Пятнадцатилетняя надя зеленина была впечатлена оперой егэ

(1)Александра Ивановна… (2)Может быть, любовь к первой учительнице, если вам на неё повезло, так же необходима и естественна, как и первая любовь вообще?

(3)Вспоминая свои чувства к Александре Ивановне, я думаю, что в моей любви к ней каким-то образом нераздельно слились два чувства — любовь к ней именно, такому человеку, каким она была, и любовь к русской литературе, которую она так умело нам раскрывала.

(4)Она почти каждый день читала нам что-нибудь из русской классики или несколько реже что-нибудь из современной литературы.

(5)Осталось в памяти чтение «Капитанской дочки» Пушкина, как минуты сладчайших переживаний. (6)Если в области духа есть чувство семейного уюта, то я его впервые испытал во время чтения этой книжки, когда в классе стояла мурлыкающая от удовольствия тишина.

(7)Недавно, читая записки Марины Цветаевой «Мой Пушкин», я вспомнил наши чтения «Капитанской дочки» и удивился несходству впечатлений. (8)Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачёв, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. (9)Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. (10)Не только меня, я уверен, и весь класс. (11)Как? — могут удивиться некоторые ценители литературы, — тебе понравился холоп и раб Савельич? (12)Да, именно Савельич мне понравился больше всех, именно появления его я ждал с наибольшей радостью. (13)Более того, решаюсь на дерзость утверждать, что он и самому автору, Александру Сергеевичу, нравился больше всех остальных героев.

(14)Дело в том, что рабство Савельича — это только внешняя оболочка его сущности.

(15)Во время чтения «Капитанской дочки» мы это всё время чувствовали, и потому его рабская должность, если можно так сказать, нам никак не мешала. (16)Что же в нём было прекрасного, заставлявшего любить его вопреки ненавистному нам рабству и холопству?

(17)Была преданность. (18)Величайшее чувство, красоту которого Пушкин столько раз воспевал в стихах. (19)Ненасытный, видно, так голодал по этому чувству, особенно в его материнском проявлении, что, посвятив столько стихов своей няне Арине Родионовне, он решил и в прозе, уже в облике Савельича, создать ещё один образ материнской преданности.

(20)Савельич — это то чувство, которое всю жизнь Пушкин так ценил в людях. (21)И, наоборот, предательство, коварство, измена всегда заставляли его или в ужасе бежать, или корчиться с пристальным отвращением. (22)Наверное, страшнейшей казнью для поэта было бы, связав по рукам и ногам, заставить его, бессильного вмешаться, наблюдать за картиной предательства.

(23)В образе Савельича Пушкин устроил себе пир, который не всегда мог позволить себе в жизни. (24)Тут преданность выступает во всех обличиях. (25)Преданность — готовность отдать жизнь за жизнь барчука. (26)Преданность — готовность каждую вещь его беречь, как собственную жизнь и даже сильнее. (27)Преданность, творящая с робким человеком чудеса храбрости. (28)И, наконец, преданность, доходящая в своём ослеплении до того, что Савельич затевает с Пугачёвым разговор о злосчастном зипуне, когда его любимец находится на волоске от виселицы.

(29)Но Пушкину мало и этого. (30)Комендант Белогорской крепости предан царице точно так, как Савельич своему барчуку. (31)Жена коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама предана до последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич. (32)То же самое можно сказать о Маше и о юном Гринёве. (33)Одним словом, здесь торжество преданности.

(34)И вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего лагеря перед последним утренним сражением.

(35)Мы ведь тоже преданы своему милому, ещё кудрявоволосому барчуку, чей портрет висит на стене нашего класса.

(36)Мы ещё дети, но уже, безусловно, думаем (может, именно потому, что дети) об этом грядущем последнем сражении со старым миром. (37)Пусть мы его представляем смутно, но в этом ожидании заложено то организующее, то духовное начало, без которого нет жизни.

