С моря дул влажный холодный ветер разнося по степи задумчивую мелодию плеска волны набегавшей егэ

Задания

Версия для печати и копирования в MS Word

С моря дул влаж­ный, холод­ный ветер, раз­нося по степи задум­чи­вую мело­дию плеска набе­гав­шей на берег волны и шеле­ста при­бреж­ных кустов. Изредка его порывы при­но­сили с собой смор­щен­ные, жёл­тые листья и бро­сали их в костёр, раз­ду­вая пламя; окру­жав­шая нас мгла осен­ней ночи вздра­ги­вала и, пуг­ливо ото­дви­га­ясь, откры­вала на миг слева – без­гра­нич­ную степь, справа – бес­ко­неч­ное море и прямо про­тив меня – фигуру Макара Чудры, ста­рого цыгана, – он сто­ро­жил коней сво­его табора, рас­ки­ну­того шагах в пяти­де­сяти от нас.

Не обра­щая вни­ма­ния на то, что холод­ные волны ветра, рас­пах­нув чек­мень, обна­жили его воло­са­тую грудь и без­жа­лостно бьют её, он полу­ле­жал в кра­си­вой, силь­ной позе, лицом ко мне, мето­ди­че­ски потя­ги­вал из своей гро­мад­ной трубки, выпус­кал изо рта и носа густые клубы дыма и, непо­движно уста­вив глаза куда-то через мою голову в мёртво мол­чав­шую тем­ноту степи, раз­го­ва­ри­вал со мной, не умол­кая и не делая ни одного дви­же­ния к защите от рез­ких уда­ров ветра.

– Так ты ходишь? Это хорошо! Ты слав­ную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмот­релся, ляг и уми­рай – вот и всё!

– Жизнь? Иные люди? – про­дол­жал он, скеп­ти­че­ски выслу­шав моё воз­ра­же­ние на его «Так и надо». – Эге! А тебе что до того? Разве ты сам – не жизнь? Дру­гие люди живут без тебя и про­жи­вут без тебя. Разве ты дума­ешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.

– Учиться и учить, гово­ришь ты? А ты можешь научиться сде­лать людей счаст­ли­выми? Нет, не можешь. Ты посе­дей сна­чала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Вся­кий знает, что ему нужно. Кото­рые умнее, те берут что есть, кото­рые поглу­пее – те ничего не полу­чают, и вся­кий сам учится…

– Смеш­ные они, те твои люди. Сби­лись в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, – он широко повел рукой на степь. – И все рабо­тают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как чело­век пашет, и дума­ешь: вот он по капле с потом силы свои исто­чит на землю, а потом ляжет в неё и сгниёт в ней. Ничего по нем не оста­нется, ничего он не видит с сво­его поля и уми­рает, как родился, – дураком.

– Что ж, – он родился затем, что ли, чтоб поко­вы­рять землю, да и уме­реть, не успев даже могилы самому себе выко­вы­рять? Ведома ему воля? Ширь степ­ная понятна? Говор мор­ской волны весе­лит ему сердце? Он раб – как только родился, всю жизнь раб, и всё тут! Что он с собой может сде­лать? Только уда­виться, коли поум­неет немного.

– А я, вот смотри, в пять­де­сят восемь лет столько видел, что коли напи­сать всё это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не поло­жишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не ска­жешь. Ты и не зна­ешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди – и всё тут. Долго не стой на одном месте – чего в нём? Вон как день и ночь бегают, гоня­ясь друг за дру­гом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не раз­лю­бить её. А заду­ма­ешься – раз­лю­бишь жизнь, это все­гда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол.

– В тюрьме я сидел, в Гали­чине. «Зачем я живу на свете?» – помыс­лил я со скуки, – скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! – и взяла меня тоска за сердце, как посмот­рел я из окна на поле, взяла и сжала его кле­щами. Кто ска­жет, зачем он живёт? Никто не ска­жет, сокол! И спра­ши­вать себя про это не надо. Живи, и всё тут! И поха­жи­вай да посмат­ри­вай кру­гом себя, вот и тоска не возь­мет нико­гда. Я тогда чуть не уда­вился поя­сом, вот как!

