Сочинение мой платонов

Я напишу о книгах Платонова. В первый раз я узнала этого писателя, когда училась в седьмом классе. Я не могу сказать, что Андрей Платонов сразу же стал моим любимым писателем, но его произведения почему-то запомнились. Он пишет очень простыми словами, детскими и часто нелегкими, но они, вероятно, именно поэтому оставили свой след.

В этом году нам опять пришлось вернуться к книгам Платонова, и теперь, мне кажется, я смогла понять его и, возможно, даже полюбить. О самых сложных вещах он пишет так просто и с таким чувством, что поражаешься тому, каким же образом это вообще удалось ему. Его слова просты и вместе с тем уникальны. Мне еще не приходилось читать, что «вопрошающее небо светило мучительной силой звезд». Его книги о человеке и для человека. Платонов любит людей, любит каждого отдельного человека. В самом начале «Котлована» идет речь о Вощеве.

Вощев, вероятно, одинок и пытается найти смысл жизни. Вощев не герой, он не совершал никаких подвигов, но в жизни своей он пытается найти себе место и быть полезным. «Вощев лежал в сухом напряжении и не знал — полезен ли он в мире или все без него
благополучно обойдется? Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе приморозная собака». Этот человек пытается найти добро и отдает людям свою доброту. Он искренне переживает за ребенка, которого ругают родители, за упавший лист:

«Ты не имел смысля жизни. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я буду тебя хранить и помнить».

Вощев каждому хочет отдать свое тепло. Жизнь приводит его на стройку, и он остается на ней: он чувствует себя нужным, потому что здесь будет выстроен дом счастья для всех. «Он теперь допускал возможность того, что детство вырастет, радость сделается мыслью и будущий человек найдет себе покой в том прочном доме, чтобы глядеть из высоких окон в простертый, ждущий его мир!»

Люди всегда хотели быть счастливыми и видеть счастливыми остальных людей. А если другие не хотят, то надо дать им это счастье. Заставить быть счастливыми. Эти люди хотели создать счастье коммунистическое. Идея этого счастья должна биться в молодых и чистых сердцах.

Эти люди грубы и подчас жестоки. Они берут жить к себе маленькую девочку и живут для нее, заботятся о ней. Настя становится символом их счастья.  Девочка осознает это и предлагает свой способ сделать людям хорошо: «Это значит плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало». Беда в том, что, предлагая свои способы сделать всех счастливыми, эти люди разрушают жизнь. Однако их счастье будет искусственным. Но все это из лучших побуждений, они действительно хотят людям счастья.

«Уже тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной твари он уничтожил навсегда и работал в теснинах тоскливой глины. Упраздняя старинное природное устройство, Чиклин не мог его понять».

Их цель — это стройка счастья. Для стройки надо вырыть котлован. Но чем глубже они копают, тем глубже они погружаются в бездну. Абсурдность идеи этого счастья уже в том, что игрушками маленькой девочки стали гробы, что нет слова «человек», а есть лишь слово «массы».

Такое впечатление, что люди ничего не значат: «Люди нынче стали дороги, наравне с материалом». Здесь создается будущее для массы, а масса — это ничто. Их счастье такое большое и громадное, что никто не знает, каким ему быть.

И, разумеется, никто не знает, каким же образом надо его строить. Они убивают не только других, но и самих себя. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу; когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожении сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут хорониться люди от невзгод и бросать крошки птицам.

Мне кажется, что это самопожертвование достойно уважения. И Платонов уважает людей за их силу, стремление к счастью. К сожалению, все эти напрасные смерти существовали не только в этой книге. Абсурдность этой идеи выражается уже в том, что умирает маленькая Настя, олицетворявшая стройку, которая была затеяна для нее. Но на этом поиск смысла жизни и попытки постичь счастье не кончаются, и мы переходим дальше.

Для одних людей смысл жизни заключается в поисках счастья для себя и других. Для других же людей сама жизнь является счастьем. Платоновские книги хороши тем, что они изображают жизнь такой, какая она есть. Часто жизнь скучна и превращается в мучение: «Она с любопытством глядела в пустой свет туркменской равнины, скучной, как детская смерть, и не понимала, зачем так живут».

Жизнь людей похожа на рельеф пустыни, по которой они кочуют. Их жизнь скучна и бесплодна, а ее смысл состоит в поисках травы для овец. Когда у женщины умирал муж, она смачивала сама совсем сухие глаза. Чувства людей высохли под жарким солнцем. И любовь у людей «угрюмая и слабая».

Все книги Платонова отличаются добротой, любовью к человеку. Он не призывает ломать, крушить и совершать героические поступки, а говорит, что надо быть добрыми и любить друг друга. Вот поэтому я о Платонове и написала.

                Муниципальное казенное общеобразовательное  учреждение

                    «Дивногорская средняя общеобразовательная школа»

                             Лискинского района Воронежской области.

                                      Конкурсное эссе

                         «Мое знакомство с Андреем Платоновым».

                                            Выполнила: Грищенко  Наталья Александровна.

Мое знакомство с Андреем Платоновым.

Платонов был писатель, пожелавший разобраться в самых                    сложных, а значит, самых простых основах человеческого бытия.

                                                                                               Василий Гроссман.

   Мое знакомство с творчеством А.П. Платонова началось со сказок “Волшебное кольцо” и “Неизвестный цветок”. Но эти сказки показались мне необычными, и я увидел в них больше реальности, чем фантастики. При этом эти сказки учат разумному, доброму, вечному. В сказке “Неизвестный цветок” цветок отчаянно боролся за свою жизнь. Жизнь маленького незаметного растения на сухой мертвой глине-чудо, сотворенное им самим, вовсе не ниспосланное ему свыше. Он трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть.  «Но он нуждался в жизни и превозмогал терпением свою боль от голода и усталости».  Источник этой жизни-каждодневный труд, преодоление обстоятельств. Заметим, цветок не хочет жить печально: непрерывные труды и заботы не лишают его способности радоваться. А способны ли мы ценить привычные, естественные дары жизни, радоваться им? Более того -дыханием своего аромата он радует детей, они любуются им, как героем. И судьба ему улыбается. Добрая девочка Даша случайно заметила одинокий цветок и захотела ему помочь. В этой сказке автор наводит нас на мысль: существа, выросшие в тяжелых условиях, превращаются в совершенство и красоту, чем тяжелей жизнь, тем она полней и насыщенней. Трудности жизни порой закаляют человека, и их можно преодолеть.

   Красоту и величие, доброту и открытость простых людей, которые способны переносить невыносимое, выживать в условиях, в которых выжить, казалось бы, невозможно, автор показывает в рассказе “Юшка”. Всю жизнь несчастного Юшку все бьют и обижают. Дети и взрослые потешаются над ним, упрекают его за безответную глупость. Однако он никогда не проявляет злобы к людям, никогда не отвечает на их оскорбления. В Библии сказано :”Побеждай зло добром”. Юшка своим добром победил людское зло, правда после смерти. Добрый и сердечный, он обладает редким даром любви,  истинно святой и чистой. Но окружающие его люди, вымещая «злое горе и обиду», оказались со «слепым» сердцем. Господь открыл им глаза. Возможно, чьё-то “слепое” сердце прозрело, пусть ненадолго. Люди, наверное, поняли свою ошибку, потому что столяр вздохнул и сказал: ”Прощай, Юшка, и нас всех прости”. И эти слова нужно сказать не только Юшке, но и любому человеку, кому мы делаем зло. Людям без Юшки стало жить хуже. В жизни, к сожалению, не всегда побеждает добро. Но добро, любовь, по Платонову, не иссякают, не уходят из мира со смертью человека. Прошли годы. Давно позабыли Юшку, но все знают добрую докторшу, утоляющую чужое страдание и горе. Её называют дочерью  Юшки. Добро прорастает и дает свои плоды. А. Платонов учит нас любить и уважать человека, сопереживать его горю и помогать ему, видеть в каждом равного себе, понимать его. Мне кажется, что автор нам говорит: ”Спешите делать добро, пока не стало поздно”.

   Добрые чувства вызывает и рассказ “Корова”.  Здесь я познакомился с мальчиком Васей Рубцовым, добрым, любознательным, трудолюбивым. Он очень любит свою корову. Он часто ласкал и гладил ее, сам поил, давал корм, чистил в сарае. Труд для него -удовольствие. Думая о будущем, герой не мечтает о подвигах, он хочет просто жить для других. “ Я хочу, чтобы всем людям нашей Родины была от меня польза и хорошо, а мне пусть меньше”,-пишет он в своем сочинении. А ведь такие обычные и честные люди совершали подвиги, когда это было нужно, потому что думали не о себе, а о других.

   Вызывает уважение у меня и Константин из рассказа “В прекрасном и яростном мире”. Я его считаю главным героем, ведь это он добивается свободы для невинно осужденного человека. Он говорил: «Я решил не сдаваться, потому что чувствовал свою особенность человека. И я пришел в ожесточение и решил воспротивиться, сам еще не зная, как это нужно делать.» Вот ради чего написан этот рассказ. Вовремя подвернувшиеся обстоятельства »сокрушают избранных, возвышенных людей», пытавшихся растоптать, лишить свободы Мальцева. Так быть не должно. Бороться против обстоятельств нет смысла, а против несправедливости нужно бороться.

   Продолжая знакомиться с творчеством А. Платонова, мой выбор пал на рассказ “Возвращение”. Автор повествует о том, какие “раны” нанесены семье и душе человека войной.. Нельзя после такой войны прожить жизнь по облегченному варианту, как  вначале намеревался Алексей Иванов, дрогнувший душой перед трудными обстоятельствами. Оказалось, что нужно отвечать за все самому. Ему страшно-хотя он в этом и не признается-взять на себя главный труд, самому строить жизнь свою и близких. И как бы в противоположность ему автор знакомит нас с его сыном,  ставшим взрослым по вине войны. И с какой любовью и симпатией Платонов описывает этого серьезного подростка.. Лицо у него было спокойное, словно бы уже привычное к житейским заботам, а маленькие карие глаза его глядели сумрачно и недовольно, как будто повсюду видели один непорядок. Он больше всех действовал по дому, он и матери с Настей давал указания, что надо делать, и что не надо, и как делать правильно.  И те покорно слушались его.  «Иванов не знал, что у него вырос такой сын, и теперь сидел и удивлялся его разуму», он чувствовал свою робость перед ним.  А мы, читатели, восхищаемся этим героем. И «возвращение» старшего Иванова произошло тоже благодаря Петруше. Увидя своих детей, которые спотыкаясь, падая и ушибаясь бежали за поездом, он почувствовал, «как жарко у него стало в груди, будто сердце, бившееся долго и напрасно всю его жизнь, теперь пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием”.

   Герои А. Платонова- обыкновенные люди со всеми достоинствами и недостатками, но их объединяет величие простых сердец. Его произведения учат нас великому дару любви, доброты, милосердия, справедливости.  

20 мая 2019На этой странице размещаются эссе, принятые на Конкурс к 120-летию Андрея Платонова.

75. Elizaveta Kuryanovich, поэт. Франкфурте-на-Майне

Платонов – врач, жилка – жизнь,
между ними – мы, читатели.

74. Тимур Адильбаев

«…Жить до конца, до самой дальней смерти…»

Война есть смерть – смерть для всех и для всего: для людей ратных и мирных, для животных на суше и в воде, для выращенного трудом и растущего само по себе, для земли возделанной и из земли построенного. Потому и в рассказах Андрея Платонова, написанных во время войны, всюду смерть и всюду жизнь. Смерть нужно побеждать тысячекратно, чтобы победить в войне – один раз. И жить у Платонова нужно через эти победы и ради той самой победы, чтобы после жить уже «высшей жизнью» – как рассуждал Назар Фомин из рассказа «Афродита».

Не удивляет в платоновских текстах прославление героизма на войне и вклада в грядущую победу простого человека, зачастую даже старика, чья жизнь, казалось бы, уже прожита. Тот, кто читает рассказы военного корреспондента на фронте или в тылу, должен знать цену, которую платят в сражениях с врагом другие советские граждане. Но Платонов не об одной только этой цене пишет и не за неё лишь предъявляет счёт врагу, чем и удивляет: он размышляет о том, что значит жить и не жить, какой жизнью жить и которой смертью умирать, кому суждена жизнь, кому – смерть и кому – бессмертие.

Контуженный красноармеец из рассказа «Неодушевлённый враг» вытягивает из своего собрата по несчастию и противника на войне заученное откровение о том, что он «рождён для власти и господства под руководством фюрера Гитлера». Типичное нацистское опошление идей Ницше о воле к власти и сверхчеловеке, коим выставляется «созидающий новый мир на тысячу лет» ефрейтор. Платонов устами контуженного красноармейца делает вывод о том, что его противник и не человек вовсе, а ветошка, тряпка на ветру, раз всё за него решает фюрер. «Неодушевлённый враг» с фанатичной готовностью соглашается с этим. И тогда руками контуженного красноармейца Платонов его убивает, и это делает русского советского солдата «силой, которая остановила движение смерти в мире».

Поведанная писателем история должна иллюстрировать тезис из самого начала этого рассказа: «Смерть победима, потому что живое существо, защищаясь, само становится смертью для той враждебной силы, которая несёт ему гибель. И это высшее мгновение жизни, когда она соединяется со смертью, чтобы преодолеть ее, обычно не запоминается, хотя этот миг является чистой, одухотворенной радостью». Словно бы Платонов разгадал загадку ницшевского Заратустры о спавшем молодом пастухе и тяжёлой чёрной змее, что забралась и впилась ему в глотку. И ведь не разгадал даже, а сделал так, что загадки никакой и нет вовсе: стоит откусить змее голову, отплюнуть её далеко – и можно, вскочив на ноги, смеяться так, как никто до этого на земле не смеялся.

Не стал Платонов, развивая свою по-ницшеански притчеобразную философию, сколь-нибудь искусно разгадывать и собственные загадки: карел Кирей в рассказе «Сампо» стремится превзойти уже даже не мастера Ильмаринена из «Калевалы» – это уже было сделано благодаря электрификации деревни, он хочет «сработать своими руками самое важное и неизвестное: добрую силу, размалывающую сразу в прах всякое зло». Для того и нужно ему «жить до конца, до самой дальней смерти» – и этого, видимо, будет достаточно.

Дед-солдат из одноимённого рассказа и башкирский бабай из «Крестьянина Ягафара» уже как будто этот конец проскочили и другой жизни дождались в логике «вечного возвращения того же самого». Бабай ещё и превратился из «последнего человека», пьющего по восемь-десять чашек кипятка с молоком за разговорами в гостях, может и не моргая, но уж точно смеясь, в того, кто побеждает смертоподобную зиму рукотворным теплом, чтобы в этот суровый сезон «овощ рожать, яйцо, молоко и масло много делать».

73. Артем Казюханов. актера театра и кино, РГИСИ. Санкт-Петербург

Хорошая смерть

Я с самого детства ненавидел «Котлован» Андрея Платонова.

Густой, зловонный, пачкающий слог – просто гудрон, а не язык. Продираться сквозь него было физически неприятно. Образы цепляющие и колючие, словно гроздья репейника. Землекопы, медведь, советская стройка – что мне тогда могло быть понятно? Ничего. Довершало неприязнь сочинение об образе Насти в структуре повести «Котлован». Его я благополучно провалил, принеся домой тройку. Я благополучно забыл про этого автора и понадеялся, что никогда в жизни с ним больше не столкнусь.

Полученная на акробатике травма вывела меня из строя на полгода – рецедивный вывих. Мне было запрещено заниматься танцем, фехтованием, речью… От безделья я постепенно начинал сходить с ума. Тогда-то он меня и нашел.

Судьбе было угодно столкнуть нас с Платоновым снова. И я согласился.

− Будем ставить «Котлован». А у тебя на примете нет какой-нибудь официальной работы под трудовую книжку? Я велосипед хочу в кредит взять, − огорошили меня в один из первых дней нашего знакомства.

Моего Платонова звали Ромой. По профессии он был столяр, сварщик, плотник, сторож, стекольщик и скульптор. А еще он был режиссером. Ему было уже под тридцать. Сгорбленный, тщедушный, молчаливый, в роговых очках − он напоминал гайдаевского Шурика и Андрея Чикатило одновременно. Между этими же полюсами у него балансировали чувство юмора и чувство вкуса.

Он вырос в Воркуте и край этот боготворил. Вся его картина мира строилась на тамошних образах: закрывающиеся шахты, умирающие люди, уголь вместо кожи, земля, зеки, упряжки посреди улицы, сырая оленина и медленно разжижающиеся от нюханья клея мозги сверстников. И все это посреди белоснежной мертвой равнины.

Другого мира он не знал, и все отступления от него считал ложью и притворством. На свой стяг он водрузил концентрированную, дистиллированную смерть, разруху и тление.

Его наставник, известный петербургский режиссер, проповедовал: зрителю в театре должно быть неуютно. Он должен испытывать дискомфорт. Но Роман, в лучших традициях Платонова, по школе предшественников не работал. Он пошел дальше. В его театре должно было быть неуютно всем.

− Театр детской скорби, − с болезненной улыбкой скрипел он.

Взгляд у него был немигающий. Это был взгляд беспризорника: он уже многое, не по годам, знал про этот мир и заранее был на этот мир в обиде. Он был аскет. Не позер, честный. По духу.

Если человек хотел обсудить оплату за спектакль, не мог репетировать в три часа ночи или отказывался засовывать жидкую глину себе в уши – он воспринимал это как «игру в поддавки», как личное оскорбление. Ему хватало для счастья пачки «Примы», банки рыбных консервов, туристической горелки, и драного матраса. Подаренную ему кровать он разломал, оставив только лежак. Остальной декор и ножки ушли на декорации. Он был луддит и аскет. И такого же луддизма и аскезы он ждал ото всех вокруг. Мы шутили, что, если однажды кто-то из нас умрет на репетиции, то оставшийся труп он тоже сделает частью декорации.

− Я хочу сделать «Котлован» Платонова. Это моя мечта, − рассказывал он и глаза его, сверкавшие из-под немытого ежика волос, подтверждали: не врет.

Мечта.

Я был уверен, что поставить «Котлован» на академической сцене нельзя. Но Рома и не собирался вступать со мной в полемику. Для спектакля он снял помещение на бывшей ткацкой фабрике – чтобы сохранить пролетарский колорит.

Я был уверен, что создать полноценные декорации к «Котловану» тоже проблематично. Слишком многое надо было уместить: поля, заводы, гробы, лошадей, медведя, трупы – пусть бы даже работая метафорой. Но и здесь Рома имел готовый план. Его местом силы была свалка. Его оракулами были бомжи.

− Пока не пройдешь по местным помойкам, не скажешь точно, что за декорации будут на сцене. Помойка подскажет, − скупо предвкушал он.

Наша сцена была внушительна и непонятна. Оставалось только понять, как все это относилось к «Котловану».

Две старые самодельные лестницы. Они были весьма ветхими – делать их устойчивыми Рома категорически отказывался. Одну из них он позаимствовал на пепелище где-то в Парголово.

Старая ржавая бетономешалка – ее Рома угнал у строителей, реставрировавших нашу академию.

Кусок старого окаменевшего от старости дерева – у заказанного грузовика кончилось оплаченное время и Рома нес эту гигантскую рогатину в театр на себе через весь город.

И наконец, старая, рассохшаяся лодка, выкупленная за бесценок у охранников старой лодочной станции в Кронштадте.

Стоит отметить, что старым, ржавым и ветхим в спектакле было все. Ведь наш «Котлован» игрался о детстве и старении.

Воспроизвести Платонова не было нашей целью. Но сохранить атмосферу… Наверное, у нас получилось.

Я, с той поры, не стал больше его понимать. Я только стал его осязать. Он смотрел своим колючим взглядом из-под роговых очков, когда я отказывался впритык к зрителям резать замок на фабрику болгаркой. Платонов был в моих руках, когда я в пятидесятый раз обмазывался на репетиции жирным, сочным черноземом и обливался затем водой на мартовской жаре. Платонов смотрел из-за наших плеч, когда мы потрошили на сцене окуня, чтобы найти его сердце, а затем зашить назад. Платонов кривился в ухмылке, когда на одном из показов вымоченные в кроваво-алой краске простыни, лежащие в бетономешалке, заполыхали. Настоящим, а не метафоричным огнем.

После выпуска Рома арендовал этот уголок на ткацкой фабрике себе под жилье. Там же обустроил мастерскую. Там же играл спектакли. Театр он так и называл – «Котлован». По имени первенца, как говорится. И всякий спектакль здесь становился гигантской крысиной ловушкой. Ржавое и старое, из которого были собраны все декорации, источало историю и былую жизнь. Раковины, ключи, замки, скобы, гвозди, пилы… Но все это было ветхо и нестабильно. Малейшее движение могло обрушить всё. И, выходя играть «Котлован» каждый раз, мы не знали, закончим ли его невредимыми.

Во время одной из репетиций на голову актеру с шаткой лестницы упал топор. К счастью, обухом. Рома первым делом рванулся проверить: цела ли лестница. Декорации свои, свою пыль, тлен и ржавчину он любил больше актеров. Платонов любил мёртвых больше, чем живых.

Пока актер вытирал с рассечённой макушки кровь, Рома нетерпеливо бормотал:

– Ребят, ребят, давайте дальше! У нас времени мало…

После этого двое ребят из состава спектакля ушли. Не выдержали. Напоследок один из них в сердцах крикнул:

– Я не хочу падать с этой лестницы, понимаешь, Рома?!

Рома повел носом, поправил очки, глядя им вслед, и со злобой ударил ногой по лодке. Борт ее обиженно крякнул и отвалился.

А я остался.

– Однажды самая твоя большая и ветхая декорация упадет на тебя, и ты сам станешь частью своего мертвого мира, – съязвил я.

– Хорошая смерть, – шмыгнул Рома и болезненно засмеялся.

Любопытна была пометка в Роминой инсценировке: «Вощев, Чиклин и Прушевский падают на землю от смерти или усталости. Наверное, умирают».

72. Владислава Васильева, юрист и писатель. Город Узловая Тульской области.

Мастер-класс Андрея Платонова, писателя и сценариста

(Если бы Андрей Платонов был жив. По мотивам писем А. Платонова)

На пыльном окне библиотеки висело объявление «Мастер-класс Андрея Платонова, лауреата…, автора сценариев… » и дальше шло перечисление. Мелким шрифтом указывалась цена участия. Руководитель литературного объединения лично обзвонил всех поэтов и прозаиков города: «Вы придете? Надо обязательно прийти, я договорился. Значит так, кину вам адрес электронной почты, по нему можете отправить пяток стихотворений или пару рассказов. Андрей Платонович согласился прокомментировать наше творчество. Надо чтоб вы приняли участие». Елена, пишущая эротико-исторические романы под псевдонимом Пенорожденная, сразу возмутилась: «А кто он такой, чтоб комментировать мои произведения?», но потом она зацепилась за слово «сценарист» и это ее утихомирило. Она мечтала стать сценаристом и активно изучала весь доступный контент по теме в сети. Юлия, чрезвычайно активная поэтесса, тоже не прониклась – была бы хоть Полозкова, не говоря уж об Ах-Астаховой, было бы круто, а так… Костик, у которого мама учительница, сказал, что это очень интересная встреча, можно многому научиться и он обязательно придет. Ромочка, автор мрачных стихов мистического содержания коротко пообещал быть. Еще раз убедиться, что его никто не понимает? Ну, ок. И только Ирина деловито записала в ежедневник время и дату. Обсудить свои стихи с успешным столичным мужчиной? Кто ж откажется.

Собравшихся в зале было не очень много, члены литобъединения, несколько школьников с учительницей, мрачный молодой человек, которого никто не знал и сотрудники библиотеки. Не густо как-то. Не привык еще народ к идее о необходимости овладевания навыками сторителлинга.

Выступила заведующая библиотекой, сообщив, что всего лишь на один мастер-класс уважаемый Андрей Платонович, пожертвовав свободным временем, приехал в наш городок с Толстовских чтений в Ясной Поляне. Уговорили.

– Просим Вас, Андрей Платонович!

У Андрея Платоновича было мрачное, поплывшее от усталости лицо. Он оказался меньше, чем на фото – и ростом, и вообще… Юлии показалось лицо у него совсем простое, как у слесаря. Елена же, наоборот, несколько смягчилась – писатель не был похож на того, кто захочет над ней доминировать. Ирина быстро заняла место поближе, выложив на стол блокноты, ручки, телефон.

Писатель начал скомкано, видно не привык еще ездить с лекциями по стране.

– О себе лично, — начал он, — мне сообщать нечего. Внешне жизнь писателя бесцветна: днем нелепая служба, вечером – писанье. Смешивать писателя с его сочинениями – явное помешательство. Истинного себя писатель там едва ли когда покажет. Этому есть много серьезных причин, а главная – никому он не нужен по-настоящему.

(Рома подался вперед, Юлия заскучала.)

Жизнь тяжелее, чем можно выдумать. Вы вот живете в маленьком городе. Кто-то скажет вам – уютно так жить, тихо, мирно. А я вот, скитаясь по захолустьям, увидел такие грустные вещи, что даже перестал верить, что где-то существует роскошная Москва, искусство и прочее. Кроме того, тут громадная косность, лень, отсутствие всякой энергии и мещанская мелочность, так что я встретил только старую гадость и оскорбления сонных людей.

Но мне кажется – настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье, а не в блестящей, но поверхностной Москве.

(Это он вспомнил, что нам польстить надо, усмехнулась про себя Юлия.)

Но все-таки здесь грустные места, – продолжал Платонов, — тут стыдно даже маленькое счастье. Вообще, настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается.

И это, кстати, ничуть не облегчает личной судьбы писателя – он неминуемо исходит кровью.

Тут писатель понял, что нагнал излишней мрачности, а его не за тем ждали, объявил перерыв и ушел курить. Ирина незаметно скользнула за ним.

— Ну, что, – спросил ее Ромочка, когда она вернулась, – Удалось? Подкатила?

— Пока нет, – процедила Ира, – подкатишь тут. Знаешь, что он там делала? Жене звонил не переставая. Да как ты, да что ты? Да не прислать ли денег? Тьфу, слушать противно.

— Еше не вечер, — усмехнулся Ромочка, — а то я тебя не знаю. Сейчас перерыв объявят, опять побежишь.

Между тем, приглащенный мастер вспомнил, что он должен как-то прокомментировать стихотворения местных авторов

– Писать стоит каждому человеку – и вам, — начал он, тщательно подбирая слова и потому делая большие паузы.

– В присланных стихах есть хорошее («Горький твой упрек в шутку ты облек»), есть плохое («Мечущей души накипь заглуши»). Плохого пока больше.

– Сильнее живите – лучше будете писать.

– Если вы хотите быть поэтом – будьте самим собой, только и всего. Не казаться большим, а быть каким есть – очень важная, никем не ценимая вещь.

— Избегайте пошлых, бледных выражений. Пишите искренней, живыми крепкими словами. Если будете думать и сильно работать, то многого достигнете.

Ирина застрочила в блокнотике, Елена с Юлией воодушевились, и даже Рома стал выглядеть чуть менее мрачно. Но потом писатель вспомнил, что надо разбирать присланные ему произведения индивидуально.

– Ваши стихотворения «Весна» и «Осень» написаны старыми, зажеванными словами на надоевшие, брошенные темы

– В поэзии есть не только содержание, но и форма, но и музыка. В ваших стихах этого мало.

– «Призыв» не стихотворение, а проза в рифмах. А такая проза – все равно, что конфеты с солью. Стих – высшая форма литературы, не мешайте его ни с чем.

– Ни одно из присланных стихотворений никуда не годится.

Досталось и тишайшему Костику:

– В ваших стихах много хорошего чувства, но оно совсем не передается. А суть поэзии именно в совершенной передаче себя. Когда вы этого не достигаете, то не достигаете ничего. А молча все люди поэты.

Следующий перерыв окончательно разозлил Ирину. Она пошла напролом, но что услышала? «Я не гармоничен и уродлив. И смертельно люблю свою жену. Все растет и лопается у меня сердце, понятно ли вам такое, барышня?» Ирина смертельно обиделась, особенно почему-то на «барышню». «Барышня» ее добила.

Гости мероприятия несколько поскучнели. Ну, зачем же так… Нехорошо, мы же вот и за билеты… А вы ругаетесь.

Под укоризненным взглядом заведующей библиотеки писатель смешался.

– Вы только не падайте духом, – забормотал он. – Писать – вы пишите; вы хорошо чувствуете стих, только запутываетесь в своих мыслях, и трудно от этого понимать ваши произведения. Мне и самому в молодости часто говорили всякое. Тяжело было. А ведь человека, который ошибается, надо учить, а не смеяться над ним и не ругать его.

71. Алексей Дунев,филолог. Санкт-Петербург

Так писать нельзя, или Это необходимо прочитать

Некуда жить, вот и думаешь в голову.

А. Платонов

Открыть книгу Андрея Платонова – значит, сделать для себя открытие. Проза Платонова (есть еще и его стихи) необычна и трудна для чтения потому, что ломает сознание. События и явления, вдохновившие писателя на творчество, проступают в контексте смутной эпохи слома ценностей и традиций, эпохи установления нового порядка жизни. Революционные изменения социального уклада привели к появлению нового языка, непривычного и труднообъяснимого.

Неестественность и шершавость платоновского языка произрастают не из маски повествователя, а из внутренних мыслепорождающих процессов. Они определены не повествовательским, а писательским видением жизни.

Платонов, описывающий становление и укрепление советской власти, перешагнул свою эпоху и в новом веке осмысливается читателями как создатель нового направления русской прозы. Последователями писателя можно считать Ю. Мамлеева, Сашу Соколова, Ю. Кокошко. И при этом каждый из последователей своеобразен не только в языке, но в понимании и представлении описываемого. Платоновская традиция выразилась, скорее, в способности передать абсурд, несправедливость, неуклюжесть жизни, создавая специфические языковые формы. Советскость языка Платонова в сплаве искренней тональности, вселенской боли за людские страдания и страсти с грубой сцепкой слов и грамматических форм в емкие по содержанию высказывания.

Андрей Платонов – классик по силе выражения мысли, по способности текста цеплять воображение и чувство читателя. Сталкивающееся с текстом сознание не всегда готово принимать объемность передаваемых чувств. Может, от этого противоречия эмоциональной насыщенности произведений возникает ощущение ироничности, сатиричности и местами саркастичности текстов. Но ощущение это незрелое и обманчивое. Появляется оно как результат высокой степени трагизма, вкладываемого автором в повествование.

Еще искреннее и талантливее, чем взрослые люди, воспринимают тексты Платонова юные читатели. В отличие от подготовленного к «трудной» прозе читателя-профессионала, школьники не видят, не замечают в рассказах Андрея Платонова «косматости» языка. Их восприятие выцепляет сюжеты и эмоции, пропуская без внимания глубокий социальный подтекст и острый взгляд на происходящее в произведении.

Во многом тексты этого писателя становятся лакмусовой бумажкой, обнаруживающей в реакции юного читателя способность сопереживать другому, встроить себя в конструкцию платоновского сюжета и преодолеть туманность авторского стиля. Рассказы «Корова», «Еще мама», «В прекрасном и яростном мире», «Юшка», прочитанные в период становления личности, способны всколыхнуть сознание и поднять его на новую высоту развития.

Есть произведения русской классической литературы, без прочтения которых не может состояться грамотный, образованный человек, приобщенный к русской литературе и культуре. Среди них свое место занимает проза Андрея Платонова. Его тексты должны воспитать, взрастить в душе читателя сострадание к чужой боли, веру в силу человека и устойчивость к абсурдности нашей жизни.

Открывая книгу Платонова, делаешь открытие в себе, в своих ощущениях несправедливости жизни и вместе с тем ее правоте и неумолимости. Чувственная правдивость и открытость проходит через своеобразие стиля, неожидаемости тех слов, с помощью которых выражены идеи и образы.

70. Нина Антипова, преподаватель. Москва

Человек и режим

Не каждому человеку комфортно в том времени, в котором он живет. Но Андрей Платонов был рожден для своего времени. Он верил в коммунизм, строил коммунизм, писал о коммунизме. Он не воевал с режимом, он пытался помочь словом и делом. Но режим его не любил, не понимал. Не принимал критики, пусть и сказанной настоящим патриотом, который не мог не видеть перегибов на местах, перекосов в фундаменте строящегося режима и считал нужным писать об этом. Режим не любил критический патриотизм, когда человек смотрит любимую страну, не закрывая глаза на ее недостатки, но принимает их, примечает, говорит о них, чтобы исправить, и сделать жизнь лучше. Режим любил ура-патриотизм, который хвалит, не разбираясь, и не особо интересуясь.

Поэтому Андрей Платонов терпел поражения от системы одно за другим. Но как конь из притчи Оруэлла был всегда готов действием доказывать свое неравнодушие: выгнали из партии – исправлюсь, ошибся – больше не ошибусь, на фронт – отправлюсь, воевать – буду.

69. Сергей Касьянов, поэт. Москва

Скучный гений

Я иду по улице и несу в руках старый затрепанный номер «Театральной жизни», а в сердцевине журнала – отпечатанный через копирку роман «Чевенгур». Мне дали его на одну ночь…

Что осталось у меня в памяти от того лихорадочного «секретного» чтения романа «Чевенгур»? Лошадь Пролетарская Сила – богатырский фольклорный коняга со Степаном Копёнкиным, оседлавшим это чудо техники лихолетья. Степан с зашитым в шапке плакатом, где юная Роза Люксембург зовет к светлой коммуне. Чудесная природа Чевенгура с его вечно негасимым солнцем-строителем?

И только незамутненный яркий свет и мирная ирония гениального писателя остались у меня в памяти от страшного, причудливого в своей жестокой правде романа. А ведь нет в этом ничего удивительного – железная страна странных невеж, жестоких оптимистов и прощальных философов, описанная Андреем Платоновым с любовью и гордостью, – могла оставить после себя эту теплую грусть, эту нежность красок, пронзительную прелесть, уродуемую страстотерпцами и мечтателями – которые все же люди. И любят они людей, и ненавидят тоже – людей.

Позже, второй раз читая великий роман Платонова, уже спокойно, без оглядки – видишь, пьешь, вдыхаешь изумительный платоновский язык. Дубинный, коряжистый, горбатый, который сравнить можно разве что с северным полем, с его валунами оледенения, с его жесткой корявой неплодородной почвой.

Платонову свойственна чуткость к речи персонажей: «Он сошел с ума», – говорит какой-нибудь недовыявленный «уклонист от генеральной линии». «Он как бы немного сошел с ума» – записывает за Платонова его стихия («Ювенильное море»). Творец – и раб языка, его создавшего, Платонов такой всегда. «Закрой глаза», – советует герою персонаж «Чевенгура». «Закрой глаза кожей(!!)» – записывает за ним платоновский язык, и происходит чудо возрождения нерасчленяемого штампа.

Вдумайтесь в эту фразу: «Великорусское скромное небо светило над советской землей с такой привычкой и однообразием, как будто Советы существовали исстари, и небо совершено соответствовало им». Вдумавшись, поймете, в чем второй секрет платоновской мощи. Раздробленные осколки канцелярщины вонзаются в классическое русское романное описание и, вырывая из него клочки, становятся его неотъемлемой частью.

Таковы две составляющие платоновского дара. Составляющие – это терминология смешная и приблизительная. Вычленение их только помогает анализу и так же не способно воссоздать через методу совокупность, как и воды нельзя отхлебнуть из гранёного осколка хрусталя – расплещешь, да и губы в кровь порежешь.

Третий закон Платонова коренится уже не в хирургической трепанации замшелых образов – он куда глубже – в плоти внутреннего, подреального авторского самоощущения. С одной стороны – это вязко фатальное платоновское миросозерцание, не даром один из основополагающих его столпов – группа слов, в которой главными являются понятия «существовать», «существование» и варьируются они на все лады. Вчитаемся: не «жить», что подразумевает полнокровие, пусть и трагическое, а «существовать» – пограничное свойство между жизнью и смертью. Отклонение же здесь от границы может быть только одно – в несуществование.

С другой стороны, этот секрет Платонова в тесноте даже не стилистического, а морфологического ряда. Здесь Платонов выступает в роли своего рода анти-Цветаевой: та при страстном эмоциональном захлебе пропускает все определения, обоснования, в головоломном прыжке к цели оставляет одни тире, лакуны заполняются энергией, хлещущей через край.

У Платонова все наоборот, в его исковерканном задыхающемся мире организация фразы идеальна: «Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен на ротного фельдшера, но к докторам относился, как к умственным эксплуататорам» («Чевенгур»).

Не место здесь проводить лексический анализ. Замечу только, что Платонов идеален в плане анализа предложения как такового, именно школьного анализа, а особенностью его является преобладание обстоятельств – места, времени, действия, причины. Причина здесь в том, что и подсознание мастера аналитично!

Опустимся еще на один ряд вглубь, посмотрим на Вселенную писателя с точки зрения чисто симфонического свойства – поэзии. Да-да, Платонов – поэт, и сравнение с Цветаевой вполне правомерно. Членя структуру его прозы даже не на атомы – а на электроны – музыкально ритмизующие элементы, фонемы, если угодно, мы заметим преобладание согласных, столкновение главных звуков «С», «Н», «Т», полное отсутствие какого-нибудь «пииэи пелись губы» (Хлебников), но сшибку твердых орехов нотной механики. Эта битва согласных – самая глубинная, откуда произрастает раздробленность и внутреннее противоборство платоновского мира…

Впрочем, оставляю продолжать экзерсисы структуралистам, ибо они чужды метафизике творчества. Этот тревожный иррациональный космос перенасыщенного платоновского раствора заставляет даже буквы терять дыхание и очумело вертеть головами. К этому фантастически-нелепому миру мы и обратимся. Здесь в горних высях супер-эго автора мы обнаруживаем четвертую загадку мастера.

Его рассказы, повести и романы… скучны (!) Главное произведение Платонова роман «Чевенгур» скучен … скукой мироздания. Второй раз после Гоголя так основательно разлеглась жирная всепроникающая скука в произведениях русского писателя. «Скучно на этом свете, господа» – это чуть ли не эпиграф к творчеству Платонова. Умирающий герой, уставший герой писателя всегда изъясняется просто: «Отойди, мне скучно», – говорит он. Не фрондерство, не кукиш в кармане, не похотливая разнузданная злоба, а метафизическая скука пожирает его героев-революционистов. Скука жизни, скука смерти, скука доктрины, а не сатира, не сарказм – вот истина, позволяющая приблизиться к постижению платоновской прозы.

Событий нет, история прекратила течение свое… Знакомый сюжет. На том месте, где заканчивается абсурдно-реальный мир «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, начинается ирреальный мир «Чевенгура» и сюрреальный – «Котлована». То, что явилось Щедрину как сатирическая трагедия, Платонов продолжает трансцендентной тоской казарменного идеала, его фантастической реальностью. Страшное (и потому через весь алогизм бытия – страстное) пророчество Платонова не нуждается, как и жизнь, укрупненная его анализом, в правдоподобии и тем более в вежливых домыслах литературоведов – а вдруг читатель чего-нибудь не того домыслит?

При первой публикации романа в журнале «Дружбе народов» редакция предварила «Чевенгур» таким пояснением: «Самым тривиальным и, пожалуй, самым ошибочным подходом к роману было бы прочтение его как произведения сатирического». Есть и такая литературоведческая позиция: приравнять автора «Чевенгура» к художникам-примитивистам, поскольку реальность и деформированность их вполне гармонична и несомненна.

Не буду спорить и с такой трактовкой – гений Платонова настолько всеобъемлющ, что, как и Вселенная, способен вместить в себя любые толкования. Но мне представляется, что бессознательная аналитичность единственного, пожалуй, в русской прозе своеобразного технократа от литературы очевидна. Наивность же, пусть и мудрая, как у Пиросманишвили – постигает мир через внутреннее самоограничение. Не так у Платонова — анализ–бог пронизывает всю структуру его прозы.

Теперь пора разрушить выстроенную с любовью очевидность.

Можно строить догадки, «разоблачать» четыре тайны платоновского творчества, можно глядеть как в черные, так и в розовые очки на все им созданное, но никто и никогда не постигнет, почему это еще и гениально.

В этом имманентная сущность искусства, в этом объяснение отсутствия в нем прогресса навсегда, ибо прогресс возможен только на основе окончательного постижения фундамента, механизма, первоосновы. Но в творчестве, в отличие от альпинизма, на взятую вершину уже не ступит никто.

Так и с Андреем Платоновым: на планете, где высится его Олимп, больше не появится даже холма. Почему это так? А потому, что Платонов самодостаточен: он закольцован на себя, а значит, последователи его, буде таковые появятся, смешны, равно как и невозможны.

68. Татьяна Железнякова, учитель. Город Бор, Нижегородская область.

Звездой неведомой ведомый

А если взглянуть на платоновский лирический мир сквозь призму звёздного света, то, быть может, откроется космос, невидимый ранее?

Жаль, что стихотворения писателя остались на обочине дороги его известности, поэтому они не всегда видны и слышны, а услышать их, действительно, необходимо-нужно.

«Голубая глубина»-название сборника, вышедшего в 1922 году. Слышите мелодию? Согласные звуки будто выстраиваются в одну линию…хотя, нет, они превращаются в волшебную флейту, по которой мелодия из гласных беспрепятственно летит в глубь Вселенной, превращаясь в эхо и возвращаясь на Землю невидимой звёздной пылью. И почувствовать это может не каждый, лишь тот, кто стоит на краю Земли и, устремляясь всем своим существом в «голубую глубину», слышит голос неба:

И человек задумчиво поёт,

Он ждёт веками дальнюю звезду,

Себе гнезда он в мире не совьёт,

И любит сердце пустоту («Сердце в эти дни смертельно и тревожно …»).

«Если вглядишься в звезду, ужас войдёт в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки – так далека эта звезда…от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным», — писал А. Платонов («Из писем к жене», 1922 год).

Возможность ощутить неуловимое и на мгновение хотя бы побыть бессмертным, почувствовав душу свою, почувствовав, что ты живой, как и всё вокруг тебя…Не это ли самое главное для человека?

Платонов говорил, что «…главное — сеять души в людях» («Из записных книжек разных лет», 1941-1950). Души-звезды… Уснувшая звезда в душе человека, что может быть страшнее? Не все хотят услышать голос неба, забывая, что душе нашей родственна душа звезды. Небесные светила, немые свидетели дел человеческих, живут, как и люди, прыгая через скакалку времени , только мы через года прыгаем, а они – через сотни лет…и песня их тысячелетиями живет во Вселенной :

Звезды вечером поют над океаном,

Матерь Бесконечность слушает одна («Вечерние дороги»).

Мифологическое мировосприятие автора позволяет попасть нам в одухотворённый природный мир: земля- мать протягивает руки к небу, леса «бормочутся без шума» , ветер «мечется один» …и над всем эти звёзды:

Небо высоко и тихо,

Звёзды веками светлы … (« Странник»).

Веками, но не всегда… 1917 год внёс в жизнь свой взгляд на звёзды: смотреть на них стало не актуально, да и некогда быть созерцателем, надо действовать . Романтические устремления, желание построить новый мир. Молодые люди наполнены мелодией, заставляющей делать невозможное ради будущего. Наверно, поэтому открывают сборник Платонова стихотворения, стремительно ворвавшиеся в жизнь и громко выкрикивающие лозунги, питающие атмосферу того времени. Платонов вместе со всеми, здесь же:

Мы – гудок, кипящий мощью («Гудок»).

Так рождается образ паровоза, стремящегося вперёд, в новый мир.

А звёзды в новом мире останутся? На небе -«голубом навесе» бесчисленные «мёртвые звёзды». В новорожденном мифе теперь это скорее точки для определения вертикального пространства , нежели символ чего-то загадочного:

Мы из звёзд таинственных будем мысли лить (« К звёздным товарищам»).

Рождение «всечеловеческого» труда позволяет людям по-новому ощущать себя в мире:

Позабыли вечность, звёзды – что не с нами и не мы («Динамо-машина»).

Но почему-то вечерами душа «земных детей» тоскует среди мрачных машин:

Там, за пыльным стеклом,

Воздух ласков и чист…

Свет родившихся звёзд серебрист…

Огонь звёзд так далёк, потаённо лучист («Вечер после труда»).

Почему-то новое мироустройство не даёт ни счастья, ни умиротворения:

…Душу живую машина рассекла.

Наша душа – катастрофа, машина…
Идут по душе моей толпы («Топот»).

Почему-то романтическое устремление превращается в гиперболизированную изуродованную идею перевоплощения жизни, источник светлых идей, оказывается, имеет тёмное начало:

От ненависти – всего мы захотели,

В наших топках пусть вселенная сгорит («К звёздным товарищам»).

Человек, возгордившись, забывает про своё земное происхождение, именно поэтому, наверно, его и постигает разочарование … Но не могла же исчезнуть накопленная мощь в никуда? Нет, не исчезла, она рассыпалась звёздной пылью по Вселенной, и то там, то здесь мы видим чудесное проявление её. Не это ли сила, которая освещает жизнь всепрощающего Юшки, не она ли прорывается в «одухотворённых людях» под Севастополем, не она ли бьётся внутри «песчаной учительницы», помогая бороться с песками? Неведомая сила разбуженной души…Сила, зародившаяся в стихотворных строках, которые, освещая звёздным светом юность писателя, предвосхитили появление прозаических произведений, являющихся на протяжении десятилетий объектом внимания многочисленных читателей.

Кто же он, настоящий Платонов? Яростный борец за справедливость, верящий в силы человека? Страдающий странник, забывающий о своей боли, лишь находясь в пути и вслушиваясь в голос звёзд? Безнадёжный романтик, надевающий маску для того, чтобы быть услышанным? Продолжить это ряд вопросов помогут слова самого Андрея Платонова: «Истинного себя я ещё никогда и никому не показывал и едва ли когда покажу» («Из писем к жене», 1926 год).

…Это просто неведомая звезда вела удивительного человека, сумевшего наполнить свои произведения таинственной мелодией, которая , думаю, ещё долго будет «сеять души в людях».

67. Хрисула Кущиди, «Мариинская» гимназия. Таганрог

Платонов

Совершенно недавно, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, я заново открыла для себя такого удивительного писателя, как Андрей Платонов. Перечитывая его произведения, предназначенные для детей, я каждый раз попадала в необыкновенные миры со своими, самобытными историями. Но действительно ли детские произведения он писал? Давайте попробуем в этом разобраться.

Его детские рассказы, такие как, например, «Неизвестный цветок», «Волшебное кольцо» учат детей сочувствию, доброте, заботе… Они написаны доступным для каждого языком, красочно, ярко, и каждый из них – будто песня. Произведения А. П. Платонова занимают детей, перенося их в сказочные, но такие правдоподобные иные миры. Сказки несут в себе поучительный характер, закладывают в детские головы понятия о хорошем и плохом, добре и зле, правильном и недопустимом – основные аспекты морали.

С другой стороны, они заставляют детей задуматься о серьёзных, совершенно недетских вопросах: «Что могло случиться с Марией Никифоровной — героиней одного из рассказов Андрея Платонова, во время войны и революции?»; «На что в жизни можно положиться: на чудо, или на свой усердный труд?»; «Возвращается ли к нам то добро и зло, которое мы совершаем?»; «Почему отношение общества к одним и тем же вещам так различно?» и тому подобных. Такие вопросы поставят в тупик даже взрослого человека, не говоря уже о детях, чьё представление о мире ещё не до конца сформировано.

Подводя итоги, я хотела бы сказать, что Андрей Платонов – несомненно выдающийся, легендарный советский писатель, чьё творчество кардинально меняет сознание людей, оставляя на их душе яркий отпечаток. Его творчество многогранно и уникально. Писатель будто бы знает каждого читателя изнутри, дергая своими произведениями, будто смычком, за струны его души. А. П. Платонов обогащает её своим опытом, рассудительностью и прекрасным слогом.

66. Алексей ГЕЛЕЙН, писатель. Москва

Сволочь

Карандаш резко метнулся наискось, оставив за собой размашистое «подлец».

Под тем «подлецом» помирал грустный труженик Филат, самый гонимый и самый малокушавший человек на свете, которому надлежало в день «воскресения бедняка» воссиять перед всем колхозом вместо кулацкого Христа. При жизни умел он чистить трубы, отучивал кур быть наседками и рубил хвосты собакам для злобы. А теперь неотвратимо сходил в не?ти под злобный шепот притаившегося подкулачника: «Значит, есть Иисус Христос, раз он покарал Филата-батрака! ».

Мартовская книжка «Красной нови» за 31-й год испещрена пометами.

Балаганщик, балбес, мерзавец, болван… Еще: дурак, пошляк «новой жизни», контрреволюционный пошляк. Развернуто: рассказ агента наших врагов.

Кой-что подчеркнуто: тракторы горячие, а жизнь прохладная; власть у нас научная, а солнце не светит.

Толстые короткие пальцы мусолят страницы.

А ведь он еще два года назад, прочитав в «Октябре» «Усомнившегося Макара», сказал как отрезал: «Талантливый писатель, но сволочь».

Не пошло впрок этому Платонову. Нате-здрасьте, бедняцкая хроника!

«Это не русский, а какой-то тарабарский язык! » — негодует карандаш.

Слова понятные, а как неживые.

За окном кабинета — некрепкая апрельская ночь.

Вспомнилось собственное, из семинарской юности: «В молитве его и песне, Как солнечный луч чиста, Звучала мелодия чести, Божественная мечта».

Хорошо. Просторно.

А этот — не просто юродствует…

Хуже.

…Грядущий мир представлялся Платонову эпохой торжества электричества и машин. «Социализм придет не ранее…внедрения света, как двигателя, в производство. И только тогда из светового производства вырастет социалистическое общество, новый человек» [1].

Росткам будущего надлежало тянуться к лучам искусственного светила, собирающегося заступить место подлинного.

Над голодной, истерзанной страной изготовились воссиять рукотворные звезды.

«Члены нашего колхоза и разные верующие остатки соседних колхозов и деревень дали письменное обязательство – перестать держаться за религию при наличие местного солнца» [2].

Но искусственные — горели недолго. Или не намеревались гореть вовсе, так и оставаясь недосягаемой мечтой – символом веры освободительного техницизма.

«— А что это такое — электричество? — спросил затем Чуняев.

— Молния, — объяснил Душин.

— А ведь и верно, что нам молния нужна!.. Мы уж, братец ты мой, до такой гибели дошли, что нам действительно нужна только одна молния, чтоб — враз и жарко! » [3].

Даже и паровоз – важнейший для Платонова механизм эпохи – внезапно оказывался безжизненен, холоден, неподвижен.

— Гляди, как тихо все и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переворачивается необрушенное просо, и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце — оно бьется реже.. [4].

Недолгое увлечение Платонова личностью бога тяглового транспорта — железным наркомом –завершается гротескным расставанием.

«Тов. Каганович из-за закрытой двери разговаривает с горбуньей. Уходит.

Горбунья страшно торопится, открывает окно и кричит ему вслед:
— Постойте, я забыла Вам сказать — да здравствует товарищ Каганович! » [5].

Ибо, полагал Платонов, надо любить ту вселенную, которая может быть, a не ту, которая есть [6].

Его формула грядущего счастья сродни Ленинской: искусственное солнце, возбуждаемое электричеством, плюс София — душа безжалостного храпового механизма новейшей истории.

С первыми стихами входят в поэтику Платонова образы «царевны», «красавицы», «чистой невесты», «звезды»: «Ночью тайно поцелует В лоб горячая звезда И к утру меня полюбит Без надежды, навсегда».

Женское начало – ось Платоновского мира.

Вокруг нее вершит вращение планета рукотворных солнц.

Суженая прекрасна в своей мистической неизреченности.

О, святая Дева Революции – ей, гряди!

«Ты оправдала мое пророчество: женщина, Мария, и не женщина, а девушка спасет вселенную через сына своего. Первым же сыном ее будет ее любимый, кого поцелует она в душу в ответ на поцелуй… Мы зачали иной лучший мир, выше небес и таинственней звезд. …Мы счастливее и бессмертнее богов, » — писал Платонов своей невесте [7].

Здесь, через А. Блока и А. Белого, писатель совершает восхождение к Вл. Соловьеву: «Не Изида трехвенечная Ту весну им приведет, А нетронутая, вечная «Дева Радужных Ворот»» .

