Проходя по коридору пес услышал как в кабинете филиппа филипповича неприятно прозвенел телефон егэ

• Полный текст
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10. Эпилог
• Примечание

Глава 3

На раз­ри­со­ван­ных рай­скими цве­тами тарел­ках с чёр­ной широ­кой кай­мой лежала тон­кими лом­ти­ками наре­зан­ная сёмга, мари­но­ван­ные угри. На тяжё­лой доске кусок сыра со сле­зой, и в сереб­ря­ной кадушке, обло­жен­ной сне­гом, – икра. Меж тарел­ками несколько тонень­ких рюмо­чек и три хру­сталь­ных гра­фин­чика с раз­но­цвет­ными вод­ками. Все эти пред­меты поме­ща­лись на малень­ком мра­мор­ном сто­лике, уютно при­со­еди­нив­шемся к гро­мад­ному рез­ного дуба буфету, изры­га­ю­щему пучки стек­лян­ного и сереб­ря­ного света. Посреди ком­наты – тяжё­лый, как гроб­ница, стол, накры­тый белой ска­тер­тью, а на ней два при­бора, сал­фетки, свёр­ну­тые в виде пап­ских тиар, и три тём­ных бутылки.

Зина внесла сереб­ря­ное кры­тое блюдо, в кото­ром что-то вор­чало. Запах от блюда шёл такой, что рот пса немед­ленно напол­нился жид­кой слю­ной. «Сады Семи­ра­миды»! – поду­мал он и засту­чал по пар­кету хво­стом, как палкой.

– Сюда их, – хищно ско­ман­до­вал Филипп Филип­по­вич. – Док­тор Бор­мен­таль, умо­ляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послу­шаться доб­рого совета: налейте не англий­ской, а обык­но­вен­ной рус­ской водки.

Кра­са­вец тяп­ну­тый – он был уже без халата в при­лич­ном чёр­ном костюме – пере­дёр­нул широ­кими пле­чами, веж­ливо ухмыль­нулся и налил прозрачной.

– Ново-бла­го­сло­вен­ная? – осве­до­мился он.

– Бог с вами, голуб­чик, – ото­звался хозяин. – Это спирт. Дарья Пет­ровна сама отлично гото­вит водку.

– Не ска­жите, Филипп Филип­по­вич, все утвер­ждают, что очень при­лич­ная – 30 градусов.

– А водка должна быть в 40 гра­ду­сов, а не в 30, это, во-пер­вых, – а во-вто­рых, – бог их знает, чего они туда плес­нули. Вы можете ска­зать – что им при­дёт в голову?

– Всё, что угодно, – уве­ренно мол­вил тяпнутый.

– И я того же мне­ния, – доба­вил Филипп Филип­по­вич и вышвыр­нул одним ком­ком содер­жи­мое рюмки себе в горло, – …Мм… Док­тор Бор­мен­таль, умо­ляю вас, мгно­венно эту штучку, и если вы ска­жете, что это… Я ваш кров­ный враг на всю жизнь. «От Севи­льи до Гренады…».

Сам он с этими сло­вами под­це­пил на лап­ча­тую сереб­ря­ную вилку что-то похо­жее на малень­кий тём­ный хле­бик. Уку­шен­ный после­до­вал его примеру.

Глаза Филиппа Филип­по­вича засветились.

– Это плохо? – жуя спра­ши­вал Филипп Филип­по­вич. – Плохо? Вы ответьте, ува­жа­е­мый доктор.

– Это бес­по­добно, – искренно отве­тил тяпнутый.

– Ещё бы… Заметьте, Иван Арноль­до­вич, холод­ными закус­ками и супом заку­сы­вают только недо­ре­зан­ные боль­ше­ви­ками поме­щики. Мало-маль­ски ува­жа­ю­щий себя чело­век опе­ри­рует закус­ками горя­чими. А из горя­чих мос­ков­ских заку­сок – это пер­вая. Когда-то их вели­ко­лепно при­го­тов­ляли в Сла­вян­ском Базаре. На, получай.

– Пса в сто­ло­вой при­карм­ли­ва­ете, – раз­дался жен­ский голос, – а потом его отсюда кала­чом не выманишь.

– Ничего. Бед­няга наго­ло­дался, – Филипп Филип­по­вич на конце вилки подал псу закуску, при­ня­тую тем с фокус­ной лов­ко­стью, и вилку с гро­хо­том сва­лил в полоскательницу.

Засим от таре­лок под­ни­мался пах­ну­щий раками пар; пёс сидел в тени ска­терти с видом часо­вого у поро­хо­вого склада. А Филипп Филип­по­вич, зало­жив хвост тугой сал­фетки за ворот­ни­чок, проповедовал:

– Еда, Иван Арноль­до­вич, штука хит­рая. Есть нужно уметь, а пред­ставьте себе – боль­шин­ство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. (Филипп Филип­по­вич мно­го­зна­чи­тельно потряс лож­кой). И что при этом гово­рить. Да‑с. Если вы забо­ти­тесь о своём пище­ва­ре­нии, мой доб­рый совет – не гово­рите за обе­дом о боль­ше­визме и о меди­цине. И – Боже вас сохрани – не читайте до обеда совет­ских газет.

– Гм… Да ведь дру­гих нет.

– Вот ника­ких и не читайте. Вы зна­ете, я про­из­вёл 30 наблю­де­ний у себя в кли­нике. И что же вы дума­ете? Паци­енты, не чита­ю­щие газет, чув­ствуют себя пре­вос­ходно. Те же, кото­рых я спе­ци­ально застав­лял читать «Правду», – теряли в весе.

– Гм… – с инте­ре­сом ото­звался тяп­ну­тый, розо­вея от супа и вина.

– Мало этого. Пони­жен­ные колен­ные рефлексы, сквер­ный аппе­тит, угне­тён­ное состо­я­ние духа.

– Вот чёрт…

– Да‑с. Впро­чем, что же это я? Сам же заго­во­рил о медицине.

Филипп Филип­по­вич, отки­нув­шись, позво­нил, и в виш­нё­вой пор­тьере появи­лась Зина. Псу достался блед­ный и тол­стый кусок осет­рины, кото­рая ему не понра­ви­лась, а непо­сред­ственно за этим ломоть окро­вав­лен­ного ростбифа.

Сло­пав его, пёс вдруг почув­ство­вал, что он хочет спать, и больше не может видеть ника­кой еды. «Стран­ное ощу­ще­ние, – думал он, захло­пы­вая отя­же­лев­шие веки, – глаза бы мои не смот­рели ни на какую пищу. А курить после обеда – это глупость».

Сто­ло­вая напол­ни­лась непри­ят­ным синим дымом. Пёс дре­мал, уло­жив голову на перед­ние лапы.

– Сен-Жюльен – при­лич­ное вино, – сквозь сон слы­шал пёс, – но только ведь теперь же его нету.

Глу­хой, смяг­чён­ный потол­ками и ков­рами, хорал донёсся откуда-то сверху и сбоку.

