Раз в столетие в отчаянные дни когда горе не оставляет места надежде сочинение

Тексты основного ЕГЭ-2018

1.

Кожухова О. К. С детства не слышала отлетающих журавлей.

2.

Строганов М. С. Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни

3.

Курочкин В. А. — Танки пошли, лейтенант!— крикнул Щербак.

4.

Бакланов Г. Я. Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками

5.

Горький А. М. Книги продолжали открывать предо мною новое

6.

Бондарев Ю. В. Иногда я пытаюсь вспомнить

7.

Быков Д. Л. Главная претензия к пьесе «Горе от ума»

8.

Горький А. М. Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач

9.

Паустовский К. Г. У каждого, даже самого серьёзного человека

10.

Паустовский К. Г. На перекрестках лесных дорог, около шалашей

11.

Паустовский К. Г. Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам

12.

Песков В. М. Был осенний серенький день в конце листопада.

13.

Быков Д. Л. Вопрос о том, зачем нужна грамотность

14.

Тендряков В. Ф. Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой.

15.

Холендро Д. М. Вчера я писал маме: «Пришли мне, пожалуйста, халвы…»

16.

Холендро Д. М. Мы остались со старшиной на боковой дороге.

17.

Лесков Н. С. Мой отец и исправник были поражены тем

18.

Симонов К. М. — Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете.

19.

Алексин А. Г. Порою, чем дальше уходит дорога жизни

20.

Каралис Д. Н. Я позвонил в дверь своей квартиры

21.

Ананьев А. А. Володин, грязный, с оторванной портупеей

1.

Кожухова Ольга Константиновна

С детства не слышала отлетающих журавлей.

Сейчас предо мной оголенные, в побуревшем от непогоды жнивье равнины, так похожие

на родные. Я сижу у самой воды, у холодного, в мелкой волне, заросшего деревьями озера.

Плакучие ивы еще ярко—зеленые, а ракиты седые, как будто в дыму, словно тронуты инеем. И в

листве лип и кленов и белых, серебристых тополей уже кое—где да мелькнет желтизна ранней

осени.

Тишина, солнцепек, растворение в этом пахнущем вялой травой, рыбьей слизью и палыми

листьями удивительном воздухе, в затишке, где безветрие возвращает тебя снова в жаркое лето. И

вдруг что—то тревожное, непонятное, трубным голосом с неба, чей—то зов, чуть скрипучий,

картавый, тоскливый.

—

Журавли! Смотри скорей, журавли!

Они вышли, как самолеты, из—за купы деревьев классическим треугольником, держа курс

строго на юг, и скрылись за дамбой, обросшей ракитником. Спустя полчаса зов раздался опять и

опять. Теперь журавли шли цепочкой на запад; лишь вожак, вырываясь, летел чуть—чуть впереди,

как бы с силой вытягивая непослушных ведомых опять в треугольник, всю черную эту ниточку,

но так и не вытянув ее.

—

Вон еще журавли! — кричат мне товарищи.

Но мне кажется, это все те же, уже пролетавшие раз над нами. Просто птицы прощаются с

озером, с рощами, с заросшими пыреем и полынью долинками и оврагами, с полями в обломках

стеблей кукурузы, с бездомно покинутыми на пашнях стогами соломы. Видно, взрослые журавли

учат младших, подлетков, находить, возвращаясь весной, это озеро, островки на нем в соснах и

елях, этот дом на холме, эти купы деревьев и все видимые с высоты, с любого захода приметные

ориентиры — грустный птичий урок навигации.

Может быть, при этом старшие им говорят:

—

Запомните, это ваша родина! Обязательно возвращайтесь в родные края, даже если не

будет нас, взрослых! Пожалуйста, не забудьте дорогу сюда. Здесь мы любим друг друга, здесь

рождаются наши дети, здесь мы умираем. Жаркий юг — это только лишь отдых, а жизнь наша

здесь…

Я завидую им, улетающим, потому что весной они обязательно снова вернутся сюда. А я?..

Сумею ли я опять побывать здесь, на темной, зеленой реке, на этих прудах и озерах, взглянуть на

березовые аллеи, уходящие в степь, на свекольные и ржаные поля? Я летаю теперь выше птиц, а

оттуда, с немыслимой для журавля высоты, разве можно заметить мелькнувшую где—то внизу

голубую подкову заливчика, где мы ловим плотвичек и раков, эти серые, словно седые, ракиты,

эти рыжие, опаленные солнцем дубы?!

Я люблю бывать каждый раз в каком—нибудь новом краю, в незнакомом мне месте, видеть

горы, моря, и красивые города, и красивых людей, люблю слушать красивые, полные скрытого

смысла, лукавые речи… А здесь что услышишь? Лишь «цоб» да «цобе»? Что увидишь? Вот этих

летящих с севера на юг, а затем еще раз, как бы ровным крестом, поперек, с востока на запад,

расстающихся со мной, улетающих журавлей?

Так мало, так мало! Так мало, что хочется непременно вернуться — и постигнуть: а чего же

здесь много? Отчего вот за эту неяркую, небогатую землю бились люди — до крови, до смерти — и с

половцами, и с татарами, и с поляками, и со шведами, и с немецкими фашистами? Значит, что—то

их привлекало на этой земле, моих предков, поселившихся издревле здесь, возле серой реки?

Я люблю эту землю.

Научите меня, журавли, обязательно возвращаться! Может быть, я пойму непонятное, как

и вы, угадаю.

Ольга Константиновна Кожухова (1922—2007) — русская советская писательница.

2.

Строганов Михаил Сергеевич

Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни, когда горе не оставляет места надежде,

появляется поколение особенных людей, каких не было до них и каких не будет еще много лет.

Они рождаются из недр русского духа, возникая вдруг, как выходят из толщи земной алмазы, под

немыслимым давлением и с чудовищной силой прорвавшись сквозь десятки километров

базальтовых и гранитных пород. Так, вопреки законам природы, внутренний свет стремится к

свету вселенскому, сметая на своем пути любые преграды, упраздняя незыблемые правила самой

Природы.

Оттого в минуты слабости, в дни, когда сердце не согревает вера, а в душе больше нет сил

для надежды, молитвенно повторяю: Великая Отечественная. Потому что для русского нет

большей правды о его Родине и о его жизни, чем та, что сокрыта в этих словах.

Мне часто снятся сны о войне. Нет, не сражения, не парады, не завораживающая воображение

военная мощь, а неказистый окопный быт, незаметная солдатская служба, повседневное

фронтовое житьё—бытьё.

Еще мне снятся те ребята, которые погибли, не дожив до Победы. Мы просто курим,

присев у обочины дороги или пьем чай у костра. Заливается гармоника или грустит баян, а они

знай расспрашивают: «Как станут жить люди после Победы? Наверное, счастливо и до ста лет?»

