Портрет лермонтова в мундире лейб гвардии гусарского полка сочинение

Описание картины Петра Заболотского «Портрет М. Ю. Лермонтова в ментике лейб-гвардии гусарского полка»

Портрет ученика. Так можно назвать полотно кисти Петра Заболотского. Михаил Юрьевич брал уроки живописи у признанного мастера. Искусствоведы насчитывают полтора десятка изображений поэта, сделанных при жизни разными художниками, но это самое популярное. Лермонтов в лейб-гвардейской униформе знаком со школьной скамьи. Заказчиком портрета выступила бабушка русского драматурга.

Прежде чем обратиться к образу, взглянем на задний план картины. За спиной Лермонтова мы видим клубы дыма и отблески пламени, словно на

поле битвы. Портрет датируется январем – февралем 1838 года. Но в это время поэт находился в Петербурге, и только потом отправился в расположение полка на Кавказ.

В изображении Лермонтова на холсте Петр Заболотский подчеркивает правильные черты лица и эталонную внешность гвардейца. По словам современников, поэт ей действительно соответствовал. Молодой человек числился военнослужащим, но предпочитал гражданский образ жизни. На это намекает и художник. На картине у поэта отсутствует кивер (головной убор), распахнут гвардейский ментик. В действующем военном подразделении за это можно было получить строгий выговор. Беззаботный взгляд и полуулыбка завершают образ.

Несмотря на несоответствия действительности, портрет работы Петра Заболотского получился едва ли не самым удачным. Эксперты подчеркивают невероятную реалистичность изображения молодого офицера, который снискал уважение и любовь публики в качестве поэта, драматурга и прозаика.

Описание картины Петра Заболотского «Портрет М. Ю. Лермонтова в ментике лейб-гвардии гусарского полка»

Ватто Капризница

Неизвестный художник. Портреты М. Ю. Лермонтова в возрасте 3-4 лет, 1817-1818, и в возрасте 6-8 лет, 1820-1822

Самые ранние портреты М. Ю. Лермонтова выполнены неизвестными художниками, вероятно, крепостными. Это детские портреты, по ним еще сложно делать какие-то выводы.

Ф. Будкин. Портрет М. Ю. Лермонтова в вицмундире лейб-гвардии Гусарского полка, 1834

На портрете работы Ф. Будкина заметно желание автора приукрасить натуру: удлиненное лицо, прямой нос, красивые линии лба, пышная шевелюра – это не реальные черты позирующего, а скорее, желание художника ему польстить.

П. Заболотский. Портрет М. Ю. Лермонтова в ментике лейб-гвардии гусарского полка, 1837

В изданиях произведений М. Лермонтова часто публикуют его портрет работы П. Заболотского. Художник был учителем живописи Лермонтова и хорошо его знал. Наверное, именно близкое знакомство с поэтом и дало ему преимущества – портрет выполнен в реалистичной манере и точно передает не только черты внешнего облика, но и некоторые черты характера. По сравнению с лихим самоуверенным гусаром с портрета Ф. Будкина, изображенный Заболотским поэт выглядит более правдоподобно: в его взгляде проскальзывает нерешительность, в позе отсутствует бравада. Среди прижизненных портретов работа П. Заболотского считается одной из лучших.

М. Лермонтов. Автопортрет, 1837

Находясь в ссылке на Кавказе, в 1837 г. М. Лермонтов написал автопортрет для любимой женщины – В. Лопухиной. Эта работа интересна тем, что в ней автор запечатлел собственные представления о себе – душевная мягкость и даже робость в сочетании с несколько детским лицом и неизбывной печалью в глазах создают образ трагический и неоднозначный, несколько романтизированный. При этом Лермонтов ни в чем не стремится приукрасить реальность – портрет правдив во всех деталях внешнего облика.

А. Клюндер. Портреты М. Ю. Лермонтова в гусарском сюртуке, 1838 и 1839 гг.

В 1838-1840 гг. 3 портрета М. Лермонтова пишет А. Клюндер. Между этими работами проходит не больше года – но тем не менее, нельзя не заметить разницы в облике позирующего. При этом относительно первого портрета часто высказывались сомнения по поводу сходства с оригиналом.

П. Заболотский. Портрет М. Ю. Лермонтова в штатском платье, 1840

В 1840 г. еще один портрет Лермонтова пишет П. Заболотский. И снова в работе угадывается теплое отношение художника к позирующему и его близкое с ним знакомство – автор попытался изобразить не только внешние черты, но и настроение и эмоциональное состояние поэта в тот момент: сосредоточенный взгляд и твердость выразительных губ выдают волевой характер.

Д. Пален. Портрет М. Ю. Лермонтова в военной фуражке, 1840

Примечателен портрет, написанный однополчанином поэта – бароном Д. Паленом, после валерикского боя. Принято считать, что это наиболее схожий с оригиналом из всех прижизненных портретов Лермонтова.

К. Горбунов. Портрет М. Ю. Лермонтова в армейском сюртуке с шашкой, 1840

Акварельный портрет кисти К. Горбунова – последнее прижизненное изображение Лермонтова. Художнику Р. Шведе довелось писать поэта уже на смертном одре.

Р. Шведе. М. Ю. Лермонтов на смертном одре

М. Ю. Лермонтов

Самыми точными обычно называют работы П. Заболотского и Д. Палена – возможно, такое впечатление складывается из-за того, что художники были хорошо знакомы с поэтом и запечатлели не только его внешний облик, но и свое теплое отношение к позирующему. Тем не менее, даже на этих картинах мы видим трех непохожих людей – как знать, может, это свидетельство частых и глубоких внутренних перемен, а вместе с ними изменений и внешнего облика поэта. Либо каждый художник акцентировал внимание на разных чертах, которые он сам считал самыми важными. Это останется одной из многочисленных загадок, связанных с личностью поэта. Еще одна из них – отношение Лермонтова к дуэлям: поэт был фаталистом и не целился в противников

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

Перейти к содержанию

Прижизненные портреты

Лермонтов в детском
возрасте. 1817-1818. 