Но за спиной «старшего символиста» угадывается теософическая конструкция Якоба Бёме и Генриха Сузо, воздвигнутая, в свою очередь, на фундаментальном понятии иудаизма — понятии Шхины? [8] – Божественного Присутствия [9].

Однако в интерпретации Платонова идея Вечной Женственности обретает новые грани.

«Женщина – искупление безумия вселенной, — проповедовал он. — Не увидеть рай, а упасть мертвой у врат его – вот смысл женщины, а с нею и человечества. Последний ребенок женщины – ее Великий Сын искупит мир и себя» [10].

Недосягаемось рая – основа коммунистической утопии.

Спускаясь из высших сфер на землю через сердце пишущего о «страдании человека, о глубине его души» [11]. Платонова замысел Софии облекается в измученную страданиями плоть.

«На старухе немного осталось живого вещества, пригодного для смерти… Душин видел ничтожное существо, с костями ног, прорезавшимися, как ножи, сквозь коричневую изрубцованную кожу. Душин нагнулся в сомнении и попробовал эту кожу — она была уже мертва и тверда, как ноготь, а когда Душин, не чувствуя стыда от горя, еще далее оголил старуху, то нигде не увидел волоса на ней, и между лезвиями ее костяных ног лежали опустившиеся наружу темные высушенные остатки родины ее детей; от старухи не отходило ни запаха, ни теплоты». [12]

В пророческом видении Платонова Жена претворяется в Старуху, а через нее – в высохшую, высоленную, выжженную солнцем почву Родины.

София безжизненна.

Логос не воплощен.

Это откровение и нес в себе «тарабарский язык» Платонова.

Каждое его фраза кричала о мертвом Логосе нового бытия.

Жизнь, заключенная в слове, расшибалась в кровь о железную оболочку букв, не находя выхода.

Неживые слова пахли дурно — смертью.[13]

Этот запах и угадал в ночном кабинете незадавшийся поэт — бывший семинарист.

«Тоже это ваше Политбюро! – неистовствовал Платонов. — Роботы ему нужны, а не живые люди, роботы, которые и говорят, и движутся при помощи электричества. И думают при помощи электричества. Политбюро нажмет кнопочку, и все сто восемьдесят миллионов роботов враз заговорят, как секретари райкомов. Нажмут кнопочку — и все пятьсот…писателей, враз запишут, как горбатовы…[14] Советская власть ошибается, держа курс на затемнение человеческого разума… Наша революция начинала как светлая идея человечества, а кончает как военное государство». [15]

Слово Платонова, свидетельствуя о стесненном дыхании всякой личности и «колючей неправде» [16] времени, утверждало, что воскресенья – нет.

Дева Лагерных Ворот шла по этапу.

«Но где свобода? — Она далеко в будущем — за горами труда, за новыми могилами мертвых».[17]

…Светало.

Вождь отложил в сторону повесть человека, посмевшего отказать ему и его детищу в праве быть.

Промелькнула мысль: «Есть ли у этого Платонова сын?..»

Звякнула ложка в остывшем стакане.

— Сволочь.

65. Алина Ш., писатель. Бишкек

После Котлована

Гугл: Андрей Платонов — 2 640 000 ссылок, половина из них «Котлован» 1930-й. 60-е самиздат, 73-й переведен на английский и наконец 87-ой первая публикация в шестом номере «Нового мира». Послесловие написал Бродский, при всем пиетете поставил в уг… в один ряд с великими философами и прозаиками. Джойс, Кафка, Достоевский, Беккет.

— Эссе Платонову, победителей напечатают.

Френды:

— Извини, диплом защищаю.

— Он конечно великий.

— Мне трэша и в реале хватает.

— Не мой формат.

— Полный аут, исключительно для русскоязычных, — Чандлер дважды отмучился: я к тебе умру. «Умирать» как глагол движения на английский не перевести, как и бабу.

— Эссе — это чувства, облеченные в мысль, — Елена ФБ. — А я Набокова люблю.

— Нон-фикшн скучно.

— Сама напиши.

— Фигней не майся, в Лите квота 50%, готовь доки.

Поцеловав, он узнал по сухому вкусу губ и ничтожному остатку нежности в их спекшихся трещинах, что она та самая. Поэтический авангард. Эмпатическая атака — ураган Катрина уровень пятый красный. Эмоции недоступные живым. И в туалете не запрешься от тяжких офф-исных будней, начитаешься на ночь и не уснешь. Зачем же он был? Не быть он боялся. Героев Платонова кто-то назвал инопланетянами за их корявый язык. Опустили инопланетян, вполне себе узнаваемый Шарик: сову эту мы разъясним. Прослойку, говорившую на пушкинском литературном, размолотили в фарш не один раз, чтобы весь пролетариат и батрачье сословие осиротели от врагов.

— Не дай бог, родиться в эпоху больших перемен, — Конфуций с Толстым пошли в народ. А современники Платонова застряли в серебряном веке, толерантно расшаркивались с инстанциями, на верблюдах телепаясь упаднически строго параллельно реминисценциям соцзаказа. Булгаковское гипотетическое зло обещало вернуться, как Швондер профессору Преображенскому. Топографические девиации Бабеля с кружевами и рюшами. Четвертый том «Тихого Дона» Шолохова после личного одобрения Сталина. «Зависть» Олеши, сирень Кончаловского, снег Грабаря и табун дочерей чабана Семена Чуйкова на фоне аутентичного роскошества гор, небес и полей. Советский Туркестан вообще манил культурную массу карающей отдаленностью. В диких степях по нашу сторону (Тянь-Шань смогли перейти лишь Македонский, Чингисхан и Великий Шелковый путь) московско-питерские архитекторы построили из глыбин провинции музеи, театры, Академии наук, разбили гектары парков и садов. По Западной и Восточной Магистралям понаехало интеллигенции, пока добровольно. Роль партии в творческом процессе оставалась, только местные едва слога складывали и благоговели пред гостями из центров. Даже Платонов с помощью Горького съездил в писательскую командировку доверенных лиц. Не оправдал. Рассказ «Такыр» и повесть «Джан» опубликованы так и не были.

Попробуйте себя на комедии, а не на драме, — дорога в ад вымощена добрыми словами. Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, которая хотела спастись навеки в пропасти котлована, чтоб не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Он рупор вечного на человечий. Перефразируя Иосифа Александровича, не летать лебедю вне исторического контекста. Поцелованный избранный верующий юродивый всеми чувствами, гению нельзя иначе. Отрубил сам себе крылья. И Христа распяли, и Бруно сожгли. Рембрандт умер, как и Платонов, в безвестии, но шедевры творил до последнего дня, вместо кильки соленой покупал краски для «Данаи» и «Возвращения блудного сына», а Платонов пересказывал детские сказки. Ради хлеба насущного? Он уже не вставал с постели. Ради пролетариата наступил на горло собственной песне? Неважно. Он написал «Котлован».

Армянское кладбище вход с Макеева, перед церковью первый ряд справа, 3-й участок у самой дороги. Они там втроем слева — два Андрея и Мария, пройти мимо просто невозможно. 28-ое. С днем рождения.

64. М. Дэль, выпускник 11-класса. Москва

Образ будущего в творчестве Андрея Платонова

Андрей Платонов — один из тех немногих советских писателей, которые в своем осмыслении новой эпохи сумели перейти от принятия коммунистических идей к их отрицанию. Но уже в первых своих произведениях Платонов проявил себя художником, умеющим видеть мир неоднозначно, понимающим сложность души человека. Тоска по человечности в рассказах Платонова неотделима от внимания к отдельному человеку.

«Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое, чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия» — Андрей Платонов, «Чевенгур».

Андрея Платонова все помнят еще со школы, его произведения, при должном понимании, надолго врезаются в память и переодически заставляют переосмыслять себя. После прочтения всегда остается внутри та самая тоска по человечности, неотделимая от внимания к отдельному человеку; это ощущение сравнимо с опустошением, выковыриванием чего-то старого, с чем человек не всегда сразу готов расстаться. Самый интригующий, непонятный, интересный образ в творчестве Андрея Платонова — образ будущего, тот самый, о котором мечтают, думают и спорят герои произведений, тот образ, который дает им силы и желание жить, помогает найти что-то прекрасное в их обыденности, наполненной лишениями. Каков же этот образ, чем он выражен? Что такое будущее по Платонову?

Здесь будет уместно вспомнить высказывания Гегеля, для которого мировая история является местом реализации свободы и духа. В лекциях по философии истории он говорит: «Эта конечная цель есть то, к чему направлялась работа, совершавшаяся во всемирной истории; ради нее приносились в течение долгого времени всевозможные жертвы на обширном алтаре земли», а плацдарм истории становился «бойней, на которой приносятся в жертву счастье народов, государственная мудрость и индивидуальные добродетели».

Бессмысленность строительного проекта в «Котловане» увеличена до абсурдных размеров, амбиции проекта продолжают расти на протяжении всей повести. Гибнут рабочие и крестьяне, работавшие с таким усердием, «будто хотели спастись навеки в пропасти котлована», но особенно значительной оказывается жертва девочки Насти, аллегорического воплощения будущего. Смерть Насти, детские косточки, которые легли на дно котлована, — последнее доказательство того, что никакого светлого будущего построить не удастся: «Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребёнком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убеждённом впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?». Трагическая символика финала «Котлована» содержит сравнение умершей с «мертвым зерном будущего», напоминая мифологическую и возникшую на ее основе христианскую формулу бессмертия. Могила Насти — символ, заставляющий осознать, что «нет никакого коммунизма», нет вечности, нет того будущего, ради которого герои работали без отдыха, они поняли, что обманываясь бессмертием сами стали живыми глыбами для постройки огромного здания. Религиозное отношение к коммунизму определяется верой героев Платонова в то, что новое общественное устройство обеспечит людям бессмертие. Образы матери и дочери — «буржуйки» Юлии и представительницы «вполне классового поколения» Насти — образы старой умирающей России, проагонизировавшей гражданской войной, той России, с пережитками которой много лет будет вестись ожесточенная война и совсем новой России, которую нужно вырастить и воспитать, вскормить и выучить, подчинить. В «Котловане» вместо ожидаемого возрождения материи происходит обратное: люди тратят свою живую плоть на мертвый камень, человеческая жизнь безвозвратно стекает в общую братскую могилу. Живые строители сами превращаются в строительный материал так и оставшегося проектом здания для всего земного пролетариата. «Падение» героев Платонова, дерзнувших «вознестись» над миром, построить огромным дом, воссоздает ситуацию библейской истории о Вавилонской башне, когда люди были наказаны Богом за своеволие. Результатом тяжелого труда, «общего дела» в повести становится не новая жизнь, а её противоположность — Платонов заворожён стихией смерти, которая поглощает все человеческие планы и усилия. В «Котловане» собственно будущего нет, хотя все мысли и действия героев к нему устремлены, да и описание настоящего нельзя назвать однозначно критическим. Это вселенная, страдающая от отсутствия смысла, стремящаяся к высшей цели и упирающаяся в Ничто.

В романе «Чевенгур» образ будущего тоже не выглядит совсем однозначным; сами строители новой жизни не совсем отчетливо представляют, что такое социализм и коммунизм, хотя на протяжении всей книги мучаются этим. В их представлении это что-то прекрасное и сияющее, «новое небо и новая земля», где сердце человека не тоскует и обретает желаемое. Вся жизнь героев пропитана и пронизана идеологией. Жители «Чевенгура» с одной стороны, пытаются остановить время, а с другой — приблизить к себе будущее. Однако жизнь идет своим чередом, вне зависимости от идей чевенгурцев. Умирает Яков Титыч, старик из «прочих», а затем и больной ребенок, и начинаются страшные манипуляции литературного героя Чепурного над трупом, тщетные, яростные попытки воскресить мальчика. Один из главных героев романа Копейкин усомнился в идее, которой жили чевенгурцы: «Тут зараза, а не коммунизм». Именно со смертью ребенка и наступает конец чевенгурского коммунизма, разбивается образ будущего.

И роман «Чевенгур», и повесть «Котлован» кончаются мрачно, как будто безысходным тупиком. В конце романа автор показывает образ дороги, выхода для запутавшихся героев. Ведь что становится последним словом «Чевенгура», его надеждой? Дорога, открывающаяся впереди, которая выводит из саморазрушающегося мира Чевенгура.

63. Георгий Лайус, студент факультета Свободных Искусств и Наук СпбГУ. Санкт-Петербург

Тружусь, следовательно существую. Труд в “Котловане” А. Платонова.

Формально, “Котлован” Андрея Платонова (написанный в 1930 году) может быть назван производственным романом или, скорее, странной пародией на него. Действительно, в основе сюжета этого небольшого по объему произведения лежит тема производства, так характерная для только нарождающегося социалистического реализма. Однако труд, изображаемый Платоновым, – это не труд Катаева или Дейнеки, писатель описывает процесс труда в совершенно другой манере, которая не могла найти себе места в новом советском искусстве, которое только нащупывало свой канон. Можно сказать, что в способе говорить о труде особенно сильно проявляются те особенности Платонова, которые загородили ему путь в официальную советскую литературу. В этом эссе я хотел бы обозначить основные особенности изображения труда и производственного процесса в “Котловане”, которые наследуют скорее авангардной культуре 1920-ых годов, культуре, порожденной “Великим отступлением” 1930-ых.

Для романа, одной из основных тем которого является труд и производственный процесс вообще, “Котлован” начинается парадоксально и с некоторой насмешкой – с увольнения. Одному из центральных персонажей, Вощеву, в увольнительном документе написали, “что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда”[1]. Вощев, этот стихийный философ, который сумел на протяжении романа сумел невзначай поспорить с Декартом и использовать аргументы Сократа [2], уволен за безделье (“вследствие задумчивости”) и только потом попадает к месту будущего “пролетарского дома”, где и будет разворачиваться действие романа. Когда Вощев старается вернуться работать на завод, то в ответ на тезис бюрократа “счастье произойдет от материализма, а не от смысла”, Вощев отвечает: “без думы люди действуют бессмысленно” [3]. Здесь намечается важный для “Котлована” сюжет – отношения между трудом и размышлением, работой физической и работой интеллектуальной.

Для того, чтобы продемонстрировать связь между трудом и размышлением (и, как мы увидим, трудом и существованием вообще) позволим себе развернутую цитату:

“– Ты зачем здесь ходишь и существуешь? – спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.

– Я здесь не существую, – произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. – Я только думаю здесь.

– А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?

– У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили… (…)

– Что же твоя истина! – сказал тот, что говорил прежде. – Ты же не работаешь, ты не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!”[4]

Это тот самый фрагмент, где Вощев невзначай опровергает Декарта с его концепцией “cogito ergo sum”. В этом фрагменте очень хорошо видно, что для Вощева существование неразрывно связано с трудом: Вощев утверждает, что не существует, но только думает, и не может кормиться трудом потому, что без истины тело слабнет. Т. е. отсутствие “истины” не дает ему как трудиться, так и существовать. Связь труда с существованием видна и в последней реплике оппонентов Вощева, которые называют работу “переживанием вещества существования”. Можно предположить, что для героев “Котлована” вместо картезианского “мыслю, следовательно существую” самой базовой, простой и интуитивно ясной истиной будет “тружусь, следовательно существую”, то есть герои Платонова – люди, принципиально отличные по природе от тех людей, которых мы знаем с начала Нового времени. Вскользь отметим, что именно изменение человеческой природы (некоего конституирующего принципа, вроде того, который предложил нам Декарт) было основной задачей авангардной культуры первого послереволюционного десятилетия.

В этом ключе интересно посмотреть на другую ключевую фигуру романа – Никиту Чиклина. Руководитель артели землекопов (“раекопателей”) являет собой образец трудолюбия и выносливости, однако рассказчик дает нам не самую лестную характеристику, которую можно даже воспринять как издевательскую: “Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал…” [5]. Итак, главный образец пролетария, который рисует нам Платонов в “Котловане” никогда не рефлексировал, не задумывался так, чтобы приостановиться, выйти из бытия здесь и сейчас, так как “не успевал думать”. Чиклин не может дистанцироваться от мира (именно эту способность философ Дж. Агамбен вслед за М. Хайдеггером назовет главным отличием человека от животного) [6] и именно поэтому трудится лучше всех в артели. Отметим, что Платонов намеренно выстраивает параллели между Никитой и самым странным персонажем романа – медведем-молотобойцем, который так же, как и Чиклин застрял где-то между человеком и животным. “Упраздняя старинное природное устройство, Чиклин не мог его понять” [7].

Насколько применимо к Чиклину утверждение Вощева – “без думы люди действуют бессмысленно”? Можно ли утверждать, что не успевающий думать землекоп действует бессмысленно? Очевидно, что это не совсем так: есть большой смысл в том, чтобы копать котлован, и этого смысла должно быть достаточно для рабочих артели. Видимо, Вощев утверждает нечто другое: без думы люди не сознают смысла того, что они делают, и именно в этом “субъективном” смысле они действуют бессмысленно. Приведем цитату: “Прушевский посмотрел на Чиклина как на бесцельного мученика, а затем попросил произвести разведочное бурение” [8]. Важно то, что подобная проблема стоит только перед самим Вощевым, но не перед остальными. Другой персонаж, в обязанности которого входит именно умственный труд, инженер Прушевский, показан нам как человек, который живет исключительно прошлым: “все мне кажется, что я кого-то утратил и никак не могу встретить” [9]. Также нельзя не отметить, что единственный интеллектуал в романе одержим мыслями о самоубийстве.

Итак, труд, трудоспособность, в “Котловане” может быть описан как категория, противоположная мышлению, которое ассоциируется с праздностью и бездельем. Чем лучше трудится рабочий, тем неосознаннее он это делает. Кроме того, мы выяснили, что мышление отрицает существование, что с привычной точки зрения выглядит, конечно, абсурдно: или существую (то есть тружусь), или думаю.

Интересно, что если мы обратимся к наследию Маркса, то в “Экономическо-философских рукописях 1844 года” мы увидим обратную картину: механический, однообразный труд приводит к самоотчуждению рабочего, отрицанию им самим своей человеческой природы. Маркс пишет: “внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а иному” [10]. В “Котловане” Платонов представляет конструкцию, противоположную марксовой: только в механическом, однообразном труде человек обретает существование. Он может “вспомнить мысль” только “переживая вещество существования”.

Примечания

[1] Платонов А. Котлован // Малое собрание сочинений. Санкт-Петербург: АЗБУКА, 2015. С. 359.

[2] См. Меерсон О. Апокалипсис в быту. Поэтика неостранения у Андрея Платонова. Москва: ГРАНАТ, 2016. С. 133-143.

[3] Там же. С. 361.

[4] Там же. С. 367.

[5] Там же. С. 385.

[6] Агамбен Дж. Открытое. Человек и животное. Москва: РГГУ, 2012. С. 60-76

[7] Платонов А. П. Указ. соч. С. 371.

[8] Там же. С. 380. Курсив мой.

[9] Там же. С. 387.

62. Оксана Исаева, заведующая Центральной библиотекой г. Казани

Счастливая Москва

Из всех завоеваний «победившего социализма, в отдельно взятой стране», самым неоспоримым является «великая плеяда» русских писателей, живших в послереволюционной России. Многим из них не суждено было увидеть признание своего творчества. В «новой реальности», после 1917 года все смешалось — коммунарки и коммуналки, рабочие и колхозники, инженеры и философы, метафизики и авангардисты, — «ночное пение аэродинамических труб во всех крупных городах мира – вот мелодии времени, истории» (А. Платонов, из записных книжек 1931-1933 гг.). По закону человеческой несправедливости, признание чьей-либо гениальности, часто наступает уже после смерти.

Одним из таких гениев, был и остается, великий русский писатель — Андрей Платонович Платонов (Климентов). Писатель был лишен возможности публиковать большинство своих произведений, особенно в 20-х в начале 30-х годов XX столетия. Слог его произведений предельно прост, напоминает «сказ» или «сказания», но в то же время, совершенно точен, «обтёсан» до совершенства. Платонов – писатель, поэт, философ, инженер, ученый, метафизик, мудрец, мыслитель. Одна из неоконченных его книг «Счастливая Москва», лишний раз подтверждает словосочетание, высказанное многими исследователями его творчества — «Вселенная Платонова». В «Счастливой Москве» Платонов рассказал нам о Москве, а если быть точнее – о Москве Ивановне Честновой.

Всё, что происходит с Москвой Честновой, может случится, только в СССР, где «новые силы, новые кадры могут погибнуть, не дождавшись еще социализма, но их «кусочки», их горе, их поток чувства войдут в мир будущего. Прелестные молодые лица большевиков, — вы еще не победите; победят ваши младенцы. Революция раскатится дальше вас! Привет верующим и умирающим в перенапряжении!» (А. Платонов, из записных книжек (1931-1933 гг.).

В «Москве» гротеск Платонова по-настоящему «выпятил» для нас «новые идеалы», «новую реальность» «новое человечество» и одновременно сумел передать неизменность и уникальность отдельно взятого человека, незыблемость «сущего», очень личного, глубокого. Платонов мастер «вскрывать» в человеке его внутренний мир. В «Москве» есть много «мозговых» лабиринтов, но связывает все сюжетные линии между собой – любовь — «распространенное чувство любви между мужчиной и женщиной, по убеждению самих любящих, «вечно», но если эта любовь достаточна «глубока», то она же бывает и «грустна, потому что в ней же самой находится предчувствие ее окончания, хотя бы, путем смерти любящих» (А. Платонов из записных книжек 1941-1950 гг.). И никакая революция не может сделать личные чувства и мысли человека коллективными. Революция у Платонова косвенно выведена в качестве «рефрена». Через судьбы и размышления героев, революция предстает во всей своей искажающей, ломающей и в конечном итоге, созидающей сущности. Не случайно, самый первый абзац романа начинается со страшного ночного происшествия, перевернувшего жизнь не только самой героини, но и всей необъятной страны, ставшей страной Советов! — «Темный человек с горящим факелом бежал по улице в скучную ночь поздней осени. Маленькая девочка увидела его из окна своего дома, проснувшись от скучного сна. Потом она услышала сильный выстрел ружья и бедный грустный крик — наверно убили бежавшего с факелом человека. Вскоре послышались далекие, многие выстрелы и гул народа в ближней тюрьме… Девочка уснула и забыла все, что видела потом в другие дни: она была слишком мала, и память и ум раннего детства заросли в ее теле навсегда последующей жизнью. Но до поздних лет в ней неожиданно и печально поднимался и бежал безымянный человек — в бледном свете памяти — и снова погибал во тьме прошлого, в сердце выросшего ребенка…В ту ненастную ночь поздней осени началась октябрьская революция – в том городе где жила тогда Москва Ивановна Честнова» (А. Платонов «Счастливая Москва»).

Главная героиня с прекрасным именем Москва по фамилии Честнова, добра, красива, весела – «дочь революции», как её назвали однажды, но она не согласилась с таким определением, так как не может быть дочерью, потому как сирота. Все, что любила Москва, большою своей, щедрой, невозмутимой, доброй, наивной, «громкой» и даже какой-то «коровьей» душой, было вне понимания заурядного обывателя. Москва любила ветер и солнце, любила «лежать где-нибудь в траве и слушать о том, что шумит ветер» (А. Платонов «Счастливая Москва»). Была она — «одинокой и странной». Скорей всего, именно поэтому, в неё влюблены настоящие советские мужчины: хирург Самбикин, ищущий лекарство от смерти (и ведь нашёл его, когда смешал некие, человеческие субстанции и сделал инъекцию, умирающей от гангрены, Москве); инженер-механик «от бога» Сарториус, создавший сверхточные часы. И все они готовы ради Москвы на подвиги и невероятные открытия, что собственно и случилось. «Любовь одного человека может вызвать к жизни талант в другом человеке или, по крайней мере, пробудить его к действию» (А. Платонов из записных книжек (1941-1950 гг.). Но Москва хочет свободы, счастья и веселья: «ей было по временам так хорошо, что она желала покинуть как-нибудь самое себя, своё тело в платье, и стать другим человеком…» (А. Платонов «Счастливая Москва»).

В последней главе повествование обрывается, неожиданно для читателя. А нам непременно хочется знать, что же станется, с этой удивительной женщиной и теми, кто встретился на её пути. Автор оставляет всё как есть, на полуслове и полузвуке, и говорит нам, что в сущности — ничего не будет, только «скука стоит в сердце» — та самая скука, которой пронизана «метафизическая вселенная Платонова». Такой написал Андрей Платонов роман «столь гениальный и страшный, одновременно» — по словам Юрия Нагибина.

«Жизнь есть упускаемая и упущенная возможность» (А. Платонов, из записных книжек 1941-1950 гг.), но мы так и не узнаем, чем закончилась жизнь Москвы Ивановны Честновой.

61. Инна Понаровская, математик-экономист. Владивосток

Тема добра и зла в рассказе А. П. Платонова «Лунная бомба»

Еще в школе одним из моих любимых произведений, заставившим серьезно размышлять на вечные темы в жизни человека, стал фантастический рассказ Андрея Платоновича Платонова «Лунная бомба». Актуальность данного произведения в наши дни ничуть не стала меньше, вопросы, поднимаемые автором, актуальны и сегодня.

Главный герой рассказа, инженер Петер Крейцкопф, работает над изобретением «лунной бомбы» — «некоего транспортного орудия, способного перемещаться во всякой газовой среде, в атмосфере и вне атмосферы».

С самого начала повествования автор показывает главного героя как истинного ученого. Об основных побудительных мотивах жизни Петера и его рабочего окружения говорится словами одного из его коллег: «Мы живем для того, чтобы знать».

Но подобная увлеченность наукой оказалась разрушительной для семейного счастья Крейцкопфа: от него уходит жена. С этого момента его преследует тоска и одиночество, работа не дает ощущения полноты жизни, свободное время угнетает, обнажая душевную пустоту. Поглощенный внутренним смятением, он сам себе задает вопрос: «Неужели нет спасения? Смерть? Нет, пусть меня раздавит неодолимое, — или я одолею все видимое и невидимое!»

Так чего же на самом деле хочет Петер Крейцкопф? Славы? Покоя? Лучшей жизни для себя лично или человечества в целом? Или им, как настоящим ученым, движет исследовательское любопытство, но во благо научного прогресса и удовольствия от самого процесса познания?

Начальный замысел изобретателя был, с одной стороны, рациональным, с другой – имел более глубокий духовный посыл: «народонаселения на земле много, — в давке, в тесноте, у иссыхающих питательных жил земли проходят дни неповторимой жизни… когда откроются безмерные недра чужого звездного дара, человек будет больше нуждаться в человеке…» Таким образом, в физической свободе от материальных зависимостей виделось ему освобождение от душевных переживаний, и как высшее благо – удовлетворенная потребность людей друг в друге.

Творческие замыслы Петера находят поддержку в обществе и структурах власти, эксперимент по созданию «лунной бомбы» получает одобрение и необходимое финансирование.

Но каким путем, в итоге, достигается поставленная цель? Какими средствами? Какой ценой? На протяжении всего строительства инженера преследуют драматические события: без прямого умысла, но по его вине погибает ребенок в автомобильной аварии, затем массовая гибель рабочих при взрывных работах по причине его технической ошибки. Общество не осуждает его за эти преступления, однако приговаривает к тюремному сроку за чужую вину: расхищение денежных средств при строительстве. И снова человеческая жертва: погибает часовой тюремной больницы при попытке Крейцкопфа совершить самоубийство. Несмотря на отягчающие обстоятельства, Петера выпускают из тюрьмы ради продолжения эксперимента: «Правительство согласилось освободить Крейцкопфа под поручительство Ассоциации инженеров. Страна удовлетворилась решением правительства. Все считали, что в Крейцкопфе редкий гений соединен со страшным антисоциальным существом, убийцей и темным бродягой, но что все же дать ему кончить «лунную бомбу» следует. Общественным мнением руководило не сострадание, а любопытство».

Парадоксально, герой сам ищет смерти, но находит ее не он, а окружающие его люди, отчего боль, страхи и чувство вины самого Петера только возрастают. И даже собственная смерть уже не кажется для него выходом из сложившейся жизненной драмы.

И нет возможности для покаяния – герой держит свои эмоции, страхи и переживания в себе, общество оправдывает или не желает замечать побочных человеческих потерь, личность которых не так важна и значима в масштабах перспективного научного открытия.

Крейцкопф продолжает работу, внутренне разрушая себя чувством вины и ответственности за гибель людей.

Чего больше в его действиях и целях – добра или зла? Что важнее, весомее, значимее: общественное благо или сопутствующие человеческие жертвы? Оправдана ли смерть «маленького человека» во имя технического прогресса?

Невозможно в контексте данной темы не провести аналогии с главным героем романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» Родионом Раскольниковым. «Тварь ли я дрожащая или право имею…» — спрашивает себя герой Достоевского и осознанно решается на убийство человека. Раскольников общество осудило – Крейцкопф не понес наказания. Первый очистился духовно через личное покаяние, второй – буквально погрузился во тьму.

Почему отношение социума так различно? Ввиду разного масштаба личности и перспективы приносимой пользы? Но где та мера, которая определяет грань перехода между невозможностью и дозволением посягнуть на жизнь другого человека во имя глобальной, высшей цели? Или цена масштаба человеческой личности – любопытство к ней? Один интересен результатами своей деятельности и способностью удивлять, а другой — зауряден? Пуск «лунной бомбы» с ее создателем на борту был встречен публикой как очередное развлечение, хотя и не до конца понятое и принятое: «Известие о полете Крейцкопфа в «лунной бомбе» поразило общество. Но потом решили: эффектный жест самоубийцы… Было пышное освещение, музыка, продавали воды, квас и мороженое, дежурили таксомоторы, — обычное окружение редкого события».

В связи с чем возникает такой диссонанс личных целей героя и его деятельности? Его основное желание – быть безусловно принятым и понятым, а в результате – щемящее сердце одиночество, самоприговор, чувство вины без желанного покаяния и освобождения. Возможно, причина в том, что общество потребления нуждалось в результатах его деятельности, но было совершенно равнодушно к внутреннему миру человека: «Крейцкопф хотел бы друга, задушевного негромкого разговора и простой теплоты, невнятно говорящей о родственности и сочувствии людей друг к другу. Его считали необыкновенным — и в гениальности и в преступлении, а Крейцкопф был обычным и простым человеком».

Не случайно в конце произведения герой летит один в темноту. В обратной связи Петера Крейцкопфа с Землей во время полета чувствуется свобода, покой и жажда познания. Четкая фиксация происходящего вокруг. Или это галлюцинации? Слышит космическую музыку. Далее волнение возрастает: «Здесь страшно, тревожно и все понятно»… Испытывает «прозрение», видит и слышит то, чего не видел и не слышал ранее. Последнее сообщение: Крейцкопф прощается с обитателями Земли, собираясь покинуть летательный аппарат навстречу влекущей его неведомой космической силе. В этом его спасение, освобождение и результат духовных и интеллектуальных поисков.

60. Евгений Кремчуков, поэт. Чебоксары

Итака капитана Иванова

Простая история – мужчина возвращается с войны к семье. Вторая по счёту в списке «всего четырёх» вечных историй Борхеса. Она не об истёртом круге циклического времени, не о дурном сне вечной повторяемости, нет, – это история из времени линейного, история утрат и обретений, неповторимости. Она не та, что о мироздании, но та, что – о человеке. Как и всякая архетипическая структура, неизбежный сюжет этот раз за разом воспроизводится в ленте исторического времени – от долгих и тёмных веков гомеровского эпоса до кратких дней века сего. О возвращении со всеобщей войны осенью сорок пятого гвардии капитана Алексея Алексеевича Иванова сложен и последний рассказ Платонова.

Мы обнаруживаем, как трижды на обратном его пути что-то разворачивает отставного капитана – то, что легко (и ошибочно) было бы назвать нам судьбой. Разворачивает, раскрывая его, от внешнего к внутреннему: в первый раз – когда уезжая из своей части, он не может уехать; во второй раз – когда уже уехав, он сворачивает с прямой дороги; и в третий – когда доехав, он попадает не туда, куда держал свой путь.

Первый разворот совершается в пространстве обстоятельств: поезд, что должен везти капитана домой, не приходит ни в назначенный час, ни позже; вокзал на станции разрушен; близится холодная ночь, и герой на попутке отправляется из возвращения назад в родную часть – к неизбежным вторым проводам назавтра.

Разворот следующий – встреча. На другой день, но у той же станции, в том же ожидании поезда капитан встречает Машу – дочь пространщика, случайным образом ему знакомую за время войны. Она также второй день ждёт здесь поезда ехать домой, и два «осиротевших без армии», два разрозненных их ожидания не могут, наверное, не потянуться друг к другу. Встреча с дочерью пространщика растягивает, как мы обнаруживаем, это самое пространство между героем и его домом, потому что на два дня он сворачивает с дороги своей в сторону – сойдя с поезда и оставшись с Машей в её городе, в сутках железнодорожного пути от дома и семьи. Оттого ли случилось это с капитаном, что волосы Машины «пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова тревожной жизнью», оттого ли, что захотелось ему «погулять ещё немного на воле», – как бы там оно ни было, его естество разворачивает его ещё раз, прежде чем оказывается он наконец в родном своём городе. В конце, казалось бы, своего пути. В конце, казалось бы, истории. Круг судьбы его замкнулся, герой сидит за столом в родном доме: «Тысячи вёрст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости лежали на его лице, и глаза резала боль под закрытыми веками – они хотели теперь отдыха в сумраке или во тьме», – и праздничный пирог со слезами стоит на этом столе.

Беда, однако, в том, что Итака не остров. Не выделен сам по себе ни один из общего мира. И те, кто здесь ждал его возвращения, не жили отдельно от того мира войны, из которого Иванов должен был вернуться. Внешность может и почти не измениться: «Он дышал устоявшимся родным запахом дома – тлением дерева, теплом от тела своих детей, гарью на печной загнетке. Этот запах был таким же и прежде, четыре года тому назад, и он не рассеялся, не изменился без него». Но воображаемый заповедник прошлого даже и не видимость, похоже, а только лишь обоняемость. Вещный мир дома способен казаться почти неизменным (хотя даже и это не полностью так), он почти таков же, что и прежде; однако населяют этот мир новые Иванову люди.

Неожиданно повзрослевший сын в одёжке, перешитой из старой отцовой, встречает его на вокзале, и «отец не сразу узнал своего ребёнка в серьёзном подростке, который казался старше своего возраста». Дома уже пятилетняя дочь, которую оставил он годовалой, плачет при виде чужого мужчины, обнимающего её маму. Совпавшая наконец – четыре года спустя – в пространстве, семья всё ещё не может воссоединиться во времени. И всё бы оно ничего, дело это наживное и привычное, однако «странен и ещё не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была прежняя – с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомлённым лицом, и дети были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего возвращения всем сердцем, – вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и не мог сразу понять даже самых близких, родных людей». Присмотримся – в одном только абзаце сколько сумерек и сумятицы в чувствах героя: «ещё не совсем понятен был Иванову родной дом»; «что-то мешало Иванову чувствовать радость»; «не мог сразу понять даже самых близких»; «не знал в точности»; «не мог ещё ясно понять», – гостем стоит он снаружи этой другой жизни, которую ему не получается узнать и в которую он не может войти. Настолько снаружи, что даже к сыну, первенцу, своему «отростку», обнаруживается внутри Иванова странное равнодушие – и в сердце горько он стыдится себя.

Не в тот дом, который думал себе четыре военных года, приезжает герой. Того дома нигде уже и навсегда нет, потому что легла на него всей своей свинцовой, мёртвой и вседавящей тягостью – война. Она шла не только там, далеко, где вели гвардии капитана колеи его тревожных (однако вместе с тем – простых и понятных) дорог, но также и здесь – где холоден был дом и сырели дрова, где в скудости и лишении росли его дети, где в стылом одиночестве растила детей его жена. И лишь в надежде, говорит она, отогреться сердцем от тоскливого этого одиночества, спасти себя для детей, допустила она ласку чужую и близость чужого мужчины.

Тогда, тёмной осенней ночью, в третий раз разворачивают героя – едкая горечь, и обида, и ревность, и самолюбие. Решив оставить дом, в который он так и не сумел вернуться, семью, которую так и не узнал заново, Иванов опять делает шаг назад от далёкой своей Итаки – уезжая наутро в город, где оставил Машу, дочь пространщика: «там видно будет, как оно получится, вперед нельзя угадывать. Все же Иванов надеялся, что Маша хоть немного обрадуется, когда снова увидит его, и этого будет с него достаточно», – так размышляет про себя герой. Однако у судьбы иные планы, и здесь впервые в этой истории подлинно вмешивается она – не оттого ли, что возвращение должно быть исполнено? Мы видим, как сын и дочь, спешащие остановить отца, бегом, через силу, спотыком, волоком, как угодно, но – успевают к переезду, через который идёт поезд с ещё стоящим в тамбуре Ивановым. Так сошлось с обеих сторон: он пока не прошёл в вагон лечь спать на верхнюю полку; они добежали ровно столько, чтобы уходящий отец, обернувшись, разглядел их из уходящего поезда, и узнал их, и понял наконец сердцем – где его дом.

На высоте несправедливости нет

(«Епифанские шлюзы» Андрея Платонова, 1926 г.)

Несправедливость – непременный игрок в человеческой судьбе. Посмотришь на её дела – увидишь поверженного. Не исключено, что руины его пожизненны. Посмотришь ещё – увидишь восставшего и возмущенного, их может быть много, желающих упредить нашествие несправедливости, остановить удар, восстановить разрушенное внутри и вовне.

В «Епифанских шлюзах» автор не занимается ни тем, ни другим – ни поражением, ни борьбой. Не занимается, возможно, потому, что представляют они рутину в хозяйстве несправедливости. Возможно, и потому, что во времена написания повести уже заметен фундамент тоталитарного бесправия, свершается то, что большинству становится нормально и даже радостно в бесправии жить, а мысль ищет выход из происходящего.

Авторский взгляд проницает толщу искушений свернуть то в поражение, то в борьбу, направляясь в исследование всевластия, беспроигрышной партии, когда намеченный в компанию к несправедливости доводится до исчезновения. Из-под него выбиты все опоры, он высвобожден из поддержки, питающей и пестующей даже самый малый осколок жизни, каторжно свиреп от безнадежности, обесточен, отсутствующе тих.

Инородность вкраплений, бессвязно разбросанных по сценарию умирания, заметна и не заметна – слишком она сама по себе, слишком инородна – умирание состоится, сценарий не переиначен. Из тоскливо-сухой равнинной горизонтали исчезающего человека взметнется «страшная высота неба» (именно здесь нахожу своих давних чтений пометки), открывающая то, что не стесняет человека несвободой поиска, то, что человека не присваивает, отменяя привычку принадлежать.

Уместно было бы поставить точку, произойди весь сюжет одномоментно. Возможно, с какого-то ракурса так и видно: мгновение вспышки одного из грифельных прикосновений. Но читатель, подвижник, идет вслед за автором, проживая всю жизненную развертку вынесенной героем боли, ведь время — её безжалостный погонщик. («Покуда векует на свете душа, потуда она и бедует»).

Восторженность и жизненный напор письменной речи Вильяма Перри к своему брату (напрашивается крамольное, будто в русско-язычном чтении содержится антидот ко всякой избыточной восторженности, даже если письмо пишет англичанин англичанину и, естественно, по-английски) скорее настораживает, чем убеждает в необходимости отправляться инженеру Бертрану Перри в «страшную страну», чтобы стать «соучастником» петровских цивилизующих затей. Слово «соучастие» давно покинула благость, оно предвещает преступления, много, несправедливость, что скорее похотлива, чем кровожадна: не бить и рубить – глумиться. Глумиться под «музыку», с какой разрываются нити, связывающие с жизнью, теряется предел невыносимого.

Инженерное знание – одна из главных жизненных опор мастера Перри, да что там мастера – целых цивилизаций и подтягивающихся к ним – инструмент перезахвата мира в схему приемлемой, при том всегда ненасытной, обустроенности и механичной безотказности. Уверенность, с какой заступает на пост «умного инженера» Бертран (иначе и быть не может при отменном качестве изысканий и сопровождающих бумаг, полученных из рук не кого там, а по-европейски знающих генерал майоров и техников), он переносит и на собственной жизни планы, упрощая всё до конструкции «если.., то…», почти как в проекте, допуская даже, как в классической физике, обратимость хода вещей. «Если муж тебе дороже жизни, то пускай он будет интересней и редкостней её». И наоборот, неслось в его мыслях: «он очаровался Петром», «хотел стать соучастником в цивилизации дикой и таинственной страны. А тогда бы и Мери восхотела его мужем своим иметь».

«Славный» и «глупый» Бертран! Эта опора падёт первой, не сработает широко, беспощадно, разрушится, как тот глинистый слой, что должен был удержать на себе воды Иван-озера, приумножение которых несметными запасами бьющего с озерного дна источника было винтиком грандиозного плана строительства шлюзов (пресловутое «если…, то…»: «Если он даст много воды, то ею можно будет прокормить каналы в суховейные годы»). Несправедливости можно и не стараться, «соучастники» разрушат колодец собственными руками, но льготы для неё ещё не закончены. Опоры подпилены все.

Нелюдимость, вещь более страшная и безвыходная, чем «трюм одиночества» в чужой стране, приуготовлена ему как пристанище. Нелюдимость – невозможность какой-либо настоящей совместности, какого-либо сообщающегося взаимодействия с людьми, хотя походы в гости и вишневые чаепития не отменяются. Нелюдимость не пропускает чаепитий.

Сосуды человеческих отношений, каждый со своей историей, перестанут существовать в жизни Бертрана. Письма от бывшей невесты, печально сказать, как быстро сообщавшие то об уже состоявшейся свадьбе, то о первенце, умершем в новогодний день, появляющиеся внезапно и безответно, будут как бы двукратно подтверждать, что нити между ними, вроде бы существующей, — точно нет. Брат Вильям, именно с его письма завязывается эта история, почему-то больше не напишет. Интересно ли ему, «хотя бы умозрительно, местожительство своего брата в глубине азийского континента»? Уж ему-то не понаслышке известна скорбная тоска по родине и ужас пустынножительств, особенно когда попадаешь в места далекие и странные. Старик отец ждёт, но это ожидание потеряет свою опору, потому как тайная надежда на успешный исход работ по строительству шлюзов и возвращение покоилась на находке того самого ключа-колодца на дне Иван-озера, что провалился вместе с пробуренным глинистым горизонтом в неведомую земную глубину.

Соработники, без которых грандиозные «прожекты» не делаются, словно чуя неладное, покидали работы, кто как мог, невзирая на звания и грозящие невзгоды, что иноземец, что здешний чинуша, что переведенный в солдаты мужик. Бертран увидел, что и его руками орудует несправедливость. «Зря таким штурмом он работы повел и столь многочисленных работных, служилых и мастеровых людей в них сразу втравил. Следовало бы начать работы спрохвала, чтобы дать народу и мастеровым к труду такому притерпеться и очухаться». Лиха движется расправа.

«Прожект» в тридцать три шлюза и судовой путь от Оки до Дона, а вместе с ним и само «прожектерство», билет в царство определенности и самодовольствия, превратились в посмешище и горе. Стихия бессилья и страдания, плача и воя, трепетала и бушевала в душе Бертрана. Разум его стал как бы отдельным, лишая его последней опоры, позволяющей оставаться в той оберегаемой неизменности, свитой как гнездо или устроенной как внутренний дом, в которой сплавлены воедино его неповторимость, самоузнаваемость, накопленные поколениями предков навыки самостоянья в понимании «тщеты всего неземного».

«В узкое окно он всю ночь видел роскошь природы — звезды — и удивлялся этому живому огню на небе, горевшему в своей высоте и беззаконии». В невымоленности, невыпрошенности увиденного явилась вдруг справедливость, которая не распределяет, не соотносит, не оправдывает. Справедливость неспасённого, беспечно рассмеявшегося от рассыпания теснившей взгляд ненужной постройки.

58. Евгений Бережной. Харьков

Листья и листы

В руке не легкое перо, которым водит сквозняк вдохновения, прорывающийся из инобытия, – в руке метла, он трясет ею, кричит благим матом, запыхавшись от бега, и продолжает тянуть руку в надежде схватить за шиворот мальчишку, скорее всего, двоечника, еще читающего по слогам, хоть давно не первоклашка. Как же он хочет устроить выволочку этому сорванцу за то, что тот прибавил ему работы, теперь сначала смети осколки, а затем дотемна вставляй стекло, так и пройдут последние светлые часы, сесть за стол к рукописи уже вряд ли удастся, не при свечном же огарке писать?! Он кричит, надрывая жилы, не на школьника с его мячом, а на судьбу, кричит, чтобы его услышали, его, мрачного, молчаливо скребущего метлой ежедневно здесь двор, чтобы узнали, что он существует, а где-то в Париже… Я удивлен, что анекдот о Платонове-дворнике хоть и разросся в миф, но не стал «правдивым» фактом, что не нашелся тот самый мальчишка, который разбил окно, не рассказал, как витиевато странный дворник всегда бранился. Заголовки для желтой прессы: «Меня едва не убил Платонов». Почему же вообще возник этот казус, где корни выдумки о том, что Платонову пришлось сменить авторучку на черенок метлы? В основе мифа – перевернутая социальная лестница. Дворник примостился на низшей ее ступени, покуривает в руку подобранный окурок. Писатель – небожитель, мечтательным взглядом он окидывает Москву из окна своей личной квартиры в сталинской высотке, отойдя от печатной машинки, внизу на странице уже значится слово «КОНЕЦ РОМАНА». Как ни странно, но они оба знамениты. Выполняя на глазах прохожих постыдную работу, тоже становишься известным в своем околотке, но известность эта со знаком минус, местная шпана еще и может дать тебе обидную кличку и каждый раз, при встрече выкрикнув ее в лицо, убегать радостной оравой, пиная кучи уже сметенных листьев. И снова ему браться за все заново, мести листья, мести листья, мести листья-листы. Под вечер он уже путает листья разлапистые клена и мятые листья из своих рукописей. А может быть, никакой разницы между ними и нет? Ценность исписанных им страниц такая же, как и листьев лежащих на тротуаре, ведь никого его рассказы ни сегодня, ни завтра не заинтересуют. На рассвете, проведя бессонную ночь над черновиком, он сгребает в порыве разочарования и отчаяния листы со стола и вышвыривает их в окно к листьям, а затем идет убирать и листья, и листы своей метлой, настоящим своим инструментом, таким на самом деле легким по сравнению с пером, авторучкой. Как же мог писатель, его более удачливых коллег называют «властители умов», так скатится? Важно еще, что произошло это, пусть и в мифе, но который так засел в головах, не с рядовым писателем, не с каким-нибудь неудачником, графоманом, вдруг запившим и пустившим свою жизнь под откос, а с писателем настоящим, продолжающим писать невероятные произведения, гениальность которых откроют для себя читатели только через десятилетия, но не сейчас. Источник анекдота о Платонове не только в советской цензуре, но и в сложности творчества Платонова. Он не был понят современностью, а анекдот был сочинен эпохой, которая хоть и смогла прочесть его тексты, но так же мало смогла понять. Быть дворником и писать восхитительные романы – это возможная судьба непризнанного гения, это страшилка для всех начинающих писателей. Получив настолько яркий талант, что все ослепнут от его свечения, ты что-то получишь только через много лет после своей смерти, когда истлеют твои останки в могиле, именно тогда все начнут прозревать, видеть сначала только отраженный отблеск гениальности твоих текстов. Вот поэтому-то и работает он дворником в кошмарном анекдоте, наводящем ужас на всех писателей, во дворе нынешнего Литинститута, где сейчас его комнатенка названа его именем «Аудитория имени А. П. Платонова».

57. Алексей Юрьевич Колесников, литератор. Белгород

Сын машиниста поезда

Есть несколько дорожек, расходящихся от камня с надписью «Платонов». Можно влево свернуть и в тысячный раз написать о платоновском языке. Можно вправо свернуть и пустить слезу: «Жертва тоталитаризма». Можно прямо пойти и пересказать биографию. В этом смысле трудно высказаться о Платонове оригинально.

Однако Платоновым всерьез интересуются немногие. «Узок круг» этих поклонников, «далеки они от народа». Есть у Платонова рассказ «Юшка». Его в школе проходят. Этот рассказ и формирует у масс представление о Платонове. Если не произойдет чудо, то до самой смерти с Платоновым можно и не столкнуться. В массовом сознании Платонова нет. Там Пушкин («у лукоморья дуб зелёный»), Толстой (первый бал Наташи Ростовой), Достоевский (топором старуху убил), Есенин (напивался и писал матерные стихи), Солженицын (Советский Союз развалил), Акунин («Турецкий гамбит») и Донцова (можно ругать с пренебрежением). Платонова нет. «Платонов? Философ?».

Гигабайтами исследований о Платонове массы не интересуются. И это массам не в упрек. (Автор сам «массы») Вообще, невозможно представить общество, состоящее из людей, которые все как один прочитали «Котлован». Зачем?

Сочиняя очередное эссе, автор обязан отвечать на вопрос: «Зачем?». Зачем писать о Платонове?

Настоящая статья задумана как реклама для того самого читателя, который Платонова не знает. Как бы попытка популяризации.

Дорогой читатель, я хочу тебе рассказать об Андрее Платонове. В твоей жизни, вспомни, возникают ситуации, когда необходимо казаться умным. Вот для таких случаев тебе пригодится Платонов. Заговори о нем и покажешься умнее.

Вот что ты можешь о нем рассказать.

Платонов из простой семьи. Его отец был машинистом, а мама — домохозяйкой. Она после Андрея родила еще девять мальчиков и девочек, поэтому, сложно было не быть домохозяйкой. Платонов с раннего возраста сочинял стихи, а потом и прозу. Выходит так, что Платонов – это пример социальной мобильности. По задумке истории он должен был трудиться на каком-нибудь заводе, а вечерком читать газету. Однако врождённая любовь к слову вытащила Платонова из воронки судьбы и сделала писателем. Всех прелестей писательской жизни он не испытал: трудился, как каторжный, на разных работах, подвергался неприятной критике и цензуре. В общем, совсем не граф А. Толстой. Но тексты-то остались. Во всем мире специалисты знают. И ценят сына машиниста поезда.

Еще, мой дорогой читатель, Платонов стал писателем благодаря революции. Вот станут при тебе ругать революцию, а ты скажи: «Не было бы «платоновых», если бы не революция» и добавь: «Платонов — убежденный коммунист. Маркса уважал, Ленина и частную собственность на средства производства ненавидел». Конечно, начнутся споры. Тебе, мой дорогой читатель, припомнят репрессии, но ты не смущайся. Скажи: «репрессии – не залог построения коммунизма». И Платонов как коммунист тоже так считал.

Когда станут при тебе, мой дорогой читатель, рассуждать о тяготах, с которыми сталкивается любой художник, то ты быстренько обрисуй все круги ада, по которым метался Андрей Платонов. Ведь он прожил, по-настоящему, мучительную жизнь. Это не какие-то там страстишки. Это страдания дантовской величины.

Круг первый – хула критиков. Они считали, что произведения Платонова недостаточно соцреалистичны. Правы были. Тому канону, который существовал в тридцатые годы, труды Платонова не соответствовали.

Круг второй – мало печатали при жизни. Любому художнику больно, когда его детище не видит свет человеческих глаз. Большинство произведений Платонова опубликованы посмертно.

Круг третий – ненависть власти. Сталин считал повесть «Впрок» издевательской. На самом деле, есть в ней кое-что унизительное для любой власти вообще. И вот Сталин повесть обругал, сказал, что никакого коммунизма советский народ не построит, если прочтет эту вещь. Повесть, естественно, запретили. Платонов стал «мальчиком для битья». С другой стороны, как же приятно осознавать: «я лично раздражаю Сталина»! Круто!

Круг четвертый – Платонов работал всю жизнь! До самой смерти трудился! Он так и не узнал блаженство отдыха. Бесконечный черный понедельник.

Круг пятый – потеря близких. Друзья Платонова, писатели Буданцев и Пильняк репрессированы. Позже сажают малолетнего сына Платонова за которым, в общем-то, отец не уследил. Некогда было.

Круг шестой – война. В качестве военного корреспондент Платонов побывал почти на всех фронтах Великой Отечественной. Награжден.

