Сложная для тех времен канва бодуэна де куртенэ егэ

Сложная для тех времён канва жизни Бодуэна де Куртенэ свидетельствует о крайней живости и подвижности духа и полном отсутствии даже возрастного консерватизма: и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят лет Бодуэн де Куртенэ не боялся ломки внешних форм <…> жизни.

Из фактов внешней биографии можно вывести и другую черту духовного облика Бодуэна де Куртенэ, стоящую, конечно, в связи с предшествующей. Он был всегда и везде в неладах с «власть предержащими». Лицемерие, ложь и насилие для него были органически невыносимы. И в своих выступлениях на защиту угнетённых он не считался ни с чем, зачастую доходя при этом до донкихотства, и казался одним смешным и неудобным чудаком, а другим — опасным и злобным маньяком. Для ближе знавших его он был «рыцарем правды» в самом лучшем и высоком смысле. В науке это выражалось в самой отчаянной борьбе с дутыми авторитетами, с косностью и рутиной, с фальсификацией научных фактов. Зато как внимателен он был ко всем начинающим, у которых он предполагал наличие хотя бы самого скромного научного интереса, и как сочувствовал он всякой смелой, самостоятельной мысли, откуда бы она ни исходила!

(По Л. В. Щербе)

В тексте выделено пять слов. Укажите варианты ответов, в которых лексическое значение выделенного слова соответствует его значению в данном тексте. Запишите номера ответов.

1) КРАЙНИЙ. (перен.) Очень сильный в проявлении чего-нибудь, исключительный. Крайняя нужда; крайняя степень участливости

2) ПОЛНЫЙ. (полн.) Достигающий предела, наивысший. В полном расцвете сил. На полном ходу. Полная тишина. Полная свобода выбора. Действовать в полную силу.

3) СЧИТАТЬСЯ. (разг.) Производить денежные расчёты, расплачиваться. Мы с ним ещё не считались

4) ВЫСОКИЙ. Превышающий средний уровень, среднюю норму, значительный. Высокое давление крови

5) КОСНОСТЬ. Невосприимчивость к новому, отсталость, закоренелость в старых привычках. Косность взглядов

з) работа по пониманию текстов, особенно трудных (чтение статарное или объяснительное).VI. ПЕРСОНАЛИИ

И. А. БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ

Некролог I

Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (Jan Baudoin de Courtenay) родился 13 марта 1845 г. в местечке Радзымин близ Варшавы. Сын землемера, первоначальное образование получил дома. В 1857 г. поступил в Варшавскую реальную гимназию, а в 1861 г. перешел на «Приготовительные курсы к Варшавской главной школе» с намерением идти в дальнейшем на физико-математический факультет. Но под влиянием лекций профессора «методологии и энциклопедии академических наук» Плебанского в 1862 г. поступил на историко-филологический факультет Варшавского университета (т. е. вышеупомянутой Главной школы) на отделение славянской филологии, которое окончил в 1866 г. и где слушал лекции Квета, Пшиборовского и Хорошевского. В следующем году был командирован за гра­ницу и провел три семестра в Праге, в Иене у Шлейхера и в Берлине, где целый семестр занимался исключительно ве­дийским санскритом, слушая лекции у Вебера. Любопытно отметить, что сам Б. впоследствии считал этот семестр счастли­вейшим периодом своей жизни и больше всего любил читать на своих «privatissima» гимны Ригведы, на них изъясняя свое понимание языковых явлений. В 1868 г. был командирован на два года в Петербург, где его официальным руководителем был И. И. Срезневский. В 1870 г. получил в Лейпциге степень доктора философии, защитил в Петербурге магистерскую дис­сертацию и был допущен факультетом Петербургского универ­ситета к чтению лекций по сравнительной грамматике в ка­честве приват-доцента, явившись, таким образом, первым пре­подавателем данного предмета в этом университете. В 1872 г, Б. был снова командирован за границу, где пробыл три года, занимаясь главным образом исследованием южнославянских говоров в юго-западной Австрии и в северной Италии. Кроме того, был в Милане и в Лейпциге, познакомился с Асколи и слушал лекции у Лескина. В 1875 г. защитил в Петербурге диссертацию на степень доктора сравнительного языковедения. С 1874 г. доцент, а с 1875 по 1883 г. профессор Казанского уни­верситета по кафедре сравнительного языкознания (1881/82 учеб­ный год провел в заграничной командировке: Венеция, Па­риж,²⁴¹ Лейпциг). В 1883 г. перешел в Дерпт на вновь открытую там кафедру сравнительной грамматики славянских языков. В 1893 г. переехал в Краков, где с 1894 по 1899 г. читал лекции в тамошнем университете по сравнительному языковедению и санскриту в качестве титулярного ординарного профессора.

«Благодаря дружному действию, с одной стороны, венгер­ских „патриотов», отожествляющих диалектические исследо­вания в области словацких говоров с политической агитацией и смешивающих слависта с „панславистом», с другой же сто­роны, представителей некоторых галицко-польских партий, не допускающих вовсе независимости взглядов и самостоятель­ного отношения к окружающей среде, венское Министерство народного просвещения не захотело возобновить с Б. пятилет­него контракта и затем отклонило также предложение филоло­гического факультета Краковского университета поручить ему чтение лекций по вакантной кафедре славянской филологии».²⁴²

Поэтому в 1900 г. Б. переехал в Петербург, где стал читать лекции в качестве приват-доцента университета, а в 1901 г., согласно предложению историко-филологического факультета, был назначен ординарным профессором по кафедре сравнитель­ного языковедения и санскритского языка, каким и оставался до 1918 г., но с двухлетним перерывом, обусловленным судебно- политическим преследованием за брошюру «Национальный и территориальный признак в автономии» с эпиграфом «По­свящается всем „патриотам»», изданную в 1913 г.

В 1918 г. Б. переселился с семьей в Варшаву, где, если не ошибаюсь, до самой смерти числился заслуженным ординар­ным профессором Варшавского университета. Скончался 4 ноября 1929 г. на 85-м году жизни, сохранив при этом до самого конца ясную голову и полную дееспособность, как науч­ную, так и житейскую. В 1887 г. Б. был избран действительным членом Краковской Академии наук, в 1897 г., членом-кор­респондентом Академии наук в Петербурге, выдвигался исто­рико-филологическим ее отделением и в действительные члены, но был отклонен по политическим соображениям. Кроме того, Б. состоял почетным членом Казанского университета и Финно- угорского общества в Гельсингфорсе.

II

Уже из этого сухого перечня внешних биографических дан­ных можно сделать некоторые выводы. Прежде всего эта слож­ная для тех времен канва жизни свидетельствует о крайней живости и подвижности духа и полном отсутствии даже воз­растного консерватизма: и в 50, и в 60, и в 70 лет Б. не боялся ломки внешних форм своей жизни — настолько, очевидно, было сильно ее внутреннее содержание. Это сопоставляется и с некоторыми особенностями научной физиономии покойного: он не был ничьим учеником, не принадлежал ни к какой школе, сам себя называл автодидактом (он осознавал в молодости лишь влияние чтения сочинений Штейнталя, а через них идей Гум­больдта); надо полагать, что он духовно был выше большинства своих учителей, а многие, как Шлейхер и Срезневский, дей­ствовали на него лишь отталкивающе или своей догматичностью, или своим равнодушием к общим идеям; всю свою жизнь по всем решительно вопросам Б. занимал — и вовсе не старался занимать — собственную, нетрафаретную позицию. Это пред­полагает громадный избыток духовных сил вообще и творческих в частности.

Далее, из фактов внешней биографии можно вывести и дру­гую черту духовного облика Б., стоящую, конечно, в связи с предшествующей. Он был всегда и везде в неладах с «вла­стями предержащими»; Лицемерие, ложь и насилие были для него органически невыносимы. И в своих выступлениях на защиту угнетенных — будь то народность,³⁴ будь то личность, будь то мысль — он не считался ни с чем, зачастую доходя при этом до донкихотства, и казался одним смешным и не­удобным чудаком, а другим опасным и злобным маньяком. Для ближе знавших его он был «рыцарем правды» в самом лучшем и высоком смысле. В науке это выражалось в самой

³ Небольшая книга «Об отношении русского письма к русскому языку», СПб., 1912, которая предназначена была для учителей русского языка некоторую поэтому едва ли’внимательно читали высококвалифици­рованные лингвисты, показывает очень наглядно, что и банальные вещи могут стать источником для глубоких научных размышлений под взгля­дом высокого и пытливого ума.

* В царской России он защищал евреев, литовцев, латышей, эстонцев и поляков от господствовавшей национальности; в новой Польше он не с меньшим, если не с большим жаром защищал тех же евреев, белорусов, украинцев от польского шовинизма.

oiчаянной борьбе с дутыми авторитетами, с косностью и ру­тиной, с «жречеством», с «кастовостью», с «научным чванством» и, конечно, прежде всего с фальсификацией науки. Зато как внимателен он был ко всем начинающим, у которых он пред­полагал наличие хотя бы самого скромного научного инте­реса, и как сочувствовал он всякой смелой, самостоятельной мысли, откуда бы она ни исходила!

Наконец, из тех же данных внешней биографии вытекает и его интернационализм, который был одной из существен­нейших черт его миросозерцания (ср. его антивоенные настро­ения во время мировой войны, которые нашли себе отражение, благодаря цензурным условиям того времени, лишь в частной переписке). Действительно, нельзя сказать, науке какого народа принадлежит его деятельность. Он работал среди рус­ских, поляков, немцев (в Дерпте), писал по-польски, по-рус­ски, по-словински, по-чешски, по-немецки, по-французски, по- итальянски, по-литовски. С равным успехом он мог бы дей­ствовать и среди японцев, и среди американцев, и среди евреев.

Однако жизнь его сложилась фактически так, что как про­фессор он больше всего действовал в России. Надо сказать, что русская молодежь оценила его, — у него всегда было много учеников, и он являлся весьма популярной фигурой среди довольно широких кругов студенчества. Я думаю, что это не случайно. К нему привлекали, с одной стороны, его научные качества: безусловная и на каждом шагу сказываю­щаяся оригинальность и самостоятельность мысли, о чем уже говорилось; его склонность к обобщениям, никогда не позво­лявшая теряться в мелочах и довольствоваться лишь конста­тированием фактов; и, наконец, его отношение к ученикам, для которых он не жалел ни времени, ни труда, ни идей, щедро осыпая ими из своей богатой сокровищницы всех приближав­шихся к нему. С другой стороны, к нему влекла его обществен­ная физиономия типа благородного радикала, libre penseur’a, борца за правду, в стиле Романа Роллана. Наконец, играли роль и большая отзывчивость и бесконечная доброта его сердца, скрывавшиеся под якобы суровой внешностью, и абсолютное уважение к человеческой личности, и широчайшая терпимость к чужому мнению, уживавшаяся с тем полемическим задором, который так был для него характерен. Все эти качества как нельзя больше отвечали настроениям, очень распространен­ным в русском студенчестве того времени.

III

Переходя к литературному наследию В., нужно прежде всего различить в нем две струи (я разумею, конечно, только его научные труды): работы, которые его делали хорошим ученым, крупным славистом и т. п., и работы, а чаще элементы работ, которые, вместе с устным преподаванием, делали его вождем, прокладывавшим новые пути в языковедении. Далее следует иметь в-виду то обстоятельство, что, простираясь на 64 года, эта литературная деятельность не может быть охва­чена единой формулой. «Психологизм», который проходит красной нитью через все научно-литературное творчество Б. и который он сам был склонен считать его существенной чер­той, с одной стороны, был способом уйти от наивного овеществ­ления языка (выражавшегося между прочим в смешении зву­ков с буквами), а с другой, — реакцией против механического натурализма в языкознании. Поэтому, как это ни кажется странным на первый взгляд, но психологизм Б. вовсе не яв­ляется философской основой его лингвистического ми­ровоззрения. Во всяком случае это был психологизм sui gene­ris; сам Б. подчеркивал, что он прибегает к психологической терминологии за невозможностью при современном состоянии науки дать другую, и особенно настаивал на необходимости признания бессознательных процессов. Мне кажется, что пси­хологизм Б. легко вынуть из его лингвистических теорий — и все в них останется на месте. Заслуги Б. не в психологизме, а в гениальном анализе языковых явлений и в не менее гени­альной прозорливости, с которой он усматривал причины их изменений.

IV

Сначала — и подробнее — в настоящем очерке мы зай­мемся той частью литературного наследия Б., которая отра­жает его общелингвистическое миросозерцание. Б. начинает свою научно-литературную деятельность в 1868 г. (первые печатные работы его относятся даже к 1865 г.) статьей, явив­шейся одним из поворотных пунктов в истории языкознания: «Einige Falle der Wirkung der Analogie in der polnischen Dec­lination» в «Beitrage zur vergleichenden Sprachforschung», VI, где он впервые, и во всяком, случае совершенно незави­симо от других ученых, в широкой мере применил метод ана­логии к объяснению языковых явлений. Таким образом, его следует признать одним из основоположников нового направ­ления в языкознании, господствовавшего в последнюю чет­верть XIX ив начале XX в. и известного под названием «младо­грамматического» (ср. автобиографию Б. в «Критико-биографи- ческом словаре» Венгерова, т. V, 1897 г.).⁶

Начало этой статьи — об изменяемости основ склонения — показалось тогдашнему редактору «Beitrage» Шлейхеру таким революционным, что он его выпустил. С нашей современной точки зрения это совершенно простая мысль; однако и до сих пор еще не все практические выводы из нее сделаны.