Неизвестный художник

Это самый ранний портрет Лермонтова — 3-4 -летнего ребёнка,
— выполненный неизвестным художником, возможно, крепостным. Малыш изображен во
весь рост, в белом платьице. С самого раннего детства Михаил Лермонтов был
увлечён рисованием, что и подчеркнул на этом портрете художник.

Лермонтов в детстве.
1820-1822. 

Неизвестный художник

На портрете мы видим шести — восьмилетнего мальчика с
каштановыми, гладко причесанными волосами, умным сосредоточенным взглядом,
одетого в красную курточку и синий костюм с золотым шитьём.

 Этот портрет, как свидетельствует А.М. Меринский, товарищ
Лермонтова по Школе юнкеров, Е.А. Арсеньева заказала в 1834 году, сразу по
производству внука в корнеты. Здесь Поэт изображен в натуральную величину,
погрудно, в вицмундире лейб-гвардейского гусарского полка, в шинели,
наброшенной на правое плечо, с треуголкой в левой руке.

П.Е. Заболотский — учитель живописи
Лермонтова. Портрет был выполнен по заказу Е.А. Арсеньевой.

Лермонтов.
Автопортрет. Акварель. 1837

Лермонтов изобразил
себя в мундире Нижегородского драгунского полка: в черкеске с газырями на
груди, наброшенной на плечо бурке, с шашкой на поясе, на фоне гор. Это один из
лучших и достовернейших портретов поэта.

 Это наиболее популярный портрет работы А.И. Клюндера — из
коллекции князя В. А. Меншикова. 

Лермонтов в сюртуке офицера Тенгинского пехотного полка. 1841. Художник К.А. Горбунов.

Портреты созданные после смерти поэта

М. Ю. Лермонтов на смертном одре. 

1841. Художник Роберт Шведе

М.Ю. Лермонтов. Автолитография 

1941. Художник А.С. Пруцких 

М.Ю. Лермонтов в походе на Кавказ.
2000. Художник Дмитрий Фёдоров

Сочинения

Образ Лермонтова. Статья

1

Когда, по окончании юнкерской школы, Лермонтов вышел корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк и впервые надел офицерский мундир, бабка поэта заказала художнику Ф. О. Будкину его парадный портрет. С полотна пристально смотрит на нас спокойный, благообразный гвардеец с правильными чертами лица: удлиненный овал, высокий лоб, строгие карие глаза, прямой, правильной формы нос, щегольские усики над пухлым ртом. В руке — шляпа с плюмажем. «Можем… засвидетельствовать, — писал об этом портрете родственник поэта М. Н. Лонгинов, — что он (хотя несколько польщенный, как обыкновенно бывает) очень похож и один может дать истинное понятие о лице Лермонтова». Но как согласовать это изображение с другими портретами, на которых Лермонтов представлен с неправильными чертами, узеньким подбородком, с коротким, чуть вздернутым носом?

Всматриваясь в изображения Лермонтова, мы понимаем, что художники старательно пытались передать выражение глаз. И чувствуем, что взгляд не уловлен. При этом — портреты все разные. Если пушкинские как бы дополняют друг друга, то лермонтовские один другому противоречат. Правда, А. С. Пушкина писали великолепные портретисты — О. А. Кипренский, В. А. Тропинин, П. Ф. Соколов. Пушкина лепил И. П. Витали. Лермонтовские портреты принадлежат художникам не столь знаменитым — П. Е. Заболотскому, А. И. Клюндеру, К. А. Горбунову, способным, однако, передать характерные черты, а тем более сходство. Но, несмотря на все их старания, они не сумели схватить жизнь лица, оказались бессильны в передаче духовного облика Лермонтова, ибо в этих изображениях нет главного — нет поэта! И, пожалуй, наиболее убедительны из бесспорных портретов Лермонтова — беглый рисунок Д. П. Палена (Лермонтов в профиль, в смятой фуражке) и акварельный автопортрет; Лермонтов на фоне Кавказских гор, в бурке, с кинжалом на поясе, с огромными печально-взволнованными глазами. Два эти портрета представляются нам похожими более других потому, что они внутренне чем-то сходны между собой и при этом гармонируют с поэзией Лермонтова.

Дело, видимо, не в портретистах, а в неуловимых чертах поэта. Они ускользали не только от кисти художников, но и от описаний мемуаристов. И если мы обратимся к воспоминаниям о Лермонтове, то сразу же обнаружим, что люди, знавшие его лично, в представлении о его внешности совершенно расходятся между собой. Одних поражали большие глаза поэта, другие запомнили выразительное лицо с необыкновенно быстрыми маленькими глазами. Глаза маленькие и быстрые? Нет! Ивану Сергеевичу Тургеневу они кажутся большими и неподвижными: «Задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших неподвижно-темных глаз». Но один из юных почитателей Лермонтова, которому посчастливилось познакомиться с поэтом в последний год его жизни, был поражен: «То были скорее длинные щели, а не глаза, — пишет он, — щели, полные злости и ума». На этого мальчика неизгладимое впечатление произвела внешность Лермонтова: огромная голова, широкий, но не высокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивавшееся узким подбородком, желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики, коротко остриженные волосы. И — сардоническая улыбка… А один из приятелей Лермонтова пишет о милом выражении лица. Один говорит: «широкий, но не высокий лоб», другой: «необыкновенно высокий лоб». И снова: «большие глаза». И опять возражение: нет, «глаза небольшие, калмыцкие, но живые, с огнем, выразительные». И решительно все стремятся передать непостижимую силу взгляда: «огненные глаза», «черные, как уголь», «с двумя углями вместо глаз». По одним воспоминаниям, глаза Лермонтова «сверкали мрачным огнем», другой мемуарист запомнил его с «пламенными, но грустными по выражению глазами», смотревшими на него «приветливо, с душевной теплотой».