Круг седьмой – смерть сына. От туберкулеза. Современники так вспоминают похороны сына Платонова: «С черным, как чугун, лицом стоял над сыном Платонов, неотрывно глядя на него, и вид у Андрея был такой нездешний, отрешенный, как если бы вместе с сыном уходила и его жизнь».

Круг восьмой – смерть. Сам Платонов, выхаживая сына, заразился туберкулезом и умер. Непризнанный, непонятый, бедный. Он понимал, что умирает и ничего не мог с этим сделать. Весь талант, новаторство, почти религиозное отношение к слову, сожрала земля на армянском кладбище в Москве. «И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни».

Круг девятый – боль за человека. Больше всего на свете Платонов любил человека. Он не мог выносить страданий, которые выпадают на долю людей: голод, война, унижение, болезнь, эксплуатация. Эти страдания больно переносить, если только их созерцать умеешь. Только творчество отчасти и врачевало эту его самую гнойную рану. «Не расти, девочка, затоскуешь!»

И вот когда, дорогой читатель, скажут тебе, мол: « тот, да и тот страдали», ты ответь: «как Платонов не страдал никто. Куда им до Платонова?»

Еще, мой дорогой читатель, ты можешь говорить о Платонове как о художнике вообще. Ведь Платонов разработал собственный язык, который своей оригинальностью напоминает библейский. Раз революция во всем мире, то заново все. И язык тоже. Платонов смотрел на вещи и явления так, будто у них нет названий , и он лично обязан их придумать. Это как у Гарсиа Маркеса: «Мир был ещё таким новым, что многие вещи не имели названия, и на них приходилось показывать пальцем». Платонов-художник показывал на вещи и как будто воскрешал их. Читая его произведения, ты расширяешь рамки своих представлений. «Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность». Необычный способ выстраивания слов в предложении создает из ничего, из пустоты, из двух-трех фраз такой парадокс, который заставляет мозг пыхтеть, трудиться. Видеть свободнее. «Дети — время, созревающее в свежем теле». Процитируй это собеседнику, и он тебя, мой дорогой читатель, очень зауважает.

Наконец, мой дорогой читатель, ты можешь прочесть основные труды Платонова: «Чевенгур», «Котлован», «Впрок» и какой-нибудь, хотя бы один, сборник рассказов. Все эти книги обогатят твой ум и натренируют болью твоё сердце. Ты поймешь, что казаться умным не нужно… И вообще ничего не нужно! Кроме всматривания бесстрашно в мир, который становится новым каждый миг. Убеждён, лишь это что-то значит.

56. Нелли Шульман, преподаватель. Берлин

Скромное недоумение любви

В один из тех апрельских дней, когда красноватые ветви вербы, потеряв серебристый пух соцветий, еще не обзавелись длинными серовато-зелеными листьями, когда стаивающий снег обнажил бедную землю севера, выталкивающую к низкому солнцу желтые отметины одуванчиков, когда высоко прозрачное небо и легки летящие по нему облака, я бродила вокруг полуразрушенного здания крепкого дореволюционного кирпича, на окраине провинциального городка, из тех, что принуждены существовать в тени великого соседа, оставаясь парой строчек петита в примечаниях к путеводителю.

Станцию строили на совесть, в год после начала первой великой войны. Река, перегороженная плотиной с арочным мостом, разлилась среди еще голых берегов. В застывшем пространстве едва освобожденной ото льда воды мелькало отражение птичьего клина, возвращающегося домой. День был платоновским, ясным и грустным и такими же слышались голоса, перекликающиеся в бескрайнем куполе неба.

Одна из стен осыпалась, обнажив потускневшую медь старинной машинерии, вросшей в полуразбитую метлахскую плитку пола. Зеленея на расколотых стыках, мох взбирается по влажным стенам бывшего чуда техники, турбинного зала гидроэлектростанции, возведенной на здешней порожистой реке во времена, когда электричество, как писал о нем Платонов, было таинственной силой, призванной преобразовать мир.

Лишайники пестреют на лопастях турбин, напоминающих окаменелые скелеты динозавров. Переплетение фаянсовых изоляторов идеальной симметрией походит на пчелиные соты. Многие давно разбились, однако рисунок сфер остался почти нетронутым, призванным как можно разумнее заполнить пространство, не допуская ни единого зазора, не позволяя технике потерять заложенную в нее волю к работе.

Послание это чуждо самой машине, не обладающей разумом, однако всякое промышленное здание или механизм, пусть и почти слившиеся с природой, отмечены печатью человеческого ума и желания властвовать.

Платонов, сын машиниста и сам инженер, наверняка, смог бы восстановить здешнюю электрическую схему, но пока оборванные провода расцветают клубком, обнажая свое бронзовое или стальное нутро, раскачиваясь под ветром с недалекого отсюда моря.

Давно заброшенная станция кажется частью прибрежного пейзажа, почти камнем или скалой, однако, оказавшись внутри, замечаешь ее искуственное происхождение.

Нарочитая неловкость прозы Платонова тоже выдает блестяще рассчитанную схему ее построения, где каждое слово стоит на своем месте.

Человек, старающийся вычислить, сколько фаянсовых изоляторов поместится в ограниченное пространство электрического щитка, воспользуется Гауссовой формулой, высчитывающей то же самое, что инстинктивно делает пчела, лепящая свои соты.

Гений Платонова не нуждается ни в каких арифметических выкладках. Его расчет так же естественен, как действия пчелы, как точное количество мохнатых лепестков одуванчика, как единственно возможный путь возвращающихся весной на север птиц.

Платонов – тоже единственно возможный путь в небесное счастливое пространство, в блаженство любви к окружающему нас миру, одинаково вмещающему мраморный скол древнего фаянса электрического изолятора и сторожа тьмы, кузнечика.

В наших широтах для насекомых апрель еще холоден, однако через пару недель над растущими в прогалинах одуванчиками вспорхнут первые, прозрачные бабочки.

Весной природа неловка, словно платоновская женщина, всегда немного странная, не развившаяся, мечтательно смотрящая в мир, обещающий стать прекрасным. Самое лучшее, что может быть в весне — не случившееся, не ставшее явью, но обязательно долженствующее прийти, на следующей неделе, на следующей странице.

Пока весна тихо справляется с делами, золотя осколки стекла в больших окнах бывшего турбинного зала, пуская прозелень будущей листвы по тугим ветвям вербы, растущей у электрического, как его здесь называют, пруда.

В проемах арок моста щебечут оправившиеся после зимы, никуда не улетавшие воробьи, но ничто не всколыхнет тихой воды, не оживит мертвых лопастей турбин, не двинет вперед проржавевшую стрелку на заросшем паутиной бакелитовом датчике.

Осталось прочертить пальцем на пыли векторную диаграмму резонанса токов, осталось тосковать по кому-то, уехавшему далеко отсюда, когда-то целовавшему меня сбоку в лицо, осталось не приниматься за жизнь, где скоро верба опустит ветви в электрический пруд, где прозрачные бабочки сменятся расписными, где забытый машинный зал восстанет ото сна, где две копейки превратятся в два рубля.

55. Елена Долгопят, писатель. Москва

Корова

Если кто-нибудь (зачем-нибудь) попросит меня пересказать «Корову» Платонова, то выйдет примерно так:

Сарай.

В нем корова и мальчик Вася. Вне сарая — поля, дом с палисадником, дороги, поезда, отец, мать, машинист, дальние страны, о которых мальчик знает из уроков географии.

Дощатые стены сарая окрашены только снаружи, краска — что-то вроде кожи. Внутренность шероховата, в ней темно, тесно, в ней рождается жизнь. Сарай – утроба.

Сарай — еще и могила. В нем (в ней) погребены отжившие вещи: сундук без крышки, прогоревшая самоварная труба. Дно мира. Утонувший корабль.

Мертвые.

Мертвые вещи, мертвый теленок, мертвая корова.

На самом деле, мертвых здесь нет. Вот ведь что. Нет. Живые съедают их без остатка. Всё идет в дело, до последней крошки. Так устроен этот мир:

«…Корова отдала нам всё, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду».

Мир.

Мир вообще так устроен. Мертвого ест червяк, на червяка ловят рыбу, рыбу съедает король, король идет на корм червяку. Все помнят. Все знают. Этот круг замкнут, безысходен. Не жизнь и не смерть. Ничто. Бессмыслица.

Мир Платонова полон смысла. Его мертвецы — не пища для червей, но топливо для жизни. Не только корова или теленок, но и обломки (останки) вещей:

«- А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!..

— Он у нас весь вышел, — ответил машинист. – У нас посуда для него мала…

— Добавочную поставьте, — указал Вася, шагая рядом с паровозом. – Из старого железа можно согнуть и сделать».

Люди.

Не зерно, погибшее ради колоса. Другое.

Как бы объяснить?

Не рождение. И даже не воскресение. Созидание. Железной дороги, поезда, движения, скорости, пространства, мощи.

Осень, поникшие растения, сигнальный фонарь в ночи, работа. Обыкновенная жизнь, обыкновенные люди. Мальчик посыпает шпалы песком, чтобы не буксовал идущий за ним поезд. Мальчик идет впереди, поезд следом. Мальчик ведет огромный состав.

«Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, — бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. – Он с малолетства уже полный человек…»

Полный человек. Кабы не звучало двусмысленно, так бы и назвала этот маленький очерк.

54. Ignatius Fiasov. Obninsk – S.-Pb

Кто сможет перейти Потудань? Всем (ли) предуготовано прозреть?

18:40. Иисус, остановившись, велел привести его к Себе: и, когда тот подошел к Нему, спросил его: 18:41. чего ты хочешь от Меня? Он сказал: Господи! чтобы мне прозреть.
Евангелие от Луки

Господи! Чтоб мне прозреть!.. (ОН остановил Мир и двинул к себе слепого. Который подошел ко Господу уже со-автором чуда, прозревшим и ведающим. Impetus передан.) Остановить Мир, дабы ожила, проявилась какая-то ничтожная часть его. Буквица Бытия порождена! И ещё раз…и ещё…понятно-понятно, щас!.. и залязгало печатающее устройство – кустарный генератор смыслов.

Семинар по Платонову. Приблудившийся «УндервудЪ», ржаво-лежалый на дне, с заикающимися клавишами. Кем-то вытащенный из донного ила и приведенный в чувство. Он весь ещё там…не отдышится, но шевелит литерами и разрывается от впечатлений…Ещё потребуются: оберточная бумага, керосиновая лампа, тесовые стол и табурет за мутным оконцем…Обликом и стилем все собравшиеся словно с полотен П-В*). Всё готово? Начнем?

Слишком грандиозен замысел: исход из старого мира, но: Надо перейти Иордан. Но где он…а Потудань – да вот, неподалеку…впадает наверное(?) – истекает(?) исходит криком(?) – что-то тут сопряженное, сокровенное. Муть извилистая и несущаяся…не понять, не измерить глубин.

(Да, он пытался. Переползти по дну, перебирая членистыми рычажками. Но увяз в (ru)тине. Сколько их ещё там? На дне. Посланцев иного мира. – Хорошая эпитафия?)

Сейчас чайничек поставим. Вот хлеб…

Пелена усиливает тактильные способности? Бело-серая муть листа, сквозь которую мы пытаемся прощупать будущее…чуть шевеля это членистоногое создание. Увидеть бы, хоть на мгновение: Господи! Чтоб мне прозреть!

УндервудЪ – родственник паровоза и пулемёта. Первозданная простота механики, что пробирается сквозь время. Вот-вот окутается паром и присвистнет: Т-ссс-уууууу…Так и хочется поставить этого скарабея на рельсы!

Нелегкая это работа. УндервудЪ тащить из болота. Очищали. Отковыривали грязь. Отпаивали керосином и скребли щеточкой.

Чудесная атмосфера 20-х. Вдохнем?..но минуточку, процесс, кажется пошел! Протиснулись, подслеповато щурясь, что-то там углядели… Лепим новую реальность. Прекрасную, яростную, туповато-механическую….Ставим на паузу, ибо невыразимо.

Осознанная с/лепота в блужданиях Платонова. EXIT- где он? – А! Вон горят во тьме кромешной рубиновые – нет, не Exit… но INRI …Господи! А другого выхода нет? – молчание….Бызвыходных положений нет, есть безвходные….выйти, выйти хоть ощупью, обжигаясь и зависая…Видеть – значит отчасти знать. Прозреть – значит действовать в правоте своего начала. Мир Платонова адекватен? – и вроде как «да» (!?) – не спотыкаемся и в ямы не падаем. Скорее плывем, носимые неведомою силою. Целы и соблюдены? – де-факто зрячие, но телом и духом обитаем в разных мирах. Память преподносит одну картинку реальности, тело – свою, «общественное мнение» — что-то третье…

Прозрачно, нелепо и странновато. Но так проще уверовать и умиротвориться. Гротеск и ирония рядятся в одежу простоты. Они серьезны из последних сил, но выдерживают линию.

Чего ради мараем бумагу? Иль творим – разница небольшая. Остановить, отряхнуться, отречься дабы просто увидеть. Увидеть покой воды и мглистые, сползающие берега. Потудань.

Прозреть хоть на миг. Ведь Платонову удалось.

* Петров-Водкин Кузьма Сергеич – художник, визионер, большой оригинал.

53. Александра Зуева. Муниципальное автономное образовательное учреждение «Гимназия № 33». Пермь

А. П. Платонов величайший писатель своей эпохи, истинный патриот своей Родины и своего дела

С самого детства Андрей трудился на благо народа. Сначала подёнщиком, литейщиком, потом заведующим отделом электрификации. Уйдя добровольцем на фронт, защищая свою Отчизну до последней капли крови, он сражался в самых ожесточённых местах: под Ржевом, на Курской дуге, на Украине и в Белоруссии. Но всё же не переставал непрерывно писать. Жажда к труду и искусству сплелись в нём неразделимо. Сам он писал: «…я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс — это моя родина…»

Однако жизнь писателя постоянно шла под откос: не было ни денег, ни здоровья, ни понимания общества. Творчество его постоянно подвергалось безжалостной критике. Все искренние пронзительные слова воспринимались как балагурство и пошлость, а попытки улучшить жизнь всей страны оборачивались градом недовольств и наказаний. Смерть сына, голод, война, туберкулёз… Но он всё писал, писал, писал, озаряя мир своими чистыми, как первый снег, словами.

Платонов стал создателем нового — легкого и безумно честного русского языка. Его дух – дух Настоящего человека так и не был сломлен.

52. Александра Шик. Великий Новгород

«Котлован» А. П. Платонова: мрачнее Достоевского, безысходнее Андреева

Свою собственную анатомию можно изучать по боли. Когда у тебя болит желудок, ты осознаешь, что он у тебя есть и точно знаешь, где он находится. Когда читаешь Платонова, осознаешь, что у тебя есть сердце и начинаешь «мучиться сердцем, окруженным жесткими, каменистыми костями».

Мало, что из школьной программы ученики, читают не через силу, забывая, что это задание, обязанность. Но иногда, пусть редко, случается и такое. В старших классах нам задали прочитать «Котлован» А.П. Платонова. Был уже поздний вечер, когда я взялась за чтение повести. В то время как каждый в семье занимался своими делами в отдельной комнате, я на кухне под неярким светом настенной лампы начала готовить домашнее задание.

Оторвалась от книги я только через несколько часов, дочитав «Котлован», обалдевшая и придавленная. И дело даже не в странной для меня тогда лёгкости упоминания физиологического («я ночью под одеялом сам себя люблю»). Шестнадцать-семнадцать лет — возраст максимализма, черного или белого, идеального и неприемлемого. Возраст, когда человек не в состоянии отличить в литературном произведении предсказание падения эпохи, несбыточности её цели, несоответствия её цели средствам от ощущения безысходности, обреченности любых надежд, любой попытки построить что-либо новое.

Перечитывая эту повесть сейчас, я снова ищу, где у меня сердце.

Я слышу, как язык Платонова шершавый словно наждачная бумага, выворачивает слова наизнанку, смыслом наружу, вовнутрь истёртой, блёклой, приевшейся всем стороной.

Я не вижу в физической смерти девочки символа гибели обреченности будущего. Девочка, наученная ненавидеть мать, как буржуйку, не желающая отдавать гробы мертвым, так как ей нужнее, чтобы спать и складывать игрушки. Ребёнок, не имеющий уважения ни к живым, ни к мёртвым. Но она, преодолев страх, который заставил ее говорить, что она и рождаться-то не хотела, боялась – мать буржуйкой, оправдывает мать и для себя и для всех окружающих тем, что она была плохая, пока жила, а умерла и стала хорошая. И страх постепенно выходит из девочки, оставляя только презрительное и неуважительное отношение к людям: «и так у тебя буржуи ноги отрезали, ты хочешь, чтоб и зубы попадали?» И только когда Настя заболевает, в ней просыпается какая-то странная исковерканная любовь и нежность к матери, когда она без конца просит принести ее кости.

Я понимаю, что могли бы и сейчас уволить Вощева с работы за рост задумчивости среди общего темпа производства. Заменить идею коммунизма на идею корпоративного духа, и в сухом остатке получим тоже: жизнь и работа без смысла и цели, «не останавливаясь для мысли или настроения», «ради энтузиазма». Но что такое энтузиазм, покажет медведь, самый угнетенный батрак в деревне, когда разойдясь от раскулачивания, станет ковать железо с такой силой и энтузиазмом, что испортит его. И никто не будет знать, как его остановить. Или вот – еще одна современная идея — желание «заботиться о предметах и устройствах, чтобы иметь их в своем уме и пустом сердце вместо дружбы и привязанности к людям». Тоска, печаль, чувство безысходности имеет почти физические свойства, от неподвижности скапливается печаль. И эта тоска по смыслу одних приводит к оцепенению, других заставляет постоянно двигаться и работать, не давая передыху даже на сон. И все они с надрывом, подломлены, подпорчены словно бы. Может, идея была обречена первоначально, так как Прушевский, создатель идеи, «хотел, не сознавая, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь». Так оно и вышло.

51. Виктория Якуша, магистратура философского факультета Киевского национального университета имени Тараса Шевченка. Киев

Больше, чем животное

«Люди сами затомят и растерзают себя, и лучшие упадут мёртвыми в борьбе, а худшие обратятся в животных». Андрей Платонов, «Мусорный ветер»

Чем человек отличается от животного? Об этом в школе рассказывали на уроках биологии, а в университете – на лекциях по философской антропологии. Но мне кажется, что нам не сказали главного – человек это тот, кто умеет превращаться. Одинаково превращаться в святого и того, кого сложно назвать даже животным.

Сегодня мы отличаем человека по опрятности и новизне его одежды, по отсутствию грязи под ногтями и кариеса на зубах. В человеческих туалетах пахнет морской волной и лесными ландышами, там белоснежные унитазы, мягкие салфетки, и кафель с тропическим лесом делает человека всё более далеким от животного, которое справляет нужду там, где удобно, и в лучшем случае, как кошка, вылизывает себя после этого. Чтобы забыть о том, что мы питаемся органами животных, мы придумали фуа-гра. Чтобы удовлетворять свою похоть и удержаться в пределах человека – аборты. Но чем больше мы хотим быть похожими на человека, тем быстрее мы превращаемся в животное…

Кто такой Альберт из рассказа «Мусорный ветер» Андрея Платонова? Человек. Человек, отдавший тварному возможность стать животным, а внутреннему человеку – вырасти и умереть, очеловечившись в животной шкуре. Каково это – быть обреченным на жизнь, в которой уже не находится места человеческому? Оно, это человеческое, уже побеждено – сверхлюдьми, двуногими животными. «Землю начинают населять боги, я не нахожу следа простого человека, я вижу происхождение животных из людей…»

Задумываясь о том, как вообще стал возможен Гитлер и всё, что потянулось эхом за этим проклятым на века именем, мне пришлось признать, что сегодня ему удалось бы гораздо больше… Ведь чем более удобной становится наша жизнь, тем более зависимы мы от неё и тем менее героичны. Нам не нужно становиться лицом перед концентрационными лагерями, видеть братские могилы, вдыхать пыль навсегда ушедшей жизни из поселков и городов. Достаточно выключить электричество, забрать телефон и мы трясущимся рефлексивным и съёженым от страха сознанием продадим и Христа, и родную мать за то, чтобы ввести очередной пароль к сети WiFi: «Хайль Гитлер!».

Сколько еще мы будем спотыкаться об собственный эгоизм и скольким королям мы постыдимся сказать об их наготе? А главное, почему за это наше животное желание сберечь свой уют такая немыслимая цена в универсальной валюте: обезумевшая от горя и живая лишь неусыпным сердцем мать, качающая колыбель с усохшими детскими тельцами, которые никогда уже не вырастут из этой колыбели? И где в признанных, воспетых, обласканных «правах человека» его деятельная молитва за ближнего, где сострадание? Где один из несмирившихся, обросший шерстью, безухий человек, внешне напоминающий животное, и отрезающий собственную ногу, чтобы сварить из неё обед убитой горем женщине, на безымянной могиле которой, вырытой для неё и её детей, могли бы написать только «Мать»? Он, Альберт Лихтенберг, только на страницах Платонова. К счастью? Нет, к сожалению. Потому что он, некогда подающий надежды ученый, который строил космические теории, а теперь просто Человек, может ожить в каждом из нас. Ожить как самое лучшее, что может случиться с нами в этой жизни.

Что такого в рассказе Платонова? У нас на философском разглядели бы каннибализм, Декарта, критику идеологий. Но здесь, в этом памятнике нечеловеческим страданиям и человеческим сердцам есть что-то от нас самих. Нам противно читать о липкой жаре и мусорном ветре, об отходах, которыми питается Альберт, о крысе, которая впивается в мясо героя и о том, как он же, съедает её, этого своего хвостатого врага. Противно от того, что воняет не от слов, не от этих живых трупов, а от нас самих. Это мы, а не Альберт, гниём. Гниль эта – у кого-то с точечку, а у кого уже и больше чем на половину, не даёт нам стать человеком и подружиться с этим несчастным героем. Если бы не он, не этот мерцающий в груди огонёк Человека, Великая отечественная война закончилась бы по-другому, или – не закончилась вовсе. Всё потому, что человек – это не только ноги, уши, обед, ночлег, одежда. Он – больше чем животное или, по крайней мере, должен к этому стремиться…

50. Иван Новиков, Санкт-Петербургский государственный университет, юридический факультет. Санкт-Петербург

Неисправимый идеалист и романтик

Равнодушие может быть страшнее боязливости –

оно выпаривает из человека душу, как воду

медленный огонь, и когда очнёшься – останется

от сердца одно сухое место.

А. П. Платонов

Андрей Платонович Платонов является одним из самых своеобразных и загадочных писателей XX века. Его произведения не читаются легко, они трудны для восприятия. Это не развлекательная литература, которой переполнены современные магазины. Для того чтобы понять произведения А. Платонова их необходимо читать медленно и вдумчиво, задерживаясь на каждом слове, на каждом словосочетании.

А. Платонов был неисправимым романтиком и идеалистом он верил в добро, мир и свет, который хранится в каждой человеческой душе, он верил в прогресс человечества и в светлое будущее.

Будучи простым человеком из рабочей семьи, из семьи, жизнь которой всегда была сложна и полна лишений, Платонов ждал революции, ждал её жадно, готов был принять её любой и верил в неё безоглядно. Верил, что она «освободит» простого трудового человека от физических и моральных оков и принесёт в его дом мирную и счастливую жизнь.

И каково же было его разочарование, когда он увидел, что революция своим напором подмяла под себя человека, и в этой новой жизни человеку стало жить неуютно. Платонов не хотел принимать того, что для революции нет отдельного человека, нет его желания и его потребностей, есть люди и строить социализм надо стразу для всех, а тому, кто против новой жизни – в этой новой жизни просто нет места. Он очень рано понял, что для усиления новой власти, уничтожают неповинных людей, которые якобы мешают общему благу.

Именно поэтому, писательская судьба А. Платонова складывалась удачно, только в самом начале, его произведения печатались, особенно пользовались успехом его сатирические произведения. Однако после рассказа «Усомнившийся Макар», который получил отрицательную оценку Сталина, каждое произведение писателя подвергались суровой идеологической критике. Разгромную рецензию А.М. Горького получил и роман А. Платонова «Чевенгур», который, по мнению многих литературоведов, является самым значимым произведением автора. «Чевенгур» – роман, в котором автор передал весь драматизм построения социального рая. Платонов создал антиутопию, в которой светлая мечта оборачивается страшной трагедией. Разве могли в то время напечатать роман, в котором один из героев говорит: «Мудрёное дело, землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете. Да подавись ты сам такой землёй!… Ты говоришь – хлеб для революции! Дурак ты, народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется?»

Революция не привела человека в светлую жизнь, а загнала его на самое дно глубокого котлована. В повести «Котлован» автор создаёт страшную метафору: чем выше хочешь построить здание для счастливой жизни пролетариата, тем глубже надо рыть котлован, и абсолютно не важно, что на дне этого котлована жизни людей. Система не знает жалости, одна человеческая жизнь ничего не стоит, это только ресурс для достижения великой цели. И самое страшное, что идеологическая обработка убивает в людях живые чувства, происходит необратимый процесс расчеловечивания. Люди начинаю верить в то, что для достижения «всеобщей мечты» можно, а иногда даже и нужно убить.

Такую революцию А. Платонов принять не мог, поэтому всё своё творчество он посвятил своёй мечте, мечте о свободном социалистическом обществе, он оставался верен своей революции. Все его произведения посвящены простому человеку, который ищет своё место в послереволюционной жизни, и не может его найти. Платонов пытался увидеть светлое счастливое будущее этого человека, но не видел его.

Революция для Платонова – это не классовая борьба и падение буржуазного строя, это изменение жизни конкретного человека. Ему важно не то, что происходит, а почему и как это происходит. Автора волную не события, а чувства людей, его занимает человек. Платонов пытался найти гармонию человека с миром, и считал, что именно эта гармония и есть счастье, как для отдельного человека, так и всего человечества.

Андреем Платоновым было создано многочисленное количество образов людей, которые «погибают» от утомительного труда, которых жизнь пригибает к земле и втаптывает их в грязь, но они продолжают жить и работать, продолжают стремиться в светлый рай социализма, стремиться к счастью и, несмотря ни на что, их души остаются тёплыми и живыми.

В произведениях Платонова нет отрицательных и положительных героев, все они земные люди, которые несут добро и зло. Автор любит своих героев и верит в человечность каждого. Он реально описывает картины людского горя, показывает беззащитность человека перед тем, кто унижал его и пытался опять затолкать этого человека в грязь и нищету.

Для литературных критиков того времени он стал защитником нищеты и страданий, его героев называли бесхребетными и пассивными людьми, которые не могут быть строителями коммунизма. Для редакций абсолютно всех журналов его произведения были пронизаны антисоветской пропагандой, поэтому автору отказывали в их издании, даже не читая.

Конечно же, А. Платонов не был наивным человеком, он прекрасно понимал, что рассчитывать на признание и популярность ему не приходится. Он знал, что его удел – это непонимание, неуслышанность и невостребованность. Но писать по-другому он не мог и не хотел, поэтому гонимый и травимый он не изменил своим идеалам и продолжал писать о своём понятном только ему социализме. Платонов был убеждён, что всякое насилие бессмысленно, потому что обернётся новым насилием, которое способно разрушить самую прекрасную, возвышенную и благородную цель. Так же он хотел донести людям, что жизненный путь человека всегда труден и полон потерь, независимо от социального и политического устройства, и главное на этом пути оставаться человеком, человек не должен быть разрушен.

Андрея Платонова смело можно отнести к числу не признанных гениев, большинство его произведений увидели свет лишь спустя сорок лет после смерти автора. Их путь к душам читателей был долгим и не простым. Но когда они вошли в нашу жизнь, они заняли достойное место в мире литературы. И на сегодняшний день Платонов является одним из самых популярных и читаемых авторов, который был наделён необыкновенным чудом – умением слышать и описывать тончайшее трепетание человеческой души.

49. Виктор Ефремов, государственное образовательное учреждение средняя общеобразовательная школа № 2200. Москва

«Отчужденный и его тень»

Платонов Андрей Платонович привносит в мир литературы новое, самобытное и словно никому неизвестное существование характеров. Характеры героев, природы, времени и всего того, о чем нельзя говорить, не обойдя это молчанием. И в действительности, Андрей Платонович дарит читателю возможность увидеть свое сознание со стороны, сквозь категории самих мыслей, формируемых для человека, чтобы тот мог говорить. У Платонова есть сердце, которое влечет его к чистым целям и которое совершенно искажает его реальность, собственную природу мысли. У Платонова есть разум, который способен создавать абсолютно новые аспекты мировоззрения, но которые также формируют цикличности однотипных размышлений. У Платонова есть дыхание, о котором никогда не задумываешься, и которое можно увидеть лишь благодаря Беккету. И все это существует тогда, когда читателю открываются его произведения в первый раз, а потом снова и снова. Андрей Платонович создает мир, совершенный и отождествленный с нашим анализом.

Когда впервые открываешь книги Платонова, задаешься вопросом: «как же такой язык (текст) способен умещать целое небо в одной капле росы?». И сколько бы тривиальным не казался сам вопрос, читатель им задается. Формулирует вновь и вновь, пока не дочитает произведение, пока не осознает, что он читал о новом мире, а об исторических событиях. Событиях, которые история готова повторить во многих других текстах, лишь бы наше воспоминание осталось в самих текстах. Тексты, произведения и сама история без памяти мертва, и именно такой мертвый мир демонстрирует нам Андрей Платонович. Потому герои его произведений зачастую личности, утратившие свою тень, которая всегда ранее влекла их куда-то, заставляла жить до наступления темноты, позволяла довериться самой себе. Позволяла существовать. Но что «Чевенгур», что «Возвращение», что «Котлован» и множество других произведений ставят главных героев в то положение, словно они зрячи и слепы одновременно. Алексей Алексеевич, главный герой «Возвращения», после войны должен был вернуться домой. Но даже сейчас слово «должен» читается неуверенно, непривычно, как и Алексею Алексеевичу непривычно было понимание возвращения. И дело обстоит не в войне и не в том, как сильно она влияет на человека, а в вопросе: «как же сам человек повлиял на себя?». Неужели никак? Алексей Алексеевич никак не изменился? Остался прежним семьянином, отцом, а теперь и прошедшим войну? Колеблются буквы в тексте от написанного. Человек постоянно меняется, совершенствуется и видоизменяет свое мировоззрение, независимо от условий, будь то война, воскресенье или иная флуктуация. Однако именно возможность человека влиять на собственное мышление является палкой о двух концах. Полностью обладая жизнью, также полностью обладаешь и смертью, а потому человек всегда рискует, делая выбор, даже абсолютно незначительный. Именно от этого нас и предостерегает Платонов, заявляя, что вся природа способна уместиться в одном взгляде на песчинку. Алексей Алексеевич не делал выбор, когда отправился к девушке Марии, вместо возвращения домой, но он словно позволил течению собственного мировоззрения унести сознательность возвращения к семье в иную сторону. Он будто отклонился от изначального курса, хотя сам же свой курс Алексей составлял по мере того, что видел перед собой, отчего критиковать отсутствие его сознательности в выборе нельзя. Напротив, мы лишь еще раз убеждаемся в том, что природа человека до того хаотична, что становится для него постоянным, приемлемым. Хаос, что видит перед собой человек, есть лишь крупинка его мысли, за которой он так или иначе не уследил. Алексей Алексеевич вернулся не к своей семье, а в семью Ивановых. Он не лишний здесь, но он не является отцом, и когда сын порицает отца за его отсутствие, Алексей осознает, что встречает сына. Ему есть куда возвращаться! В собственном шторме он обнаружил луч света, который выведет его к новой жизни, к новой природе, в водоворот. Именно так и заканчивается жизнь и время Алексея Алексеевича. Он вернулся в свою семью, теперь в свою. Именно столь трагичным и кажется все произведение «Возвращение», в котором читателю встречается характеры героев, доселе ему незнакомых. Читатель ничего не знает ни о главном герое, ни о его семье, когда как, кажется, герои произведения также не знают друг друга. Да, они знают друг друга, любят, как полагается семье, но они будто, как и читатель, впервые открывают себе себя же. Платонов подходит к взаимоотношению читателя и произведения критически, лишь слега давая им соприкоснуться, ведь дай этому случится и мировоззрение читателя не воспримет произведение сверх обычного текста. Подобные попытки можно заметить у многих писателей (А. С. Островский; М. А. Булгаков; А. П. Чехов и т.д.), однако Платонов словно осознает, чего может стоить это прикосновение. Тень. Это слово знакомо также, как и жизнь, ведь она сопутствует нам постоянно, и Платонов видит в ней возможность уместить всю природу человека, оставив его таким же, каким он и является. Но катастрофа уже случилась, и Андрей Платонович демонстрирует это в своих произведениях. Его герои носят за место теней покров идей, столь же общеизвестных, сколько и исчерпанных. Люди исчерпаны, мир исчерпан, а вместе с этим и тень всего становится бесформенным существующим явлением. Катастрофа случилась до нашего рождения. О чем-то подобном предупреждал Ницше, Гегель, Спиноза и другие философы, знакомые с тем, что можно было бы назвать опустошенным одиночеством, таким одиночеством, в котором не к чему возвращаться. Таково творчество Андрея Платоновича Платонова.

48. Анастасия Дединская, по образованию искусствовед, работает в сфере энергетики. Екатеринбург

Письмо Платонову

Андрей Платонович, здравствуйте!!!

Пишет Вам Москва Честнова, Ваша одноногая девочка, сирота. Вы ведь не забыли меня? Столько времени прошло без Вас на этой бедной земле и столько всего случилось! Полстолетия и больше! Я живу теперь уже не в эсесере, коммунизм не настал у нас. Люди устали быть без всего и жить идеей только. И умерли многие еще из-за идейности и подлости других, кто только делал вид, что хочет всеобщего счастья трудящихся. Страшно было и печально это. После войны еще долго ждали лучшей жизни, но она не совсем получилась. Потом мы могли уничтожить бомбами другую страну большую, где не любили коммунизма, а только один капитализм был. А они нас в ответ. Такие сильные бомбы тогда изобретать стали. Но этого все же не произошло, и мы дальше живем. И у нас настал похожий капитализм, как в той большой стране, которая над миром власть взяла по причине своих бомб и силы.

Теперь двадцать первый век настал и паровозы Ваши больше почти не ездят. Сейчас машины все другие стали, и на них даже в космос летают. Были на Луне. Скоро на Марс полетят. Помните, Вы писали о космических полетах, как уже о случившихся для советского человека? Вы все предвидели!

Андрей Платонович, я счастливая. Вы больше не классовый враг для страны. Она одумалась. Вас и в школе изучают. Вы теперь как Пушкин и Толстой, классик. Все Ваши книжки напечатали полностью. И в больших количествах. Но только когда советское время кончилось, которое Вы любили, а оно Вас нет. И даже перевод сделали на многие другие языки. Я всегда верила и знала, что так будет с Вами! Таких людей и писателей больше не было, как Вы. Я знаю точно, я не видела. Через Вас смог сказать о себе человек, который томился, как победить мертвое вещество жизни и коммунизм устроить для всех. И как будто бы сама земля и время говорили и плакали Вами, которые все видели тогда, а другие только потом узнали, как оно было страшно жить тогда. Вы любили нас, бедных людей, живущих свою безвестную и трудовую жизнь. Вы мучились из-за нас. А Вас за это убить хотели, потому что не очень весело Вы все описали, и в газетах Вас ругали. Так всегда с пророками у них в отечестве делают, я читала про это. И умерли Вы рано, потому что и сами не жалели себя совсем.

А как хорошо и красиво Вы обо мне написали, как о вечной невесте для всех, по которой все тоскуют и ждут ее. Как я факелом в небе летела, потом любила разных интересных и одиноких ученых, трудящихся для человечества, потом под землей трудилась и ногу потеряла. Как я жизнь любила и в окна к людям заглядывала, чтобы радоваться с ними вместе счастью жизни. Как я красива была и сильна… Вы хотели, чтобы больше такой красоты и радости у людей было…

Я все та же теперь. Люблю все вокруг, всю природу и ветер, город и людей в нем. Только без Вас я невидимая стала, и никто меня не узнает и не любит оттого. Не тоскует обо мне, как раньше Сарториус тосковал.

Люди теперь меньше тосковать по всеобщему стали, все больше по частному счастью. И у нас в стране все еще много бедных и ненужных людей живет, как всегда было. Столько всего изобрели разного, а с этим не могут справиться и не хотят даже больше. Многие живут скудно совсем и мало размышляют об этом. Смотрят разные концерты и кино в своих квартирах и никуда не стремятся. Отчего мы все такие же скудные?

Так хочется счастья для всех и радости! А они не приходят для всех. И я тоскую без Вас и без Вашей улыбки и глаз, которыми Вы смотрите на нас, бедных, и любите нас, как раньше. Я знаю это.

Я знаю, мы будем вечно быть, и всё всё равно будет хорошо.

47. Василий Буйлов, филолог и переводовед, доктор философии, Университет Восточной Финляндии. Хельсинки

Писательская личность Андрея Платонова

Жизнь Андрея Платонова наполнена самоотверженным творческим горением, провидчески высвечивая собою весь особо драматичный для России XX-й век. В 1951-м году, когда Платонов мучительно умирает от туберкулеза, в те исторически отдаленные, но по времени не такие далекие 50-е годы, в мире, живущем по другую сторону «железного занавеса», Ингмару Бергману жизнь видится театром, Робер Брессон ощущает жизнь тюрьмой, Жак Тати рассматривает ее как закрученную голово¬ломку жизненных сцен и моментов, а для Федерико Феллини жизнь представляется цирком, в котором он любит красочность сконструированного этим жизненным цирком мира. Платоновское мироощущение, в котором находит свое полифоническое отражение многовековой опыт мира, духовно и физически истощенного от собственного самонепонимания, является символическим предвосхищением постмодернистского видения мира этими и другими культовыми художниками-интеллектуалами.

Еще за 20 лет до появления постмодернизма, в конце 20-х годов, в условиях международной изоляции СССР, утонченная творческая интуиция Платонова провидчески объединяет в его художественном восприятии жизни собственной страны, превращенной в арену жестокой классовой борьбы, и бергмановский «театр», и брессоновскую «тюрьму», и «жизненный цирк» Феллини, находящий свое идеологическое воплощение в советском вселенском политическом эксперименте. Жизнь за железными «кулисами» этого советского политического «цирка», в отличие от легкомысленной закрученности жизненной головоломки Жака Тати, представляет собою классово неразрешимую утопическую головоломку из наполненной трагизмом череды скорбных жизненных сцен и трагических событий в условиях проведения сплошной коллективизации и грозно надвигающегося «торжества социалистической демократии» второй половины 30-х годов, оборачивающуюся жесточайшими репрессиями и государственным политическим террором.

Ключевые прозаические работы Платонова жанрово намного опережают свое время и в системе литературоведческой классификации долго продолжают находиться где-то на стыке авангарда (модернизма), сюрреализма и других направлений, появление и реализация которых растягивается на добрую половину ХХ-го века. Его талант, который сродни дару провидения, имеет успешную вербализированную и виртуализированную авторскую реализацию в таких различных сферах искусства, как литература, публицистика, драматургия, сценарно-кинематографическая деятельность. В системе советского внутрилитературного процесса, когда не признается ничего кроме соцреализма, в поздние 80-е годы вдруг на поверхность с шумом вырывается «сразу всё», а именно запрещенная литература советского периода с платоновскими эпохально-латентными «Котлованом», «Чевенгуром» и «Ювенильным морем» впереди.

Исходя из их многожанровости, многомерности формы, смысловой эклектики и концентрированности они нередко рассматриваются как одно из первых проявлений русского литературного постмодернизма. Стараясь избежать категоричности подобных утверждений, следует отметить, что в этих текстах, написанных во «внемодернистскую» сталинскую эпоху, явно просматриваются определенные черты так иногда называемого «до-постмодернистского постмодернизма». Присутствие в них внешне объективных элементов более поздней постмодернистской поэтики позволяет уверенно трактовать его как некую своеобразную русскую, платоновскую предтечу европейского постмодернизма 50-60-х годов.

В этих текстах повсеместно присутствуют стилистический и философский синкретизм как столкновение и объединение разнородных начал, устранение конвенциональных границ между стилями и жанрами, обильное употребление клише, ввод симулякра как продукта художественной гиперреальности и пастиша как стилизованной литературной имитации. Платонов экзистенциально проникновенно и психологически тонко заполняет это повествовательное пространство искрометным гротеском, печальными юмором и иронией, мениппейной игрой и карнавализацией. Он интенсионально (до тончайших оттенков смысла) репрезентует себя в своем «нарушенном» языке, художественно распахивает в окружающие его Мир и Космос плотно затворенное окно, удерживающее его в писательском духовном и политическом «заточении».

Язык концептуально значимых работ писательской онтологии Платонова, представляющих его зрелый творческий стиль (идиостиль), окончательно формируется в конце 20-х–начале 30-х годов ХХ-го века, отличается высокой степенью амбивалентности и по своей художественной природе ярко аллегоричен. Его тексты являются примерами «закодированности» литературного текста, обусловленной его смысловой импликативностью, т.е. высокой концентрацией в тексте многих латентных смыслов. Платонов включает свою языковую интуицию и создает уникальный идиостиль, поражающий воображение художественный мир, собственную концептосферу как систему нравственных координат и философских символов, свою субкультуру, свой культурный код, свою гуманистическую онтологию.

В платоновской художественной реальности Утопия и Антиутопия пересекаются и перемешиваются, интерферируются друг в друга до такой степени, что часто сложно определить, когда и где Утопия переходит в Антиутопию, и обратно. Здесь жанровое пересечение Утопии и Антиутопии может быть причиной того, что при чтении платоновских текстов или при попытках их жанровой научно-методологической классификации художественное проявление в них Утопии или Анти¬утопии и определяющие их жанровые границы являются размытыми и не так легко различимыми.

Творчество Платонова занимает особое место в русской литературе XX-го века. В своих ключевых прозаических текстах он достигает такой степени антиутопического философского обобщения, что обычно эти произведения рассматривают как ярчайшие образцы мировой литературной Антиутопии XX-го века. Однако при выявлении их жанровой принадлежности было бы терминологически вернее определять их как тексты, для которых характерным является «жанровый дуализм» и которые реализуют в себе одновременно Утопию и Антиутопию в их художественно интегрированном синтезе и трагической коллизии, ведущей к драматической трансформации платоновской идеалистической Утопии в свою мрачную художественную антитезу, жестокую литературную Антиутопию.

46. Илона Седдик, юрист, студентка 6 курса факультета Русской филологии Московского государственного областного университета. Москва

Благодарю за Фро

Андрей Платонович навсегда останется в моей памяти создателем Фро. Знакомство с этой героиней одноимённого рассказа писателя 1936 года перевернуло моё сознание.

Удивительно, как в сложные тридцатые годы прошлого столетия, Платонов смог разглядеть её. В период всемерного уравнения прав обоих полов, когда женщина трудится наравне по сложности и характеру труда с мужчиной, не имеется никаких различий, даже физиологического характера. Она фактически поставлена на позицию мужчины. Только недавно отгремела теория «стакана воды», когда была провозглашена свобода сексуальных отношений. Брак уже перестал быть таинством, он регистрируется и случается чаще из интереса и для опыта. Машина сталинских репрессий работает на полном ходу, когда любое неосторожное слово способно лишить жизни. Именно в это самое время Платонов нарисовал свою Фро.

Фро… Женщина, абсолютно пропитанная любовью и любовь излучающая. Она живёт и дышит ради встречи со своим любимым Фёдором: «говорить с другими о своей любви она не могла, а прочая жизнь стала для нее неинтересна и мертва» (Платонов А. П. Избранные произведения: Рассказы. Повести. — М.: Мысль, 1983.https://ilibrary.ru/text/1194/index.html. Все цитаты приведены по данному изданию). В слиянии и наслаждении с ним, видит своё счастье. Абсолютно поддерживает мужа в приближении высокой цели, которую даже не понимает: «…С тех пор катушки, мостики Уитстона, контракторы, единицы светосилы стали для Фроси священными вещами, словно они сами были одухотворенными частями ее любимого человека; она начала понимать их и беречь в уме, как в душе». Ей достаточно того, что Фёдор хочет и стремиться к этому всем сердцем.

Фро обладает неизмеримым теплом внутри, которое сочится через строчки рассказа. Рядом с ней хочется находиться, прильнуть к ней. В этом стремящемся к завоеваниям мире, покоряющем всё более дальние и дальние горизонты, разрабатывающем удивительные машины и причудливые механизмы, она всем существом чувствует … музыку. И ту, что играет в клубе: «Там играла музыка, потом слышно было, как пел хор затейников из кондукторского резерва: «Ах, ель, что за ель! Ну что за шишечки на ней!»…»; и ту, которая соткана из пения птиц, шелеста листвы и дуновения ветра: «Фрося сидела в сумраке, в блаженстве любви и памяти к уехавшему человеку. За окном, начав прямой путь в небесное счастливое пространство, росли сосны, слабые голоса каких-то ничтожных птиц напевали последние, дремлющие песни, сторожа тьмы, кузнечики, издавали свои кроткие мирные звуки — о том, что все благополучно и они не спят и видят». Удивительную мелодию губной гармошки Фро способна прочитать. Всего несколько простеньких нот скажут ей больше, чем разговор с исполнителем: «в её памяти звучала все время однообразная песенка детской губной гармонии: «Мать стирает белье, отец на работе, не скоро придет, скучно, скучно одному»». Она обладает живым умом, способным вобрать в себя даже устройство замысловатых машин, если это позволит ей лучше понять любимого Фёдора. Быть ближе к нему.

Фро по-детски сосредоточена на своём чувстве. Концентрируется, пестует, бережёт. Ведь это всё, что осталось от мужа: «… сама она не могла любить, как хотела, — сильно и постоянно; она иногда уставала и тогда плакала от огорчения, что сердце ее не может быть неутомимым». Она ускоряет их с Фёдором встречу всеми возможными способами. Работать почтальоном – получить шанс прикоснуться к его письму первой, не упустить: «А письма Федора она хотела получать скорее, чем принесет их к ней посторонний, чужой письмоносец, и в ее руках они не пропадут». Всё ради того, чтобы закончилась эта тоска, и Фро соединилась с ним.

К ней, любимой, мчиться обратно и муж. Пусть он и разгадал её «хитрый» план, подсказанный женским тоскующим сердцем. Фёдору нужно напитаться её любовью, словно электрическим зарядом для будущих свершений. Утонуть в мягком теле, зарыться в волосы и жадно глотать минуты вместе: «Она делала сейчас все кое-как, нечисто, невкусно, но им обоим было все равно, что? есть и что? пить, лишь бы не терять на материальную, постороннюю нужду время своей любви. … Затем они целовались, ласкали друг друга, и благородная мечта их превращалась в наслаждение, точно сразу же осуществляясь». Там, далеко-далеко, Фёдор будет трудиться и знать, что дома ждёт радость встречи. Он бесконечно необходим.

Фро абсолютно женственна и прекрасна в таком прозаическом и механистическом мире, который совершенно не располагает к чувствам. Он, скорее, двигает его обитателей к реализации высокого долга перед обществом, к общественно полезному труду. Им Фро не понятна: «им никто не нравится». Однако она насколько свободна и независима от всего окружающего вокруг, не боиться показаться не такой. Абсолютно цельная и органичная в своей жажде любви.

Её стремление вознаграждено с лихвой. У Фро есть бесценнейшее сокровище, которым только способно обладать человечество. Новая жизнь. Ребёнок станет для неё той высокой целью, о которой долго рассказывал ей муж. Фро сделает больше для человечества, чем вся электрификация и коммунизм. Она способна создать нового человека, напитать его своей безусловной любовью и выпустить в мир. В мир, который совсем не понимает.

Платонов подарил мне Фро. Он сделал для меня больше, чем кто-либо. Он показал мне … Нет, не настоящую женщину. Просто женщину.

45. Ирина Ордынская, прозаик, драматург, сценарист. Москва

Нам нужен Платонов

Творчество Андрея Платонова отражает глубинную жизнь нашего народа во всех её причудливых гранях, и ничего тут не может измениться от времени. То, что является такими узнаваемыми чертами именно русского народа, живёт в произведениях великого писателя во всей полноте правды.

Платонов рискнул и смог, используя современную ему кровоточащую действительность, решить сложнейшую задачу для художника: проанализировать окружающий мир. Это очень неблагодарное дело – писать правду о своём времени, авторам не прощают таких попыток, особенно талантливым, произведения которых сами словно начинают жить. Ведь уничтожить книгу часто сложнее, чем реального человека. А образы художественной литературы порой и вовсе остаются бессмертными.

Читателя до сих пор чарует уникальный язык произведений Платонова. Это не придуманные конструкции, и не точная копия речи его современников. Живая стихия языка, питаемая внутренними состояниями, воссоздаётся в «плавильном котле» Платоновского творчества.

Рассуждения о «надуманности» языка Платонова мне кажутся совершенно лукавыми. Дескать, что за язык, откуда взялся? Нет такого.

До чего же не повезло русским литераторам с народом! Он всегда норовил говорить на практически непонятном, каком-то другом русском языке. Опять же поёт какие-то неправильные народные песни, никак его не переучить, не заставить пользоваться таким привычным и знакомым для интеллигенции стандартным языком.

Насколько хороша культура ради культуры, «подлинная» литература, растущая сама из себя, одно портит прекрасно построенную систему – противный народ, который ни в какую не понимает высоту чистой эстетической мысли, а норовит говорить на «своём» непонятном языке, который кажется примитивным официальным языковедам. Откуда народ его взял, уж не Платонова ли начитался?

Но дело в том, что Андрей Платонов плоть от плоти своего народа, не сторонний наблюдатель и изучатель народной речи, а человек, чувствующий её изнутри, на генетическом уровне. Кажется, что молчавшая веками огромная масса людей, наконец, заговорила на страницах произведений Платонова. Людей живших на тех самых, воспетых Платоновым, полях России. Эти люди часть того самого чернозёма, на котором они сеяли хлеб, и в который их потом хоронили, так много, так долго, что прах их уже давно стал большей частью земли. И рабочий заговорил своим языком, хранящим потрясающие чувства очеловечивания и восхищения механизмами, с которыми сроднился. В период бури, слома, который произошёл в начале прошлого века в России, конечно, и в языке, слова перепутывали стилистические слои и меняли свои значения, проникали в привычный народный язык, делая его пёстрым. Однако подлинную основу речи заговоривших «народных масс» невозможно не почувствовать, если любить и понимать свой народ.

Замалчивание Платонова, а то и критика его произведений, сейчас может быть связанна с «революцией наоборот». Интеллигенция снова что-то из себя изображает, чем на самом деле не является. И стыдится и боится, что её могут уличить в родственных связях с героями Платонова. Теперь мы все сплошь европейцы, бизнесмены или уж, по меньшей мере, белая кость дворянства. В который раз язык, как лоскутное одеяло, пестрит новоязами, английские слова с лёгкостью пишутся русскими буквами, у нас всё сплошь «презентации», «президенты», «имиджи», «брэнды» … И в этом смысле начало 21 века мало отличается от начала века прошлого. Язык всегда следует за революционными потрясениями.

Печально, что добытое Андреем Платоновым, с таким трудом, с такими потерями и болью, право говорить о своём народе его же языком, так и хочется написать – его душой, в наше время практически не востребовано. Грустно вспоминать о чудовищных в своём безобразии попытках изображать народный язык как смесь нецензурной брани и почти нечленораздельного набора слов.

Снова с водой выплеснули ребёнка. Вместе с идеологией «рабочего класса» ушёл в тень и сам человек труда. Кто же любовно напишет о его мыслях и чувствах? Ему опять отказано вправе выговориться. Кажется, в который раз делятся люди «по сортам». Первосортные все сплошь мыслители и носители разума. Но искусство не имеет права на неравенство. Если человек храм Божий, если мы свято верим в ценность каждой души – тогда искусство обязано не на словах, а на деле доказывать право людей на любовь Господа.

Кто же любовно напишет о тоске, страхах и переживаниях обычного человека? О золотых руках рабочего, без которых по-прежнему не обойтись, мы ежедневно пользуемся результатами труда этих людей. Может, потому не хватает у нас рабочих, тех самых воспетых Платоновым? И подрастающие сейчас дети рабочими быть не хотят. Почти стыдно что-то делать своими руками. Мы снова с лёгкостью разлюбили свой народ, сеющий для нас хлеб, делающий для нас механизмы и машины, защищающий нас с оружием в руках.