– Хе! Гово­рил я с одним чело­ве­ком. Стро­гий чело­век, из ваших, рус­ских. Нужно, гово­рит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как ска­зано в Божьем слове. Богу поко­ряйся, и он даст тебе всё, что попро­сишь у него. А сам он весь в дырьях, рва­ный. Я и ска­зал ему, чтобы он себе новую одежду попро­сил у Бога. Рас­сер­дился он и про­гнал меня, руга­ясь. А до того гово­рил, что надо про­щать людей и любить их. Вот бы и про­стил мне, коли моя речь оби­дела его милость. Тоже – учи­тель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в сутки.

Он плю­нул в костер и замол­чал, снова наби­вая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла неж­ная и страст­ная песня-думка. Это пела кра­са­вица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, груд­ного тембра, все­гда как-то странно, недо­вольно и тре­бо­ва­тельно зву­чав­ший – пела ли она песню, гово­рила ли «здрав­ствуй». На ее смуг­лом, мато­вом лице замерла над­мен­ность царицы, а в подер­ну­тых какой-то тенью темно-карих гла­зах свер­кало созна­ние неот­ра­зи­мо­сти ее кра­соты и пре­зре­ние ко всему, что не она сама.

Макар подал мне трубку.

– Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полю­била? Нет? Хорошо! Так и надо – не верь дев­кам и дер­жись от них дальше. Девке цело­ваться лучше и при­ят­ней, чем мне трубку курить, а поце­ло­вал ее – и умерла воля в твоем сердце. При­вя­жет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать – нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Бере­гись девок! Лгут все­гда! Люблю, гово­рит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булав­кой, она разо­рвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь, скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запом­нишь, – век свой будешь сво­бод­ной птицей.

«Был на свете Зобар, моло­дой цыган, Лойко Зобар. Вся Вен­грия, и Чехия, и Сла­во­ния, и все, что кру­гом моря, знало его, – уда­лый был малый! Не было по тем краям деревни, в кото­рой бы пяток-дру­гой жите­лей не давал Богу клятвы убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понра­вился конь, так хоть полк сол­дат поставь сто­ро­жить того коня – все равно Зобар на нем гар­це­вать ста­нет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей сви­той, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко пору­гался, а что чер­тям пода­рил бы по пинку в рыла – это уж как раз!

И все таборы его знали или слы­хали о нем. Он любил только коней и ничего больше, и то недолго – поез­дит, да и про­даст, а деньги, кто хочет, тот и возьми. У него не было завет­ного – нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он какой был, сокол!

Наш табор коче­вал в то время по Буко­вине, – это годов десять назад тому. Раз – ночью весен­ней – сидим мы: я, Данило-сол­дат, что с Кошу­том вое­вал вме­сте, и Нур ста­рый, и все дру­гие, и Радда, Дани­лова дочка.

Ты Нонку мою зна­ешь? Царица девка! Ну, а Радду с ней рав­нять нельзя – много чести Нонке! О ней, этой Радде, сло­вами и не ска­жешь ничего. Может быть, ее кра­соту можно бы на скрипке сыг­рать, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает.

Много посу­шила она сер­дец моло­дец­ких, ого, много! На Мораве один маг­нат, ста­рый, чуба­тый, уви­дал ее и остол­бе­нел. Сидит на коне и смот­рит, дрожа, как в огне­вице. Кра­сив он был, как черт в празд­ник, жупан шит золо­том, на боку сабля, как мол­ния, свер­кает, чуть конь ногой топ­нет, вся эта сабля в кам­нях дра­го­цен­ных, и голу­бой бар­хат на шапке, точно неба кусок, – важ­ный был гос­по­дарь ста­рый! Смот­рел, смот­рел, да и гово­рит Радде: «Гей! Поце­луй, кошель денег дам». А та отвер­ну­лась в сто­рону, да и только! «Про­сти, коли оби­дел, взгляни хоть полас­ко­вей», – сразу сба­вил спеси ста­рый маг­нат и бро­сил к ее ногам кошель – боль­шой кошель, брат! А она его будто невзна­чай пнула ногой в грязь, да и все тут.