Последние строки взяты из воспоминаний художника М. Е. Меликова, который особое внимание уделил в своем описании взгляду Лермонтова. «Приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом, — пишет Медиков, — он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти, умные, с черными ресницами, делавшими их еще глубже, производили чарующее впечатление на того, кто бывал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был бы написать портрет Лермонтова при виде неправильностей в очертании его лица, и по-моему, один только К. П. Брюллов совладал бы с такой задачей, так как он писал не портреты, а взгляды (по его выражению, вставить огонь глаз)». Однако на этот счет Карл Брюллов держался иного мнения, «Я как художник, — сказал он однажды, вспомнив лермонтовские стихи, — всегда прилежно следил за проявлением способностей в чертах лица человека; но в Лермонтове я ничего не нашел».

Впрочем, и сам Лермонтов смеялся над собой, говоря, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность.

Не только внешность, но и характер его современники изображают между собой так несхоже, что временами кажется, словно речь идет о двух Лермонтовых. Одним он кажется холодным, желчным, раздражительным. Других поражает живостью и веселостью. Одному вся фигура поэта внушает безотчетное нерасположение. Другого он привлекает «симпатичными чертами лица». «Язвительная улыбка», «злой и угрюмый вид», — читаем мы в записках светской красавицы. «Скучен и угрюм», — вторит другая. «Высокомерен», «едок», «заносчив» — это из отзывов лиц, принадлежавших к великосветскому обществу. А человек из другого круга — кавказский офицер А. Есаков, бывший еще безусым в пору, когда познакомился с Лермонтовым, — вспоминает: «Он школьничал со мною до пределов возможного, а когда замечал, что теряю терпение (что, впрочем, недолго заставляло себя ждать), он, бывало, ласковым словом, добрым взглядом или поцелуем тотчас уймет мой пыл».

И совсем другой Лермонтов в изображении поэта-переводчика Лермонтова на немецкий язык: «В его характере преобладало задумчивое, часто грустное настроение». И снова — портрет, открывающий новые грани характера, — воспоминания князя М. Б. Лобанова-Ростовского, с которым Лермонтов встречался в Петербурге, в компании своих сверстников: «С глазу на глаз и вне круга товарищей он был любезен, речь его была интересна, всегда оригинальна и немного язвительна. Но в своем обществе это был настоящий дьявол, — воплощение шума, буйства, разгула, насмешки…»

Очевидно, Лермонтова можно было представить себе только в динамике — в резких сменах душевных состояний, в быстром движении мысли, в постоянной игре лица. А кроме того, он, конечно, и держался по-разному — в петербургских салонах, где подчеркивал свою внутреннюю свободу, независимость, презрение к светской толле, и в компании дружеской, среди людей простых и достойных. «Когда бывал задумчив, — пишет узнавший его на войне артиллерийский поручик К. X. Мамацев, — что случалось нередко, лицо его делалось необыкновенно выразительным, серьезно-грустным; но как только являлся в компании своих гвардейских товарищей, он предавался тому же банальному разгулу, как и все другие; в это время делался более разговорчив, остер и насмешлив, и часто доставалось от его острот дюжинным его товарищам».

Лермонтов терпеть не мог рисоваться и, как пишет один из его современников, имевший случай беседовать с людьми, хорошо его знавшими, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними полон женской деликатности и юношеской горячности. «Оттого-то до сих пор в отдаленных краях России вы еще встретите людей, которые говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие, более, чем драгоценность». Эти строки взяты из журнальной статьи писателя А. В. Дружинина, высоко ценившего поэзию Лермонтова. Побывав на Кавказе, когда там еще была свежа память о нем, Дружинин близко узнал одного из друзей и сослуживцев поэта — Руфина Дорохова. Тот много рассказывал о Лермонтове. И кроме беглых впечатлений, изложенных на страницах журнала, Дружинин написал в 1860 году на основе этих рассказов большую статью о поэзии Лермонтова, о его характере и судьбе.

В свое время эта статья осталась ненапечатанной и обнаружена только теперь, столетие спустя. Она хотя и опубликована ныне (Литературное наследство, т. 67, 1959, с. 630 — 643, публикация Э. Г. Герштейн), но мало кому известна. А между тем мы находим в ней разъяснение многих черт личности Лермонтова и загадок его судьбы. Статья эта проливает некоторый свет на непостижимый творческий подвиг Лермонтова, за четыре с небольшим года после гибели Пушкина создавшего величайшие творения романтической поэзии — «Демона», «Мцыри», эпическую «Песню про царя Ивана Васильевича…», полную тонкой иронии по отношению к себе и к романтическому направлению в литературе поэму, названную им «Сказкою для детей», и гениальный роман «Герой нашего времени», знаменовавший начало русской психологической прозы, сборник стихов, означивший целый период в истории русской лирики, и другой поэтический сборник, которого в печати увидеть Лермонтову не довелось. Не только гениальный поэтический дар, но и великая устремленность, могучая творческая воля, непрестанное горение помогли ему наполнить творчеством каждый миг его краткой жизни.

Дорохова, человека безудержной отваги и пылкого темперамента, удивляла в Лермонтове эта сила характера. «По натуре своей предназначенный властвовать над людьми»,— начинает и вычеркивает Дружинин, стремясь наиболее точно передать впечатления Дорохова. «По натуре своей горделивый, сосредоточенный и сверх того, кроме гения, отличавшийся силой характера, — продолжает он начатую характеристику, — наш поэт был честолюбив и <горд> скрытен». И снова — о железном характере Лермонтова, который впервые проявился в дни опалы за стихи на смерть Пушкина: «Немилость и изгнание, последовавшие за первым подвигом поэта, Лермонтов, едва вышедший из детства, вынес так, как переносятся житейские невзгоды людьми железного характера, предназначенными на борьбу и владычество».

С какой ясностью свидетельствуют эти строки о том, что Лермонтов, более чем кто-либо другой при его жизни, исключая разве В. Г. Белинского, понимал собственное значение и роль, каковую ему было предназначено сыграть в русской литературе и — больше того — в жизни русского общества! Впервые с такой очевидностью мы узнаем из этой статьи, что на Кавказе, среди людей непривилегированных, у Лермонтова были истинные друзья, что он был знаменит не только в литературных салонах и в широком кругу своих почитателей в обеих столицах, но и на «всем Кавказе». «Большая часть из современников Лермонтова, — продолжает Дружинин, — даже многие из лиц, связанных с ним родством и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам, — но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу».

