Проблема бессмысленности войны сочинение егэ

• Сочинения

/

• На свободную тему

Война — это синоним разрушительности, упадка, несправедливости. В битвах всегда погибают люди или получают серьезные травмы. Иногда в результате войны боль причиняется и таким незащищенным слоям населения как дети, инвалиды, старики и женщины. Но всегда ли уместна жестокость на войне?

Давайте представим такую ситуацию. Поле битвы, с одной стороны — одна армия, с другой — другая. Каждый из солдат видит напротив себя своего врага. Конечно, говорить о милосердии, доброте в такой ситуации бессмысленно, ведь каждый солдат должен защищать свою родину, отстаивать ее интересы, а, следовательно, и совершать жестокие поступки — ранить других людей, убивать их. В такой ситуации, бесспорно, жестокость уместна. Без нее невозможно защищать свою страну.

Но представим и другую ситуацию. Одна армия взяла в плен солдата другой армии, чтобы через него узнать информацию о планах врага. Уместно ли жестокое обращение в таком случае? Конечно же, нет. Пленный человек уже не опасен, у него нет оружия и возможности обороняться. Солдаты должны проявить милосердие и относится к пленному уважительно, по-человечески. Не в коем случае нельзя его бить, смеяться над ним, издеваться. Отношение к пленным должно быть гуманным, а не жестоким.

Зачастую война приносит печаль в жизни людей, которые не участвуют в военных действиях. Это бесчеловечно. Согласно нормам международного гуманитарного права, военные не должны нападать на гражданские объекты и гражданское население. Например, на школы и учеников, учителей; больницы и больных, врачей. Но в жизни эти законы зачастую нарушаются, но этого быть не должно. Война должна затрагивать лишь людей, прямо заинтересованных в ее исходе: военных, политиков. Затрагивать обычных людей она на должна, а причинение им вреда и вовсе неуместно.

Также неуместно проявлять жестокость по отношению к врагу, который сдался. Эта сторона уже признала свою несостоятельность. Эта армия перестала быть опасной, ведь она лишена снаряжений. Жестокое отношение к сдавшимся армиям неуместно, ведь эти люди уже отказались от участия в военных действиях.

Вопрос жестокости на войне неоднозначный. С одной стороны, эти понятия — прямые синонимы, ведь война всегда приносит боль, разрушение людям. С другой стороны, не в каждой ситуации уместно проявлять жестокость. Иногда военные должны проявлять милосердие, сострадание, доброту.

Сочинение – жестокость войны по тексту М. А. Шолохова

Михаил Александрович Шолохов пытается рассуждать о жестокости войны. Он старается показать что происходит на войне, природу пострадавшую в результате боевых действий. Рассказывая о разрушенных городах он показывает масштабы Великой Отечественной войны. Помимо этого М. А. Шолохов не забывает упомянуть об огромном количестве «могил погибших в результате сражениях воинов». Этим он подчёркивает масштабы потерь нашего государства во время сражения с фашизмом.

Автору хочется заставить читателей задуматься о жестокости и разрушительности войны, поскольку с приходом войны множество людей перестают руководствоваться моральными принципами и положительными качествами, наружу вырывается ненависть и агрессия. Зачастую причиной войны бывает алчность, желание завладеть ресурсами другой страны, захватить новую территорию. Из–за алчных политиков страдает простой народ. Люди поневоле ожесточаются из–за боли, нанесённой врагом, возникает стремление мстить ему. Я соглашаюсь с автором: не стоит допускать повтора кровопролитных войн.

Обсуждая жестокость войны невозможно проигнорировать произведение С. Евдокимова «Стёпка, мой сын», где персонаж рассказывает о жизни разведчиков. С наступлением сумерек советские разведчики пересекали минные поля и подбирались поближе к вражескому окопу, поскольку надеялись взять в плен переводчика. Нередко они подвергались обстрелу, и тогда возвращались назад живыми не все разведчики. Погибшему солдату быстро находили замену и отряд вновь посылали на задание. Благодаря храбрости и стремлению к победе разведчики собирались духом для участия в очередной разведывательной вылазке.