Потом уходят. Они не знали современного слова «профи», они были настоящими героями.

Солдаты Великой Отечественной! Не изяществом мундира и не лихим щегольством вы

запомнитесь миру. Отвагой и добротой покорите его, потому что жили не за страх, а на совесть.

Потому что на своих штыках вы несли спасение от чудовищного, доселе неведомого миру зла.

Передо мной старые, поблекшие фотографии. Уже нет в живых ни тех, кто на них, ни тех, кому

они были трогательно подписаны. И легко сказать: исторический факт, свидетельство времени. Но

душа не приемлет, противится. Шарахается от такой расчетливости, зная, что святыни свои нельзя

сдавать ни без боя, ни с боем. С ними можно или быть, или не быть. Это не вопрос, а закон жизни.

Я смотрю на фотографии, и меня поражает вот что: на них нет ни одного пошлого лица. В глаза

смотрят открытые и честные люди. Немного наивные. Но им веришь, как верят безыскусным

иконам, за которыми открывается Бог и вечность…

Часто думаю: почему победили мы, а не наши враги? Простой холодный анализ фактов

ничего не прояснит, ни на что не ответит. Так, пустит пыль, а она, как известно, колышется от

любого дуновения…

Существует один и только один честный ответ. Народ выстоит и победит лишь тогда,

когда люди перестанут быть «гражданами и гражданками», а станут братьями и сестрами. Когда

любовь к Родине скрепится потом и кровью!

Мне запомнились слова одной из книг, прочитанных в детстве, ставшие основой

понимания нашей истории, своеобразным символом веры. Это были размышления великого

русского полководца Георгия Константиновича Жукова: «Празднуя Победу, мы всегда будем

вспоминать, какие качества нашего народа помогли одолеть врага. Терпенье. Мужество.

Величайшая стойкость. Пусть эти проверенные огнем войны качества всегда нам сопутствуют. И

всегда Победа будет за нами».

Говорят, что время стирает прошлое как следы на песке. Бывшее некогда великим

становится страницами учебников истории, а живая память сжимается до памятных дат и

высеченных на обелисках цитат. Но не такова память о Великой Отечественной. Кровью

скреплена с судьбой народа, запечатана в генетической памяти, зашита в судьбе, неизгладима из

народного духа, подобно скрижалям Завета. Сколько бы чуждая воля ни силилась изгладить в нас

её правду и сколько бы ни рассыпало свои пески время, но каждая клетка нашего тела и каждая

капля нашей крови вопиет о том, что «никто не забыт и ничто не забыто».

Строганов Михаил Сергеевич — современный писатель, автор исторических и

документальных произведений.

3.

Курочкин Виктор Александрович

—

Танки пошли, лейтенант!— крикнул Щербак.

Малешкин даже не успел сообразить, что ему делать, как в наушниках раздался

отрывистый и совершенно незнакомый голос комбата: «Вперед!»

— Вперед!— закричал Саня и прилип к панораме.

Саня, в сущности, плохо понимал, что происходит. Комбат приказал не вырываться

вперед, и двигаться за танками не ближе, чем в ста метрах. Щербак же повис на хвосте впереди

идущей машины. Тридцатьчетверка шла зигзагами, стреляя на ходу. За ней так же зигзагами вел

самоходку Щербак. Саня не видел поля боя: мешала тридцатьчетверка. Саня приказал Щербаку

отстать или свернуть в сторону. Щербак, не ответив, продолжал плестись за танком.епился, повис

и тоже вертелся вместе с машиной и дико кричал: «А—а—а—а—а!..»

Из башни вырвался острый язык огня, окаймленный черной бахромой, и танк заволокло

густым смолистым дымом. Ветер подхватил дым и темным лохматым облаком потащил по снегу в

село.

«Что же я стою? Сейчас и нас так же…— мелькнуло в голове Малешкина.— Надо

двигаться…»

—

Вперед, Щербак! Щербак повернулся к Малешкину.

Саня не узнал своего водителя. У него в эту минуту лицо было без кровинки, словно

высеченное из белого камня.

—

Вперед, Гриша! Вперед, милый! Нельзя стоять! — с отчаянностью упрашивал Саня.

Щербак не пошевелился. Малешкин вытащил из кобуры пистолет.

—

Вперед, гад, сволочь, трус! — кричали на водителя наводчик с заряжающим.

Щербак смотрел в дуло пистолета, и страха на его лице не было. Он просто не понимал,

чего от него хотят. Саня выскочил из машины, подбежал к переднему люку и спокойно приказал:

—

Заводи, Щербак.

Щербак послушно завел. Саня, пятясь, поманил его на себя. Самоходка двинулась.

—

За мной!— закричал младший лейтенант Малешкин и, подняв пистолет, побежал по

снегу к селу. В эту минуту Саня даже не подумал, что его легко и так просто могут убить. Одна

мысль сверлила его мозг: «Пока горит танк, пока дым — вперед, вперед, иначе смерть». В небо

взлетела зеленая ракета— танки повернули назад. Малешкин не видел этой ракеты. Он бежал не

оглядываясь. Он видел только село. Там фашисты… Их надо выбить! Таков был приказ. И он

выполнял его.

—

А почему вы, Малешкин, в село впереди машины бежали?— ехидно спросил

полковник.

Саня не знал, что отвечать. Сказать правду— значит, с головой выдать Щербака.

Дей в ожидании ответа с любопытством разглядывал Малешкина. Саня поднял на

полковника глаза и виновато улыбнулся:

—

Очень замерз, товарищ полковник, вот и побежал, чтоб согреться.

Поверил ли словам Малешкина Дей, трудно сказать. Только вряд ли. Он повернулся к

Беззубцеву и скрипучим, железным голосом приказал:

—

Комбат, доложите в свой штаб, чтобы Малешкина представили к Герою, а экипаж— к

орденам.— И, уловив в глазах комбата удивление, еще жестче проскрипел:

—

Да, именно к Герою. Если б не Малешкин, бог знает, чем бы все это кончилось.

Виктор Александрович Курочкин (23 ноября 1923— 10 ноября 1976) — русский советский

писатель.

4.

Бакланов Григорий Яковлевич

Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками, а везде все закрыто, ни в один вагон не

пускают. Санитар, стоявший рядом, тоже смотрел. Осторожно выплюнул гвозди в горсть.

—

Вот бы Гитлера сюда этого! Сам—то он в тепле сидит. А народу такие мучения

принимать… Да с детишками…

И зябко ежился, будто и его тут мороз пронял. Глупым показался Третьякову этот

разговор. Срывая на санитаре зло, потому что ему тоже было жаль метавшихся по морозу баб,

которых гнали от поезда, сказал:

—

Что ж, по—твоему, захотел какой—то Гитлер— и война началась? Захотел— кончилась?

