать! Надо много работать над собой, чтобы из вас получилось Нечто.

Руководительница студенческого театра не оставила Шурика в покое и тогда, когда празднества закончились, и их факультетский капустник имел громадный по меркам политехнического института успех. Ей удалось внушить легко внушаемому Шурику, что место его в труппе

студенческого театра, упрямо звала и звала его на репетиции. А потом и на репетиций народного театра в городском клубе железнодорожников, где она также работала режиссером-постановщиком.

Поручала сначала крохотные эпизодики в своих театральных постановках, радовалась малейшему проблеску удачи, сражалась с природным косноязычием и однажды здорово напугала Шурика перспективой роли Гамлета в одноименной трагедии Великого Британца.

Шурик не сопротивлялся, он плыл по течению театрального наваждания, коим руководительница театра на верняка владела в совершенстве.

Да и как могло быть иначе в те прекрасные времена: слава московского театра «Современник» передавалась из уст в уста, театральные легенды будоражили воображение, а однажды попасть в Москву и именно на спектакль этого полуподпольного, ругаемого всеми корифеями театра, почиталось за великую удачу. Счастливчиков, которым это удавалось, казалось, окружала некая особая аура.

К ним относились, как к небожителям, сошедшим вдруг на землю и нечто такое понявшим в этой жизни, что другими вряд ли могло быть постигнуто.

Шурик вдруг обнаружил себя в эпицентре этих рассказов, человеком, потерявшим покой и сон от желания быть приобщенным к великим тайнам, творимым в далекой столице, и здесь, в народном театре продолжаемым по необъяснимым законам творчества.

Шурик вдруг стал не понимать, как это он до сих пор жил без театра?

Наваждение известно тем, что однажды бесследно проходит. Неизвестно как охватывает человека и столь же безвестно покидает его…

Зимняя зачетная сессия прокружила в воздухе как предновогодний пушистый снегопад. Была относительно легкой и потому никаких предостерегающих сигналов Шурику не дала.

Театральное наваждение еще по инерции кружило голову, но в один, как принято говорить, прекрасный день Шурик встал поутру и крепко задумался, чем дальше жить?

Театром и его грезами или все-таки крепкой и основательной профессией инженера?

В какой-то момент Шурик как бы сорвался с дистанции устремленного в никуда бега и принял мудрое решение: пусть театр станет в его жизни всего лишь увлечением. А жить необходимо реальностью и понимать, что пусть лучше Гамлет живет в его душе. Тем более, что театр еще не знал принца в очках, без которых Шурик чувствовал себя потерявшим некую опору. А в жизни надо стоять на ногах крепко.

Это решение далось Шурику непросто. Оно противилось растревоженной театром природе Шурика, но зато пребывало в согласии с его разумом.

Природа немного пообижалась, поворчала, порокотала весенней грозой с молниями и громом, но согласилась с доводами студента второго курса Шурика, и, как и все грозы, быстро откатила куда-то подальше от славного Энска. Наверное, в Москву. Тем более, там уже давно сгущались тучи.

А Шурика при всех его мильонах терзаний и метаний в поисках смысла жизни, как ни странно, ждала ее суровая реальность: в виде одного очень важного экзамена, конспекта по которому у студента Шурика не оказалось в силу причин, описанных выше.

Шурик занервничал. Он заметался по друзьям-однокурсникам в поисках нужного конспекта, его поиски ширились и углублялись, но увы! Конспект по необходимой дисциплине вдруг превратился в раритет. В историческое ископаемое, найти которое не представлялось возможным в обозримом пространстве. Кто-то не имел его также, как и Шурик, кто-то начал и забросил на самых первых лекциях. Кто-то просто, наверное, жилил…

Кто не был студентом, вряд ли поймет, что конспект – это спасательный круг для утопающего в водах всевозможных наук и дисциплин студента, коими потчуют молодежь в институте седовласые профессора и требовательные доценты. Им, видите ли, недостаточно сведений, в лихорадке самоподготовки почерпнутых в учебниках и методических справочниках! Им на экзамене подавай обязательно их собственные мысли, которые непременно должны быть зафиксированы радивыми студентами от запятой до точки!

Кто не был студентом, тот не поймет, сколь ценен в минуты роковые экзаменационных испытаний вышеупомянутый конспект!

Шурик в день экзамена с самого раннего утра потерял всякую надежду найти отзывчивую душу, которая одарит его хотя бы на пару часиков заветной тетрадью в тридцать копеек стоимостью, в коленкоровом переплете, со всеми формулами и графиками, описаниями и толкованиями. Часы истекали, а заветная тетрадь если у кого и имелась, то была окружена таким кордоном читающих, что прорваться сквозь эту круговую оборону не было никаких сил.

В институтском парке счастливого обладателя конспекта на самом деле окружило плотное кольцо страждущих знаний.

Шурик сделал несколько драматических попыток прорваться поближе к источнику знаний, но плотное кольцо отшвыривало всякий раз его за свои пределы.

Даже ветви дуба, вокруг которого и собралась толпа счастливчиков, были буквально облеплены ребятами, вооруженными трофейными цейсовскими биноклями, в которые они с высоты впитывали сведения из конспекта.

У краснощеких автоматов «Харьков» с холодной газировкой за одну (!) копейку пребывал в состоянии счастья и прострации однокурсник Генка Сенцов. Он пил воду из одного стакана, дожидаясь шипящего наполнения второго.

Шурик стремглав пролетел мимо него, бросив на ходу студенческое, привычное:

– Здорово!

Генка от счастья, наверное, плохо слышал и ответил радостно, соответственно своему состоянию:

– Сдал!

Это магическое слово остановило Шурика на скаку.

Перед ним был человек, сдавший экзамен и, наверняка, имевший заветную тетрадь! Но первым вопросом, как у любого другого порядочного студента, у Шурика было:

– Сколько! Ну?!

Это заветное «сколько» говорило о многом: о настроении экзаменатора, о качестве конспекта, о времени и ситуации, когда уже можно идти на заклание или еще немного с этим потянуть.

Генка, выпив очередной, быть может, пятый стакан газированной воды, с ответом не спешил, словно смакуя во рту сладчайшее:

– Пять!

Перед Шуриком замаячила надежда в облике Генки Сенцова.

– Давай конспект! Горю!

Шурик коршуном набросился на стопку учебников и тетрадей товарища. Он истерично перебирал книги, но не находил искомого. Генка разочаровал Шурика своим ответом:

– Нету. Ребятам отдал. Вон – читают…

И Генка показал на злополучный плотный круг у раскидистого дуба. В этот самый момент парень, сидящий почти что на верхушке дерева, вооруженный биноклем, прокричал кому-то ответственному внизу:

– Можно переворачивать!

Шурик с отчаянием, достойным большого драматического актера, бросился дальше.

 * * *

Дуб вернулся из Москвы ни с чем. И вообще об этой его поездке знали весьма немногие: он сам и Шурик. Что на самом деле произошло с Дубом в первопрестольной, оставалось загадкой.

Известно только, что перед началом осеннего семестра, в конце августа он вновь появился в стенах родной альма матер; занял свою законную койку в общежитии и, как ни в чем не бывало, стал появляться на студенческих танцевальных вечерах.

Сначала один, а скоро его вновь стали замечать с девушками. Он все так же весело хохотал, что-то на ушко рассказывая своей очередной пассии. Потом они смеялись вместе, а через пару дней он смеялся уже с другой девушкой.

И вдруг Дуб углубился в знания: его стали замечать в технической библиотеке читающим спецлитературу. Само по себе это было настолько неожиданно для Дуба и для его характера, что никто не поверил в серьезность его намерений.

А они у него появились.

Он как-то незаметно сдружился с Костей-мастером, получившим свое прозвище потому, что от природы был мастером на все руки, а особенно в той области, которая только-только проклевывалась в среде советской науки – радиоэлектронике.

 Наверное, не стоит тратить время на то, чтобы описывать мыкания этой дисциплины на советских научных нивах. Это требует особого пера. Мы же остановимся на том, что просто подчеркнем, что Костя-мастер был просто самородком и редкостным умельцем.

Костя-мастер и Дуб нечто задумали. Наверное, инициатором задумки был все-таки Дуб, а Костя-мастер стал орудием воплощения задуманного прохиндеистым Дубом.

Момент весенней сессии был тем самым сроком решающих испытаний, когда задуманное Федором стало принимать осязаемые черты.

 * * *

Дуб с утра выгнал ребят-соседей из комнаты.

– Завалить меня хотите?!

Предлог – решающая подготовка. Последний рывок на пути к экзамену.

Выждав некоторое время, он вытащил из-под кровати деревянный чемоданчик, на который предусмотрительно наклеил бумажку с изображением черепа со скрещенными костями.

Чемоданчик представлял собой сокровищницу Алладина, где Дуб от любопытных глаз прятал то, чем Костя-мастер мог бы гордиться перед всем студенческим миром, если бы Дуб с самого начала не «засекретил» все работы над своей идеей.

В маленькой подсобной комнате в подвале общежития с доброго согласия комендантши Костя-мастер давно устроил нечто вроде лаборатории-мастерской. Она была опутана, как паутиной, проводами и антеннами, в самых неожиданных местах были установлены списанные кафедрой радиоприборы, вызываемые к жизни талантливой рукой Кости-мастера. Когда радиолампы начинали вспыхивать разноцветным загадочным огнем, несведущему казалось, что он попал в таинственное царство колдуна и алхимика.

А в последние месяцы под бдительным оком Дуба Костя-мастер создал радиопередатчик, работающий на довольно приличном расстоянии и тем самым дававший возможность осуществить давнюю мечту Дуба: передавать шпаргалку правильного ответа по радио, во время экзамена, под самым, как говорится, носом ничего и никогда не соображавших экзаменаторов.

Решающим испытанием хитроумного изобретения был выбран момент курсового экзамена по физике…

Вынув из чемоданчика радиоснаряжение, Дуб торжественно облачился в него. На плече у него, словно ручной попугайчик, повисла маленькая антенна, внешним видом напоминавшая воланчик для игры в бадминтон. На голове он прикрепил миниатюрный наушник. Соединил всю мудрую, придуманную Костей радиоцепь и включил питание.

Дуб услышал Эфир…

В подвальчике Костя-мастер закурил свой неизменный «Беломор» и, путем включения в электрическую цепь, оживил свое детище.

…Шурик примчался в общежитие, последнюю на своем пути поисков цитадель Надежды. Надежды хоть на кого-нибудь, пожелавшего бы спасти его от неминуемого завала.

Общежитие, казалось, жило одним: всеобщей экзаменационной сессией. Закоренелые «госоценщики» – троечники, слонялись по коридорам в поисках, кому бы поплакаться на свою незавидную судьбу, хорошисты с книгами перед глазами загорали на жестяной крыше общежития, умные отличники не успокаивались на собственном благополучии и дотошно, по косточкам разбирали и разбирали все самые сложные экзаменационные билеты. Используя порой вместо доски дверь какой-нибудь жилой комнаты, они чертили на ней свои бессмысленные, на случайный взгляд непосвященного, формулы, перетекающие одна в другую, сливающиеся воедино и приводящие к разным результатам.

Меловая лента цифр и формул текла по двери к полу, превращаясь в какое-то подобие реки, с ее настоящими поворотами, заливами и островками.

Шурик, аккуратно перешагивая через эту реку формул и доказательств, поочередно стучался в разные двери. Где-то хозяев не было, где-то блаженно отдыхали, где-то напряженно готовили шпаргалки.

…Дуб устанавливал контакт с Костей:

– Начнем! Я говорю, начнем!

– Поехали! – протрещало у него в ответ в наушнике. Костя-мастер разложил по всем свободным от приборов местам на столе и табуретах пособия и справочники.

– Билет номер семь!

Дуб произносил все слова четко и артикуляционно безупречно, потому что в техническом решении Кости-мастера были некоторые недоработки, посылавшие в эфир кроме важной информации еще и посторонние треск и шипение, которые ему никак не удавалось из-за нехватки времени ликвидировать.

– Билет номер семь!.. Первый вопрос!

Дуб расхаживал по комнате, чутко прислушиваясь к каждому слову в своем ухе. Его вдруг охватило радостное предвкушение победы над ничего не подразумевающими экзаменаторами. Он уже видел себя в мыслях прошедшим все испытания без сучка и задоринки. В отдельные минуты он представлял себя в роли резидента советской разведки в зарубежье, при исполнении важного правительственного задания.

Конечно же, Дуб был отчасти, как и все студенты, мечтателем. Но и реализма ему хватало, потому что на случай возможного провала у него были продуманы и отработаны все версии оправдания и возможного бегства. Но до провала было еще далеко.

– Принцип работы синхрофазатрона! – вещал в девственно чистый эфир Дуб.

– Костя! Как слышимость? Как слышно? Наверное, Костя-мастер, как всегда, замешкался и не

торопился с ответом.

– Как меня слышишь? Прием!

Дуб легким щелчком переключил свое радиоустройство на прием.

Костя прошипел в эфире:

– Понял-понял, слышу тебя нормально, нормально слышу тебя. Отвечаю на первый вопрос седьмого билета…

Затянувшись папироской, Костя раскрыл громадный фолиант на нужной странице и стал диктовать:

– «В основу работы синхрофазатрона… положен… принцип… ускорения… заряженных… частиц…»

Дуб торжествовал. Система работала! Сделав несколько приседаний и размяв затекшие руки и плечи, Дуб позволил себе прилечь. Информация, передаваемая Костей, обтекала клеточки его головного мозга замысловатым течением, совершала плавный круг, и плыла куда-то дальше.

В эту самую незадачливую минуту в комнату Дуба ворвался, как фурия, Шурик.

– Дуб!

Дуб от неожиданности растерялся:

– А?

Шурик был запрограммирован, как охотничья собака, взявшая след, не замечающая ничего вокруг себя, что выходило бы за рамки погони за ускользающей дичью:

– Конспект есть?

Не сразу, постепенно приходя в себя, Дуб привстал с койки и пошел тараном на незванного гостя:

– Нет у меня никаких конспектов! Конспектов никаких нет! Не мешай!

– А чего ты слушаешь?..

Только сейчас Шурик обратил внимание на странный наряд Дуба.

– Ван Клиберна… Не мешай! Иди!

Дуб неостановимо выталкивал Шурика из комнаты. Неизбежность и безысходность привела Шурика в институтскую библиотеку. Получив необъятных размеров учебник он, прозрев, понял, что ему не осилить этот злосчастный фолиант за несколько часов, и что экзамен ему придется сдавать в другой, неопределенный день.

Шурик, потеряв молодецкую упругость шага, обреченно брел по институтскому скверу.

Там-сям ему встречались читающие нечто студенты. Шурик каждый раз бросал исполненный надежды взгляд в читаемое, и всякий раз это было не то. Грамотный люд читал все подряд, но это было в данную минуту так далеко от спасительной цели Шурика, что он всерьез стал думать о каре небесной за какие-то его, одному Богу известные, грехи.

– Здорово, Шурик!

Столкнувшись с кем-то, Шурик уже машинально спрашивал:

– Здорово! Слушай, а у тебя есть?.. Л… Я у тебя уже спрашивал.

Мир был против Шурика. Читали все, читали повсюду: в парке, у газетного киоска, на трамвайных остановках, казалось, читал весь город! Весь город был обращен в читальный зал какой-то невероятной библиотеки, но злой рок витал только над одним бедным Шуриком – студентом, вовремя не озаботившимся ведением конспекта. Бедный Шурик про себя уже говорил некие клятвенные слова небесным силам. Что теперь уж он все понял и все осознал, что с этой минуты он обязательно и неукоснительно исправится, станет вести собственный, самый достоверный и

подробный, самый лучший на потоке конспект по всем дисциплинам, и в том числе по той, испытаниям в которой он скоро должен быть подвергнут самым жестоким образом… Что уж он-то непременно станет одалживать всех без исключения своим конспектом, что на крайний случай он заведет их два.

Судьба вела Шурика домой, где ему было уготовано корпеть над учебником неопределенное время. На трамвайной остановке его взгляд совершенно нечаянно, скорее по инерции, упал не нечто показавшееся жизненно важным, нужным.

Конспект!

Это был он!

«Лекция первая. Введение в курс…»

 * * *

Выйдем из внутреннего мира мыслей исстрадавшегося Шурика и обратим внимание на двух славных девчушек, примечательных хотя бы уж тем, что были они очень симпатичные! Одна повыше, другая пониже, с разным цветом волос, с разными прическами, они – головка к головке – склонились над тетрадью с математическими формулами и замысловатыми для простого читателя описаниями этих самых формул.

Ту, что повыше, звали Лидой, ту, что пониже – Ириной. Лида, судя по всему, руководила дружбой, Ирина же была влекомой авторитетом своей подруги, а также тем, что Лида была от природы симпатичной.

Ирину это порой раздражало: на Лиду (про себя она порой звала ее зло: «Лидка») обращали внимание ребята больше, чем на нее. Танцевать ее приглашали чаще. С ней вежливо и улыбчиво здоровались, а Ирине бросали: «Привет!»

У Лиды и платье сидело по фигуре лучше…

И Лида жила с родителями в шикарной отдельной двухкомнатной квартире, а Ирина мыкалась с шестью такими же, как и она, иногородними девушками в одной комнатке в общежитии. Лиде вежливо уступали дорогу и место в транспорте, Ирина же довольствовалась ролью подружки красивой девушки.

Лида была простодушна и не имела тайн, Ирина же считала ее скрытной и все время пытала подругу на предмет откровений в любовных историях. Лида, смеясь, уходила от подобных тем.

Ирина дулась, обижалась, на время прекращала общение.

Через два дня, наплакавшись в подушку и нажаловавшись самой себе на злосчастную судьбу, первой бежала мириться.

Лида взвалила на себя тяжелое бремя дружбы с Ириной, которое она и не считала бременем. «Просто у нее такой характер» – оправдывала подругу Лида. Вот и сейчас она делилась с подругой тем, что «тянула» ее по физике, совместно штудируя конспект, который сама же аккуратным школьным почерком вела все лекции.

 * * *

Шурик от ощущения нежданной удачи, ничего не замечал, совершенно случайно навалился на плечо Ирины, за которым он углядел нужный ему конспект.

– Осторожней, гражданин! – окрысилась недовольная Ирина.

Лида, не поднимая глаз, одернула подругу:

– Не отвлекайся!

Тренькнув для приличия, к остановке причалил трамвай.

Подружки, в сопровождении приклеившегося Шурика, вошли в салон, уселись на свободное двойное место и продолжали читать. Шурик неотрывно и завороженно делал то же самое через плечо девушек.

Ирине скучна была всякая физика. Трамвай мерно катил по рельсам, укачивал и окончательно укачал Ирину.

Она уснула, как засыпают дети в колыбели.

– Следующая остановка – «Садовая»! Лида коротко бросила подруге:

– Наша.

И поднялась к выходу.

Шурик следовал по пятам.

Перед выходом Лида машинально достала из сумочки тюбик губной помады, автоматическим жестом провела разок-другой по своим губам, передала тюбик подружке:

– Возьми!

Шурик, занявший привычное место подружки, не отрываясь от тетради, взял тюбик, бросил на него отсутствующий взгляд, через плечо передал соседу, собравшемуся также на выход. Сосед, пожилой толстячок в шляпе, обалдело посмотрел на Шурика, подняв очки, рассмотрел в своих руках то, что ему было передано.

– Кому? – спросил он.

И услыхал в ответ от Шурика неопределенное:

– Ммм…

С легкой долей возмущения на нравы и манеры современной молодежи вернул тюбик Шурику. Тот передал тюбик по назначению – Лиде.

Так Лида и Шурик, волею судеб встретившиеся и оказавшиеся рядом на одной тропе, вышли из трамвая и продолжали свой путь рука об руку, не обращая внимания ни на что.

Встречная толпа, спешащих по разным адресам и причинам людей, обтекала их, давая дорогу, и славно думала в спину девушке и юноше: «Какая отличная пара!»

Лида в такт своей легкой походке трясла хвостиком перетянутых резиночкой волос. Ее каблучки мерно цокали по асфальту. Рядом в такт походки Лиды шагал по дорожке судьбы Шурик. Девушка на ходу вынула из сумочки бублик с маком, откусив, поделила его пополам и протянула Шурику. Шурик не отказался.

Они шли и шли… Светофор давал им зеленый свет. Автомобили понимающе гудели. И даже раскрывшие свою опасную пасть канализационные люки – постоянный признак дорожных ремонтов – заботливо увертывались с пути молодых, спешащих за знаниями.

Так незаметно для Шурика и привычно для Лиды они прошествовали в уютный двор дома, где, надо полагать, и жила Лида. Двор по причине жаркой погоды был пуст. Только у одного из подъездов аккуратными узлами и ящиками стояла чья-то мебель. Судя по всему она принадлежала новоселам, имевшим счастье переехать сюда на новую квартиру.

Мебель была дорогой, из карельской березы, и потому охранялась не менее дорогим псом, порода которого называлась – бульдог.

Бульдог был именитых кровей, о чем свидетельствовал ряд медалей, звеневших на шее. Пес был при исполнении возложенных на него хозяевами обязанностей и потому выглядел очень сурово.

Мир для бульдога делился на своих и врагов.

Своими были только хозяева, врагами же, естественно, весь оставшийся мир.

Еще издали заприметив приближающихся двуногих, надвигавшихся на него и охраняемый объект с недружелюбными целями, пес зарычал. Будь все иначе, будь все привычно, еще издали этот рык обратил бы врагов в бегство.

На сей раз что-то не сработало в привычной раскладке мира, окружающего пса.

Двуногие, не взирая ни на его рычание, ни на его присутствие, ни на его медали, прошагали мимо и спокойно прошествовали в подъезд.

«А жаль!» – псу оставалось только вздохнуть с обидой.

 * * *

Лида и Шурик – неразлучная парочка – поднялись по лестнице (как и положено молодым) пешком. Лида остановилась у одной из квартир и, не глядя, нажала кнопку звонка.

Хозяйке квартиры, наверное, показалось, что случилось нечно ужасное, потому что звонок звенел во всю мощь, не прекращаясь. Она буквально вывалилась из квартиры, но, увидав соседскую дочку Лидочку, успокоилась. Она оторвала руку Лидочки от кнопки звонка, и только сейчас заприметила приклеившегося к ней паренька.

Белобрысого.

В коротких брючонках.

В очочках.

– Здрасьте, тетя Зоя. Дайте, пожалуйста, ключ! Тетя Зоя по профессии была домохозяйкой и потому

дома была всегда. Это весьма удобное обстоятельство для соседей: всегда есть возможность попросить за чем-то присмотреть, например, за малым ребенком или великовозрастной дочкой; за квартирой в отсутствие хозяев, передать на хранение ключ от нее, который дочка имела неосторожность иногда терять. Поэтому с некоторых пор ключ от квартиры, где жила Лидочка, постоянно сдавался тете Зое и у нее же при необходимости брался.

Снимая с гвоздика ключ, тетя Зоя рассматривала молодого человека, неотлучно стоявшего рядом с Лидочкой и не поднимавшего глаз. Что-то заботливое шевельнулось в соседке, и она тонким намеком дала девушке понять, что не совсем одобряет происходящее и присутствие молодого визитера в частности:

– У тебя же сегодня экзамен! Ответил почему-то за Лидочку кавалер:

– Угу.

Лида и молодой человек не поняли интеллигентного намека тети Зои. Они уставились в тетрадь, читая, очевидно, в ней свою судьбу – так толковала для себя происходящее тетя Зоя.

– Еще целых три часа,– отвечала спокойным тоном Лидочка.– Мы пока с подружкой позанимаемся.

Как это часто бывает у интеллигентных людей (каковой и была соседка тетя Зоя), именно в меру своей воспитанности она как-то не сразу поняла, чем же могут заниматься одни в пустой квартире молодая девушка и молодой человек? И потому ничего не сказала в ответ на реплику Лидочки, а только растерянно пожала плечами вслед молодым, удалившимся в квартиру напротив, и заперевшими за собой дверь изнутри…

 * * *

Борис Ипполитович, моложавый профессор политехнического института, с утра был в хорошем расположении духа. Вообще, Борис Ипполитович по утрам всегда пребывал в хорошем расположении духа: не ворчал, улыбался и на любую мелкую услугу рассыпался в благодарностях. Его судьба сложилась просто и естественно, привычным путем для представителей потомственной научной интеллигенции.

Его отец, будущий профессор, а в момент рождения сына, доцент, кандидат технических наук, распланировал судьбу своего отпрыска на определенные периоды, которым не могли помешать никакие исторические катаклизмы, проносившиеся над их головами.

Периоды подчинялись закономерностям, отступать от которых было невозможно, грешно да и просто глупо: средняя школа, поступление в институт и его успешное окончание, место в аспирантуре, желательно, того же ВУЗа; защита кандидатской, преподавательская деятельность на той же ниве. В перспективе – докторская, и логичное завершение – профессорская должность.

Мальчик оказался умным. И все предначертания батюшки исполнил в строго выверенные сроки.

В срок женился, произвел на свет внука – продолжателя династии, и уже сам для своего отпрыска определил просчитанные периоды жизнедеятельности, кои и огласил на семейном совете.

Семейный совет не возражал. Было бы странным обратное, так как супруга Бориса Ипполитовича была избрана еще покойными батюшкой и матушкай под стать сыну; хозяйственная, рачительная, малословная, в меру симпатичная и определенно заботливая.

Сытно и плотно позавтракав, Борис Ипполитович отправился на службу. День был похож на иные рабочие дни, но и отличался тем, что на него приходилось экзаменационное испытание по дисциплине, которую Борис Ипполитович имел честь читать обращаемым в знания студентам политехнического института города Энска.

На службу, как всегда, Борис Ипполитович отправился пешком, благо это было недалеко от дома, где большей частью жил и соседствовал преподавательский состав института.

Предусмотрительная супруга снабдила Бориса Ипполитовича саквояжем с упакованными бутербродами и термосом горячего чая, а также зонтом-тростью на случай ненастной погоды.

Еще по своей собственной прихоти и инициативе, Борис Ипполитович захватил с собой транзисторный приемник, техническую редкость, забаву для души и отдохновения в минуты экзаменационных пауз.

Экзамен начался вовремя. Первые, наиболее подготовленные студенты, а также естественные в таких случаях авантюристы-неучи, первой пятеркой вошли в аудиторию, вытянули свои экзаменационные билеты, стали готовиться. Несколько человек уже прошли сквозь сито знаний и опыта Бориса Ипполитовича, получили свои закономерные оценки. Все шло по плану.

Борис Ипполитович был ровен в отношениях ко всем без исключения студентам.

Лишь иногда, втайне, отдавал предпочтение особам слабого пола. Борис Ипполитович от природы был немного ловеласом, совсем немножко, чуть-чуть… Он был всегда осторожен, и ни у кого из его коллег и мысли никогда не было заподозрить профессора Егорьева в чем-либо недостойном высокого звания советского преподавателя. Но поскольку мысли еще читать никто не научился, Борис Ипполитович всегда пользовался возможностью совсем незаметно посимпатизировать какой-либо обаятельной девушке. И совсем немного повысить ей за природные данные оценочный балл. Борис Ипполитович прекрасно прогнозировал, что стезя научной деятельности для многих симпатичных девушек оборвется на полдороге к диплому в силу самых разных обстоятельств, а потому, насколько мог, благоприятствовал им нынче.

К юношам Борис Ипполитович был по-отечески более суров, потому что возлагал на них научные надежды, верил, что хотя бы одному из сотни прошедших через его лекции и руки предначертано продолжать развитие творческой технической мысли.

Всякий раз Борис Ипполитович питал надежду, что вот-вот столкнется с неординарной личностью, может быть, гением, потому что преподавателем он был хорошим, знающим свой предмет. А у хорошего преподавателя всегда должны быть последователи. Борис Ипполитович ждал своего последователя.

 * * *

Появление студента по прозвищу Дуб в коридорах института произвело на многих свидетелей этого факта неизгладимое впечатление. Кому был памятен гениальный труд Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума», невольно проводил аналогию между этим появлением Дуба на экзамен и явлением героя вышеназванного труда – Александра Чацкого на балу в Фамусовых.

В строгом черном костюме, с белой искусственной гвоздикой в петлице, с печалью во взоре и некоторой отрешенностью от всего обыденного и мешающего главной задаче дня, Дуб был просто неотразим.

Кто-то попытался подшутить над его видом:

– Дуб, ты чего? Жениться надумал, что ли?

Дуб мельком бросал взгляд на глупца и редко снисходил до ответа:

– «…И не оспаривай глупца!..»

Шутник пожимал плечами и отходил в сторону.

Через минут десять к виду Дуба пообвыкли и более не приставали, тем паче, что сам он предпочел быть в одиночестве накануне решительного испытания.

Даже эффектно перевязанная щека Дуба ни у кого больше не вызывала желания либо расспросить либо посочувствовать. Все сразу поняли, что это, наверняка, флюс и отстали.

Из экзаменационной аудитории, к прислушивающейся у дверей группке любопытных выскочила симпатичная студенточка. Все сразу бросились к ней с естественными в таких случаях вопросами:

– Ну как?

– Сколько?

– Заваливает?

– Сдала! Четыре! – отвечала радостная пичуга, бросилась с лобызаньями к друзьям и, словно на крыльях, полетела на свободу, к выходу.

Дуб решительно ринулся к двери экзаменационной. Он рвался вне очереди. Но, понимая его состояние, очередники безропотно пропустили Дуба к его Голгофе.

Борис Ипполитович решил, что настал час испить горячего чайку. На этот случай он достал свой любимый тонкостенный стакан в серебряном подстаканнике, хранившийся в преподавательском шкафу. Наполнил из китайского термоса чаем, заваренным по особому рецепту супругой, и пригласил к столу очередного студента.

1. Главная
2. Фильмо-цитаты
3. Операция Ы
4. Цитаты

Операция «Ы» — цитаты

Все цитаты и крылатые фразы из фильма «Операция «Ы»»

― Она готовится стать матерью.
― А я готовлюсь стать отцом!

― Экзамен для меня — всегда праздник, профессор!

― Так ведь кражи не будет.
― Всё уже украдено до нас.

О фильме (Я на русалках больше заработаю!..)

Песня из фильма (Постой, паровоз, не стучите…)

В двух словах

Бесспорный шедевр от Леонида Гайдая. Состоит из трех новелл: «Напарники», «Наваждение» и собственно «Операция Ы». Шурик строит дома и ведет воспитательную работу. Сдает экзамен и знакомится с прекрасной девушкой. И, конечно, борется с расхитителями социалистической собственности.

Стоит ли перечитать цитаты из фильма «Операция Ы»?

Да какие там цитаты. Сплошь крылатые фразы, которые и так все знают. Кто не работает, тот ест. Надо, Федя, надо. Экзамен для меня — всегда праздник, профессор! Как пройти в библиотеку?

Огласите весь список, пожалуйста.

А теперь — цитаты

3 части:

# 1. Напарник

# 2. Наваждение

# 3. Операция «Ы»

НАПАРНИК

―Гражданин, уступите место, встаньте.
Если я встану — ты у меня ляжешь.

―Гражданин, эти места специально для детей и инвалидов.
―А она что, дети или инвалиды, а?
―Она готовится стать матерью.
―А я готовлюсь стать отцом!

―Закон есть закон.

―Ах, ты зрячий?! Сейчас будешь слепой!

―Значит, на стройке работаете?
―Подрабатываю.
―Что значит подрабатываю?
―Учусь в политехническом.
―Студент…

НА ПЯТНАДЦАТЬ СУТОК

―Ну, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы… Кто хочет сегодня поработать? А?!

―На сегодня наряды: Песчаный карьер — два человека… Карьер песчаный — два человека!
―Огласите весь список, пожалуйста.

―Песчаный карьер — два человека. Уборка улиц — три человека. Мясокомбинат … на сегодня нарядов не прислал.

―Есть наряд на строительство жилого дома. Цементный завод!
―А на ликеро-водочный нет?

На стройке

―Прежде всего я хочу познакомить вас с нашим замечательным коллективом, в который вы временно вливаетесь. На сколько вливается товарищ?
―На полную, пятнадцать.
―Ага. Полторы декады. Это замечательно. Ну, всего хорошего, до свидания.
―С обедом не опаздывайте!

―Пробка! Подарок из Африки.

―Силой своего вображения представьте себе, какой замечательный жилмассив будет здесь создан.

―А если взять поэтажно весь объем работ, выполненный нашим СМУ поэтажно, то мы получим здание, коорое будет в два раза выше, чем всемирно известная Эйфелева башня.
―Или втрое выше, чем знаменитая Нотр Дам де Пари… что в переводе означает собор Парижской богоматери.
―Какой-какой матери?
―Парижской. Бога… матери.

―Наше строительно-монтажное управление построило такое количество жилой площади, которое равно одному такому городу, как Чита, десяти таким городам как Хвалынск, или тридцати двум Крыжополям. Дух захватывает при одной мысли, что…

―…Чем в Америке.

―Ну, теперь поработаем.
―Сработаемся.

―Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были?
―Нет, пока ещё ни одного не было…
―Будут! Пшли…

―Что там?
―Тссс…

―Слушайте, где вы пропадаете, я вас по всему корпусу иду бегаю. Работа-ж стоит.
―Работа стоит, а срок идет. Ты не забывай, у тебя учет в рублях, у меня — в сутках.

―Ну, Шурик, как напарник?
―Перевоспитывается.
―Отлично. А почему шепотом?
―Спит.
―Спит?

―В то время, когда наши космические корабли бороздят просторы Вселенной…

―И недаром все континенты рукоплещут труженикам нашего большого балета.

―Учит народная мудрость: терпение и труд все перетрут — раз, кончил дело гуляй смело — два, без труда не вытащишь и рыбку из пруда — три, работа не волк, в лес… нет-нет, это не надо.

―До лампочки!

ОБЕД

―А компот?!

―Руки!
―А?!
―Мыли?
―Ах, да-да-да-да…

―Приятного аппетита!
―Ыыыааауууаааа!!!

―Я говорю, кто не работает, тот ест! Учись, студент!

―Пойми, студент, сейчас к людям надо помягше. А на вопросы смотреть ширше. Вот ты думаешь, это мне дали пятнадцать суток? М-м-м? Это НАМ дали пятнадцать суток. А для чего? Чтобы ты вёл среди меня разъяснительную работу, а я рос над собой! Ну ладно, давай, бухти мне, как космические корабли бороздят… Большой театр. А я посплю.

―Правильно! И мух отгоняй.

ШУРИК И ФЕДЯ ПЕРЕШЛИ К РЕШИТЕЛЬНЫМ МЕРАМ

―А, влип, очкарик?! /* Пинает */ Это только аванс! Ну, теперь всё! Ну, студент, готовься! Скоро на тебя наденут деревянный макинтош, и в твоём доме будет играть музыка. Но ты её не услышишь!

―Стой! Убью, студент!

―Бить будете?
―Нет.
―А что?
―Вести разъяснительную работу.

―Шурик! Шурик, вы комсомолец?
―А?
―Это же не наш метод! Где гуманизм? Где человек человеку? Поймите, Шурик в то время когда космические корабли, как вы знаете, бороздят…
―Тебя как звать-то?
―Федя, а вас Шурик.
―Женат?
―Да. Жена Любушка и двое ребятишек, Леночка и Алёшка.
―Значит, семья есть. А лет-то тебе сколько?
―Сорок один.
―О-о…
―Может, не надо, Шурик? Я больше не буду, а?
―Нет… Надо. Надо, Федя, надо!
―Мама… мама… мама…

―Ну, граждане алкоголики, тунеядцы, хулиганы. Кто хочет поработать?
―Я!!!

―Да подождите вы, гражданин! На вас персональный наряд, на все пятнадцать суток. Возьмите!

НАВАЖДЕНИЕ

―Билет номер семь. Первый вопрос. Принцип работы синхрофазатрона. Костя, как слышимость? Как слышно? Как меня слышишь? Прием.
―Понял, понял. Слышу тебя нормально, нормально слышу тебя. Отвечаю на первый вопрос седьмого билета. В основу работы синхрофазотрона положен принцип ускорения заряженных частиц магнитным полем… полл-леммм. Идём дальше.

―Дуб! Конспект есть?
―Нет никаких конспектов, никаких конспектов нет! Не мешай!
―А что ты слушаешь?
―Ван Клиберна! Иди!

―Здрасьть, тёть ЗоЙ! Дайте, пожалуйста, ключ.
―У тебя ж сегодня экзамен!
―Еще целых три часа. Мы пока с подружкой позанимаемся.

―Горчички!
―Угу!

―Духота…
―Угу.
―Не переворачивай!..

―Пора!
―Угу.

ЭКЗАМЕН

―Берите билет.
―Профессор, можно еще?
―Пожалуйста.
―Ххх… Еще.
―Бери.
―Себе.
―Что значит себе?
―Ой, простите, профессор…
―Нет, это уж вы простите. Придете в следующий раз.
―Перебор…

―Раз-два-три, даю пробу… Костя, как слышно? Три-два-один, прием.

―Здравствуйте, профессор.
―Здравствуйте. Что с вами?
―Ухо болит.
―А это вам не помешает?
―Нет-нет, профессор, не беспокойтесь. Наоборот, помогает. Никакой шум не отвлекает от экзамена.

―А это в связи с чем? У вас сегодня, наверное, какой-нибудь праздник?
―Экзамен для меня — всегда праздник, профессор!
― Похвально…

―Билет номер девять. Приём!
―Что-что вы сказали?
―Что?
―Какой «Приём»?
―Я сказал не «Приём», а «При нём». Билет номер девять, а при нём задача.

―Дуб, как слышно? Как слышишь меня? Лопух не догадался? Диктую ответ на первый вопрос девятого билета. Значит, так…

―Что с вами?
―В ухе стреляет.
―… Ха-ха-ха…
―Значит так! За изобретение ставлю «пять», а по предмету — «неуд».
―Ха-ха-ха…

―Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нём-мм, при нём-мм! Как слышно?

Наконец-то знакомство

―Кто это?
―Где?
―Вон. Плывет…
―А, так это ж Лидка с параллельного потока.
―Лида… Удивительная девушка. Почему я никогда раньше ее не видел?
―Хочешь познакомлю?

―У вас случайно колбасы с собой нет?
―Есть, только докторская.
―Давайте. Была докторская, стала — любительская.
―А что это?
―Снотворное.
―А! А она не…
―Ну что вы, совершенно безвредно! Ну-с, приступим. Бобик!

―Ну вот, через три минуты наступит глубокий здоровый сон. Вот, пожалуйста.

―Ну как ты мог оставить вещи без никого?
―Там же Рекс, а Рекс никогда не отойдет от вещей. А у меня горло.
―Горло.
―Горло.
―И голова?
―И голова.
―Без мозгов.
―Без мозгов.

В квартире Лиды

―Не может людей не расстрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так…
―Что с вами?

―Нет, ничего… На чем я остановился?
―На Пушкине.
―Угу. Да-да-да-да-да. Ага, Пушкин! Там чудеса, там леший бродит, русалка…
―Постойте-постойте, какая русалка, Саша?
―на ветвях висит… лежит.

―По-моему, вы перезанимались.
―Нет, я не перезанимался. У меня другое.

―Саша! Так вы ж телепат!!! Вольф Мессинг!

―У-у-угадал?
―П-почти…

Операция «Ы»

Колхозный рынок. Троица зажигает

―Граждане новосёлы! Внедряйте культурку! Вешайте коврики на сухую штукатурку! Никакого модернизма! Никакого абстракционизма! Сохраняет стены от сырости, вас от ревматизма! Налетай, торопись, покупай живопись!

―Рекомендую, классический сюжет — Русалка, по одноименной опере. Музыка Даргомыжского, слова Пушкина.
―Сыровато!
―Одну минуточку! Имеется вполне нейтральный сюжет. Рекомендованный даже к употреблению в детских учреждениях. А?

―Будиш маму-папу слушать —
―Будиш ты КАНФЕТЫ кушать!

―Сворачивайтесь! Есть дело.

―Где этот чертов инвалид?
―Не шуми! Я инвалид.

―Вот что мы имеем на сегодняшний день.
―Не мы, а вы.
―Что нас может спасти от ревизии?
―Простите, не нас, а вас.
―От ревизии нас может спасти только кража.

―Со взломом или без?
―Ну естественно, со взломом.

―Статья 89, пункт 2. До шести лет. Нет, не пойдёт.

―Так ведь кражи не будет.
―Всё уже украдено до нас.

―Не волнуйтесь, товарищ директор, народ хочет разобраться, что к чему.
―Это естественно.
―Законно.
―Дело для нас новое, неосвоенное.
―Точно. Неосвоенное.
―Скажите, пожалуйста, а вот это мероприятие… или как бы, лучше сказать, операция…
―«Ы»! Операция «Ы»!
―Почему «Ы»? Почему «Ы»?
―Чтоб никто не догадался.
―Идиот.

―Прежде всего, нам надо нейтрализовать сторожа.
―Извините, не нам, а вам.
―Нет, на этот раз именно вам!

―Сторож нежно усыпляется хлороформом и связывается без нанесения телесных повреждений. Юридически вся эта операция — всего лишь мелкое хулиганство. И вот учтите, что за все это мелкое хулиганство я плачу крупные деньги.

―Еще вопросы есть?
―Сумма?
―Триста!

―Это несерьезно!

―Я на русалках больше заработаю!
―Курам на смех!

―Стойте! Ваши условия?
―Триста тридцать!
―Согласен.
―Каждому!
―Согласен.

Репетиция. В сарае директора. Трудно идет

―Ну вот вы. Вы должны были в виде прохожего подойти к старухе и привлечь её внимание простым естественным вопросом. А вы что спросили?
―«Как пройти в библиотеку?»
―В три часа ночи?! Идиот.

―Ну а вы, что вы должны были сделать?
―Стоять на стреме. Явиться раньше милиции в виде дружиннка, ежели старушка засвистит.
―А старушка засвистела?
―Не-е-т.
―Так чего же Вы припёрлись?! Болван!
―Согласен.

―А вы? Кретин, вы должны были не воровать эти бутылки, а разбить её!
―Разбить?!
―Разбить.
―Пол-литра?
―Пол-литра.
―Вдребезги?!
―Конечно, вдребезги.
―Да я тебе за это…

―Давайте все по местам. Пройдем еще разочек.

Дом старушки — божьего одуванчика

―Я вам денежки принёс, за квартиру, за январь.
―Вот спасибо, хорошо, положите на комод!

ПЕСНЯ

―Постой, паровоз, не стучите, колеса…

―Вы не скажете, который час?
―Ты что, офонарел?
―Тяжело в учебе — легко на работе.
―Тренируйся вон, на нем…
―Хорошо.

―Не жди, меня мама…

―Вы не скажете, сколько сейчас градусов ниже нуля?
―Чего-чего?.. Ты что?
―Я… тренируюсь.
―Тренируйся лучше… на кошках.

ОПЕРАЦИЯ «Ы» НАЧАЛАСЬ

―В случае чего — свисти.

―Бабуля! Закурить есть?
―Что?
―А-а где бабуля?..
―Я за нее.

―Ты кто такой?
―Сторож.
―А где бабуля?
―Я за неё.
―А где выход?
―Там. Руки вверх!
―Во! .

―Кто свистел?
―Я!
―А где бабуля?
―А вы кто?
―Я дружинник! А вы?
―Сторож. Давайте вязать этого.
―Этого?

―Проклятый! Расхититель социалистической собственности! У, мерзавец!

