Подруга возраста златого подруга красных детских лет егэ

Твоя лучшая подруга — красная помада всегда поможет выжить и найти себя в этом безумном мире. Но, как и любая другая подруга, она не лишена коварства, и способна как создавать безупречный образ, так и уничтожать красоту «на корню».
Невозможно просто бездумно накрасить губы, чтобы сорвать с тормозов сильную половину человечества. Эта красавица станет надежной подругой только для тех прекрасных дам, которые знают о ней ВСЁ.

Красная помада: классика стиля

Если вы считаете, что красная помада подходит только жгучим красавицам, — вы ошибаетесь. Это не так. Ее волшебная магия ярким бархатом окутывает губы, превращая любую девушку в роковую красавицу.

Она всегда в тренде, подойдет и для вечеринки, и для ежедневного использования. Мода сегодня сочетает красную помаду не только с образом женщины — стервы, но и с одеждой для офиса или просто с джинсами. Все зависит от точно подобранного оттенка.

Но надо помнить и о коварстве цвета страсти, который может выдать изъяны овала лица, прикуса, визуально состарить кожу или придать коже усталый вид. Визаж — дело тонкое, поэтому к нему нужно подходить осторожно и с умом, особенно — если вы используете в макияже экстремальные тона.

Станьте сама себе визажистом, учитывая несколько простых секретов, о которых журнал ФотоЭльф «Уход за кожей лица» написал чуть ниже. И если визажист в Тюмени , закончивший Академию KRASIVO, умеет оперировать различными техниками макияжа, владеет цветотеорией, отлично знает колористику и обладает базовыми знаниями в сфере косметологии, то вам достаточно лишь учесть наши советы, чтобы ваша яркая подруга подчёркивала красоту кожи и делала привлекательным лицо; в Тюмени на курсах визажистов ученики практикуются на моделях, ну а мы с вами попрактикуемся на собственном личике, почему бы и нет? Зеркала никто не отменял!

Несколько нюансов макияжа губ

Учитывайте тон своей : если вы смуглянка, вам отлично подойдут все оттенки бордового, если светлокожая — классический красный весьма украсит ваше лицо.

Яркий цвет выигрывает лишь на фоне идеально белых зубов! Желаете выглядеть стильно? Обязательно отбелите ваши зубки, поскольку на ярком фоне губ, желтизна зубов особенно заметна.

Губы должны выглядеть ухоженными, без косметических недостатков. И не забудьте о возрасте. Плохо подобранная помада, как предательница — подруга шепнет о том, сколько вам лет на самом деле.

Яркая, сочная помада открывает дорогу в мир блеска, изысканности и роскоши, она требует достойного отношения к себе. Поэтому следует обеспечить должный уход за своими губами и зубами.

Палитра оттенков красного

В палитре холодных синеватых, теплых желтоватых красных тонов спрятан и ваш неповторимый оттенок.

Наденьте на шею золотое, а затем серебряное украшение. Золото — это ваше? Вам принадлежит кожа с теплым тоном. Помада с желтым оттенком или нейтральная — отличный вариант. Прекрасно выглядите в серебре? Кожа холодного тона делает вас аристократичней. Ваши идеальные оттенки в розоватой или синеватой гамме.

Золото, серебро, и все оттенки белого — вам к лицу. Красная помада любого тона отлично подойдет для вашего нейтрального тона кожи.

Цвет помады легко определить, если тестером провести по коже руки.

Брюнетки отлично подберут себе помаду среди вишнёвых, клюквенных или тёмных красных тонов. А обладательницам золотистого цвета волос следует присмотреться к морковным, рябиновым или клубничным оттенкам. Блондинки будут еще прекрасней, если в макияже будет присутствовать цвет красной смородины или арбузные оттенки.

Совет подруги: наносите красную помаду аккуратно и с достоинством!

Помада не должна растекаться, размазываться и быстро впитываться. Максимальная стойкость обязательна.

Наносить ее следует очень внимательно и не допустить ее растекания.

Контур губ следует четко подвести с помощью карандаша нужного цвета.

Наносить помаду следует кисточкой от центра к уголкам губ. Штрих в виде прозрачного блеска создаст эффектный вид.

Брови должны быть аккуратно оформленными, выразительными, но резко не выделяться.

На губах — основной акцент, но при этом глаза оставлять совсем «голыми» не нужно. Удлините ресницы, нанесите на веки тончайшие стрелки и едва заметные тени.

На ногти нанесите лак, соответствующий яркости краски для губ.

Бесспорно, она — примадонна вечернего макияжа. В обычном образе желательно пользоваться бронзаторами, чтобы кожа лица не казалась очень бледной.

Красная помада не любит одиночества. Пусть будет яркий акцент еще: сумочка, пояс или красивые туфли.

Возможно, не стоит использовать ее слишком с красным total look. Приветствуются черные, белые вещи или что-то нейтральное.

При выборе украшений отдайте предпочтение изящным золотым изделиям. Из камней подберите жемчуг или кораллы.

Поверните все к лучшему, станьте заметнее, заставьте трепетать сердца мужчин! Носите красную помаду, как достойное и яркое одеяние, позволяющее эффектно выглядеть.

Очерк-антология

Иллюстрация: Анастасия Шухова. 12 лет. Юный Пушкин в Захарове.

Публикация(в немного сокращённом варианте за счёт цитат): Хозяева и гости усадьбы Вязёмы.Материалы XVIII Голицынских чтений 21-22 января 2012 г. — М.: «Мелихово», ГИЛМЗ А.С.Пушкина, 2012. С.413-431.

Впечатления детства памятны и значимы для любого человека, они лежат в самой глубинной основе его мировоззрения, черт характера. Влияние этих впечатлений на творческую личность проявляется особенно ярко, и Пушкин здесь не исключение. «Детства милые виденья» давали не раз пищу для его поэтического воображения.

Как поэт Пушкин стал известен после публичного экзамена в Лицее 8 января 1815 года, когда в присутствии Г.Р. Державина с большим успехом прочёл своё стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Касаясь темы Отечественной войны 1812 года, юный автор с большой любовью пишет о Москве, где прошли его детские годы:

Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горести и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
Вотще лишь гневом дух пылал!..

Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни;
Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Всё пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.

И там, где роскошь обитала
В сенистых рощах и садах,
Где мирт благоухал и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах.
В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
Веселье шумное туда не полетит,
Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
Всё мертво, всё молчит.

Помимо общей характеристики своего детства как «зари цветущих лет», «часов беспечности золотых», поэт на основе детских впечатлений создаёт незабываемый образ своей родной «Москвы стоглавой» с чертогами богачей, кремлёвскими башнями, садами, парками, оранжереями, большая часть которых погибла в пожаре 1812 года.

Это замечательное стихотворение стало первой публикацией, подписанной настоящим именем Александра Пушкина (журнал «Русский музеум», 1815, № 4). Написано оно в октябре-декабре 1814 года. В этот год и вообще во время учёбы в Лицее юный Пушкин довольно часто обращается к впечатлениям своего детства. До 1816 года он практически безотлучно находился в Царском Селе. Семья его переехала из разорённой Москвы в Петербург. Родители, дядя Василий Львович и сестра Ольга стали посещать его в Царском Селе, но часто этого делать не полагалось. Пушкин скучал, конечно, по родным, и особенно по Ольге. С нею он 11 детских лет был неразлучен и очень дружен, несмотря на обычные для детей мелкие ссоры и споры, которые к 1814 году давно забылись. Сочиняя стихотворное послание «К сестре», поэт мысленно переносится в её комнату, где ещё не бывал:

Тайком взошед в диванну,
Хоть помощью пера,
О, как тебя застану,
Любезная сестра?
Чем сердце занимаешь
Вечернею порой?
Жан-Жака ли читаешь,
Жанлиса ль пред тобой?
Иль с резвым Гамильтоном
Смеешься всей душой?
Иль с Греем и Томсоном
Ты пренеслась мечтой
В поля, где от дубравы
В дол веет ветерок,
И шепчет лес кудрявый,
И мчится величавый
С вершины гор поток?
Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовешь Морфея?
Иль смотришь в темну даль
Задумчивой Светланой
Над шумною Невой?
Иль звучным фортепьяно
Под беглою рукой
Моцарта оживляешь?
Иль тоны повторяешь
Пиччини и Рамо?..

Здесь явно проступают детские впечатления Пушкина от общения с сестрой Ольгой, на основе которых обрисовываются её возможные занятия и круг чтения: французская писательница Жанлис, французские писатели Гамильтон и Жан-Жак Руссо, английские поэты Грэй и Томпсон, «певец Людмилы» Жуковский и он же автор баллады «Светлана». Ольгу в этом стихотворении поэт называет «подругой весны моей златой».

В 1815 году, оставаясь летом в Царском Селе, Пушкин пишет стихотворное послание «К Юдину», своему лицейскому товарищу. Он мысленно переносится в подмосковное имение Захарово, где провёл детские годы, и воображает себя снова там, в родной обстановке, уже не ребёнком, а юношей:

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят.
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах;
Вот здесь под дубом наклоненным
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах.
Но вот уж полдень.- В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну…

Удивительно точно описывает юный Пушкин захаровские реалии, следы которых сохранилась и по сей день. Поэт воображает романтическую встречу со своей ранней любовью, но миленькая девочка, в которую он был влюблён мальчиком, превращается в прекрасную девушку. Имя её в рукописи утаено, но пушкиноведы полагают, что речь почти наверняка идёт о Софье Сушковой:

Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И всё языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая ?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Всё тихо; брезжит лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою;
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Всё спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шёпот слышу сладкий,-
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша, мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…

Другое стихотворное послание «Городок», написанное тоже в 1815 году, не обращено к какому-то конкретному лицу. Большая часть послания посвящена шутливому «разбору» произведений, стоящих на книжной полке автора. Вот некоторые из них:

Питомцы юных граций —
С Державиным потом
Чувствительный Гораций
Является вдвоем.
И ты, певец любезный,
Поэзией прелестной
Сердца привлекший в плен,
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!

Весьма популярный в России французский поэт и баснописец Жан де Лафонтен у юного Пушкина становится обрусевшим Ванюшей: его сюжеты часто использовались русскими авторами. Лафонтена и Горация во французском переводе поэт читал ещё в детстве, как и «Опасного соседа» В.Л. Пушкина, который в стихотворении выступает «певцом Буянова», главного героя своей поэмы.

В «Городке» важна и другая сюжетная линия, связанная с жизнью на лоне природы вдалеке от шумных столиц:

Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом
С диваном, с камельком;

Здесь соединяются впечатления поэта, полученные в Захарове и Вязёмах (скромный домик, лесные пейзажи, ручеёк, река) в детстве, и позднее в Царском Селе (озеро с лебедями).
В 1816 году в лицейской редакции стихотворения «К Дельвигу» Пушкин с поэтическим благоговением пишет о своём детстве, которое представляется ему счастливым и прекрасным:

В младенчестве моем я чувствовать умел,
Всё жизнью вкруг меня дышало,
Всё резвый ум обворожало,
И первую черту я быстро пролетел.
С какою тихою красою
Минуты детства протекли;
Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою
От ярых гроз мирских невинность отвели,
И были дни мои посвящены покою.

С памятью детства в стихах Пушкина неразрывно связаны образы бабушки Марии Алексеевны Ганнибал и няни Арины Родионовны, которые рассказывали ему сказки и страшные истории. В тетради поэта сохранилось стихотворение «Сон», написанное в 1816 году. Воспоминания погружают юного автора в чудесный сон, навеянный сказаниями няни и бабушки:

…Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало,-
Всё в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал — и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…

Мамушкой поэт называл няню Арину Родионовну, а «драгой антик, прабабушкин чепец» ассоциируются, конечно, с бабушкой М.А. Ганнибал.

Обладая прекрасной памятью, к упомянутым в стихотворении «подвигам Бовы» Пушкин обращался в своём творчестве не раз. Ещё в 1814 году он начал писать поэму «Бова» белым стихом со стилизацией под народный сказ, но не окончил её. По ходу сюжета, как и в сказке, царь Дадон, узурпировавший власть и посадивший неповинного маленького Бову в темницу, созывает «совет бородачей», чтобы решить, что делать с подросшим королевичем-богатырём:

«Вам известно,- продолжал Дадон, —
Что искусством и неправдою
Я достиг престола шаткого
Бендокира Слабоумного,
Сочетался с Милитрисою,
Милой женкой Бендокировой,
И в темницу посадил Бову,
Принца крови, сына царского.
Легче, легче захватить было
Слабоумного златой венец,
Чем, надев венец на голову,
За собою удержать его.
Вот уже народ бессмысленный,
Ходя в праздники по улицам,
Меж собой не раз говаривал:
Дай Бог помочь королевичу.
Ведь Бова уже не маленький,
Не в отца своей головушкой,
Нужды нет, что за решеткою,
Он опасен моим замыслам.
Что мне делать с ним? скажите мне,
Не оставить ли в тюрьме его?»

Далее поэт повествует о том, что «совет бородачей» принимает решение расправиться с Бовой, но призрак его отца Бендокира (в оригинале сказки Гвидона) уговаривает Зоиньку (в оригинале Чернавку), прекрасную служанку царицы Милитрисы, выручить королевича, и девушка соглашается, если представится случай.

На этом рукопись обрывается, и неизвестно, насколько точно следовал бы юный Пушкин исходному сказочному сюжету, ведь его поэма была задумана как шутливое подражание «Орлеанской девственнице» Вольтера, о чём он сам говорит в первых стихах. Позднее, в 1822 году, Пушкин задумал большую сказочную поэму на сюжет «Бовы», написал её план, набросал три начальные строфы, но так и не осуществил свой замысел.

