Прошлой осенью иду по селу мимо новенькой белокирпичной школы сочинение егэ

Предмет: литература

Учитель: Невлютова Р.Р., учитель русского языка и литературы МОУ «Средняя общеобразовательная
школа №25» г. Саранска Республики Мордовия

Класс: 7

Авторы программы:
В.Я. Коровина.

Тема урока: «Не
будьте равнодушны, ибо равнодушие смертельно для души человека»

(по
рассказу Е.И.Носова «Кукла»)

Тип урока: урок «открытия» новых знаний.

Цели:

— формировать универсальные учебные действия, используя прием чтения с
остановками , убедить учащихся в необходимости бережного отношения к природе,
ко всему  живому на земле.

— развивать
читательскую культуры учащихся; совершенствовать умения учащихся читать текст и
анализировать прочитанное: выражать собственное суждение, впечатление, а также
раскрывать авторское отношение к героям и событиям;

— совершенствовать
навыки монологической речи;

— воспитывать
нравственные качества школьников;

— развивать память,
логическое мышление, речь, способности, эмоции; формировать навыки
исследовательской работы, продуктивного интеллектуального труда школьников.

Планируемые
результаты:

личностные: формирование
уважительного отношения к иному мнению; развитие мышления, внимания,
фонематического слуха; развитие самостоятельности и личной ответственности за
результаты своей деятельности, доброжелательности.

метапредметные:

регулятивные: планирование действий, направленных на решение
поставленной задачи.

познавательные: отрабатывание навыков поиска необходимой
информации;

коммуникативные: умение аргументировать свое мнение, приходить
к общему решению в совместной деятельности.

предметные: умение воспроизводить текст, анализировать его
с различных точек зрения.

Методы обучения: проблемно-поисковый, познавательный,
практический, метод обобщения.

Методическое
назначение ИКТ: развитие
интереса, расширение познавательных потребностей обучаемых. Повышение уровня
визуализации изучаемого материала.

Оборудование: учебник, портрет писателя, иллюстрации к произведению,
муз.сопровожд..

Ход урока

I стадия «Вызов»

(Звучит песня
«Кукла Маша» в исполнении «Иванушки»)

Слово учителя:

     — Девочки,
какая игрушка в детстве была у вас любимой и почему? (У многих кукла!).
Вспомните, в каком произведении, изученном в 5 классе, кукла принесла много
радостных минут умирающей девочке: «Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся,
давно не сходившая с постели, стала ходить, водя за собой свою белокурую
дочку…»( В.Г.Короленко «В дурном обществе»)

— Ребята, какие
ассоциации у вас возникают при слове «кукла»? Назовите их.   (Кукла — некий символ. Чего именно?
Понятия могут быть абстрактные : детство — счастье — чистота-любовь-
человек-душа….)

        А каково
значение этого слова в словаре С.Ожегова? (Кукла –это детская игрушка в виде
фигурки человека.)

         Тема
нашего урока связана именно с куклой. Сегодня мы познакомимся с рассказом,
который так и называется. «Кукла».  Написал его  Е.И. Носов — писатель,
«опалённый огнём войны», возможно, поэтому так чутко реагирующий на
малейшее проявление бездуховности, безответственности, нравственной расхлябанности
и духовного убожества. «Моей неизменной темой по-прежнему остаётся жизнь
простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле,
природе и ко всему современному бытию», — писал Е.И.Носов.

— Что же может
произойти в рассказе с таким названием? Почему писатель назвал своё
произведение «Кукла»? Прочитаем рассказ и разберемся.

II стадия
«Осмысление»

1.Чтение с
остановками

1)Чтение отрывка.
(Первый отрывок вслух, следующие про себя)

         Теперь уже редко бываю в
тех местах: занесло, затянуло, заилило, забило песком последние сеймские омута.

         Вот, говорят, раньше реки были глубже…

         Зачем же далеко в
историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино,
верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного
кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная
яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот
с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая
обратнокруговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на
вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки
вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают
страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не
по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснёт по воде
плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.
         Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным
рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый
корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у
него подходящих крючков.
         Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой
двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для
экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными,
задубелыми пальцами, повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня,
сощурив один глаз:
— А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.
         Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по
разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь
спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

1-я  остановка. Аналитическая беседа.