При этом статья Дружинина раскрывает черты личности Лермонтова, о которых прежде мы могли только догадываться и которые объясняют нам его сложный и внешне противоречивый характер. Со слов Дорохова автор ее говорит о сохранившейся с детства привычке Лермонтова к сосредоточенной мечтательности и о другой особенности, старательно им скрывавшейся. «Лермонтов долго был нескладным мальчиком, — пишет Дружинин, — и даже в молодости, выезжая в свет, имея на всем Кавказе славу льва-писателя, не мог отделаться от застенчивости, которую только прикрывал то холодностью, то насмешливой сумрачностью приемов». Мир искусства, замечает Дружинин, был для него святыней и цитаделью, куда не давалось доступа ничему недостойному. «Гордо, стыдливо и благородно совершил он свой краткий путь среди деятелей русской литературы», — говорится в этой статье, удивительной по обилию тонких и верных мыслей о поэзии Лермонтова и живых впечатлений, полученных от друга и очевидца, разделявшего с поэтом опасности в кровопролитных боях и лишения в долгих походах.

Чем усерднее вчитываемся мы в дошедшие до нас строки воспоминаний, тем более убеждаемся, что Лермонтов действительно был разным и непохожим — среди беспощадного к нему света и в кругу задушевных друзей, на людях и в одиночестве, в сражении и в петербургской гостиной, в момент поэтического вдохновения и на гусарской пирушке. Это можно сказать про каждого, но у Лермонтова грани характера были очерчены особенно резко, и мало кто возбуждал о себе столько разноречивых толков. Одни воспоминания о нем надобно читать, понимая буквально, другие — угадывая в описаниях, казалось бы, объективных, бессильную злобу и стремление дискредитировать если не поэзию, то хотя бы поэта — человека иного образа мыслей и нравственных представлений, разрушавшего общепринятую условность и весь этикет лицемерного великосветского общества и поставившего себе целью говорить одну только беспощадную правду. Такие мемуары приходится читать, угадывая под личиной беспристрастных свидетелей непримиримых врагов.

Н. П. Раевский, офицер, встречавший Лермонтова в кругу пятигорской молодежи летом 1841 года, рассказывал: «Любили мы его все. У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было, с какой стороны подойти… Пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков».

«Он был вообще не любим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах». Это прямо противоположное утверждение принадлежит князю Васильчикову, секунданту на последней — роковой — дуэли с Мартыновым.

«Все плакали, как малые дети», — рассказывал тот же Раевский, вспоминая час, когда тело поэта было доставлено в Пятигорск.

«Вы думаете, все тогда плакали? — с раздражением говорил много лет спустя священник Эрастов, отказавшийся хоронить Лермонтова. — …Все радовались».

И сколько ни будете читать воспоминаний о Лермонтове, более, чем о поэте, они будут говорить вам об отношении к нему мемуаристов. Кому из них верить, если даже и декабрист Н. И. Лорер оставил недоброжелательную запись о нем?

2

Впрочем, есть книги, которые содержат самый достоверный лермонтовский портрет, самую глубокую и самую верную лермонтовскую характеристику. Это — его сочинения, в которых он отразился весь, каким был в действительности и каким хотел быть! Читая лирические стихи и бурные романтические поэмы, трагический «Маскарад» и одну из самых удивительных книг во всей мировой литературе — «Герой нашего времени», мы невольно вспоминаем, что сказал Пушкин о Байроне: «Он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии».

Как всякий настоящий, а тем более великий поэт, Лермонтов исповедался в своей поэзии, и, перелистывая томики его сочинений, мы можем прочесть историю его души и понять его как поэта и человека.

Страницы его юношеских тетрадей напоминают стихотворный дневник, полный размышлений о жизни и смерти, о вечности, о добре и зле, о смысле бытия, о любви, о будущем и о прошлом:

Редеют бледные туманы
Над бездной смерти роковой,
И вновь стоят передо мной
Веков протекших великаны…

Историю протекших веков и все лучшее, накопленное русской и европейской культурой, — поэзию, прозу, драматическую литературу, музыку, живопись, труды исторические и философские, — Лермонтов усваивал начиная с первого дня пребывания в Пансионе при Московском университете, а затем в годы студенчества.

Приятелям запомнилась его любимая поза: облокотившись на одну руку, Лермонтов читает принесенную из дома книгу, и ничто не может ему помешать — ни разговоры, ни шум.

Он владеет французским, немецким, английским, читает по-латыни, впоследствии, на Кавказе, примется изучать «татарский», то есть азербайджанский язык, в Грузии будет записывать слова грузинские и одной из своих поэм даст грузинское название — «Мцыри». Он помнит тысячи строк из произведений поэтов великих и малых, иностранных и русских, но из обширного круга его чтения нужно выделить двух авторов: Байрона и — особенно — Пушкина. Еще ребенком Лермонтов постигал законы поэзии, переписывая в свой альбом их стихи. Перед Пушкиным он благоговел всю жизнь. И больше всего любил «Евгения Онегина». Об этом он сам говорил Белинскому.

Он не просто читал — каждая книга была для него ступенью к самостоятельному пониманию назначения поэзии, каждая воспринималась критически. «Я читаю Новую Элоизу, — записывает семнадцатилетний Лермонтов впечатление от знаменитого романа Жан Жака Руссо. — Признаюсь, я ожидал больше гения, больше познания природы и истины… Вертер лучше: там человек — более человек», — дописывает он, отдавая предпочтение роману Гёте.

Воображение уносит его на Кавказ, где он побывал в детстве, и в страны, где он никогда не бывал, — в Литву, Финляндию, Испанию, Италию, Шотландию, Грецию, в будущее и в прошлое и даже в мировое пространство:

Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной.
И о земле позабывал…

Его мысль в непрестанном горении. Недаром Белинский сразу же отметил у Лермонтова «резко ощутительное присутствие мысли», и не одни пластические изображения, заключающие в себе мысли поэта, но самая мысль, обретшая художественную форму, составляет силу множества его лучших вещей — «Не верь себе», «Сказки для детей», «Демона», «Думы»:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви.
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.