В том же 1822 году поэт посвящает бабушке-сказительнице чудесное стихотворение:

Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов, игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Младенчество прошло, как легкий сон.
Ты отрока беспечного любила,
Средь важных муз тебя лишь помнил он,
И ты его тихонько посетила;
Но тот ли был твой образ, твой убор?
Как мило ты, как быстро изменилась!
Каким огнем улыбка оживилась!
Каким огнем блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полувоздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала…

К тому времени Марьи Алексеевны уже не было в живых, и поэт воображает её не старушкой, а молодой прелестницей с «приветным взором», гостьей из «волшебной старины».

Совсем неслучайно обращение молодого Пушкина в 1818-1820 годах к жанру фантастической поэмы-сказки. Его поэма «Руслан и Людмила» основана на многих источниках, в числе которых русские и французские литературные сказки и сказания, а также вышедший в 1818 году первый том «Истории Государства Российского». С детскими впечатлениями связан один из источников – народная лубочная сказка о богатыре Еруслане Лазаревиче, которого называют «крестным отцом» Руслана. В поэму из сказки в переработанном виде вошёл эпизод с головой и мечом-кладенцом. Эту сказку поэт слышал в детстве, скорее всего, от своего дядьки Никиты Козлова.

Вновь Пушкин обращается к детским впечатлениям в 1822 году. К замыслу поэму о разбойниках, один из которых раскаивается в монастыре, относится такой отрывок:

На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.

В 1823 году поэт снова обращается к своему плану и набрасывает несколько строф в его продолжение:

Вечерня отошла давно,
Но в кельях тихо и темно.
Уже и сам игумен строгий
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестясь, на одр убогий.
Кругом и сон, и тишина,
Но церкви дверь отворена;
Трепещет… луч лампады
И тускло озаряет он
И темну живопись икон
И позлащенные оклады.
—
И раздается в тишине
То тяжкий вздох, то шепот важный,
И мрачно дремлет в вышине
Старинный свод, глухой и влажный.
—
Стоят за клиросом чернец
И грешник — неподвижны оба —
И шепот их, как глас из гроба,
И грешник бледен, как мертвец.

В отрывках описаны реалии подмосковного Саввино-Сторожевского монастыря, где поэт бывал в детстве. Причём говорится о высоких сводах внутри храма, которых в небольших древних соборах не бывает. Такими их увидеть может только ребёнок. Это чисто детское впечатление, к которому Пушкин обращался уже не впервые. В ранней шутливой поэме «Монах» (1813 г.) действие происходит в обители на берегу Москвы-реки, тоже очень похожей на
Саввино-Сторожевский монастырь:

Невдалеке от тех прекрасных мест,
Где дерзостный восстал Иван-Великий,
На голове златой носящий крест,
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
Был монастырь; в глухих его стенах
Под старость лет один седой монах
Святым житьем, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался.

Скорее всего, впечатления детства дали толчок зарождению интереса Пушкина к житию преподобного Саввы Сторожевского, основателя обители. В начале 1830-х годов поэт перевёл на русский язык с церковно-славянского это житие из «Книги житий святых на три месяца вторыя» святителя Димитрия Ростовского.

Воспоминания о детстве и местах, где оно проходило, нашли своё воплощение во многих строфах «Евгения Онегина». В черновиках известной LIX строфы, начинающейся стихом «Прошла любовь, явилась муза…» есть набросок такого четверостишия:

И детства милые виденья
В усталом томном вдохновенье,
Волнуясь лёгкою толпой,
Несутся над моей главой.

Эти «милые видения» предстают в виде сельских пейзажей Захарова и Вязём, городских московских видов и образов близких и знакомых людей, в той или иной мере ставших прототипами героев бессмертного романа. В 1823 году, когда поэт только начал писать его, главную героиню он называл Ольгой, а одним из важных персонажей уже была её няня, несомненным прототипом которой является Арина Родионовна. Но потом светловолосая голубоглазая Ольга, сделалась персонажем второго плана, а главной стала Татьяна. Ей поэт придал некоторые внешние черты своей темноглазой сестры Ольги, которую с пушкинской героиней роднят любовь к чтению и независимость характера.

В деревенских главах романа в описаниях мест действия угадываются реальные пейзажи усадеб Захарово и Вязёмы. Вот что говорится об имении, которое Онегин наследовал от дяди, в первой строфе второй главы:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёла; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущённый сад,
Приют задумчивых дриад.

В следующей строфе «почтенный замок» очень напоминает дворец Голицыных в Вязёмах, где поэт бывал мальчиком:

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.

Дворец XVIII века в Вязёмах имеет именно такую редкую планировку по типу замков, когда «высокие покои» находятся не только на первом, но и на втором этаже. Штофные обои, портреты царей, изразцовые печи – всё это в Вязёмах было. На стене вплоть до 1917 года висел портрет князя Бориса Владимировича Голицына, владельца имения во времена детства Пушкина. Красавец-князь учился за границей и с молодости писал романтические стихи (идиллии, эклоги) на французском языке. Внешние черты (красота, кудри до плеч), заграничная образованность и литературные предпочтения Б.В. Голицына роднят его с героем романа Ленским:

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем.
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил;
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.

Памятный с детства образ Захарова мог стать отчасти прототипом усадьбы Лариных. Когда Татьяна бежит из дома для объяснения с Онегиным, получившим её письмо-признание, она

С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью
Упала…
Гл. третья. Строфы XXXVIII-XXXIX

Всё это было в Захарове, и во многих других дворянских усадьбах: Михайловском, Петровском, Тригорском… Однако дорога, по которой Татьяна уже после отъезда Онегина приходит в его имение, очень напоминает дорогу из Захарова в Вязёмы, если идти вдоль речки Шараповки, а потом перейти её по мосту. С этого места неожиданно открывается панорама на усадебный дом, весьма похожая на ту, что описана в пятнадцатой строфе седьмой главы:

…В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.

Конечно, виды Вязёмы и Захарово – это лишь прообразы усадеб Онегина и Лариных, в основе которых лежат детские впечатления поэта. Нельзя забывать, что роман Пушкина – «энциклопедия русской жизни», по словам В.Г. Белинского. В нем много не конкретного, а типического. И не нужно слишком конкретизировать места действия, утверждая, будто Татьяну Пушкин «поселил» в Захарове, а Онегина – в Вязёмах.

Не могли не отразиться в романе московские виды, знакомые Пушкину с детства и вновь увиденные им осенью 1826 года, когда он вернулся в родной город из ссылки. Это знаменитая XXXVI строфа седьмой главы:

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

В черновой редакции последние стихи носили более личный оттенок:

В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! Как я любил тебя,
Святая родина моя!

Возок Лариных въезжает в первопрестольную по тому же Московско-Петербургскому тракту, по которому приехал великий поэт из ссылки, т.е. мимо Петровского путевого дворца через Тверские ворота:

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Строфа XXXVIII

Всё это Пушкин видел не только в 1826 году, но и в детские годы: уклад московской жизни после пожара 1812 года изменился мало. «Привозит» свою Татьяну Пушкин в Огородную слободу, где жил в детстве и он сам, и его родные и знакомые, а конкретно, в приход церкви Харитония исповедника:

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился…

Интересно, что здесь ребёнком он часто слышал имя Татьяна, которым нарекали девочек из простонародья: в метрических книгах церкви значится немало таких крестин. А одну Танечку крестила в 1803 году родная тётка Пушкина Анна Львовна. Может быть, оттого для поэта с этим именем «неразлучно / Воспоминанье старины / Иль девичьей».

Няня Пушкина Арина Родионовна не только стала прототипом няни Татьяны, но и упоминается поэтом как реальное лицо в XXXV строфе четвёртой главы:

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей…

Эти строки написаны в Михайловском, где поэт жил в 1824-1826 годах. Любимой няне посвящено известное стихотворение «Зимний вечер», которое несёт на себе след детских впечатлений:

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.

Народные песни Пушкин слышал от Арины Родионовны и в детстве, так же, как и сказки. В 1824 году поэт сделал семь конспективных записей няниных сказочных сюжетов. Впоследствии он использовал в своих стихотворных сказках, наряду с другими литературными источниками. Первый сюжет лёг в основу «Сказки о царе Салтане», третий послужил источником «Сказки о попе и работнике его Балде», седьмой вошёл в «Сказку о мёртвой царевне…». Вторую запись Пушкин сообщил В.А. Жуковскому, сочинившему «Сказку о царе Берендее…». Первая и четвертая записи в 1828 году вдохновили поэта на сочинение знаменитого сказочного пролога к «Руслану и Людмиле», включённого во второе издание поэмы:

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою-Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету…

Пятая и шестая записи остались неиспользованными поэтом и литераторами его круга. На базе двух няниных святочных сюжетов из шестой записи нами написан поэтический сказ «Святочные сказки Арины Родионовны».

В Михайловском Пушкин работает над трагедией «Борис Годунов», которую роднит с детскими воспоминаниями основное место действия – Москва, а также упоминание селения Захарьино. Вязёмы в конце XVI века были вотчиной Годуновых, при них построена церковь, вначале освящённая во имя Живоначальной Троицы, а позднее – во имя Преображения Господня. В этой церкви на старинных фресках сохранились записи стоявших здесь в смутное время польских солдат. Впечатления, связанные с эпохой Годунова, Пушкин получил ещё в детстве.
Мальчиком он почти наверняка слышал местную легенду о русалке, утопившейся дочери мельника, которая живёт в бучиле старой вязёмской мельницы и заманивает путников, сидя на дубу. Хотя подобные легенды в разных вариациях существовали и в других местностях, некую «достоверность» поверью придавал большой дуб, росший у этой мельницы. Легенда о русалке имеет определённое сюжетное сходство с неоконченной драмой Пушкина «Русалка», действие которой происходит во времена Киевской Руси. Поэт задумал её в Михайловском в 1826 году, потом вернулся к своему замыслу в ноябре 1829 году, когда написал ночную сцену на Днепре. В реплике Князя, соблазнившего дочь мельника и оставившего её ради богатой невесты, говорится о месте, которое соотносится с вязёмскими реалиями:

Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы —
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум ее колес умолкнул;
Стал жернов — видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго.
Тропинка тут вилась — она заглохла,
Давно-давно сюда никто не ходит;
Тут садик был с забором, неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Ах, вот и дуб заветный, здесь она,
Обняв меня, поникла и умолкла…

В июле 1830 года Пушкин вновь побывал в местах своего детства, посетил в Захарове дочь няни Марью Фёдоровну Никитину, которая угостила его яичницей. Поэт прошёлся по любимым места и был очень огорчён, застав их в запущенном виде. Наверняка посетил он и могилу брата Николеньки в Вязёмах. Полученные им впечатления вкупе с детскими нашли своё отражение в нескольких прозаических произведениях, написанных в Болдине.

В «Истории села Горюхина» герой, от лица которого ведётся повествование, спустя много лет возвращается в родное село: «Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на барский двор. Сердце мое сильно билось — я смотрел вокруг себя с волнением неописанным. Восемь лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были около забора, выросли и стали теперь высокими, ветвистыми деревьями. Двор, бывший некогда украшен тремя правильными цветниками, меж которых шла широкая дорога, усыпанная песком, теперь обращен был в некошеный луг, на котором паслась корова. Бричка моя остановилась у переднего крыльца».

В этом отрывке сходство Горюхина и Захарова очевидно, хотя знак равенства между ними ставить, конечно, нельзя. В соседстве с Горюхиным Пушкин помещает селенье Перкухово, созвучное с реально существующим селом Перхушково близ Захарова.

Главная героиня повести «Барышня-крестьянка», смуглая черноглазая и черноволосая Лиза Муромская, напоминает сестру поэта Ольгу не только внешностью, но и проказливым характером. Как и Ольгу, Лизу учила англичанка, которая, правда, своей чопорностью отличалась от приятной во всех отношениях мисс Белли. Дорога, по которой Лиза идёт к лесу на встречу с Берестовым, переодевшись крестьянкой, по сторонам обрамлена высокими деревьями. По такой дороге поэт гулял в Захарове и в детстве, и в 1830 году.
Набрасывая в Болдине стихотворную зарисовку о вольном олене «Шумит кустарник… На утёс…», Пушкин рисует в черновике зверя, привязанного за шею. Долгое время его считали медведем, но вот что пишет об этом Валентин Берестов: «Я показал рисунок поэта доктору биологических наук В.С. Залетаеву. «Лапы не медвежьи, начало длинного хвоста тоже, — услышал я. — Скорее не взрослый волк, а волчонок». А зоолог В С. Лобачев, известный многим по передаче «В мире животных», воскликнул: «Дворняжка? Или волчонок? Бедняга! По мордочке, по всей позе видно, как его мучают!»

Ответ на вопрос, почему рядом со стихами о прекрасном олене Пушкин нарисовал затравленного волчонка, Берестов нашёл в поэме «Тазит», над которой поэт работал в 1829-1830 годах. По сюжету старый чеченец Гасуб проклинает сына за то, что он нарушил древние обычаи кровной вражды:

…Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волчонка затерзали…

Сцену травли волчонка поэт мог видеть в детстве в Захарове. Валентин Берестов пишет по этому поводу: «Итак, волчонок, дети, деревня. Все это было, все это Пушкин видел и пережил. Но почему он, барин, не остановил крестьянских детей? Да потому что сам был ребенком и даже поменьше тех, кто поймал, поиграл, задразнил, затерзал бедного «зверька». Пушкин не мог забыть этого до конца своих дней. А временами и сам ощущал себя затравленным волчонком и загнанным оленем».