И сам от своего командирского голоса распрямился под халатом. Санитар враз поскучнел,

безликим сделался.

—

Не я ж захотел,— бормотал он себе под нос, переходя к другому окну.— Или мне моя

нога лишней оказалась?

Третьяков посмотрел ему вслед, на один его сапог и на деревяшку. Что ему объяснишь? Не

приставишь оторванную ногу и не объяснишь. А самое главное, что он и себе не все уже мог

объяснить. В школе, со слов учителей, он знал и успешно отвечал на отметку, почему и как

возникают войны. И неизбежность их при определенных условиях тоже была объяснима и проста.

Но в том, что он повидал за эти годы, не было легких объяснений. Ведь сколько раз бывало уже —

кончались войны, и те самые народы, которые только что истребляли друг друга с такой яростью,

как будто вместе им нет жизни на земле, эти самые народы жили потом мирно и ненависти

никакой не чувствовали друг к другу. Так что же, способа нет иного прийти к этому, как только

убив миллионы людей? Какая надобность не для кого—то, а для самой жизни в том, чтобы люди,

батальонами, полками, ротами погруженные в эшелоны, спешили, мчались, терпя в дороге голод и

многие лишения, шли скорым пешим маршем, а потом эти же люди валялись по всему полю,

порезанные пулеметами, разметанные взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить?

Мы отражаем нашествие. Не мы начали войну, немцы на нашу землю пришли— убивать

нас и уничтожать. Но они зачем шли? Жили—жили, и вдруг для них иная жизнь стала невозможна,

как только уничтожив нас? Если б еще только по приказу, но ведь упорно воюют. Фашисты

убедили? Какое же это убеждение? В чем?

Трава родится и с неизбежностью отмирает, и на удобренной ею земле гуще растет трава.

Но ведь не для того живет человек на свете, чтобы удобрить собою землю. И какая надобность

жизни в том, чтобы столько искалеченных людей мучилось по госпиталям?

Конечно, не один кто—то движет историю своей волей. Просто людям так легче

представить непонятное: либо независимо от них совершается, либо кто—то один направляет, кому

ведомо то, что им, простым смертным, недоступно. А происходит все не так и не так. И бывает,

что даже всех совместных человеческих усилий мало, чтобы двинулась история по этому, а не по

другому пути.

Еще до войны прочел он поразившую его вещь: оказывается, нашествие Чингисхана

предварял целый ряд особо благоприятных лет. Шли в срок дожди, небывало росли травы,

плодились несметные табуны, и все вместе это тоже дало силу нашествию. Быть может, разразись

над этим краем многолетняя засуха, а не сойдись все так благоприятно, и не обрушилось бы

страшное бедствие на народы в других краях. И история многих народов пошла бы по—другому.

На фронте воюет солдат, и ни на что другое не остается сил. Сворачиваешь папироску и не

знаешь, суждено ли тебе ее докурить; ты так хорошо расположился душой, а он прилетит— и

накурился… Но здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда—нибудь

окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И

миллионы остались бы живы… Двигать историю по ее пути— тут нужны усилия всех, и многое

должно сойтись. Но, чтобы скатить колесо истории с его колеи, может быть, не так много и надо,

может быть, достаточно камешек подложить?

Григорий Я

́

ковлевич Бакланов (настоящая фамилия Фри

́

дман; (11 сентября 1923—23

декабря 2009) — русский советский писатель и сценарист, один из представителей

«лейтенантской прозы».

5.

Горький Алексей Максимович

Книги продолжали открывать предо мною новое; особенно много давали мне два

иллюстрированных журнала: «Всемирная иллюстрация» и «Живописное обозрение». Их картинки,

изображавшие города, людей и события иностранной жизни, всё более и более расширяли предо

мною мир, и я чувствовал, как он растёт, огромный, интересный, наполненный великими

деяниями.

Храмы и дворцы, не похожие на наши церкви и дома, иначе одетые люди, иначе

украшенная человеком земля, чудесные машины, изумительные изделия — всё это внушало мне

чувство какой—то непонятной бодрости и вызывало желание тоже что—то сделать, построить.

Всё было различно, непохоже, но однако я смутно сознавал, что всё насыщено одной и той

же силой — творческой силою человека. И моё чувство внимания к людям, уважение к ним росло.

Я был совершенно потрясён, когда увидел в каком—то журнале портрет знаменитого

учёного Фарадея, прочитал непонятную мне статью о нём и узнал из неё, что Фарадей – был

простым рабочим. Это крепко ударило меня в мозг, показалось мне сказкой.

«Как же это? — недоверчиво думал я. — Значит — который—нибудь из землекопов тоже может

сделаться учёным? И я — могу?»

Не верилось. Я стал доискиваться — нет ли ещё каких—нибудь знаменитых людей, которые

были бы сначала рабочими? В журналах никого не нашёл; знакомый гимназист сказал мне, что

очень многие известные люди были сначала рабочими, и назвал мне несколько имён, между

прочим — Стефенсона, но я не поверил гимназисту.

Чем больше я читал, тем более книги роднили меня с миром, тем ярче, значительнее

становилась для меня жизнь. Я видел, что есть люди, которые живут хуже, труднее меня, и это

меня несколько утешало, не примиряя с оскорбительной действительностью; я видел также, что

есть люди, умеющие жить интересно и празднично, как не умеет жить никто вокруг меня. И почти

в каждой книге тихим звоном звучало что—то тревожное, увлекающее к неведомому, задевавшее за

сердце. Все люди так или иначе страдали, все были недовольны жизнью, искали чего—то лучшего,

и все они становились более близкими, понятными. Книги окутывали всю землю, весь мир

печалью о лучшем, и каждая из них была как бы душой, запечатлённой на бумаге знаками и

словами, которые оживали, как только мои глаза, мой разум соприкасались с ними. Нередко я

плакал, читая, — так хорошо рассказывалось о людях, так милы и близки становились они. И,

мальчишка, задёрганный дурацкой работой, обижаемый дурацкой руганью, я давал сам себе

торжественные обещания помочь людям, честно послужить им, когда вырасту.

Точно какие—то дивные птицы сказок, книги пели о том, как многообразна и богата жизнь,

как дерзок человек в своём стремлении к добру и красоте. И чем дальше, тем более здоровым и

бодрым духом наполнялось сердце. Я стал спокойнее, увереннее в себе, более толково работал и

обращал всё меньше внимания на бесчисленные обиды жизни.

Каждая книга была маленькой ступенью, поднимаясь на которую, я восходил от

животного к человеку, к представлению о лучшей жизни и жажде этой жизни. А перегруженный

прочитанным, чувствуя себя сосудом, до краёв полным оживляющей влаги, я шёл к денщикам, к

землекопам и рассказывал им, изображал перед ними в лицах разные истории. Это их забавляло.