(38)То, что мы собираемся делать завтра, делает нас сегодня такими или иными людьми.

(39)Идея преданности идее, а следовательно, и друг другу, была самым человечным сегодняшним воплощением нашего завтрашнего дела.

(40)Может быть, именно поэтому чтение «Капитанской дочки» производило тогда такое сладостное, такое неизгладимое впечатление.

(По Ф.А. Искандеру)

Фазиль Абдулович Искандер (1929-2016) — русский и абхазский писатель и поэт.

(1)Всё чаще, решившись на переезд, стал раздумывать Иван Петрович: что надо человеку, чтобы жить спокойно? (2)Если есть у него работа, на которую он не смотрит как на каторгу, и семья, к которой его тянет, — что требуется ещё, чтобы, проснувшись ненароком ночью, не чаял он дождаться утра для желанной подвижки?

(3)Начать с достатка… (4)Достаток — да, он надобен. (5)Но достаток — это не только запас в себя, на себя и за себя, не только то, что требуется сегодня и потребуется завтра для удовлетворения живота, а также для удовлетворения самому выйти и другим нос утереть. (6)Когда бы так, до чего бы всё было просто. (7)Человек, окруживший себя целой оравой подспорья, вырабатывающего достаток, обязан иметь внутри этого достатка что-то особое, происходящее из себя, а не из одного лишь хвать-похвать, что-то причинное и контролирующее, заставляющее достаток стыдиться вопреки себе полной своей коробушки.

(8)Ну ладно, о достатке потом.

(9)Не только во имя его превосходительства брюха делается работа. (10)Сколько их, неработающих или едва работающих, набивают брюхо ничуть не хуже, сейчас это легко.

(11)Работа — это то, что остаётся после тебя. (12)Тебя нет, ты уже и сам становишься работой для других, а она долго-долго ещё будет напоминать о тебе живущим вслед за тобой. (13)Так говорят. (14)Так оно и есть, тем более, если работа твоя вливается в полезную реку. (15)Есть две реки — с полезным и бесполезным течениями, и какое из них мощней, туда и сдвигается общая жизнь. (16)Но это опять-таки в общем, в каких-то огромных, надчеловеческих понятиях, а что должен испытывать он, чуть свет выезжающий завтра за двадцать и тридцать километров, чтобы привезти за смену свои кубометры древесины? (17)Конечно, уже сам язык: километры, кубометры, древесина — вроде бы должен определять чувства, наталкивая их на рубли. (18)Но это не так. (19)Не совсем так. (20)Не рубли его подстёгивают, заставляя перегружать КрАЗ и выкраивать лишний рейс, а сама работа, берущая единым охватом сотни людей. (21)В работе он не помнит, что это километры, кубометры и рубли, он возносился над ними в какую-то иную высь, где нет никакой бухгалтерии, а есть лишь движение, ритм и празднество. (22)Там он постоянно двигается попутно, а потому двигаться легко. (23)Чему попутно, он не мог бы сказать, похоже, попутно душе, её изначальному наклону; там он весь превращается в ответ на чей-то стремительный зов, душа его выструнивается и начинает раскрыто и вольно звучать.

(24)Да, он работник, он за собой это знает, и с той высоты, на которую он взмывает в работе, жизнь видится надёжней всего.

(25)Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьёй, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. (26)И все четыре одна важней другой. (27)Захромает какая — весь свет внаклон.

(28)Так вот, о достатке. (29)Есть достаток, и даже не маленький, а всё не живётся человеку с уверенностью ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне, всё словно бы бьёт его озноб, и озирается он беспокойно по сторонам. (30)Не весь, стало быть, достаток, чего-то недостаёт.

(31)Себя, что ли, недостаёт — каким мог он быть при лучшем исходе, и эта разница между тем, чем стал человек, и тем, чем мог он быть, взыскивает с него за каждый шаг отклонения.