Далее в полном единодушии с младограмматиками он придает большое значение познанию диалектов и с жаром от­дается их изучению (по преимуществу он изучает словинские и хорватские диалекты, но занимается и польскими, и словац­кими, и литовскими, и некоторыми другими), результатом которого является целый ряд монографий: «Опыт фонетики резьянских говоров» (Варшава—Петербург, 1875), «Бохинско- посавский говор» в «Отчетах командированного Мин. нар. проев, заграницу о занятиях по языковедению в течение 1872/73 гг.» («Изв. Казанск. ун-та, 1876 и 1877), «Der Dialekt von Cirkno (Kirchenheim)» (A. S. Ph., VII, 1844 и VIII, 1885) и несколько томов материалов (надо подчеркнуть, что большая часть разновременно собранных Б. материалов все же осталась ненапечатанной, что всегда крайне удручало покойного).

Вместе с младограмматиками он считает важным делать точные фонетические записи и достигает в вышеупомянутых монографиях большой виртуозности в этом отношении. И надо подчеркнуть, что он был один из первых филологов, который основательно занялся фонетикой (он заинтересовался ею, по- видимому, еще студентом). Если не считать Эллиса и египто­лога Лепсиуса, то фонетические работы лингвистов стали появляться именно с середины 70-х годов (1-е изд. Сиверса от­носится к 1876 г.; тем же годом помечено и исследование Вин- телера (J. Winteler. Die Kerenzer Mundart), считающееся первым полным фонетическим описанием определенного говора).²⁴³

Если прибавить ко всему этому, во-первых, оригинальную идею о смешанном характере языков, четко высказанную в вышеупомянутом «Опыте фонетики резьянских говоров», стр. 120, 124 и 125 (ср. позднюю статью «О смешанном харак­тере всех языков», ЖМНП, 1901) и почти что не нашедшую отклика в тогдашнем языковедении, во-вторых, идею социаль­ной дифференцированности языка (ср. «Некоторые общие за­мечания о языковедении и языке», ЖМНП, 1871, стр. 20 отд. оттиска) ²⁴⁴ и, наконец, борьбу с органической теорией общества (а следовательно и языка), то это и будет основным содержанием идей Б. 70-х годов. Конечно, и многое другое интересовало его, но в остальном он следовал, может быть, больше за другими, подходя, конечно_f все же ко всему критически и индивидуально, тогда как здесь он был самостоятелен и шел лишь в ногу с вождями европейского языкознания последней четверти прошлого столетия, а иногда оставаясь совершенно одиноким среди них и подготавливая лишь будущее. Программным этю­дом этого времени следует признать вышеупомянутые «Неко­торые общие замечания», которые теперь, конечно, уже уста­рели, однако содержат «in писе» многое, что нашло себе раз­витие в дальнейшей деятельности Б.²⁴⁵

В центре следующего периода — 80-е и 90-е годы — стоят, по-моему, три пункта. Я имею в виду прежде всего обоснова­ние «психофонетики» (так по бодуэновской терминологии; «фонологии», как ее теперь называют на Западе; «теории фонем», как мы говорим в Ленинграде²⁴⁶) и теорию фонетических альтер­наций. Программным сочинением для того и для другого яв­ляется «РгбЬа teorji alternacyi fonetycznych» (Krakow, 1894) ^=«Versuch einer Theorie phonetischer Alternationen. Ein Capi- tel aus der Psychophonetik» (Strassburg, 1895).²⁴⁷

«Психофонетика» только теперь вполне оценена на Западе и начинает находить всеобщее признание за пределами боду­эновской школы. Теория альтернаций частично давно вос­принята, однако вполне понятна лишь в свете первой.

О психофонетике надо сказать, что психологическая фор­мулировка, которую подчеркивал Б. (а за ним и я), особенно в XX в., совершенно несущественна для всей теории: недаром еще в «Некоторых общих замечаниях» Б. говорит о звуках с «морфологической, словообразовательной» точки зрения в от­личие от физиологической, а в 1910 г. он называет психофоне­тику «этимологической фонетикой». Литература новейшего вре­мени избавляет меня от необходимости говорить подробнее обо всем этом — сошлюсь на последнее, что мне известно здесь: Vilem Mathesius. Ziele und Aufgaben der vergleichenden Phonologie — в «Xenia Pragensia», 1929.²⁴⁸ Несомненно, что мы имеем дело здесь с вполне живой и действенной научной идеей.

Другой вопрос этого периода — это вопрос о «родословном дереве» и о «праязыках», восстанавливаемых сравнительной грамматикой. Впервые, по-моему, четко поставлены они были во вступительной лекции в Дерптском университете: «Ubersicht der slavischen Sprachenwelt im Zusammenhange mit den ande- ren arioeuropaischen (indogermanischen) Sprachen», Leipzig, 1884. К этой легкости, с которой до самого последнего времени устанавливались «родословные» родственных языков на ос­новании сходств между ними, Б. относился уже тогда крайне отрицательно, вовсе не стоя при этом специально на точке зрения Шмидта. Также сомневался он уже тогда в реальности восстанавливаемых «праязыков».

Третьим моментом этого периода было дальнейшее разви­тие и обоснование взглядов Б. на язык (ср. «Некоторые общие замечания» в первом периоде и «О „prawach» gtosowych» — в третьем). В центре стоят две весьма интересные статьи: «О zadaniach j^zykoznawstwa», Prace filologiczne, t. Ill, 1889; «0 og6lnych przyczynach zmian j^zykowych», Prace filologiczne, t. Ill, 1890 (обе перепечатаны в «Szkice j^zykoznawcze», 1904, 1). Нам особенно интересны теперь старания Б. построить мост между психической и социальной природой языка.

Третий период (XX в.) характеризуется, по-моему, прежде всего усиленной дальнейшей разработкой фонологических идей, сказавшейся между прочим в установлении понятий «морфоло- гизация» и «семасиологизация» и нашедшей себе выражение в целом ряде статей этого периода и в углублении в вопросы соотношения между языком и письмом. Этот последний вопрос в отрицательном виде, т. е. в виде борьбы против «смещения буквы со звуком», красной нитью проходит через всю деятель­ность Б., как преподавательскую, так и рецензентскую, причем, обвиняя в своих рецензиях разных авторов в этом первородном лингвистическом грехе, Б. бывал часто крайне резок, созда­вая себе таким образом множество личных врагов; но он считал это своим гражданским долгом. И я не думаю, чтобы пост борца «против смешения буквы со звуком», который с таким мужеством столько десятков лет занимал Б., должен был бы быть теперь упразднен за ненадобностью. В центре углубле­ния в эти вопросы должна быть поставлена книга «Об отноше­нии русского письма к русскому языку», о которой было ска­зано уже выше.

Хотя звуковые законы и были с самого начала предметом размышления Б., однако едва ли не в этот последний период мысли его по этому вопросу настолько прецизируются, что могут отлиться в большую статью «О „prawach» gtosowych»

в «Rocznik Slawistyczny», 1910, III (с французским резюме), явным образом направленную против господствующего мла дограмматического направления.

Глубокое принципиальное расхождение во взглядах на сущность языковых явлений между бывшими соратниками (каковыми они в сущности и не были) ярко выразилось в по­лемике по поводу искусственного интернационального языка, с чем был связан важный принципиальный вопрос — о возмож­ности организованной сознательной политики в области языка: 1) Karl Brugmann und August L e s k i e n. Zur Kritik der kiinstlichen Weltsprachen. Strassburg, 1907; 2) J. В a u- douin deCourtenay. Zur Kritik der kiinstlichen Welt- ► sprachen. — Ostwald’s Annalen der Natur-Philosophie, VI, [б/rj; 3) К. В r u g m a n n u. A. L e s k i e n. Zur Einfiihrung einer kiinstlichen internationalen Hilfssprache. — J. F., 1907 — 1908, XXII. Б. был, как известно, защитником идеи такого языка.

Теоретическая суть разногласий между Б. и младограм­матиками состоит в следующем: во-первых, сводя в сущности язык («langue») на языковые процессы («parole»),²⁴⁹ Б. указывал на множественность, а зачастую и противоречивость факторов каждого данного языкового изменения, а «звуковые законы» считал лишь результатом скрещенного действия этих факто­ров, отказывая им поэтому в праве называться «законами»; во-вторых, он возражал против механистического объясне­ния языковых изменений; и в-третьих, он восставал против понимания языка как организма, которое шло от Шлейхера и которое еще существовало у Бругмана, считавшего вслед за Г. Мейером искусственный международный язык «гомун­кулусом» (см. первую из вышеупомянутых брошюр Бругмана).

Наконец, следует еще раз подчеркнуть, что уже сказалось в вычеркнутом Шлейхером в 1868 г. абзаце «Об изменяемости основ склонения» и что было развито Б. в особой статье под этим заглавием (Сборник статей, посвященных учениками и почитателями Ф. Ф. Фортунатову, Варшава, 1902), а именно являющееся в сущности едва ли не самым характерным для Б. и для всей его деятельности требование рассматривать язы­ковые явления так, как они даны в живой действительности, а не в аспекте прежних языковых состояний. До сих пор еще большинство «научных грамматик» составляется так, что про­слеживается судьба прошлого, а не генезис настоящего, ко­торое иногда и вовсе ускользает от внимания исследователя. Б., вовсе не отрицая интереса таких исследований, настаивал на возможности научного изучения живого настоящего, раз- дичая в этом настоящем сдои прошлого И зародыши будущего. Этим диалектический синхронизм Б. отличается от чересчур статистического синхронизма Соссюра.

V

Позиции Б. в том или другом вопросе напоминают иногда позиции Шухардта, иногда Есперсена, иногда Соссюра, а иногда — в новейшее время — и Жильерона. Я думаю, что все они независимо друг от друга приходили к своим мыслям, но несомненно, что все они друг другу симпатизировали. Подобно указанным ученым, Б. стоял вне господствовавшего направления — и потому, подобно им, он имел в свое время сравнительно мало влияния вне круга своих непосредственных учеников ²⁵⁰ (чему, конечно, особенно способствовала малодо­ступность языков, на которых он большей частью писал). Зато для лиц, непосредственно с ним общавшихся, он был духовным вождем, от которого они получали в большей или меньшей мере смелость мысли, большой заряд критического отношения ко всяким пережиткам в науке (в частности и прежде всего к гипостазированию языка), безусловное уважение к жи­вому языку и описательному языкознанию, строгое различение письменного и произносимого языка в связи с тем или иным знанием фонетики, твердо усвоенные фонологические идеи и, наконец, понимание тесной связи языковых явлений с социаль­ной жизнью их носителей.

Подобно тому, как влияние Шухардта стало распростра­няться лишь в XX в., так лишь в самое последнее время не­которые идеи Бодуэна, особенно фонологические, начинают распространяться за пределы его школы и находить себе всеобщее признание. Поэтому можно особенно приветствовать мысль Р. Якобсона (в «Slavische Rundschau», Jahrgang, I, № 10) ²⁵¹ об издании «Baudouin-Brevier» наподобие «Schuchardt-

Brevier»: * в наследии Б. очень и очень много такого, что является вполне актуальным и что будет еще долго возбуждать творче­скую мысль новых поколений лингвистов. И такая книга тем более необходима, что Б., обладая совершенно исключитель­ной способностью к обобщениям и выводам, никогда не ску­пился на них, но свои идеи в большинстве случаев высказывал мимоходом, в бесчисленных рецензиях и мелких статьях, зачастую совершенно на другие темы.²⁵²

В этой связи может быть уместно сказать несколько слов об особенности творческого таланта Б. Я ее усматриваю именно в той гениальной интуиции, с которой он на основании уже самого небольшого числа фактов умел делать правильные умозаключения. Б. сознавал это свойство; но не знаю, осо­знавал ли его механизм. Я полагаю, что здесь играли большую роль дедуктивные процессы: его колоссальный лингвистиче­ский опыт дал ему большое число частных и общих готовых обобщений, зачастую вероятно бессознательных, которые и помогали ему видеть ratio явлений уже на нескольких при­мерах. Это проявлялось между прочим в удивительной спо­собности сразу схватывать грамматические черты изучаемого языка: уже через несколько часов беседы на новом диалекте для Б. выяснялась его грамматика. В Б. счастливым образом соединялись талантливый полиглот (тип интуитивный) и глу­бокий, вдумчивый лингвист (тип сознательный).

VI

Переходя ко второму отделу литературного наследия Б., к его отдельным достижениям в той или другой области, а также к связным изложениям тех или иных отделов науки, мы упомянем лишь кое-что, субъективно кажущееся нам сей­час наиболее существенным, так как это наследие слишком велико, чтобы быть исчерпану на нескольких страницах. Не претендую, однако, на исчерпанность и при этом ограниче­нии: так, ничего не будет сказано о таких важных понятиях, как «факультативные фонемы» (ср. «Fakultative Sprachlaute» в «Donum natalicum J. Schrijnen» 1929), «фонетический и мор­фологический нуль», «психический акцент» и т. д.; не будет упомянуто о трудах Б. по патологии языка, по языку детей (громадные материалы, собранные Б. в этой области, остались неопубликованными), об издании польских, литовских, бело­русских материалов, об образцовом издании памятников, сви­детельствующем о бесконечной филологической акрибии Б., о редактировании 3-го изд. словаря Даля, об этимологических сопоставлениях большого польского словаря и т. д., и т. д. В связи с этим мы полагаем, что является совершенно необ­ходимым составить нечто вроде «bibliographic raisonnee» трудов Б. в качестве приложения к проектируемому «Baudouin-Bre- vier», о котором было упомянуто выше.

Больше всего, конечно, Б. сделал для истории польского языка. Здесь, кроме упомянутой выше работы 1868 г., следует прежде всего назвать большую работу «О древнепольском языке до XIV столетия» (Лейпциг, 1870), до сих пор не утратив­шую своего научного значения; далее «Rozbi6r Grammatyki polskiej ksi^dza Malinowskiego», [Warszawa, «Niva», t. VIJ, 1875 (повторено в «Szkice j^zykoznawcze», Warszawa, 1904,1) и длинный ряд статей (иногда очень важных), относящихся к польскому языку, кончая небольшой книжкой «Zarys historji j$zyka pol- skiego» (Warszawa, без года). Дело специалистов выяснить, что в современном построении истории польского языка восхо­дит к Б., — я имею основания думать, что очень и очень многое.