―Бегите звоните в милицию, а я покараулю.
―Ага. В случае чего — свистите.

―Вы не скажете, где здесь туалет?
―Нашёл время!
―Спасибо!..

КОНЕЦ

И ведь что интересно…

Цензура пыталась изгрызть и подпортить…

Помните момент, когда Федя прыгает через костер и бежит весь такой закопченый? Один киночиновник попросил сцену вырезать. Потому что она обижает народы Центральной Африки.

Ценители морали хотели вырезать сцену на диване — когда Саша с Лидой, ну вы помните, лежат. Сказали, чересчур… Хотя где там чересчур?

Шурик был сначала Владиком. Но Владика пришлось переименовать. Почему?

Вот он — этот пример странно-абсурдной логики: Владик — это Владлен.
Владлен — это значит Владимир Ленин. Значит, вы своего комического героя называете именем вождя мирового пролетариата. Нехорошо, товарищи. Пришлось переименовать героя. Владик стал Шуриком.

Радетели имиджа милиции тоже возмутились: как это так, злоумышленников задерживает бабуля — божий одуванчик. А как же милиция, где же она, спит что ли? На это режиссер и сценаристы тонко ответили: а мы гордимся тем, что в нашей стране Советов есть такие герои, как это бабуля. Которая смогла обезвредить целую банду мошенников.

Чему как бы учат нас цитаты из фильма «Операция Ы»

Бить врага его же оружием? То-есть око за око? Соблазнительно.

Но сражаясь оружием зла — не становимся ли мы злом тоже? Вопрос интересный, но неуместный.

Старый добрый принцип «Кто не работает — тот ест» вовсе не устарел. Так же, как и «Все уже украдено до нас». Почему? Потому что гаджеты меняются, а законы жизни — нет.

Смотрите хорошие фильмы — и будет вам счастье.
И помните: В основу работы синхрофазотрона положен принцип ускорения заряженных частиц магнитным полем… полл-леммм.

О фильме (Я на русалках больше заработаю!..)

Песня из фильма (Постой, паровоз, не стучите…)

Ссылки по теме

Операция Ы на Википедии. С душой написано. И знанием дела.

Присмотреть или прикупить на Озоне:

— DVD Операция Ы. Все необходимые вам варианты. — Что там?- Тссс…..

Что-нибудь еще? Да, их есть у меня…

Кавказская пленница (Свадьбы не будет! Я ее украл, я ее и верну!)

Здравствуйте, я ваша тетя (Донна Роза, я старый солдат, и не знаю слов любви…)

Бриллиантовая рука (Ну-с, будем принимать меры. А что делать? Пьянству — бой!)

Белое солнце пустыни (Не говори никому, не надо…)

Мимино (Друг, сюда нельзя. Тут следы…)

Служебный роман (Мы называем ее «наша мымра»…)

Берегись автомобиля (Эта нога — у того, у кого надо нога!..)

Волшебное кольцо (Это Ульянка — хуже керосину)

Кот, который гулял сам по себе (Опаздываем, все вкусное съедят!)

365 цитат о любви (Лучше пулю в лоб, чем дуру в жены…)

А на посошок?..

— А х… ты ждала от жизни, А Хули?…

— Когда идешь за медом — главное, чтоб пчелы тебя не заметили.

— Я не скажу, что это подвиг. Но вообще что-то героическое в этом есть.

Добавлено на сайт: 23.06.2013

Операция «Ы» и другие приключения

 Шурика

 Напарник

…Да откуда вам знать-то?!.

Ну что ж, попытаемся на пальцах доказать, что вам не ведомо есть — что такое — «золотое детство»…

…Если вам никогда не было суждено разодрать на самом незавидном месте свои шаровары…

…Если вы вообще не
имеете зеленого понятия, что такое черные сатиновые шаровары на резиночках, смыка­ющихся на ваших разукрашенных ссадинами и случайны­ми синяками на щиколотках коварными «змейками»…

…Если на ваших шароварах не было единственного кармана, постоянно отвисающего под тяжестью необходи­мого для всякого пацана груза — разноцветных стеклян­ных осколышей, из которых вы не раз собирались сделать самодельный калейдоскоп, калейдоскоп, в который можно было, уставившись на солнце, увидеть, доселе никем неподсмотренный, свой волшебный мир…

…Если в вашем кармане не было разного размера обры­вочков тонкой медицинской резинки для напальцевой ро­гатки, и собранных в разных случайных местах, а еще лучше, самодельно изготовленных из аллюминиевой про­волоки шпулек-пистонов на случай «войнушки» с пацана­ми из соседних дворов…

…Если в кармане ваших шаровар никогда не завалива­лось нескольких медяков для десятикопеечного киношного билета на утренний сеанс в клубе КИМа, где который день подряд крутят отличный фильм под названием «Чудесные приключения Нильса», виденный-смотренный вами, как говорят, сотоварищи, «до дыр»…

…Если у вас всего этого не было, вас можно только пожалеть.

Конечно, спору нет, можно было носить и что-либо иное — брюки «с закасками», например. Но, во-первых, их надо, было бы сначала заиметь, во-вторых, дождаться хотя бы дня рождения (а он не скоро), чтобы выпросить их у родителей в подарок, сославшись на уже достаточный для

того возраст на чей-либо показательный пример (жела­тельно: соседа-отличника). Только тогда можно было бы пофасонить шикарными «закасками» — брюками с отворо­тами в три сантиметра, зеленого цвета, а еще лучше чер­ного…

…Если вам никогда не доводилось в компании таких же, как и вы, городских пацанов проводить свои летние кани­кулы в постоянных играх, ссорах-примирениях в родном дворе и прилегающем к нему районе в радиусе ближайших двух-трех улиц…

…Если вы не разведали в своем дворе, не освоили, не обжили и не овладели каждой подворотней, каждом зако­улком-переулочком и обязательно — Главной улицей ва­шего района, по которой регулярно проезжал бело-синий автобус «ЗИЛ» с двумя дверями — спереди и сзади, откры­вавшимися автоматически — Техника! — с тетенькой-кон­дуктором… 

…Если в вашем детстве вы не называли всех взрослых соседей дядями и тетями, отчего все они становились вам вроде родни из одной великой семьи с замысловатыми родственными связями…

…Если в вашем дворе теплыми летними вечерами не звучала из выставленной в распахнутое от жары окно радиолы песня десятилетия «Черный кот», ругаемая всеми взрослыми и оттого все более любимая пацанвой…

…Если, набегавшись, напрыгавшись, намаявшись за день-деньской, вы ложились в постель, и вам хотелось встать завтра пораньше и Жить…

…Если вам хотелось жить, и вы были уверены в том, что завтрашняя жизнь будет обязательно лучше, интереснее, богаче, и, главное, увереннее — без потрясений и мрачных перспектив…

…Если у вас всего этого не было…

Значит у вас не было счастливого детства!..

Нет, что есть детство, все вы, конечно же, станете утвер­ждать, что знаете. Но это вам только так кажется…

Для счастливого детства вам как минимум не хвата­ет — на всю оставшуюся жизнь запомнившегося вкуса в костре запеченной картошечки с корочкой; запаха молоч­ной лавки, где из здоровенных бидонов вы ежедневно по поручению мамы и под присмотром соседей покупали свои заветные три литра; вам не хватает соседа дяди Миши, жившего через проулок, у которого раньше других в доме появился телевизор, и к которому вы с компанией дружков ежевечерне с замиранием сердца — пустит или нет? — стучались в дверь с полупросьбой-полувопросом на губах: «Дядь Миш?.. Можно?..»; вам не хватает шелеста черной шелковицы, что росла в вашем дворе с незапамятных времен, и кормила своими плодами, наверное, не одно поколение маленьких граждан улицы имени великого про­летарского писателя Максима Горького; вам не хватает замечательной книжки под названием «Честное слово», которая частенько помогала вам оправдываться за поздние, в сумерках, возвращения домой после беготни и игр в «Ка­заки-разбойники»:

— Мам, я на «часах» стоял!.. Я же честное слово ребя­там дал не покидать пост!.. Я же, понимаешь, честное слово дал!..

Вот так вот.

Даже если частички из того, что выше сказано, пережи­то вами не было, не питайте иллюзий о золотом, счастли­вом детстве.

А вот у Шурика оно было. 

Было именно вот тем — с разодранными шароварами, со стекляшками для калейдоскопа, под песенку о «Черном коте», под позывные «Голубого огонька», светившего ночь-заполночь всем нам, немного смешным сегодня, а тогда — -просто по-особому счастливым, родившимся, взрослевшим и жившим в наивных шестидесятых…

Шурик искренне удивился, если бы кто-то в те года назвал шестидесятые — несчастными… Или глупо прожитыми… Или прожитыми не с теми идеалами. Или не с той целью…

— Чушь собачья!..— ответил бы на все это Шурик, но спорить с хулителем не стал. Потому что был от природы пацаном прежде всего мудрым и добрым.

Не по доброте ли своей душевной он так и не поцело­вался с Олечкой Умеловой в тот теплый июльский вечер в общем на две квартиры палисаднике, где каждая розово-сиреневая ромашка-пустышка шептала что-то стыдливо-назойливое на ухо. Ведь он дал слово. Слово другу. Мишке Степнову, который просто взял с него, с Шурика это слово, словно пыль какую со штанов отряхнул:

— Ты, значит, просто отвяжись от девчонки… Потому что я влюблен в нее сам, и значительно первее тебя!.. С класса то ли третьего, то ли даже второго!..

Именно за природой подаренную доброту Шурику крепко доставалось от крутых, быстрых и бесцеремонных кулаков пацанов из соседнего двора. Сколько себя помнит Шурик, те постоянно, с переменным успехом, вели войну с мальчишками его двора.

Именно за доброту Шурика как-то саданули по скуле так, что разбились очки, долго не заживала губа, и на комсомольском собрании выпускного десятого ему хотелось как можно скорее сбежать куда-нибудь, а не сидеть под всеобщим обозрением побитым героем…

Именно доброта решительно взяла его за руку после окончания школы, посадила в поезд, в общий вагон, и увез­ла подальше от «маменькиной опеки» в город Энск. Там он как-то неожиданно хорошо сдал вступительные экзамены в политехнический институт, куда и подумывал податься давно, чтобы вырос из него специалист доброй, нужной людям и обществу профессии — инженер.

…Общежитие — просто необходимое и желанное — ото­двинулось в перспективное будущее маяком, к которому стремились многие, а попав, не особенно хвастались.

Правда, Шурику его предложили сразу же, как очень иногороднему, да без родичей в чужом городе. Но предло­жили и выбор: между собой и товарищем, таким же при­езжим, как он.

То ли доброты и душевной щедрости в Шурике оказа­лось больше; а в товарище больше нахальства и настойчи­вости, но место в общежитии было безоговорочно отдано, естественно, не Шурику. Он тогда еще утешительно поду­мал: «Значит кому-то оно нужнее».

Родительских денег хватило как раз на первые три месяца за место-койку в комнатке частного домика на окраине города, откуда автобусом да плюс пешком до института — рукой подать.

— …А ведь столько еще в мире несправедливости и трудностей! — думал Шурик.— Просто надо больше ду­мать о других.

Так завершал он свои думания всякий раз, когда еще по мальчишески неуклюжим телом примеривался к топчану так, чтобы — не дай Бог! — тот не соскочил с неродной своей четвертой ножки и не натворил шуму…

Первая студенческая осень и кусочек зимы — первый семестр — промчались влет, как пульки из ружья в пнев­матическом тире: порою в цель, а чаще — «в молоко». Первая экзаменационная сессия, как городской мороз, лишь попугала да запомнилась анекдотично: была возна­граждена стипендией.

«Товарищ, верь! Взойдет она—

 Звезда пленительного счастья!..

Оковы рухнут, и свобода

Нас встретит радостно у входа…

И нам стипендию дадут!»

От согревающих нагрудный карман, хрустящих, но­веньких вот-вот от печатного станка бумажек, хотелось петь и прыгать; и как никогда раньше верилось в ничем не омрачаемое светлое завтра.

«Прежде думай о Родине, а потом — о себе»,— вспоми­налось ветхозаветное Шурику, и из первой своей законно заслуженной стипендии он прежде всего оплатил задол­женности по взносам в ДОСААФ, в Общество Красного Креста и Красного Полумесяца, в ОСВОД, в Общество защиты животных и в еще какой-то десяток обществ и доб­ровольно-принудительных организаций. Шурик стал про­сто счастливым человеком, почувствовав себя хотя бы в какой-то степени сопричастным великим делам своей страны.

Проведя в уме кой-какие расчеты, Шурик прикинул, на сколько бутылок кефира (нежирного) можно будет рассчи­тывать, прикинул, где поднапрячься, где поднатужиться, чтобы без особых потерь добраться до новой экзаменаци­онной сессии, а там и рукой подать на каникулах до мами­ных знаменитых на весь двор котлет и красного, с чесноч­ком, борща!..

…О, эти разъедающие душу и память, гастрономические воспоминания и грезы! Вы не только способны убить в сту­денте самую мысль о Прогрессе, а и принудить думать лишь о каком-то частном желудке, с точки зрения всеобще­го развития и глобально-космического взгляда на пробле­мы науки.

Как в таких случаях поступают?..

Правильно: ищут приработок.

Только трудом, настоящим честным трудом — до мозолей на ладонях, до ломоты в пояснице, и открыто-честного взгляда в испытующие глаза сограждан по великой стройке,— можно изжить в себе этот атавизм, эту отрыжку прошлого, еще порой напоминающую о себе и вынуждающую порой стыдливо краснеть.

…Стройка! Только она! Только самая настоящая стройка способна разрешить все — как философские, так и материальные — проблемы, и Шурик по совету и рекомендациям бывалых студентов-старшекурсников пристроился разнорабочим на строительстве славно именующегося микрорайона имени Космонавтов.

…Первый же свой трудовой день в настоящем рабочем коллективе Шурик, наверное, смог бы воспеть в каком-нибудь стихотворении, если бы он умел писать стихи.

Таская ведра с раствором на третий, пусть медленно, но растущий этаж пятиэтажного жилого дома, Шурик даже попытался помучиться в поисках поэтического осмысления своего труда, вливающегося в труд его старших товарищей. Попытался воспеть свое место в строю какими-то стихотворными потугами:

Шагая вверх, шагая вниз,

Таща тяжелое ведро,

Я поднимаю…

Хотелось самостоятельно отыскать некую поэтическую метафору, способную выразить собственную гамму чувств, но, возвращаясь на ранее срифмованные строки, Шурик устыдился какой-то не совсем литературной формы слова «таща».

— Черт его знает!.. Женя Евтушенко вряд ли зациклился бы на таком непоэтичном слове. Уж

он-то наверняка подыскал бы, придумал, выстрадал какое-то такое слово, за которым сразу же почувствовалось все!..

Все — это то, что переполняло и Шурика, и ведра, которые он таскал-таскал вверх-вниз, вверх-вниз по этажам новостройки. Он как-то и не заметил, что поначалу захмурилось небо… Потом где-то вдали прогрохотал гром…

Первый майский гром и с ним, первая на эту весну, гроза!..

Благо, рабочий день заканчивался, Шурик, наскоро переодевшись (это значит — сменив казенные резиновые сапога на теннисные тапочки неопределенно-светлого цвета), выбежал на остановку маршрутного автобуса.

…И тут небо словно прорвало: оно просыпалось наземь неостановимым шквалом воды, да такой, как душ в общежитии ребят-однокурсников, где Шурик по случаю и по знакомству иногда устраивался на помыв.

Дождь стекал за ворот сорочки, холодил и тянул к зем­ле, отяжелевшими от воды, брючинами. Очки заливало, словно лобовое стекло старенькой «Победы».

«Вот бы придумать дворники на очки!» — славно поду­малось будущему инженеру Александру, Шурику…

Кстати, Шурику давно уже хотелось называться Сашей либо Александром, но собственный неискушенный язык притащил за ним сюда, в этот город, в институт, наивно-детское — Шурик. Сам сболтнул, сам назвался!.. Так вот оно и поехало в жизнь студенческую…

…Автобус запаздывал. А может быть, вовсе и не запаз­дывал, а шел как положено, по расписанию, но людей на остановке тринадцатого маршрута «Трикотажная фабри­ка» собралось порядочно: женщины с детьми, старички-пенсионеры, люд, спешащий с работы домой.

Наконец, автобус показался-таки, родимый, из-за пово­рота. Прошипев паром из-под колес, остановился, но Шу­рик, без надежды найти в нем скорый приют, пропускал сначала женщин, потом старших, потом снова женщин…

Водитель оказался человеком недобрым. Он закрыл автоматические двери перед самым носом Шурика да еще одного весьма уважаемого с виду пенсионера-служащего.

«Вот так всегда!»—подумалось пенсионеру-служащему.

«Ну, не всегда же так будет!» — более оптимистично подумалось Шурику.

Когда же, наконец, пришел следующий автобус, опыт­ность пенсионера-служащего сказалась на фоне неопытно­сти и житейской неприспособленности студента-очника весьма явственным образом: и этот автобус вместе с реши­тельно втиснувшимся в него пенсионером благополучно отбыл, оставив Шурика наедине с его оптимистичной мыслью:

— Не это главное. Надо быть проще. И тогда к тебе потянутся люди…

 * * *

«И все-таки добро должно уметь защищаться… Или быть защищенным»,— думалось Шурику, дождавшемуся, наконец, автобуса, где ему нашлось местечко.

К тому времени дождь, конечно же, прекратился. И красно-желтый самоходный автобус-пузанчик весело бежал по подсыхающей на солнышке улице.

Неожиданно в салоне среди пассажиров возник граж­данской наполненности разговор…

— Гражданин, уступите место, встаньте…

У окна, на месте, специально отведенном в обществен­ном транспорте для пассажиров с детьми и инвалидов,— расселся давно небритый мужик внушительных габаритов, которого Шурик мысленно сразу же прозвал Верзилой. Столь велика была его фигура на фоне прочего пассажир­ского люда…

Верзила на соседнем от себя месте расположил свою авоську с пустыми бутылками из-под вина да водки.

Мужик транспортировал себя и свою тару к месту сбора такого же как он сброда — пьяниц да тунеядцев — к ларь­ку приема стеклотары.

«Напился, да пропился! Вот и везет бутылки-то сдавать, чтобы очередной пропой наскрести!» — думалось пассажи­рам автобуса о нагло развалившемся Верзиле.

«Какие же порой еще бывают несознательные товари­щи!» — витала возмущенная мысль среди пассажирского собратства. «И это в наши-то дни, когда уж и в космос вышли…»

Но Верзила в помятой кепке, словно натянув ее по самые уши, был непробиваем и глух ко всеобщему негодо­ванию и неравнодушию…

— Если я встану, ты у меня ляжешь! — лениво обронил он неосторожному герою, посмевшему первым призвать распоясавшегося хама к порядку.

«Боже мой!» — возмущалась про себя Марья Леонар­довна, сидевшая прямо позади Верзилы. Она лицом к лицу столкнулась с неприкрытым хамством, еще, к сожалению, порой встречающимся у некоторых отдельных представи­телей нашего славного рабочего класса.

«Нет, я этого так не оставлю»,— еще более возмутилась про себя Марья Леонардовна, а вслух сказала:

— Гражданин. Эти места — специальные. Для детей и инвалидов…

Причиной вспыхнувшего скандала была красивая и обаятельная в своем особом положении будущая мама, стоявшая рядом. Будущая мама внимала советам и реко­мендациям ведущих светил медицины и, чтобы не раздра­жаться и не переживать отрицательных эмоций, читала книгу. Наверное, «Былое и думы» Герцена, а быть может, и последний поэтический сборник Роберта Рождествен­ского.

— Она что? Дети или инвалиды? — продолжал с лен­цой хамить Верзила.

— Она готовится стать матерью! — стояла насмерть Марья Леонардовна.

— А я готовлюсь стать отцом…— с удовольствием за­смеявшись собственной шутке, Верзила весело отвернулся в окошко.

— Да что вы ерунду порете! — покраснев, пыталась урезонить хама Марья Леонардовна, актриса местного дра­матического театра, труппа которого только что начала репетиции новой постановки «Шторм» Биль-Белоцерков-ского. Марья Леонардовна там неожиданно для себя, а главное для товарок по старушечьему амплуа, получила роль старой матери, которую матросики-анархисты за что-то там бросают в бушующее море. Она попыталась вспом­нить какую-либо реплику из текста Громиловой, репетиро­вавшей роль Женщины-Комиссара, но так и не вспомнила, услыхав за своей спиной некоторый шумок среди пассажи­ров и чей-то возглас: «А вот как раз и инвалид!», реши­тельно, словно сама была в эту минуту Комиссаром среди невоспитанных и гражданской войной развращенных мат­росиков, сказала:

— А!.. Инвалид! Что вы теперь скажете?..

К сиденью наощупь продвигался Шурик в черных оч­ках. Он так хотел хоть чем-то досадить этому потерявшему всякий стыд Верзиле, что не отказал себе в удовольствии крутануть того за ухо, словно нашкодившего младше­классника.

Никак на эту экзекуцию не отреагировав, Верзила с готовностью водрузил авоську с бутылками к себе на колени, подвинулся и сказал:

— А… Закон — есть закон!..

Благородная минута. Благодарная минута. Герой, ры­царь снимает маску.

— Пожалуйста, садитесь,— Шурик был гениально хо­рош и даже очень красив в этом своем поступке, в общем-то свойственном каждому молодому человеку, воспитанно­му в непоказном благородстве.

— Большое спасибо,— сказала будущая мама, но ис­полнить предложенное Шуриком не решилась…

Сообразив, что его надули, Верзила прорычал:

— Ах, так ты — зрячий? Сейчас будешь слепым!.. …Автобус понесло юзом. То ли тормоза скрипели, то ли чьи-то косточки. В раскрытое окно вылетел учебник, принадлежавший даже не Шурику, а институтской библиоте­ке, что обидно вдвойне. За ним следом — измятая серая кепка Верзилы.

Автобус несло-несло юзом и занесло, конечно же, в от­деление милиции номер пятьдесят семь, вот уже четвертый год завоевывавшее переходящее Красное знамя в социали­стическом соревновании среди таких же отделений мили­ции славного города Энска.

 * * *

В отличие от порочной практики долгого судебного разбирательства, волокиты с вызовом и с неявкой свидете­лей, оформлением разного рода официальных бумаг, в си­туации с нашим героем все оказалось значительно проще, естественнее: суд состоялся скорый, но правый.

И свидетелей оказалось достаточно: никто не увиливал, не уклонялся, все были искренне возмущены случившимся и жаждущими возмездия. Да и факты, как говорится, были налицо, или точнее, на лице у пострадавшего Шурика. А нарушитель общественного порядка и морали не мог скрыть перед лицом правосудия своего истинного лица хулигана и дебошира.

…Наказание было под стать преступлению: пятнадцать суток пребывания под стражей, то есть в городской тюрьме краткосрочного заключения, с соответствующим объемом исправительных работ на различных объектах народного хозяйства, где на данный момент потребуются свободные рабочие руки.

…«Утро начинается с рассвета»,— так пелось в одной замечательной старой песне. С Ноевых времен ничего не изменилось в этой традициии; всякое утро бывало хуже или лучше предыдущего, но всегда несло в себе некую новизну жизни.

Накануне вечером в краткосрочное исправительное за­ведение города Энска поступали запросы на предоставле­ние бесплатной рабочей силы. Назывались они нарядами, что придавало существованию городской тюрьмы некото­рую плановость в своей жизнедеятельности. А рабсила была в этих стенах достаточно постоянно. Силенка просто играла в мускулах разного рода элементов, проводивших «краткосрочный отпуск» кто но причине семейных склок и неурядиц, кто по причине вынужденной «завязки» в страстной тяге к «зеленому змию», кто по причине постоянных поисков романтических «туманов и запахов тайги».

Выходя нестройными рядами из здания ночлежки, то бишь тюремного общежития, хулиганы, алкоголики и про­чие тунеядцы сладко потягивались после спокойного сна и полушутя поигрывали застоявшимися от безделья муску­лами да похрустывали затекшими косточками..

Глядя на своих постоянных обитателей и новеньких подопечных имевших перспективу также стать постоянны­ми, капитан милиции Суворов Василий Александрович никак не мог отделаться от назойливой, словно августов­ская муха, мысли, что на этом своем служебном месте он, бывший оперативный работник милиции, с отличной бое­вой выучкой и наградами безнадежно застрял.

Застрял всерьез и надолго, надо полагать? И уж как ни мечтала его законная супруга Нина Николае вна, как ни жаждала она, чтобы ее муж сменил, наконец, свою собачью розыскную работу оперативника:

— Эти постоянные твои ночные отлучки! Эти заполошные вскрики «Стоять!» во сне. Эти словечки и обороты из жаргона воровской «малины»!.. Да и просто до смеш­ного маленькая зарплата!..

Как ни пилила она, вынуждая сменить все это на более спокойную должность, но и сама не ждала, что мужа назна­чат «Главвертухаем» в пятнадцатисуточную тюрьму…

Да ежели хотя б тюрьмой настоящей была эта обыкно­венная ночлежка с трехразовым бесплатным питанием и просто «отеческой заботой» к этому отребью со стороны капитана милиции Суворова Василия Александровича…

Именно за это «отеческое беспокойство» и прозвали, должно быть, в среде постоянных обитателей городского краткосрочного «карантина» для отдельных несознатель­ных элементов общества капитана Суворова Василия Александровича «Суровым». Хотя и фамилия капитана, и его достойные родители еще в детстве мечтали видеть в своем чаде нечто совершенно иное, более созвучное имени его выдающегося однофамильца!..

… Как всегда капитан милиции Суворов начинал свое рабочее время с развода, а точнее, с разгона по рабочим участкам города своих «ненаглядных» — производное от идиомы: «Глаза б мои на вас не глядели». Нарядов от предприятий и учреждений на сегодня было негусто: оно и понятно — начало лета, до конца квартала еще доста­точно долго, авралов не предвидится, пока еще есть только раскачка. А «отдыхающих дармоедов» собралось за ночь порядочно.

— Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеяд­цы… Кто хочет сегодня поработать?

«Ни ветерка, ни дуновенья…» не ощущалось в строю молчаливых «агнцев». Не то что никто даже не почесался на призыв, ставший обычным «Здрасьте» в устах капитана Суворова Василия Александровича, но даже мускул не дрогнул во всем строю из двадцати пяти вышеназванных «произведений городской культуры».

Василий Александрович иной реакции и не ждал.

Не поднимая на строй глаз, он продолжал:

— На сегодня — наряды: песчаный карьер — два чело­века-Народ безмолствовал.

«Да,— подумал капитан,— правы были товарищ Карл Маркс с товарищем Фридрихом Энгельсом, когда утвержда­ли, что обезьяна обязана своим переходом в, так сказать, человеческое состояние труду… Видно, не все обезьяны оказались порядочными… Без труда, так сказать, влезли в человеческую шкуру…»

И еще громче повторил:

— Карьер! Песчаный! Два человека!.. Наконец из строя послышалось чье-то невнятное:

— Огласите весь список, пожалуйста…

Капитан Суворов стал бегло оглашать все наряды:

— Песчаный карьер — два человека, уборка улиц — три человека, мясокомбинат…

Даже не вздохнув для начала, даже не подумав, весь строй, как один, четко сделал шаг вперед.

— Мясокомбинат на сегодня наряды не прислал. Строй шарахнулся на шаг назад.

— Есть наряды на строительство жилого дома, цемент­ный завод…

Чтобы объяснить сказанное чуть ниже Верзилой, не­обходимо понять, что краткосрочный «карантин» для него был не в новинку. Однажды по глупости: по заявлению дуры-жены, Верзиле довелось здесь отдуваться. Правда, это было четыре года назад, и было что вспомнить: мест­ный ликеро-водочный комбинат не справлялся со срочным заказом на поставку в торговлю горячительных напитков по случаю грядущих всенародных выборов то ли Верхов­ный Совет страны, то ли в местные депутатские власти.

Город украшался избирательными участками, а вместе с ними, естественно, буфетами, в которых достойно должны были быть представлены различные агитационные матери­алы. Для ликеро-водочного комбината дополнительные грузчики тары, заполненной бутылками — «белоголовка-ми», были просто спасением.

Тогда Верзила потрудился на славу, чем заслужил сокращение срока пребывания и получил возможность бес­платно «приобщиться» к агитационному подспорью.

…Прошло четыре года, а воспоминания сохранили све­жесть восприятия и даже некоторый привкус во рту. И Вер­зила простодушно спросил:

— А на ликеро-водочный есть?

* * *

Простодушие обошлось Верзиле направлением на ис­правительные работы по месту строительства жилого мик­рорайона — светлой гордости и одновременно отчаянной надежды горожан-очередников на получение благословен­ной отдельной квартиры: в два тридцать до потолка, с ван­ной и туалетом, без соседей-коммуналов, с кухней, об­устроенной газовой плитой!

Этот микрорайон, как и сотни его близнецов-братьев по всем городам и весям великой державы был предметом безымянной любви, славы, государственных премий и свя­занных с ними благ для одних, и тщательно скрываемой ненависти для других деятелей советской архитектуры, служивших в паутине больших и маленьких проектных институтов, центром которой было Всесоюзное архитектур­ное управление в славной столице Союза. Там, в его нед­рах, и родилась великая в своем уродстве идея возведения типовых домов-пятиэтажек, дающих скорый рост, как гри-бы-вешенки на искусственной плантации…

Строительство близнецов-пятиэтажек шагало от центра державы шагами семимильными. Где-то ближе к ее окраи­нам шаг попридерживало, замедляло, а в городе Энске и вовсе перешло на черепаший шаг. Но видимость актив­ной суеты создавалась и здесь: башенные краны вертели своими длинношеими сочленениями, самосвалы сновали взад и вперед то порожними, то чем-то до краев наполнен­ными, и над всей стройкой площадью в пять гектаров, как какой-то ангел-спаситель, витал упруго-сочный, професси­ональный язык строителей, выражавших столь многие от­тенки человеческого бытия: от настроений до приказов, от непонимания до ярчайшего озарения, от описаний повсе­дневного быта до философских обобщений…

К прорабской—фанерному вагончику на колесах, с обя­зательными для любой стройплощадки атрибутами: доской почета, пожарным щитом и таким же вагончиком-кладо­вой — к прорабской Строительно-монтажного управления номер шестьдесят один, лихо пыхнув выхлопными газами, подкатил темно-синего цвета с красной полосой по бортам милицейский «воронок».

Бывавший здесь относительно часто, он был радушно встречен хозяином стройки — самим прорабом.

Капитан Суворов Василий Александрович самолично распахнул заднюю дверцу «воронка», дабы так же само­лично сопроводить подопечного к его месту работы, вновь и окончательно проинструктировать, в общем, выполнить профессиональные обязанности по Уставу.

С достоинством орангутанга, с палочкой эскимо в руке (забота о падших), Верзила вышел из «воронка».

Шурик, в данную минуту — разнорабочий, суетился поблизости, испрашивая у непреклонной кладовщицы тети Клавы новые рукавицы.

Еще не наступила та роковая для судьбы каждого чело­века минута, когда встречаются пути-дорожки добра и зла, когда литераторы говорят себе: «Эге! Поворот сюжета».

Ничего неожиданнее и непредсказуемее, чем судьба, рок не бывает в этой жизни. Можно что-то загадывать, что-то планировать, что-то предполагать, на что-то надеяться, но будьте уверены, что все обернется совсем иначе, и не всегда желанной для вас стороной. Но разве сама жизнь от этого становится менее интересной?

Несколько минут на необходимые формальности: крат­кое знакомство, инструктаж по технике безопасности, под­пись в соответствующем документе, и двери прорабского вагончика распахнулись в мир суетливых подъемных кра­нов, сгруженных лесопиломатериалов, запаха бетонного раствора, масляной краски и проч.

Хозяин стройки, прораб Павел Степанович Выпивайло как можно более радушно пригласил вновь прибывшего к созидательному труду.

 * * *

Чтобы лучше понять и вникнуть в душу и мысли Павла Степановича Выпивайло, здесь необходимо сказать не­сколько слов о нем самом, так как в этой истории он занимает не последнее место и ему еще предстоит сыграть свою роковую роль в данном сюжете.

Быть может, вам станут понятными и близкими все порывы его души, а также сорок лет его жизни, если вы узнаете, что главной и недосягаемой мечтой всего суще­ствования Павла Степановича было страстное желание стать советским строительным специалистом, работающим за границей. Чтобы вплотную приблизить к себе эту мечту, Павел Степанович уже в зрелом возрасте вновь проштуди­ровал горы необходимой литературы: сначала, как «Отче наш», политическую экономию социализма, затем загнива­ющего капитализма. В свое время в институте по этим дисциплинам у Павла Степановича стабильно было краси­вое «отл.», кстати… Затем по каталогу были испрошены в городской биб­лиотеке труды всевозможных авторов по толкованию и развитию марксистко-ленинской философии, а также наро-доосвободительному движению стран афро-азиатского ре­гиона. Все издания — в брошюрах, заботливо издаваемых Всесоюзным обществом «Знание» — кладезем всенародной популяризации знаний.

Чтение газеты «Правда» предваряло всякое утро Павла Степановича раньше завтрака. И так бывало, в общем-то, не у одного Павла Степановича, а у всякого мало-мальски заботящегося о себе руководителя. Память и сознание Павла Степановича были готовы к самым суровым испыта­ниям на политическую зрелость и социалистическую под­кованность, от его внимания не ускользал ни единый, хотя бы мало-мальски значимый факт в разгорающемся освобо­дительном движении народов «Черного континента».

Как школьник таблицу умножения, Павел Степанович мог поименно перечислить всех дружественных нам поли­тических деятелей освободившихся и пока еще освобожда­ющихся стран.

Павла Степановича заприметило руководство городско­го отделения общества «Знание», и в один прекрасный день пригласило к сотрудничеству. Павлу Степановичу было предложено стать нештатным воскресным лектором город­ского отделения, и он с радостью принял это предложение, усмотрев в нем добрый знак. Маячивший где-то еще очень далеко мираж вдруг приобрел какие-то конкретные очерта­ния. Павел Степанович открыл в себе дар оратора, увлека­ющего внимающую аудиторию в сложность современного бытия. Он безотказно выступал с лекциями о текущем

моменте и международном положении у себя в родном коллективе: в ЖЭКах, дважды в локомотивном депо, триж­ды на летней эстраде в городском парке культурного отды­ха энчан, и даже во время собственного отпуска, заметьте!..

…В быту Павел Степанович был холост. Светивший вдалеке маяк не позволял ему отвлекаться на столь незна­чительные мелочи, как женитьба.

Он довольствовался холостяцкой жизнью в отдельной комнатке в старой коммунальной квартире, исправно пла­тил все платы и взносы. Соблюдая очередь, менял лампоч­ки в местах общего пользования, был почти уважаем сосе­дями, но…

…Но имел одну тайную червоточинку во всем, доселе светлом, облике: Павла Степановича периодически пресле­довала одна, непонятно как унаследованная от батюшки черта — в нем вдруг просыпалась жажда напиться…

Тщательно скрываемая, убиваемая Павлом Степанови­чем в себе ежедневно и ежечасно, она вдруг прорывалась на поверхность в общем-то порядочной и размеренной жизни Павла Степановича долгозреющим нарывом и вы­плескивалась иногда в такое…

Именно очередное, нежданное «такое» и затормозило документы Павла Степановича в соответствующих инстан­циях. И тем самым сделало мечту о совспеце в далеком и желанном заграничье словно подернутой дымкой неясно­сти, а быть может, и вовсе бесперспективности.

Порочно надравшись до белых чертиков в глазах, а точ­нее, просто сорвавшись с тормозов, наутро Павел Степано­вич окончательно распрощался со своей мечтой. Дня два ходил, чувствуя себя выброшенным на свалку истории ненужным пустяком.

Потом еще дня два долго приходил в себя. И не приду­мал ничего лучшего, чем снова позволить себе мечтать и надеяться. В эти дни Павел Степанович безмерно сочув­ствовал всем себе подобным, оказавшимся в такой же незавидной и нелепой ситуации. Всем заблудшим по вине «зеленого змия».

Он глубоко понимал, что не одинок в этой юдоли по братству пагубной страсти. И путем логических умопостро­ений пришел к выводу, что собратьям не достает Слова. Слова человека много знающего, понимающего, сострада­ющего и прочувствовавшего…

— Прошу,— широкий жест рукой, охватил всю строи­тельную площадку — его испытательный полигон, его Гол­гофу и Синай.

Жест был радушным и открытым. Павел Степанович, как никто иной, понимал, что нельзя бросать в тяжкий и неблагодарный труд своего собрата по несчастью сразу же, без предварительной подготовки, как неумелого кутенка в воду.

А то, что перед ним возвышался его младший собрат, Павел Степанович был просто уверен. Павел Степанович знал цену напутственному слову и никогда не скупился на него.

— Прежде всего я хочу вас познакомить с нашим замечательным коллективом, в который вы временно вливаетесь.

Павел Степанович просто обрадовался нечаянно найденной и от того весьма удачной формулировке сложной ситуации, потому что происходила она в присутствии капитана милиции Суворова, наверняка, кое-что знавшего о слабости самого прораба.

Павел Степанович решли запомнить ее с тем, чтобы на досуге расширить и обобщить для дальнейших лекторско-воспитательных нужд.

— Э-э… На сколько вливается товарищ?

Уже с утра раздосадованный поведением подопечного Верзилы, капитан Суворов, по мысли Павла Степановича, ответил крайне бестактно в такой щекотливо-напряженной ситуации:

— На полную… На все — пятнадцать!..

— Ага… На полторы декады,

Павел Степанович иногда умел так виртуозно исправлять бестактность других!

— Это замечательно!

И дабы не дать капитану милиции каким-нибудь словом или, не приведи господь, действием усугубить свойственную всем милицейским профессиональную бесцеремонность, Павел Степанович коротко распрощался с сопровождающим лицом:

— Ну, всего хорошего. До свидания.

Капитан Суворов, отдав честь, повернулся через левое плечо и прошествовал к «воронку», гле ждали своего часа и развоза по нарядам оставшиеся подопечные.

Верзиле стройка не понравилась. Точнее, он ее вовсе и не замечал. Так, какой-то пейзаж с надоедливой мухой-прорабом.

К жизненным случайностям и собственным проблемам Верзила относился по-философски широко, как тому научила его жизнь и четыре года воинской службы на Черно­морском флоте.

— С обедом не опаздывайте! — не забывая о самом важном, прогудел вслед уходящему милиционеру Верзила.

— Да-да! — Павел Степанович был солидарен с вновь вливающимся и, чтобы окружить новенького еще большей волной теплоты и внимания, сказал:

— Я уверен, что эти полторы декады пройдут у нас в атмосфере дружбы и полного взаимопонимания… Ну-с, так…

Конечно же, кроме того, что Павел Степанович был просто добрейшим человеком, он был еще и прорабом. Прорабом стройки, где всегда чего-то не хватало: стройма­териалов, рабочих рук… А тут еще с утра выяснилось, что за ночь бесследно исчезло два комплекта сантехники, а сторожа черт-те чем, наверное, ночью занимались либо, как всегда, спали до зорьки…

«Куда бы его пристроить?» — размышлял Павел Степа­нович.

Верзила был невозмутим. Его назначенные пятнадцать суток все равно когда-то истекут, а пока пущай тикают:

«От забора и до обеда.»

Его нисколько не интересовал ни тот коллектив, в кото­рый он против своей воли был вливаем, ни этот болванчик в диковинной каске, очень по виду похожий на ту, какую Верзила видал в одной заграничной кинокартине.

Ему еще тогда подумалось:

«Из чего, собственно, сварганена эта штука?.. Вот бы такую!..»

Верзила, не страдая комплексом воспитанности, не удержался и постучал пальцем по шлему, имевшему место на голове у Павла Степановича.

Тот без тени неудовольствия дал пояснения:

— Пробка. Подарок из Африки…

Шлем действительно был африканского происхожде­ния, привезен оттуда по случаю командировки в Египет бывшим сокурсником Павла Степановича, с которым про­раб из Энска случайно встретился в столице во время своего отпуска.

Шлем так понравился Павлу Степановичу!

Он был таким реальным воплощением частички его заветной мечты, что Павел Степанович три дня выпраши­вал его у бывшего сокурсника, когдатошнего товарища по кружку политического самообразования.

Шлем, наконец, был подарен.

Взамен на две поллитровки, распитых совместно в лет­нем кафе у фонтана на ВДНХ.

— Так… Прошу сюда!

Павел Степанович повел новенького по объекту, повсе­местно перешагивая или перепрыгивая обязательные для всякой стройки горы какого-то сопутствующего хлама: растопыренную во все стороны света железную арматуру, разбросанные нехозяйской рукой трубы и ящики.

Павел Степанович ознакомил вновьприбывшего с само­дельной душевой — гордостью его стройучастка, показал две смоловарки, усовершенствованные одним из умельцев под личным техническим руководством Павла Степа­новича.

— Силой своего воображения представьте себе, какой замечательный жилищный массив здесь будет создан!..

Поднимаясь по лестничному пролету новостройки, Па­вел Степанович воодушевлялся все более и более:,

— Только в нем одном будет установлено семьсот со­рок газовых плит, каково, а? То есть, в семьсот сорок раз больше, чем было в нашем городе до одна тысяча девятьсот тринадцатого года!

Приемы статистического сравнения были у Павла Сте­пановича отработаны до совершенства. Цифры лучше
все­го характеризовали размах социалистического быта, мощ­ными корнями вцеплялись в память простой советской аудитории.

Они шли по ступеням лестничного пролета туда, где вершилось великое дело стройки — на последний, неза­вершенный пока, пятый этаж.

С высоты птичьего полета хорошо просматривались пейзажи новостройки — микрорайона Космонавтов. У Пав­ла Степановича всякий раз просто дух захватывало от обозримых далей и перспектив…

Романтика! — констатировал Павел Степанович, чув­ствуя себя в родной стихии воскресного лектора. Только сейчас он мог представить взгляду внимающей аудитории не только графики и наглядные пособия, самостоятельно, с любовью вычерченные, а и воочию подтвердить ска­занное:

— А если взять поэтажно весь объем работ, выполнен­ных нашим СМУ за последний квартал…

Как и все прорабы большой страны, Павел Степанович предпочитал и умел произносить это слово с обязательным для профессии строителя ударением на первый слог.

— …и поставить эти этажи один на другой, то мы получим здание в два раза выше, чем всемирно известная Эйфелева башня!

…Новенького это не увлекало. Ему было скучно. Ему было до лампочки. Его неразвитое с детства воображение никак не хотело просыпаться сейчас, в зрелом для мужчи­ны возрасте, не желало бодрствовать под напором фактов, сравнений и цифр, которыми так и сыпал Павел Степа­нович…

…или втрое выше, чем знаменитый Нотр Дам де Пари.

«Это требует перевода»,— как-то параллельно подума­лось Павлу Степановичу, и он более доступно пояснил:

— Что в переводе означает — Собор Парижской Бого­матери.

Верзила встрепенулся. Что-то до боли знакомое и как будто даже родное прошелестело в воздухе. — Какой-какой матери?

Павел Степанович вроде даже как бы споткнулся. Знае­те, как это бывает: идешь вроде ровной дорогой, ан нет, какой-то камешек возьми, да и попадись под ноги…

— Парижской… Богоматери… Прошу сюда,— только на какую-то минуту был выбит из седла Павел Степано­вич, но вот он снова впереди, на лихом коне цитат и устремленности.