Природа наделила его страстями. Трех лет он плакал на коленях у матери от песни, которую она певала ему. И в память о рано угасшей матери и о песне он написал потом своего «Ангела»:

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.

Он полюбил впервые в десятилетнем возрасте на Кавказе. Вспоминая через пять лет златокудрую девочку и Кавказские горы, он записал в тетрадку свою: «Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

Он утверждал это на основании своего опыта. Он был одарен удивительной музыкальностью — играл на скрипке, на фортепиано, пел, сочинял музыку на собственные стихи. В последний год жизни он положил на музыку свою «Казачью колыбельную песню». Были даже и ноты, но пропали и до нас не дошли. Однако если бы мы даже не знали об этом, мы догадались бы о его музыкальности, читая стихи и прозу его. Не много было в мире поэтов, умевших передавать тончайшие душевные состояния, пластические образы и живой разговор посредством стиха и прозаической фразы, звучание которых составляет неизъяснимую прелесть, заключенную в музыкальности каждого слова и в самой поэтической интонации. Не много рождалось поэтов, которые бы так «слышали» мир и видели его так — динамично, объемно, красочно. В этом Лермонтову-поэту помогал его глаз художника. Не только с натуры, но и на память он мог воспроизводить на полотне, на бумаге фигуры, лица, пейзажи, кипение боя, скачку, преследование. И, обдумывая стихотворные строки, любил рисовать грозные профили и горячих, нетерпеливых коней. Если бы он профессионально занимался живописью, он мог бы стать настоящим художником.

Изображая в «Герое нашего времени» ночной Пятигорск, он сперва описывает то, что замечает в темноте глаз, а затем — слышит ухо: «Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц поднимался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице, сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом».

Эти описания Лермонтова так пластичны, что понятным становится, почему современники называли его русским Гёте: в изображении природы великий немецкий поэт считался непревзойденным. «На воздушном океане» — строки, не уступающие пантеистической лирике Гёте, Лермонтов написал в 24 года. При всем том он умел одухотворять, оживлять природу: утес, тучи, дубовый листок, пальма, сосна, дружные волны наделены у него человеческими страстями — им ведомы радости встреч, горечь разлук, и свобода, и одиночество, и глубокая, неутолимая грусть.

«Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче», — вписал шестнадцатилетний Лермонтов в одну из своих тетрадок. Суровая жизнь с малых лет расстраивала ему эту «музыку сердца».

После того, как из университетских аудиторий он перешел в Петербург, в кавалерийскую школу, его старший и верный друг Мария Лопухина писала ему из Москвы: «Если вы продолжаете писать, не делайте этого никогда в школе и ничего не показывайте вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь причиняет нам гибель. Остерегайтесь сходиться слишком близко с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечетесь».

Добрый характер, любящее сердце, способность увлекаться — вот каким он был и каким навсегда остался в отношениях с друзьями. Он не изменял им, не забывал их. И, обращаясь к умершему декабристу-поэту Александру Одоевскому, с которым встретился на Кавказе, писал:

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!

И, посвящая «Демона» женщине, которая не дождалась его, он обращался к ней с горьким упреком:

Я кончил, и в груди невольное сомненье:
Займет ли вновь тебя давно знакомый звук,
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?

Другом поэта был и тот, кто помог ему распространить стихи на смерть Пушкина, и та, что одною из первых угадала в нем великий талант. И кавказский кинжал — символ вольности — он считал своим другом, и сражающийся Кавказ, что олицетворял в представлении Лермонтова отвагу, честь, благородство, стремление к свободе.

Лермонтов не умел и не хотел скрывать свои мысли, маскировать чувства. Уроки Марии Лопухиной впрок не пошли. Он оставался доверчивым и неосторожным. И больше, чем открытая злоба врагов, его ранила ядовитая клевета друзей, в которых он ошибался. И чувство одиночества в царстве произвола и мглы, как назвал николаевскую империю А. И. Герцен, было для него неизбежным и сообщало его поэзии характер трагический. Его жизнь омрачала память о декабрьском дне 1825 года и о судьбах лучших людей. Состоянию общественной жизни отвечала его собственная трагическая судьба: ранняя гибель матери, жизнь вдали от отца, которого ему запрещено было видеть, мучения неразделенной любви в ранней юности, а потом разлука с Варварой Лопухиной, разобщенные судьбы, политические преследования и жизнь изгнанника в последние годы… Все это свершалось словно затем, чтобы усилить трагический характер его поэзии.

И при всем том он не стал мрачным отрицателем жизни. Он любил ее страстно, вдохновленный мыслью о родине, мечтой о свободе, стремлением к действию, к подвигу.

Чем старше он становился, тем все чаще соотносил субъективные переживания и ощущения с опытом и судьбой целого поколения, все чаще «объективировал» современную ему жизнь. Мир романтической мечты уступал постепенно изображению реальной действительности. Все чаще в поэзию Лермонтова вторгалась повседневная жизнь и конкретное время — эпоха 30 — 40-х годов с ее противоречиями: глубокими идейными интересами и мертвящим застоем общественной жизни.

И все, что им создано за тринадцать лет творчества, — это подвиг во имя свободы и родины. И заключается он не только в прославлении бородинской победы, в строках «Люблю отчизну я…» или стихотворном рассказе «Мцыри», но и в тех сочинениях, где не говорится прямо ни о родине, ни о свободе, но — о судьбе поколения, о назначении поэта, об одиноком узнике, о бессмысленном кровопролитии, об изгнании, о пустоте жизни…

Скорбная и суровая мысль о поколении, которое, как казалось ему, обречено пройти по жизни, не оставив следа в истории, вытеснила юношескую мечту о романтическом подвиге. Лермонтов жил теперь для того, чтобы сказать современному человеку правду о «плачевном состоянии» его духа и совести, — поколению малодушному, безвольному, смирившемуся, живущему без надежды на будущее. И это был подвиг труднейший, нежели готовность во имя родины и свободы погибнуть на эшафоте. Ибо не только враги, но даже и те, ради которых он говорил эту правду, обвиняли его в клевете на современное общество. И надо было обладать прозорливостью Белинского, чтобы увидеть в «охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь» веру Лермонтова в достоинства жизни и человека.