В произведении Бориса Васильева «А зори здесь тихие» говорится о подвиге отряда, который состоял из и девушек зенитчиц и старшины Васькова и старался помешать врагам. Девушкам удаётся остановить фашистов, но все они погибли в ходе военных действий. Это подчёркивает безжалостность войны. Рассуждения Шолохова о жестокости войны остаются актуальными по сей день. В современном мире то и дело возникают кровопролитные войны, которые безжалостно уносят несколько сотен, а то и тысяч жизней.

Другие темы: ← Компьютер в моей жизни↑ На свободную темуПочему проблему отцов и детей называют вечной →

`

Проблема бесчеловечности войны.

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 27Следующая ⇒

Проблема патриотизма.

Проблема памяти.

Это бывает не часто, но с годами все чаще и чаще. Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам.Уже светло, но еще горят уставшие за ночь фонари. На рассвете Москва пахнет росой. Роса лежит на стенах домов, на чугунных оградах парков, на бронзовых плечах памятников. Птицы – хозяева утренней Москвы. Их голоса звенят, как в лесу. По Красной площади, урча, ходит голубь. На рассвете мостовая перед храмом Василия Блаженного как луг – из-под булыжников торчит облитая росой трава. Днем ее примнут колеса автомобилей, но сейчас по мокрой траве ходит голубь и урчит. Ветер раздувает перья на его крыльях. Ветер несет запах цветов, и в тишине уже слышно жужжание пчел. А потом выползают на улицы трамваи и троллейбусы. Еще сонные, они идут усталой, мягкой походкой. Но вот первый солнечный луч вонзился в купол Василия Блаженного, и купол зазвенел тихим и оглушающим звоном и разбудил реку. Река проснулась, она заворочалась, подставляя солнцу свою остывшую за ночь чешую. В воде отразилось далекое облако, вниз упала тяжелая тень моста. Я иду вдоль реки. Роса высыхает на асфальте, дымятся деревья. Строится дом. Высоко у края стены стоит парень. Это Степка, мой сын. Он кладет кирпич, он осторожно ударяет по нему мастерком. И сразу же в ответ ему со всех сторон несутся другие такие же звуки. Они, как голуби, плывут над рабочей Москвой. Это Степка, мой сын, разбудил Москву. Вечером я стою у окна, жду Степку. В доме напротив сидит на подоконнике девушка, грустно глядит вниз, на улицу. Я знаю о ней многое и ничего не знаю. Я знаю, что она любит смеяться, и смех ее так знаком мне, так похож на смех Степкиной матери. Но почему каждый вечер она садится на подоконник и глядит вниз, будто ждет кого-то, а веселое, доброе ее лицо становится таким печальным? Я знаю, она ждет его, но он не идет и не идет… Она ждет Степку, и я жду. Но я знаю, как сделать, чтобы Степка скорее пришел, а она не знает. Я закрываю глаза – и вот через мгновение слышу его твердые шаги на пустой улице, слышу, как говорит он своим баском: «Привет!» — это он ей говорит, и вот уже слышу стук ее каблучков по асфальту. Она бежит к нему и смеется так, как умеет смеяться только она одна. Она и та, другая… Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я встретил ту, которую зовут его матерью…