(32)В долгих и обрывистых раздумьях перебирая жизнь во всём её распахе и обороте, пришёл Иван Петрович к одному итогу. (33)Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома. (34)Вот: дома. (35)Поперёд всего — дома, а не на постое, в себе, в своём внутреннем хозяйстве, где всё имеет определённое, издавна заведённое место и службу. (36)Затем дома — в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу, и с другой — в себя. (37)И дома — на родной земле.

(По В.Г. Распутину)

Валентин Григорьевич Распутин (1937-2015) — русский писатель, публицист, общественный деятель, один из наиболее значительных представителей «деревенской прозы».

(1)В лесу группа берёзок чем-то вдруг остановила меня, как будто им надо было мне о чём-то сказать. (2)И когда я остановился и стал думать, что же это было, и, разбираясь, огляделся вокруг, то увидел: белый снег в лесу везде был с синеватым оттенком, холодным и чуждым человеческой жизни, а берёзки были тоже белые, но в их белом был чуть-чуть желтоватый и даже розовый, тёплый оттенок, и вот чем остановили меня берёзки и что мне они хотели сказать:

—Не горюй, старичок, в синих снегах, — ещё будет у нас весна, и мы с тобой вместе раскроемся. (3)Приходи к нам на тягу с ружьём. (4)Придёшь?

— (5)Непременно приду! — сказал я берёзкам.

(6)И зимой в солнечный день весь наполнился радостью, как наполняется соком берёза ранней весной.

(7)Зорька нежнее щёчки младенца, и в тиши неслышно падает и тукает редко и мерно капля на балконе. (8)Из глубины встаёт и выходит восхищённый человек с приветствием пролетающей птичке: «Здравствуй, дорогая!» (9)И она ему отвечает.

(10)Она всех приветствует, но понимает приветствие птички только человек восхищённый.

(11)Среди жёлтой акации затерялось летом деревце ольхи, и теперь вдруг среди жёлтого отделялось совершенно ещё зелёными листьями. (12)Сегодня на ветру эти зелёные лиСтики в одной кучке тесно собрались и, как в кукольном театре, сидят за столом в оживлённой беседе, они вместе и пьют, и поют, и целуются, и дерутся.

(13)Вглядишься в них, и, как в театре, очень понравится, и подумаешь: а вообще сколько веселья дано людям на свете, как они хорошо живут.

(14)Радости жизни нельзя навсегда удержать у себя: радость приходит и уходит, как гость. (15)Но этот чудесный гость у хороших людей оставляет после себя благодарность, и ею создаётся, ею питается продолжение жизни…

(16)Точно, как вчера, погожий день вышел из тумана, а ночь была лунная.

(17)Погода и благодарность — родные: одна родилась в природе, другая — в душе человека. (18)И чувство гармонии в душе человека вышло из благодарности.

(19)И вот в это чудесное утро благодарю за чудесные темнеющие стручки акации с её маленькими птичками, и нагруженные подарками для белок еловые вершины, и за всякую вещь, переданную человеку от человека: за стол, за табуретку, за пузырёк с чернилами и бумагу, на которой пишу.

(20)Сегодня как после тяжёлой болезни произошло преображение мира: солнце и небо как наводнение радости. (21)И те птички серые, дождевички, в раздумье сидят на столбиках…

(22)В мыслях у людей бывают сомнения, предваряющие утверждение: человек сомневается лично, а к людям приходит уже со своим утверждением. (23)Так точно и в жизни у людей бывают постоянно несчастья, и сильные люди переносят их легко, скрывая от людей, как сомнения.

(24)Но когда после удачи приходит радость, то кажется всегда, что эта радость нашлась не только для себя, а годится для всех. (25)И радостный, счастливый человек бьёт в барабан.

(26)Так, сомнения, неудачи, несчастья, уродства — всё это переносится лично, скрывается и отмирает. (27)А утверждения, находки, удачи, победы, красота, рождение человека — это всё сбегается, как ручьи, и образует силу жизнеутверждения.