— Почему автор начинает рассказ с описания
природы?

— В этом отрывке  звучат тревожные ноты,
которые омрачают восторженное настроение читателя. С чем это связано?

— Как вы думаете, что произойдёт дальше?

2)Чтение отрывка

      Поехал и не узнал реки.
         Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло
дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос.
Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили
речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а
пальцы никак не могут попасть лесой в колечко — такой охватывает азартный озноб
при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов… Ныне все это язевое приволье
ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав,
прёт черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с
полей.
         «Ну уж,— думаю,— с Липиной ямой ничего не случилось. Что
может статься с такой пучиной!»  Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то
страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на
большую околевшую рыбину, и на том меляке — старый гусак. Стоял он этак
небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного
крыла. И невдомёк глупому, что еще недавно под ним было шесть- семь метров
черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал
сторонкой.
         Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей,
Акимыч горестно отмахнулся:
— И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не
стало!
         Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной
перевоз..
         На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать
летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в
одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе
ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же
белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же
месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он — в
Углич.
         Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в
окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он
внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч,
побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно
вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко,
шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его
измученное немотой и окаменелостью лицо.

         «Уж не помер ли?» —
нехорошо сжалось во мне, когда я набрел на обгорелые останки Акимычева шалаша.
         Ан-нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной
школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу, а навстречу —
Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече —
лопата.
— Здорово, друг сердечный! — раскинул я руки, преграждая ему путь.
         Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось,
не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких
случаях, намертво заклинило. 

—  Ты куда пропал-то?! Не видно
на реке.
         Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

— Гляжу, шалаш твой сожгли.
         Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это
большого ума не надо.
— Так ты где сейчас, не пойму?
         Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.
— Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

2-я  остановка. Аналитическая беседа.

—  Что произошло за это время с рекой? Какой
автор увидел реку?

— Какое чувство он испытывает, вновь
оказавшись в дорогих его сердцу местах?

— О чем вы думаете, читая эти строки, невольно
сравнивая вместе с автором прежнюю и нынешнюю реку?

— Кто виноват в трагическом состоянии природы?
Почему люди? Какие они?

  — На фоне изменившейся  природы автор
знакомит нас с Акимычем. Кто такой Акимыч, и что связывает автора с ним?

— Что вы можете сказать о нем как о человеке?

— Почему «заклинило» Акимыча?

— Кто и почему сжёг шалаш Акимыча? Как можно
назвать такого человека?

— А с лопатой куда? – спрашивает автор. Как вы
думаете, куда идёт Акимыч?

3)Чтение отрывка

— А-а? — вырвалось у него, и он
досадливо сунул плечом, порываясь идти.
         Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже
охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже
празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают
последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника
черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до
беспредельности.

         Прямо от школьной
ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще
по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и
каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым
листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды
тянуло влажной перекопанной
хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на
спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда
сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти
молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение
праздничности и радости бытия.
         Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули
угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:
— Вот, гляди…

3-я  остановка. Аналитическая беседа

— О чём вы узнали из этого отрывка?

— Почему автор прерывает рассказ об Акимыче
описанием природы?

— Какие эпитеты встречаются в описании
пейзажа?

— Почему Акимыч не замечает  красоты вокруг?

— Что его так взволновало? Куда идет Акимыч?

—  На что призывает смотреть Акимыч?

4)Чтение отрывка

         В грязном придорожном
кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все
еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски
губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза
выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожжённая, должно быть, сигаретой.
Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и
то место, которое прежде закрывалось, тоже было истыкано сигаретой.

4-я 
остановка. Аналитическая беседа

— С кем при описании сравнивает писатель куклу?

— Какое чувство вызывает у вас отрывок?

— А вам доводилось видеть такую картину в жизни? Ваше отношение к
этому?

5)Чтение отрывка

— Это чья же работа?

— Кто же их знает …— не сразу
ответил Акимыч, все глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко
глумился.— Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не
видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не
первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там — под
забором ли, в мусорной куче выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо,
в платье, с бантом в волосах, а бывает, — без головы или без обеих ног… Так
мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом
сожмется… Может, со мной с войны такое. На всю жизнь нагляделся. Вроде и
понимаешь: кукла. Да ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от
живого дитя не отличишь, И плачет по-людски. И когда это подобие валяется
растерзанное у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо —
каждый по своим делам,— и ничего… Проходят парочки, за руки держатся,
про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не
поведут. Детишки бегают привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько
мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное — учителя:
они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты
научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!.. Эх!.,
         Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его
окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и
застыло что-то невысказанное.

         Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит
он теперь нескоро.
         Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом
школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши,
принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры.
Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как
настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так
же
молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принёс охапку сена и выстлал им
днище ямы. Потом поправил кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и
опустил в сырую глубину ямы, Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после
этого снова взялся за лопату.
         И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и
проговорил с болью:
— Всего не закопать…

4-я  остановка. Аналитическая беседа.

— Почему так сильно страдает Акимыч?

— Что более всего потрясает Акимыча в истории
с куклой

— Какой вывод делает Акимыч о причинах
происшедшего?

— Почему Акимыч
копает настоящую могилу, как для человека? Не кажется ли вам странным его
поведение?

— Вначале писатель
назвал свой рассказ «Акимыч», а затем уже «Кукла». Как вы думаете, почему?

— Как вы понимаете слова
Акимыча: «Всего не закопать».

— Кто борется с равнодушием,
злом  в рассказе ?

— А кому всё равно, кто
проходит мимо, не замечая происходящего вокруг?

Что может вынести
детство из этих картин жизни?

III стадия Рефлексия

1.

— Ребята, у вас на парте лежат карточки с
афоризмами. Выберите из них те, которые характеризуют людей равнодушных,
жестоких.

1. «Быть человеком – это значит
чувствовать, что ты за все в ответе» А. Сент-Экзюпери «Маленький принц»

2. «Действия являются самым ясным и
выразительным раскрытием человека» Г. Гегель

3. «Если ты равнодушен к страданиям
других, ты не заслуживаешь названия человека». Саади

4. «Самая страшная вещь – безразличие.
Если с ним не бороться, оно, как трясина, может погубить любого человека» М.
Твен

5. «Трудно быть добрым» Питтак

6. «Цена человеку – дело его» Ю.
Ряшенцев

7. «Человек – самый страшный на земле
зверь» Ю. Семенов

8. «Человек – это тот, кто заплачет не
над своей, а над чужой болью» О. Кожухова «Ранний снег»

9. «Человек есть существо, ко всему
привыкающее» Ф. Достоевский «Записки из мертвого дома»

10. «Человек является тем, чем он
становится наедине с самим собой. Истинная человеческая сущность выражается в
нем тогда, когда его поступками движет не кто-то, а его собственная совесть» В.
Сухомлинский

11. «Человеком не рождаются, им
становятся» Э. Роттердамский

12. Людей убивает не смерть — их
убивает скука и равнодушие.

13. Хорошие люди всегда незаметны, как
воздух, которым мы дышим. Их отсутствие замечаешь только тогда, когда их уже
нет» О. Кожухова «Ранний снег»

— Почему, как вы думаете,  равнодушие —
самый страшный порок?

 (Равнодушие может привести к проявлению зла,
жестокости и в итоге к преступлению)

— В подтверждение ваших слов мне хочется прочитать слова
польского писателя Бруно Ясенского: «Не бойся врага своего, в худшем случае он
может убить. Не бойся друга своего, в худшем случае он может предать. Бойся
равнодушных, они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия
существуют на земле предательство и убийство».

2. Составить синквейн на тему «Равнодушие»,
«Кукла», «Акимыч»(на выбор)

Домашнее задание: написать
письмо людям от имени куклы.

Е. И. Носов 

«Кукла»

        Теперь уже редко бываю в тех
местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута.

        Вот, говорят, раньше реки были глубже…

        Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я
наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против
древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили
коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую
девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком
весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не
могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки,
обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают
страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не
по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде
плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

        Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким
делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из
обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него
подходящих крючков.

        Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой
двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для
экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными,
задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня,
сощурив один глаз:

        — А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

        Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным
причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя
несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

        Поехал и не узнал реки.

        Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и
жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало
приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь
литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак
не могут попасть лесой в колечко — такой охватывает азартный озноб при виде
крутых, беззвучно расходящихся кругов… Ныне все это язевое приволье
ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав,
прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с
полей.