Но…

 * * *

Но, нечаянно глянув с незавершенного этажа вниз, Верзила увидел там нечто такое, что враз разбудило его от спячки, словно ветром сдуло вялость и апатию. На гори­зонте появилась цель! Правда, пока еще не совсем ясная, но какая же манящая и притягательная! Она забрезжила в тумане сонного отбывания пятнадцатисуточного срока!

В движениях Верзилы появилось нечто от целеустрем­ленной охоты дикой кошки, с ее повадками, напряжением фигуры перед решающим броском, когда глаза играют, в горле что-то рокочет, и хочется проглотить и только потом отдышаться.

…Внизу, потряхивая затекшими от тяжести кистями рук, стоял и смотрел в свои очки на Верзилу недавний попутчик!

Этот студент-заморыш из автобуса!

Этот плюгавенький студентишка!

Он встретился здесь, на стройке, в самую подходящую минуту, когда просто жажда превратилась в жажду мще­ния, жажду возмездия!..

Верзила грациозно, как хищник, бросился вниз по ле­стничному пролету, вслед за Павлом Степановичем, стара­ясь не упустить из виду свою цель, свою жертву!

— Наше строительно-монтажное управление построи­ло такое количество жилой площади, которое равно одному такому городу, как Чита, десяти таким городам, как Во­лынск или тридцати двум Крыжополям. Дух захватывает при одной мысли, что…

Дух у Верзилы захватывало от одного только желания немедленно, здесь же, сию минуту взять этого стилягу-малолетку!

«Он должен быть где-то здесь! Он же поднимался сюда!..»

Верзила чуть-чуть свернул влево за какой-то угол и на несколько мгновений потерял из виду свой ориентир.

Он растерянно оглядывался в незнакомой обстановке: вдруг в памяти всплыло:

«Рекогносцировка!..»

Верзила оглядывался по сторонам, пытаясь интуицией, внутренним взором, взором сквозь стены увидеть студента и путь к нему. Верзила шагнул решительно куда-то в сто­рону и снова оказался рука об руку с Павлом Степанови­чем, продолжавшим свою речь:

— …чем в Америке. Таким образом, и вы сможете внести свою посильную лепту в трудовые свершения нашего родного коллектива, нашего СМУ, что в переводе означает — строительно-монтажное управление…

И вдруг время замедлило, затормозило свой бег.

Внизу, несколькими ступенями ниже Верзилы и прора­ба, стоял и хлопал наивными глазами… студент.

Верзила замер. Он стал похож на гончего пса, настиг­шего заветную дичь, у которой отныне нет и больше не будет пути к спасительному отступлению никогда.

Настал час расплаты…

Верзила машинально переспросил прораба:

— Какое-какое управление?

— Строительно-монтажное…

Верзила резко повернулся спиной и к прорабу, и к сту­денту, стоявшему на солнце и не знавшему своей ужасной участи. Потом враз как-то осипшим голосом сказал:

— Я готов…

Павел Степанович решил про себя, что его слово, про­никновенное, идущее от души, возымело свое действие и по-детски обрадовался:

— Спасибо.

Он крепко пожал руку вновь вливающемуся:

— Ну-с, так… И позвал:

— Шурик!

Студент-первогодок политехнического института, под­рабатывающий на стройке, мудро ведомой Павлом Степа­новичем через декады и кварталы, уже не однажды обра­щался к тому с просьбой дать напарника. И сейчас был тот самый случай, когда сразу можно было решить две пробле­мы: трудоустроить под надзором сознательного и непьюще­го студента (хотя, кто знает?) исправляемого и заткнуть на время брешь, образовавшуюся в отсутствие напарника у студента, задача которого была в подаче бетонного раство­ра каменщикам и штукатурам, нещадно расходующим этот раствор в невообразимых и ненормальных количествах.

— Да, Пал Степаныч? — Шурик, отирая пот со лба, подошел к прорабу.

— Ну, Саня, вот тебе напарник! — Павел Степанович показал на новенького, стоящего к ним спиной.

«Стесняется… Ничего, пооботрется!» — объяснил для себя позу Верзилы Павел Степанович. Шурик искренне обрадовался.

— Наконец, Пал Степаныч! Спасибо…

«Спасибо будешь говорить своим маме и папе в послед­нем слове!»,— подумалось Верзиле. Он медленно повер­нулся и тяжелым взглядом посмотрел сверху вниз на Шу­рика. Тот, приглядевшись, все в одночасье вспомнил, узнал и растерялся.

От неожиданности он оступился и, неловко провиснув, уселся в пустую бочку из-под цемента. Очки съехали на переносицу. Стало почему-то очень жарко, душно.

Снова переплелись их пути-дорожки, только теперь не было сочувствующих, сознательных граждан из того злопо­лучного автобуса. Теперь они станут выяснять вопросы этики и морали наедине друг с другом. И очень долгое время.

Так пессимистически думал Шурик.

Словно смакуя ситуацию, а быть может, и с иной какой-либо целью, Верзила взял в руки короткий железный ломик. Вдруг ломик в легким поскрипыванием в руках у Верзилы стал сгибаться сначала в легкую дугу, затем превратился почти в подкову, потом — в ажурную петель­ку, весившую примерно килограммов пять-шесть…

Сила, буйная мощь бежала игривой волной по крутым мышцам Верзилы.

Отбросив ставший теперь уже ни на что непригодный ломик-петельку, Верзила, дружелюбно улыбаясь, снял со стопки радиаторов-обогревателей верхнюю «гармошечку». Сначала с небольшим вздохом «растянул» ее, как тульскую гармонь-двухрядку, и с мощным выдохом собрал ее «меха» на место.

Шурик обалдело, ничего не понимая, но обо всем нехо­рошем наперед догадываясь, раскрыв рот, смотрел на цир­ковые трюки Верзилы.

А тот, как бы питаясь онемевшей энергией несчастного зрителя, не удовольствовался продемонстрированным. Он схватил кирпич, оказавшийся под рукой и с мощным выдо­хом: «Хоп!» раскроил его пополам о колено, затем схватил еще один и — «Хоп!» — переломал надвое о голову.

— Ну-с, мне пора…— решительно произнес Павел Степанович и напутствовал:

— Я вижу — вы сработаетесь. Желаю вам успехов в труде и большого счастья в личной жизни.

Пожимая на прощание руку, Павел Степанович ощутил в рукопожатии Верзилы такой прилив мощи, что не удер­жался и интонационно подчеркнул слово «Большого» до написания с заглавной буквы…

Глянув в глаза Шурику, Павел Степанович словно глубоко погрузился в некую печальную мысль и добавил:

— Благодарю за внимание…

 * * *

Шурик и свалившийся на его несчастную молодую голову напарник осторожно, прислушиваясь друг к другу, шли рядом. Если в одном из них (и вы догадываетесь, в ком) ощущалось выжидание момента для совершения прыжка-нападения, то в другом таяла затухающей сину­соидой всякая надежда на спасение и сменялась на безволь­ное ожидание только всего самого наихудшего.

Над лестничным пролетом, где прижимаясь к стенам шли «напарники», тенью большой и страшной птицы про­мелькнула железобетонная панель, несомая краном на свое отведенное проектом место.

Приостановившись, напарники тихо проследили взгля­дом за ее «полетом».

— Послушай,— тихо и как бы о чем-то не очень важ­ном и случайном спросил Верзила.— У вас несчастные случаи на стройке были?

Шурик был искренен в ответе:

— Еще ни одного не было…

Будут,— просто ответил напарник, нисколько не сомне­ваясь в своем предназначении сыграть роль судьбы Шурика.

— Пшли!

Они все так же осторожно и бесшумно продолжали свой совместный путь. У лестницы-стремянки, стоявшей нена­роком на их пути, там, где было достаточно тесновато для прохода двум мужчинам, напарник легонечко прижал жи­вотом Шурика к стене.

Шурик почему-то только засмеялся частым-частым смешком, словно его кто-то щекотал.

«Нет! Да не может быть,— лихорадочно размышлял Шурик.— Он же сам виноват: распоясался, ну и получил… По заслугам! И потом, ну, не может быть, просто не может по природе быть наш советский человек таким кровожад­ным! Да и что я ему, собственно говоря, сделал?! Попросил уступить место беременной женщине?! Вот черт! Черт меня дернул просить у прораба напарника… Работал бы один, сам по себе, и не встретились бы, наверное, никогда! Город большой…»

Верзила убрал живот, и напарники продолжили путь.

Шурик свернул было по коридорчику налево, как что-то внутри него заставило остановился и оглянуться: напар­ника рядом не было.

Он исчез.

Испарился…

А может, затаился?..

Шурик было даже вздохнул с облегчением, но преду­смотрительность вынудила поискать пропавшего на­парника.

«Кто его знает, может, заблудился с непривычки?»

Напарника не было ни в соседнем помещении, ни на лестничном пролете. Шурик подошел к стене, в кладке которой зияла незаложенная по какой-то причине кирпи­чом дыра, решил там посмотреть.

Напарника не было и там…

Верзила стоял, затаив дыхание, совсем рядом. За углом будущей однокомнатной квартиры.

Он выжидал.

Как только студент полез зачем-то в дырку в стене, решение пришло внезапное и окончательное.

Верзила решительно сбросил с плеч пиджак, засучил рукава и взялся за мастерок. Кирпичи так и мелькали в его руках, откуда-то проснулась в нем дремавшая доселе вы­учка класть печи… Казалось, не прошло и полуминуты, как дыра стала сплошной стеной, как ей и надлежало быть. Она совершенно слилась с остальной частью кладки. И не отличить.

«И пусть! И не найдут! — радостно, заполошно думал Верзила.— И искать не станут, студентика какого-то. А если и станут, то не скоро. Интересно, сколько ему нуж­но, чтобы он заорал от страха?» — Верзила увидел на полу отломившуюся от веника веточку с пожухлыми листиками и воткнул ее в свеженький шов между кирпичами.

Приложив ухо к стене, прислушался.

И в зловещей тишине из-за стены ему почудилось не то пение ангелов небесных, не то прощальные вздохи и моль­бы студентика.

«А в общем-то даже и леший с ним, с напарником,— решительно размышлял Шурик.— Так спокойнее. Сам все сделаю, а то еще…»

На этом месте своих размышлений Шурик вдруг увидел потерявшегося напарника. Тот, коленопреклоненный, сто­ял у стены в какой-то благоговейной позе.

«Молится, что ли? — подумал Шурик.— Баптист?» Шу­рик даже где-то внутренне успокоился, потому что ему не доводилось еще слышать о баптистах, как о разбойниках. Да и вообще, он впервые в своей жизни лицезрел живого баптиста. Шурик тоже присел у стены. Ему тоже захоте­лось услышать за стеной то, к чему так напряженно при­слушивался его напарник. Минуту они, замерев, сидели друг против друга, но цеховое для всей учащейся молодежи Страны Советов — «Хочу все знать!» — вынудило студен­та Шурика нарушить тишину и спросить:

— Что там?

— Тсс! — отмахнулся как от назойливой мухи Верзила и вдруг оторопел:

— Покойник!

Покойник, только что заживо замурованный им само­лично, сидел напротив него…

Живой…

И не покойник вовсе!..

Студент был здесь, а там за стенкой не было никого и ничего!

Его опять надули!

Его опять накололи, как… какого-то студента!

Верзила в отчаяньи плюнул на пол, вскочил на ноги и решительно натянул на себя свой пиджак.

— Слушайте! — неожиданно для себя пошел в атаку Шурик.— Где вы пропадаете? Я вас по всему корпусу ищу, бегаю. Работа же стоит!

— Слушай сюда, студент! Работа стоит, а срок идет. Ты не забывай: у тебя учет в рублях, а у меня в сутках!

Что-то очень холодное промелькнуло во взгляде Верзи­лы, когда тот сверху вниз посмотрел на студента.

 * * *

«Ничего. Подождем. Еще посмотрим…» — думал Верзи­ла, выходя во двор из здания.

«Ничего. Все будет нормально. Спорим, что нормаль­но…» — думал Шурик, шагая следом за напарником, потом чуть впереди него, и, таким образом, указывая дорогу к большой бадье, куда только что сбросил свежепривезенный бетонный раствор самосвал.

Основной рабочей задачей разнорабочего Шурика была доставка раствора в труднодоступные для подъемника ме­ста строящегося корпуса. А поскольку труднодоступных мест в нашем строительстве всегда значительно больше, чем доступных, на смену технике приходят руки разнора­бочих. 

Сменная выработка Шурика и его напарника зависела от количества доставленного наверх раствора. Доставлять нужно было либо ведрами, что не очень выгодно, либо носилками, что равнялось пяти-шести ведрам. Шурик был в душе начинающим рационализатором и потому поставил напарника перед неизбежностью: носить станут носилками. А точнее, Шурик просто не предложил напарнику никакого выбора. Просто принес носилки, две лопаты: одну помень­ше, другую побольше — и все.

Верзила поначалу было примерился к большей. Но взял маленькую,

«Большой ложкой только щи хлебать здорово! — решил Верзила.— А работать лучше маленькой!»

Шурик черпал из бадьи с раствором большой лопатой, его напарник — малой, так и шло у них дело. Все равно учет был одинаковым для обоих. И уж тут не важно, кто больше взял, кто меньше донес.

Это очень хорошо понимал Верзила и не менее хорошо Шурик-студент.

Взаимопонимание между партнерами налаживалось не­скоро и с трудом. Кому впереди нести носилки, кому сза­ди — этот вопрос имел не просто риторический оттенок. Идти впереди — это значит быть подставленным под тычки напарника носилками, идя сзади — это значит использо­вать всякий момент, улучить всякую минуту, чтобы доса­дить студенту тычком, подножкой, рывком. Потому-то впе­реди выпало нести Шурику: руки у него были заняты носилками. Их-то не бросишь, иначе растворчик-то тю-тю!..

Словом, не простое это дело — взаимопонимание между народами, не говоря уж — между просто людьми.

Работа разнорабочего за смену менялась и потому была творческой, то есть надоесть никак не могла. Только что носили раствор, теперь носите опилки за циклевщиком паркета, извольте радоваться. Цикля работала, как беше­ная: она выла, как изголодавшийся зверь, поедала верхуш­ку только что уложенного паркета и выплевывала аро­матный ворох опилок: носить — не переносить.

Шурик, смирившись с судьбой, а скорее из желания не потерять возможно лишний заработанный рубль, делал эту работу один. В поте лица своего, но с гордостью.

В прорабской черный эбонит телефонной трубки раска­лился докрасна:

— Клавдия! Наверное, мы оба, так сказать, сгоряча…

— Ты полагаешь — навсегда?

— Ключ?

— Поверь, мне нелегко все это слышать, Клавдия, еще труднее в данный рабочий момент переубедить тебя.

— Прощай…

Павел Степанович положил трубку. А может, оно и к лучшему? Маленький роман с перезрелой буфетчицей из столовой СМУ, в котором, не покладая рук, трудился Павел Степанович, по его мысли, забрел в тупик.

Поначалу незатейливая Клавдия, а со временем все более требовательная пассия Павла Степановича станови­лась обременительной в своих амбициях: взамен на ключ от своей комнаты потребовала ключ от комнаты Павла Степановича в коммуналке; Павлу Степановичу станови­лось все труднее контролировать заначки своей заработной платы, остававшиеся от «совместного ведения» хозяйства.

Клавдия вдруг запретила Павлу Степановича команди­ровку за счет городского отделения Всесоюзного общества «Знание» в областной центр на трехдневные курсы по теме «Есть ли в космосе разумная жизнь?», сославшись на не­обходимость выезда Павла Степановича к Клавдии на родину — деревню Устюжино на посадку картошки.

Павел Степанович взбрыкнул. Сильно. Не без принятия соответствующей дозы спиртного. Разговор получился кру­тым, и, как видите, не без последствий. Просто Павел Степанович вдруг ясно увидел череду неожиданно откуда появившихся препятствий на пути к достижению своей мечты. Эта череда все яснее принимала облик Клавдии. А с препятствиями Павел Степанович привык сражаться. Сегодняшнее сражение Павлу Степановичу, кажется, уда­лось выиграть…

Настроение вдруг приобрело окраску. Появилось жела­ние немедленно в чем-то себя реализовать. И Павел Степа­нович отправился на контрольный обход. В течение рабо­чего дня он с удовольствием улучал минутку, чтобы обойти дозором все наиболее неблагополучные в плане графика работ участки, морально поддержать бригадиров, кого по­журить, за кем присмотреть. По всему было видно, что Павлу Степановичу решение о разрыве с надоевшей Клав­дией пошло на пользу: он выглядел по-юношески бодро и весело.

— Ну, Шурик, как напарник?

Шурик — дитя стройки — в ответ почему-то прошептал:

— Перевоспитывается.

— Отлично! — Павел Степанович был искренне рад удивительным достижениям своего метода.— А почему ты говоришь шепотом?

Шурик кивнул головой в сторону окна.

— Напарник спит.

— Спит?!

У окна на сложенных ровными рядами утеплителях посапывал вновьвлившийся.

Со стороны могло показаться, что Павел Степанович разъярился. Но это только так казалось, потому что недав­но состоявшийся разговор Павла Степановича с Клавдией, наоборот, привел его в достаточно благоприятное состоя­ние духа, благоприятное для встречи с сознательным сопротивлением исправляемых элементов, временно вли­вающихся в его родной коллектив. Подобное состояние духа всегда вызывало в Павле Степановиче подъем лектор­ской энергии, а также политического, с точки зрения текущего момента, сарказма. Павел Степанович в. такие мо­менты был убедителен, как никогда. Ему ничего не стоило убедить и самого себя, и других в превосходстве социали­стического метода строительства, как это было, например, в момент встречи с зарубежной делегацией из дружествен­ной Польши, когда одна особо рьяная дамочка пыталась доказать Павлу Степановичу, что совмещенный санузел «есть нонсенс для семьи, когда она большая». Павел Степа­нович привел в пример большую семью народов всего Союза, общественную баню своего города и вывел, что в жизни всегда есть место подвигу. Это потом, по вечернем размышлении, Павлу Степано­вичу показалось, что с последним доводом он малость перегнул. Но таково было течение мысли Павла Степановича, а мысль он не любил останавливать. Павел Степанович стоял над разлегшимся на утеплите­лях Верзилой и стремительно переходил от факта к факту:

 — …в то время, как наши космические корабли бороздят просторы Вселенной…— голос Павла Степановича просто по-мхатовски гремел в минуты пауз, когда паркет­ная цикля, наконец, замолкала. В подобные мгновения Павел Степанович вдохновенно представлял себя, например, за штурвалом космического корабля «Восток», хотя ни в одних кинокадрах нельзя было углядеть, есть ли на самом деле в космическом корабле штурвал или нет? Или представлял себя, например, иду­щим по красной ковровой дорожке, устилающей аэродром, с развязавшимся на левом ботинке шнурком! Не заме­чавшим ничего, кроме впереди встречавшей Государствен­ной Комиссии. Или, например, видел себя едущим в открытом автомо­биле по рукоплещущим улицам столицы дружественного государства.

— …И недаром все континенты рукоплещут труженикам нашего Большого балета…— продолжал логично выг строенную мысль Павел Степанович с более доходчивыми и убедительными сравнениями.

Понимая, что не все пока еще наши советские люди могут похвастаться даже одинаковым средним образовани­ем, Павел Степанович не гнушался спуститься с высот ораторского искусства до простоты и ясности народных присловий, которыми рабочий люд испокон веков руковод­ствовался в жизни:

— Народная мудрость учит: «Терпение и труд все пере­трут» — раз! — Павел Степанович для большей наглядно­сти любил загибать пальцы руки.— «Кончил дело — гуляй смело» — два! «Без труда не вытащишь и рыбки из пру­да» — три! «Работа не волк…» Э… Это не надо!

Шурик впервые был свидетелем такого уровня оратор­ского искусства. Казалось, давно избитое и знакомое в устах Павла Степановича играло новыми гранями, убеж­дало…

— К черту! — сорвался со своего места доселе дре­мавший на ворохе опилок Верзила.— Мне все это до лам­почки!

Растолкав в гневе корзины с собранными Шуриком опилками, натянув на глаза кепку, Верзила стремительно выскочил из двухкомнатной квартиры.

Верзилу тоже можно было понять. Ему захотелось есть. Его желудок настойчиво требовал не духовной пищи, а очень даже материальной. И вовремя.

 * * *

Потому что загремел набат, вернее, рельса, подвешен­ная у душевой. Настало время обеда.

Любопытно, что в памяти многих до сих пор остался явный признак прекрасных шестидесятых: утром, в обед и вечером по всему городу Энску гудели заводские гудки, дававшие людям знать о начале и конце рабочей смены, о времени обеденного перерыва.

Мальчишки, без устали гонявшие во дворе в футбол, и девчонки, прыгавшие через веревочку и игравшие в кук­лы по этим гудкам узнавали, что вот-вот придут домой родители, утихомиривались в своих игрищах, принимали вид добропорядочных чад, ждали своих пап и мам на поро­ге дома.

Заводские гудки были городскими часами: они меряли жизнь, вели отсчет, они сами были частью жизни из пре­красного Далека…

Гремела рельса, возвещавшая время обеда. Казалось, вся страна усаживалась со своими «ссобойками» у марте­нов, у прядильных и ткацких станков и обедала. А в об­щем-то, так оно и было на самом деле. Все делалось со­обща: сообща работалось, сообща отдыхалось. Все было просто, все было ясно.

Крановщики башенных кранов быстро покидали свою верхотуру, шоферы выпрыгивали из кабин своих самосва­лов, каменщики отирали пот со лба и откладывали в сторо­ну свои мастерки, прорабы и бригадиры прятали свои наряды в замусоленные папки — время Обеда!

Как изголодавшийся и потому встревоженный зверь, услыхавший рык своего племени, призывающий к трапезе, Верзила мчался навстречу милицейскому «воронку», раз­возившему обеды для пятнадцатисуточников, страждущих во временных трудовых коллективах. Он метался из сторо­ны в сторону, пока по запаху не уловил правильное на­правление.

Капитан Суворов Василий Александрович самолично следил за раздачей пищи. Что поделаешь, и это тоже его обязанность!

Старичок, интеллигентного вида выполнял сегодня обя­занности разносчика. Подставив под черпак повара боль­шую суповую миску, он внимательно следил за объемом наливаемого красного борща. Когда ему казалось, что порция была в норме, он с осторожностью канатоходца переносил миску клиенту. В данном случае
им был Верзи­ла. Старичок любовно поставил перед Верзилой миску, полную дымящегося варева.

Точнее, только грядущие поколения смогут познать, что есть общепитовское варево, тогда же настоящие повара знали цену своей профессии и варили настоящий красный борщ на славу.

Расположившись за поставленным на «попа» ящиком, расстелив на нем, как положено, газетку, Верзила благо­стно готовился и проверял меню. Итак, борщ — раз! На второе был в тот день подаваем свиной шашлык — два! И — три…

Верзила встревожился: он не увидел перед собой ком­пота:

— А компот?! — возмутился он.

— Компот! — дал команду повару уставший капитан Суворов.

Верзила радостно потирал руки. Именно этот жест вызвал в Василии Александровиче некоторое гигиениче­ское беспокойство:

— Руки?

Верзила интуитивно поднял руки вверх.

— Руки — мыли?

— Ах, да-да-да… Верзила быстренько снялся с места и почти бегом побежал к водопроводному крану, торчаще­му из стены новостройки.

«Спасибо легавому, что напомнил»,— хитро думал он, поплескав руки под струйкой воды, потом тайком вытащил из большого внутреннего кармана, служившего своего рода тайничком, «чекушку» беленькой. Одним глотком принял законные пятьдесят граммов и вновь спрятал бутылку в «тайничок». Оглянувшись — не следят ли? — он к своей радости увидел стоящего спиной к нему капитана милиции. Тот отгонял назойливых и голодных мух от обеда, вовсе не им предназначенного.

Шурик «обедал» неподалеку. Его обед был значительно скромнее: батон да бутылка нежирного кефира. И по всему было видно, что привычный обед Шурику сегодня совсем не нравился.

А Верзиле нравилось, дразня, наблюдать за Шуриком, хотя по-настоящему его внимание было отдано только обеду.

Капитан Суворов скомандовал повару и сопровождаю­щему:

— На песчаный карьер!

Верзила легкой трусцой вернулся к своему обеденному «столу», уселся, потирая руки в предвкушении сытной тра­пезы, и сказал:

— Ну что ж! Приступим!

— Приятного аппетита,— пожелал на прощание Вер­зиле, повар, но в ответ услыхал только мычание занятого поглощением пищи зверя.

«Воронок» запылил по своему маршруту дальше.

 * * *

Борщ был съеден в одно мгновение ока. Шурик от удивления даже раскрыл рот. С такой же скоростью в рот Верзилы, словно в бездонную пропасть, был отправлен шашлык из энного числа кусочков хорошо прожаренного мяса.

— …мммм-мм-мммм,— невразумительно промычал Верзила, явно обращаясь к вниманию Шурика.

— Что-что?

— Это я тебе говорю, студент,— Верзила, наконец, замедлил темп и нашел паузу, чтобы повразумлять своего напарника.

— Я говорю: «Кто не работает, тот ест!» Учись, сту­дент!

Шурик пытался проглотить нечто застрявшее в собст­венном рту, но у него это никак не получалось.

Прекрасно отобедав, Верзила пришел просто в благо­стное состояние духа.

Отдуваясь, он с трудом поднялся, взял стакан с компо­том, аккуратно отлил из него больше половины, долил из початой «чекушки» горячительной беленькой. Вспомнил однажды виденное в кино: отыскал в ящике с оконным стеклом чистую и прямую соломинку, сварганил себе кок­тейль на заграничный манер.

«Бывали дни веселые»,— пелось в душе у Верзилы. И захотелось ее, душу, излить:

— Пойми, студент. Сейчас к людям надо помягше, а на вопросы смотреть ширше.

Мировоззрение Верзилы действительно в последнее время было достаточно широким: его абсолютно не волно­вала ни холодная война, навязанная Западом нашему об­ществу, ни передовые достижения науки и техники, ни борьба с травопольем, ни смена политического руководства страны. Его волновала только собственная натура, ее за­просы и потребности, а также прихоть — постоянно удов­летворять их.

Верзила продолжал в том же духе:

— Ты думаешь, это мне дали пятнадцать суток? Не-а… Это нам дали пятнадцать суток. А для чего? Чтобы ты вел среди меня разъяснительную работу, а я — рос! Над собой. Ну, ладно…

Верзила расстелил на ящиках свой пиджачок, предва­рительно подоткнув под него соломы, похлопал по своему лежбищу с проверкой на мягкость, кряхтя, улегся и впал в блаженство:

— Давай, бухти мне, как космические корабли… бо­роздят Большой театр, а я посплю…

Верзила действительно вздумал вздремнуть. И это у не­го получилось классически: не успел он закрыть глаза, как воздух огласил мягкий баритональный храп. Не удивительно — сытный обед. Теплый денек. Свободное время от обеда и до ужина.

В Шурике вскипало праведное негодование. Нет, он вовсе не завидовал Верзиле. Ни его сытному дармовому обеду, ни его безнравственной философии. Шурик ни за какие коврижки не согласился бы поменяться с Верзилой сейчас местами. В Шурике вскипала ярость от неспра­ведливости происходящего. Несправедливость жгла его со­весть, подталкивала к решительному шагу. Совесть жажда­ла мщения, мозг лихорадочно боролся между искушением действия и тезисом о человеческом достоинстве и непри­косновенности личности.

Верх взяло первое. Шурик решительно свернул в тугой рулончик газету с передовой статьёй «Нет — фашизму!» и размахнувшись, прямо в полете остановил свою руку. Потому что недремлющий даже в минуты сна инстинкт самосохранения Верзилы вскинул его навстречу замаячив­шей опасности:

— Правильно,— Верзила оценил ситуацию как не имевшую опасности для своей персоны.— И мух отгоняй.

Верзила откинулся навзничь и успокоенно задышал. Это стало оправданием для Шурика. «Да-да! Отогнать мух! Отогнать так, чтобы ни одна эта маленькая тварь не топтала харю этого… Этого…» Шурик резко ударил по лбу Верзилы.

— Ты что?! — вскричал тот, проснувшись.

— Муха,— спокойно показав нечто в пальцах, ответил Шурик.

— Молодец. Верзила поверил.

Теперь у Шурика не оставалось и тени сомнения, что же делать дальше. Тем более, что гостья сладких арома­тов — трудолюбивая пчелка, воспетая во многих поэтиче­ских откровениях как сравнение с человеком-тружеником, стала ключевым моментом в обострившейся ситуации, гро­зовой тучей нависшей. Шурик, не раздумывая, не сомнева­ясь, автоматной очередью в десяток ударов растрепал газе­ту о харю Верзилы.

Верзила не поверил. Но, увидев пчелу, замер. Та что-то жужжала то ли Шурику, то ли Верзиле и окончательно замерла под просто молодецким ударом Шурика в толокон­ный лоб Верзилы. Этот удар, как часто бывает в истории, стал сигналом к самым настоящим военным действиям, разгоревшимся между нашими героями.

 * * *

История стара как мир. И за свой век она знает много случаев, когда самые большие, вселенского масштаба ка­таклизмы начинались с незначительного исторического пустяка. Пустяк в истории и в развитии человеческой цивилизации стоит особого осмысления. Но мы продолжим то, что в литературе называется течением сюжета.

От ответного удара Верзилы Шурик кульбитом переле­тел через голову и распластался на земле.

Это был Удар!

Пока Верзила ополаскивал лицо под струей воды из-под крана, у Шурика созрела мысль атаковать неприятеля.

Он быстро поставил пустой бочонок из-под цемента на доску; подложив под центр последней кирпич, превратил ее в нечто, напоминающее подкидную доску, используемую акробатами в цирке, прыжком вскочил на один край доски, а с другого взлетел ввысь бочонок. Описав в воздухе артил­лерийский полукруг, тот упал на выставленный в небо зад Верзилы.

Атака Шурика вынуждена была резко принять харак­тер оборонительных действий, потому что разъяренный Верзила бросился на студента. Напарники бежали друг за другом по строительной площадке, одновременно перепры­гивая через препятствия, но с разными мнениями: у Шури­ка — скрыться, у Верзилы — настичь.

У подъемника, задачей которого была доставка в прое­мы окон уже готовых этажей всяческого назначения гру­зов, напарники-противники замедлили свое движение, по­тому что Шурик первым успел впрыгнуть на подъемник и включил его на движение вверх, а Верзила замешкался, неловко повис, уцепившись за борт, и, когда подъемник поднялся достаточно высоко, и стало небезопасно, Верзила спрыгнул наземь.

Шурик победно смеялся. Он был вне досягаемости свое­го врага на третьем этаже, а разобиженный от неудачи напарник суетился внизу. Верзила не придумал ничего лучшего, как забросать студента громадными свертками утеплителя.

Они с воем летящих артиллерийских снарядов мелька­ли мимо умело уклоняющегося Шурика и влетали в проем окна. Собственно, утеплители давно ждали своей доставки именно на третий этаж. Шурик сноровисто складировал их у стены и снова подставлял смеющееся лицо под удары

неприятеля. Правда, один «снаряд» все-таки достиг своей цели, и тогда Шурик слегка зашатался и чуть было не упал.

Это был настоящий бой!

Верзила вбежал в подъезд, птицей взлетел на третий этаж в поисках затаившегося студента. Шурик, умело предугадывая каждое движение напарника, всякий раз вовремя избегал встречи. Они меняли этажи, проемы окон, каждый раз встречаясь на разных уровнях.

Шурику все здесь было знакомо и благоприятствовало: каждый угол, каждый поворот. Верзилу же все здесь встречало в штыки, пыталось остановить, зацепить, задержать. Не заделанная арматура цепко хватала Верзилу за штаны, тот, чертыхаясь, вырывался, рвал штаны, но продолжал свою
погоню. Иногда Верзиле удавалось почти настичь студента, но тот, всякий раз с помощью ставших уже почти родными стен, избегал встречи.

По-мальчишески съезжая по лестничным перилам, Шу­рик угодил в кем-то позабытые резиновые сапоги, и уже в них продолжал свой бег. Но, как это часто бывает, удача на какой-то миг отвернулась от Шурика, и тот оказался захваченным врасплох. В комнате на втором этаже у него оставался только один выход — окно за спиной, а в дверь уже вбегал запыхавшийся напарник. Еще минута, и Шу­рик, не раздумывая, прыгнул из окна.

«Разбился студент!» — радостно ёкнуло сердце у Верзи­лы. Он выглянул в окно.

— Ну, очкарик!..— радостно прокричал Верзила, уви­дев, что Шурик застрял в море незастывшей смолы.

* * *

Шурик действительно был очкариком. Очки ему пропи­сали еще в школе, но следует заметить, что этот незначи­тельный дефект для остальных несознательных граждан служил объектом постоянных насмешек.

«Очкарик!» — говорили они, когда не оставалось иных доводов в споре с умными очкариками.

«А еще в
шляпе!» — говорили они, когда не находилось иных слов, чтобы досадить представителям умственного труда.

Все это было. Это было признаком времени и со време­нем же и ушло.

Нынче можно нахлобучить самую фешенебельную шляпу и укрыть глаза за самыми непроницаемыми очками и не стать от этого похожим хотя бы чуть-чуть на своих умных собратьев. 

— А, влип, очкарик! — радовался, спустившись к за­стрявшему в смоле Шурику Верзила.

Нужно было перевести дух, чтобы придумать и наказа­ние и его степень этому студентишке…

Широко размахнувшись, Верзила ударил ногой по неподвижно стоящему Шурику. Прямо под зад.

— Это только аванс. Ну, теперь всё, готовься, студент! Скоро на тебя наденут деревянный макинтош, и у тебя дома будет играть музыка! Но ты ее не услышишь!

Спокойно отвернувшись от Шурика, Верзила пытался сосредоточиться на мысли о наказании и обливал водой из-под крана свою разгоряченную голову…

— Воды…— Шурик использовал свой шанс. Подобрав поллитровую банку, Верзила подал напиться несчастному врагу. На прощанье.

Одним глотком проглотив воду, Шурик предусмотри­тельно сказал:

— Спасибо.

Это и отвлекло Верзилу, на минуту усыпило его бди­тельность.

Сапоги на Шурике были внушительных размеров. Со своими потрепанными полукедами он свободно утопал в них. Шурик внутренне благодарил забывшего их хозяина. Из детского озорства, вспомнив лихие игры в «казаков-разбойников», он несколько раз огрел Верзилу по крутому заду ногой, свободно скользившей из сапога и обратно. Шурик был не из последователей несопротивляющихся злу насилием. Он платил ударом за удар.

Верзила поначалу ничего не понимал, дико озирался в поисках еще одного врага, который невидимо наносил ему обидные удары, но, наконец, сообразив, не увидел своего студента в луже смолы. Тот исчез. Вдруг испарился. И от него в смоле остались только завязшие сапоги…

Верзила взревел ревом обманутого быка.

«Снова надули! Провели, как пацана!»

Когда же Верзила, наконец, сообразил кинуться в пого­ню за смывшимся студентом, его встретил шквал свистя­щей вокруг и везде щебенки, пулями вылетавшей из кучи, за которой залег Шурик и держал с помощью визира и пневматического отбойного молотка круговую оборону.

Неожиданно отбойный молоток заклинило.

Шурик снова метнулся к подъемнику.

Верзила, не мешкая, памятуя об однажды упущенном моменте, кинулся ему наперерез. И оказался на подъемни­ке раньше студента. Взверел электрический мотор, подъ­емник настолько резко махнул вверх, что Шурик решил отправить в полет на высоту своего противника одного. От беспомощности, от бессилия Верзила сбросил на голову студенту мешок с цементом марки «400».

И промахнулся!

Мешок разорвался воющей миной в нескольких метрах от Шурика, лишь осыпав его голову мельчайшей суб­станцией.

Туманом клубящийся цемент затруднял поиски неприя­теля. Порой они были совсем рядом, разделенные всего лишь канализационной трубой, вдоль которой они ползали, и — не замечали друг друга.

Шурик метнулся к вырытой траншее для трубы.

Верзила ринулся к стоявшему на отдыхе бульдозеру, у него созрел план: смести с лица земли студента с по­мощью техники!

Шурик несколько мгновений растерянно метался в траншее; машина, ревя всем своим мощным нутром, неми­нуемо надвигалась на него.

Шурику не оставалось ничего иного, как защищаться с помощью густо разведенных белил и мастерка каменщи­ка. Он так лихо швырял в лицо напарника свой защитный раствор, что в несколько бросков ухитрился заляпать лицо верзилы так, что тот утратил всякую ориентацию, и его бульдозер закружился на одном месте, словно танцуя вальс-бостон.

* * *

Наощупь, как слепой котенок, Верзила прокладывал себе путь к душевой. Она ведь была где-то рядом. Протерев глаза, он, наконец, увидел свою спасительную цель.

Вода смывала все следы недавнего боя. Верзила благо­стно радовался возможности перевести дух. Война — вой­ной, а солдату отдых все равно нужен!

В Шурике проснулся бесенок.

Это проказливое существо не давало ему возможности долго раздумывать, сомневаться, мучиться сомнениями: надо ли так поступать.

Шурик просто подкрался и стащил с гвоздя в душевой всю одежду своего напарника, оставив только ценное: часы.

И случайно один башмак. Просто на второй башмак у него не хватило времени, так как Верзила закрутил кран и со­брался выходить из кабинки душа.

После теплого душа с ласковым кусочком хозяйствен­ного мыла, оставленным предыдущими посетителями ду­шевой, Верзила был потрясен, увидав, что всю его одежду нагло сперли.

Это был предел всему!

Просто заплакав, заревев от отчаяния и бессилия, Вер­зила взломал стенку легкой душевой. Увидав студента, отчаянно вскричал-взмолился:

— Стой, студент!

Шурик лениво оглянулся на крик Верзилы. Озорно улыбнувшись, он продолжал свой путь. Уж на что силен был Верзила, но от нахлынувшего позора: предстать нагим, в чем мать родила, на обозрение всей стройки, его охватило внезапное бессилие, и он застрял в дыре.

И горько зарыдал. По-детски. От души.

— Ну, студент, погоди! — только и мог выплакать он. Втиснувшись снова в душевую, он огляделся. Здесь не было ничего подходящего для прикрытия срамоты кроме маленького обмылка, растрепанного мочала и одинокого башмака. Схватив последний, он швырнул его сквозь дыру вслед спокойно удаляющемуся студенту.

Недолет…

Шурик остановился, сделав два шага назад и подобрал брошенный башмак. В пару первому.

Верзиле вдруг пришло в голову нечто увиденное однаж­ды в кино: он обвязал вокруг своих бедер мочало. И почув­ствовал себя хотя бы в какой-то степени одетым.

Стремглав выбежав из душевой, Верзила огласил воз­дух взывающим к победе криком неандертальца из доисто­рических времен. Его атака продолжалась.

Отодрав от легкой душевой жердину подлиннее, став­шую для него боевым копьем, Верзила почти настиг обид­чика у смоловарки. Смоловарка бурлила черным кипящим варевом, чадила во все стороны, то закрывая дымовой завесой студента, то открывая его.

Шурика увлекла эта детская игра в «обманки-дого­нялки» вокруг смоляного чана. Он кидался то в одну сторо­ну, то в другую, всякий раз обманывая и дразня напарника. А увидав лежавшую рядом связку керамических изолято­ров, схватил ее, раскрутил в воздухе, как лассо, и очень метко набросил ее на шею Верзиле. Получилось нечто вроде ожерелья, а от черного дыма Верзила в момент почернел, закоптился и таким образом приобрел вид, до­стойный коренного жителя экваториальной саванны.

Как разъяренное и ослепленное яростью животное, Вер­зила не замечал ничего. Он видел перед собой только врага. Сквозь дым смоловарки он только и успел углядеть, как студент метнулся в подъезд дома, и его проглотила тьма. Верзила, взревев еще громче, устремился за ним.

Шурик вбежал в почти готовую комнату.

Оклеенная в веселенькие обои с бабочками, каждая размером с гигантского махаона, она носила следы не-прибранности: рулоны обоев, обрезки, ведро с клейстером.

И у Шурика появился гениальный план!

Взмахнув в воздухе рулонами обоев с бабочками, Шу­рик расстелил их по всему периметру комнаты. Обильно полив бумажную почву клейстером, озорной студент зата­ился у дверного косяка в ожидании напарника.

Вы догадываетесь, что ждало неразумного й наивного Верзилу?

Да-да! Вбежав в комнату, он споткнулся о выставлен­ную ногу Шурика, упал на ждавший его ковер из обоев и клея.

Шурику осталось только оперативно подталкивать ка­тящегося по полу Верзилу, заворачивая его в большой бумажный кулек.

Сила, способная разломать кирпичи надвое, согнуть в петельку строительный ломик, растянуть и сложить чу­гунные меха отопительной батареи; алчущая возмездия, наконец, утихомирилась, спеленатая, как младенец, по рукам и ногам.

Шурик смог вздохнуть. Он отер пот со лба, минуту-другую посидел на упакованном напарнике, поразмыш­лял…

Начиналась акция наказания.

Шурик понимал, что на своем пути встретил невоспи­танного мальчишку, выросшего в громадного мужика, но так и застрявшего на стадии развития наглого пацаненка, вскормленного законами дворовой шпаны.

А к детям, к расшалившимся и распоясавшимся паца­нам и наказание применялось особое.

Шурик не без труда поставил на попа бумажный куль, услыхал сопротивляющееся мычание, поменял местами направление его перпендикуляра.

Мычания не последовало. Тогда Шурик, определив возможно местонахождение того, что сам Верзила называл нелитературно харей, аккуратно вырезал перочинным но­жиком в этом месте куля кружок.

В кружке мгновенно появилась возмущенная, но все понимающая физиономия Верзилы:

— Это же хулиганство! Получите пятнадцать суток! Учтите: я буду жаловаться!

Шурик, не обращая ровным счетом никакого внимания на сие возмущение, что-то старательно вырезал на уровне, находившемся, интеллигентно выражаясь, пониже спины горе-напарника.

Потом Шурик выдернул из веника несколько, на его взгляд, достойных прутьев, смочил их в ведре с водой, коротко взмахнул одним из них в воздухе.

Прутик, резко просвистав нечто угрожающее в воздухе, оставил на руке студента ярко-красный след. Шурик ко­ротко ойкнул.

К Верзиле понемногу возвращались разум и внятная речь, он вдруг сообразил:

— Бить будете?

Наверное, метод воспитания или перевоспитания, к ко­торому решил обратиться Шурик, был определен очень верно, потому что самой первой к напарнику вернулась память о необходимости вежливой формы обращения с со­гражданами.

— Нет,— ответил Шурик, вздохнув.

— А что? — не почувствовал нюанса момента Верзила.

— Вести разъяснительную работу,— Шурик посмотрел прямо в глаза своего напарника.

— Шурик! Шурик! — голос Верзилы понизился до тра­гического шепота.— Вы комсомолец?

— Да,— гордо ответил студент первого курса поли­технического института, комсорг группы.

— Это же не наш метод! А где гуманизм? Где «Человек человеку…?» Поймите, Шурик, в то время, как вы знаете, космические корабли бороздят…

Верзила лепетал нечто нахватанное из наставлений Павла Степановича, прораба, капитана милиции Суворова Василия Александровича, первой учительницы Марии Ксенофонтовны, старшины роты Боднарука — из всего того, что случайно осело в неразвитой памяти этого человека, которого чаще всего в жизни называли по кличке Вер­зилой.