Яркие впечатления детства, наложенные на более поздние, полученные в 1830 году, нашли отражение в повести «Дубровский», над которой Пушкин работал в 1832-1833 годах. Пейзаж села Покровского, куда въезжает Владимир Дубровский (гл. 3), представляет собой практически точное описание усадьбы Вязёмы: «Тронутый преданностью старого кучера, Дубровский замолчал и предался снова размышлениям. Прошло более часа, вдруг Гриша пробудил его восклицанием: «Вот Покровское!» Дубровский поднял голову. Он ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и колодезями. Дубровский узнал сии места; он вспомнил, что на сём самом холму играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе и тогда уже обещала быть красавицей». В Вязёмах поэт мог играть с красивой маленькой девочкой Анной Зелинской, внебрачной дочкой Б.В. Голицына, которая была младше на два года и 8 месяцев.

Наконец, когда Пушкин в 1836 году работал над «Капитанской дочкой», он придал дядьке Гринёва сходство со своим преданным, заботливым и грамотным дядькой Никитой Козловым, заботившимся о нём с пятилетнего возраста. И это ещё раз подтверждает, что «детства милые виденья» Пушкин сохранил на всю жизнь, что их влияние прослеживается во многих произведениях великого поэта на протяжении всей его творческой биографии.

Библиография

1. Александров А.В. Храм Харитония исповедника в судьбе Татьяны Лариной и Александра Пушкина в их детские годы// Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы VIII Голицынских чтений. 20-21 января 2001 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2002. Часть 2. С. 3-12.
2. Егорова Е.Н. Сказки няни Пушкина. – М.: Московская областная организация Союза писателей России (литературное объединение «Угреша»); Дзержинский: ДМУП «Информационный центр»; Большое Болдино: Государственный литературно–мемориальный и природный музей–заповедник А.С. Пушкина «Болдино»; Большие Вязёмы: Государственный историко–литературный музей–заповедник А.С. Пушкина, 2012.
3. Козьмин В.Ю. Михайловское: возвращение в Захарово // Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы IX Голицынских чтений. 26-27 января 2002 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2003. С. 268-275.
4. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1949.
5. Соловей Н.Я. «Всё наше решилося…» К поездке А.С. Пушкина в Захарово летом 1830 г. // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы II Пушкинской конференции. 1997 г. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1998. С. 16-25.
6. Соловей Н.Я. «Моё Захарово» и Большие Вязёмы в творчестве А.С. Пушкина // Род Голицыных в истории России Материалы I Голицынских чтений. 26 марта1994 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1995. С.116-122.
7. Соловей Н.Я. Образ Москвы в VII и VIII главах «Евгения Онегина»// Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы V Голицынских чтений. 24-25 января 1998 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1999. С. 205-211.
8. Соловей Н.Я. Отзвуки захаровского детства в лицейской лирике поэта // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы III Пушкинской конференции. 18-19 октября 1997 г. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1999. С. 73-83.
9. Цоффка И.И., Кастальева Т.Б. А.С. Пушкин и князь Б.В. Голицын (Художественная реализация впечатлений детства в романе «Евгений Онегин») // Род Голицыных в истории России Материалы I Голицынских чтений. 26 марта1994 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1995. С.103-111.
10. Юрьева И.Ю. Детские впечатления в творчестве Пушкина: реалии и сюжеты Саввино-Сторожевского монастыря в набросках к поэме о разбойниках (1822-1823) // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы IX Пушкинской конференции. 16-17 октября 2004 года. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2005. С. 88-94.

Доклад прочитан на XVII Голицынских чтениях «Хозяева и гости усадьбы Вязёмы» в Государственном историко-литературном музее-заповеднике А.С. Пушкина 22 января 2012 г. и принят к публикации (в ней будут сокращены некоторые цитаты из произведений Пушкина).

3

Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья.

Пушкин сказал о себе правду. Ни у кого из поэтов не выражены с такой силой тоска по женской любви, так глубоко не описаны «муки и радости», причиняемые женской любовью. Любовные мотивы звучат в его поэзии постоянно. Уже десяти лет Саша Пушкин увлекся еще более юной Сонечкой Сушковой. Позднее он писал о своей «ранней» любви:

Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая…….?

Даже рукописи поэт не доверил своей нежной сердечной тайны. За «ранней» и «первой» любовью последовали в стремительном темпе вторая, третья и т. д. В одном из писем к княгине В. Ф. Вяземской поэт писал: «Натали, это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь». В своих дневниках Пушкин замечает: «Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал. Все они изрядно надо мной посмеялись; все, за одним-единственным исключением, кокетничали со мной». Пушкин потерял счет своим увлечениям, то глубоким и мучительным, то несерьезным и легкомысленным. Любовь к женскому телу, женской ласке, женскому обаянию была всегда верной спутницей его жизни до самой могилы. Иногда она оставляла его, но ненадолго, лишь для того, чтобы вспыхнуть с новой силой – «и сердце вновь горит и любит – оттого, что не любить оно не может» – писал Пушкин в самом проникновенном своем стихотворении.

Большинство увлечений поэта носило легкий и чисто сексуальный характер. И лишь некоторые заставляли трепетать его сердце, соединяя грубую чувственность с возвышенной поэзией. Вот что писал о нем его брат Лев Сергеевич: «Невзирая на обычную веселость, Пушкин предавался любви со всею ее задумчивостью, со всем ее унынием. Предметы страсти менялись в пылкой душе его, но сама страсть не оставляла». А княгиня Вера Федоровна Вяземская, большой друг поэта, которую он посвящал во все подробности своей интимной жизни, вспоминала: «Пушкин говаривал, что, как скоро ему понравится женщина, то уходя, или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит с собою, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будут толчки, одевает ей плечи, целует ей руки и т. д.».

«Пушкин очень любил легкий флирт, – отмечает П. К. Губер, – ни к чему не обязывающий обе стороны. Но когда ему не удавалось удержать нарождающееся чувство в должных границах, когда любовь приходила не на шутку, она обычно протекала, как тяжелая болезнь, сопровождаемая бурными пароксизмами. Ему нужно было физическое обладание, и он подчас готов был буквально сойти с ума в тех случаях, когда женщина оставалась недоступной».

Сколько их прошло через его руки, один бог знает? В коллекции Пушкина нашлось место и знатным дамам и крепостным актрисам, бесстыжим блудницам и совращенным девственницам, мамашам под сорок лет и их юным дочерям, знакомым и малознакомым женщинам, родственницам, ветреным барышням, женам его лучших друзей и т. д. Постоянные любовные упражнения и, в особенности, частые посещения публичных домов привели к тому, что ко времени своей женитьбы он выглядел, по словам Полевого, «истощенным и увядшим»… Вот что пишет о моральном облике поэта барон М. А. Корф, лицейский товарищ Пушкина: «Начав еще в Лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий, с первыми и самыми отъявленными тогдашними повесами. Должно удивляться, как здоровье и самый талант его выдерживали такой образ жизни, с которыми естественно сопрягались частые любовные болезни, низводившие его не раз на край могилы… У него были только две стихни: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он ушел далеко».

Немного резкое высказывание, и даже можно усомниться в его истинности. Но дадим слово самому поэту. Вот что он пишет в послании к Юрьеву:

Здорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель,
Где с громким смехом сладострастье
Ведет нас пьяных на постель.

Это написано в 1819 году. Пушкину двадцать лет. Через пять лет, в 1824 году в письме к своему тверскому приятелю и сотоварищу по любовным похождениям Алексею Вульфу он пишет:

Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же – то мертвецки пьяны,
То мертвецки влюблены.

В 1828 году, в почти тридцатилетнем возрасте, он признался в письме к Е. М. Хитрово: «Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно и наклонности у меня вполне мещанские…» (август-октябрь, 1828 год).

«Вечно без копейки, вечно в долгах, – отмечал все тот же барон М. А. Корф, – иногда без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, б…. и девками, Пушкин представлял тип самого грязного разврата». Барон Корф был лицейским товарищем поэта, человеком чопорным и религиозным. Оценка его несколько резкая, но достаточно правдивая. Дело в том, что поведение Пушкина было самым обычным на фоне забав и разгула светской и гусарской «золотой» молодежи и полностью соответствовало его характеру. Агрессивный эротизм поэта можно полностью объяснить, используя исследования современного американского психоаналитика А. Лоуэна, изложенные в книге «Язык тела».

Мужчина с истерическим характером (по терминологии А. Лоуэна – фаллически-нарциссическим) считает себя половым гигантом, потому что способен за одну ночь иметь несколько коитусов и разрядок. Однако половая разрядка у него наступает быстрее, чем поступает энергия в пенис. Иными словами, истерик, не достигая максимума удовлетворения при оргазме, зачастую почти не получает наслаждения от своих сексуальных переживаний и усилий.

Именно по этой причине истерический мужчина стремится завоевать как можно больше женщин. «Поскольку сексуальное удовлетворение неполно, – тонко подмечает А. Лоуэн, – возникает ощущение недовольства именно данной партнершей и надежда – осознанная или бессознательная, – что с новой партнершей наслаждение будет сильнее и полнее. В приливе возбуждения, вызываемого процессом завоевания нового “объекта” и новыми взаимоотношениями, это действительно может произойти. Но как только исчезает новизна, возбуждение, а с ним и сексуальное наслаждение падает, все возвращается на круги своя, роман заканчивается. Процесс этот, проходящий на генитальном уровне, типичен. Фаллический мужчина, не находя полного удовлетворения ни на каком уровне деятельности, вынужден идти дальше по пути новых романов и завоеваний».

Отличительным свойством истерического характера является не только откровенная сексуальность поведения, но и особая телесная ловкость, также имеющая сексуальный оттенок. Как бы подтверждая это, П. В. Анненков описывает физическую структуру поэта следующим образом: «Физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, до езды верхом, и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником известного фехтовального учителя Вальвиля».

Один из современников поэта, лицейский товарищ Пушкина, В. П. Горчаков в 1820 году дает аналогичную характеристику: «…молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приемах, часто смеющийся в избытке непринужденной веселости, и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие».

А вот как описывает одного своего пациента с фаллическим (истерическим) характером все тот же А. Лоуэн: «Он был чуть ниже среднего роста, худой, довольно жилистый и выносливый. Лицо тоже худое, с напряженным внимательным взглядом живых глаз. Движения быстрые, целенаправленные и решительные, что свидетельствовало о хорошей энергетической заряженности. На усталость он не жаловался. Невзирая на внешнюю худобу, мышцы отличались развитостью и хорошим тонусом, благодаря чему тело не производило впечатления астеничного. Он постоянно возбужден в сексуальном отношении и в каждой женщине видит возможный сексуальный объект».

Не правда ли, описание физической структуры поэта полностью совпадает с внешними данными человека, чей характер установлен психоаналитиками как истерический (фаллически-нарциссический)?

4

В основе истерического типа поведения лежит, по словам другого крупнейшего психоаналитика В. Райха, «задержка развития ребенка на генитальной фазе, усугубленная привязанностью, граничащей с инцестом». Толкование Райха можно считать классическим, основанным на Фрейдовской теории развития сексуальности. Фрейд считал, что в детском возрасте сексуальная энергия человека направлена прежде всего на окружающих его людей (мать, сестру, няню). А так как эти влечения подсознательно ограничиваются, т. е. возникает запрет на инцест (половая связь с родителями и близкими родственниками), а иногда и практически подвергаются осуждению со стороны взрослых, то у ребенка возникает психическая напряженность. Необходимо разрешить проблему «инцестуальной» привязанности. А поскольку проблема такой привязанности, как мы увидим в дальнейшем, в нужное время не разрешилась, то любовные устремления Пушкина разделились на две, несовместимые в одном мозгу эмоции: нежные чувства (влюбленность) и чувственность («эротизм» поведения). «Истерический характер, – отмечает А. Лоуэн, – не способен ни в какой степени связать эти две эмоции в единое чувство, направленное на одного человека».

«Любовь, как проникновение в духовный облик другого существа, – отмечал известный пушкиновед Л. Гроссман, – глубоко сочувственное овладение этим сложным миром, полное слияние с ним и радость общего бытия в единстве внутренних переживаний, такое чувство было чуждо Пушкину. Любви в этом смысле он вероятно никогда не знал… Обычно он испытывал лишь страсть и ревность, но оба эти состояния переживал необычайно интенсивно и бурно». В Пушкине удивительным образом сочетались страстная любовь к женским прелестям и презрительное отношение к женщине как к существу низшему в умственном и духовном отношении. Серьезные разговоры о политике, поэтические споры, задушевные беседы – все это поэт дарил своим друзьям, но никогда своим подругам. «Нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе, размышляя о впечатлении, которое возбуждается в нас его необычайными дарованиями», – пишет декабрист А. Муханов своему брату. И далее продолжает: «Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском».

Эту особенность характера поэта отметила в своих воспоминаниях А. П. Керн: «Трудно было с ним вдруг сблизиться, он был неровен в обращении: то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен; и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту… Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописуемо хорош, когда что-либо приятно волновало его. Когда он решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. Сам добрый, верный в дружбе, независимый, бескорыстный, живо воспринимая добро, – отмечает Анна Петровна, – Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах: его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта гораздо более, чем истинное чувство им внушенное. Пушкин скорей очаровывался блеском, чем достоинством и простотой в характере женщин. Это, естественно, привело к его невысокому о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени». Отношения Пушкина с женщинами лучше всего прослеживаются в его переписке с представительницами прекрасного пола того времени.