        «Ну уж, — думаю, — с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с
такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно
крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую
околевшую рыбину, и на том меляке — старый гусак. Стоял он этак небрежно, на
одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И
невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей
глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

        Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч
горестно отмахнулся:

        — И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз…

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи.
Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же
горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе
ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же
белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце.
Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он — в Углич.

        Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и
контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно
утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев,
умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы
трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал,
поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное
немотой и окаменелостью лицо. «Уж не помер ли?» — нехорошо сжалось во
мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.

        Ан — нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так
ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу — Акимыч! Торопко
гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече — лопата.

        — Здорово, друг сердечный! — раскинул я руки, преграждая ему путь.

         Акимыч,
бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе.
Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво
заклинило.

        — Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь
что-то сказать

        — Гляжу, шалаш твой сожгли.

        Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого
ума не надо.

        — Так ты где сейчас, не пойму?

        Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

        — Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

        — А-а? — вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

        Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже
охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже
празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают
последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника
черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до
беспредельности.

        Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась
речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника,
гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг
был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую
рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной
яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной
площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда
сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти
молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение
праздничности и радости бытия.

        Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол
ограды, он остановился и сдавленно обронил:

        — Вот, гляди…

        В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки
и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой
на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были
местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра. прожженная,
должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики
сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже
было истыкано сигаретой.

        — Это чья же работа?

        — Кто ж их знает… — не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на
куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. — Нынче трудно на
кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от
них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в
область и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче — выброшенные
куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает,
— без головы или: без обеих ног… Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце
комом: сожмется… Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я
человечины… Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную
так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это
подобие валяется растерзанное у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А
люди идут мимо — каждый по своим делам, — и ничего… Проходят парочки, за руки
держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках —
бровью не поведут. Детишки бегают — привыкают к такому святотатству. Вот и тут:
сколько мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное —
учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же
ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!…
Эх!…

        Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы
сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то
невысказанное.

        Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь
нескоро.

        Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной
ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся
копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом
кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую
могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и
отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы.
Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в
сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова
взялся за лопату.

        И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с
болью:

        — Всего не закопать… 

Обновлено: 12.03.2023

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута.

Вот, говорят, раньше реки были глубже…

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

– А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

Поехал и не узнал реки.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко – такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов… Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:

– И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз…

Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он – в Углич.

Ан – нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу – Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече – лопата.

– Здорово, друг сердечный! – раскинул я руки, преграждая ему путь.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

– Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

– Гляжу, шалаш твой сожгли.

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.

— Так ты где сейчас, не пойму?

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

– Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

– А-а? – вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

– Это чья же работа?

– Кто ж их знает… – не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. – Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там – под забором ли, в мусорной куче – выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, – без головы или: без обеих ног… Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется… Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины… Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги – не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо – каждый по своим делам, – и ничего… Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках – бровью не поведут. Детишки бегают – привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром – в школу, вечером – из школы. А главное – учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!… Эх!…

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

Мы знаем с вами Николая Носова, автора «Незнайки». Но сегодня у нас более взрослый и трудный автор — Евгений Носов. Трудный текст. Трудный автор. Трудные проблемы. Но давайте попробуем. Я вставила аудиотекст. В конце записи текст рассказа. СЕГОДНЯ в комментариях поделитесь своими мыслями о вопросах (проблемах), поставленных автором в рассказе. Как вы поняли, о чём этот рассказ? О чём переживает главный герой? Что думает рассказчик о переживаниях героя? какое предложение (или предложения), по-вашему, выражают мысль автора? выпишите это предложение и напишите, почему вы так считаете. Слов 100

Вероника Тушнова

Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя…
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук,—
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она…
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк,—
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута[2].

Вот, говорят, раньше реки были глубже.

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

– А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи[3].

Поехал и не узнал реки.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко – такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов. Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

«Ну уж, – думаю, – с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке – старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:

– И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз.

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе»[4], вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце.

Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он – в Углич.

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. «Уж не помер ли?» – нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.

Ан – нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу – Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече – лопата.

– Здорово, друг сердечный! – раскинул я руки, преграждая ему путь.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

– Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

– Гляжу, шалаш твой сожгли.

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.

— Так ты где сейчас, не пойму?