Чему стоит поучиться у Андрея Платонова, так это любви, которой наполнена его проза. В его ромах, повестях и рассказах нет отрицательных героев, в полном смысле этих слов, когда автор осуждает кого-то из своих персонажей, явно или завуалировано. А читателя ведь не обманешь, он всё равно почувствует — этот герой писателю несимпатичен. Платонов полон всепрощения к каждому, кто встречается на страницах его произведений. Его любовь к героям отпускает им все недостатки и любуется достоинствами. За неприглядностью одежды или речи, когда слова не в состоянии выразить их почти детское сознание, автор находит истинную красоту души.

Не приукрашивает Платонов своих героев, но они все у писателя по-своему прекрасны. Вот проходят перед нашим мысленным взором прочие в романе «Чевенгур» сплошной серой массой. И вдруг под тёплым взглядом Платонова они «превращаются» из непонятной толпы в людей, у каждого из которых своя судьба. И читатель уже готов заплакать над безымянным умирающим ребёнком, над горем его матери. Может быть, этот читатель вчера прошёл мимо такого же нищего ребёнка, а сегодня гений Платонова заставил его «остановиться» и посочувствовать чужому горю, изображённому на странице книги. Это немало.

Такая страшная человеческая жизнь, может быть, первородный грех – кроме прочего ещё и всеобщее непонимание друг друга. В прозе Платонова есть подлинное христианство – принятие автором героев как ближних. От сострадания к людям болит сердце писателя, благодаря этому над повествованием ощущается Небо.

Нам стоит поучиться у Платонова любить людей. Как много понимал этот человек. В рассказах о революции, когда, казалось, правила одна бесконечная ненависть, царит беспредельная нежность к своей стране, всепонимание и всепрощение. И любовь к тому часто плохо образованному, не умеющему выражать словами мысли, неприглядному внешне нашему народу.

44. Дмитрий Овчинников, литератор. Новосибирск

Мой Андрей Платонов

Честно говоря, Андрей Платонов никогда не принадлежал к числу моих любимых писателей. Конечно, как и все, я читал в школе тот же «Котлован», но делал это без особого удовольствия. Платонов тогда прошёл мимо моего сознания, и хотя я знал по названиям его основные произведения – «Котлован», «Чевенгур», «Сокровенный человек», «Ювенильное море», «В прекрасном и яростном мире», «Река Потудань» — но это было чисто внешнее, шапочное, поверхностное знакомство. Платонов как человек и как писатель тогда оставался для меня terra incognita, огромной и непостижимой загадкой. Не могу сказать, что с тех пор картина принципиально изменилась, но какие-то вещи для меня стали яснее, а сам Платонов – ближе и понятнее.

Каким эпитетом можно охарактеризовать Платонова? Мне в процессе изучения различных материалов о нём дважды рядом с его именем встретилась характеристика «талантливый». В своём письме Платонову от 18 сентября 1929 г. таким образом охарактеризовал его Максим Горький: «Человек вы талантливый, это бесспорно». Эту же оценку можно встретить в некрологе, опубликованном в «Литературной газете» от 6 января 1951 г., и подписанном ярчайшими звёздами советской литературы — Фадеевым, Шолоховым, Твардовским, Тихоновым, Фединым, Павленко, Эренбургом, Габриловичем. В этом некрологе сообщалось, что «5 января скончался талантливый писатель Андрей Платонович Платонов». Дальше вкратце говорится об основных вехах его биографии, а в конце рассказывается о том, что «Андрей Платонов был кровно связан с советским народом, ему посвятил он силы своего сердца, ему отдавал свой талант». После своей смерти Платонов получил признание своих заслуг от Советского государства в лице Правления Союза советских писателей, хотя при жизни с этим государством отношения у него далеко не всегда складывались гладко.

Есть мнение, что Андрей Платонов был единственным гением в русской прозе XX века. Гением Платонова назвал уже Виктор Шкловский, этой же точки зрения придерживаются и современные исследователи отечественной литературы и непосредственно творчества Платонова. Он пришёл в литературу в 20-е гг. вместе с целой плеядой выдающихся талантов – Александром Фадеевым, Юрием Олешей, Леонидом Леоновым, Юрием Тыняновым, Константином Фединым, Исааком Бабелем. Но Платонов выделялся даже на этом фоне – слишком необычным и своеобразным было его дарование. В 1918 г. Александр Блок в статье «Интеллигенция и революция» писал о русском народе, о «миллионах людей, пока непросвещённых, тёмных, среди которых есть такие, в которых еще спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература». Блок Платонова не знал, но он словно предвидел появление такого человека, как Андрей Платонов, который сказал то, чего доселе никогда не говорила русская литература. Платонов был дитя своего времени, своей эпохи. Как пишет Алексей Варламов, «он — явление сродни циклону, атмосферному фронту, возникающему на стыке холода и тепла, света и тьмы, сухости и влаги, ответ на вызовы революции и пути русского большевистского пешеходства. На рубеже веков, в переломную для России эпоху, скопилась огромная энергия, которая искала себе выход и искала, в ком воплотиться. И нашла Платонова. Валентин Распутин назвал Платонова «изначальным смотрителем русской души», человеком, вышедшим «из таких глубин и времен, когда литературы еще не было, когда она, быть может, только-только начиналась и избирала русло, по которому направить свое течение».

За Платоновым закрепился образ, говоря словами Блока из приведённой выше статьи, «тёмного, непросвещённого человека». Об этом прямо или косвенно говорится в свидетельствах довольно близких к писателю людей, в частности, жены Марии

Александровны, которая утверждала, что «Андрей до шестнадцати лет и книг-то не читал». На самом деле это не так. Конечно, Платонов был явлением, феноменом, вышедшим прямо из народных глубин, но за ним стоит не только его родная воронежская почва, та степная чернозёмная полоса, где «лето было длинно и прекрасно, но не злило землю до бесплодия, а открывало всю ее благотворность и помогало до зимы вполне разродиться», не только первобытные силы природы, но и довольно большой багаж из прочитанной в детстве и юности литературы, огромный культурный опыт, накопленный Россией в предшествующие века и в значительной степени усвоенный Платоновым.

Гениальность Платонова, если принять этот эпитет, заключалась не в том, что он стал создателем нового жанра или стиля, открывателем новых изобразительных средств, а в том, что он сказал нечто принципиально новое о человеческой природе. В этом смысле стилистические особенности платоновской прозы можно рассматривать как инструмент, с помощью которого Платонов смог в полной мере выразить то, что хотел выразить. Он открыл нового героя, главного героя XX века – массу, а также главную особенность нового человека – его духовное и физическое тяготение к слиянию с другими. Образование массы, в которой постепенно происходит утрата человеческой личности, индивидуальности – главный сюжет и сквозная нить платоновской прозы. Вообще, коллективность – это родовое, исконное свойство души русского человека. Не зря ведь на Руси веками существовала община, бывшая основой русского бытия, столпом русской государственности. Русские постоянно стремятся к тому, чтобы стать толпой, массой, слиться в неё, и только в таком качестве совершают грандиозные подвиги и великие прорывы.

Главная тема Платонова – само превращение отдельных людей в народ, в массу, основные этапы и результаты этого процесса. А также идея построения коммунистического рая, совершенного общества, основанного на принципах родственности, слитности человечества, где достижимо всеобщее счастье и благоденствие. Об этом написан роман «Чевенгур». В «Котловане» же мы увидели, по сути, крушение этой утопии, когда светлая, благородная идея обнаруживает свою неосуществимость.

43. Виктория Котова

Великая Отечественная война в произведениях Андрея Платоновича Платонова

Платонов Андрей Платонович – человек с удивительной биографией. Один из важных фактов его жизни – работа корреспондентом журнала «Красная звезда» в годы Великой Отечественной войны. Андрей Платонович не был участником военных действий, как, например, Константин Симонов, Юрий Бондарев или Владимир Богомолов, но его произведения о фронтовой жизни ярко отражают сущность этой жестокой и беспощадной войны. Так о чем же он писал в своих работах, посвященных Великой Отечественной войне?

Как я уже отметила ранее, А.П. Платонов был военным корреспондентом, и хотя он и не испытывал на себе всю тяжесть жизни солдата на фронте, но он за ней внимательно наблюдал. Андрей Платонович видел своими глазами смерть, тоску по любимой, нечеловеческое желание убивать и глаза, в которых угасала надежда. Этот интерес Платонова к жизни там, где кроется смерть, отметил советский журналист Д.И. Ортенберг: «Его увлекали не столько оперативные дела армии и фронта, сколько люди. Он впитывал всё, что видел и слышал, глазами художника».

Первым произведением Платонова стал рассказ «Броня», опубликованный в сентябре 1942 года. «Новый металл», твердый, вязкий, упругий и жёсткий, о котором говорится в рассказе, — это характер советского народа, который не под силу сломить даже блестяще подготовленной германской армии. Платонов не мог не восхищаться этим поистине сильным, непоколебимым духом советских солдат и трудящихся в тылу. Он видел в этом самую главную отличительную черту Советского Союза.

Но тема храбрости и стойкости советского духа не единственная тема в произведениях о Великой Отечественной войне А.П. Платонова. Не менее важной была тема жизни и смерти. На самом деле, во многих работах писателя прослеживается данная тематика, но в годы войны этот вопрос встал для него крайне остро. Смерти на фронте Андрей Платонович придавал несколько иное значение: он видел в ней подвиг, совершаемый солдатами во имя родины. Платонов писал: «Что такое подвиг – смерть на войне, как не высшее проявление любви к своему народу, завещанной нам в духовное наследство».

По мнению писателя, смерть победима, но победа эта своеобразная. В рассказе «Неодушевленный враг» есть строки: «Смерть победима, потому что живое существо, защищаясь, само становится смертью для той враждебной силы, которая несёт ему гибель».

Интересовала Платонова и послевоенная жизнь. Фронт меняет людей, с войны солдаты возвращаются уже не такими, какие они были до неё. Эти метаморфозы писатель отразил в произведении «Семья Ивановых», позже опубликованном под названием «Возвращение». Алексею Ивановичу, вернувшемуся в фронта после демобилизации, было трудно свыкнуться со спокойной жизнью, не наполненной громкими залпами и отсутствием каких-либо представлений о завтрашнем дне. Изменилась так же и его семья: жена отвыкла от него, сын едва ли узнал, а дочь и вовсе не хотела его признавать. Всё-таки четыре года — огромный срок, за который измениться может буквально всё. И из-за этого огромного срока, к сожалению, многие солдаты не смогли вернуться к старой привычной жизни.

42. Ольга Загнетина, учитель. Сергач, Нижегородская область

«Сохранение человека в человеке…»

Андрей Платонов, на мой взгляд, один из самых загадочных русских писателей. Когда я читаю его произведения, меня не покидает ощущение, что я тону в зыбучих песках – настолько пленяет и затягивает его манера повествования, будоражит, мучит и не отпускает. В этом отношении А. Платонова можно сравнить толко с Ф. М. Достоевским. Им обоим совершенно не свойственна «олитературенность» писательских чувств, сладкозвучная гармония и отточенность стиля. Кажется, что произведения этих авторов не есть акт «сочинительства», но акт «говорения», зафиксированного на письме. При этом они, конечно, совсем разные писатели. Достоевский эмоционален до нервности, до душевного срыва. Платонов сдержан, тих и печален. В его рассказах и повестях мерцает какая-то бесконечная целомудренная стыдливость, грустная кротость и задумчивость. Особенно удивительно, что «тихое» платоновское слово оформилось и зазвучало в шумные 1920-е годы, наполненные пафосными интонациями, рубленые фразами и резкими жестами.

Как, каким образом сложился абсолютно уникальный, ни на кого не похожий писатель? Каким образом сумела прорасти и стать очевидной платоновская гениальность художника? Ведь за плечами Платонова – церковно-приходская и четырехклассная городская школы, а также Воронежское техническое училище, куда он поступил в 1918 году, в самый разгар гражданской войны. Старший сын в семье, где было одиннадцать детей, Платонов судьбой был обречён стать вечной нянькой при младших братьях и сестрах. В четырнадцать лет он уже работает подручным мастера в тяжелом, «горячем» цеху – литейке, в годы первой империалистической – рабочим на «трубочном» заводе. Потом писатель скажет: «Жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности». Детство, юность, отрочество Платонова демонстрируют, что его движение к писательству разворачивалось вопреки, а не благодаря обстоятельствам. Но, с другой стороны, если бы не было этого ежедневного, ежечасного сопротивления обстоятельствам, физического и душевного труда, дающего незабываемое «прямое чувство жизни», то не было бы удивительного, ни на кого не похожего писателя Платонова.

Голос Платонова, писателя и поэта, впервые прозвучал в 1918 году в журнале Культпросветотдела Юго-восточных железных дорог «Железный путь». На тот момент ему было всего лишь девятнадцать лет. В его стихах, выражающих общий духовный подъем молодой рабочей поэзии, гремит пафос свершившейся революции, прокламируются революционные лозунги. И здесь же, рядом, звучат уже сугубо платоновские мечты вселенского, космического масштаба о ремонте всей земли, о новой модели человеческого поведения:

…Разум наш, как безумие, страшен,

Регулятор мы ставим на полный ход,

Этот мир только нами украшен,

Выше его – наш гремящий полёт.

Мы усталое солнце потушим,

Свет иной во вселенной зажжём,

Людям дадим мы железные души,

Планеты с пути сметём огнём.

Неимоверной мы жаждем работы,

Молот разгневанный небо пробьёт,

В неведомый край нам открыты ворота,

Мир победим мы во имя своё.

«Вселенная»

В. Чалмаев нашел, как мне кажется, очень точные определения сути стихов Платонова тех лет – «“молочные зубы” таланта», «нетерпеливые импровизации», «предыстории и “Чевенгура”, и “Котлована”» (Чалмаев В. Путешествие в страну Андрея Платонова (1899-1951) // Русская литература ХХ века. М.: Русское слово, 2001 [Электронный ресурс] Режим доступа: www.a4format.ru). Действительно, эти платоновские стихи напоминают черновые наброски. Я бы их назвала «общим синопсисом» будущего творчества писателя и его своеобразной «лабораторией», где, пусть и не очень умело, но наглядно и ярко творчески перерабатываются жизненные наблюдения, намечаются художественные образы и общий вектор проблематики еще не написанных произведений.

Пройдет каких-то два года, и Платонов уже будет вполне осознанно, зрело и своеобычно формулировать собственные писательские позиции, свою жизненную и творческую перспективу. Это потрясающие формулировки! Так о человеческом и писательском предназначении никто и никогда не говорил: «… Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас. <…> …мы очистимся – мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастает душа мира. … Человек вышел из червя. Гений рождается из дурачка. Все было грязно и темно – и становится ясным» (Платонов А. Ответ редакции «Трудовой армии» по поводу моего рассказа «Чульдик и Епишка» [Электронный ресурс] режим доступа: http://platonov-ap.ru/publ/otvet-redakcii-trudovoy-armii/).

У меня сразу возникла мысль – а кого испокон веков в России называли «дурачками»? Да, юродивых, блаженных, тех, кто способен увидеть сокровенное и донести это «открытие» до нас, обычных людей. И я сразу вспомнила А.С. Пушкина, в одном из своих писем соотнесшего себя с юродивым Миколкой, героем «Бориса Годунова».

Центральный герой Платонова – маленький человек, персонаж, хорошо освоенный русской классической литературой. Но какой необычный ракурс выбрал для себя писатель в освоении это традиционной для русской классики темы! Его маленький человек – стихийный философ, пробужденный «гулом революции», великим, эпохальным разломом, и пытающийся обрести «истинного себя» в совершающихся на его глазах исторических событиях, постичь происходящее «не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями» («Сокровенный человек»). Герои Платонова – странствователи и искатели истины из мастеровых, рабочих, деревенских мужиков. Оторвавшись от своей укорененной, «безличной» жизни, вдруг сорвавшись с «насиженного» места, они обрекают себя на скитальчество в поисках «смысла жизни в сердце» (какая русская тема!). Его герои «задумчивы». И эта «задумчивость» идет не от предельной сосредоточенности на себе, на своих собственных проблемах, а от личностного открытия сложности бытия.

Вот, например, Вощёв, один из наиболее близких писателю персонажей. Не случайно в первых черновиках платоновской повести он фигурирует под собственной, родовой фамилией писателя Климентов. И возраст у него такой же, какой был у Платонова на момент создания «Котлована» – тридцать лет. Он «печальный философ», которого «за задумчивость» уволили с завода, где он «среди производства» пытался «выдумать что-нибудь вроде счастья». Закончив с упорядоченной жизнью, герой отправляется в неизведанный путь, ориентируясь лишь на «горизонт и ощущение ветра». Встречая на своем пути разных людей и ощущая при этом «нарастающую силу горюющего ума», он приходит к пониманию, что люди несчастны. В попытках «найти истину» он включается в «братство» рабочих, которые роют котлован под строительство «общепролетарского дома», выступающего в творчестве Платонова символом прекрасного будущего. Но скоро Вощёв начинает понимать, что строители «не знают истины», без которой ему «стыдно жить». В его новой мечте «о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни» актуализируется христианская идея Апокалипсиса, которую Вощёв связывает с наступлением рая на земле, где все люди – живущие ныне и давно умершие – объединятся в счастливое братство…

Мир платоновской прозы, на мой взгляд, являет собой один из тех немногих художественных миров, которые в наибольшей мере отразили тревоги и надежды людей ХХ века. В нем в свернутом виде представлены самые сложные гуманистические проблемы современного «прекрасного и яростного мира». Это, прежде всего, вопросы сохранения человека в человеке и сбережения самой жизни на Земле.

Литература

Платонов А. Вселенная. Котлован. Сокровенный человек. Ответ редакции «Трудовой армии» по поводу моего рассказа «Чульдик и Епишка».

Никонова Т. А. Андрей Платонов в диалоге с миром и социальной реальностью. Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2011. – 220 с.

Чалмаев В. Путешествие в страну Андрея Платонова (1899-1951) // Русская литература ХХ века. М.: Русское слово, 2001 [Электронный ресурс] Режим доступа: www.a4format.ru

41. Анна Трифанова, юрист. Череповец

Увидеть озеро

Приехали, отмахав пару сотен километров. Она твердила «А где же озеро?».
Какие же милые там были достопримечательности…Такие пряничные, но с осыпавшейся глазурью. Время не раскрывало вечности, оно предпочитало сворачиваться в тугой свиток, как бы тренируясь. Обыкновенный провинциальный город. Покосившиеся заборы, вдоль которых пробираются медленно люди, словно о чем-то глубоко задумавшись… Зато веселые псы оказались деловиты и суетливы, но немногочисленны, потому как охранять местным жителям в большинстве случаев было нечего.

Дорога к озеру никак не находилась, хотя они обошли все переулки и овраги.
В резиновых сапогах лета мелькали солнечными зайчиками цветочки мать-и—мачехи. Края марочного неба, не теряя густоты и легкости, опускались в приоткрытый глаз, исцеляя картинку жизни. Сверкающая и нетронутая поверхность незастигнутого пространства, оживала и пропитывала минуты предвкушением настоящего. Из полдня опрометью выскакивали прозрачность и склеенность, запечатлевая и запечатывая на зеркале памяти этот миг. Тревожная сумрачность так далека от этого места, что никакие диссонирующие элементы неустроенности не способны ввести ее в эту идеальную картинку.

Проза Андрея Платонова, больше похожая на стихи, сопровождала на протяжении всего пути, как отсчитывающие километры столбы на проселочной дороге юности, в разном качестве и с разным подходом Мастера, но всегда прозрачная и филигранная.

Вот лето. На столе рядом со стихами Роберта Фроста ( «… как быть, когда всё в мире убывает?») повесть «Котлован». О, начало лето еще не слушало предчувствий, погрузившись в яблоневый цвет и ожидания предстоящего.

Роман «Чевенгур» оставил ощущение ужаса, от которого душе было невыносимо, и этот ужас еще долго преследовал, как что-то такое, чего не должно быть на свете.

Повесть «Город Градов» пришла позже. Время-то было счастливое, а потому совершенно не запомнилось, за исключением того, что и рассказать-то нельзя. Только через книгу и проявлялась настоящая жизнь, как образы на старой фотопленке. Когда душа черпала из одного источника, и жила в тех же самых мирах, а неизбывное одиночество вдруг дало трещину. Никогда еще связь с книгой не была такой тесной и пронзительной, ее голос доставал до каких-то глубинных струн, поражая количеством открытий и озарений. Такой вид связи не подлежит коммерции, сотовым телефонам и мессенджерам до нее далеко. Вот только и это книжное счастье когда-то заканчивается. Но испытать его стоит.

40. Михаил Гундарин, литератор. Москва

Революционная антигазета «Чевенгурская правда»

Проще всего сказать, что язык Платонова в «Чевенгуре» — язык Иных. Инопланетян, зверей, ангелов, а вероятнее — мертвых. Это у них, как известно, все «не так» — одеты неправильно, шнурки не завязаны, движутся лежа, еще и ногами вперед. И язык у мертвецов, само собой, звучит иначе.

Впрочем, как установлено британскими учеными (шутка; французскими) смерть есть наиболее табуированное означающее социального дискурса. А потому тема смерти из социальной действительности вытесняется особенно мощно. Отсюда и толпы зомби, пасущиеся на чахлых лугах современности.

У Платонова со смертью отношения принципиально иные. В его прозе (особенно ранней, куда отнесем и «Чевенгур») умирают не просто отдельные герои, а, кажется, все; постоянно, ежедневно, ежечасно; табу на смерть – это не про его мир. Нечему вытесняться, неоткуда взяться говорящим на особом языке мертвецам.

Так откуда же этот язык, который, бывает, снится как особое существо, у которого все как у обычных существ, но иначе – рог из брюха, крылья из головы. Тут не Босх, а лего — взяли язык, разобрали, потом собрали не так, как раньше. Оставив зазор, откуда тянет ледяным ветром.

И все-таки это язык не мертвых – а наоборот по-настоящему живых. Разберемся.

«Чевенгур» написан молодым, а по нынешним временам, и очень молодым автором. Закончившему книгу Платонову не исполнилось и тридцати, человеком и писателем он а был бескомпромиссным. Отнюдь не гуманистом и религиозным мыслителем, но приверженцем авангарда – что художественного (Крученых и Хлебников в «Чевенгуре» как дома), что философского (Николай Федоров, с которым уже тогда начался жесткий диалог, позже закончившийся отрицанием самой популярной федоровской догмы).

То, что для нас, мирных граждан, кажется нечеловеческим ужасом, кровавой бойней, для Платонова, человека своего времени и своего взгляда на мир (о нем позже) было чем-то вроде мистерии, закономерной и величественной, причем индивидуальная смерть здесь в расчет не бралась в принципе.

Гораздо больший ужас и отвращение у автора «Чевенгура» вызывает буржуазная, филистерская жизнь, что дореволюционная, что новая, нэпмановская. А еще — народившаяся советская бюрократия. Бюрократия связана с бумагами, ненавистными платоновским героям, бумаги – с чтением, а чтение – с официальными циркулярами (например, письменными рекомендациями в партию) и газетами.

Но с газетами особо. К 1929 году уже заканчивался первый этап насильственного (насилие, конечно, было разного толка, но без него не обходилось) обучения грамоте. По официальным данным через это прошли 10 миллионов человек . Еще до принудительной коллективизации жители революционной России были подвергнуты столь же принудительной медиатизации (термин употребляется в современном значении — как проникновение медиа во все части социального организма). Между двумя истинно свинцовыми временами – Революцией и Большим Террором, люди были основательно, до костей, вылизаны «свинцовым языком Гутенберга».

Любимые герои Платонова ненавидят чтение и письмо. «Чепурный ничего не читал…

— Да и не нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить— ни черта не жили, все для других людей путей искали». «Пишут всегда для страха и угнетения масс. Письменные знаки выдуманы для усложнения жизни. Грамотный умом колдует» — неодобрительно замечает Копенкин. Саша Дванов мечтает, чтобы большинство неграмотных отучило грамотных от букв «для всеобщего равенства». Что важно: прямо противоположное чувствует Порфирий Дванов, испытывающий «сладострастие» при подготовке бумаг.

Дихотомия «устное-письменное» прочитывается как «свое-чужое», «ненасильственное-насильственное» (а также, как отмечает Х.Гюнтер, «глупое-умное», причем «глупы», то есть, рассуждают сердцем, а не умом и Копенкин, и Саша Дванов, и Чепурной).

Медиатизатия насильственно колонизировала, иссушала жизненный мир человека, загромождала его тем, что больше всего ненавидел Платонов – формалистикой и экзистенциальной пустотой. Не тема жизни и смерти отдельного человека волнует автора в «Чевенгуре» (тем более, что он уверен: есть и возможность обратного хода), но омертвение социальной ткани, того, что было одушевлено Революцией. Предательство! Платонову, который в «Чевенгуре» гораздо левее Советской власти, превращающейся в Империю, мало дела до «традиционных ценностей». Для него враждебна то есть контрреволюционна мысль говорить «правильно» — то есть нормативно – то есть, по «писанному».

Герои и автор «Чевенгура» говорят (и мыслят) как угодно, но не языком газетным передовиц. Это язык сопротивления, язык назло. Он, секретный, вполне понятен самим героям, своим (не случайно столько говорилось в тогдашней критике о «тарабарском языке» Платонова, о «юродивых», населяющих его книги) и крайне непонятен и даже отталкивающ для остальных. Можно и нужно коверкать слова, изобретать шизоидные конструкции и окказионализмы. Лишь бы не оказаться на стороне «умного», «письменного», «газетного».

Перед нами абсолютная «антигазета». Чтобы получить представление о стиле «Чевенгура», нужно взять характеристики так называемого публицистического стиля и вывернуть наизнанку. Вот, например, по современному источнику: «экономия языковых средств, лаконичность выражения при информативной насыщенности текста; отбор языковых средств с установкой на их доходчивость; тенденция к языковому стандарту, так как необходимо быстро и доходчиво передать информацию». Все это про роман «Чевенгур» — но с приставкой АНТИ.

Но что стиль! Автором намеренно уничтожается линейная (читай: письменная, читай: рассудочная, читай: властная) языковая логика. И здесь молодой Платонов находится вполне в системе эстетического авангарда как своего, так и всех последующих, вплоть до нынешнего, времен.

Волнующий и страшащий нас язык «Чевенгура», таким образом, есть язык умышленный. Язык не смерти, но иной жизни. Сила его воздействия определяется силой платоновского гения, создавшего совершенный и обширный языковой мир, параллельный нашему. Этакую новую Вселенную, касание с которой – как и с любым Иным – так пугающе и привлекательно.

Что же было дальше? Через 10 лет девяносто процентов жителей европейской части СССР могли – а значит, и обязаны были ежедневно читать газеты и прочие циркуляры. Чевенгур был уничтожен, Саше Дванову больше не о чем было бы мечтать – грамотные получили подавляющее преимущество.

А сам повзрослевший Платонов сумел примириться и с «грамотой», и с «умом» (считается, это было отражено в его статье к 100-летию смерти Пушкина, заслуживающей. конечно, отдельного разговора). Да что там: с конца 30-х он начинает много публиковаться в периодике как журналист. Ну да, для заработка; но и потому, что Платонова стало волновать иное, чем во времена «Чевенгура». Не потому ли изменился и язык его прозы? Тут уже не с Советской властью счеты, а с мирозданием. Не политика – онтология.

39. Виктория Арутюнян, аналитик. Липецк

Платонов

Лето. Август. Время есть садовые яблоки и читать хорошие книги под крышей деревенского домика. 120 лет назад в эту чудесную пору родился самобытный русский литератор Андрей Платонович Платонов (Климентов). Ну кто ещё мог писать и детские рассказы, и притчи, и экзистенциальные романы одинаково пронзительными, точными, проникающими в душу читателя словами?..

Для этого надо было родиться в Воронеже – городе контрастов, расположенном совсем рядом с моим любимым Липецком. Природа Центральной России вдохновляет, умиротворяет. Как знать, может, пустырь из «Неизвестного цветка» Платонов заметил именно в Воронеже? Спустя много лет из-под пера его вышел поучительный рассказ о том, как человек преображает окружающий мир и сам становится лучше.

Наверняка влияние на философию будущего писателя оказали его близкие. Не случайно Андрей Климентов впоследствии взял псевдоним Платонов в честь отца: тот работал слесарем и машинистом, был членом компартии и Героем труда. Мать воспитывала одиннадцать детей. Андрей, старший сын, неизменно приходил на помощь. Он успевал и учиться в приходской школе, и работать подёнщиком. С 1915 года Платонов работал в мастерских Воронежа, с 1918 года осваивал профессию электротехника в политехническом институте. Впечатления детства и юности вполне могли найти отражение в произведении «Корова». Вспомним мальчика Васю, который написал наивные строки: «Корова отдала нам всё, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй». В рассказе содержится и упоминание о железной дороге. Не раз ещё на страницах книг Платонова загрохочут поезда, застучит палкой путевой обходчик, сверкнёт в темноте фонарь паровоза…

Сегодня мы часто говорим о том, что у человека может быть либо гуманитарный, либо технический склад ума. Андрей Платонов – исключение из правил! Во время Гражданской войны он был фронтовым корреспондентом, позднее начал сотрудничать с газетами как критик, публицист, поэт. Служил в действующей армии и… писал стихи. Да, первой его книгой была брошюра об электрификации, но практически одновременно с ней увидел свет сборник «Голубая глубина». О книге положительно отзывался, например, В. Брюсов. Мне кажется, что все стихотворения – вехи на жизненном пути автора и, собственно, читателя. Мотив дороги появляется в произведениях Платонова постоянно. Но об этом позднее.

В 1920-е годы писатель работал инженером, специалистом по электрификации и газификации. Его произведение «Впрок», опубликованное в начале тридцатых, подверглось критике И. Сталина и А. Фадеева. К Платонову относились с недоверием, преследование автора стало обычным делом. А ведь именно в этот период он написал «Чевенгур» и «Котлован» роман и повесть о коммунистическом обществе будущего. Фантастические проекты, возможно, были слишком смелыми. Сатиру писателя просто не понимали. Максим Горький даже советовал Платонову пробовать себя в жанре комедии, а не драмы… Пока «инженеры человеческих душ» превозносили успехи первых пятилеток, Андрей Платонов получал отказ за отказом из редакций журналов.

Потом была война. Была работа военным корреспондентом. Смерть сына. Проявление благосклонности со стороны властей. Рассказы Платонова наконец стали печатать, но он уже не верил в то, что социализм можно переустроить. Всё чаще в произведениях его звучали горькие, ироничные нотки. Дорога уходила в небеса. Андрей Платонов умер в 1951 году. Его наследие – произведения, «живые как жизнь», правдивые и смелые, точные и логически завершённые. А впрочем… Завершённые ли?

Иногда я перечитываю Платонова и пытаюсь понять, как именно он представлял себе судьбу, предназначение человека. Писателя всегда интересовали вопросы жизни и смерти, перехода из одного состояния в другое. Ему была близка философия русского мыслителя Николая Фёдорова, который верил в способность человека благодаря упорному труду и самопознанию выйти в космос и открыть секрет бессмертия.

В 1920-40-е годы многие авторы писали о гигантских стройках, успехах сельского хозяйства, развитии промышленности. Но только Платонов выступал с идеей преображения мира и одновременно победы над конечностью земного существования. Ему было чуждо обезличенное понятие «мы». Писатель трактовал его по-своему: единство всех живущих на Земле и одновременно необходимость борьбы за место под солнцем. Каждый человек, по Платонову, стремится преодолеть бренность бытия, смириться с утратами. Так поступает Вогулов из рассказа-фантазии «Потомки солнца». Так поступает Фома Пухов, «сокровенный человек», потерявший жену. Герои «Котлована» и «Чевенгура» с нетерпением ждут перемен и приближают их своей работой. Но может ли вечное сопротивление законам природы быть полностью безопасным? Очевидно, нет. На это указывает и А. Платонов в повестях «Эфирный тракт», «Ювенильное море». Чем старше он становится, тем чаще пишет о том, как утопия оборачивается антиутопией. Новый смелый мир оказывается раем без Бога, а движение к цели − попыткой хоть чем-нибудь себя занять.

Хочется вспомнить Бориса Акунина и задать вопрос: «Куда ж нам плыть?» Что делать? Как жить в «прекрасном и яростном мире»?

Легенда и жизнь

Когда мне исполнилось 18 лет, я уехал в Орел. Бросил учебу в пединституте – оставил всё, и уехал. Мне казалось, что я задыхаюсь. Тупая институтская жизнь, зачеты и экзамены – никакой поэзии. Самое тяжелое – пережить слезы матери. Она ничего не сказала. Молча наблюдала, как я собираю вещи в старый портфель. А когда я уходил, подошла к двери и остановилась. Посторонилась. Полдороги мне чудились ее большие глаза, а в них слезы.

Она не понимала меня – так мне казалось. Как жить в этом маленьком уральском городке и каждый день ездить на автобусе в институт? Так и жизнь пройдет. Тянули тургеневские края. Очень хотелось поселиться в орловской глубинке, где на развалинах дворянского гнезда – школа. А я в ней учитель. Ну и что, что нет диплома! Можно работать и учиться.

Поселился в деревне Некрасовке – под Орлом. Квартировать меня пустил высокий худой старик, одиноко живущий на краю деревни. Выделил комнату с высокой железной кроватью, на которой во время оккупации спал какой-то немец. Так мне дедушка рассказывал. Романтично! Дух захватывало!

В школу меня не взяли. Да и как могли принять на работу желторотика, который и объяснить толком не может, зачем приехал. Стихотворение в прозе про тургеневские места, которое я сочинил по дороге в Некрасовку, впечатления не произвело. И в мою жизнь пришел кошмар. Один на чужой сторонушке. Дедушка требовал деньги за постой, а у меня ни копейки не было.

Я бежал от него ночью — помогли деревенские мальчишки. Принесли буханку хлеба и старые шерстяные перчатки, чтобы руки не мерзли – «октябрь уж наступил». Добрался пешком до Орла, зайцем на электричках до Москвы.

Курский вокзал встретил шумом и гамом. Я отыскал скамейку в уголке, на которой спал. Милиция почему-то не трогала, видимо, очки и домашний вид интеллигентного мальчика не возбуждали у них интереса. Днем болтался по улицам, надеясь найти немного денег, чтобы купить хотя бы булочку.

Как-то ночью на моей скамейке очутилась бабуля. Я и не заметил, откуда она появилась. Мне показалась, что она напоминала старушку-волшебницу из сказки «Цветик-семицветик». «Из дома что ли выгнали?», — спросила ласково. Я что-то промямлил. В памяти остался необыкновенный вкус от ее пирожков. А чай она наливала в стаканчик-крышку от термоса. Я ел и рассказывал.

А потом она повела меня к кассе и купила билет до Свердловска. Сунула пирожки в газетке, какую-то книжку. И сказала: «Маму не забывай». Голова кружилась от волшебства. Настоящего волшебства.

Мне страшно было открыть дверь и войти. Мама подошла, обняла. У нее сильно вздрагивали плечи. Но она молчала. Молчала до одного момента. Но о нем позже.

Потом я восстановился в институте, и обычная жизнь, некогда прерванная, потекла спокойно.

Прошло немного времени, и я отправился воспитателем в пионерский лагерь. Достался первый отряд – «старшаки», как мы говорили. Появилась традиция: в вечерней палате я читал вслух разные книжки. А ребята слушали. В ход пошли и повести Гоголя, и Бестужев-Марлинский, и немецкие романтики. Как-то я отправился на выходной, чтобы передохнуть и взять очередную книжку. В руки попался бабушкин подарок на Курском вокзале. Это были рассказы Андрея Платонова. Волшебство продолжалось.

В ближайший вечер я прочитал моим отрядникам «Разноцветную бабочку». Наше внимание привлек Тимоша. Бабочки умирали в его руках, воробей убит камнем. Затем эта жуткая пропасть, как каменный мешок, как одиночное заключение. «За призраком погнался», — решили мы дружно. Природа наказала его – вот и провел свою жизнь, как колодник. А старуха Анисья не привлекла наше внимание. Старуха как старуха. Сына ждала и дождалась. Бог счастье ей послал перед смертью. Да и что мы понимали? Молодость слишком эмоциональна.

Много времени пролетело с той поры. Мне 60 лет, а маме скоро 91. Я приезжаю к ней раз в неделю. Она к моему приезду варит суп и делает котлеты. Походит по комнате – и полежит. Потом снова начинает ковылять по хозяйству. Старенькая. Сгорбленная.

Мы не включаем телевизор – он нас с мамой раздражает. Мы книжки читаем. Мама лежит, а я читаю. Паустовского, Бунина, Куприна. А потом говорим о прочитанном – перед сном.

37. Татьяна Кучина, филолог. Ярославль

О ветхих травах, терпеливых дорогах и тоске тщетности

«Третьего сына» у меня никогда не получалось дочитать до конца сразу: взгляд всегда застревал в предпоследнем предложении – платоновском объяснении смерти матери: «Если б она могла, она бы осталась жить постоянно, чтоб никто … не тратил бы на неё своего сердца и тела … Но мать не вытерпела жить долго». И вот это «не вытерпела жить» не пускало дальше. Что потом у Платонова ни читала, всё время глаз зацеплялся за «терпеливые плетни», «терпеливую спину», «истёршуюся терпеливую ветхость», которую собирает Вощев в свой дорожный мешок. Дорога, кстати, тоже терпеливо уходит вдаль (это уже в «Чевенгуре»), а в «Котловане» даже стенные часы «терпеливо шли силой тяжести мёртвого груза». Жизнь в мире А. Платонова нужно постоянно превозмогать, переносить, избывать; она требует ежеминутного приложения усилий – иначе, кажется, тут же истончится, иссякнет. Дышать, думать, ходить, есть, рыть землю, искать смысл жизни, докапываться до истины – равновеликие по трудозатратам действия. А личный запас «вещества существования» обычно скуден, и расходовать его приходится только на самое необходимое.

Терпение жизни предписано и природе – начиная с «терпеливых» трав и дождей («Чевенгур») и кончая «напряжённым сухим терпением» солнца или Полярной звезды. И получается, что в платоновском мире не природа испытывает человека – и тогда он учится терпеливому существованью, а человек сам делится своим терпением жизни со всем сущим. Когда же терпение заканчивается, не остаётся ничего другого, как превратить жизнь в смерть – и герои Платонова нередко делают это вполне осознанно и добровольно. Измученный любопытством, отец Саши Дванова отправился в смерть (прыгнул из лодки, связав себе ноги), как «в другую губернию», – посмотреть, что же она такое. Сам Саша решает утонуть в том же озере, чтобы найти дорогу, которую когда-то отец прошёл «в любопытстве смерти». В «Котловане» деревенский мужик явился в сельсовет и «лично умер», устроившись между заранее мёртвыми Сафроновым и Козловым.

Доверие к смерти – особая черта платоновских героев. К мёртвым они не брезгливы, нежны и даже по-своему деликатны: мёртвые беззащитнее живых. Сцена из «Котлована», в которой Настя целует кости матери, протирает их тряпочкой и аккуратно выкладывает на земляном полу (нет-нет, она вовсе не надеется «собрать» из них мать заново), достойна кисти Босха или Гойи, но у платоновского читателя вызывает не ужас или мрачный восторг, а молчаливую неподвижную печаль. Тоску тщетности, уточнил бы, пожалуй, Платонов.

Однако парадоксальным образом атрибуты смерти в его прозе оказываются поставлены в такие контексты, где потусторонняя тоска внезапно оборачивается смехом – черным, трагическим, юродивым. «Сокровенный человек» начинается с того, что Фома Пухов режет колбасу на гробе своей жены. В «Котловане» для Насти землекопами выделено два гроба: в одном ей обустроили постель, а другой служит красным уголком – в нем она хранит игрушки. Изъятие же гробов в пользу убитых Сафронова и Козлова сопровождается гневной – и в своей абсурдности совершенно неопровержимой – Настиной репликой: «Они всё равно умерли, зачем им гробы!» Что гроб для мёртвого излишество, Настя докажет и собственной смертью: ее похоронят на каменном ложе под гранитной плитой. Вечная, безоговорочная надёжность этой могилы в пропасти котлована оказывается в демонстративном противоречии с семантикой имени Настя – «воскресшая». Из таких могил ни на третий день, ни через столетия не выбираются.

В «Котловане» немало еще эпизодов, в которых мёртвое входит на территорию живого – и становится источником карнавального перевёртывания реальности, да и вообще – подрыва её прав на человека. Вот, например, лежит в гробу у себя дома «зажиточный элемент» и подливает масло в лампаду, горящую у него над головой. А в это время Чиклин с Вощевым приходят его раскулачивать. И рад бы мужик побыстрее остыть снаружи, чтоб угодить начальству, но – беспристрастно информирует нас повествователь – «жизнь от долголетнего разгона не могла в нем прекратиться». При каких еще обстоятельствах это упрямство живой материи могло бы вызывать такую досаду?

Погребальным юмором отмечена и сцена торжества колхоза над кулаками. У пляшущего Елисея, который один ходит, как стержень, среди неподвижно стоящих зрителей, четко работают кости и туловище (Набоков по той же ассоциации – руки с поршнем – описывает в «Облаке, озере, башне» бегущий паровоз, который «шибко-шибко работает локтями»). Антураж – полночь, луна, мёртвые лопухи, покрытые снегом, люди-тени, толкущиеся в ломаном бессмысленном движении. Кульминацией в этом супрематическом клипе становится обращение Чиклина к Жачеву: «Ступай прекрати движенье – умерли они что ль от радости: пляшут и пляшут». Читателю впору предположить, что ему давно без предупреждения транслируют репортаж с берегов Стикса – но тогда немедленно возникает вопрос, откуда он его смотрит.

Само устройство пространства в прозе Платонова и принципы ориентации в нем тоже далеки от общепринятых. В «Чевенгуре» и «Котловане» оно расползается в разные стороны, неумолимо превращаясь в «порожнее место». Если бы у платоновских героев была карта, то она бы запросто обошлась без севера, юга, запада и востока – хватило бы одного «вдали». Компас можно было бы сразу сложить в мешок Вощева – вместе с остальной мелочью безвестности и прочим беспамятством. Школьные маршруты из пункта А в пункт Б даже не рассматриваются – герои здесь уходят «в одну открытую дорогу». Ветер дует из неизвестного места или с пустопорожней земли. Разочарованный в чевенгурском коммунизме рыцарь революции и поклонник Розы Люксембург уверенно определяет, куда отправится: «Пора тебе ехать, товарищ Копёнкин, отсюда – вдаль». Синонимом к слову «пространство» у Платонова может стать и вовсе что-то неожиданное: вот Прокофий «поднял кусок скучной глины и бросил его куда-то в одиночество». Конкретизировано, похоже, лишь направление мысли: «некуда жить – вот и думаешь в голову».

Держится всё в платоновском мире, конечно, магией языка. Грамматическая «рационализация» – любые спрямления и приведения к речевой норме – неизбежно уничтожают самые тонкие и важные смыслы. Разница между платоновским «пахло умершей травой» и нормативным «пахло сеном» экзистенциальная: Платонов – о последнем вздохе уходящей жизни, о щемящей жалости, которая вдруг откуда-то заводится в сердце, когда проходишь по недавно выкошенному пустырю, может быть, даже этой травы и не видя, а «сено» – ну да, пахло сеном, и что? А у Платонова, кстати, еще и «грустью ветхих трав» может пахнуть.

36. Анна Герасимова, пенсионер. Москва

О Платонове

Ресторан Союза писателей. Первые послевоенные годы. Буфет с бутылками. Конусы томатного сока. Ваза с апельсинами. Было накурено. Около стойки толпились мужчины и выпивали. Осталось ощущение клубящегося серого марева.

Я не помню, сколько лет мне было, может пять или шесть. Я еще не ходила в школу. У мамы были какие-то дела в союзе писателей. После дел мы пошли обедать в ресторан. Меню было для всех одинаковое. Суп лапша.

К нам подошел человек в серой рубашке, похожий на рабочего, но с невероятно пронзительным лицом. И очень серьезно, без улыбки подарил мне апельсин. Я помню цены того времени, апельсин стоил 5 р., стакан семечек или клюквы 1 р. Мама удивленно сказала: «Этот человек нищий, а подарил тебе апельсин». Она не сказала кто он. Когда мне было 17 лет, в киоске в городе Перми я купила тонкую синенькую книжку Платонова. Это был первый его сборник, после долгого перерыва. Раскрыв, я увидела фотографию и сразу узнала его единственное лицо. Оказывается, это Платонов подарил мне апельсин. Я к тому времени слышала о нем. И читала сборник «Епифанские шлюзы», изданный в 1920-х годах. Мама говорила, что это очень оригинальный писатель.

Гораздо позже, во время студенческих каникул, я увидела Машу Платонову. Она оказалась моей соседкой по комнате в доме отдыха. Сразу узнала Платонова. Одно лицо. «Вы дочка Платонова» – уверенно сказала я. «Да» – ответила Маша. Мы подружились.

Их маленькая квартира во дворе Литинститута была одновременно грустной и уютной. Мария Александровна все сохранила, как при жизни мужа. Связь отца, дочери и жены была неразрывна, и казалось, что дух Платонова витает в воздухе и охраняет их. Судя по творчеству Платонова, он жил сразу и всерьез. И у них не было черновиков жизни. Они были естественны, как природа. Мария Александровна напоминала мне куст. Зеленый, с мелкими светлыми цветочками. Очень самобытный и теплый. В ней была удивительная невозмутимость. Невозмутимость природы. Это внутренняя согласованность с той судьбой, которая ей определена. А Маша – кустик поменьше. Но они были одно в любви и заботе друг о друге и бесконечной преданности Платонову. Он впитался в их души, как будто с того света следил за полнотой своего присутствия. И при всей сложности дара Платонова, они чувствовали его, вникали и принимали всем сердцем.

Мария Александровна сохранила до последних дней красоту лица. Огромные светлые глаза, точеный маленький нос, добрые губы. Несмотря на возрастную полноту, у ней была грация и движения ее были плавные. Очень независимая, никакой суеты. Я рассказала Марии Александровне про апельсин. Она задумчиво произнесла: «Да, Платонов очень любил детей. Он считал, что дети мудрецы и вообще высшие существа». Она возмущалась слухами, что якобы Платонов работал дворником: «разве я бы такое допустила, я работала редактором, жили трудно, но не голодали». Преданная и любящая, во все самые трудные периоды их жизни, она рассказала, что одно время их соседом был известный «пролетарский поэт». Его жену, чекистку, она застала роющейся в рукописях Платонова. Без всяких объяснений, та грубо схватила Марию Александровну за плечо и прошипела: «С такой фигурой и лицом я бы была женой наркома».

На фронте, будучи корреспондентом «Красной Звезды», Платонов спал в избе под часами ходиками, хозяин говорил, что эти часы никогда не останавливаются. Платонов проснулся от того, что часы остановились, и он понял что его сын умирает. И он без разрешения начальства выехал домой.
Мария Александровна любила семейные праздники. Необыкновенно вкусно готовила. Пироги, рыбу, торты. Она пела романсы, а в Рождество исполнила тропарь Рождеству. В ней и Маше была русская основательность. Любовь к уюту. Чтобы все было красиво и в порядке. И удивительно, что они при этом так тонко чувствовали и любили творчество Платонова, которое в основе безбытно.

Радушная Мария Александровна бывала и подозрительна. Потому что много страдала и часто сталкивалась с фальшью и обманом. Об одном литераторе, который набивался в друзья, она сказала: «Я вижу, что своими маленькими глазками он все время что-то маракует». Они с Машей очень гармонично смотрелись на природе, особенно хороши были летом, среди кустов и цветов. Когда они прогуливались, казалось, что они вышли из какой-то старинной усадьбы. Город был не их среда, они там несколько терялись.

Мария Александровна, образованная и начитанная, говорила, что хотела стать писательницей. Но, мне кажется, она была слишком женственная для писательницы. Не зная как определить Марию Александровну, одна литературная дама, похожая на пластмассовый цветок, сказала: «Ну, это же настоящая попадья». И ее собеседница, похожая на облезлого дятла, задолбила в ответ: «Да, да, да!». Это было в Голицыно, где я навещала мою маму. Эти дамы, видимо, уловили, но не знали, как определить доброкачественную суть Марии Александровны.

Маша помнила отца. Она рассказывала, что когда отец был жив, она была слишком мала, для того чтобы сформулировать слово любовь. Но позже поняла, что любовь в доме была естественна, как правда. Ей дома было так хорошо. Ничего другого она не знала. В детский сад ее не отдавали.

Самое первое ее воспоминание. Она сидит на ступеньке маминой проходной комнаты, ведущей в большую, а отец лежит в конце большой комнаты на животе и читает ей сказки. Она помнила, как отец на руках носил ее на станцию в Голицыно, где они снимали дачу, и покупал ей что-то круглое белое в вафлях и говорил, что это зефир. Позже Маша поняла, что это было мороженое. Он так говорил, чтобы Маша не проболталась маме, которая боялась простуд.

В период улучшения болезни, он всегда снимал дачу вблизи железной дороги. В Голицыно, или станции Отдых. Чтобы смотреть на пролетающие поезда, слышать их грохот, дышать родным для него воздухом железной дороги. Для него машина было одухотворенной. Ведь его отец, Платон Фирсович Климентов –железнодорожник и изобретатель-самоучка, усовершенствовал тормоза на паровозах.

Машу крестили в шесть лет, когда она болела. В церкви «Нечаянная Радость» она запомнила мальчика в пионерском галстуке, которого тоже крестили. Видимо, его мать считала, что это парадная одежда. Священник молча косился на галстук.

Маша была талантливой художницой. Как-то мы с ней загородом рисовали цветы. И она предложила рисовать ощущения и воспоминания от цветов. Ей нравились цветы Володи Яковлева, она с ним дружила. Мы навещали его в психбольницах, куда он иногда попадал. Однажды его там обрили наголо, и он выйдя к нам сказал, что теперь волосы начнут расти внутрь головы. Нам удалось его разубедить и успокоить. Он повел нас к коллекционеру Костаки. Грузный, барственный и усталый Костаки угощал нас красным вином и сервелатом. Сказал, что знает, что Платонов знаменитый писатель. Его картинную галерею описывать не буду, казалось, что наяву такого не может быть.

Мария Александровна и Маша все сделали для того чтобы Платонов был издан. Мария Александровна сохранила все его рукописи. Она сберегла каждый написанный им листок. Платонов писал без надежды быть напечатанным, писал, потому что не мог не писать. Почти никто из писателей не может похвалиться таким объемом, написанным в стол. Его творчество, это его жизнь, он писал, отдавая свою жизнь. Мария Александровна с Машей редактировали и считывали, готовили к печати «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море» и многое другое.

35. Тадеуш Каппаза, сотрудник инвестиционной компании

Всё перемешалось в 1926 году

Эссе-Коллаж

Совершенно случайно у меня в компьютере перемешались два файла: «1926 год в СССР» из Википедии и стихотворение Андрея Платонова «Иван да Марья», тоже написанное в 1926 году. Наверное, мой ноутбук в рюкзачке слишком сильно болтается, когда я спешу на работу, и с работы.

Я начал разбираться с этим непорядком, растаскивать строки в нужные две кучки, но они почему-то вырывались, не давали себя повязать и выстроить в нужные правильные стройные ряды.

Вскоре я бросил это безнадёжное занятие, махнул рукой, но успел пометить строчки разным шрифтом, да и свои заметки и значки расставил, где посчитал нужным это сделать. Платоновские стихи у меня выделены курсивом, информация из Википедии приведена в квадратных скобках.

Странны дни в долине ровной,

Cветел дух осенний на земле.

Поле пусто. Сердце грустью полно.

Скучно жить в своем родном селе…

[17 декабря 1926 года — в СССР проводится первая перепись населения СССР, которое составляет 147 млн. человек. Сельское население составляет 82%, городское — 18%.]

Надобно себя томить сухой работой,

Чтобы жизнь была в тугом русле.

Надо медом наливать пустые соты,

Жизнь держать не ниткой, а в узле.