Филипп Филип­по­вич позво­нил и при­шла Зина.

– Зинуша, что это такое значит?

– Опять общее собра­ние сде­лали, Филипп Филип­по­вич, – отве­тила Зина.

– Опять! – горестно вос­клик­нул Филипп Филип­по­вич, – ну, теперь стало быть, пошло, про­пал кала­бу­хов­ский дом. При­дётся уез­жать, но куда – спра­ши­ва­ется. Всё будет, как по маслу. Вна­чале каж­дый вечер пение, затем в сор­ти­рах замёрз­нут трубы, потом лоп­нет котёл в паро­вом отоп­ле­нии и так далее. Крышка калабухову.

– Уби­ва­ется Филипп Филип­по­вич, – заме­тила, улы­ба­ясь, Зина и унесла груду тарелок.

– Да ведь как не уби­ваться?! – возо­пил Филипп Филип­по­вич, – ведь это какой дом был – вы поймите!

– Вы слиш­ком мрачно смот­рите на вещи, Филипп Филип­по­вич, – воз­ра­зил кра­са­вец тяп­ну­тый, – они теперь резко изменились.

– Голуб­чик, вы меня зна­ете? Не правда ли? Я – чело­век фак­тов, чело­век наблю­де­ния. Я – враг необос­но­ван­ных гипо­тез. И это очень хорошо известно не только в Рос­сии, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, зна­чит, в основе лежит некий факт, из кото­рого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка и калош­ная стойка в нашем доме.

– Это интересно…

«Ерунда – калоши. Не в кало­шах сча­стье», – поду­мал пёс, – «но лич­ность выдающаяся.»

– Не угодно ли – калош­ная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в тече­ние этого вре­мени до марта 1917 года не было ни одного слу­чая – под­чёр­ки­ваю крас­ным каран­да­шом: ни одного – чтобы из нашего парад­ного внизу при общей неза­пер­той двери про­пала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квар­тир, у меня приём. В марте 17-го года в один пре­крас­ный день про­пали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и само­вар у швей­цара. И с тех пор калош­ная стойка пре­кра­тила своё суще­ство­ва­ние. Голуб­чик! Я не говорю уже о паро­вом отоп­ле­нии. Не говорю. Пусть: раз соци­аль­ная рево­лю­ция – не нужно топить. Но я спра­ши­ваю: почему, когда нача­лась вся эта исто­рия, все стали ходить в гряз­ных кало­шах и вален­ках по мра­мор­ной лест­нице? Почему калоши нужно до сих пор ещё запи­рать под замок? И ещё при­став­лять к ним сол­дата, чтобы кто-либо их не ста­щил? Почему убрали ковёр с парад­ной лест­ницы? Разве Карл Маркс запре­щает дер­жать на лест­нице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса ска­зано, что 2‑й подъ­езд кала­бу­хов­ского дома на Пре­чи­стенке сле­дует забить дос­ками и ходить кру­гом через чёр­ный двор? Кому это нужно? Почему про­ле­та­рий не может оста­вить свои калоши внизу, а пач­кает мрамор?

– Да у него ведь, Филипп Филип­по­вич, и вовсе нет калош, – заик­нулся было тяпнутый.

– Ничего похо­жего! – гро­мо­вым голо­сом отве­тил Филипп Филип­по­вич и налил ста­кан вина. – Гм… Я не при­знаю ликё­ров после обеда: они тяже­лят и скверно дей­ствуют на печень… Ничего подоб­ного! На нём есть теперь калоши и эти калоши… мои! Это как раз те самые калоши, кото­рые исчезли вес­ной 1917 года. Спра­ши­ва­ется, – кто их попёр? Я? Не может быть. Бур­жуй Саб­лин? (Филипп Филип­по­вич ткнул паль­цем в пото­лок). Смешно даже пред­по­ло­жить. Саха­ро­за­вод­чик Поло­зов? (Филипп Филип­по­вич ука­зал вбок). Ни в коем слу­чае! Да‑с! Но хоть бы они их сни­мали на лест­нице! (Филипп Филип­по­вич начал баг­ро­веть). На какого чёрта убрали цветы с пло­ща­док? Почему элек­три­че­ство, кото­рое, дай Бог памяти, тухло в тече­ние 20-ти лет два раза, в тепе­реш­нее время акку­ратно гас­нет раз в месяц? Док­тор Бор­мен­таль, ста­ти­стика – ужас­ная вещь. Вам, зна­ко­мому с моей послед­ней рабо­той, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому.

– Раз­руха, Филипп Филиппович.

– Нет, – совер­шенно уве­ренно воз­ра­зил Филипп Филип­по­вич, – нет. Вы пер­вый, доро­гой Иван Арноль­до­вич, воз­дер­жи­тесь от упо­треб­ле­ния самого этого слова. Это – мираж, дым, фик­ция, – Филипп Филип­по­вич широко рас­то­пы­рил корот­кие пальцы, отчего две тени, похо­жие на чере­пах, заёр­зали по ска­терти. – Что такое эта ваша раз­руха? Ста­руха с клю­кой? Ведьма, кото­рая выбила все стёкла, поту­шила все лампы? Да её вовсе и не суще­ствует. Что вы под­ра­зу­ме­ва­ете под этим сло­вом? – яростно спро­сил Филипп Филип­по­вич у несчаст­ной кар­тон­ной утки, вися­щей кверху ногами рядом с буфе­том, и сам же отве­тил за неё. – Это вот что: если я, вме­сто того, чтобы опе­ри­ро­вать каж­дый вечер, начну у себя в квар­тире петь хором, у меня наста­нет раз­руха. Если я, входя в убор­ную, начну, изви­ните за выра­же­ние, мочиться мимо уни­таза и то же самое будут делать Зина и Дарья Пет­ровна, в убор­ной нач­нётся раз­руха. Сле­до­ва­тельно, раз­руха не в кло­зе­тах, а в голо­вах. Зна­чит, когда эти бари­тоны кри­чат «бей раз­руху!» – я сме­юсь. (Лицо Филиппа Филип­по­вича пере­ко­сило так, что тяп­ну­тый открыл рот). Кля­нусь вам, мне смешно! Это озна­чает, что каж­дый из них дол­жен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылу­пит из себя вся­кие гал­лю­ци­на­ции и зай­мётся чист­кой сараев – пря­мым своим делом, – раз­руха исчез­нет сама собой. Двум богам слу­жить нельзя! Невоз­можно в одно и то же время под­ме­тать трам­вай­ные пути и устра­и­вать судьбы каких-то испан­ских обо­рван­цев! Это никому не уда­ётся, док­тор, и тем более – людям, кото­рые, вообще отстав в раз­ви­тии от евро­пей­цев лет на 200, до сих пор ещё не совсем уве­ренно застё­ги­вают свои соб­ствен­ные штаны!

Филипп Филип­по­вич вошёл в азарт. Яст­ре­би­ные ноздри его раздувались.