—

Ну, шельма, — говорили они. — Настоящий комедиант! Тебе в балаган, на ярманку надо!

Конечно, я ждал не этого, а чего—то другого, но — был доволен и этим. Однако мне

удавалось иногда, — не часто, разумеется, — заставить владимирских мужиков слушать меня с

напряжённым вниманием, а не раз доводить некоторых до восторга и даже до слёз — эти эффекты

ещё более убеждали меня в живой возбудительной силе книги.

6.

Бондарев Юрий Васильевич

Иногда я пытаюсь вспомнить первые прикосновения к миру, вспомнить с надеждой, что

может возвратить меня в наивную пору удивлений, восторга и первой любви, вернуть то, что

позднее, зрелым человеком, никогда не испытывал так чисто и пронзительно.

С каких лет я помню себя? И где это было? На Урале, в Оренбургской степи? Когда я

спрашивал об этом отца и мать, они не могли точно восстановить в памяти подробности давнего

моего детства. Так или иначе, много лет спустя я понял, что пойманное и как бы остановленное

сознанием мгновение сверкнувшего настроения – это чудотворное соприкосновение мига

прошлого с настоящим, утраченного с вечным, детского со взрослым, подобно тому как

соединяются золотые сны с явью. Однако, может быть, первые ощущения – толчок крови предков

во мне, моих прапрадедов, голос крови, вернувшей меня на сотни лет назад, во времена какого—то

переселения, когда над степями носился по ночам дикий, разбойничий ветер, исхлестывая травы

под сизым лунным светом, и скрип множества телег на пыльных дорогах перемешивался с

первобытной трескотней кузнечиков, заселивших сопровождающим звоном многоверстные

пространств, днем выжигаемых злым солнцем до колючей терпкости пахнущего лошадьми

воздуха…

Но первое, что я помню, – это высокий берег реки, где мы остановились после ночного

переезда.

Я сижу в траве, укутанный в овчинный тулуп, сижу среди сгрудившихся тесной кучкой

моих братьев и сестер, а рядом тоже укутанная в палас сидит какая—то бабушка, кроткая, уютная,

домашняя. Она наклонилась к нам, своим телом согревая и защищая от рассветного ветерка, и все

мы смотрим, как очарованные, на малиновый, поднявшийся из травы на том берегу шар солнца,

такой неправдоподобно близкий, искрящийся в глаза брызгами лучей, что все мы в затаенном

ритуальном восторге сливаемся со всем этим на берегу безымянной степной реки. Как в

кинематографе или во сне, я вижу высокий бугор, и нас на том бугре, наклоненных слева направо,

тесную нашу кучку, укутанную тулупами, и бабушку или прабабушку, возвышающуюся над нами,

–

вижу лицо под деревенским платком; оно рождает детскую защищенность и преданную любовь

к ней и ко всей прелести открывшегося на берегу реки степного утра, неотделимого от родного

лица никогда позднее не встречавшейся, воображаемой мною бабушки или прабабушки…

Когда же я вспоминаю осколочек полуяви—полусна, то будто впереди открылась вся

доброта поднявшегося из травы солнца, встреченного нами в этом длительном переезде куда—то.

Куда? Странно вдвойне: я помню время переездов и приближения к невиданной и неизведанной

земле, где все должно быть радостью. И встает из уголков моей памяти деревянный дом

неподалеку от переправы через широкую реку, за которой проступает какой—то расплывчатый в

очертаниях город, с церквами и садами, незнакомый большой город. Я не вижу самого себя – в

доме ли я или возле дома. Лишь представляю завалинок, истоптанную копытами дорогу – от дома

к реке – и близости беспокоящей меня до сих пор. Но почему во мне, городском человеке, живет

это? Все те же толчки крови степных предков?

Уже будучи взрослым человеком, я однажды спросил у матери, когда был тот день, тот

дождь, и переправа, и город за рекой; она ответила, что меня тогда не было на свете. А вернее –

она не помнила того дня, как не помнил и отец одной ночи, которая осталась в моей памяти. Я

лежал на арбе в таком душистом сене, что кружилась голова и вместе кружилось над мной

звездное небо, такое устрашающе огромное, какое бывает в ночной степи, там и тайнодейственно

перестраивались созвездия. В высотах за белым дымом, двумя потоками расходился Млечный

Путь, что—то происходило, совершалось, в небесных глубинах, пугающее и непонятное… Наша

арба переваливалась по степной дороге, я плыл между небом и землей, а внизу вся степь была

заполнена металлическим звоном сверчков, не прекращающимся ни на секунду, и казалось мне,

что сверлило серебристо в ушах от распыляющегося Млечного Пути.

И по—земному подо мной покачивалась, поскрипывала и размеренно двигалась арба, пыль

хватала колеса, доносилось пофыркивание невидимых лошадей. Это привычно возвращало меня

на землю, в то же время я не мог оторваться от втягивающего своими звездными таинствами неба.

Но и никогда потом не повторялось того единения с небом, того немого восторга перед всем

сущим, что испытал тогда в детстве.

Юрий Васильевич Бондарев (род. 15 марта 1924) — русский советский писатель и

сценарист.

7.

Быков Дмитрий Львович

Главная претензия к пьесе «Горе от ума», высказываемая в разное время — независимо друг

от друга — Пушкиным и Белинским, заключается в психологической несообразности конфликта.

«Все, что говорит он, — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале

московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с

первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому

подобное», — пишет Пушкин, сам всю жизнь глубоко страдавший от непонимания людей, цену

которым он знал отлично.

Белинский по молодости лет идет дальше — его смущает самая пружина действия: в Софью

влюблен, надо же! Какой после этого ум?! «И что он нашел в Софье? Меркою достоинства

женщины может быть мужчина, которого она любит, а Софья любит ограниченного человека без

души, без сердца, без всяких человеческих потребностей, мерзавца, низкопоклонника, ползающую

тварь, одним словом — Молчалина. Грибоедов попал в нерв: черта умного человека — изначально и

неизбежно присущая уму, — увы, именно в этом. Высказываться перед теми, кто не может тебя

понять; домогаться уважения тех, кого сам ты не можешь уважать ни при какой погоде; любить

ту, которая способна полюбить кого угодно, кроме тебя, и, в сущности, мизинца твоего не стоит.

Может ли быть иначе? Вряд ли. Потому что другое положение дел свидетельствовало бы уже о

высокомерии, а оно весьма редко уживается с настоящим—то умом. Снобизм — иное дело, но

редкий сноб умен в истинном смысле слова. Чаще он демонстрирует репетиловские черты —

нахватался фраз, да и позиционирует себя, не особо слыша, что ему отвечают.