[4 января 1926 года — в составе РСФСР образован Дальневосточный край.

1 февраля 1926 года — Образование Киргизской Автономной Советской Социалистической Республики.]

Человек от старости седеет,

Осень сыплет волос золотой.

Так природа в августе вдовеет,

Умирает молодой.

[5 февраля 1926 года — вооружённое нападение на советских дипломатических курьеров Т. И. Нетте (убит) и И. А. Махмасталя (ранен) на территории Латвии.]

Третий год я был комсомолистом,

В сентябре мне стало двадцать лет.

Ни оратором, ни красным гармонистом

Я не значился —

Имел пустой билет.

[12 февраля 1926 года — город Новониколаевск переименован в Новосибирск.

26 февраля-5 марта 1926 года — В Баку прошёл Первый Всесоюзный тюркологический съезд.]

— Что же, Ваня, ты бы хоть влюбился

Или станцию построил на ручье,

Видишь — комсомол зашился,

А ты бродишь как ничей!

И случилось

(Погадал мне парень) —

Стало быть, в соку моя душа,

Не присушкой же я был отравлен —

Я заметил:

Очень Маша хороша.

И действительно,

Мила мне Маша.

Только я вот не душист,

Красотой не разукрашен,

Но зато — комсомолист!

[15 марта 1926 года — Скончался советский писатель и революционер Дмитрий Андреевич Фурманов.

4-11 апреля 1926 года — В Париже в отеле «Мажестик» произошёл съезд русской эмиграции.]

Вот однажды подошел я к Маше

Шагом твердым, как партийный человек:

— Правда, клуб прилично наш украшен,

Чувствуете вы индустриальный век?

Мне сказала Маша кротко:

— Краснота!.. и скучно без цветов!

Я ей вежливо, но четко:

— Здесь в грядущее постройка

Металлических мостов!

Босиком по мокрым листьям

Полудуркой осень шла.

В поле позднем,

В поле чистом

Ветер за руку вела.

Тихий сон питает тело силой,

Эти силы мучают меня:

В первый раз душа моя любила,

Даже мать мне стала не родня…

Что же, Маша, долго медлишь?

Ведь нечаянно тебя люблю.

Если чувством мне ответишь,

Душу я твою не оскорблю…

[5 февраля 1926 года — крушение на Ленинградском вокзале (Москва). Из-за неисправности тормозов, скорый поезд № 1С не сумел затормозить на подходе к вокзалу, в результате чего паровоз на скорости выбил путевой упор и врезался в деревянное перекрытие платформы. Разбиты пассажирский и багажный вагоны, погибло 5 и ранено 22 человека.]

— Слушай, Ваня, ты такой хороший

И не думай плохо про меня!

Ты пойми слова мои как можешь:

И любовь и правда ведь одна.

Эта осень, милый, на исходе,

Будет скоро зимняя пора.

Ты не станешь по своей охоте

Вековать с девицей вечера.

Я не очень личностью пригожа

(Ты напрасно это говоришь),

Не лицо — другое мне дороже,

Что без слова ты в себе хранишь.

Я люблю не прелесть человека,

А его сердечное добро:

Полюблю и горбуна-калеку —

Жить ведь с мужем, не с горбом.

[28 марта 1926 года — крушение пассажирского поезда № 88, шедшего из Коврова, на Нижегородском вокзале. Поезд на полном ходу врезался в тупик. Были повреждены 5 вагонов, повреждены складские помещения. Тяжело ранен 21 пассажир, легко 23 пассажира, машинист и помощник машиниста. 1 пассажир погиб.

16 апреля 1926 года — у станции Синельниково потерпел крушение почтовый поезд № 3 Ростов-Киев. Был убит багажный кондуктор, пострадало 8 человек из поездного персонала.]

Я не очень умная, Ванюша,

Место мысли сердцем занято,

Я конечно жизнь отдам за мужа

Человек я верный и простой…

Но в любви я буду лютый ветер,

Ревностью замучаю лихой —

Не умею скучно жить на свете,

Кровь во мне, а не песок сухой.

[31 июля 1926 года — Афганистан и СССР подписывают Пакт о ненападении.]

Не люби меня напрасно, Ваня,

Ты потерян будешь для людей,

Уж тебя работа не потянет —

Трудно, Ваня, бабою владеть.

[29 августа 1926 года — В Морском канале Ленинграда затонул пароход Буревестник. 65 человек погибло.]

Ну, пускай с тобою мы поладим! —

Загрызут нас люди и нужда.

Нам с тобою и немного надо,

Но и это не дается никогда.

[11 октября 1926 года — наезд рабочего поезда Чупа — Чупа-Пристань Мурманской железной дороги на путевой вагончик. пострадало 3 человека.]

Знаешь, Ваня, бабы с мужиками

Как живут до гробовой доски?

Начали любовью — бьются кулаками:

Не минует баба мужниной руки.

Может быть, наверно очень скоро,

Ласковее люди будут на земле —

Вот тогда навеки и без спора

Мужиком и бабой станем на селе.

34. Арина Егорова, муниципальное автономное образовательное учреждение средняя общеобразовательная школа № 9. Московская область, город Домодедово

Жизнь

Жизнь – далёкая дорога,

Неустанный путник я.

И у неба голубого

Я любимое дитя.

Россия, Воронеж. 28 августа 1899 года в многодетной семье железнодорожного мастерового на свет появляется талантливый ребёнок – Андрей Платонович Климентов. Тогда никто не мог представить, что именно он станет писателем, поэтом и драматургом, чьи произведения будут актуальны, а главное не забыты и посей день. В подростковом возрасте мальчик был вынужден помогать родителям, содержать и воспитывать младших братьев и сестёр. Впечатлительная детская душа, развивалась на фоне революции, Первой мировой и Гражданской войны. Сколько переживаний, впечатлений и осознанных решений приходилось ей принимать, постоянно ставить себя перед выбором добра и зла справедливости и неправды.

В мире есть чудо – свобода,

Мир – это сердце, мой друг.

В мире есть нежность – природа,

Есть человек – разрушающий дух.

Мы можем только догадываться, до каких вершин философских осмыслений поднимался взрослеющий ум будущего писателя. Его творчество и есть биография. Спустя несколько лет Андрей Климентов становится Платоновым. Изменяется не только его фамилия, но и виды деятельности. Поэт, критик, военный корреспондент, журналист, обозреватель, всё это перепробовал писатель. После переезда в Москву начался рассвет в творчестве Андрея Платонова. Именно в это время и появились главные произведения писателя: роман, сочетающий в себе — «Чевенгур» и социальная притча — «Котлован». Эти произведения не были изданы при жизни автора, отношения с властью были очень напряженные. В 1929 году становится известным, что мать Андрея Платонова, Мария Васильевна Лобочихина скончалась. Любящий сын посвящает ей произведение и называет его «Третий сын». В нём раскрывается актуальная проблема современного мира, отношения между родителями и детьми. Читая это трагичное произведение, мы можем понять, как автор любит и дорожит своей семьёй. Жизнь сына писателя, Платона Андреевича обрывается довольно быстро. В детстве, будучи капризным юношей, попадает в тюрьму. Вернувшись от туда, молодой человек заболел туберкулёзом. Несмотря ни на что, Андрей Платонов ухаживал за сыном до его последнего вздоха. После смерти ребёнка писатель долго оставался подавленным, словно огонёк внутри него погас. Во времена Второй мировой войны прозаик работал военным корреспондентом в газете «Красная звезда», активно принимал участие в боевых действиях и никогда не отсиживался в тылу. Писатель был истинным патриотом своей Родины. Измотанный организм писателя был заражён туберкулёзом, на появление этой болезни повлияло два фактора: болезнь сына и трудные годы войны. Все произведения писались на последнем вздохе. Главные герои чётко отображают состояние автора. В последние годы жизни Андрей Платонов написал произведение «Неизвестный цветок» по мотивам, которого был снят мультипликационный фильм. Главным героем является маленький цветок, которому приходилось трудиться, чтобы «жить и не умереть». Казалось бы растение было обреченно на гибель, но тот не сдавался и стремился избавиться от ужасных чувств – голода и боли. 5 января 1951 года на 51 году свой жизни умирает Андрей Платонович Платонов. Вместе с его смертью уходит эпоха самых тяжёлых испытаний для нашей страны: Первая и Вторая мировая, Гражданская война, революция. Писатель не забывал о своём любимом деле. Уход из жизни Андрея Платонова не оставил равнодушными многих известных людей. На одном из съездов союза русских писателей Валентин Григорьевич Распутин вспоминал о прозаике «Один из его героев говорит: «А без меня народ неполный». И никому не приходит в голову не доверять этим словам или сомневаться в этой наивной простоте, которая составляет у Платонова приземлённую, как бы сознательно не поднимающуюся над землёй мудрость».

Я поэт разрушающих Вечность времён,

Вождь железных бессмертных племён,

Знаменосец горящих знамён…

Во мне много песку золотого,

Как безумие, разом глубок,

Миллиарды послали вперед вестового –

Ночи навстречу – в звёздный поток.

Во мне души живут, шевелятся

Человеческих мёртвых пустынь,

Мои сны всей вселенной приснятся,

Я всех девушек сын.

В моём сердце поёт человечество,

Аэропланы на небе кричат,

Это не я, а оно во мне мечется –

Чтобы воскреснуть, каждый распят…

33. Ульяна Бойкова, гимназия № 34, 5 класс. Минск

Мама

Меня зовут Ульяна. Я люблю читать. Однажды мне на глаза попался рассказ Андрея Платонова «Уля», который я не могла не прочесть, ведь он посвящен девочке с таким же именем, что и у меня.

В рассказе «Уля» больше всего мне понравилась последняя сцена, когда родная мама поцеловала дочку, и у Ули пропал дар видеть все наоборот: плохое хорошим и хорошее плохим; люди перестали видеть в ее чистых глазах правду и бояться. Эта удивительная и одновременно странная способность была с ней на протяжении всей разлуки с родной мамой. Как ни любили ее приемные родители, ничего не помогало, но только материнская любовь избавила ее от этого дара. Так и любовь моей мамы оберегает и защищает меня с братом.

После «Ули» я захотела прочитать другие рассказы Андрея Платонова. Одним из них стал «Еще мама». Главный герой – Артем – очень боялся идти в школу, чтобы не расстаться с мамой. Ведь мама может начать скучать! Но, оставшись после уроков, мальчик с удивлением открыл для себя значением этого слова – «Мама». Вот, что такое мама! Это слово очень широкое, в нем хранится много разных смыслов: мама это не только та, которая тебя родила, но и учитель, Родина.

После прочтения этих рассказов мне стало интересно узнать о маме самого писателя. Мария Васильевна была дочерью часового, а выйдя замуж, посвятила всю свою жизнь мужу и одиннадцати детям. Она оказала большое влияние на своих детей. Поэтому Андрей Платонов изображает ее только с хорошей стороны, как источник любви, заботы и тепла, ведь он очень ее любил. Мне кажется в этих двух произведениях он и это показал: в рассказе «Уля» то, как сильна материнская любовь для ребенка, а в рассказе «Еще мама» то, что значит это слово и каких оно размеров.

Моя мама тоже всегда мне и моему брату во всем помогает и поддерживает во всех наших начинаниях. Я считаю, что мама – это единственный человек, который будет с нами всегда. Я ее очень люблю.

Я советую познакомиться с творчеством Андрея Платонова всем моим друзьям, потому что оно показалось мне оно очень необычным, а его произведения запоминаются с первого прочтения. Они могут многое рассказать о доброте, любви и душевных силах тех, кто рядом с нами.

32. Надежда Любченко, факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Москва.

Однажды любивший

Москва, Казанский вокзал, 8 утра. Незадачливому путешественнику, прибывшему к самому отправлению пассажирского состава, понадобится чуть больше 6 часов, чтобы из столицы, где прервалась жизнь Андрея Платонова, добраться до города, в котором прошло детство писателя. В Воронеж стоит приезжать на поезде, конечно, если позволяет географическое положение родного города. Тогда уже на вокзале вы увидите первое напоминание о писателе – мемориальную доску, установленную к 100-летию со дня его рождения. Надпись на ней гласит: «Воронеж – родина писателя Андрея Платонова» — автора многих произведений о железнодорожниках». Здесь сразу вспомнятся и герой повести «Сокровенный человек» Фома Пухов, и машинист Мальцев из рассказа «В прекрасном и яростном мире», и другие труженики, о которых с такой любовью писал этот удивительный человек. От главной железнодорожной станции Воронежа нужно пройти совсем недолго, чтобы оказаться напротив высокого мужчины в пальто, уже почти как 20 лет идущему в небольшом сквере наперекор ветру.

Андрей Платонов делал все в полную силу. Если работал (а делал он это с самого детства), то упорно, для общего блага. Если писал, то честно, за что не раз пострадал. Если любил, то искренне, однажды и на всю жизнь. Свидетелями его первых чувств были родители. Затем — братья и сёстры. Ради них он полюбил труд с ранних лет. Ещё совсем мальчиком он успел перепробовать несколько технических профессий, и они тоже стали его любовью на всю жизнь. Благодаря этому опыту и, как покажут годы, таланту трудиться, он не раз спасал свою семью от голода даже тогда, когда власть и некоторые ненадежные приятели отворачивались от него. Платонов любил свою страну, без привязки к государственному аппарату, любил людей и землю, которая даёт жизнь всему на свете. Но его главным источником сил и света стала жена Мария. Он писал ей: «…Любовь может быть только к вам, и только у меня. До сих пор любви не было, и после нас её не будет никогда. Всё, что было у людей, это было тенью или предчувствием моей любви…» (1921 г. Воронеж; 109). На эти слова она отвечала, что он слишком превозносит её из-за переизбытка чувств в вечернее время. И подписывала своё письмо ласковым именем, так, как самый близкий человек называл её. Платонов писал имя жены в различных вариациях – он любил его, как самое светлое в мире слово. Письма 1921 года к Марии наполнены нежностью и всепоглощающей любовью. Со временем Платонов станет сдержаннее, но каждое предложение по-прежнему будет передавать все чувства. 25 сентября 1922 года жена подарила писателю сына Платона. Его ранняя смерть потрясет Платонова навсегда, но не заберёт его любви. Во время войны, 11 октября 1944 года родилась дочь Мария, последняя радость и любовь в его жизни. Позже она докажет свою преданность отцу упорной работой.

Она была направлена к детям, к родителям, к природе, к человечеству, к технике, к жизни. Одна любовь разрушала, другая воскрешала. Любовь мешала и заставляла жить. Она могла быть как эгоистичной, так и всепрощающей. Писатель в рассказе «По небу полуночи» рассказывает нам о ситуации, когда девушка докладывает на своего жениха в тайную полицию. Не из-за злости или обиды, а потому, что не считает рассуждения Эриха достойными лейтенанта германского военно-воздушного флота. Его не арестовывали из-за непорядка в полиции, но их встречи с девушкой более не возобновлялись. Позже он так рассуждал о чувствах к Кларе, которую он, как ему казалось раньше, любил: «…любят ведь только тогда, когда человек прощает любимому всё, даже смерть от его руки, а ты не вытерпел, ты – подлец, ты ничего не понял…». В самом известном рассказе Платонова «Возвращение» капитан Алексей Иванов уезжает от своей жены, разозлившись на неё за Семена, приходившего играть с детьми, и инструктора райкома, с которым она один раз была близка. Покидая родной город на поезде, герой размышляет: «…вся любовь происходит из нужды и тоски; если бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы другого человека…». Из-за мыслей Иванов не сразу признает своих детей, бегущих, падающих и снова бегущих за ним по дорожке около рельсов. Любовь к ним оказывается сильнее мыслей, обиды и желания новой жизни. Он сходит с поезда к сыну и дочери.

Мужчине, стоящему на гранитном пьедестале, сойти к своим читателям уже не суждено. Его голосом сейчас говорят другие. Те, кто вкладывают в свою деятельность что-то, что вдохновляет их в этом писателе. И, конечно, те, кто посвящают ему свои научные работы. И даже жизни. Вечно спешащий и всюду опаздывающий путешественник перестает куда-то бежать, смотрит на памятник и думает об этих людях. Он видел некоторых из них и, кажется, именно тогда отбросил свой юношеский максимализм и понял, что такое любовь однажды и навсегда. Ему и не приходило в голову спрашивать, почему они выбрали для себя такую дорогу. Он говорил с ними о чем угодно, иногда даже жалел, что не безъязык, но самый главный вопрос так и не задал. Наверное, потому, что подсознательно понимал – любви не нужно отвечать на вопросы.

Любой поклонник русской литературы будет прощаться с Воронежем там же, у памятника. Горожане тоже любят этот небольшой сквер как маленькое спасение от шумного проспекта Революции. Но один значительный минус в нём все же есть. Поиграть и побегать совсем негде. Даже поздним вечером, когда людей не так много. Об этом, возможно, думает девочка, привлекшая внимание человека, рискующего не выспаться и второй раз опоздать на поезд. Она запрыгивает на основание памятника и быстро бежит прямо к Платонову, пока мама не заметила и не отругала её. Бегать у дороги все же опасно. Возможно, девочке просто захотелось схватить большого мужчину за пальто, но это занятие точно принесло много радости. Несмотря на то, что мама все же оказалась недовольна. Перед тем, как уйти, девочка взялась за каменную плитку и, несколько раз обернувшись назад, чтобы проверить, не отругают ли её и за это. Никто не возражал. Тогда она посмотрела в лицо этому большому человеку, немного закинув назад голову.
Скоро девочка подрастет и пойдет в школу, где сама прочитает «Корову», «Никиту» и другие рассказы Платонова. Может быть, она полюбит его также сильно, как те, кто занимается этим писателем сейчас. Или сильным чувством внутри тексты отзовутся у кого-нибудь из её друзей. А может быть, в каком-нибудь далеком от Москвы и Воронежа городе, кто-то однажды возьмёт книгу с полки и прочтёт её, а потом объездит все знаковые города и посвятит писателю свою жизнь. И, главное, полюбит. Как любил сам Платонов. Однажды и навсегда.

Текст письма цитируется по: Платонов А.П. Я прожил жизнь. Письма. 1920-1950. ред. Корниенко. Н., Шубиной Е. -М.: Аст, 2014. с.109-110.

Тексты произведений цитируются по электронному ресурсу: http://platonov-ap.ru/

31. Игорь Фунт

Танатология «Чевенгура», «Котлована» и «Чернобыля»

Всегда было для меня загадкой — кто же покупает квартиры в новостройках, к примеру, вблизи кладбищ, тюрем или тубдиспансеров? Либо напротив котлованов будущих крематориев-моргов?

Хотя потусторонняя та энергия нами не ощущается, — аналогично излучению изотопов урана: — она обязательно повлияет на рассудок, самочувствие, здоровье детей в дальнейшем. Нет?

Не знаю, лично мне кажется, повлияет. Ведь призраки иногда выходят за установленные границы дозволенного: справлять неутолённые в отражении минувшего — страсти. А уж вездесущие химерические бесы сталинизма — тем более. Они — повсюду. Вокруг.

Жизнь коротка. Посему надобно избегать подобных непонятных гносеологических практик. Чего никак не могли сделать герои нашего повествования. Неумолимо подплывая (иносказательно) по «радиоактивному» Стиксу к единственно возможному, единственно доступному (и лучшему) им — финалу.

Но приступим…

Нашумевший недавний английский сериал представился мне платоновской фантасмагорией двух его главных повестей. Смешавшихся в восприятии действительности одним плотным комком хайдеггеровского экзистенциала: — размытого широким диапазоном коннотаций. Близких-далёких, незримых…

Коротко проанализирую некоторые. Привидевшиеся в час галлюцинативных раздумий о непрошедшем.

1. Смысл жизни. В утилитарном значении его нет в этих трёх произведениях. Как нет у Сартра, Джойса. Как нет в «Бытии и времени» упомянутого Хайдеггера — с тотальной «вброшенностью» в космическую бесприютность.

Отсутствие смысла жизни ввергает читателя, публику в ощущение абсолютного сиротства, жуткого мучения. Обезображивания-обезбоживания. Обезвоживания. В итоге — к смерти.

Протагонисты Платонова-Ренка, конечно, размышляют о смысле жизни. Но — в контексте судьбы всего Мироздания в целом, неотъемлемой частью коего они себя считают. И в том, кстати, их проклятие и — силой непреодолимых обстоятельств: — беда.

2. Беспросветная тоска. Пусть юмором нигде и не пахнет, тем не менее вселенская сия депрессуха, — истекающая из (непоправимой) недостижимости коммунизма у Платонова, ходячих ли чернобыльских «мертвецов» Ренка, — переформатируясь в бушующем кризисном процессе, делается… антидепрессантом.

Обращаясь в апофегму: «Опыт разочарования цивилизацией модерна» (в случае СССР — постмодерной) = «Катастрофическая меланхолия». Причём похлеще фонтриеровской.

3. Смерть. Точнее, её метафизическое отсутствие. Персонажи и Платонова, и Ренка не боятся её. В онтологическом ракурсе — костлявой: — нет.

Тут и классическая фёдоровская жертвенность, приводящая к бессмертию. Тут и возврат-воззвание к мифологии — вплоть до фольклора. Не зря в фильме ярко звучат народные напевы-мелодии.

В свою очередь, сам Платонов решительно, насквозь мифологичен: в течение всей «жёсткой» антропологии в литературном эволюционизме. От мизогинии — к биофилии.

Гибель, по Платонову, лишь обычный возврат в минеральное состояние, и всё.

Радиационное сожжение людей в Чернобыле — во-первых, чевенгурское неведение; во-вторых — благая «котловановская» жертва во имя грядущих поколений.

Ничего не изменилось с тех времён, — смахиваю я трагические слёзы. Порушенная атомная станция — тот же Котлован.

Стройка, которой не могло не быть. Стройка, длящаяся вечно. Оставшаяся в веках. Стройка, — несущая смерть.

4. Секс. Его ирреальный абсентизм.

Половая эротика в предложенных условиях оборачивается в пролетарскую дружбу и товарищество — ради высших целей.

Да, в иных работах Платонов включает тему плоти: «Река Потудань», «Фро», «Джан». Касаемо же наших трёх: — увы, секса нет. Слишком напряжена отрицательная сценарная фабула этих по-платоновски ужасно разложенческих вещей.

5. Достоевщинка. Куда ж без неё.

Сектантство с аскетизмом Толстого сливаются в экстазе отрицания телесности в спекулятивную (практическую) концепцию противопоставлений. От семейного романа «Война и мир» — до антигенеративного «Подростка» Достоевского. Где домашние ценности бьются с единоличным подвигом. Где Платон пресекается с Платоновым. Травестийно: софийская голова бьётся с центральным органом человеческого организма — животом. Пустота с наполненностью — физиологическое с духовным.

В этом отношении горбачёвские партсобрания с отвратительной ложью о реальности — вполне бы уместились в убогий вагончик для руководства строительством платоновского котлована.

6. Виктимизация животных и людей. Они гибнут.

В Припяти и пригороде убивают ненужных заражённых собак. У жены облучённого пожарного рождается мёртвый ребёнок. Принявший, впитавший в себя горькую цену материнской беспечности. В Котловане умирает девочка-талисман — Настенька.

Платонов прогрессивно развил в литературе булгаковские метаморфозы тех и других. От антропоморфного сближения — до шариковской трансформации наоборот: из человека в гипотетическую свинью.

7. Пародийность. Равная утопичности произведений.

Расстроенным клавикордом она играет некую реминисценцию мотива сталинских статей типа «Вопросов ленинизма». С последующим онтологическим выводом — непременным обрушением земного рая. Невзирая на канцелярский штамп «Исполнено» на марксовом «Капитале» (в «Чевенгуре»).

Чудовищнейшие, грубейшие просчёты учредителей всемирной гармонии, — несмотря на едкий трупный запах: — вселяют в зрителя саркастическую иронию. Кончающуюся гримасой Аида. Адаптируя замогильную платоновскую утопию к новому времени, вызовам. И новым катастрофам. Модифицируя неисчерпаемое, бессрочное возведение циклопических мегалитов, — смердящих смертью, — в… антиутопию. Ведь если б не было большевицкого мнемонически «недоделанного» Чевенгура — в виде Союза соцреспублик: — не было бы и советской Хиросимы. (Это я эксплицирую Платонова в конец XX в.)

Превращая донкихотствующих платоновских чудаков-преобразователей — в воландовских призраков припятских ликвидаторов с глазами из противогазов. Медленно бредущих по освещённой Богом дороге — вверх, к Луне. Навстречу булгаковской Вечности. Перемещая акцент с утопии — на незабвенную память о погибших. И о — непрошедшем горе.

8. Философия. Изрядно искажённая пламенными пионерско-комсомольскими кричалками, философия была очень популярна в СССР. Особенно на бытовом уровне.

Оттого всевозможные видоизменения и приложения лозунга «человек-земля-общество-галактика» использовался партверхушкой по необходимости — в зависимости от ситуационных вариантов.

И всё-таки фундаментальный, теоретический базис этих творений, как и философский базис счастливого будущего — несомненно свободная и неуничтожимая воля свободного(!) индивидуума к добру, истине, красоте. Роднящиеся в светозарной энергии «мысле-любви» — костяке существования мировой субстанции.

Поэтому Платонов совершенно оправданно (с позиции власти) записан комиссарами в антисоветчики. Поэтому нынешние коммунисты взъярились на кинокартину телеканала HBO — как порочащую великую страну. Всей грудью героически вставшую на ликвидацию страшной аварии.

Ведь у гражданина России не может быть простой нормальной (спокойной) повседневности. Он постоянно должен воевать, бороться, драться. Доблестно и под барабан — погибать за идею. На тракторе. На танке. На ракете.

В Чевенгуре. Котловане. Реакторе…

30. Денис Кензин-Баландин, федеральное государственное казенное учреждение «14 отряд федеральной противопожарной службы по Свердловской области». Екатеринбург

Без меня народ неполный…

Жизнь людей в начале ХХ века (как и на всём его протяжении!!!) подобна одному большому испытанию. Испытанию стойкости людей, их терпения и воли. Испытанию всевозможными непредсказуемыми и выходящими за рамки приемлемого и мирного ситуациями и условиями, граничащими начиная с убийственной бедности и заканчивая неестественной смертью. Это и войны, и кризисы, идеологические противостояния и кровавые революции; даже атмосфера того времени буквально находилась в постоянном предгрозовом, предсмертном состоянии как для народа в целом, так и для каждого человека в отдельности. В первую очередь трагические события и периоды касались обычного простого человека, потому что на протяжении всей многовековой истории общества, государства, страны главным героем и основным действующим лицом на сцене жизни был именно он – крестьянин, рабочий.

Вот и Андрею Платонову, простому разнорабочему из Воронежа, но в то же время выдающемуся русскому советскому писателю, пришлось не просто пройти и прожить этот период времени, но и активно принять в его течении, в минимизации, а где-то и исключении, его гибельных событий и пагубных действий самое непосредственное участие. И заключалось это участие в творчестве великого писателя, в его отношении к своим соплеменникам, друзьям, коллегам. Ни для кого не секрет, что «родиной и будущим» поэта и публициста был и остался пролетариат, рабочий класс. Ему посвящал он свои произведения, заметки, очерки и статьи. Его восславлял и увековечивал на листе бумаги Платонов, понимая, что предать его он не в состоянии:

— … я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс — это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом. Я говорю это не ради самозащиты, не ради маскировки — дело действительно обстоит так…

Из письма Максиму Горькому 24 июля 1931 года

Сколько бы не было гонений, запретов, критики, даже со стороны самого руководителя Советского государства, Иосифа Виссарионовича Сталина, преданность своему творчеству и ратному делу сохранила в душе писателя смелость и решимость на отстаивание в своих произведениях идеологии и свободы рядовых граждан измученной страны. Несмотря на жизненные трудности и лишения, смерть своего двадцатилетнего сына и тяжёлую прогрессирующую болезнь Андрей Платонов не сдавался, не опускал руки, шёл твёрдо и уверенно вперёд, потому что верил в то, что однажды уставший от терзаний и мучений народ всё-таки сможет выйти победителем из этой суровой нещадной действительности. Сможет выйти благодаря своей правоте и правде, которая сводится к защите своей семьи и своих интересов, заслуженному праву на завтрашний реальный и достойный день.

Кроме того, писатель постоянно акцентирует внимание на подрастающем поколении. Именно его он связывает с прекрасным и счастливым будущим. Именно с ним, с детьми, связаны все светлые и радостные мечты Платонова. Платонова как отца, а впоследствии и как деда. Акцент этот у советского публициста зародился ещё в далёкие детские года, когда приходилось помогать родителям воспитывать и кормить многочисленных братьев и сестёр. Память о сыне, которого писатель не смог спасти, также наложила свой отпечаток на великую многострадальную душу этого своеобразно-необычного творческого человека.

Пусть сердце перестало биться его в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, я уверен, в наших сердцах Андрей Платонович Климентов навсегда останется народным борцом за справедливость и единение простых обычных людей, как рабочих, так и крестьян, а его произведения, несомненно, будут актуальны и в необозримом будущем.

29. Олег Сердюков, Новочеркасск

«Нас извлекут из-под обломков…»

Пролетарий Платонов как лишний человек

Каждый советский школьник назубок знал ленинскую периодизацию освободительного движения в России. Изложенная в статье «Памяти Герцена», она задавала и стандарты развития литературы. Вначале – дворянский этап, затем – разночинский. И, как вершина, — пролетарский. «Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян».

Однако представители «единственного до конца революционного класса» не слишком торопились объявиться на литературных подмостках. Точнее, торопились, но все больше невпопад. Уж двадцать лет длился пролетарский этап, но яркие пролетарии отсутствовали. Сложно было объявить пролетарием Бунина, Брюсова или даже Маяковского. За неимением гегемона певцом рабочего класса был объявлен Горький, хотя анкета автора говорила не в пользу…

И вот Октябрь! Раскрепощение низов кажется неизбежным. Самое время представителям пролетарской массе влиться в бурный литературный поток. И что удивительно они это делают. Не сразу, но уже в начале 20-х на поверхности возникают три имени, которые с полным правом могли бы стать иконами пролетарской литературы. Могли бы. Но не стали.

Они, как учил любимый Вождь, пошли другим путем. Причем каждый своим. Они лишь озарили своим светом русскую литературу. Причем каждый по-своему. Двое из них сегодня бесспорные вершины. О третьем полемика не утихает до сих пор. И значит – он тоже подает признаки жизни.

Андрей Платонов, Николай Заболоцкий, Александр Фадеев. Да, минимум двое были не вполне пролетарского происхождения. Но речь идет о мировоззрении. Революционном мировоззрении. Перед ними не стоял вопрос: принимать-не принимать. Тем более им не надо было становиться попутчиками или, как принято говорить теперь, «переобуваться». Они не были попутчиками, они были машинистами. Во всяком случае, Андрей Платонов.

Позвольте! – воскликнет проницательный читатель. Ведь один из них переломал хребет другому. Да, третьего он вытащил из лагеря и дал кров и работу. Но это ничего не меняет. Мы сейчас не об этом. Нас интересует, почему Кронос уничтожил своих детей. Самых лучших и самых любимых. Любивших своего отца, как сорок тысяч братьев. Почему пролетарские орфеи оказались лишними?

Судьба Платонова здесь наиболее показательна. Он, подобно Заболоцкому, не пытался превратиться из лишнего в полезного. Не возглавил, как Фадеев, стройные ряды, чтобы на финише получить послание: скрипач не нужен. Юноша, которому суждено было стать Андреем Платоновым, верил в «преображающую, пламенную силу человека». «Выше стоит над нами старое солнце, дальше открыта светлая бесконечность и быстрей мчится в синюю бездну новый, огненный мир, пущенный смелой рукой . . .»

Рано понял юноша силу и мощь Кроноса: «И земля в святом материнском страдании производила и уничтожала, рождала и умерщвляла . . . Чтобы сотворить наконец из зверя — человека, свое любимейшее и последнее дитя, и пустить его к небу, в бесконечность. В человеке темное и ужасное ушедшей вечности нашло свою последнюю могилу. Зверь больше не воскреснет на земле».

Радоваться пока преждевременно. Не о рождении нового человека идет речь. «Через тьму пронесся огонь чистого желания и вспыхнул непогасающим светом в душе последнего создания — человека. Вспыхнул со страшною разрушающей мощью, ибо человек — великий творец. Он одинаково радуется и при разрушении и при созидании: ведь разрушение — начало творения, а в конце творения уже оживает семя разрушения . . .»

К тем, кто радуется, что видел рождение нового мира, пролетарий Платонов обращается: будьте любезны! Любите кататься, любите и саночки возить. Недаром в заметке к юбилею Ленина есть и такие слова (которые, впрочем, вряд ли тогда кто-то заметил): «И Ленин еще с юности забил тревогу и всю жизнь бил в набат, звал отстающих и хилых, звал к победе и великой общей радости, к борьбе и новым страданиям». К новым страданиям.

Все верно. Если разрушение – начало творения, то страдание неизбежно. Не здесь ли истоки восхищения романом «Как закалялась сталь», судьбой его героя Павла Корчагина. «В этом романе обнаружился конечный результат долголетних, могучих усилий социалистической революции — новый, лучший человек, наиболее необходимая «продукция» советского народа, оправдывающая все его жертвы, всю его борьбу. Ведь главное и высшее назначение советского народа как раз и заключается в том, чтобы рождать Корчагиных».

Можно только пофантазировать, что за биографию Николая Островского он бы написал. Так или иначе формула была найдена: «Гениальный Пушкин доходил иногда до отчаяния, а полумертвый Островский был счастливым». Не забывает Платонов и о Кроносе, порожденном матерью Геей. «Образ Корчагина — «необратимый», Корчагин мог произойти только из материнской силы революции и существовать только вместе с нею».

Тут важна оговорка – мог существовать только вместе с материнской силой революции. Не иссякает ли она? Не готовят ли сыновья свержение Кроноса и тем самым новое разрушение, которое станет началом нового творения. Статья «Электрик Корчагин» была опубликована в 1937 году. И это многое объясняет. Впрочем, слово «электрик» в заголовке было заменено именем главного героя. Электрик стал не нужен. Как и Андрей Платонов.

Алексей Варламов задавался вопросом: «Верил ли Платонов в то, что писал? Скажем так, он хотел верить, и в Островском, в его человеческой, писательской судьбе находил для своей веры опору, живое, личностное доказательство». Это вряд ли. Платонов в опоре не нуждался. Вспоминая пришвинскую метафору истории как кипящего чана, сам же Варламов и ответил: «Платонов в этот чан не бросился — он из него никуда не выбирался» …

Говорят, революция пожирает своих детей. Платонов оказался не съедобен и был просто выплюнут. В отличие от Заболоцкого и Фадеева, которых тщательно разжевывали, но не смогли переварить. Платоновым же Кронос поперхнулся, как жестким сухариком. Ибо бесконечностью нельзя питаться. Вот и образовались обломки на месте созидания, которое неизбежно обернулось разрушением.

P.S. В эпилоге появляется проницательный читатель. Он вспомнил слова песни из заголовка и вопрошает: «Возле танка было четыре трупа. Кто четвертый?» В жизни должно быть место для загадок. В конце концов Симонов же попытался написать пьесу «Четвертый» …

28. Ирина Дробышева, учитель. Село Нижний Шибряй Уваровского района Тамбовской области

Оставаться человеком

Теперь исполняется моя долгая и упорная детская мечта — стать самому таким человеком, от мысли и рук которого волнуется и работает весь мир ради меня м и ради всех людей, и я каждого знаю, с каждым спаяно мое сердце

А. Платонов

Сегодня А. Платонов для нас – писатель, всегда идущий на помощь любому сиротству, одиночеству, хрупкости души и убывающей в мире нежности. Творчество Платонова непросто для восприятия: иносказательность, философские раздумья, гротеск, которыми насыщены его произведения, требуют определенной подготовки, которой подчас не хватает юным, да и не только юным, читателям. Сам писатель утверждал, что человек должен иметь большое сердце, чтобы в него все могло поместиться. Его сердце вместило в себя и влюбленность в механизмы, и влечение к людям, и готовность превратить их «беззащитную и одинокую жизнь» в счастливую. Каждый человек – личность в истории, и «без него народ неполный».

Что мы знаем о писателе А. Платонове? Родился он 1 сентября 1899 года на окраине Воронежа, в Ямской слободе, в семье слесаря-железнодорожника Платона Фирсовича Климентова. Жаркая степь дышала ветром с полудня, то есть с юга. Как отмечал позднее Платонов, запахи угля, нефти и таинственного тревожного пространства уже примешивались к степному ветру, поэтому в жизнь и в произведения будущего писателя очень рано вошел поэтический мир железных дорог.

Семья у Климентовых была огромной: Андрей был старшим среди десяти братьев и сестер. И как старший сын, он рано усвоил обязанности няньки. С 7 до 8 лет он учится в церковно — приходской школе, потом в Воронежском городском училище, а потом, как старший в семье, идет «в люди», помогает отцу и наравне с ним является кормильцем братьев и сестер. Как и М Горький, он работал во многих местах: «мальчик» на складе страхового общества, конторщик, помощник машиниста локомотива, литейщик на трубном заводе, электромонтер в железнодорожных мастерских… Несмотря на суровую школу жизни, подросток очень тепло вспоминает жизнь в родительском доме, потому что для него это была школа доброты, понимания, обостренного человеколюбия, самопожертвования, нежности. «Отец сам сделал тележку из корзины и железных колес, а мать велела Сеньку катать по двору, пока она стряпает обед… Затем, когда родился и подрос еще один брат, Семен их сажал в тележку и возил по двору, пока не умаривался». Иногда Семен разговаривал со своими братьями в тележке, но они мало понимали его и любили плакать» (рассказ «Семен»).

Такие уроки жизни не забываются. Платонов на всю жизнь запомнил, как отец, приходя с работы, «лазал по полу на коленях между спящими детьми и укрывал их получше. Он как бы просил у них прощения за бедную жизнь». Всмотритесь и вдумайтесь, какой прекрасный образ – отец в раздумье и тревоге на коленях перед спящими детьми. Это можно понять, как сам автор просит прощения у человечества, даже будучи лично ни в чем не виноват.

Мир техники увлек подростка. Подобно другим механикам – самоучкам, он мечтает создать вечный двигатель, сидит по ночам за чертежами, а вечером, вернувшись с работы, строит в сарае турбину из двух газовых труб. У юного Кулибина была и другая страсть – писание стихов. Первые строки появились, когда ему не было и двенадцать лет. Впоследствии Платонов составил поэтический сборник «Голубая глубина», который был напечатан небольшим тиражом.

Революцию встретил семнадцатилетним юношей, и участие в ней было его «университетами». Только поступив в железнодорожный техникум, он вынужден был прервать учебу и занять место помощника машиниста своего отца. Время было трудное и опасное: кругом полыхали пожары гражданской войны, поэтому о самой войне писатель знал не понаслышке. Выйдя из родины детства в бурный мир войн, он включается в работу новых воронежских газет «Красная деревня», «Трудовой клич», «Воронежская коммуна». Что бы там не происходило, он всегда хотел быть нежным и добрым ребенком для повзрослевшего, но не всегда подобревшего человечества. Главные чувства, которые хочет посеять в наших душах – это доброта и сочувствие. В повести «Котлован» есть такие слова: «Я буду делать хорошие души из рассыпанных потерянных слов». Это и есть главный нравственный урок его произведений.

Художественный мир Платонова, называемый «прекрасным и яростным», поражает прежде всего влюбленностью в человека, восхищенностью его талантами. Любовь к человеку звучит в любом произведении писателя. Важнейшим условием существования человеческого в человеке писатель полагает доброе отношение к людям. Человек должен кому-то сочувствовать, о ком-то заботиться. Особой границы между любовью и сочувствием писатель не проводит. Он не видит между ними принципиального различия: любовь – это и есть со-чувствие. Иначе – «перестанешь быть человеком». А платоновский человек, открытый истории, постоянно ощущает себя в природе, среди животных и растений. Любовь к человеку звучит в любом пейзаже его творений. Только вслушайтесь в один из пейзажей: «Туманы, словно сны, погибали под острым зрением солнца. И там, где ночью было страшно, лежали освещенными и бедными простые пространства… По степной реке, из которой пили воду блуждающие люди, в тихом бреду еще висела мгла, и рыбы, ожидая света, плавали с выпученными глазами по самому верху воды». Туманы погибали, а мы бы сказали, что туманы рассеивались, расходились или, в конце концов, редели. И не под «острым зрением», а под лучами солнца. Проникновенно? Проникновенно. Необычно? Необычно. Прикипает к душе? Прикипает.

К тридцати годам А. Платонов был уже опытнейшим мелиоратором и гидротехником, отлично знал жизнь деревни. В 1926 году он выезжает в Москву, где получает направление на работу в качестве помощника подотдела мелиорации в Тамбовском губернском управлении. Его жена с сыном, родившемся в 1923 году, остаются в Москве. Письма к жене из Тамбова помогают многое понять в сомнениях и тревогах писателя тех лет: «Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в Тамбове, который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром на свидание с тобой… Скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи, что не верил, что где-то существует роскошная Москва, искусство и проза. Но мне кажется – настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье». Тамбов действительно станет вскоре в сатирической прозе писателя символическим «городом Градовым» — образом непроснувшегося мира косного сознания, миром духовного захолустья. Однако, Тамбов одновременно стал местом, где Платонов не только многое передумал, но и многое написал, в том числе и программную для себя повесть «Епифанские шлюзы».

Платонов считал, что человек должен бороться за человеческое в человеке, и это путь покорения природы. Его голос, голос человека большой личной скромности, совестливости, звучал во время Великой отечественной войны, где он мужественно исполнял свой долг, работая корреспондентом «Красной звезды» (1942-1945 годы).

Радостью – страданием был жизненный и творческий путь писателя, чьи книги уже после его смерти продолжают приходить к нам и продолжают учить нас великому дару любви, милосердия, доброты. Книги Платонова несут «свет жизни, которая ушла, но не исчезла, став частью нашего сегодня. Не читать Платонова – значит обеднить себя в познании мира и искусства. Нам сегодня дается возможность познакомиться с его творчеством, открыть его заново. Замечательный писатель вложил в слово любовь к человеку, свои мечты о счастье, о братстве людей (как тут не вспомнить Л.Н. Толстого с его зеленой палочкой для всего человечества), свои тревоги и муки, свои идеальные мечты о счастье. Писатель А. Платонов – частица духовной жизни Отечества, и, значит, он вечно будет с родным народом, впишется в любой поворот его исторической судьбы.

27. Иван Белецкий, журналист. Санкт-Петербург

Мешок Вощева

В детстве вопрос существования и исчезновения предметов стоял остро. Трамвайный билет или нитка из кармана: я задеваю их, они выпадают и остаются лежать. Я их больше не увижу, когда они перестанут быть? Если найти их на том же месте через неделю — это будет чудо или естественный ход вещей? А если в уме проследить весь путь ниточки: упала на асфальт, лежит, что дальше? Если прийти сюда через год – останется ли она на своем месте или навсегда пропадет? Как она исчезает и распадается? Так что мелочи из карманов не выкидываются, а за упавшим всегда хочется вернуться. Ты становишься маленьким Вощевым.

Вощев собирал в потайное отделение своего мешка сухие листья и прочий тлен: «предметы несчастья и безвестности». Предметы никому не нужные и валяющиеся среди всего мира, не знающие, за что они жили и умерли. Отработавший пролетарьят, отжившие своё гастарбайтеры предметной неразумной вселенной. Мои ниточки и билетики это не вещи, которые дают сдачи: это безмолвная и бесправная масса постоянно умирающего, которая не вопиет об отмщении, но заслуживает его.

Мои ниточки и билетики где-то совсем далеко от милого мелкобуржуазного Египта вещей — то есть другой стороны общения с предметами. Египет вещей это приятная томная ностальгия плюс иерархии: вещи в нем важны более или менее в связи с выполняемыми ими эстетическими или мемориальными функциями или функцией обладания, если верить Бодрийару. Они обросли этими функциями: на стеклянную пуговицу смотреть приятно, игрушку подарила любимая тетя, модель самолета ты собрал сам и помнишь ацетатный запах клея. Они все о чем-то напоминают. К тому же, модель простоит под стеклом хоть сто лет, хоть двести, она бессмертна в переводе на человеческие величины — а уж тем более на темпоральные величины детства. Главное, вовремя смахивать пыль мягкой кисточкой. Домашнее бессмертие утвари, которую мы присвоили себе. Собственно, потому и Египет, что, как египетские статуэтки рабов, полезные вещи должны обслуживать нас даже после нас.

Это в конечном счете коллекционерство, освященное темой детства. Система вещей, которые мы с рождения удобно располагаем вокруг себя для собственного удовольствия, власти и отрицания умирания. Вощевский мешок же — антиколлекционерство, не имеющее отношения к обладанию и приобретению; проще верблюду пройти в игольное ушко, чем функциональным, или нужным, или хотя бы целостным побрякушкам попасть в этот огромный мешок, где нет более или менее ценного, более или менее памятного, более или менее красивого. Как у Бога в раю: нет любимчиков и нет буржуев. У коллекции Вощева один принцип: брать туда то, что не подходит для каких-нибудь адекватных, системных, одобренных традицией коллекций. Это перепись убытков мира, собственничество наоборот. Девочке Насте Вощев приносит предметы-игрушки, функцию которых можно назвать мемориальной, но она тоже вывернута наизнанку: они хранят память о забытых.

По потерявшимся дорогим мелочам из собранной коллекции можно плакать (не по ним, конечно, а по себе, своей памяти, своей биографии – я и сам грущу по ним), оплакивать же принципиально ничью ниточку некому. Судьба билетика, упавшего из кармана, вызывает не горе, а что? Суеверный ужас? Наверное, нет, но какое-то близкое к нему неуютное, некомфортное ощущение – как всегда, когда в детстве думаешь о любых великих масштабах и вообще о непредставимом. Где находятся все эти распадающиеся полу-вещи до того, как их подберет и инсталлирует в свой музей какой-нибудь Вощев? А если не подберет? Вощевых мало, предметов много. А что обретают они, попав в мешок, как и когда раскроется их назначение?

26. Василиса Новокрещенова, 11 класс, Лицей № 30. Санкт-Петербург

«Чевенгур»

Мне хотелось написать о «Чевенгуре».

Об этом романе говорят разное: рассматривают его как автобиографический роман — утопию, или антиутопию. Разбирают его сюжет, находя элементы эпической поэмы, говорят о странном течении времени.

Я считаю необходимым для начала сказать о странности романа. Его части выполняют совсем необычную роль. Что лучше описаний и образов героев передает, определяет мир художественного произведения? Но мир Чевенгура создаёт язык романа, он же формирует читательское отношение к событиям. Так, например в сцене крушения поезда, четко описаны последствия катастрофы, но для нас они сглаживаются, не вылезают за рамки мира, который настолько абсурден, что все в нем обыденно и спокойно. Также и действия встраиваются в этот языковой мир: Дванов возвращается домой лесами и полями, минуя человеческое жилье. Но мы не делаем вывода, что он пробирается домой, укрываясь от возможного правосудия, что он боится и скрывается. Читая, мы замечаем только мучительное и одинокое возвращение, ведь это вписывается в картину мира, и мы больше не задумываемся, а повествование течет дальше.

Но если не в событиях, сюжете смысл романа, то где?

Поэтому я буду рассматривать мир образов Чевенгура. Мне кажется, образы — есть может быть самая важная его часть, несмотря на отсутствие здесь длинных описаний и на то, что герои заданы одной лишь чертой, парой слов. Конечно, я не ставлю в этом тексте цели разгадать этот роман, и даже сколько-нибудь полно раскрыть выбранную мной тему — его образный мир.

В этом тексте будут рассмотрены только образы главных, основных героев.

Каждый герой этого романа имеет собственную особенную неправильность, являет собой яркий абсурдный образ.

Еще в античной драме, а потом в классицизме герои имели четкую характеристику, одну единственную черту характера. Этот скупой и только, а тот трус и он во всем трус. Но герои Чевенгура сложнее. Как же автор создает сложные образы главных героев?

Например, что Капенкин — Дон-Кихот революции, читатель понимает, когда герои встречают другого рыцаря — Пашинцева. Он был с ног до головы в доспехах, в шлеме с приколотой красной звёздочкой, спал на гранатах, пускай уже и не действующих. Более сложные образы возникают в связи с более простыми, добавляя собственные признаки к понятным, “плоским” персонажем.

Образ Захара Павловича собирает в себе уже два других образа, осуществляет между ними связь. Сначала он, как и мастер — фанатик, живущий в мире изделия, сочувствующий только механизмам. Но после встречи с Прошкой, он вдруг видит тяжёлую людскую жизнь, и чувство чужих мучений, тоски придавливают его волю, до того бывшую, как механизм, твердой и спокойной. Теперь он напоминает Прохора Абрамовича — человека доброго, но совершенно безвольного и слабого от мыслей о семье. Но все же Захар Павлович полностью не растворяется в своем сочувствии. Он не вмещает в себя образы обоих персонажей, но находится на их границе, соединяя их.

Рассмотрим образ главного героя Дванова. Его особенность — полное отсутствие какой бы то ни было особенности, у него нет собственного я, он сочувствует другим и переживает их жизни, это могут быть как судьбы людей, так и предметов вовсе не одушевленных.

Такой герой рождает огромное количество параллелей. Но это он повторяет других, и они его никак не характеризуют. Как же создать такой — пустой образ?
Бобыль, появившийся в первой главе, как будто предвосхищает появление этого странного двановского образа. Это человек, который всему всегда удивляется, и его все минует оставаясь снаружи. Умерев, он так и остаётся инородным телом где-то на прогалине. И тихо опухает под дождем — это его пустота ширится сколько может.
Но пустота Дванова совсем иная, она вбирает все в себя, и в смерти своей он растворяется в реке. Его смерть незаметна, она пропадает где-то в круговороте природы и жизни. Вокруг все повторяется: снова оживает город, снова Прохор отправляется на поиски брата, но уже не просит у Захара Павловича денег, он готов даром привести Сашку. Читатель же остаётся даже не совсем уверенным в смерти героя. Дванов будто бы бесследно исчезает, не взбаламутив ни воды, ни нашего сознания. Его поглощает само прошлое: он повторяет судьбу отца. Но топится не из любопытства, а напротив, чтобы вернуться к отцу в детство. И действительно его история зацикливается, замыкается на начало. Интересен здесь образ скелетика рыбки, которая попалась на удочку, подаренную отцом маленькому Сашке. Он тогда хотел жить сам, поближе к отцу, чтобы никому не мешать он ел бы пойманную рыбу. И вот он находит свою удочку, а от рыбки остался только тоненький хрупкий скелетик.
Как будто с его детства ничего не изменилось, только исчезло все что было живое и давало жизнь.

Есть и другой двойник Дванова — Сербинов. Это тоже пустой человек, но он стремится поглотить окружающее. Он записывает всех встреченных людей, а все те, кто уходит — бросает его. Он дорожит самою этой записью, ведь только так они и могут ему вечно принадлежать.
На контрасте с этими двумя людьми: одного ничто в себя не пускающего, и другого старающегося не выпустить, и определяется образ главного героя, настолько пустого, что он лишь временное пристанище всего, что захочет в нем остановиться.

И все же роман назван Чевенгур. И сам этот город, его историю, можно рассматривать как своеобразного героя. Он появляется только в середине книги. Но когда появляются люди (прочие), приведенные Прокофием для его населения, читатель снова вспоминает странное начало романа. Люди, приходящие из ниоткуда, прямо из природы. Нам описывается судьба, жизнь такого человека. Этот человек кажется собирательным образом, образом одного из этих людей. Но оказывается, что у него есть имя, и даже свой собственный мир, где место есть только изделиям, а всему живому почти нет места.

Но сильно ли жизнь в Чевенгуре до коммунизма отличалась от той, что при нем организовалась?

Прежние жители Чевенгура думали только о душе представляя солнцу право работать. Тоже делают и прочие, обжившись в городе, они не очень-то верят в душу и оттого думают о других, живут тем, что делают друг другу подарки или что-то хорошее. И также как прежние жители города, все они разом расстреляны неизвестными им людьми – то ли белыми, то ли казаками.