Далее следует назвать очень важные работы по Кашубскому вопросу в ЖМНП, 1897 ив A.S.Ph., 1904, заключающие в себе между прочим и ряд ценных общих высказываний (в частности, по вопросу о смешении языков).

Основные работы по южнославянской диалектологии были названы выше. Они все вполне актуальны и теперь, и их про­должает длинный ряд статей, которые было бы трудно здесь перечислять.

В области сравнительной грамматики следует указать на объяснение «евфонического н» в местоименных формах 3-го лица («Глоттологические лингвистические заметки», ФЗ, 1876— 1877 г.): на установление смягчения ft, g, х после мягких сонантов («Einiges uber Palatalisierung (Palatalisation) und Ent- palatalisierung (Dispalatalisation)», I. F., IV, 1894)); на понимание вопроса о сонантах (Zur «Sonanten-Frage», I. F., XXV, 1909); на закон Liden’a о судьбах и.-е. игпо-видимому открытый независимо от Liden’a и Б., и на многие частности и этимоло­гии, которые здесь неуместно было бы исчислять.

В области русского и церковнославянского языков нужно указать на две «Подробные программы лекций» 1876/77 г. и 1877/78 г. (Изв. Казанск. ун-та 1877—1881), которые скры­вают в себе в самой неудобоваримой форме, кроме того, целую энциклопедию языкознания того времени, конечно в боду- эновском аспекте, и на «Отрывки из лекций по фонетике и морфологии русского языка» (ФЗ, 1882).

Отдельно стоят: 1) «Из лекций по латинской фонетике» (ФЗ, 1884—1892)» Сейчас это, конечно, устарелая книга; однако она содержит в себе целый ряд и теперь ценных мыслей и особенно любопытна применением своеобразной «аналфавит- ной» системы, совершенно независимой от есперсеновской и отличающейся от нее тем, что целиком относится к фоноло­гии, а не к фонетике.

1. «Z fonetyki mi^dzywyrazowej (aussere Sandhi) sanskrytu i jqzyka polskiego», «Sprawozdania z posiedzen» Akademji umie- j^tnosci w Krakowie, 1894 (перепечатано в «Szkice j^zyko- znawcze», 1904, I), — конспект содержания очень важной не­напечатанной работы.
2. «Zarys historji j^zykoznawstwa czyli lingwistyki», Porad- nik dla samoukow, seria III, t. 2, Warszawa, 1909 — в высшей степени оригинальная история языкознания, читающаяся с большим интересом и сейчас.
3. «Charakterystyka psychologiczna j^zyka polskiego», En- cyklopedya polska, t. II, 1915, str. 154—226, — представляю­щая отчасти дальнейшую разработку фонологических идей, а отчасти попытку установить связь между языком и мышле­нием. Этому последнему вопросу посвящена й только что перед смертью вышедшая большая и очень интересная статья.
4. «Einfluss der Sprache auf Weltanschauung und Stimmung», Prace filologiczne, t. XIV, 1929. — Вопросы эти, по-видимому, очень интересовали В., так как эта книга является развитием краткой статьи «Лингвистические заметки. I» (ЖМНП, 1900).
5. Ряд статей, посвященных вопросу постепенного очело­вечивания языка, в связи с некоторым лингвистическим обоб­щением, сделанным В., из которых первая относится к 1893[ г.J («Vermenschlichung der Sprache», Hamburg), а последняя к 1904 [г.] («Об одной из сторон постепенного очеловечения языка в области произношения в связи с антропологией»).
6. Статья в I. F. Anz., XXVI, 1910 — «Uber die Klassifica- tion der Sprachen». Это небольшая заметка, подводящая итоги вопросу морфологической классификации языков, всю жизнь интересовавшему Б.

Из университетских пособий следует отметить:

1. Подробная программа лекций в 1876/77 уч. г. (Изв. Казанск. ун-та, 1877—1878).
2. Подробная программа лекций в 1877/78 уч. г. (Изв. Казанск. ун-та, 1879—1881).
3. Введение в языковедение. Литографированный курс лекций в СПб. университете, во многих изданиях (последнее в 1917 г ).
4. Сборник задач по «введению в языковедение», по пре­имуществу применительно к русскому языку (СПб., 1912).
5. Польский язык сравнительно с русским и древнецерковно- славянским (СПб., 1912).
6. Сравнительная грамматика славянских языков в связи с другими индоевропейскими языками (литографированный курс, СПб., 1901—1902 г.).

Библиографию трудов Б. можно найти: до 1895 г. в «Кри- тико-биографическом словаре» С. А. Венгерова, т. V, 1897; дальнейшую — до 1904 г. в «Ksi^ga pami^tkowa Zjazda b. wychowancow b. Szkoiy Glownej Warszawskiej w 40-Ц rocznic^ jej zalozenia», Warszawa, 1905; до 1914 г. — во второй такой же книге «Ksi^ga pami^tkowa . . . w 50-Ц rocznic§ jej zalo­zenia», Warszawa, 1914, и дальше в «Sprawozdania Tow. Nauko- wego we Lwowie», I, 1921.

Кроме того, позволю себе сослаться на мой краткий очерк в VI книге «Русского языка в советской школе» за 1929 г. «И. А. Бодуэн де Куртенэ и его значение в науке о языке», который сделан был еще при его жизни и который, не совпа­дая с настоящей статьей, кое в чем ее повторяет, но в другом аспекте, а кое в чем и дополняет.

VII

В заключение считаю небесполезным привести перечень того, что в конце прошлого столетия сам Б. считал основными чертами своего лингвистического миросозерцания, заимствуя этот перечень из Критико-биографического словаря Венгерова, т. V, 1897.*

МЕТОДЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ РАБОТ А. А. ШАХМАТОВА

Едва ли в настоящем собрании было бы уместно говорить об отдельных методах лингвистических работ Алексея Алек­сандровича: это была бы чересчур специальная тема, инте­ресная лишь для немногих. Я хотел бы скорее обратить ваше внимание на одну общую черту лингвистических работ покой­ного, черту, которая кажется мне для них в высшей степени характерною, и которая может быть, знакома многим и по нелингвистическим трудам Алексея Александровича. Черта, которую я имею здесь в виду, — это поразительно виртуозное владение фактами. Я говорю, конечно, не о знании фактов — этим похвастаться могут, пожалуй, многие ученые, — а именно об умении ими владеть, об умении заставить их го­ворить. Если вы согласитесь в течение пяти минут уделить мне несколько большее внимание, чем то, на которое я мог бы рассчитывать, то конкретный пример из области, всем вам вполне доступной, пояснит мою мысль.

Вы все знаете, что имена муж. р. в русском языке образуют им. мн. ч. или на —ы!-и, или на —а: столы, доходы, кони, верхи, с одной стороны, и дома, города, паруса, учителя, профессора — с другой. И, может быть, некоторые из вас даже спрашивали себя: когда же бывает -а, а когда И, вероятно, вопрос

оставался без ответа. Серая масса слов, данных в опыте, без­молвствовала; ratio явления безнадежно ускользало от взоров вопрошателей. И вот Алексей Александрович, в одной из своих пробных лекций в Московском университете, отыски­вает это ratio, заставляет заговорить эту массу слов.

Прежде всего он констатирует, что слова с неподвижным ударением, т. е. имеющие ударение в косвенных падежах или всегда на основе, или всегда на окончании, как например стол, труп и т. п., никогда не образуют множественного на -а, за исключением слова рукав—рукава. Но множественное число этого слова очевидно представляет из себя продолже­ние старого двойственного, так как оно обозначает парный предмет (справка из украинского подтверждает догадку). Отсюда легко сделать предположение, что вообще множест­венное на -а есть старая форма двойственного, которая поте­ряла свое первоначальное значение и приобрела значение множественного, тем более что при таком предположении ста­новится ясным, почему слова с неподвижным ударением не имеют мн. ч. на -а: в них форма двойств, ч. вполне совпала с формой род. п. ед. ч. не только по окончанию, но и по уда­рению — стола, трупа, являются не только формами род. п. ед. ч., но продолжали бы и им. п. двойств, ч. Только в словах с подвижным ударением, как например дом /к дому / на дому, форма двойственного числа сохранялась как отличная от ро­дительного (дома!дома), а потому могла предложить свои услуги в качестве множественного. Теперь ясно, откуда все эти дома, города, паруса, учителя, профессора — это старые формы двойственного числа. Но почему же эта форма не воз­обладала окончательно и не вытеснила форм на -ы1~и во всех словах с подвижным ударением? Откуда же все эти валы, верхи, жиры, слоги, роды и т. п.?

Шахматов различает две категории таких сопротивляю­щихся слов: одни перетягивают ударение на окончание в им. мн. (вал / вала / на валу — валы); другие не перетягивают {дух / духа / на духу — духи).

Слова первой категории—бальг, боры, бой, валы, верхи, весы, дары, долги, дубы, духи, жары, жиры, зады, зобы, квасы, круги, лади, мирй, меды_у мозги, мехи, носи, низб’г, пани, пуки, ш/яьг полы,пары, ш/Зы, переды, рай, рой, ряди, разы, сади, склады, слой сырй, торги, фунты, хлевы, цветы, часы, чанй, чай, шаги шелкй, шкапы.

Среди них Шахматов усматривает:

1. Слова, не употребляющиеся при счете, как веществен­ные медьг, чай, жиры и т. д., а потому никогда не употребляв­шиеся в двойственном числе.
2. Pluralia tantum, как например весы, духи и т. п., у ко­торых двойственное число очевидно тоже никогда не сущест­вовало.
3. Слова новые, как например шкапы, балы, попы, вошедшие в русский язык уже после исчезновения двойственного числа.
4. Слова книжные, церковнославянские или находящиеся под его влиянием, как например дары, рай и т. д. А, как из­вестно, в церковнославянском мн. ч. на -а от имен муж. р. не употребляется.
5. Слова, как сады, чаны, и т. д., в которых Шахматов видит старые основы на -?>, в формах мн. ч. которых — пра­вильные старые формы двойств, ч. этих основ.

В словах второй категории, т. е. в словах, не перетягиваю­щих ударения на окончание, Шахматов видит:

1. Слова книжные, как например долы, гробы, слоги и т. д., т. е. слова, сопротивляющиеся влиянию форм на -а в силу своего церковнославянского характера.
2. Слова, означающие одушевленные предметы, как на­пример, волки, боги, духи и т. д. Эти именительные падежи Шах­матов признает потомками иной падежной формы, чем та, ко­торая дала формы на -ы!-и в прочих случаях.
3. Слова волосы, зубы, рбги, хлебы, боки, в которых эти формы имеют особый, индивидуализирующий оттенок значения по сравнению с их дублетами — волоса (я волбсъя), зубья, рога, хлеба, бокй.²⁵³

На этом примере, мне кажется, хорошо видно, как серая однообразная масса фактов под напряженным, одухотворен­ным взором Алексея Александровича приходит в движение, начинает группироваться, становится в определенные ряды и наконец выдает свои тайны. Пусть система, таким образом вырастающая, не всегда и не во всем верна — в частности, едва ли только что приведенное объяснение форм им. п. мн. ч. может считаться во всех своих частях вполне приемлемым, — однако раз пришедшие в движение факты уже не могут вер­нуться в свое первобытное состояние; их одухотворила уже мысль человеческая, и будущему исследователю придется, может быть, лишь перестроить их ряды, внести другие пред­посылки; но он уже не будет стоять перед той непроницаемой серой стеной, о.которую тщетно разбиваются самые добросо­вестные усилия людей хотя бы и талантливых, но не одаренных гениальной интуицией.

И надо заметить, что приведенный пример является одним из простейших случаев проявления этой интуиции у Алексея Александровича. В любом фонетическом и особенно акценто­логическом вопросе число фактов бесконечно больше, а глав­ное — отношения между ними являются гораздо более запу­танными; и тем не менее они покорно строятся у Алексея Алек­сандровича в правильные ряды и все находят себе свое место в системе, из них же вырастающей. И система эта бывает под­час настолько сложной, а фактов так много, что нам, обыкно­венным смертным, являющимся лишь читателями трудов Шах­матова, зачастую бывает не под силу охватить все это море фактов и самое систему одним взором, понять как следует всю конструкцию.

Тут вырисовывается нам и условие этого выразительного уменья владеть фактами, а именно то, что, может быть не сов­сем точно, я позволил бы себе назвать исключительно боль­шим «объемом сознания». Это не то же, что большая память, которою тоже обладал покойный, — это поразительная способ­ность держать одновременно в сознании или в сферах к нему близких громадное количество представлений.