(28)Когда я открыл в себе способность писать, я так обрадовался этому, что потом долго был убеждён, будто нашёл для каждого несчастного одинокого человека радостный выход в люди, в свет. (29)Это открытие и легло в основу жизнеутверждения, которому посвящены все мои сочинения.

(По М.М. Пришвину)

Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) — русский писатель, прозаик, публицист.

(1)В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной боли только что привезённый старик, грязный, скверно одетый человек с истощённым лицом. (2)Он сломал ногу, оступившись на чёрной лестнице тёмного притона.

(3)Пострадавшего отнесли в хирургическое отделение. (4)Случай оказался серьёзный, так как сложный перелом кости вызвал разрыв сосудов.

(5)По начавшемуся уже воспалительному процессу тканей хирург, осматривавший беднягу, заключил, что необходима операция. (6)Она была тут же произведена, после чего ослабевшего старика положили на койку, и он скоро уснул, а проснувшись, увидел, что перед ним сидит тот самый хирург, который лишил его правой ноги.

— (7)Так вот как пришлось нам встретиться! — сказал доктор, серьёзный, высокий человек с грустным взглядом. — (8)Узнаёте ли вы меня, мистер Стильтон? — (9)Я — Джон Ив, которому вы поручили дежурить каждый день у горящей зелёной лампы. (10)Я узнал вас с первого взгляда.

— (11)Тысяча чертей! — пробормотал, вглядываясь, Стильтон. — (12)Что произошло?

— (13)Да. (14)Расскажите, что так резко изменило ваш образ жизни?

— (15)Я разорился… несколько крупных проигрышей… паника на бирже… (16)Вот уже три года, как я стал нищим. (17)А вы?

— (18)Я несколько лет зажигал лампу, — улыбнулся Ив, — и вначале от скуки, а потом уже с увлечением начал читать всё, что мне попадалось под руку. (19)Однажды я раскрыл старую анатомию, лежавшую на этажерке той комнаты, где я жил, и был поражён. (20)Передо мной открылась увлекательная страна тайн человеческого организма. (21)Как пьяный, я просидел всю ночь над этой книгой, а утром отправился в библиотеку и спросил: «Что надо изучить, чтобы сделаться доктором?» (22)Ответ был насмешлив: «Изучите математику, геометрию, ботанику, зоологию, морфологию, биологию, фармакологию, латынь и т. д.» (23)Но я упрямо допрашивал, и я всё записал для себя на память.

(24)К тому времени я уже два года жёг зелёную лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел на моё зелёное окно не то с досадой, не то с презрением. (25) «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — (26)Он ждёт обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежду, а я… я почти разорён!» (27)Это были вы. (28)Вы прибавили: «Глупая шутка. (29)Не стоило бросать денег».

(30)У меня было куплено достаточно книг, чтобы учиться, учиться и учиться, несмотря ни на что. (31)Я едва не ударил вас тогда же на улице, но вспомнил, что благодаря вашей издевательской щедрости могу стать образованным человеком…

— (32)А дальше? — тихо спросил Стильтон.

— (33)Дальше? (34)Хорошо. (35)Если желание сильно, то исполнение не замедлит. (36)В одной со мной квартире жил студент, который принял во мне участие и помог мне, года через полтора, сдать экзамены для поступления в медицинский колледж. (37)Как видите, я оказался способным человеком…

(38)Наступило молчание.

— (39)Я давно не подходил к вашему окну, — произнёс потрясённый рассказом Ива Стильтон, — давно… очень давно. (40)Но мне теперь кажется, что там всё ещё горит зелёная лампа… лампа, озаряющая темноту ночи. (41)Простите меня.

(42)Ив вынул часы.

— (43)Десять часов. (44)Вам пора спать, — сказал он. — (45)Вероятно, через три недели вы сможете покинуть больницу. (46)Тогда позвоните мне, — быть может, я дам вам работу в нашей амбулатории: записывать имена приходящих больных. (47)А спускаясь по тёмной лестнице, зажигайте… хотя бы спичку.