У озера Селигер есть деревня. Там много деревень, но их названия я стараюсь не вспоминать, потому что боюсь забыть одно: Пустошка. Когда мы пришли туда, там стояли только дома: люди ушли далеко к Осташкову, увезя свой скарб. А потом и домов не стало- одни пепелища. Но и за эти пепелища день и ночь шли бои. День… два… месяц… А потом наступило затишье. Мы вросли в землю, мы стали как духи земли, узнали ее запах и вкус, ее тепло и доброту. Вокруг блиндажа росла трава, и мы не топтали ее, мы ходили к своему дому по узкой тропинке, боясь поломать живой стебель. Кто научил нас понимать язык трав, я и не помню уже, но все мы умели говорить со стареющими осенними листьями, с кустами, облитыми росой, с цветами, пахнущими огнем. Блиндаж мы вырыли в лесу за деревней. Но лес скоро поредел, вершины сосен, срезанные снарядами, упали вниз. И трава поредела: утром и вечером каждый день в один и тот же час вражеские минометы били и били терпеливую землю вокруг наших блиндажей. Они вспахали ее. И тем осторожнее обходили мы уцелевшие травинки и обглоданные осколками кусты. С нами в тесном блиндаже жила мышь: ей тоже дала приют земля. Мышь была отважная, но скромная. Она не воровала хлеб, не залезала в консервы, она научилась сидеть в углу и ждать, как умная собака, подачки. Ночью она любила спать на портянках. Враг был рядом и был далеко. Узкая полоса земли, на долгие месяцы разделившая наши окопы, была начинена смертью. В нашем блиндаже жило семь человек. Каждую ночь мы ходили через эту натыканную минами полоску земли к окопам врага. Мы были разведчиками, мы получали на пятьдесят граммов водки больше, чем остальные солдаты, а изредка нам выдавали даже шоколад. Каждую ночь мы ползли к немецким окопам в надежде поймать «языка». Нам бы не надо шоколада и лишних граммов водки, нам бы паршивенький миноискатель, мы бы часто приводили бы «языков» Но не «языков» мы приводили, мы возвращались, таща на окровавленной шинели одного из наших товарищей. А на следующую ночь снова шли туда. Если бы у нас был миноискатель! Но у нас его не было – ведь шел тяжелый сорок первый год. Мы срубили деревце, обтесали его, и получился шест. Этот длинный скользкий шест заменил нам миноискатель. Мы шарили им перед собой, надеясь задеть мину и обмануть смерть. Шест елозил по земле, он скрежетал, как гусеница танка, он гремел в ночной тишине, как сто тысяч пушек, и враг перепугано бросал в небо желтые ракеты. И тогда не мы, а наши тени достигали его окопов. И вот начинал лаять пулемет, красные точки трассирующих пуль суетливо носились в разные стороны. А мы ползли вперед, закусив окаменевшие губ. Красные пули летели прямо на нас, а мы ползли… Мы и мертвые ползли бы вперед, но сержант командовал возвращаться. И снова мы тащили одного из нас на мокрой от крови шинели. Уже не семь нас было в блиндаже, а шесть., но скоро приходил новенький, и снова нас было семь. Мы возвращались, и там, где начиналась нейтральная полоса, возле наших окопов, нас ждала Анка, санинструктор.