Набрав­шись сил после сыт­ного обеда, гре­мел он подобно древ­нему про­року и голова его свер­кала серебром.

Его слова на сон­ного пса падали точно глу­хой под­зем­ный гул. То сова с глу­пыми жёл­тыми гла­зами выска­ки­вала в сон­ном виде­нии, то гнус­ная рожа повара в белом гряз­ном кол­паке, то лихой ус Филиппа Филип­по­вича, осве­щён­ный рез­ким элек­три­че­ством от аба­жура, то сон­ные сани скри­пели и про­па­дали, а в соба­чьем желудке варился, пла­вая в соку, истер­зан­ный кусок ростбифа.

«Он бы прямо на митин­гах мог деньги зара­ба­ты­вать», – мутно меч­тал пёс, – «пер­во­класс­ный деляга. Впро­чем, у него и так, по-види­мому, денег куры не клюют».

– Горо­до­вой! – кри­чал Филипп Филип­по­вич. – Горо­до­вой! – «Угу-гу-гу!»

Какие-то пузыри лопа­лись в мозгу пса…

– Горо­до­вой! Это и только это. И совер­шенно неважно – будет ли он с бля­хой или же в крас­ном кепи. Поста­вить горо­до­вого рядом с каж­дым чело­ве­ком и заста­вить этого горо­до­вого уме­рить вокаль­ные порывы наших граж­дан. Вы гово­рите – раз­руха. Я вам скажу, док­тор, что ничто не изме­нится к луч­шему в нашем доме, да и во вся­ком дру­гом доме, до тех пор, пока не усми­рят этих пев­цов! Лишь только они пре­кра­тят свои кон­церты, поло­же­ние само собой изме­нится к лучшему.

– Контр­ре­во­лю­ци­он­ные вещи вы гово­рите, Филипп Филип­по­вич, – шут­ливо заме­тил тяп­ну­тый, – не дай Бог вас кто-нибудь услышит.

– Ничего опас­ного, – с жаром воз­ра­зил Филипп Филип­по­вич. – Ника­кой контр­ре­во­лю­ции. Кстати, вот ещё слово, кото­рое я совер­шенно не выношу. Абсо­лютно неиз­вестно – что под ним скры­ва­ется? Чёрт его знает! Так я и говорю: ника­кой этой самой контр­ре­во­лю­ции в моих сло­вах нет. В них здра­вый смысл и жиз­нен­ная опытность.

Тут Филипп Филип­по­вич вынул из-за ворот­ничка хвост бле­стя­щей изло­ман­ной сал­фетки и, ском­кав, поло­жил её рядом с недо­пи­тым ста­ка­ном вина. Уку­шен­ный тот­час под­нялся и побла­го­да­рил: «мерси».

– Минутку, док­тор! – при­оста­но­вил его Филипп Филип­по­вич, выни­мая из кар­мана брюк бумаж­ник. Он при­щу­рился, отсчи­тал белые бумажки и про­тя­нул их уку­шен­ному со словами:

– Сего­дня вам, Иван Арноль­до­вич, 40 руб­лей при­чи­та­ется. Прошу.

Постра­дав­ший от пса веж­ливо побла­го­да­рил и, крас­нея, засу­нул деньги в кар­ман пиджака.

– Я сего­дня вече­ром не нужен вам, Филипп Филип­по­вич? – осве­до­мился он.

– Нет, бла­го­дарю вас, голуб­чик. Ничего делать сего­дня не будем. Во-пер­вых, кро­лик издох, а во-вто­рых, сего­дня в боль­шом – «Аида». А я давно не слы­шал. Люблю… Помните? Дуэт… тари-ра-рим.

– Как это вы успе­ва­ете, Филипп Филип­по­вич? – с ува­же­нием спро­сил врач.

– Успе­вает всюду тот, кто никуда не торо­пится, – нази­да­тельно объ­яс­нил хозяин. – Конечно, если бы я начал пры­гать по засе­да­ниям, и рас­пе­вать целый день, как соло­вей, вме­сто того, чтобы зани­маться пря­мым своим делом, я бы никуда не поспел, – под паль­цами Филиппа Филип­по­вича в кар­мане небесно заиг­рал репе­ти­тор, – начало девя­того… Ко вто­рому акту поеду… Я сто­рон­ник раз­де­ле­ния труда. В Боль­шом пусть поют, а я буду опе­ри­ро­вать. Вот и хорошо. И ника­ких раз­рух… Вот что, Иван Арноль­до­вич, вы всё же сле­дите вни­ма­тельно: как только под­хо­дя­щая смерть, тот­час со стола – в пита­тель­ную жид­кость и ко мне!

– Не бес­по­кой­тесь, Филипп Филип­по­вич, – пата­ло­го­ана­томы мне обещали.

– Отлично, а мы пока этого улич­ного нев­ра­сте­ника пона­блю­даем. Пусть бок у него заживает.

«Обо мне забо­тится», – поду­мал пёс, – «очень хоро­ший чело­век. Я знаю, кто это. Он – вол­шеб­ник, маг и кудес­ник из соба­чьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я видел во сне. А вдруг – сон? (Пёс во сне дрог­нул). Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сыто­сти. Опять начи­на­ется под­во­ротня, безум­ная стужа, оле­де­нев­ший асфальт, голод, злые люди… Сто­ло­вая, снег… Боже, как тяжело мне будет!..»

Но ничего этого не слу­чи­лось. Именно под­во­ротня рас­та­яла, как мерз­кое сно­ви­де­ние, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна раз­руха. Невзи­рая на неё, два­жды день, серые гар­мо­ники под под­окон­ни­ком нали­ва­лись жаром и тепло вол­нами рас­хо­ди­лось по всей квартире.

Совер­шенно ясно: пёс выта­щил самый глав­ный соба­чий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день нали­ва­лись бла­го­дар­ными сле­зами по адресу пре­чи­стен­ского муд­реца. Кроме того, всё трюмо в гости­ной, в при­ём­ной между шка­фами отра­жали удач­ли­вого пса – красавца.

«Я – кра­са­вец. Быть может, неиз­вест­ный соба­чий принц-инког­нито», – раз­мыш­лял пёс, глядя на лох­ма­того кофей­ного пса с доволь­ной мор­дой, раз­гу­ли­ва­ю­щего в зер­каль­ных далях. – «Очень воз­можно, что бабушка моя согре­шила с водо­ла­зом. То-то я смотрю – у меня на морде – белое пятно.

Откуда оно, спра­ши­ва­ется? Филипп Филип­по­вич – чело­век с боль­шим вку­сом – не возь­мёт он пер­вого попав­ше­гося пса-дворнягу».