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

– Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

– А-а? – вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

В грязном придорожном кювете[5] валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

– Это чья же работа?

– Кто ж их знает. – не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился.[6] – Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там – под забором ли, в мусорной куче – выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, – без головы или: без обеих ног. Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется. Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины. Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги – не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо – каждый по своим делам, – и ничего. Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках – бровью не поведут. Детишки бегают – привыкают к такому святотатству[7]. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром – в школу, вечером – из школы. А главное – учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха. Эх.

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь нескоро.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне[8], принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

2. О́мут – народное название наиболее глубокого места в озере или русле реки. Дно в омуте обычно углублено течением или высверлено водоворотами. (вернуться)

3. Сижа – определенное, специально подготовленное место для рыбалки. (вернуться)

5. Кювет – канава для стока воды, идущая вдоль дороги. (вернуться)

6. Глумиться – злобно и оскорбительно издеваться. (вернуться)

7. Святотатство – поругание, оскорбление чего-либо святого. (вернуться)

Комментарии

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута.

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнако мых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко — такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов. Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

«Ну уж, — думаю, — с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке — старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он — в Углич.

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. «Уж не помер ли?» — нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.

Ан — нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу — Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече — лопата.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра. прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

— Кто ж их знает. — не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. — Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче — выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, — без головы или: без обеих ног. Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется. Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины. Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо — каждый по своим делам, — и ничего. Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не поведут. Детишки бегают — привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное — учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха. Эх.

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

Урок разработан на основе технологии развития критического мышления через чтение и письмо.

1. На основе работы с литературным произведением научить анализу поступков героев, их характеров, а также видению и пониманию учащимися смысла прочитанного;
2. Развитие коммуникативной компетенции;
3. Воспитание нравственности.

— Ребята, давайте внимательно послушаем стихотворения, которые подготовили ваши одноклассники.

— Как вы думаете, о чём мы сегодня будем говорить на уроке? Какие цели поставим перед собой?

— А какая музыка звучала, когда ребята читали стихотворения? (тревожная, набат)

Чтение с остановками

(Выступление подготовленного ученика)

— Что может произойти в рассказе с таким названием?

(Чтение отрывка учителем)

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, заилило, забило песком последние сеймские омута.
Вот, говорят, раньше реки были глубже…

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут , создавая обратнокруговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают
страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснёт по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.
Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.
Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами, повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:
— А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.
Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

— Почему автор начинает рассказ с описания природы? (Потому что он любит родную землю, подчеркивает в пейзажной зарисовке величие природы).

— Как вы думаете, что произойдёт дальше?

(Чтение отрывка учителем)

— Ты куда пропал-то?! Не видно на реке.
Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

— Гляжу, шалаш твой сожгли.
Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.
— Так ты где сейчас, не пойму?
Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.
— Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

— Прошло несколько лет. Что произошло за это время с рекой? Какой автор увидел реку?

— Какое чувство он испытывает, вновь оказавшись в дорогих его сердцу местах?

— О чем думаем мы, читая эти строки, невольно сравнивая вместе с автором прежнюю и нынешнюю реку? (Об уродливом отношении человека к земле, воде, о гибели живой природы. Мы чувствуем вину перед природой за трагическое ее состояние).

— Это вы сказали о судьбе Акимыча. А о нем как о человеке что вы можете сказать? Какой человек предстает перед нами? (Беспокойный, неравнодушный. Старый рыбак, он не просто любит природу, он относится к ней бережно и уважительно, страдает, видя погибающую природу).

— Кто и почему сжёг шалаш Акимыча? Как можно назвать такого человека?

— А с лопатой куда? – спрашивает автор. Как вы думаете, куда идёт Акимыч?

(Чтение отрывка учителем)

— А-а? — вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.
Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной
хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.
Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:
— Вот, гляди…

— О чём вы узнали из этого отрывка?

— Почему автор прерывает рассказ об Акимыче описанием природы?

— Какие эпитеты встречаются в описании пейзажа? (Осенней позолотой, черно-бархатные шмели, хмельной яблочной прелью).

— Что его так взволновало? Куда идет Акимыч?

— Вот гляди. На что призывает смотреть Акимыч?

(Чтение отрывка учителем)

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые
волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожжённая, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось, тоже было истыкано сигаретой.
— Это чья же работа?