— Тебя как звать-то? — просто, по-свойски спросил Шурик.

— Федя. А вас, я
знаю, Шурик.

— Женат?

— Да… Жена Любушка. И двое ребятишек — Леночка и Алешка.

Чаша весов премудрой Фемиды заколебалась.

— Значит, семья есть,— огорчился Шурик.

— Есть! — обрадовался Федя.

— А лет тебе сколько?

— Сорок один.

— Ого! — Шурик даже коротко присвистнул.

— Может, не надо, Шурик? — Федор заглядывал в гла­за Шурика с трогательной мольбой.— Я больше не буду, а?

Шурик коротко посовещался со своей совестью, со своими с детства усвоенными принципами и решил:

— Нет! Надо, Федя, надо!

* * *

К кому мы взываем, когда нам больно? Когда нам обид­но? Когда мы понимаем, что сделали плохо, что совершили проступок? Когда внушаемые правила жизни быстро про­бегают по нервным окончаниям от места приложения вну­шения туда, где им положено существовать с самого рожде­ния человека и до дней его последних — к Разуму. Туда, где им должно оставаться вечно.

— Мама! — взывал Федя к кому-то забытому и оби­женному сыновней памятью.

— Мама! — кротко плакала и просыпалась его заспан­ная совесть.

Потом было что-то из плохо скроенной мелодрамы: распеленание, помывка в душе, нотация прораба Павла Степановича с упоминанием великих имен Песталоцци, Макаренко, Корчака…

Был «воронок» с обратным маршрутом в тюрьму; как в растревоженном улье, бессонная ночь, и короткое, мучи­тельно-стыдное забытье под утро.

Утро прокричало дурацким петухом. И было построе­ние. И был развод по нарядам.

— Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеяд­цы… Кто хочет сегодня поработать? — капитан пытался не смотреть на арестованого Федора даже тогда, когда тот первым откликнулся на его полупризыв-полувопрос:

— Я!!!

— Подождите! — коротко отмахнулся капитан Суво­ров.

— На сегодня наряды: песчаный карьер — два человека…

— Я!

— Да подождите вы!

— Огласите весь список, пожалуйста! — послышалось из строя чье-то привычное.

— Значит, так… цементный завод…

— Я!

— Погрузка угля…

— Я!

— Уборка конюшен…

— Я!

— Да подождите вы, гражданин! — капитан был очень недоволен.— На вас — персональный наряд на все пятнадцать суток! Возьмите!

Капитан Суворов кивнул головой куда-то в сторону ворот, где переминался с ноги на ногу в ожидании подопечного студент Шурик.

Студент!

Комсорг!

Напарник!

Верзила-Федор искренне, не наигрывая, упал без чувств прямо на руки капитана милиции, начальника пятнадцатисуточной тюрьмы Суворова Василия Александровича.

А над тюремным плацем из «колокольчика», подвешенного на радиостолбе; над новостройкой — микрорайоном Космонавтов города Энска, и, казалось,— над всей страной с энтузиазмом, с призывом к новым свершениям и победам звучал «Марш строителей», исполняемый оркестром эстрадной и симфонической музыки Всесоюзного радио и Центрального телевидения под управлением моложавого дирижера Юрия Васильевича Силантьева. Этот марш словно собирал под свои знамена всех напарников страны — от всех Федоров до всех Шуриков.

 Наваждение

Лето после первого курса выдалось особенно соблазни­тельным: безмятежно теплым, с короткими грозами и с за­манчивым предложением друзей — отправиться на юга ав­тостопом.

Автостопом — это когда в кармане самый минимум денег, за спиной небольшой рюкзачок, а под ногами сте­лется шоссе, ведущее в незнакомые земли, называемые всеми коротко и емко: «юга».

На удивление, путешествие автостопом оказалось де­лом несложным. Началось путешествие из земель средне­русских в земли печенежские с грузовика, в кузове которо­го так весело легко кричалось и пелось. Ветер со всей силой скорости автомобиля в семьдесят километров на час обдувал юные шевелюры и выветривал из не менее юных голов те дымчатые политехнические знания, что старались вложить туда институтские профессора.

Потом было просто шикарное путешествие в легковом автомобиле, о котором можно только мечтать. Первой же машиной, остановившейся на знак голосовавших студен­тов, была синяя «Волга».

Хозяин «Волги» — отставной полковник-артиллерист со смешливой женой — украиночкой из-под Полтавы на­правлялись на родину жены, к ее родственникам:

— Поисты вышни вволю! — мечтательно закатывала глаза Оксана Пилиповна.— Да знаете ли вы, хлопцы, яка у нас вышня на Полтавщине?! Как помидоры, ей бо! А по­мидоры — як гарбузы! А про гарбузы и говорить нечего!

— Поихалы с нами, а, хлопцы? — Оксана Пилиповна приглашала так искренне, что студенты готовы были пере­черкнуть все свои планы и действительно махнуть на ее родину, где ее и ее мужа, Степана Николаевича, ждали: мама, тато, сестры, двоюродные братья и еще родни на три села в округе.

Только Туз (Женька Метлицкий), вопреки колеблю­щимся и склоняющимся в пользу приглашения — Шурику и Дубу (Федору Дубцову), стоял на своем намертво и на развилке, ведущей влево — на сладостную Полтавщину, а вправо — в не менее сладостный Крым, ребята высади­лись из «Волги» и распрощались с Оксаной Пилиповной и ее мужем, дав клятвенное обещание завернуть в

вишне­вую Полтавщину на обратном пути…

Потом был снова грузовик, потом километров десять пришлось протопать на своих двоих, тогда и изложил Женька свой таинственный план непременного путеше­ствия на юг, в Крым.

В нем взыграла жажда скорого обогащения. Женька пристрастился к картам. Карточные игры, проклятие сту­денческих общежитий, изгонялись из оных постоянно, вы­рывались с корнем, но корни, как и у всякого сорняка, были настолько глубокими, что снова и снова давали живитель­ные ростки. Играли тайком, по ночам, в строго опреде­ленных комнатах, где подбирались ребята стойкие, те, которые не продадут, не настучат. Но сбои бывали. Так однажды, по недомыслию одного хронического должника, пожелавшего разом освободиться от карточных долгов и наступавшего на четверку преферансистов, в том числе и Женьку, последний основательно погорел. Его на два месяца лишили стипендии, что, в общем-то, еще больше пристрастило его к временным карточным выигрышам. Благо, в любом городе всегда найдутся любители острых ощущений карточной игры.

На юге, по уверениям Женьки, картежников было пруд пруди! Они по всей стране только и ждали того момента, чтобы сняться с засиженных мест и отправиться на поиски мига удачи и больших денег…

Эти злосчастные двенадцать километров откровений Женьки неожиданно враз и навсегда рассорили троицу друзей. Шурик первым посчитал себя вправе возмутиться. Возмутиться он был не просто вправе, но и должен был по долгу звания комсорга группы.

Женька поначалу ерепенился, кричал, что дорога — не подходящее место для комсомольских собраний, а тем более для оргвыводов. Потом говорил, что дико сожалеет о рассказанном, что с Шуриком и Дубом — двумя закостеневшими остолопами — он в разведку не пошел бы!

Тем не менее оргвыводы последовать не замедлили. Поскольку где-то на горизонте маячила долгожданная мор­ская дымка, в славном городе Симферополе дороги друзей должны были разойтись. Шурик и Дуб дали друг другу слово порвать всякие отношения с Женькой. Но тот плелся за ними, то обгоняя на каком-то грузовичке, то отставая на день-другой.

У моря, в молодежном пляжном месте, именуемом Гур­зуф, они порой случайно встречались. Всякий раз ребята видели его резавшимся в преферанс в компании старень­ких дедков, под полосатым зонтиком. «Расписать пульку», так начинался южный день Женьки и так заканчивался далеко заполночь.

Шурик с Дубом устроились работать на кухню в один из пионерских лагерей, которыми южный берег Крыма был усеян, как звездами его ночное небо. В первый же день ребята, отъевшись на кухне под заботливым оком шеф-повара тети Агаты, посчитали, что им чертовски повезло: на полном пансионе, море под боком, работа — не бей лежачего! — и множество красивейших девушек вокруг.

Первым на это необъяснимое явление южных мест обратил внимание Дуб.

В присутствии легкого на язык друга Федьки Шурик немного тушевался. Он как-то сразу отходил в компании товарища на второй план и не бывал избалован девичьим вниманием.

В выходные дни, которые полагались ребятам, они уходили на городской пляж Гурзуфа: девушек посмотреть, себя показать, мороженым полакомиться, съесть удиви­тельного вкуса крохотные фирменные пельмени, которые мастерски готовил в городской столовой один старый тата­рин Ахмет. Ахмета знал весь Гурзуф и все отдыхающие, Ахмет тоже знал весь Гурзуф и был знаком со всеми отды­хающими.

Шурика Ахмет заприметил в первый же приход в пель­менную, когда Шурик скромно пристроился в очереди, пока его товарищ Дуб флиртовал с двумя незнакомыми девушками, приехавшими отдыхать из самой Москвы.

— Москвички! Ты представляешь,— настоящие моск­вички! — суетился Дуб, задумав нечто, одному ему изве­стное.

«И чего он так?» — подумал Шурик.

Старый Ахмет посмотрел на Шурика из квадратного окошка своей раздаточной (она же кухня, где месилось тесто, лепились и потом варились в котле пельмени) — и сказал:

— Откуда будешь, сынок?

— Из Энска,— ответил Шурик.

— Студент?

— Студент.

— Второй курс будешь?

— Первый закончил.

— Почему такой тощий? Ешь плохо? Денег мало?

— Я работаю. В пионерском лагере. Хватает…

— А друг твой? Вон, тот… Почему такой упитанный? — Конституция, наверное, такая.

— Глупый твой друг просто и хитрый!

— Почему вы так решили?

— Он думает, что он умный. Он думает, что перехитрит всех! И свою судьбу.

Дуб, усевшись с москвичками за освободившийся сто­лик, вместе с ними смеялся какой-то своей очередной шутке.

— Умный человек сначала подумает, а смеяться потом станет. Вот эта тарелка — твоя, ты хорошо понял меня, сынок? — сказал мудрый Ахмет и положил пельменей в та­релку Шурика побольше.

Шурику удивительно везло в жизни на добрых людей. Встречались разные, а след в жизни оставляли только добрые.

Через неделю Дуб собрал свои нехитрые вещички и ко­ротко объяснил Шурику:

— Ты понимаешь, это такой шанс. Такое один раз бывает. Еду с Лялей в Москву. Знакомиться с ее родичами. В Москву! Понимаешь?

Лялей звалась одна из девушек-москвичек.

Заняв у Шурика двадцать пять рублей, он отбыл, как говорят, в неизвестном направлении. Уехал.

Шурик остался и «допахал» в пионерском лагере ку­хонным рабочим до конца сезона, когда, наконец, настала пора уезжать в Энск и ему.

Наступала осень, а с нею и новый студенческий се­местр. Все возвращались по домам, на круги своя. Вернул­ся нежданно-негаданно из далеких из краев и Дуб. Он ничего не стал объяснять и на вопросы Шурика только тихо пожимал плечами, дескать: не сложилось, ошибочка вышла… Шурик от природы был деликатным человеком, в душу не лез, но понял, что Дуб — он и в Москве оказался «Дубом».

 * * *

С осени Шурик неожиданно для себя увлекся театром. Этому не было никакого логического объяснения. С дет­ства, с момента осознавания самого себя он ни разу не обнаруживал в себе качеств, хоть в какой-то степени свя­занных с артистической карьерой. Наоборот, он всегда критически видел себя со стороны: обнаруживал не всегда симпатичную физиономию в очках, торчащие уши, немного неуклюжую походку, почти всегда застенчивый взгляд и неприятную привычку краснеть по любому поводу.

А началось это по случаю готовящихся торжеств к ок­тябрьским праздникам.

Студенческий капустник взялась довести до необходи­мой кондиции руководительница студенческого театра, в прошлом актриса городского драматического театра, ныне заслуженная пенсионерка. Она рьяно взялась за дело. Она собирала студенческую братию по ночам в институтском актовом зале, вместе с ними писала и переписывала сцена­рий, распределяла роли и нечаянно обратила внимание на стеснительного и угловатого Шурика.

Как ей удалось разглядеть в парне сквозь броню дворо­вой закваски нечто достойное Мельпомены, остается загад­кой и поныне… I

— Молодой человек, вы любите театр?

— Стелла Борисовна…

— Не прячьте этой любви в глубинах своей души! Мне почему-то кажется, что в вас есть нечто от Мочалова! Как замечательно вы порой на репетициях говорили свою реп­лику; «Подать сюда коменданта общежития!» Поверьте, юноша, я знаю толк в молодых дарованиях. Вам ни в коем случае нельзя зарывать в землю Богом данный вам талант. Талант, правда, пока еще очень сырой, не отшлифованный! Но надо работать! Надо много работать над собой, чтобы из вас получилось Нечто.

Руководительница студенческого театра не оставила Шурика в покое и тогда, когда празднества закончились, и их факультетский капустник имел громадный по меркам политехнического института успех. Ей удалось внушить легко внушаемому Шурику, что место его в труппе

сту­денческого театра, упрямо звала и звала его на репетиции. А потом и на репетиций народного театра в городском клубе железнодорожников, где она также работала ре­жиссером-постановщиком.

Поручала сначала крохотные эпизодики в своих театральных постановках, радовалась малейшему проблеску удачи, сражалась с природным косноязычием и однажды здорово напугала Шурика перспективой роли Гамлета в одноименной трагедии Великого Британца.

Шурик не сопротивлялся, он плыл по течению теат­рального наваждания, коим руководительница театра на верняка владела в совершенстве.

Да и как могло быть иначе в те прекрасные времена: слава московского театра «Современник» передавалась из уст в уста, театральные легенды будоражили воображение, а однажды попасть в Москву и именно на спектакль этого полуподпольного, ругаемого всеми корифеями театра, по­читалось за великую удачу. Счастливчиков, которым это удавалось, казалось, окружала некая особая аура.

К ним относились, как к небожителям, сошедшим вдруг на землю и нечто такое понявшим в этой жизни, что други­ми вряд ли могло быть постигнуто.

Шурик вдруг обнаружил себя в эпицентре этих расска­зов, человеком, потерявшим покой и сон от желания быть приобщенным к великим тайнам, творимым в далекой столице, и здесь, в народном театре продолжаемым по необъяснимым законам творчества.

Шурик вдруг стал не понимать, как это он до сих пор жил без театра?

Наваждение известно тем, что однажды бесследно про­ходит. Неизвестно как охватывает человека и столь же безвестно покидает его…

Зимняя зачетная сессия прокружила в воздухе как предновогодний пушистый снегопад. Была относительно легкой и потому никаких предостерегающих сигналов Шу­рику не дала.

Театральное наваждение еще по инерции кружило го­лову, но в один, как принято говорить, прекрасный день Шурик встал поутру и крепко задумался, чем дальше жить?

Театром и его грезами или все-таки крепкой и основа­тельной профессией инженера?

В какой-то момент Шурик как бы сорвался с дистанции устремленного в никуда бега и принял мудрое решение: пусть театр станет в его жизни всего лишь увлечением. А жить необходимо реальностью и понимать, что пусть лучше Гамлет живет в его душе. Тем более, что театр еще не знал принца в очках, без которых Шурик чувствовал себя потерявшим некую опору. А в жизни надо стоять на ногах крепко.

Это решение далось Шурику непросто. Оно противи­лось растревоженной театром природе Шурика, но зато пребывало в согласии с его разумом.

Природа немного пообижалась, поворчала, порокотала весенней грозой с молниями и громом, но согласилась с доводами студента второго курса Шурика, и, как и все грозы, быстро откатила куда-то подальше от славного Энска. Наверное, в Москву. Тем более, там уже давно сгущались тучи.

А Шурика при всех его мильонах терзаний и метаний в поисках смысла жизни, как ни странно, ждала ее суровая реальность: в виде одного очень важного экзамена, кон­спекта по которому у студента Шурика не оказалось в силу причин, описанных выше.

Шурик занервничал. Он заметался по друзьям-одно­курсникам в поисках нужного конспекта, его поиски шири­лись и углублялись, но увы! Конспект по необходимой дисциплине вдруг превратился в раритет. В историческое ископаемое, найти которое не представлялось возможным в обозримом пространстве. Кто-то не имел его также, как и Шурик, кто-то начал и забросил на самых первых лекци­ях. Кто-то просто, наверное, жилил…

Кто не был студентом, вряд ли поймет, что конспект — это спасательный круг для утопающего в водах всевозмож­ных наук и дисциплин студента, коими потчуют молодежь в институте седовласые профессора и требовательные до­центы. Им, видите ли, недостаточно сведений, в лихорадке самоподготовки почерпнутых в учебниках и методических справочниках! Им на экзамене подавай обязательно их собственные мысли, которые непременно должны быть зафиксированы радивыми студентами от запятой до точки!

Кто не был студентом, тот не поймет, сколь ценен в ми­нуты роковые экзаменационных испытаний вышеупомяну­тый конспект!

Шурик в день экзамена с самого раннего утра потерял всякую надежду найти отзывчивую душу, которая одарит его хотя бы на пару часиков заветной тетрадью в тридцать копеек стоимостью, в коленкоровом переплете, со всеми формулами и графиками, описаниями и толкованиями. Часы истекали, а заветная тетрадь если у кого и имелась, то была окружена таким кордоном читающих, что про­рваться сквозь эту круговую оборону не было никаких сил.

В институтском парке счастливого обладателя конспекта на самом деле окружило плотное кольцо страждущих знаний.

Шурик сделал несколько драматических попыток про­рваться поближе к источнику знаний, но плотное кольцо отшвыривало всякий раз его за свои пределы.

Даже ветви дуба, вокруг которого и собралась толпа счастливчиков, были буквально облеплены ребятами, во­оруженными трофейными цейсовскими биноклями, в кото­рые они с высоты впитывали сведения из конспекта.

У краснощеких автоматов «Харьков» с холодной гази­ровкой за одну (!) копейку пребывал в состоянии счастья и прострации однокурсник Генка Сенцов. Он пил воду из одного стакана, дожидаясь шипящего наполнения второго.

Шурик стремглав пролетел мимо него, бросив на ходу студенческое, привычное:

— Здорово!

Генка от счастья, наверное, плохо слышал и ответил радостно, соответственно своему состоянию:

— Сдал!

Это магическое слово остановило Шурика на скаку.

Перед ним был человек, сдавший экзамен и, наверняка, имевший заветную тетрадь! Но первым вопросом, как у любого другого порядочного студента, у Шурика было:

— Сколько! Ну?!

Это заветное «сколько» говорило о многом: о настрое­нии экзаменатора, о качестве конспекта, о времени и ситу­ации, когда уже можно идти на заклание или еще немного с этим потянуть.

Генка, выпив очередной, быть может, пятый стакан газированной воды, с ответом не спешил, словно смакуя во рту сладчайшее:

— Пять!

Перед Шуриком замаячила надежда в облике Генки Сенцова.

— Давай конспект! Горю!

Шурик коршуном набросился на стопку учебников и тетрадей товарища. Он истерично перебирал книги, но не находил искомого. Генка разочаровал Шурика своим от­ветом:

— Нету. Ребятам отдал. Вон — читают…

И Генка показал на злополучный плотный круг у рас­кидистого дуба. В этот самый момент парень, сидящий почти что на верхушке дерева, вооруженный биноклем, прокричал кому-то ответственному внизу:

— Можно переворачивать!

Шурик с отчаянием, достойным большого драматиче­ского актера, бросился дальше.

 * * *

Дуб вернулся из Москвы ни с чем. И вообще об этой его поездке знали весьма немногие: он сам и Шурик. Что на самом деле произошло с Дубом в первопрестольной, оста­валось загадкой.

Известно только, что перед началом осеннего семестра, в конце августа он вновь появился в стенах родной альма матер; занял свою законную койку в общежитии и, как ни в чем не бывало, стал появляться на студенческих танце­вальных вечерах.

Сначала один, а скоро его вновь стали замечать с де­вушками. Он все так же весело хохотал, что-то на ушко рассказывая своей очередной пассии. Потом они смеялись вместе, а через пару дней он смеялся уже с другой де­вушкой.

И вдруг Дуб углубился в знания: его стали замечать в технической библиотеке читающим спецлитературу. Са­мо по себе это было настолько неожиданно для Дуба и для его характера, что никто не поверил в серьезность его намерений.

А они у него появились.

Он как-то незаметно сдружился с Костей-мастером, получившим свое прозвище потому, что от природы был мастером на все руки, а особенно в той области, которая только-только проклевывалась в среде советской науки — радиоэлектронике.

 Наверное, не стоит тратить время на то, чтобы описы­вать мыкания этой дисциплины на советских научных нивах. Это требует особого пера. Мы же остановимся на том, что просто подчеркнем, что Костя-мастер был просто самородком и редкостным умельцем.

Костя-мастер и Дуб нечто задумали. Наверное, инициа­тором задумки был все-таки Дуб, а Костя-мастер стал орудием воплощения задуманного прохиндеистым Дубом.

Момент весенней сессии был тем самым сроком решаю­щих испытаний, когда задуманное Федором стало прини­мать осязаемые черты.

 * * *

Дуб с утра выгнал ребят-соседей из комнаты.

— Завалить меня хотите?!

Предлог — решающая подготовка. Последний рывок на пути к экзамену.

Выждав некоторое время, он вытащил из-под кровати деревянный чемоданчик, на который предусмотрительно наклеил бумажку с изображением черепа со скрещенными костями.

Чемоданчик представлял собой сокровищницу Алладина, где Дуб от любопытных глаз прятал то, чем Костя-мастер мог бы гордиться перед всем студенческим миром, если бы Дуб с самого начала не «засекретил» все работы над своей идеей.

В маленькой подсобной комнате в подвале общежития с доброго согласия комендантши Костя-мастер давно устроил нечто вроде лаборатории-мастерской. Она была опутана, как паутиной, проводами и антеннами, в самых неожиданных местах были установлены списанные кафед­рой радиоприборы, вызываемые к жизни талантливой ру­кой Кости-мастера. Когда радиолампы начинали вспыхи­вать разноцветным загадочным огнем, несведущему каза­лось, что он попал в таинственное царство колдуна и алхимика.

А в последние месяцы под бдительным оком Дуба Костя-мастер создал радиопередатчик, работающий на до­вольно приличном расстоянии и тем самым дававший воз­можность осуществить давнюю мечту Дуба: передавать шпаргалку правильного ответа по радио, во время экзаме­на, под самым, как говорится, носом ничего и никогда не соображавших экзаменаторов.

Решающим испытанием хитроумного изобретения был выбран момент курсового экзамена по физике…

Вынув из чемоданчика радиоснаряжение, Дуб торже­ственно облачился в него. На плече у него, словно ручной попугайчик, повисла маленькая антенна, внешним видом напоминавшая воланчик для игры в бадминтон. На голове он прикрепил миниатюрный наушник. Соединил всю муд­рую, придуманную Костей радиоцепь и включил питание.

Дуб услышал Эфир…

В подвальчике Костя-мастер закурил свой неизменный «Беломор» и, путем включения в электрическую цепь, оживил свое детище.

…Шурик примчался в общежитие, последнюю на своем пути поисков цитадель Надежды. Надежды хоть на кого-нибудь, пожелавшего бы спасти его от неминуемого завала.

Общежитие, казалось, жило одним: всеобщей экзамена­ционной сессией. Закоренелые «госоценщики» — троеч­ники, слонялись по коридорам в поисках, кому бы попла­каться на свою незавидную судьбу, хорошисты с книгами перед глазами загорали на жестяной крыше общежития, умные отличники не успокаивались на собственном благо­получии и дотошно, по косточкам разбирали и разбирали все самые сложные экзаменационные билеты. Используя порой вместо доски дверь какой-нибудь жилой комнаты, они чертили на ней свои бессмысленные, на случайный взгляд непосвященного, формулы, перетекающие одна в другую, сливающиеся воедино и приводящие к разным резуль­татам.

Меловая лента цифр и формул текла по двери к полу, превращаясь в какое-то подобие реки, с ее настоящими поворотами, заливами и островками.

Шурик, аккуратно перешагивая через эту реку формул и доказательств, поочередно стучался в разные двери. Где-то хозяев не было, где-то блаженно отдыхали, где-то на­пряженно готовили шпаргалки.

…Дуб устанавливал контакт с Костей:

— Начнем! Я говорю, начнем!

— Поехали! — протрещало у него в ответ в наушнике. Костя-мастер разложил по всем свободным от приборов местам на столе и табуретах пособия и справочники.

— Билет номер семь!

Дуб произносил все слова четко и артикуляционно безупречно, потому что в техническом решении Кости-мастера были некоторые недоработки, посылавшие в эфир кроме важной информации еще и посторонние треск и ши­пение, которые ему никак не удавалось из-за нехватки времени ликвидировать.

— Билет номер семь!.. Первый вопрос!

Дуб расхаживал по комнате, чутко прислушиваясь к каждому слову в своем ухе. Его вдруг охватило радостное предвкушение победы над ничего не подразумевающими экзаменаторами. Он уже видел себя в мыслях прошедшим все испытания без сучка и задоринки. В отдельные минуты он представлял себя в роли резидента советской разведки в зарубежье, при исполнении важного правительственного задания.

Конечно же, Дуб был отчасти, как и все студенты, мечтателем. Но и реализма ему хватало, потому что на случай возможного провала у него были продуманы и отра­ботаны все версии оправдания и возможного бегства. Но до провала было еще далеко.

— Принцип работы синхрофазатрона! — вещал в дев­ственно чистый эфир Дуб.

— Костя! Как слышимость? Как слышно? Наверное, Костя-мастер, как всегда, замешкался и не

торопился с ответом.

— Как меня слышишь? Прием!

Дуб легким щелчком переключил свое радиоустройство на прием.

Костя прошипел в эфире:

— Понял-понял, слышу тебя нормально, нормально слышу тебя. Отвечаю на первый вопрос седьмого билета…

Затянувшись папироской, Костя раскрыл громадный фолиант на нужной странице и стал диктовать:

— «В основу работы синхрофазатрона… положен… принцип… ускорения… заряженных… частиц…»

Дуб торжествовал. Система работала! Сделав несколько приседаний и размяв затекшие руки и плечи, Дуб позволил себе прилечь. Информация, передаваемая Костей, обте­кала клеточки его головного мозга замысловатым тече­нием, совершала плавный круг, и плыла куда-то дальше.

В эту самую незадачливую минуту в комнату Дуба ворвался, как фурия, Шурик.

— Дуб!

Дуб от неожиданности растерялся:

— А?

Шурик был запрограммирован, как охотничья собака, взявшая след, не замечающая ничего вокруг себя, что выходило бы за рамки погони за ускользающей дичью:

— Конспект есть?

Не сразу, постепенно приходя в себя, Дуб привстал с койки и пошел тараном на незванного гостя:

— Нет у меня никаких конспектов! Конспектов ника­ких нет! Не мешай!

— А чего ты слушаешь?..

Только сейчас Шурик обратил внимание на странный наряд Дуба.

— Ван Клиберна… Не мешай! Иди!

Дуб неостановимо выталкивал Шурика из комнаты. Неизбежность и безысходность привела Шурика в ин­ститутскую библиотеку. Получив необъятных размеров учебник он, прозрев, понял, что ему не осилить этот зло­счастный фолиант за несколько часов, и что экзамен ему придется сдавать в другой, неопределенный день.

Шурик, потеряв молодецкую упругость шага, обречен­но брел по институтскому скверу.

Там-сям ему встречались читающие нечто студенты. Шурик каждый раз бросал исполненный надежды взгляд в читаемое, и всякий раз это было не то. Грамотный люд читал все подряд, но это было в данную минуту так далеко от спасительной цели Шурика, что он всерьез стал думать о каре небесной за какие-то его, одному Богу известные, грехи.

— Здорово, Шурик!

Столкнувшись с кем-то, Шурик уже машинально спра­шивал:

— Здорово! Слушай, а у тебя есть?.. Л… Я у тебя уже спрашивал.

Мир был против Шурика. Читали все, читали повсюду: в парке, у газетного киоска, на трамвайных остановках, казалось, читал весь город! Весь город был обращен в чи­тальный зал какой-то невероятной библиотеки, но злой рок витал только над одним бедным Шуриком — студентом, вовремя не озаботившимся ведением конспекта. Бедный Шурик про себя уже говорил некие клятвенные слова небесным силам. Что теперь уж он все понял и все осознал, что с этой минуты он обязательно и неукоснительно испра­вится, станет вести собственный, самый достоверный и

по­дробный, самый лучший на потоке конспект по всем дис­циплинам, и в том числе по той, испытаниям в которой он скоро должен быть подвергнут самым жестоким образом… Что уж он-то непременно станет одалживать всех без исключения своим конспектом, что на крайний случай он заведет их два.

Судьба вела Шурика домой, где ему было уготовано корпеть над учебником неопределенное время. На трам­вайной остановке его взгляд совершенно нечаянно, скорее по инерции, упал не нечто показавшееся жизненно важ­ным, нужным.

Конспект!

Это был он!

«Лекция первая. Введение в курс…»

 * * *

Выйдем из внутреннего мира мыслей исстрадавшегося Шурика и обратим внимание на двух славных девчушек, примечательных хотя бы уж тем, что были они очень симпатичные! Одна повыше, другая пониже, с разным цветом волос, с разными прическами, они — головка к го­ловке — склонились над тетрадью с математическими фор­мулами и замысловатыми для простого читателя описания­ми этих самых формул.

Ту, что повыше, звали Лидой, ту, что пониже — Ири­ной. Лида, судя по всему, руководила дружбой, Ирина же была влекомой авторитетом своей подруги, а также тем, что Лида была от природы симпатичной.

Ирину это порой раздражало: на Лиду (про себя она порой звала ее зло: «Лидка») обращали внимание ребята больше, чем на нее. Танцевать ее приглашали чаще. С ней вежливо и улыбчиво здоровались, а Ирине бросали: «Привет!»

У Лиды и платье сидело по фигуре лучше…

И Лида жила с родителями в шикарной отдельной двухкомнатной квартире, а Ирина мыкалась с шестью такими же, как и она, иногородними девушками в одной комнатке в общежитии. Лиде вежливо уступали дорогу и место в транспорте, Ирина же довольствовалась ролью подружки красивой девушки.

Лида была простодушна и не имела тайн, Ирина же считала ее скрытной и все время пытала подругу на пред­мет откровений в любовных историях. Лида, смеясь, уходи­ла от подобных тем.

Ирина дулась, обижалась, на время прекращала об­щение.

Через два дня, наплакавшись в подушку и нажало­вавшись самой себе на злосчастную судьбу, первой бежала мириться.

Лида взвалила на себя тяжелое бремя дружбы с Ириной, которое она и не считала бременем. «Просто у нее такой характер» — оправдывала подругу Лида. Вот и сейчас она делилась с подругой тем, что «тянула» ее по физике, совме­стно штудируя конспект, который сама же аккуратным школьным почерком вела все лекции.

 * * *

Шурик от ощущения нежданной удачи, ничего не заме­чал, совершенно случайно навалился на плечо Ирины, за которым он углядел нужный ему конспект.

— Осторожней, гражданин! — окрысилась недовольная Ирина.

Лида, не поднимая глаз, одернула подругу:

— Не отвлекайся!

Тренькнув для приличия, к остановке причалил трам­вай.

Подружки, в сопровождении приклеившегося Шурика, вошли в салон, уселись на свободное двойное место и про­должали читать. Шурик неотрывно и завороженно делал то же самое через плечо девушек.

Ирине скучна была всякая физика. Трамвай мерно катил по рельсам, укачивал и окончательно укачал Ирину.

Она уснула, как засыпают дети в колыбели.

— Следующая остановка — «Садовая»! Лида коротко бросила подруге:

— Наша.

И поднялась к выходу.

Шурик следовал по пятам.

Перед выходом Лида машинально достала из сумочки тюбик губной помады, автоматическим жестом провела разок-другой по своим губам, передала тюбик подружке:

— Возьми!

Шурик, занявший привычное место подружки, не отры­ваясь от тетради, взял тюбик, бросил на него отсутствую­щий взгляд, через плечо передал соседу, собравшемуся также на выход. Сосед, пожилой толстячок в шляпе, обал­дело посмотрел на Шурика, подняв очки, рассмотрел в сво­их руках то, что ему было передано.

— Кому? — спросил он.

И услыхал в ответ от Шурика неопределенное:

— Ммм…

С легкой долей возмущения на нравы и манеры совре­менной молодежи вернул тюбик Шурику. Тот передал тюбик по назначению — Лиде.

Так Лида и Шурик, волею судеб встретившиеся и ока­завшиеся рядом на одной тропе, вышли из трамвая и про­должали свой путь рука об руку, не обращая внимания ни на что.

Встречная толпа, спешащих по разным адресам и причинам людей, обтекала их, давая дорогу, и славно думала в спину девушке и юноше: «Какая отличная пара!»

Лида в такт своей легкой походке трясла хвостиком перетянутых резиночкой волос. Ее каблучки мерно цокали по асфальту. Рядом в такт походки Лиды шагал по дорожке судьбы Шурик. Девушка на ходу вынула из сумочки буб­лик с маком, откусив, поделила его пополам и протянула Шурику. Шурик не отказался.

Они шли и шли… Светофор давал им зеленый свет. Автомобили понимающе гудели. И даже раскрывшие свою опасную пасть канализационные люки — постоянный при­знак дорожных ремонтов — заботливо увертывались с пути молодых, спешащих за знаниями.

Так незаметно для Шурика и привычно для Лиды они прошествовали в уютный двор дома, где, надо полагать, и жила Лида. Двор по причине жаркой погоды был пуст. Только у одного из подъездов аккуратными узлами и ящи­ками стояла чья-то мебель. Судя по всему она принадле­жала новоселам, имевшим счастье переехать сюда на но­вую квартиру.

Мебель была дорогой, из карельской березы, и потому охранялась не менее дорогим псом, порода которого назы­валась — бульдог.

Бульдог был именитых кровей, о чем свидетельствовал ряд медалей, звеневших на шее. Пес был при исполнении возложенных на него хозяевами обязанностей и потому выглядел очень сурово.

Мир для бульдога делился на своих и врагов.

Своими были только хозяева, врагами же, естественно, весь оставшийся мир.

Еще издали заприметив приближающихся двуногих, надвигавшихся на него и охраняемый объект с недруже­любными целями, пес зарычал. Будь все иначе, будь все привычно, еще издали этот рык обратил бы врагов в бегство.

На сей раз что-то не сработало в привычной раскладке мира, окружающего пса.

Двуногие, не взирая ни на его рычание, ни на его при­сутствие, ни на его медали, прошагали мимо и спокойно прошествовали в подъезд.

«А жаль!» — псу оставалось только вздохнуть с обидой.

 * * *

Лида и Шурик — неразлучная парочка — поднялись по лестнице (как и положено молодым) пешком. Лида остано­вилась у одной из квартир и, не глядя, нажала кнопку звонка.

Хозяйке квартиры, наверное, показалось, что случилось нечно ужасное, потому что звонок звенел во всю мощь, не прекращаясь. Она буквально вывалилась из квартиры, но, увидав соседскую дочку Лидочку, успокоилась. Она ото­рвала руку Лидочки от кнопки звонка, и только сейчас заприметила приклеившегося к ней паренька.

Белобрысого.

В коротких брючонках.

В очочках.

— Здрасьте, тетя Зоя. Дайте, пожалуйста, ключ! Тетя Зоя по профессии была домохозяйкой и потому

дома была всегда. Это весьма удобное обстоятельство для соседей: всегда есть возможность попросить за чем-то при­смотреть, например, за малым ребенком или великовозра­стной дочкой; за квартирой в отсутствие хозяев, передать на хранение ключ от нее, который дочка имела неосто­рожность иногда терять. Поэтому с некоторых пор ключ от квартиры, где жила Лидочка, постоянно сдавался тете Зое и у нее же при необходимости брался.

Снимая с гвоздика ключ, тетя Зоя рассматривала моло­дого человека, неотлучно стоявшего рядом с Лидочкой и не поднимавшего глаз. Что-то заботливое шевельнулось в со­седке, и она тонким намеком дала девушке понять, что не совсем одобряет происходящее и присутствие молодого визитера в частности:

— У тебя же сегодня экзамен! Ответил почему-то за Лидочку кавалер:

— Угу.

Лида и молодой человек не поняли интеллигентного намека тети Зои. Они уставились в тетрадь, читая, оче­видно, в ней свою судьбу — так толковала для себя про­исходящее тетя Зоя.

— Еще целых три часа,— отвечала спокойным тоном Лидочка.— Мы пока с подружкой позанимаемся.

Как это часто бывает у интеллигентных людей (како­вой и была соседка тетя Зоя), именно в меру своей воспи­танности она как-то не сразу поняла, чем же могут зани­маться одни в пустой квартире молодая девушка и молодой человек? И потому ничего не сказала в ответ на реплику Лидочки, а только растерянно пожала плечами вслед моло­дым, удалившимся в квартиру напротив, и заперевшими за собой дверь изнутри…

 * * *

Борис Ипполитович, моложавый профессор политехни­ческого института, с утра был в хорошем расположении духа. Вообще, Борис Ипполитович по утрам всегда пребы­вал в хорошем расположении духа: не ворчал, улыбался и на любую мелкую услугу рассыпался в благодарностях. Его судьба сложилась просто и естественно, привычным путем для представителей потомственной научной интел­лигенции.

Его отец, будущий профессор, а в момент рождения сына, доцент, кандидат технических наук, распланировал судьбу своего отпрыска на определенные периоды, которым не могли помешать никакие исторические катаклизмы, проносившиеся над их головами.

Периоды подчинялись закономерностям, отступать от которых было невозможно, грешно да и просто глупо: средняя школа, поступление в институт и его успешное окончание, место в аспирантуре, желательно, того же ВУЗа; защита кандидатской, преподавательская деятель­ность на той же ниве. В перспективе — докторская, и ло­гичное завершение — профессорская должность.

Мальчик оказался умным. И все предначертания ба­тюшки исполнил в строго выверенные сроки.

В срок женился, произвел на свет внука — продолжате­ля династии, и уже сам для своего отпрыска определил просчитанные периоды жизнедеятельности, кои и огласил на семейном совете.

Семейный совет не возражал. Было бы странным обрат­ное, так как супруга Бориса Ипполитовича была избрана еще покойными батюшкой и матушкай под стать сыну; хозяйственная, рачительная, малословная, в меру симпа­тичная и определенно заботливая. 

Сытно и плотно позавтракав, Борис Ипполитович от­правился на службу. День был похож на иные рабочие дни, но и отличался тем, что на него приходилось экзаменаци­онное испытание по дисциплине, которую Борис Ипполито­вич имел честь читать обращаемым в знания студентам политехнического института города Энска.

На службу, как всегда, Борис Ипполитович отправился пешком, благо это было недалеко от дома, где большей частью жил и соседствовал преподавательский состав ин­ститута.

Предусмотрительная супруга снабдила Бориса Ипполи­товича саквояжем с упакованными бутербродами и термо­сом горячего чая, а также зонтом-тростью на случай нена­стной погоды.

Еще по своей собственной прихоти и инициативе, Борис Ипполитович захватил с собой транзисторный приемник, техническую редкость, забаву для души и отдохновения в минуты экзаменационных пауз.

Экзамен начался вовремя. Первые, наиболее подготов­ленные студенты, а также естественные в таких случаях авантюристы-неучи, первой пятеркой вошли в аудиторию, вытянули свои экзаменационные билеты, стали готовиться. Несколько человек уже прошли сквозь сито знаний и опы­та Бориса Ипполитовича, получили свои закономерные оценки. Все шло по плану.

Борис Ипполитович был ровен в отношениях ко всем без исключения студентам.

Лишь иногда, втайне, отдавал предпочтение особам слабого пола. Борис Ипполитович от природы был немного ловеласом, совсем немножко, чуть-чуть… Он был всегда осторожен, и ни у кого из его коллег и мысли никогда не было заподозрить профессора Егорьева в чем-либо недо­стойном высокого звания советского преподавателя. Но поскольку мысли еще читать никто не научился, Борис Ипполитович всегда пользовался возможностью совсем не­заметно посимпатизировать какой-либо обаятельной де­вушке. И совсем немного повысить ей за природные данные оценочный балл. Борис Ипполитович прекрасно прогнози­ровал, что стезя научной деятельности для многих симпа­тичных девушек оборвется на полдороге к диплому в силу самых разных обстоятельств, а потому, насколько мог, благоприятствовал им нынче.

К юношам Борис Ипполитович был по-отечески более суров, потому что возлагал на них научные надежды, верил, что хотя бы одному из сотни прошедших через его лекции и руки предначертано продолжать развитие твор­ческой технической мысли.

Всякий раз Борис Ипполитович питал надежду, что вот-вот столкнется с неординарной личностью, может быть, гением, потому что преподавателем он был хорошим, знающим свой предмет. А у хорошего преподавателя всегда должны быть последователи. Борис Ипполитович ждал своего последователя.

 * * *

Появление студента по прозвищу Дуб в коридорах института произвело на многих свидетелей этого факта неизгладимое впечатление. Кому был памятен гениальный труд Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума», невольно проводил аналогию между этим появлением Дуба на экзамен и явлением героя вышеназванного труда — Александра Чацкого на балу в Фамусовых.

В строгом черном костюме, с белой искусственной гвоз­дикой в петлице, с печалью во взоре и некоторой отре­шенностью от всего обыденного и мешающего главной задаче дня, Дуб был просто неотразим.

Кто-то попытался подшутить над его видом:

— Дуб, ты чего? Жениться надумал, что ли?

Дуб мельком бросал взгляд на глупца и редко снисхо­дил до ответа:

— «…И не оспаривай глупца!..»

Шутник пожимал плечами и отходил в сторону.

Через минут десять к виду Дуба пообвыкли и более не приставали, тем паче, что сам он предпочел быть в одино­честве накануне решительного испытания.

Даже эффектно перевязанная щека Дуба ни у кого больше не вызывала желания либо расспросить либо посо­чувствовать. Все сразу поняли, что это, наверняка, флюс и отстали.

Из экзаменационной аудитории, к прислушивающейся у дверей группке любопытных выскочила симпатичная студенточка. Все сразу бросились к ней с естественными в таких случаях вопросами:

— Ну как?

— Сколько?

— Заваливает?

— Сдала! Четыре! — отвечала радостная пичуга, бро­силась с лобызаньями к друзьям и, словно на крыльях, полетела на свободу, к выходу.

Дуб решительно ринулся к двери экзаменационной. Он рвался вне очереди. Но, понимая его состояние, очередники безропотно пропустили Дуба к его Голгофе.

Борис Ипполитович решил, что настал час испить горячего чайку. На этот случай он достал свой любимый тонко­стенный стакан в серебряном подстаканнике, хранившийся в преподавательском шкафу. Наполнил из китайского тер­моса чаем, заваренным по особому рецепту супругой, и пригласил к столу очередного студента.

Туз или Женька Метлицкий, тяжело выдохнув, протя­нул руку к разложенным на столе билетам, повернутыми лицевой стороной к столешнице.

Женька нервничал. И было отчего: он рисковал. На подготовку не было никакого времени, потому что подобра­лась компания игроков, готовых играть долго и по-крупно­му. Женька дважды выигрывал, рискуя проиграться в пух и прах, увеличивал ставку. Ему это позволяли. Потом, неожиданно, Женька продулся до, как говорится, трусов. Просил о возможности отыграться.