В тече­ние недели пёс сожрал столько же, сколько в пол­тора послед­них голод­ных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О каче­стве еды у Филиппа Филип­по­вича и гово­рить не при­хо­ди­лось. Если даже не при­ни­мать во вни­ма­ние того, что еже­дневно Дарьей Пет­ров­ной заку­па­лась груда обрез­ков на Смо­лен­ском рынке на 18 копеек, доста­точно упо­мя­нуть обеды в 7 часов вечера в сто­ло­вой, на кото­рых пёс при­сут­ство­вал, несмотря на про­те­сты изящ­ной Зины. Во время этих обе­дов Филипп Филип­по­вич окон­ча­тельно полу­чил зва­ние боже­ства. Пёс ста­но­вился на зад­ние лапы и жевал пиджак, пёс изу­чил зво­нок Филиппа Филип­по­вича – два пол­но­звуч­ных отры­ви­стых хозяй­ских удара, и выле­тал с лаем встре­чать его в перед­ней. Хозяин вва­ли­вался в чер­но­бу­рой лисе, свер­кая мил­ли­о­ном снеж­ных блё­сток, пах­ну­щий ман­да­ри­нами, сига­рами, духами, лимо­нами, бен­зи­ном, оде­ко­ло­ном, сук­ном, и голос его, как команд­ная труба, раз­но­сился по всему жилищу.

– Зачем ты, сви­нья, сову разо­рвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спра­ши­ваю? Зачем про­фес­сора Меч­ни­кова разбил?

– Его, Филипп Филип­по­вич, нужно хлы­стом ото­драть хоть один раз, воз­му­щённо гово­рила Зина, – а то он совер­шенно изба­лу­ется. Вы погля­дите, что он с вашими кало­шами сделал.

– Никого драть нельзя, – вол­но­вался Филипп Филип­по­вич, – запомни это раз навсе­гда. На чело­века и на живот­ное можно дей­ство­вать только вну­ше­нием. Мясо ему давали сегодня?

– Гос­поди, он весь дом обо­жрал. Что вы спра­ши­ва­ете, Филипп Филип­по­вич. Я удив­ля­юсь – как он не лопнет.

– Ну и пусть ест на здо­ро­вье… Чем тебе поме­шала сова, хулиган?

– У‑у! – ску­лил пёс-под­лиза и полз на брюхе, вывер­нув лапы.

Затем его с гвал­том волокли за шиво­рот через при­ём­ную в каби­нет. Пёс под­вы­вал, огры­зался, цеп­лялся за ковёр, ехал на заду, как в цирке.

Посре­дине каби­нета на ковре лежала стек­лян­но­гла­зая сова с рас­по­ро­тым живо­том, из кото­рого тор­чали какие-то крас­ные тряпки, пах­ну­щие нафталином.

На столе валялся вдре­безги раз­би­тый портрет.

– Я нарочно не убрала, чтобы вы полю­бо­ва­лись, – рас­стро­енно докла­ды­вала Зина, – ведь на стол вско­чил, мер­за­вец! И за хвост её – цап! Я опом­ниться не успела, как он её всю рас­тер­зал. Мор­дой его потычьте в сову, Филипп Филип­по­вич, чтобы он знал, как вещи портить.

И начи­нался вой. Пса, при­лип­шего к ковру, тащили тыкать в сову, при­чём пёс зали­вался горь­кими сле­зами и думал – «бейте, только из квар­тиры не выгоняйте».

– Сову чучель­нику отпра­вить сего­дня же. Кроме того, вот тебе 8 руб­лей и 15 копеек на трам­вай, съезди к Мюру, купи ему хоро­ший ошей­ник с цепью.

На сле­ду­ю­щий день на пса надели широ­кий бле­стя­щий ошей­ник. В пер­вый момент, погля­дев­шись в зер­кало, он очень рас­стро­ился, под­жал хвост и ушёл в ван­ную ком­нату, раз­мыш­ляя – как бы обо­драть его о сун­дук или ящик. Но очень скоро пёс понял, что он – про­сто дурак. Зина повела его гулять на цепи по Обу­хову пере­улку. Пёс шёл, как аре­стант, сго­рая от стыда, но, пройдя по Пре­чи­стенке до храма Хри­ста, отлично сооб­ра­зил, что зна­чит в жизни ошей­ник. Беше­ная зависть чита­лась в гла­зах у всех встреч­ных псов, а у мёрт­вого пере­улка – какой-то дол­го­вя­зый с обруб­лен­ным хво­стом двор­няга облаял его «бар­ской сво­ло­чью» и «шестёр­кой». Когда пере­се­кали трам­вай­ные рельсы, мили­ци­о­нер посмот­рел на ошей­ник с удо­воль­ствием и ува­же­нием, а когда вер­ну­лись, про­изо­шло самое неви­дан­ное в жизни: Фёдор-швей­цар соб­ствен­но­ручно отпер парад­ную дверь и впу­стил Шарика, Зине он при этом заметил:

– Ишь, каким лох­ма­тым обза­вёлся Филипп Филип­по­вич. Уди­ви­тельно жирный.

– Ещё бы, – за шесте­рых лопает, – пояс­нила румя­ная и кра­си­вая от мороза Зина.

«Ошей­ник – всё равно, что порт­фель», – сост­рил мыс­ленно пёс, и, виляя задом, после­до­вал в бель­этаж, как барин.

Оце­нив ошей­ник по досто­ин­ству, пёс сде­лал пер­вый визит в то глав­ное отде­ле­ние рая, куда до сих пор вход ему был кате­го­ри­че­ски вос­пре­щён именно в цар­ство пова­рихи Дарьи Пет­ровны. Вся квар­тира не сто­ила и двух пядей Дарьи­ного цар­ства. Вся­кий день в чёр­ной и сверху обли­цо­ван­ной кафе­лем плите стре­ляло и буше­вало пламя. Духо­вой шкаф потрес­ки­вал. В баг­ро­вых стол­бах горело веч­ной огнен­ной мукой и неуто­лён­ной стра­стью лицо Дарьи Пет­ровны. Оно лос­ни­лось и отли­вало жиром. В мод­ной при­чёске на уши и с кор­зин­кой свет­лых волос на затылке све­ти­лись 22 под­дель­ных брил­ли­анта. По сте­нам на крю­ках висели золо­тые кастрюли, вся кухня гро­мы­хала запа­хами, кло­ко­тала и шипела в закры­тых сосудах…

– Вон! – заво­пила Дарья Пет­ровна, – вон, бес­при­зор­ный кар­ман­ник! Тебя тут не хва­тало! Я тебя кочергой!..

«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурил глаза пёс. – «Какой же я кар­ман­ник? Ошей­ник вы разве не заме­ча­ете?» – и он боком лез в дверь, про­со­вы­вая в неё морду.