У нее были мягкие руки, нежные, как трава. Она знала много добрых слов, и, конечно, это она изобрела те простые, но загадочные своей исцеляющей силой слова; «Потерпи, миленький», — которые потом, как песня, облетели все фронты, все госпитали. Мне было двадцать лет, и я не знал других женских рук, кроме старых, натруженных рук моей матери. Но удивительно, руки Анки пахли, как руки матери. Она же была девчонка – ей девятнадцать было, но руки ее, знавшие столько страданий и смертй, были старше, были мудрее ее самой. Время на войне летит стремительно, как пуля, и одновременно тащится медленно, как ротный повар на своей кляче. Мы любили друг друга – я и наш санинструктор. Любовь наша была короткой и долгой, бесконечной – годы прошли, а мы вместе, всегда вместе. Мне было двадцать, и поэтому я верил в свою неуязвимость. Гибли мои друзья, но я знал: меня нельзя убить, нельзя потому, что мне двадцать лет, потому, что там, у наших окопов, ждет меня Анка. И я возвращался к ней. Я не шел в блиндаж спать: мы бродили с Анкой в синей мгле, уходили далеко к Пустошке, где ночь и день трещали, вспыхивая кладбищенскими огоньками, сотни раз перегоревшие пепелища. Горизонт горел зловещим и прекрасным огнем, а за ним глухо и размеренно ухали, ворчали, мололи человеческие жизни жернова войны. Над головой, где-то выше темных облаков, летели дальнобойные снаряды, мы слышали их шелестящий свист. Здесь, в Пустошке, при свете пепелищ, я первый раз поцеловал Анку. Щеки Анки, ее губы были как мох, как пух. И я удивился. И Анка поцеловала меня и тоже удивилась чему-то. Дни шли, недели шли… Все теперь знали о нашей любви и берегли нас, как остатки травы вокруг блиндажа. Что сделалось с Анкой, я понять не мог. Глаза ее светились даже в темноте, и ребята шутили, что надо на них вешать маскировочные шторы, иначе прилетят на огонь вражеские самолеты. Анка теперь ходила по земле осторожно, будто по камешкам шла через ручей, наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то. Однажды днем мы забрели с ней в Пустошку. Мы шли держась за руки и молчали, и оба улыбались неизвестно чему, просто от того, что были счастливы. За Пустошкой упала мина – в неурочный час начали немцы обстрел деревни: что они хотели от этого выгоревшего клочка земли, мне и сейчас непонятно, будто там был невесть какой важности стратегический объект, а не перегоревшие угли. Мы с Анкой побежали в лесок и легли за холмиком, пережидая обстрел. Выли мины, вздымая пепел, грязную землю. Анка лежала, опираясь на локти. — Дай сахару, — сказала она. Утром нам выдали по куску сахара, свой она давно сгрызла, но знала: я не съел, я берегу для нее. — А чай с чем будем пить? – спросил я. — Дай! Но я не дал ей сахар. Не от жадности: я же берег для нее. И она не обиделась. А мины выли и выли, они ложились все ближе. Уже было слышно, как жужжат, будто рой пчел, осколки… — У нас будет сын, — сказала Анка, — слышишь, у нас будет сын! Он будет похож на тебя… А назовем его Степкой… Все это было так давно… Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам. На рассвете Москва пахнет бензином и бетоном. Степка строит дом. Скоро стены его запахнут краской. Осталось совсем немного – скоро, скоро построит дом Степка. Дом, пахнущий краской и хлебом… …Ничего не построит Степка! И ты его не жди, девочка на подоконнике. Он не придет никогда… — А назовем мы его Степкой… — проговорила Анка, и оба мы услышали жужжание осколка. — Ой! – печально и удивленно сказала Анка и опустила на траву голову. — Не шути! – кричал я и, плача, совал в ее холодеющие губы сахар. Роса блестела на траве. А из травы у самой Анкиной головы торчала черная шляпка гриба. Тогда я почти не заметил его, этот гриб, но с годами он словно рос и рос в моей памяти. Он разросся до гигантских размеров, готовый прикрыть своей смертоносной шляпкой весь мир, не из доброй земли он берет соки…

Алексей Борзенко

проблема самопожертвования+человек на войне+проблема веры
Пасха
Посвящается “Гюрзе” и “Кобре”, бесстрашным разведчикам генерала Владимира Шаманова.

— Я думал, что умру как угодно, но только не так… Почему я редко ходил в церковь и окрестился в двадцать пять лет? Наверное, поэтому и такая смерть? Кровь сочится медленно, не так, как от пулевого ранения, буду умирать долго… — Сергей с трудом вдохнул воздух полной грудью. Это все, что он мог сделать. В желудке уже пятый день не было ни крошки, но он и не хотел есть. Нестерпимая боль в пробитых насквозь руках и ногах временно прошла. — Как же далеко видно с этой высоты, как красив мир! — подумал сержант. Две недели он не видел ничего, кроме земли и бетонированных стен подвалов, превращенных в зинданы. Пулеметчик, он был взят в плен разведчиками боевиков, когда лежал без сознания на опушке ближайшего леса, контуженный внезапным выстрелом из “Мухи”. И вот он уже два часа парит в воздухе на легком ветру. В небе ни облачка, нестерпимая весенняя синева. Прямо под ним, у струящихся неровной змейкой окопов боевиков разворачивался серьезный бой. Бои за село Гойское шли уже вторую неделю. Как и раньше, боевики Гелаева заняли оборону по периметру села, скрываясь от артиллерии за домами местных жителей. Федеральные войска со штурмом не спешили, новые генералы больше полагались на артиллерию, чем на прорывы пехоты. Все-таки это была уже весна 1995 года. Сергей пришел в себя от удара ногой в лицо. Его принесли на носилках допрашивать боевики. Вкус солоноватой крови во рту и боль от выбитых зубов привели в чувство сразу. — С добрым утром! — засмеялись люди в камуфляжах. — Да что его пытать, он все равно ничего не знает, всего-то сержант, пулеметчик! Дай, расстреляю! — нетерпеливо, глотая окончания, по-русски сказал бородатый боевик лет тридцати с черными зубами. Он взялся за автомат. Два других с сомнением смотрели на Сергея. Один из них — а Сергей так и не узнал, что это был сам Гелаев, — сказал, как бы нехотя, постукивая палочкой по носкам своих новых адидасовских кроссовок: — Аслан, расстреляй его перед окопами, чтобы русские видели. Последний вопрос тебе, кафир: если примешь ислам душой и расстреляешь сейчас своего товарища, будешь жить.