Просил в долг.

Компания оказалась очень строгих правил и ничего подобного Женьке не позволила.

Женька понял, что напоролся на профессионалов.

Женька нервно стучал костяшками пальцев по столу, никак не решаясь, на какой же из множества бумажек остановиться. Собственно говоря, ему было абсолютно без­различно, что вытянет рука: все равно он не знал ответов ни на один из билетов. Все они были для него на одно лицо… И веером раскинутые на столе, они напоминали ему карточную ситуацию, где судьба прятала свое лицо в ма­леньких картонках…

Наконец, решившись, резко вытащил, бегло прочитал, понял, что полоса невезения продолжается…

— Профессор, можно, еще? — Женька был в отчаяньи. Борис Ипполитович был сегодня более чем снисходите­лен в своей небрежной доброте:

— Пожалуйста.

Женька закрыл глаза и призвал на помощь всех святых.

То, как он тащил билет, повернувшись спиной к Борису Ипполитовичу, профессора заинтриговало. Борис Ипполи­тович, глотнув из стакана чай, подошел поближе к медити­рующему струденту.

В глазах Женьки загорелись искорки погасшего уже было азарта:

— Еще! — попросил он профессора.

Борис Ипполитович чувствовал себя втянутым в какую-то игру, правила которой были ему неизвестны, но очень заинтриговали:

 — Бери!

Женька вытянул третью карту, то бишь экзаменаци­онный билет.

— Себе! — коротко бросил он профессору, почему-то почуяв в нем собрата по увлечению.

Борис Ипполитович собрался было исполнить команду, как вдруг резко опомнился и остановил свою руку на полпути:

— Что значит — себе?

Борис Ипполитович позволил себе немного возму­титься.

— Ой, простите, профессор!

— Что вы мне предлагаете, милейший!

— Простите, профессор, забылся.

— Забываться никогда не стоит! Нет уж, это вы про­стите!

Профессор протянул Женьке его зачетку и указал на дверь:

— Придете в следующий раз!

Женька, как и все профессиональные картежники, в этой ситуации сохранял лицо, достоинство и душевное равновесие:

— Перебор! — коротко и с сожалением ответил он на вопросы однокурсников уже по ту сторону двери.

* * *

Мы чуть ранее вместе с домохозяйкой тетей Зоей оста­вили молодых героев нашего повествования Лидочку и Шурика, наедине, в запертой изнутри на ключ двухком­натной квартире.

Если тетя Зоя, в силу своей воспитанности так и не задалась вопросом, чем же соседка Лидочка может там заниматься со своей «подружкой», то мы, используя воз­можность легко и быстро перемещаться во времени и в про­странстве, посетим квартиру, где Лидочка с папой и мамой проживала в последнее время.

Судя по тишине в квартире и по тому, что ключ от нее находился на хранении у соседки тети Зои, папы с мамой дома не было. Лидочкины родители были там, где им и положено быть в данный момент: мама на даче, в тридца­ти километрах от города, полола клубнику, папа препода­вал армейским новобранцам азы строевой подготовки.

Дело в том, что папа Лидочки был военнослужащим.

И как и все офицеры, не дослужившиеся пока до генераль­ского звания и должности, был ведом в своей военной жизни по городам и весям нашей великой страны приказа­ми вышестоящего военного начальства. В город же Энск Лидочкин папа получил назначение три года тому назад. Как и все офицерские семьи, они обжились в этом городе достаточно быстро, даже успели получить небольшой дач­ный участок, где Лидочкина мама вела свои ботанические изыскания по выведению особого сорта клубники.

Так что, кроме Лидочки, Шурика да еще таинственной, магической силы называемой Наваждением, в квартире больше действительно никого не было.

Говоря о присутствующих, точнее было бы первым назвать именно Наваждение, так как оно царило и в комна­те, где пребывали в эту минуту молодые люди, и, самое главное, в них самих.

За большим обеденным столом, голова к голове, Ли­дочка и Шурик в забытьи читали свой конспект. Стра­ничку за страничкой они постигали курс, растянутый в лекциях на год, и собранный воедино в клеенчатой общей тетрадочке.

В какой-то моменту почувствовав голод, Лидочка и Шу­рик съели по заготовленному на этот случай бутерброду с колбасой, лежавшими перед ними на тарелке.

Лидочка, прожив некоторое время с семьей в южных краях, пристрастилась к пище, сдобренной перцем и специ­ями. И потому иногда просила «подружку»:

— Горчички!

Шурик старательно исполнял просимое, все так же, не [ отрывая глаз от конспекта. После бутербродов в очереди на подкрепление физических сил студентов были сосиски. Лидочка снова просила:

— Горчички!

Шурик сдабривал, не глядя, сосиску Лидочки горчицей, потом свою, но не успевал отнести ее к себе в рот, так как она оказывалась нечаянно наколотой на вилку Лидочки и ею же съеденной. Шурик облизывал пустую вилку, чуя что-то неладное с реакцией собственных вкусовых рецеп­торов. Железная вилка мало походила на вкус молочной сосиски. На десерт были яблоки и песочные пирожные. Лидочка ухитрилась нечаянно съесть оба яблока: свое и предназначенное «подружке». Шурик отметил и некото­рую странную реакцию своих осязательных рецепторов, когда ощупывая ладонью тарелку, не находил своей порции фруктов. Пирожные были съедены также с горчицей по просьбе Лидочки.

Было лето, послеполуденное солнце поворачивало на запад и в комнате стало жарко и душно.

Лидочка отметила:

— Духота…

 Шурик согласился:

— Мгм…

Лидочка неожиданно резко поднялась со своего места и отошла к балкону, предупредив:

— Не переворачивай!…

Она открыла балконную дверь, впустив в комнату не­много прохлады, и взявшись за подол своего ситцевого сарафана в горошек, стала стягивать его через голову. Не совладав с застежкой-молнией на боку, с поднятым вверх до уровня головы подолом сарафана, она попросила «по­дружку».

— Ира, расстегни!

«Ира», а точнее, Шурик, не отворачивая головы от конспекта, ловко справился с коварной застежкой.

Кстати, не лишним было бы отметить, откуда вдруг у Шурика этакая расторопность, тем более в сложных деталях девичьей одежды? Когда бы вы спросили Шурика об этом напрямик, Шурик не нашелся бы что ответить и объяснить это смог бы только наваждением.

— Ира, жарко, разденься!

Шурик снял свою курточку, рубашку, брюки, которые привычным жестом аккуратно сложил по швам и переки­нул через спинку стула.’

В этот момент, и его важно запомнить для настоящего повествования, из карманов брюк Шурика на пол упала его пластмассовая расческа, обыкновенного красного цвета, в три ряда зубчиков!

Молодые люди в несколько эротичном виде прошли к тахте, стоявшей у стены и поначалу присели на ее краешек. Лидочка первой решила прилечь, к чему, собственно, и пригласила свою «подружку». Так они лежали некоторое время, голова к голове. Стало еще жарче и Лидочка, протянув куда-то над своей головой руку, включила электрический вентилятор, который плавно раскрутился и стал откидывать в сторону возлежавших на тахте молодых людей порцию за порцией немного охлажденного воздуха… Ветерок шевелил чуб на голове Шурика,

слегка касался милой челки Лидочки и напевал им мелодию юности и любви, которую молодые люди вряд ли слышали ухом, но ду­шой — наверняка! И в этом также была роль Наваждения!

 * * *

Так пролетели свободные три часа. Об этом оповестили наших героев настенные часы великолепного часовых дел мастера Бурре. Собственно, рукой Бурре был сотворен только внутренний механизм, укрытый за совершенно но­вым деревянным футляром.

Лидочка прислушалась к числу ударов — их было ров­но четыре —т и сказала «подружке»:

— Пора!

— Мгм,— согласилась «подружка».

Перед тем, как решительно направиться к двери, Дуб почему-то тихонько, вполголоса пропел: «Сердце красавиц…» Оборвав на полуслове музыкальную фразу, просчитал:

— Один! Два! Три!… Даю пробу!.. Костя, как слыши­мость?.. Три, два, один!.. Прием…

Затем, вняв, наверное, внутреннему голосу, решительно ринулся к двери экзаменационной…

Была не его очередь войти в экзаменационную аудито­рию, но ребята, понимая его состояние — флюс!,— безро­потно пропустили Дуба к его Голгофе.

Притворив за соббй дверь, Дуб мягким шагом проше­ствовал к столу преподавателя и первым делом положил перед Борисом Ипполитовичем свою зачетку.

— Здравствуйте, профессор!

Борис Ипполитович машинально, не в первый раз за сегодняшний день, ответил на приветствие:

— Здравствуйте.

И только тогда обратил внимание на вошедшего. Его празднично-приподнятый внешний вид приятно поразил Бориса Ипполитовича. А повязка через всю голову вызвала еще и чувство сострадания. Борис Ипполитович как никто другой знал цену зубной боли.

— Что с вами?

— Ухо болит.

Борис Ипполитович еще более сострадал, так как уш-ная боль, наверняка, не чета привычной зубной.

— Вы не здоровы? Быть может, вам не стоит сегодня сдавать?

— Нет-нет, профессор, это исключено.

— А как же боль?

— Боль не самое главное сегодня, профессор! Я готов к любым испытаниям!

Борис Ипполитович поразился мужественности сту­дента.

— А это,— он легонько указал на повязку,— вам не помешает?

— Не беспокойтесь, профессор. Наоборот, помогает.

— Вот как?

— Никакой шум не отвлекает от экзамена! Это так похоже было на правду!

— А это? — Борис Ипполитович обнаружил в петлице пиджака экзаменующегося белую гвоздику! И костюм на студенте был благородного черного оттенка! Туфли зер­кально сверкали! В них даже чувствовался легкий скрип, когда студент приподнимался на цыпочки и опускался на пятки от напряженного ожидания!

Честное слово, где-то глубоко в подсознании Борис Ипполитович проанализировал давнюю мечту о последова­телях, об Ученике, которого жаждет встретить на своем пути всякий Настоящий Преподаватель, к числу которых Борис Ипполитович в душе относил и себя.

— А это в связи с чем? У вас сегодня какой-нибудь праздник.

У Бориса Ипполитовича даже немного дрожал голос. У студента увлажнился взор:

— Экзамен для меня — всегда праздник, профессор! Борис Ипполитович был тронут.

Он был настолько тронут, настолько…

Если бы он хорошо не знал этого юношу, именуемого в студенческом просторечии Дубом, Борис Ипполитович, наверное, стал бы предметом многочисленных студенче­ских анекдотов о профессорах, которые выжили из ума и настолько глубоко ушли в науку, что позабыли оттуда выйти.

Борис Ипполитович не мечтал стать предметом для пресловутых анекдотов и не жаждал тем самым оставить в памяти новых поколений столь нелепый след.

Борис Ипполитович был профессорским продуктом на­шего времени, славных пятидесятых-шестидесятых годов, когда ухо надо было всегда держать востро, ум — в ясной памяти, а язык — за зубами. 

Борис Ипполитович, подыгрывая Дубу, шмыгнул расчувствованно носом и произнес:

— Похвально! Берите билет…

Дуб вытащил, не раздумывая, ближайший билет и про­декламировал:

— Билет номер девять!

 И добавил:

— Прием!

Борис Ипполитович насторожился:

— Что-то вы сказали? Какой прием?

— Что? — приостановился на своей скользкой дорожке Дуб.

— Какой прием? — с детской непосредственностью удивился он вопросу профессора.— Я сказал не «прием», а — при нем… Билет номер девять, а при нем задача.

Дуб смотрел на профессора наивными, широко раскры­тыми голубыми глазами невинного ребенка.

Борис Ипполитович минуту подумал и благословил:

— Идите, готовьтесь!

Дуб выбрал место в аудитории уединенное, равно отда­ленное от преподавателя и товарищей по экзамену. Акку­ратно сел, положил перед собой чистый лист бумаги, авто­ручку и мечтательно воздел глаза к потолку. Так он сидел некоторое время — сосредоточенно и отрешенно…

Борис Ипполитович уважал все новейшие технические веяния. И причащению к ним не был чужд никогда. Иногда он поощряя подобное рвение у своих подопечных, всякий раз отмечая, как неожиданно движется мысль молодого студенчества, как всегда, хитрого на выдумку и

неорди­нарное техническое решение.

За длинным столом преподавательской кафедры Борис Ипполитович раскрыл свой из натуральной кожи саквояж, в котором был предусмотрительно взятый из дому транзи­сторный приемник. Мастерами-умельцами радиотехниче­ской кафедры факультета он был усовершенствован,

с рас­ширенным диапазоном приема радиоволн.

Борис Ипполитович вытянул вертикальную антенну, включил радиоприемник в сеть, приложил к уху миниа­тюрный наушник, недолгое время ручкой настройки по­блуждал по эфиру, и наткнулся на то, что подсказал ему опыт давнего уличителя студенческих ухищрений:

«…Дуб!.. Как слышно?.. Как слышишь меня?.. Лопух не догадался?..»

Борис Ипполитович на прозвище не обижался. Оно менялось с годами — «Физик», «Долдон», «Лопух», но все­гда носило оттенок дружелюбной иронии. Сам он тоже знал почти все клички и прозвища студентов, которым читал лекции. Набор их был невелик за эти годы, и только иногда немного варьировался.

«…Диктую ответ на первый вопрос девятого билета!..»

История человеческой цивилизации во всех своих секторах развития, нюансах и оттенках, периодах и участках подчинялась определенной и неизбежной закономерности: на всякую мысль прогрессирующую в тот же момент рождалась мысль регрессирующая, на всякую разведку мгно­венно находилась не менее ухищренная контрразведка, на каждую меру должна была родиться своя контрмера.

Человеческой цивилизации всегда было свойственно чувство баланса, равновесия. Она как бы шагала во време­ни и пространстве по натянутому канату через некую великую и непознанную в своей глубине пропасть…

Не будь у цивилизации этого равновесия, этого стрем­ления удержать неумелое дитя от неверного шага в сторону разверстой пропасти, было бы сложно прогнозировать, кем бы мы сегдня были, и к чему привела бы нас неверная тропа.

Борис Ипполитович включил в электрическую сеть не менее хитро придуманное устройство, посылавшее в радио­эфир шум столь отчаянной силы, что в ближайшем радиусе в тысячу метров становился невозможным любой радио­прием и радиопередача…

У Дуба, видимо, очень сильно разболелось ухо. Его сосредоточенность и отрешенность улетучились в одно определенное мгновение. Он дергался, гримасничал, даже стучал себе по уху, наверное, от невероятной боли, пытаясь хоть как-то ее заглушить и успокоить. «Боль», однако, не проходила. И внимательный Борис Ипполитович поспешил на помощь страждущему в океане экзамена.

— Что с вами? — Борис Ипполитович искренне сочув­ствовал бедному студенту.

— В ухе стреляет,—чуть ли не плакал Дуб, взглядом преданного и страдающего пса глядя в глаза профессору.

— Ай-яй-яй…— продолжал сочувствовать Борис Иппо­литович. И его придыхания и «охи» как-то незаметно стали переходить в нервический смех.

Смех! Лучшее лекарство от всякой боли! Тем более, когда смеются два человека, которых в этой ситуации смело можно назвать равновеликими мошенниками. Мо­шенник молодой и мошенник поживший в смехе рассказа­ли друг другу больше, чем если бы для того потребовались слова.

Борис Ипполитович протянул руку к наушной повязке Дуба, нащупал у ее основания тонкий проводок, дотянулся до «белой гвоздики» в петлице пиджака и вытащил удиви­тельной конструкции микрофон. Оба — и профессор, и сту­дент смеялись, как дети, и искренне радовались шутке, без которой сегодняшний день, наверное, показался бы и Бори­су Ипполитовичу, и студенту Дубу вялым, серым и похо­жим на все остальные будни. А так на глазах у всех он становился праздником.

— Значит так,— Борис Ипполитович не мог говорить, захлебываясь в смехе.— За изобретение «пять», а по пред­мету «неуд». «Неуд»!

Это было сказано Дубу, а в микрофон, который в это мгновение соединял Бориса Ипполитовича с невидимым и пока незнакомым напарником Дуба, определенно техни­ческим талантом, профессор вещал;

— Профессор, конечно, «Лопух»! Но аппаратура — при нем. При нем!.. Как слышно? Как слышно меня?

Вволю отсмеявшись, Борис Ипполитович передал Дубу и замысловатую аппаратуру, и зачетку, в которой загодя был выведен мудрый профессорский вердикт.

— Большое спасибо…

Дуб поступил весьма разумно, поблагодарив профессо­ра: тем самым он оставил за собой возможность второго захода, уже на правах доброго знакомого…

* * *

Шурика и Лидочку вела одна дорога, стелившаяся им под ноги властной рукой Наваждения и его земным вопло­щением,— студенческим конспектом.

Проделав с головокружительной удачей весь обратный путь от Лидочкиного дома: мимо бдящего во дворе бульдо­га, мимо раскрытых и таящих опасность люков городской канализации, где неспешно шел профилактический летний ремонт; через перекрестки городских магистралей с опасно снующим транспортом; до родных институтских стен, мо­лодые люди растворились в гуще себе подобных. И, когда кто-то громко окликнул:

— Саша!

… была прочитана последняя строчка в конспекте. Шу­рик оглянулся на зов, не нашел адресата и потерял из виду ту, рядом с которой прошли, быть может, самые таинствен­ные минуты его жизни.

Как вы, наверное, догадались, Шурик нашел свой спа­сательный круг, помогший ему не только выплыть из пучины экзамена, но и успешно достичь земли обетован­ной, когда сложное и страшное испытание позади, и на душе такая легкость и свобода, что хочется петь, летать, просто жить!

Разгоряченную голову так сладостно охлаждала вода из пузатых автоматов с ласковым именем «Харьков». Она стакан за стаканом утоляла жажду, давала живительные импульсы возрождения из небытия.

Генка Сенцов, не покидавший институтский дворик, после успешной сдачи экзамена любопытствовал у каждого новенького, вышедшего из институтского здания:

— Сдал?

У Шурика просто не было слов, чтобы выказать свое состояние, он просто показал растопыренную пятерню: «пять»! Шурик встал в строй отличников, везунчиков, любимчиков изменчивой госпожи Удачи!..

Всякий раз, рассказывая о Шурике, у повествующего появляется необходимость воскликнуть: «И вот тогда!..» Трудно уловить, почему в жизни нашего героя так часто встречаются моменты, когда нужно воскликнуть эти слова. Быть может, от того, что время прихода Шурика в этот мир славно совпало с тем, что катаклизмы глобальные, влияю­щие на жизнь многих людей, утихли, отошли в Историю, в их место заняли события жизни конкретного человека, и оказались для других людей не менее важными и инте­ресными, чем те, что меняли судьбу целых поколений.

Почему мы плачем над бедами какого-то далекого «Гос­подина 420» и не роняем ни слезинки при известии о страшном землетрясении на Суматре?

Быть может, так устроен наш мир, что похожее на нашу жизнь, на нашу судьбу, нас трогает и волнует, и слова: «И вот тогда!..» свойственны и нашей человеческой исто­рии, которую вряд ли опишут в учебниках, но, быть может, покажут в кино?

И вот тогда Шурик увидел Ее. Она скользила по возду­ху, не касаясь своими красивыми, длинными ногами ступе­ней, ведущих из Дворца Познаний в увитый зеленью институтский дворик. В ее руках, в ее фигуре, в ее профиле было столько прекрасного и одухотворенного, что Шурик не мог оторвать глаз, и его душа, как пишут восточные поэты, на миг покинула его, чтобы лететь рядом с Незна­комкой.

Он почти что умер от неожиданно захлестнувшей его волны блаженства и счастья, от созерцания самого пре­красного творения Бытия, встретившегося ему в минуту торжества и победы.

— Кто это? — безвольно прошептали его губы.

— Где? — спросил Генка, пытавшийся по взгляду това­рища определить, о чем или о ком идет речь у впавшего в прострацию Шурика.

— Вон…

Рука Шурика медленно поднялась по направлению к плывущему миражу в обличьи Прекрасной Девушки.

— Плывет…

Генка, наконец, увидел ту, что так поразила Шурика: ничего особенного — знакомая с параллельного потока:

— А! Так это ж Лидка с параллельного потока.

— Ли-да…— по слогам, перекатывая во рту все буквы этого прекрасного имени, произнес Шурик.— Уди-ви-тель-ная девушка. Я ее никогда раньше не видел…

— Хочешь познакомлю?

Для Генки не было проблем ни в чем. Однажды опреде­лив для себя цель, он не останавливался на пути к ней и не церемонился в выборе средств для ее достижения.

— А?..

Шурик, наконец, пришел в себя, и до него дошло, что предлагает ему Генка. Это было кощунственно! Это было страшно! Это было так не вовремя!

Но этого так сладостно хотелось!

— Нет! Нет!

— Да брось ты! Лида!

Лида, остановив свой бег, услышала, что ее зовут. Лида, как вы уже знаете, была девушкой простой, естественной и очень отзывчивой. Она разглядела звавшего ее Генку и направилась без особых обиняков к нему. Рядом с Генкой стоял какой-то паренек, немного смешной: в коротких брючках, в курточке, давно ставшей тугой в плечах, с бело­брысой челкой над красивым лбом и в очках, делавших паренька каким-то беззащитным и очень добрым.

— Лида, можно тебя на минуточку?

Пока Лида шла через дворик к ним, Шурик нервно пытался принять более распектабельный вид: он то снимал, то снова надевал очки, приглаживал непокорные вихры, перекладывал из одной руки в другую стопку книг.

Сняв очки, он, наверное, казался лучше со стороны, но ничего без них не видел: вся конкретность расплывалась в тумане, очертания теряли объективность, а самое глав­ное — он терял из виду девушку, которую звали Лида и которая шла навстречу ему. Надев очки, он видел все яснее, видел, как она прекрасна, но сам, наверное, терял обаяние, и это угрожало тем, что девушка не обратит на него никакого внимания.

Лида подошла к ребятам. Она лакомилась мороженым на палочке, ласково называемым «эскимо». Его шоколад­ная глазурь вместе со сладчайшим сливочным мороженым в серебристой фольговой обертке была любима всеми — от мала до велика.

Генка затеял разговор несколько издалека, но о предме­те совсем недавнем и близком:

— Сдала?

— Сдала,— не без гордости и доли кокетства отвечала Лида.

— Сколько? — традиционный, как мы выяснили, во­прос.

— Пять!

И неудивительно: все свои зачеты и экзамены Лидочка пока сдавала только на «отлично». И тем также была хороша.

— Поздравляю!

— Спасибо.

Генка без обиняков перешел к следующему подразделу обычной в таких случаях ситуации:

— Знакомьтесь — это Лида…

— Петя…

Ай-яй-яй, Шурик! Да приди же в себя скорее! Будь мужчиной! О каком Пете ты ведешь речь?!

— Э-э… Саша…

Лида первой протянула свою розовую ладошку:

— Лида.

У Шурика руки были заняты книгами и, конечно же, когда он, наконец, догадался ответить на рукопожатие Лиды, первым делом он уронил свои книжные кирпичи и себе, и Лидочке на ноги.

— Ой!

— Простите!

Оба склонились над упавшими книгами и неловко со­прикоснулись лбами:

В таких случаях говорят: «И словно искра пробежала между ними…» Никакой искры в этот момент между моло­дыми людьми не пробежало, ответственно вам заявляем, так как она, искра, стало быть, имела место между нашими героями значительно раньше.

Куда-то исчез догадливый Генка Сенцов. Куда-то уплыл естественный шум институтского дворика с его гомоном, криками, смехом. И возникла Музыка. Музыка, которая звучала в их душах.

Она то подчеркивала, то оттеняла их хорошее настрое­ние, их неожиданное знакомство, их возможную в перспек­тиве дружбу, а быть может, чувство и более глубокое и прекрасное.

Шурик вдруг обрел дар речи. Он вдруг вспомнил уроки красноречия в народном театре и как-то нечаянно для себя самого открыл в себе талант прекрасного рассказчика. У него вдруг появилось желание так много рассказать Лидочке о своем житье-бытье, о своем неистовом вгрыза­нии в гранит науки, о своих товарищах по путешествию к южному ласковому морю, о своих ночных кухонных дежурствах в южном пионерском лагере, о своей дружбе со старым татарином Ахметом в маленькой гурзуфской пель­менной, о своих жизненных злоключениях и незабываемых приключениях.

И где-то на самой середине их разговора и Шурика, и Лиду стало посещать пока никак необъяснимое ощуще­ние еще чьего-то неотрывного присутствия. Словно между юношей и девушкой, взявши их посередине за руки, выша­гивал по тротуарам еще кто-то: невидимый и неосязаемый, добрый и насмешливый, предупредительный и коварный…

И снова на их пути — раскрытые канализационные люки. Словно кто-то нарочно привел их к ним снова, чтобы нечто указать, напомнить, проучить…

Шурик предупредительно провел Лидочку за руку меж­ду люками. Поправил временное ограждение возле них. И от взволнованной старательности случайно угодил в крайний слева.

Лидочка страшно испугалась и вскрикнула коротко, но увидав, что Шурик благополучно, не поранившись, не поцарапавшись, выбрался из люка цел и невредим, сча­стливо и весело улыбнулась.

На переходе через шумную городскую магистраль молодые люди зазевались и не обратили внимания на преду­преждающий сначала желтый, а потом и запрещающий красный свет. Они, не отпуская руку друг друга, лавирова­ли перед автомашинами, бежали, суетились, пока, наконец, не перешли на другую, нужную им сторону и им не встре­тился дорожный постовой.

Счастье пока улыбалось им.

А кто-то Невидимый Третий хитро усмехался.

Пока…

 * * *

 — Ну вот, я и дома,— сказала вдруг Лидочка. Шурик вгляделся. Уютный двор, с четырех сторон окру­женный большими пятиэтажными домами, лишь недавно, по всей видимости, принявшими в свои объятья счастливых жильцов. У подъездов тихо колыхались акации, старушки сидели на лавочках, о чем-то добродушно судача, дети играли в песочнице, строили песочные замки и города.

— Вы здесь живете?

— Угу. Вон мои два окна на пятом этаже! Лидочка подняла голову куда-то к небу и указала на

отливающие солнцем окна своей квартиры.

— Хороший у вас район,— искренне позавидовал Шу­рик. Все здесь его радовало, потому что как нельзя кстати подходило всем своим видом такой прекрасной девушке, его новой знакомой, однокурснице Лидочке.

— Никогда здесь раньше не был.

Невидимый третий про себя захохотал. Ему пожелалось изо всех сил толкнуть Шурика в спину, чтобы тот еще больше потерял голову. И — толкнул.

На пути Лидочки и Шурика сидел пес. Бульдожьей породы. С медалями на груди. Со свирепым выражением на морде.

Он узнал их. Он узнал их сразу. По запаху. И еще по тому, какую обиду они ему нанесли несколькими часами ранее. Он понял, что сейчас, быть может, настал его час. Час отмщения.

Пес тихо зарычал.

— Ой! — испугалась Лидочка.

Шурику тоже захотелось сказать: «ой», но он не позво­лил себе этого в присутствии девушки, потому что это разрушило бы его образ, образ человека бесстрашного, всегда готового защитить свою девушку, чего бы это ни стоило.

— Не бойтесь!

Он крепко взял Лидочку за локоток и встал рядом.

Шурик пока не знал, как преодолеть эту нежданную преграду. Тем более, что она была живой и донельзя агрес­сивной, о чем говорил весь ее внешний вид и намерения.

— Это, наверное, новых жильцов…— Лидочка обнару­жила у своего подъезда сгрудившиеся баулы, ящики, ме­бель. Именно их охраняла эта страшная собака.

— А как же я пройду? — вдруг растерялась Лидочка и посмотрела на Шурика, как бы вопрошая его о защите.

Шурик не знал что, но что-то надо было решительно предпринять.

— Сейчас! Сейчас что-нибудь придумаем! Состояние Шурика можно было понять и оправдать:

экзамен отнял уйму сил и умственной энергии, мысли расслабились, сам он пребывал в некой эйфории. Но в эту минуту речь шла даже не о нем самом и не его собственной безопасности: рядом была девушка.

Девушка, которую, быть может, встречают один раз в жизни и которую, однажды увидав, так хочется уберечь, защитить ото всего окружающего мира!

Ум Шурика просто вынужден был вновь лихорадочно заработать, чтобы найти выход из создавшегося тупика!

— Все очень просто! Необходим отвлекающий маневр! Значит так, собаку я беру на себя… А вы — быстренько пробегайте, ладно?

— Ладно!

— Вы готовы?

— Да!

— Начали!

Шурик изо всех сил, какие у него только были на этот момент, постарался стать таким любвеобильным ко всем псам земного шара, а к этому милейшему и добрейшему созданию в облике бульдога в особенности… Шурик ра­зыграл роль такого собаколюба, что лучшего, наверное, трудно было бы отыскать.

Шурик, сложив пальцы в нечто похожее на кукиш, а для пса, стало быть, изображающее что-то очень лакомое и вкусное, пригнулся из уважения к наградам бульдога и стал сюсюкать и присвистывать:

— Жучка!.. Жучок!.. Джек, иди сюда!

В таком положении Шурик стал отступать назад и в сторону, чтобы шаг за шагом увести пса от подъезда, где Лидочка смогла бы найти себе укрытие.

— Джек! Лайка! Дымка! Полкан, а, Полкан?.. Ну, давайте!

Последние слова, как сообразила Лидочка, относились к ней.

Пес действительно заинтересовался тем, что сулил ему незнакомый двуногий и сделал несколько шагов вразва­лочку по направлению к нему.

Но, то ли пес сдвинулся со своего места чуть-чуть, то ли Лидочка увлеклась спектаклем, который разыгрывал перед бульдожиной Шурик, то ли она очень перепугалась и ока­залась не совсем расторопной, но не успела она сделать и двух шагов к своему подъезду, как просто вынуждена была бегом вернуться на свое место, так как Полкан — Джек — Жучка свирепо зарычал. И даже очень угро­жающе!

— Ой! Не получилось! — Лидочка едва не плакала и от неудачи, и от страха, и от стыда за собственную трусость.

— Не отчаивайтесь! — Шурик менее всего был скло­нен упрекать в чем-либо Лидочку.

Его мозг стал лихорадочно и спонтанно придумывать какой-либо новый план. Шурик хлопал себя по нагрудным карманам, потом по карманам брюк, как будто искал в них затерявшуюся авторучку. Авторучки в карманах не было, но нашлись какие-то пилюли.

Пилюли от…

Ура! Есть решение!

— У вас случайно колбасы с собой нет? — спросил Шурик.

Случайно у Лидочки в сумочке лежал завернутый в бу­мажную салфетку бутерброд с колбасой. Лидочка развер­нула бутерброд и протянула его Шурику:

— Есть. Только докторская.

Шурик махнул рукой и снял с бутерброда ломтик кол- басы:

— Давайте! А теперь — смотрите!

Шурик вдавил в ломтик розовой от качества колбасы несколько белых пилюль.

Лидочка полюбопытствовала:

— А что это?

— Снотворное.

Девушка вдруг ужаснулась, подумав:

— А она — не?..

Кем-кем, но живодером Шурик не мог себя представить даже в самых страшных снах. Наоборот, Шурик был почитателем и любителем всякого животного мира, но обяза­тельно пребывавшего с представителями человеческой ра­сы в соподчиненном и не устрашающем, как в данном случае, состоянии.

— Ну что вы! Это же совсем безвредные таблетки… Ну-с, приступим! Бобик!

Шурик мастерски разыграл перед «Бобиком» очеред­ную сценку: он представлял собой перед бульдогом изголо­давшего собрата, в руки которого счастливо попал аро­матный кусочек великолепной докторской колбасы. Но в порыве дружеских к бульдогу чувств, он был готов усту­пить колбасу своему четвероногому другу, с единственной целью и просьбой — пусть он только снизойдет взять это приношение и здесь же, на месте съесть…

— Бобик!.. Ам-ам!.. Лида! Помогайте!..

Лида была девушкой сообразительной и быстро поняла, что нужно подыграть Шурику: изобразить существо, также претендующее на кусочек колбасы.

Вдруг у нее на лице появилось такое выражение аппе­тита, такое желание непременно получить то, что Шури­ком отдавалось только Бобику, что Шурик (про себя отме­тив артистические способности девушки) сказал:

— Нет. Это — Бобику! Правда, Бобик?

Шурик решительно бросил под ноги тупоумному псу свою приманку…

Пес, тщательно обнюхав подарок, принялся чавкать и поедать коварное лакомство.

— Ну, вот! — Шурик взглянул на свои наручные часы с секундной стрелкой.— Примерно через три минуты на­ступит глубокий сон.

Блажен, кто верует! Шурик был горазд на выдумки, но не зря «Бобик» имел на своей мощной шее медали, которы­ми он бренчал в свое удовольствие и на радость хозяевам. Съев, действительно съев подчистую колбасный кусок, он выплюнул наземь все пилюли, которыми Шурик так тща­тельно нашпиговал приманку. Здоровый глубокий сон «Бо­бику» не светил ближайшие несколько часов, пока он был на посту. Зато появилось благодарное желание снова зары­чать на непрошеных и наглых двуногих. 

Что «Бобик» и не замедлил совершить…

— Ах так! — обиделся Шурик.— Ну, мы еще посмот­рим, кто-кого!

Шурик резко метнулся куда-то в глубину двора, что-то там такое ухватил и, спрятав за спину, вернулся на исход­ную позицию.

— Внимание! — закричал он Лидочке, и та приготови­лась.

— Марш! — Шурик держал в вытянутой руке здоро­венного черного кота, злобно шипевшего и на Шурика, державшего его за шиворот, и на бульдога, у которого глаза мгновенно налились кровью и он, позабыв обо всем на свете: о двуногих, о хозяевах, об их приказе, о мебели, бросился вслед брошенному Шуриком коту, на пути не разбирая ни своих, ни чужих…

— Бегите! — крикнул Лидочке Шурик.

— До свидания, Шурик! — прокричала Лидочка в от­вет и, подбежав к подъезду, потянула спасительную дверь родного дома на себя.

Шурик, помахав девушке на прощанье рукой, собрался было уходить, когда ситуация внезапнейшим образом из­менилась.

Полкан — Бобик — Джек, а впереди него вздыбленный кот неразлучной парочкой неслись со скоростью гоночного автомобиля наперерез Шурику, да так, что у него тоже теперь не было пути иного, как вслед за Лидочкой вбежать в подъезд.

Шурик соображал быстро и пулей влетел в еще не захлопнувшуюся за Лидочкой дверь.

Прежде чем дверь подъезда смогла окончательно за­хлопнуться, черный кот буквально повис в броске на плече Шурика: он также хотел еще жить и не пожелал исполнять роль мальчика для битья…

За стеклом двери бесновался, исходил пеной от досады, рвал и метал вновь обманутый самым беспардонным обра­зом Полкан — Жучка — Бобик. Всякого, кто приблизился бы в эту минуту к двери, бульдог разодрал бы в клочья, а с особым рвением тех, кто прятался от него за дверью!

Уже было немного успокоившаяся Лидочка вновь раз­волновалась:

— А как же вы обратно?

И ужаснулась мысли что бы могло произойти с Шури­ком, вздумай он сейчас уйти!

Шурика окатила волна благодарности за Лидочкино сочувствие. Он сказал:

— А дальше сделаем так…

Как вы помните, Шурика трудности никогда не пугали, да и сам он был не из робкого десятка, хотя и не считался особо бравым молодцом. Браваде и излишней храбрости он предпочитал сноровку и сообразительность.

Шурик за шиворот снял кота со своего плеча и подошел к лифту, имевшему место в доме Лидочки. Он приоткрыл ее ровно настолько, чтобы в кабину лифта смог вскочить разъяренный пес…

— По моему сигналу вы откроете входную дверь! Но, помните, только по моему сигналу!

Лидочка приготовилась:

— Хорошо!

Она встала у двери в подъезд.

— Держитесь, Лидочка! Все по местам! Раз, два, три — открывайте!

Не успела Лидочка толкнуть дверь, как в появившуюся щель молнией проскочил бушевавший бульдог, прямой наводкой бросился в кабину лифта, куда предусмотритель­ный Шурик вбросил кота! И полусекундой позже он на­мертво захлопнул дверь лифта!

Шурик и Лидочка сделали было попытку полюбопыт­ствовать, что же происходило в маленьком пространстве кабины лифта, но описанию, мы полагаем, это не под­лежит.

Для того, чтобы воображение особо любопытных смогло предложить им картину происходящего, пусть представят себе, например, поцелуй с крысой.

С вас довольно?

Поехали дальше.

Да! Как вам Шурик?

Лидочка глядела на него с нескрываемым восхищением.

— Ну, вот и все! — Шурик отер пот со лба.— Только вам уже придется добираться на пятый этаж пешком.

— Ничего. Не привыкать: у нас часто лифт портится. Как ни жаль, но настало время всерьез прощаться:

— Да свиданья…— сказал Шурик. 

— Рада была с вами познакомиться,— отвечала Ли­дочка.

— Я тоже,— сказал Шурик.

— До свидания,— отвечала Лидочка. Еще не написаны строки:

«И уж время расходиться, Да расстаться — нету сил…»

Но они так хороши, так соответствуют моменту расста­вания наших героев…

Время клонилось к вечеру. Просто дивный вечер завер­шал еще более дивный день. По вечерам Лидочка непременно бывала уже дома, даже если родителей не было, и они оставались ночевать на даче. Они ей доверяли. И Ли­дочке еще не пришло в голову родительским доверием злоупотребить. Шурика ждали свои заботы на дальней окраине города Энска, где он снимал на время учебы койку в одном небольшом частном домике, во дворе которого в эти дни, дурманя и кружа голову, цвела белая акация! Шурик мельком подумал, что сегодняшнюю ночь он проведет во дворе, слушая пение соловьев и вдыхая вол­шебный аромат цветущей акации. Там он встретит новую зарю, новый день, когда он снова увидит Лидочку.

— До свиданья! — наконец, весьма решительно вымол­вил Шурик и повернулся было к выходу.

— Саша! — вдруг окликнула девушка своего героя, уже почти перешагнувшего порог ее дома.

— Да? — не замедлил вернуться Шурик, потому что ждал именно этого зова, потому что сам страстно желал вернуться, быть рядом, потому что он, кажется, влюбился…

Шурику стало страшно от этого признания самому себе. Он не верил. Но ведь это было правдой. Правдой, неждан­но-негаданно обрушившейся на его голову, в общем-то, еще очень юного мужчины, которому уготованы, быть может, еще многие приключения в этой и других историях. Но самым прекрасным приключением, которое можно сме­ло назвать первым Большим Чувством, было приключение это, еще не закончившееся по причине не сыгранной еще пока главной сцены, наиглавнейшим героем данного пове­ствования был именно он.

Вы забыли о Наваждении?

— Да! — с готовностью слушать любимый голос еще и еще повернулся к Лидочке Шурик.

— Что это у вас?

Лидочка глядела куда-то за спину Шурика и немного ниже. Шурик последовал за направлением ее взгляда, и… о, ужас!

На таком видном месте он обнаружил отвисший клок брюк, открывавший взору девушки очень интимную часть его тела. Впопыхах Шурик не заметил, как этот Полкан — Жучка цапнул его сзади. Благо это место у Шурика всегда было поджарым, и бульдог смог довольствоваться только брючной тканью.

— Вот собака! — выругался Шурик и стал стыдливо прилаживать на место отвисший клок штанов. С дырой! Да на таком еще месте, да еще перед девушкой, с которой вот-вот познакомился! Срам-то какой! Вот собака!

Ко всем прелестям и достоинствам Лидочки следует справедливо отнести и отсутствие всяческого жеманства. Лидочка не была кисейной барышней, а очень даже совре­менной девушкой с широкими взглядами, да еще и руко­дельницей.

— Поднимемся к нам, я зашью,— без всякой задней мысли предложила очень хорошая девушка Лидочка.

Шурик шумно запротестовал:

— Нет-нет! Что вы! Первый раз в вашем доме и в та­ком виде?

— Ой, ну что вы, честное слово! Идемте!

Шурик сопротивлялся, но в словах Лидочки был боль­шой резон: ведь не идти же через весь город домой, придер­живая дыру на штанах рукой?!. Глупо же!..

Шурик согласился.

И очень правильно поступил. 

 * * *

Прежде чем последовать пешком на пятый этаж за нашими героями, заглянем-ка на минутку-другую на вто­рой этаж, где одна из дочерей Евы пилила одного из сыно­вей Адама:

— Как ты мог оставить вещи внизу, без никого!.. Там же Рекс! А Рекс никогда не отойдет от вещей.

А у меня — горло.

К лифту из раскрытой настежь квартиры вышли двое. Она — решительно направляясь к лифту и нажимая кноп­ку вызова, и Он — оправдываясь в несовершенных грехах и проступках.

Пока лифт, урча, поднимался, Она пытала Его:

— Горло? Голова?

— Горло!

— И голова?

— И голова!

— Без мозгов?

— Без мозгов! О, господи!

Как видно, к Нему осознание приходит с опозданием, и Она умело этим пользуется.

В эту минуту лифт, наконец, дополз до второго этажа. Одна из дочерей Евы распахнула дверь, и из лифта, скуля, жестоко избитый и исцарапанный выбежал Полкан — Жучка — Рекс и в поисках убежища юркнул в квартиру своих хозяев. За ним, хвост трубой, продолжая свою атаку, вбежал черный кот, и только за котом с воплями возмуще­ния вбежала Одна из дочерей Евы, и только после Нее — Один из сыновей Адама… Благо, в квартиру не была внесе­на еще вся мебель! Но и так грохота и звона чего-то разби­того было достаточно…

 * * *

Лидочка и Шурик, совсем не запыхавшись,— вот что значит молодость! — поднялись на пятый этаж. Лидочка подошла к двери одной из квартир и коротко позвонила.

Секундой-двумя позже дверь отворилась, и на порог вышла женщина. Шурик решил было, что это — мама Лидочки и потому немедленно поздоровался:

— Здравствуйте!

И стал вытирать ноги о коврик.

Шурик никак не мог сообразить, что же за человек Лидочкина мама: с одной стороны она любезно улыбалась, а с другой, не ответив на приветствие Шурика, спросила Лидочку в лоб:

— Ну как? Сдала?

Пять,— с маленьким оттенком гордости отвечала Лидочка.

Мама почему-то посмотрела на Шурика и, глупо улы­баясь, спросила, кивая на него:

— А подружка?

— Не знаю,— пожав плечами, ответила Лидочка. Мама понимающе покачала головой и передала Ли­дочке ключ.

«Из дому гонит!» — ужаснувшись, подумал Шурик.

— Идемте,— сказала Шурику Лидочка.

И Шурик, наконец, сообразил, что это вовсе никакая не Лидочкина мама, а всего лишь соседка. Шурик искренне пообещал еще как-нибудь встретиться с этой милейшей женщиной, сказав:

— До свидания!

И снова, ничего не поняв, тетя Зоя посмотрела вслед молодым людям, заперевшим за собой дверь изнутри.

 * * *

Квартира, в которой Лидочка жила, поразила воображение Шурика прежде всего тем, что принято называть характерными деталями. Прежде всего это был Дом. Са­мый настоящий дом, в котором живут, а не временно пре­бывают, как, например, в общежитии.