Чевенгур повторяется снова и снова, вымирает почти полностью, но опять оживает. А ведь также жил родной город Дванова: были засухи и люди уходили из него, но снова возвращались, и город снова жил, так и продолжалось.

Уловить черты Чевенгура можно сравнивая его со всеми городами, увиденными во время путешествия Дванова с Копенкиным в поисках коммунизма. В нем нет такой власти как в коммуне, которая более и более усложняется, но все равно остается абсолютной. Нет и другой, совершенно для людей внешней, и только слегка не приятной. Здесь, кажется, вовсе нет власти, но нет и безвластия.

Жизнь в Чевенгуре скорее похожа на то, как проводит ночь странник где-то в степи и его случайный товарищ, в то время для него самый близкий человек, а на утро он может будет ругаться, чего-то требовать.

Чтоб в Чевенгуре постоянная ночь?

Нет просто днём он почти вымирает. Он просто пристанище людям, бредущим не известно откуда неизвестно куда.

Здесь умирает ребенок, потому что это вовсе не рай, не новый мир, устремлённый в вечность. Это просто сон где-то у дороги какого-то страждущего, и оттого так странно здесь течет время.

Снова вспомним о главном герое. Теперь мы можем провести параллель между двумя центральными образами романа героя и города.

Дванов, как и Чевенгур своего рода пристанище для всех страждущих, мучающихся. Но в тоже время он человек, тот самый вечный сновидец, который никогда не идёт, но как-то откуда-то взялся и куда-то исчезнет.

Таким образом роман всё-таки не о будущем прекрасном или нет, но о настоящем, не об авторе, но просто о людях, о каждом. Так, во всяком случае, мне кажется.

25. Николай Хрипков

Есть пророки в своем отечестве

Еще с позднесоветских времен среди продвинутой интеллигенции стало модно ссылаться на Дж. Оруэлла, когда речь заходила о нашей стране, о ее настоящем и будущем. «Ах, как он все предвидел, предсказал, с какой художественной экспрессией описал всё это наше!» Сейчас Оруэлл отодвинут в сторону, поскольку его апокалиптические предсказания в еще большей степени касаются Запада, чем России. А это нельзя! Это ай-я-яй! Либеральная общественность и здесь, и там этого не поймет, осудит и заклеймит.

Нам известны многие пророчества наших великих писателей и поэтов, которые не перестают нас удивлять до сих пор. Не будем говорить о некоем мистическом даре. Но вспомним мысль Александра Блока о поэте, который слышит музыку эпохи, музыку революции. То есть речь идет об интуитивной прозорливости, чуткостью. Как говорил один из литературных героев: «Меня интуиция никогда не подводит!»

Таким писателем-провидцем, которого нам еще предстоит хорошо прочитать и понять, является Андрей Платонов. Идеи-образы его, казавшиеся абсурдными и надуманными, всё больше обретают плоть и играют все большую роль в современном обществе.

Уже в двадцатые годы в творчестве Платонова явно зазвучат экзистенциалистские мотивы: смысл жизни, сиротство, забвение, истощение, слабость, мучение, скука, тоска, горе, пустота, смерть. Так мотив сиротства – это знак-символ разрушенной целостности национальной жизни и обезбоживания мира, что ясно почувствует западное общество в последние десятилетия прошедшего века. Человек вброшен в этот мир, где он изначально беззащитен и ощущает свое сиротство.

Часто в произведениях Платонова звучит мотив тоски. Это состояние возникает в результате расхождения между ожидаемыми результатами и реальностью. Об этом часто говорят его герои.

У платоновских героев нет страха перед смертью, потому что они считают смерть возвращением в минеральное состояние.

Особое внимание Платонов уделял отношению к детям и животным. Внутри каждого животного, писал Платонов, выглядывает человек, который заперт в темнице жестокой природы. Это отношение к «братьям нашим меньшим» реализуется в практике современных государств. Писатель даже высказывает предположение, что при справедливом социалистическом строе животные способны достичь уровня человека. Между миром людей и миром животных нет непреодолимой пропасти. У Платонова переходы между животным и человеком, живым и минеральным лишь градуальные. В прочем, такая точка зрения была характерна и для других философов и писателей прошлого века. Достаточно назвать Иилонова, Хлебникова, Заболоцкого. У Платонова может идти как эволюция от животного к человеку, так и деградация от человека к животному. Булгаков эту идею разовьет в «Собачьем сердце». А в наше время и в литературе и в кинематографе эта тема активно разрабатывается.

Платонов уделяет большое внимание ребенку, как существа, близкого к животному. Главный мотив незащищенность ребенка, а отсюда подверженность его насилию. Многие герои Платонова ведут себя как дети или то и дело возвращаются в детство. Ребенок смотрит на мир непосредственно, искренними широко распахнутыми глазами. Невежественный взгляд на жизнь ребенка оказывается более верным, чем взгляд просвещенного взрослого. Это особенность мировоззрения Платонова – взгляд на мир «низшей твари». Это взгляд ребенка на мир: все живое антропоморфно, наделено человеческими свойствами. Современная наука приводит все больше и больше фактов такого антропоморфизма.

Поэтому творчество Платонова выглядит столь необычно и неожиданно для каждого нового читателя. Но его стиль, художественная манера – это не стилевой прием, это результат мироощущения писателя, наделявшего все душой и жизнью. Разумеется, и технику, которая в глазах Платонова является божеством, преобразующим мир. Но божество это одухотворенное. И человечество может добиться успеха на пути научно-технического прогресса только в содружестве с его плодами. Идея, которая воплощается в нынешней фантастической литературе и кинематографе.

Уже с молодости Платонов приобщился к машинной технике, получил профессии литейщика, паровозного машиниста, мелиоратора. В годы Великой Отечественной войны он стал военным корреспондентом. Это определило и его мироощущение, которое проявит себя. Разумеется, в творчестве писателя. Все свои значительные произведения писателей создал в свободное от инженерной работы время. «Сокровенный человек» был написан всего лишь за полтора месяца, а «Чевенгур» за год. И характерно, что после 1936 года, когда Платонов начинает жить на литературные заработки, пишет он меньше и гораздо медленнее.

У читателей, обращающихся к творчеству Платонова, существует предубеждение, что перед ними самородок-простолюдин, который благодаря уму и интуиции дойдет до многих идей, которые сделали бы честь любому философу. На самом деле Платонов был знаком с трудами философов и усердно их изучал: Канта, Шпенглера, Розанова. Так что философская подготовка у писателя была довольно солидной. Но и знание этого факта никак не объясняет непохожесть Платонова на писателей пролетарского лагеря или эстетствующей интеллигенции. И те и другие не принимали его творчества, считая его чуждым своим эстетическим принципам. И в то же время его произведения получали восторженные оценки со стороны видных писателей: Михаила Шолохова, Эрнеста Хемингуэя, Валерия Брюсова и других.

Платонов продолжил традиции полифонизма, характерного для творчества Достоевского. Каждый герой у него имеет право на собственную оценку. Звучит многоголосие, где нет авторской морали и указания на то, чья точка зрения верна, а чья нет.

Естественным следствием полифонизма стала антиномичность его творчества, где противопоставляются, борются, сопреничают, и в то же время не могут существовать одно без другого: город и деревня, прогресс и катастрофа, человек и техника, жизнь и смерть.

Думается, что в этой связи интерес к творчеству Платонова будет возрастать, поскольку им были нащупаны и воплощены в художественных образах многие экзистенциалы, которые приобретают все большую актуальность. Платонов, оставаясь сугубо русским писателем, в то же время и писатель мирового масштаба и значения, поскольку пласты жизни, поднятые им, общепланетарного масштаба.

Не один из отечественных писателей, пожалуй, не заслуживал столь противоречивых оценок. И вот из «юродствующего» он стал признанным классиком, первооткрывателем новых тем, создателем нового художественного мира. Его восхождение было долгим и трудным. Даже после смерти писателя он удостаивался самых негативных оценок.

Платонов пришел к нам рывком в конце 1950 – начале 1940-х годов. Почти половина его произведений тогда покинула рукописную форму существования. Многие вещи увидели свет в полном виде. И тем не менее до последнего времени несколько произведений писателя оставались неизданными на родине. Без его романа «Чевенгур», единственного его романа, его творчество оставалось неполным. Созданный в этом романе писателя мир завораживает, ошарашивает, кого-то отпугивает.

Каждый, кто вникал в произведения Платонова, чувствует, что в них речь идет как бы об одном и том же.

«Мои идеалы однообразны и постоянны», — признавался писатель в письме к жене и самому близкому другу Марии Александровне. Все хорошо знавшие Андрея Платоновича говорили об его одержимости одной идеей, «идеей жизни», как он ее определял. Сила влечения читателя к произведениям Платонова определяется той напряженностью, которая скрывается за его поразительной вязью мысле-слов. Мы будем обречены оставаться в поверхностном слое, если не постигнем определяющую идею его произведений – «идею жизни».

Стоит нам открыть любой рассказ или повесть Платонова и нас поразит щемящий звук тоски, которой пронизана его проза. На этой земле всё умирает: люди, животные, растения, дома, краски, звуки. Всё ветшает, стареет, тлеет, сгорает живая и неживая природа.

В истории русской философии был мыслитель, который все свои усилия сосредоточил на преодолении «последнего врага человечества» — смерти. Речь идет о Н.Ф. Федорове , авторе двухтомной «Философии общего дела», которая оказала сильное влияние на формирование Платонова. Признавая вслед за рядом естествоиспытателей усиление разума в развитии миропорядка, Федоров сделал вывод, что человечество должно двигаться в направлении управления космическими процессами. Главной задачей будет преодоление смерти и воскрешение всех умерших, в том числе и прежних поколений.

По свидетельству жены писателя «Философия общего дела» с многочисленными пометками долго хранилась в домашней библиотеке. «Идея жизни», которой пронизано творчество Платонова, уходит своими корнями в «общую философию» Федорова. Сокровенные грани ее – резкое неприятие смерти, преодоление ее через труд и творчество, обретение «отцовства».

24. Исаак Розовский, психолог. Иерусалиме.

Певец шестого дня Творения

Людям дадим мы железные души,

Планеты с пути сметем огнем

            Андрей Платонов, «Вселенной»

Немой и безымянный будет человек

           Андрей Платонов, «Резцом эпох и молотом времен»

Андрей Платонов со своим фантастическим миром, с небывалым языком явился словно бы вдруг и ниоткуда. Он не имел прямых предшественников, и ушел, не оставив ни последователей, ни сколько-нибудь успешных подражателей, а только шлейф тайны после себя.

У него не найти реалистично выписанных характеров, точных психологических портретов. Удивительным образом герои его книг безличны, лишены индивидуальности, собственного Я и, по большому счету, похожи друг на друга.

Личность по Фрейду состоит из трех элементов: ОНО — Я — Сверх-Я. Крайние члены триады относятся к сфере бессознательного. Если исключить Я, собственно личность, то одно лишь бессознательное и останется. Стихия ОНО – инстинкты, темные импульсы, тайные, неуловимые сознанием, желания, – вот что исподволь управляет поведением платоновских «сокровенных человеков». А их Сверх-Я складывается из навязанных внешним миром символов веры: будущее всемирное счастье, победоносный пролетариат, коммунизм. Эти пустые, не проработанные ни умом, ни душой, слова сливаются в неясный, но несмолкающий гул, на который только и откликаются претерпевающие жизнь, «истертые трудом и протравленные едким горем» его персонажи. Заслышав этот гул, они способны на действия и поступки, по большей части абсурдные – рыть Котлован или поклоняться Розе Люксембург. И тогда их охватывает подобие надежды на прекрасную жизнь для всего человечества, а, вернее, глухая тоска по несбыточности этой мечты. В остальном же они ведут жизнь бессознательную, мало чем отличаясь от лошадей, собак или медведя-молотобойца из «Котлована». Ведь и ему хватает классового чутья, чтобы расслышать смутный зов идеологического сверх-Я: «Дальше кулак встречался гуще. Медведь зарычал снова, обозначая присутствие … классового врага».

Традиция очеловечивания «царства зверей» имеет долгую историю – от детских сказок до «Каштанки» и «Холстомера». У Платонова же человек низводится до уровня животных. Больше того, он ставит человека в один ряд не только с животными, но и с прочими предметами этого мира — живыми (деревья, трава) и неживыми (глина, камни, механизмы). Между ними нет разницы, нет и границы. Камни, трава и люди – лишь приёмники внешних воздействий, чувствилища, лишенные (или почти лишенные) сознания и индивидуальности. Единственным отличием кажется способность людей говорить. Но и оно только кажущееся. Человек, как и другие чувствилища этого мира, по существу — безъязык. Все они могут издавать звуки – стонать, реветь, петь, как поют камни под воздействием ветра. Солнце, вода, время, да и сам мир враждебны или равнодушны к этим предметам и, в конце концов, разрушают их.

Грань между жизнью и смертью столь же зыбка и размыта. Недаром герои Платонова часто осведомляются друг у друга, живы ли они или уже «померли». Все «живые» предметы пребывают в переходном состоянии – в ожидании смерти, приемля ее без протеста и страха (как в повести «Джан»).

Не имея подлинного Я ( личность словно вылущена и осталась лишь пустая скорлупа телесной оболочки), герои Платонова лишены и своего Лица. Вместо лиц – овал, который читатель волен заполнить по собственному желанию. Зато Тела предметов Платонов описывает подробно и с видимым удовольствием. Только так их и можно различить: по возрасту, весу, мускульной силе или физическим уродствам.

Без этих меток в мире Платонова было бы невозможно ориентироваться. Мир этот – будто гигантский бесформенный ком из слипшихся предметов, не совместимых, казалось бы, по своей природе. Вроде бы просто глина, но если приглядеться, замечаешь прилипшие к ней былинки, травинки, куски железной арматуры, и вдруг – человек, эта «живая шпала под рельсами в социализм», корчится.

Несмотря на отсутствие у героев Платонова «лица необщего выраженья», в его книгах (а они все, в сущности, составляют единый текст) содержится какая-то высшая правда о нас и мире, в котором мы живем. Та никогда не виданная реальность, о существовании которой мы все, тем не менее, знаем (может быть, из детских кошмаров). Эта реальность находится за и поверх наших рассуждений и тонких чувствований, и мы все в любой момент рискуем быть ею раздавлены. Реальность эту можно было бы назвать тусклым и скучным Адом, по которому нас и водит Вергилий-Платонов.

Мир Платонова, предметы в нем и отношения между ними словно еще не определены и не названы. Это мир без слов, точнее, — до слов. Но слова уже существуют, они носятся над миром, как некогда «Дух Божий носился над водами». И он, Платонов, призван мир и «вещи» в нем обозначить, поименовать как бы впервые. Его гениальное косноязычие ошеломляет: «Тело опухло в поздней юности, находясь уже накануне женственной человечности, когда человек почти нечаянно заводится внутри человека».

Безъязыкая речь платоновских человеков еще не знают ни правил, ни устоявшихся значений. Слова еще ни к чему не привязаны. Поэтому каждое из них можно употребить для описания любого явления, состояния, чувства. Отсюда — немыслимые для нашего слуха словосочетания. Они уплотняют, сгущают, затемняют привычный смысл и даже разрушают его. Но на этих руинах вырастают небывалые доселе отношения между словами и вещами: «Ум его жил в страхе своей ответственности за всю безумную судьбу вещества».

И мы понимаем, что лишь таким «вывихнутым» языком можно описать бытие в этой незавершенности платоновского мира, когда «земля была безвидна и пуста». В нем еще не сорван плод с древа познания, нет различения добра и зла, уродства и красоты, порядка и хаоса. Может быть, главная тайна текстов Платонова и состоит в том, что в них мир словно навеки застыл в предрассветных сумерках Шестого Дня Творения. И, стало быть, человека в нем еще нет. Есть лишь смутный его замысел.

23. Салахитдин Муминов, преподаватель литературы. Казахстан

Путь к дороге

Ключевые герои Платонова (романа «Чевенгур» и повести «Котлован») – это своего рода Одиссеи, странники. Отличие – Одиссей вернулся домой. У героев Платонова нет постоянного дома. Они кочевники, что, наверное, отражает евразийскую особенность – охоту к постоянному передвижению в пространстве.

Платонов, как Гоголь, показывает своих героев в пути. Как Лев Толстой. Путь – попытка выйти за пределы привычного мира.

Платонов – мастер метафоры. Метафора – это форма выхода за пределы мира. Метафора – форма пути, пути, открывающего новые смыслы. Смысл – связь человека и мира.

Косноязычие героев Платонова – источник пространства смыслов народа. Речь его героев – это скорее всего мысли, изреченные именно как мысли – как поток сознания, их речь грамматически неправильная. Герои-идеологи Достоевского также склонны к грамматизации бытия. Мысль, как они думали, способна стать абсолютной конституирующей силой, то есть мысль приравняли к Богу.

Герои Платонова обитают в плотном мире сказа, сказ – одна из исконных форм языка. Герои Платонова пребывают не в бытии, а в пространстве сказа, народного языка. Пространство языка заменяет им жизнь.

Язык – форма духовного бытования народа, своего рода его путь, путь в бытии.

Язык – это проект жизни народа в бытии. Герои Платонова одержимы проектами (большими и маленькими), которые заканчиваются крахом. Что делать? Кто виноват? Некуда. Обрыв…

Дорога не путь, дорога – процесс, а путь – это перемещение. Дорога – это идея процесса изменения, эволюции, возрождения, путь – физическое передвижение в реальном пространстве. Платонов – писатель пути, его герои – люди пути.

Произведения Платонова – летопись странствий народа по тропам бытия. Странствий без мессии, без пророка. Платонов – летописец истории духовного сиротства народа. Его многие герои сироты и в прямом смысле слова. Александр Дванов, например.

В мире пути платоновских персонажей безраздельно царствует вопрос. Вопрошание – форма логоцентризма, веры во всемогущество Слова. В скобках заметим – логоцентризм породил литературоцентризм.

22. Галина Щербова, прозаик и поэт. Москва

Власть нулевого цикла

(о повести Андрея Платонова «Котлован»)

Когда пафос становится нормой, устаёт даже музыка.

Андрей Платонов распознал в безумном процессе революционных свершений фатально заложенное движение в обратном направлении и в повести «Котлован» обосновал его. Гении – не услышанные пророки своего времени. Платонов остался не услышанным, осмеянным, униженным, отвергнутым. Его предостережения потонули в бравурном грохоте созидания всего, что только можно было созидать: нового человека, быта, искусства, музыки, науки, архитектуры, облика городов и сёл, человеческих отношений.

В молодости в хорошем человеке всеобщий подъём стимулирует готовность служить идее добра и спасения. По убеждению Андрея Платонова, перед ним и его современниками стояла сверхзадача преобразования вселенной, скорейшего освобождения человека от власти природных сил при помощи техники (Москва Андрея Платонова: № 08 1999 http://mosjour.ru/2017061518/). Поэтому двадцатилетний воронежский журналист получает и образование инженера. Его жизненный путь – путь не только честного человека, даже не только талантливого писателя, а неутомимого, целеустремлённого строителя. Именно здесь центр тяжести «Котлована».

Желая исключить повторение засухи в Поволжье, летом 1921 года Платонов по собственной инициативе, без какой либо официальной поддержки обходит деревни Воронежской губернии, объясняя, как орошать землю и строить водоподъемные машины. Он создаёт в Воронеже Земчека – чрезвычайный орган для организации обороны наступающей засухе и «для доведения темпа работ до высшего напряжения» – уже здесь слышна речевая специфика «Котлована».

После выступления 15 февраля 1926 года в Москве с докладом о мелиорации, Платонов как представитель от специалистов был избран в ЦК союза «Всеработземлес». В июне он с семьей переезжает в Москву, в октябре принят на должность инженера-гидротехника. Начинаются многолетние бездомные мытарства, с выселениями через суды, с мыканием по временным углам. Из отчаянных глубин неприкаянности Платонов наблюдает строительный бум в городе. Возводятся десятки клубов и дворцов культуры, фабрик и заводов, общественных зданий. Перспективы обновления генплана Москвы дискутируются в проектах международного конкурса. Закладывается метро. Произносятся речи о принципах социалистического расселения, о новых типах жилища, о будущем советского народа.

Подъём строительства в конце 1920-х и начале 1930-х годов совпадает со временем написания «Котлована» (1929-1930 годы). На фоне общего энтузиазма Платонов формулирует убийственный вывод: любое созидание в сложившихся условиях парадоксально и неизбежно ведёт к самоуничтожению созидаемого. Проводником этой мысли является в повести инженер – «производитель работ общепролетарского дома».

Прушевский остыл от ночи и спустился в начатую яму котлована, где было затишье. …Сбоку возвышалось сечение грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее, лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка?

Если сосредоточиться только на описании в повести строительной деятельности, останется лишь «нулевой цикл» – котлован для закладки фундамента колоссального здания для решения всех на свете проблем всех на свете бедняков. Не котлован, но здание – генеральная цель участников событий, имеющих вполне отчётливое представление о технологическом процессе.

И здесь решено было начать завтра рыть землю на час раньше, дабы приблизить срок бутовой кладки и остального зодчества.

Строительство возглавляет автор проекта, профессиональный инженер, обладающий интеллектом и творческой амбицией. Он ревниво сравнивает свой проект с тем зданием, ещё более колоссальным, более всеобщим, появление которого предчувствует.

Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли.

Строительство ведётся под контролем администрации.

Близ начатого котлована Пашкин постоял лицом к земле, как ко всякому производству.

От начала и до конца речь идёт исключительно о созидании. Работа землекопов не осмеивается Платоновым, она описывается с грустной серьёзностью. Рытью земли придаётся значение священнодействия, акта спасения от сомнений, от бессмысленного и бездомного бытия. Котлован олицетворяет беспредельную, – и в этой беспредельности неосуществимую, – мечту о прекрасном. Поэтому крайне неверно его сравнение с могилой пролетарского дела. Созидательная цель никогда не может быть осознанно связана со смертью. Но чем сильнее каждый желает увидеть здание воплощённым, тем больше он прилагает сил к углублению котлована, к уходу в прямо противоположную сторону от цели.

Ключевой поворот, окончательно обращающий действие в противодействие, происходит, когда является мысль об увеличении здания, в связи с чем потребуется фундамент гораздо больших размеров. И тогда котлован из ямы, с которой он сравнивался вначале, превращается в пропасть.

— Нет, — ответил главный… разройте маточный котлован вчетверо больше.

Пашкин же… обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть раз, дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии…

Теперь надо еще шире и глубже рыть котлован. Пускай в наш дом влезет всякий человек из барака и глиняной избы.

…Работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована.

Вся деятельность сводится к ошеломительному и единственно возможному итогу.

Вот выроем котлован, и ладно…

Кошмар и безысходность усугубляются обязательной поступательностью всего, происходящего на котловане. Платонов рисует в повести техническую схему той беспримерной и непременной бессмыслицы, которая способна погубить любое позитивное начинание.

Пророка не услышали, но пророчество осуществилось в точности. Апофеозом великого созидания стала идея возведения Дворца Советов в Москве. Проект выполнялся Борисом Иофаном в то же самое время, когда шла работа над «Котлованом». Повторяется схема мышления руководства и исполнителей. Дворец должен был стать центром новой советской Москвы и самым высоким зданием в мире, символизирующим победу социализма. Высота Дворца вместе с венчающей его стометровой статуей Ленина достигала 415 м.

…И тот общий дом возвысится над всем…

…Какое произведение статической механики в смысле искусства и целесообразности следует поместить в центре мира…

21. Олег Сердюков, Новочеркасск.

«Красота освещенного мира…»

Общее дело электрика Платонова

Казалось бы, при чем здесь Пушкин?! При чем здесь Джозеф Конрад с романом «Сердце тьмы»?! Но у Пушкина Татьяна постигает смыслы Онегина, роясь в его книгах. Хорошо, но у Конрада никто не роется в книгах. Да, у Конрада – никто. Но у Фрэнсиса Копполы в «Апокалипсисе наших дней» (cнятому как раз по роману «Сердце тьмы»), только что убивший Куртца капитан Уиллард разбирает его бумаги. Стоп! Представим себе на секунду, что нас лишили важного эпизода, что Уиллард просматривает не только бумаги, но и книги, читаемые Куртцем.

Какие книги он там мог увидеть. Возможно, «Пирог и интеграл», «Животный институт», «Отраду женского тела» или даже «Веселую науку». И тут наш бедный герой начинает понимать, что человек, возомнивший себя божеством, даже не ноль, не больное животное, а всего лишь эманация всех этих книг, или, если угодно в терминах естественных наук, – продукт распада.

Но Платонов! Как быть с ним. Подпольный парадоксалист нашего времени Борис Парамонов назвал Сталина эманацией Платонова. «Он <Платонов> писал не о Сталине – писал Сталиным. В Платонове всё Сталин, Платонов сам – Сталин… Они энергетически взаимозаменяемы… С другой стороны, Сталин – суррогат Платонова, его “обезьяна”. Платонов существовал за много веков до Сталина».

Будем снисходительны. Как человек своего поколения Парамонов все сводит к Сталину. Однако мир Платонова слишком широк и сузить его не удастся даже Карамазовым. Логика тут простая. Если Платонов «существовал за много веков до Сталина», то и не сводим к Сталину. Сам же Парамонов и пишет: «В Платонове растворяется всё».

В Платонове растворяется всё. У него есть предметы и попритягательней. «Секретарь райкома вообразил красоту всего освещенного мира, которая тяжко добывается из резкого противоречия, из мучительного содрогания материи, в ослепшей борьбе, — и единственная надежда для всей изможденной косности — это пробиться в будущее через истину человеческого сознания, через большевизм, потому что большевизм идет впереди всей мучительной природы и поэтому ближе всех к ее радости; горестное напряжение будет на земле недолго» (Ювенильное море).

Тут не то, что Сталину, тут и «Звездным войнам» делать нечего. Платонов дарит новую надежду. Это он – Люк Скайуокер, а не тот парень со смешным световым мечом. Его надежда шире. И ближе к радости природы. Она – единственная «для всей изможденной косности». Как ни странно, лучше всех угадал, возможно даже постиг Платонова ныне забытый критик Гурвич в одной из своих многочисленных погромных статей: «Платонов и его герои не идут к партии. Наоборот, они хотят партию приблизить, “притянуть” к себе, хотят именем самой великой и боеспособной партии прикрыть и утвердить свою философию нищеты, отказ от всяких личных потребностей, от любви трактуется Платоновым как нравственная проблема большевизма!»

«Отказ от всяких личных потребностей, от любви» выстраданы еще в ранней юности. Для Платонова они были Великим Отказом. Еще в первых работах этот отказ звучит весьма уверенно. Вчитаемся в «Электрификацию», попытаемся осмыслить «У начала царства сознания». Голос уже не робок и звучит вполне уверенно, а интонация весьма знакома: «История идет по такому пути, что мысль все более развивается за счет чувства. И близко то время, когда сознание окончательно задавит всякое чувство в человеке, пол главным образом. Водворение царства сознания на месте теперешнего царства чувств — вот смысл приближающегося будущего». Вот и ответ, как сказал бы принц Датский. Это не мизогиния, которую часто приписывают Платонову. Это – диалектика, которая пытается снять противоположность полов. Похоже, Платон, но не Федоров владеют разумом юноши.

Именно она озаряет зрелого Платонова, воспевающего электрика Корчагина. Дух преодолевает тело, отбрасывает его за ненадобностью и одерживает победу: «Когда у Корчагина умерло почти все его тело, он не сдал своей жизни, — он превратил ее в счастливый. Ведь если нельзя жить своим телом, если оно разбито, то надо — и оказалось, что можно — превратиться даже в дух».

Позвольте! Как же тогда быть с воскрешением мертвых?! Уже зрелый инженер Платонов (?) дает ответ и на этот вопрос: «Вермо глядел ей вслед и думал, сколько гвоздей, свечек, меди и минералов можно химически получить из тела Босталоевой. «Зачем строят крематории? — с грустью удивился инженер. — Нужно строить химзаводы для добычи из трупов цветмет-золота, различных стройматериалов и оборудования!»»

Электрик по образованию, инженер по складу ума, Платонов предлагает не воскрешать мертвых, но пробуждать спящих. «Труд похож на сон. Человечество спало до сих пор в трудовом сне и благодаря этому уцелело. Коммунизм будет его последним и полным пробуждением. Электрификация мира есть шаг к нашему пробуждению от трудового сна — начало освобождения от труда, передача производства машине, начало действительно новой, никем не предвиденной формы жизни. До этого дня мы лезли к освобождению по лестницам, по высоким деревьям, теперь мы полетим к нему на аэроплане. Электрификация есть осуществление коммунизма в материи — в камне, металле и огне».

Вот, что есть общее дело по Платонову. Не воскрешение, даже не пробуждение. Начало новой формы жизни, которое положит электрификация. Электротехник знает, что говорит. Труд для него не радость и не проклятие. Освобождать его – бессмыслица. Труд — это забвение, забытье. Формулу living in oblivion («жизнь в забвении» — англ.) следует изменить как можно быстрее. Инженерное решение найдено: «Задачи техники — идти передовым отрядом на завоевание энергии. Если мы завоюем энергию, то мы воистину покорим мир. Ибо мир есть явление силы, сплошная энергия. Тогда человечество станет совершенным, абсолютным существом».

Для этого и нужна электрификация. Платонов куда больший большевик, чем Ленин. Власть, собственность – все это слишком мелко, слишком материально. Завоевание энергии, создание новой формы жизни – вот, что должно стать общим делом. Вот в чем заключается «великий расчет партии на максимального человека массы, расчет, который имел сам Ленин перед Октябрем месяцем семнадцатого года».

Тогда почему мы не видим красоты освещенного мира? Почему на так грустно при чтении Платонова? Где, наконец, это общее дело? Увы, здесь можно было бы банально порассуждать о Фантазии и Утопии. Но Платонов неуместен для банальностей. Просто Люк Скайукер оказался мальчиком Тимошей из «Разноцветной бабочки». Он привечал живность, а она гибла. Он побежал за красивой бабочкой и хотел поговорить с ней. «Он забыл о земле, потянулся руками к небу со звездами и ступил ногами в пропасть. Сначала он падал без дыхания, потом он коснулся шелестящих листьев кустарника, росшего по скату горы, ветви удержали Тимошу, и он не разбился о камни внизу». Мать ждала Тимошу и считала время. Она понимала, что «Тимоша ушел дальше земли, он ушел туда, где летят звезды, и он вернется, когда обойдет весь круг неба». Вот и Платонов, любящий электричество и яркий свет…

20. Светлана Изотьева, журналист, студентка Литературного института им. Горького. Республика Ингушетия, город Малгобек

«Без меня народ неполный»

Рас-стояние: вёрсты, мили…

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

                         Марина Цветаева

Как ни странно, но мне Платонов никогда не казался языково- сложным. Я почти сразу влюбилась в его объёмный, сочный слог, в его аллюзии и парадоксальные словесные конструкции-клише. Даже не смущали алогизмы, порой доходящие до … абсурда. Кто спорит, его канцеляризмы утяжеляют слог. Но вся эта шаблонность речевых оборотов — отголосок искаженной трафаретами реальности, состоящей из «неукоснительных следований»… Выливаясь (NB юморно!) в отымённые предлоги и союзы. Для дошлифовки текста под временной отрезок эпохи генсека. Так совершается выход за пределы формы… «Я слово беру – на прицел!» Платоновские слова спаяны намертво в отдельные выбросы всегда новой конструкции: пульсируя сгустками-« ирониями», сгустками тепла и холода; добра и зла; отголосками чужих чувствований… И Заумий Великого, Главного, Генерального… Блуждания мысленных стихий приводят к хаотичности движения людей-пылинок. «Прогресс? Но доколе? А если и до конца планеты – продвижение вперёд – к яме?» Перекличкой с Мариной Ивановной.

Повторюсь, платоновский слог – сочный, насквозь пропитан поэзией: то ли поэзией жизни, то ли поэзией странствий, то ли поэзией умирания (?). Но всё равно – поэзией… Недаром ведь генсек сказал: «Все прохиндеи! Все! Как один. Вот Платонов- то был писатель. Божьей милостью. Ругал я его, правда, было за что, но писать умел…»

… Язвителен. Придирчив. Кому – то напоминал молодого Достоевского. Технические наклонности и трепетная любовь ко всему живому. Старший из одиннадцати детей- в семье- начал рано трудиться. Огромная работоспособность, но бессребреник. Родословная жены Муси – от графского рода Шереметьевых. А он – сын Платона Фирсовича Климентова, машиниста паровоза. В честь отца Платонов назвал единственного своего сына, и псевдоним образовал от имени отца. Честен. Самобытен. Гениален. И, конечно же, парадоксален. Как в жизни, так и в творчестве. А творческие аллюзии – как маркёры, как указатели – фиксаторы опаснотекущей болезни, встающие на пути у «странника по колхозной земле». Встающие из ниоткуда. Но чтобы почувствовать «нарастающую силу горюющего ума». А тайный мешок распирает от «несчастий и безвестия». Встающие на пути нереалии (обычно всегда!) приводят в точку начала всякого движения. Получается такая кольцевая композиция. Словно хождение по кругу…

В большинстве своём платоновское – своеобразная рапсодия на тему путешествий. Как продолжение грустных традиций человека ищущего. И не обязательно от хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского. Мы и сами наплодили своих героев –странников. Преуспели в этом и Некрасов, и Радищев, и Лесков, и Гоголь и многие другие… Только вот у Платонова путник другой: он – Жизнью! – честно проверяет «установки партии». Это вместо того, чтобы бездумно исполнять предписания циркуляров. И пусть путь этот хаотичный, безвекторный: «А мы знаем – куда? Едет, и мы с ним». Перекликаясь с Некрасовым: «Так шли – куда не ведая».

В каком году? – Рассчитали… В какой земле? – Угадали… Это если про «Котлован». Название метафорическое: докопаться бы до истины… Это как «Бруски» Панфёрова или «Цемент» Гладкова. Только роман не производственный. А утопия, скорее всего, антиутопия – такой литературно- фантастический гротеск! Где для создания сырьевой промышленной базы всё сдаётся на утиль. И даже … народ деревенский, который Вотщев привёл на строительство котлована – ямы. Возможно, котлована – могилы… Строительство общего Дома – дело тупиковое.

Левацкие перегибы, оппортунисты, агенты буржуазии – это не просто неологизмы, это слова- убийцы, обрекающие и уничтожающие… Рьяно стирали грань между городом и деревней — «чувствуя родственность всех тел к своему телу»… Это когда лицо «международное», а черты Личности стёрлись о Революцию. Это когда «без души мы и без бога и работаем без срока». В унисон мандельштамовскому: «Дано мне тело – что делать с ним?» Разве только ребёнок (как Настя- символ) догадается погреть своё угасающее тельце на костях мёртвой матери – буржуйки. Вероятнейшей аллюзией на то, что Новая Россия не сможет существовать без старой…

Смерть для Платонова естественна и не пугает нисколько: у него живой спит среди мёртвых. «Заочно живущий» и Вотщев (с ассоциативной фамилией). А как по- другому, если не осталось «чего- то нечаянного в душе, что было раньше». Ведь «на плечи бросается век – волкодав: кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз». Реалистическая русская «сатира» (NB «обхохочешься»!): с брызгами крови, с болью, с обнажением нервов! Но и наш путешественник не совсем Дон Кихот, он пытается понять, что отринуть, а что взять «впрок». И постепенно осознаёт, что государство, которое заботится о теле, а не о душе, надо ликвидировать. Странствующий нерыцарь в поисках «самозародившегося» коммунизма случайно(?) натыкается на трагическую правду-иронию: смысл достигается лишь в его поиске, а не в самом достижении. При этом воздух напоён бациллами. Какой-то детской болезни. Смертельной. Той самой, что и Настеньку сморила. Это случается, когда нет в вас большевистской твёрдолобости, твердокаменности! Безбашенности даже! Платонов-человек не оправдывается, он признаётся: «Все думают, что я против коммунизма. Нет, я против тех, кто губит нашу страну». Никто не поверил. И Платонова-писателя обвинил Сам. — Надо бы наказать автора и головотяпов так, чтобы наказание им пошло «впрок».

Наказание пришло неминуемо. К Платонову-отцу… «Тотка – настолько дорогой»… Почему через сына? А почему посадили сына Ахматовой? Или жену Калинина? И Екатерина Ивановна Калинина в «А.Л.Ж.И.Р.е» (Акмолинский лагерь жен изменников Родины) « получила» уникальную работу – счищала гнид с белья заключённых. Доподлинное свидетельство, о котором мне рассказывал мой земляк-историк Зелимхан Дотмурзиев. Десятилетним мальчишкой бегал он в тот «малиновый рай», который был высажен руками жён известных людей, а ещё руками балерин , певиц и актрис, томившихся в одной из точек Карлага. «Век-волкодав» набирал обороты. За месяц до смерти приходили и к Андрею Платоновичу «гости», да он уже был не жилец: кровью харкал. Чем прослезил Фадеева и тот – с барского плеча! – да десять тысяч рублей… И зоилы поутихли. «Анархист», «оппортунист» угасал. «Сын за отца не отвечает» — как же , помним… Но отец из- за сына страдал… Появилось даже письмо. Покаянное: «Меня надо посадить в тюрьму, наказать». И как клятва: «Никогда большое горе не перейдёт в мелкое ожесточение». Вопреки –из самых глубин!- отчаянный, глубоко-душевный взрыв: «Не буду холопом! Не хочу быть холопом!» Успокоившись, разъяснил: «Колхозное движение – есть самый драгоценный, самый, так сказать, «трудный» продукт революции. Этот продукт, как ребёнок, требует огромного, чуткого внимания». Как та Настенька из «Котлована». «Почерневшими руками //Смысл мы сделаем из тьмы». И реминисценцией: «Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены варёную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». Пример отымённости. И не только. («Надо, чтоб душа окаменела».) Как у Ахматовой. И вдруг криком! Диссонансом! В тишину! – «Я заблудился! Погибаю!»

Кто услышал? Те, кто когда-то смолол бесплатно муку на построенной Платоновым мельнице? Или те, кто когда-то посмотрел в заброшенной церкви фильмы – в сооружённом им кинозале? Или те ребята, которые «от пуза» наелись фруктов из деревенского сада, куда он мелиорацию провёл? Слышала только преданная Муся. Мария Александровна Кашинцева стала Его Мусей- Музой с их первой встречи в университетской библиотеке. Парнишка в замасленной рабочей спецовке робко спрашивал у библиотекаря, что такое филология. Девушка- Муся тогда только фыркнула. Это уже потом она узнает, что у этого работяги в воронежской прессе чуть ли не две сотни публикаций… Да и стихи он хорошие пишет, о которых лестно отозвался В.Я. Брюсов. И отработал этот парень завотделом электрификации в Губземуправлении. Это о нём написал В.Б. Шкловский — корреспондент «Правды» и «Гудка» — статью под названием «Платоновские шлюзы». Потом Шкловский станет прототипом Сербинова из «Чевенгура». Лучше бы Андрей Платонович остался поливать землю-матушку. По мне бы лучше… Но талант прорастал. И не только своей «мистерией-буфф», и не столько обнажённой критикой к происходящему … «Наши руки – регулятор электрического тока, // В нашем сердце его дышит непостигнутая сила». Платонов носил в себе два мира: реальный и сюрреальный. Его сюр – обречение на поиски, на странствия, на фантасмагорические коллизии. А его реалии: «Я же просто отдираю корки с сердца, чтобы записать, как оно мучается». Всю жизнь за него боялась его мама. Боялась, что «затопчут и забудут». Забыть «Юшку»? Или «Любовь к Родине…»? Да никогда! А как забыть его неоспоримую формулу Жизни: жить бескорыстно, с любовью ко всему живому, принося людям Добро? Научите… Если получится…

19. Евгений Писарев, журналист. Тамбов

«Болдинская» зима Андрея Платонова

В Тамбов Андрей Платонов ехал государственным человеком. В рапорте губернскому начальству от 8 декабря 1926 года он сообщает: «Доношу, что сего числа прибыл в Тамбовское губземуправление и вступил в исполнение обязанностей губернского мелиоратора — о чем прошу Вашего распоряжения издать соответствующий приказ».

Через два дня одно из писем жене «государственный человек» Платонов заканчивает энергичной фразой: «Попробую поставить работу на здоровые ясные основания, поведу все каменной рукой и без всякой пощады».

С такой же ясной установкой едет на место службы и герой повести «Город Градов»: «В Градов Иван Федотович Шмаков ехал с чётким заданием — врасти в губернские дела и освежить их здравым смыслом». Для самокнотроля Шмаков — эта «живая шпала под рельсами в социализм» — «тайно ведёт труд». Называется он просто, но значительно — «Записки государственного человека».

Надежды Платонова «поставить работу на здоровые ясные основания» быстро истлевают, и скоро им одолевает чувство безысходности и собственной ненужности. «Возможно всё-таки, что меня сметут отсюда, чему я буду несказанно рад, — пишет он жене 8 января 1927 года. — Лучше Сибирь, чем Тамбов. Здесь я изолирован кругом. Допускаю возможность доносов и даже худшего».

Автор же «Записок государственного человека» сомнений не знает, он мыслит глобально.

«Служение социалистическому отечеству — это новая религия человека, ощущающего в своем сердце чувство революционного долга.

Бюрократия имеет заслуги перед революцией: она склеила расползавшиеся части народа, пронизала их волей к порядку и приучила к однообразному пониманию обычных вещей.

Что нам дают вместо бюрократизма? Нам дают доверие вместо документального порядка, то есть дают хищничество, ахинею и поэзию.

Нет! Нам нужно, чтобы человек стал святым и нравственным, потому что иначе ему деться некуда…»

Город Градов Платонов безусловно списал с Тамбова, а одноимённую повесть принято считать сатирическим произведением. Но особенности прозы Платонова таковы, что границы между серьёзным и пародийным в его текстах размыты. Пафосом «государственного человека» Шмакова пропитаны и ранние статьи самого Платонова. В начале 20-х годов молодой литератор искренне верил, что технический прогресс может стать основой нравственного обновления общества, и с горячностью неофита изложил свою программу в небольшой статье «О культуре запряженного света и познанного электричества». А в статье «Нормализованный работник» восторженный Платонов спел самый настоящий гимн человеку-винтику, приравняв его к нормализованной гайке.

«Дело социальной коммунистической революции — уничтожить личность и родить её смертью новое живое мощное существо — общество, коллектив, единый организм земной поверхности, одного борца и с одним кулаком против природы».
Взгляды вполне соответствовали тогдашней марксистско-ленинской идеологии, по которой конкретный человек был всего лишь крохотной частью производительных сил, технической функцией экономики: нормализованной гайкой, винтиком, кирпичиком, «живой шпалой», наконец, а все вместе – безликой движущей силой. Что касается ненавистной буржуазии, то здесь Платонов категоричен до фанатизма. В начале 1922 года в городе Задонске Воронежской губернии в газете «Свободный пахарь» он публикует статью «Коммунизм и сердце человека» со своими рекомендациями: «Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализм – буржуазии как суммы живых личностей». А чтобы его правильно поняли, уточняет: «Истребить не идеологически, а телесно».

Пройдёт семь-восемь лет, зажиточных крестьян власть объявит сельской буржуазией, и кровожадные рекомендации Платонова обернутся реальным «телесным истреблением». В пору написания «Города Градова» Платонов мучительно освобождался от юношеского умопомрачения и, кажется, понимал, что его рассуждения про «запряженный свет» и «нормализованного работника» звучат пародийно. Особенно в обществе, где его «сокровенный человек» уже выведен за скобки. Освобождался Платонов и от влияния философа Николая Фёдорова с его «философией общего дела», но с фёдоровской идеей о воскрешении мёртвых не расстанется никогда — ею пронизано всё позднее творчество Платонова. В начале 30-х годов его всё больше волновала «философия существования». Она ещё не оформилась в экзистенциализм – главное философское направление ХХ века, но Платонов, сосредоточившись на субъективных переживаниях своих персонажей, безусловно, был первым представителем экзистенциализмы в русской литературе.

Квалифицированный читатель способен отличить иронию от пафоса, сатиру от эпоса, байку от притчи. Но у Платонова жанры перемешаны на уровне слова, интонации. Герои говорят вычурно по форме, но удивительно точно по смыслу. Поначалу иррациональный с виду, но удивительно земной, первобытный мир чувствований его героев, сбивает с толку здравомыслящего читателя.
И если в публицистических статьях Платонов оставался ортодоксальным большевиком, верным ленинцем, то в художественных вещах его героев раздирают нравственные противоречия. К началу 30-х годов «нормализованная жизнь» уже погружалась в коллективный котлован, а одноимённая повесть, написанная в 1930 году и опубликованная только в 1987 году в журнале «Новый мир», не только поставила реальному социализму смертельный диагноз, но и подписала протокол вскрытия.

Герою «Котлована» Вощеву в день его тридцатилетия сообщили, «что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда». Задумчивость овладела и Платоновым. В этом же возрасте, что и Вощев, и по тем же причинам был устранен из литературы и автор «Котлована». После повести «Усомнившийся Макар» и бедняцкой хроники «Впрок» официальная критика открыла по писателю пальбу на поражение.

По сути, в Тамбове Платонов сводил счёты с собой прежним, освобождался от иллюзий. Его мрачное настроение, депрессия усугублялись разлукой с женой и маленьким сыном. В атмосфере отчужденности он понял, что «жизнь тяжелее, чем можно выдумать». «Но мне кажется, — пишет он жене, – настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье, а не в блестящей, но поверхностной Москве».

В ненавистном Тамбове писатель пробыл меньше четырёх месяцев. Но каких! Здесь Платонов написал программные повести «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Эфирный тракт» — по сути, трилогию о прошлом, настоящем и будущем. В Тамбове складывались повести «Сокровенный человек» и «Происхождение мастера», рассказ «Фро». Тамбовская зима стала для Платонова тем же самым, что «болдинская осень» для Пушкина.

18. Ольга Борисенко, учитель. Волгоград

Особенности народного характера в прозе А.П.Платонова

А. П. Платонов — писатель настолько оригинальный и самобытный, что критики долго не могли определить его место в русской литературе. Кому он близок по мировоззрению, по темам, по мастерству? С кем он? Его творческая биография, по образному определению современного литературоведа, напоминает лестницу с выломленными ступенями. Такими выпавшими ступеньками стали роман «Чевенгур», повести «Котлован» и «Ювенильное море», несколько рассказов, дошедшие до читателя с опозданием в полвека. Время показало, что Платонов занимает ведущее место не только в русской гуманистической литературе, но и в мировом диалоге культур. Его голосом говорила многомиллионная Россия двадцатых — тридцатых годов прошлого века, народ распавшегося и становящегося мира. Этот народ был не условный и усредненный, а самый настоящий, великий в желании переделать историю и определить своё место в ней, утративший традиции и пытающийся восстановить «вещество существования».
Повесть «Сокровенный человек», написанная в 1928 году, изображает человека — правдоискателя. Это машинист Фома Пухов, один из тех мастеров, без кого «народ неполный». В то время, когда государство считало, что «незаменимых людей нет», Платонов показывает, как интересен человек не в составе коллективного «мы», а в своей неповторимой индивидуальности. Само название повести — это алогизм, сочетание несочетаемого, языковая неправильность и вместе с тем метафора — символ. Словарь Ожегова даёт такое определение этого прилагательного «Сокровенный — свято хранимый и тайный; задушевный». «Сокровенный человек» в заглавии повести, видимо, означает «душевный, с открытым сердцем, не отличающийся простотой, загадочный человек».
Автор указывает, что имя и фамилия героя взяты из самой жизни. Однако, думаю, писатель дал своему герою имя Фома сознательно. Это имя носил один из апостолов Иисуса Христа, который отказывался поверить в воскресение Спасителя. Отсюда пошло выражение «Фома неверующий». Так называют сомневающегося во всем человека.
Для Фомы Пухова нет бесспорных жизненных истин. Он всё проверяет своим опытом, ничего не принимая на веру. Он называет себя «природным дураком». Как сказочный Иван — дурак, Фома идёт по стране в поисках правды, « вещества существования».
Платонов показывает своего народного героя в потоке событий гражданской войны. Мотив пути помогает автору развернуть сюжет во времени и в пространстве и раскрыть психологическое состояние персонажа. Начинается повесть с поездки Пухова со снегоочистителем по Воронежской земле для восстановления движения поездов. В дороге паровоз застревает в сугробах, на него нападают белоказаки. Затем Пухов встречает Троцкого, разъезжающего по фронтам. По велению сердца, добровольно герой едет в Новороссийск восстанавливать двигатели морских судов, принимает участие в неудавшемся десанте красноармейцев в тыл Врангеля, затем через Баку и Царицын возвращается в родные места, оттуда вновь в Баку машинистом на нефтяном двигателе. Перед его глазами встает разоренная земля, он видит толпы обнищавшего народа. Путешествие Пухова по стране, объятой гражданской войною, — путешествие от смерти к смерти. Люди гибнут в боях, в морской пучине, умирают от голода и болезней, стреляются сами. Для понимания характера героя важен эпизод, изображающий сражение двух бронепоездов – «белого» и «красного». Писатель рисует смерть комиссара Афонина и белого офицера Маевского. Платонов так комментирует смерть рабочего Афонина: «В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха — глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир». Над телом Афонина Маевский размышляет о том, правы ли красные, и приходит к выводу: «… надо разойтись и кончить историю».

Очевидно, что главный герой Платонова выражает народное представление о жизни как высшей, посланной Богом ценности. Однако законом времени, в котором живет Пухов, стало разрушение всего: национальной жизни и жизни как таковой, природы, семьи, нравственных устоев, техники. Поэтому Пухов — сирота на земном шаре.
Герой Платонова активно принимает участие в событиях, осознает свою значимость в ходе исторических преобразованиях. Он уговаривает друга Зворычного отправиться с ним в южные области страны, где идут бои: «Едем, Петруш! — увещевал Пухов. — Горные горизонты увидим; да и честней как — то станет!… Революция — то пройдёт, а нам ничего не останется!»

И всё же Пухов не пешка в чьей — то игре. Он на всё имеет свой взгляд. «Война нам убыточна — пора её кончить!» — таков его взгляд на гражданскую войну. Его цель — созидание: «А вся революция — простота: перебил белых — делай разнообразные вещи», Он не вступает в партию, потому что не хочет быть винтиком партийного механизма. Рабочие — коммунисты дают ему такую характеристику: «Не враг, но какой — то ветер, дующий мимо паруса революции».

Характер Фомы Пухова разработан Платоновым объемно и живо, он течет, переливается, открывается читателю разными и часто неожиданными гранями. Платонов не скрывает в герое «отсутствия чувствительности»: Пухов на гробе жены колбасу резал. Но и в этом эпизоде проявляется торжество жизни над смертью, так свойственное Пухову как представителю народа. В платоновском персонаже проявляются вера в счастье и мудрая беспечность, дар сострадания и любви к людям, серьезность дум и сомнение, дар рассказчика. От пытливого взгляда Пухова ничего не ускользает: Он удивлен, что Троцкому выделен целый поезд: «Маленькое тело на сорока осях везут». Он видит перерождение коммуниста Шарикова, превращающегося в бюрократа: « И этот, должно, на курсах обтесался, — подумал Пухов. — Не своим умом живет: скоро все на свете организовать начнет. Беда».

Пухов — сложный тип, в котором соединятся и насмешник, и рассказчик, и бродяга, и хитрец, и дурак, и странник. В придуманных историях, рассказанных Пуховым, проявляется его талант пересоздания жизни. О несостоявшейся высадке десанта в тыл Врангеля он рассказывает, смешивая правду и вымысел, быт и бытие, реальное и идеальное. Он фантазирует о том, как был в тылу Врангеля и «за самоотречение, вездесущность и предвидение» получил медаль Красного героя.

Герой Платонова резко отличался от героя советской литературы 20 — ых годов. В основном это были герои книг, воспевающих трудовой энтузиазм советских людей. Они восстанавливали разрушенные гражданской войной фабрики и заводы, создавали сельхозартели на селе. У Платонова же в центре изображен самый простой человек, осмысляющий революционные события.