Тут только Сергей увидел еще одного связанного пленника, молодого русского парня лет восемнадцати. Его он не знал. У мальчишки руки были связаны за спиной, и он, как баран перед закланием, уже лежал на боку, скорчившись в ожидании смерти. Мгновение растянулось в целую минуту. — Нет, — слово вылилось изо рта, как свинец. — Я так и думал, расстрелять… — лаконично ответил полевой командир. — Эй, Руслан! Зачем такого хорошего парня расстреливать? Есть предложение получше! Вспомни историю, что делали гимры, наши предки, более ста лет назад…. Это произнес подошедший сзади боевик в новеньком натовском камуфляже и в зеленом бархатном берете с оловянным волком на боку. Сергей со своими отбитыми почками мечтал тихо заснуть и умереть. Больше всего он не хотел, чтобы ему ножом перед видеокамерой перерезали горло и живому отрезали уши. “Ну, уж застрелите как человека, сволочи! — подумал про себя солдатик. — Я заслужил это. Столько ваших положил из пулемета — не счесть!” Боевик подошел к Сергею и пытливо посмотрел ему в глаза, видимо, чтобы увидеть страх. Пулеметчик ответил ему спокойным взглядом голубых глаз. — У кафиров сегодня праздник, Христова Пасха. Так распни его, Руслан. Прямо здесь, перед окопами. В честь праздника! Пусть кафиры порадуются! Гелаев удивленно поднял голову и перестал выстукивать ритм зикра по кроссовкам. — Да, Хасан, не зря ты проходил школу психологической войны у Абу Мовсаева! Так и быть. И второго, юного, тоже на крест. — Два командира, не оборачиваясь, пошли в сторону блиндажа, обсуждая на ходу тактику обороны села. Пленные уже были вычеркнуты из памяти. И из списка живых. Кресты соорудили из подручных телеграфных столбов и мусульманских погребальных досок, которые набили поперек и наискось, подражая церковным крестам. Сержанта положили на крест, сняв с него всю одежду, кроме трусов. Гвозди оказались “сотка”, крупнее не нашли в селе, поэтому вбивали их в руки и ноги по нескольку штук сразу. Сергей тихо стонал, пока прибивали руки. Ему уже было все равно. Но громко закричал, когда первый гвоздь пробил ногу. Он потерял сознание, и остальные гвозди вколачивали уже в неподвижное тело. Никто не знал, как надо прибивать ноги — напрямую или накрест, захлестнув левую на правую. Прибили напрямую. Боевики поняли, что на таких гвоздях тело все равно не удержится, поэтому сначала привязали Сергея за обе руки к горизонтальной доске, а затем и притянули ноги к столбу. Он пришел в себя, когда на голову надели венок из колючей проволоки. Хлынувшая кровь из порванного сосуда залила левый глаз. — Ну, как себя чувствуешь? А, пулеметчик! Видишь, какую мы тебе смерть придумали на Пасху. Сразу к своему господу попадешь. Цени! — улыбался молодой боевик, забивший в правую руку Сергея пять гвоздей. Многие чеченцы пришли поглазеть на старинную римскую казнь из чистого любопытства. Что только не делали на их глазах с пленниками, но распинали на кресте в первый раз. Они улыбались, повторяя меж собой: “Пасха! Пасха!” Второго пленника также положили на крест и стали забивать гвозди. — Ааааа! Удар молотком по голове прекратил крики. Мальчишке пробили ноги, когда он уже был без сознания. На сельскую площадь пришли и местные жители, многие смотрели на подготовку казни с одобрением, некоторые, отвернувшись, сразу ушли. — Как русские рассвирепеют! Это на Пасху им подарок от Руслана! Будешь долго висеть, сержант, пока твои тебя не пришлепнут… из христианского милосердия. — Боевик, вязавший окровавленные ноги пулеметчика к столбу, раскатисто засмеялся хриплым смехом. Напоследок он надел обоим пленникам поверх колючей проволоки и российские каски на голову, чтобы в лагере генерала Шаманова уже не сомневались, кого распял на окраине села полевой командир Руслан Гелаев. Кресты вынесли на передовую, поставили стоя, вкопали прямо в кучи земли от вырытых окопов. Получалось, что они были перед окопами, под ними располагалась пулеметная точка боевиков. Поначалу страшная боль пронзила тело, обвисшее на тонких гвоздях. Но постепенно центр тяжести приняли веревки, затянутые под мышками, а кровь стала поступать к пальцам рук все меньше и меньше. И вскоре Сергей уже не чувствовал ладоней и не ощущал боли от вбитых в них гвоздей. Зато страшно болели изуродованные ноги. Легкий теплый ветерок обдувал его обнаженное тело. Вдали он видел танки и артиллерию 58-й армии, которая после долгой подготовки намеревалась быстро выбить боевиков из Гойского.