В связи с этим огромным «объемом сознания» находится следующая особенность, которая выделяет, как мне кажется, Алексея Александровича среди прочих больших ученых. Само собой разумеется, во всех эмпирических науках иссле­довательская интуиция направлена на приведение фактов в систему, на нахождение идей, их связующих. Но у большин­ства крупных ученых, которых я имел счастье наблюдать, системы, ими создаваемые, покрывают лишь часть фактов, и в большинстве случаев остается некоторый больший или мень­ший residuum, который ими сознательно или бессознательно игнорируется. Они интуитивно угадывают сущность явления на основании зачастую ничтожного числа фактов, предостав­ляя времени и другим объяснять так называемые «исключения», или по крайней мере часть их, или вообще все, не вошедшее в их систему. Не то мы видим у Алексея Александровича: у него решительно все факты находят себе место и объяснение в его системах и притом зачастую оказываются нанизанными на разветвления одной и той же идеи. И это производит на нас неотразимое впечатление, являясь, очевидно, большим достоин­ством конструкций Алексея Александровича даже в тех слу­чаях, когда они оказываются неудачными; они вводят в научный оборот все факты, подлежащие в данном случае обсуждению, и каждый грядущий исследователь, полемизируя с Алексеем Александровичем, вынуждается всем им дать то или иное объяснение, так или иначе считаться с ними. Но здесь лежит несомненно и источник слабости конструкций Алексея Алек­сандровича: так как все части его систем бывают обыкновенно тесно связаны между собой, то достаточно поколебать какой- либо ее уголок, достаточно зачастую одного нового соображения или новой группы фактов, чтобы разрушить всю систему. Этим объясняется, между прочим, почему сам Алексей Алек­сандрович неоднократно вынуждался к перестройкам своих конструкций.

Здесь уместно было бы поставить себе вопрос о путях той блестящей интуиции Алексея Александровича, которая да­вала ему такую власть над фактами. Не будучи особенно близок к покойному и не имея всех документов в руках, я, конечно, не в состоянии дать на этот вопрос надлежащий ответ. Однако небольшое число мелких наблюдений и соображений, имею­щихся в моем распоряжении, говорит о том, что путь этот был гениально прост и в общем исходил из фактов, а не из отвлечен­ных и общих соображений; впрочем, весьма возможно, что ин­дукция и дедукция переплетались у Алексея Александровича, взаимно друг другу помогая.

Хотелось бы в заключение обратить ваше внимание еще на одно обстоятельство, стоящее со всем сказанным в тесной связи. То исключительное владение фактами, которое мне представляется характернейшей чертой таланта Алексея Алек­сандровича, его «объем сознания», а также его богатейшая память предназначали его, по моему мнению, в творцы мону­ментального, всеобъемлющего труда по истории русского языка. По некоторым признакам мне всегда казалось, что и сам Алек­сей Александрович считал написание подобного «компен­дия» одной из своих жизненных задач, и в курсах лекций, осо­бенно по морфологии, надо, вероятно, видеть намечавшиеся части обширно задуманного плана. По ним можно судить о том, чего мы лишились по жестокому велению жестокой истории. Можно без всякого преувеличения сказать, что будь этот труд написан, русская культура могла бы по справедливости им гордиться перед Западной Европой, так как ни один народ не имел бы чего-либо равного. И это понятно: обыкновенно авторы подобных компендиев не отличаются полетом мысли, не имеют оригинальных общих связующих концепций, а являются лишь добросовестными регистраторами достигнутых в науке резуль­татов. Предполагаемый же компендий Алексея Александровича соединял бы в себе полные, исчерпывающие перечни фактов с цельным и законченным «миросозерцанием». Его недостатком было бы только то, что он должен был бы скоро устареть, и притом по той же причине, по какой вообще легко рушились конструкции Алексея Александровича. Но и устарелый он оставался бы на долгое время неувядаем как произведение единого творческого духа, сумевшего синтезировать в единой концепции весь материал, каким располагает в настоящее время наука истории русского языка.

Ф. Ф. ФОРТУНАТОВ В ИСТОРИИ НАУКИ О ЯЗЫКЕ

В старой России было три замечательных лингвиста-теоре­тика: А. А. Потебня, Ф. Ф. Фортунатов и И. А. Бодуэн де Куртенэ.

Я не говорю о филологах, бывших в той или другой мере хорошими языковедами. Не говорю даже о А. А. Шахматове, который был тоже совершенно исключительным ученым и прекрасным лингвистом; но едва ли он не был прежде всего историком вообще и в частности историком языка, как одного из основных элементов истории культуры, и собственно лингви­стика — ее теоретические основы — лежала’ за пределами его кровных интересов. Будучи гениальным ученым вообще, он являлся истинным вдохновителем у нас всей работы в области русской филологии в самом широком смысле слова (отчасти он оказывается им еще и в настоящее время); однако его никак нельзя считать вождем и в теоретической лингвистике — он был и сам себя считал учеником Фортунатова в этом отношении. Между тем Потебня, Фортунатов и Бодуэн де Куртенэ, хотя и в совершенно разной мере, были действительно самостоятель­ными мыслителями в этой области и оставили глубокий след в истории общего языкознания в России. Менее всех посчастли­вилось в этом отношении А. А. Потебне: затерянный в провин­циальном университете, он оказался в значительной мере вне путей мировой науки и остался чем-то вроде «русского само­родка». Едва ли не наибольшая удача выпала на долю Ф. Ф. Фортунатова: он имел особенно много учеников — бу­дущих профессоров разных русских университетов, которые и распространяли его идеи.

Впрочем, я сопоставил эти три имени вовсе не для того, чтобы сравнивать их между собой, а для того, чтобы констати­ровать, что все трое не сыграли в мировой науке о языке той роли, какую они должны были бы сыграть по своим личным уче­ным качествам, по широте и глубине своего лингвистического мировоззрения. Они были вождями лингвистической мысли у себя на родине, но не были вождями мировой науки о языке.

Причины этого глубокие и сложные, и я хотел бы несколько остановиться на них в применении к Филиппу Федоровичу, не претендуя, однако, исчерпать этот вопрос.

Внешняя причина лежит, конечно, в языке, на котором они все писали: rossica поп leguntur. Один из видных лингвистов сказал мне тридцать пять лет тому назад на прощанье, после того как я целый год у него занимался одним редким языком: «Желаю Вам стать знаменитым специалистом по этому языку; только не пишите по-русски — все равно не буду читать».²⁵⁴

Из времен Филиппа Федоровича напомню следующий лю­бопытный случай. В 1875 г. знаменитый И. Шмидт выпустил вторую часть своего не менее знаменитого труда «Zur Geschich- te des indogermanischen Vocalismus», где специально славян­скому вокализму отводится около 170 стр. В следующем, 1876 г. Ягич в 1-м томе своего «Archiv fur slavische Philologie» пишет по этому поводу большую статью («Ober einige Erschei- nungen des slavischen Vocalismus», стр. 337—412). В этой статье выясняется, что Шмидт открывает явления (дело идет о соче­таниях гласных с плавными), давно известные славянским уче­ным, и что он не знает таких замечательных для своего времени исследований, как: [П. А.] Лавровский. О русском полногласии. [СПб.,] 1859, и [А. А.] П о т е б н я. Два ис­следования [о звуках русского языка. Воронеж]. 1866.

Специально для Филиппа Федоровича была как будто и другая, не менее очевидная причина слабого влияния его идей за границей: он вообще мало писал. Его биографы ставят это в связь с некоторыми чертами его характера и с особенностями его научного творчества (ср. некролог, напечатанный А. А. Шах­матовым в Известиях Академии наук, 1914), и в этом, вероятно, есть та или другая доля правды. Не невозможно и то, что не­которую роль мог сыграть также характер его сравнительно- грамматических изысканий, при которых он стремился нахо­дить в реконструируемом им праязыке объяснения многих исторически засвидетельствованных различий.²⁵⁵ Это вызывало настолько сложные построения, что они сравнительно легко рушились, по крайней мере в некоторых своих частях, что в свою очередь обусловливало необходимость реконструкции и в силу исключительной добросовестности Филиппа Федоро­вича останавливало печатание начатой работы.

Однако обратимся к фактам. Филипп Федорович всю жизнь и больше всего занимался балтийскими языками и был, по-ви­димому, совершенно исключительным литуанистом. Это видно из того, что при всем небольшом объеме исходящего от него печатного материала никто и сейчас не может стать литуани­стом, не изучив всего того, что написали по этому поводу Фор­тунатов и люди, находившиеся под его влиянием. Но написал оп все же в конце концов исключительно мало и в этой области. Возможно, что тут интересовало его более то, что могли дать балтийские языки для его сравнительно-грамматических по­строений, но не сами балтийские языки.

Но вот возьмем акцентологию балтийских и славянских язы­ков. Это один из триумфов современной сравнительной грамма­тики. Шестидесятилетняя работа ряда крупных умов создала на основе только одного сравнительного метода почти без вся­ких исторических данных историю ударения, количества и интонации в балтийских и особенно в славянских языках. Не все еще, конечно, доделано, но в основном здание построено. Эту блестящую главу индоевропейской сравнительной грам­матики начинает Филипп Федорович в 1880 г. своей совершенно изумительной статьей в A.S.Ph., IV —«Zur vergleichenden Ве- tonungslehre der lituslavischen Sprachen». Статья короткая — всего 14 страничек, — но насыщенная, как всегда у Филиппа Федоровича, и содержащая in nuce до известной степени мно­гое из всего дальнейшего развития акцентологии. Статья кон­чалась многозначительной припиской «Wird fortgesetzt». Ц од­нако продолжения не появилось. В совершенно попутном заме­чании одной большой русской статьи («Разбор сочинения Г. Ульянова: Значения глагольных основ в литовско-славян­ском языке») Филипп Федорович в 1897 г. открывает одновре­менно с Соссюром закон переноса ударения в связи с качеством слогового акцента в балтийских и славянских языках, закон, которому много позже усваивается его имя наряду с именем Соссюра. Кроме того, в 1895 г. Филипп Федорович печатает довольно большую статью на русском языке «Об ударении и долготе в балтийских языках, I» (РФВ, XXXIII, 1—2, стр. 252— 297).²⁵⁶ Она посвящена прусским фактам, являясь основополож- ною для них, и заключает в себе целый ряд ценных попутных замечаний. Однако продолжения (частей II, III и т. д.) не по­явилось, и вообще больше ничего не появилось, что бы было написано Филиппом Федоровичем в этой области. В результате все то замечательное здание славяно-балтийской и специально славянской акцентологии, о котором говорилось выше, оказа­лось построенным без Фортунатова. Лескин в 1885 г., открыл серию относящихся сюда работ, сделал простые, но для всей славянской акцентологии основополагающие выводы из срав­нительной грамматики индоевропейских языков и в ряде ис­черпывающих исследований ([A. L е s k i е п.] Untersuchun- gen liber QuantitSt und Betonung in den slavischen Sprachen [Leipzig, 1885]) разработал громадный относящийся сюда мате­риал в области славянских языков. За Лескиным последовал целый ряд других исследователей — Вальявек специально в области словинского, Цонев в области болгарского, Кульба- кин в области польского, Черни в области чешского, позже Белич в области чакавского и т. д. В дальнейшем целый ряд крупнейших лингвистов принимает участие в работе, и в их трудах имена Фортунатова и Соссюра, посвятившего во­просу — это любопытно отметить — тоже всего 10 страничек в VI-м томе I. F. Anz., начинают тесно связываться с определен­ным открытием в области балтийско-славянской акцентологии. Однако надо подчеркнуть, что в 1885 г. Лескин не счел нужным даже помянуть имя Фортунатова.

Какими бы чисто личными причинами ни объяснять тот факт, что Фортунатов мало печатал и, в частности, почти что не участвовал в коллективном построении славянской акцентоло­гии, я не могу, однако, не сопоставить всего этого со следующим высказыванием Хирта (Indogermanische Grammatik, V. Der Ak- zent. [Heidelberg,] 1829), где он, жалуясь на то, что славянские ученые в свое время мало занимались ударениями, говорит: «Все же Фортунатов опубликовал в A.S.Ph., IV, одно чрезвы­чайно важное открытие; без сомнения, ой обладал еще целой сокровищницей различных новых фактов, однако его мысли не нашли надлежащего отклика, и поэтому его открытия не были им обнародованы».

Это высказывание заставляет меня предположить, что не случилось ли с Филиппом Федоровичем, по крайней мере от­части, того же, что случилось с Соссюром и с Шухардтом, т. е. не оказался ли он чересчур передовым для тогдашней немецкой науки и не было ли это в той или другой мере одной из при­чин, — я не хочу отрицать других, в частности его молчания,— как это несомненно имело место у Соссюра. Из просмотра его курсов по сравнительной грамматике сравнительно с аналогич­ной немецкой литературой того же времени следует, что он был головой выше большинства своих немецких современников.²⁵⁷Этим и объясняется восторг некоторых приезжавших в Москву молодых ученых перед пытливой и глубокой мыслью учителя, и этим объяснялось бы и то раздражение, которое слышалось в тоне маститых основоположников младограмматизма, которое мне самому приходилось наблюдать и которое в общем якобы естественно объяснялось упорным молчанием Филиппа Федо­ровича. Своевременное опубликование на общедоступных язы­ках сравнительно-грамматических трудов Филиппа Федоро­вича несомненно оказало бы большое влияние на ход развитая индоевропейской сравнительной грамматики. Порукой этому является отношение к трудам Фортунатова такого исключи­тельно талантливого индоевропеиста, каким был рано умерший профессор Боннского университета Зольмсен.²⁵⁸

Правда, разработка Филиппом Федоровичем сравнительно- грамматических вопросов шла не по тем путям, по каким она пошла в дальнейшем. Один Хирт на Западе до самой своей смерти продолжал стремиться восстановить реальную историю общеиндоевропейскохч) праязыка. Однако и теперь, думается, опубликование плодов глубокого анализа и тонкой мысли Фи­липпа Федоровича окажет большое влияние на формирование умов лингвистов, желающих заниматься сравнительной грам­матикой.

Но если в этой области некоторые крохи фортунатовской мысли все же стали всеобщим достоянием, то гораздо хуже дело обстоит с общими идеями Филиппа Федоровича о языке: они просто никому не известны. Между тем, если даже читать его курс лекций по общему языкознанию, предназначенный в конце концов для начинающих студентов, то невольно и теперь еще восторгаешься светлыми и глубокими мыслями Филиппа Фе­доровича по разным вопросам.