(По А.С. Грину)

Александр Степанович Грин (1880-1932) — русский писатель-прозаик, поэт, представитель неоромантизма.

(1)Несколько десятков миллионов людей, здоровых и наиболее трудоспособных, оторваны от великого дела жизни — от развития производительных сил земли — и посланы убивать друг друга…

(2)3арывшись в землю, они живут под дождём и снегом, в грязи, в тесноте, изнуряемые болезнями, пожираемые паразитами, — живут как звери, подстерегая друг друга для того, чтобы убить.

(3)Убивают на суше, на морях, истребляя ежедневно сотни и сотни самых культурных людей нашей планеты, — людей, которые создали драгоценнейшее земли — европейскую культуру.

(4)Разрушаются тысячи деревень, десятки городов, уничтожен вековой труд множества поколений, сожжены и вырублены леса, испорчены дороги, взорваны мосты, в прахе и пепле сокровища земли, созданные упорным, мучительным трудом человека. (5)Плодоносный слой земли уничтожен взрывами фугасов, мин, снарядов, изрыт окопами, обнажена бесплодная подпочва, вся земля исковеркана. (6)Нет гнусности, которая не допускалась бы войной, нет преступления, которое не оправдывалось бы ею.

(7)Третий год мы живём в кровавом кошмаре и — озверели, обезумели. (8)Искусство возбуждает жажду крови, убийства, разрушения; наука покорно служит массовому уничтожению людей.

(9)Эта война — самоубийство Европы!

(10)Подумайте: сколько здорового, прекрасно мыслящего мозга выплеснуто на грязную землю за время этой войны, сколько остановилось чутких сердец!

(11)Это бессмысленное истребление человеком человека, уничтожение великих трудов людских не ограничивается только материальным ущербом — нет!

(12)Десятки тысяч изуродованных солдат долго, до самой смерти не забудут о своих врагах. (13)В рассказах о войне они передадут свою ненависть детям, воспитанным впечатлениями трёхлетнего ежедневного ужаса. (14)3а эти годы много посеяно на земле вражды, пышные всходы даёт этот посев!

(15)А ведь так давно и красноречиво говорилось нам о единстве интересов человечества!

(16)Кто же виноват в дьявольском обмане, в создании кровавого хаоса?

(17)Не будем искать виновных в стороне от самих себя. (18)Скажем горькую правду: все мы виноваты в этом преступлении, все и каждый.

(19)Представьте себе на минуту, что в мире живут разумные люди, искренно озабоченные благоустройством жизни, уверенные в своих творческих силах, представьте, например, что нам, русским, нужно, в интересах развития нашей промышленности, прорыть Риго-Херсонский канал, чтобы соединить Балтийское море с Чёрным — дело, о котором мечтал ещё Пётр Великий. (20)И вот, вместо того чтобы посылать на убой миллионы людей, мы посылаем часть их на эту работу, нужную стране, всему её народу. (21)Я уверен, что люди, убитые за три года войны, сумели бы в это время осушить тысячевёрстные болота нашей родины, оросить Голодную степь и другие пустыни, соединить реки Зауралья с Камой, проложить дорогу сквозь Кавказский хребет и совершить целый ряд великих подвигов труда для блага нашей родины.

(22)Но мы истребляем миллионы жизней и огромные запасы трудовой энергии на убийство и разрушение. (23)Изготовляются массы страшно дорогих взрывчатых веществ; уничтожая сотни тысяч жизней, эти вещества бесследно тают в воздухе. (24)От разорвавшегося снаряда всё-таки остаются куски металла, из которых мы со временем хоть гвоздей накуём, а все эти мелиниты, лидиты, динитротолуолы действительно «пускают по ветру» богатства страны.

(25)Речь идёт не о миллиардах рублей, а о миллионах жизней, бессмысленно истребляемых чудовищем Жадности и Глупости.