Мы еще проследим за всеми перипетиями любовной жизни поэта, отраженной и в его переписке, и в заметках его современников, и в письмах его друзей. Как отмечал Л. Гроссман, наследие европейской эротики XVIII века заметно влияло на интимный быт русского культурного дворянства. Знаток и ценитель этих традиций «галантного века», Пушкин постоянно дополнял романтические чувства своих прелестных возлюбленных, почерпнутые из «Новой Элоизы» Руссо, техникой холодного волокитства из «Опасных связей» Шодерло де Лакло. «Чувство только дополнение к темпераменту», писал он полюбившей его Анне Вульф, которая из общения с ним выносит впечатление, что он «опасный человек», не стоящий искреннего увлечения. Переписка Пушкина действительно подтверждает, что женщина с ранней юности получила для него значение только как возбудительница сексуальных влечений. Под конец жизни, в 1836 году, Пушкин давал юному князю Павлу Вяземскому своеобразные уроки, убеждая его «в важном значении для мужчины способности приковывать внимание женщин». «Он учил меня, – вспоминает князь, – что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед, нагло, без оглядки, чтобы заставить женщин уважать вас… Он постоянно давал мне наставления об обращении с женщинами, приправляя свои нравоучения циническими цитатами из Шамфора».

Вспомните «Евгения Онегина», где Пушкин выразил всю свою философию неисправимого соблазнителя в известных всем строках:

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.

Знаменитый поэт, увлекательный собеседник, сопровождаемый громкой литературной славой и интригующей репутацией «цинического волокиты», он, видимо, производил на женщин – особенно в последнее десятилетие своей жизни – совершенно неотразимое впечатление. Некоторые строки из писем к нему Анны Вульф, П. А. Осиповой или Е. М. Хитрово свидетельствуют об их глубоком и трогательном чувстве, готовом все понять и все простить. Но сам поэт относился обычно довольно легко к этим проявлениям сердечной привязанности. И это вполне объясняется истерическим характером поэта, чья сексуальность не захватывала всего организма, а ограничивалась лишь гениталиями. В такой личности всегда обнаруживается разлад между любовью, нежными чувствами и просто половыми желаниями.

Люди с расщепленным любовным чувством, по мнению Фрейда, обязательно должны унижать половой объект. Только при условии такого унижения может свободно проявляться чувственность мужчины; при этом резко увеличивается половая активность и возникает сильное чувство наслаждения. Любовь, как отмечал тот же Л. Гроссман, была для Пушкина только сферой острых эротических переживаний и несколько отвлеченным материалом для великолепных лирических стихотворений. Но любви в простом человеческом смысле ему, по-видимому, никогда не пришлось испытать. Романтика чувства исключалась его насмешливым скептицизмом. Так, графиню Воронцову он видит в цинических «36 позах Аретино», А. П. Керн для него – «вавилонская блудница», Анна Вульф – смешная провинциалка, Елизавета Михайловна Хитрово – сладострастная Пентефреиха.

Презрение к женщине было вызвано чисто психологическим фактором, оно имело «инцестуальное» происхождение, особенно когда дело касалось сексуальных отношений и поэзии, двух главных структур пушкинского «либидо». С одной стороны он воспевал любовь к женщине, стремился к нам постоянно, с другой боялся их, не пуская в святая святых своего «Я» – поэтическое творчество.

Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души;
Не чисто в них воображенье:
Не понимает нас оно,
И, признак Бога, вдохновенье
Для них и чуждо и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я содрогаюсь, сердцу больно,
Мне стыдно идолов моих.

В эстетическую тонкость восприятия поэзии со стороны женщин Пушкин не верил. В статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» поэт писал: «Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи, самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… исключения редки». Поэт не хотел впускать женщин в свой духовный мир. Он боготворил в них только способность удовлетворения его эротических запросов. Идеал женщины для Пушкина – наложница гарема, подчиненная мужчине и готовая в любую минуту удовлетворить его прихоть.

Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов.

И, несмотря на это, Пушкин вызывал у женщин ответное чувство, а иногда и просто влюблял их в себя, сам оставаясь равнодушным.

«Женщинам Пушкин нравился, – вспоминает брат поэта, – он бывал с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своем. Когда он кокетничал с женщиной или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив». Его друг по амурным похождениям в Тригорском, Алексей Николаевич Вульф, верно отмечает какую-то бесовскую привлекательность поэта. «Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения об вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро: женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного». С одной стороны, он увлекал их блеском своего ума, веселостью, непринужденностью в разговоре, остроумием и какой-то особенной вдохновенностью выражения своих мыслей. С другой стороны, страстность его чувств, какая-то сексуальная агрессия, чувственность самца, видимо, нравилась женщинам. В 1820 году Пушкин писал о себе в письме к Юрьеву:

А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний.

Пушкин сам сознавал свою некрасивость, а другие еще более отмечали ее. «Лицо его было, конечно, выразительно, – пишет А. А. Оленина, к которой поэт сватался в 1828 году, – но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в его голубых, или лучше сказать, стеклянных глазах его… Да и прибавьте к этому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взгляд на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие».

А вот что записала в своем дневнике в 1836 году графиня Д. Ф. Фикельмон: «… невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков и сохранил еще некоторую черноту в глазах и что-то дикое во взгляде».

Но поэт был настолько очарователен с женщинами, что многие находили его внешне привлекательным и даже красивым. Молодая провинциалка Синицына Е. Е. восхищенно писала: «Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее».

Также характеризует внешность поэта жена его московского друга В. А. Нащокина: «Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала».

По-разному виделся Пушкин женщинам, по разному и привлекал их. Он был как Протей, постоянно меняющийся, непостоянный, неверный, переходящий от пылкой влюбленности к пошлым ухаживаниям, от истинно «петрарковской», благородной страсти к самому низменному разврату. Как-то в минуту веселости в кругу прелестных сестер Ушаковых, которые не раз посмеивались над влюбчивостью поэта, он набросал в альбом младшей сестры, Елизаветы Николаевны, перечень женских имен, как бы подсчитывая свои сердечные увлечения. Этот перечень пушкиноведы метко назвали «Донжуанским списком». Много усилий было предпринято, чтобы сопоставить имена этого списка с реальными возлюбленными поэта.

Список распадается на две половины, помещенные в разных местах альбома.

Вот имена первого списка:

Наталья I, Катерина I, Катерина II, NN,кн. Авдотья, Настасья (?), Катерина Ш, Аглая, Калипсо, Пульхерия, Амалия, Элиза, Евпраксия, Катерина IV, Анна, Наталия

А вот имена второго списка:

Мария, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вера, Анна, Анна, Анна, Варвара, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгения, Александра, Елена.

Судя по всем данным, оба перечня были написаны в конце 1829 года, после возвращения Пушкина из Арзрумского путешествия. В первом списке запечатлены более глубокие, запомнившиеся поэту увлечения, о которых он иногда вспоминал с улыбкой горечи и страдания. Зато второй список пестрит именами, внушившими поэту иное чувство, легкое, поверхностное, задевающее душу не так сильно. Исследователи полагают, что имена в этом списке располагаются в хронологическом порядке, хотя и не вполне строгом. Пушкин не только любил женщин, он любил говорить о них, подчас бывая нескромным в своих откровениях. Но благодаря этой черте его характера мы имеем возможность проследить его сердечные увлечения и понять причины такой сексуальной агрессивности.

@Везде со мною образ твой, Везде со мною призрак милый…»

Д
евочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют «первой любовью», и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету — «ранняя любовь». Что значит — ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о «ранней любви» предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина «Байрон»(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: «В последнее время я много думал о Мэри Дефф.
Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!… Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. … Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, … в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Н
о как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? … С некоторого времени — сам не зная почему — воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо…. Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!

П
ушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период «обучения». Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг — любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая «странность» никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С
Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).
С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.
Это, вероятно, имеет свои объяснения. «Послание к Юдину» — это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были «все впечатленья бытия». Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность — по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И
вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

И
в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…

И
фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…

К
стати, позже этот мотив «зимних объятий» («Как дева русская свежа в пыли снегов») будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского «Первый снег».
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

1815

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И все языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая (Сушкова)?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Из «Послания к Юдину»

О, если бы когда-нибудь

Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь… но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают;

Мечты находят, исчезают,

Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

И фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Все спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Пушкин впервые испытал любовь еще совсем ребенком. В
черновой программе автобиографических записок значится: „Первые впечатления.
Юсупов сад-землетрясение-няня. От»езд матери в деревню. Первые неприятности.
Гувернантки. [Смерть Николая. Ранняя любовь]. Рождение Льва. Мои неприятные
воспоминания. — Смерть Николая.-Монфор.-Русло.- Кат. П. и Анна Ив.-Нестерпимое
состояние.-Охота к чтению.-Меня везут в ПБ.-Иезуиты. Тургенев.- Лицей».

В той же программе, среди перечисления событий лицейского
периода, читаем: „Первая любовь». Итак сам Пушкин разделял эти два
факта, очевидно не считая своей „ранней» любви за настоящую.
Действительно, ему могло быть тогда не более 6-9 лет. Об этом еще совсем
ребяческом увлечении Пушкина не сохранилось никаких биографических данных,
если не считать вышеприведенной записи в программе. Но в 1815 г. Пушкин в
стихотворном „Послании к Юдину» припомнил этот полузабытый эпизод:

Подруга возраста златова,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу,-взоров свет,

Друг сердца, милая ***?

То на конце аллеи темной

Вечерней тихою порой,

Одну, в задумчивости томной

Тебя я вижу пред собой;

Твой шалью стан непокровенный,

Твой взор на груди потупленный.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь «},

Стоишь под ивою густою,

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров..

Биографы не могли доискаться, кто скрывался под тремя
звездочками, поставленными в рукописи самим поэтом. С наибольшей долей
вероятия Н. О. Лернер предполагает, что героиней детского романа Пушкина была
Софья Николаевна Сушкова. „Маленький Пушкин-рассказывает П.И.Бартенев:-часто
бывал у Трубецких [кн. Ивана Дмитриевича] и у Сушковых [Николая Михайловича,
тоже литератора], а по четвергам его возили на знаменитые детские балы
танцмейстера Иогеля» 2).

Софья Сушкова была на год моложе Пушкина. Относительно
дальнейшей ее судьбы известно только, что она вышла замуж за А. А. Панчулидзева,
бывшего губернатором в Пензе, и скончалась в 1843 г. , В „Послании к
Юдину» обращает на себя внимание чрезвычайная конкретность и вместе с
тем некоторая нескромность изображаемых сцен. Эту последнюю приходится
отнести всецело на счет поэтического вымысла. Само собою разумеется, что
никаких тайных свиданий не могла назначать Пушкину юная особа, имевшая от
роду всего восемь лет и находившаяся, надо полагать, на попечении нянек и
гувернанток. Скороспелый эротизм Пушкина был в данном случае только неизбежной
данью тому литературному жанру, на служение которому он отдавал в те годы
главные силы своего таланта. Гривуазные французские поэты-Вольтер, Грекур, Грессе,
Дора, Лебрэн и Парни-явились для него первыми литературными образцами. Они
же, раньше товарищей по Лицею, которых Пушкин вообще сильно обогнал в своем
развитии, стали для него учителями в искусстве любить.

На заре эмоциональной и чувственной жизни отрока, в
пору первого пробуждения мужских инстинктов, изящная литература всегда играла
и всегда будет играть очень заметную роль. „Любви нас не природа учит, а
первый пакостный роман»-меланхолически заметил Пушкин, перефразируя
изречение Шатобриана. В те годы, когда Пушкин был еще неопытным юнцом,
таким пакостным романом par excellence считались „Опасные Связи» Шодерло
де Лакло, произведение утонченное и блестящее, последний отравленный цветок
XVIII века, классический компендиум любовной науки, которая низводила
отношения между мужчиной и женщиной до степени обдуманной и подчас довольно
жестокой игры, с льстивым мадригалом в начале и с ядовитой эпиграммой в
конце. Пушкин усердно внимал урокам этой науки, но удовлетвориться ею одной
не мог и не хотел, К счастью для него, тогдашняя поэзия представляла и
другие образчики любви. Она описывала любовь троякого рода: беззаботное и
веселое наслаждение жизнью, со всеми ее чувственными радостями; грустное
уныние, в котором была скрыта своя особая сладость; наконец, мучительную и
жестокую страсть, неотвратимую, как веление рока. Этим трем формам любви
соответствовали три направления в лирике тех времен: совершенно условная
пасторальная и мифологическая поэзия псевдоклассицизма, меланхолическая
эротика сентиментализма и первые опыты в чисто романтическом роде. Эти
направления не во всех случаях были резко разграничены. Мотивы разных
порядков могли встречаться у одного и того же поэта, и Пушкину, который по
складу своего характера и дарования всегда являлся великим эклектиком, это
было на руку.

Беззаботному наслаждению он с избытком воздал должное,- в
стихах еще раньше, чем на деле. Среди так называемых лицейских стихотворений,
в ряду салонных мадригалов, эпиграмм, торжественных од и тяжелых подражаний Оссиану,
то и дело попадаются искрящиеся неподдельным весельем застольные песни,
вольные мифологические сценки и нескромные пастушеские идиллии. Жизненная
мудрость говорит устами сатира:

Слушай, юноша любезный,

Вот тебе совет полезный:

Миг блаженства век лови;

Помни дружбы наставленья:

Без вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви.

Так поди ж теперь с похмелья,

С Купидоном помирись.

Позабудь его обиды

И в об»ятиях Дориды

Снова счастьем насладись.