Таковы, например, его идеи об отношении между языком и диалектом и сосуществовании диалектов в языке. Таковы идеи об отдельном слове и идеи о сложных словах. Такова идея «отрицательной формальной принадлежности» (ср. «морфологи­ческий и фонетический нули» Бодуэна). Таковы идеи о пере­носном значении слов и многое, многое другое.

Таковы, я бы сказал, и идеи о форме слов и о классах слов и о словосочетаниях, если бы эти идеи в дальнейшем — у людей, чересчур внешне понявших фортунатовскую тонкую мысль, — не привели к совершенно неприемлемым концепциям. Фортуна­тов вполне различал — и не раз говорил об этом — историче­ское от актуального, т. е. то, что являлось всегда основным для всей научной концепции Бодуэна и что выражено у Соссюра терминами linguistique historique и linguistique synchronique; но на практике он часто переносил справедливое для предпола­гаемых предшествовавших языковых состояний в современность и часто этим запутывал мысль своих учеников. Но это было бо­лее чем естественно для его подчеркнуто исторических позиций: научным он признавал лишь историческое языкознание.

Теоретические идеи Филиппа Федоровича в области синтак­сиса надо признать особо глубокими. Не могу в этой связи не вспомнить здесь то впечатление, которое на меня произвели синтаксические идеи Филиппа Федоровича: я имел счастье слу­шать его лекцию «О преподавании грамматики русского языка в средней школе» на Первом съезде преподавателей русского языка в военно-учебных заведениях. Отчасти исходя из идей Филиппа Федоровича, а отчасти отталкиваясь от них, я строю свой синтаксис.

И неудивительно, что общелингвистические идеи Филиппа Федоровича были столь интересными и глубокими. А. А. Шах­матов пишет в его некрологе: «Фортунатов получил основатель­ное философское образование. Одно время он специально за­нимался философией, следил за философскими журналами, а в особенности за успехами философии в Англии. Самостоя­тельно изучив психологические проблемы и постоянно возвра­щаясь к вопросам, связанным с теорией познания, с отношением мышления к внешнему миру, Фортунатов во всеоружии знания брался за разрешение вопросов об отношении языка к мышле­нию, а также, как уже указано, за исследование семасиологии и синтаксиса».

Все сказанное уполномачивает меня сделать в конце концов следующий вывод: Филипп Федорович был гениальнейшим лин­гвистом своего времени, и только какие-то внешние обстоятель­ства помешали ему сделаться одним из вождей мировой науки о языке.

ПАМЯТИ А, МЕЙЕ

В лице скончавшегося 21 сентября 1936 г. французского лингвиста Антуана Мейе (Antoine Meillet) мировая наука по­теряла одного из самых блестящих своих представителей, быв­шего последние десятилетия непререкаемым авторитетом в за­падноевропейской науке о языке. Наша Академия потеряла в его лице, кроме того, и своего члена-корреспондента с 1906 г., а потому вдвойне не может отнестись равнодушно к этой утрате.

Едва ли мы в состоянии здесь до конца критически разб- браться в громадном научном наследии почти что пятидесяти­летней неутомимой исследовательской деятельности покойного. Мы не имеем пока даже полного списка его научных трудов, рассеянных зачастую по самым разнообразным изданиям. Но что самое главное — эти труды не стоят для нас в надлежа­щей перспективе: мы не знаем, какие из них покойный ученый считал актуальными, а какие устарелыми и в каком отношении.

На непосредственных учениках покойного лежит обязан­ность выяснить то в его трудах, что должно войти в необходи­мый багаж будущих лингвистов. Нам, более далеким ученикам и просто современникам, возможно только попытаться наме­тить в основных чертах ту роль, которую играли труды А. Мейе в развитии лингвистики XX в., поскольку мысами принимали в нем то или другое участие. А роль эта огромная.

Секрет влияния покойного ученого лежит несомненно прежде всего в качестве и количестве его трудов. Он написал около двух десятков книг. Это, конечно, много, но не пред­ставляется, однако, чем-то из ряда вон выходящим. Зато ко­личество статей, принадлежащих его перу, хоть сейчас и не поддается учету, однако во всяком случае должно исчисляться сотнями. И каждая статья является своего рода маленьким шедевром: в основе каждой лежит какая-нибудь интересная оригинальная мысль; каждая солидно аргументирована и с лин­гвистической, и с филологической стороны; каждая оказывается в высшей степени прозрачной и изящной по своему построению; каждая посвящена какому-либо конкретному факту из истории того или иного языка, но каждая выходит далеко за пределы этого факта и имеет то или другое общее значение. Атак как статьи эти касались чуть не всех индоевропейских языков, то не могло быть специалиста по какому-либо из них, который не должен был бы считаться с мнениями Мейе по многим во­просам своей специальности.

Действительно, покойный ученый был полным хозяином в таких трудных областях, какими являются славистика, ирани­стика и арменистика. Греческий язык на всем его протяжении, а также латинский язык с италийскими диалектами были ему, конечно, отлично знакомы, не только как лингвисту, но и как филологу, что, впрочем, надо считать более или менее нормаль­ным для всех лингвистов старшего поколения. Но и в области других индоевропейских языков он мог брать материалы для своих построений не из вторых рук, но и черпать их из перво­источников, а зачастую даже делать и эти последние непосред­ственным предметом своего исследования. Мне кажется, что нет индоевропейского языка, который не останавливал бы его исследовательской пытливости. Я не помню только статей по албанистике, но, может быть, это только результат моей не­осведомленности. Я не знаю также, в какой мере Мейе зани­мался романистикой вообще; что касается французского языка, то он постоянно черпал из его истории иллюстрации для тех или других своих утверждений. Современный французский язык он чувствовал исключительно тонко, будучи большим ценителем и французской художественной литературы, как об этом говорил мне его ближайший товарищ и друг П. Буайе.

Осведомленность Мейе не только в языках индоевропейских, но и в языках всего мира (он, по-видимому, между прочим, хорошо знал языки банту), а также по всем сопредельным дис­циплинам, как то: история культуры, социология, философия, психология, — была прямо-таки изумительная. О ней все могли судить по его критическим отзывам о самых разнообраз­ных книгах, имеющих то или иное отношение к лингвистике (отзывы эти помещались в последнее время’в «Bulletin linguis­tique», а раньше преимущественно в «Revue critique»).

Сумма идей, частных и общих, составляющая содержание статей покойного ученого, и является, может быть, в еще боль­шей степени, чем его книги, тем наследием, которое он нам оставил и в котором нам надлежит разобраться. Оно настолько разнообразно, что трудно подвести его под какие-либо простые формулы. Он и сам не выдвигал никаких чрезмерно заострен­ных лозунгов, которыми можно было бы определить его роль в истории науки о языке.

Очень часто Мейе называют основателем социологической школы. В этом есть, конечно, своя доля истины, ибо для мла­дограмматиков, продолжателем которых он, конечно, является, роль теоретической науки для истории языков (этой последней, по их мнению, исчерпывалась вся наука о языке) играла пси­хология, что и нашло себе блестящее выражение в знаменитом труде Вундта. Мейе же в 1906 г. с полной определенностью называет (во вступительной лекции к курсу сравнительной грамматики в College de France) лингвистику наукой социальной и одну из задач языковедения видит в том, «чтобы определить, какой структуре общества соответствует каждая определенная структура языка и как вообще изменения в структуре общества отражаются в изменениях в структуре языка» («Linguistique* historique et linguistique generale». {Paris, 1921,] p. 17). Как это и естественно было ожидать, приложение этих идей на прак­тике Мейе начал с истории слов в своей знаменитой статье в «Аппёе sociologitjue», It. IV], 1904-1905, [Paris,] 1906, — «Comment les mots changent de sens» («Linguistique historique et linguistique generale», p. 230). Как это тоже было естественно ожидать, основы своей социологии Мейе взял, как он об этом сам говорит, у своего современника и коллеги Дюркгейма, официального идеолога третьей республики XX в. Поскольку Дюркгейм по многим пунктам резко расходится с марксизмом, постольку мы должны с крайней осторожностью подходить к со­циологическим построениям и Мейе. Однако Мейе, по-видимому, не склонен был замазывать понятия «класса»; в ряде своих ра­бот последних лет он пытается остроумным анализом общего наследия индоевропейских языков установить в нем классовую дифференциацию слов (см., между прочим, предисловие к «Латинскому этимологическому словарю» Эрну и Мейе).

Признавая за Мейе заслугу четкой постановки проблемы отношений между социологией ж лингвистикой, нельзя, однако, считать его абсолютным новатором в этом вопросе. Уже то ра­зочарование, с которым лингвисты встретили первый том «V61- kerpsychologie» Wundt’a, объективно показывает, что в ней желали найти нечто другое, чем приложение основ индиви­дуальной психологии к явлениям языка. Передовые лингвисты были несомненно вполне готовы к восприятию социологической трактовки языка.

То же можно сказать и о другом характерном для Мейе элементе его лингвистического мировоззрения — сознании не­обходимости общего языкознания как особой дисциплины. Тогда как теоретик младограмматиков, Г. Пауль, называл «Общее языкознание» — «Prinzipien der Sprachgeschichte», Мейе говорил, тоже в 1906 г., что «разыскание общих законов, как морфологических, так и фонетических, должно быть одним из основных предметов лингвистики». «Но, продолжал Мейе, эти законы по самому своему определению выходят за пределы отдельных семей языков: они приложимы к человечеству в це­лом» («Linguistique historique et linguistique generale», p. 13). И действительно, как указывалось выше, Мейе всегда и везде прежде всего имел в виду интересы «общего языкознания», конечно, такого, каким он его понимал. Но многие лингвисты уже давно тяготились концепцией младограмматиков и стре­мились сбросить с себя ярмо Г. Пауля: достаточно сослаться на труды Бодуэна де Куртенэ, начиная с конца 70-х годов прош­лого столетия. Я не говорю, конечно, уже о В. Гумбольдте и его эпигонах в Берлинском университете и о таких ученых, как Г. Шухардт, О. Есперсен, Ф. Соссюр, ван-Гиннекен и др_м‘ которые все в той или другой мере создавали те или другие элементы «общего языкознания».

Я хотел бы поставить в связь с этой постоянной направлен­ностью Мейе на вопросы общего языкознания одну особенность его научного творчества, о которой, по-моему, никто никогда не говорил. Я догадываюсь о ней по тем лекциям, которые я слушал у него в 1907—1908 гг. Особенно сильное впечатление в этом отношении произвел на меня курс о латинском глаголе. Описывая генезис какой-либо формы, Мейе всегда исходил из констатирования семантической потребности в данной форме; далее он анализировал наличные возможности удовлетворения этой потребности и, так сказать, a priori выводил объясняемую форму как абсолютно необходимую. Сила рассуждения полу­чалась прямо-таки поразительная. Такое реальное представле­ние всех взаимодействующих лингвистических факторов в опре­деленный момент времени исторического развития того или другого языка требует совершенно исключительной способ­ности их видеть. Интересно отметить, что в письменной продук­ции Мейе этот прием, по-моему, не наблюдается. Поэтому-то я и предполагаю, что здесь отражался сам творческий иссле­довательский процесс. До лекций он доходил, но исчезал при письменном оформлении, обусловливая лишь убедительность окончательных выводов Мейе. Было бы очень желательно, чтобы его непосредственные ученики проверили справедли­вость моих слов, а главное, дали бы из своих записей реальные примеры подобных рассуждений.

Теперь я хотел бы перейти к тому, что я считаю одной из главных осей научной деятельности ушедшего от нас ученого.

Еще в последнюю четверть XIX в. между сравнительно- грамматической школой И. Шмидта в Берлине и сравнительно- грамматической школой Бругмана в Лейпциге происходила глухая борьба, несколько сгладившаяся лишь в XX в. В Бер­лине больше занимались историей языка, а в связи с этим и филологией, призывая сравнительное языкознание лишь в по­мощь истории. В этом отношении показательными являются самые названия главных работ В. Шульце, преемника И. Шмидта по кафедре: «Quaestiones epicae» и «Italische Eigennamen». В Лейпциге акцент делался собственно на сравнительной грамматике и на этимологиях. Недаром одним из предметов privatissima у Бругмана, по-видимому, часто являлся анализ осско-умбрийских надписей, расшифровка которых, как из­вестно, целиком покоится на этимологиях. При этом первое время этимологии делались часто по словарям без солидного знания соответственных языков, что являлось предметом напа­док со стороны берлинцев.²⁵⁹

Надо сказать, что и вообще филологи Западной Европы, а особенно классические филологи, зачастую чуждались сравни­тельного языкознания. До самого последнего времени в Германии стоял на очереди вопрос о внедрении сравнительно-граммати­ческих и вообще языковедческих штудий в подготовку класси­ческих филологов. Вообще резкое противопоставление филоло­гии (куда, конечно, начиная с Гримма в той или иной мере вхо­дит и история языка) лингвистике далеко не изжито еще и в наши дни. В этих условиях я считаю главным делом жизни Мейе воз­врат сравнительной грамматики к филологии, из которой она и произошла, заполнение той пропасти, которая была вырыта между ними в XIX столетии. Мейе старался показать, что практической целью сравнительной грамматики явл яется лишь расширение хронологических рамок истории языка. Следует отметить, что Мейе никогда не читал курса сравнительной грамматики как таковой, хотя и занимал кафедру сравнитель­ной грамматики в College de France, он всегда читал истории отдельных языков (ср. его книги по греческому и латинскому языкам). На практике это отразилось на отношении Мейе к эти- мологиям: он всегда критиковал те этимологии, которые воз­водят те или иные слова лишь к «корням» с более или менее определенным значением. Он требовал, чтобы этимология просто продолжала историю данного реального слова, произ­водя его не от корня, а от слова же по могущим быть показан­ными типам. Деля этимологии на несомненные и возможные, он стремился к совершенному элиминированию этих последних, считая, что число таких возможных сопоставлений в сущности бесконечно велико для каждого данного случая и что потому большинство «возможных» этимологий лишено научного зна­чения.