(26)Когда подумаешь об этом, холодное отчаяние сжимает сердце, и хочется бешено крикнуть людям:

— Несчастные, пожалейте себя!

(По М. Горькому)

Максим Горький (настоящее имя — Алексей Максимович Пешков) (1868-1936) — русский писатель, прозаик, драматург.

(1)Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна. (2) «Я люблю вас, — написала она, — но вы меня не любите, не любите!» (3)Написала и засмеялась.

(4)Ей было только шестнадцать лет, и она ещё никого не любила. (5)Она знала, что её любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. (6)Быть нелюбимой и несчастной — как это интересно! (7)В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. (8)Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными.

(9) «Перестаньте же уверять, что вы меня любите, — продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. — (10)Поверить вам я не могу. (11)Вы очень умны, образованны, серьёзны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. (12)Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? (13)И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!..»

(14)Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала: «Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. (15)А вы бы стали свободны и полюбили другую. (16)Ах, если бы я умерла!»

(17)Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном. (18)Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. (19)Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат офицера в постоянном напряжении, молодой человек напуган, робок, молчалив. (20)Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то был бы знаменитым музыкантом.

(21)Слёзы высохли на глазах. (22)Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер.

(23) «Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, — продолжала она писать. — (24)Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. (25)Вчера он был у нас и просидел до двух часов. (26)Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам».

(27)Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и её волосы закрыли письмо.

(28)Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит её и что он имеет такое же право на её письмо, как и Горный. (29)В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? (30)Без всякой причины в груди её шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна.

(31 Щадя уже забыла про Горного и Груздева, мысли её путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто лёгкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. (32)Плечи её задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слёзы. (33)Она.была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеётся не без причины, спешила вспомнить что-нибудь смешное.

— (34)Какой смешной пудель! — проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха.

(35)Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном.

— (36)Нет, буду лучше любить Груздева, — решила Надя и разорвала письмо.

(37)Она стала думать о студенте, о его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всём: о маме, об улице, о карандаше, о рояле…

(38)Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это ещё не всё, что немного погодя будет ещё лучше. (39)Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. (40)Приедет и Груздев. (41)Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. (42)Опять её плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка. (43)Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила её, смотрела на образ, висевший на спинке её кровати, и говорила:

—Господи! (44)Господи! (45)Господи!

(По А.П. Чехову)

Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.

(1)Первое впечатление ваше непременно самое неприятное; странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. (2)Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймёте совсем другое. (3)Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведёт поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет своё дело, какое бы оно ни было — поить лошадей или таскать орудия, — так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы всё это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. (4)То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить своё розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.

(5)Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. (6)Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнёте себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. (7)Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

(8)Вы входите в большую залу Собрания. (9)Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. (10)Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперёд, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. (11)Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

— (12)Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. (13)Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесёт их.

— (14)В ногу, — отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. — (15)Слава Богу теперь, — прибавляет он, — на выписку хочу.

— (16)А давно ты уже ранен?

— (17)Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

— (18)Что же, болит у тебя теперь?

— (19)Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

— (20)Как же ты это был ранен?

— (21)На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навёл пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. (22)Глядь, а ноги нет.

— (23)Неужели больно не было в эту первую минуту?

— (24)Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

(25)В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная чёрным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может.

(26)Говоря всё это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая её, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза её блестят каким-то особенным восторгом.

— (27)Это хозяйка моя, ваше благородие! — замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы её извините. (28)Известно, бабье дело — глупые слова говорит».

(29)Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. (30)Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему своё сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову.

(По Л.Н. Толстому)

Лев Николаевич Толстой (1828-1910) — один из наиболее известных русских писателей и мыслителей, величайший писатель мира.

(1)Но я другому отдана

И буду век ему верна.

(2)Высказала она это именно как русская женщина, в этом её апофеоза. (3)Она высказывает правду поэмы. (4)0, я ни слова не скажу про её религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. (5)Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому ли, что она, «как русская женщина» (а не южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели?