В старших классах. Лицея, когда надзор ослабел, и Еоспитанники
почти беспрепятственно получали разрешения отлучаться в город, где водили
компанию с царскосельскими гусарами, Пушкин имел возможность впервые
познакомиться с доморощенными Венерами, Лаисами, Делиями, Хлоями и прочими
носительницами мифологических и пасторальных псевдонимов. Но, несмотря на
свою преждевременную зрелость, он, в сущности, был еще мальчиком. Воротясь в
лицей после гусарской пирушки, он сентиментально вздыхает у себя в комнате:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый день в увядшем сердце множит

Все горести несчастливой любви,

И тяжкое безумие тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой.

Я слезы лью-мне слезы утешенье:

Моя душа, об»ятая тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О, жизни сон! Лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье!

Мне дорого любви моей мученье.

Пускай умру, но пусть умру-любя!

Но эти настроения были очень непрочны. Сентиментализм уже
выходил из моды. Проклятие психологической фальши лежало на нем. К тому же
Пушкин был наделен слишком огненным темпераментом, чтобы долгое время
удовлетворяться тепло-хладными восторгами уныния. Его любимым повтом в эту
эпоху являлся Парни. А Парни не был простым галантным стихотворцем вроде Дора
или Леб-рэна. В его стихах, несмотря на неизбежные псевдоклассические
декорации и аксессуары, много искренности и простоты. Любовь, которую он
воспевает,- настоящая любовь, а не литературная гримаса. „Его первая элегия,
„Enfin, machere Eleonore», прелестна- говорит Сент-Бев:-это аЪс
влюбленных. Кто читал ее, тот запомнил, а из тех, кто знает ее наизусть,
никто не может забыть».

Азбука любви была в руках у Пушкина. Он быстро затвердил
все буквы этого алфавита и даже научился составлять из них новые сочетания.
Но еще оставалось применить теорию к жизни. Подобно большинству богато
одаренных натур Пушкин „любил любовь» гораздо раньше, чем в его душе
зародилось подлинное чувство к какой-нибудь определенной женщине.
Впоследствии, в вариантах 8-й главы „Евгения Онегина», он припомнил…те дни, когда впервые Заметил я черты живые Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь. И я, тоскуя безнадежно, Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов, Об ней задумывался нежно, Весь день минутной встречи
ждал И счастье тайных мук узнал.

Нам теперь предстоит окинуть беглым взглядом галлерею
женских портретов, неразлучных с биографией Пушкина. Он сам составил для нас
краткий, но весьма полезный путеводитель по этой галерее.

@Везде со мною образ твой, Везде со мною призрак милый…»

Д
евочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют «первой любовью», и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету — «ранняя любовь». Что значит — ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о «ранней любви» предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина «Байрон»(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: «В последнее время я много думал о Мэри Дефф.
Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!… Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. … Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, … в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Н
о как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? … С некоторого времени — сам не зная почему — воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо…. Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!

П
ушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период «обучения». Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг — любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая «странность» никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С
Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).
С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.
Это, вероятно, имеет свои объяснения. «Послание к Юдину» — это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были «все впечатленья бытия». Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность — по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И
вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

И
в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…

И
фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…

К
стати, позже этот мотив «зимних объятий» («Как дева русская свежа в пыли снегов») будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского «Первый снег».
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

Ты хочешь, милый друг, узнать
Мои мечты, желанья, цели
И тихий глас простой свирели
С улыбкой дружества внимать.
Но можно ль резвому поэту,
Невольнику мечты младой,
В картине быстрой и живой
Изобразить в порядке свету
Все то, что в юности златой
Воображение мне кажет?
Теперь, когда в покое лень,
Укрыв меня в пустынну сень,
Своею цепью чувства вяжет,
И век мой тих, как ясный день,
Пустого неги украшенья
Не видя в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю, завтра, ни вчера,
Доволен скромною судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукны Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальней?
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома,
Где можно в праздник отдохнуть!»
О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарове; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят,-
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах;
Вот здесь под дубом наклоненным
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах.
Но вот уж полдень,- В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну…

Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуреных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит,
И — помнится — зовется славой,-
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой…
Вот мой камин — под вечер темный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
ВолЬтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья…
Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.
Меж тем как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье.
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем мантии сиянье
Гусар промчался под окном…
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу — вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската…
Трепещет бранью грудь моя
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор,- и я
Лечу на гибель супостата.
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком —
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый;
С черкесской буркой на плечах
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве
С цигарой дымною в зубах…

Но, лаврами побед увиты,
Бойцы из чаши мира пьют.
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют;
Нашед на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
Навек оставил саблю мести…
Уж вижу в сумрачной дали
Мой тесный домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь…

Скажи, о сердцу друг бесценный,
Мечта ль и дружба и любовь?
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И все языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая Сушкова?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Все тихо; брезжит лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою;
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шепот слышу сладкий,-
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…

В отрадной музам тишине
Простыми звуками свирели,
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Питомец муз и входновенья,
Стремясь фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет:
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.

П. М. Юдин — лицейский товарищ А. С. Пушкина.

1815

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И все языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая (Сушкова)?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Из «Послания к Юдину»

О, если бы когда-нибудь

Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь… но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают;

Мечты находят, исчезают,

Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

И фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Все спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Д
евочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют «первой любовью», и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету — «ранняя любовь». Что значит — ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о «ранней любви» предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина «Байрон»(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: «В последнее время я много думал о Мэри Дефф.
Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!… Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. … Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, … в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Н
о как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? … С некоторого времени — сам не зная почему — воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо…. Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!

П
ушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период «обучения». Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг — любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая «странность» никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С
Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).
С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.
Это, вероятно, имеет свои объяснения. «Послание к Юдину» — это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были «все впечатленья бытия». Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность — по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И
вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

И
в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…

И
фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…

К
стати, позже этот мотив «зимних объятий» («Как дева русская свежа в пыли снегов») будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского «Первый снег».
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

СУШКОВА СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА
(1800-1848)

Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И все языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая (Сушкова)?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.

Из «Послания к Юдину»

Девочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют «первой любовью», и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету — «ранняя любовь». Что значит — ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о «ранней любви» предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина «Байрон»(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: «В последнее время я много думал о Мэри Дефф. Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!… Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. … Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, … в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Но как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? … С некоторого времени — сам не зная почему — воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо…. Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!»

Пушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период «обучения». Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг — любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая «странность» никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).

С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.

Это, вероятно, имеет свои объяснения. «Послание к Юдину» — это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были «все впечатленья бытия». Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность — по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…

И фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…

Кстати, позже этот мотив «зимних объятий» («Как дева русская свежа в пыли снегов») будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского «Первый снег».
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

_____________________________________

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.-Л. 1937-1949. Т. XI. С.276-277
В дальнейшем все ссылки на произведения А. С. Пушкина даются в тексте по этому изданию. В скобках указываются номер тома и страница.

Ты хочешь, милый друг, узнать

Мои мечты, желанья, цели

И тихой глас простой свирели

С улыбкой дружества внимать.

Но можно ль резвости поэту,

Невольнику мечты младой,

В картине быстрой и живой

Изобразить в порядке свету

Всё то, что в юности златой

10
Воображение мне кажет?

Теперь, когда в покое лень,

Укрыв меня в пустынну сень,

Своею цепью чувства вяжет,

И век мой тих, как ясный день,

Пустого неги украшенья

Не видя в хижине моей,

Смотрю с улыбкой сожаленья

На пышность бедных богачей

И, счастливый самим собою,

20
Не жажду горы серебра,

Не знаю завтра, ни вчера,

Доволен скромною Судьбою

И думаю: «К чему певцам

Алмазы, яхонты, топазы,

Порфирные пустые вазы,

Драгие куклы по углам?

К чему им сукны Альбиона

И пышные чехлы Лиона

На модных креслах и столах,

30
И ложе шалевое в спальней?

Не лучше ли в деревне дальней,

Или в смиренном городке,

Вдали столиц, забот и грома,

Укрыться в мирном уголке,

С которым роскошь незнакома,

Где можно в праздник отдохнуть!»

О, если бы когда-нибудь

Сбылись поэта сновиденья!

Ужель отрад уединенья

40
Ему вкушать не суждено?

Мне видится мое селенье,

Мое Захарово; оно

С заборами в реке волнистой

С мостом и рощею тенистой

Зерцалом вод отражено.

На холме домик мой; с балкона

Могу сойти в веселый сад,

Где вместе Флора и Помона

Цветы с плодами мне дарят,

50
Где старых кленов темный ряд

Возносится до небосклона,

И глухо тополы шумят —

Туда зарею поспешаю

С смиренным заступом в руках,

В лугах тропинку извиваю,

Тюльпан и розу поливаю —

И счастлив в утренних трудах;

Вот здесь под дубом наклоненным,

С Горацием и Лафонтеном

60
В приятных погружен мечтах.

Вблизи ручей шумит и скачет,

И мчится в влажных берегах,

И светлый ток с досадой прячет

В соседних рощах и лугах. —

Но вот уж полдень. — В светлой зале

Весельем круглый стол накрыт;

Хлеб-соль на чистом покрывале,

Дымятся щи, вино в бокале,

И щука в скатерьти лежит.

70
Соседи шумною толпою

Взошли, прервали тишину,

Садятся; чаш внимаем звону:

Все хвалят Вакха и Помону

И с ними красную весну…

Вот кабинет уединенный,

Где я, Москвою утомленный,

Вдали обманчивых красот,

Вдали нахмуренных забот

И той волшебницы лукавой,

80
Которая весь мир вертит,

В трубу немолчную гремит,

И — помнится — зовется Славой —

Живу с природной простотой,

С философической забавой

И с музой резвой и младой…

Вот мой камин — под вечер темный,

Осенней бурною порой,

Люблю под сению укромной

Пред ним задумчиво мечтать,

Или в минуту вдохновенья

Небрежно стансы намарать

И жечь потом свои творенья…

Вот здесь…но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают;

Мечты находят, исчезают,

Как тень на утренней заре. —

Меж тем, как в келье молчаливой

100
Во плен отдался я мечтам,

Рукой беспечной и ленивой

Разбросив рифмы здесь и там,

Я слышу топот, слышу ржанье. —

Блеснув узорным чепраком,

В блестящем ментии сияньи

Гусар промчался под окном…

И где вы, мирные картины

Прелестной сельской простоты?

Среди воинственной долины

110
Ношусь на крыльях я мечты,

Огни во стане догорают;

Меж них, окутанный плащом,

С седым, усатым казаком

Лежу — вдали штыки сверкают,

Лихие ржут, бразды кусают,

Да изредка грохочет гром,

Летя с высокого раската…

Трепещет бранью грудь моя,

При блеске бранного булата,

120
Огнем пылает взор, — и я

Лечу на гибель супостата. —

Мой конь в ряды врагов орлом

Несется с грозным седоком —

С размаха сыплются удары.

О вы, отеческие Лары,

Спасите юношу в боях!

Там свищет саблей он зубчатой,

Там кивер зыблется пернатый;

С черкесской буркой на плечах,

130
И молча преклонясь ко гриве,

Он мчит стрелой по скользкой ниве,

С цыгаррой дымною в зубах…

Но лаврами побед увиты,

Бойцы из чаши мира пьют.

Военной славою забытый,

Спешу в смиренный свой приют;

Нашед на поле битв и чести

Одни болезни, костыли,

На век оставил саблю мести…

140
Уж вижу в сумрачной дали

Мой тесный домик, рощи темны,

Калитку, садик, ближний пруд,

И снова я, философ скромный,

Укрылся в милый мне приют

И, мир забыв и им забвенный,

Покой души вкушаю вновь…

Скажи, о сердцу друг бесценный,

Мечта ль и дружба и любовь?

Доселе в резвости беспечной

150
Брели по розам дни мои;

В невинной ясности сердечной

Не знал мучений я любви,

Но быстро день за днем умчался;

Где ж детства ранние следы?

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

160
С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И всё языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая ?

Везде со мною образ твой,

170
Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

180
Всё тихо; брежжет лунный свет;

Нахмурясь топол шевелится,

Уж сумрак тусклой пеленой

На холмы дальние ложится,

И завес рощицы струится

Над тихо-спящею волной,

Осеребренною луной.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь,

Стоишь под ивою густою,

190
И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

То часом полночи глубоким,

Пред теремом твоим высоким,

Угрюмой зимнею порой,

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

200
Всё спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

210
Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Но что! мечтанья отлетели!

Увы! я счастлив был во сне…

В отрадной музам тишине

Простыми звуками свирели,

Мой друг, я для тебя воспел

Мечту, младых певцов удел.

Питомец Муз и вдохновенья,

220
Стремясь Фантазии вослед,

Находит в сердце наслажденья

И на пути грозящих бед.

Минуты счастья золотые

Пускай мне Клофо не совьет:

В мечтах все радости земные!

Судьбы всемощнее поэт.

СУШКОВА СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА
(1800-1848)

Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И все языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая (Сушкова)?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.

Из «Послания к Юдину»

Девочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют «первой любовью», и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету — «ранняя любовь». Что значит — ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о «ранней любви» предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина «Байрон»(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: «В последнее время я много думал о Мэри Дефф. Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!… Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. … Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, … в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Но как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? … С некоторого времени — сам не зная почему — воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо…. Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!»

Пушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период «обучения». Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг — любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая «странность» никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).

С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.

Это, вероятно, имеет свои объяснения. «Послание к Юдину» — это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были «все впечатленья бытия». Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность — по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…

И фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…

Кстати, позже этот мотив «зимних объятий» («Как дева русская свежа в пыли снегов») будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского «Первый снег».
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

_____________________________________

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.-Л. 1937-1949. Т. XI. С.276-277
В дальнейшем все ссылки на произведения А. С. Пушкина даются в тексте по этому изданию. В скобках указываются номер тома и страница.