В 1932 г. он совместно со своим учеником, латинистом А. Эрну, издал «Dictionnaire etymologique de la langue latine», где он последовательно и систематически провел эти свои прин­ципы на практике. В этом словаре дана точная и документи­рованная история слов в латинской традиции, к которой при­соединены несомненные (по мнению Мейе) данные об их истории в прошлом, данные, полученные сравнительно-грамматическим методом, доведенным до максимальной виртуозности. Здесь не мешает прибавить, что не только для того, чтобы самому пользоваться этим методом, но и для того, чтобы следить за рассуждениями словаря и оценивать степень их достоверности, нужна соответственная солидная выучка.

С этим словарем окончательно рушится противоположение между этимологическим и историческим словарями — недаром авторы прибавили в подзаголовке: «Histoire des mots», С появ­лением этого словаря не должно было бы появляться «этимоло­гических» словарей, хотя сам он и носит еще это название: впредь должны делаться только исторические словари. Сравни­тельная грамматика в сущности исчезает как особая дисциплина; остается лишь метод удлинения истории данного языка на не­сколько столетий в прошлое.

С точки зрения «Латинского этимологического словаря» многое в лингвистической деятельности Мейе получает яркое освещение и единое объяснение. Всю свою жизнь он браковал множество этимологий других ученых, показывая их несостоя­тельность как несомненных исторических фактов. Сам он почти не предлагал новых этимологий, считая, что все несомненные сопоставления уже сделаны. В связи с этим становится понят­ным и то, что в основу исторического изучения каждого дан­ного языка он клал словообразование: всем известно, что так он поступил относительно славянских языков; мне случайно известно то же самое относительно армянского языка. В методах словообразования, еще наличных в историческую пору жизни данного языка, он искал твердого критерия для понимания про­исхождения слов в непосредственно предшествующую эпоху.

Ввиду всего сказанного я, вероятно, прав, считая «Латин­ский этимологический словарь» Эрну и Мейе ключом к по­ниманию роли покойного ученого в истории науки о языке.²⁶⁰

Поняв, что одним из основных дел жизни Мейе было выде­ление этимологий, имеющих историческую цену, из всех дру­гих, являющихся лишь в той или другой мере возможными, мы сможем понять и отношение Мейе к Н. Я. Марру и к новому учению о языке: при всем своем уважении к большому ученому и специалисту, каким он считал Марра, он всегда, еще с начала 1900-х годов, находил его этимологии «inquietantes», как он говорил. Они действительно должны были его беспокоить, так как шли вразрез с проводившимся им отбором этимологий. Вращаясь по преимуществу в тесном кругу общего старого ба­гажа индоевропейских языков, Мейе, однако, не видел, а вер­нее хотел не видеть стремления выйти из этих узких рамок, стремления узнать, что делалось раньше в области языка в че­ловечестве; и он не хотел понять, что для удовлетворения этого

стремления нельзя не пытаться в той или другой форме делать эти самые «etymologies inquietantes», которые так смущали его у Марра.

Кроме того, Мейе, осуждая прежде всего этимологии Марра, упрекал его и за то, что он вносит политику в науку. Инте­ресно, однако, что сам Мейе в своей книге «Les langues de l’Europe nouvelle» дал блестящий пример того, как ученый все же никогда не может оставаться аполитичным. Как бы JI. Теньер ни истолковывал в своем некрологе Мейе основные мысли этой книги, остается несомненным тот факт, что она на . самом деле оправдывает всякую денационализаторскую поли­тику империализма. Идеи Мейе о «малых языках» идут явным образом вразрез с нашей национальной политикой, и мы должны от них отмежеваться самым решительным образом.²⁶¹

В другой своей книге («Caracteres generaux des langues germaniques» [Paris, 1937]) Мейе оказывается опять-таки поли­тиком, но на этот раз антифашистским, доказывая смешанную природу германских языков, а следовательно, совершенно от­рицая наличие какой-то особой «чистой германской расы».

Возвращаясь к тому, чьей памяти посвящена эта статья, и пробуя резюмировать все предыдущее, я думаю, что не оши­бусь, если скажу так: Мейе, с одной стороны, своими попытками связать лингвистику и социологию, а также всем тем, что он сделал для общего языкознания, подготовляет пути новой лин­гвистики; с другой стороны, своим этимологическим словарем латинского языка он в известной степени замыкает старую лин­гвистику, образуя последнее звено в цепи, начинающейся с Боппа и Гримма. Он снова соединяет то, что было соединено у Гримма, но что было разъединено в течение всего XIX в., где мы наблюдаем, с одной стороны, реальную историю реаль­ных языков и, с другой стороны, оторванные от этой реальной истории спекуляции с туманными абстракциями разных «пра­языков». Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что и многие другие ученые более или менее сознательно шли по тому же пути и подготовляли почву для завершающей работы Мейе. Однако я полагаю, что своим этимологическим словарем ла­тинского языка Мейе окончательно показал, что сравнительно- грамматическая методика (можно было бы даже сказать, пожа­луй, сравнительно-грамматическая техника) совершенно неза­висимо от того, как мы объясняем сходство так называемых «родственных языков» — их схождением, или их расхожде­нием, или как-либо иначе, — может в известных случаях раз­двигать границы нашей истории

Содержание

Введение…………………………………………………………………2

Глава 1. Жизнь и творческая деятельность и.А. Бодуэна де Куртенэ

1.1. Казанская школа
и другие лингвистические кружки………….3-4

1.2. И.А. Бодуэн де
Куртенэ и современное ему языкознание…….4-5

1.3. Принципы суждений
И.А. Бодуэна де Куртенэ………………..6-7

Глава 2. Лингвистические взгляды и.А. Бодуэна де Куртенэ

2.1. Понятие языка
и языковых законов…………………………….8-9

2.2. Понятие
фонемы…………………………………………….…..9-13

2.3. Учение о графеме
и морфеме…………………………………13-15

2.4.Синтагма. Иерархия
языковых единиц……………………….16-19

Заключение…………………………………………………….…..20-21

Список использованной
литературы……..………………………..22

Введение

В середине XX
века лингвистические работы И.А. Бодуэна
де Куртенэ начали представлять немалый
интерес для ученых, занимавшихся
языкознанием. Как известно, в XX
веке стали актуальными те проблемы,
которые Бодуэн де Куртенэ исследовал
в конце XIX
и начале XX
века, наиболее интересный и продуктивный
период его творческой деятельности.
Его идеи стали активно развиваться в
современном нам языкознании. Безусловно,
его наивысшей заслугой считаются
создание теории фонем и основание
фонологии как нового раздела. Помимо
этого, ему были близки проблемы смежных
с языкознанием наук, в особенности
психологии. Неудивительно, что в поисках
ответов на интересовавшие его вопросы,
ученый нередко выходил за рамки
языкознания. Как постепенно выяснилось,
учения Бодуэна де Куртенэ оказали
сильнейшее влияние не только на
лингвистическое учение в Польше и
России, но и в Западной Европе.

Глава 1. Жизнь и творческая деятельность бодуэна де куртенэ

1.1. Казанская школа
и другие лингвистические кружки.

Иван Александрович
(Ян Игнацы Нецислав) Бодуэн де Куртенэ
родился в 1845 году в Польше, где в 1866 году
и окончил отделение славянской филологии
историко-филологического факультета
Варшавского университета, после чего
был командирован за границу. Годы с 1868
по 1870 он проводит в Петербурге, где его
научным руководителем стал И.И.
Срезневский. В этот же период своей
жизни он получает степень магистра за
труд «О древнепольском языке до XIV
столетия» и его допускают к чтению
лекций по сравнительной грамматике
индоевропейских языков. В последующие
годы Бодуэн де Куртенэ был профессором
в нескольких университетах России, но
последние несколько лет он все же
проработал в Варшавском университете
в Польше, где и скончался в 1929 году. После
многочисленных стажировок за рубежом
Бодуэн де Куртенэ называл себя
«автодидактом», ученым, пришедшим к
своим взглядам и идеям самостоятельно,
а не под влиянием какой-либо научной
школы.

И.А. Бодуэн де
Куртенэ не просто занимался
научно-исследовательской и педагогической
деятельностью. В разных городах и странах
он организовывал научные кружки, куда
объединял молодых специалистов,
увлеченных вопросами языкознание.
Первой из таких школ стала Казанская,
которая, без преувеличений, сыграла
большую роль в развитие лингвистики в
России и за ее пределами.

Наиболее выдающимися
представителями Казанской школы были
В.А. Богородицкий, Н.В. Крушевский, С.К.
Булич, А.И. Александров, В.В. Радлов. К
числу польских учеников принадлежат
Г. Улашин, К.Ю. Аппель, Ст. Шобер, Т. Бении,
В. Дорошевский.

Казанской школой
принято называть направление Бодуэна
де Куртенэ независимо от того, где велись
его лингвистические исследования.
Исключение составляет лишь петербургский
период, который вошел в языкознание под
названием Петербургской школы.

Несмотря на весомый
вклад, внесенный Казанской школой, в то
время именование этого лингвистического
кружка школой у многих ученых вызывало
скептическую улыбку. Сам Бодуэн де
Куртенэ комментировал это так: «Что
нечто подобное существует, в этом не
может быть ни малейшего сомнения. Ведь
есть люди, заявляющие без стеснения о
своей принадлежности к Казанской
лингвистической школе; есть известные,
общие всем этим людям приемы изложения
и взгляды на научный вопросы; есть,
наконец, известное, если не враждебное,
то по крайней мере недоброжелательное
отношение к «представителям» этой
школы». [Шарадзенидзе 1980: 7]

1.2. И.А. Бодуэн де
Куртенэ и современное ему языкознание.

Так или иначе,
работы Бодуэна и взгляды Казанской
школы до сих пор вызывают множество
спорных вопросов. Одним из основных
является вопрос о принадлежности Бодуэна
к младограмматическому направлению.
Как известно, он был современником
младограмматиков. Ряд положений,
выдвинутых ученым, сходится со взглядами
малодограмматиков. Но в то же время это
не мешало ему оспаривать многие из их
теорий и предположений. Именно по этой
причине его имя часто упоминается на
ряду с теми, кто был в оппозиции к
младограмматическому учению (Г. Шухардт,
О. Есперсен). Однако было выдвинуто и до
сих пор некоторыми учеными поддерживается
теория о том, что Бодуэн с его учениками
принадлежал к младограматическому
направлению. Но тогда получается, что
Бодуэн де Куртенэ был одновременно и
приверженцем, и противником младограмматиков.

Еще одним из таких
вопросов являются взаимоотношения
Бодуэна и Крушевского с Ф. Соссюром.
Многие ученые заметили сходство «Курса»
Соссюра с идеями Бодуэна де Куртенэ,
что вызвало огромное множество дискуссий.
Встал вопрос, чем вызваны эти совпадения.
Либо же это простое параллельное развитие
взглядов, либо имело место быть влияние
одного ученого на другого. Большинство
исследователей высказались за влияние
Бодуэна на концепции Соссюра, некоторые
делали это в довольно резкой форме.
Наиболее деликатным представляется
высказывание В.В. Виноградова: «В
настоящее время начинает развиваться
и укрепляться убеждение, что Ф. де Соссюр
был знаком с работами Бодуэна де Куртенэ
и в изложении своего «Курса общей
лингвистики» не был свободен от влияния
бодуэновских теорий». [Шарадзенидзе
1980:
17]

Диапазон исследований
Бодуэна де Куртенэ был очень широк.
Вопросы общей лингвистики составляют
только часть его работ, пусть и весьма
обширную. Достаточно внимания он уделял
также и исследованиям славянских языков.
Особый интерес для него представляла
живая речь. Получила признание бодуэновская
теория альтернации.

Бодуэн де Куртенэ
признан одним из первых фонетистов в
языкознании. Благодаря его ученикам
были созданы первые фонетические
лаборатории в Петербурге и Казани.

Лексика представлялась
для Бодуэна де Куртенэ тоже весьма
интересным разделом языкознания. Он
переработал и дополнил словарь Даля.
Также изучал социальную лексику и
жаргон, детскую лексику и патологию
языка.

Рассматривая
взгляды Бодуэна де Куртенэ, можно
задаться вопросом, имел ли он единую
систему взглядов. Многие его ученики
сокрушаются о том, что Бодуэн не создал
таких работ, которые бы в полной мере
отражали все его лингвистические
взгляды. Они не раз отмечали, что он не
создал целостной теории языка, однако,
несомненно, он имел свою собственную,
оригинальную точку зрения на основные
вопросы теоретического языкознания.

1.3. Принципы суждений
И.А. Бодуэна де Куртенэ.

В основе суждений
Бодуэна де Куртенэ лежит несколько
принципов, которые и определяют специфику
его суждений. Среди этих принципов:

1. Стремление к
обобщениям. Для Бодуэна как мыслителя
было характерным стремление к обобщениям,
представляющее необходимое условие
для общелингвистических исследований.
Этот принцип Бодуэн пропагандировал
и в Казанской школе. Обобщение для него
не обозначало отрыва от языкового
материала.

2. Объективное
изучение языка. Вторым принципом,
которому следовал Бодуэн, является
требование объективного изучения языка.
Вытекает оно из общеметодологического
положения, что наука должна рассматривать
свой предмет сама по себе, таким, каков
он есть, не навязывая ему чужих категорий.