— Кто же их знает …— не сразу ответил Акимыч, все глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился.— Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, — без головы или без обеих ног. Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом
сожмется. Может, со мной с войны такое. На всю жизнь нагляделся. Вроде и понимаешь: кукла. Да ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь, И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо — каждый по своим делам,— и ничего. Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не поведут. Детишки бегают привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное — учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха. Эх.
Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

— Какое чувство вызывает этот отрывок?

— А вам доводилось видеть такую картину в жизни? Если да, то как вы относитесь к этому?

— Почему Акимыч копает настоящую могилу, как для человека? Не кажется ли вам странным его поведение?

— Кто борется со злом в рассказе ?

— А кому всё равно, кто проходит мимо, не замечая происходящего вокруг? (Влюбленные, будущие родители; мамы, главное назначение которых – воспитывать своих детей. В их колясках маленькие дети, совсем такие же, как эта беззащитная кукла. Неужели кукла не напомнила им собственных детей; учителя, профессия которых обязывает учить детей красоте и добру, показывать им пример своими поступками, но вместо этого они равнодушно проходят мимо куклы; неизвестный, так как он совершил кощунство).

Читайте также:

  

• У работящего в руках дело огнем горит сочинение

  

• Самое действенное самое взволнованное слово в нашем языке глагол сочинение

  

• Милләтләр дуслыгы темасына сочинение

  

• Настя побывала в зоопарке и пишет сочинение у каждого зверя в зоопарке есть своя пара

  

• На колхозной ферме коровы спешили к корму выстраиваясь у кормушек огэ сочинение

КУКЛА

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута. 

Вот, говорят, раньше реки были глубже… 

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом. 

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков. 

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз: 

– А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху. 

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи[3]. 

Поехал и не узнал реки. 

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко – такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов… Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей. 

«Ну уж, – думаю, – с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке – старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой. 

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся: 

– И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало! 

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз… 

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе»[4], вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. 

Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он – в Углич. 

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. «Уж не помер ли?» – нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша. 

Ан – нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу – Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече – лопата. 

– Здорово, друг сердечный! – раскинул я руки, преграждая ему путь. 

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило. 

– Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать. 

– Гляжу, шалаш твой сожгли. 

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо. 

— Так ты где сейчас, не пойму? 

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы. 

– Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда? 

– А-а? – вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти. 

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности. 

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия. 

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил: 

– Вот, гляди… 

В грязном придорожном кювете[5] валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой. 

– Это чья же работа? 

– Кто ж их знает… – не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился.[6] – Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там – под забором ли, в мусорной куче – выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, – без головы или: без обеих ног… Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется… Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины… Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги – не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо – каждый по своим делам, – и ничего… Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках – бровью не поведут. Детишки бегают – привыкают к такому святотатству[7]. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром – в школу, вечером – из школы. А главное – учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!… Эх!… 

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное. 

Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь нескоро. 

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне[8], принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату. 

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью: 

– Всего не закопать… 
1959

Носов Е.И. Кукла

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута.
Вот, говорят, раньше реки были глубже…
Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно — круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.
Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.
Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:
— А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.
Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.
Поехал и не узнал реки.
Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко — такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов… Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.
«Ну уж, — думаю, — с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке — старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.
Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:
— И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!
Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз…
На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он — в Углич.
Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. «Уж не помер ли?» — нехорошо сжалось во мне, когда я назрел на обгорелые останки Акимычева шалаша.
Ан — нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу — Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече — лопата.
— Здорово, друг сердечный! — раскинул я руки. преграждая ему путь. Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.
— Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать
— Гляжу, шалаш твой сожгли.
Вместо ответа он повертел указательным пальцем v виска, мол, на это большого ума не надо.
— Так ты где сейчас, не пойму?
Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.
— Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?
— А-а? — вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.
Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.
Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.
Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:
— Вот, гляди…
В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра. прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими. тоже было истыкано сигаретой.
— Это чья же работа?
— Кто ж их знает… — не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. — Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче — выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, — без головы или: без обеих ног… Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется… Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины… Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо — каждый по своим делам, — и ничего… Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не поведут. Детишки бегают — привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное — учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!… Эх!…
Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.
Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь нескоро.
Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.
И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:
— Всего не закопать…

Конспект урока

«Если ты слеп, если душа твоя глуха…»

(по рассказу Е.И.Носова «Кукла»).