Детства милые виденья в творчестве Пушкина

Иллюстрация: Анастасия Шухова. 12 лет. Юный Пушкин в Захарове.

Впечатления детства памятны и значимы для любого человека, они лежат в самой глубинной основе его мировоззрения, черт характера. Влияние этих впечатлений на творческую личность проявляется особенно ярко, и Пушкин здесь не исключение. «Детства милые виденья» давали не раз пищу для его поэтического воображения.

Как поэт Пушкин стал известен после публичного экзамена в Лицее 8 января 1815 года, когда в присутствии Г.Р. Державина с большим успехом прочёл своё стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Касаясь темы Отечественной войны 1812 года, юный автор с большой любовью пишет о Москве, где прошли его детские годы:

Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горести и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
Вотще лишь гневом дух пылал.

Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни;
Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Всё пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.

И там, где роскошь обитала
В сенистых рощах и садах,
Где мирт благоухал и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах.
В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
Веселье шумное туда не полетит,
Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
Всё мертво, всё молчит.

Помимо общей характеристики своего детства как «зари цветущих лет», «часов беспечности золотых», поэт на основе детских впечатлений создаёт незабываемый образ своей родной «Москвы стоглавой» с чертогами богачей, кремлёвскими башнями, садами, парками, оранжереями, большая часть которых погибла в пожаре 1812 года.

Это замечательное стихотворение стало первой публикацией, подписанной настоящим именем Александра Пушкина (журнал «Русский музеум», 1815, № 4). Написано оно в октябре-декабре 1814 года. В этот год и вообще во время учёбы в Лицее юный Пушкин довольно часто обращается к впечатлениям своего детства. До 1816 года он практически безотлучно находился в Царском Селе. Семья его переехала из разорённой Москвы в Петербург. Родители, дядя Василий Львович и сестра Ольга стали посещать его в Царском Селе, но часто этого делать не полагалось. Пушкин скучал, конечно, по родным, и особенно по Ольге. С нею он 11 детских лет был неразлучен и очень дружен, несмотря на обычные для детей мелкие ссоры и споры, которые к 1814 году давно забылись. Сочиняя стихотворное послание «К сестре», поэт мысленно переносится в её комнату, где ещё не бывал:

Тайком взошед в диванну,
Хоть помощью пера,
О, как тебя застану,
Любезная сестра?
Чем сердце занимаешь
Вечернею порой?
Жан-Жака ли читаешь,
Жанлиса ль пред тобой?
Иль с резвым Гамильтоном
Смеешься всей душой?
Иль с Греем и Томсоном
Ты пренеслась мечтой
В поля, где от дубравы
В дол веет ветерок,
И шепчет лес кудрявый,
И мчится величавый
С вершины гор поток?
Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовешь Морфея?
Иль смотришь в темну даль
Задумчивой Светланой
Над шумною Невой?
Иль звучным фортепьяно
Под беглою рукой
Моцарта оживляешь?
Иль тоны повторяешь
Пиччини и Рамо.

Здесь явно проступают детские впечатления Пушкина от общения с сестрой Ольгой, на основе которых обрисовываются её возможные занятия и круг чтения: французская писательница Жанлис, французские писатели Гамильтон и Жан-Жак Руссо, английские поэты Грэй и Томпсон, «певец Людмилы» Жуковский и он же автор баллады «Светлана». Ольгу в этом стихотворении поэт называет «подругой весны моей златой».

В 1815 году, оставаясь летом в Царском Селе, Пушкин пишет стихотворное послание «К Юдину», своему лицейскому товарищу. Он мысленно переносится в подмосковное имение Захарово, где провёл детские годы, и воображает себя снова там, в родной обстановке, уже не ребёнком, а юношей:

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят.
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах;
Вот здесь под дубом наклоненным
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах.
Но вот уж полдень.- В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну.

Удивительно точно описывает юный Пушкин захаровские реалии, следы которых сохранилась и по сей день. Поэт воображает романтическую встречу со своей ранней любовью, но миленькая девочка, в которую он был влюблён мальчиком, превращается в прекрасную девушку. Имя её в рукописи утаено, но пушкиноведы полагают, что речь почти наверняка идёт о Софье Сушковой:

Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И всё языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит.

Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Всё тихо; брезжит лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою;
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров.
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Всё спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой.
И шорох чудится глухой,
И вот уж шёпот слышу сладкий,-
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша, мы обомлели,
В восторгах чувства онемели.
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне.

Другое стихотворное послание «Городок», написанное тоже в 1815 году, не обращено к какому-то конкретному лицу. Большая часть послания посвящена шутливому «разбору» произведений, стоящих на книжной полке автора. Вот некоторые из них:

Питомцы юных граций —
С Державиным потом
Чувствительный Гораций
Является вдвоем.
И ты, певец любезный,
Поэзией прелестной
Сердца привлекший в плен,
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!

Весьма популярный в России французский поэт и баснописец Жан де Лафонтен у юного Пушкина становится обрусевшим Ванюшей: его сюжеты часто использовались русскими авторами. Лафонтена и Горация во французском переводе поэт читал ещё в детстве, как и «Опасного соседа» В.Л. Пушкина, который в стихотворении выступает «певцом Буянова», главного героя своей поэмы.

В «Городке» важна и другая сюжетная линия, связанная с жизнью на лоне природы вдалеке от шумных столиц:

Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом
С диваном, с камельком;

Три комнатки простые —
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет.
Окошки в сад веселый,
Где липы престарелы
С черемухой цветут;
Где мне в часы полдневны
Березок своды темны
Прохладну сень дают;
Где ландыш белоснежный
Сплелся с фиалкой нежной
И быстрый ручеек,
В струях неся цветок,
Невидимый для взора,
Лепечет у забора.

Когда же на закате
Последний луч зари
Потонет в ярком злате,
И светлые цари
Смеркающейся ночи
Плывут по небесам,
И тихо дремлют рощи,
И шорох по лесам,
Мой гений невидимкой
Летает надо мной;
И я в тиши ночной
Сливаю голос свой
С пастушьею волынкой.

Люблю я в летний день
Бродить один с тоскою,
Встречать вечерню тень
Над тихою рекою
И с сладостной слезою
В даль сумрачну смотреть;
Люблю с моим Мароном
Под ясным небосклоном
Близ озера сидеть,
Где лебедь белоснежный,
Оставя злак прибрежный,
Любви и неги полн,
С подругою своею,
Закинув гордо шею,
Плывет во злате волн.

Здесь соединяются впечатления поэта, полученные в Захарове и Вязёмах (скромный домик, лесные пейзажи, ручеёк, река) в детстве, и позднее в Царском Селе (озеро с лебедями).
В 1816 году в лицейской редакции стихотворения «К Дельвигу» Пушкин с поэтическим благоговением пишет о своём детстве, которое представляется ему счастливым и прекрасным:

В младенчестве моем я чувствовать умел,
Всё жизнью вкруг меня дышало,
Всё резвый ум обворожало,
И первую черту я быстро пролетел.
С какою тихою красою
Минуты детства протекли;
Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою
От ярых гроз мирских невинность отвели,
И были дни мои посвящены покою.

С памятью детства в стихах Пушкина неразрывно связаны образы бабушки Марии Алексеевны Ганнибал и няни Арины Родионовны, которые рассказывали ему сказки и страшные истории. В тетради поэта сохранилось стихотворение «Сон», написанное в 1816 году. Воспоминания погружают юного автора в чудесный сон, навеянный сказаниями няни и бабушки:

…Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы.
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало,-
Всё в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал — и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум.

Мамушкой поэт называл няню Арину Родионовну, а «драгой антик, прабабушкин чепец» ассоциируются, конечно, с бабушкой М.А. Ганнибал.

Обладая прекрасной памятью, к упомянутым в стихотворении «подвигам Бовы» Пушкин обращался в своём творчестве не раз. Ещё в 1814 году он начал писать поэму «Бова» белым стихом со стилизацией под народный сказ, но не окончил её. По ходу сюжета, как и в сказке, царь Дадон, узурпировавший власть и посадивший неповинного маленького Бову в темницу, созывает «совет бородачей», чтобы решить, что делать с подросшим королевичем-богатырём:

«Вам известно,- продолжал Дадон, —
Что искусством и неправдою
Я достиг престола шаткого
Бендокира Слабоумного,
Сочетался с Милитрисою,
Милой женкой Бендокировой,
И в темницу посадил Бову,
Принца крови, сына царского.
Легче, легче захватить было
Слабоумного златой венец,
Чем, надев венец на голову,
За собою удержать его.
Вот уже народ бессмысленный,
Ходя в праздники по улицам,
Меж собой не раз говаривал:
Дай Бог помочь королевичу.
Ведь Бова уже не маленький,
Не в отца своей головушкой,
Нужды нет, что за решеткою,
Он опасен моим замыслам.
Что мне делать с ним? скажите мне,
Не оставить ли в тюрьме его?»

Далее поэт повествует о том, что «совет бородачей» принимает решение расправиться с Бовой, но призрак его отца Бендокира (в оригинале сказки Гвидона) уговаривает Зоиньку (в оригинале Чернавку), прекрасную служанку царицы Милитрисы, выручить королевича, и девушка соглашается, если представится случай.

На этом рукопись обрывается, и неизвестно, насколько точно следовал бы юный Пушкин исходному сказочному сюжету, ведь его поэма была задумана как шутливое подражание «Орлеанской девственнице» Вольтера, о чём он сам говорит в первых стихах. Позднее, в 1822 году, Пушкин задумал большую сказочную поэму на сюжет «Бовы», написал её план, набросал три начальные строфы, но так и не осуществил свой замысел.

В том же 1822 году поэт посвящает бабушке-сказительнице чудесное стихотворение:

Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов, игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Младенчество прошло, как легкий сон.
Ты отрока беспечного любила,
Средь важных муз тебя лишь помнил он,
И ты его тихонько посетила;
Но тот ли был твой образ, твой убор?
Как мило ты, как быстро изменилась!
Каким огнем улыбка оживилась!
Каким огнем блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полувоздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала.

К тому времени Марьи Алексеевны уже не было в живых, и поэт воображает её не старушкой, а молодой прелестницей с «приветным взором», гостьей из «волшебной старины».

Совсем неслучайно обращение молодого Пушкина в 1818-1820 годах к жанру фантастической поэмы-сказки. Его поэма «Руслан и Людмила» основана на многих источниках, в числе которых русские и французские литературные сказки и сказания, а также вышедший в 1818 году первый том «Истории Государства Российского». С детскими впечатлениями связан один из источников – народная лубочная сказка о богатыре Еруслане Лазаревиче, которого называют «крестным отцом» Руслана. В поэму из сказки в переработанном виде вошёл эпизод с головой и мечом-кладенцом. Эту сказку поэт слышал в детстве, скорее всего, от своего дядьки Никиты Козлова.

Вновь Пушкин обращается к детским впечатлениям в 1822 году. К замыслу поэму о разбойниках, один из которых раскаивается в монастыре, относится такой отрывок:

На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.

В 1823 году поэт снова обращается к своему плану и набрасывает несколько строф в его продолжение:

Вечерня отошла давно,
Но в кельях тихо и темно.
Уже и сам игумен строгий
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестясь, на одр убогий.
Кругом и сон, и тишина,
Но церкви дверь отворена;
Трепещет. луч лампады
И тускло озаряет он
И темну живопись икон
И позлащенные оклады.
—
И раздается в тишине
То тяжкий вздох, то шепот важный,
И мрачно дремлет в вышине
Старинный свод, глухой и влажный.
—
Стоят за клиросом чернец
И грешник — неподвижны оба —
И шепот их, как глас из гроба,
И грешник бледен, как мертвец.

В отрывках описаны реалии подмосковного Саввино-Сторожевского монастыря, где поэт бывал в детстве. Причём говорится о высоких сводах внутри храма, которых в небольших древних соборах не бывает. Такими их увидеть может только ребёнок. Это чисто детское впечатление, к которому Пушкин обращался уже не впервые. В ранней шутливой поэме «Монах» (1813 г.) действие происходит в обители на берегу Москвы-реки, тоже очень похожей на
Саввино-Сторожевский монастырь:

Невдалеке от тех прекрасных мест,
Где дерзостный восстал Иван-Великий,
На голове златой носящий крест,
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
Был монастырь; в глухих его стенах
Под старость лет один седой монах
Святым житьем, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался.

Скорее всего, впечатления детства дали толчок зарождению интереса Пушкина к житию преподобного Саввы Сторожевского, основателя обители. В начале 1830-х годов поэт перевёл на русский язык с церковно-славянского это житие из «Книги житий святых на три месяца вторыя» святителя Димитрия Ростовского.

Воспоминания о детстве и местах, где оно проходило, нашли своё воплощение во многих строфах «Евгения Онегина». В черновиках известной LIX строфы, начинающейся стихом «Прошла любовь, явилась муза…» есть набросок такого четверостишия:

И детства милые виденья
В усталом томном вдохновенье,
Волнуясь лёгкою толпой,
Несутся над моей главой.

Эти «милые видения» предстают в виде сельских пейзажей Захарова и Вязём, городских московских видов и образов близких и знакомых людей, в той или иной мере ставших прототипами героев бессмертного романа. В 1823 году, когда поэт только начал писать его, главную героиню он называл Ольгой, а одним из важных персонажей уже была её няня, несомненным прототипом которой является Арина Родионовна. Но потом светловолосая голубоглазая Ольга, сделалась персонажем второго плана, а главной стала Татьяна. Ей поэт придал некоторые внешние черты своей темноглазой сестры Ольги, которую с пушкинской героиней роднят любовь к чтению и независимость характера.