И все же не только внутреннее возмужание было причиной стремительного развития Лермонтова. С того дня, когда он, подхватив знамя русской поэзии, выпадавшее из рук убитого Пушкина, встал на его место, он уже обращался к своему современнику, поднимал перед ним «вопрос о судьбе и правах человеческой личности» и отвечал на него всем своим творчеством.

С юных лет светское общество, с которым Лермонтов был связан рождением и воспитанием, олицетворяло в его глазах все лживое, бесчувственное, жестокое, лицемерное. И заглавие трагедии «Маскарад» заключает в себе смысл иронический, ибо у этих людей лицо было маской, а в маскараде, неузнанные, они выступали без масок, в обнажении низменных страстей и пороков. И Лермонтов имел смелость высказать все, что думал о них. В день гибели Пушкина он впервые заявил о себе. И первое, что он сказал им:

Свободы, Гения и Славы палачи!

Он грозил им народной расправой и указывал на их связь с императорским троном. «Люди лицемерные, слабые никогда не прощают такой смелости», — писал о нем Герцен. И на последних вдохновениях Лермонтова уже лежит печать обреченности. Но неуклонно следовал он по избранному пути. И ненависть к «стране господ», отрицание купленной кровью славы только обостряли его любовь к «печальным деревням» и к «холодному молчанию» русских степей.

Десять лет писал он стихи, поэмы, драмы, прозу, прежде чем решился стать литератором. Еще три года понадобилось, чтобы из лучшего, что он создал, составить небольшой сборник. Взыскательность, строгость его по отношению к себе удивительны. Только две поэмы и два с половиной десятка стихотворений отобрал он из сотен стихов и трех десятков поэм. Зато никто еще не выступал в первый раз с таким сборником.

Все совместилось в этой маленькой книжке — старинный сказ «Песни про царя Ивана Васильевича…» и простая речь бородинского ветерана; тихая молитва о безмятежном счастье любимой женщины, которая принадлежит другому, и горечь разлуки с родиной; холодное отчаяние, продиктовавшее строки «И скучно и грустно…», и нежный разговор с ребенком; беспощадная ирония в обращении к богу и ласка матери, напевающей песню над младенческой колыбелью; трагическая мысль «Думы» и страстный разговор Терека с Каспием, горестная память о погибшем изгнаннике и гневная угроза великосветской черни; сокрушительная страсть Мцыри — призыв к борьбе, к избавлению от рабской неволи, и сладостная песня влюбленной рыбки; пустыни Востока, скалы Кавказа, желтеющие нивы России, призрачный корабль, несущий по волнам океана французского императора, слезы заточенного и страстный спор о направлении поэзии — все было в этом первом и последнем сборнике, который вышел при жизни поэта.

Вот такой и был Лермонтов, только натура его и личность его были еще богаче, потому что в эту книжку не вошли ни «Демон», ни «Маскарад», ни «Герой нашего времени», ни стихотворения последнего года, в которых он поднимается еще выше, потому что «Валерик», «Завещание», «Любовь мертвеца», «Спор», «Сон», «Выхожу один я на дорогу…» раскрывают новые стороны этой великой души. А между этими стихами мелькают острые эпиграммы и любезные, или добрые, или колкие стихотворные шутки…

Эти контрасты, эти смены душевных состояний в сочетании с верностью Лермонтова излюбленным идеям и образам сообщают его поэзии удивительное своеобразие, выражение неповторимое. И любимым поэтическим средством являются в ней антитезы — столкновение противоположных понятий: «день первый» — «день последний», «позор» — «торжество», «паденье» — «победа», «свиданье» — «разлука», «демоны» — «ангелы», «небо» — «ад», «блаженство» — «страданье»… И другой, излюбленный, поэтический прием — анафора, настойчивое повторение в начале строки одного и того же слова:

Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой;
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братии, мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой;
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шелковых кудрей;
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей…

Как много говорит самый стих о личности его творца, о его характере, о его страсти!

В юности, сочиняя романтические поэмы и драмы, он рисовал в своем воображении свободных и гордых героев, людей пылкого сердца, могучей воли, верных клятве, гибнущих за волю, за родину, за идею, за верность самим себе. В окружающей жизни их не было. Но Лермонтов сообщал им собственные черты, наделял своими мыслями, своим характером, своей волей. Таковы Фернандо, Юрий Волин, Владимир Арбенин в юношеских трагедиях, Измаил-бей, Арсений… И Демон мыслит и клянется, как Лермонтов. Таков и герой «Маскарада» — Евгений Арбенин.

В мире, где нет ни чести, ни любви, ни дружбы, ни мыслей, ни страстей, где царят зло и обман, — ум и сильный характер уже отличают человека от светской толпы. И даже если над ним тяготеет преступное прошлое, как над Арбениным, он все равно возвышается над толпой, и толпа не смеет судить его. «Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет, — писал Белинский, обращаясь к критикам лермонтовского Печорина. — В самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него: ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищающие сферу духа…»

Таков Арбенин, таков Печорин. Но в отличие от прежних своих творений Лермонтов, создавая «Героя нашего времени», уже не воображал жизнь, а рисовал такой, какой она являлась в действительности. И он нашел новые художественные средства, каких еще не знали ни русская, ни западная литература и которые восхищают нас по сей день соединением свободного и широкого изображения лиц и характеров с умением показывать их объективно, «выстраивая» их, раскрывая одного героя сквозь восприятие другого. Так, автор путевых записок, в котором мы без труда угадываем черты самого Лермонтова, сообщает нам историю Бэлы со слов Максима Максимыча, а тот, в свою очередь, передает монологи Печорина. И, скажем, снять «Бэлу» в кино невозможно, не изменив при этом ее структуру и смысл. Печорина никак не сыграешь, ибо в «Бэле» перед нами не сам Печорин, а Печорин в представлении Максима Максимыча, человека совсем другого круга и другого образа мыслей. И если не будет Максима Максимыча, Печорин станет похож на героев Марлинского. А в «Журнале Печорина» мы видим героя опять в новом ракурсе — такого, каким он был наедине сам с собой, каким мог предстать в своем дневнике, но никогда бы не открылся на людях.