Горькая и странная эта пьеса — именно о том, как ум взыскует диалога. Он не живет в

вакууме, по—щенячьи горячо набрасывается на собеседника, надеясь разагитировать,

перевербовать его, хоть что—то доказать, попросту выболтаться. Пушкина и Белинского смущает,

что Чацкий не разобрался в Софье. Скажите на милость, естественно ли для умного человека

разбираться в предмете страсти? Это признак совсем иной души — расчетливой, опытной, пусть

даже и тонкой, но Грибоедова интересует ум философский, чаадаевский, чацкий, адский,

самоцельный, занятый вечными вопросами. Такому мудрецу в самом деле не понять, что у него

под носом делается. Грибоедов точно подмечает ахиллесову пяту всякого большого ума:

необходимость отклика, а в особенности — потребность в любви. Не дается ум холодным и

самодостаточным существам, это, в сущности, точная иллюстрация к поговорке про бодливую

корову. И это — один из фундаментальнейших законов, на котором держится мир: если бы злодеи

были умны — о, в какой ад они давно превратили бы захваченный ими мир! Но злодеи недалеки,

как правило: способности к пониманию и здравому анализу съедены тщеславием, мнительностью,

заботой об имидже, карьере. А ум дается таким, как Чацкий: лирическим, пылким, рассеянным,

инфантильным, небрежно одетым. Высчитывать, кому и что можно сказать, — молчалинская черта.

Это Молчалин у нас знает, в какое время открывать рот, а в какое тебя все равно неправильно

поймут. А ум рассыпает цветы своего красноречия где захочет — ему ведь нетрудно.

Горе ума — в том, что он не может априори признавать людей идиотами. В нем нет

холодного презрения к тем, что много ниже, и температура его мира — не околоноля, а много выше.

Горе ума — в вечном и обреченном поиске понимания, в монологах перед Фамусовыми и

Скалозубами, в искреннем неумении и нежелании вести себя так, чтобы «блаженствовать на

свете». Горе ума — в любви к Софье, потому что здраво оценивать возлюбленную — прерогатива

буфетчика Петруши. Но ничего не поделаешь: все эти бессмыслицы — непременная черта умного

человека, этой немногочисленной, но, к счастью, неистребимой породы.

Дмитрий Львович Быков (род. 20 декабря 1967) — русский писатель, поэт и публицист,

литературный критик, радио— и телеведущий, журналист, преподаватель литературы,

кинокритик.

8.

Горький Алексей Максимович

Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач, любивший молча толкать людей плечом так,

что они отлетали от него мячиками, – этот молчаливый озорник отвёл меня однажды в угол за

конюшню и предложил мне:

–

Лексей – научи меня книгу читать, я тебе полтину дам, а не научишь – бить буду, со

света сживу, ей—богу, вот – крещусь!

И – размашисто перекрестился.

Я побаивался его угрюмого озорства и начал учить парня со страхом, но дело сразу пошло

хорошо, Рыбаков оказался упрям в непривычном труде и очень понятлив. Недель через пять,

возвращаясь с работы, он таинственно позвал меня к себе и, вытащив из фуражки клочок измятой

бумаги, забормотал, волнуясь:

–

Гляй! Это я с забора сорвал, что тут сказано, а? Погоди – «продаётся дом» – верно? Ну –

продаётся?

–

Верно.

Рыбаков страшно вытаращил глаза, лоб его покрылся потом, помолчав, он схватил меня за

плечо и, раскачивая, тихонько говорил:

–

Понимаешь – гляжу на забор, а мне будто шепчет кто: «продаётся дом»! Господи

помилуй… Прямо как шепчет, ей—богу! Слушай, Лексей, неужто я выучился – ну?

–

А читай—ка дальше!

Он уткнул нос в бумагу и зашептал:

–

«Двух – верно? – етажный, на камен—ном»…

Рожа его расплылась широчайшей улыбкой, он мотнул головой, выругался матерно и,

посмеиваясь, стал аккуратно свёртывать бумажку.

–

Это я оставлю на память – как она первая… Ах ты, господи… Понимаешь? Как будто –

шепчет, а? Диковина, брат. Ах ты…

Я хохотал безумно, видя его густую, тяжёлую радость, его детское милое недоумение

перед тайной, вскрывшейся перед ним, тайной усвоения посредством маленьких чёрных знаков

чужой мысли и речи, чужой души.

Я мог бы много рассказать о том, как чтение книг – этот привычный нам, обыденный, но в

существе своём таинственный процесс духовного слияния человека с великими умами всех

времён и народов – как этот процесс чтения иногда вдруг освещает человеку смысл жизни и место

человека в ней, я знаю множество таких чудесных явлений, исполненных почти сказочной

красоты.

Вот так же, как угрюмому озорнику Рыбакову, книги шептали мне о другой жизни, более

человеческой, чем та, которую я знал; вот так же, как кривому сапожнику, они указывали мне моё

место в жизни. Окрыляя ум и сердце, книги помогли мне подняться над гнилым болотом, где я

утонул бы без них, захлебнувшись глупостью и пошлостью. Всё более расширяя предо мною

пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему,

как много сделал он на земле и каких невероятных страданий стоило это ему.

И в душе моей росло внимание к человеку – ко всякому, кто бы он ни был, скоплялось

уважение к его труду, любовь к его беспокойному духу. Жить становилось легче, радостнее –

жизнь наполнялась великим смыслом.

Так же, как в кривом сапожнике, книги воспитали во мне чувство личной ответственности

за всё зло жизни и вызвали у меня религиозное преклонение пред творческой силой разума

человеческого.

И с глубокой верою в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит

вам жизнь, дружески поможет разобраться в пёстрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий,

она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру,

к человеку.

Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к

людям, из желания добра им – тогда это прекрасная книга!

«Пусть она будет враждебна вашим верованиям»

9.

Паустовский Константин Георгиевич

(1)У каждого, даже самого серьёзного человека, не говоря, конечно, о мальчишках, есть

своя тайная и немного смешная мечта. (2)Была такая мечта и у меня, — обязательно попасть на

Боровое озеро.

(3)От деревни, где я жил в то лето, до озера было всего двадцать километров. (4)Все

отговаривали меня идти, — и дорога скучная, и озеро как озеро, кругом только лес, сухие болота

да брусника. (5)Картина известная! (7)— Чего не видал? (8)Народ какой пошёл суетливый,

хваткий, господи! (9)Всё ему, видишь ли, надо своей рукой цопнуть, своим глазом высмотреть!

(10)А что ты там высмотришь? (11)Один водоём. (12)И более ничего!

(13)Но я всё—таки пошёл на озеро. (14)Со мной увязались двое деревенских мальчишек, —

Лёнька и Ваня.