До этой поры нашему славному герою еще никогда не доводилось бывать в доме, где жила девушка. А это особый дом и совсем не похожий, например, на тот, где живет парень или на тот, где вырос сам Шурик.

Прежде всего — обилие всевозможных флакончиков на тумбочке с зеркалом, которое (Шурик уже это знал) назы­валось по-иностранному красиво: трюмо. Каждый флакон­чик нес в себе частичку запахов и ароматов, которыми девочки всегда отличаются от мальчиков. Стоит какой-нибудь девушке на остановке тряхнуть копной своих ры­жих-смоляных-соломенных волос, как в воздухе надолго повисает и тонко вибрирует аромат то ли цветущей сирени, то ли увядшего жасмина, то ли еще чего-то такого, чему и название тяжело подобрать!

А бывает, накатит такая волна благоухания, так окатит все твое существо, в быту знакомое лишь с одеколоном под названием «Тройной», что потом еще долго в воображении рисуются самые невероятные картины и сюжеты, где глав­ной героиней, персидской принцессой из «Тысячи и одной ночи», Шехерезадой всегда бывает Она — виновница и та­инственная незнакомка, лицо которой, бывает, и не за­помнилось, а вот ее запах…

Итак, трюмо с флакончиками, шпилечками, скромными тюбиками губной помады…

Кстати, из зеркала на Шурика глядел довольно симпа­тичный молодой человек, в некоторой степени даже совер­шивший некий геройский подвиг! Очки, правда, несколько портили лицо, но зато придавали облику нюанс интелли­гентности. А также делали немного постарше. Брюки, правда, коротковаты, ботинки, увы, не остроносые, модные, ну, да ладно!

Шурик поправил на носу очки, пригладил непокорный чуб, для верности укладки тайком сплюнул немного себе на пальцы.

Итак, из зеркала смотрел не такой уж урод, а очень даже симпатичный парень, теперь уж наверняка — студент третьего курса, вот только сбросить бы еще парочку экза­менов.

Брюки в результате боевых сражений требовали про­сто-таки капитального ремонта. А лучше бы, конечно, раскошелиться на новые. Теперь в этом, кажется, появилась просто настоятельная необходимость. Придется что-то придумать, в чем-то себя ужать.

У трюмо располагалась — чудо! — магнитола. На тон­ких растопыренных ножках. Магнитола — чудо магнито­фона и радиоприемника, соединенных вместе. Магнитола была недостижимой мечтой не только Шурика, но и почти всего студенческого братства. Шурику так хотелось вклю­чить это великолепие, но природная воспитанность отвела его взгляд дальше, на книжный шкаф, за стеклами которо­го виднелись шикарные книжные издания. Они были чита­емы в этом доме, это было видно по маленьким белым закладочкам в корешках книг, по тому, что стекла были отодвинуты, а вместе с ними сдвинуты в сторонку фотогра­фии, главной темой большинства из которых была Лидочкина жизнь.

На фотографиях Лидочка выглядела еще краше, еще улыбчивей.

Чаще всего девушка, видно, любила сниматься в полу­профиль. Она знала, бесенок, что это ей идет, она понима­ла, что так выглядит предельно симпатично. И почти на всех фотоснимках она была улыбающейся, она просто сияла в постоянной какой-то радости своей прекрасной белозубой улыбкой. Только одна фотография представляла Лидочку нахмуренной и даже несколько надутой. Но тогда Лидочке было, по-видимому, всего-то годика три, надо полагать.

Ту фотографию, где Лидочка была представлена в воз­расте, нежно называемом младенческим, Шурик счел за лучшее целомудренно обойти своим вниманием. Он бросил на нее взгляд лишь мельком, совсем ненадолго.

На трюмо, на книжных полках, на широченной тахте красного цвета встречались предметы, о которых маль­чишки забывают лет эдак с десяти. А девушкам их держать при себе было дозволено, наверное, до глубокой старости: это были игрушки.

Плюшевый Мишка. На шее у него был повязан боль­шой газовый бант синего цвета.

Кукла-голыш была обряжена во всевозможные рюшечки, ленточки, тапочки, носочки, шляпочки…

Лидочка любила свои игрушки, и они, в свою очередь, отвечали ей тем же. Потому что они тоже были симпатичными, обаятельными, а кукла-голыш даже постоянно улыбалась своими красненькими, словно подведенными губками.

Шурик, услыхав шаги Лидочки, срочно прекратил свою экскурсию по таинственному миру Лидочкиной квартиры, чтобы встретить хозяйку отвлеченным и приличествующим обстоятельствам взглядом.

Лидочка держала в руках иголку, на ходу затягивая в ее ушко нитку. Затем она ловким движением пальцев завяза­ла на конце нити тоненький узелок.

Только женщинам свойствен неподдающийся грубым мужским рукам способ завязывания на нитках узелков, маленьких и незаметных.

Лидочка подошла к Шурику вплотную и очень есте­ственно скомандовала:

— Ну-ка, повернитесь, я зашью…

Шурик повернулся спиной к Лидочке и немного вы­гнулся, чтобы девушке было удобнее штопать довольно приличную дыру на его штанах. Лидочка попыталась из­ловчиться, как бы лучше и безопаснее для юноши сделать первый верный стежок.

Глядя на Шурика и Лидочку со стороны, вы бы увидали картину весьма комичную: в ней было слишком много пикантного, чтобы ее действующие лица вскорости не сообразили, насколько глупо и даже нелепо они сейчас выглядят: Шурик с отставленным задом, Лидочка — скло­нившаяся над предметом ремонта, с иглой в руке наизготовке.

Шурика словно кипятком обварило, когда он, наконец, сообразил, что же это он себе такое позволяет по отноше­нию к Лидочке. Он вдвойне покраснел и резко запротесто­вал, желая изменить ситуацию:

— Нет-нет! Лучше я сам.

Лидочка поняла, что негоже настаивать, и тем самым вынуждать стыдиться молодого человека. Ведь он у нее в доме впервые. Судя по всему, он вообще впервые в доме у девушки. Ему все ново, ему неловко, он чувствует себя не в своей тарелке, и его лоск бравого парня-героя может, однако, потускнеть. А этого Лидочка допустить не могла. Поэтому она без излишних разговоров отдала иголку с ниткой Шурику: пусть сам справляется, так ему будет спокойнее и удобнее.

— Ну, не буду вам мешать. И вышла из комнаты.

Шурик вздохнул с облегчением.

Неловко выворачиваясь, он принялся штопать свои штаны. Штопать-то он вообще умел. И делал это прилично. Во всяком случае за два года учебы в институте никто не замечал Шурика в разодранных носках или без пуговиц на сорочке…

А такие случаи, как вы сами понимаете, среди мужского населения бывают весьма часто. И потому бытовые страда­ния мужской половины студенческого общежития частень­ко пытались смягчить девушки-однокурсницы.

На ниве этой шефской помощи возникали романы, вспыхивали любови такой крепости и надежности, что молодые люди защиту диплома встречали с обручальными кольцами на руках, а Государственной Комиссии по рас­пределению приходилось дополнительно ломать голову над проблемами трудоустройства студентов-молодоженов.

Головную боль, особенно излишнюю, Государственная Комиссия по распределению не любила, а потому обязала преподавателей военной кафедры озаботиться бытовым неумением студентов-военнообязанных, и часть часов, от­пущенных расписанием на боевую и строевую подготовку, отвести урокам по подшиванию подворотничков, чистке обуви, стирке и штопанию.

Всегда вот так: все, чему недоучили папаша с мамашей дома, вкладывали в голову и руки молодым наши армей­ские зубры.

Мы отвлеклись…

Шурику показалось, что в комнате он остался один. Он даже подумал было, что следовало бы снять с себя штаны, чтобы дело штопания пошло вернее и удобнее.

«А вдруг Лидочка надумает войти? Или еще лучше заявятся ее мамаша с папашей? Хорошее кино получит­ся! — так думал Шурик и штаны снимать передумал, а стал пришивать так, как было — извернувшись, наблюдая за своей работой в зеркало. Пришлось помучиться, но зато приличия были соблюдены.

Лидочка предусмотрительно в комнату не заходила, и Шурик довел свое дело до конца. Отгладив — вниз и в стороны — шов, он счел, что выполнил свою работу клас­сно: с расстояния в полтора-два метра ничего абсолютно не было видно.

Настроение улучшилось. Шурик больше не чувствовал себя неловко. На нем самом все было нормально., да и в квартире Лидочки он уже несколько освоился и пообвык.

Наивный! Ему все время казалось, что он оставался в комнате одинешенек.

Невидимое третье решило, что настал час напомнить о себе, а то, чай, позабудут вовсе и перестанут обращать внимание.

Наваждение — штука тщеславная. Без чьего-либо вни­мания, без своеобразной энергетической подпитки оно тает и растворяется в бытовых деталях.

Нет, Наваждение не могло себе позволить не позабо­титься о своей персоне, о своем влиянии на Шурика и Ли­дочку, в данном случае. И особенно здесь, в этой квартире, где все должно было вскружить молодую голову от отча­янного непонимания того, что познать и понять до конца никогда нельзя и не следует: из здравого смысла оконча­тельно не потерять эту несчастную голову и сохранить себя.

Итак, первым делом Наваждение подвело Шурика к большому обеденному столу, стоявшему в центре комнаты. В данном случае этот стол выполнял функции, которые сегодня в нашей квартире выполняет столик журнальный. На нем лежала аккуратная стопка журналов с иллюстраци­ями: «Огонек», «Работница»… Рядом стояла хрустальная тарелка, в которой лежали пирожные. Пирожные были предусмотрительно укрыты салфеткой ручной вышивки по канве. В центре стола красовался большой керамический кувшин. В кувшине стоял букет цветов. Их аромат…

Их запах, когда Шурик нечаянно оказался рядом с цве­тами, вызвал в юноше какое-то странное, почти нереальное чувство чего-то очень знакомого, близкого и что-то такое напомнил. А вот что, Шурик никак не мог вспомнить. Он еще и еще раз принюхивался к цветам, пытался вызвать в памяти какой-то образ, связанный с этими цветами и этим запахом. Но память на это никак не отзывалась. Не подсказывала. Шурик морщил в напряжении лоб, но и это­го, приема оказалось недостаточно, чтобы оживить ее.

Тогда Шурик резко помотал головой из стороны в сто­рону, как бы пытаясь таким образом выбросить эту нераз­решимую головоломку из своих мозгов.

Ему это удалось, и он не без удовольствия позволил себе швырнуть иголку прямиком в красную бархатную подушечку, висевшую на стене над тахтой, и специально для иголок предназначенную.

Откровенно говоря, прежде чем бросить иглу, Шурик нечто загадал. Таким образом он поступал частенько. Им даже был выработан свой собственный набор суеверий и примет, которым Шурик иногда следовал в своей жизни.

Например, все обходили справа или слева столб, своим внешним видом представлявший русскую букву «Л», то есть, упирался в землю не одной, а двумя растопыренными ногами, так вот, все люди, которых Шурик знал, предпочи­тали обходить такие фонарные столбы стороной, считая дурной приметой пройти в «ворота» столба. Шурик приду­мал свою примету, которая говорила ему обратное: только пройдя в «ворота» такого столба, можно рассчитывать на удачу, можно считать, что тебе непременно повезет в ка­ком-либо твоем важном деле, в сдаче экзамена, например.

И так еще несколько примет, одна из которых — попа­дание в цель. Попадет иголка в подушечку для иголок на стене, значит, сбудется кое-что, если — нет, значит…

Иголка попала в цель с первого же раза.

Пора было приглашать хозяйку.

— Лида! Все в порядке!

— Я сейчас! — Лидочка почему-то решила переодеть­ся. Она была дома, и больше из дому никуда не собиралась. Но что-то необъяснимое подтолкнуло ее к платяному шка­фу. Лидочка раздумывала минуту-другую, после раздумья сняла с плечиков миленький, в цветочки, сарафанчик, тонко подчеркивавший ее юсиную» талию. С «солнцеклешем» и очень любимый, надеванный всего-то разочка два или три.

— Я сейчас,— повторила Лидочка. И это означало, что ей хотелось выйти к Шурику очень красивой. А если Ли­дочке вдруг этого захотелось, значит, это всерьез.

Шурик снова волей случая оказался у стола, решил присесть.

Скрип стула…

Опять накатило какое-то странное состояние, мучи­тельно что-то напоминало о себе.

Шурик обалдело вставал и садился вновь, повторяя эти странные движения, прислушиваясь не столько к удиви­тельно знакомому скрипу стула, сколько к чему-то, что было внутри самого Шурика, и что вновь так загадочно давало о себе знать и никак не хотело быть признанным памятью Шурика.

Что за чертовщина!

«Чего только в голову не лезет! Дурь какая-то!» — подумал Шурик и решил снова выбросить все это наважде­ние из головы, то, чего эта голова не в состоянии была понять…

У книжных полок Шурик задержался.

По всей видимости эта книжная полочка принадлежала именно самой Лидочке. Судя по книгам, таким как «Алые паруса» Александра Грина, «Накануне» Тургенева — их могла читать только молодая девушка, в данном случае Лидочка. По тому, что читает девушка в своем нежном возрасте, можно попытаться отгадать ее тайны, и особенно тайны сердечные.

Наверное, что-то в этом роде Шурику показалось в Ли­дочке разгаданным, и он вздохнул как-то облегченно и улыбаясь.

— Лида! Знаете, какое мое самое любимое стихотворе­ние у Ярослава Смелякова?

Говорить с девушкой стихами и о стихах — было тради­цией того доброго времени, о котором мы ведем наше повествование.

Это трудно понять сегодня.

В это странно поверить.

Но так ведь было!

Тоненькими и толстыми сборниками современной поэзии зачитывались! Зачитывались допоздна, до пер­вых,— до третьих петухов! Из-за них не спали вовсе по ночам!

Сборники поэзии передавали друг другу почитать на ночь, как нынче какой-то западный бестселлер! Сама со­временная поэзия была тогда бестселлером для молодежи.

Молодежь была удивительной и странной, потому что поэзии внимала и понимала ее. Наверное, ритм самой жизни звучал в поэтических строках для молодых, осмыс-лящих свое бытие выверенным и в муках найденным сло­вом. Сравнением. Метафорой.

На поэтические сходки собирались толпами, заполняли площади и стадионы, как сегодня собираются на…

Нет, боюсь, сегодняшний параллели не найдется, чтобы описать то поэтическое сумасшествие шестидесятых.

Шурику не всегда нравилась вычурность поэзии Жени Евтушенко, но завораживала порой ее затрапезность.

Ему ближе и понятнее был поэт Роберт Рождествен­ский, но быстро надоедал своей назидательностью и граж­данским пафосом.

Его отпугивала в некоторой степени сложность поэзии Беллы Ахмадулиной, но Шурик своим нутром ощущал какое-то колдовство ее звучащего слова.

Он не открыл для себя еще поэта Андрея Вознесенского, но у Шурика еще многое было впереди.

…Когда было трудно — говорили стихами.

Когда было счастливо — говорили стихами.

Когда было скучно либо невмоготу — читали стихи.

Когда читали стихи, значит, однажды, хотя бы раз пробовали писать стихи сами…

Стихи были отзвуком той эпохи. Ее выражением.

— Лида! Знаете, какое мое самое любимое стихотворение у Ярослава Смелякова?

Лидочке нравился поэт Ярослав Смел яков. В его поэзии было столько гражданственности, порой тихо-щемящего чувства. Лидочка с готовностью откликнулась на вопрос-предложение Шурика и даже внутренне встрепенулась: юноша заговорил о стихах! Во всяком случае, в их ситуации, в день знакомства это было очень даже символично и говорило о многом:

— Какое?

У Шурика была хорошая память. Память его просто схватывала на лету однажды увиденное.

Правда, запах цветов на Лидочкином столе и этот скрип стула… В этом случае память странным образом как бы спала.

Да, так вот! Память Шурика была в общем-то в большинстве случаев крепкой. И стихи, которые Шурик читал не спеша, чаще вслух, смакуя ритм и рифму, и вовсе помнились ему если не во множестве, то в пределах широких.

— А вот послушайте.

И Шурик начал декламировать:

Вдоль маленьких домиков белых

Акация душно цветет…

Шурик читал не спеша, не так, как долдонят школьники в классе у доски пусть даже самую прекрасную классическую поэзию. Он читал очень просто, но вдохновенно, понимая, чувствуя, любя. Порой чтение стихов у Шурика приобретало ораторскую окраску:

…Хорошая девочка Лида

На улице Южной живет…

Лидочка дагадалась сразу, что Шурик станет читать из Смелякова именно эти стихи, потому что любила их сама, потому что в стихотворении шла речь словно бы о ней. Она сама в мечтах хотела быть той самой хорошей девочкой Лидой, жившей на Южной улице и сводившей с ума одного мальчишку из их квартала.

…В оконном стекле отражаясь,

По миру идет, не спеша…

Шурик чеканил ритм стихов в такт маятнику настен­ных часов, что были в комнате у Лидочки. Он не замечал их стрелок, как все влюбленные, но внезапный бой этих часов…

Бой настенных часов сбил Шурика с толку и со стихов. Вновь какое-то загадочное состояние охватило его. Он непременно уже однажды слышал звук этого боя!

Эта мысль молнией пронеслась в его внезапно разгоря­ченном мозгу. Он слышал этот звук! Вот только когда это было и при каких обстоятельствах?

Шурик занервничал и даже испугался, потому что ни­чем не мог себе помочь и объяснить эти странности, с кото­рыми в последние минуты столкнулся в этом доме.

Испугался, потому что звук часов ему что-то опреде­ленно подсказывал, и Шурик не был уверен, что предска­зание сулило ему хорошее.

Лидочка к тому времени в другой комнате была пере­одетой. Она в последний раз взглянула на себя в зеркало и убедилась — хо-ро-ша!

Точь-в-точь, как в стихотворении, которое в другой комнате декламировал Шурик. И вдруг замолк. Очевидно, забыл строки.

Лидочка хотела прийти на помощь Шурику:

— А дальше? Забыли?

И услыхала через некоторую паузу:

…Хорошая девочка… Лида…

«А чем же она хороша?» — с этой репликой Лидочка появилась в большой комнате, где ее ждал Шурик. Ее появление можно было бы сравнить только с музыкой, которая зазвучала неожиданно, но очень к месту и вовре­мя, как это бывает в хороших кинокартинах.

Шурик загляделся на вышедшую к нему девушку: она вся светилась в лучах заходящего солнца, которое загляды­вало в комнату через большое окно. Лидочка была не­обыкновенно хороша в своем новом для Шурика наряде! И Шурику вдруг захотелось прыгнуть с балкона. Пусть даже с пятого этажа! Прыгнуть и полететь с широко раски­нутыми руками вместо крыльев, которых, увы, природа Шурику не дала даже для такого вот исключительного случая.

К Шурику вернулось поэтическое вдохновение, и он продолжал на более высокой ноте:

…Спросите об этом мальчишку,

Что в доме напротив живет.

Он с именем этим ложится,

 Он с именем этим встает!..

Лидочка смеялась. Смеялась тихо и очень красиво, от хорошего настроения. Она, покружившись, села на тахту, откинувшись спиной и красиво опершись позади себя ру­ками.

Шурик присел рядом в кресло. И стал читать стихи чуть тише, чуть проще, чуть интимнее, потому что именно так понимал и трактовал строки Ярослава Смелякова:

…Недаром на каменных плитах,

Где милой ботинок ступал:

«Хорошая. Девочка. Лида.» —

В отчаяньи он написал…

Не может людей не растрогать

Мальчишки упрямого пыл,

Так Пушкин влюблялся, быть может…

Поближе к этим строкам Лидочка разволновалась. По­тому что здесь напрямую речь шла о любви. А всерьез, в стихах о любви, пусть даже и чужой, еще никто Лидочке не говорил.

Тем более, когда в комнате всего двое. Ты и он.

И больше никого.

И стихи читают только для тебя.

И такие стихи читают не зря.

Лидочка, чтобы успокоиться, взяла в руки своего люби­мого плюшевого Мишку, который был у нее с самого ран­него детства. Еще с тех незапамятных времен, когда Ли­дочка боялась одна засыпать и для надежности брала с собой в постель любимую игрушку — плюшевого Мишку.

Так что это была не просто игрушка, а поверенный самых смелых, самых сокровенных желаний, мыслей и сно­видений.

Мишка плюшевый не был безголосым. Он говорил с Лидочкой на самые разные темы и в самые сокровенные для Лидочки минуты. Он ее успокаивал, ободрял^выслуши-вал все тайны, и в нем они хранились, как в самом на­дежном сейфе.

Для других, для посторонних его голос был схож с мы­чанием. Он мягко мычал, как мычат медвежата в сказке:

— Кто взял мою маленькую ложку?

Именно так замычал в эту роковую минуту плюшевый медвежонок Мишка в руках взволнованной Лидочки:

— Му!..

Нет! Это невозможно! Такого не бывает! Что-то происходит! Что-то определенно в эту минуту происходит с несчастным Шуриком!

Лидочка подняла глаза на Шурика и почувствовала, что ее новый друг в эту минуту пребывает где-то совсем в ином месте. Во всяком случае мысленно.

— Что с вами?

— А?..

Шурик попытался совладать с собой:

— Ничего, на чем я… остановился?

Лидочка вдруг стала понимать, что с Шуриком происхо­дит нечто необычное. У него вдруг стал блуждающим взгляд, руки нервно теребили друг дружку, и сам он как-то сник.

Лидочка мучалась в попытках найти этому какое-то логичное объяснение, хотела и не находила как ему можно помочь…

— На чем я остановился?

— На Пушкине…

— Ага!.. Пушкин!..

«Там чудеса, там леший бродит. Русалка…»

«Нечисть. Злая сила. Высшая воля…» — какими-то не­связными обрывками пронеслось у Шурика в голове. Лида совсем уж испугалась:

— Постойте-постойте! Какая русалка, Саша?

И тут Шурика осенило. Он все понял, но, чтобы не испугать Лидочку окончательно, попытался вернуться к то­му, что только что говорил:

«…на ветвях… Висит… Лежит…»

Лидочка поставила диагноз:

— По-моему, вы перезанимались.

И снова свой роковой звук исторг плюшевый Мишка в руках Лидочки.

Шурик вгляделся в игрушку и его рука невольно потя­нулась, чтобы взять это плюшевое воплощение Наваж­дения:

— Разрешите? Нет я не перезанимался.

Шурик несколько раз вперед и назад покачал Мишку, и тот дважды откликнулся: промычал что-то похожее на детское:

— Уа! Уа!..

— Я не перезанимался,— убежденно заключил Шу­рик.— У меня другое.

Шурик резко отложил в сторону игрушку. Повернулся лицом к девушке так, чтобы лучше видеть ее глаза. Шурик даже взял в свои руки руки Лидочки, чего никогда бы себе не позволил в иной, простой ситуации.

Сейчас же все было так неординарно, столь отчаянно, что Шурик, не сомневаясь в правильной реакции девушки, позволил себе этот жест.

— Я хочу задать вам, Лида, один серьезный вопрос. Лида внутренне вся напряглась.

— Это для меня очень важно,— не говорил, а словно решался на что-то жизненно важное Шурик.

Лидочка настолько прониклась там загадочным состоя­нием Шурика, которое пылало неугасимым огнем в его взоре, что спустя небольшую, но умело выдержанную пау­зу ответила:

— Задавайте!

Лида не отвела рук. Не выдала своего состояния сладо­стного ожидания ни единым движением, ни вздохом, только опустила глаза.

— Скажите, Лида, у вас не бывает…

Казалось, Лида всю жизнь ждала вот такой минуты.

И эта минута нежданно-негаданно наступила сегодня, когда с утра ничего этого не предвещало.

Эта минута пришла, не предупредив.

Наверное, так бывает всегда и у всех.

Во сне виденное, наяву грезившееся пришло на излете двадцатой весны Лидочки, в экзаменационную пору, в пору цветения акации и первых роз.

В пору, когда все мечты и цели хочется отбросить к чертовой бабушке ради такой вот минуты.

«И кто бы подумал, что рыцарь придет в образе вот этого чудаковатого парня? Хотя, каждая чудинка в нем, наверное, прекрасна! Он такой открытый! Он такой хоро­ший! Он добрый и симпатичный…» — думала Лидочка, не очень ясно слушая то, о чем проникновенным тоном гово­рил ей Шурик.

— … вот вы приходите куда-то в первый раз,— а вам кажется, что вы здесь уже были. И все вам вроде знакомо: предметы, запахи, звуки.

У вас так не бывает?

Лидочка была удивлена. Она его прослушала и сейчас не совсем понимала:

— Нет, не бывает. Я всегда помню, где я была, когда и с кем.

Лидочке стало жарко. Ситуация показалась ей такой неловкой, она размечталась, как наивная дурочка! Лиде стало определенно жарко, и она включила настольный вентилятор.

Шурик молниеносно, как бы получив сильнейший удар по всем нервным окончаниям своего тела электрическим разрядом большой силы, оглянулся на звук разгоняющего­ся вентилятора.

— А у меня, кажется, бывает. Вот сейчас мне чудит­ся…— Шурик даже стал смеяться своим собственным пред­положениям,—… что я здесь уже был!

Вот здесь Лидочка уже стала волноваться за состояние Шурика всерьез:

— Ну что вы, Саша!

— Да! Я все здесь уже видел! Вот!

Шурик нервно вскочил со своего места и подбежал к балконной двери:

— Сейчас я отдерну вот эту занавеску, а за ней стоит хрустальный кувшин!

И Шурик резко отдернул гардину. Лидочка вскрикнула:

— Ой!

Но не потому, что за гардиной на подоконнике действи­тельно стоял хрустальный кувшин (мамин подарок), в ко­тором держали в доме питьевую воду, а потому, что Шурик никогда и ничего не мог об этом знать.

Пусть даже в то время, когда он зашивал здесь свои брюки, он мог видеть этот проклятый кувшин, но говорил Шурик о нем с таким отчаяньем, что равнодушной к этому оставаться было выше сил Лидочки.

— Ой!

— Был!..

Шурик в трагическом бессилии опустился в кресло.

Все его смутные догадки одна за другой подтвердились самым необыкновенным, самым дичайшим образом: он был уже здесь однажды, в этой комнате.

Все догадки подтвердились, но ни одна из них не могла быть объяснена с точки зрения здравого смысла. А по­скольку здравый смысл здесь был бессилен, значит, речь шла о разуме помутненном. И это больше всего пугало Шурика, а вместе с ним и Лидочку, поскольку молодые люди были еще очень далеки от познаний об НЛО, па­раллельном мире и прочих реальностях уже нашего, се­годняшнего дня.

И вдруг Лидочке пришло на память.

— Да!

С подобным она уже однажды сталкивалась!

Это было в Одессе, где Лидочка вместе с родителями отдыхала как-то у родственников. В Ливадийском парке, на летней эстраде давал свое представление величайший ар­тист оригинального жанра Вольф Мессинг!

Лидочка тогда была потрясена увиденным. И даже поссорилась с отцом, когда тот назвал Мессинга шарлата­ном, а всех зрителей летней эстрады, собравшихся и пере­полнивших зал до крутого аншлага — олухами царя небес­ного.

Лидочка же верила в сверхспособности седовласого красавца в черном смокинге, мгновенно в уме умножавшем одно на другое четырехзначные числа! Он угадывал тай­ные желания загипнотизированных им зрителей! Он…

Лидочке тогда так хотелось, чтобы знаменитый Мессинг обратил свое внимание на нее, сидевшую в двадцать пер­вом ряду на шестнадцатом месте, чтобы он вызвал ее на сцену и что-то такое с ней проманипулировал, после чего Лидочка сошла бы счастливая со сцены, и ее узнавали бы потом на улице или на пляже…

Но, то ли тот ряд, в котором сидела Лидочка, был слиш­ком далеко от сцены, то ли Мессинга не прельщали гипно­тические опыты над несовершеннолетними девицами, но Лидочкины ожидания остались напрасными. Лидочка тогда даже немного влюбилась в Вольфа Мессинга.

На короткое, впрочем, время.

— Саша! Так вы же — телепат! Вольф Мессинг! Лидочка бросала путеводную нить в тот лабиринт запу­тавшегося сознания, в котором находился сейчас Шурик.

— Точно!

Шурик с недоверием, но с надеждой посмотрел на Лидочку.

— Вы так думаете?

— Давайте испытаем и проверим!

«Была не была!» — подумал Шурик и согласился:

— Давайте!

Кто знает, а вдруг природа наделила Шурика чем-то большим, чем он сам о себе знает. И сейчас он приоткроет покрывало тайны, быть посвященным в которую ему было немного жутковато.

Лидочка вспомнила один из психологических и телепа­тических опытов великого Мессинга и решила его повто­рить сейчас уже в домашних условиях. Она в деталях вспомнила, что и как необходимо предпринять:

— Выходите за дверь!

Шурик лихорадочно повторял условия опыта.

В том, что это был самый настоящий научный опыт, а не игра, Шурику не позволяло сомневаться то особое состояние, в котором он пребывал и которое звенело в нем, как наткнутая струна.

— За дверь!

— Я пишу на бумажке свое желание

— Желание?

— Ну, чтобы потом проверить… А, когда вы вернетесь, я буду мысленно приказывать вам исполнить мое желание, запомнили?

— Да, — Шурик резко, как перед прыжком в воду с десятиметрового трамплина, выдохнул, а потом глубоко наполнил легкие воздухом.

— Давайте?

— Давайте!

Шурик вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

Лидочка вырвала из блокнота страничку и красивым, четким почерком, вывела:

«Найти плюшевого Мишку!»

Подчеркнула жирной чертой, затем сложила вчетверо листок бумаги и спрятала себе в рукав платья за рези­ночку.

Плюшевого Мишку она спрятала рядом с собой: под диванную подушку. Для чистоты опыта, конечно же, надо было спрятать Мишку куда-нибудь подальше. Да и своему желанию придать более сложную форму…

Но это было только началом, и Лидочке не хотелось, чтобы у Шурика что-либо не получилось, чтобы он запу­тался и не прошел испытание.

Она, скрестив руки на груди, устремила взгляд своих бездонно-синих глаз на дверь, за которой ждал и волно­вался Шурик, и громко произнесла:

— Входите!!!

Сосчитав до пяти, Шурик вошел в комнату.

Комната плыла у него перед глазами и качалась, словно корабельная палуба.

Все предметы, казалось ему, излучали свои энергетиче­ские сигналы, направленные к нему, прямо в разгоря­ченный мозг. Они притягивали его к себе, смущали, запу­тывали. Сознание никак не хотело концентрироваться, теряло остроту.

Запахи усилились, цвета стали приглушенными.

Шурик прислушивался к чему-то глубоко внутри себя.

Там что-то нашептывало ему, пело и вело куда-то, но шепот был на непонятном языке.

В какой-то момент Шурику показалось… Но, что пока­залось, он не успел почувствовать и понять.

Лидочка уставилась на него, не мигая. Шурик пытался разглядеть в ее глазах, чего желала ее воля. Долго пригля­дываясь, Шурик смог даже рассмотреть в ее зрачках свое собственное отражение-То, что Шурик в этот момент подумал, увидав свое отражение, его просто огорчило и оглушило!

«Это и есть желание Лидочки? !>> — вскричал он в душе.

Шурику довелось часто и глубоко дышать. Сердце бешено стучало в грудной клетке, желало вырваться на волю. Он резким движением сорвал со своих глаз очки, потому что искусственные увеличители могли его обма­нуть. 

Теперь даже без них он был убежден, что ответ на загадку найден.

Шурик решительным шагом пересек комнату, подошел к Лидочке вплотную и… поцеловал ее.

В щеку.

Долгим поцелуем.

Правда, поцелуй у Шурика получился какой-то дет­ский, с присвистом.

— Угадал? — почти не дыша, спросил Шурик. Лидочка растерялась.

Она растерялась потому, что не была уверена, то ли желание она загадала?

Не было ли действие Шурика ответом на более глу­бинное ее желание, о котором она и сама-то не догадыва­лась?

Где-то в глубинах девичьей души, наверное, тихо зрело мимо ее воли ожидание именно того, что силой своих телепатических чувств углядел, понял и исполнил Шурик.

Вольфа Мессинга он явно бы переплюнул!

— Почти… угадал,— тихо отвечала девушка, смутив­шись и немного покраснев.

Потом она порвала записку на мелкие кусочки. Ведь в записке — была глупость. И неправда… Невидимый третий сидел на стуле у стола, подперев подбородок руками, и с улыбкой наблюдал за Шуриком и Лидочкой. Наваждению подумалось, что его миссия в судьбе этой пары на данный момент завершилась. Что дальше дела перейдут в иные руки.

Возможно, теперь ниточки судьбы юноши и девушки завяжутся в одну нить, крепкую и длинную.

Которая отныне поведет их по своим путям-дорожкам.

И Наваждение решило откланяться.

Потом передумало и решило уйти по-английски.

Не прощаясь…

Смущение Лидочки прошло, и она уже улыбалась.

— Тогда я еще попробую? — сказал Шурик.— Еще ра­зочек?

Настенные часы работы Бурре, словно очнувшись и по­думав, что они из сказки Шерля Перро о Золушке, стали бить.

Как в той же сказке и положено — одиннадцать раз:

«Уже!..

Пора!..

Расстаться!.. 

И вам!..

Сказать!…

Прощальные!..

Слова!..

Возможно!..

Встреча!..

Будет!..

Вновь!..»

Лидочка подняла глаза на Шурика и тихо сказала:

— Пора! Уже поздно!

Они стояли рядом у окна, за которым догорал длинный июньский день. Закат был розово-алым, во все небо, и в го­род на крыльях ночи летела прохлада. Она шевелила занавески на растворенных окнах, заглядывала в каждое окно, давала испить глоток надежды, которую она несла с собой…

Шурик и Лидочка стояли у окна. Лицом к лицу. Они были молоды. И так прекрасны. Их глаза отражались друг в друге и были полны радости и счастья.

— До завтра,— тихо шептали губы Шурика.

— Нет, до послезавтра,— несли свой ответ губы Ли­дочки.

— Послезавтра!

— Да, потому что послезавтра — экзамен.

— И у меня — экзамен.

— И завтра я буду готовиться.

— И я тоже…

— Значит, до послезавтра? После экзамена?

— Да…

И губы были все ближе и ближе и, наконец, слились в самом настоящем поцелуе.

На этот раз он получился, что надо…

А по вечерней улице шло Наваждение. Оно широко размахивало руками, и дышало, и не могло надышаться вечерней прохладой замечательного города Энска, где жи­ли, учились и встретились однажды с его помощью двое замечательных ребят — Шурик и Лидочка…

 * * *

 Операция «Ы»

Тем, кто хотя бы однажды побывал в городе Энске — совсем недалеко: всего-то сутки от столицы на пассажир­ском поезде — еще долго будет сладко вспоминаться этот мирный, заштатный российский городишко.

Порой он будет даже сниться…

И сниться будут его незамысловатые площади да ули­цы, носящие такие же незамысловатые названия: «Луго­вая», «Стародорожная», «Линейная», «Пятая линейнй», «Ленинская», «Рябиновая».

Приснится его центр, мало отличающийся от централь­ной части иных городов средне-русской возвышенности. Его окраины с разбегающимися во все концы улочками с переулочками… С приземистыми домами в цветущих палисадниках да вишневых садах…

В палисадниках прекрасное всегда в соседстве с насущ­ным: среди тянущихся к солнышку георгинов с темно-пунцовыми шапками налитых бутонов торчат неказистые перья зеленого лука да чеснока.

Иногда будет сниться череда заборов вдоль окраинных улочек Энска — выкрашенные и облупившиеся, высокие и низкие, пошатнувшиеся и крепкие, молодцеватые…

Приехавшие из столицы по командировочным делам, остановившиеся на ночь в городской гостинице очень скоро коротко знакомятся со всеми ее тремя дежурными — тетей Машей, тетей Клавой и тетей Зиной. Все три женщины очень разные и очень похожие друг на дружку в силу особенностей своей гостеприимной профессии-Командированные и гости быстро привыкают к прави­лам жизни этого города, и правила эти кажутся, естествен­но, разумными и простыми.

Уезжающих домой по завершении всех командировоч­ных заданий маршрутный автобус на железнодорожный вокзал везет в юго-восточном направлении, через Зареченскую окраину, где почти у самого вокзала расположился колоритнейший Зареченский колхозный рынок, добротный и богатый в любое время года.

Но о Зареченском колхозном рынке чуть позже…

* * *

«В минуту размышлений трудных…» нам пора познако­миться с одним почти что коренным жителем города Энска.

Семеном Давыдовичем Петуховым…

Нынче с утра он заметил за собой странность: Семен Давыдович нервничал. И очень даже сильно.

Самым явным признаком этого было то, что он стал как-то странно принюхиваться. Вообще-то с обонянием у Семена Давыдовича всегда было все в порядке.

Он тонко отличал запах дешевого вина от плохого. Его могли ввести в заблуждение дамские духи: чем более диковинным и неприятным был для него их аромат, тем, почему-то дороже они стоили.

Когда Семен Давыдович, дергая своими холеными уса­ми вверх-вниз, принюхивается, это самый явный признак того, что Семену Давыдовичу несладко, и он нервничает…

Конечно же, при должности Семена Давыдовича — директора базы Энского горторга — нервничать приходит­ся довольно часто. Но только внешне. Потому что к сердцу он пустые тревоги не допускал. Себе дороже — тратить здоровье на неопределенные пустяки, как то: усушка, утру­ска, недостача. Все эти стихийные бедствия для всех без исключения складов не стоили и грана его треволнений и здоровья.

Потому что Семен Давыдович в совершенстве практи­ковал всеми этими «стихийными бедствиями» делу на пользу себе в корысть.

«Как можно! Директору базы!» — воскликнете вы в этом месте нашего бытописания.

Помилуйте! А разве бывает иначе? Покажите, где вы встречали директора базы, у которого усушки, утруски и недостач с расхищениями не бывает? 

Покажите, и там устроят экскурсию!

Как в историческом музее или в Кунсткамере в Ленинграде! 

Семен Давыдович был тертый калач: со многими про­блемами своей жизнедеятельности он лихо справлялся и по­водов нервничать, как выше уже было замечено, ближе своей приемной не допускал.

Но сейчас…

Запахло ревизией.

И не какой-нибудь там заштатной районной или даже городской. Дурные вести приехали из области. Принесены были верным человечком.

Ревизия предполагалась не плановая, а очень даже кем-то «накопанная».

Под Семена Давыдовича «копали» давно и упорно.

Точнее было бы сказать, что не было дня, недели, месяца и года, чтобы кто-нибудь не копал под Семеном Давыдовичем почву, на которой он стоял пока еще очень крепко.

Семен Давыдович был не прост. За годы своего сидения в кресле директора базы он оброс такими связями и такими нужными людьми, которых он мог задействовать в лихую годину так, что — будьте уверены!..

Представить себе, как падает этот могучий дуб, корня­ми вросший в городскую номенклатуру так, что никакими тракторами и бульдозерами их не выдернуть, было невоз­можно.

Казалось, что Семен Давыдович вечен, как этот мир. И не только казалось, так было на самом деле.

И вот что-то где-то сработало.

Какой-то тайный механизм, какая-то тайная, пока не замеченная и не высвеченная пристальным взором горного орла — Семена Давыдовича,— пружина распрямилась, развернулась и своей высвобожденной силой сжатия приве­ла в никому не нужное действие спокойно себе дремавший до сей поры громадный маховик, имя которому внеоче­редная, неплановая ревизия.

И не маховик даже, а просто библейский Молох.

А на базе-то, как на грех, именно сейчас такая сложи­лась (самим же Семеном Давыдовичем) ситуация, когда любой вынюхивающий нос без труда сможет такое унюхать!

Точнее, нечему там унюхать, потому что склад базы на данный момент представлял собой…

Ну, это уже экономический секрет Семена Давыдовича!

А он не любил, когда в его базовые дела совали свои любопытные носы, тем более незнакомые ревизоры!

В своих делах на базе Семен Давыдович признавал только свой собственный нос, который в эту минуту учуял опасность.

И Семен Давыдович стал размышлять.

А по размышлении пришел к выводам. А, придя к выводам, стал действовать. Он пригласил кое-кого для конфиденциального разговора.

* * *

Настало время вернуться к Зареченскому колхозному рынку. Как вы помните, он располагался на юго-восточном выезде из города Энска.

То есть, любой командированный или просто отъезжаю­щий, отправляясь на железнодорожный вокзал, непремен­но проезжал мимо шумного места, любимого всеми горожа­нами,— Зареченского колхозного рынка.

А назывался он так потому, что юго-восточная окраина города Энска как раз была за речкой Энкой, протекавшей через город, и соответственно прозывалась «Зареченская».

Летом на рынке торговля шла бойко: зеленью, ягодами, грибами, капустой да огурцами, помидорами да мясцом.

Зимой Зареченский колхозный рынок как бы немного затихал, но это было обманчивым впечатлением.

И потому призывный фальцет продавца произведений массовой культуры слышен был от самых ворот:

— Граждане новоселы!

Постоянными посетителями рынка стали новоселы но­вого микрорайона имени Космонавтов, который мало-по­малу рос и заселялся радостными семьями в отдельные квартиры с кухнями, оборудованными газовыми плитами.

— Граждане новоселы! Внедряйте культурку! Вешайте коврики на сухую штукатурку!

Полюбопытствуем и мы, чем сегодня шла торговля у обладателя фальцета.

Невысокого росточка, щупленький, как однодневный цыпленок из пригородного инкубатора, спрятавшийся от холода в большую собачью доху, человечек весьма неопре­деленного возраста стоял за прилавком одного из рыноч­ных рядов и предлагал вниманию приценивающейся пуб­лики образцы своего искусства.

Следует сказать, что перед нами непризнанный ху­дожник, каковым он себя считал. Художник, чьи творения неожиданно нашли своего потребителя.

Гипсовые копилки в виде разномастных кошечек. Они выстроились в ряд и окидывали проходившего своим неми­гающим взглядом. Стало быть, это были образцы приклад­ного искусства. Прикладного в том смысле, что народ частенько прикладывал к нему руку, когда опускал в щель на голове у кошечки очередную монетку в копилку на черный день.

Копить на черный день было принято почти у всех горожан славного города Энска.

А еще человек в собачьей дохе представлял вниманию покупателей свои нетленные полотна.

Выполненные на плотной бумаге, по краске закреплен­ные бесцветным лаком, они представляли композиции из лебедей и русалок.

Русалки были, как и положено русалкам, до пояса нагими, все что ниже пояса было в виде рыбьего хвоста. Картина имела название «Русалка» и имела своей преды­сторией вполне литературно-музыкальный сюжет.

Иногда русалок на картинах было две, чаще одна.

Иногда вместо русалок перед озерцом с белыми лебедя­ми сидела дама в белом, и тогда картина так и называлась «Дама в белом у озера с лебедями».

Так что у покупателей был выбор, и достаточно широ­кий, как вы, наверное, смогли убедиться.

Человека, о котором идет речь в нашем рассказе, его друзья и коллеги называли несколько странно: «Трус».

Чем была вызвана столь любопытная характеристика этого художника из народных масс, остается неизвестным и на совести тех, кто так его назвал. Мы же последуем правилу и впредь этого рисовальщика русалок и лебедей станем называть также…

Трус был художником по профессии. Это значит, что эту профессию он сам себе определил и выбрал. С нее он жил, она скрашивала его одинокую холостяцкую жизнь. Искусство было его единственной любовью и супругой. Ей он всецело отдавал свою душу и художественное рвение.