— Эй, ты живой? — Сосед Сергея пришел в себя. Крест мальчишки стоял немного позади, поэтому пулеметчик не мог его увидеть, даже повернув голову. — Да… А ты? — Бой разгорается. Только бы свои пулей не зацепили… Сержант про себя усмехнулся. Дурачок! Это было бы избавлением от всего. Правда, наши не станут стрелять по крестам, попробуют скорее отбить. Но это пустое. Даже если чеченцы станут отходить из села, уж двоих распятых они точно пристрелят, прямо на крестах. — Как зовут? — Сергей хотел поддержать разговор, потому что тонко почувствовал, что парень боится умереть в одиночестве. — Никита! Я — повар. Отстали от колонны. Бой был, троих убило, я уцелел. “И напрасно”, — подумал про себя пулеметчик. — А сколько на кресте человек живет? — От двух дней до недели… Чаще умирали от заражения крови. Римляне обычно ждали три дня… Даже давали воду. Когда надоедало, делали прободение копьем… — Что такое прободение? Сергей дернул ртом. — Библию не читал? Это когда копьем прокалывают живот. — У чеченцев копий нет… — Правда? А я думаю, что у них глобуса да учебника арифметики нет, а это дерьмо как раз есть! — Сергей сплюнул вниз. Плевок с кровью упал рядом с чьим-то пулеметом. Внизу началась какая-то возня. Сергею было тяжело опускать голову вниз, но он заметил, что боевики начали занимать свои места в окопах, в пулеметы заряжали ленты. “Ну, точно, наши решили отбить живыми”, — подумал пулеметчик, заметив передвижение шамановской разведроты. За ними развернулись в боевой порядок десяток БМПэшек, несколько БТРов и один танк “восьмидесятка”. Сергей закрыл глаза. Он почему-то представил, что две тысячи лет до него также в одиночестве, окруженный враждебной толпой, страдал на кресте еще один человек. Божий cын Иисус. Он простил всем, искупил их вину, претерпел казнь. — А я смогу простить чеченцам все? — вдруг задал он себе вопрос. Он с болью опустил голову, увидел, как боевики сновали по окопу под ним, переносили ящики со снарядами и цинки с патронами. Один молодой боевик вдруг остановился под крестом, поднял голову. На лице расплылась довольная улыбка, он вскинул автомат, прицелился в голову. — Страдаешь, кафир? Страдай, твой Бог так тебе завещал! — Не кощунствуй! Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! — сурово произнес другой боевик, ударив по щеке юнца. Мальчишка согнулся и быстро понес стопку зеленых пороховых зарядов к ручному гранатомету. — Так я смогу простить чеченцам? Он бы так хотел… Вряд ли после всего, что они здесь сделали… Пуля от СВД щелкнула по доске, рядом с правой рукой.

— Случайно? — Внизу уже вовсю разгорался бой. Артиллерия долбила по позициям боевиков, но снаряды рвались либо правее, либо левее крестов. — Ну, давайте, мужики! Мочите гелаевцев! Мы с вами и душой и сердцем! — тихо произнес Сергей. Сверху ему была видна панорама боя. Вдруг пуля снова щелкнула по доске рядом с правой рукой. Сергей понял — это было приглашение к разговору от одного из наших снайперов.