Платонов

Судьба произведений А. П. Платонова удивительна: со временем их актуальность не уменьшается, а возрастает. Все слышнее становится его тревога о человеческом счастье «столь нужном, столь достоверном, как неизбежность…»

Все необычно и не похоже ни на что в мире писателя А. Платонова. Голос писателя как бы слегка приглушенный, печальный. Кажется, что это тихий житейский разговор писателя с читателем. Глубинная тишина заставляет думать, сопереживать сильнее, чем все громкие слова современников А. Платонова. В ранних произведениях А. Платонов пишет о своем детстве.

В рассказе «Семен» он повествует о душе ребенка, его мировоззрении, о судьбе мальчика, на которого легли все домашние заботы после смерти матери: «… В нем цвела душа, как во всяком ребенке, в него входили темные, неудержимые, страстные силы мира и превращались в человека… » В этом произведении поражает образ отца. Он как бы вмещает в себя всю силу любви к людям, сопереживание. Стоящий на коленях перед маленькими еще людьми, как перед всем человечеством, не умеющий выразить своей непосильной для сердца любви и жалости к ним. Может быть, в образе отца перед нами сам Платонов: «… отец обыкновенно лазал по полу на коленях между детьми, укрывал их получите гумени, гладил каждого по голове и не мог выразить, что он их любит, что ему жалко их, он как бы просил у них прощения за бедную жизнь».

Рассказ «Неодушевленный враг» — о Великой Отечественной войне. В нем через разговор солдат, русского и немецкого, Платонов выразил сущность фашизма. Придя завоевывать чужую землю, превращать людей в рабов, незаметно для себя немецкие солдаты сами стали рабами, рабами Гитлера. «Не человек! — охотно согласился Вальц. — Человек есть Гитлер, а я нет. Я тот, кем назначит меня быть фюрер!» И именно русский солдат «был первой и решающей силой, которая остановила движение смерти в мире; сам стал смертью для своего врага и обратил его в труп, чтобы силы живой природы разломали его тело в прах».

Никого не оставляет равнодушным судьба героя рассказа «Возвращение» Иванова, вернувшегося с войны с ожесточившимся нечутким сердцем. Вначале он не может понять, как выжила его семья, он видит лишь внешнюю сторону жизни, подсказки и реплики сына Петрушки. Стыдится своего равнодушия к сыну оттого, что Петрушка нуждается в любви и заботе сильнее других, потому что на него «жалко сейчас смотреть». Поражает, как точно Платонов показал противоречие между ребенком и войной, ребенком, который стал взрослым по вине войны. Иванов не может вообразить, какой тяжелый труд проделала эта юная душа, он уходит из семьи. Настоящее «возвращение» — к сокровенному — произошло в момент, когда герой увидел бегущих за ним детей. «… Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди… Он узнал вдруг все, что знал прежде… Прежде он чувствовал другую линию через преграду самолюбия, интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем…»

Романы «Котлован» и «Чевенгур» звучат в наши дни как пророчество. Весь трагизм в том, что они, эти вещие пророчества печального будущего, не были услышаны за потоком фраз и громких слов. Писатель создавал эти произведения в начале становления социалистического общества. И еще тогда предупреждал полном крушении светлой идеи, если в основе человеческой деятельности не будут лежать профессионализм, наука, созидательный труд. «Чевенгур» — самое крупное произведение Платонова, сосредоточившее многочисленные и разнообразные наблюдения писателя, инженера, мелиоратора, общественного деятеля, «всеми силами работавшего на благо Советской России». Кроме прямого смысла, относящегося к путешествию главного героя — Саши Дванова — есть и другой, сокровенный смысл: продвижение всего человечества в сторону будущего возможно, по Платонову, лишь в том случае, если его будут совершать с распахнутым сердцем! Автор наравне с героями и вместе с читателями предпринимает попытки осмыслить пути нового мироустройства. Чевенгур — символ и одновременно конкретное место будущей счастливой жизни. Роман описывает далекий и долгий путь к Чевенгуру. Через времена и жизни многих людей. Через обморочное существование бобыля, безысходность утонувшего рыбака, прозябание многодетного Прохора Дванова и его семейства тянется нить повествования. Идет «степная воюющая революция». С такой ноты начинается путешествие Саши по вздыбленной России. Во время своего путешествия с какими только людьми не приходится сталкиваться ему, чем не доводится заниматься! Перед ним разворачивается фантастическая по своей неожиданности картина деятельного осуществления новой жизни. Едва Дванов узнает, что в Чевенгуре «устроен» коммунизм, как немедленно отправляется туда. Если прежде путешествие длилось, распространялось вширь и вдаль, то теперь оно устремляется вглубь. Повествование сосредоточивается на главном: на поисках сущности человеческой жизни и человеческого счастья. Собравшиеся в Чевенгуре люди хотят научиться жить как-то иначе — более разумно, одухотворенно, светло. Но это оказывается непосильной задачей, которую решить поодиночке невозможно.

16. Филипп Хорват, писатель. Санкт-Петербург.

«Такыр» его жизни

…Тяжело приходилось Платонову в начале мрачных 30-х: после разгрома «коллективным совписом» его повести «Впрок», Андрея Платоновича попросту не печатали. Не помогло даже публичное отречение писателя от всех созданных им произведений с обещанием возмещения ущерба, причинённого злополучной повестью (что бы это ни значило), — тотальный информационный игнор продолжался несколько лет.

Судьба чуть улыбнулась ему только в 1934 году. Ежемесячник «30 дней» опубликовал на своих страницах рассказ «Любовь к лучшему» (из романа «Счастливая Москва»). И в этом же году власть дала Платонову разрешение на поездку в составе творческой писательской бригады в Туркменистан. В числе этой группы, помимо Андрея Платоновича были Владимир Луговской, Владимир Билль-Белоцерковский, Николай Тихонов, Григорий Санников, Тициан Табидзе, Константин Большаков — и кто сейчас вспомнит фамилии этих людей за пределами филологического круга исследователей той эпохи? Целью поездки значилось написание и выпуск коллективного сборника «Айдинг-Гюнлер» (название в переводе на русский — «Лучезарные дни») в честь десятилетия образования советского Туркменистана.

Выехали из Москвы в конце марта 1934, и уже через пару недель были на месте, в Ашхабаде. Платонов практически сразу же откололся от коллег по творческому цеху, вот что он пишет в дневнике:

«Кормят так обильно, что стыдно есть. Но мне не нравится так праздно пребывать, и я что-нибудь придумаю. Кроме того, публика не по мне, — я люблю смотреть всё один, тогда лучше вижу, точнее думаю <…>. Я еду в Красноводск. Все остальные писатели остались в Ашхабаде <…> сидят в ваннах и пьют прохладительные напитки. Я уже оторвался от всех <…> от писателей изжога <…>. Здесь пить много стыдно и есть вкусно тоже нехорошо, потому что страна песчаная, бедная, людей объедать совестно <…>. Братья-писатели надоели друг другу ужасно <…> я тут совершенно один».

А Платонова влекла Азия, Туркмения захватила его всецело — бескрайними своими песками, палящим зноем, прячущимися в дымке рельефами гор. Тут всё было отлично от России, всё другое, и как-то по-особенному Платоновым воспринимались окружавшая его бедность, жизнь несчастных людей — то ли бессмысленная, то ли просто смиренная…

«Я приехал ради серьезного дела, ради пустыни и Азии. <…> Я смотрю жадно на всё, незнакомое мне. Всю ночь светила луна над пустыней, — какое здесь одиночество, подчеркнутое ничтожными людьми в вагоне», — такой ему виделась Туркмения.

Перед поездкой Платонов поставил перед собой особую творческую задачу: «Я хочу написать повесть о лучших людях Туркмении, расходующих свою жизнь на превращение пустынной родины, где некогда лишь убогие босые ноги ходили по нищему праху отцов, — в коммунистическое общество, снаряженное мировой техникой». Сквозившая в этих строках писательская наивность несколько умиляет — мог бы разве он, написавший сюрреалистически-мрачные «Котлован» и «Чевенгур», — воплотить в жизнь утопию советской Средней Азии, ещё совсем недавно содрогавшейся в войне против басмачей?

Кое-что Платонов, впрочем, действительно написал: рассказ «Такыр» и чуть позже — повесть «Джан».

«Такыр» представляет собой своего рода творческую квинтэссенцию всего, что характерно для платоновского стиля и метода в целом. Незамысловатый сюжет повествует о судьбе захваченный туркменами в плен персиянке Заррин-Тадж. Здесь, на чужой земле, в огненном плену раскалённых песков, её берёт «в жёны» Атах-баба, и вскоре у Заррин-Тадж рождается дочь Джумаль.

Выросшая в рабстве Джумаль в отличие от матери, не хочет мириться с мыслью, что для неё в жизни всё предопределено. Она убивает купившего её старого туркмена, выдаёт отряд кочующих по пустыне баев-бандитов красноармейцам и уезжает в Ташкент, где оканчивает сельскохозяйственный институт. Через десять лет Джумаль возвращается в родные края с одной-единственной целью — развести большой цветущий сад-оазис на месте, где когда-то погибла её мать.

В платоновском рассказе такыр переливается метафорой человеческой жизни. Такыр — это ведь особая форма рельефа, которая образуется при высыхании засолённых пустынных почв. Километры и километры глинистого грунта, изуродованного огромными, страшными трещинами (настоящими расщелинами!), тонут в мареве летнего зноя на территории Туркмении и Узбекистана. Безжизненные кусочки похожих друг на друга осколков с притаившейся в расщелинах смертью — неслучайно в рассказе Платонова Заррин-Тадж умирает именно притаившейся в трещине такыра. И не очень-то верится в оптимистический настрой концовки рассказа: получится ли у Джумаль превратить эти живущие смертью земли в оазис? Это большой и открытый вопрос, ведь красивая коммунистическая сказка не проросла зеленью новой жизни даже в реальности…

Приметна в «Такыре» и другая, характерная для творчества писателя тема. Эта тема касается странного, порой мистического, порой просто невообразимого переплетения отношений между детьми и родителями. «Мертвым некому довериться, кроме живых» — эта мысль из платоновского рассказа «Мать» в той или иной форме выныривает из разных его текстов, а уж в «Такыре» и вовсе финализирует сюжет, как бы показывая на примере вернувшейся к могиле матери Джумаль: действительно, довериться можно.

И какую же злую шутку этот своего рода моральный постулат сыграл в жизни самого Андрея Платоновича. Ведь доверие своего собственного сына, Платона, он в своих же глазах, наверное, не оправдал. Это ведь его, пятнадцатилетнего пацана, прихватили в 1938 году «нквд-шники» за юношескую дерзкую шалость, приговорив к десяти годам исправительно-трудовых лагерей в Норильлаге — только за то, чтобы досадить находящемуся в очередной опале отцу. И это он, отец, хоть и вызволил (не без помощи влиятельных знакомых) сына из лагерного ада, но не смог уберечь от тяжёлой гибельной напасти — подхваченного там же, в лагерях, туберкулёза.

И как знать, не это ли горькое осознание давило, душило подхваченным от сына же туберкулёзом, который и самого писателя, в итоге, тоже уложил в могилу? О чём думал Андрей Платонович в последние недели, дни перед смертью? Уж не о том ли, что, на самом деле, мёртвым вообще некому довериться и даже память о них хрупка, ненадёжна? Пытался ли он заглянуть мутнеющим взором вперёд, загадывая творческое своё бессмертие, которое могло бы оправдать всё сделанное и несделанное им в несчастной жизни?

15. Надежда Власова, преподаватель, литературовед. Воронеж

Платонов

Неотъемлемая часть биографии любого писателя – история публикации и восприятия его наследия. Писательскую биографию А. Платонова, как и многих его современников, можно метафорически назвать посмертной: недолгий период относительной известности воронежского публициста и мелиоратора, публикация сборника стихов «Голубая глубина» (1922), нескольких прозаических книг и, наконец, после выхода рассказа «Усомнившийся Макар» и «бедняцкой хроники» «Впрок» (1929-1930), − долгий период молчания.

«Возвращение» А. Платонова в литературу пришлось на период «оттепели», тогда же начинается изучение его творчества. При жизни А. Платонову постоянно приходилось отстаивать право на собственный голос. После смерти он уже не мог возразить редакторам, правившим его тексты в соответствии с требованиями общественно-политической ситуации и собственным пониманием / непониманием писателя. Непростая задача восстановления текста А. Платонова, осложнена, помимо редакторской правки, и собственным «сомнением» автора (Н.В. Корниенко).

Сейчас платоновские произведения издают, тщательно и бережно изучают, переводят на другие языки, по ним ставят спектакли и даже проводят в Воронеже, на малой родине А. Платонова, фестиваль искусств его имени.

Однако и сегодня А. Платонов – один из тех писателей, которые часто оставляют в недоумении не только читателя, но и искушенного исследователя литературы. Приведем два примера.

Первый из них − фрагмент из романа «Чевенгур», написанного в конце 1920-х гг.: «Котел еще катился по степи и не только не затихал от расстояния, но еще больше скрежетал и гудел, потому что скорость его нарастала быстрее покинутого пространства» (с. 200 – 201) [1]. На первый взгляд кажется (и такое мнение высказывалось), что предложение логично лишь внешне и в нем оказываются рядом слова, связанные по ассоциации. Однако давайте посмотрим на эту фразу глазами инженера. Для того, кто ее написал, художественным событием становится «остранение» (В. Шкловский) или, другими словами, «нарушение» всем известной формулы v = S / t (скорость равна отношению расстояния ко времени). И тогда пример из «Чевенгура» характеризуется не отсутствием логики как таковой, а, скажем так, нарушением читательских ожиданий.

Свою причастность к миру техники повествователь в «Чевенгуре» обнаруживает постоянно. Вот каламбур «женский брак», на который «так и не поднялась рука» эпизодического героя, бобыля (с. 8). Он основан на полной омонимии слов «брак» как «семейный союз» и «брак» как «испорченные изделия, товары». «Женский брак» можно истолковать как «семейный союз, который приводит к порче мужа или жены (или их обоих) ситуацией супружества», причем каждый из супругов оказывается комически уравненным здесь с изделием, подвергающимся обработке. Конечно, омонимы «брак» – «брак» хорошо известны, однако каламбур на их основе явно выдает технические пристрастия создателя. Игра слов соответствует тому, что читатель знает о бобыле, который «ни одного изделия за свой век не изготовил – все присматривался да приноравливался <…>, так и умер, ни в чем не повредив природы» (с. 10). Еще более примечательно, что в этом фрагменте один из главных героев «Чевенгура» − механик и изобретатель Захар Павлович − размышляет о бобыле примерно в тех же выражениях, что и повествователь двумя страницами раньше.

Второй пример имеет отношение к вопросу об авторской позиции в произведениях А. Платонова. Вот примечательный диалог между двумя героями повести «Джан», написанной А. Платоновым уже в 1930-е гг. Назара Чагатаева, главного героя повести, после окончания московского экономического института отправили на родину, в Туркмению, чтобы спасти от гибели народ джан. И молодой выпускник, полный надежд, по прибытии спрашивает партийного работника:

– Что мне там делать? Социализм?

– Чего же больше? – произнес секретарь. – В аду твой народ уже был, пусть поживет в раю…[2]

Примечательно, что здесь будущее общество с раем отождествляет именно партработник (не автор «Джан»!). Это должно настораживать. Секретарь обнаруживает религиозность своего, по определению, диалектико-материалистического мировоззрения. Мессианский задор секретаря, присущий и Чагатаеву, в этой сцене выглядит комично: оговоркой партработник обнаруживает не столько заботу о вверенных ему людях, сколько претенциозность. Секретарь не сомневается, что рай, т.е. социализм, уже возможно «сделать», причем «малой кровью». В повести же в целом все попытки мессии-Чагатаева построить социализм заканчиваются, по крайней мере, формально, неудачей, а понятия ада (адова дна) и рая вольно толкуются автором повести. Высокие нравственно-этические смыслы, закрепленные в культурном сознании за символом рая, актуальны и для самого А. Платонова, но, как кажется, лишь в качестве наиболее близкой аналогии к тому, чего в итоге должны достигнуть герои.

Закономерен вопрос, почему автор повести с неоднозначным финалом, в котором люди, названные «джан» («душа»), отказываются от созданного для них «рая», все-таки допускает такую аналогию, хоть и с вопросительным знаком. Маленький фрагмент очерчивает центральный в повести (да и во многих других произведениях А. Платонова) конфликт, который можно было бы назвать конфликтом понимания. По сути, решается вопрос о том, что такое социализм и, соответственно, кто, для кого и какими средствами должен его построить. Автор, тоже убежденный в необходимости перемен, заставляет сомневаться в успешности начинаний своих героев. В повести «Джан» нет готовых ответов − как это почти всегда бывает у А. Платонова.

Можно ли говорить о том, что А. Платонов – это «аномалия» в мире литературы? Нет, конечно. Появление А. Платонова-писателя было подготовлено предшествующим развитием литературы и востребовано эпохой. Однако важно помнить, что платоновские произведения ориентированы в равной мере и на «культуру» в традиционном понимании (привычные исследователю культурные архивы, часто, правда, знакомые А. Платонову «через третьи руки»), и на «научную картину мира», и на текучую повседневность, которой писатель всегда живо интересовался.

Неклассический характер художественного наследия ставит творчество А. Платонова на грань традиционных представлений о литературе и делает его исключительно интересной – и очень непростой − фигурой и для читателя, и для исследователя.

Примечания

[1] Роман «Чевенгур» цитируется по следующему изданию с указанием страниц в скобках: Платонов А. П. Чевенгур / А. П. Платонов // Избранное: Чевенгур; Счастливая Москва: Романы; Котлован: Повесть; Рассказы. – М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 1999. – С. 7-302. Курсив цитатах здесь и далее наш. − Н. В.

14. Александр Чанцев, писатель. Москва

Копать бездну

Г. Гачев в «Образах Божества в культуре» пишет о России, что она «страна равнин и степей, без значительных гор, так что Природа как бы отказала ей в вертикали бытия. И вот, как бы в компенсацию за это отсутствие, в России в ходе истории выстроилась искусственная гора гигантского Государства с его громоздким аппаратом». А я думал, продолжит, что выстроилась гора духовного и культурного. В целом же, вполне можно, кажется, с Платоновым сравнить, как его герои копают котлован — тут и катакомбность (революционеры еще вчера, создатели нового мира в катакомбах, как первые христиане), и анти-государство (государство новое, советское против государства прежнего), и борьба против духа (не вверх, в рай, а вниз), и андеграунд (которым был, стал Платонов и его, как сказали бы сейчас, фрики и маргиналы, а раньше – сказали бы прекраснодушные и мечтатели, по отношению к официальной социалистической культуре), и вообще бездна смыслов открывается, пока они копают.

А вот в другом месте уже предсказуемо Гачев, но и неожиданное в предсказуемом. О женских ипостасях России: «Ведь еще в “Слове о полку Игореве» битва как свадьба описана, как смертельное соитие. Если германская тактика – “свинья,” “клин” = стержень, то русская – “котел”, “мешок” – как вагина, влагалище». О женском начале в битве, в – смерти.

Эти процессы конечны. Но не в России, где даже самые конечные процессы (смерть) отличает незавершенность. И Гачев пишет о незавершенности как эмблеме России – романы («Мертвые души», «Евгений Онегин») и процессы («путь-дорога»). Не завершено же у нас действительно все – планы («пятилетка», «500 дней»), реформы, контрреформы. Их начинают и забывают. Главное даже не процесс (процесс, «Процесс» — это к точной протестантской Европе, озабоченной результатом) даже, а – посыл, позыв, лозунг, энтузиазм, всеобщая «тотальная мобилизация» (привет Юнгеру – Россия и Германия недаром всегда неравнодушны друг к другу были). Символом обоих – незавершенности и энтузиастического подъема, замаха на эту незавершенность – и являются работы, проводимые по строительству котлована, артель номер такая-то, ответственный такой-то, как сейчас пишут на табличках на всех огороженных строительствах (огорожена всегда вначале – пустота, начинается все – с ямы, пустоты под фундамент). И контактные данные, и срок завершения работ. Но тут – знак бесконечности, ибо даже если напишут точную дату, каждый понимает, что это ничего не значит. Как время в Индии, Таиланде или арабских странах – сказано, в 10 начнется мероприятие, значит, в 10 можно неспешно кофе заказать. Ведь времени нет. Но там, на Востоке, это к благу, неге и тотальной растворенности в бытии, у нас – очередная эпоха убита, время зачеркнуто, а новое еще только планируют создать. Когда-нибудь. Пока же – «бездна, звезд полна».

Тут ведь действительно космос. «В России обратная связь слаба: лишь из центра и Государства импульсы, но не слышна реакция ни Природы, ни Народа, ни Личности, ни Жизни», пишет Гачев, опять о другом, кстати, по ходу, по ходу мысли, говорения, как философствовали лучшие, те же его современники В. Бибихин и М. Мамардашвили. Да, сигнал, будто с нашей планеты внеземному разуму послание передается, он рассеивается, в Москве звучит децибелами фоновой музыки muzak и белого шума, к Сибири, даже к Соловкам полностью рассеивается, становится radio silence (привет по-буддийски просветленному БГ). И земля котлована здесь значима. Земля нема. Она может только поглощать. Как та же вагина, как могила (итоговый образ – vagina dentata, «nobody gets out of here alive», а если и выберется живым, то совсем не прежним, измененным). Бог или Роза Люксембург у Платонова тоже остаются немы, как земля, – люди копают свой анти-рай, мечтая о рае коммунистическом, могилу старому, фундамент новому, но знака принятия и правильности не получают. Апостасийно брошенные, они продолжают, рождая смысл и порыв в своих голодных телах. По сути, — снова вспомним Кафку – они копают ров вокруг Замка, делая недостижимое еще более недостижимым. Копают большую канаву, в которую зачем-то повернут потом, например, море. Возможно, будущий Беломорканал (Платонов просился в поездку писателей на стройку, его не взяли) тут узники своими костями уже завтра будут рыть.

И рытье, раскопки эти продолжаются до сих пор. Россия ныне же занята – добычей углеводородов (газ, нефть – и это заметили все, от Парщикова про нефть до «время пахнет нефтью» Летова), сокрытием/обнаружением доходов (люди прячутся и сбегают, государство водой догоняет и возвращает – процесс тоже метафизически долгий и пустой), уходом от санкций, уходом от международного (вышли из договора, не признали решение международного суда) в свою норку. Наша страна – бескрайнее поле, по которому проносятся дикие охоты, от которых люди, души-джан закапываются в норки. Или могилы. Вообще, при всей метафоричности Платонов – это вечная отрицательная гипербола, литота, уменьшение, работа с масштабным (стройка века! Паровоз!), но – копание с мельчайшим, сломом, трещинкой чувства в самом маленьком человеке, с прахом, ростком. Не о пустыне, но о черепашке в ней, о почти замёрзшей внутри панциря ее джан, «душе, ищущей счастье». С опустевшим панцирем будет играть ребенок – который только и мог бы лепетом передать что-то о Платонове.

При этом, сюжет повести «Счастливая Москва» прост и банален. Это история о молодой женщине и ее возлюбленных. Однако в этой женщине – Москве Ивановне Честновой, проецируется Вселенная, определяющая судьбы любивших Москву мужчин. Присутствие же в истории Вселенной, делает ее мифом в самом высоком значении этого слова. Потому что миф – это история не о человеке, но о космосе. Оттого и люди, населяющие пространство мифа – особые. Они и не столько люди, сколько персонажи. Их цель – не собственное благополучие или даже счастье, но раскрытие законов Вселенной. И если для этого раскрытия они должны найти свое счастье, они непременно его найдут. Если же ради свершения космических законов им нужно будет пройти через испытания, страдания или даже смерть, они безропотно пойдут на это.

В повести «Счастливая Москва» таинственные законы Вселенной низводят Москву с небес под землю. В небесах Москва работала инструктором парашютистов, на земле, оказалась сотрудницей военкомата и, наконец, строителем метрополитена она спускается под землю, где происходит авария, после которой ей ампутируют ногу. После чего, она, наконец, находит себе мужа – самого ничтожного из окружавших ее мужчин:
«Ты такой маленький гад, который живет в своей земляной дырочке. Я девочкой их видала, когда лежала в поле вниз лицом.

— Это вполне понятно, — охотно согласился Комягин. — Я человек ничто.

Москва нахмурилась: «Ну зачем, зачем он есть на свете? Из-за одного такого все люди кажутся сволочью, и каждый бьет их чем попало насмерть!»
— Я когда-нибудь приду к вам и буду женой, — сказала Москва».

Подобную же нисходящую эволюцию в том или ином виде переживают и все любившие Москву мужчины. При этом, они не ропщут, не сопротивляются уготованной им судьбе и даже пытаются отбивать друг у друга свою возлюбленную, поочередно принадлежавшую им всем. Их поведение, покорное течению мифа, объясняет одна давняя статья, вышедшая в 1978 г. в СССР в сборнике «Античность и современность». Называлась статья весьма непривычно для советского времени: «Была ли у древних греков совесть». Автор статьи В. Н. Ярхо задается вопросом – как герои греческой мифологической литературы переживали совершаемые ими поступки? Понимали ли они, что делали, и могли ли за совершенные ими преступления осудить себя своим собственным, независимым ни от каких внешних обстоятельств, внутренним моральным судом, который не только является совестью человека, но и указывает на то, что у человека вообще есть свой собственный внутренний мир, отличный и независимый от мира внешнего.

Так вот, проанализировав посвященный этой проблеме обширный литературный материал, а также само содержание античных трагедий, автор статьи приводит причины, побуждающие героев греческой мифологии к действию и определяющие их оценку своих поступков. Среди этих причин – голоса богов, звучащие в душах героев, высшая целесообразность, связанная с благом государства, а также мнение значимых для героев греческих мифов, окружающих их людей. При этом, автор статьи так и не находит у исследуемых им персонажей какого-то независимого от их внешнего окружения внутреннего цензора, ориентированного только на себя. Также не находит он у них и самодостаточного внутреннего мира, противостоящего миру внешнему. Поэтому в конце своего исследования он уверенно констатирует: «Совесть и в том и другом случае оказывается не нужной – как самим героям древнегреческой трагедии, так и их создателям», подразумевая этим выводом, что у персонажей греческих трагедий внутренний мир заменен внешним.

Эта замена внутреннего мира внешним – важнейшая характеристика героев мифологических историй. Подобная же замена имеет место и у литературных героев Андрея Платонова, еще раз указывая на то, что его литература – это мифология. Эту психологическую специфику своих персонажей, конечно, чувствовал и сам Платонов. Недаром один из влюбленных в Москву мужчин доктор Самбикин говорит другому ее любовнику — инженеру Сарториусу: «Но вполне может получиться, что тайна жизни состоит в двойственном сознании человека. Мы думаем всегда сразу две мысли, и одну не можем!» Однако именно этой двойственности у героев Платонова и нет. Хотя все они, конечно, в том или ином виде мучаются выбором между плотской любовью и любовью к коммунизму. Этим же выбором мучается и сама Москва Честнова: «Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думала и увидела, что не может… Любить наверно надо, и я буду, это все равно как есть еду, — но это одна необходимость, а не главная жизнь».

Однако, несмотря на возникший перед персонажами платоновской повести «Счастливая Москва» выбор между любовью и коммунизмом, все они, тем не менее, безропотно идут в одном направлении, причем не к любви и не к коммунизму, но в пустоту и мрак, где доктор Самбикин обнаружил главную тайну жизни: «Эта пустота в кишках всасывает в себя все человечество и движет всемирную историю». При этом, психологическая оправданность движения персонажей Платонова в пустоту, то есть в обратном направлении от любви и от коммунизма, определяется лишь чрезвычайно густым, насыщенным, явно сверхчеловеческим языком самой его мифологический повести, не позволяющим им остановиться, оглядеться, сделать шаг в сторону и произнести слова шекспировского Гамлета: «Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя».

12. Аида Домбровская, лицей № 1. Ангарск

Платонов

Один из величайших прорывов в современной русской литературе произошёл в 20-е годы с появлением таких авторов, как Владимир Маяковский, Виктор Шкловский и Исаак Бабель. Никому неизвестно, как советские тексты могли бы выглядеть в последующие десятилетия, если бы Сталин не репрессировал многих писателей того периода и не заставил пребывать людей в страхе. Некоторые из лучших произведений увидели свет только после распада Советского союза, и именно в наше время они просачиваются на международную арену. Андрей Платонов, безусловно, также стал большим дарованием.

Андрей Платонов (настоящая фамилия Климентов) родился 1 сентября 1899 года в Воронеже в рабочей семье, в которой, кроме Андрея, было ещё десять детей. Будучи самым старшим ребенком, мальчик помогал родителям в воспитании братьев и сестер. Позже ему пришлось оставить учебу, чтобы пойти работать. Платонов сменил массу профессий: побывал помощником машиниста, литейщиком и слесарем. В своих письмах будущий писатель так отзывался о своем тяжелом детстве: «Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека».

Литературная карьера Андрея Платонова началась в качестве фронтового корреспондента во время Гражданской войны. В 1921 году он опубликовал свою первую книгу под названием «Электрификация». Через год был выпущен сборник стихов — «Голубая глубина», тем самым писатель обратил на себя внимание опытных критиков. Книгу высоко оценил известный поэт Владимир Брюсов, отметив следующее: «У него [Андрея Платонова] — богатая фантазия, смелый язык и свой подход к темам».

Как и у многих представителей 20-х годов, биография писателя наполнена революционными идеями. «Он был большевиком в глубоком смысле этого слова», — считает Алексей Варламов, прозаик и биограф Андрея Платонова. Однако Платонов позже приходит к противоположному мнению, осознав неосуществимость и абсурдность коммунизма.

В 1927 — 1930 гг. создаются бессмертные произведения Андрея Платонова: повесть «Котлован» и роман «Чевенгур». В этих книгах-антиутопиях автор переосмысливает идеологию советской эпохи, за что подвергается резкой критике со стороны Сталина. В итоге Платонова на некоторое время перестают издавать.

В годы Великой Отечественной войны Андрей Платонов вернулся к писательской деятельности в качестве репортера газеты «Красная звезда», где публикует короткие истории.

К сожалению, его литературная свобода продлилась недолго. В 1946 году, когда вышел рассказ «Возвращение» в журнале «Новый мир», Платонова окончательно прекращают печатать. Вполне вероятно, что такие события привели его к ироническим мыслям о полном провале революционных идей. Писатель умер 5 января 1951 года в Москве от туберкулеза, и был похоронен на Армянском кладбище. «Читатель разминулся с Андреем Платоновым при его жизни, чтоб познакомиться с ним в 60-е годы и открыть его заново уже в наше время,» — подытожил литературовед Владимир Васильев.

Говоря о новаторстве Платонова, точно высказался легендарный кинорежиссёр Александр Сокуров: «В искусстве и художественной жизни всегда, во все времена имела значение преемственность языка. Мы часто говорим о модернизме языка, но мы должны понимать, что где-то был корень, из которого все вырастает. Андрей Платонов был самым ярким стилистом в нашей великой литературе. Далеко не каждому писателю, даже самому уникальному, были дарованы талант и смелость выражаться своим языком. А язык Платонова — абсолютно революционный, у которой есть своя фразеология, свое происхождение. Платоновская литература заявляет, что мы бесконечно оригинальны, а не монотонны. Его произведения — абсолютное сокровище нашей литературы, к счастью, не поддающееся анализу. Как только вы попробуете проанализировать его фразу, вы убьете сущность как всякий образ. Его образы не поддаются дешифровке».

Действительно, Андрей Платонов был революционером и новатором. Он был тем редким, пролетарским автором, со свойственными ему народностью, стихийным материализмом и реализмом. Сын обычного железнодорожника, он с энтузиазмом примкнул к революции 1917 года, соблазнив многих Ленинскими концепциями, разочарование в которых наступило быстро. Ошеломленный последствиями страшного голода 1921 года, Платонов изучал инженерное дело и большую часть 20-х годов усердно работал над проектами электрификации и ирригации, став профессиональным писателем только в конце десятилетия. В то время, как многие из его рассказов были уже изданы, важный цикл новелл о советской жизни с момента революции до восхождения Иосифа Сталина оставались “незамеченными” ещё при жизни гения.

В своем шедевре «Котлован», который является ловкой интерпретацией сталинских “пятилеток”, Платонов делает центральным героем бывшего рабочего механического завода, Вощева, столь странного, непонятного окружающим людям. Автор наделяет Вощева склонностью к “задумчивости среди общего темпа труда”, иными словами способностью мыслить не как, остальные. За это его и увольняют.

Вскоре персонаж попадает в бригаду землекопов, готовящих котлован для фундамента дома, который, по их мнению, принесет счастье новому поколению. Они же уверяют Вощева, что познали смысл жизни, и это “равносильно вечному счастью”. Напротив, автор повести обращает наше внимание на то, что постройка здания забирает у героев все силы: «все спящие были худы, как умершие … каждый существовал без всякого излишка жизни…» и «их лица были худы и угрюмы».

Образ котлована не менее символичен. Котлован — это огромная могила, которую рабочие роют для самих себя. И все их попытки возвести величественное здание пролетариата оказываются тщетными, поскольку такое рабское отношение к труду приводит многих людей к гибели. Тем временем повседневная жизнь снова становится похожей на пустую, мёртвую материю.

11. Белла Верникова, поэт, эссеист, историк литературы. Иерусалим

Еще один военный рассказ Платонова

В 1946 году в журнале «Новый мир» (№10-11) был напечатан рассказ Андрея Платонова, в годы войны корреспондента газеты «Красная звезда» и автора изданных сборников военных рассказов, о трудностях перехода вернувшихся с войны к мирной жизни. Рассказ «Семья Иванова», впоследствии получивший название «Возвращение» и открытый сегодня на разных сайтах, был негативно встречен официальной критикой – в «Литературной газете» (4 января 1947) появилась рецензия В.Ермилова «Клеветнический рассказ А.Платонова», в очередной раз перекрывшая писателю возможности публикации.

Я помню, как Андрея Платоновича Платонова начали возвращать в литературу в связи с перестройкой, о чем пишу в эссе, напечатанном в московском журнале «Кольцо А» (№75, 2014):

«Среди тех немногих, кто в Одессе 1980-х годов относился к нам как к значительным современным писателям, был и заходивший в редакцию университетской газеты мой приятель, профессор Технологического института им. Ломоносова Ефим Исаакович Таубман, кроме научной деятельности занимавшийся писателем Андреем Платоновым как инженером. Сегодня известно, какое влияние на творчество Платонова оказал его инженерный бэкграунд, а в 1980-е гг. произведения Андрея Платонова вместе с его биографией возвращались к читателям – впервые были опубликованы «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море», проводились платоновские чтения и конференции. На одну из таких конференций приезжали из Москвы Лев и Елена Шубины, профессор Ефим Таубман познакомил меня с ними на вечере в Доме актера».

Актом воздаяния Андрею Платонову от задолжавшей науки была названа конференция, посвященная 90-летию со дня рождения писателя, прошедшая в октябре 1989 г. в Ленинграде, в Пушкинском Доме. Доклад доктора наук Виктории Бузник был посвящен драме возвращения с войны в рассказе Платонова «Семья Иванова», речь шла о принципиальном новаторстве этого лучшего из послевоенных творений Андрея Платонова, первооткрывателя трагической темы невосполнимых утрат народа, связанных с военным лихолетьем, воссоздавшего в рассказе образ разоренной семьи, страдания женщин и детей, вынужденных противостоять жестокостям войны.

Не узнав подросших детей и считая жену виновной в измене, гвардии капитан Алексей Иванов собирается уехать из семьи в другой город к девушке Маше, с которой вместе возвращался с войны, но из вагона видит малолетних сына и дочку, бегущих вслед за поездом, и, пораженный чувством, усиленным неповторимым языком Платонова, спрыгивает на землю:

«Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем».

Фрагмент рассказа «Возвращение», когда отец наблюдает за сыном:

«Одет-обут Петрушка был аккуратно: башмаки на нем были поношенные, но еще годные, штаны и куртка старые, переделанные из отцовской гражданской одежды, но без прорех – где нужно, там заштопано, где потребно, там положена латка, и весь Петрушка походил на маленького, небогатого, но исправного мужичка», – стилистически близок фрагменту другого военного рассказа, «Судьба человека»:

«Мальчик был одет просто, но добротно: и в том, как сидела на нем подбитая легкой, поношенной цигейкой длиннополая курточка, и в том, что крохотные сапожки были сшиты с расчетом надевать их на шерстяной носок, и очень искусный шов на разорванном когда-то рукаве курточки – все выдавало женскую заботу, умелые материнские руки».

И обращает нас к Андрею Платонову, вынужденному пребывать литературным рабом ради спасения сына.

О том, что писатель Шолохов – Киже 20-го века, сказано в моей публикации «Киже в неглиже» в петербургском журнале «Сетевая Словесность» (август 2006).

К текстам, посвященным Федору Крюкову как автору «Тихого Дона», примыкает открытая в сети статья Евгении Смирновой (Вестник Волгоградского госуниверситета. Сер. 8, 2015) о редакторской работе Федора Дмитриевича Крюкова в журнале «Русское богатство» в 1912-16 гг. Ф.Крюков «всегда был беспристрастен в оценке, не признавая литературного «кумовства». В рецензии на 5-й том рассказов Александра Серафимовича, с которым Крюков вел дружескую переписку, Федор Крюков отметил, что «отсутствие чувства меры – основная слабость таланта А.Серафимовича» («Русское богатство». 1913, №12)».

Серафимович, напечатав в редактируемом им журнале «Октябрь» 1928 г. рукопись романа Федора Крюкова под фамилией Шолохов, рассчитался с покойным писателем, не признававшим литературного кумовства, на многие десятилетия предав его имя забвению.

Как пишет Юрий Кувалдин, безумная химера «авторства Шолохова» держалась на терроре.

В апреле 1938 г. был арестован Платон, 15-летний сын Андрея Платонова, осужденный на 10 лет лишения свободы за «руководство антисоветской молодежной террористической шпионско-вредительской организацией», вернувшийся, после требований А.Платонова о пересмотре дела сына и ходатайств друзей писателя, из заключения осенью 1940 г. больной туберкулёзом. Выпустив Платона Платонова, его не оправдали и могли посадить повторно.

Рассматривая отношения Андрея Платонова с Михаилом Шолоховым, одним из ходатаев за сына писателя, и останавливаясь на истории публикации в 1943-44 гг. глав романа, заказанного Шолохову Сталиным, Зеев Бар-Селла в книге «Литературный котлован. Проект «Писатель Шолохов» (М.: РГГУ, 2005) пишет:

«Платонов быть у Шолохова в лакеях не захотел, хотя и предложения о «сотрудничестве» не отверг. … Условие было поставлено, и тогда совершенно неожиданно увенчались успехом хлопоты Василия Гроссмана – Андрей Платонов стал штатным корреспондентом «Красной звезды» с присвоением ему звания капитана. А восемь месяцев спустя – с 5 по 8 мая 1943 года – в «Правде» были напечатаны первые «главы из романа» («Они сражались за родину»). Вот только к этому времени сын Платонова – Платон Андреевич – умер. И с 4 января 1943 года пугать писателя стало нечем».

Бар-Селла приводит воспоминания Федота Сучкова о том, что Андрею Платонову и раньше приходилось быть «литературным негром» ради заработка, и описывает схему редакторской правки платоновских текстов под шолоховские – из текста удалялись признаки платоновского стиля, причем кое-что оставалось, и добавлялись стилизации в духе «Тихого Дона».

По тому же рецепту в начало рассказа «Судьба человека» вписан фрагмент с упоминанием Верхнего Дона и станицы Букановской, но из биографии героя не выброшен Воронеж, и как признак платоновского стиля осталось замечательное предложение: «В двадцать девятом году завлекли меня машины».

Рассказ «Судьба человека» близок творчеству Андрея Платонова и тематически. В публикации Л.Сурововой об истории следствия по делу Платона Платонова в сборнике «Архив А.П.Платонова» (М.: ИМЛИ РАН, 2009. Кн. 1) подчеркнуто, что «тема страдающего ребенка, сироты, лейтмотивом проходит через все платоновское творчество, но в рассказах о детях и для детей, написанных после ареста сына, она достигает своей наивысшей фазы развития, окрашенная личным чувством».

Хочется верить, что научная атрибуция позволит восстановить текст рассказа «Судьба человека» в авторской редакции.

10. Елена Оронина, писатель. Краснодарский край.

Платонов, Раиса, Анна

«В прекрасном и яростном мире» А. Платонова на моей мысленной книжной полке стоит рядом с книгой «Физика в природе» Л.В. Тарасова, в иллюстрациях которой сверкают молнии, зарождается радуга и светит гало. Когда-то торкнуло, околдовало название, тайна рассказа, про который кажется, что в нём есть ещё что-то, а не только написанное, и всё прекрасное у Платонова для меня сосредоточено здесь.

Но я не могу не знать о жизни Раисы и Анны, моей бабки и её родной сестры и их матери Ирины и их отца Якова. Мне не трудно о них вспоминать, их речи, их сказы для молодёжи о давно прошедшем, без горя и страдания, с желанием не огорчить и не отпугнуть. Мне трудно читать Платонова, так трудно, как было бы снять с раны повязку с болью и нежеланием, и посмотреть: зажили раны ли, выздоравливает ли организм и, сравнивая современность с той современностью, понять: раны не зажили, организм в агонии. Нежелание сдирать повязку с раны возникает от того, что ему, Платонову, тогда было больно от своих времён, а нам сейчас больно от своих. «Каждому человеку больно от своих времён,» — так можно сказать только риторически, поверхностно. Не ото всех времён. Больно от времён распада и уничтожения, несвободы, унижений и несчастий.

Раисе и Анне в наши совместные девяностые и нулевые от тех, давних времён было уже не больно. Потому что им казалось, что времена наступили уже хорошие. Анна умерла в 2008 году, а Раиса в 2009, до украинских событий, они, кубанские казачки, не дожили, не узнали, умерли с верой в наше и всеобщее благополучие.

Раиса помнила, как в тридцатые перекрыли, окружили провинившиеся станицы на юге России проклятые и выморили голодом население, и никого к голодающим не подпустили: «Умирайте, раз названия ваших станиц и хуторов занесли на чёрную, позорную доску». Время потом назвали «голодомор».

А Анна помнила, как в своей лавке их собственный, наверное, нэповский дед спрашивал: «А что, девчата, вам какой материи на платья дарить?» А они хором кричали: «Красного, дедушка, красного». А в семнадцать лет она пошла на фронт, и с Красной армией дошла до Вены, где и вышла удачно замуж за красного командира.

Их мать Ирину убила молния. «Боже, та самая, платоновская!» — часто думаю я, вспоминая их рассказы. На российском юге пылала платоновская гроза, ослепившая машиниста Мальцева, а моя прабабка Ирина вышла в поле собирать урожай, и машиниста молния ослепила, а прабабку Ирину поразила в голову в белом платке, завязанном не на шее, а на затылке. и осиротели её дети, и муж Яков, недавно вернувшийся из заключения, где отсидел год за колоски. «Колоски» — это когда после уборки по колхозному полю идут нуждающиеся, и собирают, незаконно присваивают то, что случайно закатилось, спряталось, забилось в земляные норки, а тоже было нельзя, надо было отдать в общак. История нашей Ирины на том закончилась, а машинист Мальцев от другой молнии, молнии жёлтого светофора, потом прозрел.

И не плакала по матери старшая сестра Раисы и Анны Дуня, материна любимица, потому что она к тому времени умерла во время родов, недолго побыв замужем, и ребёнок умер, так же, как и поздние, слабые дети Ирины, рождённые в тридцатые годы, а всего она рожала двенадцать раз, а когда Ирину убила молния, то их, детей, осталось шестеро. Хорошо, что Яков к тому времени вернулся из заключения. Это же чевенгуровские Прохор Абрамович с семейством! Только любви у Раисы, Якова, Ирины, Анны было больше друг к другу, не было отчего-то выжженной пустыни в душе. По платоновским душам кто-то словно катком прошёлся, хорошо, что роман жанрово называется антиутопия. Поэтому антиутопия, а всё остальное правда.

Будни у Платонова то военные, то рабочие, если праздник — то похороны, если отдых — то побираться. Ту-дуф, ту-дуф — платоновская железная дорога из рассказа в рассказ, из повести в роман. Баба какая-то в вагоне рожает, а там мужики разные, красноармейцы. Нет. Они, Раиса с Анной, на бричках или пешком, и праздники у них бывали, а всё равно от сходства под ложечкой сосёт. А то и пешком ходи десятки километров. Ходили пешком, в основном, Раиса с Анной, как и их мать Ирина с отцом Яковом, родственники и соседи, и до ближайшего города на ярмарку по пылище босиком. И в поле, бывало, ночевали. Южная ночь, красота одна, гоголевщина.

А платоновщина, она пусть в прошлом останется, как вспомнишь, ой-ой-ой, горестно качая головами и прикрывая ладонями рты, ходили смотреть на антрацитовые зимние дороги. Нам, молодым, рассказано вскользь, без подробностей. Где дозоры были выстроены и никого не пропускали, там, вдали, люди с голодухи гибли. Каганович по югу России осуществляет, а Молотов — по Украине. И не помочь людям мрущим, не пробраться со своим подаянием, едой для голодающих. Ничего не попишешь, «чернодосочники». Хорошо хоть они, Раиса с Анной, на красные доски попали. «Красного, дедушка, красного!» Пробрались, вскарабкались всё же их станицы, выполнили хлебозаготовочные планы. Раиса старше, лучше помнит, у Анны, на пять лет младше, на уме лишь маковые платья с тем временем связаны, тогда ещё мак по огородам паразитировал, и белые халаты, что носила она как медсестра, да её командир ей всегда глаза застит. Раиса ненавидит Сталина, Анна отмалчивается.

Да не одни же мы такие. Как всем, так и нам. Не первый же это голод был в России. А кроме голода? Сколько мучений сделано людям, лучше не вспоминать. А сейчас? — думали Раиса и Анна, сейчас счастье, времена другие. Умирали спокойными.

Снова читаю: «Чевенгур», «Котлован», «Возвращение», «Река Потудань»… Иронии сколько, в каждой строке! Смешной писатель Андрей Платонов, если разобраться. Зощенко по сути. Жизнерадостные мы, люди русские, да и украинские тоже, чтоб вот так о геноциде своего народа рассказать, и чтобы читать было интересно. «…однако Иванов не мог долго пребывать в уныло-печальном состоянии; ему казалось, что в такие минуты кто-то издали смеется над ним и бывает счастливым вместо него, а он остается лишь нахмуренным простачком.» (Андрей Платонов, «Возвращение).

Только отвечать за геноцид и нечеловеческую нашу жизнь кто будет? Молотов прожил 96 лет, а Каганович — 97. Отвечать кто будет? Платонов? Ему, великому, 120 исполнилось, а его так при жизни зажали, что и через 80 лет с трудом творчество данного писателя выпиливается из бетонных толщ непонимания и недочтения и выносится к свету осознания, приятия и восхищения.

9. Александр Ралот, писатель, публицист, краевед. Краснодар

Собрание сочинений

На время мне запрещено высовывать нос из кабинета! Потому, что у племянницы Катерины неожиданно возникло желание уничтожить пыль в соседней комнате и особенно на старинной книжной полке.

— Дядь Саш, скажи, пожалуйста, зачем в нашем доме пылятся восемь томов собрания сочинений товарища Андрея Платонова, классика русской литературы двадцатого века. Если честно, я о таком даже не слышала. Ну, Шолохов, ну Твардовский или Фадеев, понятно. А Платонов? Может быть их сразу туда?

— В библиотеку не возьмут! — Прервал я монолог родственницы. К большому сожалению, сейчас они сами, такие собрания, списывают.

В кабинет заглянуло хитрое личико Екатерины. — Дядь Саш, я тебя уже пятнадцать лет знаю! И если ты Платонова хранишь, то не спроста! Колись! Зачем эти тома? Я уж точно их читать не стану. Мне семь томов Роулинг осилить бы. А там ещё Толкиен, на подходе.

— Катюша, будь добра принеси любой том из собрания или выпусти меня из заточения, я сам выберу.

— Ладно. Затворник. Свобода тебе! Но не надолго. Идём на кухню пить чай. А потом я за пылесос и тогда…..

***

— «И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни»- это из его произведения «Котлован».

« — Ты зачем здесь ходишь и существуешь? — спросил один, у которого от изнеможения слабо росла борода. — Я здесь не существую, — произнёс Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь.» —

Тоже из «Котлована»? — спросила племянница.

Я кивнул и продолжил.- «— Зачем же он был? — Не быть он боялся.»

Чувствуешь какой красивый, можно сказать, вкусный и неповторимый русский язык. Так писать не мог никто! Не зря же, до наших дней дошла легенда о том, что вождь народов, товарищ Сталин, прочитав его повесть «Впрок» написал на полях:- «Автор — сволочь, но талантливый».

— Ух, как интересненько. Найди это произведение. Наберусь смелости и таки прочту! Если пойму. Буду потом нашим, в гимназии, хвастаться. Всем классом потом будут репы свои чесать. Завидовать! А за что Иосиф Виссарионович так автора приложил?

— Сама почитай.- Я протянул Катюше ксерокопию документа. -Это записка Сталина, предназначенная для редакции журнала «Красная новь». Там опубликовали повесть «Впрок».

— «К сведению редакции «Красная новь».- Читала вслух девушка- «Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. Р.S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им «впрок».»

— Ничего, себе! И что после всего этого их не того? Не расстреляли?
— Андрея Платоновича дружно перестали публиковать. И это несмотря на то, что все редакторы и писатели, которые читали повесть, отзывались о ней положительно.

— Дядя. Ты сам-то её прочёл?

— Конечно. И даже перечитывал.

— Тогда расскажи, на что именно вождь взбеленился?

— Катюша, я ведь не Сталин! У меня другая фамилия. Поэтому могу лишь предположить, хозяину страны не понравилось то, что автор решился высмеять процесс коллективизации.

— Ну что тут такого? Подумаешь.

— Вам современным, трудно понять ушедшую эпоху. Но всё же постарайся вникнуть! Дело в том, что Сталин, не без основания, считал себя автором и инициатором коллективизации.

— А. Поняла. Выходит, что Платонов высмеял самого!

— Ну не совсем так. На подобное, в Советском Союзе не мог решиться никто.

Просто автор, в своём неповторимом стиле маленько поиздевался над вышедшей статьёй, под названием «Головокружение от успехов».

— Понятненько. И что, его после всего этого, на Колыму или сразу к стенке?

Ведь обозвал же хозяин станы писателя — агентом наших врагов!

— Платонов, по ночам, прислушивался к шуму мотора. Ждал, что за ним, обязательно приедут. Но в Кремле поступили иначе. Хитрее, подлее. Арестовали пятнадцатилетнего сына.

— Опа-на! Моего ровесника! А его-то за что?

— Как обычно. Стандартно. Статье 58/10 — «За антисоветскую агитацию».

— А он, что? И правда агитировал? Да, такого быть не может!

— Скорее всего Платонов-младший в какой-то, «своей» компании, взял да и брякнул, что-то такое, за что, в те далёкие времена можно было и загреметь.

— Как Варлам Шаламов?.

— Примерно. Рад, что ты его знаешь. Хвалю!

— Сгинул пацан? Подросток, в суровом Гулаге!

— Выжил. Отпустили в сорок первом . Один смелый депутат верховного совета сильно хлопотал.

— И кто же этот смельчак?

— Шолохов! Он дружил с Платоновым. Но парнишка вернулся домой с открытой формой туберкулёза.

— Выходит его на фронт не призвали, с такой-то болезнью?

— Сын умер в начале сорок третьего года. Отец был рядом с ним и заразился.

Поговаривали, что военный корреспондент газеты «Красная звезда», капитан Андрей Платонов, за фронтовыми ста граммами говорил, в минуты откровения- власть забрала сына, но вот творчества, у него отнять не в состоянии, никто!
Катюша примолкла. Взяла из моих рук томик автора, полистала. Увидела фото женщины.- Жена? Как они жили? Расскажи. Если знаешь?

— К сожалению, племяшка, я этой стороной жизни классика, не интересовался. Читал, что любимая девушка Платонова, уехала от него в какую-то глухомань. Но Андрей всё таки добился своего. Приезжал к ней, еженедельно.

Молодые поженились, но белая полоса в жизни писателя тут же изменила окраску.

Брат и сестра писателя в тот же год скончались отравившись грибами. А свекровь никак не могла найти общий язык с невесткой. И Андрей Платонович постоянно мучился от того, что не мог примирить двух, любимых женщин.