Шарик-пёс обла­дал каким-то сек­ре­том поко­рять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с кор­зи­ной углей и смот­рел, как рабо­тает Дарья Пет­ровна. Ост­рым узким ножом она отру­бала бес­по­мощ­ным ряб­чи­кам головы и лапки, затем, как ярост­ный палач, с костей сди­рала мякоть, из кур выры­вала внут­рен­но­сти, что-то вер­тела в мясо­рубке. Шарик в это время тер­зал ряб­чи­кову голову. Из миски с моло­ком Дарья Пет­ровна вытас­ки­вала куски раз­мок­шей булки, сме­ши­вала их на доске с мяс­ной каши­цей, зали­вала всё это слив­ками, посы­пала солью, и на доске лепила кот­леты. В плите гудело как на пожаре, а на ско­во­родке вор­чало, пузы­ри­лось и пры­гало. Заслонка с гро­мом отпры­ги­вала, обна­ру­жи­вала страш­ный ад, в кото­ром пламя кло­ко­тало и переливалось.

Вече­ром поту­хала камен­ная пасть, в окне кухни над белой поло­вин­ной зана­ве­соч­кой сто­яла густая и важ­ная пре­чи­стен­ская ночь с оди­но­кой звездой.

В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таин­ственно и тускло, на столе лежала пожар­ная фуражка. Шарик лежал на тёп­лой плите, как лев на воро­тах и, задрав от любо­пыт­ства одно ухо, гля­дел, как чер­но­усый и взвол­но­ван­ный чело­век в широ­ком кожа­ном поясе за полу­при­кры­той две­рью в ком­нате Зины и Дарьи Пет­ровны обни­мал Дарью Пет­ровну. Лицо у той горело мукой и стра­стью всё, кроме мерт­вен­ного напуд­рен­ного носа. Щель света лежала на порт­рете чер­но­усого и пас­халь­ный розан сви­сал с него.

– Как демон при­стал, – бор­мо­тала в полу­мраке Дарья Пет­ровна – отстань! Зина сей­час при­дёт. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

– Нам это ни к чему, – плохо вла­дея собой и хрипло отве­чал чер­но­усый. – До чего вы огненная!

Вече­рами пре­чи­стен­ская звезда скры­ва­лась за тяж­кими што­рами и, если в Боль­шом театре не было «Аиды» и не было засе­да­ния Все­рос­сий­ского хирур­ги­че­ского обще­ства, боже­ство поме­ща­лось в каби­нете в глу­бо­ком кресле.

Огней под потол­ком не было. Горела только одна зелё­ная лампа на столе.

Шарик лежал на ковре в тени и, не отры­ва­ясь, гля­дел на ужас­ные дела. В отвра­ти­тель­ной едкой и мут­ной жиже в стек­лян­ных сосу­дах лежали чело­ве­че­ские мозги. Руки боже­ства, обна­жён­ные по локоть, были в рыжих рези­но­вых пер­чат­ках, и скольз­кие тупые пальцы копо­ши­лись в извилинах.

Вре­ме­нами боже­ство воору­жа­лось малень­ким свер­ка­ю­щим ножи­ком и тихонько резало жёл­тые упру­гие мозги.

– «К бере­гам свя­щен­ным Нила», – тихонько напе­вало боже­ство, заку­сы­вая губы и вспо­ми­ная золо­тую внут­рен­ность Боль­шого театра.

Трубы в этот час нагре­ва­лись до выс­шей точки. Тепло от них под­ни­ма­лось к потолку, оттуда рас­хо­ди­лось по всей ком­нате, в пёсьей шкуре ожи­вала послед­няя, ещё не выче­сан­ная самим Филип­пом Филип­по­ви­чем, но уже обре­чён­ная блоха. Ковры глу­шили звуки в квар­тире. А потом далеко зве­нела вход­ная дверь.

Зинка в кине­ма­то­граф пошла, – думал пёс, – а как при­дёт, ужи­нать, стало быть, будем. Сего­дня, надо пола­гать, – теля­чьи отбивные!

* * *

В этот ужас­ный день ещё утром Шарика коль­нуло предчувствие.

Вслед­ствие этого он вдруг заску­лил и утрен­ний зав­трак – пол­чашки овсянки и вче­раш­нюю бара­нью косточку – съел без вся­кого аппе­тита. Он скучно про­шёлся в при­ём­ную и легонько под­выл там на соб­ствен­ное отра­же­ние. Но днём после того, как Зина сво­дила его погу­лять на буль­вар, день пошёл обычно. При­ёма сего­дня не было потому, что, как известно, по втор­ни­кам при­ёма не бывает, и боже­ство сидело в каби­нете, раз­вер­нув на столе какие-то тяжё­лые книги с пёст­рыми кар­тин­ками. Ждали обеда. Пса несколько ожи­вила мысль о том, что сего­дня на вто­рое блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.

Про­ходя по кори­дору, пёс услы­шал, как в каби­нете Филиппа Филип­по­вича непри­ятно и неожи­данно про­зве­нел теле­фон. Филипп Филип­по­вич взял трубку, при­слу­шался и вдруг взволновался.

– Отлично, – послы­шался его голос, – сей­час же везите, сей­час же!

Он засу­е­тился, позво­нил и вошед­шей Зине при­ка­зал срочно пода­вать обед.

– Обед! Обед! Обед!

В сто­ло­вой тот­час засту­чали тарел­ками, Зина забе­гала, из кухни послы­ша­лась вор­котня Дарьи Пет­ровны, что индейка не готова. Пёс опять почув­ство­вал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квар­тире», – раз­ду­мы­вал он… И только он это поду­мал, как кутерьма при­няла ещё более непри­ят­ный харак­тер. И прежде всего бла­го­даря появ­ле­нию тяп­ну­того неко­гда док­тора Бор­мен­таля. Тот при­вёз с собой дурно пах­ну­щий чемо­дан, и даже не раз­де­ва­ясь, устре­мился с ним через кори­дор в смот­ро­вую. Филипп Филип­по­вич бро­сил недо­пи­тую чашку кофе, чего с ним нико­гда не слу­ча­лось, выбе­жал навстречу Бор­мен­талю, чего с ним тоже нико­гда не бывало.

– Когда умер? – закри­чал он.

– Три часа назад. – Отве­тил Бор­мен­таль, не сни­мая засне­жен­ной шапки и рас­стё­ги­вая чемодан.

«Кто такой умер?» – хмуро и недо­вольно поду­мал пёс и сунулся под ноги, – «тер­петь не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Ско­рей, ско­рей, ско­рей! – закри­чал Филипп Филип­по­вич на все сто­роны и стал зво­нить во все звонки, как пока­за­лось псу. При­бе­жала Зина. – Зина! К теле­фону Дарью Пет­ровну запи­сы­вать, никого не при­ни­мать! Ты нужна. Док­тор Бор­мен­таль, умо­ляю вас – ско­рей, ско­рей, скорей!

«Не нра­вится мне, не нра­вится», – пёс оби­женно нахму­рился и стал шляться по квар­тире, а вся суета сосре­до­то­чи­лась в смот­ро­вой. Зина ока­за­лась неожи­данно в халате, похо­жем на саван, и начала бегать из смот­ро­вой в кухню и обратно.

«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», – решил пёс и вдруг полу­чил сюрприз.

– Шарику ничего не давать, – загре­мела команда из смотровой.

– Усмот­ришь за ним, как же.