Лишь один раз мы видим Печорина, как его видит автор. И через всю жизнь проносим в душе и в сознании гениальные эти страницы — повесть «Максим Максимыч», одно из самых гуманных созданий во всей мировой литературе. Она поражает нас, эта повесть, как поражает личное горе, как оскорбление, нанесенное нам самим. И вызывает глубокое сочувствие и бесконечную нежность по отношению к обманутому штабс-капитану. И в то же время — негодование по адресу блистательного Печорина. Но вот мы читаем «Тамань», «Княжну Мери» и «Фаталиста» и наконец постигаем характер Печорина в его неизбежной раздвоенности. И, узнавая причины этой «болезни», вникаем в «историю души человеческой» и задумываемся над судьбой «героя» и над характером «времени».

При этом роман обладает свойствами высокой поэзии: его точность, емкость, блеск описаний, сравнений, метафор; фразы, доведенные до краткости и остроты афоризмов, — то, что прежде называлось «слогом» писателя и составляет неповторимые черты его личности, его стиля и вкуса, — доведено в «Герое нашего времени» до высочайшей степени совершенства.

Еще при жизни Лермонтова консервативная критика объявила его талант «протеистическим» собирательным, заключающим в себе отголоски различных влияний, отказывала ему в оригинальности. В противовес этому прогрессивная критика и широкая публика вслед за В. Г. Белинским и Н. Г. Чернышевским восприняли поэзию Лермонтова как явление глубоко самобытное.

Великая человечность Лермонтова, пластичность его образов, его способность «перевоплощаться» — в Максима Максимыча, в Казбича, в Азамата, в Бэлу, в княжну Мери, в Печорина, соединение простоты и возвышенности, естественности и оригинальности — свойства не только созданий Лермонтова, но и его самого. И через всю жизнь проносим мы в душе образ этого человека — грустного, строгого, нежного, властного, скромного, смелого, благородного, язвительного, мечтательного. насмешливого, застенчивого, наделенного могучими страстями и волей и проницательным беспощадным умом. Поэта гениального и так рано погибшего. Бессмертного и навсегда молодого.

И. Андроников

Печатается по изданию: М. Ю. Лермонтов. Сочинения в 2-х томах. Москва, Издательство «Правда» 1988.

Высочайшим приказом 22 ноября 1834 года юнкер Михаил Лермонтов был произведён в чин корнета и выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк. В Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где обучался поэт, этот приказ объявили 4 декабря. Надев новую форму, Лермонтов поспешил в свет, куда в прежнем юнкерском звании ему вход был запрещён два года. Встретив на балу свою студенческую любовь Екатерину Сушкову, поэт радостно сообщил: «Меня только на днях произвели в офицеры, я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцевать с вами мазурку». Кто бы мог подумать, что через полтора века эти самые эполеты сыграют злую шутку с одним из портретов русского гения.

Однокашник поэта Александр Меринский вспоминал: «В конце 1834 года он был произведён в корнеты. Через несколько дней по производстве он уже щеголял в офицерской форме. Бабушка его Е. А. Арсеньева поручила тогда же одному из художников снять с Лермонтова портрет. Портрет этот, который я видел, был нарисован масляными красками в натуральную величину, по пояс. Лермонтов на портрете изображён в вицмундире (форма того времени) гвардейских гусар, в корнетских эполетах; в руках треугольная шляпа с белым султаном, какие тогда носили кавалеристы, с накинутой на левое плечо шинелью с бобровым воротником. На портрете этом, хотя Лермонтов был немного польщён, но выражение глаз и турнюра его схвачены были верно».

Корнет лейб-гвардии Гусарского полка М. Ю. Лермонтов. Пушкинский Дом. («Дилетант»)

В дальнейшем портрет оказался в селе Неёловка Саратовской губернии у брата и наследника бабушки поэта Афанасия Алексеевича Столыпина. Здесь его увидел известный библиофил Михаил Лонгинов, записавший в 1865 году: «Это лучший из известных мне портретов Лермонтова; хотя он на нём и очень польщён, но ближе всех прочих передаёт общее выражение его физиономии (в хорошие его минуты), особенно его глаза, взгляд которых имел действительно нечто чарующее, fascinant, как говорится по-французски, несмотря на то что лицо поэта было очень некрасиво».

Лонгинов прямо указывал, что «оригинал писан масляными красками в натуральную величину художником Захаровым». Собиратель лермонтовского наследия Петр Ефремов также утверждал: «Оригинал был рисован художником Захаровым, масляными красками… вскоре по выходе Лермонтова из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров».

Саратовский фотограф Антоний Муренко сделал с портрета снимок, по которому издатель Илья Глазунов заказал в Лейпциге гравюру. При этом в мастерской Брокгауза на эполетах Лермонтова вместо одной звёздочки изобразили три, соответствующие чину поручика, а также обкорнали шитьё на воротнике вицмундира. В таком виде портрет был приложен в 1865 году к изданию «Песни про… купца Калашникова» и стал известен публике как работа Захарова.

«Выражение глаз и турнюра его схвачены были верно»

В начале 1905 года дочь Афанасия Столыпина, Наталья, прислала портрет в столицу на знаменитую Таврическую выставку. И тут неожиданно выяснилось, что на обороте холста имеется надпись чернилами: «Писалъ Будкинъ 1834-го С. Петербургъ». Это поколебало уверенность в авторстве Захарова. После революции, когда картина оказалась в музее-усадьбе «Мураново», его научный сотрудник Николай Пахомов в 1935 году сделал вывод, что автором картины являлся не Захаров, а художник Филипп Осипович Будкин. Это мнение, изложенное сначала в «Литературном наследстве», Пахомов повторил в 1940 году в своей классической монографии «Лермонтов в изобразительном искусстве».