– Эх, девка! – охнул он, да и пле­тью по коню – только пыль взви­лась тучей.

А на дру­гой день снова явился. «Кто ее отец?» – гро­мом гре­мит по табору. Данило вышел. «Про­дай дочь, что хочешь возьми!» А Данило и скажи ему: «Это только паны про­дают все, от своих сви­ней до своей сове­сти, а я с Кошу­том вое­вал и ничем не тор­гую!» Взре­вел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас сунул зажжен­ный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы сня­лись, да и пошли. День идем и два, смот­рим – догнал! «Гей вы, гово­рит, перед Богом и вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я сильно!» Горит весь и, как ковыль под вет­ром, кача­ется в седле. Мы задумались.

– А ну-ка, дочь, говори! – ска­зал себе в усы Данило.

– Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? – спро­сила нас Радда. Засме­ялся Данило, и все мы с ним.

– Славно, дочка! Слы­шал, гос­по­дарь? Не идет дело! Голу­бок ищи – те подат­ли­вей. – И пошли мы вперед.

А тот гос­по­дарь схва­тил шапку, бро­сил ее оземь и поска­кал так, что земля задро­жала. Вот она какова была Радда, сокол!

– Да! Так вот раз ночью сидим мы и слы­шим – музыка плы­вет по степи. Хоро­шая музыка! Кровь заго­ра­лась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захо­те­лось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так – царями над всей зем­лей, сокол!

Вот из тем­ноты выре­зался конь, а на нем чело­век сидит и играет, подъ­ез­жая к нам. Оста­но­вился у костра, пере­стал играть, улы­ба­ясь, смот­рит на нас.

– Эге, Зобар, да это ты! – крик­нул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко Зобар!

Усы легли на плечи и сме­ша­лись с куд­рями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка – целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вме­сте с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и свер­кает зубами, сме­ясь! Будь я про­клят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово ска­зал или про­сто заме­тил, что и я тоже живу на белом свете!

Вот, сокол, какие люди бывают! Взгля­нет он тебе в очи и поло­нит твою душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким чело­ве­ком ты и сам лучше ста­но­вишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли мало. Много хоро­шего было бы на свете, так его и за хоро­шее не счи­тали бы. Так-то! А слу­шай-ка дальше.

Радда и гово­рит: «Хорошо ты, Лойко, игра­ешь! Кто это делал тебе скрипку такую звон­кую и чут­кую?» А тот сме­ется: «Я сам делал! И сде­лал ее не из дерева, а из груди моло­дой девушки, кото­рую любил крепко, а струны из ее сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смы­чок в руках держать!»

Известно, наш брат ста­ра­ется сразу зату­ма­нить девке очи, чтоб они не зажгли его сердца, а сами подер­ну­лись бы по тебе гру­стью, вот и Лойко тож. Но – не на ту попал. Радда отвер­ну­лась в сто­рону и, зев­нув, ска­зала: «А еще гово­рили, что Зобар умен и ловок, – вот лгут люди!» – и пошла прочь.

– Эге, кра­са­вица, у тебя остры зубы! – сверк­нул очами Лойко, сле­зая с коня. – Здрав­ствуйте, браты! Вот и я к вам!

– Про­сим гостя! – ска­зал Данило в ответ ему. Поце­ло­ва­лись, пого­во­рили и легли спать… Крепко спали. А наутро, гля­дим, у Зобара голова повя­зана тряп­кой. Что это? А это конь зашиб его копы­том сонного.

Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыб­ну­лись в усы, и Данило улыб­нулся. Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все равно, лучше того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!

Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хоро­шие были, и Зобар с нами. Это был това­рищ! И мудр, как ста­рик, и све­дущ во всем, и гра­моту рус­скую и мадь­яр­скую пони­мал. Бывало, пой­дет гово­рить – век бы не спал, слу­шал его! А играет – убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл! Про­ве­дет, бывало, по стру­нам смыч­ком – и вздрог­нет у тебя сердце, про­ве­дет еще раз – и замрет оно, слу­шая, а он играет и улы­ба­ется. И пла­кать и сме­яться хоте­лось в одно время, слу­шая его. Вот тебе сей­час кто-то сто­нет горько, про­сит помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь гово­рит небу сказки, печаль­ные сказки. Пла­чет девушка, про­во­жая добра молодца! Доб­рый моло­дец кли­чет девицу в степь. И вдруг – гей! Гро­мом гре­мит воль­ная, живая песня, и само солнце, того и гляди, затан­цует по небу под ту песню! Вот как, сокол!

Каж­дая жила в твоем теле пони­мала ту песню, и весь ты ста­но­вился рабом ее. И коли бы тогда крик­нул Лойко: «В ножи, това­рищи!» – то и пошли бы мы все в ножи, с кем ука­зал бы он. Все он мог сде­лать с чело­ве­ком, и все любили его, крепко любили, только Радда одна не смот­рит на парня; и ладно, коли бы только это, а то еще и под­сме­и­ва­ется над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, то-то крепко! Зубами скри­пит, дер­гая себя за ус, Лойко, очи тем­нее без­дны смот­рят, а порой в них такое свер­кает, что за душу страшно ста­но­вится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и пла­чет до утра его скрипка, пла­чет, хоро­нит Зоба­рову волю. А мы лежим да слу­шаем и думаем: как быть? И знаем, что, коли два камня друг на друга катятся, ста­но­виться между ними нельзя – изу­ве­чат. Так и шло дело.

Вот сидели мы, все в сборе, и гово­рили о делах. Скучно стало. Данило и про­сит Лойко: «Спой, Зобар, песенку, пове­сели душу!» Тот повел оком на Радду, что непо­да­леку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и уда­рил по стру­нам. Так и заго­во­рила скрипка, точно это и вправду деви­чье сердце было! И запел Лойко:

Гей-гей! В груди горит огонь,
А степь так широка!
Как ветер, быстр мои бор­зый конь,
Тверда моя рука!

Повер­нула голову Радда и, при­встав, усмех­ну­лась в очи певуну. Вспых­нул, как заря, он.

Гей-гоп, гей! Ну, това­рищ мой!
Поска­чем, что ль, вперед!?
Одета степь суро­вой мглой,
А там рас­свет нас ждет!

Гей-гей! Летим и встре­тим день.
Взви­вайся в вышину!
Да только гри­вой не задень
Кра­са­вицу луну!

Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и гово­рит, точно воду цедит:

– Ты бы не зале­тал так высоко, Лойко, неравно упа­дешь, да – в лужу носом, усы запач­ка­ешь, смотри. – Зве­рем посмот­рел на нее Лойко, а ничего не ска­зал – стер­пел парень и поет себе:

Гей-гоп! Вдруг день при­дет сюда,
А мы с тобою спим.
Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
В огне стыда сгорим!

– Это песня! – ска­зал Данило. – Нико­гда не слы­хал такой песни; пусть из меня сатана себе трубку сде­лает, коли вру я!

Ста­рый Нур и усами пово­дил, и пле­чами пожи­мал, и всем нам по душе была уда­лая Зоба­рова песня! Только Радде не понравилась.

– Вот так одна­жды комар гудел, орли­ный кле­кот пере­драз­ни­вая, – ска­зала она, точно сне­гом в нас кинула.

– Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? – потя­нулся Данило к ней, а Зобар бро­сил наземь шапку, да и гово­рит, весь чер­ный, как земля:

– Стой, Данило! Горя­чему коню – сталь­ные удила! Отдай мне дочку в жены!

– Вот ска­зал речь! – усмех­нулся Данило. – Да возьми, коли можешь!

– Добро! – мол­вил Лойко и гово­рит Радде: – Ну, девушка, послу­шай меня немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не тро­нула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, поло­нила ты мою душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет, и… нет такого коня, на кото­ром от самого себя уска­кать можно б было!.. Беру тебя в жены перед Богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь – я сво­бод­ный чело­век и буду жить так, как я хочу! – И подо­шел к ней, стис­нув зубы, свер­кая гла­зами. Смот­рим мы, про­тя­нул он ей руку, – вот, думаем, и надела узду на степ­ного коня Радда! Вдруг видим, взмах­нул он руками и оземь затыл­ком – грох!..