7 класс.

Колпакова Е.С.,

учитель русского языка и литературы.

2016 год.

Сопроводительная информация.

Фамилия, имя, отчество учителя	Колпакова Елена Сергеевна
Школа, город	МБОУ «Староникольская оош» Красногвардейского района Оренбургской области
Предмет	Литература
Класс	7
Тема урока,	«Если ты слеп, если душа твоя глуха…» (по рассказу Е.И.Носова «Кукла»)
. Место урока в теме	Изучение нового материала

Конспект урока

Тема урока: «Если ты слеп, если душа твоя глуха…» (по рассказу Е.И.Носова «Кукла»)

Цель урока: Познакомить с жизнью и творчеством Е.И.Носова, проанализировать рассказ «Кукла»

Задачи:

Обучающие: На основе работы с литературным произведением научить анализировать поступки героев, их характеры, а также понимать смысла прочитанного;

Развивающие: развивать умения учащихся критически мыслить; совершенствовать навык выразительного чтения художественного текста;

Воспитательные: воспитывать в детях отзывчивость, чуткость, стремление беречь все живое на Земле.

Тип урока: урок-размышление.

Технология: технология развития критического мышления через чтение и письмо.

Методические приемы: прогнозирование по названию, чтение с остановками, обращение к жизненному опыту, написание мини-эссе.

Эпиграф: Равнодушие – это паралич души.
(Чехов Антон Павлович)

Литература: 1. Литература. 7 класс. Учебник-хрестоматия. В 2ч/ -сост. В.Я.Коровина. 2009.

2. Коровина В.Я. Литература:7 кл: Метод советы.

3. //Литература в школе.1998-1

4. http://www.collection-aforizmov.ru/aforizmi-cat467.html

Ход урока.

Вызов.

Цель: подумать над смыслом названия рассказа, определение темы и целей урока.

Учитель читает стихотворение «Кукла». (стихотворение написала ученица школы)

Они стоят в магазинах,

Лежат за стеклом в шкафах,

Пылятся они за витриной

В тесных бумажных домах.

Их купит чья-нибудь мама,

Нарядное платье сошьет

И эту нарядную даму

Дочке своей понесет.

Дочка на подарок взглянет,

Скажет маме: «Да ну…

Лучше купила б ты, мама,

Компьютерную игру…»

— О какой игрушке говорится в стихотворении?

(о кукле)

-О чем может быть рассказ с таким названием?

Учитель на доске записывает предположения.

— Тема нашего урока «Если ты слеп, если душа твоя глуха…» Как вы думаете, будет связана тема урока с названием рассказа и эпиграфом?

-О чем мы будем говорить сегодня на уроке? Какие цели перед собой поставим?

Постановка цели урока учениками.

— Цель: проанализировать рассказ и подумать, как рассказ связан с таким понятием, как равнодушие.

Осмысление.

1. Знакомство с писателем.

(Подготовленный ученик рассказывает о Е.И.Носове, остальные в тетрадях записывают основные положения)

— Сегодня мы познакомимся с рассказом Е.И.Носова «Кукла». И начнём с сообщения о жизни писателя.

Выступление заранее подготовленного ученика.

Предполагаемое сообщение ученика.

2. Работа с текстом. Чтение с остановками.

Фрагменты текста читают ученики.

Чтение фрагмента №1. «Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута…Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.»

1-я остановка.

— Почему автор начинает рассказ с этого описания природы?

(Потому что он любит родную землю, подчеркивает в пейзажной зарисовке величие природы).

— С какой целью автор так подробно рассказывает о реке, цветах и травах?

(Внимательный взгляд писателя замечает тысячи трав, растений. Создается радостная картина)

— В отрывке звучат тревожные ноты, которые омрачают восторженное настроение читателя. Что ужасает рассказчика, о каких бедах он говорит?

(Жестокое, бездумное отношение к миру.)

— Как вы думаете, о чем мы узнаем из следующего отрывка?

Ученики высказывают свои предположения о развитии сюжетной линии.

2-я остановка.
— Что произошло за это время с рекой? Какой автор увидел реку? С чем связаны эти изменения? Почему так произошло?

— Какое чувство он испытывает, вновь оказавшись в дорогих его сердцу местах?

— О чем думаем мы, читая эти строки, невольно сравнивая вместе с автором прежнюю и нынешнюю реку?

(Об уродливом отношении человека к земле, воде, о гибели живой природы. Мы чувствуем вину перед природой за трагическое ее состояние).

— На фоне меняющейся природы автор знакомит нас с Акимычем. Кто такой Акимыч, и что связывает автора с ним?

(«Мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии… Ранило Акимыча бескровно…»).

— Как вы думаете, что будет происходить дальше?

Ученики высказывают свои предположения о развитии сюжетной линии.

Чтение фрагмента №3
«Ан — нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы… — А-а? — вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти».

3-я остановка. — Как изменился Акимыч со времени последней встречи с рассказчиком? — Кто и почему сжёг шалаш Акимыча? Как можно назвать такого человека? — А с лопатой куда? – спрашивает автор. Как вы думаете, куда идёт Акимыч?

Ученики высказывают свои предположения о развитии сюжетной линии.

Чтение фрагмента №4
«Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами… Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой».
4-я остановка

— Какое чувство вызвал у вас этот эпизод?

— Как бы вы назвали такой поступок? Что это- баловство, шутка бессердечность?

Выслушиваем ответы учеников.

— Что заставило человека поступить так жестоко, по– варварски?

(Это свидетельство морального обнищания, нравственного падения людей)

— А вам доводилось видеть такую картину в жизни? Если да, то, как вы относитесь к этому?

— И все-таки кукла – это просто игрушка, это не живое существо. Почему же так сильно страдает Акимыч?

Ученики высказывают свои предположения.

— Об этом мы узнаем, прочитав следующий отрывок.

Чтение фрагмента.

«- Это чья же работа?… Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.
5-я остановка.

— Как вы понимаете значение слова «глумились»?

(Глумиться – злобно и оскорбительно издеваться).

— Кукла напомнила Акимычу пережитое во время войны. Но Акимыч страдает не только из-за этого. Что ещё глубоко ранит его душу?

(Равнодушие людей)
— Почему же люди остались безучастными к случившемуся?

( «Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят.»).

— Рядом с безразличными ко всему взрослыми, какие же вырастит дети?

— А что мы можем сказать об Акимыче, судя по его раздумьям, отношению к тому, что он видит?

(Он переживает за все)

— Как вы думаете, чем закончится рассказ?

Ученики высказывают свои предположения о развитии сюжетной линии.

Чтение фрагмента №6.

« Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь нескоро.
И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:
— Всего не закопать…»

6 остановка.

— Почему «заклинило» Акимыча?

(Устами Акимыча Носов убеждает нас, читателей, в том, что люди утратили в себе что-то очень важное, забыли о своем долге перед природой, рвут связи с ней. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило»).

— Акимыч копает настоящую могилу, как для человека, не кажется ли вам странным его поведение?

— Вначале писатель назвал свой рассказ «Акимыч», а затем уже «Кукла». Как вы думаете, почему?

(Брошенная, истерзанная кукла, случайно увиденная Акимычем, стала толчком к серьезному размышлению о человеке, его достоинствах и недостатках).

Подведение итогов. Рефлексия.

— Какие же проблемы поднимаются автором в рассказе?

(«…как жить и что делать…»)

Творческая работа. Написание эссе.(5 минут)

— Рассказ заканчивается короткой горькой фразой Акимыча: «Всего не закопать…» Как вы понимаете эти слова? Напишите эссе.

Ученика зачитывают свои работы.

(Случай с куклой не единичен. Это только один эпизод. Зла много, в одиночку с ним не справиться).

— Как вы думаете, все ли благополучно в окружающем мире сегодня? Существуют ли проблемы, которые необходимо решать и мимо которых нельзя проходить?

— Встречались ли вы с явлениями бездушного и бессердечного отношения к природе, животным?

— Какой же вывод мы сделаем? «Если ты слеп, если душа твоя глуха…», какой же ты человек?

— Какой урок преподал нам Евгений Носов?

(Не будь равнодушным, не проходи безучастно мимо зла и жестокости).

— На следующем уроке мы познакомимся с еще одним произведением Е.И.Носова «Живое пламя» и посмотрим, какой урок он нам преподаст.

Домашняя работа.

Написать письмо- обращение от имени куклы к современному поколению.