В деревенских главах романа в описаниях мест действия угадываются реальные пейзажи усадеб Захарово и Вязёмы. Вот что говорится об имении, которое Онегин наследовал от дяди, в первой строфе второй главы:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёла; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущённый сад,
Приют задумчивых дриад.

В следующей строфе «почтенный замок» очень напоминает дворец Голицыных в Вязёмах, где поэт бывал мальчиком:

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.

Дворец XVIII века в Вязёмах имеет именно такую редкую планировку по типу замков, когда «высокие покои» находятся не только на первом, но и на втором этаже. Штофные обои, портреты царей, изразцовые печи – всё это в Вязёмах было. На стене вплоть до 1917 года висел портрет князя Бориса Владимировича Голицына, владельца имения во времена детства Пушкина. Красавец-князь учился за границей и с молодости писал романтические стихи (идиллии, эклоги) на французском языке. Внешние черты (красота, кудри до плеч), заграничная образованность и литературные предпочтения Б.В. Голицына роднят его с героем романа Ленским:

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем.
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил;
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.

Памятный с детства образ Захарова мог стать отчасти прототипом усадьбы Лариных. Когда Татьяна бежит из дома для объяснения с Онегиным, получившим её письмо-признание, она

С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью
Упала.
Гл. третья. Строфы XXXVIII-XXXIX

Всё это было в Захарове, и во многих других дворянских усадьбах: Михайловском, Петровском, Тригорском. Однако дорога, по которой Татьяна уже после отъезда Онегина приходит в его имение, очень напоминает дорогу из Захарова в Вязёмы, если идти вдоль речки Шараповки, а потом перейти её по мосту. С этого места неожиданно открывается панорама на усадебный дом, весьма похожая на ту, что описана в пятнадцатой строфе седьмой главы:

…В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.

Конечно, виды Вязёмы и Захарово – это лишь прообразы усадеб Онегина и Лариных, в основе которых лежат детские впечатления поэта. Нельзя забывать, что роман Пушкина – «энциклопедия русской жизни», по словам В.Г. Белинского. В нем много не конкретного, а типического. И не нужно слишком конкретизировать места действия, утверждая, будто Татьяну Пушкин «поселил» в Захарове, а Онегина – в Вязёмах.

Не могли не отразиться в романе московские виды, знакомые Пушкину с детства и вновь увиденные им осенью 1826 года, когда он вернулся в родной город из ссылки. Это знаменитая XXXVI строфа седьмой главы:

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва. как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

В черновой редакции последние стихи носили более личный оттенок:

В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! Как я любил тебя,
Святая родина моя!

Возок Лариных въезжает в первопрестольную по тому же Московско-Петербургскому тракту, по которому приехал великий поэт из ссылки, т.е. мимо Петровского путевого дворца через Тверские ворота:

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Строфа XXXVIII

Всё это Пушкин видел не только в 1826 году, но и в детские годы: уклад московской жизни после пожара 1812 года изменился мало. «Привозит» свою Татьяну Пушкин в Огородную слободу, где жил в детстве и он сам, и его родные и знакомые, а конкретно, в приход церкви Харитония исповедника:

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился…

Интересно, что здесь ребёнком он часто слышал имя Татьяна, которым нарекали девочек из простонародья: в метрических книгах церкви значится немало таких крестин. А одну Танечку крестила в 1803 году родная тётка Пушкина Анна Львовна. Может быть, оттого для поэта с этим именем «неразлучно / Воспоминанье старины / Иль девичьей».

Няня Пушкина Арина Родионовна не только стала прототипом няни Татьяны, но и упоминается поэтом как реальное лицо в XXXV строфе четвёртой главы:

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей…

Эти строки написаны в Михайловском, где поэт жил в 1824-1826 годах. Любимой няне посвящено известное стихотворение «Зимний вечер», которое несёт на себе след детских впечатлений:

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.

Народные песни Пушкин слышал от Арины Родионовны и в детстве, так же, как и сказки. В 1824 году поэт сделал семь конспективных записей няниных сказочных сюжетов. Впоследствии он использовал в своих стихотворных сказках, наряду с другими литературными источниками. Первый сюжет лёг в основу «Сказки о царе Салтане», третий послужил источником «Сказки о попе и работнике его Балде», седьмой вошёл в «Сказку о мёртвой царевне…». Вторую запись Пушкин сообщил В.А. Жуковскому, сочинившему «Сказку о царе Берендее…». Первая и четвертая записи в 1828 году вдохновили поэта на сочинение знаменитого сказочного пролога к «Руслану и Людмиле», включённого во второе издание поэмы:

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою-Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух. там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету.

Пятая и шестая записи остались неиспользованными поэтом и литераторами его круга. На базе двух няниных святочных сюжетов из шестой записи нами написан поэтический сказ «Святочные сказки Арины Родионовны».

В Михайловском Пушкин работает над трагедией «Борис Годунов», которую роднит с детскими воспоминаниями основное место действия – Москва, а также упоминание селения Захарьино. Вязёмы в конце XVI века были вотчиной Годуновых, при них построена церковь, вначале освящённая во имя Живоначальной Троицы, а позднее – во имя Преображения Господня. В этой церкви на старинных фресках сохранились записи стоявших здесь в смутное время польских солдат. Впечатления, связанные с эпохой Годунова, Пушкин получил ещё в детстве.
Мальчиком он почти наверняка слышал местную легенду о русалке, утопившейся дочери мельника, которая живёт в бучиле старой вязёмской мельницы и заманивает путников, сидя на дубу. Хотя подобные легенды в разных вариациях существовали и в других местностях, некую «достоверность» поверью придавал большой дуб, росший у этой мельницы. Легенда о русалке имеет определённое сюжетное сходство с неоконченной драмой Пушкина «Русалка», действие которой происходит во времена Киевской Руси. Поэт задумал её в Михайловском в 1826 году, потом вернулся к своему замыслу в ноябре 1829 году, когда написал ночную сцену на Днепре. В реплике Князя, соблазнившего дочь мельника и оставившего её ради богатой невесты, говорится о месте, которое соотносится с вязёмскими реалиями:

Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы —
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум ее колес умолкнул;
Стал жернов — видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго.
Тропинка тут вилась — она заглохла,
Давно-давно сюда никто не ходит;
Тут садик был с забором, неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Ах, вот и дуб заветный, здесь она,
Обняв меня, поникла и умолкла.

В июле 1830 года Пушкин вновь побывал в местах своего детства, посетил в Захарове дочь няни Марью Фёдоровну Никитину, которая угостила его яичницей. Поэт прошёлся по любимым места и был очень огорчён, застав их в запущенном виде. Наверняка посетил он и могилу брата Николеньки в Вязёмах. Полученные им впечатления вкупе с детскими нашли своё отражение в нескольких прозаических произведениях, написанных в Болдине.

В «Истории села Горюхина» герой, от лица которого ведётся повествование, спустя много лет возвращается в родное село: «Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на барский двор. Сердце мое сильно билось — я смотрел вокруг себя с волнением неописанным. Восемь лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были около забора, выросли и стали теперь высокими, ветвистыми деревьями. Двор, бывший некогда украшен тремя правильными цветниками, меж которых шла широкая дорога, усыпанная песком, теперь обращен был в некошеный луг, на котором паслась корова. Бричка моя остановилась у переднего крыльца».

В этом отрывке сходство Горюхина и Захарова очевидно, хотя знак равенства между ними ставить, конечно, нельзя. В соседстве с Горюхиным Пушкин помещает селенье Перкухово, созвучное с реально существующим селом Перхушково близ Захарова.

Главная героиня повести «Барышня-крестьянка», смуглая черноглазая и черноволосая Лиза Муромская, напоминает сестру поэта Ольгу не только внешностью, но и проказливым характером. Как и Ольгу, Лизу учила англичанка, которая, правда, своей чопорностью отличалась от приятной во всех отношениях мисс Белли. Дорога, по которой Лиза идёт к лесу на встречу с Берестовым, переодевшись крестьянкой, по сторонам обрамлена высокими деревьями. По такой дороге поэт гулял в Захарове и в детстве, и в 1830 году.
Набрасывая в Болдине стихотворную зарисовку о вольном олене «Шумит кустарник… На утёс…», Пушкин рисует в черновике зверя, привязанного за шею. Долгое время его считали медведем, но вот что пишет об этом Валентин Берестов: «Я показал рисунок поэта доктору биологических наук В.С. Залетаеву. «Лапы не медвежьи, начало длинного хвоста тоже, — услышал я. — Скорее не взрослый волк, а волчонок». А зоолог В С. Лобачев, известный многим по передаче «В мире животных», воскликнул: «Дворняжка? Или волчонок? Бедняга! По мордочке, по всей позе видно, как его мучают!»

Ответ на вопрос, почему рядом со стихами о прекрасном олене Пушкин нарисовал затравленного волчонка, Берестов нашёл в поэме «Тазит», над которой поэт работал в 1829-1830 годах. По сюжету старый чеченец Гасуб проклинает сына за то, что он нарушил древние обычаи кровной вражды:

…Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волчонка затерзали…

Сцену травли волчонка поэт мог видеть в детстве в Захарове. Валентин Берестов пишет по этому поводу: «Итак, волчонок, дети, деревня. Все это было, все это Пушкин видел и пережил. Но почему он, барин, не остановил крестьянских детей? Да потому что сам был ребенком и даже поменьше тех, кто поймал, поиграл, задразнил, затерзал бедного «зверька». Пушкин не мог забыть этого до конца своих дней. А временами и сам ощущал себя затравленным волчонком и загнанным оленем».

Яркие впечатления детства, наложенные на более поздние, полученные в 1830 году, нашли отражение в повести «Дубровский», над которой Пушкин работал в 1832-1833 годах. Пейзаж села Покровского, куда въезжает Владимир Дубровский (гл. 3), представляет собой практически точное описание усадьбы Вязёмы: «Тронутый преданностью старого кучера, Дубровский замолчал и предался снова размышлениям. Прошло более часа, вдруг Гриша пробудил его восклицанием: «Вот Покровское!» Дубровский поднял голову. Он ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и колодезями. Дубровский узнал сии места; он вспомнил, что на сём самом холму играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе и тогда уже обещала быть красавицей». В Вязёмах поэт мог играть с красивой маленькой девочкой Анной Зелинской, внебрачной дочкой Б.В. Голицына, которая была младше на два года и 8 месяцев.

Наконец, когда Пушкин в 1836 году работал над «Капитанской дочкой», он придал дядьке Гринёва сходство со своим преданным, заботливым и грамотным дядькой Никитой Козловым, заботившимся о нём с пятилетнего возраста. И это ещё раз подтверждает, что «детства милые виденья» Пушкин сохранил на всю жизнь, что их влияние прослеживается во многих произведениях великого поэта на протяжении всей его творческой биографии.

1. Александров А.В. Храм Харитония исповедника в судьбе Татьяны Лариной и Александра Пушкина в их детские годы// Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы VIII Голицынских чтений. 20-21 января 2001 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2002. Часть 2. С. 3-12.
2. Егорова Е.Н. Сказки няни Пушкина. – М. Московская областная организация Союза писателей России (литературное объединение «Угреша»); Дзержинский: ДМУП «Информационный центр»; Большое Болдино: Государственный литературно–мемориальный и природный музей–заповедник А.С. Пушкина «Болдино»; Большие Вязёмы: Государственный историко–литературный музей–заповедник А.С. Пушкина, 2012.
3. Козьмин В.Ю. Михайловское: возвращение в Захарово // Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы IX Голицынских чтений. 26-27 января 2002 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2003. С. 268-275.
4. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л. Издательство АН СССР, 1949.
5. Соловей Н.Я. «Всё наше решилося…» К поездке А.С. Пушкина в Захарово летом 1830 г. // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы II Пушкинской конференции. 1997 г. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1998. С. 16-25.
6. Соловей Н.Я. «Моё Захарово» и Большие Вязёмы в творчестве А.С. Пушкина // Род Голицыных в истории России Материалы I Голицынских чтений. 26 марта1994 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1995. С.116-122.
7. Соловей Н.Я. Образ Москвы в VII и VIII главах «Евгения Онегина»// Хозяева и гости усадьбы Вязёмы. Материалы V Голицынских чтений. 24-25 января 1998 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1999. С. 205-211.
8. Соловей Н.Я. Отзвуки захаровского детства в лицейской лирике поэта // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы III Пушкинской конференции. 18-19 октября 1997 г. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1999. С. 73-83.
9. Цоффка И.И. Кастальева Т.Б. А.С. Пушкин и князь Б.В. Голицын (Художественная реализация впечатлений детства в романе «Евгений Онегин») // Род Голицыных в истории России Материалы I Голицынских чтений. 26 марта1994 г. — Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 1995. С.103-111.
10. Юрьева И.Ю. Детские впечатления в творчестве Пушкина: реалии и сюжеты Саввино-Сторожевского монастыря в набросках к поэме о разбойниках (1822-1823) // А.С. Пушкин в Подмосковье и Москве. Материалы IX Пушкинской конференции. 16-17 октября 2004 года. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2005. С. 88-94.

Доклад прочитан на XVII Голицынских чтениях «Хозяева и гости усадьбы Вязёмы» в Государственном историко-литературном музее-заповеднике А.С. Пушкина 22 января 2012 г. и принят к публикации (в ней будут сокращены некоторые цитаты из произведений Пушкина).