Что за диво? Точно пуля уда­рила в сердце малого. А это Радда захлест­нула ему ремен­ное кну­то­вище за ноги, да и дер­нула к себе, – вот отчего упал Лойко.

И снова уж лежит девка не шеве­лясь да усме­ха­ется молча. Мы смот­рим, что будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у него лоп­нет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на кого не глядя. Нур шеп­нул мне: «Смотри за ним!» И пополз я за Зоба­ром по степи в тем­ноте ноч­ной. Так-то, сокол!»

Макар выко­ло­тил пепел из трубки и снова стал наби­вать ее. Я заку­тался плот­нее в шинель и, лежа, смот­рел в его ста­рое лицо, чер­ное от загара и ветра. Он, сурово и строго качая голо­вой, что-то шеп­тал про себя; седые усы шеве­ли­лись, и ветер тре­пал ему волосы на голове. Он был похож на ста­рый дуб, обо­жжен­ный мол­нией, но все еще мощ­ный, креп­кий и гор­дый силой своей. Море шеп­та­лось по-преж­нему с бере­гом, и ветер все так же носил его шепот по степи. Нонка уже не пела, а собрав­ши­еся на небе тучи сде­лали осен­нюю ночь еще темней.

«Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опу­стив руки, как плети, и, придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кро­вью обли­лось от жало­сти, но все ж не подо­шел к нему. Сло­вом горю не помо­жешь – верно?! То-то! Час он сидит, дру­гой сидит и тре­тий не шелох­нется – сидит.

И я лежу непо­да­леку. Ночь свет­лая, месяц сереб­ром всю степь залил, и далеко все видно.

Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.

Весело мне стало! «Эх, важно! – думаю, – уда­лая девка Радда!» Вот она подо­шла к нему, он и не слы­шит. Поло­жила ему руку на плечо; вздрог­нул Лойко, раз­жал руки и под­нял голову. И как вско­чит, да за нож! Ух, поре­жет девку, вижу я, и уж хотел, крик­нув до табора, побе­жать к ним, вдруг слышу:

– Брось! Голову разо­бью! – Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что будет дальше?

– Слу­шай! – Радда заткнула за пояс пистоль и гово­рит Зобару: – Я не убить тебя при­шла, а мириться, бро­сай нож! – Тот бро­сил и хмуро смот­рит ей в очи. Дивно это было, брат! Стоят два чело­века и зве­рями смот­рят друг на друга, а оба такие хоро­шие, уда­лые люди. Смот­рит на них ясный месяц да я – и все тут.

– Ну, слу­шай меня, Лойко: я тебя люблю! – гово­рит Радда. Тот только пле­чами повел, точно свя­зан­ный по рукам и ногам.

– Видала я молод­цов, а ты уда­лей и краше их душой и лицом. Каж­дый из них усы себе бы сбрил – моргни я ему гла­зом, все они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех оба­била. Мало оста­лось на свете уда­лых цыган, мало, Лойко. Нико­гда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слы­шишь? – Тот усмехнулся.

– Слышу! Весело сердцу слу­шать твою речь! Ну-ка, скажи еще!

– А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вер­тись, я тебя одо­лею, моим будешь. Так не теряй же даром вре­мени – впе­реди тебя ждут мои поце­луи да ласки… крепко цело­вать я тебя буду, Лойко! Под поце­луй мой забу­дешь ты свою уда­лую жизнь… и живые песни твои, что так радуют молод­цов-цыган, не зазву­чат по сте­пям больше – петь ты будешь любов­ные, неж­ные песни мне, Радде… Так не теряй даром вре­мени, – ска­зала я это, зна­чит, ты зав­тра поко­ришься мне как стар­шему това­рищу юнаку. Покло­нишься мне в ноги перед всем табо­ром и поце­лу­ешь пра­вую руку мою – и тогда я буду твоей женой.