— Мы еще живы! Мы можем продержаться еще пару часов! Впереди окопов “духовское” минное поле! — проартикулировал в тишине Сергей. Он знал, где-то в прямой видимости сидит наш снайпер. Он готов в оптический прицел читать его по губам. Пулеметчик медленно повторил свои слова три раза. Пуля снова щелкнула по тому же месту. “Слава Богу, поняли”, — подумал сержант. Он всмотрелся в картину боя и заметил, как бронегруппа, штурмовавшая окраину Гойского, что называется, “в лоб”, свернула к северу и стала приближаться к позициям боевиков значительно левее его креста. — Аааа! — застонал рядовой на втором кресте. Видимо, боль была настолько нестерпимой, что мальчишка стал кричать на боевиков. — Уроды, чехи поганые! Пристрелите меня, ну, пристрелите же! Внизу один из боевиков поднял голову. — Виси, кафир! Когда будет приказ отходить, я сам выстрелю тебе в живот, чтобы ты умер, но еще часок помучился, пока твои придут. Не надейся, мы не дадим вас освободить! Еще одна пуля от СВД, как новое приглашение к разговору, отщепила кусок доски. Боевики в бою этого не услышали, но удар пули, ее энергетика была настолько высокой, что Сергей чувствовал это спиной, каждой частичкой тела, правда, пальцы руки и кисти уже ни на что не реагировали. Он знал, шла безвозвратная анемия конечностей. Вопрос тоже был ясен для пулеметчика. — Пристрелите парня. Чтобы он не мучался. Пристрелите! Он сам просит об этом, — беззвучно, как рыба, произнес Сергей. — Эй, братишка! Ты еще жив? Приготовься к смерти, родной! — Что?.. Рядовой на втором кресте так и не успел ответить пулеметчику. Снайперская пуля ударила его прямо в сердце, затем вторая, туда же. Мальчишка больше не стонал. — Спасибо, ребята! — ответил снайперам пулеметчик, кивая головой.

Четвертая пуля ударила в доску. Сергей понял и этот вопрос. — Погоди! Я еще хочу вам помочь! Позже пристрелишь, я еще могу терпеть, — ответил смотрящему в мощную оптику снайперу сержант. Сергей вдруг почувствовал какую-то волну слабости. Ему сильно захотелось спать. Он знал, что это симптом сильной потери крови. Нельзя, нельзя спать! Нужно помогать своим! Сергей сжал зубы и закашлялся. Сплюнул кровью. Он заставил себя вновь всмотреться в картину боя. Линия обороны гелаевцев полностью повторяла полукружье домов, стоявших на околице. Пулемет под ним уже не стрелял, боевик, пообещавший всадить ему пулю в живот, лежал на дне окопа с пробитой головой. Место рядом тоже было “расчищено”, еще три трупа виднелись рядом, два боевика бинтовали раны в окопе. — Не сидели сложа руки! — подумал с гордостью пулеметчик. И тут он увидел, что там, левее, где бронегруппа из нескольких БТРов и БМПэшек благополучно обошла минное поле боевиков и вплотную подходит к окопам, боевики быстро уходят, протянув по окопу минные провода с гроздью 152-миллиметровых снарядов. — Останови “коробочки”! Там фугасы впереди, управляемые! — объяснил снайперу Сергей. Видимо, у снайперов была оперативная радиосвязь с наступающей бронегруппой, потому что “броня” вдруг неожиданно остановилась в ста метрах от первого фугаса. Сергей чувствовал, что начинает терять сознание от потери крови. Исход боя был ясен, наши прорвали оборону гелаевцев с двух сторон и уже входят в село. Фактически они уже закрепились на его окраине. — Братцы, теперь можно, пристрелите меня! — почему-то вслух и очень громко сказал пулеметчик. Через мгновение пуля щелкнула по правой доске. Снайпер понял просьбу сержанта. Сергей вздохнул, в глазах плавали черные круги, а сознание отчаянно цеплялось за солнечный свет, яркую синеву неба, борясь с одолевающим сном. Шли мгновения, снайпер медлил. Сильной волной боли ноги заявили о том, что они еще живые. “А простил бы я “чехам”?” — вновь задал себе главный вопрос сержант. Он готов был резко ответить “нет”, но сомнение вдруг зародилось в нем. — Почему медлишь, браток? — спросил Сергей у все видящего в оптику снайпера. И тут сержант увидел, как к крестам по окопу побежал боевик, на ходу перезаряжая пулемет.“Уж не мой ли пулемет?” — пришел дурацкий вопрос в голову пулеметчику. В этот момент Сергей вдруг увидел, что за него, висящего на кресте, разгорается целый бой. Группа из пяти разведчиков перебежками приближается к его окопу. Боевик дал очередь по кресту, но не попал в сержанта. Тут же переключился на российских разведчиков и начал стрелять в них. Снайпер выстрелил один раз, пуля вошла прямо в лоб боевику, вырвала, создав эффект вакуума, из затылка целый шлейф крови. * * * — Только бы успеть, не прощу себе этого, — “Кобра” бежал с пулеметом наперевес, стреляя по окопу. Хвостики камуфляжной ленточки, повязанной на бритой голове, развевались как ленты матросской бескозырки. Пули свистели над головой, но разведчики этого не замечали. Они были в ярости. Не всякий знает — даже из тех, кто воевал, — каких глубин и какой мощи достигает человеческая ярость. Когда десантники увидели, как боевики подняли на крестах наших пленных, никто не проронил ни слова, никто даже не выругался матом. Молчал и генерал Шаманов. Эта ярость была пострашнее любой ненависти к врагу. — Вперед, — тихо произнес “Гюрза”, и разведка Шаманова пошла на Гойское. * * *