(6)Нет, русская женщина смела. (7)Русская женщина смело пойдёт за тем, во что поверит, и она доказала это. (8)Но она «другому отдана и будет век ему верна». (9)Кому же, чему же верна? (10)Каким это обязанностям? (11)Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, но за которого вышла потому только, что её «с слезами заклинаний молила мать», а в обиженной, израненной душе её было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? (12)Да, верна этому генералу, её мужу, честному человеку, её любящему, её уважающему и ею гордящемуся. (13)Пусть её «молила мать», но ведь она, а не кто другая, дала согласие. (14)Она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его.

(15)Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он её муж, и измена её покроет его позором, стыдом и убьёт его. (16)А разве может человек основать счастье на несчастье другого? (17)Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. (18)Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? (19)Ей бежать из-за того только, что тут моё счастье? (20)Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастий?

(21)Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. (22)И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца её не знает вовсе, уважает её, гордится ею, счастлив ею и покоен. (23)И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! (24)Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? (25)Вот вопрос. (26)И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?

(27)Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с её высокою душой, с её сердцем, столь пострадавшим? (28)Нет; чистая русская душа решает вот как: «Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть моё несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят её, но не хочу быть счастливою, загубив другого!» (29)Тут трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина.

(30)Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер её старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. (31)Надобно же понимать всю суть этого характера! (32)Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрёг, в новой блестящей недосягаемой обстановке, — да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. (33)Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет — свет, этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он бросается К ней ослеплённый! (34)Ведь если она пойдёт за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на своё увлечение насмешливо.

(35)Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла её жизнь, всё-таки есть нечто твёрдое и незыблемое, на что опирается её душа. (36)Это её воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась её смиренная, чистая жизнь — это «крест и тень ветвей над могилой её бедной няни».

(37)О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают её душу от окончательного отчаяния. (38)Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею.

(39)А у него что есть и кто он такой? (40)Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твёрдо зная наперёд, что он завтра же посмотрит на это счастье своё насмешливо. (41)Нет, есть глубокие и твёрдые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. (42)Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.

(По Ф.М. Достоевскому)

Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881) — русский писатель, мыслитель, философ и публицист.

(1)Это случилось в 1805 году, — начал мой старый знакомый, — незадолго до Аустерлица. (2)Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.

(3)Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.

(4)У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. (5)Человек был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.

(6)Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. (7)Он оправдывался, призывал меня в свидетели: «Станет он красть, он, Егор Артамонов!» (8)Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.

(9)Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.

(10)Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.

(11)Хозяйка увидала его — и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени — и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.

— (12)Господин генерал! — кричала она, — ваше сиятельство! (13)Рассудите! (14)Помогите!

(15)Спасите! (16)Этот солдат меня ограбил!

(17)Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово! (18)Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою — только стоит мой Егор да мигает глазами — а сам бел как глина!

(19)Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:

—Ну?..

(20)Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! (21)Со стороны посмотреть: словно смеётся человек.

(22)Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:

—Повесить его! — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. (23)Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.

(24)Ослушаться было невозможно… (25)Егора тотчас схватили и повели на казнь.

(26)Тут он совсем помертвел — и только с трудом воскликнул:

—Батюшки! (27)Батюшки! (28)Видит Бог — не я!

(29)Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. (30)Я был в отчаянии.

— (31)Егор! (32)Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу!

— (33)Видит Бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.

(34)Сама хозяйка ужаснулась. (35)Она никак не ожидала такого страшного решения и разревелась! (36)Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры её отыскались, что она сама готова всё объяснить…

(37)Разумеется, всё это ни к чему не послужило. (38)Военные, сударь, порядки!

(39)Дисциплина! (40)Хозяйка рыдала всё громче и громче.

(41)Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:

— Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… (42)Ведь я ей простил.

(43)Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: «Егорушка, голубчик, праведник!» — и слёзы закапали по его старым щекам.

(По И.С. Тургеневу)

Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) — русский писатель-реалист, поэт, публицист, драматург, переводчик.