– Запе­реть!

И Шарика зама­нили и заперли в ванной.

«Хам­ство», – поду­мал Шарик, сидя в полу­тём­ной ван­ной ком­нате, – «про­сто глупо…»

И около чет­верти часа он про­был в ван­ной в стран­ном настро­е­нии духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжё­лом упадке. Всё было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши зав­тра, мно­го­ува­жа­е­мый Филипп Филип­по­вич», – думал он, – «две пары уже при­шлось при­ку­пить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не запирали».

Но вдруг его ярост­ную мысль пере­било. Вне­запно и ясно почему-то вспом­нился кусок самой ран­ней юно­сти – сол­неч­ный необъ­ят­ный двор у Пре­об­ра­жен­ской заставы, осколки солнца в бутыл­ках, битый кир­пич, воль­ные псы побродяги.

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тос­ко­вал пёс, сопя носом, – «при­вык. Я бар­ский пёс, интел­ли­гент­ное суще­ство, отве­дал луч­шей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фик­ция… Бред этих зло­счаст­ных демократов…»

Потом полу­тьма в ван­ной стала страш­ной, он завыл, бро­сился на дверь, стал царапаться.

«У‑у-у!» – как в бочку про­ле­тело по квартире.

«Сову раз­деру опять» – бешено, но бес­сильно поду­мал пёс. Затем ослаб, поле­жал, а когда под­нялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне поме­ре­щи­лись отвра­ти­тель­ные вол­чьи глаза.

И в раз­гар муки дверь откры­лась. Пёс вышел, отрях­нув­шись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошей­ник настой­чиво повлекла его в смотровую.

Холо­док про­шёл у пса под сердцем.

«Зачем же я пона­до­бился?» – поду­мал он подо­зри­тельно, – «бок зажил, ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скольз­кому пар­кету, так и был при­ве­зён в смот­ро­вую. В ней сразу пора­зило неви­дан­ное осве­ще­ние. Белый шар под потол­ком сиял до того, что резало глаза. В белом сия­нии стоял жрец и сквозь зубы напе­вал про свя­щен­ные берега Нила. Только по смут­ному запаху можно было узнать, что это Филипп Филип­по­вич. Под­стри­жен­ная его седина скры­ва­лась под белым кол­па­ком, напо­ми­на­ю­щим пат­ри­ар­ший куколь; боже­ство было всё в белом, а поверх белого, как епи­тра­хиль, был надет рези­но­вый узкий фар­тук. Руки – в чёр­ных перчатках.

В куколе ока­зался и тяп­ну­тый. Длин­ный стол был рас­ки­нут, а сбоку при­дви­нули малень­кий четы­рех­уголь­ный на бле­стя­щей ноге.

Пёс здесь воз­не­на­ви­дел больше всего тяп­ну­того и больше всего за его сего­дняш­ние глаза. Обычно сме­лые и пря­мые, ныне они бегали во все сто­роны от пёсьих глаз. Они были насто­ро­жены, фаль­шивы и в глу­бине их таи­лось нехо­ро­шее, пакост­ное дело, если не целое пре­ступ­ле­ние. Пёс гля­нул на него тяжело и пас­мурно и ушёл в угол.

– Ошей­ник, Зина, – негромко мол­вил Филипп Филип­по­вич, – только не вол­нуй его.

У Зины мгно­венно стали такие же мерз­кие глаза, как у тяп­ну­того. Она подо­шла к псу и явно фаль­шиво погла­дила его. Тот с тос­кой и пре­зре­нием погля­дел на неё.

«Что же… Вас трое. Возь­мёте, если захо­тите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной…»

Зина отстег­нула ошей­ник, пёс помо­тал голо­вой, фырк­нул. Тяп­ну­тый вырос перед ним и сквер­ный мутя­щий запах раз­лился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – поду­мал пёс и попя­тился от тяпнутого.

– Ско­рее, док­тор, – нетер­пе­ливо мол­вил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пах­нуло в воз­духе. Тяп­ну­тый, не сводя с пса насто­ро­жён­ных дрян­ных глаз, высу­нул из-за спины пра­вую руку и быстро ткнул псу в нос ком влаж­ной ваты. Шарик ото­ро­пел, в голове у него легонько закру­жи­лось, но он успел ещё отпря­нуть. Тяп­ну­тый прыг­нул за ним, и вдруг зале­пил всю морду ватой. Тот­час же заперло дыха­ние, но ещё раз пёс успел вырваться. «Зло­дей…» – мельк­нуло в голове. – «За что?» – И ещё раз обле­пили. Тут неожи­данно посреди смот­ро­вой пред­ста­ви­лось озеро, а на нём в лод­ках очень весё­лые загроб­ные небы­ва­лые розо­вые псы. Ноги лиши­лись костей и согнулись.

– На стол! – весё­лым голо­сом бух­нули где-то слова Филиппа Филип­по­вича и рас­плы­лись в оран­же­вых струях. Ужас исчез, сме­нился радо­стью. Секунды две уга­са­ю­щий пёс любил тяп­ну­того. Затем весь мир пере­вер­нулся дном кверху и была ещё почув­ство­вана холод­ная, но при­ят­ная рука под живо­том. Потом – ничего.

Проходя по коридору, пёс услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.

– Обед! Обед! Обед!

В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пёс опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла ещё более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад. – Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстёгивая чемодан.

«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумал пёс и сунулся под ноги, – «терпеть не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала Зина. – Зина! К телефону Дарью Петровну записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей, скорей!

«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», – решил пёс и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать, – загремела команда из смотровой.

– Усмотришь за ним, как же.

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной ванной комнате, – «просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всё было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович», – думал он, – «две пары уже пришлось прикупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы побродяги.

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя носом, – «привык. Я барский пёс, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза.

И в разгар муки дверь открылась. Пёс вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.

Холодок прошёл у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился?» – подумал он подозрительно, – «бок зажил, ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезён в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в чёрных перчатках.

В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от пёсьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пёс глянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на неё.

«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной…»

Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – подумал пёс и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса насторожённых дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел ещё отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним, и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но ещё раз пёс успел вырваться. «Злодей…» – мелькнуло в голове. – «За что?» – И ещё раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нём в лодках очень весёлые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – весёлым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две угасающий пёс любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху и была ещё почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.

Глава 4

И вот, в этот ужасный день, еще утром Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем, после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел как обычно.

Приема сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали

обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на третье блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.

Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

– Отлично! – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.

– Обед! Обед! Обед!

В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал

волнение.

Не люблю кутерьмы в квартире, – раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собой дурно пахнущий чемодан, и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую.

Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, и выбежал навстречу доктору Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад, – ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

“Кто такое умер? – хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, – терпеть не могу, когда мечутся”.

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.

Прибежала Зина.

– Зина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор

Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей, скорей!

“Не нравится мне, не нравится”, – пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.

“Пойти, что ль, пожрать? Ну их в болото”, – решил пес и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать! – загремела команда из смотровой.

– Усмотришь за ним, как же.

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

“Хамство, – подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, – просто глупо…”

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно…

“Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, – думал он, – две пары уже пришлось прикупить, и еще одну купите. Что б вы псов не запирали”.

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги.

“Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, – тосковал пес, сопя носом, – привык. Я, барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля?

Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…”

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

У-у-у! – как в бочку пролетело по квартире.

“Сову раздеру опять” – бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза…

И в разгар муки дверь открылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем.

“Зачем же я понадобился? – подумал он подозрительно. – Бок зажил. Ничего не понимаю”.

И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила.

Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было все в белом, а поверх белого, как эпитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в черных перчатках.

В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление.

Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на нее.

“Что ж… вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам…

Хоть бы я знал, что будете делать со мной?..

Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутнящий запах разлился от него.

“Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно?..” – подумал пес и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой.

Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. “Злодей… – мелькнуло в голове. – За что?” И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные, небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две угасающий пес любил тяпнутого.

Затем весь мир перевернулся дном кверху и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.

«Зинка в кинематограф пошла, – думал пес, – а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».

* * *

И вот в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на свое собственное отражение. Но днем, после того как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел как обычно. Приема сегодня не было, потому, как известно, во вторник приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на третье блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг заволновался.

– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед. Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками. Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он. И только что он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собою дурно пахнущий чемодан и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, и выбежал навстречу доктору Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад, – ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

«Кто такое умер? – хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, – терпеть не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.

Прибежала Зина.

– Зина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас, скорей, скорей!

«Не нравится мне. Не нравится». Пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала летать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ль, пожрать. Ну их в болото», – решил пес и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать! – загремела команда из смотровой.

– Усмотришь за ним, как же!

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство, – подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, – просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, – думал он, – две пары уже пришлось прикупить, и еще одну купите. Чтобы вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги…

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, – тосковал пес, сопя носом, – привык. Я – барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

_ У-у-у! – как в бочку, пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять!» – бешено, но бессильно думал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза…

И в разгар муки дверь открыли. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался в кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился? – подумал он подозрительно. – Бок зажил. Ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, и так был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки в черных перчатках.

В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого – и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскою и презрением поглядел на нее.

«Что же… вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной?»

Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно?» – подумал пес и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. «Злодей… – мелькнуло в голове. – За что?» И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью, секунды две угасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся кверху дном и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой, въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

– Иван Арнольдович, самый важный момент, когда я войду в турецкое седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток, и тут же шить! Если там у меня начнет кровить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса нету. – Он помолчал, прищуря глаз, заглянул как бы насмешливо в полуприкрытый спящий глаз пса и добавил: – А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комком обтер ее, затем оголенный живот пса растянул и молвил, отдуваясь:

Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна разруха. Не взирая на нее, дважды в день серые гармоники под подоконниками наливались жаром, и тепло волнами расходилось по квартире.

Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день заливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной-приемной между шкафами отражали удачливого красавца пса.

«Я — красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито,— размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях.— Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю — у меня на морде белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович — человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника».

В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Но, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на восемнадцать копеек, достаточно упомянуть обеды в семь часов вечера в столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной 3ины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок Филипп Филипповича — два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в черно-бурой лисе, сверкая миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу.

— 3ачем же ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? 3ачем профессора Мечникова разбил?

— Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть раз,— возмущенно говорила 3ина,— а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал.

— Никого драть нельзя! — взволновался Филипп Филиппович.— Запомни это раз и навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня?

— Господи! Он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович. Я удивляюсь, как он не лопнет.

— Ну и пусть ест на здоровье… Чем тебе помешала сова, хулиган?

— У-у! — скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.

3атем его с гвалтом волокли за шиворот через приемную в кабинет. Пес подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. На столе валялся вдребезги разбитый портрет.

— Я нарочно не убирала, чтобы вы полюбовались,— расстроенно докладывала 3ина,— ведь на стол вскочил, какой мерзавец! И за хвост ее — цап! Я опомниться не успела, как он ее всю растерзал. Мордой его потычьте в сову, Филипп Филиппович, чтобы знал, как вещи портить.

И начинался вой. Пса, прилипавшего к ковру, тащили тыкать в сову, причем пес заливался горькими слезами и думал: «Бейте, только из квартиры не выгоняйте».

— Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе восемь рублей и шестнадцать копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.

На следующий день на пса надели широкий блещущий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел в ванную комнату, размышляя, как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро пес понял, что он — просто дурак. 3ина повела его гулять на цепи. По Обухову переулку пес шел, как арестант, сгорая от стыда, но пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестеркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер поглядел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика. 3ине он при этом заметил:

— Ишь, каким лохматым обзавелся Филипп Филиппович. И удивительно жирный.

— Еще бы! За шестерых лопает,— пояснила румяная и красивая от мороза 3ина.

«Ошейник — все равно, что портфель»,— сострил мысленно пес и, виляя задом, последовал в бельэтаж, как барин.

Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен, именно — в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечною огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке светилось двадцать два поддельных бриллианта. По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах…

— Вон! — завопила Дарья Петровна.— Вон, беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой…

— Чего ты? Ну, чего лаешься? — умильно щурил глаза пес.— Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете? — и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

Шарик обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясною кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты. В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. 3аслонка с грохотом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. Клокотало, лилось.

Вечером потухала пламенная страсть, в окне кухни, над белой половиной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал не теплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате 3ины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на потрете черноусого, и пасхальный розан свисал с него.

— Как демон пристал,— бормотала в полумраке Дарья Петровна,— отстань. Сейчас 3ина придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

— Нам ни к чему,— плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый.— До чего вы огненная…

Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами, и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кресле. Огней под потолком не было, горела только одна зеленая лампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленькими сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги.

— «К берегам священным Нила»,— тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.

Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шубе оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела выходная дверь.

«Зинка в кинематограф пошла,— думал пес,— а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».

* * *

И вот в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнула предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак — полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку — съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем после того, как 3ина сводила его погулять на бульвар, день прошел как обычно. Приема сегодня не было, потому что, как известно, по вторникам приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, пес услышал, как в коридоре Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

— Отлично,— послышался его голос,— сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей 3ине приказал срочно подавать обед. Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками, 3ина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире»,— раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собой дурно пахнущий чемодан и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

— Когда умер? — закричал он.

— Три часа назад,— ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

«Кто такое умер? — хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги.— Терпеть не могу, когда мечутся».

— Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! — закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала 3ина.— 3ина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас, скорей, скорей!

«Не нравится мне. Не нравится»,— пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. 3ина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала летать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ль, поесть? Ну их в болото»,— решил пес и вдруг получил сюрприз.

— Шарику ничего не давать,— загремела команда из смотровой.