В минуты вдохновения он рисовал одну картину за другой, благо под рукой всегда были шаблоны, и в один присест мог выдать на гора до трех картин, а если для кре­пости вдохновения и руки он мог принять на грудь какие-нибудь несчастные двести граммов, то картины вылетали автоматной очередью из-под его кисти до шести наимено­ваний за раз.

Свободное от малевания время он отдавал своему увле­чению, своему, как нынче говорят, хобби. Оно заклю­чалось в том, что Трус был юристом-любителем. И ежеве­чернее чтение «Уголовного кодекса» было для него чем-то вроде «Отче наш» на сон грядущий.

Вернемся же к кошечкам-копилкам и их творцу в торго­вый ряд Зареченского колхозного рынка.

— Никакого модернизма! Никакого абстракционизма! Картинки сохраняют стены — от сырости, вас — от ревма­тизма! Налетай! Торопись! Покупай живопись! — оглашал всю рыночную территорию Юрист-любитель и Маляр-профессионал.

Народ, благочинно шествуя за квашеной капустой да шматом соленого свиного сала, лишь мельком бросал свой взор на выставленные произведения малевания.

И среди прочих…

Ба!

Кого мы видим?

К прилавку, совершенно случайно, обратив рассеянное внимание на призывный голос продавца, подошел наш старый знакомец — Федя.

Помните Верзилу?..

Нынче он стал совсем не тем, каким был прежде. И все­го-то времени прошло — год с небольшим! А Федор очень изменился. Говорят, перестал много пить. Жене приобрел новое пальто с норковым воротником, детишкам: сыну — трехколесный велосипед, дочурке — куклу Машу.

Совсем другим стал мужик. К жизни интерес появился: стал обустраивать, наново ремонтировать только что засе­ленную квартиру, полученную, правда, супругой от работы.

И вот решил по случаю прикупить в дом что-нибудь такое, для души. Чтобы дома над кроватью повесить, чтоб глазу красивее было, и чтоб жена меньше пилила.

Трус услужливо встретил клюнувшего на его товар покупателя:

— Рекомендую!

И он показал Федору картину, на которой плотная, в розовом теле, русалка возлежала на берегу моря, под раскидистым, усыпанным желтенькими желудями дубом,

— Классический сюжет,— прокомментировал носитель искусства в массы Трус.

— «Русалка». По одноименной опере. Музыка Дарго­мыжского, слова А. С. Пушкина.

Федор не был
любителем дамской наготы. Особенно с рыбьим привкусом:

— Срамота! — отрыгнул он и собрался было восвояси и дальше за солеными огурчиками и новым веником для квартиры.

Трус не мог себе позволить упустить уже почти потен­циального покупателя:

— Минуточку!

Федор напоследок, даже устыдил продавца, заподозрив его в том, что рисует, наверное, с живой натуры, а еще хуже — со своей законной супруги:

— Срамота! И смотреть нечего!

— Минуточку, гражданин! — Трус был готов к мгно­венному реагированию на изменившуюся ситуацию.

— Имеется вполне нейтральный сюжет. Рекомендован даже к покупке в детские учреждения.

Трус стал услужливо перелистывать «картины-коври­ки», висевшие одна под другой.

— Вот! — глядя на покупателя, но не на картинку он ткнул пальцем в самую середину картины.

Верзила присмотрелся и увидал, что ему подсовывают картинку не с одной голо-розовой русалкой, а с целыми двумя, возлежавшими на берегу того же моря, у того же дуба с желтенькими желудями в кроне. И палец продавца попадал аккурат в то самое место у одной из русалок, где у нее начиналось рыбье прикрытие…

У Федора глаза выкатились из орбит.

Почуяв неладное, Трус посмотрел, что же он подсовы­вает мужику с тяжеловесной нравственностью, и засуе­тился пуще прежнего:

— Ой! Не то, не то… Одну минуточку… Вот, по­жалуйста!

И взору Федора предстала совсем иная картина: на берегу того же синего моря, под тем же раскидистым дубом с желтенькими желудями (наполовину, правда, осыпавши­мися) в кроне, но за столиком, уставленным фруктами и вином в бутылке, сидела в любовной задумчивости и гля­дела на Федора дама в белом, длинном, до пят, одеянии, вблизи напоминающем платье.

Вот эта картина Федору пришлась по душе! Он недолго думал и решился:

— Заверните!

Радостно-услужливый Трус стал сворачивать картинку в аккуратную трубочку и, завернув дополнительно в га­зетку, протянул покупателю Федору взамен на опреде­ленную сумму бумажек с профилем Вождя мирового пролетариата…

* * *

Неподалеку от того места, где занимался художествен­ным бизнесом компаньон Трус, которого не баловал рядо­вой рыночный покупатель, бойко шла торговля сахарными «петушками».

«Петушки» — нечто такое, напоминающее штампован­ную курочку на палочке, сработанное из сахарного сиропа, окрашенного пищевыми красителями. Они были уложены в дерматиновый чемоданчик штабелями, рассортированы по цвету и стоили всего пять копеек.

Тут же была представлена от руки написанная стихо­творная реклама продукта, адресованная детворе — самой лучшей, с точки зрения торговли, части покупателей:

Будешь папу-маму слушать —

Будешь ты конфеты кушать!

Детвора стояла длинной очередью к дяденьке с покрас­невшим от мороза носом.

Каждое дитя, дождавшись своей очереди, опускало в щель кошечки-копилки (факт применения новой, прогрес­сивной формы торговли) свой заветный пятачок и получа­ло из рук хмурого, с дурным глазом, дяденьки красного или зеленого сахарного «петушка» — самодельную конфетку-карамельку, радость детской души в небогатые шести­десятые.

Балбес — таково было прозвище неулыбчивого продав­ца в спортивной лыжной шапочке. Эта шапочка, наверное, была единственной деталыо, связывавшей его со спортом. В остальном он был так же далек от него, как от Гималаев, о которых он никогда ничего не слышал.

Его пристрастия, его интересы лежали совсем в иной плоскости. О них интересующиеся его биографией могли догадаться по яркому характерному признаку — постоянно красному, иногда отливающему синевой, носу.

Балбес был с детства хулиганом и гопником.

По свойственному же рассказу, прозвище Балбес ему дал один дурак. Но неоднажды гопнику удавалось подтвер­дить, насколько мудрым оказался тот случайный дурак.

Да и это не вся правда.

Прозвали Балбеса так его же соседи, когда юный хули­ган вступил в пору полового созревания.

Время, когда рос Балбес, было смутное — время ожида­ния перемен…

Как и многие его сверстники, Балбес не желал идти по дороге, которой шли нормальные, добропорядочные люди. Он не желал работать и получать честно заработанные деньги. Он вообще не хотел работать. С какой стати?

Он хотел жить весело, рисково, отпето — поигрывать ножичком, портить девок, плясать да пить горькие напитки.

Всем этим он насладился с избытком.

Успев, однако, и немного оплатить долги за такую жизнь.

Места не столь отдаленные, успели познакомиться с Балбесом, а он — с ними. На короткий срок, правда…

Нынче же он в компании с Трусом и еще одним мужи­ком составляли в славном городе Энске артель.

В артель на Руси объединялись издавна. И тогда, когда у каждого по отдельности не было или не хватало денег, чтобы провернуть какое-нибудь серьезное дело, в резуль­тате удачи которого и капиталец бы появился и вместе замахнуться можно было бы подальше!

В артель собирались и тогда, когда один умел лишь тачать сапоги, например, а другой — всего лишь выгодно их продавать.

Глядишь — вместе и побогаче становились.

И сами при сапогах!

Но это все присказка из далекого прошлого, которое кануло в Лету стараньями народных масс, взволнованных пламенными речами революционных вождей о светлом и сладком, как мед, будущем.

Артель в послевоенные годы, а потом и в шестидесятые превратилась в «отрыжку прошлого», его «атавизм».

А атавизм потому-то так и называется, что имеет при­вычку нет-нет, да и встретиться на широкой дороге в свет­лое будущее, да загадать извечную загадку: что в ней, в артели, такого хорошего, что никак не отомрет, никак не сгинет?

Так вот, как уже упоминалось, был еще и третий уча­стник артели, и не самый последний в ней человек.

Его прозывали Бывалым. На самом деле у него, конечно же, были и имя, и фамилия. Но, глядя на него, на его уда­лую стать хотелось называть его именно так, как звали его соартелыцики — Бывалым.

Был он мужиком внушительных размеров. Поговарива­ли, что когда-то он занимался одним нелегким видом спорта — то ли боксом, то ли штангой… Даже, поговарива­ли, тренировал ребятишек, да как-то на спорте и погорел.

То ли деньги казенные взял да не вернул, то ли кого-то очень важного да перспективного в поединке спортивном одолел, потому что мог уложить всякого одним маленьким приемчиком…

А делать-то этого никак не надо было. Не рекомендова­лось. За что и наказание свыше последовало.

Балбес однажды, когда был сильно под газом, почув­ствовал на своей собственной шкуре крутую руку Бывало­го, и больше такого испытывать не хотел. И старался не давать к этому поводка.

Бывалый с возрастом полюбил носить полувоенный френч, потому что примером в этом считал для себя «Отца народов».

Когда же «Отца народов» развенчивали как «культ», Бывалый из природного упрямства привычке своей не изменил, а вместе с привычкой не изменил и жизненных ценностей, кровно связанных с памятью безвременно ушед­шего «Отца».

Только сделал их тайными…

На всякий случай.

Бывалый в своей жизни много прокрутился, много чего попробовал: был и снабженцем, и тренером, и постаршинствовал малость в одной отдаленной, зауральской в/ч.

В тысячах километров от Энска вкусил он прелестей интендантской службы. В N-ской части, в хозяйственном взводе отвечал он за фураж для скотного двора и котловое довольствие воинского состава.

Поначалу лета он получал под свою команду десять-пятнадцать солдатиков и направлялся в один из колхозов с заданием — заготовить корма для воинской живности.

Поскольку в N-ской части в большинстве своем служи­ли солдатики из крестьянских семей, то свое извечное крестьянское дело — косьбу да скирдование — они знали получше своего командира — городского жителя от рожде­ния. Так что старшине только то и оставалось, что держать порядок в бумагах-отчетах, на ночь пересчитывать налич­ный состав да налаживать связи с местным населением…

Первые дни на важном задании Бывалый соблюдал проформу, а потом, в виду особой занятости в налаживании контактов с местным населением, пускал дело на самотек, то бишь на доверие.

А занят старшина бывал очень даже. Не было случая, чтобы в любом совхозе-колхозе да не нашлось молодицы, вдовушки, в доме которой так нужен был обходительный, сильный мужчина, какового в старшине все молодые вдо­вушки просчитывали с первого взгляда.

Бывало, выйдет вечером старшина за калитку, сядет на лавочку — глядишь: вокруг него местные жители-то и со­бираются. И бывалому человеку, конечно же, было что порассказать о службе воинской, трудной.

Так бы и шли сенокосы за сенокосами, и быть может, совершенно иначе сложилась бы жизнь в общем-то непло­хого мужика, да случай всю малину, как говорится, обломал.

Падок оказался мужик на деньги легкие. Был замечен в спекуляции на районном рынке вещевым довольствием N-ской части.

Командир пожалел бывалого мужика. Не отдал под трибунал. А тихо списал в запас.

N-скую часть на знамя как раз выдвинули, а команди­ра — на повышение. И негоже было командиру перспекти­вы такие славные марать.

Так что, повидал мужик немало.

И прозвище свое не зря получил — Бывалый.

Теперь вот на склоне лет вздумалось ему организовать артель, куда и взял сначала за компаньона Балбеса, встре­тившегося в одном из перегонных по стране поездов, а по­том и Труса — по случаю.

И назначил себя директором.

Артель замахнулась широко…

В отчем краю всегда была одна особая напряженка с тем, чего народ особенно алкал во все времена и истори­ческие периоды: белая, пшеничная, сахарная. Она была товаром и деньгами. И при умелом подходе деньги могли бы течь рекой, только лопатой загребай, знай.

Вот за это непростое и опасное, в виду закона, дело и взялась артель.

Место обитания и работы артели было славно выбрано: под самым боком города Энска, всего в пяти километрах.

И все бы хорошо да славно было, да случилось погореть с основным продуктом производства. Погореть здорово: еле-еле
на тыщу рубликов штрафом отделалась артель.

Так что нынче пришлось затаиться и перестроиться: перешли на торговлю сахарными «петушками» да любимы­ми Трусом кошечками-копилочками с русалками вместе взятыми.

Конечно же, навару с этого было сущий пустяк. И нуж­но было хорошее, настоящее Дело!

* * *

И Дело само нашло артель.

Бывалый получил приглашение. От человека, у которо­го по блату брали сахар мешками — сначала для производ­ства основного продукта, теперь для мелочи: «петушков».

Семен Давыдович Петухов — человек оч-чень серьез­ный, и просто так — чайком побаловаться — не позовет.

Знать, имеется у него к артели — Дело. А за Дело можно и цену соответствующую запросить!

Бывалый заехал на Зареченский колхозный рынок со­брать свою артель для важного разговора с Семеном Давы-довичем. Проходя чеканным шагом по торговым рядам, он отдал приказ Трусу и Балбесу:

— Сворачивайтесь! Есть дело.

Артельщикам собираться быстро не привыкать. Мест­ная милиция приучила к армейской сноровке с этим делом.

Не прошло и двух минут, как картины с русалками были упакованы, кошечки-копилки собраны в ящик. С са­харными «петушками» и вовсе проще обстояло дело. Раз — и в чемодане.

Бывалый был серьезен как никогда. Его серьезность намерений передалась и другим артельщикам. На ходу Бывалый информировал соартелыциков о ситуации:

— Семен позвал! 

Трус сразу же сообразил, о каком Семене шла речь:

— Семен Давыдыч?

— Он самый.

— А чего? Его еще — не того?.. Не посадили? — по­интересовался Балбес.

Бывалый даже шаг придержал:

— Накаркать захотел?

Балбес понял, что сболтнул что-то не то:

— А я — что? Я — ничего. Просто интересно, пони­маешь: ворует за пятерых, а никак не поймают.

— На то он — Семен Давыдыч! — подняв палец, отве­тил Трус.— На таких, как Семен Давыдыч, можно сказать, земля держится.

— Тихо! — цыкнул на разговорившихся соартелыци­ков Бывалый.

— Тихо, тебе сказали! — замахнулся на Труса Балбес.

— Семен нервничать стал,— продолжал Бывалый»— Кто-то под него роет.

— «Не рой яму другому, сам в нее навернешься…» — решил пошутить Балбес.

— Ревизии боится Семен,— не обращая внимания, продолжал инструктаж Бывалый.

— Так ему же не впервые с ревизорами встречаться. Уж он-то общий язык с ними всегда найдет! — пробовал разобраться в странном приглашении директора базы Трус.

— А сейчас не нашел! Хочет базу свою «взять».

— Как это?

— А вот так! Базу-то он уже давно сам подчистую «взял», а теперь хочет это дело скинуть на расхитителей социалистической собственности.

— Правильно мыслит мужик,— одобрил действия и планы Семена Давыдовича Балбес.

— «Расхитителями» — нас зовет.

— Как — это?

— Вам, говорит, одним я довериться могу.

— Значит, это нам надо «взять» базу? — Трус всерьез разволновался.

— Тебе ж говорят, что он сам ее уже «взял»,— Балбес злился на природную тупость Труса, когда тот просто не видел, что деньга к ним сама в руки просто так прет!

— Нам надо «инсценировать» ограбление на базе!

— Бывалый, да ты знаешь, что могут дать за ограбление? 

— Дадут, поймают и еще раз дадут! Это еще поймать надо! — Балбес разошелся не на шутку. В нем взыграла дурная кровь, доставшаяся от неизвестного батюшки.

— Не дрейфь, Трус!

— Нет, я не согласен, я выхожу из дела!

— Я тебе выйду! — снова замахнулся на Труса Балбес. Ох, и горяч он был на руку!

— Цыц! — остановил обоих Бывалый.— Сначала послушаем, что Семен дать за это может.

И трое продолжали свой путь.

При выезде с рынка какой-то заполошный водитель грузовика кричал, матерясь, во все стороны:

— Да где этот инвалид проклятый!.. Маленький, трехколесный инвалидный автомобиль,

стоял, перекрывая дорогу к выезду грузовому фургону. Артельщики продошли к разбушевавшемуся шоферу:

— Не шуми!

Бывалый нажал своим мощным животом на хилого шофера:

— Я — инвалид!

И одним рывком развернул свой автомобиль, куда соартелыцики быстро упаковали свои чемоданы с предмета­ми бизнеса. .

Протарахтев, инвалидный автомобиль с тремя соартелыциками скрылся на горизонте.

* * *

В кабинете директора базы Петухова Семена Давыдо-вича шло важное заседание, о чем свидетельствовала со­ответствующая табличка на двери, да и секретарша — немолодая грымза — получила наистрожайший приказ: «Никого в кабинет не пускать!», «На телефонные звон­ки отвечать, что, мол, отсутствует и сегодня не будет!»

Секретарша была опытная.

Попасть в кабинет можно было только через ее труп.

В буквальном смысле этого слова…

— Вот что мы имеем на сегодняшний день…—

 Семен Давыдович вынужден был сделать паузу, чтобы испить водички, так как в горле пересохло от волнения.

Кстати, пил он только «Боржоми»

План был выработан Семеном Давыдовичем преотмен-ный. Очень безопасный (для него самого, во всяком слу­чае) и в построении своем даже красивый…

Троица, сняв головные уборы, восседала напротив до­кладывающего Семена Давыдовича.

— Не мы, а вы! — Трус внутренне и заранее был против всего затеваемого, а потому, держа в руках наизготовке Уголовный кодекс СССР, ловил Семена Давыдовича на каждом слове, уточняя формулировки с юридическим подтекстом.

Семен Давыдович поморщился на замечание, но, делать нечего, приходилось терпеть все. Он был вынужден испить эту горькую чашу общения с людьми падшими. Жизнь повернулась к нему таким неизящным своим боком, что отныне и надолго он будет повязан с этими само­гонщиками.

Он продолжал:

— Что нас может спасти от ревизии?

— Простите, не нас, а вас!

Семен Давыдович еле сдерживал себя. Эти трое то ли были окончательными идиотами, то ли наглецами, возом­нившими о себе бог знает что! Да цена им — грош в ба­зарный день! Что ж, надо терпеть.

— От ревизии нас может спасти только кража. Бывалый, сидевший скраю и в разговоре державшийся молчком, почему-то отщелкнул на деревянных счетах ка­кую-то сумму. Довольно громко и со значением.

Балбес встрял с уточнением:

 — Со взломом или без?

Семен Давидович ответил раздраженно, как только может ответить директор торговой базы, когда сталкива­ется с идиотами, олухами царя небесного:

— Ну, естественно, со взломом!

Бывалый отщелкнул на счетах еще какую-то сумму. Со значением.

Балбес радостно засмеялся.

Трус, осознав предлагаемое, стал срочно перелистывать Уголовный кодекс, который демонстративно держал в руках:

— Так, где же это? Вот! Нашел! Статья восемьдесят девятая, пункт второй.

И поднял круглые от страха глаза на Семена Давыдовича:

— «До шести лет»?! Не пойдет!

Балбес, посмотрев на Труса, решил с ним согласиться. Правда, с иной целью. 

 — Не пойдет!

Семен Давыдович закричал в исступлении:

— Да почему? Да почему — непременно восемьдесят девятая статья, пункт второй?! Так ведь кражи-то не будет!

Балбес и Трус повернули свои головы к Бывалому. Все решать ему.

Тот сказал уклончиво:

— Все уже украдено до нас…

— А…— Трус вздохнул с сожалением.

Балбес радостно засмеялся, подмигнув почему-то при этом Семену Давыдовичу.

Семен Давыдович заметил брешь в поведении троицы и бросился в толкование своего плана:

— Это же сущие пустяки! Вам нужно только инсцени­ровать кражу: взломать замок, проникнуть в склад, оста­вить следы вывоза товара и спокойно удалиться, ничего не взяв!

Семен Давыдович смотрел на не понимающих его идио­тов и все больше распалялся:

— Ну что, усвоили, наконец?..

Бывалый сообразил, что Семен Давыдович очень и очень заинтересован именно в его Артели и пойдет на все условия, которые артельщики перед ним поставят. Вот только какие условия поставить? Как бы тут не про­гадать?..

— Не волнуйтесь, товарищ директор! Народ,— широ­ким жестом на своих гопников показал Бывалый,— хочет разобраться, что к чему!

Трус поддержал своего старшего:

— Это — естественно!

Балбес подумал, что и ему надо что-то сказать:

— Законно! Бывалый продолжал:

— Дело это для нас — новое, неосвоенное.

— Точно! Неосвоенное.

Семен Давыдович, вздохнув, решил, что этим алкоголи­кам надо «проставить», подумав, что, может быть, «со смазкой» мозги этих недоумков будут прокручиваться по­быстрее.

Он разлил водку в три граненых стакана по граммов тридцать. Взглянув на недоумков, увидел, что те недоволь­но поморщились. Наполнил стаканы до половины. Посети­тели снова недовольно фыркнули. Тогда, крякнув, Семен Давыдович наполнил стаканы до краев.

Артельщики мгновенно разобрали свои стаканы.

Бывалый и Балбес выпили свои залпом, Балбес при этом понюхал рукав своей куртки, тем самым как бы вы­полнил ритуал закусывания. Трус пил маленькими гло­точками, всякий раз выдыхая воздух, сложив губы трубочкой.

Бывалый после выпитого почувствовал себя на верной стезе в разговоре с Семеном Давыдовичем и сказал, успо­каивая директора:

— Не надо только волноваться, товарищ директор! Труса же, в отличие от Бывалого не покидали некото­рые сомнения:

— Скажите пожалуйста, товарищ Семен Давыдыч, а вот это… мероприятие… или как бы лучше сказать, операция…

Балбес неожиданно ляпнул:

— «Ы»!

У Семена Давыдовича нервно задергались усы. В ка­кой-то момент у него появилось ощущение, что он на краю пропасти. Еще немного и он полетит вниз, очертя голову.

«Боже мой! С ними же можно вляпаться в историю!» — думал он.

В Балбесе зазвенела детективная струнка. Он повторил уже значительно тише и с оттенком конспиративности:

— Операция — «Ы»!

Семену Давидовичу вдруг почему-то захотелось запла­кать, но он сдержал себя и очень тихо спросил:

— Почему — «Ы»?

Балбес резко сорвался со своего места, подбежал к окну, стал выглядывать там кого-то, плотно задернул ситцевые занавески:

— Чтобы никто не догадался!

Семен Давыдович не сдержался и сам себе в усы сказал:

— Идиот!..

Понимая, что у него в сложившейся ситуации иного выхода, чем пойти до конца с группой этих недоносков, нет, упавшим голосом промолвил:

— Ну, ближе к делу.

В этом месте Семену Давыдовичу самому захотелось немного выпить: не пьянства ради, а для подкрепления силы духа. Что он и сделал.

Закусывать в кабинете было нечем. Семен Давыдович шумно втянул в себя воздух. На глазах выступили слезы, и он продолжал:

— Прежде всего вам необходимо нейтрализовать сторожа…

Трус и здесь не преминул поправить Семена Да-выдовича:

— Не нам, а вам!

Семен Давыдович позволил себе вскипеть:

— Нет, на этот раз — именно вам!

— Да?

— Да!

— А что значит «нейтрализовать»? — спросил у Балбе­са малость недогадливый Трус.

Балбес знал, что такое «нейтрализовать» и наглядно показал это Трусу жестом, описывающим удар чем-то большим и тупым, кажется, по голове, прищелкнув в конце демонстрации языком для наглядности.

Трусу стало дурно.

Он быстро перелистал Уголовный кодекс.

— Статья сто девяносто третья, пункт второй: «…до трех лет». Нет, не пойдет! — страдающе заключил он.

Балбес понял, что по книжке это дело выходит очень серьезным и согласился со своим товарищем:

— Не-а, не пойдет!

Семен Давидович попытался достучаться до нетрону­тых цивилизацией мозгов этих истуканов:

— Никаких этих! — и Семен Давыдович повторил жест Балбеса.— Сторож нежно усыпляется хлороформом и свя­зывается, без нанесения всяческих телесных поврежде­ний… Юридически — вся это операция…

— «Ы»!

Семен Давыдович не догадывался, как далеко может простираться человеческая тупость. Он не любил, когда его прерывали и долгим пронизывающим насквозь взглядом посмотрел на «ыкавшего» недоумка.

Потом, решил: черт с ними! Пусть это дело называется хоть «Ы» в квадрате, лишь бы с места сдвинуться!

— …операция «Ы» — всего лишь мелкое хулиганство! Трус тихо обрадовался:

— Мелкое?

— Да!

Трус снова решил обратиться за помощью к уголовному кодексу, но Семен Давыдович решительно его в этом оста­новил, положив категорически свою руку на Уголовный Кодекс СССР, словно принося клятву:

— Да! И вот учтите, что за это мелкое хулиганство я плачу вам крупные деньги!

До Балбеса дошло:

— А…

Семен Давыдович понял это как вопрос:

— Аванс будет!

Семен Давыдович отошел к окну и стал вытирать вспо­тевшую шею носовым платком.

— А сторож сильный?

— В ночь операции будет дежурить сторожиха — ба­бушка «Божий одуванчик».

Трус облегченно вздохнул и сказал, обращаясь к Бы­валому:

— Это хорошо, правда?

И немного подумав, переспросил:

— А она — вооружена?

— Патроны холостые! Еще вопросы есть?

Бывалый сказал коротко: 

— Сумма? 

Семен Давыдович сказал, как выдохнул: 

— Триста!

Балбес обрадованно захлопал в ладоши и радостно стал ими тереть друг о дружку.

Бывалый строго посмотрел на своего соартелыцика. Тот сразу понял, что сморозил какую-то дурость.

— Это несерьезно,— заключил Бывалый.

И вся троица вдруг дружно поддержала своего начальника:

— Не-не-не! — Балбес стал мотать головой.

Все одновременно встали и демонстративно направи­лись к выходу. Трус с вызовом натягивал на валенки гало­ши, Балбес напяливал шерстяные перчатки. Бывалый ста­рательно натягивал свою каракулевую ушанку.

Перед Семеном Давыдовичем разыгрывалась крутая сцена. Не зря ведь артельщики ежедневно практиковались на Зареченском колхозном рынке…

Все хором пели:

— Вы нас не знаете и мы вас не знаем!

— Я на «русалках» больше заработаю!

— Подумаешь — триста! Курам на смех! Семену Давыдовичу отступать было некуда:

— Стойте!.. Троица замерла.

— Ваши условия?

Тут Балбес проявил несвойственную ему инициативу. Он подошел близко-близко к Семену Давыдовичу и сказал, посмотрев сначала почему-то в окно, потом в пол и сказал, как выдохнул:

— Триста тридцать!

Семен Давыдович согласился мгновенно. Господи, да разве ж можно упускать такую возможность, когда идиот твою руку в свой карман запускает.

— Согласен!

Бывалый, как это часто бывало в его артели, выручил ситуацию:

— Каждому! — сказал он веское слово и, дабы под­твердить его весомость, протянул свою лапищу, чтобы тем самым закрепить договор.

Семен Давыдович давно чувствовал, что его надуют. Правда, у него был большой опыт по этой части, но сегодня был не его день.

Отступаить было некуда: за спиной стояли и дышали в шею областные ревизоры, и Семен Давыдович поник своей мудрой головой:

— Согласен…

И все четверо подумали: «Вот сволочь!»

 * * *

Этой же ночью Семен Давидович потребовал провести репетицию инсценировки ограбления. Он самолично рас­пределил между троицей роли.

Перед Трусом была поставлена задача обезвредить сторожиху. И поскольку Трус панически этого боялся, был противником всяческого насилия над любым живым суще­ством, пусть даже за сумму в триста тридцать рублей, Семен Давыдович был вынужден прочитать тому краткую популярную химико-медицинскую лекцию о таком без­вредном веществе как хлороформ.

Он даже разыскал какой-то старый учебник по меди­цинской реанимации, чтобы печатным словом доказать Трусу безвредность предпринимаемой акции.

Наоборот, Семену Давыдовичу удалось доказать этому представителю гнилой интеллигенции даже некоторую по­льзу от сна под воздействием небольшой доли хлороформа.

Трус не поверил, но ему ничего не оставалось делать.

Балбесу вменялось в обязанность подручными средства­ми — специальным ломиком-гвоздодером — снять замки и навесы, оставив при этом как можно больше следов взлома.

На репетиции Балбес достигал пока только одного результата — следов взлома он оставлял в превеликом множестве, но снять амбарный замок ему не удавалось никак.

Не вытерпев, ему на помощь приходил Бывалый. Вдво­ем, навалясь, они кое-как справлялись с замком.

Задачей Бывалому Семен Давыдович поставил всяче­ское неучастие в операции непосредственно. Это значит, что Бывалый должен был изображать из себя дружинника и прийти на помощь только в случае экстраординарном, то есть, когда что-либо срывается и выпадает из стройного плана, придуманного гением Семена Давидовича.

Бывалый маялся без конкретной работы и пытался помогать своим соартелыцикам, когда видел, что у них что-либо не получается.

А пока у них ничего не получалось или делалось все наперекосяк. 

Балбес увлекался наличием спиртного в ящиках, когда он чувствовал к нему свободный доступ… Он считал, что не красть может только круглый дурак и милиционеры, что его ухищрения никто не видит, что за ним никто не следит, и при всякой возможности пытался что-либо такое-этакое стащить, положить себе в карман.

Семен Давидович устал. Он устал учить жизни эту тупоумную троицу.

Он закричал на весь сарай:

— Стоп! Стоп!

Вся троица подтянулась к командующему на учениях, то бишь к Семену Давыдовичу.

— Что вы делаете?! Я вас спрашивал: что вы делаете?! Битый час мы репетируем! Ради этого я позволил изуродо­вать свой собственный сарай! И — никакого толку!

Семен Давыдович повернулся к Трусу, уставившемуся в пол и ковырявшему в нем носком ботинка дырочку.

— Ну вот вы… Вы должны были в виде прохожего подойти к старушке и привлечь ее внимание простым, естественным вопросом… Вы что спросили?

Трус откровенно повторил:

— «Как пройти в библиотеку?»

— Что?!

Трус повторил несколько громче:

— «Как пройти в библиотеку?!» Семен Давыдович был тихо взбешен:

— В три часа ночи?!

И коротко поставил диагноз:

— Идиот…

Семен Давыдович повернулся к Бывалому:

— Ну, а вы? Что вы должны были делать?

— Стоять на стреме,— повторил задание Бывалый и показал на рукаве своего пальто красную повязку с ясной, белой надписью — «Дружинник».

— И что дальше?

— Явиться раньше милиции в виде дружинника…

— Когда?..

— Как — когда?

— Ну, когда вы должны были явиться?

Бывалый непонимающе смотрел на Семена Дави­довича.

— Ну, при каком условии?..

— А! Ежели сторож засвистит…

— А сторож засвистел?

— Нет…

Семен Давыдович сорвался на крик:

— Так чего же вы приперлись? Бывалый пожал плечами:

— Виноват…

Семен Давыдович предложил ему свой короткий диагноз:

— Болван! Бывалый не обиделся:

— Согласен…

Семен Давыдович не обошел вниманием и Балбеса:

— А вы! Кретин! — в объяснениях с Балбесом Семен Давыдович был изначально категоричен и поставил клини­ческий диагноз в самом начале поучений.— Вы должны были не воровать эти бутылки.

При этих словах Семен Давыдович очищал карманы Балбеса от бутылок с вином.

— Я повторяю, не красть их, а разбить! Балбес глупо улыбался и переспросил:

— Разбить?

Семен Давыдович внушал:

— Разбить!

— Пол-литра?

— Да!

— Вдребезги?

— Конечно, вдребезги! А как можно иначе?! Балбес в момент сбросил улыбку с лица и, угрожающе протянув руки к горлу Семена Давыдовича, проговорил:

— Да я тебя за это!

Семен Давыдович шарахнулся в сторону и оттуда при-грозил сумасшедшему пальцем:

— Но-но-но!

Отдышавшись немного, Семен Давыдович еще яснее осознал, что иного выхода у него и не будет, и сказал:

— Ну-ка! Давайте все по местам! Еще разочек! О, Господи! Тяжела твоя десница…

Вся троица кинулась к Семену Давыдовичу помогать натягивать на себя тулуп сторожа.

В этих мучительных репетициях Семену Давыдовичу доставалась роль старушки-сторожихи «Божий одуванчик», которая где-то в это время и знать не знала, что готовится на ее седую голову. 

 * * *

Марья Ивановна, которую сотрудники базы горторга за глаза называли «Божьим одуванчиком» жила в небольшом домике на окраине города Энска, который в нашем пове­ствовании занимает важное, как вы смогли уже убедиться, место.

Город Энск хорош и славен еще тем, что стал родным главному герою приключений, описываемых в этой книге, студенту Шурику, теперь уже третьекурснику Энского политехнического института.

За два года Шурик привык к Марье Ивановне, своей хозяйке, ее уютному дому, где он снимал угол. Он стал почти что законным членом семьи очень милой, доброй старушки Марьи Ивановны.

Этим зимним вечером Марье Ивановне прибавилось хлопот. И главной среди них было утихомирить, уложить, наконец, спать разозорничавшуюся внученьку Леночку.

Дочка Наталья с зятем Иваном — слесарем на хорошем заводе внучку избаловали вконец: приучили девчонку ло­житься спать заполночь. И нынче вечером, когда дочке Наталье с мужем выпало идти в ночную смену, и внучку они подбросили бабушке, девочку было и вовсе не уложить.

Марья Ивановна совершенно спокойно согласилась по­сидеть с внучкой, потому что души не чаяла в этой стреко­зе, даже разохотилась замесить тесто на пироги с капустой, которые Леночка-внучка страсть как любила.

Бабушка Маня уж и качала-качала Леночку, и та вроде бы как уснула. Марья Ивановна решила, что уж, наконец, постреленок, за день набегавшись да напрыгавшись, угомо­нится и крепко заснет. Чай, до утра…

Значит, можно и поспешать на дежурство.

К пенсии Марья Ивановна устроилась ночной сторожи­хой на базу горторга. Место спокойное, платят хорошо. Все, как-никак к пенсии добавка, да детям в помощь.

Да и квартиранта она впустила в первую очередь пото­му, что деньги в доме никогда не бывают лишними. А жизнь-то все время дорожает по нынешним временам.

Дежурить в ночь Марье Ивановне было, в общем-то, не в тягость — два-три раза обойти базу вдоль забора, потом в дежурке, в тепле отсидеться до утра, до прихода сменщика.

Перед самой сменой еще разочек обойти-проверить, вот и дежурству конец.

Так что к побудке Леночки-внучки успеть можно.

Собираясь Марья Ивановна одного не могла никак понять своим старушечьим умом, чего это так срочно, без очереди директор Семен Давидович приказал ей на смену заступать? Чего ему так приспичило?.. Да не ее это дело — приказы начальников обсуждать. Надо, значит, надо…

Зато к празднику премия побольше будет.

Но Марья Ивановна плохо знала свою внучку, свое семя.

Закрыв свои озорные глазки, она поначалу тихонько слушала, как бабушка напевала:

Баю-баюшки, баю,

Баю внученьку мою.

Птички спят и рыбки спят,

 Детки тоже спать хотят…

Детки-то, может, и хотели спать, но не Леночка!

Марья Ивановна уж было накидывала на себя шаль, а поверх нее пуховый платок в обкрутку, как дверь вдруг распахнулась, и в дом ввалился с морозу, замерзший до костей Шурик-квартирант.

— Марья Ивановна!

Он кричал, как заполошный, и чуть было не разбудил Леночку.

— Тише!

— А чего такое?

— Леночку разбудите!

— А она сегодня у вас гостюет?

— Да… Дочка попросила.

— Вот хорошо!

— Да уж мало хорошего.

— Почему?

— Да на дежурство меня поставили… И очередь-то не моя, да вот сподобилась. Семен Давыдовйч приказ дал… И чего так вдруг?..

— Раз надо, значит, надо!..

— Шурик, родной, да потише вы говорите-то… Леночка во сне заворочалась, захныкала….

— Вот видите!..

Марья Ивановна поспешила к колыбели, где спала Леночка. Марья Ивановна снова стала качать колыбель и напевать:

— Баю-баюшки, баю… Что у вас произошло?

Шурик (парень талантливый и сообразительный) стал подпевать в ответ Марье Ивановне:

— Я вам денежку принес, За квартиру. За январь.

Музыкальный дуэт складывался удачно:

— Вот спасибо, хорошо, Положите на комод.

Колыбель покачалась и остановилась. Девочка тихо посапывала: уснула.

Марья Ивановна на цыпочках пошла одеваться, а Шу­рик помогал ей накинуть салоп.

— Ой, как хорошо, Шурик, что вы пришли! Дочке сегодня тоже в ночную, смениться не успела.

— Не беспокойтесь, Марья Ивановна, я с Леночкой посижу.

— Вот спасибо! А еще я как на грех…

И снова подала свой голос хнычущая девочка. Оба: и бабушка Маня, и квартирант Шурик бегом подбежали к колыбели и стали качать кроватку вдвоем, не забывая при этом свой сложившийся музыкальный дуэт.

— А еще вот как на грех: тесто я поставила…

— Я и с Ленкой посижу, И за тестом погляжу! Отправляйтесь на дежу!

Марья Ивановна завершила:

— Ну, тогда я ухожу…

Бабушка-сторожиха «Божий одуванчик» вышла в ночь, в метель.

Шурику вообще-то не впервой было управляться в доме Марьи Ивановны по хозяйству.

Марья Ивановна еще давно, когда только брала сту­дента-первогодка к себе на квартиру, поняла, какой заме­чательный подарок ей самой в руки идет. Видно было сразу, что парень самостоятельный: и по хозяйству своему одинокому управляется, и с учебой у него всегда все в по­рядке, и на свиданья если уж ходит, то ночью придет — не беспокоит. Пройдет к себе в комнату, тихонько, как кот с прогулки, да и в постель.

Когда, бывало, Марья Ивановна заболевала, то Шурик-квартирант и доктора вызовет, и лекарство подаст, в мага­зин за продуктами сбегает. Одним словом, золотой пар­нишка ей попался. Вот уж кому такой муж достанется — всю жизнь счастливой будет.

Но от природы Марья Ивановна была человеком стро­гих правил, и потому панибратства не любила: всегда звала своего квартиранта на «вы». Шурик, естественно, отвечал ей тем же.

Так они и жили: мирно да дружно.

* * *

Но в этот зимний вечер Шурику не было суждено отогреться в тепле уютного домика на окраине города Энска, прочитать на сон грядущий свои сто страниц из учебника — именно такую ежедневную норму придумывал для себя Шурик.

Он был студентом уже третьего курса, и настало время серьезно задуматься об настоящем образовании. Ему уже не хотелось, как студенту-первогодку; трястись на экзаме­нах, а быть готовым во всеоружии.

Шурику его судьбой на сегодняшнюю ночь было угото­вано еще одно приключение.

Откровенно говоря, жить без приключений было бы скучно.

Когда к человеку приходит время воспоминаний, их у него должно быть много, чтобы было с чем коротать длинные-длинные вечера да ночи старости.

И чтобы, перефразируя одного героя, в те грядущие дни можно было бы себе сказать: «Нет, не стыдно за прожитые годы».

Приключение началось с того, что Леночка, как только затворилась дверь за ушедшей Марьей Ивановной, просну­лась.

Увидев Шурика, которого обожала безмерно и пользо­валась его добротой столь же бесцеремонно, Леночка ра­зыгралась. Она вскочила с постели и предложила Шурику немедленно играть в прятки.

У Шурика, к сожалению, пока отсутствовал опыт вос­питания маленьких детей, и он, на свою голову, согласился. Леночка пряталась в разных углах комнаты, а Шурик должен был ее «долго-долго» искать. Шурик терпеливо изображал свою роль охотника за «зайчиком», который прятался «под елочкой».

Потом Леночке стало не хватать места для игры в прят­ки в комнате, и она переместилась в кухню.

Здесь играть ей показалось значительно интереснее, потому что можно было залезть в ларь, стоявший в углу и наполненный самыми разными бабушкиными «секрета­ми». Потом Леночка спряталась в кухонном шкафу, а когда выпрыгивала оттуда с криком победного ликования на «серого волка», то умудрилась разбить тарелку.

Не забыв при этом напугать невинного Шурика:

— Ну и попадет тебе от бабушки!

Ребенок, а уже понимала, что всегда так: ответственность за шалости детей всегда несут взрослые.

Шурик решил наказать девочку: он прекратил игру Чем вызвал капризный рев у расшалившегося ребенка.

Игру пришлось возобновить.

В какой-то момент Шурик понял, что теряет терпение и силы.

Леночка, как фурия, носилась по всему дому. Везде что-то разбивалось, что-то слетало со своих мест, в какой-то момент в доме даже вовсе погас свет.

Пока Шурик менял электрические пробки на щитке, Леночка умудрилась залезть в кадку с тестом. Тесто стало выпирать из дежи, растекаться рекой по кухонному столу, угрожая вот-вот вытечь на пол.

Шурик, никогда не имевший дела с тестом, пытался укротить его, одновременно укрощая при этом разыграв­шегося бесенка-Леночку.

Кое-как уладив отношения с тестом, Шурик силой усадил девчонку в кровать и страшным голосом сказал:

— Все! Игра закончена!

— Почему? — наивничала Леночка.

— Потому! — вскричал Шурик.— Потому что я сейчас не знаю, что сделаю, если ты немедленно не ляжешь в свою постельку, не закроешь глазки, и тебя не будет слышно! Ты поняла, что я сказал?!

Леночка расплакалась. Она испугалась. Она еще никог­да-никогда не видела дядю Шурика в таком состоянии.

* * *

Совсем на другом краю города Энска, в не менее уют­ном домике на окраине свила себе двухэтажное гнездышко наша небезызвестная троица: Бывалый, Балбес и Трус.

После неудачной попытки самогонного производства и, соответственно, бизнеса на нем, артель жила тихо. Быва­лый держал своих подопечных в ежовых рукавицах, и сосе­дям пока не на что было жаловаться.

Соседи знали: в домике на окраине работала артель — лепили кошечек, малевали русалочьи картинки, варили сахарный сироп да штамповали из него разноцветных «петушков».

Нынешний вечер — был вечером операции.

Все уже даже привыкли к названию операции, которое ей дал Балбес: «Ы», так «Ы». Ничем не хуже любого дру­гого.

Но репетиции были серьезными.

Семен Давыдович все-таки добился некоторых положи­тельных результатов в действиях артели.

Балбес так набил руку с ручным ломиком, что бук­вально легким движением рук срывал любые, самые затей­ливые, петли и замки. Он так увлекся в совершенствова­нии, что вскоре в собственном доме не оставил ни одного предмета, имевшего ручку, петли и замок.

«Потом наладим,— думал Балбес.— Когда денежки в кармане будут».

Бывалый сосредоточенно набивал руку на боксерской груше. Собственно, работы в операции у него не предвиде­лось никакой, но как человек действительно бывалый, он полагал, что не грех будет предусмотреть все возможные варианты.

«Что наша жизнь? Игра!» — пришла ему на ум цитата, которую он мог запомнить, когда ходил еще в школу. Правда, это был не очень длительный период в его жиз­ни — за плечами Бывалого было всего пять классов. Два из них — по второму году.