Вот чего захо­тела чер­това девка! Этого и слы­хом не слы­хано было; только в ста­рину у чер­но­гор­цев так было, гово­рили ста­рики, а у цыган – нико­гда! Ну-ка, сокол, выду­май что ни то посмеш­нее? Год поло­ма­ешь голову, не выдумаешь!

Пря­нул в сто­рону Лойко и крик­нул на всю степь, как ранен­ный в грудь. Дрог­нула Радда, но не выдала себя.

– Ну, так про­щай до зав­тра, а зав­тра ты сде­ла­ешь, что я велела тебе. Слы­шишь, Лойко?

– Слышу! Сде­лаю, – засто­нал Зобар и про­тя­нул к ней руки. Она и не огля­ну­лась на него, а он заша­тался, как сло­ман­ное вет­ром дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь.

Вот как зама­яла молодца про­кля­тая Радда. Насилу я при­вел его в себя.

Эхе! Какому дья­волу нужно, чтобы люди горе горе­вали? Кто это любит слу­шать, как сто­нет, раз­ры­ва­ясь от горя, чело­ве­че­ское сердце? Вот и думай тут!..

Воро­тился я в табор и рас­ска­зал о всем ста­ри­кам. Поду­мали и решили подо­ждать да посмот­реть – что будет из этого. А было вот что. Когда собра­лись все мы вече­ром вокруг костра, при­шел и Лойко. Был он сму­тен и поху­дел за ночь страшно, глаза вва­ли­лись; он опу­стил их и, не поды­мая, ска­зал нам:

– Вот какое дело, това­рищи: смот­рел в свое сердце этой ночью и не нашел места в нем ста­рой воль­ной жизни моей. Радда там живет только – и все тут! Вот она, кра­са­вица Радда, улы­ба­ется, как царица! Она любит свою волю больше меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде покло­ниться в ноги, так она велела, чтоб все видели, как ее кра­сота поко­рила уда­лого Лойко Зобара, кото­рый до нее играл с девуш­ками, как кре­чет с утками. А потом она ста­нет моей женой и будет лас­кать и цело­вать меня, так что уже мне и песен петь вам не захо­чется, и воли моей я не пожа­лею! Так ли, Радда? – Он под­нял глаза и сумно посмот­рел на нее. Она молча и строго кив­нула голо­вой и рукой ука­зала себе на ноги. А мы смот­рели и ничего не пони­мали. Даже уйти куда-то хоте­лось, лишь бы не видеть, как Лойко Зобар упа­дет в ноги девке – пусть эта девка и Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.

– Ну! – крик­нула Радда Зобару.

– Эге, не торо­пись, успе­ешь, надо­ест еще… – засме­ялся он. Точно сталь зазве­нела, – засмеялся.

– Так вот и все дело, това­рищи! Что оста­ется? А оста­ется попро­бо­вать, такое ли у Радды моей креп­кое сердце, каким она мне его пока­зы­вала. Попро­бую же, – про­стите меня, братцы!

Мы и дога­даться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала на земле, и в груди у нее по руко­ять тор­чал кри­вой нож Зобара. Оце­пе­нели мы.

А Радда вырвала нож, бро­сила его в сто­рону и, зажав рану пря­дью своих чер­ных волос, улы­ба­ясь, ска­зала громко и внятно:

– Про­щай, Лойко! я знала, что ты так сде­ла­ешь!.. – да и умерла…

Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь я про­клят на веки веч­ные, дья­воль­ская девка была!

– Эх! да и покло­нюсь же я тебе в ноги, коро­лева гор­дая! – на всю степь гарк­нул Лойко да, бро­сив­шись наземь, при­льнул устами к ногам мерт­вой Радды и замер. Мы сняли шапки и сто­яли молча.

Что ты ска­жешь в таком деле, сокол? То-то! Нур ска­зал было: «Надо свя­зать его!..» Не под­ня­лись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не под­ня­лись бы, и Нур знал это. Мах­нул он рукой, да и ото­шел в сто­рону. А Данило под­нял нож, бро­шен­ный в сто­рону Рад­дой, и долго смот­рел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кри­вой и ост­рый. А потом подо­шел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз про­тив сердца. Тоже отцом был Радде ста­рый сол­дат Данило!