— Усмотришь за ним, как же.

— 3апереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство,— подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате,— просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном состоянии духа — то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович,— подумал он,— две пары пришлось прикупить, и еще одну купите. Чтоб вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги.

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать,— тосковал пес, сопя носом,— привык. Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

— У-у-у! — как в бочку полетело по квартире.

«Сову раздеру опять»,— бешено, но бессильно думал пес. 3атем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза…

И в разгар муки дверь открыли. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался в кухню, но 3ина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошелся у пса под сердцем.

«3ачем я им понадобился? — подумал он подозрительно.— Бок зажил — ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки в черных перчатках.

В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольной на блестящей ноге.

Пес здесь больше всего возненавидел тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если даже не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно, ушел в угол.

— Ошейник, 3ина,— негромко молвил Филипп Филиппович,— только не волнуй его.

У 3ины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскою и презрением поглядел на нее.

«Что ж… вас трое. Возьмите, если хотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной».

3ина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутнящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» — подумал пес и попятился от тяпнутого.

— Скорее, доктор,— нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладостно пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. «3лодей…— мелькнуло в голове.— 3а что?» И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные, небывалые, розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

— На стол! — веселым голосом бухнули где-то слова Филипп Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью, секунды две угасающий пес любил тяпнутого. 3атем весь мир перевернулся дном кверху, и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом — ничего.

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

— Иван Арнольдович, самый важный момент — когда я войду в турецкое седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить. Если там у меня начнет кровить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса нету,— он помолчал, прищуря глаз, заглянул как бы насмешливо в полуприкрытый спящий глаз пса и добавил: — А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и начал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комком обтер ее, затем оголенный живот пса растянул и молвил, отдуваясь: «Готово».

3ина открыла кран над раковиной, и Борменталь бросился мыть руки. 3ина из склянки полила их спиртом.

— Можно мне уйти, Филипп Филиппович? — спросила она, боязливо косясь на бритую голову пса.

— Можешь.

3ина пропала. Борменталь засуетился дальше. Легкими марлевыми салфеточками он обложил голову Шарика, и тогда на подушке оказался никем невиданный лысый песий череп и странная бородатая морда.

Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:

— Ну, господи, благослови. Нож!

Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. 3атем он облекся в такие же черные перчатки, как и жрец.

— Спит? — спросил Филипп Филиппович.

— Хорошо спит.

3убы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями ваты давить шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал ее края, и она высохла. На лбу у Борменталя выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул:

— Ножницы!

Инструмент мелькнул в глазах у тяпнутого, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими— то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие, мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы в зажимах, семенные железы вшили на место шариковых. Жрец отвалился от раны, ткнул в нее комком марли и скомандовал:

— Шейте, доктор, мгновенно кожу!

Затем оглянулся на круглые белые стенные часы.

— Четырнадцать минут делали,— сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу.

3атем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

— Нож! — крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули, как скальп, обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:

— Трепан!

Борменталь подал ему блестящий ворот. Кусая губу, Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметр расстояния друг от друга, так что они шли кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой невиданного фасона, всунув ее хвостик в первую дырочку, начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся. Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.

Тогда обнажился купол Шарикового мозга — серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их выкроил. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потеками, и лицо его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук Филиппа Филипповича к тарелке на столе. Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен. Он ободрал оболочку с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга. И в это время Борменталь начал бледнеть, одною рукой схватил грудь Шарика и хрипловато сказал:

— Пульс резко падает…

Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался еще глубже. Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из нее в шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.

— Иду к турецкому седлу,— зарычал Филипп Филиппович и окровавленными скользкими перчатками выдвинул серо-желтый мозг Шарика из головы. На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас же сломал вторую ампулу с желтой жидкостью и вытянул ее в длинный шприц.

— В сердце? — робко спросил он.

— Что вы еще спрашиваете?! — злобно заревел профессор.— Все равно он уже пять раз у вас умер. Колите! Разве мыслимо! — Лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника.

Доктор с размаху, легко всадил иглу в сердце пса.

— Живет, но еле-еле,— робко прошептал он.

— Некогда рассуждать тут — живет, не живет,— засипел страшный Филипп Филиппович,— а я в седле. Все равно помрет… ах, ты че… «К берегам священным Нила…» Придаток давайте!

Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек. Одной рукой («Не имеет равных в Европе… ей-богу»,— смутно подумал Борменталь) он выхватил болтающийся комочек, а другой ножницами выстриг такой же в глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими точно чудом тонкими и гибкими, ухватился янтарною нитью его там замотать. После этого он выбросил из головы какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:

— Умер, конечно?

— Нитевидный пульс,— ответил Борменталь.

— Еще адреналину.

Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил, как по мерке, скальп надвинул и взревел:

— Шейте!

Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.

И вот на подушке появилась на окрашенном кровью фоне безжизненное потухшее лицо Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене. 3ина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика в крови.

Жрец снял меловыми руками окровавленный клобук и крикнул:

— Папиросу мне сейчас же, 3ина. Все свежее белье и ванну.

Он подбородком лег на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:

— Вот, черт возьми. Не издох. Ну, все равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса, ласковый был, но хитрый.

Собачье сердце. Глава 5

Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 22

«Зинка в кинематограф пошла, – думал пес, – а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».

* * *

И вот в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на свое собственное отражение. Но днем, после того как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел как обычно. Приема сегодня не было, потому, как известно, во вторник приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на третье блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг заволновался.

– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед. Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками. Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он. И только что он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собою дурно пахнущий чемодан и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, и выбежал навстречу доктору Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад, – ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

«Кто такое умер? – хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, – терпеть не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.

Прибежала Зина.

– Зина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас, скорей, скорей!

«Не нравится мне. Не нравится». Пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала летать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ль, пожрать. Ну их в болото», – решил пес и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать! – загремела команда из смотровой.

– Усмотришь за ним, как же!

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство, – подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, – просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, – думал он, – две пары уже пришлось прикупить, и еще одну купите. Чтобы вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги…

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, – тосковал пес, сопя носом, – привык. Я – барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

_ У-у-у! – как в бочку, пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять!» – бешено, но бессильно думал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза…

И в разгар муки дверь открыли. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался в кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился? – подумал он подозрительно. – Бок зажил. Ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, и так был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки в черных перчатках.

В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого – и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскою и презрением поглядел на нее.

«Что же… вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной?»

Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно?» – подумал пес и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. «Злодей… – мелькнуло в голове. – За что?» И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью, секунды две угасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся кверху дном и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой, въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

– Иван Арнольдович, самый важный момент, когда я войду в турецкое седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток, и тут же шить! Если там у меня начнет кровить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса нету. – Он помолчал, прищуря глаз, заглянул как бы насмешливо в полуприкрытый спящий глаз пса и добавил: – А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комком обтер ее, затем оголенный живот пса растянул и молвил, отдуваясь:

Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 22