Бывалый размышлял, каким образом и как лучше всего разместить ожидаемое вознаграждение за операцию.

Самым прибыльным вариантом, конечно же, было само­гоноварение. Этот продукт пользовался стабильным спро­сом у населения. Население было ненасытно. Оно готово было отдать последнюю копейку за варево, изготовленное артелью по рецепту бабушки Бывалого. 

Правда, с усовершенствованием самого внука вышеупо­мянутой бабушки: самогон прогонялся через куриный по­мет, и тем самым получался напиток сокрушительной силы: валил с ног самых дюжих мужиков.

В том числе и самого Бывалого.

А чтобы его свалить с ног в пьянке, выпить надо было ой, как много!

Трус страдал. Если у Балбеса и Бывалого была возмож­ность настоящей тренировки, то ему такой случай не пред­ставлялся. Трус закрывал глаза и представлял себе, как он, смочив носовой платок порцией хлороформа, подойдет к сторожихе.

«А вдруг она женщина крутого нрава? — мучительно думалось Трусу.— А если женщина крутого нрава, да еще и при исполнении! Она ведь и разговаривать не станет, а просто как шарахнет из своей двустволки! Она не то что задать вопрос не позволит, а и подойти ближе чем на де­сять метров не подспустит!»

И еще один сложный момент: «простой естественный» вопрос…

Что можно было бы назвать «простым, естественным» вопросом:

— Скажите, пожалуйста, где здесь туалет?

Да любая собака знает, что в городе Энске всего лишь один общественный туалет городского пользования: в цент­ре, рядом с универмагом. И он закрыт вот уже полгода. На ремонт. Все, кому нужно, справляли свою нужду, где при­дется, по давешней русской традиции.

— Скажите пожалуйста, где здесь улица?

В районе, где была база горторга, рядом и вокруг были одни только такие же базы разных учреждений и ведомств славного города Энска. И любой человек, который ни с того, ни с сего появился бы в этом районе, сразу же был бы пристрелен как тать и преступник.

— Бабушка, я командировочный, заблудился. Подска­жите…

Нет, это не подходит.

— Скажите, пожалуйста…

Нет, не так. Надо сразу поразвязнее и голосом постро­же, чтобы бабуля сначала испугалась, а потом уже сообра­жала, кто это и чего это здесь перед ней.

— Бабуля!

Да, вот так же лучше.

— Бабуля! А который час? Кажется, это вернее.

Мужчина загулял, заблудился. Дорогу домой знает, только вот часов с собой нет… Какие часы в три часа ночи?!. Сначала:

— Бабуля! А закурить не найдется?..

Кажется, в точку! Мужчина загулял, идет домой, возду­хом дышит, выветривается, чтобы дома жена не загрызла. А тут покурить захотелось…

— Бабуля! Закурить не найдется? Здорово придумано!

На душе у всех троих было неспокойно. И душа запро­сила песни. Балбес взял гитару и вспомнил годы, прове­денные в местах не столь отдаленных:

…Постой, паровоз!

Не стучите колеса!

Кондуктор,

Нажми на тормоза…

Я к маменьке родной

С последним приветом

Спешу показаться на глаза…

Бывалый заслушался. Песня всколыхнула в его душе что-то далекое, забытое, словно кем-то брошенный камень всколыхнул гладь воды в застоявшемся озере.

Бывалому пригрезилась хорошая жизнь, которая нач­нется же у него когда-нибудь?..

Первым делом, артель купит себе «Москвич». Новень­кий. Синенький-синенький. С блестящими ручками. С мо­тором-зверем…

— Скажите пожалуйста, который час?

Трус подкрался из-за спины Бывалого в самый разгар его грез.

И уж было полез со своей химией в морду.

— А?

Бывалый обиделся: песню испортил, дурак!..

— Ты что, офонарел?

Трус извиняющимся тоном сказал: 

— Тяжело в ученье, легко на работе. Тренируюсь я… Бывалый кивнул на свободного от дела Балбеса:

— Тренируйся вон на нем… Балбес истекал душой в песне:

Не жди меня, мама,

 Хорошего сына.

Твой сын уж не такой,

Как был вчера…

Меня засосала

Опасная трясина,

И жизнь моя —

Вечная игра!

Трус был вежливым человеком, но не мог себе позво­лить прервать пение своего товарища и, только дождав­шись, когда тот допоет свой куплет, подошел сзади и спросил:

— Вы не скажете, сколько сейчас градусов ниже нуля? Вопрос был трудным для понимания. Тем более для

такой особенной личности, как Балбес:

— Чего-чего?

Трус, не дожидаясь ответа, резким движением бросился к Балбесу и стал затыкать тому рот платком. Балбес вы­рвался из хрупких объятий Труса, одним пальцем отбросив того в угол комнаты, где на полочках сидели и смотрели на все происходящее любимицы Труса — кошечки-копи л очки.

— Ты что!

— Я тренируюсь.

 Балбес посмотрел на задумавшегося Бывалого.

— Тренируйся лучше…

Бывалый очнулся от своих раздумий и достаточно суро­во посмотрел на Балбеса.

— Тренируйся лучше на кошках!

Трус, вздохнув, согласился. Выбор у него был не­большой.

Кошечки-милашки стояли стройными рядами на всех возможных полках и подоконниках. Они с египетским спокойствием Сфинкса взирали на артельную троицу и на своего отца-автора Труса.

Он любил безмерно каждую из них. В каждую из них кисточкой была вложена капелька его таланта, и они, благодарные ему за это, должны были вытерпеть испыта­ние хлороформом, которое совершал над ними их отец-создатель.

С кошками было очень легко и просто: они безропотно ложились ровными рядами, успокоенные парами хлоро­форма.

Дело было сделано, и семиструнная гитара перешла в руки очень музыкального в душе Труса:

Постой, паровоз!

Не стучите колеса!

Есть время

Взглянуть судьбе в глаза!

Пока еще не поздно

Нам сделать остановку…

Трусу было очень неспокойно на душе. Все его естество было против того, на что подвизалась артель. Он нюхом чувствовал любую опасность, любой подвох. И сейчас его интуиция просто кричала:

«Остановись! Не лезь!»

И он пропел своим соартелыцикам это предостере­жение:

Пока еще не поздно

Нам сделать остановку… А?

Его не хотели слушать. Его голос страждующего в пу­стыне потонул в непонимании, и Трус рванул струны гитары:

Кондуктор,

Нажми на тормоза!

Бывалый почувствовал — пора! Еще немного, и он сам сорвался бы и остановил операцию. Но хорошие деньги, обещанные за труды Семеном Давыдовичем, маячили на горизонте.

И он призвал сотоварищей: — Хватит гулять! Пора!

Он разлил по стаканам на троих и со значением крякнул:

— На работу!

Троица, скривившись, выпила…

Свой кефир.

* * *

Метель разыгралась не на шутку.

В предновогодние ночи так бывало всегда.

Это сейчас что-то изменилось в небесной канцелярии: го ли график поменялся, то ли дежурные по погоде смени­лись на несговорчивых и не любящих нашу землю: но зимы настоящей уже давно не видать.

Зима! С сугробами в рост человеческий, с городскими катками на главной городской площади, где по вечерам играла музыка и все, кто желал и мог встать на коньки, катались по кругу вокруг большой городской елки.

И не было большей радости и счастья для детворы, чем каждый вечер, подложив под свой свитерок газетку для утепления, натянув шапочку с помпончиком на голову и перевесив через плечо коньки-канадки, а еще лучше — фигурки — отправиться на каток.

На катке знакомились, на котке влюблялись, на катке ссорились, на катке каталась наша молодость!

* * *

Метель выла и бросалась хлопьями снега в спину сторожихи-бабушки «Божьего одуванчика».

В громадном тулупе она совершала свой дозор. Еще пройти до уголочка — и можно на покой, в теплую дежур­ку, где в печурке горела приготовленная щепа да неболь­шие поленья дров, отпускаемых Семеном Давыдовичем очень скупо; где на плите уже, наверное, вскипал чай­ничек

Марья Ивановна чуть ли не обомлела, когда к ней отку­да-то из-за спины выскочил мужик. Он что-то залопотал, залопотал.

Пока Марья Ивановна не разглядела в мужичонке сво­его квартиранта Шурика, успокоиться не могла никак.

Шурик взмолился:

— Марья Ивановна! Ничего не могу поделать! Это ка­кой-то кошмар! Я вас умоляю: идите домой. Никакой управы сегодня нет на Леночку.

Марья Ивановна и расстроилась, и растерялась одно­временно:

— Ах ты, несчастье какое!.. Шурик умолял:

— Идите домой!

— Да как же я пост оставлю? — Марья Ивановна пони­мала, что уйти она никак не может, да и за внучку сердце разболелось.

— Не беспокойтесь, Марья Ивановна, я за вас поде­журю!

— Да нельзя, не положено это!

— Не беспокойтесь, Марья Ивановна, все будет в по­рядке!

Марья Ивановна очень рисковала. Не ровен час — с проверкой кто. Или сам директор. А такое уж бывало. Но сегодня, в разгулявшееся ненастье, авось, никто до утра не появится. Бог не выдаст, свинья не съест!

— Ну, ладно, я быстренько.

Марья Ивановна сбросила на руки Шурика свой овчин­ный тулуп, передала двустволку, и свисток:

— На! В случае чего — свисти!

— Хорошо…

— Я скоро. Туда и назад!

И маленькая фигурка Марьи Ивановны растаяла в ночи.

Здесь, пусть в метель, пусть в холод, пусть на дежур­стве, пусть одному в ночи, Шурику все равно было значи­тельно спокойнее и легче.

И он, радостный, затопал в обход. Все было спокойно, Все было по-студенчески «нормалёк».

* * *

Сменив «родной» номерной знак на другой, с очень диковинной для города Энска нумерацией:

 «Д 1—01», по окраинным переулкам Энска тарахтела инвалидная «крошка».

Троица шла на дело.

За полквартала до базы Бывалый остановил свое авто и выключил мотор. Балбес надвинул свою шапочку пониже на лицо, прикрыв нижнюю его половину. Трус туго повязал на шее большой шарф и закрыл им рот.

Балбес направился прямиком к главным входу на склад. Лампочка на фонарном столбе металась из стороны в сто­рону под порывами завывающего ветра, и тогда на стенах склада то появлялись, то исчезали громадные, зловещие тени грабителей-соартелыциков.

Балбес мастерски, в два-три приема «снял» все замки, что гроздьями висели на воротах. Загремели, падая, засо­вы — путь был открыт.

Трус искал сторожиху. Ее не было видно. Трус было даже обрадовался, что сторожихи (на счастье!) не оказа­лось на ожидаемом месте.

Ну, нету! Может быть уснула у себя в дежурке!

Но не сделав и нескольких шагов к открывшемуся складу, Трус увидал выходящую из-за угла забора ба­бушку-сторожиху «Божий одуванчик».

Ничего не попишешь, нужно было действовать. Трус достал из кармана носовой платок и флакон с хлорофор­мом, обильно полил платок снадобьем и из-за спины подо­шел к бабуле:

— Бабуля!

Своему голосу Трус старался придать тон нагло-спо­койной небрежности:

— Бабуля! Закурить не найдется?

«Бабуля» резко повернулась на голос, прозвучавший за ее спиной:

— Что? Трус обалдел.

Приглядевшись, он сообразил, что это вовсе никакая и не бабуля. Это страшного вида мужик, в шапке-ушанке, в очках и со свирепым выражением морды-лица.

Трус почувствовал легкое головокружение:

— А где… бабуля? — еще смог по инерции пролепе­тать он.

Шурик решил, что это кто-то из контрольной проверки ночных дежурных.

— Я за нее…

Трус почти ничего не соображал. Он даже начал терять всякую ориентацию: где он, почему он, зачем он…

Где-то шестым-седьмым чувством, которое, говорят, у человека иногда наблюдается, он хотел еще как-то по­вернуть ситуацию, завязать какой-то безобидный разговор, а вот что дальше делать — забыл!

Ну, не лезть же к этому мужику с платком в лицо! Еще, не приведи господь, как шарахнет!

— Вы, да?

— Да!

Шурик ответил как-то очень громко на этот вкрадчи­вый вопрос прохожего, тот испугался и стал заваливаться набок…

Шурик растерялся тоже и
еле-елеуспел поддержать падающего, но тот продолжал обмякать на руках, и Шури­ку ничего больше не оставалось, как уложить его на землю.

Человеку стало плохо. Шурик впервые сталкивался с подобным. Он даже не знал, в чем причина: может быть, у человека слабое сердце, и сейчас у него начинается обширный инфаркт?

С инфарктом не шутят… Нужно было срочно вызывать карету скорой помощи. Но пока та еще приедет!

Шурик попытался развязать у упавшего в обморок мужчины шарф на шее, чтобы дать тому приток свежего воздуха.

В руках упавшего был носовой платок. И Шурик стал обмахивать им пострадавшего.

Тот после этой процедуры неожиданно стал подавать какие-то признаки жизни. Шурик даже было вздохнул облегченно. Но тот, оказывается, только на секунду-дру­гую пришел в сознание, чтобы, спросив: «Где… я?», сразу же откинуться снова без сознания.

— Что с вами?..— Шурик попытался встряхнуть упав­шего, но тот почему-то, принюхавшись -к платку, которым Шурик его пытался вызвать к жизни, несколько раз сильно втянул в себя воздух и… снова улегся, что-то неразборчиво промурлыкав.

Шурик еще больше растерялся.

Оглядевшись по сторонам, он решил подтащить прохо­жего к дверям склада, чтобы, прислонив его там к стене, оставить на какое-то время и каким-нибудь образом попы­таться вызвать «скорую».

* * *

Балбес ликовал. Первый этап операции успешно прой­ден. В складском помещении он хорошо ориентировался по тому плану, который тщательно ему нарисовал и втолко­вал директор базы Семен Давыдович.

Первым делом, Балбес направился к ящикам со спирт­ным. Он знал, что надобно было сделать, и тщательно к этому подготовился.

Прежде всего он достал из внутреннего кармана куртки пустую «чекушку» и ручным ломиком разбил ее. Осколки он старательно потолок ломиком, чтобы их на глаз было побольше.

Из другого внутреннего кармана он достал такую же чекушку с остатками спиртного и покропил, как могилку, бутылочные осколки содержимым, не забыв, однако, кое-что оставить и для своего, исстрадавшегося от воздержа­ния, организма.

От выпитого стало немного веселее и легче. Из ящика (Балбес не смог себя и свою природу перебороть оконча­тельно и бесповоротно) он вынул одну бутылку и посмот­рел на этикетку. Это было портвейн «Три семерки».

Цокнув языком от удовольствия, он положил себе буты­лочку в карман.

Инструкции инструкциями, а себя и свои интересы забывать не следует.

За полквартала от склада, поглядывая периодически на часы, топтался, согреваясь на морозе, Бывалый. Все шло по плану.

Шурик подтащил упавшего в обморок человека к складским дверям и неожиданно для себя обнаружил, что они… распахнуты настежь!

Случилось самое худшее, что только могло произойти.

«Ограбление»,— пронеслось в мозгу Шурика.

Протирая запотевшие очки, он сделал несколько шагов в открытые двери.

Где-то в дальнем темном углу склада ему послышались какие-то неясные, подозрительные звуки.

«Точно! Ограбление!» — страшная догадка подтвержда­лась.

Как можно более спокойным и грозным голосом он крикнул в темноту:

— Кто здесь?

Балбес замер. Этот голос не был похож ни на голос Бывалого, ни Труса.

Шурик, обнаружив на стене прямо перед собой элект­рический щиток, поднял рубильник в верхнее положение.

По всему складу загорелись лампочки.

Балбес первым делом прижмурил глаза: яркий свет заливал весь склад. Вторым его инстинктивным движением было присесть и затаиться.

Шурик снял из-за плеча винтовку, взял ее в руки напе­ревес, повторил свой вопрос еще громче и еще более устра­шающе:

— Кто здесь, я спрашиваю?!

Балбес от громогласного голоса дернулся и стал пятить­ся. Спиной он ударился о полку, на которой штабелями стояли фаянсовые суповые тарелки. Стопки тарелок зака­чались и с грохотом посыпались на голову Балбеса.

Шурик определил направление, в котором действовал или действовали злоумышленники. Поскольку они не от­зывались на его зов, ему почему-то подумалось, что граби­тель здесь в единственном числе. И это придало Шурику некоторую смелость.

Он, с ружьем наперевес, пошел в сторону, откуда толь­ко что услыхал грохот бьющейся посуды.

Балбес шарахался из стороны в сторону, не зная, как выбраться со склада подобру-поздорову, пока не поздно!

По пути он натыкался то на какие-то полки с ночными детскими горшками, то на трехколесные велосипеды, то на полки, усеянные стопками широкополых шляп.

Шляпная фабрика славного города Энска в последний год освоила выпуск плетеных из соломки шляп типа «Сом­бреро».

Образ популярного в те годы острова Свободы — Кубы и ее мужественного народа во главе со славным революци­онером Фиделем послужил прообразом и вдохновением для производства этих шляп.

Техник-конструктор в своей маленькой каморке в цеху, служившей ему одновременно и мастерской, и кабинети-ком, повесил на стену два портрета людей, чья жизнь стала для него источником подражания — Фиделя Кастро и Че Гевары.

Так на прилавках промтоварных магазинов города Эн­ска и ближайших городов области появились эти шляпы. Правда, несмотря на революционность прообраза, спросом они пользовались маленьким. Никому, как ни странно, не пришло в голову, что шляпы типа «Сомбреро» хорошо носить в южных, богатых солнцем широтах нашей страны, но никак не в широтах, где лежал город Энск, которому нужнее были резиновые сапоги…

Семен Давыдович совершил глупость, взяв на себя социалистическое обязательство — в течение месяца рас­пределить всю партию по торговым точкам.

Торговые точки отказывались брать неходовой, пусть даже и революционный по характеру, товар.

Балбес неловко ударился о полку со шляпами. Они посыпались на него, как сахарный тростник под ударами революционных мачете.

Одна из шляп весьма удачно «села» на голову Балбесу, чем и выручила его минутой спустя.

Шурик охотился. Он шел на звуки, издаваемые граби­телем. Он был совсем рядом с ним, когда прошел мимо, не распознав Балбеса в одном из манекенов, стоявших строем в одном из уголков большого склада.

Балбес же догадался сыграть роль одного из этих «бол­ванов»-красавчиков, когда притаился среди них в такой же нелепой позе.

И когда сторож проходил мимо него, не удержался и дал нерадивому соглядатаю пинком под зад.

Что-то гопницкое, из детства Балбеса взыграло в нем, что, может быть, его и погубило в этой ситуации.

Шурик теперь явственно увидал убегающего грабителя. Он настиг его в тот самый момент, когда грабителю просто некуда было деться: за его спиной была глухая стена, ни вправо, ни влево не было ходу. Шурик, наставил на него ружье и стал медленно приближаться.

По полу склада были проложены рельсы, по которым на тележке перемещали к складским дверям грузы.

Шурик шел меж рельсов. Злоумышленника и Шурика-сторожа разделяла только пустая тележка.

Балбес, углядев над собой перекладину второго этажа склада, подпрыгнул, ухватившись за нее руками, а ногами толкнул тележку по направлению к сторожу. Он хотел сбить с ног этого непонятно откуда взявшегося сторожа, шедшего на него тараном с ружьем наперевес.

Шурик, не будь дураком, тоже подпрыгнул и, ухватив­шись за точно такую же перекладину, пропустил под собой мчавшуюся на него с грохотом бронепоезда тележку.

Тележка простучала по рельсовым стыкам и удалилась куда-то за спиной Шурику. Грабителю теперь ничего боль­ше не оставалось делать, как поднять руки вверх и сдаться.

Но пока Балбесу улыбалась удача: тележка за спиной сторожа, доехав до конца рельсов, ударилась о запертые вторые ворота, оттолкнулась от них и помчалась в обратный путь, на котором, ничего не подозревая и не слыша за своей спиной, стоял Шурик. Он уже был на расстоянии вытянутой руки перед грабителем, когда коварная тележка ударилась ему под коленки, и Шурик повалился навзничь на тележку, потеряв ориентир, а заодно с ним и грабителя.

Балбес кинулся к лестнице, ведущей на второй этаж склада.

Шурику понадобилось всего одно мгновение, чтобы вскочить на ноги и броситься вдогонку грабителю. На втором этаже, сделав отчаянный рывок, Шурик настиг грабителя, схватил его загрудки, и они покатились по полу, сцепившись в рукопашном бою.

Ружье, отлетевшее из рук Шурика в сторону, стало объектом их схватки.

Попеременно: то один, то другой, то оба, катаясь воб-нимку по полу, тянулись они к ружью, чтобы с его по­мощью окончательно разрешить исход схватки.

Увы, от одного неосторожного движения ружье слетело через балконные перила второго этажа вниз и мирно улег­лось рядом с мирно посапывающим, усыпленным собст­венной химией Трусом.

И грабитель, и Шурик с сожалением проследили за улетающим оружием.

Эту паузу они оба использовали, чтобы отдышаться, а заодно разрешить мучившие их вопросы:

— Ты кто? — первым спросил грабитель.

— Сторож,— отвечал запыхавшийся Шурик.

— А где бабуля? — живо поинтересовался Балбес.

— Я — за нее.

— А где выход?

Они все еще лежали в плотных объятиях друг друга.

— Там,— Шурик кивнул головой в направлении вы­хода.

Балбес дернулся, освободился от объятий соперника и рванул по указанному направлению. Шурик отчаянно крикнул вслед:

— Руки вверх!

Балбес на мгновение повернулся к Шурику и вырази­тельно сказал:

— Во! — и показал Шурику испачканный мазутом кукиш.

Это Шурика вывело из себя, и, обнаружив рядом с собой на полке спортивные рапиры, он вскочил и, не разду­мывая, схватил одну из них.

Шурик недавно, отстояв на морозе громадную очередь за билетом в городской кинотеатр «Космос», с удовольстви­ем посмотрел французский фильм «Три мушкетера».

И сейчас, в эту минуту он почувствовал себя бесстраш­ным героем этого замечательного фильма — д’Артаньяном и, сделав (как это было в картине) изящный выпад, нанес противнику укол.

Балбес фильма не смотрел. Но он тоже схватил рапиру и стал защищаться.

Они фехтовали. В той степени, насколько у них хватало воображения и инстинкта самосохранения, чтобы не напо­роться на острие рапиры противника всерьез.

Дуэль развивалась по всем законам своего жанра. То Шурик бросался в нападение, и Балбесу приходилось отча­янно защищаться, то в какое-то мгновение ситуация меня­лась на противоположную и Шурик был прижат к стене.

И в какой-то миг Шурик, более молодой и отчаянный, изловчился и нанес настоящий удар! Прямо в сердце ко­варному врагу!

Коварный враг напоролся на острие рапиры и замер. Рука, державшая рапиру безвольно поникла и выронила оружие защиты.

На груди Балбеса стало медленно расплываться крас­ное пятно. Враг медленно истекал кровью из пронзенного сердца…

Шурик остановился в своем порыве, сообразив, что сейчас он, кажется, по-настоящему убил человека…

«Не может быть!»

Человек еще пока стоял на ногах. Но вот они стали подкашиваться. Он качался, как расшатанное дерево, теря­ющее силу своих корней.

Он поднял руку и медленно поднес ее к ране, словно желая скрыть свое умирающее сердце от взора врага, как казалось Балбесу, упивающегося своей победой, расплыва­ющегося в кровожадной ухмылке вампира…

Балбес глядел с немым укором прямо в глаза своему убийце… Его глаза говорили с упреком:

«За что?.. Что я тебе сделал, что ты одним безжало­стным ударом лишил меня самого ценного, что было у меня на этой грешной земле — жизни?.. За что?..»

Балбес оторвал руку от раны, увидал на ней свою горячую кровь и протянул ладонь своему врагу, чтобы тот воочию мог убедиться, какова цена его пирровой победы.

Шурик осознал весь ужас того положения, в котором он оказался…

Шурик страдал… Он мучительно страдал, вдруг в одно мгновение поняв, что отныне имя ему на грешной земле «Убийца»…

«Пусть на посту, пусть при исполнении обязанностей. Но разве самые великие служебные обязанности смогут оправдать хоть каплю человеческой крови, пролитой вот так ужасно, бесцельно?!»

Балбесу становилось совсем плохо. У него кружилась голова, и какие-то странные, как ему казалось, предсмерт­ные запахи кружили ему в голову.

Не прощая своего убийцу, уже заходящегося в рыдани­ях и сотрясаниях тела, Балбес поднес руку к своему лицу, чтобы рассмотреть, как же выглядит его собственная кровь в роковую минуту его кончины.

Кровь алела на ладони, искрилась ярко-пурпурными искорками в свете электрических ламп.

Он поднес ладонь близко-близко к глазам. И явственно услышал любимый запах портвейна!

На его ладони, на его руках был портвейн, по запаху и консистенции определяемый как «Три семерки»!

Наконец, до Балбеса дошло, что его жизнь спасла бутылка известного портвейна, недавно спрятанная им же самим во внутренний карман его куртки. Балбес засунул руку в карман и обнаружил там расколотую бутылку с вытекающими остатками вина.

Он отшвырнул ее в сторону и, используя растерянность своего противника, бросился на лестницу, ведущую вниз, на первый этаж, а уже оттуда — к спасительному выходу.

Шурик очнулся тут же, как только понял, что его наду­вают, что перед ним разыгрывают какую-то дурацкую, мелодраматическую сцену.

Он схватил висевшую на крюке веревку и, как лассо, бросил вслед убегающему Балбесу.

Петля захлестнулась у того на ногах, и грабитель пал, как подкошенный.

Ударившись головой о рельсу, пролегавшую на полу склада, он затих.

Наверное, надолго.

* * *

Шурик не доверял коварному врагу — тот мог снова только прикинуться поверженным — и потому не отпускал конец веревки из своих рук. Шурик спускался по лестнице, наматывая веревку себе на локоть.

Только убедившись, что грабитель в надежном, недви­жимом состоянии, позволил себе перевести дух. Он отер пот со лба, и обнаружив в кармане своей куртки стороже­вой свисток, решил призвать на помощь: он громко и прон­зительно засвистел.

Стоявший на стреме Бывалый неожиданно для себя услыхал свисток.

Что-то там, на складе не сработало!

Теперь настал его черед быть задействованным в опера­ции, которую он, уже проклиная, про себя все еще назы­вал — «ы».

Бывалый ввалился в распахнутую дверь склада и уви­дал своих соартелыциков поверженными, лежащими без всяких признаков жизни на полу.

А рядом с ними сидел на корточках какой-то придурок-задохлик в очках.

Бывалый быстро просчитал ситуацию и решил посту­пить именно таким образом, каким он и поступил.

Он вскричал:

— Кто свистел?!

Шурик, пытаясь восстановить дыхание, облизывая ис­страдавшиеся от жажды губы, выговорил:

— Я…

Бывалый не удержался и поинтересовался…

(Во всяком случае, со стороны, это могло быть истолко­вано так: он постоянный дружинник этого района, всех сторожей знает в лицо и сейчас интересуется, кто же этот новенький, и где может быть бабушка-сторожиха, которая обычно и сегодня, в частности, должна была заступить на дежурство…)

— А где бабуля?

Шурик был воспитан в бесконечном доверии к право­охранительным органам и их добровольным помощни­кам — дружинникам. О том, что перед ним именно такой представитель добровольной дружины охраны обществен­ного порядка, Шурик понял по свидетельству — красной повязке с соответствующей надписью на рукаве незна­комца, появившегося на его зов о помощи.

Но наивность Шурика не простиралась до пределов глупости, и природная смекалка подсказала ему в этот момент: «Пожалуйста, не теряй бдительности!»

И Шурик ответил вопросом на вопрос:

— А вы кто?

— Я — дружинник,— Бывалый выставил свой локоть, чтобы очкарик мог прочитать надпись на красной повязке. И перешел в наступление:

— А —вы?

— Я — сторож!

Проверка была произведена. Все было нормально, так решил Шурик. И попросил дружинника:

— Давайте вязать этого!

Бывалый приблизился к поверженным своим соартельщикам и мгновенно оценил ситуацию: Трус почему-то спит, а самый надежный в таких вот артельных делах Балбес — без сознания.

«Незапланированный» сторож отошел в сторону, пере­доверив поверженных Бывалому.

Тот был в отчаянии. Он с тоской во взоре посмотрел на своего бездыханного друга-Балбеса, и его охватила горечь разлуки.

— Друг! А, друг! — прошептал он, склонившись над Балбесом.

Он призывал его очнуться. Открыть свои ясные очи. И отомстить своему убийце!

Балбес действительно, услыша родной голос, стал при­открывать глаза.

Сторож крутился рядом, собирая на полу свое снаряже­ние: тулуп, ружье. В какой-то момент Бывалый понял, что тот за ним может наблюдать и неверно истолковать его действия.

И только потому он был вынужден залепить крутую затрещину Балбесу, от которой тот снова впал в забытье.

Бывалый приговаривал над ним:

— Проклятый расхититель социалистической собст­венности! У, мерзавец!

Нужно было срочно удалить лже-сторожа под любым благовидным предлогом:

— Бегите звоните в милицию!

— А как же?..

— А я покараулю! Шурика это устраивало.

 — Ага! — согласно кивнул он головой и побежал к выходу, на бегу развернулся и возвратился назад:

— А вы, в случае чего, свистите!

И передал свисток Бывалому-дружиннику.

— Ладно…

Шурик снова убежал. И снова вернулся:

— А где телефон?

«Вот кто самый настоящий идиот, дорогой Семен Давыдович! Это под вашим мудрым руководством на вашей базе свили себе гнездо идиоты-сторожа!» — думалось в этот момент Бывалому. Благо, он кое-что в данной ситуации предусмотрел, и потому целенаправил идиота-сторожа:

— Автомат на углу! Через два квартала! Сторож, наконец, убежал.

Бывалый тормошил своего товарища:

— Ну, давай! Очнись! Слышишь, вставай! Балбес стал подавать робкие признаки сознания:

— Где я? — лепетал он заплетающимся языком.

— Ну, давай быстрей!

На выходе послышались чьи-то топающие шаги: воз­вратился сторож. И Бывалый снова вынужден был зале­пить затрещину Балбесу, чтобы тот не выдал его своими лепетаниями.

Балбес повалился наземь. Снова без признаков со­знания.

— Товарищ дружинник!

— Что? Уже вызвали? — по спине Бывалого пробежа­ли мурашки.

— Нет.

— Так что ж вы?

— У вас двух копеек не найдется?

Бывалый стал быстро шарить по своим карманам в по­исках двухкопеечной монетки для телефона-автомата, по­ка, наконец, ему не пришло в голову:

— В милицию — «02»! Без монеты!

— Ага!

И сторож снова убежал. Теперь, надо надеяться, на­долго.

Бывалый снова затряс Балбеса, приводя его в чувство.

И тут… Чья-то рука тяжелой кладью легла на плечо Бывалого. Бывалый обомлел.

Он медленно повернул голову в ту сторону, где над ним нависла опасность и…

Разглядел Труса.

Тот стоял, качаясь, как тонкая рябина из популярной песни:

— Вы не скажете, где здесь… туалет?

Трус говорил сквозь какие-то грезы, в волнах кото­рых он плавал.

Бывалый сплюнул в сердцах:

— Нашел время!

Трус истолковал это для себя, как направление, в кото­ром следует искать места отдохновенные:

— Спасибо…

И, неловко повернувшись, направился к стеллажу, воз­ле которого штабелями стояли детские ночные гаршочки, в литературе высокого слога называемые прелестно: «ноч­ные вазы».

Трус взялся за ручку самого нижнего из них, потянул на себя, отчего гора эмалированных горшков рассыпалась по всему складу с грохотом, достойным артиллерийской канонады.

Шурик бежал по ночным переулкам вдоль складских заборов. Где-то вдали маячила одинокая будка телефона-автомата.

Вбежав в нее, наконец, Шурик даже не обратил внима­ния, что на ней висела табличка: «Телефон-автомат не работает». Он это понял только тогда, когда снял трубку с оборванным проводом…

Бывалый тем временем подкатил к складским дверям свой инвалидный автомобиль и, не выключая двигателя, вбежал на склад за своими соартелыциками.

Трус, справив свою малую нужду, вернулся на теплое местечко возле своего друга-Балбеса. Свернувшись кала­чиком, подогнув по-детски коленки, он тихо посапывал нос-в-нос со своим товарищем по несчастью.

Бывалый был вынужден поочередно поднимать на ноги то одного, то другого своего товарища, призывая их к жиз­ни и пытаясь погрузить их вялые тела в приготовленное к бегству, авто.

— Давайте! Давайте быстрее! Сейчас милиция придет! В этот трогательный момент Шурик вернулся на

поле боя.

И обнаружил, что его обманули, разыграв роль дру­жинника-общественника.

В Шурике снова взыграла кровь.

— Руки вверх! — сказал он громиле.

Тот, выпустив из рук своих друзей, медленно повернул­ся лицом к лицу к тому, кто прокричал ему в спину эти страшные слова.

У Бывалого невольно стали подниматься вверх обе руки.

Когда же он повернулся и увидал перед собой все того же очкарика, которого можно было заделать одним лишь пальцем своей правой руки, Бывалый понял, что ему надо делать.

Он криво усмехнулся Шурику прямо в его испуганное лицо и стал медленно, но неизбежно, как Каменный гость из какой-то там поэмы А. С. Пушкина, наступать на очка-рика-задохлика.

Шурик, долго не раздумывая, бросился в атаку. Только тактику боя он решил избрать иную, понимая физическое превосходство своего врага над собой.

Он метнулся к полке, где еще раньше обнаружил пачки с, нюхательным табаком.

Распечатывая одну за другой, он швырял свои «грана­ты» прямо в лицо неприятеля.

Бывалого окутал туман из мельчайших частиц нюха­тельного табака. Он висел повсюду и застилал глаза Быва­лому. Заползая в ноздри, не давая ему дышать, табак вызвал страшное чихание. Не разбирая перед собой ничего, Бывалый сгибался в три погибели.

Бывалый чихал и чихал и никак не мог остановиться.

Поняв, что в эту минуту неприятеля можно брать почти что голыми руками, Шурик подошел к потерявшему вся­кую ориентацию грабителю и стал искать, с помощью чего же можно было бы нейтрализовать эту громадную груду мышц и неуправляемой энергии.

Он осторожно взял под локоток грабителя и стал подво­дить его к полке с оцинкованными ведрами.

Ведра стояли, как и все здесь, впрочем, штабелями.

Чихание разгоняло и склоняло фигуру Бывалого…

Шурик рассчитал, что если громила со всего размаха тюкнется лбом о стопку жестяных ведер, это надолго выве­дет его из строя.

Шурик нарастил стопку еще одним ведром.

Бывалый чихнул и… не ударился.

Тогда Шурик добавил еще одно ведро, и Бывалый со всего размаху, с силой инерции не менее ста пятидесяти килограммов, ударился о стопку ведер.

Днища ведер прогнулись глубокой вмятиной.

Но и на лбу Бывалого вырос холм.

Вместе с этим холмом, как надмогильным камнем, Бы­валый распростерся на полу. Рядом со своими друзьями.

Вся артель была в сборе.

* * *

Еще одно приключение Шурика подходило к своему логическому концу: юный, неопытный и очень добрый в своих главных человеческих проявлениях студент третье­го курса политехнического института снова победил.

Шурик только сейчас почувствовал, как он устал. Он устал так, словно всю Вселенную сейчас пронес на своих вытянутых руках.

Его ноги гудели и подкашивались. В глазах рябило и расплывалось туманным пятном все то, что он, бегая, прыгая, фехтуя и сражаясь, завершил победой минуту назад.

Шурик понимал, что, быть может, это его приключение не самое интересное в его жизни, потому в нем не были задействованы его молодой ум и смекалка, а только ре­акция озорного щенка, мгновенно реагирующего на ситуа­цию, людей и их поведение, да мускульная сила, та, кото­рая была на данный момент.

Он отер лоб платком, который случайно выпал из его кармана, и ему захотелось отдохнуть. Уснуть сном пра­ведника после тяжких трудов на этой грешной земле.

Шурик свалился рядом с небезызвестной троицей. Словно кто-то очень умный и дальновидный, придумавший всю эту историю, расценил долю участия каждого в ней и уложил рядом, как равных.

Последним, кто с самого начала следил с громадным интересом за всем происходящим на складе из своего тайного наблюдательного пункта, был маленький серый мышонок. 

В то время, когда все его сородичи благоразумно удали­лись в укромные места, подальше от греха, подальше от сражения между существами, называвшими себя людьми, он це послушался приказа своей мамы и остался у входа в норку с интересом познавать окружающий его мир.

Когда все завершилось и стихло, его любопытство выве­ло его на свет: поближе рассмотреть тех, кто назывался: «Человеки».

Он был удивлен: какие они большие и какие глупые.

Ночью, когда по словам мамы, все «человеки» мирно спят по своим норкам, они устроили здесь тарарам. Все поразбросали, все порассыпали… Устроили пир почище мышиного.

А сейчас спят. На полу, на холоде и при ярком свете, который слепит глаза.

Мышонок подобрался еще поближе к «человекам».

Самый маленький из них причмокивал во сне.

От того, который побольше пахло чем-то гадким.

Самый большой издавал странные звуки: «Хрр! Хрр!»

А тот, который со стеклышками на носу, дышал ровно и спокойно.

Возле его руки лежала очень яркая тряпочка.

Ее цвет заворожил мышонка, и тот принюхался к его сладкому запаху.

И мышонку тоже захотелось спать. Что он и сделал, уткнувшись своим носиком в теплую руку того, что со стеклышками на носу.

* * *

Дело близилось к рассвету.

Бабушка-сторожиха «Божий одуванчик», а правильней Марья Ивановна, не спала.

Все старые люди плохо спят по ночам. А особенно те, у кого душа болит за дело, порученное им в силу разных обстоятельств другим людям.

Им все время кажется, что они это сделали зря, напрас­но, потому что лучше их сделать это не сможет никто, даже очень молодой и очень сильный.

Шурик был молодым парнишкой, но не опытным и не очень сильным. А охрана объекта государственной принад­лежности — дело людей опытных, которых на мякине не проведешь.

Ненапрасно ведь в сторожа идут люди зрелые, жизнь повидавшие, пороху понюхавшие.

Марью Ивановну сильно беспокоило то, что она перепо­ручила Шурику свое дело.

Уже перед зимним рассветом она наскоро оделась и по­далась пешком на свой объект, благо он был недалеко от дома — кварталах в трех.

Еще издали она заметила дверь своего объекта охраны распахнутой и яркий свет в дверях.

Сердце упало у Марьи Ивановны, когда неверным ша­гом она переступила порог склада и увидела представшее ее взору.

Прямо посередине в пух и прах разгромленного, разво­роченного словно стадом пробежавших на водопой слонов, склада лежали трое незнакомых мужчин.

А с ними рядом — ее квартирант, студент Шурик.

И все бездыханные.

Словно спавшие богатырским сном Аники-воины.

Марье Ивановне не нужно было много времени, чтобы разобраться, что здесь было и к чему. Она не долго думая, взялась за дело.

Сперва-наперво она перетащила, как медицинская се­стра с поля боя, своего, ставшего почти родным сыном, парнишку во все еще урчавший незаглушенный мотором, автомобильчик у складских дверей.

Усадила его, как куклу, натянув поглубже на уши его кроличью шапку-ушанку. Так и замерзнуть во сне-то не­долго по утреннему морозцу.

Потом связала по рукам одно длинной пеньковой ве­ревкой всю незнакомую троицу, создав тем самым некую скульптурно-выразительную композицию под названием «Бурлаки после пьянки».

Марья Ивановна надежным узлом прикрепила троицу к бамперу автомобильчика.

Села за руль.

Вспомнила молодость, когда во время войны не раз и не два доводилось сесть за руль грузовичка, доставлявшего раненых красноармейцев с передовой в тыловой военный госпиталь.

Отжала ручной тормоз, надавив на педали сцепления и газа — повела «инвалидку» с плененным эскортом пря­мой наводкой в районное отделение милиции.

Артель «Незадачливая троица» волей-неволей была вынуждена малость очнуться, подняться на ноги и со ско­ростью движущегося впереди и тянувшего их за собой автомобиля поплелась, следуя воле бабушки-сторожихи по прозвищу «Божий одуванчик», а правильнее Марьи Ива­новны, к подножию одного холма, на котором в жестком кресле с высокой спинкой восседала уже проснувшаяся и плотно позавтракавшая дама по имени Фемида.

* * *

На этом месте нашего повествования стал просыпаться славный город Энск.

Проснулась, сладко потянувшись в постели, одна хоро­шая девочка по имени Лидочка. Вспомнила о ком-то хоро­шем, обещавшем ее ждать на ступеньках городского кино­театра «Космос» ровно в семь часов вечера. После занятий.

Проснулся капитан милиции Суворов Василий Александрович. Раньше обычного. Потому что ровно на девять ноль-ноль был вызван с отчетом к начальнику городского управления МВД. 

Еще раньше проснулась его супруга, уже суетившаяся на кухне на предмет плотного завтрака для супруга. Она женским чутьем чувствовала, что сегодня будет хороший день, когда в жизни супруга, а заодно и в ее что-то круто изменится.

Проснулся Павел Степанович Выпивайло. Первым де­лом под подушкой он нащупал письмо, пришедшее со вче­рашней почтой на его имя в коммунальную квартиру, где он обитал.

На конверте вместо обратного адреса красовался отпе­чаток штемпеля, который гласит о том, что письмо из казенного дома. Из того, о внимании которого давно меч­тал Павел Степанович, прораб строительно-монтажного управления номер шестьдесят один.

Проснулся от короткого сна в кресле рядом с теле­фонным аппаратом Семен Давыдович Петухов, директор базы. Телефон молчал всю ночь. Семен Давыдович поду­мал было, что тот неисправен. Бывает же такое! Но тот был исправен. И контрольного звонка не было. Семен Давыдо­вич стал принюхиваться: в воздухе снова чем-то явственно запахло.

Проснулся Борис Ипполитович, профессор.

В общежитии проснулись Генка Сенцов, студент-отлич­ник, Костя-мастер, Дуб и Туз; проснулась Ирина, с недав­них пор неподружка Лидочки.

Проснулся весь город.

И весь город еще ничегошеньки не знал, какой герой живет и учится в их славном городе Энске.

А звали-то героя просто — Шурик!

* * *

•  

Сто лет назад мой отец учился в 1–м кадетском корпусе. В каждом корпусе было по нескольку лентяев или неспособных к учению кадетов, которые с самого начала решали, что их выпустят подпрапорщиками в гарнизон в какую–нибудь Тмутаракань. У них было два способа подготовки к экзаменам.
Тогда писали гусиными перьями, и у каждого был «перочинный ножик». Так вот, одни начинали подготовку к экзаменам с того, что точили преостро ножик, затем шли в цейхгауз, где в чанах размачивались розги, и начисто подрезали все торчащие сучочки, чтобы сделать розги «бархатными», и на этом подготовку к экзаменам заканчивали. Другие, или более прилежные, или боявшиеся «бархатных» розог, готовились по сокращенным учебникам. Это делалось так: отрезалась треть книги сверху и треть снизу и вызубривалась оставшаяся середина. На экзамене хоть что–нибудь да ответишь, и, значит, нуля не поставят, и от розог избавишься.