Сочинение по тексту осенью 1925 года я поступил

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так.

Сочинение

О необходимости получения образования знает, наверное, каждый. Об этом говорят и школьные учителя, и великие писатели, и просто умудрённые опытом люди. С проблемами, встающими на нашем пути на протяжении всего периода обучения, каким бы он ни был, человек сталкивается постоянно — однако вопрос, поднятый И.А. Ефремовым, по-прежнему остается актуальным. Как образование влияет на формирование личности человека? Над этим вопросом предлагает нам задуматься в своем тексте писатель.

Проблема, выдвинутая автором, особенно существенна в наши дни, потому как все больше и больше людей предпочитают учебе развлечения и другие менее значительные вещи, считая её чем-то ненужным и неважным для обычного процесса жизнедеятельности. Большинство людей просто выбирает в приоритет что-то другое: хобби, например, или же работу, как вышло с героем истории, с которой знакомит нас автор. Рассказчик описывает свою молодость и в частности те года, когда он поступил в академию наук и все своё время тратил на реализацию своего потенциала. Он акцентирует наше внимание на том, что в те года совмещать работу с занятиями было сложно, однако он шел напролом, по возможности справляясь со всеми трудностями. Рассказчик обращает внимание читателей на то, что главными его качествами на тот момент являлись «стремление и воля к знаниям», и потому он до последнего старался увидеть, услышать и понять как можно больше, перебарывая себя и свою слабость. Писатель проводит аналогию с ездой на автомобиле и говорит о том, что в период обучения вождению трудно все: следить за дорогой, за машиной, за тем, что происходит снаружи, — однако в один момент ты перестаешь замечать свои действия и прикладывать большие усилия к тому, чтобы управлять транспортным средством, все становится гораздо проще, и ты просто привыкаешь к постоянному напряжению. Автор подводит нас к мысли о том, что привычка к преодолению жизненных трудностей — главная причина, по которой стоит получать высшее образование, ведь именно в этот период формируется характер человека, а процесс обучения способен принести нам немало открытий и сюрпризов, держа нашу нервную систему в тонусе.

Позиция автора заключается в том, что образование дает человеку незаменимый опыт, учит стремиться к своей цели и добиваться её вопреки всему. Именно в годы обучения человек сталкивается с максимальным количеством новых, никогда раньше не встречавшихся трудностей, и именно преодоление тягостей и сложностей формирует рвение к познанию большего, рвение к реализации собственного потенциала, «иммунитет» к постоянному напряжению.

Трудно не согласиться с мнением автора о том, что образование играет очень важную роль в формировании личности человека. Ведь все, что происходит за весь процесс обучения, начиная от школы и заканчивая университетом, — все это является ключом, «открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное», все это помогает в дальнейшей реализации всех своих планов за счёт приобретённых стойкости и рвения. Образование систематически прививает нам те азы, без которых нельзя выжить в обществе, и прокладывает нам почву для новых совершений и открытий, к коим каждый из нас в дальнейшем уже сам подбирает путь.

О подобной проблеме говорил Д.И. Фонвизин в комедии «Недоросль». Раскрывая читателю образ Митрофанушки, автор акцентирует внимание на том, с каким нежеланием герой берется за изучение наук, если это вообще приемлемо назвать «изучением». Сам статус человека с образованием был выгоден лишь его матери, Простаковой, и потому она нанимает учителей «для вида», без особой тщательности, надеясь, что они смогут хоть чему-то научить её любимого и обожаемого сына. Однако Митрофан не ценит даже этого и избегает любых трудностей, любой работы — умственной в том числе. Герой самостоятельно не способен решить ни одной задачи, однако и учиться чему-то, развиваться, совершенствоваться он не хочет — потому так печальна и трагична его участь и участь всех членов его семьи, таких же грубых и необразованных, как он сам.

Совершенно противоположным примером является герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети», Евгений Базаров. Его образ раскрывается через необыкновенные способности и интеллект, умение мыслить и рассуждать, умение конструктивно разговаривать и спорить, умение принимать решения и отстаивать собственную позицию. С самой юности этот герой стремился к знаниям, хотел все постигать и все совершенствовать, меняя мир к лучшему. И если опустить всю противоречивость этой натуры, можно смело назвать Евгения достойным человеком, серьезным научным деятелем и хорошим врачом, чего, наверное, невозможно было бы добиться без систематического образования, ведь именно оно воспитало в герое стойкость, силу и готовность действовать вопреки всем трудностям.

Таким образом, можно сделать вывод, что образование — это тот базис, без которого невозможно всестороннее развитие личности, невозможен стабильный рост, невозможна стояка и жизнеутверждающая гражданская позиция. Тут на ум приходит цитата Леонардо да Винчи: «Если запастись терпением и проявить старание, то посеянные семена знания непременно дадут добрые всходы. Ученья корень горек, да плод сладок «.

метки: Поступить, Лаборант, Проблема, Академия, Есенин, Сергей, Александр, Жизнь

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так.

Сочинение

О необходимости получения образования знает, наверное, каждый. Об этом говорят и школьные учителя, и великие писатели, и просто умудрённые опытом люди. С проблемами, встающими на нашем пути на протяжении всего периода обучения, каким бы он ни был, человек сталкивается постоянно — однако вопрос, поднятый И.А. Ефремовым, по-прежнему остается актуальным. Как образование влияет на формирование личности человека? Над этим вопросом предлагает нам задуматься в своем тексте писатель.

Проблема, выдвинутая автором, особенно существенна в наши дни, потому как все больше и больше людей предпочитают учебе развлечения и другие менее значительные вещи, считая её чем-то ненужным и неважным для обычного процесса жизнедеятельности. Большинство людей просто выбирает в приоритет что-то другое: хобби, например, или же работу, как вышло с героем истории, с которой знакомит нас автор. Рассказчик описывает свою молодость и в частности те года, когда он поступил в академию наук и все своё время тратил на реализацию своего потенциала. Он акцентирует наше внимание на том, что в те года совмещать работу с занятиями было сложно, однако он шел напролом, по возможности справляясь со всеми трудностями. Рассказчик обращает внимание читателей на то, что главными его качествами на тот момент являлись «стремление и воля к знаниям», и потому он до последнего старался увидеть, услышать и понять как можно больше, перебарывая себя и свою слабость. Писатель проводит аналогию с ездой на автомобиле и говорит о том, что в период обучения вождению трудно все: следить за дорогой, за машиной, за тем, что происходит снаружи, — однако в один момент ты перестаешь замечать свои действия и прикладывать большие усилия к тому, чтобы управлять транспортным средством, все становится гораздо проще, и ты просто привыкаешь к постоянному напряжению. Автор подводит нас к мысли о том, что привычка к преодолению жизненных трудностей — главная причина, по которой стоит получать высшее образование, ведь именно в этот период формируется характер человека, а процесс обучения способен принести нам немало открытий и сюрпризов, держа нашу нервную систему в тонусе.

17 стр., 8431 слов

Народная музыкальная культура в современной системе дополнительного …

… темы настоящей дипломной работы, в которой изучается и обобщается успешный опыт обучения традициям народной музыкальной культуре в системе дополнительного образования на … образование. С 1862 года … на сцене, по телевизионным и радиовещательным каналам, в сети Internet, можно отметить стилистическую разнородность исполнения. Не всегда те солисты и ансамбли, которые берутся исполнять народную …

Позиция автора заключается в том, что образование дает человеку незаменимый опыт, учит стремиться к своей цели и добиваться её вопреки всему. Именно в годы обучения человек сталкивается с максимальным количеством новых, никогда раньше не встречавшихся трудностей, и именно преодоление тягостей и сложностей формирует рвение к познанию большего, рвение к реализации собственного потенциала, «иммунитет» к постоянному напряжению.

Трудно не согласиться с мнением автора о том, что образование играет очень важную роль в формировании личности человека. Ведь все, что происходит за весь процесс обучения, начиная от школы и заканчивая университетом, — все это является ключом, «открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное», все это помогает в дальнейшей реализации всех своих планов за счёт приобретённых стойкости и рвения. Образование систематически прививает нам те азы, без которых нельзя выжить в обществе, и прокладывает нам почву для новых совершений и открытий, к коим каждый из нас в дальнейшем уже сам подбирает путь.

О подобной проблеме говорил Д.И. Фонвизин в комедии «Недоросль». Раскрывая читателю образ Митрофанушки, автор акцентирует внимание на том, с каким нежеланием герой берется за изучение наук, если это вообще приемлемо назвать «изучением». Сам статус человека с образованием был выгоден лишь его матери, Простаковой, и потому она нанимает учителей «для вида», без особой тщательности, надеясь, что они смогут хоть чему-то научить её любимого и обожаемого сына. Однако Митрофан не ценит даже этого и избегает любых трудностей, любой работы — умственной в том числе. Герой самостоятельно не способен решить ни одной задачи, однако и учиться чему-то, развиваться, совершенствоваться он не хочет — потому так печальна и трагична его участь и участь всех членов его семьи, таких же грубых и необразованных, как он сам.

Совершенно противоположным примером является герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети», Евгений Базаров. Его образ раскрывается через необыкновенные способности и интеллект, умение мыслить и рассуждать, умение конструктивно разговаривать и спорить, умение принимать решения и отстаивать собственную позицию. С самой юности этот герой стремился к знаниям, хотел все постигать и все совершенствовать, меняя мир к лучшему. И если опустить всю противоречивость этой натуры, можно смело назвать Евгения достойным человеком, серьезным научным деятелем и хорошим врачом, чего, наверное, невозможно было бы добиться без систематического образования, ведь именно оно воспитало в герое стойкость, силу и готовность действовать вопреки всем трудностям.

Таким образом, можно сделать вывод, что образование — это тот базис, без которого невозможно всестороннее развитие личности, невозможен стабильный рост, невозможна стояка и жизнеутверждающая гражданская позиция. Тут на ум приходит цитата Леонардо да Винчи: «Если запастись терпением и проявить старание, то посеянные семена знания непременно дадут добрые всходы. Ученья корень горек, да плод сладок «.

К концу первого года обучения в Ленинградском университете я получил постоянное место шофера ночной смены на пивном заводе и среди студентов стал «богачом» с постоянной зарплатой от пятидесяти до шестидесяти рублей в месяц. Однако это «богатство» мне не принесло никаких сбережений на будущее. Товарищи вокруг жили так бедно, что я не мог не помогать им. В результате мой высокий заработок позволял лишь иногда покупать книги. Все остальное расходилось по рукам, и, конечно, безвозвратно.

37 стр., 18051 слов

«Развитие творческих способностей младших школьников в процессе …

… и методической литературе; рассмотреть опыт развития творческих способностей младших школьников на уроках литературного чтения; организовать опытно-педагогическую работу по проблеме исследования творческих способностей младших школьников в процессе литературного образования и …

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея.

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома.

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении.

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его.

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения.

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное.

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом.

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного?

2 стр., 517 слов

Город и деревня в есенинской лирике 1920-х годов (Есенин С. А.)

… поэтические картины, описанные в стихотворениях, были увидены автором в реальном мире и своими глазами. В есенинской лирике присутствует не только деревня, но так же и город. Во многих произведениях Есенина идёт речь об …

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

Осенью 1925 года Иван Ефремов стал «научно-техническим сотрудником Геологического музея», так официально называлась его должность. В Геологическом музее Академии наук СССР он работал под руководством своего научного наставника Петра Петровича Сушкина. Работа препаратором увлекла молодого студента настолько, что стало сложно совмещать ее с учебой в университете. Осенью 1925 года Иван перевелся с биологического на геологический факультет. Позднее Ефремов говорил: «Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность препаратора, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях…» На третьем курсе, в 1926 году Ефремов оставил учебу, не получив никакой специализации, зато он приобрел знание основ биологии, которое оказалось совершенно необходимым впоследствии. Работа у Сушкина привила Ефремову биологическое видение палеонтологии. Она открыла для начинающего ученого в окаменелостях не мертвые символы на шкале геологического времени, а наполненные биологической информацией и пластичные во времени организмы.

Иван Ефремов отправился весной 1926 года в свою первую палеологическую экспедицию. Это была экспедиция в Тургайскую степь под руководством палеонтолога Михаила Викентьевича Баярунаса. Окончена экспедиция была в июле, а уже в августе 1926 года Иван Ефремов по поручению профессора Сушкина был командирован в первую самостоятельную экспедицию на гору Богдо в Прикаспии «для отыскания материалов по стегоцефалам». С этой поездки началась самостоятельная экспедиционная жизнь палеонтолога Ивана Ефремова. Во время раскопок были обнаружены остатки лабиринтодонтов, древних земноводных. По результатом поездки Ефремов опубликовал научную статью об условиях захоронения остатков лабиринтодонтов в прибрежных древних морских отложениях. Статья была опубликована в «Трудах Геологического музея». Впечатления от экспедиции Ефремов позже отразил в рассказе «Белый рог».

Следущая палеологическая экспедиция под руководством Ивана Ефремова состоялась в 1927 году. Раскопки проводились в бассейнах рек Юг и Ветлуги. Из поездки он привез большую коллекцию черепов новых древних земноводных. Обрадованный успехом, в следующем году он вновь поехал в те же края и продолжил раскопки. Кроме раскопок, Иван Ефремов составил геологическое описание их местонахождения. 17 сентября 1928 года умер профессор Сушкин. Ефремов продолжил дело любимого учителя. Работа и учеба у Сушкина принесли плоды, и Иван Антонович опубликовал в 1929 году ряд описательных статей по древним наземным позвоночным. Первое из найденных и изученных животных с реки Юг, лабиринтодонта-бентозуха Ефремов назвал в честь своего покойного учителя Bentosaurus sushkini. Но оказалось, что под таким именем уже зарегистрировано ископаемое животное. Тогда из бентозавра («донной ящерицы») существо превратилось в бентозуха — «донного крокодила». В 1929 году умер отец Ивана Ефремова. В этом году Ефремов стал уже не препаратором, а научным сотрудником Геологического музея. Он принял участие в двух экспедициях: он исследовал «динозавровый горизонт» у северных предгорий Тянь-Шаня в Средней Азии, а также заброшенные шахты и отвалы Каргалинских медных рудников, где издавна находили остатки древних животных. В семье Ефремова говорят о том, что именно во время экспедиции по Средней Азии в 1929 году Иван Антонович заболел какой-то странной лихорадкой, которая перически повторяясь, мучила его много лет.

10 стр., 4934 слов

Сергей Александрович Есенин

… приблизиться к пониманию его творчества. Жизнь и творчество Сергей Есенин родился 3 октября (21 сентября по старому стилю) 1895 года в селе Константиново Рязанской губернии, откуда родом были … этой типографии, а спустя и некоторое время и сам Есенин, занимались распространением нелегальной литературы РСДРП(б). К концу 1913 года филёры Московского охранного отделениями установили человека с …

Родился 21 сентября (3 октября) 1895 года в с. Константиново Рязанской губернии в семье крестьянина.

Образование в биографии Есенина было получено в местном земском училище(1904-1909), затем до 1912 года – в классе церковно-приходской школы. В 1913 году поступил в городской народный университет Шанявского в Москве.

Начало литературного пути

[Электронный ресурс]//URL: https://liarte.ru/sochinenie/osenyu-goda-ya-postupil-v-akademiyu-nauk/

В Петрограде свои стихи Есенин читает Александру Блоку и другим поэтам. Сближается с группой «новокрестьянских поэтов», и сам увлекается этим направлением. После публикации первых сборников («Радуница»,1916 г.) поэт получил широкую известность.

В лирике Есенин мог психологически подойти к описанию пейзажей. Еще одной темой поэзии Есенина является крестьянская Русь, любовь к которой чувствуется во многих его произведениях.

Начиная с 1914 года Сергей Александрович печатается в детских изданиях, пишет стихи для детей (стихотворения «Сиротка»,1914г., «Побирушка»,1915г., повесть «Яр»,1916 г., «Сказка о пастушонке Пете…»,1925 г.).

В это время к Есенину приходит настоящая популярность, его приглашают на различные поэтические встречи. Максим Горький писал: «Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники».

В 1918-1920 годах Есенин увлекается имажинизмом, выпускает сборники стихов: «Исповедь хулигана»(1921),«Трерядница»(1921), «Стихи скандалиста»(1923), «Москва кабацкая»(1924).

Личная жизнь

После знакомства с танцовщицей Айседорой Дункан в 1921 году, Есенин вскоре женится на ней. До этого жил с А.Р.Изрядновой (имел с ней сына Юрия), З.Н.Райх (сын Константин, дочь Татьяна), Н.Вольпиной (сын Александр).

После свадьбы с Дункан путешествовал по Европе, США. Их брак оказался краток – в 1923 году пара распалась, и Есенин вернулся в Москву.

Последние годы жизни и смерть

В дальнейшем творчестве Есенина очень критично были описаны российские лидеры (1925, «Страна негодяев»).

В этом же году в жизни Есенина выходит издание «Русь Советская».

Осенью 1925 года поэт женится на внучке Л. Толстого – Софье Андреевне. Депрессия, алкогольная зависимость, давление властей послужило причиной того, что новая жена поместила Сергея в психоневрологическую больницу.

Затем в биографии Сергея Есенина произошел побег в Ленинград. А 28 декабря 1925 года наступила смерть Есенина, его тело нашли повешенным в гостинице «Англетер».

Рейтинг: / 6

Просмотров: 10815

В этом году младшей сестре Сергея Есенина Александре исполнилось бы 90 лет. В нашем музее к ней особое отношение, здесь о ней сохраняется особая память, потому что многие экспонаты, которые видят теперь поклонники великого русского поэта в Константинове, свято и трепетно в трудные для творчества ее брата годы сберегла именно она и завещала детям передать их в родное село. Ее воля была ими выполнена, и теперь личные вещи матери поэта и самого Сергея Есенина, его книги, фотографии, рукописи составляют основу всех музейных экспозиций и позволяют людям увидеть в музее не только Есенина — большого художника, но и Есенина — человека. Именно Александра Александровна Есенина, написав книгу воспоминаний «Родное и близкое», рассказала нам об укладе жизни семьи и родного села начала прошлого века, об отце и матери поэта и, что самое важное, об отношении Сергея Есенина к родным, к землякам и к своей малой родине.

9 стр., 4291 слов

Есенин, Сергей Александрович

… 3 июня гостил в Ташкенте у своего друга и поэта Александра Ширяевца. Несмотря на неформальный характер визита, Есенин … «космические» черты. 1.3. Личная жизнь В 1913 году Сергей Есенин познакомился с Анной Романовной Изрядновой, которая работала … года поэт подал заявление о разводе, в котором обязался материально обеспечивать их (официально развод оформлен в октябре 1921). Впоследствии Сергей Есенин …

29 марта 1911 года, когда родилась маленькая Шура, будущий поэт находился довольно далеко от родного дома: он учился тогда в Спас-Клепиках. Разница в возрасте между братом и сестрой была солидной — почти в шестнадцать лет. С огромной нежностью относился к сестре Сергей Есенин, по-отечески заботился о ней, гордился ее успехами, звал ласково Шура, Шуренок, Шуревна. Каждый приезд Сергея Есенина домой был праздником для всей семьи, и в особенности для маленькой Шуры. Ее цепкая детская память запечатлела все подробности нечастых визитов брата в Константиново. «Вечерами, — вспоминает он, — собирались все вместе и пели старинные протяжные народные песни. У Сергея было две самых любимых: «Это дело было раннею весной…» и «Прощай, жизнь, радость моя…».

Не это ли тепло родительского очага согревало поэта в его скитальческой, бездомной, полной драматизма жизни? Не эти ли песни вспоминались ему, когда он писал, обращаясь к сестре Шуре:

Ты запой мне ту песню, что прежде, Напевала нам старая мать., Не жалея о сгибшей надежде,, Я сумею тебе подпевать…

…Потому так и сердцу не жестко, —

Мне за песнею и за вином, Показалась ты той березкой,, Что стоит под родимым окном., Сорока, сорока,

Где была?

• Далеко.
• Чего пила?
• Бражку.
• Чего ела?
• Кашку.

Кашку варила,

На порог становила,

Кашку студила,

Деток скликала.

Этому кашки,

Этому бражки,

Этому пивца,

Этому винца.

А ты мал-мал был,

Никуда не ходил,

Тебе кашки не дадим.

Ты дров не рубил,

Ты печь не топил,

Ты воду не носил,

Ты кашку не варил,

На порог не становил,, Ты деток не скликал,

Ты хлеб не пек,

Тебе — шишок.

(Записана у дочери А. А. Есениной — Светланы Петровны).

В теплые тихие сентябрьские дни 1925 года были написаны Сергеем Александровичем Есениным четыре лирических стихотворения, посвященные им «Сестре Шуре». Строки эти полны глубокого светлого чувства братской любви и восхищения молодостью, нетронутостью души, искренностью поведения:

Я красивых таких не видел,

Только, знаешь, в душе затаю, Не в плохой, а в хорошей обиде -, Повторяешь ты юность мою., Ты мое васильковое слово,, Я навеки люблю тебя., Как живет теперь наша корова,, Грусть соломенную теребя?, Запоешь ты, а мне любимо,, Исцеляй меня детским сном., Отгорела ли наша рябина,, Осыпаясь под белым окном?.., Что поет теперь мать за куделью?, Я навеки покинул село,, Только знаю — багряной метелью, Нам листвы на крыльцо намело., Знаю то, что о нас с тобой вместе, Вместо ласки и вместо слез, У ворот, как о сгибшей невесте,, Тихо воет покинутый пес., Но и все ж возвращаться не надо,, Потому и достался не в срок,, Как любовь, как печаль и отрада,, Твой красивый рязанский платок.

Строки эти сложились во время прогулки С. А. Есенина с сестрой по Москве. Александра Александровна вспоминает: «Когда мы доехали до Театральной площади, Сергей предложил зайти пообедать. И вот я в первый раз в ресторане. Швейцары, ковры, зеркала, сверкающие люстры — все это поразило и ошеломило меня. Я увидела себя в огромном зеркале и оторопела: показалась такой маленькой и неуклюжей, одетой по-деревенски и покрыта красивым, но деревенским платком… Видя мое смущение, Сергей все время улыбался, и, чтобы окончательно смутить меня, он проговорил: «Смотри, какая ты красивая, как все на тебя смотрят». Я огляделась по сторонам и убедилась, что он прав. Все смотрели на наш столик. Тогда я не поняла, что смотрели-то на него, а не на меня, и так смутилась, что уже и не помню, как мы вышли из ресторана».

5 стр., 2373 слов

Есенин великий национальный русский поэт

… условия, в которых формировалась его творческая личность. Биография Есенина Есенин Сергей Александрович – замечательный русский поэт-лирик. Родился он в 1895 году в селе Константиново Рязанской губернии в семье … Стихи свежие, чистые, голосистые…» В ранней поэзии Есенина запечатлен образ крестьянской Руси кануна Великой Октябрьской революции. Поэт видел Русь кроткой, печальной, и тяжелая жизнь …

Чудом сохранился стеклянный негатив, на котором снята четырнадцатилетняя Шура Есенина в том самом «красивом рязанском платке».

Известие о смерти брата застало Александру Александровну Есенину в деревне, куда она приехала в конце декабря 1925 года на каникулы. Всей семьей отправились Есенины в Москву, где 31 декабря состоялись похороны Сергея Есенина. В этот день наступила неожиданная ужасающая оттепель, лил сильный дождь, кругом стояли лужи от тающего снега. «К полудню, — пишет А. А.Есенина, — рассеялся туман и выглянуло яркое солнце, но от его тепла не растаяло наше горе». Шура Есенина осталась жить с Галиной Бениславской, была свидетелем и ее трагической кончины. Однако совсем юная, оставшись одна в большом городе, она в этой жизни не потерялась: окончив гимназию, в мае 1929 года она вышла замуж за журналиста Петра Ивановича Ильина, с которым прожила в любви и согласии всю жизнь, воспитала троих детей. На их свадьбе среди прочих гостей были и Зинаида Райх со Всеволодом Мейерхольдом, которые подарили им свою фотографию с такими надписями: «В знак радости за счастье молодых — Шуры и Петра Ивановича — пью и приветствую!!! Зинаида Райх». «Молодоженам счастливого пути до конца их дней вместе, неразлучно… В. Мейерхольд. 26-V-29. Москва».

Всю свою дальнейшую жизнь посвятила Александра Александровна семье, детям и увековечению памяти брата. С годами она все яснее понимала размеры его дарования, место его лирики в русской литературе и начала записывать воспоминания о нем, его родных, близких, знакомых, а также о том, как воспринимали люди поэзию Сергея Есенина.

Благодаря Александре Александровне, которая была дружна с дочерью великого русского певца Ф. И. Шаляпина, нам теперь известно о его отношении к творчеству Сергея Есенина. Ирина Федоровна рассказывала: «Однажды там, за рубежом, вспоминая о России, Федор Иванович попросил меня прочитать стихи Есенина. Я начала читать:

Отговорила роща золотая, Березовым веселым языком,, И журавли, печально пролетая,, Уж не жалеют больше ни о ком…», Когда я взглянула на отца,

его глаза были полны слез…»

13 стр., 6194 слов

Период имажинизма в творчестве и жизни Сергея Есенина (1919 – 1923 гг.)

… были провозглашены принципы творчества «передовой линии имажинистов». Под ней подписались поэты: С.А. Есенин, Р. Ивнев, А.Б. Мариенгоф, В.Г. Шершеневич. … и жизни Сергея Есенина 1. Поэтика Есенина в 1919 – 1920 гг. В «берлинской» автобиографии 1919г. Есенин называет лучшим годом в своей … входят в одну и ту же произносительную орбиту, или более или менее близкую. Но такие рифмы, какими переполнено …

А заслуженный артист республики Николай Федорович Першин, работавший в жанре художественного чтения, так рассказывал ей о своем выступлении в Маньчжурии в 1946 году: «Там доживали свой незавидный век русские эмигранты. На концерте, где исполнялись стихи Есенина о родине, о России, они занимали все первые ряды. Из-за громких рыданий мне несколько раз приходилось прерывать чтение. А после концерта эти немолодые дамы и господа, плача, обнимали мои ноги, сами стоя на коленях, рассказывая сквозь слезы, как съедает их тоска по родине».

После смерти матери, в июле 1955 года, сестры поэта Екатерина и Александра передали дом Кузьминскому сельскому Совету, чтобы сохранить его для будущего музея. Поначалу в нем разместили библиотеку, но многие тысячи ценителей поэзии Есенина со всех концов страны приезжали в Константиново поклониться его отчему дому. Именно тогда Александра Александровна решила вести тетради отзывов посетителей. Вот некоторые из них: «Слава тебе, Сергей Есенин, — наш звонкий, песенный поэт, — за ту радость, которую ты дал русскому народу! Слава тебе, село Константиново, за то, что ты выпестовало такого певца! 25 августа 1961 г. Ташкент».

Вадим Каменецкий, рабочий из города Клин, записал ей в тетрадь свои стихи в июле 1959 года:, Пускай дорог немного мной исхожено,, Я узнавал о радостях из книг., Так много сердца

в Ваши строки вложено,

Что станешь здесь поэтом хоть на миг.

Припомнил путь,

когда-то Вами пройденный,

Читал на память сотни Ваших строк…, Спасибо Вам, что Вы любили родину,, Как полюбить никто из нас не мог.

Известный художник Федор Константинов 18 июля 1960 года записал в тетради Александры Александровны: «Сегодня исполнилась моя давняя мечта — побывать на родине великого русского поэта Сергея Есенина. Буквально с замиранием сердца подходил к домику, к месту, где родился Есенин, где проходили его детские годы.

И как бесконечно печально, что в таком запустении это место… Как мы не умеем ценить и беречь дорогие для каждого русского человека места, связанные с нашими великими людьми — гордостью русской культуры, русской истории…»

Огромна заслуга сестер поэта в создании музея в Константинове. Александра Александровна вместе со своей старшей сестрой Екатериной Александровной не уставала хлопотать о его организации. Ими были отправлены десятки писем в различные инстанции, проведено множество встреч и бесед с руководителями разных уровней. Неоценимую помощь оказали они сотрудникам музея в восстановлении исторического облика заповедного есенинского Константинова. Ими составлен детальный план родительской усадьбы, дома; указано внутреннее расположение комнат в избе. Именно сестры поэта подарили музею семейные реликвии, которые составляют основу мемориальной экспозиции, воссоздающей быт и уклад родительского дома, времени жизни Сергея Есенина.

5 стр., 2055 слов

Анализ стихотворения «Памятник» Александра Сергеевича Пушкина: …

… низу статьи. Читайте далее. Анализ стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» поэта Александра Сергеевича Пушкина по литературе: кратко, самое главное по плану, 9, 10 класс Стихотворение «Памятник» Александра Сергеевича Пушкина 1836 году пятистрофная модель Первая …

Здесь нет ничего лишнего, только самое необходимое для отдыха, работы и молитвы. Иконы и фотографии на стенах, зеркало и часы, деревянные кровати и домотканые дорожки — все эти предметы указывают на непритязательный уют крестьянского жилища двадцатых годов прошлого века. Керосиновая лампа под зеленым абажуром стоит на столе в горнице как безмолвная спутница ночных бдений поэта. Теперь она погашена, а есенинские строки, написанные при ее мерцающем свете, продолжают жить и волновать читателя предельной искренностью:

Наша горница хоть и мала,, Но чиста. Я с собой на досуге…

В этот вечер вся жизнь мне мила,

Как приятная память о друге.

Александра Александровна передала в наш музей множество сохраненных ею книг русских и зарубежных писателей, которые составляли личную библиотеку Сергея Есенина и по которым исследователи его творчества могут судить о его читательских пристрастиях.

А. А. Есенина оставила свидетельства об отношениях брата с людьми, которые проливают свет на некоторые стороны личной жизни поэта и его близких. К примеру, в нашем архиве хранится короткая запись, сделанная ею после прочтения всем известных теперь воспоминаний Галины Бениславской, застрелившейся на могиле Сергея Есенина в 1926 году и похороненной рядом с ним. Необходимо напомнить, что во время их совместной жизни с осени 1924 года Александра Александровна жила вместе с ними, а после смерти брата осталась у Галины Бениславской. А. А. Есенина пишет: «Читая воспоминания Бениславской, невольно вспоминаются слова Блока, которого, кстати, она очень любила декламировать:

Все-таки когда-нибудь счастливой

Разве ты со мною не была?

Галя, Галя! Неужели Есенин был таким, каким ты обрисовала его в своих «правдивых» воспоминаниях? Что же держало тебя около него? Почему ты мирилась со всеми его недостатками? Любовь тебя держала? Но как же можно, любя человека, вспоминать только плохое? А если и было плохо, то любящие люди не пишут об этом. Я что-то не читала ни одних воспоминаний, где вот с такой «правдивой» наготой говорилось о воспоминаемом любимом человеке.

А твоя смерть на его могиле? Это беззаветная, безграничная любовь к нему?

Слов нет, Сергей был трудным человеком, но ведь тебе же было около него интересно жить. Его талант, красота, его ум, его нежность и доброта в твоих воспоминаниях утонули в выпивках и буйстве.

Как же ты могла пойти через год умирать к нему на могилу? Ведь ты же после смерти Сергея любила сына Троцкого (Льва Седова — Л.А.) и умерла после разрыва с ним.

Нет, не из любви к Сергею ты умерла.

Со смертью его

ты не могла найти себя».

Александра Александровна сохранила и передала в Константиново личные вещи брата, которые оказывают глубокое эмоциональное воздействие на любителей его поэзии. Большинство из них, с которыми поэт непосредственно соприкасался, можно теперь увидеть в экспозициях нашего музея. К их числу относятся его визитная карточка и чернильница, открытки с изображением декабристов и «Библия», звонок от удочки и карандаш, ломберный стол и икона «Святой Преподобный Сергий Радонежский», подаренная С. А. Есенину Великой княгиней Елизаветой Федоровной в Царском Селе в день его именин 8 октября 1916 года во время прохождения им военной службы, а также ряд других экспонатов. Все их свято берегла младшая сестра поэта, обращаясь к которой, он написал:

Потому и навеки не скрою,, Что любить не отдельно, не врозь -, Нам одною любовью с тобою, Эту родину привелось.

Умерла Александра Александровна в Москве 1 июня 1981 года и похоронена на Ваганьковском кладбище, совсем недалеко от своего старшего брата — великого русского поэта Сергея Есенина.

Академия наук СССР 1925-1936 гг.

Курсовая работа

Москва 2000

Оглавление

Введение

Глава I. Нормативные документы АН СССР: структура, компетенция, особенности организации.

§1. Компетенция, структура и другие вопросы организации АН по Уставам 1927, 1930 гг.

§2. Академия Наук в русле развития политической системы.

Глава II. Научная деятельность АН СССР как высшего научного учреждения: развитие подотчетных учреждений, международные научные связи.

§1. Подготовка кадров

§2. Внутренняя деятельность АН СССР.

§3. Развитие сети подчиненных АН СССР научных учреждений.

Заключение

Список использованных источников и литературы

Приложение

Введение

В работе рассматривается история АН СССР в период, когда этот научный орган окончательно формировался как звено советского государственного аппарата.

В советской историографии сложилась устойчивая тенденция характеризовать этот этап истории АН как имевший исключительно позитивные для нее последствия – с точки зрения задач советской власти. Почти исключается подход к оценке ее деятельности с точки зрения господства марксистской идеологии в науке и засилии репрессивного аппарата.

Так, труды А. Кольцова «Развитие АН как высшего научного учреждения СССР: 1926-1932; Г. Комкова и др. «АН СССР: Краткий исторический очерк», а также «Академия наук СССР: Краткий очерк истории и деятельности», являясь источником обширного фактического материала, в то же время не могут быть использованы в исследовании как обобщающие работы, содержащие адекватные реальной ситуации выводы, поскольку они сильно заидеологизированы.

Некоторые аспекты, позволяющие оспорить господствующую в советском обществе точку зрения, представлены в работе Н. Виленкина «Формулы на фанере».

Исходя из этих наработок историографии (в настоящее время новых фундаментальных трудов по истории АН СССР нет) можно сформулировать актуальность темы: в условиях отсутствия у исследователей устойчивого интереса к рассмотрению истории АН СССР можно обращаться к этой проблеме, избегая «идеологических штампов» и ставя перед собой соответствующие задачи.

В данной работе автор преследует цель – проследить и показать изменения, произошедшие с АН во 2-й половине 20-х и 1-й половине 30-х гг. Этой цели автор пытается достигнуть на основе анализа источников по истории АН СССР, позволяющим изучить конкретную деятельность АН, ее внутреннюю структуру, компетенцию и организацию.

Задача автора данной работы сводится к тому, чтобы проследить процесс огосударствления АН СССР, а именно – ее советизации.

Чтобы показать, какие глубокие сдвиги в рамках существующих научных традиций произошли в деятельности АН СССР в советское время, нужно остановиться на ее предыстории.

В главе I рассматриваются вопросы, связанные с принятием советских Уставов, системной подготовки кадров АН, организацией деятельности АН на плановых началах, структурой АН, целями и задачами учреждения различных учреждений в системе АН СССР.

Предметом рассмотрения II главы является научная деятельность АН СССР, а также вопросы подготовки научных кадров.

В заключении к работе делается вывод об огосударствлении АН СССР в рассматриваемых хронологических рамках.

Обращаясь к истории Академии наук в СССР, представляется целесообразным хотя бы кратко остановится на отдельных моментах предыстории и некоторыми штрихами охарактеризовать начальный период ее существования, который во многом определил дальнейший ход событий.

Прежде всего следует сказать о благотворной роли Петра I, усилия которого обеспечили энергичный старт, взятый Российской Академией наук. После смерти Петра это начальное поступательное движение несколько затормозилось, однако его уже нельзя было ни остановить, ни повернуть вспять.

Укрепление военной мощи России и возникновение отечественной промышленности могли осуществляться на прочном фундаменте просвещения и науки. Последние годы царствования Петра I ознаменовались внушительным продвижением по этому пути.

Представляется уместным привести здесь короткую историческую справку, позволяющую проследить за принципиальными изменениями в регламенте (уставе) Академии наук, в ее названиях и в академических званиях вплоть до настоящего времени.

Учрежденный Петром I в 1724 г. регламент Академии был составлен с учетом специфики русского государства, в котором к концу первой четверти XVIII в. не было университетов. Поэтому, в отличие от тех образцов, которые Петр I мог наблюдать во время своих поездок за границу, его Академия представляла не имевший себе аналогов единый комплекс начальной (Академическая гимназия) и Высшей (Академический университет) школ и собственно Академии – научно-исследовательского учреждения.

Елизаветинский устав (1747 г.) также регламентирует работу членов Академии: «Собрания академические должны быть по 3 раза в неделю. Во всякое заседение по череде, начав со старшего академика, должны читать свои изобретения перед протчими, от 9 до 12. Когда одна диссертация не окончена будет в одно заседание, то оную оставить до следующего, а не к будущей череде покидать».[1]

Из этих уставов непосредственно вытекало, что местопребыванием членов Академии должен быть Петербург.

Несколько слов об эволюции названия самой Академии и академических званий.

Первоначально она именовалась «Академия наук и художеств», причем под художеством понимались, как правило, и мастерские, и всевозможные приложения, которые делались на основе «теоретических» открытий и исследований. Академические мастерские и другие практические учреждения Академии были выделены в Академию художеств, ставшую независимой от остальной Академии, в 1757 г. В уставе 1747 г. Академия называется Императорской Академией наук и художеств, после отделения Академии художеств она фигурирует и под названием «Санкт-Петербургская Академия»; в уставе 1803 г. говорится об «Императорской Академии наук». В 1783 г. была – независимо от «основной Академии – образована «Российская Академия наук» (или Академия русского языка и словесности); ее членом был А.С. Пушкин. В 1841 г. она была присоединена к Императорской Академии и слилась с ней в одно целое. На торжественном собрании 29 декабря 1917 г. вся Академия была переименована в «Российскую Академию наук», и, наконец, ее теперешнее название было установлено в июне 1925 г.

По первому уставу, принятому в советское время, уставу 1927 г., «Академия наук СССР состоит из действительных членов (академиков), почетных членов и членов-корреспондентов и ученого персонала»;[2] ныне же в нашей Академии имеются звания действительного члена и члена-корреспондента – для отечественных ученых и иностранного – для зарубежных.

После Октябрьской революции 1917 г. положение Академии наук изменилось. АН была привлечена к решению задач экономического и социального развития страны новой властью.

На экстраординарном общем собрании АН 24 января 1918 г. ее непременный секретарь, академик С.Ф. Ольденбург, сообщил о том, что он обсуждал с представителями советской власти перспективы работы АН, открывающиеся в связи с происшедшей революцией. Эти работы мыслились в рамках расширения деятельности созданной в 1915 г. при Академии Комиссии по изучению естественных производительных сил России. В письме наркому народного просвещения А.В. Луначарскому президент АН А.П. Карпинский писал, что Академия готова сотрудничать с советской властью как в деле изучения ресурсов страны, так и в отношении анализа технико-экономического характера – с тем, чтобы способствовать выбору оптимальных путей, двигаясь по которым можно было бы обеспечить скорейший подъем наиболее важных отраслей народного хозяйства страны.

Характер деятельности АН в период превращения ее в советский орган определялся составленным В.И. Лениным «Наброском плана научно-технических работ», адресованным Академии. Отражением организационных усилий Академии может служить открытие в Москве отделения Комиссии по изучению естественных производительных сил России и Научной комиссии при ВСНХ (председатель – академик П.П. Лазарев).

27 января 1921 г. Ленин принял у себя делегатов научных и учебных заведений Петрограда – С.Ф. Ольденбурга, непременного секретаря Академии, В.А. Стеклова – ее вице-президента. Обсуждались вопросы об «обеспечении научно-исследовательских работ в Советской республике».[3] Об этой встрече впечатляющие воспоминания оставил С.Ф. Ольденбург. Одной из задач, вставших пере Академией в первый период ее реорганизации (1918-1921 гг.) и развертывания широкой программы, намеченной в документах Советского правительства, — было срочное преодоление отставания, обусловленного перерывом в обмене научной информацией. I мировая война и последующая за ней война гражданская на 6-7 лет прервали довольно регулярные связи между отечественной и зарубежной наукой, осуществлявшиеся посредством обмена журналами и людьми.

В 1918 г. за границу (для закупки книг, журналов, приборов) была командирована первая партия советских ученых; в 1920 г. за рубеж выехало 10 человек (в т.ч. – 3 действительных члена АН). Большую роль в налаживании контактов играли и советские дипломаты, — прежде всего П. Красин.

Глава I .

Нормативные документы АН СССР: структура, компетенция, особенности организации.

§1. Компетенция, структура и другие вопросы организации АН по Уставам 1927, 1930 гг.

Становление Академии наук СССР как органа в системе советских учреждений не могло осуществляться без изменения организационной структуры и методов работы и внедрения «плановых начал» в руководство наукой, создания в творческих коллективах «отвечающей духу времени атмосферы».[4]

Целенаправленность и результативность исследований для Советской власти были во многом связаны с методами управления. Чем стройнее организационная структура, чем более четки действия руководящих органов, тем выше эффективность науки.

Перестройка охватила как звенья государственного, так и академического аппарата и привела к большим изменениям в руководстве научными учреждениями. Решающее значение в этом имела разработка нового устава АН. Необходимость в этом документе ощущалась особенно остро.

Работа над уставом началась сразу после признания Советом Народных Комиссаров 27 июля 1925 г. АН высшим научным учреждением. Для разработки устава Всесоюзной Академии наук была создана комиссия. Ее возглавлял член коллегии НК РКИ В.П. Милютин, в состав входили: Н.П. Горбунов, представители АН и союзных республик. Создание текста устава было поручено АН, которая сама должна была внести его на утверждение Правительства. 1-й вариант Устава АН был рассмотрен комиссией СНК в конце января 1926 г. В этом заседании участвовали в качестве председателей Академии наук вице-президент АН СССР В.А. Стеклов и непременный секретарь АН академик С.Ф. Ольденбург. Решено было разослать устав заинтересованным учреждениям для отзыва и в отдельных частях доработать. После получения замечаний текст устава вновь был переработан и представлен на заключение правительствам Союзных республик.

18 июля 1927 г. СНК СССР утвердил первый советский устав АН СССР. Устав закреплял идею, выраженную постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июля 1925 г., признавшим Академию высшим ученым учреждением страны.

До 1925 г. АН находилась в ведении Главного управления научных учреждений (Главнауки) Народного Комиссариата просвещения РСФСР. Входя в состав подведомственных Наркомпросу учреждений, АН отстаивала свое право непосредственно обращаться по научным вопросам в СНК. При этом она наталкивалась на упорное сопротивление Главнауки, которая считала, что при сношениях Академии с наркоматами, ведомствами и союзными республиками необходимо испрашивать ее разрешения.

Интересами развития науки требовали более оперативного решения вопросов, выносимых Академией. Определяя АН как высшее научное учреждение страны, Советское правительство устанавливало необходимость сосредоточения научных сил на решение важных для страны задач. На Академию наук была возложена обязанность объединения научных сил страны. Как высшее научное учреждение, АН находилась теперь в непосредственном ведении Совета Народных Комиссаров СССР.

В параграфах устава, определявших задачи Академии наук, получили отражение идеи связи науки с практикой. АН должна была:

1) развивать и совершенствовать научные дисциплины, входящие в круг ее ведения, обогащая их открытиями и новыми методами исследования;

2) изучать естественные производительные силы страны и содействовать их использованию;

3) приспособлять научные теории и результаты научных опытов и наблюдений к практическому применению.[5]

Особенно подчеркивалась необходимость проведения этих работ с учетом интересов союзных республик.

Устав АН сохранял сложившиеся формы участия членов Академии в обсуждении и решении научных и научно-организационных задач на Общем собрании, которое является высшим органом Академии. Члены-корреспонденты, также принимающие участие в этом собрании, пользовались правом совещательного голоса по всем вопросам. Все вопросы решаются простым большинством голосов (за исключением выборов новых членов).

Новый устав также, как и действовавший ранее, предоставлял Академии право самой избирать своих членов, но в отличие от дореволюционного, который предусматривал утверждение избранных членов Академии императором, новый устав не требовал вообще какого-либо правительственного утверждения.

Число действительных членов было увеличено. Новый устав предусматривал и более демократический порядок выдвижения кандидатов в члены Академии. В дореволюционной Академии право выдвижения предоставлялось только академикам, причем каждого кандидата должны были выдвинуть не менее 3-х членов Академии, предварительно согласовав кандидатуру с Президентом АН. Но и этот порядок царское правительство иногда нарушало.[6]

По установленному после революции порядку, закрепленному также уставом, право выдвижения кандидатов в члены Академии было предоставлено широкому кругу научных учреждений, общественных организаций, а также группам ученых и отдельным ученым. По господствующему в советской историографии мнению, это способствовало преодолению кастовой замкнутости.[7] Однако, на деле такая «демократичность» приводила к включению в ряды академиков именно лиц, удобных для власти потому, что зачастую приводило к деградации научного знания.[8]

Об открывавшихся вакансиях и именах выдвинутых кандидатов Академия сообщала в печати. Устав также закрепил и выборность президента АН, который до революции назначался.

При разработке устава остро встал вопрос о структуре Академии. В результате 2 отделения – отделение русского языка и литературы и Историко-философское отделение – были объединены, и, по новому уставу, в Академии стало вместо трех — два отделения – Физико-математических наук и Гуманитарных наук. Отделения представляли собой научные и научно-организационные подразделения, объединявшие членов АН по отраслям науки. Текущая работа по руководству АН возлагалась на Президиум Академии, который составляли президент, 2 вице-президента, непременный секретарь и академики-секретари обоих отделений. Устав предоставил Президиуму право решать не только текущие дела, но и дела, подлежащие ведению Общего собрания или отделений АН, не дожидаясь их очередных заседаний, но с тем, чтобы о принятых мерах было доложено в ближайшем заседании Общего собрания или отделения.

Однако, устав 1927 г. просуществовал недолго. В конце 1929 г. Общее собрание АН вынесло решение о его пересмотре. Разработку проекта устава проводила комиссия под председательством В.П. Волгина в составе Ольденбурга, Луначарского, Вернадского, Иоффе и других представителей научной общественности.

К этому времени в связи с тем, что руководство научными учреждениями общесоюзного значения было возложено на Комитет по заведованию учеными и учебными заведениями ЦИК СССР, постановлением ЦИК и СНК СССР от 26 марта 1930 г. АН СССР была передана в ведение этого Комитета. В его ведении АН СССР состояла 3 года.

Переработанный устав был принят на Общем собрании АН, проходившем с 31 марта по 5 апреля 1930 г. и 23 мая 1930 г. утвержден Президиумом ЦИК СССР.

Устав расширял сферу деятельности АН, указывал, что «Академия наук работает во всех областях теоретического знания, всемерно способствует развитию исследовательской мысли, объединяет все основные дисциплины».[9] Устав нес в себе и «идеологический заряд», обращая внимание на то, что в деятельности АН СССР приоритетным направлением должна оставаться «выработка единого научного метода на основе материалистического мировоззрения».[10]

В соответствии с принятым уставом изменялся порядок выборов кандидатов на открывавшиеся в АН вакансии действительных членов. Чтобы быть избранным, требовалось получить в отделении не менее 2/3 голосов, а в Общем собрании – большинство.

Устав содержал и нормы, явившиеся предвестниками репрессий: если деятельность действительных и почетных членов, членов-корреспондентов была направлена во вред СССР, то таковые лишались своих званий.[11] Устав вносил ограничения и в отношении иностранных почетных членов АН. Ими не могли быть лица, проявляющие «враждебное отношение к революционному движению пролетариата».[12]

Вносились изменения и в структуру Академии наук. Она, как и раньше, сохраняла в своем составе 2 отделения. Они назывались: Отделение математических и естественных наук (ОМЕН) и Отделение общественных наук (ООН). Отделение делилось на группы, состоявшие из представителей кафедр, объединявшихся либо родственным характером дисциплин, либо общностью теоретических проблем.

Перед Академией наук ставилась задача координации своей деятельности с другими научными учреждениями страны.

Следующим этапом на пути перестройки АН явилось внедрение плановых начал в исследовательскую работу. Расширение масштабов научных исследований и их связь с государственными потребностями поставили в качестве насущной проблемы организацию научной работы на основе плана. Народнохозяйственное планирование вызывало необходимость и планирования научных исследований. В связи с этим XV съезд партии (декабрь 1927 г.), в Директивах по составлению 1-го пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР указал на «решительное приближение академической научной работы к промышленности и сельскому хозяйству».[13]

Идеи планирования научной работы, изложенные в ленинском «Наброске плана научно-технических работ», оказали влияние на организацию исследований. Первые попытки осуществления научных изысканий по определенным проблемам в плановом порядке были предприняты в АН в середине 20-х гг. Так были спланированы академические экспедиции на 1924-25 гг. На 1925-29 гг. был составлен план научно-исследовательских работ Яфетического института АН.

О том, что шел процесс перестройки деятельности АН на плановой основе, свидетельствует письмо АН 25 февраля 1927 г. в Отдел научных учреждений при СНК СССР, в котором АН сообщала, что «укрепление и расширение научных исследований должно явиться неотъемлемой частью плана индустриализации и развития народного хозяйства страны. Указанная мысль, неоднократно выдвигавшаяся и Н, может встретить с ее стороны лишь самую горячую поддержку и сочувствие».[14]

В 1927 г. положение о планировании научных исследований было закреплено Уставом. Им был установлен и порядок утверждения и согласования планов работы АН. Устав определял, что «планы своей деятельности АН СССР представляет на утверждение СНК СССР, одновременно рассылая их правительствам союзных республик. Правительства союзных республик представляют свои заключения по этому плану как в СНК СССР, так и в АН в установленный законом срок».[15] В Уставе 1930 г. положения, связанные с планированием научных исследований, получили дальнейшее развитие. АН обязывалась планомерно направлять всю систему научного знания к удовлетворению нужд социалистической реконструкции страны, предусматривалась координация работ АН с работами других научно-исследовательских учреждений.

Но нужно было не только определить главные направления научного поиска, но и дать методологические основы плана. В этих целях 6 апреля 1929 г. в Москве Научно-исследовательским Советом ВСНХ и Госпланом СССР совместно с АН и Коммунистической академией была созвана конференция по планированию научной работы. После нее на Общем собрании АН, проходившем в конце апреля 1929 г., был поставлен вопрос о составлении 5-летнего плана научной деятельности АН и ее учреждений.

Все же единого плана по Академии составить не удалось. Были составлены лишь 5-летние планы научных учреждений АН. В лучшем случае они были объединены по отраслям. Так, по геологии был составлен общий план Геологического и Минералогического музеев и Почвенного института. Как правило, планы суммировали по научным направлениям индивидуальные работы сотрудников, причем методика их составления была самой различной. Поэтому первые планы академических учреждений носили общий характер, являлись перечнем проблем с различной их полнотой и детализацией. Опять-таки в советской историографии господствовала точка зрения, что все это было достоянием в научном отношении.[16] Однако, Виленкин оспаривает это, ссылаясь на сложность прогнозирования в сфере научных исследований и опасность выдвижения каких-либо общих направляющих тенденций.[17]

С начала 1930 г. вопросам планирования научных исследований было уделено еще большее внимание. Для осуществления организационных, методологических и координационных функций по планированию, в апреле 1930 г., при Президиуме АН была образована Планово-организационная комиссия (во главе с вице-президентом академиком Н.Я. Марром). Для связи с государственными плановыми органами в комиссию входили представители Госплана СССР, Госплана РСФСР, ВСНХ.

В результате деятельности этой комиссии, которая руководила работами по планированию, был разработан конкретный план АН на 1932 г., выработаны принципиальные методические основы планирования науки, определены конкретные формы связи исследований, проводимых другими научными учреждениями, определена роль АН в организации исследовательской работы в стране.

Общие принципы планирования научной работы АН были вынесены вместе с планом на 1931 г. на обсуждение Общего собрания АН в октябре 1930 г. В результате широкого обсуждения с учетом мнения таких крупных ученых, как академики А. Иоффе, И. Губкин, А. Ферсман и др., впервые были разработаны директивные указания по планированию, которые предусматривали разработку академическими учреждениями:

1) общих теоретических проблем, осуществление которых в конечном счете всегда оказывает громадное влияние на практику в самых разнообразных направлениях;

2) проблем, связанных с социалистической реконструкцией а разрезе генерального 5-летнего плана социалистического строительства, — в особенности проблемы сырья и топлива и их переработки;

3) проблем, связанных с культурной революцией, — особенно с социалистическим строительством в национальных республиках и областях.

Планы отдельных учреждений должны были разрабатываться на основе общего плана и представлять собой «связную систему тем, сгруппированных вокруг основных проблем и проблем наиболее актуальных».[18] План работы АН должен был быть увязан с планами других научно-исследовательских учреждений.

Таким образом, новые формы объединения научных сил обусловливались поисками лучшей организации научной работы в условиях, когда перед АН Советским правительством были поставлены задачи большого народнохозяйственного значения, когда ее сравнительно небольшие научные силы должны были в короткие сроки решать важные государственные задачи.

В главе были рассмотрены основные положения регламентирующих деятельность АН СССР нормативных документов, с точки зрения государственной целесообразности научных исследований. Как показано, однако, вопрос о научной оправданности «более демократичной» организации АН и господства плановых начал в исследовательской деятельности – спорен.

§2. Академия наук в русле развития политической системы.

Рассматриваемый период истории АН СССР считается одним из наиболее драматических этапов в целом истории государства. Нельзя не затронуть в связи с этим такой вопрос, как «советизация» НА (термин в отношении репрессивной политики государства в научной сфере был применен академиком М.Н. Покровским).

«Советизация»… Что скрывалось за этим? Какой смысл вкладывался в это понятие? Когда это началось? Как протекало? Чем сопровождалось? Чтобы ответить на эти вопросы, надо вернуться назад и попытаться дать неоднозначную оценку происходивших тогда в академии процессов.

Сотрудничество АН с Советской властью началось в 1918 г., а в июле 1925 г. накануне празднования 200-летнего юбилея ее основания она была признана высшим ученым учреждением страны. В ее численно небольшой состав входили такие известные ученые, как А.Т. Карпинский, И.П. Павлов, В.А. Стеклов, В.И. Вернадский, С.Ф. Ольденбург и т.д. Они с разной мерой понимания относились к тому, что происходило в обществе и государстве с октября 1917 г., тем не менее остались верны родине и в служении ей видели свое призвание. Не могли не оценить они и усилия советского государства по финансированию академии – ее лабораторий, комиссий, институтов, экспедиций, а также изданий трудов (об этом убедительно свидетельствуют ежегодные отчеты АН). Еще в июне 1927г. ученые полагали, что АН – это единственное учреждение, сохранившее юридически самоуправление.

Шел процесс дифференциации ученых, часть из которых высказывалась за активизацию роли академии в преобразованиях страны, за ее организационное и структурное обновление. Укрепление академической науки с практикой социалистического строительства и преодоление академической замкнутости были положены в основу политики советского государства.

Казалось бы, совпадение (в известной мере) интересов должно было создать условия для проведения перестройки академии на демократической основе. Однако, антиинтеллигентская, антиинтеллектуальная политика классовой борьбы со старой идеологией, а заодно с культурой и традициями не позволяла относится к интеллигенции как полноправному члену общества, видела в ней носителя буржуазного мировоззрения. Нуждаясь в науке и ученых, пролетарское государство, с одной стороны, преувеличивало возможности науки в решении тех многих проблем, которые имелись в отсталой России, с другой – подозрительно относились к академикам, видя в них «буржуазных специалистов». Отсюда – установка не на союз, а на борьбу, перевоспитание в духе марксистской идеологии.

Слепая вера в марксизм как единственно верное и подлинное научное учение сеяла иллюзию быстрого его распространения в обществе. Неудачи приводили к насильственному насаждению его в качестве основы научного исследования. Столь же пагубным было и противопоставление индивидуального творчества коллективной работе. Последнее как нельзя лучше отвечало новому типу управления наукой – партийному и государственному руководству с его приверженностью к централизации.

Все эти требования постепенно находили воплощение во вновь создаваемых научных и учебных заведениях, символизировали их становление как советских учреждений. Исключение составляла Академия наук, но и она должна была пройти путь «советизации».

Первые шаги по реализации этой программы были сделаны в ходе разработки нового устава.

Перед академией была поставлена (и это хотелось бы подчеркнуть) задача «приспособления» научных теорий к «практическому применению» в промышленности и культуре. Изменения принципиального характера (утрата академических привилегий) были внесены в порядок выборов – право выдвижения кандидатов давалось не только отдельным академикам или группе, но широкому кругу учреждений и общественных организаций. Отныне представители научных учреждений союзных республик входили в квалификационные комиссии (результаты не замедлили сказаться на первых же выборах). Большие права приобретает Президент (а постепенно и его аппарат). Круг входящих в его компетенцию вопросов был расширен за счет тех, что до сих пор были прерогативой общего собрания. Под контроль директивных органов и научных учреждений республик становились и академические планы.

В 1925 г. Политбюро ЦК ВКП(б) была утверждена так называемая межведомственная комиссия по содействию работам АН в следующем составе: Н.П. Горбунов (СНК СССР), В.Т. Кнорин (ЦК ВКП(б)), М.М. Литвинов (наркоминдел), А.В. Луначарский (наркомпрос), В.П. Милютин (Госплан). По имени председателя комиссии А.С. Енукидзе (секретарь ВЦИК) комиссия даже в официальных документах часто именовалась как «комиссия Енукидзе». Более того, для ведения ее дел был создан Отдел научных учреждений при СНК СССР (заведующий – Е.П. Воронов). Окончательное решение принимал СНК СССР (подготовка велась через управляющего делами Н.П. Горбунова). Такая пирамида руководства выстраивалась над Академией наук. Взаимоотношения ее с указанными учреждениями, составными этой пирамиды, изучены пока еще недостаточно, но уже сейчас можно сделать два заключения.

Первое касается полномочий комиссии Енукидзе. Они обширны: политическое и организационное руководство, посредничество в сношениях с инстанциями, участие в планировании, контроль над финансами и субсидиями и т.д. Показательно письмо (осень 1928 г.) Енукидзе к Рязанову, в котором он с гордостью сообщал, что комиссия получает ежегодно примерно 100 тыс. «на научные предприятия, имеющие политическое и научное значение»[19], и подчеркивал, что формально расходы «через академию», фактически – по решению комиссии.

Второй вывод связан с деятельностью Отдела научных учреждений. Благодаря занятости именитых ленов комиссии, заседания которой проходили нерегулярно и редко, отдел в лице его заведующего Воронова фактически осуществлял опеку над академией, и та оказалась в руках чиновников от науки, надзиравших за каждым ее шагом.

В рамках «перестройки» с лета 1927 г. работала комиссия, которая носила название Комиссия СНК по рассмотрению отчета о деятельности АН СССР в 1925/26 г. и плана работ и сметы на 1927/28 гг. Это означало, что директивные органы вплотную подошли к контролю над исследовательской деятельностью академии. Результаты комиссии получили отражение в протоколах, докладной в СНК и проекте постановления СНК, а также в отчетах ее членов.

Первое заседание комиссии под председательством В.П. Милютина (председатель Госплана) состоялась в Кремле 24 июня 1927 г. (постановление СНК о комиссии было подписано 21 июня). Был приглашен непременный секретарь Академии С.Ф. Ольденбург. Тогда произошло распределение обязанностей членов комиссии: А.Н. Бах и П.С. Осадчий должны были знакомиться с состоянием точных наук, М.Н. Покровский, В.П. Волгин, А.Я. Вышинский – с гуманитарными науками, а также проследить связи академии с научными учреждениями и учебными заведениями страны, выявить общественно-просветительскую деятельность. Кроме того, Покровский и Рязанов отвечали за международные научные контакты, за ревизию издательства, архива, книгохранилища, а также комиссий по составлению справочника «Наука и научные работники в СССР» и по истории знаний. Горбунов и Милютин знакомились с личным составом академии, ее организационной работой, составляли проект доклада правительству. По мере углубления в дела академии комиссия расширила свои полномочия, приняв решение обследовать и сами учреждения.[20]

В итоговом документе были высоко оценены результаты исследований в области точных наук. Иным было отношение к учреждениям гуманитарного цикла – отрицательное, к чему были и объективные, и субъективные причины. Прошедшее десятилетие не внесло изменений ни в идейные, ни в теоретико-методологические основы творчества гуманитариев старой школы.

И хотя итоговый документ содержал сравнительно мягкие формулировки – речь шла об исправлении серьезных недостатков и недочетов, — они затрагивали основополагающие принципы деятельности АН: изолированность академии от научно-исследовательских и учебных центров страны, плохие контакты с государственными органами. Предписывалось «воздержаться» от представления проектов организации внутри нее новых научных образований, параллельных по своим задачам уже существующим учреждениям СССР. За указаниями осуществить необходимые организационные изменения личного состава и структуры скрывалось убеждение в том, что академии как единого учреждения с определенной программой не существует. Таким научно-исследовательским центром может стать реорганизованная академия.

Таким образом, комиссия наметила пути дальнейшей «перестройки» академии, в ходе которой должны были быть избраны академики-коммунисты; созданы комфракция и партийная ячейка; сформировано бюро секции научных работников Союза работников просвещения СССР; организована аспирантура и т.д. Важное значение придавалось чистке научного аппарата академии, увольнению «социально неблагонадежных», замене их марксистскими кадрами. Вызванное беззаконием сопротивление академии было сломлено благодаря провокационным «находкам» якобы спрятанных «политических» документов и обвинением ее в «контрреволюционном заговоре». Она устояла, но ценой потери своих привилегий и своего менталитета.

Глава II .

Научная деятельность АН СССР как высшего научного учреждения: развитие подотчетных учреждений, международные научные связи.

§1. Подготовка кадров

После создания организационных основ, закрепленных в новом уставе АН СССР, встал не менее важный вопрос об обновлении ее научного состава.

Старые научные кадры АН отличались высокой научной квалификацией, но были явно малочисленны.

3 апреля 1928 г. СНК своим постановлением увеличил число действительных членов АН с 45 до 85, а 6 апреля утвердил количество мест действительных членов по специальности. Таким образом, АН получила возможность не только почти удвоить свой состав, но и осуществить целенаправленное пополнение своих рядов по широкому кругу научных дисциплин, развитие которых было необходимо как самой АН, так и народному хозяйству страны.

Новые выборы приобрели поэтому исключительный характер и выходили по своему значению за пределы внутренних интересов самой Академии. К ним сразу же было приковано внимание и широкой общественности страны.

Кандидатуры в АН выдвигались научными учреждениями, высшими учебными заведениями, секциями научных работников и группами ученых. Это был первый этап выборов, которые закончились выдвижением кандидатов, список которых был опубликован 21 июля 1928 г. в «Известиях».

На втором этапе развернулось широкое обсуждение кандидатур.

В соответствии с уставом АН СССР были образованы 11 выборных комиссий (их число определялось количеством научных специальностей). Особенностью этих комиссий было то, что в их работе наряду с членами АН принимали участие представители научных учреждений союзных республик, которые имели в общей сложности 6 голосов.

Деятельность выборных комиссий началась 10 октября и составила третий этап выборов. 21 октября 1928 г. непременный секретарь АН С, Ф, Ольденбург от имени комиссий на заседании Президиума этих комиссий доложил о проделанной ими работе и назвал кандидатов, единодушно отобранных для баллотирования в АН.

Все рекомендованные выборными комиссиями в АН члены были избраны обоими отделениями АН на своих заседаниях 5 и 12 декабря 1928 г.

В советской историографии неизменно указывается на преобладание в АН ученых-коммунистов: руководство ряда учреждений АН – Института востоковедения, Института по изучению народов СССР, Института литературы, Музея книги, документа и письма и т.д. было укреплено марксистскими кадрами.[21]

Много внимания уделяла АН СССР и подготовке научных кадров. Еще постановлением общего собрания АН от 1 ноября 1924 г. была учреждена специальная комиссия для рассмотрения вопросов, связанных с подготовкой научных работников. В декабре 1925 г. Общее собрание АН СССР, обсудив поступившую от академиков П.П. Сушкина и Ф.Ю. Левинсона-Лессинга записку об учреждении института практикантов при музеях АН, приняло решение о необходимости организации этой формы подготовки научных кадров. Подготовку должны были осуществлять Геологический, Минералогический, Ботанический, Зоологический музеи, Музей антропологии и этнографии и Комиссия по изучению естественных производительных сил.

Основная цель создания института практикантов заключалась в подготовке научных работников для академических учреждений. Но развитие науки требовало не только расширения масштабов подготовки специалистов, но и дальнейшего совершенствования форм и методов организации работы по улучшению подбора и расстановки кадров.

Претворяя в жизнь решение ЦК ВКП(б) ноября 1929 г. о необходимости создания института аспирантов, АН в 1929 г. упразднила институт практикантов и создала аспирантуру.

Во второй половине 1929 г. в АН создается специальная комиссия в составе академиков Иоффе, Краековского, Ферсмана и др., которая должна была определить контингент аспирантов и правила их приема. Вскоре было принято «Положение об аспирантурах при АН СССР». Подготовка высококвалифицированных научных работников – такова была цель аспирантуры.

Здесь следует также отметить, что больший упор был сделан на подготовку специалистов по естественно-техническим наукам, в которых страна испытывала недостаток.

§2. Внутренняя деятельность АН СССР.

Как уже говорилось выше, организационные основы, закрепленные в в новом уставе АН СССР, преследовали цель приблизить научную работу к практике. Интенсификация деятельности АН в рассматриваемый период связана с осуществляющейся в стране индустриализацией.

Чтобы превратить АН в ведущее научное учреждение страны, внутренних сил АН было недостаточно. 3 апреля 1928 г. Совнарком увеличил число действительных членов АН с 45 до 85, а 6 апреля утвердил количество мест действительных членов по специальностям – математика – 4, физика – 6, химия – 9, технические науки – 4, геология – 9, биология – 13, история – 12, социально-экономические науки – 4, философия – 2, востоковедение – 9, язык и литература – 13.[22] Таким образом, Академия наук получила возможность не только почти удвоить свой состав, но и осуществить пополнение рядов по широкому кругу научных дисциплин.

Новые выборы приобрели исключительный характер и выходили по своему значению за пределы внутренних интересов самой Академии. В мае-июне 1928 г. газета «Известия» регулярно помещала раздел «К выборам новых академиков», где выступали представители научных учреждений, общественных организаций, высших учебных заведений.

Следует отметить, что в сфере крупных теоретических исследований, сопряженных с работами прикладного значения, Академия наук перестраивала деятельность на плановой основе. Так, в связи с проектами Большой Волги, Академией наук были составлены рабочие гипотезы структуры хозяйства регионов, использующих энергию проектируемых гидростанций. Учреждениями Академии осуществлялись работы по актуальным для химической промышленности проблемам использования соляных ресурсов; по синтезу новых видов искусственного каучука; для Березняковского химического комбината выполнялись работы по кальциевой селитре; для тяжелой промышленности велись работы по изучению металлических сплавов. Почвенным институтом были проведены исследования в связи с ирригацией Заволжья; Соляная лаборатория продолжала работы по изучению месторождений и технологических методов использования мирабилита, бора, хрома, йода и поваренной соли. Лаборатория биохимии и физиологии растений работала над проблемами яровизации растений, их биологической стойкости, изучала корневое и воздушное питание растений. Зоологический институт много внимания уделял проблемам животноводства.

Академия наук много сделала в области изучения сырьевых и топливных ресурсов страны. Экспедициями АН были охвачены Кольский полуостров, бассейн Печеры, районы Средней Волги и Камы, Крым, Памир и т.д. Эти экспедиции изучали энергоресурсы, месторождения черных, цветных металлов, химического сырья, возможности внедрения новых технических культур и т.д.

Вместе с тем АН много внимания уделяла и теоретическим исследованиям. В ее учреждениях изучались проблемы квантовой электродинамики, физики атомного ядра, зависимости между строением, химическими и физическими свойствами веществ, изучалась геохимия элементов в земной коре, рассматривались проблемы фитоцитоза, взаимоотношения среды и организма, общие вопросы изменчивости и наследственности. Учреждения, работавшие в области общественных наук, занимались разработкой проблем истории пролетариата и крестьянства, разработкой словарей и грамматик для народов СССР (особенно так называемых «малописьменных»), готовили академические издания литературных памятников и т.д.

§3. Развитие сети подчиненных АН СССР научных учреждений.

Перестройка АН СССР в рассматриваемый период определялась также развертыванием сети научных учреждений и созданием ее местных научных учреждений – филиалов и баз. Начиная с середины 20-х гг., АН СССР начала помогать постепенному внедрению научных достижений в республиках и областях.

Начало такого рода научной помощи республикам со стороны АН было положено еще в 1924 г., когда по просьбе Якутской АССР была организована специальная Комиссия Академии наук, имевшая своей целью изучение основных проблем Якутии, осуществление геологических, ботанических, геохимических, геофизических и других научных исследований. С просьбами об организации разносторонних научных исследований в Академию наук стали обращаться и другие союзные и автономные республики.

В 1926 г. Академия наук организовала 56 экспедиций, в которых работало 240 научных сотрудников[23]. По просьбе СНК Казахстана в 1926 г. было начато рассчитанное на 5-тие комплексное обследование Казахской АССР.

В том же году по предложению СНК Узбекской СССР Академия наук приступила к подготовке комплексной экспедиции в Сурхан-дарьинскую и Кашка-дарьинскую области.

По просьбе комиссии по обследованию хлопководческих районов Закавказья АН начала разработку плана использования водных ресурсов озера Севан для ирригации и электрификации Армянской ССР.

В 1926 г. под руководством академика А.Е. Ферсмана начались совместные работы Туркменского научно-исследовательского института и Каракумской комплексной экспедиции АН. Экспедиции АН изучали также этномофауну в Уссурийском крае от Владивостока до Хабаровска, вели этнографические исследования в бассейне р. Амур.

Для координации работ АН в союзных и автономных республиках после обмена мнениями с руководящими органами 3 апреля 1926 г. был образован Особый комитет по исследованию союзных и автономных республик, в 1928 г. преобразованный в Комиссию экспедиционных исследований. Во главе ОКИСАР был поставлен известный ученый – исследователь, организатор многих академических экспедиций академик А.Е. Ферсман. На этом учреждении лежала задача систематического изучения естественных производительных сил и координация исследований.

В сфере экспедиционной деятельности АН оказалась почти вся территория страны. Для успешного проведения таких исследований требовались опорные пункты на местах. Многолетние экспедиционные исследования флоры и фауны Байкальского бассейна подготовили открытие в 1928 г. Байкальской лимнологической станции в пос. Лиственничном. 10 июля 1927 г. в Карелии была открыта Биологическая станция имени академика И.П. Бородина. В сентябре 1931 г. был организован Полярный ботанический сад в Кировске. Местные научные ячейки АН способствовали дальнейшему развитию исследований. Так, организованная в 1931 г. научно-исследовательская станция в Хибинах, в течение лета обслуживала 10 отрядов Кольской экспедиции АН.

Однако, такой «местный» подход к решению насущных проблем не позволял «концентрировать научные силы Академии на решение наиболее кардинальных вопросов общегосударственного характера».[24] В связи с этим обсуждение доклада академика А.Е. Ферсмана об итогах экспедиционной деятельности АН на общем собрании 30 октября 1929 г. показало, что замена экспедиционных исследований стационарными научными учреждениями, связанными с Академией наук, стала насущной необходимостью.

Тенденция к огосударствлению Академию наук в указанный период проявилась в том, что правительство пошло ей навстречу в вопросе об организации в СССР широкой сети исследовательских центров.

В этом направлении важным явилось открытие в январе 1929 г. Академии наук Белорусской СССР. В состав новой АН вошли известные ученые от АН СССР – А. Каргинский, С.Ф. Ольденбург, Н.Я. Марр, М.Н. Покровский.

До образования АН БССР в стране была лишь одна союзно-республиканская АН, открытая на Украине в 1919 г. и превратившаяся впоследствии в одну из ведущих академий страны с разветвленной сетью научных учреждений, с мощной научно-технической базой, с высококвалифицированными кадрами.

Всесоюзная Академия начала работать в контакте с союзно-республиканскими научными учреждениями. 3 марта 1930 г. между тремя академиями был подписан договор о социалистическом соревновании, по которому все академии наук взяли на себя обязательство «установить связь академических учреждений с работой практических учреждений. Организовать научную консультацию и специальные научные исследования по заданиям промышленности и сельского хозяйства. Развернуть работу по линии шефства над промышленными или сельскохозяйственными районами республик».[25]

Республиканские, краевые и областные органы власти и сами обращались в Академию с просьбами об организации у них научных учреждений. Так, в 1931 г. в Академию наук обратились Постоянное представительство Таджикской ССР при Совнаркоме СССР, Дальневосточный крайсполком и Уральский облисполком. Для выяснения необходимости организации научных учреждений АН направила представителей в Казахстан, Среднюю Азию и т.д. 23 мая 1931 г. Президиум АН рассмотрел вопрос об организации научных учреждений на местах и признал нужным приступить к организации сети баз и станций АН. План их создания было поручено выработать Комиссии, включавшей в свой состав академиков В.Л. Комарова, И.М. Губкина, А.Е. Ферсмана. Организациейместных научных учреждений АН занимались и выездные сессии, которые были проведены в 1931/32 гг. Первая чрезвычайная выездная сессия АН 13 мая 1931 г. Президиумом АН СССР было удовлетворено ходатайство об учреждении научного центра на Дальнем Востоке. Для решения научных и организационных вопросов, связанных с открытием научного комплекса на Дальнем Востоке, туда выезжал академик В. Л. Комаров. Новое научное учреждение решено было организовать на базе краевого научно-исследовательского института во Владивостоке. Председателем Президиума стал академик В.Л. Комаров.

Основой формирования научного центра АН в Закавказье стал существовавший там институт кавказоведения, которым руководил академик Н.Я. Марр. 20 ноября 1931 г. Президиум АН СССР принял решение о развертывании в составе этого института секторов по естественным наукам.

В организации научного центра АН СССР на Урале значительную роль сыграла чрезвычайная выездная сессия АН. Она была посвящена крупной народнохозяйственной проблеме – созданию Урало-Кузнецкого комбината.

Менее подготовленными для организации постоянных региональных научных учреждений были Казахстан и Средняя Азия, сильно отставшие в культурном и экономическом отношениях и не имевшие своих научных кадров. 25 февраля 1932 г. признал необходимым организацию в Казахстане базы Академии. Эта база была открыта в 1932 г. в Алма-Ате. Ее руководителем стал академик А.Н. Самойлович.

В ходе перестройки деятельности АН претерпела изменения и ее структура. В 1928 г. АН имела в своем составе институты: Физико-математический им. В.А. Стеклова, Сейсмологический, Химический, Почвенный им. В.В. Докучаева, Физиологический, Яфетический, Кавказский историко-археологический и Институт буддистской культуры.

В Академии наук схранилось довольно большое количество музеев, проводивших значительно научно-исследовательскую работу (Геологический, Минералогический, Ботанический, Зоологический музеи, Музей палеографии, а также Музей антропологии и этнографии. Соединял музейную и исследовательскую работу в области русской литературы Пушкинский дом). Работы по исследованию производительных сил страны осуществляла Комиссия по изучению естественных производительных сил (КЕПС). Кроме нее работали Полярная комиссия, Комиссия по изучению озера Байкал и др. Лабораторий было всего три – Биохимии и физиологии растений, Экспериментальной зоологии и морфологии и Биохимическая.

В 1930 г. в составе учреждений АН произошли значительные изменения. Многие родственные по тематике исследований учреждения были укрупнены: из четырех востоковедческих учреждений (Азиатского музея, Института буддийской культуры, Туркологического кабинета и Коллегии востоковедов; Пушкинский дом, Толстовский музей и Комиссия по изданию сочинений Пушкина были объединены в Институт новой русской литературы. Были соединены и некоторые комиссии (например, Комиссия по изучению памятников древнерусской литературы и Комиссия по составлению толковой библиографии по древнерусской литературе. Затем эта комиссия была присоединена к Институту новой русской литературы, и он стал называться Институтом русской литературы. Яфетический институт и Комиссия по изучению русского языка были объединены в один Институт языка и мышления.

В связи с реорганизацией в 193 г. комиссия по изучению естественных производительных сил в Совет по изучению производительных сил были образованы новые институты – Геохимический, Энергетический, Геоморфологический и др. Были созданы Петрографический институт и Институт по изучению народов СССР. Значительно увеличилось количество лабораторий: образовались Лаборатория генетики, Эволюционной морфологии, Прикладной зоологии, Цитологии, а в 1931 г. к ним присоединилась вновь созданная Лаборатория биохимии и физиологии животных.[26]

В то же время шел процесс разукрупнения научных учреждений. В 1930 г. Геологический музей распался на три института – Геологический, Петрографический, Палеозоологический. Вместо Минералогического музея стал действовать Минералогический институт, который затем в 1932 г. был соединен с Геохимическим институтом и стал называться Институтом геохимии, минералогии и кристаллографии.[27]

Выросшая сеть академических учреждений для координации действий объединялась в ассоциации, идея которых родилась в среде геологических учреждений, когда они в 1930 г. образовали геологическую ассоциацию, в которую Геологический, Петрографический, Палеозоологический, Минералогический, Геохимический и Почвенный институты.

Биологические учреждения объединялись в 3 ассоциации. Были образованы также Физико-математическая, Химическая, Геохимическая и Географическая ассоциация.

Заключение

Подводя итог, следует отметить, что наиболее важное изменение, которому в рассматриваемый период подверглась Наука, заключалось в том, что она стала государственной. Так как Академия наук была высшим научным учреждением, то она была призвана на службу государству.

Это означает, что перед Академией наук и наукой в целом ставились конкретные практические задачи. Стране необходимо было восстанавливаться после Первой мировой войны, двух революций 1917 г. и Гражданской войны. Необходимо было поправить экономику и восстанавливать промышленность. Для СССР было очень важно, чтобы другие государства признавали его как равноправного партнера. Для такого признания необходимо было стать высокоразвитой с технической точки рения державой.

Помимо развития промышленного производства перед государством стояла задача дальнейшего освоения огромной территории страны. Необходимо было осваивать и использовать новые природные ресурсы. С этой целью Академией наук было организовано множество научно-исследовательских экспедиций.

Академия наук финансировалась государством (бюджет АН утверждался СНК), была полностью подчинена СНК, можно сказать она была одним из государственных учреждений. Масштабы деятельности АН изменились столь значительно, что в своем прежнем составе АН не смогла бы справиться со своими новыми задачами. Так как деятельность АН была непосредственно связана с производством, то и при расширении высококвалифицированных научных кадров делали уклон на специалистов технических наук.

Масштабы деятельности АН были столь велики, что, возможно, без планирования научных исследований добиться значительных результатов и согласованности в работе было бы невозможно. Но правительству не следовало переступать разумных границ в борьбе за планирование работ АН.

На первых порах новая власть не вполне доверяла «благонадежности» Академии наук. Власть пыталась устранить всякую «неблагонадежность» и усиливала идеологический контроль над АН. Проводилась линия на расширение влияния партии большевиков в АН. К концу рассматриваемого периода уже невозможно было никакое научное исследование, проводимое не с позиций марксизма-ленинизма.

Таким образом, нельзя оценивать политику советской власти в области науки (в т.ч. – по вопросу о реорганизации АН СССР) однозначно: бесспорно, идеологический контроль и репрессивные механизмы повлияли на качественные изменения и характер научного знания, но в целом следует отметить и большое внимание государства к науке – пусть и в первую очередь с позиций собственных интересов и приоритетных задач.

Список использованных источников и литературы

I. Источники

1. Документы по истории Академии наук СССР: 1926-1934 гг. Л., 1988.

2. Материалы к истории Академии наук СССР за советский период: 1917-1947 гг. М., 1950.

3. Ольденбург С. Воспоминания. М., 1985.

4. Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974.

II. Литература

5. Академия наук СССР: Краткий очерк истории и деятельности. М., 1968.

6. Виленкин Н. Формулы на фанере //Природа. М., 1991. №6-7.

7. История Академии наук СССР: в 3 т. М.-Л., 1958-1964.

8. Кольцов А. Развитие Академии наук как высшего научного учреждения СССР: 1926-1932. Л., 1982.

9. Комков Г., Левшин Б., Семенов Л. Академия наук СССР: Краткий исторический очерк. М., 1977.

10. Лазарев П. Очерки истории русской науки. М.-Л., 1950.

Приложение

[1] Там же.

[2] Цит. по: Материалы к истории Академии наук СССР за советский период: 1917-1947 гг. М., 1950., С.63.

[3] Ольденбург С. Воспоминания. М., 1985., С.89.

[4] История Академии наук СССР: в 3 т. М.-Л., 1958-1964., Т.3. С.8.

[5] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974., С.158.

[6] Ольденбург С. Воспоминания. М., 1985., С. 95.

[7] Комков Г., Левшин Б., Семенов Л. Академия наук СССР: Краткий исторический очерк. М., 1977., С.298.

[8] Виленкин Н. Формулы на фанере //Природа. М., 1991. №6., С. 38.

[9] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974., С. 203.

[10] Там же. С. 205.

[11] Там же. С. 203.

[12] Там же. С. 200.

[13] Цит. по: Комков Г., Левшин Б., Семенов Л. Академия наук СССР: Краткий исторический очерк. М., 1977., С.292.

[14] Там же. С. 289.

[15] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974., С. 209.

[16] Комков Г., Левшин Б., Семенов Л. Академия наук СССР: Краткий исторический очерк. М., 1977., С. 294.

[17] Виленкин Н. Формулы на фанере //Природа. М., 1991. №6., С. 43.

[18] Цит. по: Лазарев П. Очерки истории русской науки. М.-Л., 1950., С. 385.

[19]

[20]

[21] Комков Г., Левшин Б., Семенов Л. Академия наук СССР: Краткий исторический очерк. М., 1977., С. 288.

[22] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974. С. 319.

[23] Ольденбург С. Воспоминания. М., 1985 С. 206.

[24] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974. С. 400.

[25] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974. С.400.

[26]. Академия наук СССР: Краткий очерк истории и деятельности. М., 1968. C. 320.

[27] Уставы Академии наук СССР: 1924-1974. М., 1974. C.402/

1.Текст В. Сухомлинского «Про истинную красоту»:

Во внешней человеческой красоте воплощены наши представления об идеале прекрасного. Внешняя красота – это не только антропологическое совершенство всех элементов тела, не только здоровье. Это внутренняя одухотворенность – богатый мир мыслей и чувств, нравственного достоинства, уважения к людям и к себе. Чем выше нравственное развитие и общий уровень духовной культуры человека, тем ярче отражается внутренний духовный мир во внешних чертах. Это свечение души, по выражению Гегеля,

все больше проявляется, понимается и чувствуется современным человеком. Внутренняя красота отражается на внешнем облике.

Единство внутренней и внешней красоты – это эстетическое выражение

нравственного достоинства человека. Нет ничего зазорного в том, что

человек стремится быть красивым, хочет выглядеть красивым. Но, мне кажется, надо иметь моральное право на это желание. Нравственность этого стремления определяется тем, в какой мере эта красота выражает творческую, деятельную сущность человека. Ярче всего красота человека проявляется тогда, когда он занят любимой деятельностью, которая по своему характеру подчеркивает в нем что-то хорошее, свойственное его личности. При этом его внешний облик озарен внутренним вдохновением. Не случайно красоту дискобола Мирон воплотил в момент, когда напряжение внутренних духовных сил сочетается с напряжением сил физических, в этом сочетании – апофеоз красоте.

Внешняя красота имеет свои внутренние нравственные истоки. Любимое творчество делает человека красивым, преобразует черты лица – делает их тонкими, выразительными.

Красоту создает и тревога, забота – то, что обычно называют «муками творчества». Как горе откладывает на лице неизгладимые морщины, так и творческие заботы являются самым тонким, самым искусным скульптором, делающим лицо красивым. И, наоборот, внутренняя пустота придает внешним чертам лица выражение тупого равнодушия.

Если внутреннее духовное богатство создает человеческую красоту, то бездеятельность и тем более безнравственная деятельность эту красоту губят.

Безнравственная деятельность уродует. Привычка лгать, лицемерить, пустословить создает блуждающий взгляд: человек избегает смотреть в глаза другим людям; в его глазах трудно увидеть мысль, он прячет её. Зависть, эгоизм, подозрительность, боязнь того, что «меня не ценят», — все эти чувства постепенно огрубляют черты лица, придают ему угрюмость, нелюдимость. Быть самим собой, дорожить своим достоинством – это живая кровь

подлинной человеческой красоты.

Идеал человеческой красоты – это вместе с тем и идеал нравственности. Единство физического, нравственного, эстетического совершенства – это и есть та гармония, о которой так много говорится.

В. А. Сухомлинский.

2.Текст И. Фонякова «Про интеллигентность»

Кажется, на глазах размываются понятия воспитанности, порядочности, душевного благородства – всего, что мы привыкли связывать со словами «интеллигент» и «интеллигентность».

Один бравый критик как-то признавался в печати: прежде чем прочесть какое-либо произведение в интернете или на дискете, он проверяет с помощью компьютера, присутствует ли там ненормативная лексика. Если нет – читать ни за что не будет: розовая водичка! Такой вот крутой представитель творческой интеллигенции. Надо ли говорить, что он сегодня не одинок? Под натиском лексики, которую называют еще «обсценной», падает один редут за другим. Слова, которые вчера еще казались запретными, проникают в произведения самых почтенных писателей.

С одной стороны, интеллигенция – это социальный слой или, как еще недавно говорилось, прослойка, возникающая в определенных обстоятельствах. И тогда все сказанное верно. С другой – те же слова несут в себе этическую и, я бы сказал, эстетическую оценку. Допустим, интеллигенция в виде «протоинтеллигенции». действительно появилась у нас в ХV–ХVI веках. Но еще в ХII столетии появилось «Слово о полку Игореве»! Был ли его автор – гениальный художник слова, человек высоких и благородных помыслов – интеллигентом? Были ли интеллигентами его читатели – ведь не для себя же одного сочинял он свою поэму! А строители киевского Софийского собора и его новгородского тезки? А митрополит Иларион – автор «Слова о законе и благодати» ХI век. ? А Нестор и прочие монахи-летописцы?..

3. Текст Куприна «Про природу»

Под его надзором и охраной было двадцать семь тысяч десятин казенного леса, да еще, по просьбе миллионеров братьев Солодаевых, он присматривал за их громадными, прекрасно сохраненными лесами в южной части уезда. Но и этого ему было мало: он самовольно взял под свое покровительство и все окрестные, смежные и чересполосные крестьянские леса. Совершая для крестьян за гроши, а чаще безвозмездно разные межевые работы и лесообходные съемки, он собирал сходы, говорил горячо и просто о великом значении в сельском хозяйстве больших лесных площадей и заклинал крестьян беречь лес пуще глаза. Мужики его слушали внимательно, сочувственно кивали бородами, вздыхали, как на проповеди деревенского попа, и поддакивали: «Это ты верно…. что и говорить… правда ваша, господин лесницын… Мы что? Мы мужики, люди темные…» Но уж давно известно, что самые прекрасные и полезные истины, исходящие из уст господина лесницына, господина агронома и других интеллигентных радетелей,., представляют для деревни лишь простое сотрясение воздуха. На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола., Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. «Ну, понес философ свой обычный вздор», — говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать, подобно проповеднику Беде, перед пустыми стульями. Но ничто не могло сломить энергии этого упрямого хохла, пришедшегося не по шерсти сонному городишке. Он, по собственному почину, укреплял кустарником речные берега, сажал хвойные деревья на песчаных пустырях и облеснял овраги. На эту тему мы и говорили с ним, свернувшись на обширном докторском диване. — В оврагах у меня теперь столько нанесло снегу, что лошадь уйдет с дугой. А я радуюсь, как ребенок. В семь лет я поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута. Ах, если бы мне да рабочие руки! Если бы мне дали большую неограниченную власть над здешними лесами. Через несколько лет я бы сделал Мологу судоходной до самых истоков и поднял бы повсюду в районе урожайность хлебов на пятьдесят процентов. Клянусь господом богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными реками в мире,- и это будет стоить копейки! Можно увлажнить лесными посадками и оросить арыками самые безводные губернии. Только сажайте лес. Берегите лес.

4.Текст В. А. Пьецуха «Про чтение книг»

Вот уже пять тысяч лет, как человечество не отстает от чтения, хотя у него забот, что называется, полон рот тут тебе и бесконечные междоусобицы, и дети встали на кривую дорожку, и кризис неплатежей. , а он все почитывает на досуге. Вроде бы и практического толка от этого занятия никакого: все-таки книжку прочитать – это не то, что делянку под картошку вскопать или починить в доме электропроводку, вроде бы и без того жизнь коротка, как заячий хвост, и глаза портить не годится, и основные вопросы бытия давно закрыты, а людей все тянет к печатному слову, точно в нем заключена какая-то вящая благодать.

И ведь действительно: с мудрым автором связаться через печатное слово – это совсем не то, что выяснить по сотовому телефону у Саши или у Маши, что они кушали на обед; это совсем не то, что выслушать от матери нагоняй за бестолковость и нерадение, претерпеть трепку от старшего брата в связи с покражей из буфета сладкого пирога. Исключительно по той причине, что большой писатель представляет собой редкостный феномен, что он есть высший подвид человека разумного, наделенный способностью мыслить и чувствовать, как никто, его сочинения непременно следует прочитать. Пушкин нас наставит тому, что не надо идеализировать любовь, состояние аномальное и, скорее, психофизического свойства, возбуждаемое органами секреции независимо от объекта страсти, поскольку в случае с Татьяной Лариной «Душа ждала. кого-нибудь», то есть на месте Онегина как объекта мог быть, например, заезжий коммивояжер, капитан-исправник, какой-нибудь заядлый бильярдист. Гоголь нам объявит: «Скучно на этом свете, господа!» – и будет отчасти прав, потому что, действительно, невесело существовать среди полулюдей, отнюдь не чающих своего высокого предназначения, хотя в другой раз занятно бывает понаблюдать за двумя провинциальными дураками, которые отравляют друг другу жизнь из-за сломанного ружья. Лев Толстой нас вдохновит своим озарением: «Мне говорят, я несвободен, а я взял и поднял правую руку», Чехов насторожит категорическим императивом: «В человеке все должно быть прекрасно.», в свою очередь, Достоевский нам сообщит, что «Широк, слишком широк русский человек, я бы сузил» и «Красотою спасется мир».

Следовательно, люди испокон веков льнут к дельной книге по той причине, что испытывают потребность в общении с самыми светлыми умами, какие только произвело человечество, и удовлетворить ее не могут ни домашние, ни приятели, ни газеты, ни тем более конференции у продовольственного ларька. Откуда взялась эта потребность, точно сказать нельзя, но можно предположить: таковая заключена в самой природе человека как пожизненного слушателя Высших курсов, тонкой штучки, мыслителя и творца. Во всяком случае, очевидно, что книга не нужна ни бабуину, ни ласточке, ни слону, у которого голова в семь раз больше, чем у homosapiens, и только человеку, этому противоестественному существу, неизвестно каким образом и зачем выведенному природой, время от времени бывает желательно почитать. Словом, скорее всего прав поэт Бродский, «Человек – это то, что читает», по крайней мере, человек – это не так просто, как полагают материалисты, и мыслящие особи должны быть постоянно настороже.

5.Текст Солоухина «О словах и про «Мёртвые души». «

Можно исследовать химический состав, технологию производства, рецепты, тайны мастерства и все точно узнать: почему фарфоровая чашка звенит красиво и ярко, а просто глиняная издает глухой звук. Но мы никогда не узнаем — почему одни фразы, стихотворные строки, строфы бывают звонкими, а другие глухими.

Дело вовсе не в глухих согласных, шипящих, закрытых и открытых звуках. Каждое слово без исключения может звенеть, будучи поставленным на свое место. Слова одни и те же, но в одном случае из них получается фарфор, бронза, медь, а в другом случае — сырая клеклая глина. Один поет, а другой хрипит. Один чеканит, другой мямлит. Одна строка как бы светится изнутри, другая тускла и даже грязна. Одна похожа на драгоценный камень, другая — на комок замазки.

Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажутся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни Плюшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает. себя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонностей. Гоголь взял одного нормального человека им мог быть и сам Гоголь. , расщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизировав ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каждом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвастовству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характера никто из нас не Манилов, не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятны и, если хотите, даже близки.

Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле. Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не было слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не отличаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потому, что и сам принимаешь участие в его создании.

Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на улице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничего в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела река, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова наполнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим собственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал все же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем ущелье за горой, только днем ее не слышно.

Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к постоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому голосу откровения?

6.Текст С. Алексиевич «У войны — не женское лицо…»

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова — сестра, жена, друг, и самое высокое — мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь — синонимы.

На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей..

Так кто же они, эти девочки, которые в сорок первом уходили с отступающими частями, осаждали военкоматы, всеми правдами и полудетскими неправдами прибавляя себе год-два, рвались на фронт? Сами они вспоминают, что были обыкновенными школьницами, студентками. Но в один день мир для них разделился на прошлое – то, что было еще вчера: последний школьный звонок, новое платье к выпускному балу, каникулы, студенческая практика в сельской больнице или школе, первая любовь, мечты о будущем. И войну. То, что называлось войной, обрушилось прежде всего необходимостью выбора. И выбор между жизнью и смертью для многих из них оказался простым, как дыхание.

Я пробую представить себе, что такой выбор встал бы передо мной, и новыми глазами вижу свою комнату – любимые книги, пластинки, тепло настольной лампы, которая сейчас светит мне, знакомое дыхание матери за стеной. То, что могла бы потерять. И уже не тороплюсь повторить, что выбор был «простой, как дыхание», хотя для них это было именно так.

Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы.

Поклонимся низко ей, до самой земли. Ее великому Милосердию.

7.Текст В. Ф. Тендрякова «Про взаимоотношений отцов и детей»

Лет пятнадцать или более того назад я попал в Лондон на международную встречу физиков, взбудораженных тогда теорией кварков. В нескольких шагах от сверкающей рекламной Пиккадилли под аркой дома, выходящей на людную мостовую, я увидел группу юнцов длинноволосых, в цветных кофтах, увешанных бусами, с подведенными глазами, крашеными губами, с зазывным выражением панельных девиц. Прохожие не обращали на них внимания — привычно, — а я выдал себя брезгливым содроганием.

— У вас такого нет, мистер Гребин? — осведомился мой попутчик, известный в Англии научный обозреватель.

И я решительно, с чистой совестью ответил:

— Нет. Сокрушенный вздох:

— В таком случае верю — будущее за вами, ибо молодость многих развитых наций в проказе.

Я был наказан за самомнение.

К тому времени у меня уже подрос сын.

Сева — единственный сын в благополучной семье. Но для подростка наступает такое время, когда каждая семья начинает казаться ему неблагополучной. Каждая, даже самая идеальная! В ее рамках становится тесно, внешний мир манит к себе, опека материи отца угнетает. Хочется свободы и самостоятельности. Становление человека неизбежно создает этот неисключительный кризис, у одних он проходит незаметно, у других перерастает в трагедию. Сева стал чаще пропадать из дома.

Он отпустил волосы, наотрез отказался стричься, сразу утратил ухоженный домашний вид, эдакий одичавший послушничек. Он наткнулся на старую кофту матери с широкими рукавами, его только не устроили обычные пуговицы, где-то раздобыл медные бубенчики, сам их пришил. В женской кофте с бубенчиками, в потертых, с чужого зада выменянных. , с бахромой внизу джинсах, с неопрятными жиденькими косицами, падающими на плечи, — странная, однако, забота о собственной внешности: стараться не нравиться другим походить на огородное путало. Наш сын.

Навряд ли он ждал, что мы станем умиляться, но наше недоумение, досаду, презрительность воспринимал болезненно, стал повышенно раздражительным.

Теперь любая мелочь выводила его из себя: неодобрительный взгляд, горькая ухмылка на моем лице, просьба матери вынести мусорное ведро — все воспринималось как посягательство на его достоинство. И самые простенькие вопросы для него вырастали в мучительнейшие проблемы — праздновать или не праздновать дома день рождения, ехать ли вместе с классом на экскурсию в Коломенское, просить ли у матери денег на покупку новой пластинки?.. На его физиономии все чаще и чаще возникало вселенски кислое выражение, пока не застыло в постоянную мину и окончательно не обезобразило его. Мы чувствовали — чем дальше, тем больше он уже сам себя не уважал.

А я вспоминал случай в Лондоне и раскаивался в браваде — у нас нет того, не в пример другим безупречны. То, что свойственно временам и народам, в том или ином виде не может миновать и нас.

Сакраментальный конфликт отцов и детей родился не вчера. «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна». Эти слова произнес Гесиод еще в VII веке до нашей эры. Но отцам последующих поколений от столь древнего признания легче не становилось.

Это бунт, Георгий. Против нас, против всего мира. Ты собираешься его подавить?

Я ничего не ответил.

— Нет, — горько проговорила она, — ты хочешь, чтобы это сделала я.

И я снова промолчал, так как она угадала. Добавить мне было нечего.

— Так вот, Георгий, нам лучше отвернуться от его мальчишеского бунта, сделать вид — не заслуживает внимания. Не будем подбрасывать дров в огонь. Само погаснет.

Лишний раз Катя доказала свою непостижимую для меня мудрость. Действительно, Сева скоро забросил кофту с бубенчиками, подстригся, смыл с лица кислое выражение, взялся тянуть школьную лямку, а она нынче тяжела.

Давно исчезли альбомы с марками, детские фотоаппараты, учебники вытеснили книги научной

фантастики, даже выскочить в кино не хватало времени, постоянн

Текст К. Симонова «О солдате, который отвечал на письма»

Рано утром Лопатин с Ваниным ушли в первую роту. Сабуров остался: он хотел воспользоваться затишьем. Сначала они два часа просидели с Масленниковым за составлением различной военной отчетности, часть которой была действительно необходимой, а часть казалась Сабурову лишней и заведенной только в силу давней мирной привычки ко всякого рода канцелярщине. Потом, когда Масленников ушел, Сабуров сел за отложенное и тяготившее его дело — за ответы на письма, пришедшие к мертвым. Как-то так уже повелось у него почти с самого начала войны, что он брал на себя трудную обязанность отвечать на эти письма. Его сердили люди, которые, когда кто-нибудь погибал в их части, старались как можно дольше не ставить об этом в известность его близких. Эта кажущаяся доброта представлялась ему просто желанием пройти мимо чужого горя, чтобы не причинить боли самому себе.

«Петенька, милый,— писала жена Парфенова оказывается, его звали Петей. ,— мы все без тебя скучаем и ждем, когда кончится война, чтобы ты вернулся… Галочка стала совсем большая и уже ходит сама, и почти не падает…»

Сабуров внимательно прочел письмо до конца. Оно было не длинное — привет от родных, несколько слов о работе, пожелание поскорее разбить фашистов, в конце две строчки детских каракуль, написанных старшим сыном, и потом несколько нетвердых палочек, сделанных детской рукой, которой водила рука матери, и приписка: «А это написала сама Галочка»…

Что ответить? Всегда в таких случаях Сабуров знал, что ответить можно только одно: он убит, его нет,— и все-таки всегда он неизменно думал над этим, словно писал ответ в первый раз. Что ответить? В самом деле, что ответить?

Он вспомнил маленькую фигурку Парфенова, лежавшего навзничь на цементном полу, его бледное лицо и подложенные под голову полевые сумки. Этот человек, который погиб у него в первый же день боев и которого он до этого очень мало знал, был для него товарищем по оружию, одним из многих, слишком многих, которые дрались рядом с ним и погибли рядом с ним, тогда как он сам остался цел. Он привык к этому, привык к войне, и ему было просто сказать себе: вот был Парфенов, он сражался и убит. Но там, в Пензе, на улице Маркса, 24, эти слова — «он убит» — были катастрофой, потерей всех надежд. После этих слов там, на улице Карла Маркса, 24, жена переставала называться женой и становилась вдовой, дети переставали называться просто детьми,— они уже назывались сиротами. Это было не только горе, это была полная перемена жизни, всего будущего. И всегда, когда он писал такие письма, он больше всего боялся, чтобы тому, кто прочтет, не показалось, что ему, писавшему, было легко. Ему хотелось, чтобы тем, кто прочтет, казалось, что это написал их товарищ по горю, человек, так же горюющий, как они, тогда легче прочесть. Может быть, даже не то: не легче, но не так обидно, не так скорбно прочесть…

Людям иногда нужна ложь, он знал это. Они непременно хотят, чтобы тот, кого они любили, умер героически или, как это пишут, пал смертью храбрых… Они хотят, чтобы он не просто погиб, чтобы он погиб, сделав что-то важное, и они непременно хотят, чтобы он их вспомнил перед смертью.

И Сабуров, когда отвечал на письма, всегда старался утолить это желание, и, когда нужно было, он лгал, лгал больше или меньше — это была единственная ложь, которая его не смущала. Он взял ручку и, вырвав из блокнота листок, начал писать своим быстрым, размашистым почерком. Он написал о том, как они служили вместе с Парфеновым, как Парфенов героически погиб здесь в ночном бою, в Сталинграде что было правдой. , и как он, прежде чем упасть, сам застрелил трех немцев что было неправдой. , и как он умер на руках у Сабурова, и как он перед смертью вспоминал сына Володю и просил передать ему, чтобы тот помнил об отце.

8.Текст А. Чехова «Про извозчика»

ТОСКА

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег… Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…

— Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи!

— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

— Что? — спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.

— Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

— А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.

— Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

— Поезжай, поезжай… — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих… двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

— Ну, погоняй! —И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем…

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он.

— Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.

«Ко двору, — думает он. — Ко двору!»

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…

«И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен…»

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

— Пить захотел? — спрашивает Иона.

— Стало быть, пить!

— Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История!

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой… Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер… Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья… И про нее нужно поговорить… Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать… А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.

«Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь… Небось, выспишься…»

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…

— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на овес не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только…

Иона молчит некоторое время и продолжает:

— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина…

Иона увлекается и рассказывает ей всё…

9. Текст Ю. Визбора «Песни делает время»

Мы говорим, что время делает песни. Это верно. Но и сами песни чуть-чуть делают время. Входя в нашу жизнь, они не только создают ее культурный фон, но часто выступают как советчики, выдвигают свою аргументацию в тех или иных вопросах, а то и просто рассказывают

У нас была комната площадью в 12 метров, и жили мы в ней впятером. Тетка моя, только что эвакуированная из блокадного Ленинграда, откуда она присылала письма — «бейте коричневых зверей!», вставала раньше всех и первая включала радио. Ровно в шесть часов из черного бумажного репродуктора звучала песня — тяжелая побудка военных лет: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» И была она слышна и у соседей, и по всему Панкратьевскому переулку слышна была, и по всей Москве, и по всей стране 1942 года. С тех пор я не знаю песни, которая оказывала бы на меня такое сильное действие. Как человек, который имеет свое отношение к песне, меня занимало, что в первом куплете «Священной войны» есть не очень, как мне кажется, точная рифма: огромная — темною. Конечно, рассуждал я, такой мастер, как Лебедев-Кумач, не мог этого не заметить. Стало быть, у него были свои основания оставить эту не совсем точную рифму ради какой-то более высокой цели. Какой? Наверное, я не ошибся. Ради самого слова — ОГРОМНАЯ. Как необычайно точно оно сказано! Сколько нужно найти в себе поэтической силы, чтобы с такой меткостью, с такой фольклорной простотой сказать в грозный год слово, так необходимое стране, — будто зеркало перед ней поставить! Сколько уверенности придавала эта строчка! Сколько серьезности и драматизма в ней! Как дорога была для страны эта поэтическая находка, рождавшая несомненное чувство личной сопричастности с судьбой народа.

символы, так молодой офицер, трясущийся в полуживой полуторке где-то между Дмитровом и Москвой, сочиняет то, что будет навек выбито в граните, — «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…». И мы стоим у «ежей» на Ленинградском шоссе и обнажаем головы перед подвигом защитников Москвы. И благодарим поэта.

Конечно, не всякую песню постигает такая судьба, не всем дано так реально быть изготовленным в бетоне, отлитым в металле, высеченным в граните. С этим в конце концов можно потерпеть. Но входить в душу человеческую, оставаться там пусть малыми, но надежными опорами гуманизма, честности, преданности — прямая задача песни-публициста. И часто наши народнохозяйственные планы, дела идущей и грядущей пятилеток ставят перед нами не только хозяйственные, но и поэтические задачи. Появляются новые стройки. Появляются новые песни о них.

Мне не кажется, что в один прекрасный день композитор, собравшись вместе с поэтом, решают написать «настоящую народную песню, которая не умрет в веках». Такая ситуация представляется маловероятной. Песня пишется как современное злободневное произведение. Годы испытывают ее на талант, на прочность конструкции, на выживание. Десятилетия жизни делают ее народной. В конце концов, «Подмосковные вечера» были написаны лишь для спортивного документального фильма, а «Звездный флаг» — будущий гимн США был сочинен его автором на обратной стороне конверта под впечатлением пожара города Бостона, обстрелянного с моря кораблями южан. Песня пишется сегодня, и если содержит она в себе «гены», обращенные в будущее, завтра она прорастет в новом своем качестве, не потеряв силы, но обретя мудрость.

И почему-то именно этот личностный, индивидуальный телеграф душ превращается в разговор для всех.

10. Текст Ефремова «Об образовании»

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея.

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома.

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении.

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его.

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения.

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное.

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом.

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного?

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

11.Текст З. Прилепина «Про Новый год»

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея.

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома.

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении.

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его.

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения.

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное.

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом.

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного?

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

12.Текст Б. Екимова «Мальчик на велосипеде»

В последнее время Хурдин часто вспоминал о Вихляевской горе, о велосипеде; и, думая о поездке к матери, загадывал починить старый велосипедишко и съездить на Вихляевскую гору.

До самого дома больше не обмолвились словом. И чем ближе подъезжали, тем острее понимал Хурдин, какими долгими были эти пять лет разлуки. Такими долгими… И в какое-то мгновение вдруг показалось: матери уже нет, она умерла, а ему просто не сказали. Да, вдруг почудилось такое.

Мама была жива. На гул и сигнал машины, на голоса она отворила воротца и вышла. Вышла и кинулась к сыну. Привел господь, привел… Сохранил и привел… живого…- беспамятно бормотала она. — Господи… Какую я игу снесла. Уехал и матери сердцу вынул… — бормотала мать, пригибая к себе и ощупывая сыновью голову, плечи, лицо оглаживая, волосы, лаская и словно проверяя, все ли при нем.

И, поняв, поверив, что живой перед ней сынок и целый, она ослабела, и разом, одним разом хлынули так долго копленные слезы. Мать уже не могла говорить, она лишь в исступленье колотилась легкой седой головой о сыновью грудь.

Хурдин тоже плакал. Молча, глотая слезы, он плакал и ждал, когда мать успокоится.

Давно уехала машина, вещи стояли во дворе, а мать все не могла поверить.

— Какой год во слезах ничего не вижу… Все об тебе да об тебе. Войны боюся. Телевизор кажеденно гляжу, а там все недоброе гутарят: война да война. А у меня об вас сердце кровит. Начнется — и враз тебя… Мы спасемся да и помрем так возля друг дружки, а мое дите вдале, одна-одиноя… Сделалась бы гулюшкой и полетела…

Хурдин слушал и все более понимал, что пять лет — такой долгий срок, бесконечный. Пять лет — это почти десятая часть всей жизни, а если в силе и разуме взрослого бытия ее брать, то вдвое больше. А для разлуки и вовсе не мереный срок, бесконечный.

Ведь, сколько помнил себя Хурдин, всегда он был перед матерью мальчонкой, даже взрослым уже. А теперь сидел возле нее большой, широкоплечий, а мать малым воробушком жалась к нему. И, обнимая мать, чуял он птичьи ее косточки и легкую плоть. Да что там мать, когда даже хата начинала в землю уходить.

Хурдин рассказывал о жене и детях, слушал материнскую повесть о хуторской родне. В округе лишь родных братьев да сестер было четверо, теток и дядьев столько же, а уж двоюродные — самосевом росли. И все жили неплохо, грех жаловаться. И не единожды звали мать к себе средний сын Василий, дочь Раиса. Но мать жила одна. И как когда-то, при покойном отце и большой семье, держала корову, коз, птицу, кабана выкармливала. Мать хозяйством гордилась и потому очень довольна была, когда Хурдин сказал:

Текст Л. М. Леонов «Русский лес»

С глазами, полными слез, Иван глядел в снег под собою: подступал конец его сказки. Правда, добрая половина Облога стояла еще нетронутой, но в сознанье мальчика бор перестал существовать одновременно с гибелью той могучей хвойной старухи, что осеняла Калинову кровлю. Оставлять ее было немыслимо: в первую же пургу, при падении, она раздавила бы Калинову сторожку, как гнилой орех.

– Теперь раздайсь маненько, православные, – тусклым голосом сказал Кнышев. – Дакось и мне погреться чуток!

Неожиданно для всех он сбросил с себя поддевку и остался в белой, кипеня белей вышитой рубахе, опоясанной кавказским ремешком с серебряным набором. Десяток рук протянули ему сточенные, карзубые пилы; он выбрал топор у ближайшего, прикинул на вес, одобрительно, на пробу, тронул ногтем лезвие, прозвеневшее, как струна, плюнул в ладонь, чтоб не скользило, и притоптал снежок, где мешал, – прислушался к верховому шелесту леса и неторопливо, как на эшафоте, с маковки до пяты оглядел свою жертву. Она была неслыханно хороша сейчас, старая мать Облога, в своей древней красе, прямая, как луч, и без единого порока; снег, как розовый сон, покоился на ее отяжелевших ветвях. Пока еще не в полную силу, Кнышев размахнулся и с оттяжкой на себя, как бы дразня, ударил в самый низ, по смолистому затеку у комля, где, подобно жилам, корни взбегали на ствол, а мальчик Иван чуть не ахнул от удивления, что кровка не забрызгала ему рук.

– Вот как ее надоть, – наставительно промолвил Золотухин. – Учитеся!

Сперва топор отскакивал от промерзлой заболони, но вдруг железо остервенилось, и в воздухе часто засверкала мелкая, костяного цвета щепа. Сразу, без единой осечки, образовался узкий, точный выруб, и теперь нужна была особая сноровка, чтоб не увязить в древесине топора. Звонкие вначале удары становились глуше по мере углубления в тело и подобно дятловому цокоту отдавались в окрестности. Все замолкло кругом, даже лес. Ничто пока не могло разбудить зимнюю дрему старухи… но вот ветерок смерти пошевелил ее хвою, и алая снежная пыль посыпалась на взмокшую спину Кнышева. Иван не смел поднять головы, видел только краем увлажнившегося глаза, как при каждом ударе подскакивает и бьется серебряный чехолок на конце кнышевского ремешка.

Зато остальные пристально наблюдали, как разминается застоявшийся купец. По всему было видно, что он хорошо умел это, только это и умел он на земле. В сущности, происходила обычная валка, но томило лесорубов виноватое чувство, будто присутствуют при очень грешном, потому что вдобавок щеголеватом и со смертельным исходом, баловстве. И хотя Кнышев действовал без передышки, все понимали: он несколько подзатягивает свое удовольствие, чего простые люди никогда не прощали и заправским палачам… Чтоб довершить дело, купец перекинулся на другую сторону: до конца оставалось стукануть разок-другой. Никто не слышал последнего удара. Кнышев отбросил топор и отошел в сторонку; пар валил от него, как в предбаннике. Подоспевший Золотухин молча накинул поддевку на его взмокшие плечи, а Титка звучно раскупорил ту плоскую, серебряную, неусыхающую. Сосна стояла по-прежнему, вся в морозном сиянье. Она еще не знала, что уже умерла.

Ничто пока не изменилось, но лесорубы попятились назад.

– Пошла-а… – придушенно шепнул кто-то над головой Ивана.

Всем ясно стало, что когда-то и Кнышев добывал себе пропитание топоришком, и теперь интересно было проверить степень его мастерства: соскользнув с пня при падении, сосна, как из пушки, могла отшвырнуть Калинову скорлупку…

Еле заметное движение родилось в ветвях, что-то деловито хрустнуло внизу и мелкой дрожью отозвалось в вершине. Сосна накренилась, все вздохнули с облегчением; второй заруб был чуть выше начального, лесина шла в безопасную сторону, опираясь в будущий откол пня. И вдруг – целая буря разразилась в ее пробудившейся кроне, ломала сучья, сдувала снег, – сугробы валились наземь, опережая ее падение… Нет ничего медленней и томительней на земле, чем падение дерева, под чьей сенью посещали тебя смутные грезы детства!

13.Текст Б. Екимов. «Одинокая старость. Полынь»:

Крым. Приморский поселок Коктебель — место известное. Справа высятся громады Карадага, Святой горы, слева — покатые холмы степного Крыма.

Осень. Середина сентября. Курортный сезон кончается. Море еще дышит теплом, ласково голубеет. Днем жарко светит солнце. Вечерами уже прохладно и по-южному быстро темнеет. Но люд отдыхающий под крышей сидеть не любит, и потому на набережной, на невеликом ее протяженье, которое издавна зовут «Пятачком», собирается народ праздный со всего поселка.

Нынешней осенью появилась на коктебельском «Пятачке» старая женщина с букетиками сухих трав. Каждый вечер она устраивалась на краю «Пятачка» с товаром не больно казистым: сухая полынь да несколько простых цветочков, из тех, что растут вокруг. Что-то желтое да сиреневое.

— Повесите на стенку, — убеждает она редких любопытствующих. — Повесите, так хорошо пахнуть будут.

Но что-то не видел я, чтобы брали ее изделия. Рядом — перстни да серьги с сердоликом, броши из яшмы, пейзажи с морем, с луной. Привезешь домой — будет память. Всякий человек поймет: это — Крым. А что сухая полынь? Ее везде хватает.

Старая женщина в темном платочке, в потертом пальто одиноко сидит на краешке осеннего, но еще праздничного крымского вернисажа, порой объясняет:

— На стенку повесите… Так хорошо пахнет.

Осень. Быстро темнеет. Фонари теперь редки. Говорят, что платить за них нечем и некому. Пора разоренья. Сумерки «Пятачок» сужают. Первой с него исчезает старая женщина. Она еще не ушла, но как-то стушевалась, сливаясь с серым гранитом и темным асфальтом. Народ еще ходит да бродит, разглядывая сувениры, картины, подсвеченные фонариками. Старая женщина — во тьме, сгорбленная, возле невидимых уже пучков полыни. Потом она вовсе исчезает.

А вечерами — шумный «Пятачок» от затененной диким виноградом веранды до музея Волошина. Прогулки, разговоры, толкотня. Занятные безделушки на парапете и лотках. Что-то поглядишь, что-то купишь. Себе ли, родным и друзьям в подарок.

Все — славно. И лишь старая женщина с букетами полыни отчего-то тревожила меня. Она была так ни к месту и своим видом: потертое пальто, темный плат, старость, — и своими жалкими, никому не нужными букетами. Вечерами она, сгорбившись, одиноко сидела на скамейке на самом краю «Пятачка». Она была лишней на этом осеннем, но все же празднике на берегу моря.

Сразу же, на первый ли, второй день, я, конечно, купил у нее букетик полыни, выслушав: «Повесите на стенку… Так хорошо будет пахнуть». Купил, словно долг отдал. Но от этого не стало легче. Конечно же не от хорошей жизни прибрела она сюда. Сидит, потом тащится во тьме домой. Старая мать моя обычно, еще солнце не сядет, ложится в постель. Говорит, что устала. Ведь и в самом деле устала: такая долгая жизнь. И такой долгий летний день — для старого человека.

Старые люди… Сколько их ныне с протянутой рукой! И эта, на берегу теплого моря. Просить милостыню, видно, не хочет. Хотя подали бы ей много больше, чем выручит за свои жалкие сухие веточки и цветки. Но просить не хочет. Сидит…

И всякий же вечер была старая женщина, одиноко сидящая возле букетов сухой полыни.

Но однажды, выйдя на набережную, увидел я, что возле старой женщины, на ее скамейке, сидит пара: бородатый мужчина — на краешке скамьи, на отлете, мирно покуривает, а супруга ли, подруга его живо беседует со старушкой. Сухой букетик — в руке, какие-то слова о пользе полыни и всяких других растений. А разговоры «о пользе» весьма притягательны.

Здесь же, неподалеку, почтенный человек который день бойко продает сушеные травы, коренья, четко обозначив каждое: «от головы», «от сердца», «от бессонницы», «от онкологии». Покупают вовсю.

Вот и возле старой женщины, у ее букетиков, заслышав что-то «о пользе», стали останавливаться. Дело — вечернее, день — на исходе, забот — никаких.

14.Текст Д. Корецкий «Про ученых»

В ученом мире для сохранения своего имени в веках необходимо быть первым у ленточки нового факта — нового, конечно, только для нас. Вообще-то этот факт существует с того момента, как существует Мир. Вообще-то этот факт будет открыт и объяснен рано или поздно. Это неизбежно. Эйнштейн удивлялся Галилею. Зачем старику было объяснять свои истины толпе? Достаточно того, что сам узнал. И получил высокое наслаждение. А сообщать другим — зачем? Рано или поздно все узнают то, что узнал ты. Рано или поздно все звезды будут пересчитаны, раз они есть на небе.

У художников нет Бюро патентов. Оно не нужно художникам. Художники не способны повторить друг друга даже в тех случаях, когда они ставят перед собой такую задачу. И даже если бы были картотеки художественных откровений, они не помогли бы другим художникам. Ибо открытия в художественном ощущении мира всегда первичны для каждого. Можно тысячи раз в любых географических пунктах и в любые века открыть силу тяготения или убедиться в том, что Земля — круглая. Невозможно создать вторую Джоконду, как невозможно равноценно заменить самый слабый художественный талант чистым размышлением. Ценность средней мысли равна нулю, средний талант имеет цену, ибо мысли повторяются, а художественность индивидуальна, а значит — неповторима. Попробуйте повторить Боборыкина!

Великий ученый, объяснивший великий факт природы для себя, но не могущий по какой-то причине передать свое знание другим, умирает с меньшей тяготой, нежели художник среднего таланта, который написал картину химически несовместимыми красками.

Ученый не сомневается, что рано или поздно придет другой гений, и найдет его истину, и расскажет о ней людям. Ученый знает, что исчезает только его авторство, а не истина. Когда исчезает картина, исчезает и авторство и художественная истина навсегда.

Основой творческого научного мышления является решение проблем, то есть постановка вопросов и ответ на них. Когда художник и ставит вопрос, и пытается ответить на него, чаще всего он оказывается в луже. Художественное творчество не совпадает с научным по своему стилю. Для гениального художественного шедевра достаточно вопроса. Например: совместимы ли гений и злодейство?

Если вопрос задан в совершенной художественной форме, он имеет столько ответов, сколько есть людей на планете. Конечно, эти ответы возможно сгруппировать по степеням, например, доказательности их. Но двух абсолютно одинаковых ответов не будет, потому что в такой ответ если, конечно, он дается в развернутом, мотивированном виде. целиком входит вся философия, весь жизненный опыт, все знания отвечающего индивида.

В зависимости от степени эрудиции отвечающий может привести больше или меньше примеров соединения гения и злодея, но никаким количеством он не убедит оппонента.

Ответ на вопрос, скрытый в художественном шедевре, ищет все общество, весь мир, все дилетанты, не имеющие никакого отношения к профессии специалистов по психологии творчества. Табу на поиск ответа не накладывается ни на дикаря, ни даже на сумасшедшего. Наоборот, ответы последних еще интереснее для всех думающих над вопросом.

Художник общается с миром, а ученый — с коллегами.

Что делает вожак-олень, когда ему чудится незнакомый запах или дальний шорох?

Все видели, как застывает вожак, изображая из себя вопросительный знак. Он весь — от последнего волоска на хвосте до глаз, и ушей, и рогов — вопрос. Вожак задает вопрос себе и всему стаду. Он сразу делится вопросом со всеми — так надо для повышения безошибочности ответа, так надо, чтобы выжить.

И мы, человеки разумные, унаследовали непреодолимое стремление делиться вопросом, который потряс нас, со всеми остальными. Но чтобы поделиться вопросом, передать другому тревогу увиденного неизвестного, надо вопрос изобразить, сформулировать. Так начинается творчество.

Ведь когда рисует ребенок, он все время поглядывает на тебя, он задает вопрос: «Папа, ты понял, что это я нарисовал домик? А это коза, да, папа?» Потом вопрос, который задает художник себе и миру, все усложняется и доходит до зауми для непосвященных, ибо художник не способен сформулировать вопрос в логических понятиях. Он задает вопрос «совместимы ли гений и злодейство?» в форме «Моцарта и Сальери», но, пересказанный мною в виде слов-понятий, этот вопрос уже не существует, это я только одну из бесчисленных матрешек вытащил на свет логики. На самом деле вопрос, который задает Пушкин, так же сложен, как вся сложность Мира.

Ученый же так хочет поставить вопрос, чтобы задачу или проблему можно было не только обязательно решить, но и решить по возможности быстро и полно и при минимальных издержках. Если ученый задает вопрос, который не может лечь в русло научно разработанной стратегии ответа, то коллеги не считают этого ученого ученым. Они считают его беспочвенным фантазером и псевдомыслителем, беллетристом и сенсационником или даже мистиком и шарлатаном.

15.Текст В. Ф. Тендряков «Про полбуханки хлеба»

Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так — остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы — счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых. два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью.

Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку.

Через полчаса старшина вернулся.

— Ребята! — объявил он вдохновенно. — Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара!

Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! — Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.

у меня вспыхнула мыслишка. о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая.

Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки — семь и еще половина.

Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо.

Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно. Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я!

В жизни мне случалось делать нехорошее — врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка. Но всякий раз я находил для себя оправдание:не выучил задание — надо было дочитать книгу, подрался снова — так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля — но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел.

Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!

С обочины дороги навстречу нам с усилием — ноет каждая косточка — стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.

Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием.

В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:

— А где?.. Тут полбуханка была!

Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая настороженность в них.

— Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю!

Я молчал.

Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы:

— Лучше, парень, будет, коли признаешься.

В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.

— Да что с ним разговаривать! — Один из парней вскинул руку.

И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку.

— Не бойся! — с презрением проговорил он. — Бить тебя. Руки пачкать.

И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы — темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей — я уродлив.

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой.

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение — лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали — нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

17.Текст К. Г. Паустовский «Акварельные Краски»

1. Когда при Берге произносили слово «родина», он усмехался. Не замечал красоты природы вокруг, не понимал, когда бойцы говорили:

» 3. Вот отобьём родную землю и напоим коней из родной реки».- 4. Трепотня! — мрачно говорил Берг. — 5. У таких, как мы, нет и не может быть родины.- 6. Эх, Берг, сухарная душа! — с тяжёлым укором отвечали бойцы. — 7. Ты землю не лю-бишь, чудак. 8. А ещё художник! 9. Может быть, поэтому Бергу и не удавались пейзажи. 10. Через несколько лет ранней осенью Берг отправился в муромские леса, на озеро, где проводил лето его друг художник Ярцев, и прожил там около месяца. 11. Он не собирался работать и не взял с собой масляных красок, а привёз только маленькую коробку с акварелью. 12. Целые дни он лежал на ещё зелёных полянах и рассматривал цветы и травы, собирал ярко-красные ягоды шиповника и пахучий можжевельник, длинную хвою, листья осин, где по лимон-ному полю были разбросаны чёрные и синие пятна, хрупкие лишаи нежного пе-пельного оттенка и вянущую гвоздику. 13. Он тщательно разглядывал осенние ли-стья с изнанки, где желтизна была чуть тронута свинцовой изморозью. 14. На зака-тах журавлиные стаи с курлыканьем летели над озером на юг, и Ваня Зотов, сын лесника, каждый раз говорил Бергу:- 15. Кажись, кидают нас птицы, летят к тёплым морям. 16. Берг впервые почувствовал глупую обиду: журавли показались ему предателями. 17. Они бросали без сожаления этот лесной и торжественный край, полный безымянных озёр, непролазных зарослей, сухой листвы, мерного гула сосен и воздуха, пахнущего смолой и сырыми болотными мхами. 18. Как-то Берг проснулся со странным чувством. 19. Лёгкие тени ветвей дрожали на чистом полу, а за дверью сияла тихая синева. 20. Слово «сияние» Берг встречал только в книгах поэтов, считал его выспренним и лишённым ясного смысла. 21. Но теперь он понял, как точно это слово передаёт тот особый свет, какой исходит от сен-тябрьского неба и солнца. 22. Берг взял краски, бумагу и, не напившись даже чаю, пошёл на озеро. 23. Ваня перевёз его на дальний берег. 24. Берг торопился. 25. Берг хотел всю силу красок, всё умение своих рук, всё то, что дрожало где-то на сердце, отдать этой бумаге, чтобы хоть в сотой доле изобразить великолепие этих лесов, умирающих величаво и просто. 26. Берг работал как одержимый, пел и кричал…. 27. Через два месяца в дом Берга принесли извещение о выставке, в которой тот должен был участвовать: просили сообщить, сколько своих работ ху-дожник выставит на этот раз. 28. Берг сел к столу и быстро написал: «Выставляю только один этюд акварелью, сделанный этим летом, — мой первый пей-заж». 29. Спустя время Берг сидел и думал. 30. Он хотел проследить, какими не-уловимыми путями появилось у него ясное и радостное чувство родины. 31. Оно зрело неделями, годами, десятилетиями, но последний толчок дал лесной край, осень, крики журавлей и Ваня Зотов.- 32. Эх, Берг, сухарная душа! — вспомнил он слова бойцов. 33. Бойцы тогда были правы. 34. Берг знал, что теперь он связан сосвоей страной не только разумом, но и всем сердцем, как художник, и что лю-бовь к родине сделала его умную, но сухую жизнь тёплой, весёлой и во сто крат более прекрасной, чем раньше.