Однако не все согласились с точкой зрения Пахомова. В 1963 году на VI Всесоюзной лермонтовской конференции против неё категорически выступил грозненский исследователь Николай Шабаньянц. Он посвятил много лет открытию и изучению творчества чеченского художника Петра Захаровича Захарова. Именно его он предложил считать автором оригинального портрета Лермонтова, а Будкина — в лучшем случае копиистом. В результате с новой силой разгорелась полемика, в которой ключевое значение стала играть датировка картины.

Гравюра, выполненная в Лейпциге в 1865 году по фотографии А. С. Муренко. Пушкинский Дом. («Дилетант»)

Лермонтов дважды числился корнетом в лейб-гвардии Гусарском полку — с 22 ноября 1834 по 27 февраля 1837 года, а затем с 9 апреля 1838 по 6 декабря 1839 года. Но в какой из периодов написан портрет? В 1970 году с этим решил разобраться авторитетный историк военного костюма полковник Игорь Шинкаренко. На страницах журнала «Искусство» он поместил статью, которая по сей день является определяющей. В качестве главного аргумента Шинкаренко сослался на приказ военного министра 17 декабря 1837 года, когда «в гвардии и армии была введена новая форма офицерских эполет с прибавлением четвёртого узкого витка. До этого же в 1830-х годах генералы и офицеры носили эполеты, на которых имелось три витка… Наличие чётко выписанного четвёртого узкого витка на эполете не оставляет ни малейших сомнений в том, что портрет мог быть написан только в 1838—1839 годах и не ранее».

Датировка Шинкаренко стала общепризнанной. В результате в итоговом заключении Государственного Русского музея указанный на обороте 1834 год не был подтверждён, поскольку поэт изображён «с эполетами, введёнными 17 декабря 1837 года». Но так ли это?

По всей видимости, сам приказ Шинкаренко не видел, а сослался на его упоминание в многотомном труде «Историческое описание одежды и вооружения российских войск». Однако это издание середины 19-го века является всё-таки не источником, а сводом данных, в котором есть лакуны и неточности.

Между тем приказ начинается с важной преамбулы: «Государь император неоднократно изволил замечать, что гг. штаб и обер-офицеры употребляют эполеты разнообразного вида и формы, произвольно отступая от установленных образцов». Лермонтов же, по воспоминаниям друзей, «был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании… Весною 1839 г. Лермонтов явился к разводу с маленькою, чуть-чуть не игрушечною детскою саблею при боку, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича, который тут же арестовал его за это, велел снять с него эту саблю и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, которых привели смотреть на развод. В августе того же года великий князь за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира послал его под арест прямо с бала».

Таким образом, наличие на портрете Лермонтова эполет с четырьмя витками вместо трёх не может считаться надёжным аргументом для его датировки лишь 1838−1839 годами. Об этом я сообщил заведующей Литературным музеем Пушкинского Дома Ларисе Георгиевне Агамалян. Эту же информацию я отправил исследователям творчества Петра Захарова — председателю Союза писателей Чеченской Республики Канте Ибрагимову и старшему научному сотруднику ИНИОН РАН Мадине Шахбиевой. Коллеги очень заинтересовались новой трактовкой. По их просьбе я решил до конца разобраться с «лермонтовским завитком».

Поскольку каждому приказу военного министра предшествовала соответствующая переписка, я принялся её искать в Российском государственном военно-историческом архиве. Хочу искренне поблагодарить директора РГВИА Ирину Олеговну Гаркушу и замечательных специалистов Татьяну Бурмистрову и Михаила Нешкина. С их помощью в бескрайних архивных фондах нашлось нужное дело. Подлинные документы раскрыли совершенно неожиданную историю.

Осенью 1837 года командир Отдельного Гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович, известный своим педантизмом, заметил, что офицеры носят разные варианты эполет. В связи с этим он потребовал объяснения от Казённой фабрики офицерских вещей. Её смотритель доложил, что пехотные эполеты фабрика делает по образцу, высочайше утверждённому в 1823 году, а для лёгкой кавалерии (драгуны, гусары, уланы) — по образцу, принятому 13 октября 1827 года. Его главное отличие от пехотного варианта заключалось в том, что шейка эполета была не гладкой, а собиралась из 11 металлических звеньев.

Эполеты корнета лейб-гвардии Гусарского полка, принадлежавшие М. Ю. Лермонтову. Пушкинский Дом. («Дилетант»)

Но великого князя интересовали другие различия. Выяснилось, что пехотный образец имел три витка вокруг поля эполет, а кавалерийский — четыре витка и более круглое поле. Ввиду этого Михаил Павлович велел сделать на фабрике пехотные эполеты с четырьмя витками и круглым полем, аналогичным по форме кавалерийскому. 7 ноября 1837 года он направил изготовленные пары военному министру графу Александру Чернышёву. 25 ноября граф представил эполеты Николаю I, который утвердил их как новые образцы, о чём 17 декабря и было объявлено приказом.

Согласно архивным документам, введение четвёртого витка вокруг округленного поля касалось только пехотных эполет. Образец для лёгкой кавалерии остался прежним и фактически был просто переутверждён. Но поскольку в самом приказе этот нюанс не разъяснялся, составители «Исторического описания…» решили, что эполеты с четырьмя витками установили заново для всех войск, в том числе и для гусар. Впоследствии это ввело в заблуждение Игоря Шинкаренко, напрасно сузившего датировку портрета.

Сегодня нет никаких препятствий для датировки портрета 1834 годом, как, впрочем, и 1835−1839 годами. Гусарский корнет Лермонтов с самого начала и всегда носил эполеты с четырьмя витками. Вариант с тремя витками ему никогда не полагался. Лично мне наиболее достоверным кажется свидетельство Меринского. Портрет Лермонтова вполне укладывается в иконографию юных гвардейцев, стремившихся запечатлеть радостный момент производства в первый офицерский чин.

Надеюсь, что устранение прежних «эполетных» недоразумений поможет всё-таки разобраться, кто являлся автором этого важного для отечественной культуры произведения.

Автор — кандидат исторических наук, руководитель Департамента культуры города Москвы