(15)Мы поднялись по изволоку и вошли в дубовый перелесок. (16)Тотчас нас начали

заедать рыжие муравьи. (17)Они облепили ноги и сыпались с веток за шиворот. (18)Десятки

муравьиных дорог, посыпанных песком, тянулись между дубами и можжевельником. (19)Иногда

такая дорога проходила, как по туннелю, под узловатыми корнями дуба и снова подымалась на

поверхность. (20)Муравьиное движение на этих дорогах шло непрерывно. (21)В одну сторону

муравьи бежали порожняком, а возвращались с товаром — белыми зёрнышками, сухими лапками

жуков, мёртвыми осами и мохнатой гусеницей.

(22)— Суета! — сказал Ваня.

(23)— Как в Москве.

(24)Сначала мы прошли через песчаное поле, заросшее бессмертником и полынью.

(25)Потом выбежали нам навстречу заросли молоденьких сосен. (26)Высоко в солнечных косых

лучах перепархивали, будто загораясь, синие сойки. (27)Чистые лужи стояли на заросшей дороге,

и через синие эти лужи проплывали облака.

(28)— Вот это лес! — вздохнул Лёнька. (29)— Ветер задует, и загудят эти сосны, как

колокола.

(30)Потом сосны сменились берёзами, и за ними блеснула вода.

(31)— Боровое? — спросил я.

(32)— Нет. (33)До Борового ещё шагать и шагать. (34)Это Ларино озерцо. (35)Пойдём,

поглядишь в воду, засмотришься.

(36)Солнце блестело в тёмной воде. (37)Под ней лежали древние дубы, будто отлитые из

чёрной стали, а над водой, отражаясь в ней желтыми и лиловыми лепестками, летали бабочки…

(38)От озерца мы вышли на лесную дорогу, которая привела нас к прогретому до корней

берёзовому и осиновому мелколесью. (39)Деревца тянулись из глубокого мха. (40)Через болотце

вела узкая тропа, она обходила высокие кочки, а в конце тропы чёрной синевой светилась вода —

Боровое озеро. (41)Тяжёлый глухарь выскочил из—за кочки и побежал в мелколесье, ломая сушняк.

(42)Мы вышли к озеру. (43)Трава выше пояса стояла по его берегам. (44)Вода поплёскивала в

корнях старых деревьев. (45)Острова белых лилий цвели на воде и приторно пахли. (46)Ударила

рыба, и лилии закачались.

(47)– Вот красота! – сказал Ваня. (48)– Давайте будем здесь жить, пока не кончатся наши

сухари.

(49)Я согласился. (50)Мы пробыли на озере два дня: видели закаты и сумерки и путаницу

растений, возникавшую перед нами в свете костра, слышали крики диких гусей и звуки ночного

дождя. (51)Он шёл недолго, около часа, и тихо позванивал по озеру, будто протягивал между

чёрным небом и водой тонкие, как паутина, дрожащие струнки.

(52)Вот и всё, что я хотел рассказать. (53)Но с тех пор я никому не поверю, что есть на

нашей земле места скучные и не дающие никакой пищи ни глазу, ни слуху, ни воображению, ни

человеческой мысли.

(54)Только так, исследуя какой—нибудь клочок нашей страны, можно понять, как она

хороша и как мы сердцем привязаны к каждой её тропинке, роднику и даже к робкому

попискиванию лесной пичуги.

Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский

советский писатель, классик русской литературы.

10.

Паустовский Константин Георгиевич

На перекрестках лесных дорог, около шалашей, сложенных из сосновых веток, стояли

девушки—бойцы с флажками. Они руководили потоком военных машин, указывали им дорогу,

проверяли наши документы.

Мы встречали этих девушек—регулировщиц в полях очень далеко от деревень, в лесах,

около переправ через быстрые реки. Под дождем и на ветру, в пыли и на солнцепеке, в северные

ночи и на рассветах – всюду и всегда мелькали мимо нас их обветренные лица, строгие глаза,

выцветшие пилотки. Ночью в глухом лесу одна из таких девушек остановила нашу машину и

спросила:

–

Нет ли у вас, товарищи, молока?

–

Мы с фронта едем, а не с молочной фермы, – недовольно ответил шофер.

–

Своих коров мы, как на грех, подоить не успели, – насмешливо добавил боец с

автоматом. – Вот беда! У нас не за каждой ротой ходит стадо молочных коров.

–

А вы бросьте шутить, – сердито сказала девушка. – Я вашим остроумием не

интересуюсь. Значит, нет молока?

–

А в чем дело? – спросил майор, вылезая из машины. За ним вылез боец.

Регулировщица рассказала, что этой ночью она впервые за время войны сильно

испугалась. Артиллерия открыла ночной огонь. В лесу это хуже всего. Когда тихо, то хоть ничего

и не видно, но, по крайней мере, слышно, как захрустит под сапогом каждая ветка. Никакой

немец, отбившийся от своих, не может застать врасплох. А когда бьет ночью артиллерия – и

слепнешь от темноты и, вдобавок, глохнешь.

Девушка стояла ночью на перекрестке. Вдруг кто—то крепко схватил ее за ноги. Девушка

закричала, отскочила, схватилась за винтовку. Сердце у нее колотилось так громко, что она не

сразу услышала тихий плач у своих ног. А услышав, зажгла электрический фонарик и осветила

дорогу.

–

Смотрю: маленькая девочка в рваном платке стоит рядом. Такая маленькая, ростом мне

до колен. Я слова сказать не могу, а она обхватила меня за ноги, уткнулась головой в колени и

плачет. Нагнулась я над ней, сама реву, дура, и слышу, как она одно только слово шепчет:

«Мама». И так настойчиво, знаете, шепчет, будто я действительно ее настоящая мать. Отнесла я ее

в шалаш, уложила, закутала шинелью. Спит она сейчас. Молока бы ей надо, когда она проснется.

–

Да, дела, – сказал майор. – А сколько ей лет?

–

Годика три. Она уже разговаривает хорошо. Все, что могла, мне рассказала. Изба их –

там где—то, за лесом, – сгорела вместе со всей деревней, а мать, должно быть, убили немцы. Она

говорит, что мать спит, а она ее будила—будила и никак не могла разбудить.

–

Да, дела! – повторил растерянно майор.

–

Есть у меня банка сгущенного молока, – пробормотал шофер и начал рыться в темноте у

себя под ногами.

–

Молоко, конечно, молоком, – сказал боец с автоматом, – только ее в тыл надо

определить.

–

Жалко мне ее, – тихо вздохнула регулировщица.

–

А ты что ж, – спросил боец, – при себе ее оставить хочешь? Кто тебе разрешит? Ребенку

забота нужна. Скажем, детский сад или что—нибудь в этом смысле.

–

Да, я понимаю, – согласилась девушка, – только не – охота мне ее вам отдавать.