3. Языковое чутье.
Сам Бодуэн писал по этому поводу: «Я
полагаю, что всякий предмет нужно прежде
всего исследовать сам по себе, выделяя
из него только такие части, какие в нем
действительно имеются, и не навязывать
ему извне чуждых ему категорий. В области
языка объективным руководителем при
подобных научных операциях должно
служить чутье языка и вообще его
психическая сторона. Ссылаюсь же я на
чутье языка потому, что для меня оно не
есть какая-то выдумка, не есть какой-то
субъективный самообман, но факт
действительный и вполне объективный».
[www.kls.ksu.ru]

4. Критика традиционных
грамматик. В работах Бодуэна дан
критический анализ традиционных
филологический грамматик. Он выступает
против того, что в них присутствует
смешение устной и письменной речи, а
также буквы и звука.

5. О значении
изучения живых языков. Бодуэн де Куртенэ
писал: «Для языковедения…гораздо важнее
исследование живых, т.е. теперь существующих
языков, нежели языков исчезнувших и
воспроизводимых только по письменным
памятникам…Только лингвист, изучивший
всесторонне живой язык, может позволить
себе сделать предположение об особенностях
языков умерших. Изучение языков живых
должно предшествовать исследованию
языков исчезнувших». [Шарадзенидзе
1980: 23]. Под изучением живых языков Бодуэн
имеет ввиду изучение не только
территориальных диалектов, но и
социальных, то есть речь всех слоев
общества, включая язык уличных мальчишек,
торговцев, охотников и др.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ КАЗАНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА Том 148, кн. 3 Гуманитарные науки 2006

УДК 81’373.611

ЦЕЛОСТНОСТЬ ЯЗЫКА И ЕГО ДЕТЕРМИНАНТА В ТРАКТОВКЕ И.А. БОДУЭНА ДЕ КУРТЕНЭ И Н.В. КРУШЕВСКОГО

Л. Г. Зубкова Аннотация

Статья посвящена основным идеям ученых Казанской лингвистической школы. Описываются особенности диалектического метода И.А. Бодуэна де Куртенэ, который он использовал в своих подходах к интерпретации сущности языка. Рассматриваются также воззрения Н.В. Крушевского, отстаивавшего, в частности, положение о языке как гармоническом целом.

Убежденный в единстве наук, «в необходимости общей для разных наук основы мышления» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 28, II: 8], И.А. Бодуэн де Куртенэ в своих лингвистических исследованиях, в сущности, руководствуется диалектическим методом, который, как показал уже Платон в диалоге «Федр», предполагает, с одной стороны, «способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно», а с другой стороны -«способность разделять все на виды, на естественные составные части» [Платон 1993: 176]. Соответственно и И.А. Бодуэн де Куртенэ, а вслед за ним и его ученик Н.В. Крушевский применительно к исследованию языка отстаивают такие базовые общенаучные принципы, как стремление к обобщениям и анализ, разложение сложного целого, сложных единиц на составные части и отличительные признаки [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 52-54].

Диалектический подход И.А. Бодуэна де Куртенэ к языку наиболее полно проявился в его учении о трех сторонах языка (фонетической, семасиологической и морфологической) и о двояком членении языкового целого (с точки зрения фонетической и с точки зрения семасиологически-морфологической). Это учение — детерминанта лингвистической концепции И.А. Бодуэна де Куртенэ. Оно ценно тем, что в нем И.А. Бодуэн де Куртенэ завершил анализ языкового целого, доведя его членение вплоть до элементов (признаков) фонем, и одновременно выявил основу (стержень) структурной целостности языка, а именно иерархические связи между единицами различных рангов.

Иерархическая организация языка обусловливает многомерность выделяемых в нем единиц. Многомерность же единиц, в свою очередь, служит созданию целостности языковой системы двояким образом.

Во-первых, иерархически упорядоченные единицы функционируют в языке не только как неделимые элементы в отношении к себе подобным, но и как

составные части высших единиц и как совокупности низших единиц. Например, слово — это и неделимое целое, и целое, состоящее из морфем, т. е. комплекс морфем [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 268]. В качестве неделимого целого слово существует и совершенно независимо от предложения, и как его составная часть [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 249], или синтагма [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 291].

Во-вторых, — и это, очевидно, еще важнее — многомерность языковых единиц влечет за собой многообразие и в то же время однотипность связывающих их отношений.

Значимость отношений между единицами языка впервые была наглядно продемонстрирована Н.В. Крушевским применительно к слову путем анализа связей двух порядков: порядка сосуществования (ассоциации слов по сходству) и порядка последовательности (ассоциации слов по смежности). Первый тип ассоциаций основывается на сходстве данного слова с другими словами по звукам, структуре или значению, второй тип — на связи слова с контекстом, с теми словами, вместе с которыми оно употреблено в данном случае.

Роль законов ассоциации в языке, с точки зрения Н.В. Крушевского, поис-тине огромна.

«1. Эти законы превращают бесконечное множество слов в гармоническое целое. Благодаря ассоциации по сходству слова образуют множество упорядоченных систем или семейств; ассоциация по смежности выстраивает их в ряды.

2. Только эти законы обеспечивают существование языка: без ассоциации по сходству невозможно создание слова, без ассоциации по смежности — его воспроизведение.

3. Ассоциация по сходству обусловливает происхождение слова, а ассоциация по смежности придает ему значение» [Крушевский 1998: 213].

Судя по примерам, приводимым Н.В. Крушевским, упорядочение слов путем ассоциаций по смежности происходит в рамках предложения [Крушевский 1998: 145, 221], а в случае ассоциации слов по сходству это сходство с внешней стороны может быть и звуковым, и морфологическим [Крушевский 1998: 145]. Но другие единицы (предложение, морфема, звук/фонема) и отношения между ними интересуют Н.В. Крушевского лишь постольку, поскольку они связаны с центральной значащей единицей языка как системы знаков — словом, ибо именно «в … слове концентрируется для него жизнь целого языка во всех ее разнородных проявлениях» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 185].

И.А. Бодуэн де Куртенэ поддержал и развил идеи своего ученика, вполне осознавая системообразующую функцию ассоциаций: ведь они являются «своего рода обобщением», помогающим ориентироваться «в хаосе языковых представлений» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 226]. Обобщающая сила ассоциаций в понимании И.А. Бодуэна де Куртенэ тем более велика, что вследствие иерархического членения языкового целого сфера их действия не ограничивается словами. «Подобное же различение влияния ассоциации по сходству и ассоциации по смежности прилагается не только к словам, но и, с одной стороны, к частям слов, или к морфемам, с другой стороны, к предложениям и их соединениям; оно даже применяется к единицам чисто антропофоническим, к фонемам, или звукам, и их соединениям. В каждой из этих частей мы находим как

системы, или гнезда, — благодаря ассоциации по сходству, так и ряды — благодаря ассоциации по смежности» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 185].

Участие всех выделяемых в языке единиц в однотипных ассоциациях / отношениях, а значит, действие единых принципов организации на разных ступенях иерархической лестницы, очевидно, обусловливает и тот параллелизм фонетики, морфологии и синтаксиса, на который указывал И.А. Бодуэн де Куртенэ в Программе 1876-77 учебного года [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 101-102] и который позднее был обозначен Е. Куриловичем как изоморфизм [Курилович 2000]. Согласно Н.В. Крушевскому, данный параллелизм обнаруживается в общности свойств у всех иерархически упорядоченных языковых единиц, последовательно вычленяемых в речи. Все они характеризуются двумя основными отличительными чертами: сложностью и неопределенностью [Крушевский 1998: 104, 149].

Само иерархическое устройство языка несомненно служит его связыванию в единое гармоническое целое. Вследствие иерархичности единицы языка, помимо того, что ассоциируются с себе подобными (т. е. помимо парадигматических и синтагматических отношений), вступают также в отношения с вышестоящими единицами (как их составные части) и с нижестоящими единицами (как их совокупности) [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 198-199]. Позднее эти отношения Э. Бенвенист назвал интегративными и конститутивными. Благодаря им выявляются форма и структурное значение языковых единиц [Бенвенист 1974: 135-137], в частности функциональное предназначение низших единиц -служить материалом для построения высших.

Формальное разложение той или иной единицы на составные части, а следовательно, и выделение низших единиц зависит от их функционирования в составе высших. Так, разложение фонемы на составные произносительнослуховые элементы (признаки) производно от фонетической альтернации морфем в слове и слов в предложении. Соответственно и упорядочиваются фонемы (во всяком случае, в таком грамматичном языке, как русский) «с точки зрения применяемости фонетических различий в морфологии языка» [Бодуэн де Куртенэ 1917: 86].

Определив фонему как фонетический компонент морфологической части слова, И.А. Бодуэн де Куртенэ убежден в значимости всей цепи этих интегративных связей — не только непосредственных, но и опосредованных — для самого существования фонемы: «Каждая фонема (звук) подвергается разнообразным влияниям в зависимости от того, рассматривается ли она как простой звук или как фонетическая составная часть морфологической единицы» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 323]. Для функционирования же фонемы в слове небезразлична и многомерность, многосторонность самого слова. «. Уже сам факт, что фонема входит в состав слов , которые обнаружи-вают то антропофонические различия, различия фонетической связи или фонетического строения (например, различие в отношении к акцентуации слов), то психические различия (семасиологические или морфологические), создает разницу между внешне одинаковыми фонемами, которая со временем мо-жет стать заметной » [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 322-323].

При определении функциональных свойств других фонетических средств в данном языке также следует учитывать многомерный характер конституируемых значащих единиц. Так, функциональная природа словесного ударения меняется в соответствии с многомерностью слова как промежуточного звена между предложением и морфемой. Согласно И.А. Бодуэну де Куртенэ, ударение может оформлять слово либо как синтаксически неделимую единицу, и тогда носителем ударения постоянно выступает определенный слог (первый в чешском, предпоследний в польском, последний в армянском), либо как морфологически сложное целое, и тогда ударением выделяется та или другая морфема (таково, например, морфологически подвижное русское ударение) [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 34].

Гармоническая целостность системы языка — при всей её сложности и противоречивости — отражается и в целостности языковых знаков. Как ни рассматривать слово, по заключению Н.В. Крушевского, «и с внешней, и с внутренней стороны оно составляет одно целое» [Крушевский 1998: 162].

С внешней стороны в результате переинтеграции групп физиологических работ и акустических качеств звуков в составе слова звуки взаимно аккомодируются. «Эта аккомодация и есть цемент, который превращает несколько звуков в одно цельное сочетание» [Крушевский 1998: 113]. «… Поскольку звукосочетание не может быть рассматриваемо как механическое сопоставление звуков, постольку и слово не может быть рассматриваемо как механическое сопоставление морфологических элементов» [Крушевский 1998: 15], о чем свидетельствует их внешняя (звуковая) и внутренняя (семантическая) вариация. Характер вариации сообразуется с направлением морфологической ассимиляции в соответствующих языках [Крушевский 1998: 57].

Помимо соответствия между соприкасающимися звуками двух соседних морфологических единиц, в качестве цемента, связывающего отдельные морфологические элементы слова в одно целое так, что «проведение границ между отдельными морфологическими единицами слова часто бывает весьма трудно» [Крушевский 1998: 165], в ариоевропейских языках выступает ударение (и сопровождающие его явления в звуках слова), в туранских языках — гармония гласных [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 103-104, II: 34-35; Крушевский 1998: 163, 170].

С внутренней стороны целостность слова регулируется открытым

Н.В. Крушевским законом обратного отношения между объемом и содержанием языковых знаков, так что слово, состоящее из префикса, корня и суффикса, «. представляет ряд элементов, нисходящий по отношению к определенности содержания и восходящий по отношению к объему» [Крушевский 1998: 161162].

Связь между двумя сторонами словесного знака, так же как между фонетической и семасиологически-морфологической сферами языка в целом, не является чисто внешней. И хотя «непосредственная связь, параллельность этих двух сторон языка a priori не является необходимой, и действительность этого не подтверждает» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 182], тем не менее И.А. Бодуэн де Куртенэ полагает, что «нервному центру, мозгу в отношении языка свойственна способность осуществления симметрии, гармонии между содержанием и

формой, следовательно, сближения по форме того, что является близким по содержанию и, наоборот, сближения по содержанию того, что является близким по форме, а также различение в форме того, что является разным по содержанию и, наоборот, различение в содержании того, что является разным по форме» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 226].

Определенное объяснение указанной тенденции можно найти у Н.В. Крушевского. По-видимому, не без влияния В. фон Гумбольдта, рассматривавшего язык в качестве посредника между миром внешних явлений и внутренним миром человека [Гумбольдт 1984: 169, 304, 319], а может быть, и модистов, возводивших грамматику к миру вещей [Перельмутер 1991], Н.В. Крушевский, исходя из неразлучности — в силу ассоциации по смежности — представления о вещи с представлением о соответствующем слове, заключает: «Слова должны классифицироваться в нашем уме в те же группы, что и обозначаемые ими вещи» [Крушевский 1998: 147]. Благодаря систематизирующей и обновляющей творческой силе производства [Крушевский 1998: 194, 210] в языке на основе ассоциаций по сходству (звуков, структуры, значения) образуются известные типы слов, известные структурные семейства, системы типов, общих и частных категорий, соответствующие — с большей или меньшей точностью — системам понятий [Крушевский 1998: 181]. При этом Н.В. Крушевский, стремившийся уже в своей магистерской диссертации путем разграничения типов чередований выявить связь фонетических явлений с морфологическими категориями, не исключает, что упорядочение систем находится в связи с фонетическими качествами языка [Крушевский 1998: 182]. Не случайно, как видно из наблюдений над афатика-ми, в общее представление о данной категории слов «входит известное количество слогов с известным окончанием и акцентуацией» [Крушевский 1998: 219]. «Целые серии слов, сходных в чем-нибудь по значению, представляют также известное наружное сходство; примером может служить серия таких глаголов, как водить, возить, носить, ходить» [Крушевский 1998: 190]. «Слова, образующие одну семью, благодаря сходству своей функции (например, предлоги), или один ряд, благодаря своей смежности (например, числительные), мало-помалу путем производства приобретают также сходные наружные признаки» [Крушевский 1998:193].