Сергей увидел, как по опустевшему окопу к нему бегут разведчики Шаманова, он даже узнал двоих из них. Снайпер так и не выстрелил ему в сердце. Последнее, что увидел сержант, было голубое, голубое до страшной синевы небо. Его сердце быстро затихало и остановилось, перекачивать по венам было уже нечего. Сергея захлестнул какой-то жар, пробежавший напоследок по всему телу. * * * Разведчики Шаманова — “Кобра” и “Гюрза” поклялись отомстить. Сергея и второго солдата бережно сняли с крестов и в надежде, что родители не будут копаться в “цинках”, отправили “грузом 200” на родину. Первого в Сергиев Посад, второго — в Вологду. Их и похоронили, не зная, какую смерть они приняли. Случай с распятыми потряс всю армию. Говорили, что это послужило поводом для ответных зверств со стороны федеральных войск. Говорили, что потом двоих гелаевцев незаметно вывезли в лес и зашили живыми в свиные шкуры: казненные так не попадали в рай — они умирали в шкуре нечистого животного. Эту казнь мусульман придумали 300 лет назад запорожские казаки с Хортицы. Говорили, что с этого момента мертвым боевикам начали отрезать уши. Однако это были скорее всего только разговоры. Армия просто брезгливо уничтожала боевиков, безо всяких зверств и ужасов. Май 1995 года.

Борис Екимов «Ночь исцеления»

Какие темы поднимает в этом рассказе Б.Екимов? • Тема памяти, «эхо войны» в жизни людей, переживших ее (направление «Вопросы войны»); • тема сострадания, истинного милосердия (направление «Чем люди живы»), • тема взаимоотношений в семье (направление «Спор поколений»)

⇐ Предыдущая2Следующая ⇒

Рекомендуемые страницы:

Воспользуйтесь поиском по сайту:

Популярные сочинения

• Богатство природы — сочинение рассуждение
  Люди совсем перестали ценить то, что дает им природа. В природу входят не только деревья, но и воздух, которым мы дышим, ягоды в лесу, грибы, животные, рыбы, насекомые.
• Сочинение на тему География
  Каждой школьник знает такой предмет, как география. У многих учеников это любимый урок в школе, на котором можно получить интересные и полезные знания, именно поэтому они бегут в школу с радостью
• Сочинение по картине Радуга Саврасова
  Что мы видим на картине? Типично русский пейзаж – разбитая колёсами деревенская дорога с колдобинами и ухабами, по которой после продолжительного дождя вниз текут ручьи