–

Давайте, давайте! – суровым голосом сказал майор. – Мы ее устроим в надежное место.

Регулировщица побежала в шалаш за девочкой.

–

Вот происшествие! – сказал боец, – Я от Сталинграда до Брянска дошел, а ничего

похожего не случалось.

–

Научили меня немцы ихний род, фашистский ненавидеть, – пробормотал шофер.

–

И меня научили, – сказал боец. – Я семьдесят пять немцев пока что уничтожил.

–

Ты что ж, снайпер? – спросил шофер.

–

А как же. Мы все, яранские, снайперы.

Регулировщица принесла девочку. Она крепко спала.

–

Кто из вас ее держать будет? – спросила регулировщица.

–

Я, – сказал боец с автоматом. – Всю дорогу буду держать.

–

Смотри, уронишь, – заметил шофер. – Все—таки хрупкое существо.

–

Это кто уронит? – грозно спросил боец. – Я, что ли? Сказано тебе, что я снайпер. Рука у

меня твердая. Это не то, что твою баранку крутить. И опять же – дочка у меня в деревне осталась,

чуть поболе, чем эта. Я ее сам, бывало, в коляске укачивал.

Боец неожиданно и смущенно улыбнулся.

–

Ну и держи, – примирительно сказал шофер. – Я все равно очень аккуратно поеду. С

моей ездой ты ее не уронишь.

Боец влез в машину, осторожно взял девочку. Над вершинами леса небо уже синело,

приближался рассвет.

–

Поехали, – сказал майор.

Регулировщица покраснела, обдернула гимнастерку и тихо сказала, вертя в руках измятый

листок бумаги:

–

Разрешите обратиться, товарищ майор. Вот тут я адрес написала, свою полевую почту.

Очень мне желательно знать, куда вы ее определите. Пусть мне напишут. Пожалуйста!

–

Давайте, – сказал майор. – Значит, не хотите с ней навсегда расставаться?

–

Не хочу, товарищ майор.

Машина тронулась. Над первой же просекой, заросшей высокой травой, мы увидели

солнце. Белое и огромное, оно подымалось в синеватой утренней мгле. По просеке вели пленных

немцев. Они сошли с узкой лесной дороги, чтобы дать дорогу машине. Злыми, тяжелыми глазами

они смотрели на нас из—под стальных шлемов, а один из них, с редкими, будто выщипанными

усиками, чуть заметно оскалился.

Шофер обернулся к бойцу и спросил:

–

Сколько ты, говоришь, уничтожил?

–

Семьдесят пять.

–

Маловато, по—моему, – сказал шофер.

–

Ничего, – пробормотал боец. – У меня с ними еще разговор будет. Автоматический.

Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский

советский писатель, классик русской литературы.

11.

Паустовский Константин Георгиевич

Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам. Только к вечеру я вышел к

реке, к сторожке бакенщика Семена.

Сторожка была на другом берегу. Я покричал Семену, чтобы он подал мне лодку, и пока

Семен отвязывал ее, гремел цепью и ходил за веслами, к берегу подошли трое мальчиков. Их

волосы, ресницы и трусики выгорели до соломенного цвета. Мальчики сели у воды, над обрывом.

Тотчас из—под обрыва начали вылетать стрижи с таким свистом, будто снаряды из маленькой

пушки; в обрыве было вырыто много стрижиных гнезд. Мальчики засмеялись.

—

Вы откуда? — спросил я их.

—

Из Ласковского леса, — ответили они и рассказали, что они пионеры из соседнего города,

приехали в лес на работу, вот уже три недели пилят дрова, а на реку иногда приходят купаться.

Семен их перевозит на тот берег, на песок.

—

Он только ворчливый, — сказал самый маленький мальчик. — Все ему мало, все мало. Вы

его знаете?

—

Знаю. Давно.

—

Он хороший?

—

Очень хороший.

—

Только вот все ему мало, — печально подтвердил худой мальчик в кепке. — Ничем ему не

угодишь. Ругается.

Я хотел расспросить мальчиков, чего же в конце концов Семену мало, но в это время он

сам подъехал на лодке, вылез, протянул мне и мальчикам шершавую руку и сказал:

—

Хорошие ребята, а понимают мало. Можно сказать, ничего не понимают. Вот и выходит,

что нам, старым веникам, их обучать полагается. Верно я говорю? Садитесь в лодку. Поехали.

—

Ну, вот видите, — сказал маленький мальчик, залезая в лодку. — Я же вам говорил!

Семен греб редко, не торопясь, как всегда гребут бакенщики и перевозчики на всех наших

реках. Такая гребля не мешает говорить, и Семен, старик многоречивый, тотчас завел разговор.

—

Ты только не думай, — сказал он мне, — они на меня не в обиде. Я им уже столько в голову

вколотил — страсть! Как дерево пилить — тоже надо знать. Скажем, в какую сторону оно упадет.

Или как схорониться, чтобы комлем не убило. Теперь небось знаете?

—

Знаем, дедушка, — сказал мальчик в кепке. — Спасибо.

—

Ну, то—то! Пилу небось развести не умели, дровоколы, работнички!

—

Теперь умеем, — сказал самый маленький мальчик.

—

Ну, то—то! Только это наука не хитрая. Пустая наука! Этого для человека мало. Другое

знать надобно.

—

А что? — встревоженно спросил третий мальчик, весь в веснушках.

—

А то, что теперь война. Об этом знать надо.

—

Мы и знаем.

—

Ничего вы не знаете. Газетку мне намедни вы принесли, а что в ней написано, того вы

толком определить и не можете.

—

Что же в ней такого написано, Семен? — спросил я.

—

Сейчас расскажу. Курить есть?

Мы скрутили по махорочной цигарке из мятой газеты. Семен закурил и сказал, глядя на

луга:

—

А написано в ней про любовь к родной земле. От этой любви, надо так думать, человек и

идет драться. Правильно я сказал?

—Правильно.

—

А что это есть — любовь к родине? Вот ты их и спроси, мальчишек. И видать, что они

ничего не знают.

Мальчики обиделись:

—

Как не знаем!

—

А раз знаете, так и растолкуйте мне, старому дураку. Погоди, ты не выскакивай, дай

досказать. Вот, к примеру, идешь ты в бой и думаешь: «Иду я за родную землю». Так вот ты и

скажи: за что же ты идешь?

—

За свободную жизнь иду, — сказал маленький мальчик.

—

Мало этого. Одной свободной жизнью не проживешь.

—

За свои города и заводы, — сказал веснушчатый мальчик.

—

Мало!

—

За свою школу, — сказал мальчик в кепке. — И за своих людей.

—

Мало!

—

И за свой народ, — сказал маленький мальчик. — Чтобы у него была трудовая и счастливая

жизнь.

—

Все вы правильно говорите, — сказал Семен, — только мало мне этого.