(1)Ликейские острова… (2)Да, это гармония среди бесконечных вод Тихого океана.

(3)Настоящая сказка: дерево к дереву, листок к листку, не смешаны в неумышленном хаосе, как обыкновенно делает природа. (4)Всё будто размерено, расчищено и красиво расставлено, как на декорации или на картинах Ватто.

(5)Чем дальше мы шли, тем меньше верилось глазам. (6)Между деревьями, в самом деле как на картинке, жались хижины, окружённые каменным забором из кораллов, сложенных так плотно, что любая пушка задумалась бы перед этой крепостью: и это только чтоб оградить какую-нибудь хижину. (7)Я заглядывал за забор: миниатюрные дома окружены огородом и маленьким полем. (8)В деревне забор был сплошной: на стене, за стеной росли деревья; из-за них выглядывали цветы. (9)Ещё издали завидел я, что у ворот стояли, опершись на длинные бамбуковые посохи, жители; между ними, с важной осанкой, с задумчивыми, серьёзными лицами, в широких, простых, но чистых халатах с широким поясом, виделись — совестно и сказать «старики», непременно скажешь «старцы», с длинными седыми бородами, с зачёсанными кверху и собранными в пучок на маковке волосами. (10)Когда мы подошли поближе, они низко поклонились, преклоняя головы и опуская вниз руки. (11)3а них боязливо прятались дети.

(12)Я любовался тем, что вижу, и дивился не тропической растительности, не тёплому, мягкому и пахучему воздуху — это всё было и в других местах, а этой стройности, прибранности леса, дороги, тропинок, садов, простоте одежд и патриархальному, почтенному виду стариков, строгому и задумчивому выражению их лиц, нежности и застенчивости в чертах молодых. (13)Дивился также я этим земляным и каменным работам, стоившим стольких трудов. (14)Это муравейник или в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних. (15)3десь как всё родилось, так, кажется, и не менялось целые тысячелетия. (16)Что у других смутное предание, то здесь современность, чистейшая действительность. (17)3десь, быть может, ещё возможен золотой век.

(18)Лес как сад, как парк царя или вельможи. (19)Везде виден бдительный глаз и заботливая рука человека, которая берёт обильную дань с природы, не искажая и не оскорбляя её величия. (20)Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные дома, — ничего не бывало: там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трёх стенках из тонкого дерева, заплетённого бамбуком; четвёртой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой, за неимением стёкол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается. (21)Мы подошли к красивому, об одной арке, над ручьём, мосту, сложенному плотно и массивно, тоже из коралловых больших камней… (22) «Кто учил этих детей природы строить? — невольно спросишь себя». (23)3десь никто не был; каких-нибудь сорок лет назад узнали об их существовании и в первый раз заглянули к ним люди, умеющие строить такие мосты; сами они нигде не были.

(24)Это единственный уцелевший клочок древнего мира, как изображают его Библия и Гомер. (25)Это не дикари, а народ — пастыри, питающиеся от стад своих, патриархальные люди с полным, развитым понятием о религии, об обязанностях человека, о добродетели.

(26)Идите сюда поверять описания библейских и одиссеевских местностей, жилищ, гостеприимства, первобытной тишины и простоты жизни. (27)Вас поразит мысль, что здесь живут, как жили две тысячи лет назад, без перемены. (28)Люди, страсти, дела — всё просто, несложно, первобытно. (29)В природе тоже красота и покой: солнце светит жарко и румяно, воды льются тихо, плоды висят готовые. (30)Книг, пороху и другого подобного разврата нет. (31)Посмотрим, что будет дальше. (32)Ужели новая цивилизация тронет и этот забытый, древний уголок?

(33)Тронет, и уж тронула. (34)Американцы, или люди Соединённых Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под своё покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. (35)Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединённых Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.

(По И.А. Гончарову)

Иван Александрович Гончаров (1812-1891) — русский писатель и литературный критик, автор романов «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв».