(523 слова) Революция к поэзии Сергея Есенина представлена не так широко, как любовь, природа или жизнь деревни. Нельзя утверждать, что поэт не был заинтересован во всем происходящем, что творилось в то время. Просто его творчество в большинстве своем посвящено Родине, любви и себе. Поэтому о революции автор упоминает только в том контексте, как его затронули произошедшие перемены. Если в самом начале поэт приветствовал переворот, как нечто близкое народу, то последующие события ранили его душу, ведь та Россия, которую он любил, навсегда уходила в прошлое. В то же время будущее не было тем светлым идеалом, который обещали революционные лозунги и плакаты.
В самом начале всех революционных событий Есенин наивно радовался всему происходящему. Например, это показано в произведении «Иорданская голубица».
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя родина,
Я — большевик. (отрывок)
Здесь отчетливо видно, что лирический герой находится в хорошем расположении духа, перед ним практически нет преград для новых возможностей. Он готов к тому, чтобы поддерживать новый режим и новую реальность. В тот момент изменился даже мелодичный и певучий язык Есенина, имеющий много общего с фольклором. Стилистика произведений отвечает духу времени: обилие назывных предложений, рваный ритм стиха, каждая отточенная и простая строка — лозунг на митинге. Посыл и художественное оформление предельно упрощаются — чтобы все поняли. Выше упомянутое стихотворение могло бы принадлежать скорее Маяковскому, чем Есенину.
Но, как мы знаем, через некоторое время для него это все обернется совсем не тем, что представлял себе поэт. Следующие произведения автора становятся более угнетающими. Они показывают, насколько лирический герой недоволен тем, что происходит вокруг. Например, обратим внимание на стихотворение «Русь советская»:
…Тот ураган прошел.
Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет….(отрывок)
Это произведение является доказательством того, что герой разочаровался в переменах. Для него теперь весь мир облит совсем новыми красками — мрачными, серыми и безжизненными. Жестокость, страдания народа и непонятная борьба за режим и идею, которая для главного героя проходит сквозь пальцы, совсем не близки автору. Можно сказать, что неоправданные ожидания дают главному герою почувствовать себя обделенным, и он изначально неправильно воспринял революцию и ее цели. Возможно, эти миражи первых месяцев переворота не помешали ему, как и многим другим деятелям его времени, понять подлинную суть всего происходящего. Теперь же ему невыносимо все, что так или иначе касается нового режима. Интеллигент из крестьянской среды был идейно чужд пролетарской диктатуре. В глубине души каждый земледелец — это собственник. Поэтому всеобщая коллективизация и стремление всех уравнять не только в правах, но и в возможностях, не могли понравиться Есенину и его идиллической деревне, где у каждого всего лишь изба, но своя изба. Ум и талант в новых реалиях тоже не прижились: их пропускали через фильтр благонадежности, и Есенин через него не прошел.
Интересно, что многие последующие произведения Есенина приобретут личный характер и будут посвящены прошлой его жизни — времени до того, как он стал узнаваемым поэтом в России. Он будет вспоминать о деревне, первой любви и природе. Однако то тут, то там автор будет оставлять потомкам намеки о своем отношении к революции. Например, в стихотворении «Письмо к женщине» мы видим строчку: «Теперь в советской стороне я самый яростный попутчик». Это слово отражает положение Есенина в новых реалиях: он — собеседник лишь до первого поворота, случайный прохожий, чужак.
Автор: Катарина Ирхина
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!
/ Сочинения / Есенин С.А. / Разное / Образ революционной эпохи в произведениях С.А. Есенина
Образ революционной эпохи в произведениях С.А. Есенина
ХХ век для нашей страны был судьбоносным, полным потрясений, разочарований. Его начало опалено пожаром революций, изменивших ход всей мировой истории. Именно в ту эпоху довелось творить С. А. Есенину — неподражаемому певцу России, великому патриоту, который всем своим творчеством воспевал « Шестую часть земли // С названьем кратким Русь».
Октябрь 1917 года… Эти события не могли оставить поэта равнодушным. Они вызвали бурю эмоций, стали причиной глубоких переживаний и волнений, и, конечно же, вдохновили на создание произведений, в которых поэт осваивал новые темы, использовал новые жанры.
«В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном», — так пишет Есенин в автобиографии. Действительно, первый период революции, давший крестьянам землю, был принят поэтом благожелательно.
Первым откликом на Октябрьскую революцию была поэма «Преображение», датированная ноябрем 1917 года. Революция представлена началом всего сущего на Земле, началом изобилия и великолепия: «зреет час преображения», поэт с нетерпением ожидает появления «светлого гостя». В поэме «Иорданская голубица», написанной в 1918 году, поэт признает свою принадлежность к революции: «Небо — как колокол, // Месяц — язык, // Мать моя — родина, // Я — большевик». Особенность этих поэм в том, что образ революции наполнен мифологическими чертами: библейская «голубица» несет радостную весть о преображении мира, «светлый гость» поведет народ к счастью. Приветствуя революционную новь, Есенин ожидал, что она принесет крестьянам зажиточность, счастье. Именно в этом он и видел смысл революции, её предназначение. Она должна была создать мир, где нет «податей за пашни», где отдыхают «блаженно», «мудро», «хороводно».
Стихотворение «Небесный барабанщик» (1919) совсем иное, оно близко к призывно-обличительной лирике пролетарских поэтов. Это — призыв к борцам революции сплотить ряды против врага — «белого стада горилл», угрожающего юной социалистической России: «Смыкайтесь же тесной стеною! // Кому ненавистен туман, // Тот солнце корявой рукою // Сорвет на златой барабан». Бунтарский дух, разухабистость и безоглядность сквозят в лихих воззваниях: «Разметем все тучи // Все дороги взмесим…». Символы революции «свобода и братство» появляются в стихотворении. Эти строки наполнены пафосом, неукротимым влечением к «новому берегу». Словно лозунг, звучит: «Да здравствует революция // На земле и на небесах!» И вновь мы видим, что поэт не уходит от истоков, церковные символы не раз появляются в произведении, облеченные в метафоры: «слюна иконная», «…свечка за обедней // Пасхе массы и коммун».
Однако в отношении революции в скором времени пришло разочарование. Есенин стал смотреть не в будущее, а в настоящее. Революция не оправдала чаяния поэта на недалекий «мужицкий рай», но в ней Есенин неожиданно разглядел иные стороны, которые не мог воспринимать положительно. «Идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, … ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений». Что это — предвидение? Не это ли увидели и поняли все спустя десятилетия? Действительно, «большое видится на расстоянье».
«Русь моя, кто ты?» — вопрошает поэт в начале 20-х годов, осознав, что революция принесла деревне не благодать, а разорение. Наступление города на деревню стало восприниматься как гибель всего настоящего, живого. Поэту казалось, что жизнь, при которой родные поля оглашаются механическим ревом «железного коня», противоречит законам природы, нарушают гармонию. Есенин пишет стихотворение «Сорокоуст». Рядом с движущимся по железной дороге вперед железным поездом изо всех сил скачет, стремясь не отстать, маленький смешной жеребенок, символизирующий деревенскую жизнь. Но он неумолимо теряет скорость: «Неужель он не знает, что живых коней // Победила стальная конница?»
Поездка за границу вновь заставила поэта переосмыслить постреволюционную действительность. «Теперь в Советской стороне // Я самый яростный попутчик» — пишет поэт. Однако, душевные терзания продолжаются. Противоречивость событий вызывает противоречивость чувств, в душе поэта — кровоточащая рана, он не в силах разобраться в своих чувствах и мыслях. В стихотворении «Письмо к женщине» Есенин сетует: «С того и мучаюсь, // Что не пойму — // Куда несет нас рок событий…»
В поэме «Русь уходящая» Есенин восклицает с болью: «Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, //Какая грусть в кипении веселом!..» Поэт не мог определиться между двумя враждующими станами, окончательно избрать чью-либо сторону. В этом скрывается драматизм его положения: «Какой скандал! Какой большой скандал! Я очутился в узком промежутке…» С одной стороны, он причисляет себе к «питомцам ленинской победы», а с другой заявляет, что готов «задрав штаны, // Бежать за комсомолом» с неприкрытой иронией. В поэме «Русь уходящая» с горечью признаёт Есенин свою ненужность новой России: «Моя поэзия здесь больше не нужна». Тем не менее, он не отрекается полностью от принадлежности к советской России: «Отдам всю душу октябрю и маю…», хотя и не признает себя певцом революции: «но только лиры милой не отдам».
Поэт так и не нашел душевного спокойствия, не смог до конца осмыслить социальные процессы, затронувшие Россию. Лишь одно чувство никогда не покидало его творчество — чувство искренней любви к Родине. Именно этому учит его поэзия. Как заклинание, как молитва звучит в наших сердцах есенинский призыв : «О Русь, взмахни крылами!»
0 человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение.
/ Сочинения / Есенин С.А. / Разное / Образ революционной эпохи в произведениях С.А. Есенина
С. Есенин великий, самобытный, истинно русский поэт. Тема Родины всегда была основной в его творҹестве, проникнутом глубокой любовью к деревенской, "избяной" Руси, к простой красоте русской природы. Нехитрый крестьянский быт, такие же бесхитростные, открытые люди, заливные луга и голубые озера окружали поэта с детства и взлелеяли его необыкновенный поэтиҹеский талант. Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. Октябрьскую революцию С. Есенин принял с радостью, связывал с ней большие надежды на. обновление деревни, жителям которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжелым трудом, они ҹасто бедствовали. Поэт верил, ҹто Октябрь положит конец нищете крестьян и ознаменует наҹало мужицкого рая. Поэтому стихи Есенина, посвященные революции, полны нескрываемой радости и восторга. Листьями звезды льются В реки на наших полях. Да здравствует революция На земле и на небесах! В автобиографии "О себе" Есенин писал: "В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном". Это ознаҹало, вероятно, меҹты поэта на построение "нового мира" именно в деревне, тесно связанной с патриархальными традициями, поскольку город всегда был ҹужд Есенину как истоҹник всего искусственного, железного, дыма и грохота. Но надеждам поэта не суждено было сбыться. Революция потребовала многих кровавых жертв, а деревне принесла новые беды и разруху. С тоской и смятением Есенин оглядывается вокруг, переживая глубокий духовный кризис, вызванный непониманием революционной действительности. Следствием этого в его поэзии появляются мотивы усталости, одиноҹества, трагиҹеской безысходности. Не жалейте же ушедших, Уходящих каждый ҹас Там на ландышах расцветших Луҹше, ҹем в полях у нас. Крушение надежд на луҹшую жизнь заставляет Есенина искать забвение в разгуле и пьянстве, ему не пишется. И все же поэт стремится преодолеть эти упадниҹеские настроения, принять новую жизнь. Пора приняться Мне за дело, Чтоб озорливая душа Уже по-зрелому запела. И пусть иная жизнь села Меня наполнит Новой силой. Побывав в деревне, Есенин слушает рассуждения крестьян о революции, пытаясь найти ответы на муҹающие его вопросы. Он видит, ҹто старой, патриархальной, милой его сердцу деревне грозит гибель, поскольку железный грохоҹущий город наступает на "мир таинственный", ҹто "за шею деревню" уже сдавили все сочинения на "каменные руки шоссе". Скоро заморозь известью выбелит Тот поселок и эти луга. Никуда вам не скрыться от гибели, Никуда не уйти от врага. Вот он, вот он с железным брюхом Тянет к глоткам равнин пятерню... В 1922 году, вернувшись из заграниҹной поездки, Есенин сумел взглянуть на послереволюционную реальность по-новому. В отрыве от Родины поэт сумел оценить могущество техниҹеского прогресса, невозможного без городов и машин. Есенин понимает необходимость не только возрождения, но и обновления деревни путем проведения ее ҹерез "каменное и стальное". Полевая Россия! Довольно Волоҹиться сохой по полям! Нищету твою видеть больно И березам и тополям. -~ Есенин создает своеобразную трилогию: "Возвращение на родину", "Русь советская" и "Русь бесприютная", в которых размышляет о Родине, о жизни в селе. Поэт уже не оплакивает уходящую Русь, поскольку видит, ҹто жизнь здесь идет не так, как раньше, но и не так, как он себе представлял. Новые песни, новые слова заставляют Есенина поҹувствовать себя поҹти ҹужим, иностранцем в род-юм краю, среди народа, который раньше поэт знал, как Самого себя. Ведь я поҹти для всех здесь пилигрим угрюмый Бог весть с какой далекой стороны. Но жизнь в деревне идет своим ҹередом, и Есенин по-амает, ҹто Родина помолодела, обновилась. Поэт благословляет эту новую жизнь: "Цветите, юные! И здоровейте телом! У вас иная жизнь, у вас другой напев..." Возрождается и вера в победу революции, но Есенин не уверен, ҹто в этом молодом и активном мире для него будет место. И все же: "Приемлю все. Как есть все принимаю... Отдам всю душу октябрю и маю..." Поэт, бесконеҹно любящий родину, сумел преодолеть сомнения и не растерять своего огромного ҹувства привязанности даже в жестоких жизненных коллизиях, потому ҹто верил, ҹто справедливость, доброта и, главное, красота должны в конце концов восторжествовать. Но и тогда, Когда во всей планете Пройдет вражда племен, Исҹезнет ложь и грусть, Я буду воспевать Всем существом в поэте ; Шестую ҹасть земли С названьем кратким "Русь".
Ну а если Вы все-таки не нашли своё сочинение, воспользуйтесь поиском
В нашей базе свыше 20 тысяч сочинений
Сохранить сочинение:
Сочинение по вашей теме Родина и революция в лирике С Есенина. Поищите еще с сайта похожие.
1. Роль революции в творчестве Есенина.
2. Смысл поэмы «Анна Снегина»
3. Герои — антиподы: Прокл и Лабутя.
4. Анна Снегина как символ лишней, ускользающей красоты.
5. Двойственное отношение поэта к революции.
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.
А. А. Блок
Прокатившаяся по всей России лавина революции отставила много воспоминаний после себя. Эти воспоминания и эмоции — радостные, связанные с надеждой на новое, светлое будущее, и печальные, связанные с разочарованием в нем — остались у каждого участника и свидетеля. Многие поэты и писатели — современники революции передавали свои ощущения от нее через произведения, навсегда запечатлевая образ революции. Есть такие произведения и в творчестве С. А. Есенина.
Поэма «Анна Снегина» играет в творчестве поэта особенную роль. В ней отразились как личные переживания Есенина, так и его мысли — предчувствия по поводу дальнейшей судьбы постреволюционной России. Сам автор считал поэму программным, лучшим своим произведением. Во многом поэма стала биографичной. Лирический герой произведения, получивший такое же, как и у автора имя Сергей, и от лица которого ведется повествование, приезжает в родное село Радово в промежуток между двумя революциями 1917 года — Февральской и Октябрьской. Вскользь он замечает: «Тогда над страною калифствовал Керенский на белом коне», тем самым давая читателю понять, что Керенский — калиф на час. Возница, с которым Сергей возвращается домой, рассказывает герою о том, что происходило в селе. Первая картина, обрисованная им, кажется идеальной:
Мы в важные очень не лезем,
Но все же нам счастье дано.
Дворы у нас крыты железом,
У каждого сад и гумно.
У каждого крашены ставни,
По праздникам мясо и квас.
Недаром когда-то исправник
Любил погостить у нас.
Жители села Радово, как читатель может узнать из того же рассказа, умели ладить и с прежней властью:
Оброки платили мы к сроку,
Но — грозный судья — старшина
Всегда прибавлял к оброку
По мере муки и пшена.
И чтоб избежать напасти,
Излишек нам был без тягот.
Раз — власти, на то они власти,
А мы лишь простой народ.
Однако идиллическая картина жизни радовских крестьян была разрушена еще до революции из-за жителей соседней деревеньки Крикуши, где «житье… было плохое — почти вся деревня вскачь пахала одной сохою на паре заезженных кляч». Главный среди крикушан Прон Оглоблин, в одной из сходок с крестьянами Радова, убивает их председателя. Об этом возница из Радова говорит следующее:
С тех пор и у нас неуряды.
Скатилась со счастья вожжа.
Почти что три года кряду
У нас то падеж, то пожар.
Необходимо отметить, что начало плохой жизни крестьян приходится на первые годы мировой войны. А затем пришла великая Февральская революция. В этот момент приехавший домой Сергей узнает, что Прон Оглоблин, вернувшись с каторги, вновь стал идейным лидером крестьян из Крикушина.
Самому лирическому герою, размышляющему на тему «Как прекрасна земля и на ней человек», близок крестьянский народ, близки его чаяния и проблемы, хотя в сердце Сергея все еще жива любовь к местной помещице Анне Снегиной. Вместе с Проном Сергей приезжает в ее поместье в не лучшее для героини время — она получает известие о гибели мужа. Целью визита является попытка забрать землю помещиков в пользу крестьян. При этом если Прон требует ее довольно грубо: «Отдай!.. Не ноги ж тебе целовать!» — то у Сергея хватает смелости остановить крикушанина: «Сегодня они не в духе… Поедем-ка, Прон, в кабак…».
Прон — человек бесшабашный. Друг Сергея, отзываясь о нем, явно не испытывает к нему особой симпатии: «Булдыжник, драчун, грубиян. Он вечно на всех озлоблен, с утра по неделям пьян». Но характер этого персонажа все равно привлекает Сергея, ведь Оглоблин — бескорыстный, ратующий за интерес народа крестьянин. После случившегося в первую революцию переворота Прон обещает: «Я первый сейчас же коммуну устрою в своем селе». Но во время гражданской войны он гибнет на его место приходит его же родной брат Лабутя:
…Мужик — что твой пятый туз:
При всякой опасной минуте
Хвальбишка и дьявольский трус.
Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовней наградил.
Есенин авторским отступлением так характеризовал этого героя: «Такие всегда на примете. Живут, не мозоля рук». Действительно, он носил две царские медали и постоянно хвалился несовершенными подвигами на войне. С приходом революции он
…Конечно, в Совете.
Медали запрятал в сундук,
Но с тою же важной осанкой,
Как некий седой ветеран,
Хрипел под сивушной банкой
Про Нерчинск и Турухан:
«Да, братец! Мы горе видали,
Но нас не запугивал страх…»
Медали, медали, медали
Звенели в его словах.
Он первым начинает опись в имении Онегиных: В захвате всегда есть скорость: — Даешь! Разберем потом! Весь хутор забрали в волость С хозяйками и со скотом.
Самым же важным для понимания этого героя является тот факт, что во время расстрела бата большевиками Лабутя прячется, вместо того, чтобы защитить его. Поэт ощущает, что во время революций уцелели именно такие Лабути, а не Проны, остались в живых именно трусы, а не пусть грубые, но смелые люди. Поэта волновало и то, что именно такие персонажи чаще всего оказывались не только у народной власти, но и играли первые роли в руководстве партий и государства. Не случайно Лабутя говорит о мнимой ссылке в Туруханский край. Это то самое место, где отбывал ссылку Сталин. Понимал автор поэмы и то, что при власти, во главе которой стоит Лабутя, мечты крестьян о счастье по образу села Радова никогда не станут явью. И героиня поэмы, чей образ олицетворяет красоту, уезжает из России. В финале произведения из лондоновского письма, полученного героем от Анны, читатель узнает:
Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг.
Теперь нам достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна.
В новой России, превратившейся в нищие Крикуши, для красоты нет места.
Стоит заметить, что села с такими названиями действительно существовали в родном Есенину Константиновском уезде. Только они не соседствовали друг с другом. А располагались далеко друг от друга. Скорее всего автора заинтересовали говорящие названия: Радово, ассоциирующееся с словом «радость», и Крикуши, напоминающие «кликуши», «кричать».
В августе 1920 года поэт пишет: «…Идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений». Скорее всего Есенин предвидел тот факт, что Советская власть не сможет удовлетворить крестьянские нужды, а, напротив, выжмет из них все и без того жидкие соки. Потому, подобно своей героине, смотрел Есенин на красный флаг не только с надеждой, но и со страхом.
Просмотров: 32049
Революции в поэзии С. Есенина
Революцию 1917 г. С. Есенин принимает восторженно. В ней он видит реальную возможность изменения жизни, особенно крестьян, в лучшую сторону. Он писал, что «в годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Поэт верил, что пришло время для мужицкого счастья. Такое понимание революции нашло отражение и в поэтическом творчестве Есенина. Ярким примером всему сказанному служит небольшое поэтическое произведение 1918 г. «Небесный барабанщик». Интересно его название. Согласно народным преданиям, в облаках и тучах обитают воины. Среди них находится барабанщик. Если в лесу зашумит буря, это означало, что барабанщик громко бьет в свой барабан. Поэт — это тот же барабанщик, способный предвещать социальные бури. Учитывая мифопоэтическую символику образа барабанщика, Есенин приветствует Октябрьскую революцию:
Да здравствует революция
На земле и на небесах!
Поэтом владеют бунтарские настроения. Он искренне волнуется за дальнейшую судьбу Родины. О новом времени поэт хочет говорить новым языком. Этим объясняется и использование гиперболических образов, и ораторский-маршевый ритм, и жизнеутверждающий романтический пафос: «Верьте, победа за нами!».
«Небесный барабанщик» наполнен пафосом борьбы. Мир, словно взвихренная конница, рвется к новому берегу. И если на революционном пути взбунтовавшегося народа встанет любой враг, то он будет сметен бомбами. Таким врагом, как ни парадоксально, может стать и природа. Впервые в ее изображении у поэта появляется новое смысловое наполнение, отличное от традиционного. В том случае, если она окажется на стороне врагов, то даже ее, глубоко любимую и нежно воспеваемую, не пожалеет поэт. Тогда солнце, тучи, месяц будут подняты на штыки, побиты камнями. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Об этом свидетельствуют действия революционно настроенной массы. Воины, руководимые небесным барабанщиком, выступают против природных стихий: «подымем», «разметем», «взмесим», «сорвет», «воспламенят».
Есенин восхищается революцией, потому что верит в то, что с нею изменится жизнь простых людей. И готов служить ей до конца:
Кто хочет свободы и братства,
Тому умирать нипочем.
Но уже в 1919 г. наступает жестокое разочарование Есенина в революции. Эпоха Красного террора, узаконенная властями как временная мера в целях защиты завоеваний молодой страны, стала эпохой кровавой войны против своего народа. Есенин ужасается тому, что происходит в Советской России:
О, кого, кого же петь В этом бешеном зареве трупов?
Вместо обещанного мужицкого рая поэт видит страну, раздираемую Гражданской войной и опустошенную разрухой. Есенин понимает, что приходит конец всему тому, что он любил и чем дорожил. И прежде всего это касается векового сельского уклада. Деревня оказывается бессильной перед новой моралью братоубийства, жестокости, разорения. Ее обреченность вызывает в поэте боль и отчаяние. В стихотворении «Песня о хлебе» поэт пишет:
Вот она, суровая жестокость,
Где весь смысл — страдания людей!
Режет серп тяжелые колосья,
Как под горло режут лебедей.
И если он в первые дни революции считал необходимым находиться в гуще событий, то в стихотворении «Кобыльи корабли» он отказывается присоединяться к всеобщему безумию: Никуда не пойду с людьми. Лучше вместе издохнуть с вами, Чем с любимой поднять земли В сумасшедшего ближнего камень. В «Небесном барабанщике» поэт согласен камнем в затылок убить месяц, если тот будет не на стороне революции. Спустя всего год С. Есенин отказывается превращать камень в орудие смерти.
В использовании символики камня С. Есенин проявляет тонкое поэтическое чутье. Камень выступает у него в двойственной функции. Первоначально он является символом революционной борьбы. Разочарование в революции приводит к тому, что эта символика приобретает другой смысл: камень становится символом отказа от нее. Камень в стилистике революционной борьбы был связан с образом пролетария, рабочего, борца за революционные идеалы и свободу. Уже в 1905 г. рабочие-пути ловцы использовали камни как орудие уничтожения врага, бросая их в полицию и войска. В 1917 г. партия рабочих и крестьян, взяв политическую власть в руки, не оставила камня на камне от старого, царского, режима. В 1927 г. И.Д. Шадром была создана знаменитая скульптура «Булыжник — оружие пролетариата».
Сочинение на тему: Судьба крестьянства в поэзии С.А. Есенина
На чтение 3 мин Просмотров 1к. Опубликовано 14 сентября, 2021
Сочинение.
Судьба крестьянства в поэзии С.А. Есенина
Крестьянская тема занимает одно из центральных мест в поэзии Сергея Есенина. Даже революцию он принимал, по собственному признанию в автобиографии 1925 г., «по-своему, с крестьянским уклоном». Есенин ощущал обреченность деревни под натиском города, но сердце поэта оставалось на милых нивах. В 1919г. он писал: Русь моя деревянная Русь! Я один твой певец и глашатай. Звериных стихов моих грусть Я кормил резедой и мятой. А через год прямо заявил: Я последний поэт деревни, Скромен в песняхдощатый мост. За прощальной стою обедней Кадящих листвой берез. На тропу голубого поля Скоро выйдет железный гость. Злак овсяный,зарею пролитый, Соберет его черная горсть. Не живые,чужие ладони, ‘Этим песням при вас не жить! Только будут колосья-кони О хозяине старом тужить. Есенин видел трагедию прогресса общества и техники в том, что нарушалась извечная связь человека с природой и жизнь крестьянина подчинялась не естественному, а извне заданному порядку и ритму. В «Сорокоусте» создал символизирующий эту трагедию образ жеребенка, безуспешно пытающегося догнать поезд: Видели ли вы, Как бежит по степям, В туманах озерных кроясь, Железной ноздрей храпя, На лапах чугунных поезд? А за ним По большой траве, Как на празднике отчаянных гонок, Тонкие ноги закидывая к голове, Скачет красногривый жеребенок? Милый, милый, смешной дуралей, Ну куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых коней Победила стальная конница? Неужельон не знает,что в поляхбессиянных Той поры не вернет его бег, Когда пару красивых степных россиянок Отдавал за коня печенег? По-иному судьба на торгах перекрасила Наш разбуженный скрежетом плес, И за тысячи пудов конской кожи и мяса Покупают теперь паровоз. Симпатии поэта целиком лежат на стороне старой деревни, а образ жеребенка куда привлекательнее, чем «мрачный железный гость» — паровоз, само приобретение которого требует гибели множества лошадей. Прошлого не вернуть на практике, но его можно возвысить в стихах над утилитарно-техническим настоящим. Есенин во множестве стихотворений и поэм оставил нам неповторимые зарисовки сельской природы, деревенского быта, крестьянского труда. Так, в одной из последних своих поэм «Анна Снегина» он утверждает красоту земли, которая одна способна противостоять ужасам войны: Привет тебе,жизни денница! Встаю, одеваюсциду. Дымком отдает росяница На яблоняхбелыхв саду. Я думаю: Как прекрасна Земля И на ней человек. И сколько с войной несчастных Уродов теперь и калек!
Для Есенина невозможность создания на земле крестьянского рая очевидна, но столь же очевидно и эстетическое превосходство уходящих сельских пейзажей и крестьянского быта над городскими пейзажами и бытом. Тоска охватывает его, когда он пишет о неизбежном, но безрадостном приходе «железных коней», которым суждено погубить красногривого жеребенка.
С.А.Есенин и революция
Реферат по литературе
Исполнитель: учащийся 11 класса Подвозных Евгений
Екатеринбург
Муниципальное учереждение МОУ № 204 Элитарная школа Кировского района города Екатеринбурга
1999
Введение
В последние годы возрос интерес ученых к проблемам литературы начала XX века усилилось стремление изучить такие моменты литературного процесса, которые раньше в силу сложившихся социально-исторических условий освещались частично или негативно. В настоящее время пересматриваются прежние концепции об отдельных творческих индивидуальностях и о соотношении художественных тенденций разных направлений. В числе художников, чья личная и поэтическая судьба находится в центре внимания российского литературоведения, следует назвать С.А.Есенина.
Интерес русского читателя к творчеству этого замечательного мастера слова не удалось подорвать даже массовыми запретами. С.Есенин уже давно возвращен в отечественную литературу. Современный читатель с трудом представляет его в числе «закрытых авторов». Тем не менее не так просто разобраться в его творческом пути, в своеобразии художественной системы, в творческих связях, причинах разноречивого восприятия есенинских стихов его современниками. Это и явилось главной причиной выбора темы реферата. В представленном исследовании рассматривается взоимоотношение С.А.Есенина с «революцией».
Материалом для данной работы послужили воспминания современников о нем, литературоведческие работы о творчестве поэта, а также его стихи. Целью настоящей работы является освещение творчества и жизни С.Есенина в контексте революции.
Достижение предполагаемой цели связано с решением частных задач:
— показать влияние революции на жизнь поэта и его поэзию;
— кожанных тужурок» и поэта;
— изучить истоки рассмотреть взоимоотношение «пламенных конфликта творчества С.Есенина.
Концепция работы строится на основе имеющихся по проблеме исследований В.Кузнецова, Ю.Прокушева и др. Методы исследования опираются на принципы изучения литературных и исторических явлений. Реферат состоит из введения, II глав заключения, списка использованной литературы.
Глава I
28 декабря 1925 года дежурный по Ленинградской губернской милиции (ЛГМ). Старший делопроизводитель Петр Викентьевич Купец записал в «Сводке о происшествиях»: «На территории 2-го Отделения милиции, в гостинице «Интернационал», покончил жизнь самоубийством через повешение гражданин ЕСЕНИН Сергей, 30 лет. Труп направлен в больницу им. Профессора Нечаева». Семьдесят лет окутана тайной трагедия в ленинградской гостинице «Англетер». На эту тему написаны несколько книг, сотни статей, но, увы, большинство из них страдают одной и той же застарелой болезнью — слабостью архивно-документальной базы, повторением старых фактических ошибок и изначально ложных умопостроений. Вносят в общую сумятицу свою лепту и разнообразные «свидетельства очевидцев», которые будут подробно рассмотрены в настоящей работе. Для чего и во имя чего сочинялись фальшивые фантасмагории? Мы попытаемся ответить на этот вопрос. Предлагаем вашему вниманию не просто очередную версию, а строго документальное исследование, в заключение которого назовем имя одного из главных преступников — организаторов кровавого спектакля на проспекте Майорова, № 10. Однако все по порядку…
«Англетер» был строго режимной гостиницей, и архив его логично искать в экономическом отделе Ленинградского ГПУ (начальник отдела Рапопорт). Есть, впрочем, и обходной путь, который подсказала эпоха советского нэпа: где-то должны были сохраниться финансово-бюджетные отчеты «Англетера» (они составлялись тогда дважды: в октябре текущего и в апреле следующего года). Сохранились. Перед нами списки жильцов (их более 150) и работников (примерно 50) гостиницы за 1925-1926 годы.
Полистаем эти прелюбопытные документы. Вот журнал, предназначенный для финансового инспектора 24-го участка Центрального района Ленинграда и датированный 15 октября 1925 года (имеются декабрьские и январские (1926) примечания, то есть в списках жильцов вполне реально встретить имя Есенина). Вот проклятый 5-й номер! Площадь — 7,17 сажени, то есть номер весьма неказистый. Жил в нем в ту пору, если верить записи, работник кооперации из Москвы Георгий Осипович Крюков. Открываем списки «англетеровцев», датированные апрелем 1926 года. Здесь-то уж наверняка Есенин должен значиться, 5-й номер исчез и вообще не указан! 1-й и 4-й есть, а 5-го нет; нумерация вокруг «есенинской» комнаты проставлена небрежно или вообще отсутствует. И нет даже намека на присутствие поэта. Обращает на себя внимание факт постоянного проживания рядом с 5-м номером (1-й этаж, всего их было 4) сотрудников «Англетера», людей скромного материального достатка: сапожник Густав Ильвер, шофер Иван Яковлев, рабочий Андрей Богданов, сторож Дмитрий Тимошин, парикмахер Леонид Кубарев, портной Самуил Серман; поименованы даже супруги Ильзбер. Есенинского имени нет в списках жильцов! Вернемся к этой загадке чуть позже, а теперь проведем «экскурсию» по «Англетеру» — благо сохранилась подробнейшая инвентаризационная опись гостиницы (15 марта 1926 года). «Зайдем» в злосчастный 5-й номер и, хотя со дня печальной истории прошло два с половиной месяца, можно думать, здесь больших перемен не произошло. Самое интересное: гипотеза о том, что «есенинская» комната была смежной с другим помещением, подтвердилась! В документе зафиксирована комната № 5/6. Оказывается, 5-й номер до 1917 года использовался под аптеку, откуда «таинственная дверь» вела на склад (более 160 кв. м), где хранились лекарства. Имеются и соответствующие пометки: «Пустует со времени революции»; «Под жилье не годится». Любителей детективных сюжетов огорчим: гэпэушники не нуждались в излишне острых ощущениях (лезет громила в кожаной куртке, с маузером, через шкаф, отгораживающий дверь в 5-м номере…), потому что в своей крепости могли вытворять все что угодно. А то, что «Англетер» представлял собой четырехэтажную получекистскую цитадель, сегодня сомнений нет. Это подтверждает и инвентаризационная опись. Вот как выглядела «дежурка 1-го этажа» — в переводе на понятный язык — вахта ГПУ. В окружении двух больших зеркал (обзор!) рядом с «буфетом под ясень» сидел на мягком стуле «боец невидимого фронта» и попивал чаек, зорко вглядываясь в удостоверения проходящих людей. В «дежурке» имелся «телефон с коммутатором», «нумератор». Время было для ленинградской оппозиции тревожное: в Москве заканчивался XIV съезд, и следовало быть начеку. Что случись — чекист мог нажать кнопку электрического сигнального звонка, и входы и выходы из «Англетера» тут же были бы перекрыты. Пользуясь, случаем, «пройдемся» по гостинице. В парадной вас встретит чучело горного барана, смотрящееся в трюмо; в вестибюле — чучело медведя с проеденной молью головой. Диван, кресла, бархатные ковры французской работы, люстры, зеркала… Тут же, в вестибюле, телефонная будка с двумя отделениями — в оперативной связи чекисты знали толк. Рядом контора, украшенная портретом Ленина, как и положено вождю трудящихся, «в простой багетной раме». Мы — во владениях швейцаров. Кто дежурил в ту жуткую декабрьскую ночь, пока выяснить не удалось. Это могли быть швейцары Петр Карлович Оршман, Ян Андреевич Слауцитайс, Иван Григорьевич Малышев. Кстати, примечательная деталь: многие работники гостиницы, начиная с коменданта, после есенинской драмы были уволены. Поднимаемся по устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Удобные плетеные кресла, бархатный ковер, трюмо, вазы, ящики с диковинными растениями — это называется «Зимний сад». Здесь обитатели «Англетера» и дзержинцы обсуждали новости XIV партсъезда, говорили о толсторожих нэпманах — главной угрозе социализму; в сердцах они могли дымить своими модными тогда трубками и даже сплевывать в стоящую плевательницу. Можно было полюбоваться красующимся тут же мраморным женским бюстом. В комнате месткома висела картина «Арест Людовика XVI»; в шкафах покоились тома классиков марксизма-ленинизма, желающие могли потренировать зоркость своего глаза на большом бильярде из красного дерева. Из любопытства «заглянем» во второй двухкомнатный номер. Рояль, заморские ковры, зеркала, фарфор, картины (в реестре около 60 вещей, стоимость солидная -941 рубль). Непременный телефон и роскошная белая ванна.
Прервем нашу «экскурсию и всерьез поговорим о ванне. В 5-м, есенинском ее вовсе не было. Лгут мемуаристы, что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за котла без воды и побежал, чуть ли не с мочалкой жаловаться своим сердобольным знакомым, что «его хотят взорвать». В этом не было никакой необходимости: рядом имелся телефон, кроме постового в «дежурке» поблизости торчал коридорный. «Зайдем» в пятый номер и сверим его обстановку, перечисленную в реестре, с известными снимками кремлевского придворного фотографа Моисея Наппельбаума. Итак: «шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск» (да, именно этот шкаф скрывал дверь в большое соседнее помещение), знакомый по печальной фотографии «стол письменный, с пятью ящиками, под воск (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), вот и «кушетка мягкая, обитая кретоном», наконец, «канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными» — перечислено всё, вплоть до мыльницы и ночного горшка. Снимки Наппельбаума явно избирательного характера; на пленку не попали многие предметы (кровать, диван и др.), которыми спешно декорировался кровавый сюжет. Был выбран дальний от любопытных глаз захудалый номер, на скорую руку обставлен и…
С нумерацией получилась странная чехарда. Поэт Всеволод Рождественский, понятой, подписавший 2 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указан не 5-й, а 41-й номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил… Подробное знакомство с остатками архива гостиницы, тщательный анализ всех данных приводят к неожиданному выводу: вполне возможно, что 24-27 декабря 1925 года Сергей Есенин не жил в «Англетере»!
Начнем с элементарного соображения: почему, кроме болтливых ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов этого дома и его работников ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце? Зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. А ведь в «Англетере» проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов, режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие, приметные в свое время личности. Наши оппоненты возразят: может, кто-то что-то и заметил, но, по понятным причинам, боялся написать об услышанном и увиденном, — да, мол, и не до поэта было обывателям. Довод слабенький: некоторые мемуаристы встречались с Есениным мимолетно и настрочили воспоминания, а тут такая памятная жуткая история — и ни слова. Вспоминать им было нечего, весь спектакль абсурда проходил в глубокой тайне — иначе скоро бы открылось: московского беглеца в «Англетере» до официального объявления об его самоубийстве — не видели.
Приведем фрагмент разговора исследователя-есениноведа Кузнецова (декабрь 1994-го. март 1995 года) с ныне здравствующей вдовой коменданта «Англетера» Антониной Львовной Назаровой (р. 1903).
— Мне трудно об этом судить, — говорит еще бодрая седая женщина. — Я заходила в общежитие «Интернационал» (так оно тогда называлось) лишь однажды.
-А когда Вы узнали о смерти Есенина?
— Как все. 28 декабря, но этому грустному известию накануне. 27 декабря, предшествовал незабываемый для меня вечер. Примерно в 21-22 часа в нашей квартире раздался телефонный звонок. Я читала какую-то книгу, а мой муж, Василий Михайлович, незадолго перед тем вернувшийся с работы, прилег отдохнуть. Звонивший представился дворником «Англетера» «дядей Васей» и просил немедленно позвать управляющего гостиницей. Я заупрямилась, сказав, что нечего беспокоить мужа по всяким пустякам. Но «дядя Вася» заставил меня разбудить Василия Михайловича, и он подошел к телефону…
— Когда Ваш муж вернулся домой после того, как он внезапно отправился на службу поздно вечером, 27 декабря?
— Он пришел домой лишь на следующий день и рассказал мне о горе, случившемся с Сергеем Есениным. Даже говорил, что снимал с петли его тело.
-Он, если верить ему, совершал этот обряд один, или кто-то ему помогал?
-Василий Михайлович называл помощника, Цкирию Ипполита Павловича, коммунального работника. Так ли это было на самом деле — не знаю, но что муж упоминал эту фамилию — ручаюсь. Цкирия бывал в нашей квартире — веселый, высокий такой грузин, любил шумную компанию и кахетинское вино (запомним этого человека, мы еще обратимся к его возможной роли в «деле Есенина»).
— Скажите, пожалуйста, а почему вечер 27 декабря Вам так крепко запомнился? Не подводит ли Вас память? Может, Вы спутали дни?
— Ни в коем случае, — возражает Антонина Львовна. — Только теперь я понимаю, что мужа вызывали именно в связи с есенинской страшной историей. Разумеется» по долгу своей тайной службы, он мне не открыл тогда правды (молчал он вплоть до своей смерти). Тот тревожный вечер я навсегда запомнила — до того Василий Михайлович обычно приходил с работы вовремя. Так было и когда он исполнял обязанности ответственного дежурного в «Астории» (ее в 25-м году пышно называли «Первый Дом Советов»). Незадолго до трагедии с Есениным скончался наш трехлетний сынишка, и в нашей семье болела своя горькая рана. В то время мы жили дружно и ни тени сомнения у меня не существовало.
— Называл ли Василий Михайлович еще какое-либо имя в связи с несчастьем в «Англетере»?
-Он рассказывал, что заходил в один из номеров гостиницы к члену партии Петрову (запомним и эту фамилию, она станет к финалу нашего следствия центральной) и якобы видел там Есенина с поникшей хмельной головой.
— Почему к Петрову? Кто он такой?
— Не знаю. Наверное, какой-то авторитетный для мужа партийный товарищ.
«Тайна Есенина» была доверена люмпен пролетарию, не только никогда не слышавшему о поэте, но вряд ли когда открывавшему какой-нибудь стихотворный сборничек. Расчет убийц оправдался: Назаров так и не понял, какую грязную тайну он покрывал. Справедливости ради надо сказать, служил он большевикам не за страх, а за совесть, служил ревностно и по-своему честно: спасал по поручению ГПУ разрушенные революцией дворцы в Ленинграде. Не брал чужой копейки — впервые сменил гимнастерку на костюм, перейдя на службу в «Англетер», но «гаврилку» (так он называл галстук) так и не научился носить. Преследовал в гостинице разврат («мед пчел трудовых»), бесхозяйственность и прочую вольницу. Короче, подлинно мужицкая дубина пролетарской революции. Заглядываем в архивные документы. Примечательная деталь: 1 января 1926 года, спустя четыре дня после гибели Есенина, Назарову значительно повысили тарифный разряд, отправили в отпуск (заслужил), а через две недели (то есть когда отпуск закончился) вышвырнули на склад губернского отдела коммунального хозяйства «заштатным управляющим». Антонина Львовна вспоминает, какой тогда страшно кричал по ночам, как хватался за наган под подушкой. Со слов других известно — пил горькую… В 1929 году после ловко подстроенной финансовой недостачи Назаров попал под суд, сидел в «Крестах», а потом оказался в «Соловках». Вернулся из заключения физически и морально сломленным, несколько лет вновь работал в коммунальной системе на маленьких должностях, а затем, вспомнив молодость, пошел на завод. Типичная «щепка», которую с 1917-го понесло по разудалым революционным волнам, швырнуло в жуткую пучину — и из нее он уже не смог выбраться. То было и возмездие за бездумье расстрельных лет, за сокрытие «есенинской тайны».
Много раз приходилось читать, что «самоубийство» Есенина придумали журналисты, игнорировавшие вяло протекавшее милицейское расследование и даже опередившие результаты судебно медецинской экспертизы. Да, бойкие и развязные газетчики в погоне за шумихой поспешили объявить о несчастье в «Англетере». Погоня тут, конечно, была, но главное, имелось молчаливое согласие и даже поощрение цензуры, очевидно, получившей на этот счет соответствующее указание. Подобные циркуляры в архиве сохранились. Вот, например, совершенно секретный приказ (он лишь недавно стал доступен исследователям) от 21 июля 1926 года: «Всем уполномоченным Гублита. Ленинградский Гублит предлагает всем уполномоченным впредь до особого распоряжения -без согласования с Гублитом не допускать опубликования в печати материалов об обстоятельствах смерти т. Дзержинского, кроме правительственных сообщений, телеграмм ТАСС и перепечаток с московских газет «Известия» и «Правда». Нечто похожее раньше произошло с публикациями о кончине Фрунзе. Полагаем, подобное случилось и с освещением смерти Есенина (многие циркуляры доставлялись в цензуру со специальными фельдъегерями ГПУ, давались только для прочтения и возвращались на исходное тайное место).
Утверждение, что писаки сочинили «самоубийство» поэта — наивно, говорит о плохом знании жесточайшей карательной практики конца 1925-го — начала 1926 годов. Тогда подвергались строгому контролю даже стенные газеты’ (При «Красной газете» выходили ‘Красные клыки», а в ленинградском ГПУ- «Москит»). 7 октября 1925 года Главлит выпустил циркуляр № 3521 «О предоставлении ежемесячных сведений о стенных газетах, написанных от руки или напечатанных на пишущей машинке». Цензор Лебедев-Полянский вновь подтвердил свое драконовское предписание (позже его все-таки отменили). Во всех изданиях сидели специальные политредакторы и уполномоченные Гублита. «Красную газету» контролировал С. М. Рымшан, привлеченный прокуратурой в мае 1926 года за небольшую цензорскую оплошность к суду. Охранники печатного и устного слова (театр, кино, эстрада) торчали повсюду. 21 июля 1925 года Ленинградский губернский комитет РКП(б) устами своего Агитотдела принял решение; «Просить Губисполком дать официальное разъяснение, чтобы ни одна типография не имела права принимать в печатание ни одного издания без визы Гублита». Как советские работники реагировали на «просьбу» партийных чинов — объяснять не надо. Все сказанное выше убеждает: каратели слова всячески поощряли печатные инсинуации вокруг отрежиссированного печального события в «Англетере», как раньше содействовали есенинской травле. Это благодаря им по всему свету мгновенно распространилась (через ТАСС, РОСТА, зарубежные телеграфные агентства) лживая информация об обстоятельствах гибели русского поэта. Еще официально не были готовы результаты судебно медецинской экспертизы тела покойного, а все газеты прокричали о самоубийстве. К примеру, французское агентство “Тавас» датировало сообщение на эту тему 28 декабря («Парижский вестник», 1925, 30 декабря). В Ленинграде таким Гермесом-лжецом выступал заведующий вечерним выпуском «Красной газеты» и одновременно сотрудник бюро РОСТА Иона Рафаилович Кугель. Но как же быть со свидетельствами людей, бывших в гостях у поэта в 5-м номере «Англетера», видевших его и беседовавших с ним? Допустим, намеренно врет Анна Яковлевна Рубинштейн, строчившая за бывшего полуофициального супруга Устинова клеветнические статейки. Так оно и было. Ведь не случайно Георгий Устинов отсутствовал на есенинской гражданской панихиде в Ленинграде, не случайно и его «самоповешение» в 1932 году, когда,. мучаясь совестью, он, быть может, пообещал рассказать правду. Врет и Эрлих, по долгу сексотской службы прикрывавший преступление… Но ведь мемуаристы ссылаются на присутствие многих «есенинских гостей» в «Англетере» — Николая Клюева и других…
Посмотрим поочередно на каждого из «очевидцев».
Николай Клюев о своем посещении гостиницы не проронил ни слова. Жил он тогда по адресу ул. Герцена, 45, кв. 7, совсем рядом с «Англетером». Жил очень бедно, часто болел и находился в большой зависимости от директора Ленотиздата Ильи Ионова. Нами недавно обнаружено заявление (ноябрь 1924-го) Николая Клюева в Президиум Ленинградского губисполкома, в котором он, ссылаясь на свои заслуги перед революционной литературой, слезно просит уменьшить ему плату за жилье и, в частности, пишет: «Никаких доходов, а по нездоровью, и работы, за мной не водится; питаюсь я случайными грошами, помещение же, в котором я живу, представляет низкую, полутемную комнату, затерянную на заднем дворе огромного дома на бывшей Морской улице. Дом этот до августа настоящего года принадлежал Госиздату, заведующим которого, товарищем Ионовым, и было разрешено пользоваться упомянутым помещением за плату 2 рубля 75 копеек в месяц. За переходом здания в Откомхоз, мое жилое обложение выразилось в сумме 41 рубля 50-ти копейкам.
За снисхождение к моей невозможности платить подоходное и квартирную плату, по свободной профессии, мое товарищеское сознание и русская поэзия будут Президиуму благодарны»
Снизошли ли совчиновники до просьбы Клюева — неизвестно, его письмо и в 1925 году лежало под сукном, и «классовые гуманисты» продолжали долгую бюрократическую переписку.
На 1 декабря 1925 года долг Клюева за комнату равнялся 15 рублям. Возможно, в дело вмешался Ионов и помог бедолаге (на фотографии у гроба Есенина они рядом). В декабре 1925-го капкан захлопнулся, и Клюев, прочитав о своем «визите» к Есенину, обо всем догадался и благоразумно помалкивал. Своеобразной подачкой за предательство памяти друга стала публикация поэмы Клюева «Плач о Сергее Есенине», напечатанной вместе со статьей критика П. Н. Медведева в сборнике “Сергей Есенин” (1927 год).
И еще две любопытные детали. Оказывается, Клюев жил в доме, управляющим которого был чекист Ипполит Павлович Цкирия. Тот самый, который, по воспоминаниям вдовы коменданта «Англетера». очутился вместе с Назаровым в 5-м номере 27 декабря. Контора гупэушного домоуправа располагалась как раз на Герцена, 45, и он мог по-своему «обработать» влачившего жалкое существование квартиранта.
Другой жилец того же дома, сосед Клюева — неожиданная новость! — художник с авангардистскими выкрутасами Павел Андреевич Мансуров. Его задолженность за квартплату в декабре 1925 года составляла довольно солидную сумму — 71 руб. 39 коп. Как выкручивался сей живописец, неизвестно, но зато известно, как он в 1972 году, на склоне лет, живописал свое посещение (27 декабря) Есенина в «Англетере» (в письме к О. И. Ресневич -Синьорелли). Тон воспоминаний художника пошловато-развязный, он позволяет себе говорить кощунственный вздор. Описывая посмертный путь поэта в Обуховскую больницу, Мансуров «фантазирует»: «Сани были такие короткие, что голова его ударялась по мокрой мостовой» А эту грустную сцену видели Другие люди (например, Иннокентий Окcенов) и оставили совсем иные воспоминания. Если Клюев и некоторые другие «попали в гости» к поэту по воле убийц и их покровителей и не распространялись об этом эпизоде своей жизни, то некий журналист Дм. Ушаков лжесвидетельствовал сознательно: «Мне, остановившемуся в Ленинграде в той же гостинице «Англетер», в которой утром 26 декабря был найден повесившимся в своем номере поэт Сергей Есенин, пришлось быть свидетелем его последних дней» и далее беспардонное вранье («…лечился в психиатрической лечебнице, где признан, был врачами психопатом» и т. п.).
Легенду о проживании Есенина в «Англетере» также раздувал Лев Рубинштейн, автор книги воспоминаний «На рассвете и на закате”. Воспоминаний фальшивых и явно заказных. Мемуарист описывает, как некий »высокий угрюмый человек», по его словам, »кто-то из заезжих московских поэтов», спрашивал Есенина, (место встречи не называется), где он остановился в Ленинграде. Псевдоромантический сумбур продолжается и на последующих страницах, когда появляются все те же суетливый Эрлих и заботливая «тетя Лиза. Дабы упрочить версию о существовании «Елизаветы Устиновой», Лев Рубинштейн выдумал даже пятнадцатилетнюю ее сестру Варю, которая «сходила с ума» по красавцу поэту Есенину.
Как и у других фарисеев, заметавших следы убийства, у Льва Рубинштейна важнейшая задача — во что бы то ни стало убедить читателей: Есенин жил в «Англетере». С этой целью он приплетает имя Ильи Ивановича Садофьева, председателя Ленинградского Союза поэтов, который якобы передавал жалобу Есенина о дороговизне платы за гостиницу. Попутно заметим, — Эрлих в своих измышлениях пошел дальше — «пригласил» Садофьева «в гости» к Есенину. Лгут оба, что доказывается записью в дневнике (рукопись) критика Иннокентия Оксенова: «29 декабря 1925 г. Вчера, около часа дня, в «Звезде» я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался», — и далее Оксенов пишет, как в тот же день, то есть 28 декабря, он купил вечернюю «Красную газету» и прочел в ней краткое известие о смерти поэта. Иннокентию Оксенову следует вполне доверять, он искренне и трогательно любил Есенина и не запятнал свою жизнь никаким грязным поступком.
Можно лишь гадать, знал или не знал Илья Садофьев 28 декабря «около часа дня» о трагедии в «Англетере». Может быть, его «подготавливали» в тот же день, с утра, или даже с вечера 27 декабря — неясность остается. Сведущий (даже слишком) Павел Лукницкий писал, что о смерти Есенина Садофьеву первым позвонил Эрлих («Аврора», 1988, № 2). Сама личность Садофьева не вызывает большого доверия. В неопубликованных пустеньких воспоминаниях «Расколки памяти» (1924) он писал о себе: «…По темпераменту и убеждениям — бунтарь, «сицилист», эсдек, сочинитель распространяемых в рукописях революционно-обличительных стихов…» В гражданскую войну он «комиссарил» в Политуправлении Юго-Западного фронта, и эта страница его биографии остается неизвестной. Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что и он тогда ходил в кожаной курточке с чекистским удостоверением.
Вернувшись в Петроград, Садофьев одно время редакторствовал в «Красной газете” и не оставлял своей дзержинской привычки. Об этом мы нашли свидетельство в одном из обзоров ленинградского ГПУ за декабрь 1925 года. Тайные информаторы сделали выписку из одного белоэмигрантского органа печати, где говорилось о неохотном сотрудничестве молодых писателей в «Красной газете»: «Садофьев призвал одного из них, вынул из письменного стола документы и фотографии, изобличающие былую прикосновенность писателя к Колчаку, и заявил: «Или давайте рассказ, или я перешлю это в ЧК» Тем же приемом он извлекал из критиков хвалебные статьи о своем творчестве». Как говорится, не было печали, да черти накачали.
Теперь вернемся к Льву Рубинштейну. Выяснилось: в 1925 году (до апреля -точно) Лейба Франсович Рубинштейн проживал в 130-м номере «Англетера» — «без документов», гласит пометка. Тогда его ближайшими соседями были Леонид Захарович Розовский (народный судья), службист артиллерийской академии РККА Савва Моисеевич Шулькин и губернский прокурор Иосиф Иванович Юденич.
Присутствие Лейбы Рубинштейна именно в 130-м номере весьма показательно (напомним, в декабре 1925 года здесь упорно «прописывали» Георгия Устинова). Указанный номер вкупе со смежным 131-м (он в журнале квартирантов всегда отсутствует, но означен в инвентаризационной описи за март 1926 года), как уже говорилось, представляли собой секретные меблированные кабинеты ГПУ — отсюда, вероятно, шла команда о проводившихся тайных чекистских операциях, сюда являлись с докладами и т. п. Так «засветился» еще один подлец. Из перечня секретного сотрудника Вольфа Эрлиха остаются еще два так называемых свидетеля.
Обычно в примечаниях к собранию сочинений Есенина Григорий Романович Колобов (прозвище «Почем соль») аттестуется как «советский работник», что вуалирует его чекистские занятия. Его-то и записал Эрлих в очевидцы. Полагаем, комментарии излишни. Г. Е. Колобов в 1925 году и позже не оставлял своей службы в ГПУ, что доказывается его присутствием 25 мая 1926 года на заседании партийного бюро 3-го Ленинградского полка войск ГПУ (протокол сохранился). Косвенно то же самое подтверждается фактом проживания (1929) его брата (7), студента политехнического института Николая Романовича Колобова (р. 1907) в 46-й квартире дома № 3 по улице Дзержинского (бывшая Гороховая, затем Комиссаровская).
А как же быть с воспоминаниями друзей Есенина — Вольфа Эрлиха, журналиста Георгия Феофановича Устинова и его жены Елизаветы Алексеевны? Так вот, гипотеза о том, что Есенин 24-27 декабря 1925 года не жил в «Англетере», получает новые подтверждения. Обратимся к фактам. Первый и самый достоверный: Вольф Иосифович Эрлих (1902-1937) — секретный сотрудник ГПУ, создавший вместе с другими легенду о том, что Есенин, почаевничав четыре дня в пятом номере «Англетера», повесился. От тоски, алкоголизма, безнадежности, победы «черного человека в душе, в общем-то, обаятельного, несмотря на «завихрения», поэта… И в это поверили. И это было самое глубокое и наивное заблуждение биографов Есенина. Чтобы их разубедить, нарисуем портрет «Вовы» не по воспоминаниям Николая Тихонова («Мне нравится Вольф Эрлих и своей сердечной преданностью Есенину и большой, настоящей любовью к родной поэзии») и вздохам его родственников и близких знакомых, а по документам и «наследию» стихотворца, которое почему-то не привлекало внимания.
7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: «…у провизора Иосифа Лазаревича Эрлих от законной его жены Анны Моисеевны родился сын, которому, по обряду Моисеева закона, дано имя Вольф». Через 28 лет Вольф пропоет свою «Волчью песнь»:
Я ли это —
С волей на причале.
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пой же, трубы гнева и печали!
Вейся клекот лиры боевой!
Но когда заря
Зарю подымет,
В утренней
Розовоокой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле.
И, храпя
И воя без умолку,
Кровь свою, роняя на бегу,
Серебристым
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу.
В этом «романтическом» стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре и Царском престоле. Метафора «с песьим сердцем» вполне отражает сущность автора, внешне добродушного, открытого, приветливого, внутренне — злобного, циничного, холодного. Его жизненный принцип: «Нет во мне — нет в людях». Однажды, обращаясь к другу, он признался:
Прости за то, что был как все —
Не верен и лукав,
За мелочность и злую грусть
Моих земных забав.
И перед нами отнюдь не «лирический герой», а автопортрет. После окончания 2-й Симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года. Именно числился, потому что сам в одной из анкет указал: «добровольно служил в 1920-1921 в Санчасти Приволжского оттого округа. Врет, так как в другой анкете был ближе к правде: «Служба в Красной Армии: работал в качестве секретаря педагогической лаборатории Главного Политического Управления Просвещения Комитета Татарской республики». И еще дал справку: в 1920 году проходил курс всеобуча в 9-м взводе 1-й роты 1-го пехотного Казанского территориального полка. Свою чекистскую службу он начал с первого университетского курса. Фанатик мировой революции, он в 1921 году на вопрос анкеты (пункт 29-й): «Какой партии сочувствуете и почему?» — ответил: «РКП. Хотя бы потому, что все попытки переворота (независимо от намерений кого бы то ни было) по неизбежным результатам считаю контрреволюционными» (ему, «твердокаменному», колебания были несвойственны).
Детали темной биографии «Вовы» проясняются им самим в стихотворных опусах. Процитируем отрывочек (поэзии в нем ни на грош, но фактура любопытна):
Много слов боевых живет в стране,
Не зная, кто их сложил,
Громче и лучше на свете нет
Песни большевика.
И этой песне меня научил
Мой первый товарищ Выборнов Михаил,
Председатель Рузаевской ЧК.
Даже адрес чекиста указан: Симбирск, Смоленская ул., 3. Человек с такой фамилией (имя другое) известен в Ленинграде начала 20-х годов (в его служебном формуляре немало темных строк); осенью 1925 года он исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома Советов («Астории»), а должность эта — чекистская, ее до него занимал В. М. Назаров, переведенный на должность коменданта «Англетера», Возможно, перебравшись в северную столицу, Выборное в июле 1921 года перетащил за собой и своего ученика.
Здешнее ГПУ приютило Эрлиха в комнатке ведомственного дома № 12 по Вознесенскому проспекту (это буквально рядом с «Англетером», позже имевшим адрес: проспект Майором, 10). Вольф поступил на литературно-художественное отделение факультета общественных наук Петроградского университета. В 1923 году его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах. Пытался в революционном духе воспитывать детей, но скоро забросил педагогическое ремесло, отдавшись всецело сексотству и «социальной» поэзии: «Мой дом — весь мир, отец мой — Ленин…» Наиболее заметная его работа — сценарий известного фильма «Волочаевские дни» (1936),
Литератор Матвей Ройзман писал о нашем «герое»: Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда — в практической жизни он мало понимал. Здесь нет ни одного слова правды, но именно в таком ореоле воспринимали его современники: тихонький, мяконький — из него бы получился неплохой провинциальный артист. Даже в недавние наши дни у волка сохранялся овечий «имидж»: на его родине, в Ульяновске, открыли музей его имени (позже тихо и благоразумно прикрыли).
В практической жизни он разбирался великолепно, В 1930 году сообщал матери: «Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!» (Адрес того «шика»: ул. Литераторов 19, кв. 13). Что ни говори — ценный кадр ЧК-ГПУ-НКВД. Есенину «советская» власть на захотела плохонького угла дать, а к таким, как «Вова», радела классовой лаской. Пройдя в 1922 году подготовку в радиотелеграфном дивизионе Петроградского военного округа, Эрлих время от времени совершал путешествия в южные республики СССР, совмещая отдых с обязанностями сексота ГПУ и пограничника (вот еще одна странность его биографии: в 1924 году он признан Негодным к воинской службе по ст. 125; личная карточка № 166 от 14 мая 1924 года). Споры о том, сфотографирован он однажды в форме пограничника или гэпэушника, — пустые, одно не мешало другому.
Но пора вернуться в «Англетер» Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни слова в газетах и лишь в 1926-м поместил в сборнике воспоминаний о поэте статейку «Четыре дня».
Поначалу Эрлиху было не до писанины. Он заметал следы преступления, колыхаясь между Ленинградом и Москвой. 16 января 1926 года он сообщил матери: «живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер». В другом письме (не датировано) припоминал: «Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 месяца)» Домовая книга точно зафиксировала: вернулся он в Ленинград 19 февраля 1926 года.
Где он жил в столице, почему о его пребывании там в дни похорон поэта никто даже не упомянул? «Волк» рыскал по приказу своих хозяев с Лубянки и с Комиссаровской: в Москве докладывал об «операции» и получал новые инструкции, в Питере, запасшись «заключением судебно-медицинской экспертизы» о самоубийстве Есенина и, возможно, отрекомендованный чьим-то предварительным звонком в загс, получил «Свидетельство о смерти» (№ 1120) поэта, воровски взял в больнице остатки его одежды и вещей (они могли стать уликами для подлинного следствия). «Вова» спешил, может, быть, «мальчики кровавые в глазах» все-таки давали о себе знать. Он испытывал слабость к жутким стихотворным медитациям. Одна из них с многозначительным названием «Шпион с Марса» для нас весьма любопытна:
Снятся мне багровыми ночами
Кровяные росы на ветвях,
Женщина с огромными очами
С платиновым циркулем в руках.
Не будем останавливаться на «масонских штучках» автора, процитируем еще лишь два последних четверостишия:
Подожду.
А ремесло шпиона —
Вряд ли признанное ремесло…
Постою, пока сквозь гром и звоны
Можно различать значенье слов.
Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальцы в карманы заложив.
Трудно сказать, так ли картинно входил Эрлих в пыточную, где убивали Есенина, или перед нами его очередная рифмованная фантазия, но, согласитесь, стишок наводит на размышления. Так же, как и другой («Между прочим»), «кабацкий», где рисуется питейное заведение и…
Где пьют актеры — внешность побогаче;
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк,
Европой бредит, всеми швами плачет
Не добежавший до крестца пиджак.
И бродит запах — потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому, прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема.
Живой, как кровь, и точен, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема,
Осиновым колом тебе плачу за то.
Как видим, весьма боевитый и нагловатый «лирический герой», заставляющий задуматься о его создателе — «шпионе». Вывести его на чистую воду непросто, он, как на одной своей фотографии, застегнут на все пуговицы полувоенного френча («Мы наглухо кожанки застегнем», — писал он в стихотворении «Площадь жертв революции«). Маскировку Эрлих начал сразу же после убийства поэта, но особенно активно стал гримироваться в 1929-1930 годах, когда Сталин брал за жабры троцкистов. О том, как заволновались и засуетились ленинградские «зиновьевцы», можно книгу написать. Есенинская история к тому времени стала забываться, имя поэта было в опале, а Эрлих вдруг взялся за сочинительство брошюрки «Право на песнь» (он тогда был больше занят подготовкой своего стихотворного сборника «Вдова с деревянными ногами» — так уголовники называют виселицу). Заголовок для воспоминаний он не случайно позаимствовал из статьи Троцкого «Памяти Сергея Есенина». В конце 1929 года он информировал мать: «В феврале выходит отдельной книжкой «Софья Перовская», в апреле — книга о Есенине. К осени приготовлю книгу стихов. Работаю как нанятый». Словцо весьма характерно, оно говорит не только о производительности труда стихотворца, но и как бы намекает на некий нажим на автора со стороны. Думаем, так оно и было. Уже в самом начале «Права на песнь» он вынужден признаться: «…я все-таки боюсь, что я не сумел не солгать», далее следует нечто невразумительное, сумбурно-трусливое: «…пусть он простит мне наибольшую вину перед ним, ту, которую он знал, а я — знаю». Теперь выведем на свет еще двух главных «свидетелей» -так называемую чету Устиновых.
Георгий Феофанович Устинов (1682-1932) рассказал о себе в автобиографии, опубликованной в книге Л. М. Клейнборта «Очерки народной литературы…(1880-1923)». Родился он в лесной глуши «Бурдуковская дача» Балахнинского уезда Нижегородской губернии в семье раскольников. Прожил здесь до четырнадцати лет; после школы попал в церковно-приходское училище села Кантаурово Семеновского уезда — отсюда-то и началось его скитальчество. «…Там решили, — вспоминал он, — меня напихать катехизисом, как мешок опилками. Но в этом училище за незнание Закона Божьего был изгнан из общежития…» Возможно, Устинов привирает, был он малый разбойный, непокладистый. В семнадцать лет стал матросом на волжском буксирном пароходе «Братья Плехановы». Не поладил с хозяином и избил его. Отделался легко, получив расчет. Бродяжил, голодал, попал в Сормово, в 1905 году участвовал здесь в известных политических событиях. С 1907 года начинается его журналистско-литературная деятельность; вместе с Иваном Касаткиным (в молодости знакомцем Генриха Ягоды, позже чекистом, редактором) сотрудничал в газетах «Судоходец», «Волгарь», «Нижегородский листок». Признавался: “…народный писатель из меня выйдет плохой … Я — язычник, аморалист, способный преклоняться перед Байроном, Уайльдом, Лермонтовым, Г. Манном, Из русских ценю Бунина, А. Куприна, терпеть не могу бытовиков…” Мечтал стать «писателем для женщин». 1917 год поднял его на гребень революционно-публицистической волны, сделал заметным автором «Правды» и других большевистских газет. Сочинил дифирамбическую брошюрку о Троцком; наиболее известна была книга его критических статей «Литература наших дней» (М , 1923), наглядный пример вульгарнейшего социологизма. В сборнике есть главка о Есенине, где встречаются такие оценки: у поэта «большевизм не настоящий. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие»; «самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит». В один из своих наездов в Ленинград Устинов женился на местной журналистке и печатался в «Красной газете». Нас, естественно, прежде всего интересует некролог «Сергей Есенин и его смерть» («Красная газета», вечерний выпуск, 1925, 29 декабря). В ней — гнев на русских поэтов-патриотов «распутинской складки», охаивание «идиота-царя» и осуждение Есенина, ушедшего от идеалов революции и причалившего «к своей мужичьей рязанской почве». Стиль не устиновский, статья, видно, готовилась в спешке. Обращает на себя внимание следующий абзац: «Есенин умер по-рязански, тем желтоволосым юношей, которого я знал. Этот юноша не делал петли из шарфа, он обертывал этот шарф два раза вокруг шеи. Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног тумбочку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь» Не будем комментировать явные логические нелепости, пируэты грамматики, внимательно вслушаемся интонацию, обратим внимание на лексику. Достаточно сравнить эти сантименты с вариантом статьи Устинова в сборнике «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания» (1926), чтобы убедиться: в «Красной газете” печаталась чья-то, не устиновская оперативная стряпня.
В тот же день, 29 декабря 1925 года, ленинградская «Новая вечерняя газета» опубликовала безымянную статью «Самоубийство поэта Сергея Есенина», в которой опять-таки фигурируют Устинов и его жена. В этой статье чета Устиновых, без Эрлиха, вместе с комендантом В. М. Назаровым обнаруживает труп поэта. Важнейшей задачей безымянного автора было убедить советских обывателей: самоубийство произошло в «Англетере» Нажим лобовой, «указательный»: «Гостиница «Интернационал» на бывшей Исаакиевской площади является местопребыванием ленинградских поэтов. Сюда, прямо с вокзала, и приехал 24 декабря Сергей Есенин» Откуда читатели могли знать, что там здешние парнасцы никогда не проживали, да и не могли проживать! «, „прямо с вокзала»: Эрлиху окончательно еще не было определено место в игре «свидетелей» (ведь Есенин с поезда якобы поехал к «Вове»), его роль будет разработана позднее. Далее в статье сообщается, как веселый, бодрый Есенин явился к Устинову, с порога объявив ему: «-Довольно, надоела Москва. Порвал со всеми родственниками и навсегда перебираюсь в Ленинград!» Автор явно переборщил в своем усердии во что бы то ни стало сказать: жил, жил поэт в «Англетере». Это стремление заметно и в следующей демонстративной фразе: «Устинов устроил его в №5». В роковое утро, продолжает лгать «Новая вечерняя газета», Устинова пошла за оставленным в комнате Есенина самоваром (автор опять переусердствовал: номер был обставлен богато, да и хозяин мог в любую минуту попросить горничную принести ему нужный прибор), не достучалась, о чем рассказала «вернувшемуся мужу». «Устинов пошел сам» — и т. д.
Сочинитель был явно не из глубокомысленных, в 5-м номере не бывал — отсюда еще две вопиющие нелепости. Первая: вошедшие «Устиновы» увидели: «…над письменным столом с восковым лицом, обращенным к стене, на веревке, обмотанной вокруг шеи, висел поэт..» вторая нелепость: «Поэт был одет в нижнюю рубашку с засученным рукавом, брюки и сапоги». Третье измышление: «Вторая рука. вытянутая по туловищу, вся почернела”. Безграмотная, бесцеремонная и дубовато-развязная статейка заказного дезинформатора. Таких, кстати, в Ленинграде хватало.
Наконец, приступаем, может быть, к самому трудному и загадочному сюжету в англетеровском происшествии. Кто же все-таки такая Елизавета Алексеевна Устинова, жена кусковского журналиста? Ее 70 лет воспринимали как «тетю Лизу», заботницу и радетельницу Есенина, но никто не удосужился поинтересоваться личностью этой, фактически ключевой фигуры среди свидетелей трагедии. Опустим рассказ о том. как сложно шли поиски этой «мистической женщины”. Да, она, возможно, была близка с Георгием Феофановичем Устиновым, имела сына, но их семья не состоялась. Фамилию свою она так и не меняла и оставалась Анной Яковлевной Рубинштейн, ответственным секретарем вечерней «Красной газеты». Она-то, уверены мы, и сочиняла за бывшего супруга слезливые статьи и вместе с Эрлихом обеспечивала сокрытие преступления. Жила она постоянно в «Астерии» (1-м Доме Советов), в квартире №128; рядом, в 125-й квартире, поселилась жена Кингисеппа Елизавета Ивановна, сравнительно неподалеку- тесть Сталина, Сергей Яковлевич Аллилуев. В «Англетере же Анна Яковлевна Рубинштейн, она же Елизавета Алексеевна Устинове, появилась лишь однажды при каких-то чрезвычайных и, если не ошибаемся, оперативно-секретных обстоятельствах. Было это примерно в октябре 1924 года, когда в гостинице размещалась английская консульская миссия и ее покой обеспечивало «Бюро по обслуживанию иностранцев в Ленинграде». Из советских граждан здесь проживали только 11 человек-10 из числа обслуживающего персонала. В 114-й квартире значится среди жильцов единственной и последней в списках (под №11) Елизавета Алексеевна Рубинштейн. Жила она роскошно, платя за апартаменты раз в полугодие 450 руб. -сумма по тем временам громадная. Есть пометка: «Членов семьи — 2, число комнат — 2. Торговля москательными товарами: Садовая, 83. Магазин. Торговый патент III разряда». Гадать о той, что она тогда делала в «Англетере», не будем (она не свободно, но говорила по-английски). «Отправимся” (легко сказать) по указанному адресу на Садовую. Да, есть такой магазин, торгует красками, а владелицей его является почему-то не Елизавета Алексеевна, а Надежда Николаевна Рубинштейн; других примечаний, увы, нет. Такой конспирации удивляться не следует, она пользовалась, в зависимости от ситуации, разными именами и отчествами (распространенное еврейское «Рубинштейн» равносильно русскому «Иванов»). В справочнике «Весь Ленинград’ (1924-1926 и позже) она проходит как А. Я. Рубинштейн, но однажды, в 1926 году, мелькнула как А. Я. Устинова, хозяйка прачечной по ул. Некрасова, 30.И. Эрлих жил в доме № 29 по той же улице, то есть они могли легко общаться на своеобразной явочной конспиративной квартире № 10).
Сегодня нам известен весь жизненный путь «племенной революционерки» — от рождения до ее расстрела в Соловках в 1937 году за террористическую деятельность (по нашим отрывочным сведениям, была причастив к убийству С. М- Кирова). Подробно излагать автобиографию» нет необходимости. Перед нами типичная революционерка-фанатичка ленинского пошиба. «Взлеты» ее карьеры пришлись на разгул идеологической большевистской уголовщины, а «падение» связано с утратой позиций леворадикального еврейства в период борьбы Сталина с Троцким. XIV съезд РКП(б) остановил уверенную карьеру Анны Яковлевны Рубинштейн -Устиновой, оставив ей задворки политической жизни. Арестована в сентябре 1936 г. и, гласит протокол Комиссии партийного контроля при ЦК ВКЛ(б) и Партколлегии при уполномоченном КПК по Ленинградской области: «Обвиняется в активном участии в контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации. Привлечена к уголовной ответственности и находится под арестом” (в августе 1936 года по этому «делу» в Ленинграде было привлечено 28 членов ВКП(б). Круг знакомств А. Я. Рубинштейн в период ее службы в III Армии (Пермь и др.), очевидно, был обширным. Она, конечно же, знала командующего Рейнгольда Иосифовича Берзина, бывшего организатора ликвидации Ставки Николая II в г. Могилеве. Общалась с уральским окружным военкомом Шаем Голощекиным, заправилой убийства последнего русского императора, ей, разумеется, хорошо был известен приятель Я. М. Свердлова, политический уголовник и ненавистник Сергея Есенина — Лейба Сосновский (главный редактор Бедноты»), и многие другие «неистовые рыцари» Октября. В первой половине 20-х годов комиссарша Рубинштейн представляла в Ленинграде идеологическую опору Зиновьева, находясь на самом левом фланге «новой оппозиции”. В сохранившихся протоколах собраний сотрудников «Красной газеты» она предстает крайне жестоким, своевольным ответственным секретарем; в ее поступках чувствуется вздорность и истеричность. После убийства Есенина, проходившего на фоне жаркой схватки Сталина с зиновьевцами на XIV партийном съезде, новый главный редактор «Красной газеты», друг С. М. Кирова и Есенина, Петр Чагин выжал Рубинштейн из редакции. Пригрел Анну Яковлевну директор Ленинградского отделения Госиздата, шурин Зиновьева — Илья Ионович Ионов. Мы столь подробно остановились на ее биографии, потому что имя этой сатаны в юбке ни разу в литературе о Есенине не звучало в полный голос, что говорит лишь о начале подлинного документального расследования трагедии в «Англетере» и поразительной не освещенности и заблуждениях наших «следопытов».
…Продолжаем наше следствие. На очереди понятые, подписавшие маскарадный протокол милиционера Николая Михайловича Горбова. Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман, 1891-1940), известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему именно они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников «Англетера», к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера?
Личность Фромана-Фракмана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлявшего лик Ленина, весьма вовремя появившегося для траурных съемок, окутана мраком. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива «подписанта» Однако кое-какие штрихи его внутренней жизни все-таки удалось разглядеть. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемноновичем Басалаевым, оставившем пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей мы нашли такую запись о Фромане: Главное — умеет молчать, когда его не спрашивают. О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей… Аккуратист, систематически слушал по радио последние известия, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть на бильярде. В 19-м году — секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда категорически исключались. Ближайшим молодым приятелем Фромана-Фракмана в 1925-м году был… Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, «коммунальная» касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу писал: «Дело в том, что на меня и на Фромана лежало в «Радуге» 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. Так Фроман в эти два месяца (январь 1925-го — февраль 1926 года.) перетаскал их все». Причины лопнувшего «банка» компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться.
Почему в числе понятых при составлении протокола Николаем Горбовым оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский?.. К его личному архиву давно не подпускают, сведения о нем, относящиеся к 1925 году, весьма противоречивы…
По складу натуры — романтик-эстет. Октябрь 1917-го воспринял как захватывающее, стихийно рожденное социально-художественное произведение; сам участвовал в его создании, гордясь двумя алыми квадратами на левом рукаве гимнастерки. В 1926-м, в тяжелый период нэпа и политической междоусобной трескотни, восторгался: «Никогда так не хотелось петь, как в наши дни. Чудесное время!» Для сравнения приведем запись писателя Андрея Соболя от 13 января 1926 года: «…пустота, ощущение, что нет воздуха, что нависла какая-то глыба. Еще никогда в нашем писательском кругу не было такого гнетущего настроения — настроения опустошенности, стеклянного колпака. Сникли и посерели все». Легкодумность «богемника» Рождественского очевидна. Среди его молодых приятелей — Павел Лукницкий и Вольф Эрлих (знакомая компания). С ними он любил путешествовать, погостить в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Увлекался театром, живописью и графикой, за неизвестные нам заслуги учился «на бесплатной вакансии» на Государственных курсах при Институте истории искусств; хорошо знал художника-авангардиста Павла Мансурова, более чем странные воспоминания которого о последнем дне Есенина мы уже приводили.
Насколько был непрост В. А. Рождественский, писал и говорил литературовед В. Л Мануйлов, отказавшийся присутствовать на похоронах бывшего старшего друга; не красят Всеволода Александровича и некоторые его поступки в отношениях с близкими родственниками. Он вел себя трусливо в пору ареста приятеля, поэта Владимира Владимировича Луизова… Но это все, так сказать, «домашние» проблемы. Однако личность Рождественского предстает не в лучшем свете и в есенинском «деле» Мы уже упоминали: 28 декабря 1925 года он отправил В. В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо с рассказом о виденной им страшной картине в «Англетере», но почему-то указал не 5-й номер гостиницы, а 41-й. Он не раз исправлял свои воспоминания о Есенине, изобилующие «лирическими отступлениями» и небрежностями в подаче фактов (например, очевидцы удивлялись отсутствию пиджака поэта в 5-м номере, у Рождественского же читаем: «Щегольский пиджак висел тут же»). Возможно, мемуарист не держал камня за пазухой — давала себя знать рассеянная натура, но налицо и вопиющая — безответственность. Попросил — протокол не глядя и подмахнул… Кстати, «свидетель» сам описывает: когда он пришел в «есенинский» номер, тело покойного лежало на полу. Словно забыл о своей подписи, закреплявшей описание совсем иной сцены. Примечательно: в неопубликованном дневнике Иннокентий Оксенов пишет, что В. А. Рождественский пришел в 5-й номер «Англетера» вместе с Б. Лавреневым, С. Семеновым, М. Слонимским и другими позже самого Оксенова и Н. Брауна (спрашивается, когда же он исполнял обязанности понятого?..). Есть о чем поразмыслить.
Оценки Рождественским Есенина-лирика и человека поверхностные и снобистско-снисходительные («…пел только о себе и для себя»), по свежим следам трагедии он бестактно спешил зарифмовать сплетни о безудержном пьянстве поэта:
Уж лучше б ты канул безвестный;
В покрытую плесенью тишь,
Зачем алкоголем и песней
Глухие сердца бередишь?
У Рождественского найдется немало защитников, нам же он видится человеком фразы, которому важнее «сделать красиво», но не обязательно глубоко и правдиво (его любимое выражение: «…больше всего на свете я люблю «Дон Кихота» и антоновские яблоки»).
Рождественский дружил с критиком и литературоведом Павлом Николаевичем Медведевым (1891-1938), третьим понятым, подписавшим подлый протокол. Медведев-то, не сомневаемся, и соблазнил любителя антоновских яблок на постыдное лжесвидетельство. Обычно имя Медведева стоит на отшибе дискуссий вокруг англетеровской истории. В 1937-м его репрессировали и вплоть до наших дней о нем говорят, как о невинно пострадавшем.
С 1922 по 1926 год (!) педагогика и литературно-критические студии использовались Павлом Николаевичем Медведевым лишь как удобные ширмы при выполнении им обязанностей штатного петроградско-ленинградского сотрудника ЧК-ГПУ. В протоколах его имя нередко стоит рядам с именами крупных мерзавцев: Мессинга, Сюненберга, Цинита, Петерсона, Ульриха и многих других. Медведев был значительной фигурой — комсомольским комиссаром в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ (численный состав более 800 человек); под его непосредственным началом состояло более 170 членов РЛКСМ.
2 января 1925 года. Общее собрание (около 300 человек) коллектива РКП(б) сотрудников ГПУ. Председательствующий -П. Медведев (указан инициал, что является крайней редкостью для партбюрократии того времени; под протоколом красуется и его собственная подпись, что встречается в исключительных случаях). Повестка дня: работа МОПРа, культсмычка города с деревней, предстоящая клубная конференция, выпуск стенной газеты «Москит». Хорошо узнаваемая с первых слов ревдемагогия. Далее следует доклад об отчете Ленсовета ответственного организатора здешних чекистов Николаева, вероятно, того самого, который в 1929 году станет прокурором Центрального района и будет вместе с другими сообщниками выгонять милиционера Николая Горбова из партии и упрятывать его чтобы не говорил лишнего- в тюрьму. 30 марта 1925 года. Партийное бюро ГПУ прикрепляет Медведева к «работе среди работниц”.
Фамилия Медведева мелькнула и на собрании чекистов 30 декабря 1925 года, когда -обсуждались итоги XIV партийного съезда. Он осторожно критиковал местную оппозицию, в частности сказал: «После смерти Ленина нашу партию такая лихорадка треплет второй раз» Встречается его имя в недавно рассекреченных бумагах вплоть до ноября 1926 года. Присутствие П. Н. Медведева на высшем партийно-гэпэушном уровне не столь заметно, как на его основной службе — в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ. Полк насчитывал более 800 красноармейцев и являлся главной карательной силой в городе. Полковая партячейка в 1935 году имела свой штаб — через два дома от «Англетера» (Комиссаровская, 16), где часто ораторствовал Медведев, ответственный организатор чекистского комсомола. 1922-1927 -«преподаватель в военных школах Петрограда-Ленинграда». Примечательный факт: в 1925 году его избрали сверхштатным научным сотрудником Пушкинского Дома, то есть можно допустить, он проводил в качестве «эксперта” официальное оформление псевдоесенинского послания «До свиданья, друг мой, до свиданья…», поступившего «от Эрлиха» через Г. Е. Горбачева. В 1928-м, когда троцкисты побежали с насиженных мест, Илья Ионов пристроил Медведева помощником заведующего литературно-художественным отделом Ленотгиза (мы уже замечали, как радел «своим человечкам» бывший каторжник). В декабре 1929-го, когда сторонникам Троцкого стало жить совсем неуютно, литератор-чекист перешел работать штатным доцентом педагогического института имени Герцена. Как и Ленотгиз, пединститут тогда же заботливо пригревал вчерашних «пламенных революционеров». Скопом 1 сентября 1929 года в педагоги попали многие недавние гэпэушники, знакомцы Медведева: бывший партсекретарь 3-го полка Сергей Андронникович Павлович, Григорий Самойлович Беленький, Андрей Теофилович Арский, Владимир Николаевич Комаров, Соломон Абелевич Шапиро и другие. Здесь же нашел прибежище видный партдеятель и оппозиционер-зиновьевец Александр Сафаров. Среди прочих новоиспеченных «герценосцев» числился Исаак Израилевич Презент (р. 1902) — личность, достаточно известная по лысенковской «эпопее»; сей преподаватель исторического материализма к 1929 году имел за душой лишь одну статью «Приоритет речи или мышления».
Конечно, читатель обратил внимание на частенько мелькавшие выше еврейские имена. Достаточно сказать, что здесь в 1924 году на неофилологическом факультете 30 преподавателей носили «иностранные» фамилии и только двое -да и то женщины — русские. Это, разумеется ничего не говорит об их профессионализме, но, согласитесь, для наставников русского языка и литературы — многовато. В такой-то компании и вращался Медведев — хохотун и любитель славянских речений. Багаж его литературно-критических работ весьма скромен: вульгарно-социологические статейки о Есенине, Шишкове, Форш, Лавреневе, Н. Никитине… Его же фамилия стоит и на титуле книги «Формальный метод в литературоведении», хотя подлинным ее автором был опальный М. М. Бахтин. Подписав по приказу своих хозяев с улицы Комиссаровской кощунственный протокол, Медведев вряд ли испытывал угрызения совести, более того, сочинил в 1927 году посмертный «оправдательный» очерк о преданном им Есенине.
Именно Медведев утром 28 декабря распространял слухи о самоубийстве Есенина! Литературовед В. А. Мануйлов цитировал строки из письма к нему В. А. Рождественского, датированного тем же днем: «Приходит (в редакцию журнала «Звезда») П. Н, Медведев в солдатской шинели прямо со своих военных лекций. Вид у него растерянный.
— Сейчас в редакции «Красной газеты» получено сообщение, что умер Сергей Есенин,
— Где? Когда?
— Здесь, в гостинице «Англетер», вчера ночью.
Мы с Медведевым побежали на Морскую в «Англетер».
Медведев, действительно, мог появиться «со своих военных лекций» из школы ГПУ, располагавшейся в доме по улице Комиссаровской, 7/15; здесь, в квартире 8, жил Петров, тут же, к примеру, обитала «переписчица» 3-го чекистского полка Нина Александровна Ширяева-Крамер и многие другие сослуживцы «педагога». Сам Медведев квартировал также неподалеку, на Комиссаровской, 26 — и мог явиться по звонку (158-99) в любую минуту. Подлецом он был дисциплинированным.
Вовсе не случайно Медведев коллекционировал фотографии мертвого Есенина и другие материалы, связанные с его гибелью. В одном из его альбомов сохранилась телеграмма из Москвы (от 29 декабря 1925 года, оригинал) неизвестного отправителя: «Ленинград, ДН, копия ДС. ТЧ-8. Для перевозки тела Есенина прошу подготовить один крытый товарный вагон осмотренный ел. тяги на предмет годности следования с пассажирским поездом включив указанный вагон в п. № 19 от 29 декабря для следования в Москву. № 82.92/ДЛ/Д.» Подпись неразборчива. Телеграмму эту еще предстоит Исследовать и прокомментировать, подчеркнем лишь осведомленность «понятого” в такого рода документах. Так же, как преступника тянет к месту преступления, так нелюдей, причастных к убийству или укрывательству убийства поэта, тянуло — «по службе и по душе» — к собирательству материалов на эту тему. Медведев складывал жуткие снимки в альбомы, Вольф Эрлих аккуратно подшивал вырезки из многих советских газет и журналов с некрологами и статьями о Есенине (позже коллекция перешла к приятелю Эрлиха, стихотворцу Г Б. Шмерельсону, квартире которого, кстати, одно время сексот ГПУ находил приют).
В 1938-м пробил час возмездия. Было бы справедливо и полезно сохранившееся «дело» П. Н. Медведева опубликовать — в нем могут быть дополнительные детали к биографии легко жившего и наверняка безмятежно спавшего типичного шкурника той эпохи. Поистине прав оказался Есенин, когда писал: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем» («Россияне”).
Заключая раздел о юрких литераторах, опозоривших свои имена лжесвидетельством, добавим несколько штрихов к портретам ленинградских писателей, имевших прямое или косвенное отношение к происшествию в «Англетере» или к его освещению в печати.
Николай Александрович Брыкин (1895-1979) — плодовитый социалистический реалист, дважды арестовывался (1941,1949) как участник, «антисоветской правоцентристской организации, существовавшей среди литературных работников Ленинграда» Дело это за давностью лет покрыто мраком неизвестности, и судить о нем не беремся. Но известно — Брыкин первым дал в «Новой вечерней газете» (1925, 29 декабря) пошловатую и клеветническую статейку «Конец поэта». «В гостинице, бывшей «Англетер”, — расписывал он, — на трубе центрального провода отопления повесился Сергей Есенин. До того он пытался вскрыть вены. Не хватило силы воли. Когда я увидел его страшного, вытянутого, со стеклянным выражением в одном глазе, я подумал…» — и прочий вздор. Репортаж явно заказной, нога автора вряд ли ступала в злосчастный 5-й номер, он судит о причине смерти еще до результатов вскрытия тела покойного, а такое можно было напечатать лишь с одобрения драконовской цензуры. В том же номере «Новой вечерней газеты» заметка стихотворицы Сусанны Мар «Сгоревший поэт» — лживая, сусальная, с претензией на социальную оценку произведений Есенина. И вывод: «…Пьяные слезы. Пьяные миражи… «Понимаешь, я влюблен», — и заплакал. А через неделю горько плакала покинутая белокурая Анюта».
Вместо комментария процитируем строчку из воспоминаний Вадима Шершеневича о Сусанне Мар: «Она безбожно картавила и была полна намерения стать имажинистской Анной Ахматовой». Поэзия Есенина, его внутренний мир и его трагедия остались чуждыми, увидевшим в неожиданной смерти лишь остренький сюжетец на потребу обывателям.
Ленинградская литературная среда в интересующее нас время представляла, в целом, явление в нравственном отношении болезненное. Иннокентий Оксенов 28 апреля 1924 года записал в своем дневнике: «Страшное, могильное впечатление от Союза писателей. Какие-то выходцы с того света. Никто даже не знает друг друга в лицо. Что-то старчески шамкает Сологуб. Гнило, смрадно, отвратительно». На такой-то кладбищенской почве и взросло преступление XX века.
Непосредственно руководили этой варварской операцией начальники Ленинградского ГПУ Мессинг и начальник секретно-оперативной части (СОЧ) ГПУ Райский (или И. Л. Леонов). Доказательств у нас нет, но весь ход кровавого безумства и причастность к нему сексотов-чекистов (Эрлиха и других «товарищей в коже») заставляют так думать. Появилась новая многозначительная деталь: в 1923 году секретарем секретно-оперативной части Ленинградсного ГПУ служил некий М. Никольский, член РКП(б) с 1920 года. Вспомнилось, некий «М. Никольский» 20 сентября 1932 года давал В. И. Эрлиху рекомендацию для вступления кандидатом в члены ВКП(б), причем написал: знает подопечного с 1920 года, то есть когда тот начинал свою тайную карьеру. Это обстоятельство не только еще раз подтверждает близость Эрлиха к секретному ведомству (серьезные исследователи уже не подвергают его сексотство ни малейшему сомнению), но, главное, косвенно, по логике вещей, свидетельствует о задействовании в «деле Есенина» влиятельных чекистских чинов. На ту же мысль наводит появление на англетеровской «сцене» Лазаря Васильевича (Вульфовича) Бермана (1894-1980) — бездарнейшего стихоплета, в 1914-1915 годах секретаря петроградского журнала «Голос жизни», где состоялось его знакомство с Есениным
Л. В. Берман, видя огромную популярность Есенина, считал обязательным везде, где можно, напоминать, как он в Голосе жизни» облагодетельствовал молодого поэта. В письме от 18 марта (конца 50-х годов) Берман в ответ на предложение Н. С. Войтинской организовать «есенинскую экспедицию» и по ее результатам выпустить сборник писал: «…моя заинтересованность в этом вопросе по существу сводится лишь к тому, чтобы в предисловии было упомянуто, что у меня с Сережей была в Петрограде дружба в 15-16 гг. и что я обратил внимание на явление, о котором идет речь. Вот пока и все”.
Некоторые современные деляги от литературы пытаются представить Бермана искусником поэтической формы, новатором-теоретиком в разработке «концепции реализма» и т. п., что, кроме смеха, ничего не вызывает. Уже в 14 лет «Зоря» определил для себя собственные законы лирики; неисправимый юный рационалист, представляя тогда «гигантские образа», мудрил: «Стихотворения… передающие оттенки настроений, это птицы с подрезанными крыльями, это облако, которое мгновенно сгоняется с души». Подростку говорить такую нелепость простительно, он еще не читал Аристотеля, Гегеля, Белинского, которые думали о природе поэзии совсем обратное. Но Берман в своих представлениях о художественном слове так и остался навсегда утилитаристом. Сердечно симпатизировавшая ему поэтесса Елизавета Полонская верно назвала его “пустяшным поэтом», увидев в его натуре замедленные реакции. Однако оставим лирику и вернемся к суровой прозе.
Лазарь Вульфович всю свою сознательную жизнь пил «из сосцов» ЧК-ГПУ-НКВД. Стишки для него были лишь душевной усладой, средством удовлетворения амбиций и внешним антуражем его тайной черной работы, в которой он (как и В. И. Эрлих) находил свое истинное вдохновение. Наконец-то стало возможным представить его настоящей облик. Справка из тайников Федеральной службы безопасности: «По материалам архивного уголовного дела за 1918 год проходит в качестве арестованного Берман Лазарь Васильевич. Освобожден из-под стражи по Постановлению Председателя ВЧК 29 ноября 1918 года за отсутствием достаточных оснований для предъявления обвинения в шпионаже». Подумать только: сам всемогущий Дзержинский вмешивается в судьбу недавнего выпускника юридического факультета и вовсе не за заслуги перед отечеством, а за склонность последнего подглядывать в замочные скважины. С той-то поры «Зоря» и превратился в профессионального стукача. Эдуарду Хлысталову автору книги «13 уголовных дел Сергея Есенина», удалось приоткрыть одну из темных завес в биографии Бермана. Приведем соответствующий абзац из его исследования: «Собирая материалы о «деле Таганцева, Гумилева и др.», я обратил внимание, что в эмиграции русские поэты считали гибель Гумилева делом провокатора и даже называли имена подозреваемых в этой провокации. И. Одоевцева вспоминала, что после ареста Гумилева к ней прибежал молодой поэт, состоявший в антисоветской организации, и просил совета, как ему себя вести дальше: толи скрываться, то ли сдаваться. Этот человек, по словам Одоевцевой, поддерживал связь Гумилева со всей организацией. Фамилию его она не помнила, но профессионально запомнила строчки его стихов. Эти строчки принадлежали Лазарю Берману. Надо же: главный экзекутор Яков Агранов, справедливо изумляется Э.Хлысталов, «расширил» круг антисоветчиков, соратников профессора Таганцева до 200 человек, а с головы Бермана даже ни один волосок не упал.
Прошло четыре года со дня расстрела Николая Гумилева; успокоившийся провокатор продолжал свою «культурную политику» — на сей раз его «объектом» стал Есенин. Правда, роль Лазаря Вульфовича была теперь второстепенная и сводилась, главным образом, к созданию легенды о проживании «конфидента» (так он однажды назвал поэта) в «Англетере» К тому времени сексот ГПУ проживал в квартире № 18 по Саперному переулку, д. 14 -да как и с кем проживал! Об этом надо сказать подробнее.
В 1925 году «Зоря», тогда официально сотрудник издательства «Прибой» и заведующий литературной частью «Красного галстука», занимал четыре комнаты общей площадью 76 квадратных метров; имел 26-летнюю прислугу Агафью Ивановну Михайлову — по тому бесприютному времени — советский князь! Правда, в той же квартире занимал комнатку студент Коммунистического университета им. Зиновьева, 23-летний Игнат Игнатьевич Халтурин, но, возможно, он не столько стеснял хозяина, сколько помогал ему… Неподалеку, в кв. 9, расположился сотрудник желтой «Красной газеты» Петр Ильич Коган-Сторицын, а поближе к Берману, в кв. 12, жил-поживал уполномоченный экономического отдела Гавриил Михелев Губельбанк. Очень удобно: и нужная информация к Анне Яковлевне «и, ответственному секретарю «Красной газеты», попадает вовремя, и ситуация в ‘ всегда известна (экономический отдел ГПУ ведал гостиницами). В целом домашняя компания Бермана лишний раз убеждает — перед нами ворон высокого полета. Кроме возможности через Г. М. Губельбанка легко узнавать оперативную информацию об обстановке в «Англетере», наш стихотворец-сексот мог ее черпать из уст приятеля, также выпускника юридического факультета ЛГУ делопроизводителя Треста коммунальных домов Бориса Иосифовича Пергамента (в современных справочниках его имя-псевдоним помечается — «М», но сие, так сказать, дело житейское и, увы, привычное). В прошлом Б. И. Пергамент секретарствовал в одном из уездов Смоленской губернии, в 17-м году был начальником канцелярии Красною Креста Царскосельского района; в июле 1922 года объявился в Петрограде, а до того три года служил в Красной Армии на административно-хозяйственных должностях. Пописывал стишки, в 1912 году выступил соавтором Бермана по петербургскому поэтическому сборнику «Пепел». Через руки Пергамента проходила вся гостиничная переписка, и он мог «по-дружески» сообщать необходимые сведения собрату по перу и, кто знает, может, и еще по какой-нибудь сфере. Пергамент был дошлым канцеляристом, его неоднократно приглашали в Губисполком для наведения порядка в запутанных бумажных делах — короче, в его осведомленности о текущей ситуации в «Англетере» можно не сомневаться.
Верим, читатель уже устал от знакомства с Берманом и ждет поворота к трагической есенинской теме. Столь подробное отступление необходимо для того, чтобы опровергнуть его показание о якобы виденном им 27 декабря 1925 года пьяном Есенине в 5-м номере «Англетера». Слух этот передавался из уст в уста, многие современники и даже друзья Есенина ему верили, в наши дни сие свидетельство тоже остается веским аргументом защитников версии самоубийства поэта. Свои воспоминания о «визите” в гостиницу Берман так и не напечатал (отпала необходимость). Нам удалось их разыскать. Восемь страничек машинописного текста (не датированы) с авторской правкой. Пустейшие по содержанию и жалкие по форме, но с потугой на обзор поэзии 20-х годов и с кокетливым самолюбованием собственным поэтическим даром. Учитывая первую публикацию из бермановской фальшивки (она называется “По следам Есенина»), дадим из нее целиком одну интересующую нас страницу.
«В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в Ленинграде. Захотелось мне встретиться с ним. От редакции «Ленинских искр», в которой я работал, было недалеко до «Англетера». где, как я узнал, он остановился. Приближаясь к дверям его номера, я услышал из комнаты приглушенный говор и какое-то движение. Не приходилось особенно удивляться — о чем я не подумал, — что я едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь и вошел в комнату. Мне вспоминается она, как несколько скошенный в плане параллелограмм, окно слева, справа — тахта. Вдоль окна тянется длинный стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа, совершенно для меня чуждого. Большинство расхаживало по комнате, тут и там образуя отдельные группы и переговариваясь. А на тахте, лицом кверху, лежал хозяин сборища Сережа Есенин в своем прежнем ангельском обличий. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.
В огорчении стоял я и глядел на него. Какой-то человек средних лет с начинающейся полнотой, подошел ко мне.
— Вы к Сергею Александровичу? — спросил он и. видя, что я собираюсь уходить, добавил: — Сергей Александрович скоро проснутся,
Не слушая уговоров, я вышел из комнаты. На следующее утро, спешно наладив работу редакции, часу в десятом, я снова направился к Есенину. «В это время я его, наверное, уже застану не спящим», — думал я, быстро сбегая по лестнице. Внизу, навстречу мне, из входных дверей появился мой знакомый, ленинградский поэт Илья Садофьев.
-Куда спешите, Лазарь Васильевич? — спросил он.
— К Есенину, — бросил я ему. Садофьев всплеснул руками:
— Повесился!
Здесь навсегда обрываются видимые следы нашего поэта».
Процитированный фрагмент «воспоминаний» настолько лжив и глуп, что его даже комментировать неловко. Ограничимся самыми общими замечаниями. «Зоря» не говорит, от кого он узнал о приезде Есенина в Ленинград и его поселении в «Англетере», потому что сослаться было не на кого — да и из конспиративных соображений нецелесообразно. Придуманный им для создания картины буйного похмелья в 5-м номере «длинный стол» — не от большого ума. В комнате, согласно инвентаризационной описи (март 1926 года), к которой мы уже обращались, значатся: «Мв 143. Стол письменный с 5-ю ящиками, под воск. -1. — 40 руб. (Стол этот очень скромный по размерам, известен по фотографиям Моисея Наппельбаума). Овальный стол, ореховый, под воск. — 1. — 8 руб. № 145, Ломберный стол дубового дерева. -1. -12 руб.» Других столов в 5-м номере не находилось. Фарисей лжет. Перестарался он, «пригласив в комнату «множество народа», Вольф Эрлих. Анна Рубинштейн и даже Павел Мансуров были в этом отношении похитрее, называли «гостей» выборочно, с понятной оглядкой. В описании лжемемуариста Бермана его «конфидент» выглядит падшим пьяницей, заснувшим, как извозчик, с папиросой в зубах.
Укажем лишь на деталь, которая выдает пособника убийства со всей его бандитской головой (на известной фотографии в словаре «Русские писатели» его физиономия пугающе-каменна): он-де узнал о происшествии в «Англетере» «часу в десятом». Негодяй даже поленился сверить свои больные фантазии со сведениями других «воспоминателей» и со статьями в газетах. Например, «Правда» (1925 г., 29 декабря, № 296) писала: » -в 11 часов утра жена проживающего в отеле ближайшего друга Есенина, литератора Георгия Устинова, отправилась в номер покойного…» Тоже, конечно, вранье, но зато согласованное с «тетей Лизой».
Сегодня уже просматриваются многие звенья кольца ГПУ, плотно окружившего Есенина. Одни звенья мы разобрали, о других только упомянули, третьи и последующие остались нам неведомы.
Канул куда-то дворник «Англетера» Василий Павлович Спицин, телефонный вестник беды, вызвавший вечером 27 декабря коменданта В. М. Назарова в гостиницу. Перерыты сотни личных и Других дел Губернского отдела коммунального хозяйства и Треста коммунальных домов, но следы «дяди Васи» пока не обнаружились. Наконец-таки нашлась зацепочка: в доме ГПУ по Комиссаровской, 3 (управдом В. М. Назаров!) дворничал в 1925 году Александр Матвеевич Спицин, предполагаемый родственник «нашего» (несовпадение отчеств, как уже говорилось, не должно смущать; на примере «тети Лизы» мы убедились, как легко манипулировали конспираторы своими метриками). И хотя архив ФСБ в розыске «дяди Васи» не помог, теперь можно утверждать еще определеннее: В.П.Спицин, живший буквально рядом с 5-м, Есенинским», номером — один из посвященных в тайну убийства поэта. След его, конечно же, рано или поздно отыщется, и недостающее звено восполнится.
Еще одно мелькнувшее имя: Цкирия Ипполит Павлович. Уже говорилось — этого товарища, как «сердобольного» собрата по коммунальной службе, называл комендант «Англетера» В.М.Назаров; его. здравствующая ныне вдова хорошо помнит высокого веселого грузина, большого любителя застолий и женского пола. Информация для размышления: И.П.Цкирия, уроженец Кутаисской губернии, сын состоятельного землевладельца; окончил 8-ю гимназию, участник походов Красной Армии на Кавказе. В сохранившейся анкете о своей военной службе писал сумбурно, противоречиво, что лишь обостряет интерес к его потаенной биографии. В служебном формуляре Цкирии сказано: 1918- 1923 годы — «кочегар», что никак не вяжется с другими документами, в которых он фигурирует как конторский работник и строитель.
Выяснилось: сей «кочегар» заправлял домами, принадлежавшими ГПУ. По предписанию (30 октября 1925 года) заведующего Управлением коммунальными домами Пагавы — Цкирия, кроме прочих зданий, стал хозяином дома № 3 по улице Комиссаровской и дома № 8/23 по проспекту Майорова (напомним адрес «Англетера»: просп. Майорова, 10/24). Если верить воспоминаниям здравствующей вдовы В. М. Назарова, Цкирия вместе с ним, комендантом гостиницы, «снимал с петли” Есенина. Нас, впрочем, больше интересует, почему Цкирия оказался в час злодейской акции в «Англетере»? Случайность? Нет, закономерность. В сохранившейся домовой книге (просп. Майорова, 8/23) указана только булочная и ее владельцы, а про все остальные помещения — молчок. Предположить, что таинственный оcобняк — сосед «Англетера» — являлся тюрьмой и следственным изолятором, вполне логично: тогда мы получаем ответ на вопрос: почему сотрудники Активно-Секретного Отделения УГРО и одновременно ГПУ Дмитрий Михайлович Тейтель, Михаил Филиппович Залкин и другие, имея постоянные домашние квартиры, селились в «Англетере». Товарищи эти здесь отдыхали от допросов в соседнем доме, куда добраться было делом нескольких минут, через подвальный лабиринт. Мы интересовались соседним с нынешней «Асторией» зданием, принадлежащим госучреждению. Нам рассказали, как один из его начальников имеет обыкновение мистически исчезать, хотя его часами сторожат посетители у выхода. Никакой мистики: человек пользуется старыми чекистскими потайными ходами. Теперь уже несложно объяснить, почему Цкирия очутился в 5-м, «есенинском” номере. Как домоуправ он исполнял свой прямой служебный долг, «транспортируя” тело поэта к предполагаемому месту «самоубийства». Мы уже рассказывали, как неожиданно печально сложилась судьба коменданта «Англетера» В. М. Назарова после декабрьского события. Судьба И.П.Цкирии выглядит счастливой: с 1 января 1926 года он возглавлял все коммунальные дома Центрального района Ленинграда. С тех пор карьера Ипполита Павловича, кажется, не давала осечек; он вскоре оставил семью и женился на сотруднице ГПУ, почил своей смертью. Уже не раз на наших страницах появлялась фамилия неуловимого Петрова, которую хорошо запомнила вдова коменданта «Англетера» и к которому Назаров, по его же словам, ходил 27 декабря 1925 года «консультироваться», как к «члену партии». Забегая вперед, скажем: это он, по нашему убеждению, был главным организатором кровавого фарса в 5-м номере гостиницы, это по его приказу бегали и постоянно лгали в Ленинграде сексоты типа Эрлиха и Медведева, это по его указанию суетились с дезинформацией газеты, подобные «Красной», это по его сигналу замерло в бездействии 2-е отделение милиции… Наконец-таки Петров нашелся. Разыскать его оказалось неимоверно тяжело. Тысячи Петровых мелькают в старых бумажных потоках — этот товарищ знал, какой надо выбрать себе псевдоним. Представим невидимку таким, каким он хотел выглядеть «на людях» (по архивным данным ФСБ, финансово-контрольных органов, цензуры и другим документальным источникам), Петров Павел Петрович, 1895 г. рождения, в 1922-1923 годах заместитель заведующего административно-инструкторским подотделом петроградской губернской цензуры (Петрооблита). Должность эта находилась в системе Политконтроля ГПУ (начальник Новик). Карательную свою службу Петров исполнял неукоснительно. Для подтверждения приведем строки из одной недавно рассекреченной бумаги:
“Секретно Начальнику Политконтроля ГО ГПУ
По имеющимся в Петрообпите сведениям, коллективом РКП(б) типографии «Красный агитатор” издается стенная газета без визы Обплита, что совершенно недопустимо и на что Попитконтропю надлежит спешно обратить внимание, приняв соответствующее меры.
Зав. Обплитом Херченко
Зам, зав. адм.-инстр. п/отд. Петров
Секретарь Борисов”
Надеемся, после знакомства с этим документом у охотников сваливать «дело Есенина” на бесцеремонных газетчиков окончательно пропадет желание защищать эту никчемную идейку: око цензуры видело все и, не моргнув, могло прихлопнуть любую нежелательную статейку. Не без участия «нашего» Петрова в 1923 году была конфискована книга Ф.Ю.Левинсона-Лессинга «Математическая кристаллография, привлечена к ответственности за ослушание 3-я государственная типография. Даже либретто оперы Кальмана не разрешалось к публикации. Особенно нещадно цензурный хлыст стегал русскую литературу. Например, тогда же была запрещена книга Георгия Чулкова «Федор Иванович Тютчев”.-«за рассуждение в духе идеалистической философии и возвеличение Тютчева, как мистика и националиста».
С 1923-го по 1930 год, согласно домовым книгам, Петров жил в доме № 7/15 по улице Комиссаровской. В 1923-м домоуправ записал: «Квартира № 12. Служит в ГПУ», затем зачеркнул и уточнил: «Политконтроль ГПУ, удостоверение № 40116». а это, что в лоб. что по лбу. Указан служебный адрес постояльца: Комиссаровская, 4. В домовой книге, составлявшейся в апреле 1924 года, он прямо именуется сотрудником ГПУ, в октябре того же года или несколько раньше Петров, очевидно, перешел на оперативную секретную работу «под крышей» («артист Севзапкино”). В 1925-м артист-чекист «вырос» до режиссера Севзапкино — с таким титулом он проходит в списках вплоть до 1930 года. Имя этого «деятеля искусства» встречается в недавно рассекреченном соответствующем фонде ЦГАЛИ (Санкт-Петербург). Согласно выписке из доклада (1926 год) ответственного руководителя кинофабрики, зам. директора тов. Любинского — «можно сократить немедленно, без ущерба для дела» 25 человек; восьмым по списку стоит «Петров-Бытов П. П., режиссер». Кстати, у него был самый высокий тарифный разряд — 17-й — с рядом привилегий.
Фильмы Петрова нам неизвестны, но по некоторым протоколам собраний «коллектива» ГПУ известен его цензурно-идеологический раж. Он часто менял профсоюзные книжки. К примеру, в 1928-м числился членом профсоюза работников искусства (Рабис) по удостоверению №24476. В 1929-м — № 38598. Бланки подлинных книжек этого и других цеховых профсоюзов, расчетные книжки, оттиски печатей и другие документы ГПУ всегда имело в достатке и легко делало «артистов» и «режиссеров». Приведем лишь два доказательства из многих имеющихся.
1/Х-1924 СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
В Севзапкино
Ленинградский Губотдеп Госпопитупраепения просит выдать предъявителю сего 10 штук (десять) чистых бланков за подписями и печатью для секретно-оперативных работ под-ответственность начальника ЛГО 0/777.
Начальник Ленинерадскоео Губотдепа ОГПУ И. Леонов
«Засветившийся» И. Л. Леонов был, как уже говорилось, правой рукой главы местных чекистов. Его основная обязанность в 1925 году — начальник секретно-оперативной группы (СОЧ) ГПУ. Иногда Леонова замещал Райский. Фамилии Петрова и «понятого» П. Н. Медведева не случайно фигурируют рядом. «Артист-режиссер» и «педагог” могли часто встречаться на ул. Комиссаровской, 7/1, где располагались Политконтроль ГПУ и чекистская школа. Прослеживается и связь Петрова с Вольфом Эрлихом. Последний в одном из своих стишков упоминает друга школьных лет Перкина, который, в свою очередь, знался с «режиссером». Дело в том, что в 1923-1924 годах Петров, очевидно с конспиративными целями, снимал квартиру (№ 7, позже № 12) в доме № 12 по улице Верейской. Так вот, в 7-й жил и Борис Яковлевич Перкин, студент-политехник, с женой Марией Яковлевной, учившейся в ЛГУ. Внешне все выглядит пристойно: наборщик типографии РККА Петров (удостоверение № 3223-82) мирно обитает с супругой Марией Васильевной Капустиной, но его выдает подпись-автограф, хорошо нам знакомый по вычурной завитушности; его дражайшая «половина», Петрова Зоя Константиновна, расписавшись другой фамилией, не могла изменить начертания букв, также легко узнаваемых по известным ее каракулям. Думаем, Б. Я. Перкин исполнял при Петрове обязанности связного и, когда возникала необходимость, информировал Эрлиха. Однажды, 3 февраля 1925 года, в протоколе приема новых членов профсоюза Совработников (председатель П. Н. Медведев) рядом с именем «киношника” возникло имя Г. Ф. Устинова, что лишь усиливает уверенность в причастности Петрова к «делу Есенине». О многом можно догадываться по квартирным соседям Петрова. Прежде всего, это секретарь Гублита А. М. Карпов, имевший в 1924 году удостоверение ГПУ; он держал в своих руках все ленинградские цензурные нити и, не ошибемся, дирижировал газетной пачкотней на замученного Есенина. В одной квартире с Петровым отдыхала от службы в 3-м полку войск ГПУ переписчица Нина Александровна Ширяева-Крамер. Мы уже говорили, — в этот полк наведывался Петров со своими агиттирадами.Чужую почтовую переписку цедила для лжережиссера его соседка по комнате в той же 8-й квартире, Минна Семеновна Бомбей, служившая на Главпочтамте, позже не раз менявшая свои удостоверения. Рядышком с нашим героем, в квартире № 10, как уже отмечалось, восстанавливал свои коммунистические потенции преподаватель университета им Зиновьева Рейнгольд Иванович Изак, активно упрятывавший милиционера Николая Горбова в тюрьму.
29 декабря 1925 года ленинградская вечерняя «Красная газета» напечатала ставшие печально известными строки:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Обещает встречу впереди.
Под стихотворением имя Сергея Есенина и дата «27 декабря». В дискуссиях «Убийство или самоубийство?» это послание играет важнейшую роль, приводя в смущение сторонников версии преступления” В большинстве своем авторы разоблачительных статей автографа (?) этой последней есенинской «песни» не видели, так как его до сих пор строжайше охраняют, и открывался он глазам исследователей (оставивших свои подписи) за 70 лет (1927-1994) не более 15 раз. Историю появления «До свиданья…” поведали Вольф Эрлих и Георгий Устинов. История этого такова: ранним утром 27 декабря поэт передал первому из названных приятелей рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с «подарком”. «Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий день, — утверждал Эрлих. — В суматохе и сутолоке я забыл о нем». Последняя оговорка многих не только смутила, но и возмутила. Устинов в «Красной газете» (1925, 29 декабря) сделал жест в сторону: «..товарищ этот просил стих не опубликовывать, потому что так хотел Есенин, пока он жив…» Других свидетелей рождения предсмертной элегии мы не знаем, а верить этим двум, как уже было доказано, нельзя. Так думали наиболее внимательные и чуткие современники. Художник Василий Семенович Сварог (1883-1946), рисовавший мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И. С. Хейсина); «Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить для версии о самоубийстве… Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение — «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Очень странное стихотворение…». Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во всем прав, за исключением соображения о демонстрации Эрлихом «убийственного» послания. В этом просто не было необходимости — «подлинника» никто из посторонних тогда не видел. Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам «Вова» — ему, мелкой гэпэушной сошке, отводилась роль механического рупора версии преступников.
В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали всяк на свой лад. В «Последних новостях» (Париж, 1925, 30 декабря) в информации ТАСС от 29 декабря говорилось: «На столе найдено начатое стихотворение, написанное кровью». Тассовец, конечно же с чьих-то слов, определил -степень завершенности послания и, не видя его, дал ему «кровавую” характеристику. О неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: «Поэту было только 22 года»
Заметьте, — так же, как назойливо лжесвидетели «поселяли» Есенина в «Англетере», с такой же настырностью желтые писаки сообщали о «До свиданья…» Причем сообщали по-разному. Спешившая всех опередить вульгарная “Новая вечерняя газета» 29 декабря, когда еще полной согласованности в действиях убийцы и их укрывателей не наметилось, информировала нейтрально: «На небольшом письменном столе лежала синяя обложка с надписью «Нужные бумаги». В ней была старая переписка пота». Миф о предсмертном послании уже родился, но еще не обрел законченную форму.
Очевидно, более всего читателя повергала в недоумение наша гипотеза о «забывчивом» Эрлихе, в глаза не видевшем адресованного ему послания. Ничего дерзкого в таком предположении нет. Во-первых, откуда известно, что стихотворение посвящено «Вове»? От него самого. Но даже малейшего доверия он не заслуживает. Во-вторых, «До свиданья…» в виденной нами рукописи не датировано. В-третьих, обратите внимание, Эрлих о нем поначалу нигде не распространяется, и это говорит не о его скромности, а об отчужденности «милого друга» от кем-то наспех сочиненного восьмистишья. Эрлих отличался крайним тщеславием, и непонятно его равнодушие к строкам, удержавшим этого типа на плаву известности.
Настаиваем: Эрлих «До свиданья…» увидел впервые уже напечатанным в «Красной газете». Элементарная логика подсказывает: он «забыл» его прочитать 27 декабря, так как читать было нечего. Согласитесь, если бы послание существовало в тот день, его бы показывали всякому встречному поперечному, дабы, так сказать, документально закрепить версию о самоубийстве поэта. Однако все это догадки. Обратимся к фактам, которые лишь подтверждают нашу версию. Сравнительно недавно удалось точно установить: рукописный экземпляр «До свиданья…» принес в Пушкинский Дом (ПД) 2 февраля 1930 года зав. редакцией и отдела рецензий журнала «Звезда» Георгий Ефимович Горбачев (1897-1942). Есть основательное подозрение, что оформлял прием «автографа» новоиспеченный сотрудник ПД, он же работник ГПУ М., — мы о нем расскажем. В учетных данных рукописного отдела ИРЛИ содержалась пометка о передаче того листка через Горбачева «от В. И. Эрлиха». Можно подумать, — первый исполнял поручение второго, весьма занятого мемуарами о «Сереже» или очередным сексотским заданием. Вот так Эрлих! Есенин посвятил ему последнюю исповедь своей души (допустим такое), тем самым обессмертив его, а «Вова» не нашел времени доехать от своего жилья (ул. Литераторов, д. 19, кв. 3) до Пушкинского Дома на набережной Макарова. Г. Е. Горбачев был слишком большой комиссарской персоной, чтобы находиться у Эрлиха на побегушках. Фраза из анналов Пушкинского Дома — «от В. И. Эрлиха» — лишь вынужденная дань легенде, по которой «Вове» назначалась роль адресата «есенинского” послания. Так как наше расследование приняло неожиданный оборот, расскажем о Горбачеве подробнее.
Непосредственно по приказу Троцкого Горбачев вместе с другими «кожаными куртками» организовывал в 1921-м кровавое подавление Кронштадтского восстания. Энергичный, нахрапистый, он успевал всюду: на партийной работе (одно время был секретарем Василеостровского райкома партии), в лекционной пропаганде, на марксистских педагогических курсах и т. п. Как он учился в Петроградском университете (окончил его в 1922 году), можно легко догадаться, — как и все революционеры-недоучки. В 25 лет он уже преподавал в «университете им. Зиновьева», в политической академии им. Толмачева и других вузах. Имел двух сыновей и дочь. Кумиром Горбачева являлся Троцкий, его ближайшее окружение — леворадикальное еврейство с конспиративно-заговорщическим уклоном. Когда после XIV съезда РКП(б) поджигатели мировой революции получили крепкого пинка, Горбачев пристроился в Ленинградское отделение Госиздата под начало директора Ильи Ионова, собиравшего вокруг себя остатки ленинско-троцкистской гвардии. С сентября 1925 года Горбачев работает в редакции журнала «Звезда», где занимает ведущее положение, сохраняя старые партийно — гэпэушные связи. Его слова боялись. По воспоминаниям критика Иннокентия Оксенова, Горбачев не возражал против публикации в газетах честных статей о смерти Есенина, но всемогущий Лелввич -Калмансон из Москвы одернул ленинградских литераторов. Думаем, эту «утку” пустил сам Горбачев, с помощью своих дружков из Политконтроля ГПУ наложивший вето на малейшую правду о трагедии в «Англетере».
С 1927-го по 1932 год он бился за свой партийный билет…Горбачев не примирился с исключением из партии, но вынужден был приоткрыть завесу своей потаенной деятельности. 18 февраля 1928 года покаялся, назвал троцкистов-сообщников: Куклина, Нотмана, Н. и С. Отрожденовых, Лукаса и др. Признался: «Передавал Нотману полученные оппозиционные документы (позже заявления в ЦК за подписью Троцкого и Зиновьева и др.). Был раза два или три на квартире Зиновьева на 11-й роте, однажды давал адрес, и пароль для прохода туда оппозиционерам из ЛГУ». Признаниям Горбачева поверили, в 1929-м он вновь стал коммунистом, в 1931-м “погорел” опять, однако еще через год все-таки получил красную книжечку. Сегодня предателя России в июле 1917-го, душителя восставших кронштадтских матросов в 1921-м, вдохновителя расстрелов в 1920-х. пропагандиста террора в литературе наши новые гуманисты возводят герои. Не лучше ли им заглянуть в архивные святцы? Они, как нам известно, доныне хранятся в ФCБ (Москва), в них наверняка не только о «генеральной линии партии» говорится, но и кое о чем посущественней из темной биографии Г. Е. Горбачева, автора вульгарнейших «Очерков современной русской литературы (1925).
Итак, рукопись «До свиданья…» появилась на свет из рук человека, близкие единомышленники которого (А. Я. Рубинштейн, сотрудники ГПУ), несомненно, причастны к злодеянию в «Англетере». Уже одно это обстоятельство заставляет внимательно вглядеться а каждую букву тревожного послания. Для сравнения почерка руки автора «До свиданья…» мы положили рядом подлинный автограф Есенина «Гори, звезда моя, не падай…»
Я знаю, знаю.
Скоро, скоро.
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется также мне.
Известно, каллиграфию поэта атестовывал Д. М. Зуев-Инсаров в своей спекулятивной книжке “Почерк и личность» (М. 1929): «Предсмертное письмо Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, — писал явно близкий к Лубянке спец, -что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания». Даже беглого, внешнего взгляда на «До свиданья…» достаточно, чтобы не поверить Зуеву-Инсарову. Он назойливо подгоняет свою трактовку почерка поэта под официальную схему «есенинщины» и договаривается, например, до такого вывода о «подопытном»: «Сердечности в натуре мало» Комментарии излишни. Более интересна указанная книжечка одним примечанием. Вот оно: «Исследование почерка Есенина сделано мною за насколько дней до его трагического конца, по просьбе ответственного редактора издательства «Современная Россия», поэта Н. Савкина».
Николай Петрович Савкин — фигура любопытная, но, конечно, он интересует нас не как жалкий стихотворец и редактор вычурной имажинистской “Гостиницы для путешествующих в прекрасном», а как человек, часто мельтешивший вокруг Есенина. В ноябре 1925-го он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде и, видно, тогда-то и обеспечил ГПУ образцами есенинского почерка. Известно: поездка та была нервная, спешная, об истинной цели ее можно только догадываться; прятавшийся от суда Есенин явно что-то затевал. Люди же с Комиссаровской улицы в Ленинграде не дремали… Возможно, «имажинист» сыграл здесь отведенную ему тайную роль, тем более Есенина он ненавидел. Однажды поэт писал сестре: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они не делали. Мышиными зубами горы не подточишь» В контексте таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.
Почерковедческую экспертизу «До свиданья…» проводила (1992) криминалист Ю. Н. Потбко (почему-то она не оставила в сопроводительном листке к «есенинскому» автографу своей подписи). Вот ее заключение, перекликающееся с «заключением» Зуева-Инсарова: «Этот текст исполнен Есениным Сергеем Александровичем под влиянием необычных внутренних и внешних факторов, «сбивающих» привычный процесс письма и носящих временный характер. В числе таких факторов наиболее вероятными являются необычное психофизическое состояние С. Есенина (волнение, алкогольное опьянение и др.) и использование им пишущего прибора и красителя, обладающего плохими расписывающими свойствами»,
Принципиальный вопрос: кровью написано «До свиданья…” или нет? Кандидат медицинских наук Т. В. Стегнова, как засвидетельствовал 15 июня 1992 года (№ 2028) начальник Экспортно-криминалистического Центра (ЭКЦ) МВД России, доктор химических наук И. П. Карлик, утверждает: — “Кровью”. Чьей? Ответа нет. И почему Т. В. Стегнова проводила экспертизу одна? Миллионов людей волнует более чем загадочная смерть русского поэта. Требуется объективное и независимое научное исследование «До свиданья…”, а столь ответственное дело поручают неизвестно кем назначенной «единице»… И разве нельзя было определить группу крови и другие специальные показатели (например, резус-фактор) «автографа» и сравнить их с признаками крови Есенина (он не раз лежал в больницах Москвы и некоторых клиниках Европы и установить идентичность или разнохарактерность соответствующих данных вполне возможно). Впрочем, в застенках ГПУ крови всегда хватало…
Глава II
Русская земля предстает перед поэтом как печальный «покойный уголок», «родина кроткая», «сторона ковыльной пущи». Весь мир для него окрашен в светлые, радужные тона. Русский пахарь, русский крестьянин, еще совсем недавно такой земной и мирный, превращается в отважного, гордого духом богатыря — великана Отчаря, который держит на своих плечах «нецелованный мир». Есенинский мужик — Отчарь наделен «силой Аники», его «могутные плечи — что гранит-гора», он «несказанен и мудр», в речах его «синь и песня». Есть в этом образе что-то от легендарных богатырских фигур русского былинного эпоса. Отчарь заставляет вспомнить прежде всего былинный образ богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, которому была подвластна великая «тяга земли», который играючи распахивал «чистое поле» своей чудо-сохой. «Отчарь» — один из первых поэтических откликов Есенина па события Февральской революции 1917 года. Это стихотворение было написано Есениным летом 1917 года во время пребывания в родном селе. В сентябре «Отчарь» печатает одна из петроградских газет. В этом стихотворении, так же как в написанных несколько ранее, в Петрограде, «Певущем зове» и «Октоихе», тема революционного обновления страны раскрывается в образах, носящих чаще всего космический, планетарный характер. Отсюда пророческий смысл этих стихотворений, их ораторски-полемическая ритмическая структура.
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И земля потеряла
Жало.
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Так начинает Есенин свой «Певущий зов». В «Октоихе» этот стык «земного» с космическим получает свое дальнейшее развитие:
Плечьми трясем мы небо,
Руками зыбим мрак
И в тощий колос хлеба
Вдыхаем звездный злак.
О Русь, о степь и ветры,
И ты, мой отчий дом!
На золотой повети
Гнездится вешний гром.
Овсом мы кормим бурю,
Молитвой поим дол,
И пашню голубую
Нам пашет разум-вол.
Осанна в вышних!
Холмы поют про рай.
И в том раю я вижу
Тебя, мой отчий край.
В «Октоихе», так же как в «Певущем зове» и «Отчаре», мифологические образы и библейские легенды наполняются новым, революционно-бунтарским содержанием. Они очень своеобразно переосмысливаются поэтом и трансформируются в стихах в картины «мужицкого рая» па земле. В «Отчаре» Есенин пытается поэтически более зримо представить этот новый мир:
Там голод и жажда
В корнях не поют,
Но зреет однаждный
Свет ангельских юрт.
Там с вызвоном блюда
Прохлада куста,
И рыжий Иуда
Целует Христа.
Но звон поцелуя
Деньгой не гремит,
И цепь Акатуя —
Тропа перед скит.
Там дряхлое время,
Бродя по лугам,
Все русское племя
Сзывает к столам.
И, славя отвагу
И гордый твой дух,
Сыченою брагой
Обносит их круг.
Эта образная «зашифрованность» будущего в «Отчаре» не случайна. Каким конкретно будет новый мир, поэту трудно еще представить, но одно для него очевидно,—что в нем должен царить свет разума и справедливости («свет ангельских юрт»): нужда и голод там будут исключены («там голод и жажда в корнях не поют»), там не будет разделения на богатых и бедных, будет одно свободное «русское племя», невозможно будет там и любое предательство, даже поцелуй «рыжего Иуды» «деньгой не громит». Он «целует Христа» искренне (по библейской легенде, Иуда, одни из двенадцати апостолов Христа, предал своего учителя за «тридцать сребреников»); будут все свободны, никто не будет знать каторжных «цепей Акатуя» (на Акатуйский рудник при царе ссылали людей на каторгу). Гражданский пафос этих стихотворений («Отчаря», «Октоиха» «Певущего зова») находит свое образное выражсние в романтической мечте поэта о гармонии мира, обновлеияого революционной бурей: «Не губить пришли мы в мире, а любить и верить!». Стремление к равенству, братству людей — главное для поэта. И еще: уже февральские события порождают совершенно иной социальный настрой в лирических стихах Есенина. Он радостно приветствует приход нового дня свободы. Это свое душевное состояние он с огромной поэтической силой выражает в прекрасном стихотворении «Разбуди меня завтра рано…». С. Толстая-Есенина рассказывает, что «по словам Есенина, это стихотворение явилось первым его откликом на Февральскую революцию». С революционным обновлением России связывает Есенин теперь и свою дальнейшую поэтическую судьбу:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.
Я сегодня увидел в пуще
След широких колес на лугу.
Треплет ветер под облачной кущей
Золотую его дугу.
На рассвете он завтра промчится,
Шапку-месяц пригнув под кустом,
И игриво взмахнет кобылица
Над равниною красным хвостом.
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Ощущение того, что теперь и он — сын крестьянской Руси — призван стать выразителем дум, чаяний и стремлений восставшего народа, с огромным пафосом передает Есенин в стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» — своеобразном поэтическом манифесте, строки из которого уже приводились выше. Все теперь под силу поэту, все подвластно его вольному, свободному слову:
Долга, крута дорога,
Несчетны склоны гор;
Но даже с тайной бога
Веду я тайно спор.
Сшибаю камнем месяц
И па немую дрожь
Бросаю, в небо свесясь,
Из голенища нож.
За мной незримым роом
Идет кольцо других,
И далеко по селам
Звенит их бойкий стих.
С иными именами
Встает иная степь.
В своем поэтическом манифесте Есенин выдвигает благородную, демократическую идею: показать во всей красоте и силе революционную Русь. Поэт стремится расширить художественный горизонт, углубить социальную проблематику своих произведений. Следует особо выделить «маленькую поэму» Есенина «Товарищ», написанную им по горячим следам февральских событий в Петрограде. 26 февраля днем на улицах и площадях Петрограда по колоннам демонстрантов был открыт огонь. Более пятидесяти человек было убито, многих раненых демонстранты унесли с собой. Командующий Петроградским военным округом Хабалов и министр внутренних дел Протопопов поспешили заверить Николая II (царь находился в ставке), что «порядок восстановлен». Но движение народных масс росло с молниеносной быстротой. И уже 1 марта остатки царских войск перешли на сторону восставшего народа. На Петропавловской крепости был поднят флаг революции… В один из мартовских дней 1917 года трудовой, рабочий Питер в суровом, скорбном молчании провожал и последний путь тех, кто пал в вооруженной борьбе против самодержавия. Сто восемьдесят революционеров было похоронено в тот день в братской могиле на Марсовом поле. Сдержанно-просто и вместе с тем эпически широко начинает Есенин в «Товарище» свой суровый правдивый рассказ о рабочем, который в дни разгрома царизма «не сробел перед силой вражьих глаз», и о том, как его сын — крошка Мартин, увлеченный героизмом отца, встает на защиту республики. Образ рабочего был новым для Есенина. И примечательно, что поэт сумел найти скупые и вместе с тем выразительные штрихи, чтобы передать в «Товарище» атмосферу тех дней и создать волнующий образ питерского рабочего, который незадаром прожил жизнь и в схватка с врагом предпочел смерть предательству.
Мартин слышит мужественный голос отца, который «не пал, как трус», слышит, как он зовет Мартина туда.
Где бьется русский люд,
Велит стоять за волю,
За равенство и труд!..
Каков же исход борьбы? Кто победит? Убит отец Мартина, «пал, сраженный пулей, младенец Иисус», и вот уже самого Мартина, «кто-то давит… кто-то душит, палит огнем». Трагизм событий нарастает. Кажется, конец… Но все сильнее вьюжит «февральский ветерок»… и «спокойно звенит за окном, то погаснув, то вспыхнув снова, железное слово: «Рре-эс-пу-у-у блика!» .
Такой резко-контрастный поворот повествования в конце стихотворения с наибольшей эмоциональной силой передает драматизм и напряженность событий. В грозном, чеканном ритме заключительных строк «Товарища», в тревожных раскатах железного слова «Рре-эс-пу-у-убли-ка!» как бы слышится неумолимая поступь шагов революции.
Есенин был одним из тех русских писателей, которые с первых дней Октября открыто встали на сторону восставшего народа. «В годы революции,— писал Есенин,— был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Все, что свершалось в России в годы Октября, было необычно, неповторимо, ни с чем не сравнимо. «Сегодня пересматривается миров основа»,— утверждал Владимир Маяковский. «Революцьонный держите шаг!»—призывал сынов восставшей России Александр Блок. Великие перемены в жизни России предчувствовал и Сергей Есенин:
Сойди, явись нам, красный конь!
Впрягись в земли оглобли.
Мы радугу тебе — дугой,
Полярный круг — на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.
Все больше Есенина захватывает «вихревое» начало, вселенский, космический размах событий. Поэт Петр Орешин, вспоминая о встречах с Есениным в годы революции, подчеркивал: «Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его, конечно, только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем…». Однако осмыслить глубоко, сознательно все значение исторических и социальных перемен в жизни народа, особенно русской деревни, связанных с борьбой за торжество идей Великого Октября, он, естественно, смог далеко не сразу. Интервенция, контрреволюция, блокада, террор, голод, холод обрушились на плечи народа. В жестоких схватках с невинными жертвами «перманентной революции«, ценой неимоверных усилий прокладывал пролетариат России под руководством «кожанных тужурок« путь в социалистическое будущее. Революция требовала напряжения всех сил, железной, сознательной дисциплины, подчинения всей жизни страны единой цели — победить врага. Чтобы спастись от голода и дать продовольствие фронту, на учет были взяты все «излишки« продуктов у крестьян, установлена продразверстка и запрещена частная торговля хлебом. Политика военного коммунизма была явлением, которое должно было упрочниться надолго, вызванным войной и разрухой народного хозяйства. Введение продразверстки и обострение в связи с этим настороженно-недоверчивого (исторически сложившегося) отношения деревни к городу, поиск частью трудового крестьянства «третьего пути» в революции, борьба в сознании крестьянина-труженика индивидуалистических собственнических устремлений с новыми взглядами на жизнь — все это находит свое преломление и в творчестве Есенина.
Поэт поначалу односторонне воспринимает период военного коммунизма, ему трудно еще понять, что противоречия этого времени будут быстро преодолеваться развитием самой новой действительности. Именно в этот сложный период классовых битв, требовавших от художника особенно четкой и ясной идейной позиции, и проявился наиболее ощутимо «крестьянский уклон» Есенина. Не следует думать, что этот «уклон» — следствие только субъективных сторон мировоззрения и творчества поэта. На самом деле никакого «крестьянского уклона« не было. В произведениях Есенина прежде всего отражены те конкретные, объективные противоречия, которые были характерны для русского общества в период пролетарской революции, что собственно и не понравилось идеологам «железной дисциплины», в этом был главный конфликт поэта и «революции».
Россия!
Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли.
«Мне очень грустно сейчас,— пишет Есенин в 1920 году,— что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал…» Рухнули утопические мечты поэта о социализме как «мужицком рае» на земле, еще недавно столь вдохновенно воспетые им в «Инонии». Это свое мироощущение с особой лирической взволнованностью и драматизмом Есенин выразил в поэме «Сорокоуст». Творческая история ее примечательна. Поэма была написана Есениным во время его поездки на юг России в августе 1920 года, написана очень быстро, буквально «с ходу». Один из современников поэта вспоминает: «…в перегоне от «Минеральных до Баку» Есениным написана лучшая из его поэм — «Сорокоуст». Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей. В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро. Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в «Сорокоусте»:
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
В Петровском порту стоял целый состав малярийных больных. Нам пришлось видеть припадки, поистине ужасные. Люди прыгали на своих досках, как резиновые мячи, скрежетали зубами, обливались потом, то ледяным, то дымящимся, как кипяток. В «Сорокоусте»:
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!
Может показаться, что все эти «случайные» факты, неожиданно попавшие в поле зрения Есенина во время поездки, оказались затем также «случайно» в поэме. На самом деле эти документальные в своей основе факты явились для ноэта лишь своеобразным эмоциональным детонатором. Ко времени южной поездки Есенина «Сорокоуст» уже сложился в его поэтической душе и сердце. Все мучительнее встает перед поэтом вопрос: «Куда несет нас рок событий?» Ответить тогда на него было нелегко. Всюду были видны следы войны и разрухи: голодные, опустевшие села, тощие, неухоженные поля, черные паутины трещин на опаленной засухой, мертвой земле…
Трубит, трубит погибельный рог1
Как же быть, как жо быть теперь нам
На измызганных ляжках да
Ах, не с того ли за селом
Так плачет жалостно гармоника:
Таля-ля-ля, тили-ли-гом
Висит над белым подоконником.
И желтый ветер осенницы
Не потому ль, синь рябью тронув,
Как будто бы с коней скребницей,
Очесывает листья с кленов.
Идет, идет он, страшный вестник,
Пятой громоздкой чащи ломит.
П все сильней тоскуют песни
Под лягушиный писк в соломе.
О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!
Особенно тяжело, временами трагически, в 1919—1921 годах переживает поэт революционную ломку старых, патриархальных устоев русской деревни. Глубокий внутренний смысл имеет в «Сорокоусте» рассказ о том, как паровоз обогнал тонконогого жеребенка. Именно в этой сцене поэма достигает своего кульминационного звучания:
Видели ли .вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей, Ну куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых копей Победила стальная конница?В одном из писем, относящихся к осени 1920 года, Есенин рассказывает: «Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни…» Да, на глазах у поэта умирала старая, патриархальная Русь. Что придет ей на смену? Что ждет Россию в будущем? Вот прежде всего чем озабочен поэт и что наполняет его «Сорокоуст» трагедийным пафосом:
Хорошо им стоять и смотреть,
Красить рты в жестяных поцелуях,—
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.
Это пронзительно-тревожное «чувство родины», потерь озарена вся поэма, дерзкие, впечатляющие образы «Сорокоуста» сразу же (до появления его в печати) приковали внимание многих современников поэта. О есенинском «Сорокоусте» заговорили, заспорили, иные возражали поэту, иные возмущались его «грубой» лексикой, иные полностью солидаризировались с автором. Равнодушных не было. В ноябре 1920 года Есенин читает свой «Сорокоуст» на вечере в Политехническом музее. Один из литераторов, присутствовавших на этом вечере, рассказывает: «Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители различных поэтических групп и направлений. Многие из поэтов рисуются, кривляются, некоторые как откровения гения вещают свои убогие стишки и вызывают смех и иронические возгласы слушателей… Пахнет скандалом. Председательствует сдержанный, иногда только криво улыбающийся Валерий Брюсов… Выступает Есенин. Начинает свой «Сорокоуст». Уже четвертый или пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные возгласы негодования… Часть публики хлопает, требует, чтобы поэт продолжал. Между публикой явный раскол. Брюсов встает и говорит: «Вы услышали только начало и не даете поэту говорить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последних два или три года».
…Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он… читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками…
А через ноделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал «красногривого жеребенка». А потом и в печати стали цитировать эти строки, прицепив к Есенину ярлык «поэт уходящей деревни». Сегодня особенно очевидна несостоятельность попыток представить Есенина лишь певцом Руси уходящей. Вместе с тем очевидно и другое: «крестьянский уклон», с которым Есенин воспринял Октябрь, сказался в «Сорокоусте» особенно отчетливо. В этой «маленькой поэме», так же как и в «Кобыльих кораблях», «Песне о хлебе», «Исповеди хулигана», стихотворениях «Мир таинственный, мир мой древний…», «Я последний поэт деревни…», «Сторона ль ты моя, сторона…» и др., явственно звучит и неподдельная тревога за судьбы «России», которую, по мнению поэта, готов был прибрать к рукам «железный гость»; и мужицкая стихийная удаль, идущая на крестьянской Руси от разинских и пугачевских времен; и мучительный разлад поэта с самим собой; и боль, с которой Есенин воспринимал тогда ломку старого крестьянского уклада. Все глуше слышны теперь раскаты буслаевской мужицкой удали, мятежного революционного набата, еще так недавно громко раздававшиеся в стихах поэта. И рядом с призывными строками:
Шуми, шуми, реви сильней,
Свирепствуй, океан мятежный…
все чаще появляются теперь строки, полные душевного смятения, тревоги и грусти:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Речь здесь идет, конечно, не о физической смерти, а о «гибели» стихов «последнего поэта деревни» под беспощадной пятой «железного гостя». И вместе с тем поэт стремится познать смысл происходящего:
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Он сердцем чувствует, что вся его жизнь в песнях, в стихах, что без них нет ему места на земле:
Ах, увял головы мой куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
И опять поэта гложет тревожная дума, сможет лп он петь по-новому. А если нет? Если «новый с поля придет поэт»? И его «будут юноши петь» и «старцы слушать». Что тогда? И вся эта сложная гамма чувств проникнута любовью к Родине, которая всегда томила, мучила и жгла чистую душу поэта:
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!
Я все такой же,
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Эти есенинские стихи, как и вся его поэзия, по-настоящему гуманистичны. Они наполнены «грустной радостью» бытия и даже тогда, когда поэту кажется, что все светлые мечты и надежды — в прошлом. Вспомним одно из самых проникновенных и человечных лирических стихотворений — «Не жалею, не зову, не плачу…», написанное им в 1921 году. Как философски мудры в ном раздумья Есенина о днях быстротекущей жизни, с какой художественной силой выражена в нем любовь к людям, ко всему живому на земле!
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Когда вчитываешься в позднего Есенина, поражаешься тому, что, оказывается, почти все, о чем мы только сейчас заговорили вслух после семидесятилетней безгласности,— почти все это уже былосказано и предвидено гениальным поэтом. С потрясающей силой запечатлел Есенин то «новое«, что насильственно внедрялось заезжими эмиссарами в быт деревни, взрывало его изнутри и привело теперь к всем известному состоянию.
«Был в деревне. Все рушится… Надо самому быть оттуда, чтобы понять… Конец всему» — таковы были впечатления Есенина тех лет. Они дополняются воспоминаниями сестры поэта Александры Ксениной: «Помню наступивший голод. Страшное время. Хлеб пекли с мякиной, лузгой, щавелем, крапивой, лебедой. Не было соли, спичек, мыла, а об остальном уж и думать не приходилось… К власти наряду с честными людьми пролезли «лабути», имеющие длинные руки. Жилось этим людям совсем неплохо…» 1 июня 1924 г. Есенин пишет «Возвращение на родину«. Образ запустения, но уже не чеховско-бунинского, в котором была поэзия, а какого-то надрывного, беспросветного, предвещающего «конец всему», встречает нас в самом начале этой маленькой поэмы. «Колокольня без креста», подгпиншпе кресты кладбища, кресты, которые — образ гражданской войны! — «как будто в рукопашной мертвецы, застыли с распростертыми руками». Убогий быт разоренной годами -междоусобного раздора — деревни, «календарный Ленин» вместо выброшенных сестрами комсомолками икон, «Капитал» вместо Библии… Внук, не узнавший деда, еще один образ символ — эпохи, еще одно страшное прозрение будущего. Как это контрастирует с пушкинским: «внук… обо мне вспомянет«!..
Все стихотворение, собственно,- поэтическая параллель к пушкинскому «Вновь я посетил…«, правда, лишь тематически. И там, и тут — возвращение на родину. Но каким же разным содержанием наполнено го и другое возвращение! У Пушкина— полноценное бытие, которое не кончается даже смертью, потому что во всем страстное ощущение связи времен, непрерывности этого бытия. У Есенина, который в это время и своем творческом развитии приходит к Пушкину, — ощущение распада времен, разрушения векового уклада, разлома бытия.
Трагический итог всему этому поэт подводит в стихотворении тех же дней «Русь советская»:
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
И далее звучат чисто пушкинские мотивы утверждения свободы творчества, независимости поэта,— разумеется, звучат по-есенипски обостренно-лично:
Приемлю вссе,
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Какой страшный, трагический образ: «готов идти по выбитым следам»! Готов отдать душу, жизнь, но только не лиру…За три года до Есенина о «тайной свободе«, воспетой вослед Пушкину, в условиях надвигающегося деспотизма вспомнит Блок. В своей пушкинской речи «О назначении поэта» Блок предвидел, что «надо пережить еще какие-то события», что уже «изыскиваются средствам поставить преграды на пути этой «тайной свободы«, замутить «бездонные глубины духа«, и предупреждал: «Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполпять ее таинственное назначение.«
Многое из того, что произошло в стране, предугадал Есенин. в своей лирике лета 1924 г. и в поэме «Анна Онегина», задуманной тогда же. Поэма тесно связана со всей лирикой Есенина, она вобрала в себя многие ее мотивы и образы, Если же говорить о традициях, то в год окончания работы над поэмой — 1925-й — Есенин писал: «В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину». И пушкинская традиция, конечно же, присутствует в поэме. Плодотворнее, думается, говорить о пушкинском начале в широком смысле, на что, кстати, ссылался и сам Есенин в приведенном высказьжании. Прежде всего это — народность. Есенин, пройдя через искушение изысканной метафорой, пришел к такому пониманию искусства, которое определяется верностью художника «простоте, добру, правде«. Эти ориентиры выразились в языке поэмы, точнее — во всем богатстве разговорной народной речи, что бросается в глаза с первых строк. В поэме Есенина персонажи «самовоспроизводятся« через речь и оттого сразу приобретают пластически зримые черты живою лица. Речь каждого настолько индивидуальна, что нам хорошо помнятся и возница, и мельник, и старуха, и Анна, н даже ее мать, которая произносит всего одну фразу, но определяется в ней, и Прон, и Лабутя, и, конечно же, сам главный герой. Именно здесь проявилась неподдельная народность, которая нашла свое высшее воплощение у великих предшественников Есенина — Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова. Вспоминается и лермонтовский старый солдат («Бородино«), и, наконец, Некрасов, основу многих стихов которого составила разговорная речь русского народа. Это все мы находим в поэме Есенина.
Печально, что в некоторых работах прошлых лет образ Анны рассматривался слишком «приземление« и получал порой социологическое толкование. Так, один из авторов даже называет ее «женой белогвардейца», хотя, как явствует из самой поэмы, муж Анны погиб на фронте еще до октября 1917 г. С другой стороны, хочется предостеречь и от чрезмерного увлечения поисками прототипов героев, сведения всего богатства произведения к какой-то конкретной биографической ситуации. Конечно, в поэме Есенина не могли не отразиться моменты его биографии, но надо помнить, что прототип и художественный образ всегда богаче; герой произведения живет и развивается по законам данного произведения, т. е. по законам искусства, которые тождественны жизни, отвечают жизненной правде, а не правде узкобиографи-ческой. К примеру, прототипом Анны Снегиной называют помещицу Л. И. Кашину — молодую, интересную, образованную женщину, которая после революции ни в какие заграницы не уезжала, а работала в Москве переводчицей и стенографисткой. Судьба распорядилась так, что Л.И.Кашина была похоронена в 1937 г. на одном кладбище с Есениным.
Но вернемся к поэме. То, что Анна Онегина оказалась вдали от Советской России, это, конечно же, печальная закономерность, трагедия многих русских людей того времени. Разлука с- Анной Снегиной в лирическом контексте поэмы — это разлука поэта с юностью, разлука с самым чистым и святым, что бывает у человека на заре жизни. Но — и это главное и поэме — все человечески прекрасное, светлое и святое живет в герое, остается с ним навсегда — как память, как «живая жизнь«, как свет далекой звезды, указывающей путь в ночи:
Далекие, милые были!…
Тот образ во мне не угас
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.
Этот эпилог был очень важен для Есенина — поэта и человека: ведь это все помогало ему жить, бороться в себе со своим «черным человеком«, а также выдерживать нечеловеческую борьбу с ненавистниками России и русского поэта. Эпилог этот означает еще и то, что прошлое и настоящее для героя взаимосвязаны; он как бы соединяет времена, подчеркивая их неделимость и неотделимость от судеб родной земли, ощущаемой в конкретных и зримых образах «малой родины», где прошли ранние годы жизни поэта и его героини. Тема родины и тема времени в поэме тесно связаны. В узко-хронологическом смысле эпическая основа поэмы такова: основная часть это рязанская земля 1917 г. в пятой главе — эскизный набросок судьбы одного из уголков большой деревенской Руси периода страшных потрясений, свидетелем которых становится поэт и герой «Анны Cнегиной« (действие в поэме кончается 1923 г.). Разумеется, за судьбой одного из уголков русской земли угадывается судьба страны и народа, но все это, повторяю, дано эскизно, хотя и с довольно характерными поэтическими картинками. Для нас особый интерес представляет не само изображение «эпических» событий, а отношение к ним поэта: ведь поэма- то в первую очередь лирическая. Есенин в поэме высказывает, если так можно выразиться, концепцию жизни свой взгляд на мир, на события, на то, что остается неизменным и вечным. После строк о времени революции, когда «чумазый сброд! Играл по дворам на роялях | Коровам тамбовский фокстроты, следуют стихи иной тональности :
Шли годы
Газмашисто. пылко…
Удел хлебороба гас.
Есенин как бы провидел то время, когда удел хлебороба выльется в трагедию 1929 1933 гг. Но дело не только в провиденье поэта, а в том, что он был свидетелем истоков трагедии русского крестьянства. Саркастически звучат в поэме слова, которыми представители разных интеллектуальных слоев именовали крестьянина:
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных «катек»
Он даст себя выдрать кнутом.
Сам Есенин не идеализирует русское крестьянство; он видит ею неоднородность, видит в нем и мельника с его старухой, и возницу из начала поэмы, и Прона, и Лабутю, и мужика, сжимающего от прибыли руки… При этом нельзя забывать, что положительные начала, своеобразную основу жизни поэт видит в трудовом крестьянстве, судьба которого является эпической основой поэмы. Судьба эта печальна, как явствует из слов старухи мельничихи:
У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной все зацнело.
Сплошные мужицкие войны —
Дерутся селом на село.
Символичны эти мужицкие войны; они являются прообразом большой братоубийственной войны, подлинной трагедии, от которой и впрямь, по словам мельничихи, едва не «пропала Расея«… Перекличка с этим возникает и в конце поэмы в письме мельника
Расея…
Дуровая зыкь она.
Хошь верь, хошь не верь ушам —
Однажды отряд Деникина
Нагрянул на криушан.
Вот тут и пошла потеха-..
С потехи такой—околеть-
Со скрежетом и со смехом
Гульнула казацкая плеть…
Такая «потеха« никому не на пользу, разве что Лабуте, требующему для себя «красный орден«…Осуждение войны — империалистической и братоубийственной — одна из главных тем. Война осуждается всем ходом поэмы, разными ее персонажами и ситуациями: мельником и его старухой, возницей, двумя главными трагедиями жизни Анны Снегиной. Причем порой голос персонажа сливается с голосом автора, как, например, в словах письма мельника однажды поэт говорит прямо от себя:
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войнной несчастных
Уродов теперь и калек!
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют еще!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек…
Потрясающая душу человечность русской классической литературы, ее «лелеющая душу гуманность» живет в поэме Есенина. Отказ от участия в кровавой бойне не поза, а глубинное выстраданное убеждение. Изменения в облике русского мужика начинают раскрываться с первых строк поэмы — в рассказе возницы, да и в самом облике этого персонажа, по-своему умного и нахального, особенно в сцене расчета. Это тоже образ эпохи, человек, стронувшийся с вековых устоев и, в отличие от Прона Оглоблина, не обретший каких-либо других жизненных стремлений, кроме как «выпить в шинке самогонки». Но, с другой стороны, в чем то близок к нему и сам Прон — «драчун, грубиян», который «с утра по неделям пьян». Старуха мельничиха не случайно говорит так о Проне: он для нее разрушитель, к тому ж убийца. Да и у самого поэта Прон Оглоблин вызывает сочувствие лишь там , где говорится о его гибели, а в целом в поэме автор далек от Прона, между ними все время присутствует какая-то непреодолимая преграда. И немудрено: если с мельником и его старухой поэт на равных, то к народу, к мужикам он идет поклониться и чувствует себя счастливым оттого, что мужики признают его за своего.
Прон Оглоблин, как отмечали исследователи, как раз и является воплощением какого-то пугачевского начала. Верное наблюдение — пугачевского! Вспомним, что Пугачев, объявивший себя царем, стоял над народом, был деспотом и убийцей (см. хотя бы «Историю Пугачева» Пушкин с приложенным к ней огромным списком жертв Пугачева). Над народом стоит и Прон Оглоблин:
Оглоблин стоит у порот
И спьяну в печенки и в душ
Костит обнищалый народ.
«Эй,
Тяраканье отродье!
Все к Снегиной!..
Р-раз и квас!
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!»
И тут же, меня завидя,
Сказал в неподдельной обиде:
«Крестьян еще нужно парить»
«Тараканье отродье!» — вот как обращается к народу герой, в котором многие исследователи вполне справедливо видели подлинного большевика-ленинца!.. Характерно и поведение Прона в присутствии поэта, выраженное в последних четырех строчках… Позже аналогичный тип встретится у М.А.Шолохова в «Поднятой целине» (Макар Нагульнов). Дорвавшись до власти и так и не сумев, да и не желая слиться с народом, такие люди будут думать, что делают все для блага народа, а благом народа, как известно, издревле оправдывались любые кровавые преступления. До этого, разумеется, не доходит в поэме, но тип вожака, стоящего и а д народом, подмечен верно. Другой чип, Лабутя Оглоблин, не нуждается в особых комментариях. Характерно, что рядом с Проном Лабутя «с …важной осанкой, как некий седой ветеран», оказался «в Совете» и живет, «не мозоля рук». Тоже тип эпохи, и он необходимо должен был оказаться подле Пропа, считающего, что «крестьян еще нужно варить». Но если судьба Проча, при всех его отрицательных сторонах приобретает трагический оттенок в своей развязке, то жизнь Лабути — жалкий, отвратительный фарс. Знаменательно, что именно Лабутя «поехал первым описывать снегинский дом» и арестовал всех его жителей, спасенных впоследствии от скорого суда добрым мельником.
Так в январе 1925 г., находясь на Кавказе, закончил Есенин свою последнюю и главную поэму. Широта исторического пространства поэмы, обретаемая героем в конце ее открытость жизненным впечатлениям, лучшим движениям души прямо соответствую! народным идеалам, выразителем которых был и остается в своих лучших творениях великий русский поэт С.А.Есенин — «поэтическое сердце России». И пока живет земля, Есенину-поэту суждено жить с нами и «воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким «Русь».
Заключение
Пришло время подвести итог нашему архивно-следственному эксперименту. Ограничимся двумя главными вопросами: «Каковы мотивы убийства Сергея Есенина?» и «Как и при каких конфетных обстоятельствах происходило убийство?» Первая проблема обсуждалась в печати многократно, но постоянно с оглядкой на недостаточную доказанность самого факта преступления в «Англетере» и недопропорядочных участвовавших в нем фигур. Теперь, надеемся, вопрос «Убийство или самоубийство?» решен. На текущей стадии расследования подтвердилось: несомненное убийство, отягченное последующим варварским надругательством над телом русского поэта. Возражать против такого вывода могут сегодня, лишь люди или безнравственные, или лишенные логики, или просто несведущие.
В жизни Есенина в первой половине 1924 года происходили события — одно нерадостнее другого. Скандальная известность персонажа «дела четырех поэтов» ползла по площадям, улицам и самым укромным закоулкам. Поэтический образ хулигана намертво сросся в представлении многих с искаженной информацией а скандале в кафе оброс самыми фантастическими деталями и стал своего рода мишенью для возможных провокаций со стороны людей, жаждущих «отомстить антисемиту», особенно на глазах публики, наслаждающейся бесплатным спектаклем.
20 января, за день до смерти Ленина, к Есенину в больницу пришел Алексей Ганин. Друзья решили пройтись, по дороге зашли в кафе, выпили, а потом… Потом некто Ю. Эрлих давал показания в милиции: «Я сидел в клубе поэтов и ужинал. Вдруг влетели туда С. Есенин и Ганин. Не говоря ни слова, Есенин и Ганин начали бить швейцара и, продолжая толкать и бить присутствующих, добрались до сцены, где начали бить конферансье. Пришедший милиционер просил всех разойтись, но Есенин начал бить по лицу милиционера, последний при помощи дворника усадил его на извозчика и отправил в отделение. В продолжение всей дороги Есенин кричал: «жиды продают Россию» и т. д.»
Дворник также засвидетельствовал, что Есенин «разорвал мне тулуп и бил по лицу, кричал «бей жидов» и все в этом духе». С чего начался скандал — осталось неизвестным. В постановлении о предании поэта суду зафиксировано, что «гр-н Есенин, явившись в кафе «Домино», начал придираться без повода к посетителям и кричал: «бей жидов». Так вот, ни с того ни с сего «злостный антисемит» начал драку… Сам же Есенин отделался коротким замечанием: «Я вышел из санатория, встретился с приятелями, задержался и опоздал в санаторий», решил пойти в кафе, немного выпил и с тех пор ничего не помню, что я делал и был». Знал, что объяснять что-либо бессмысленно. Ни «избитый» конферансье, ни «присутствующие» никаких показаний не дали. Не сняли тогда показаний и с Алексея Ганина. Ясно, что скандал произошел лично с Ю. Эрлихом, и все на той же почве. Причем инициатором скандала был явно не Есенин. В этом убеждают протоколы последующих уголовных дел. Но вот уже 9 февраля, уже после выхода из санатория, Есенин сидел в «Стойле Пегаса». На сей раз в роли Ю.Эрлиха оказался Семен Абрамович Майзель. В милиции на допросе Есенин сообщил, что «сего числа, около 2-х часов ночи, я встал от столика и хотел пойти в другую комнату; в это время ко мне подошел какой-то неизвестный мне гражданин и сказал мне, что я известный скандалист Есенин, и спросил меня: против ли я жидов или нет? – на что я выругался, послав его по матушке, назвав его провокатором. «В это время подошли милиционеры и забрали меня в 46 отделение милиции.» Сам же Майзель показал, что, зайдя в кафе, «услышал, как гр. Есенин в нетрезвом виде говорил следующее: «по делу моему жидов мне плевать и никого я не боюсь». На мое возражение, что на него никто плевать не хочет, гр-н Есенин набросился на меня, но был удержан публикой , нанося при этом ряд оскорблений нецензурными словами…« Еще один тут как тут оказавшийся свидетель, гр-н. из г.Одессы М. А. Крымский добавил, что «гр-н Есенин, придя в отделение милиции, одного из милиционеров назвал «взяточником и мерзавцем» и ругался площадной бранью.. » А буфетчица Е. О. Гартман, уже не в первый раз осуществлявшая свою «благородную миссию», заявила, что Есенин «делал дебош, ругался неприличными словами по адресу гр. Майзель».
Проходит месяц, и Есенин попадает в очередную историю, но уже с братьями М. и В. Нейманами. Через много лет Екатерина Есенина рассказала, что прибывшие в милицию братья Нейманы предъявили удостоверения сотрудников ГПУ, после чего их тут же отпустили. Спрашивается, не из этого ли учреждения были и такие посетители «Домино» и «Стойла Пегаса», как Ю. Эрлих и С. Майзель? Какую цель преследовали эти люди, намеренно играя на больной струне поэта? Зачем изощренно выводили его из себя? Не для того ли, чтобы добиться суда и приговора по известной статье — чего не удалось добиться Сосновскому?
В марте происходила настоящая трагедия, финал которой разыгрался 3О-го числа, через три дня после очередного бегства Есенина на Кавказ.
Тридцатого марта 1925 года в камере смертников лубянской тюрьмы загремели двери.
— Кто тут Ганин? Выходи!
Двое палачей в кожаных куртках и брюках, ставших профессиональной формой ЧК, а потом ГПУ, вытолкнули в бетонный коридор светловолосого худого человека лет тридцати, провели его до выхода в тюремный двор, повернули за изгиб кирпичной стены. Один из чекистов на ходу расстегнул деревянную кобуру маузера. Так погиб на рассвете весеннего дня вологодский крестьянин, поэт, друг Сергея Есенина, Алексей Ганин…
«Дело «Ордена русских фашистов» начато 13 ноября 1924 года. Ордер на арест 1 ноября 1924 года подписан Генрихом Ягодой. В анкете для арестованных указано, что Ганин арестовывался дважды. Впервые Губчека в Москве «по недоразумению принятый за контрреволюционера». Второй раз 21 ноября 1923 года «арестован по обвинению в антисемитской агитации… Освобожден под подписку о невыезде». Речь идет о до сих пор скандальном «деле» Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина, деле, преследовавшем их всю жизнь. Из протокола допроса от 15 ноября 1924 года. Допрашивали Славатинский и Агранов. «Читал выдержки из тезисов, которые обнаружены у меня при аресте («Мир и свободный труд — народам»). Эти тезисы я подготовлял для своего романа».
Тезисы «Мир и свободный труд — народам», пролежавшие во тьме чекистских архивов почти 70 лет, — документ русского народного сопротивления чекистско -коммунистической банде плод народного низового сопротивления, и написан он с таким выходом в грядущее, что мысли и страсти, изложенные в нем, кажутся выплеснутыми сегодня, в наше смутное время. ЧК арестовало тринадцать человек, не партийных, не эсеров, не широко известных писателей, а никому неведомых маленьких людей эпохи, вчерашних крестьян, начинающих поэтов, мелких служащих, объединенных одной идеей — борьбой с интернационально-коммунистическим режимом во имя спасения национальной России. Как в наши демократические времена, так и в ту тоталитарную эпоху такое мировоззрение называлось «фашистским». Группа Ганина получила название «Орден русских фашистов», Ганин был объявлен главой ордена, и после подобных ярлыков участь подсудимых была решена. «Главу ордена» с пятью товарищами расстреляли 30 марта 1925 года. Остальные семеро пошли на Соловки, откуда вернулись лишь двое.
Отрывки из работы Алексея Ганина «Мир и свободный труд — народам»:
«За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таится смерть и разрушения, разрушения и смерть. Достаточно вспомнить те события, от которых все еще не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооруженные с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками банды латышей, беспощадно терроризируя беззащитное сельское население, всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намеке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно все, что попадалось на глаз, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигались целые села, вырезались целые семьи.
Достаточно опять-таки вспомнить разгром городов, промышленных предприятий, образцовых хозяйств и усадеб, бесконечно и ежедневно происходившие реквизиции, бесчисленные налоги, когда облагалось да облагается и до сих пор все, кроме солнечного света и воздуха, чтобы понять, что это только безответственный грабеж и подстрекательство народа на самоубийство. Наконец, реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли целые села, разве не опустели целые волости и уезды Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками доведенные до крайности, в нашем двадцатом веке в христианской стране дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних.
Всякая общественная и индивидуальная инициатива раздавлена. Малейшее проявление ее рассматривается как антигосударственная крамола и жесточайшим образом карается, как преступление. Всюду дикий, ничем не оправданный произвол и дикое издевательство над жизнью и трудом народа, над его духовно-историческими святынями. Вот он, коммунистический рай, недаром вся Россия во всех ее слоях, как бы просыпаясь от тяжкого сна, вспоминает минувшее время как золотой, безвозвратно ушедший век. Потому что всюду голод, разруха и дикий разгул, издевательство над жизнью народа, над его духовно-историческими святынями…»
Есенин всегда опасался быть втянутым напрямую в любую политическую борьбу, в любые заговоры. Истории с социал-демократами, с императрицей, с эсерами научили его звериной осторожности… Он был верен этому своему правилу и в отношениях с друзьями и со своим окружением 1924 года, вступившим в неравную и наивную тяжбу с коммунистической властью. Алексей Ганин и его друзья, как бы копируя историю с заговором Таганцева и с Гумилевым, однажды стали шутя составлять списки будущего правительства. Из воспоминаний Г. Бениславской: «В один из этих списков он включил и Е.- министром народного просвещения. Но Е, который, как бы ни ругался на советскую власть, все же не мог ее переменить ни на какую, рассердился, послал Ганина к черту и потребовал, чтобы тот сейчас же вычеркнул его фамилию. Ганин вычеркнул и назначил министром народного просвещения Приблудного.«
В. Чернявский вспоминал о том, как Есенин в 1923-1924 годах где попало, в любом застолье «говорил о том, что все, во что он верил, идет на убыль, что его . «есенинская» революция еще не пришла, что он совсем один… …В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм«, и желание драться… С кем? Едва ли он мог на это ответить, и никто его не спрашивал»… Обратим внимание на слово «национализм» и на то, что А. Ганин в своих тезисах объявляет себя и своих товарищей русскими националистами, восставшими против засилья коммунистической власти. Но как продолжает Чернявский свои воспоминания, чрезвычайно важно: «То, что он говорил мне, слышали, вероятно, многие, как на этот раз слышал я и молчавший в кресле его приятель. Это, видимо, и было то, что прощали одному Есенину и чувствовалось, что он давно перегорает в этой тягостной свободе выпадов и порывов, что на него и теперь смотрят с улыбкой, не карая, щадя его, как больного.» Какое красноречивое признание того, что «национализм» и скорее всего Страсти по «еврейскому вопросу» общество прощало одному Есенину, «не карая его», делая для него, в силу его популярности, до поры до времени исключение. Ганину и его друзьям власть этого не «простила» и «покарала» их… Приехав в марте 1925 года, когда над Ганиным и его товарищами шло следствие и, несомненно, в первые же дни узнав об этом, Есенин заметался… Об аресте целой группы знакомых людей — художников Чекрыгиных и актера Бориса Глубоковского он знал лично — ему, конечно же, рассказали сразу либо в комнатке на Никитской, либо в «Стойле Пегаса». Только из официальной прессы невозможно было ничего узнать. Она, в отличие от «дела четырех поэтов«, специально раздутого ею, о «фашистском заговоре» Ганина не напечатала. Не выгодно было признавать, что на седьмом году советской власти в столице возникла антисоветская группа заговорщиков, не дворян не церковников не бывших офицеров, а молодых людей из самого что ни на есть простого народа, вчерашних крестьян. Эти люди просто исчезли из жизни, и о реакции общества на исчезновение не осталось никаких свидетельств. Никто не знал, что произошло. Процесс, следствие, приговор, исполнение приговора — все было сделано тайно. Как на все случившееся реагировал Есенин, до последнего времени не было известно.
В марте-месяце (ранее это было невозможно — Сергей еще был на Кавказе) Есенина вызывали в ЧК. Как раз в период его знакомства с Толстой, жениховства, смотрин, разрыва с Бениславской. Видимо, предчувствуя скорую развязку трагедии и, может быть, узнав в ЧК о деле Ганина гораздо больше того, чем он рассказал Мансурову, Есенин прибег к испытанному не раз приему: дело — не шуточное, гораздо более серьезное, нежели все прежние, в которых он был замешан, так что надо бежать, пока не поздно, скрыться, исчезнуть из Москвы. А то и его загребут под горячую руку…
Видимо, поэтому 27 марта, за три дня до расстрела Ганина, неожиданно для всех знакомых, предвкушавших развитие его романа с Софьей Толстой сел в поезд Москва-Баку. Скорее под надежное покровительство Кирова! В Баку он прибыл 30 марта и сразу же, на всякий случай не останавливаясь в гостинице, поселился у Чагина. Не следует думать, что Есенин, отшатнувшийся от троцкистско-партийной элиты, приблизился к сталинскому окружению после гипотетического свидания со Сталиным и наладившихся связей с Фрунзе, а также будущим вторым лицом в партии Сергеем Мироновичем Кировым. Вполне возможно, что жизнь Есенина в Баку под покровительством Кирова и Чагина была для поэта непростой и, что он чувствовал обволакивающие его путы дружеского партийного диктата. А ведь он, Есенин, не раз пытался не прямо в лоб, а бережно, не обижая самолюбия, объяснить Петру Чагину, что никому не следует распоряжаться его талантом. Хотя бы потому, что даже сам Есенин им не распоряжается, наоборот, его талант властвует над ним. Желая объяснить эту истину Чагину, он как-то показал на ржавый желоб в саду чагинской загородной дачи: «Видишь тот ржавый желоб? Я такой же, как он, но из меня течет чистый кастальский источник поэзии…» По глазам увидел — ничего не поняли. Показательно письмо Чагина Есенину с добрыми партийными пожеланиями, как и о чем следует ему писать: «Дружище Сергей« крепись и дальше. Что пишешь? «Персидские мотивы» продолжай, не вредно, но работай над ними поаккуратней, тут неряшливость меньше всего уместна. Вспомни уклон в гражданственность, тряхни стариной. Очень неплохо было бы, чтобы соорудить что-нибудь в честь урожая, не браваду и не державинскую оду, а вещь, понимаешь». В этом письме все — от первой до последней строчки — вызвало у Есенина отвращение: и снисходительное отношение власть имущих («Персидские мотивы» продолжать не вредно»), и боярско-партийное убеждение, что можно указывать поэту, что есть «аккуратность», что есть «неряшливость». Петр Чагин фактически пытается учить Есенина, «как писать стихи». Но уж, конечно, о чем писать — здесь у Чагина нет никаких сомнений, он-то знает: надо «соорудить» (стиль-то каков!) что-нибудь «в честь урожая». Чагин уверен, что это должна быть не «бравада», не «державинская ода», а нечто наивысшее- «вещь», и как равный к равному, чуть ли не как «поэт к поэту», обращается к Есенину: «ну ты же понимаешь»… Перед нами почти разговор Моцарта и Сальери. И в роли Моцарта выступает Чагин: «Мы с тобой, в отличие от непосвященных, от черни, ведь все понимаем». И это писал один из самых образованных партийных чиновников, один из тех, кто искренне любил Есенина. Что уж говорить о других!
Все исследователи жизни Есенина восхищаются Кировым, который после тою, как Есенин на даче в Мардакянах читал партийной верхушке Азербайджана «Персидские мотивы», сказал с упреком Петру Чагину:
— Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как он написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, которые его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт, да какой!
Да, Киров относится к Есенину, конечно же, лучше, нежели Бухарин Троцкий или Луначарский. Но даже в этих его благожелательных словах сколько бесцеремонного сознания своего могущества, своей спесивой непогрешимости, уверенности в том, что он-то, Киров, знает, что Есенину нужно, гораздо лучше, нежели сам Есенин. Вроде бы комплимент сказал: «Он же поэт, да какой!». А одновременно — партийное высокомерие, хамство сильного мира сего: ну что, что не пустили в Персию! Он же довообразит, у него же профессия такая -«довоображать». Кому-кому, а уж Кирову, бывшему уездному газетчику, можно сказать, Литератору, это известно лучше, нежели кому другому.
Затравленный, обложенный уголовными делами, истерзанный партийной прессой после «дела четырех поэтов», не раз уже побывавший в ЧК, Есенин спасается в Баку, а Киров как будто ничего не знает об этой травле, об этих реальных опасностях, об уголовном преследовании… Палец о палец не ударит, чтобы оберечь Есенина от травли, подстерегающей поэта в России, и несет какую-то околесицу о том, что жизнь Есенина может быть в опасности, если он поедет в Персию. Поэт здесь, у себя на родине живет «как иностранец», как «пасынок», как изгой. За его друзьями идет политически-уголовная охота, Ганин со своими соратниками уже расстрелян, а самодовольный Киров думает, что в России у Есенина все в порядке…
Ответить на второй вопрос: «Как и при каких конкретных обстоятельствах происходило убийство?» в наши дни, увы, невозможно, нам посильны только гипотезы. Предположить можно следующее развитие драматических событий.
Из-за угрозы суда и под воздействием своего окончательного разлада с большевистской идеологией Сергей Есенин намечает свой побег из СССР, о чем проговаривается 27 ноября 1925 года в письме к П. И. Чагину. Замысел излишне доверчивого поэта становится известен Льву Троцкому, остановившему ходатайство Луначарского — замять судебное дело по оскорблению поэтом дипкурьера А. Рога — и приказавшему «присмотреть» за Есениным, позволяющим себе резкую критику власти чуть ли не на всех перекрестках и почти открытые выпады против него лично. Главный «архитектор» дал сигнал «присмотреть» за Есениным, он же после государственного фарса с похоронами поэта 19 января 1926 года дал в «Правде» и отбой. Едва ли Троцкий приказывал убить своего духовного противника. Это, уместно предположить, случилось в застенке ГПУ (настаиваем на адресе: проспект Майорова, 8/23) после четырехдневных допросов беглеца, когда расшалившиеся нервы следователя не выдержали и рука потянулась к нагану… Внешним поводом для жестко-пристрастной экзекуции послужила выдуманная ГПУ версия о связях поэта с британской разведкой. Может, этот вариант возник у злодеев позже, для оправдания «самоубийства» на почве, так сказать, разоблачения пойманного с поличным беглеца (в литературе о Есенине такой сюжет разрабатывался, в январских ленинградских газетах глухо сообщалось о неких арестованных английских шпионах).
Чтобы скрыть убийство и отвести возможный сокрушительный удар Сталина на XIV партийном съезде (вспомним, здесь Троцкий молчал как рыба), сочиняется сценарий с самоповешением, режиссером-исполнителем которого выступил идеологический надсмотрщик Петров. Чтобы расчистить место для кровавых мизансцен, из 130-го номера «Англетера» «извлекается» некий Евгений Васильевич Кушников- В списках жильцов гостиницы (контрольно-финансовый экземпляр) к его фамилии дано примечание: «По сведениям домоуправления, арестован». В 130-й срочно «поселяется» Г. Ф. Устинов, а затем колесо закручивается уже на полные обороты. В действие вступают все секретно-оперативные механизмы ГПУ, милиции и уголовного розыска, начальник Административного отдела Ленгубисполкома (ДОЛГИ) и руководитель ЛГМ Г. С. Егоров, глава подотдела УГРО ДОЛГИ Л. С. Петржак (в 1929 году будут разоблачены и осуждены как крупные аферисты и финансовые мошенники); из кожи вон лезут сексоты, надрываются во лжи газеты, подло молчат вчерашние приятели Есенина … Его смерть окутывается ядовитым туманом на 70 лет.
Подчеркиваем, предполагаемое бегство поэта из СССР — лишь видимый и не самый главный мотив его убийства. Невозможно отрицать в «деле Есенина» экстремистско-националистический еврейский. О раздутом чуть ли не до вселенских масштабов так называемом «антисемитизме» поэта считал своим прямым долгом высказаться всякий знакомый с ним обращенный в православие иудей и откровенный потомок Сиона. Проблема эта до сих пор запретная, несмотря на демократические выкрутасы нашего времени.
Существовали, разумеется, и другие причины злодеяния (политические, психологические и т. д.). В трагической судьбе Есенина, как в фокусе, отразилась эпоха 20-30-х годов, драматическая судьба русского народа и его национальной культуры. Об этом еще скажут, напишут, споют…
Поиск продолжается. Мы пока лишь в самом начале пути утверждения правды о гибели великого поэта России. Страницы настоящего материала вызвают крайне неоднозначную, а подчас и шоковую реакцию у читателей. В самом деле: можно ли с большей или меньшей долей уверенности предположить, что Сергей Есенин в последние 4 дня своей жизни вообще не появлялся в «Англетере» и был убит в совершенно другом месте — в соседнем доме по проспекту Майорова, 8/23, а все мемуары о последних днях Есенина в гостинице не более чем ложь?
Мы бы не стали утверждать это с такой категоричностью. Рассмотрим, прежде всего, какими аргументами подкрепляется версия.
Самый убедительный, на первый взгляд, аргумент—это отсутствие имени Есенина в списках жильцов гостиницы финансово-экономического отдела Ленинградского ГПУ. Манипуляции в этих списках с пресловутым «5-м номером», бесспорно, заслуживают внимания, так же как и путаница с гостиничными номерами в мемуарах. Но логичнее всего предположить, что Есенин поселился в гостинице вообще без какой бы то ни было, регистрации и его имя, соответственно, не было внесено ни в один список. Невероятно для режимной гостиницы? А почему нет, если Есенина поселили туда по знакомству, по протекции тоге же Устинова? Более того, если предположить, что поэта заманивали в капкан (а основание для такого предположения есть!), то тем более его имя не должно было фигурировать ни в каких списках.
Все-таки наиболее надежный путь в данной ситуации — не объявлять все написанное в мемуарах супругов Устиновых и Эрлиха сплошной ложью, а постараться отделить правду ото лжи, хотя сделать это весьма затруднительно. Указание на отсутствие ванны в 5-м номере выявляет уже тот факт, что далеко не во всем можно верить «мемуаристам», особенно по части подробностей жития Есенина в «Англетере». Менее убедителен следующий аргумент; никто из жильцов гостиницы, чьи имена фигурируют в списках, не вспоминал о поэте. Это доказательство полного отсутствия поэта в «Англетере» представляется весьма шатким. Ну, положим, не выходил Есенин днем из своего номера. Положим, что сидел то у себя, то у Устиновых и не прогуливался по коридорам, не заводил ни с кем знакомств. Имя его в реестре отсутствует, в режимной гостинице, находящейся под контролем ГПУ, особенно из номера в номер не пошастаешь. Ну, не попался он просто никому на глаза, а заинтересованным лицам болтать о его присутствии в «Англетере» тем более смысла не было.
Мы отдаем себе полный отчет в шаткости наших построений. Но и любые другие, не выглядят более убедительными. Как косвенное доказательство отсутствия Есенина в «Англетере» приводится тот факт, что близкие к Есенину люди не написали о есенинских «четырех днях» никаких мемуаров.
Совершенно неубедительным выглядит опровержение свидетельства Павла Мансурова. Путаницы в его письме О. Ресневич-Синьорелли, конечно, с избытком, но это не дает оснований уличать его в прямой лжи — все-таки, почти полвека прошло с тех пор. Интереснее другое. В «деле» Николая Клюева в архиве КГБ сохранилось письмо Мансурова Клюеву, написанное в 1928 году, спустя три года после трагедии. И там о Есенине ни слова. Само по себе это, конечно, не может служить никаким доказательством, но факт отсутствия имени поэта в большом и весьма откровенном послании, как можно понять первом по времени после отъезда Мансурова в Европу, наводит на некоторые размышления.
Теперь перейдем к тем аргументам, которые нельзя не признать бесспорными. В первую очередь — это, конечно, находка подлинных актов судмедэкспертиз за подписью Гиляровского. Аргумент железный! Сопоставление этих актов с «актом» вскрытия тела Есенина говорит само за себя. Кто-то использовал имя Гиляровского во всей этой грязной истории. Впрочем, окончательный ответ на этот вопрос мы получим, когда будут сличены подлинная подпись судмедэксперта и автограф на злополучном «акте». Большой интерес представляет также указание автора на стилевое отличие некролога за подписью Георгия Устинова в «Красной газете» от его позднейших воспоминаний. Мы могли бы добавить к этому диаметрально противоположную оценку побудительных поступков Есенина в двух материалах, принадлежащих якобы перу одного и того же человека. В некрологе «Сергей Есенин и его смерть« автор утверждает, что Есенин отправился в Ленинград именно умирать и «повесился по-рязански», а в воспоминаниях, опубликованных в сборнике «Сергей Александрович Есенин» (М.—Л., 1926) и «Памяти Есенина» (М., 1926) говорит, что поэт ехал в Ленинград жить, а не умирать… Чему в данном случае верить? Не правы ли мы здесь, утверждая, что некролог, подписанный Устиновым, на самом деле ему не принадлежит? Что говорить: эпоха двойников, псевдонимов, теней, мертвых душ!
Интересный материал, представленный в статье, — биографические справки милиционеров, причастных к англетеровской трагедии, — Горбова и других, а также коменданта гостиницы Василия Назарова. Связи, прослеженные между разными людьми, так или иначе имеющими отношение к «Англетеру», поистине впечатляют. Документально удостоверено то, в чем, по сути, уже давно не было сомнений: «Англетер» был одним из укрепленных пунктов в зиновьевском Ленинграде, и появление там Есенина, тем более без регистрации, говорит о том, что поэта заманили в капкан. С какой целью? Предположить здесь можно многое. Но прежде чем предполагать что-либо, отметим еще некоторые бросающиеся в глаза плюсы и минусы данного материала. Наконец-то окончательно прояснена физиономия Вольфа Эрлиха — «мяконького и тихонького», способного если не на всё, то достаточно на многое. До сих пор приходится сталкиваться с характеристикой этого стихотворца, как «кристально чистого человека«. Думается, что представленная информация ставит все точки над «и». В жизни человек может притворяться кем угодно. Но в творчестве солгать нельзя. Каждое стихотворение — зеркало души автора. Приведенные цитаты из стихов Эрлиха достаточно красноречивы и говорят сами за себя. И давайте, наконец, прекратим рассказывать сказки о «лирическом герое»! Существует такое понятие, как «образ автора», который и открывается в написанном со всей полнотой. Так вот, образ Эрлиха достаточно ярко раскрывается в его стихах и никоим образом не соответствует той маске, которую он носил в жизни.
Тем, кого не убедят эти рассуждения, советуем обратиться к ленинградским газетам 30-х годов, в частности к «Литературному Ленинграду», где «Вова» публиковал статьи о литераторах-современниках, статьи, в значительной мере напоминающие печатные доносы. Жертвой одного из таких доносов стал, в частности, Борис Корнилов. Какое все это имеет отношение к Есенину? Самое прямое. Воспоминания Эрлиха ни под каким видом нельзя рассматривать как документ, как отображение реальной картины происходившего. Приходится и здесь тщательно отделять зерна от плевел, пожалуй, еще с больший тщанием, чем в мемуарах Устинова.
Гораздо менее убедительно однозначное утверждение, что стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья, — » не принадлежит Есенину. Это все же явная натяжка. Другое дело, — почему стихотворение появлялось в печати в странной редакции, не соответствующей рукописному тексту? Почему подлинник всплыл лишь через пять лет после трагедии? Обрисована на основе документальных материалов сеть ГПУ, сплетенная вокруг «Англетера». Но и здесь еще масса не проясненного. П.П.Петров, которого подозреваемый в совершенном преступлении, так и остался не до конца раскрытой фигурой. Гипотеза есть, штрихи портрета — также, но серьезные доказательства именно его причастности к происшедшему пока отсутствуют.
Очень жаль, что осталась, по существу, в тени фигура Ильи Ионова. Это, пожалуй, одна из ключевых фигур ленинградской трагедии. Не он ли обещал Есенину пресловутый журнал, который Есенин так и не смог начать выпускать в Москве и собирался издать в Ленинграде, о чем вел предварительные разговоры с Наседкиным? До сих пор остается загадкой внезапное появление Есенина в Питере в ноябре 1925 года. Это была какая-то странная, моментальная поездка, словно без цели и без смысла. Встреча с Устиновым через шесть лет после их последнего расставания, компания друзей с чтением одного из вариантов «Черного человека» — и все? Цель, безусловно, была. И молчание Ионова, равно как и его позирование в Ленинграде у гроба Есенина, достаточно красноречивы. Но этот сюжет еще нуждается в дальнейшей разработке.
Что же касается причин возможного убийства поэта, то она не выглядит убедительной. Слишком тугой завязался к концу 1925 года узел, и распутывать его надо по ниточке. Желание съездить в Италию к Горькому, безусловно, было, но «бегство из СССР» — слишком громко сказано! Кажется, никто еще не обратил внимания на то обстоятельство, что к этому времени как-то стала исчезать из газет, журналов и официальных речей тема «красного террора». О бессудных расстрелах и произволе ВЧК в первые пореволюционные годы уже было не принято вспоминать. Прежние «герои» получили новые посты, государственность укреплялась на новых основаниях, и воспоминания о пролитой крови становились явно не к месту. Представим себе в этой ситуации Есенина, который отнюдь не отличался способностью держать язык за зубами и не уставал бравировать своими правительственными связями, да еще швыряясь именами, слишком одиозно звучавшими для того времени. Нетрудно представить и ответную реакцию: «Какой Блюмкин?! Какие расстрелы?! Да ты что?!”
Можно предположить, что увещевали Есенина не единожды, и есть основания утверждать, что к Дзержинскому он приглашался именно по этому поводу. Слишком нерядовой фигурой был поэт в ту эпоху, слишком он был на виду, слишком независимо себя при этом вел, а поклонников, поклонниц, слушателей, друзей и подруг рядом — хоть пруд пруди. Особенно в Писательском сообществе. Неужели нельзя допустить, что кое у кого очень чесались руки — заставить поэта замолчать? Если добавить к этому то положение между молотом и наковальней, в котором оказался Есенин (с одной стороны, покровительство Фрунзе и Кирова, с другой — Ионов и питерская компания «зиновьевцев», обещавшая поддержку), то с большей или меньшей вероятностью можно предположить, что именно в данный конкретный момент грандиозной внутрипартийной разборки на XIV съезде он стал кому-то не просто не нужен, а очень опасен.
Так или иначе, каждая гипотеза нуждается в документальном подтверждении. Нам остается лишь, что «мы пока лишь в самом начале утверждения правды о гибели великого поэта России». Необходимо разложить на весы все доводы «за» и “против», все факты, все возможные аргументы. Слишком много еще нераскрытого в этой истории. Верим, что белые пятна со временем будут заполнены и в основу создания подлинной картины происшедшего в «Англетере».
Список литературы
Виноградская С. Как жил Есенин // Библиотека “Огонек”, N_201. М.,1926.
Вольпин Н. Свидание с другом. М., 1984.
Ивнев Р. Воспоминание о Сергее Есенине// Газета ”Московский рабочий”. М., 1965.
Кузнецов В. Убийство С. Есенина // Журнал “Наш современник”. М., 1994.
Мариенгоф А. Роман без вранья // Журнал ”Прибой ”. М.,1927.
Наседкин В. Последний год Есенина. М., 1927.
Рождественский В. Память // Журнал “Звезда”. Л., 1947.
Шершеневич В. Великолепный очевидец. (рукопись ЦГАЛИ, фонд В.Г. Шершеневича). М.,1932.
Эрлих В. Право на песнь // Журнал “Издательство писателей в Ленинграде”. Л.,1930.