Мальчики переглянулись и насупились.

—

Обиделись! — сказал Семен. — Эх вы, рассудители! А, скажем, за перепела тебе драться не

хочется? Защищать его от разорения, от гибели? А?

Константин Георгиевич Паустовский (19 (31) мая 1892— 14 июля 1968) — русский

советский писатель, классик русской литературы.

12.

Песков Василий Михайлович

(1)Был осенний серенький день в конце листопада. (2)И настроение серенькое. (3)Я доехал

на трамвае в Тимирязевский парк прогуляться.

(4)Пустынно было в парке и тихо. (5)Только ворона на сухом дереве воевала с куриной

костью. (6)И вдруг из леса через дорогу в пяти шагах от меня проследовал заяц. (7)Он не бежал, а

тихо подпрыгивал, удостоив меня лишь косым взглядом. (8)Тут же он остановился в двух шагах

от меня, поскрёб за ухом длинной задней ногой и тихо—мирно упрыгал в кусты. (9)Эко событие,

скажете. (10)Однако настроение у меня сразу переменилось. (11)Я шёл, посвистывая, вспоминал

зайца, представляя, что он сейчас делает. (12)Дома за чаем опять его вспомнил. (13)И было на

душе хорошо и тепло.

(14)Явление это обычное. (15)Пойдёшь с рюкзаком за город и, если ничего живого за день

не усмотрел, возвращаешься хоть и довольный ходьбой, но всё—таки чувствуешь: чего—то важного

не было. (16)Этим важным может быть утка, с треском и кряканьем взлетевшая из—под ног с

маленького пруда. (17)Это могут быть увлекательные сцены поединка двух летунов — стрекозы и

сороки. (18)Или кабан пробежал близко, показывая лишь спину поверх бурьянов. (19) Или вдруг в

бинокль увидел: дятел таскает птенцам в дуплянку не личинок, а созревшие ягодки земляники.

(20)Всё это даёт день пешей прогулки в лес… (21)Всё живое, тесно переплетённое множеством

связей, являет собою чудо с названием Жизнь, очень возможно, единственную в бескрайней

Вселенной, и всякое проявление жизни даёт ощущение радости бытия. (22)Из всех человеческих

ценностей главная — сама жизнь с восходом солнца, с облаками, пением птиц, кваканьем

лягушек, трюканьем сверчка и шелестом трав. (23)Удалите всё это из жизни или по нерадивости

потеряйте (это возможно при варварском отношении человека к Природе), и жизнь потеряет

краски и главный источник радости. (24)Жизнь в окружении только автомобилей, компьютеров,

самолётов, телевизоров, пейджеров станет для человека невыносимой. (25)Впрочем, до этой

точки, не заботясь о сохранении живого мира, человек вряд ли и доживёт

Песков Василий Михайлович (род. в 1930) — российский писатель, журналист,

путешественник. Известный фоторепортёр и корреспондент. Автор очерков, лирических

миниатюр, рассказов на тему русской природы, жизни и труда людей.

СОЧИНЕНИЕ из Интернета

Мы говорим о нравственности, рассуждаем о человеческих ценностях. А в чем они

заключаются? Что из всех человеческих ценностей наиболее значимо? Ответы на эти вопросы

можно найти в предложенном нам тексте В.М. Пескова.

В центре внимания писателя – случай из его жизни, происшедший с ним «сереньким

осенним днем» в Тимирязевском парке. Автор вспоминает, как «обычное явление» — встреча с

зайцем на дорожке парка — переменило его настроение на весь день и «от этого было на душе

тепло и хорошо». В. Песков с восхищением говорит о том, что такие встречи всегда оставляют

светлый след в душе, потому что помогают осознать главное – «всё живое, тесно переплетённое

множеством связей, являет собою чудо с названием Жизнь».

«Из всех человеческих ценностей главная — сама жизнь с восходом солнца, с облаками,

пением птиц, кваканьем лягушек…» Исчезнет это – исчезнут краски жизни, потускнеют

впечатления. Такова позиция автора текста.

Соглашусь с авторской позицией. Мне кажется, жизнь с ее красками действительно

способна делать наши впечатления более яркими и глубокими. А красками этими несомненно

является все живое, что окружает нас.

В русской классической литературе можно найти достаточно тому примеров. В творчестве

Михаила Пришвина эта мысль о ценности всего живого прослеживается в цикле рассказов

«Лесной хозяин». Может ли человек быть хозяином леса, будучи варваром? В одном из этих

рассказов «Паутинка» писатель особенно проникновенно рассказывает о человеке, который

увидел на деревьях в лесу паутинку. И проникся ее красотой. Она помогла ему стать другим:

более ценящим все окружающее.

Я тоже люблю жизнь со всеми ее проявлениями. В нашем чудесном крае много гор. И

каждый горец вырос, впитывая с детства эту красоту и краски. Вечером ли, утром смотреть на

горы – значит насыщаться жизнью со всеми ее прелестями.

Как бы мы ни жили хорошо, что бы ни делали, о чем бы ни мечтали, каждый из нас думает

об одном – прожить жизнь достойно, красиво. Сможет ли человек прожить ее красиво в

окружении всех современных «гаджетов», без прелести окружающей живой природы? Мне

кажется, навряд ли. Потому что только в ней – дыхание нашей жизни.

13.

Быков Дмитрий Львович

Вопрос о том, зачем нужна грамотность, обсуждается широко и пристрастно. Казалось бы,

сегодня, когда даже компьютерная программа способна выправить не только орфографию, но и

смысл, от среднестатистического россиянина не требуется знания бесчисленных и порой

бессмысленных тонкостей родного правописания. Я уж не говорю про запятые, которым не

повезло дважды.

Сначала, в либеральные девяностые, их ставили где попало или игнорировали вовсе,

утверждая, что это авторский знак. Школьники до сих пор широко пользуются неписаным

правилом: «Не знаешь, что ставить, — ставь тире». Не зря его так и называют — «знак отчаяния».

Потом, в стабильные нулевые, люди начали испуганно перестраховываться и ставить

запятые там, где они вообще не нужны. Правда, вся эта путаница со знаками никак не влияет на

смысл сообщения.

Зачем же тогда писать грамотно? Думаю, это нечто вроде тех необходимых условностей,

которые заменяют нам специфическое собачье чутье при обнюхивании. Сколько—нибудь развитый

собеседник, получив электронное сообщение, идентифицирует автора по тысяче мелочей:

почерка, конечно, он не видит, если только послание пришло не в бутылке, но письмо от

филолога, содержащее орфографические ошибки, можно стирать, не дочитывая.

Известно, что в конце войны немцы, использовавшие русскую рабочую силу, угрозами

вымогали у славянских рабов специальную расписку: «Такой—то обращался со мной замечательно