– Вот так! – повер­нув­шись к Даниле, ясно ска­зал Лойко и ушел дого­нять Радду.

А мы смот­рели. Лежала Радда, при­жав к груди руку с пря­дью волос, и откры­тые глаза ее были в голу­бом небе, а у ног ее рас­ки­нулся уда­лой Лойко Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.

Сто­яли мы и думали. Дро­жали усы у ста­рого Данилы, и насу­пи­лись густые брови его. Он гля­дел в небо и мол­чал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом на землю и запла­кал так, что ходу­ном захо­дили его ста­ри­ков­ские плечи.

Было тут над чем пла­кать, сокол!

… Идешь ты, ну и иди своим путем, не сво­ра­чи­вая в сто­рону. Прямо и иди. Может, и не заги­нешь даром. Вот и все, сокол!»

Макар замол­чал и, спря­тав в кисет трубку, запах­нул на груди чек­мень. Накра­пы­вал дождь, ветер стал силь­нее, море роко­тало глухо и сер­дито. Один за дру­гим к уга­са­ю­щему костру под­хо­дили кони и, осмот­рев нас боль­шими умными гла­зами, непо­движно оста­нав­ли­ва­лись, окру­жая нас плот­ным кольцом.

– Гоп, гоп, эгой! – крик­нул им лас­ково Макар и, похло­пав ладо­нью шею сво­его люби­мого воро­ного коня, ска­зал, обра­ща­ясь ко мне: – Спать пора! – Потом завер­нулся с голо­вой в чек­мень и, могуче вытя­нув­шись на земле, умолк.

Мне не хоте­лось спать. Я смот­рел во тьму степи, и в воз­духе перед моими гла­зами пла­вала цар­ственно кра­си­вая и гор­дая фигура Радды. Она при­жала руку с пря­дью чер­ных волос к ране на груди, и сквозь ее смуг­лые, тон­кие пальцы сочи­лась капля по капле кровь, падая на землю огненно-крас­ными звездочками.

А за нею по пятам плыл уда­лой моло­дец Лойко Зобар; его лицо заве­сили пряди густых чер­ных куд­рей, и из-под них капали частые, холод­ные и круп­ные слезы…

Уси­ли­вался дождь, и море рас­пе­вало мрач­ный и тор­же­ствен­ный гимн гор­дой паре кра­сав­цев цыган – Лойко Зобару и Радде, дочери ста­рого сол­дата Данилы.

А они оба кру­жи­лись во тьме ночи плавно и без­молвно, и никак не мог кра­са­вец Лойко порав­няться с гор­дой Раддой.

С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана, — он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову в мертво́ молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.

— Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай — вот и все!

Для перехода между страницами книги вы можете использовать клавиши влево и вправо на клавиатуре.

С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя, окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева – безграничную степь, справа – бесконечное море и прямо против меня – фигуру Макара Чудры, старого цыгана, – он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову и мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.

– Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и всё!

– Жизнь? Иные люди? – продолжал он, скептически выслушав мое возражение на его «Так и надо». – Эге! А тебе что до того? Разве ты сам – не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.

– Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что есть, которые поглупее – те ничего не получают, и всякий сам учится…

– Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, – он широко повел рукой на степь. – И всё работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился, – дураком.

– Что ж, – он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб – как только родился, всю жизнь раб, и всё тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного.

– А я, вот смотри, в 58 лет столько видел, что коли написать всё это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди – и всё тут. Долго не стой на одном месте – чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься – разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол.

– В тюрьме я сидел, в Галичине. «Зачем я живу на свете?» – помыслил я со скуки, – скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! – и взяла меня тоска за сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и всё тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!

– Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе всё, что попросишь у него. А сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил, что надо прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь обидела его милость. Тоже – учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в сутки.

Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший – пела ли она песню, говорила ли «здравствуй». На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.