— А после войны? Жизнь наконец, наладилась? Издавать начали?- Екатерина листала один том за другим, стараясь отыскать даты послевоенной публикации.

— В сорок шестом капитана демобилизовали, по болезни. Я уже говорил, чахотка-болезнь заразная. Платонов написал рассказ «Семья Иванова». Его напечатали. Ты можешь отыскать его в собрании сочинений, под названием «Возвращение». И всё началось по новой. Критики яростно обвиняли автора в клевете на воинов-победителей! Понятное дело, что после этого на литературе можно было поставить жирный крест. Пришлось писателю переквалифицироваться. Он стал собирать и перерабатывать народные сказки. Читал их своей дочке Машеньке. К стати по мотивам е «этих трудов», через двадцать лет после смерти классика, наши мультипликаторы сняли серию великолепных фильмов.

8. Дмитрий Близнюк, поэт, литератор. Харьков

Чертог из воробьев

Платонов для меня — загадка стиля, пыльная музыка на склоне дня. Самородный камень русской словесности, который отрастил руки и ноги. И ушел от людей. Душа писателя, которая ищет счастье, но не может его обнаружить в тяжеловесной возне пролетарского бытия. Все его сочинения пронизаны светлой, твердой тоской по утраченному механизму голоса у соловья. Птицу открыли, как кошель, но чудо осталось непойманным.

У Платонова особенный стиль речи, отличимый от всех других. Мир, лишенный мелких штрихов, все предметы, которые больше личности, чем люди, и люди, утратившие души, одеты в туман, как призраки барынь — в шубы, но мы угадываем их по внутреннему теплу. В складках слов. Писатель точно разочаровался в человеке, в эпохе; его герои, омытые кровями революций, ищут ценность в вещах, в предметности, ибо смотреть на современного человека противно и душно. Так живет себе человек, плоть в пустоте, и сам не знает зачем. Не то, что локомотив или рояль. Часы с заводом. Таинство музыки под деревяшкой. На первый план выходят предметы, а именно — скупая, широкая антипустота природы. Опозоренный и униженный, творческий человек как бы отходит от страшных событий, от центральных ролей в исторической пьесе и дает шанс другим. Но другие не могут. Бьются в заводской злой пролетарской тоске. Как рыба об чугун. С верой, что однажды наступит светлое одиночество, прозрачная церковь осени в ржавых потеках. Все преграды духа разрушены, партийная исповедь впереди. И видно все. Подсолнух на крыше. Бобыль, задавленный удивлением миру, жарит ящерицу у костра. И сухая, горькая мать — без памяти, без мяты, без прошлого и будущего — живет в песках, как полубезумный джин.

Платонов — это необычная постановка слов; абстрактное накрывает конкретное, как громадная ладонь саранчу. Вечернее торжество просыпающейся тьмы над ощущением внезапного телесного счастья. Пыльные мышцы каменной кладки. Платоновым можно наслаждаться, как степью, наивной искренностью фраз, нечаянно уснув в пыли, в лопухах. Никто не писал так, как писал Андрей, никто не будет писать так позже, ибо все гениальное создается в единственном экземпляре, вызывая не желание подражать, но немое восхищение благоустройством речи. «Потому что музыка всегда играет ради победы, даже если она печальная» («Джан»). А печали у Платонова тонны. Ненавязчивая печаль, не желающая быть в тягость, самобытная печаль творца и детских прямых откровений. Желание заглянуть в душу сквозь вещь, как рыбак, который утонул ради любопытства. Что такое смерть? А что такое жизнь? Сгусток темной разумной вони и воли в костяной избе.

Платонов видит свет не в конце тоннеля, но в бедности, голоде и истощении. Дух сильнее, чем предательская плоть, навал смертоубийств… И герой готов свернуть шеи горам, как курам, изничтожить сотни врагов и безликих граждан ради прекрасной мертвой дамы. Но зачем? Неизбывное черное похмелье террора. Выяснения отношений с миром на каждой странице, скраденная красота общего, личность с мешковиной на башке, как рябая пленница, и сквозь прорехи в ткани тихо восхищаешься миром. В ожидании выстрела. Одержимый жизнью и скромностью, чтобы никого не обидеть, но показать свою истину. Срамница, гора битого кирпича, камни безликих… Но, присмотревшись, видишь изделие в тумане за аурой технического. Робкие проблески человеческого сквозь вонючую тьму. Не покидает ощущение, что муза Андрея всегда ощущала болезненную смазку нагана, нарезного ствола, незримого механизма, витавшего над каждым в то время — некий грозный, потрескивающий, как скачки напряжения в лампе следователя, аурозаменитель. Мне бы хотелось посмотреть, как развился бы талант Андрея в лучших условиях жизни, пригодных для полноценного творчества, когда есть интернет и супермаркеты, когда люди страдают не голодом, а обжорством, когда свободного времени больше, чем человек способен его убить.

20-й век — механический шакал — проглотил писателя. Андрей писал в жуткой темноте, среди кровавого мазута и кала кровожадных идей, среди нечистот подлости, в надежде увидеть свет — свет настоящей незамутненной радости человеколюбия. Никогда он не был и не будет современным, модным, популярным. Но навсегда останется в русской литературе — чертог из воробьев и диковинных живых механизмов речи. Займет достойное место в литературной вечности, как колокольня в небе среди тихой симфонии облачной грусти, тоски, печали, зубчато-ступенчатого страдания. Выедая себя веществом слова. Мы слышим, как гудела далекая эпоха, — писатель пробовал придать человеческие черты невыразимому зверю, жестокому и беспощадному. Но как обойти государство, которое всегда болтается под ногами, — сонная анаконда, полная трупов, разлагающихся надежд?

7. Гумер Каримов, писатель. Санкт-Петербург

«Белое пятно» биографии

«Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил незнакомый человек. Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным. А главное — совсем простым, как у деревенского мужика. Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила его всю жизнь.

Штатский незнакомец казался вполне здоровым.

— Простите, — решительно и смущенно выговорил он, — но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку.

Мама возмутилась.

— Новости, — сказала она, — так вы и меня захотите ущипнуть.

— Вряд ли, — успокоил ее незнакомец.

Затем добавил:

— Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем ответить…

— Идет война, — заметила мама уже не так резко, — священная война!

Настоящие мужчины гибнут на передовой. А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.

— Да, — печально согласился незнакомец, — война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.

Затем добавил:

— Вы ранили мое сердце…

Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще — у него там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями. Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым. Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали, что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных типов шатается по бульварам?.. Какая чепуха! В описанной истории даже я — фигура несомненная! Так что же говорить о Платонове?!

Было ли все так на самом деле? Да разве это важно?! Думаю, что обойдемся без нотариуса. Моя душа требует этой встречи. Не зря же я с детства мечтал о литературе. И вот пытаюсь найти слова…»

Это из Автобиографии Сергея Донатовича «Ремесло».

И вот я поехал в родные места, в Уфу, на малую родину, где не был почти 20 лет…

Повёл жену и дочь по городу, показывал достопримечательности. Выходим на центральную улицу Ленина — она и сейчас носит имя вождя.
— Вот здесь была чайная, в народе называлась «Чишма», есть такая речка тут.

В Уфе говорили: «Деньга есть – «Уфа» гуляем, деньга нет – «Чишма» сидим»: в послевоенные годы недалеко отсюда был один приличный ресторан «Уфа».

Напротив оперного театра показал им бывший роддом, где родился. Между прочим, за шесть лет до меня, 3 сентября сорок первого здесь появился на свет Сергей Довлатов. Его родители в эвакуации жили рядом, на улице Гоголя. В Уфе семья Довлатовых прожила недолго, и в 1944 году они вернулись в Ленинград. У Норы Сергеевны Довлатовой воспоминания об Уфе остались далеко не радужными. Казалось бы, что мог написать о городе писатель, проживший в нем три младенческих года… Но это же Довлатов! Но довольно о нем! Не то этот фантазер уведет нас от темы.

Итак, доподлинно установленный факт: С октября 1941 по июль 1942 года в Уфе жил в эвакуации Андрей Платонович Платонов. Но уфимский период жизни писателя остается «белым пятном» в его биографии. Воронежский писатель Олег Ласунский в книге о своем земляке не прошел мимо уфимского периода в биографии писателя. И нашел много любопытного. Так узнали мы, что Андрей Платонов продолжал здесь творить. На собрании секции московских писателей, тоже находившихся в эвакуации, прочел антифашистские рассказы «Железная старуха», «Дед-солдат», «Божье дерево», «По небу полуночи». Коллеги их высоко оценили, называли подлинно поэтическими произведениями. В Уфе же написан первый военный рассказ «Броня», подготовлена книга «Под небесами Родины». Она вышла в Уфе январе 1943 года, В нее вошли шесть рассказов. Открывает сборник очерк «Крестьянин Ягафар»: «Всемирной войны бабай тоже не испугался: он давно чувствовал, что где-то посредине земли зреет смертное зло; и теперь оно вышло наружу, в войну, как и должно быть. Бабай чувствовал нарастающее всемирное зло по людям, по содроганию их тихих сердец, все более берегущих свое счастье, свое семейство и свою родную землю – все, что будет вскоре удалено от них и страдать отдельно в бедности».

Но у меня возник вопрос: где именно жил писатель в Уфе, на какой улице, в каком доме? Нашел стихотворение «Уфимская прописка Платонова» башкирского поэта Газима Шафикова:

Хозяюшка квартиры
На Ново-Мостовой —
Единственная в мире
Свидетельница той
Поры его уфимской…

Ново-Мостовая! Вот как! Это недалеко от нас — горбатенькая улочка с мостиком через речку (кажется, Сутолоку). Помню библиотеку, мои первые книжки. Андрей Платонов жил неподалеку, в доме № 31. Хозяин Андрей Плотников слыл человеком грамотным. Интересовался историей Уфы. Поговаривали, что пишет очерки по истории города. Плотников имел красивый, с деревянной резьбой дом. Но постояльцам вскоре предложил съехать – ввиду идеологического разногласия. Так что на Ново-Мостовой Платоновы жили недолго. Дальше уфимские жития Платоновых продолжила Ксения Нестеренко. Еще студенткой принесла в «Вечернюю Уфу» рисунок старого дома и вскользь сказала: «В этом доме жил Андрей Платонов». Ее родственница Маруся Ильина была знакома с Плотниковыми. Она и предложила взять Платоновых к себе. Так они переехали на Амурскую, 35. Комнатка Андрея Платоновича и Марии Александровны, жены писателя, выглядела как игрушка. Теща его – Мария Емельяновна – спала на кухне, на сундуке. Где жил сын Андрея Платонова Тошка (Платон) со своей женой Тамарой, неизвестно. Сказано только, что его не прописывали из-за политической неблагонадежности.

Платонова домочадцы видели редко: рано уходил, поздно возвращался. А вот его жену гораздо чаще: красивая женщина, глаза большие, синие; брови изогнутые, тонкие.

В эвакуации Платоновы жили скромно и трудно. Отоваривались по карточкам в магазине на Ленина. Паек состоял из дефицита – сахар, крупа, водка. Водку Мария продавала и покупала продукты. Голь на выдумку хитра: жарила на сковороде зеленые помидоры.

А вот привет из детства: Светочка Смирнова! Росли мы по соседству, на пересечении двух старых улочек — поэта Габдуллы Тукая и болгарского революционера Димитра Благоева. Правда, я гораздо старше Светы, мы познакомились и подружились в социальных сетях. Она писательница, у нее есть рассказ: «В юности, сама того не ведая, я случайно побывала в том доме и в той семье, где жил во время войны эвакуированный из Москвы писатель Андрей Платонов…Друг моего будущего мужа… был женат на женщине из этой семьи, Наталье… Жили они на тихой зелёной улочке. Улица называлась Амурская. Дом был деревянный старый с низкими окнами, его окружал сад».

Вот и все, что мы знаем о жизни Андрея Платонова в Уфе. Она ему не понравилась, что он и описывал в дневниках: не было ни работы, ни денег. Платонов попытался заниматься башкирским фольклором, издал в Уфе книгу, но так и не «примирился» с городом и уехал из него, как только появилась возможность. Дом, где он жил, не сохранился. В июле 1942 года, получив вызов на фронт с запиской В. Гроссмана – принять «под свое покровительство этого хорошего писателя», Андрей Платонов поступает в распоряжение армейской газеты «Красная звезда». Но это уже совсем другая история.

Санкт-Петербург – Павловск

6. Алексей Еремин. Москва

Житие Андрея Платонова

Как слон громоздится над прочими животными, как одинокая сосна высится над чистым полем, так Платонов возвышается над русской прозой двадцатого века. Но как мало кому в век промышленной цивилизации посчастливилось увидеть слона среди диких зверей, чистое поле с одинокой сосной, так мало кто постиг величие его прозы. Как не описать слепому краски рассвета, так не объяснить красоту его искусства. Однако, в меру скромных сил, опишу искусство его жизни. Жизни с её большими бедами и малыми радостями, удивительными чудесами и великими делами.

Родился Андрей у родителей бедных, порядочных, за год до наступления его века. Как многие дети жил он бедно, мало учился, рано повзрослел на мужской работе. С первых лет юности его душа искала воплощения в слове. В те годы случилась в России революция; бесправные восстали против правящих. Жестокая борьба и победа бедняков, таких как он, набатным эхом потрясла сознание; в чудовищные годы голода и холода, болезней и смертей, его дар очнулся из небытия.

Свершилось первое чудо его жизни.

Следующие мирные годы он работал инженером, ездил по стране, влюблялся в женщин, счастливо женился, стал отцом. Но как мускулы атлета скрывают до поры покровы одежды, время до срока скрывало главный труд жизни. Как упорный атлет он накачивал мускулы души, как резчик, набивал руку в узорной резьбе фраз, как дитя, учился возводить пирамиду сюжета. Беды бедности, трудности труда, боль болезней, страдания страстей, учёность учителей, ненависть ненастья и годы невзгод претворил он в творчество. Пережитое воплотилось в «Епифанские шлюзы» и «Чевенгур», «Усомнившегося Макара» и «Котлован», «Реку Потудань» и «Такыр».

Великое слово Платонова, исполненное любви к людям и жестокости жизни, неизживаемой печали и кроткого счастья, светлой красоты и мрачного ужаса, слово непрозрачное и затейливое, как морозный узор на стекле, проступило перед глазами русского народа.

Но злыми людьми было разбито на осколки и погребено в земле.

Правил в то время жестокий тиран. Он казнил и замучил до смерти много людей, кто противился его воле. Всякий, кто думал свободно, кто говорил свободно, кто писал свободно, был его враг, с ним расправлялся он смертью или ссылкой. Как древний человек, приносивший себя в жертву богам ради племени, Андрей посвятил себя литературе искренности, и потому стал жертвой. В страшные годы безмолвия правды, он писал честные книги, и, перелистывая страницы жизни, приближался к смерти. Как дикого зверя умелые ловчие, преследовали Платонова ловкие подручные тирана: обирали, гнали из жилища, лишали еды, издевались над его детьми, оскорбляли и презирали. Тиран лишил его читателя, вверг в бедность, погубил сына, — и случилось чудо, — не отнял свободу и жизнь. За страшные десятилетия, когда от голода и холода люди ложились в смерть как трава под морозом, он остался жить. За страшные десятилетия, когда миллионы прожили в тюрьмах и лагерях жизни, его не заключили в темницу. За страшные десятилетия, когда за одно слово клали в могилу, он писал, что диктовал его долг.

Это было второе чудо его жизни.

В трудные десятилетия он ощутил несчастье существования. Тяжёлую болезнь и гибель преображающего могущества революции, чудесно напитавшей его силой, Андрей перестрадал в своей душе. Заключённый в семье, он мучился в заключении. Самоубийцей в небытие от бед он уходил в вино. Казалось, жизнь отжила, и только часы отсчитывают годы мёртвого времени.

Но как спинной хребет держит тело, не давая рассыпаться, его держало дело жизни. Счастье и несчастье творчества, как две ноги, поддерживали и вели по жизни. Он хромал, ковылял, падал, полз, но не остановился. Восемь лет он писал главную книгу «Путешествие из Ленинграда в Москву» и она сгинула. Его рукописи крали, отбирали, жгли в печах, рвали на папиросы, топтали ногами, выкидывали. А Андрей продолжал делать, что любил: «Счастливую Москву», «Мусорный ветер», «Путешествия воробья», «Возвращение», «Афродиту», «Летний дождь», «Юшку»…

Платонов тяжело заболел. Здорового, его как прокажённого люди гнали от себя. Могло ли свершиться третье чудо, чтоб гонители пришли к нему на помощь в болезни?

На земле много чудес не бывает.

Без жизненно важных лекарств Платонов умер в окружении родных.

О, как скудно наше существование на бумаге!

Как мало жизни на однообразном пути: родился – рос, любил – родил, работал – создал, не дожил – умер. И как, напротив, сочны, наполнены, почти непереносимы даже минуты страдания и счастья!

Платонов не дожил до ста лет, не объездил целый свет, не пил элитных вин, его не осыпали драгоценностями и не хоронили с оркестром. Но жизнь его была торжественна, как музыка, ярка как бриллианты, терпка как хорошее вино, увлекательна, как новые люди и страны, и сказочно длинна – так много он успел.

Свершения его трудной жизни грандиозны. Чудеса его судьбы невероятны. Страдания души велики. Но красота и смысл его жизни остаются потаённы. Осмысленная красота жизни, — искусство жизни, — в его деле. Дело, которое он творил так хорошо, как мог, которому отдавал все силы, и они не уходили в пустое страдание, дело, что как губка кровь с уст страдальца впитало боль, дело, что озарило счастьем творческие часы. Дело жизни копьём пронзило его тело и протекло чахоточной смертной кровью из горла. Без дела жизни даже семейное счастье, здоровье и богатство тягостны и бессмысленны. Без работы нет в жизни ценности.

Дело всей жизни – вот где живут красота и счастье, похоронены боль и страдание; в нём искусство жития.

5. Максим Гуреев, писатель. Москва

Климентов

Заплутал, конечно, но вида не подал злодей.

Степенно снял рукавицу на меху и напялил ее на лицо, впав в неподвижность, разве что борода, залепленная колючим снегом, летящим наискосок, продолжала двигаться в такт подбородку, но что он там себе говорил в непроглядную, пахнущую табаком тьму овчины, разобрать было невозможно.

Из Ленинграда выехали только после обеда, хотя планировали утром, чтобы успеть в Новгород засветло. Но сначала Климентов задержался на телеграфе, где он отправлял материалы в Москву, а потом долго ждал посыльного из дома писателей на Воинова, который должен был привезти ему тулуп.

Привез его в конце концов, но был совершенно пьян при этом, долго извинялся за опоздание и непотребный вид, объяснял заплетающимся языком, что в Союзе праздновали юбилей у кого-то из секретарей, и все напились уже с утра.

Климентов взял тулуп и захлопнул дверь.

Он не любил нетрезвых людей, потому что они ему казались дикими. Знал по себе, например, что, когда выпивал, то все тело его сразу наполнялось какой-то нездешней силой, хотелось вставать на четвереньки, лаять, высовывать язык, мочиться под себя, а голова при этом увеличивалась в размерах и начинала при помощи рта испускать чужие звуки, отдаленно напоминавшие звуки его голоса.

Прислушивался к ним и всякий раз убеждался в том, что первым признаком одичания является неспособность членораздельно говорить, неумение найти нужные слова.

Климентов надел на себя тулуп, который оказался ему велик, и вышел на балкон.

Нет, никогда не любил этот город, в котором не находил движения воздуха, но лишь коловращение запахов, что выбирались из подъездов, канализационных люков, печных труб, дворов-колодцев и подвальных помещений. Страдал от этого зловонья, но что нужно было сделать для того, чтобы эти миазмы сменило привольное дыхание Балтики, не знал.

Потому и томился здесь, потому и не мог работать производительно, чувствовал слабость в членах и отвращение к печатной машинке, напоминавшей ему в такие минуты жука-дровосека.

В Ленинграде на этот раз Климентов оказался по заданию редакции — собрать материалы для нового романа о путешествии из Ленинграда в Москву.

Мысль повторить путь Радищева на лошадях пришла уже на месте, после того, как совершенно случайно в столовой коммунальщиков на Лиговке Климентов познакомился с директором Семеновского ипподрома по фамилии Малкин.

Узнав о том, что перед ним писатель, который готовится повторить путь Александра Николаевича, Малкин тут же предложил выделить ему лошадей и ямщика, который, по слухам, при прежнем режиме возил генералов и статских советников, а, следовательно, был человеком обстоятельным и опытным. Эта логика не понравилась Климентову, но возражать он не стал, потому что сама идея ему показалась любопытной. И он тут же вообразил себя укутанным в тулуп, в медвежьем треухе и в валенках до колен.

Вот он снимает рукавицы, дышит в них горячим паром, разминает сопревшие пальцы, достает блокнот и делает в нем заметки.

К Спасской Полисти подъехали уже в полной темноте и непроглядной метели.

Тут то, видимо, ямщик и перепутал отворотку и вместо Мясного Бора двинул коней на Селищи.

Какое-то время еще продирались наудалую по целине, но постепенно лошади забрели в снег по брюхо и встали, а полозья саней, с хрустом располосовав наст, нагребли перед собой непроходимые торосы.

Ямщик, имея взгляд блуждающий и придурковатый, снял рукавицу и напялил ее на лицо, впав в неподвижность, разве что борода его, залепленная колючим снегом, летящим наискосок, продолжала двигаться в такт подбородку, он что-то там себе бубнил в пахнущую табаком тьму овчины, вполне возможно, что и молился.

— Как же это так, товарищ, получается? — Климентов хотел произнести эти слова громко, чтобы перекричать ветер, но получилось как-то по-бабьи визгливо и потому глупо-беспомощно.

Возница вздрогнул и убрал рукавицу от лица.

Борода его, похожая на куст можжевельника, задрожала вместе с подбородком и головой, а шапка при этом съехала на глаза

— Так ведь буран настоящий, как тут не заблудиться, — промычал он, затем слез с козел, прокашлялся, словно бы толчками выпустил из себя горячий пар наполовину со сгустками мокроты, образовавшейся от долгого вдыхания холодного воздуха, и подошел к лошадям.

Они стояли молча, понуро опустив головы.

Климентов подумал о том, что, наверное, точно так же перед расстрелом стояли и Подосиновские крестьяне, про которых ему еще на Новохоперском укрепрайоне рассказывал товарищ Раздайбедин.

Белые тогда вывели мужиков в поле под проливным дождем, установили пулемет, а его заклинило.

И пока стрелок, откинув крышку короба, проворачивал рукоятку заряжания, чертыхаясь, колдовал со спусковым рычагом, крестьяне стояли, опустив головы, и ждали, когда их начнут убивать.

Смотрели себе под ноги, вздрагивали от ледяных потоков, устремившихся им за шиворот, а вода текла по их лицам и капала с подбородков.

Но потом пулемет конечно заработал, и всех мужиков определил в грязь.

Климентова определили в шахматную комнату Дома крестьянина, а ямщика положили на скамье в коридоре. Он, злодей, сразу и уснул как ни в чем не бывало, переливисто захрапев из своих можжевеловых кустов.

— Даром, что генералов возил, никакой сознательности, — думал Климентов и смотрел на него храпящего, с закатившимися глазами и вспоминал, как в годы юности, когда работал на железной дороге, обходил спящих в третьем классе мешочников и прочих мещан, светил керосиновой лампой им в лица, а потом выходил в тамбур и давал сигнал к отправлению.

Вот и теперь осветил керосиновой лампой портрет товарища Сталина, что висел в комнате над шахматным столом.

Вождь смотрел исподлобья и грозил ему пальцем, мол, все знаю про тебя товарищ Климентов – заблудился, утратив классовую бдительность, глухонемая девочка привела в Дом крестьянина, сторож – бывший священник местной Духовской церкви Василий Исполатов пустил на ночлег, а ямщик – чуждый нам элемент, теперь спит беззаботно, потому что уверен, что обманул большевика.

Свет от керосиновой лампы тут же и закачался, приведя тени в движение, а фигуры на доске задвигались вокруг собственной оси.

Климентов записал в блокнот: «Не спится. Сижу за столом и думаю о глухонемой девочке, которая перестала слышать и разучилась говорить после того, как на ее глазах при ограблении Чудовской сберкассы убили мать. За размышлениями не заметил, что уже рассвело, и метель прекратилась, а из облаков показалось солнце. Теперь надо ехать дальше».

Пока Исполатов выводил путешественников через Волхов к тракту, то рассказывал, что раньше в Селищах находились казармы графа Аракчеева, в которых квартировал поэт Лермонтов, а еще о том говорил, что в Селищи Радишев не заезжал, но останавливался в Спасской Полисти, которой даже посвятил главу в своем романе.

— У нас тут многие плутают, места-то дикие, — усмехнулся и указал, — вот отсюда по прямой поезжайте, никуда не сворачивайте.

Затем поклонился путешественникам.

4. О’Санчес, писатель. Санкт-Петербург

В свое время Лев Толстой написал назидательный рассказ «Филипок». Я очень уважаю писателя Льва Толстого, не за «Филипка», понятное дело, но как автора «Хаджи-Мурата», «Казаков», «Войны и мир». И пришло мне в голову, просто ради забавы, представить письменно, как бы эту историю про Филипка пересказали другие писатели, из тех, чье творчество я очень ценю и люблю. Первым был Андрей Платонович Платонов. За ним Алексей Николаевич Толстой, далее Валентин Петрович Катаев, потом Ильф и Петров. *

*В данном отрывке из проекта представлен только Платонов.

Проект Филипок. Андрея Платонова

Филип уродился мальчиком, по причине мужского смешения родительских хромосомных наследственностей, и считал это справедливым.

– Горький реверс бытия получается, товарищ бабушка, унизительный вполне! – Эти начальные разъяснительные слова Филипок обратил в сторону печки, на которой серьезно укрепилась бабушка Филипка, лежа, как любительница теплых ощущений в спине и с целью не упустить дальнейшего развития своего преклонного возраста.

– Грамота – дело заковыристое, – не смолчала бабка в ответ.

Все дети из соседских семей, заранее расплодившиеся по окрестным избам, уже достигли школьного рубежа, только Филипок не доставал до него своим возрастом и естественными размерами.

Мать не отпускала Филипка учиться, ошибочно беспокоясь о его физическом благополучии, и Филипок горевал.

Отец разомлел посреди обрадованной семьи, поэтому не спешил; находчиво используя протяженность зимнего ночного времени, он ушел партизанствовать к себе в леса только под утро. Мать, навсегда утомленная социальной несправедливостью жизни, также затемно покинула избу – для исполнения поденных пролетарских работ.

– Ну-ка, останови кто теперь! – твердо сказал Филипок себе, уснувшей бабке и остальному опустевшему пространству избы. Но не нашлось желающих преграждать ему путь, поэтому

Филипок почувствовал себя готовым к познанию жизни посредством грамоты, арифметики и иных умственных предметов, изобретенных для образования человечества.

– Была бы у меня шапка, – негромко терзался Филипок, – то и зимнюю ледовитость воздуха оттолкнул бы от себя, ничего унизительного к ней не чувствуя…

Пришлось нахлобучить отцов треух, старый, с исчерпанным ресурсом пользования, и переразмерный Филипку, в силу общей неспелости его организма.

Зимняя ночная природа потекла навстречу Филипку, набивая в его небольшую грудь холод и тревогу перед неожиданностями начатого пути, который направлял его за село, к школе возле церкви. Своя слобода не затронула Филипка ни собаками, ни иными какими неприятными впечатлениями, потому что он обладал перед всеми ними привилегиями знакомства, но чужая собака Жучка, и последовавший за нею Волчок залаяли на Филипка и стали получать от этого удовольствие, видя, что он боится произведенного лая и капающих на него сверху животных слюней, потому что поскользнулся и упал.

Не имея никакого знакомого для Филипка имени, по причине случайного появления на месте происшествия, вступился за него чужой бесстрашный человек, и собаки, чутьем осознав его серьезность и готовность к беспрекословному нанесению пинков, отступили.

– Вот ведь животное фулюганство! А ты чего разлегся посреди населенного пункта?

Но Филипок не ответил ему находчивыми словами, а побежал дальше, в намеченную сторону.

Обнаружилась и школа. Взойдя на крыльцо, Филипок еще через дверь услышал гул уплотненного учениками пространства и мысли его затмились от наступившего страха: бежать надо, пока не настигли и не прогнали, как несерьезного элемента населения.

Мимо крыльца в это время шла прохожая женщина с пустыми ведрами, но Филипок даже обрадовался этому предрассудку из-за сопроводительных женских слов:

– Все неграмотность ликвидировают, а ты стоишь тут, носом ведра считаешь, как контра, теорию от практики отличить не пробуешь! Чего стоишь?

Филипок внял убедительным доводам, набрал дополнительного воздуха в оба легких и вошел. Шапку же, взволнованный опасениями имущественной жалости, спрятал на себе.

Гул от голосов стал громким, а от свободного пространства почти ничего и не осталось – столько насело в него учеников самого разного пола и возраста.

– Что? – Перед Филипком остановился бородатый человек в красном революционном шарфе поверх всякой остальной одежды.

Филипок смолчал, бесполезно думая, как преодолеть страх и ответить на этот человеческий крик убедительно, чтобы все осознали его честность.

– Кто таков будешь? Из революционного пролетариата, или так себе, сельскохозяйственный крестьянин?

Филипок чувствовал, как в нем просыпаются предрассудки воспитания и заставляют держать шапку, как будто от жадности. Язык внутри рта вдруг забыл о полезных свойствах речи и удрученно не желал вышевеливать ответные слова. Рыдания в нем поднялись повыше, будто мамкино тесто в горшке, от груди к самому горлу, потом к глазам и полились испуганными слезами.

Учитель ощутил свойство жалости к небольшому человеку и стал гладить его голову, чтобы утешить и отвлечь подальше от слез. На его вопрос – чей это мальчик, сквозь беспорядочный ворох посторонних слов пробилось постепенное объяснение, что это Филипок, кровный родственник и малолетний брат Костюшки, который сознательно отверг материнский запрет на получение образовательных знаний и направился за этим событием в школу.

– Вон как! Ладно, – согласился учитель. – Зовут меня товарищ Толстой. Присаживайся рядом с единоутробным родственным человеком Костюшкой, а твою мать я постараюсь склонить убеждениями к правильному решению вопроса. Слова, буквы знаешь?

– В одних толк знаю, а другие вприглядку, товарищ Жирной – не сплоховал с ответом Филипок.

– Ну-к, прочти вот эту вот словенцию?

– Хвэ… лэ… хва… фал… фало… фалло… Филипок!

Все засмеялись.

И учитель засмеялся громким смехом взрослого человека, внутренне понимающего всю правду происшедшего жизненного случая.

– Молодец! Почти правильно смикитил. Кто же учил тебя печатному тексту языка?

Филипок осмелел от одобрительных речей и окруживших его человеческих сочувствований, поэтому ответил сразу, прочными словами:

– Брат мой Костюшка. Я по-пролетарски, классовым чутьем все враз про буквы понял. Я до знаний – человек бдительный, товарищ Толстый.

– А зачем тебе грамота, раз ты классовое чутье молитвенно в себе выучил? И что ты знаешь о непротивлении злу насилием?

– То и слышал о геройском непротивлении злу дотошным и неумолимым революционным насилием! Вырасту и буду на трибунальной основе давить богатейскую кровососную гаду. Чтобы крупно хрустела под бедняцким лаптем чуждая всему неимущему пролетарьяту угнетающая белая кость, а за нею пианины, теплицы и прочее империалистическое имущество!

И опять громко рассмеялся товарищ Толстой, потирая корявые мозолистые руки, в которых бушевала сознательная радость от понимания предстоящих педагогических достижений.

– Русло в тебе пока и не глубокое, но правильное, товарищ Филипок. Углубляй его старательным хождением в нашу школу. Учись.

3. О’Санчес, писатель. Санкт-Петербург

Фа димоль

«Сокровенный человек» — одна из лучших вещей Андрея Платоновича Платонова, если не самая лучшая.

Совсем небольшая повесть, рассказывает о Фоме Пухове, романтике революции, о его участии в гражданской войне. Написана специфическим платоновским языком, до высочайшего предела образным и отвратительным «новоязом». При всем том, Платонову удалось невозможное: романтика и красота этой самой революции не исчезают под бесконечными потоками крови, грязи и корявых слов, но только ярче становятся от страницы к странице.

Когда я перечитываю эту вещь, во мне обязательно оживает зрительная ассоциация: «Сокровенный человек» и все «Демоны» Врубеля, прекрасные и печальные.
При том, что не люблю я коммунистов, комиссаров и революцию, очень не люблю.

И все же, не дает мне покоя одна никудышная деталь в повести…

Я понимаю: эффектный зачин, нежелание с ним расставаться, и попытка более позднего времени ослабить, объяснить, но…

Вот две цитаты, самое начало повести, самые первые слова ее, и другая, ближе к концу:

— «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены
вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия
хозяйки.

— Естество свое берет! — заключил Пухов по этому вопросу.»

«Вспоминая усопшую жену, Пухов горевал о ней. Об этом он
никогда никому не сообщал, поэтому все действительно думали,
что Пухов корявый человек и вареную колбасу на гробе резал. Так
оно и было, но Пухов делал это не из похабства, а от голода.»

Гм.

«Не из похабства, а от голода…»

Андрей Платонович, вот с этого бы места поподробнее, а то я так и не понял этих ваших слов.

P.S. Поясняю недоумение: не подвернись ему гроб – он так и умер бы голодным, с куском колбасы в руках?

2. Александр Марков, филолог, профессор РГГУ. Москва

Псевдо-Платонов

Макар

(перевод Псевдо-М.Е. Грабарь-Пассек, комментарии Псевдо-М.Л. Гаспарова)

Нынче не время, Макар, карусели, гонимые ветром

Строить. От сил мировых, на пригорке сошедшихся вяло,

Только скотине ущерб, а когда подрастает теленок

Лучше его опекать под высокою крышей сарая,

Чтобы постигнуть пути, отведенные мерой железной,             5

После придут времена – и руда зарумянится хлебом,

Мясо легко обратится в вагон самоходной повозки,

Так что не нужно и сны под вагоном смотреть незаметно,

Но сокращение мышц напитает идеями мысли.

Мыши уже не съедят сообщенное вещими снами.                   10

Если проверил буфет – то проверь быстротечные оси:

Легче тяжелое бремя, когда устремляешь в столицу

Силу стремлений своих, услаждаемых рельсовой флейтой,

После же видя с холма приготовленный праздник и башни,

Арки, фасады, дворцы и гирлянды скамеек в Нескучном,        15

Будешь идти меж платформ, огибая отхожие ямы,

Словно теленок идет, огибая пустыни оврагов.

Нынче тебе запускать из деревни молочные реки,

Чтобы по ним как перуны поплыли бидоны, не тратя

Силы, но как в небесах собрались грозовые разряды,            20

Так молоко посреди площадей будет пениться жадно,

И как танцует легко рессора трамвайного груза,

Так же ржаная мука и пшеничная в танце над флагом

В печи небесной как герб оправдают колосья Деметры.

Видишь ты озеро, птиц и забытую сельскую рощу,                25

Сразу поймешь, что каркас со скелетом и палубой сходен,

И как сжимается глаз, если солнце сияет в зените,

Так же сжимает кишку и бетон на сияющей стройке,

Только как к солнцу не смеют приблизиться милые птицы,

Так же внедрить трубопровод не могут рабочие руки.          30

Киль рыбака как проходит по заводи черной бездумно,

Так же и ложка проходит по черной питательной каше.

Но устремившись вперед, ты найдешь пролетарскую силу,

Пряча волненье свое в отраженьях витрин трикотажных,

Общебедняцкое дело венчая целебною книгой.                   35

О, преблажен ты Макар, словно стадо телячее, правишь

Ты измененье машин, на боку электрическом легших,

Свистом гудка призываешь собраться у чистых фонтанов.

Радугой нежной бензинной над облаком бело-бетонным

Ты возвещаешь блаженство, и рощи тебе отвечают.           40

Комментарий:

Макар (греч. Блаженный) – условное имя человека, страдающего от шишек, атрибутов
Терпения, ради блаженства.

Подрастает теленок – в ряде версий мифов Макар не гоняет телят, чтобы они выросли жертвенными животными, их печень, отождествляемая с железной (?) рудой, будет тогда вкушаться в краях блаженства.

Незаметно – вероятно, имеется в виду, что люди не слушаются вещих снов и боятся признаться в этом богам, таково мнение большинства комментаторов.

Мыши уже не съедят… – ряд исследователей считает эту строку позднейшей вставкой, не связанной с сюжетом элегии.

Нескучный – сад, посвященный веселым богам; по преданию, столбы ограды имели вид приапов, что пока не подтверждено археологическими находками.

Как герб – изображение колосьев на гербе.

Черной каше – вероятно, речь идет о дважды сваренной (переваренной) каше, хотя прямых доказательств этому нет. По другой версии, черная каша – без добавления трав, иначе говоря, городская.

1. Дмитрий Артис, поэт. Город Домодедово, Московская область.

Исключительная искренность

Вчера весь вечер М. читала мне письма Платонова. Они настолько взволновали меня, что всю ночь снились. Высшая степень восторженности от переполняющей любви в письмах к Мусе и такое же высшей степени раскаяние за «неудачную» повесть «Впрок» в письмах Горькому и Сталину натолкнули меня на мысль, что Платонов и в первом, и во втором случае был искренен.

Только его искренность была настолько чиста, что адресаты воспринимали её гротеском, граничащим с издевательством над ними. Ладно там Горький и Сталин… Даже Муся на первых порах сомневалась в его честности. Тот случай, когда человек всю жизнь писал правду о своих переживаниях, но ему никто не верил. Вот в чём действительная трагедия Платонова.

Он восторгается Мусей, а она в ответ: «Вы не можете меня так сильно любить, потому что толком не знаете меня». Он восторгается советской властью, а ему в ответ: «Вот мерзавец!»

В одном из писем Горькому, Платонов пишет, что его «Впрок» был высоко оценен двенадцатью (двенадцатью!) редакторами, но после того, как повесть прочитал Сталин и плохо отозвался о ней, Платонов подвергся травле со стороны литсообщества.

В этом письме есть интересная деталь: Платонов говорит, что если ему удалось обмануть такое количество человек, то, может быть, его поставить редактором, дескать, меня-то уж точно никто не обманет.

Заинтересовал не его шутливый наезд на профпригодность отдельных людей, а вот эта цифра – двенадцать. Она уверенно торчит из всего письма. Выделяется. На ней сделан акцент: «…по меньшей мере, двенадцать человек…»

Глупо предполагать, что Платонов сидел и высчитывал тех, кто поначалу хорошо отзывался о повести. Да и звучит она – цифра эта, благодаря вставке «по меньшей мере», условно. Только вот не просто «условно», а «нарочито условно». Тут же ассоциативно возникает новозаветная история всем известная, как Тайная вечеря – последняя трапеза ИХ со своими двенадцатью апостолами.

Стоит пройтись по этой цепочке ассоциаций до конца, поймёшь, что Платонов изначально был готов к тому, что его рано или поздно предадут. В готовности к самопожертвованию было не только открытое мало кому по тем временам понятное человеколюбие, но и своеобразная форма доказательства его исключительной искренности.

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ ПЛАТОНОВ

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ ПЛАТОНОВ (1899-1951)

Родился 1 сентября в Воронеже в семье слесаря железнодорожных мастерских Климентова. Позднее сменил фамилию Климентов на фамилию Платонов. Учился в церковно-приходской школе, в городском училище.

Уже в 15 лет начал работать, чтобы поддержать семью.

Работал на паровозоремонтном заводе. Учился в железнодорожном политехникуме.

Революция меняет всю жизнь Платонова. Он сотрудничает в редакциях разных газет и журналов Воронежа, пишет статьи, стихи, рассказы.

В 1919 году участвует в Гражданской войне в рядах Красной Армии. Возвращается в Воронеж, оканчивает Политехнический институт. Работает губернским мелиоратором и заведует работами по электрификации сельского хозяйства.

В 1927 году переезжает в Москву, выходят книги, которые приносят ему успех.

В 1929 году писатель публикует повесть “Происхождение мастера”. Это первые главы романа о революции “Чевенгур”. Повесть вызывает резкие нападки критики.

Писатель продолжает работать над новыми прозаическими произведениями: “Котлован”, “Ювенильное море”. Пробует

себя в драматургии.

В 1937 году выходит книга рассказов “Река Потудань”.

В 1942 году уходит на фронт в качестве специального корреспондента газеты “Красная звезда”.

После войны демобилизуется и полностью отдается литературному труду.

Появление в “Новом мире” произведения “Семья Иванова” было встречено крайне враждебно, рассказ был объявлен “клеветническим”. Платонова перестали печатать.

Лишенный возможности зарабатывать себе на жизнь литературным трудом, писатель обратился к пересказам русских и башкирских сказок, которые у него принимали некоторые детские журналы. В бедности и лишениях писатель продолжал творить.

После его смерти осталось большое рукописное наследие. Романы “Котлован” и “Чевенгур” потрясли ценителей настоящей литературы.

Умер Андрей Платонов 5 января 1951 года в Москве.

Loading…

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ ПЛАТОНОВ

Сочинение на тему: Краткая биография Платонова

Платонов Андрей Платонович (наст. Фамилия — Климен­тов) — прозаик, критик, публицист.

Родился в семье слесаря железнодорожных мастерских, в се­мье было 11 детей, Платонов был старшим. Учился Платонов в церковно-приходской школе, затем в железнодорожном техни­куме. Учебу приходилось совмещать с работой.

Во время Гражданской войны был стрелком железнодорож­ного отряда.

Творческий путь начинается у Платонова с 1918 года, когда на страницах прессы появляются стихи, рассказы, которые под­писаны так: «Рабочий А. Платонов». Известнейшие произведе­ния Платонова: «Епифанские шлюзы», «Усомнившийся Ма­кар», «Котлован», «Чевенгур».

В 1942 году в качестве военного корреспондента Платонов уходит на фронт.

Писатель пережил несколько периодов гонения, когда его критиковали за якобы предвзятое изображение драматических периодов русской истории (коллективизации, например).

После начала гонений в 1946 году (после публикации в жур­нале «Новый мир» рассказа «Возвращение») писатель был вы­нужден вновь замолчать. Единственной сферой деятельности в это время было создание Книг для детей.

Настоящего читателя его творчество обрело в конце XX века.

Сочинение на тему: Краткая биография Платонова

1.2 (23.87%) 243 votes

На этой странице искали :

• краткая биография платонова для детей
• сочинение на тему моя биография
• платонов краткая биография для детей

1. Гуманизм в творчестве Андрея Платонова (на примере рассказа “Потомки солнца”)
2. Повесть Андрея Платонова «Ювенильное море»
3. Особенности прозы Платонова
4. Особенности прозы Андрея Платонова
5. Сила женского характера в рассказе Платонова «Песчаная учительница»
6. Герои Платонова
7. «Возвращение» героя Платонова
8. Особенности народного характера в прозе Платонова
9. Сочинение-эссе по сказке-были Платонова «Неизвестный цветок»
10. Образ Юшки (по рассказу Платонова «Юшка»)
11. Писатель Андрей Платонов и его герой
12. «В прекрасном и яростном мире»
13. «Найти свою дорогу, узнать свое место — в этом все для человека, это для него значит сделаться собой»
14. Своеобразие внутреннего мира героев Платонова
15. Герои «Чевенгура» Платонова
16. Андрей Платонов и Россия
17. Особенности прозы Платонова
18. Мои размышления над прозой Платонова
19. Величие простых сердец в прозе Платонова
20. Поиски человеком смысла жизни в произведениях А. П. Платонова
21. Размышляя над страницами рассказа А. Платонова «Маркун»
22. Из кого состоит череда героев у Платонова
23. Основные произведения Платонова, как гимн творчеству добра
24. Сила женского характера в рассказе «Песчаная учительница»
25. Сочинение на тему по повести Платонова «Сокровенный человек»
26. Сочинение на тему по произведениям Платонова
27. Сочинение на тему произведения Котлован «Истина как смысл жизни»
28. Сказка в творчестве А. П. Платонова (По произведению «Умная внучка»)
29. Разрушение семьи — жестокое последствие войны (По рассказу А. П. Платонова «Возвращение»)
30. Своеобразие романа А. Платонова «Чевенгур»
31. Размышляя над названием романа А. Платонова «Чевенгур»
32. ПРОСТЫЕ ЛЮДИ» В РАССКАЗАХ А. ПЛАТОНОВА
33. «Простые люди» в рассказах А. Платонова
34. «ПРОСТЫЕ ЛЮДИ» В РАССКАЗАХ А. ПЛАТОНОВА
35. «ПРОСТЫЕ ЛЮДИ» В РАССКАЗАХ А. ПЛАТОНОВА
36. «ПРОСТЫЕ ЛЮДИ» В РАССКАЗАХ А. ПЛАТОНОВА
37. Мотив сострадания к людям в рассказах А. Платонова
38. «В прекрасном и яростном мире» (сочинение-отзыв)
39. А. Платонов — художник-гуманист
40. Величие простых сердец в прозе А. П. Платонова
41. Возвращенные имена (А. П. Платонов. «Город Градов»)
42. Герои произведений А. Платонова
43. Герой повести Платова «Сокровенный человек»
44. Композиция рассказа А. Платонова «Корова»
45. Мои размышления над прозой А. П. Платонова
46. Необычность языка произведений Платонова
47. Одно горе делает сердце человеку». (По прозе А.П.Платонова.)
48. Особенности прозы А.Платонова
49. От «внешнего» человека к «сокровенному» (по повести А. П. Платонова «Сокровенный человек»)
50. Пересказ содержания повести Платонова «Сокровенный человек»
51. Персонажи и характеры в рассказе А. Платонова «Корова»
52. Писатель Андрей Платонов и его герой
53. Платонов не «нечаянный» мастер, он – Художник («Потомки солнца»)
54. Платонов – писатель необычный
55. Проблема личности и тоталитарного государства в произведениях Андрея Платонова
56. Роман-антиутопия в русской литературе
57. Сатирические памфлеты Андрея Платова
58. Своеобразие внутреннего мира героев прозы А. Платонова
59. Сюжет и повествование рассказа А. Платонова «Корова»
60. Трилогия-летопись трагической сталинской поры Андрея Платова
61. Характеристика творчества
62. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова.
63. Читая Платонова…
64. Утверждение идеалов доба и любви в рассказе А. П. Платонова «Юшка»
65. «Сердце в людях бывает слепое» (по рассказу А. П. Платонова «Юшка»)
66. Добрый и наивный Юшка (по рассказу А. П. Платонова «Юшка»)
67. «Ювенильное море» А.Платонова
68. Рецензия на повесть А. П. Платонова «Ювенильное море»
69. «Чевенгур» А. Платонова — «Печальная сказка о горьком человеческом опыте»
70. Без идеала нет твердого направления, а нет направления — нет жизни». Л.Н.Толстой. (По одному из произведений русской литературы. — А.П. Платонов. «Чевенгур».)
71. Путешествие в фантастический город Чевенгур (по роману А. Платонова «Чевенгур»)
72. Размышляя над названием романа А. Платонова “Чевенгур”
73. Своеобразие романа А. П. Платонова “Чевенгур”.
74. Художественный мир романа-утопии “Чевенгур” А. Платонова.
75. Пересказ содержания повести Платова «Юшка»
76. Поиски человеком смысла жизни в произведениях А. П. Платонова
77. Платонов не «нечаянный» мастер, он – Художник («Потомки солнца») 2
78. Сочинение о войне по творчеству А. Платонова
79. Рассказ «Неодушевленный враг» о Великой Отечественной войне
80. Величие простых сердец в прозе А. П. Платонова
81. Возвращение Писателей: Иван Бунин, Андреи Платонов
82. Гуманизм творчества А. Платонова
83. Напоминание о прошлом или предупреждение о будущем
84. В прозе Андрея Платонова нас поражает
85. Теперь о Платонове пишут
86. Думы об Андрее Платонове
87. Молодой Платонов
88. Краткая летопись жизни и творчества А. П. Платонова
89. Новые люди у Платонова
90. Чудаки из «Чевегура»
91. Но кто же такой «сокровенный человек»
92. «Сокровенный человек» в рассказах и повестях А. Платонова
93. Сила женского характера в рассказе А. П. Платонова «Песчаная
94. От «внешнего» человека к «сокровенному» (по повести А.П. Платонова «Сокровенный человек»)
95. Путешествие в фантастический город Чевенгур (по роману А.П. Платонова «Чевенгур»)
96. Тема будущего в произведениях Андрея Платонова
97. Песнь о человеке (по страницам произведений А. Платонова)
98. «Сокровенные люди»
99. Образ Васи в рассказе А. Платонова «Корова»
100. Тема поисков «счастья для всех» в художественном мире А. Платонова
101. Тема поисков «счастья для всех» в художественном мире А. Платонова
102. Поиски человеком смысла жизни в произведениях А.П. Платонова (на примере одного произведения)
103. «Подвиг не рождается сразу. Для этого нужно щедрую душу иметь» (Г.А. Медынский)
104. Особенности народного характера в прозе А.П. Платонова (по рассказу «Усомнившийся Макар»)
105. Путешествие в фантастический город Чевенгур
106. Сочинение о творчестве Платонова
107. Основные произведения Платонова
108. Провидческие романы и повести А. Платонова
109. «Поющие поэты» нашей эпохи
110. РАССКАЗ А. П. ПЛАТОНОВА «ПОТОМКИ СОЛНЦА»
111. ПРОБЛЕМА ЛИЧНОСТИ И ТОТАЛИТАРНОГО ГОСУДАРСТВА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А. ПЛАТОНОВА
112. НЕИСТОВЫЕ РОМАНТИКИ А. ПЛАТОНОВА
113. ТЕМА СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕКА А.П.ПЛАТОНОВА, А.И.СОЛЖЕНИЦЫНА
114. Особенности прозы А.Платонова
115. Рассказ «Неодушевленный враг» о Великой Отечественной войне.
116. Писатель Андрей Платонов и его герой
117. Величие простых сердец в прозе А. П. Платонова
118. Рассказ «Неодушевленный враг»
119. Особенности прозы А.Платонова.
120. Рецензия на повесть А. П. Платонова «Ювенильное море» 2
121. В прекрасном и яростном мире
122. Мои размышления над прозой А. П. Платонова 2
123. Сюжетно-композицнонная организация повествования (котлован Платонов)
124. Платонов писатель не обычный 2
125. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 2
126. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 3
127. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 4
128. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 5
129. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 6
130. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 7
131. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 8
132. Художественное своеобразие одного из произведений А.Платонова. 9
133. Величие простых сердец в прозе А. П. Платонова 2
134. Возвращенные имена (А. П. Платонов. Город Градов)
135. Герои произведений А. Платонова 2
136. Мои размышления над прозой А. П. Платонова .3
137. Необычность языка произведений Платонова 2
138. Особенности прозы А.Платонова 2
139. От внешнего человека к сокровенному (по повести А. П. Платонова Сокровенный человек)
140. Писатель Андрей Платонов и его герой 2
141. Проблема личности и тоталитарного государства в произведениях Андрея Платонова 2
142. Путешествие в фантастический город Чевенгур (по роману А. Платонова Чевенгур)
143. Характеристика творчества Платоновa
144. Напоминание о прошлом или предупреждение о будущем
145. Мои размышления над прозойА.П.Платонова
146. «В прекрасном и яростном мире» (сочинение-отзыв) 2
147. Величие простых сердец в прозе А. П. Платонова
148. Платонов ХАРАКТЕРИСТИКА ТВОРЧЕСТВА
149. НЕОБЫЧНОСТЬ ЯЗЫКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ ПЛАТОНОВА 3
150. Мир утраченных иллюзий в творчестве А.П. Платонова
151. А.П.Платонов художник-гуманист
152. «В прекрасном и яростном мире» (сочинение-отзыв)
153. Мрачное и печальное в романе А.П. Платонова Чевенгур
154. Роман-антиутопия в русской литературе Андрей Платонов
155. Фантастический город (по роману А. Платонова «Чевенгур»)
156. А. Платонов. Проблема человека и окружающего мира (по рассказу «Корова»)