© Copyright: Елена Николаевна Егорова. 2012
Свидетельство о публикации №212032900172

Лена! Вчера после панихиды, после кладбища настроение было ужасное. Все эти мысли о жизни и смерти.
Вечером, чтобы как-то отвлечься стала листать твою новую книгу.
Лена я просто в восторге.
Такая удачная идея собрать в одном месте трогательные детские рисунки и твои чудесные стихи.
От книги идёт такое домашнее тепло. Такие наивные и с такой любовью к поэту сделанные рисунки. Дети просто молодцы, так почувствовать Пушкина.
Лена у тебя я видела есть ещё два экземпляра 1 тома.
Один мой.
Никому не отдавай.
При встрече заберу.
С нетерпением буду ждать третью книгу.

Я когда бывала в Питере старалась найти время для посещения Пушкинской квартиры на Мойке. Была там три раза. Гиды были разные. Но любовь к Пушкину у каждого была фантастическая.
Потом ещё долго не можешь отойти от увиденного и услышанного. Какая-то у него энергетика необычная.
Кстати, на вступительных экзаменах в институт писала сочинение «Лирика Пушкина». Очень мне помог Александр Сергеевич в этом вопросе.
Это я к тому что моё поколение даже поступая в технический Вуз могло написать такое сочинение. Так нас учили в советское время.

С уважением.
Валя Соколова.

Лена если загрузила клип сбрось ссылочку.

Валя, спасибо за добрый и очень тёплый отзыв. Пока клип не загрузила, постараюсь сделать.

Елена Николаевна, с благодарностью к Вам за такие великолепные, интересные и познавательные публикации про А.Пушкина. Нахожу в них много нового, неизвестного для себя. Буду частым гостем на Вашей авторской страничке. С искренним уважением Наталья

На это произведение написаны 2 рецензии
. здесь отображается последняя, остальные — в полном списке
.

Пушкин впервые испытал любовь еще совсем ребенком. В
черновой программе автобиографических записок значится: „Первые впечатления.
Юсупов сад-землетрясение-няня. От»езд матери в деревню. Первые неприятности.
Гувернантки. [Смерть Николая. Ранняя любовь]. Рождение Льва. Мои неприятные
воспоминания. — Смерть Николая.-Монфор.-Русло.- Кат. П. и Анна Ив.-Нестерпимое
состояние.-Охота к чтению.-Меня везут в ПБ.-Иезуиты. Тургенев.- Лицей».

В той же программе, среди перечисления событий лицейского
периода, читаем: „Первая любовь». Итак сам Пушкин разделял эти два
факта, очевидно не считая своей „ранней» любви за настоящую.
Действительно, ему могло быть тогда не более 6-9 лет. Об этом еще совсем
ребяческом увлечении Пушкина не сохранилось никаких биографических данных,
если не считать вышеприведенной записи в программе. Но в 1815 г. Пушкин в
стихотворном „Послании к Юдину» припомнил этот полузабытый эпизод:

Подруга возраста златова,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу,-взоров свет,

Друг сердца, милая ***?

То на конце аллеи темной

Вечерней тихою порой,

Одну, в задумчивости томной

Тебя я вижу пред собой;

Твой шалью стан непокровенный,

Твой взор на груди потупленный.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь «},

Стоишь под ивою густою,

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров..

Биографы не могли доискаться, кто скрывался под тремя
звездочками, поставленными в рукописи самим поэтом. С наибольшей долей
вероятия Н. О. Лернер предполагает, что героиней детского романа Пушкина была
Софья Николаевна Сушкова. „Маленький Пушкин-рассказывает П.И.Бартенев:-часто
бывал у Трубецких [кн. Ивана Дмитриевича] и у Сушковых [Николая Михайловича,
тоже литератора], а по четвергам его возили на знаменитые детские балы
танцмейстера Иогеля» 2).

Софья Сушкова была на год моложе Пушкина. Относительно
дальнейшей ее судьбы известно только, что она вышла замуж за А. А. Панчулидзева,
бывшего губернатором в Пензе, и скончалась в 1843 г. , В „Послании к
Юдину» обращает на себя внимание чрезвычайная конкретность и вместе с
тем некоторая нескромность изображаемых сцен. Эту последнюю приходится
отнести всецело на счет поэтического вымысла. Само собою разумеется, что
никаких тайных свиданий не могла назначать Пушкину юная особа, имевшая от
роду всего восемь лет и находившаяся, надо полагать, на попечении нянек и
гувернанток. Скороспелый эротизм Пушкина был в данном случае только неизбежной
данью тому литературному жанру, на служение которому он отдавал в те годы
главные силы своего таланта. Гривуазные французские поэты-Вольтер, Грекур, Грессе,
Дора, Лебрэн и Парни-явились для него первыми литературными образцами. Они
же, раньше товарищей по Лицею, которых Пушкин вообще сильно обогнал в своем
развитии, стали для него учителями в искусстве любить.

На заре эмоциональной и чувственной жизни отрока, в
пору первого пробуждения мужских инстинктов, изящная литература всегда играла
и всегда будет играть очень заметную роль. „Любви нас не природа учит, а
первый пакостный роман»-меланхолически заметил Пушкин, перефразируя
изречение Шатобриана. В те годы, когда Пушкин был еще неопытным юнцом,
таким пакостным романом par excellence считались „Опасные Связи» Шодерло
де Лакло, произведение утонченное и блестящее, последний отравленный цветок
XVIII века, классический компендиум любовной науки, которая низводила
отношения между мужчиной и женщиной до степени обдуманной и подчас довольно
жестокой игры, с льстивым мадригалом в начале и с ядовитой эпиграммой в
конце. Пушкин усердно внимал урокам этой науки, но удовлетвориться ею одной
не мог и не хотел, К счастью для него, тогдашняя поэзия представляла и
другие образчики любви. Она описывала любовь троякого рода: беззаботное и
веселое наслаждение жизнью, со всеми ее чувственными радостями; грустное
уныние, в котором была скрыта своя особая сладость; наконец, мучительную и
жестокую страсть, неотвратимую, как веление рока. Этим трем формам любви
соответствовали три направления в лирике тех времен: совершенно условная
пасторальная и мифологическая поэзия псевдоклассицизма, меланхолическая
эротика сентиментализма и первые опыты в чисто романтическом роде. Эти
направления не во всех случаях были резко разграничены. Мотивы разных
порядков могли встречаться у одного и того же поэта, и Пушкину, который по
складу своего характера и дарования всегда являлся великим эклектиком, это
было на руку.

Беззаботному наслаждению он с избытком воздал должное,- в
стихах еще раньше, чем на деле. Среди так называемых лицейских стихотворений,
в ряду салонных мадригалов, эпиграмм, торжественных од и тяжелых подражаний Оссиану,
то и дело попадаются искрящиеся неподдельным весельем застольные песни,
вольные мифологические сценки и нескромные пастушеские идиллии. Жизненная
мудрость говорит устами сатира:

Слушай, юноша любезный,

Вот тебе совет полезный:

Миг блаженства век лови;

Помни дружбы наставленья:

Без вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви.

Так поди ж теперь с похмелья,

С Купидоном помирись.

Позабудь его обиды

И в об»ятиях Дориды

Снова счастьем насладись.

В старших классах. Лицея, когда надзор ослабел, и Еоспитанники
почти беспрепятственно получали разрешения отлучаться в город, где водили
компанию с царскосельскими гусарами, Пушкин имел возможность впервые
познакомиться с доморощенными Венерами, Лаисами, Делиями, Хлоями и прочими
носительницами мифологических и пасторальных псевдонимов. Но, несмотря на
свою преждевременную зрелость, он, в сущности, был еще мальчиком. Воротясь в
лицей после гусарской пирушки, он сентиментально вздыхает у себя в комнате:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый день в увядшем сердце множит

Все горести несчастливой любви,

И тяжкое безумие тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой.

Я слезы лью-мне слезы утешенье:

Моя душа, об»ятая тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О, жизни сон! Лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье!

Мне дорого любви моей мученье.

Пускай умру, но пусть умру-любя!

Но эти настроения были очень непрочны. Сентиментализм уже
выходил из моды. Проклятие психологической фальши лежало на нем. К тому же
Пушкин был наделен слишком огненным темпераментом, чтобы долгое время
удовлетворяться тепло-хладными восторгами уныния. Его любимым повтом в эту
эпоху являлся Парни. А Парни не был простым галантным стихотворцем вроде Дора
или Леб-рэна. В его стихах, несмотря на неизбежные псевдоклассические
декорации и аксессуары, много искренности и простоты. Любовь, которую он
воспевает,- настоящая любовь, а не литературная гримаса. „Его первая элегия,
„Enfin, machere Eleonore», прелестна- говорит Сент-Бев:-это аЪс
влюбленных. Кто читал ее, тот запомнил, а из тех, кто знает ее наизусть,
никто не может забыть».

Азбука любви была в руках у Пушкина. Он быстро затвердил
все буквы этого алфавита и даже научился составлять из них новые сочетания.
Но еще оставалось применить теорию к жизни. Подобно большинству богато
одаренных натур Пушкин „любил любовь» гораздо раньше, чем в его душе
зародилось подлинное чувство к какой-нибудь определенной женщине.
Впоследствии, в вариантах 8-й главы „Евгения Онегина», он припомнил…те дни, когда впервые Заметил я черты живые Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь. И я, тоскуя безнадежно, Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов, Об ней задумывался нежно, Весь день минутной встречи
ждал И счастье тайных мук узнал.

Нам теперь предстоит окинуть беглым взглядом галлерею
женских портретов, неразлучных с биографией Пушкина. Он сам составил для нас
краткий, но весьма полезный путеводитель по этой галерее.

1815

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И все языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая (Сушкова)?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Из «Послания к Юдину»

О, если бы когда-нибудь

Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, «Москвою утомленный», который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь… но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают;

Мечты находят, исчезают,

Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства — Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

И фантазия творит из «ранней любви» новый сюжет:

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Все спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Ты хочешь, милый друг, узнать
Мои мечты, желанья, цели
И тихий глас простой свирели
С улыбкой дружества внимать.
Но можно ль резвому поэту,
Невольнику мечты младой,
В картине быстрой и живой
Изобразить в порядке свету
Все то, что в юности златой
Воображение мне кажет?
Теперь, когда в покое лень,
Укрыв меня в пустынну сень,
Своею цепью чувства вяжет,
И век мой тих, как ясный день,
Пустого неги украшенья
Не видя в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю, завтра, ни вчера,
Доволен скромною судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукны Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальней?
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома,
Где можно в праздник отдохнуть!»
О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарове; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят,-
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах;
Вот здесь под дубом наклоненным
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах.
Но вот уж полдень,- В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну…

Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуреных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит,
И — помнится — зовется славой,-
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой…
Вот мой камин — под вечер темный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
ВолЬтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья…
Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.
Меж тем как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье.
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем мантии сиянье
Гусар промчался под окном…
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу — вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската…
Трепещет бранью грудь моя
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор,- и я
Лечу на гибель супостата.
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком —
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый;
С черкесской буркой на плечах
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве
С цигарой дымною в зубах…

Но, лаврами побед увиты,
Бойцы из чаши мира пьют.
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют;
Нашед на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
Навек оставил саблю мести…
Уж вижу в сумрачной дали
Мой тесный домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь…

Скажи, о сердцу друг бесценный,
Мечта ль и дружба и любовь?
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И все языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая Сушкова?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Все тихо; брезжит лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою;
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шепот слышу сладкий,-
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…

В отрадной музам тишине
Простыми звуками свирели,
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Питомец муз и входновенья,
Стремясь фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет:
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.

П. М. Юдин — лицейский товарищ А. С. Пушкина.

Ты хочешь, милый друг, узнать
Мои мечты, желанья, цели
И тихой глас простой свирели
С улыбкой дружества внимать.
Но можно ль резвости поэту,
Невольнику мечты младой,
В картине быстрой и живой
Изобразить в порядке свету
Всё то, что в юности златой
Воображение мне кажет?

Теперь, когда в покое лень,
Укрыв меня в пустынну сень,
Своею цепью чувства вяжет,
И век мой тих, как ясный день,
Пустого неги украшенья
Не видя в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю завтра, ни вчера,
Доволен скромною Судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукны Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальней?
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома,
Где можно в праздник отдохнуть!»
О, если бы когда нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой: с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят –
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю –
И счастлив в утренних трудах:
Вот здесь под дубом наклоненным,
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах. –
Но вот уж полдень. – В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерьти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну…

Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуренных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит,
И – помнится – зовется Славой –
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой…
Вот мой камин – под вечер темный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
«Вольтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья…
Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре. –
Меж тем, как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье. –
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем ментии сияньи
Гусар промчался под окном…
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу – вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската…
Трепещет бранью грудь моя,
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, – и я
Лечу на гибель супостата. –
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком –
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие Лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый;
С черкесской буркой на плечах,
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве,
С цыгаррой дымною в зубах…

Но лаврами побед увиты,
Бойцы из чаши мира пьют.
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют;
Нашед на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
На век оставил саблю мести…
Уж вижу в сумрачной дали
Мой тесный домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь…

Скажи, о сердцу друг бесценный,
Мечта ль и дружба и любовь?
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И всё языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая <Сушкова>?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Всё тихо; брежжет лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою,
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую –
Готовы сани; мрак густой;
Всё спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шопот слышу сладкой, –
С крыльца прелестная сошла,
Чуть чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…

В отрадной музам тишине
Простыми звуками свирели,
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Питомец Муз и вдохновенья,
Стремясь Фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет;
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.