Каждой знаменательной части речи соответствует в языке известный общий тип, в свою очередь подчиняющийся действию ассоциации по сходству, которое может касаться разных сторон слова. В результате «слова, обозначающие предметы, их качества, их действия или состояния и проч., отличаются друг от друга не только своим содержанием, но и своей внешностью, своей структурой и — в известной степени — своими звуками» [Крушевский 1998: 147]. Отсюда соответствие мира слов миру мыслей как основной закон развития языка в определении Н.В. Крушевского [Крушевский 1998:148].

Этому закону в конечном счете подчиняется и действие таких деструктивных факторов, как фонетическое и морфологическое вырождение, производство параллельных форм, воспроизводство часто употребляющихся слов с грамматическими отклонениями [Крушевский 1998: 170-171]. Нарушая гармоничное соответствие внутренних разниц внешним, при котором в идеале для каж-

дого особого понятия и для каждого особого оттенка надо бы иметь особое и только одно внешнее выражение, особый знак [Крушевский 1998: 162-163], «деструктивные факторы снабжают язык материалом, необходимым как для поддержки его существования, так и для его прогресса» [Крушевский 1998: 180]. В частности, «фонетическое и морфологическое вырождение и сами по себе, и соединяя свои усилия, дают звуку (языку? — Л.З.) новые корни путем разветвления старых» [Крушевский 1998: 180]. Этому способствует то немаловажное обстоятельство, что необусловленная фонетически вариация корня в большинстве случаев является «осмысленной» и сопряжена с его внутренней (семантической) вариацией [Крушевский 1998: 151], а у суффиксов «звуковые разновидности, вообще говоря, имеют разное значение» [Крушев-ский 1998: 159]. Неудивительно поэтому, что в свойственной морфологическим элементам вариации коренится, по Н.В. Крушевскому, и их генезис: «в языке разновидности суть возникающие виды» [Крушевский 1998: 173].

Ведущей, более важной стороной во взаимодействии формы и содержания И.А. Бодуэн де Куртенэ признает ту сторону, «без которой нет ни слов, ни предложений, ни языкового общения, ни речи человеческой вообще. Это сторона значения и расчленяемости с этой именно точки зрения» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 247].

Значимость семантики во взаимодействии с другими условиями (критериями) обособления морфологических элементов можно проследить на примере суффикса. Согласно Н.В. Крушевскому, обособлению суффикса способствует: «1) Когда звуковой комплекс, к которому он присоединяется, находится в языке и без этого суффикса, но также и без того оттенка в значении, который сообщается этим суффиксом. Так, например, суффикс -ик слова домик обособляется хорошо, как отдельная морфологическая единица, сообщающая слову уменьшительно-ласкательный оттенок, потому что рядом имеется слово дом без этого суффикса, но также и без этого оттенка в значении. 2) Когда он находится в целом ряде слов, придавая постоянно один и тот же оттенок значению коренного комплекса звуков. Так, наш суффикс -ик можно найти в весьма многих словах, причем каждое из них имеет уменьшительно-ласкательный оттенок. 3) Наконец, само собой понятно, что если данный суффикс всегда придает один какой-нибудь оттенок значению корня и если кроме этого суффикса язык не имеет никакого другого для выражения того же оттенка значения, то это не может не способствовать лучшему обособлению суффикса. В русском и вообще в ариоевропейских языках трудно показать суффиксы, которые бы вполне обладали указанными качествами. Поэтому можно видоизменить сказанное следующим образом: способность суффикса к обособлению обратно пропорциональна широте его значения и числу суффиксов, родственных данному по своему значению» [Крушевский 1998: 155].

Принимая во внимание ведущую роль содержательной стороны, нетрудно понять, почему морфологическая и семантическая девальвация морфем может быть чревата далеко идущими последствиями для всего языкового строя (ср. синтетический латинский язык с аналитическим французским) [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 321-322].

Доминированием содержания над формой объясняется также наблюдаемое во всех «естественных» языках «стремление к упрощению формальных типов, к устранению нерациональных формальных различий, не оправдываемых ассоциацией с представлениями различий значения» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 156].

Что касается незначащих единиц языка, то И.А.Бодуэн де Куртенэ убежден: фонемы и вообще все произносительно-слуховые элементы «становятся языковыми ценностями . только тогда, когда входят в состав всесторонне живых языковых элементов, каковыми являются морфемы, ассоциируемые как с семасиологическими, так и с морфологическими представлениями» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 276], и «в языковом мышлении эти произносительнослуховые и письменно-зрительные представления живут лишь постольку, поскольку они семасиологизованы и морфологизован ы» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 327]. Вот почему морфологизацию и семасиологи-зацию произносительно-слуховых (и письменно-зрительных) представлений И. А. Бодуэн де Куртенэ считает чрезвычайно важной стороной языкового мышления [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 320].

«. Относительная способность кажущихся одинаковыми фонем противостоять количественным и даже качественным изменениям зависит от степени их относительной семасиологизации и морфологизации» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 339]. «Фонемы, элементы которых слабо морфологизованы и семасио-логизованы, при манифестации языковых представлений мобилизуются слабо и в дальнейшем, при передаче языка от одного индивидуума к другому, полностью исчезают. И наоборот, фонемы, которые на первый взгляд кажутся такими же, но у которых некоторые входящие в их состав элементы морфологизо-ваны более сильно, имеют большую социальную ценность и сохраняются в течение долгого времени в устойчивом состоянии» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 198]. Соответственно «уничтожение следов происхождения и интеграция слова делают возможными разнообразные фонетические изменения» [Крушевский 1998: 198]. Например, при озвончении глухого согласного в середине слова под влиянием соседних гласных «проявлению подобного уподобляющего влияния значительно способствует «аналитическое» или децентрализованное строение слов, т. е. строение, которому свойственны слова сросшиеся, с исчезнувшим чутьем границ между морфемами» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 38]. Напротив, вполне устойчивы не только фонемы, служащие экспонентами аффиксов [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 233, т. II: 306], но и фонемы, которые играют «крайне важную морфологическую роль как морфологический сустав или морфологическая граница между двумя морфемами» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 339] (ср. с наблюдениями Г. Гийома над так называемой «осевой согласной» в индоевропейских языках, в частности во французском [Гийом 1992: 41-42]).

Из сказанного ясно, что между разнообразными фонетическими и морфологическими чертами языка должна существовать взаимная связь [Крушевский 1998: 70] и что управляющие развитием языка фонетические, морфологические и другие законы «могут скрещиваться и парализовать действие друг друга» [Крушевский 1998: 66], а могут и поддерживать его. Например, в ариоевропей-ских языках «общее направление морфологической абсорбции — от конца слова

к его началу — находится в зависимости от общего направления фонетических изменений» [Крушевский 1998: 93].

В свете указанного взаимодействия формы и содержания, фонетики и грамматики не кажется нереалистичной поставленная И.А. Бодуэном де Куртенэ задача научной характеристики и классификации языков: отыскать такие характерные и постоянные признаки, которые, обособляя отдельный язык среди прочих, имеют общую значимость и проникают сквозь его фонетический и морфологический (грамматический) строй; на этой основе вскрыть общие стремления, обусловливающие своеобразное развитие всего языкового механизма, своеобразный строй и состав данного языка [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 71, 115, 132], т. е., пользуясь современной терминологией, установить его «детерминанту», а далее определить, на чем основываются основные различия морфологических типов [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 103], иными словами, каковы их детерминанты.

Если в поисках детерминанты морфологического типа отталкиваться от того универсального свойства естественных языков, которое И.А. Бодуэн де Куртенэ положил в основу своей концепции двоякого членения языкового целого, а именно — от членораздельности, то, признавая основной характеризующей чертой человеческого языка его морфологическую сторону, его структуру [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 163], его форму, его морфологическую артикуляцию, состоящую в членении предложений на слова (синтагмы), слов же — на морфемы [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 263], при определении своеобразия сопоставляемых языков следует исходить из глубины морфологического членения, из степени и характера разграничения значащих единиц.

Этот принцип вполне отчетливо прослеживается в данной И.А. Бодуэном де Куртенэ характеристике синтетических флексийных (флексивных) ариоев-ропейских языков в сравнении с аналитическими агглютинативными финско-тюрскими (туранскими, урало-алтайскими) языками [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 103-105; II: 184-185].

По глубине иерархического членения языкового целого, по степени разграничения слова и морфемы, а также знаменательных и служебных морфем агглютинативные языки явно уступают флективным. Недостаточное внутреннее единство агглютинативного слова, отсутствие действительной структурной целостности указывают на его суммативный (коллекционный, по Г.П. Мельникову) характер. По наблюдениям И.А. Бодуэна де Куртенэ, представленные в агглютинативном слове суффиксы, точнее «корни в роли суффиксов», по большей части существуют в языке самостоятельно, только временно сочетаясь с главным корнем. Поэтому они сохраняют свою отчетливость и обособленность как в семантическом плане (отсюда параллелизм между формой и функцией, т. е. однозначность агглютинирующих словоизменительных аффиксов), так и в отношении звуковой организации (благодаря прогрессивному направлению звуковых влияний — от остающегося неизменным корня к присоединяемым в случае надобности аффиксам — звуковая форма последних, судя по гармонии гласных и ассимиляции в группах согласных, носит регулярный и, что особенно важно, предсказуемый характер).

Суммативной природой агглютинативного слова (если не исключающей, то ограничивающей регрессивные звуковые влияния) объясняются и отсутствие в нем морфологически утилизованных альтернаций одних и тех же морфем (прежде всего корневых), их мономорфизм, а значит, и невозможность дальнейшего членения морфем на морфологизованные и семантизованные составные части вплоть до отдельных произносительно-слуховых элементов (признаков).

Недостаточная развитость грамматических форм сказывается и на особенностях грамматической категоризации. В туранских языках, согласно И.А. Бодуэну де Куртенэ, преобладает именной характер, самостоятельные глаголы слабо развиты [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 104].

В противоположность этому во флективных языках морфологическое членение предстает в завершенном виде, что находит свое выражение и в последовательном разграничении слова и морфемы. Морфологические компоненты, сливаясь, образуют «одно слово в строгом смысле» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 104]. Во флективных языках окончания и приставки «существуют только как приставки и окончания», а корни/основы, испытывая регрессивное влияние последующих компонентов, подвержены альтернациям, в том числе морфологически утилизованным, что, в свою очередь, способствует вычленению фонем и фонемных признаков. Тесное слияние морфологических компонентов слова в единое целое влечет за собой асимметрию между формой и функцией, одним из проявлений асимметрии выступает свойственный флективным языкам полиморфизм.

Последовательно проведенная грамматическая категоризация обусловливает глагольный характер ариоевропейских языков.

Обязательность употребления грамматических форм объясняет, почему «в ариоевропейских языках имеется грамматическая конгруэнция подчиненных слов с главным словом, в туранских же «строго логически» «склоняется» и «спрягается» только главное слово, конгруэнция же вовсе отсутствует» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 104].

В итоге, явно исходя из различий в глубине морфологического членения, И.А. Бодуэн де Куртенэ приходит к выводу, что «вместо необоснованного различения языков «флексивных» и «агглютинативных» следует говорить, с одной стороны, о различии между сочетанием морфем друг с другом и между психофонетическими альтернациями одних и тех же морфем, с другой же стороны, о различии между сочетанием синтагм (слов) и между альтернациями (психофонетическими изменениями, чередованиями) одних и тех же синтагм» [Бодуэн де Куртенэ 1963, 184]. Как видно, иерархическое членение языкового целого на значащие единицы достигло завершенности во флективных языках и остается не вполне завершенным в агглютинативных. В этом и состоит основное типологическое различие между данными языками. Близкую трактовку межъязыковых типологических различий дает Г. Гийом [Гийом 1992: 40, 117-119, 130131].

Продолжая линию И.А. Бодуэна де Куртенэ и Г. Гийома и учитывая фундаментальную значимость дифференциации лексического и грамматического (семасиологического и морфологического) в содержательной сфере языка для

дальнейшего членения языкового целого, при определении степени членораздельности (а значит, глубины иерархического членения) как типологической детерминанты языка следует в первую очередь выявить степень лексично-сти/грамматичности языка (в соответствии со степенью развития и характером грамматической категоризации) [Зубкова 1999: 167-173].

Summary

L.G. Zubkova. The integrity of the language and its determinant in J. Baudouin de Courtenay and N. Krushevsky’s interpretation.

The article is devoted to the ideas of Kazan linguistic school. It describes the features of J. Baudouin de Courtenay’s dialectic method, which he used in his approach to interpretations of the language, and the features of N. Krushevsky’s interpretation, who asserts the statement about the language system as a harmonic whole.

Литература

1. Бенвенист Э. Общая лингвистика. — М., 1974.

2. Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию: в 2 т. — М., 1963. — Т. I-II.

3. Бодуэн де Куртенэ И.А. Лекции по введению в языковедение. — Пг., 1917.

4. Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики. — М., 1992.

5. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. — М., 1984.

6. Зубкова Л.Г. Язык как форма. Теория и история языкознания. — М., 1999.

7. Крушевский Н.В. Избранные работы по языкознанию. — М., 1998.

8. Курилович Е. Очерки по лингвистике. — М., 2000.

9. Перельмутер И.А. Грамматическое учение модистов // История лингвистических учений: Позднее Средневековье. — СПб., 1991.

10. Платон. Собрание сочинений: в 4 т. — М., 1993. — Т. 2.

Поступила в редакцию 17.02.05

Зубкова Людмила Георгиевна — доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка и общего языкознания Московского городского педагогического университета.