18.Текст Б. Акунин «Про страх/смелость»:

Недавно я прочитал интереснейшую статью в журнале Current Biology про одну американку, у которой начисто отсутствует чувство страха. То есть вообще ноль целых ноль десятых. Ученые обвешали ее датчиками, пугали-пугали всеми способами, на которые хватало воображения – никаких отрицательных эмоций.

Причина бесстрашия нашей американки была сугубо медицинская. В мозгу есть миндалевидный закуточек, который называется амигдала. Именно он отвечает за формирование страха.

Пытаюсь представить себе, каково это – жить вообще без страхов. Хотел бы я так или нет?

Первый порыв, конечно, ответить: да, очень хотел бы!

Страх – ужасно противное чувство.

У Толстого замечательно описано, как Николай Ростов празднует труса, убегая от французов: «Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине».

Сейчас бросит пистолет и побежит

Должно быть, поручик Толстой знал это состояние не понаслышке – оно впечатляюще описано и в «Севастопольских рассказах».

А сколько недостойных поступков и подлостей совершается от страха, сколько ломается судеб.

Нет, решено. Удалите мне амигдалу, пожалуйста. Хочу ничего не бояться. Вообще ничего. Как пел Высоцкий: «Я не люблю себя, когда я трушу».

С другой стороны. Всем наверняка в жизни приходилось делать что-то через страх.

У меня одно из ранних воспоминаний, как мы во дворе зачем-то затеяли прыгать с крыши гаража. Мне было, наверное, лет шесть-семь. Как обычно, нашелся кто-то бесшабашный, а за ним полезли остальные, и я в том числе. Сверху вниз посмотрел – ужас, оцепенение. Особенно когда мой приятель, более смелый, чем я, прыгнул, подвернул ногу и завопил от боли. А я – следующий. Снизу девочки смотрят они умнее нас, дураков, — не полезли. . Прыгнул, конечно. Куда деваться? И впервые в жизни испытал чувство победы – самой драгоценной из побед, победы над собой. Может, не такая уж это была глупость – прыгать с крыши гаража.

38. Зачем нужен страх с биологической точки зрения, понятно – срабатывает инстинкт самосохранения. 39. Но страх необходим и для развития личности. 40. Страх нужен затем, чтобы у тебя было, что побеждать. 41. Смелость – это не бесстрашие, а умение побеждать амигдалу. 42. Трусость – наоборот. 43. Когда амигдала побеждает тебя.

здесь был кусок про профессии, не нашла.

Я подумал-подумал и отказался. Невозможно написать живую книгу, если не вибрируешь от страха, что у тебя ни черта не получится. Даже если это просто детектив.

И что бы я был без этого страха?

Нет, хочу бояться и радоваться победе над страхом.

Не троньте мою амигдалу.

19.Текст А. Грин «Голос и глаз»

ГОЛОС И ГЛАЗ

Слепой лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. Он улыбался бессознательно. Ему было велено не шевелиться, во всяком случае, делать движения только в случаях строгой необходимости. Так он лежал уже третий день с повязкой на глазах. Но его душевное состояние, несмотря на эту слабую, застывшую улыбку, было состоянием приговоренного, ожидающего пощады. Время от времени возможность начать жить снова, уравновешивая себя в светлом пространстве таинственной работой зрачков, представляясь вдруг ясно, так волновала его, что он весь дергался, как во сне.

Оберегая нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно, станет вновь зрячим. Какой-нибудь десятитысячный шанс обратно мог обратить все в трагедию. Поэтому, прощаясь, профессор каждый день говорил Рабиду:

— Будьте спокойны. Для вас сделано все, остальное приложится.

Среди мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос подходящей к нему Дэзи Гаран. Это была девушка, служившая в клинике; часто в тяжелые минуты Рабид просил ее положить ему на лоб свою руку и теперь с удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнет к онемевшей от неподвижности голове. Так и случилось.

Когда она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно понимать движения своего сердца, понял еще раз, что главным его страхом за последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. Еще когда его привели сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством больного, в нем шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа, нарисованного звуком этого голоса. Это был теплый, веселый и близкий душе звук молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как теплое утро.

Постепенно в нем отчетливо возник ее образ, произвольный, как все наши представления о невидимом, но необходимо нужный ему. Разговаривая в течение трех недель только с ней, подчиняясь ее легкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить ее уже с первых дней; теперь выздороветь — стало его целью ради нее.

Он думал, что она относится к нему с глубоким сочувствием, благоприятным для будущего. Слепой, он не считал себя вправе задавать эти вопросы, откладывая решение их к тому времени, когда оба они взглянут друг другу в глаза. И он совершенно не знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думает о его выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. Ее чувство к нему возникло из одиночества, сознания своего влияния на него и из сознания безопасности. Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим отношением, — и она знала, что он любит ее.

До операции они подолгу и помногу разговаривали. Рабид рассказывал ей свои скитания, она — обо всем, что делается на свете теперь. И линия ее разговора была полна той же очаровательной мягкости, как и ее голос. Расставаясь, они придумывали, что бы еще сказать друг другу. Последними словами ее были:

— До свидания, пока.

— Пока… — отвечал Рабид, и ему казалось, что в «пока» есть надежда.

Он был прям, молод, смел, шутлив, высок и черноволос. У него должны были быть — если будут — черные блестящие глаза со взглядом в упор. Представляя этот взгляд, Дэзи отходила от зеркала с испугом в глазах. И ее болезненное, неправильное лицо покрывалось нежным румянцем.

— Что будет? — говорила она. — Ну, пусть кончится этот хороший месяц. Но откройте его тюрьму, профессор Ребальд, прошу вас!

Когда наступил час испытания и был установлен свет, с которым мог первое время бороться неокрепшим взглядом Рабид, профессор и помощник его и с ними еще несколько человек ученого мира окружили Рабида.

— Дэзи! — сказал он, думая, что она здесь, и надеясь первой увидеть ее. Но ее не было именно потому, что в этот момент она не нашла сил видеть, чувствовать волнение человека, судьба которого решалась снятием повязки. Она стояла посреди комнаты как завороженная, прислушиваясь к г

20.Текст Т. Н. Толстая «О милосердии»:

Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.

После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых это я, привет!. , собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.

И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.

Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую на пару с Марфой котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.

Но и нам их поносить не разрешает.

Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое за них ходатайствовал Горький. . Кстати, чекисты разгадали папин план ну, стукачей-то вокруг всегда хватало. . Недавно издали дневник Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный детскосельский. чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Вася все-таки женился.

21.Текст Ю. М. Нагибин «Что такое красота?»:

Что такое красота? Правда, не всегда, у людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством

Чем поражает Джоконда? Сложностью выражения, глубиной душевной жизни, обнаруживающей себя в многозначной полуулыбке, взгляде, погруженном в даль, но готовом откликнуться и сиюминутности. Разве можно сказать, что Мона Лиза безукоризненно красива? У самого Леонардо есть на полотнах женщины куда красивей хотя бы эрмитажная «Мадонна Литта». , но манит, притягивает, сводит с ума поэтов, вдохновляет музыкантов, пленяет сложные и простые души бессмертная Джоконда — в ней явлен не холодный, обобщающий тип красоты, а горячая, пульсирующая, бездонная жизнь единственной души. Человеку, сказал Паскаль, по-настоящему интересен только человек. И потому над тайной Джоконды, тайной вполне реальной женщины, жившей в нашем мире, а не на Олимпе и не в горних высях, флорентийской гражданки, жены купца Джокондо не устают биться поколение за поколением.

Словами красоту не передашь. Это прекрасно знал Лев Толстой. В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей — Наташи Ростовой, или романтической — Татьяны Лариной? А между тем Пушкин не дал ее портрета. Ведь нельзя же считать портретом: «Татьяны бледные красы и распущенные власы». А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». Чего же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты — физической и духовной? Колдовством рассеянных по роману легких мазков чарующей авторской интонацией, исполненной нежность и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения.

Бездушная, внешняя красота — ничто, ценна лишь красота, светящаяся изнутри, она озаряет мир добром, возвышает самого человека и укрепляет веру в будущее.

Как хорошо сказал великий педагог К. Ушинский: «Всякое искреннее наслаждение изящным само по себе источник нравственной красоты».

22.Текст М. М. Пришвин «Любовь»

Когда человек любит, он проникает в суть мира.

Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.

Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! И вот эта холодная бегущая вода в реке… и этот огонь, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.

Любовь — это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем.

Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.

Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле.

И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разоренная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку — следы кошек.

…Что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками.

Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого.

Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана.

Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнуть и зеленеет.

Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону.

И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.

Обновлено: 11.03.2023

Влияние родителей на его становление было невелико, основной толчок развитию личности дали книги. Его отец, выходец из заволжских крестьян-староверов, был рослым и крепким мужиком, ходил на медведя с одной рогатиной. Как купец, занимался лесоторговлей и имел чин титулярного советника. Отец имел крутой нрав, в их дворе вместо собаки по проволоке бегал пойманный в лесу медведь. Устои были в семье традиционные, мать в основном занималась болезненным братом Василием, Иван рос сам по себе.

Способности Ефремова проявились достаточно рано: в четыре года он научился читать, в шесть — познакомился с творчеством Жюля Верна и полюбил книги о землепроходцах, мореплавателях и учёных, книги по биологии, зоологии и теории эволюции.

Мать Варвара Александровна занималась детьми, большую часть времени уделяя младшему Васе. Брат рос болезненным, и семья в 1914-м переехала в украинский Бердянск. Там Иван пошел в гимназию.

В 1919 г. мать Ивана Антоновича рассталась с его отцом, промышленником Антипом (Антоном) Ефремовым, и вместе с детьми переселилась в Херсон. Вскоре будущий писатель фактически остался сиротой: мать с новым мужем покинула семью, а дальняя родственница, присматривавшая за детьми, умерла от тифа. От голодной смерти Ивана Ефремова спасла красноармейская авторота, подобравшая мальчика.

В биографии Ивана Ефремова начался сложный период. Чтобы заработать на жизнь, он брался за любое дело, в том числе занимался выгрузкой дров и бревен из вагонов и барж. Позже ему удалось устроиться водителем и механиком, благодаря армейским навыкам.

В 1923 году молодой человек сдал экзамены на штурмана каботажного плавания при Петроградских мореходных классах, и следующей весной отправился на Дальний Восток, нанявшись матросом на парусно-моторное судно «III Интернационал».

В летнее время 1924-1925г.г. плавал на Дальнем Востоке, у берегов Сахалина и на Каспийском море/Ленкоранской лоцдистанции/, где работал в система УБЕКО. Поступил в Ленинградский гос.университет в 1924г. на физматфак, биологическое отделение, где учился по 1926 год 2 позвоночных.

В 1925 году освободилось место препаратора у Сушкина в Геологическом музее, и Иван стал научно-техническим сотрудником Академии наук.

Осенью 1925 года Иван подал заявление о переводе его с биологического на геологический факультет Ленинградского университета. Решение комиссии было утвердительным, но продолжить занятия означало оставить работу, которая давала средства к существованию. К тому же надо было деньгами помогать матери. Университет пришлось покинуть — до 1930 года.

1927 — палеонтологическая экспедиция на реки Ветлуга и Шарженьга. Прекращение учебы в университете.

В 1928 году умер Петр Сушкин, и лабиринтодонт с Шарженги — первый таксон, описанный Ефремовым, — был назван Bentosaurus sushkini Efremov.

Индустриализация страны требовала новых источников сырья. Вскоре Иван Антонович возглавил геолого-съемочную партию для изучения Каргалинских медистых песчаников. Это был период накопления палеонтологического и геологического опыта. В 1931 году он был начальником отряда Нижне-Амурской геологической экспедиции АН СССР. Из Хабаровска отряд спустился на пароходе до глухого таежного села Пермского, обследовал долину и устье реки Горин (или Горюн) и район озера Эворон. Через некоторое время на этом месте началось строительство Комсомольска-на-Амуре.

Сезоны 1932-го и 1934-х годов подорвали богатырское здоровье Ивана Антоновича. Но приобретенный в геологических экспедициях опыт, не только научный, но и жизненный, открыли ему двери в литературу.

Иван Ефремов получил три образования. По первому (среднеспециальному) он был штурманом каботажного плавания. Будущий ученый и писатель проработал год моряком на Дальнем Востоке. Затем он закончил биофак Ленинградского Государственного Университета (ЛГУ), а в 1937 году получил ещё и диплом с отличием Ленинградского горного института.

В 1935-37г.г. окончил экстерном Ленинградский Горный институт и одновременно получил от Президиума Акад.наук СССР степень кан­дидата биологических наук без защиты диссертации.

В.: Расскажите о своей первой запомнившейся встрече с отцом.

О.: Это было в 1942 году в Алма-Ате на окраине города. Мы были с матерью эвакуированы. Мне было 5 лет. Жили мы там рядом с большим концлагерем. Ходили там ранней весной и поднимали щепки. Вижу идет здоровый загорелый мужик с чемоданом. Это был мой отец.

Фактически, к 1944 году Ефремов уже создал тафономию, отрасль науки на стыке палеонтологии и геологии, за создание которой он через несколько лет, получил Государственную Премию. Надо отметить, что применение методов тафономии помогло Ефремову в изысканиях и принесло славу «везучего учёного».

Известность пришла к Ивану Антоновичу весьма быстро. Первый рассказ напечатан в 1943 году, первый сборник – в 1944-м, первый роман – в 1956-м. По меркам советского времени для литератора это поистине стремительная карьера.

Положения и выводы тафономии были успешно применены во время Монгольской палеонтологической экспедиций АН СССР (1946-1949) – Ефремов точно знал, где нужно копать.

Первое, что, конечно, нужно сказать, это что Иван Антонович Ефремов — выдающийся палеонтолог и ученый первой величины в нашей стране и вообще в мире. Это связано с тем, что он первопроходец в своей области. Он работал в первой половине XX века, когда закладывалась основа современной палеонтологии. Вообще, палеонтология — молодая наука, она закладывалась в начале XIX века. Но вот современная — это рубеж XIX—XX веков, первая половина XX века.

В 1959 году по состоянию здоровья уволился из Палеонтологического института.

В 1966 году у Ивана Антоновича был отек легких, его нельзя было перевозить, и сорок дней он оставался дома.

Творчество в научной фантастике И. А. Ефремова в 60-х годах оказало взрывное действие на ее расцвет. Начав с научно-фантастических повестей и рассказов «на грани возможного», таких как: «Встреча над Тускаророй», «Белый Рог», «Пять румбов. Рассказы о необыкновенном», «Алмазная труба», «Тень минувшего», «Звездные корабли», «Великая Дуга», «Озеро Горных Духов», автор не следовал канонам безграничной фантастики «ближнего прицела», его внимание концентрировалось на уровне осуществимости данной фантастической идеи, «общечеловеческий смысл» ее возможностей реализации. Автор пытался искать истоки в различных науках, народных легендах, таких как: «Телевизор капитана Ганешина», «Ак-Мюнгуз (Белый Рог)», Встреча над Тускаророй», и др. Во многих произведениях писателя («Бухта Радужных Струй», «Румб второй. Дены-Дерь», «Тайна Горного Озера», «Озеро Горных Духов», «Олгой-хорхой», «Аллергорхой-Хорхой», «Голец Подлунный» и др.) необычное, непонятное встречает исследователя на, казалось бы, давно изученной вдоль и поперек Земле.

Ещё в далёком 1969 году Ефремов писал:

28 сентября 1970 года в секретной записке главы КГБ Андропова в ЦК КПСС, роман Ефремова «Час Быка» был квалифицирован как «клевета на советскую действительность». 12 декабря 1970 года на специальном заседании Секретариата ЦК КПСС роман «Час Быка» был запрещен и подлежал изъятию из магазинов и библиотек.

Иван Ефремов (в 1971 году): Поколения, привыкшие к честному образу жизни, должны вымереть в течение последующих 20 лет, а затем произойдёт величайшая катастрофа в истории в виде широко распространяемой технической монокультуры, основы которой сейчас упорно внедряются во всех странах, и даже в Китае, Индонезии и Африке.

Самый загадочный эпизод в биографии знаменитого писателя-фантаста и профессора палеонтологии Ивана Антоновича Ефремова имел место после его смерти. Умер Ефремов 5 октября 1972 года, а через месяц, 4 ноября, в его доме произвели многочасовой повальный обыск, а на какой предмет — неизвестно. Конечно, человек такого калибра, как Ефремов, не мог позволить чекистам расслабиться, разумеется, за ним надо было присматривать. Но одно дело — присматривать, и совсем другое — обыск: тут уже требуется бумаги оформлять, ордер, называть конкретную причину, чтить Уголовно-процессуальный кодекс. Что искали в доме покойного Ефремова — так и осталось неясным.

В ноябре 1972 года, через месяц после смерти знаменитого советского писателя-фантаста Ивана Ефремова, в его квартире был проведён многочасовой обыск. Сотрудники КГБ изъяли все личные вещи писателя, а вскоре было возбуждено уголовное дело по факту его странной смерти и подозрению относительно того, что он скрывал свою настоящую личность. Так началось одно из самых загадочных расследований брежневской эпохи. Но кем же считали в столичном управлении КГБ одного из самых знаменитых советских фантастов?

Почти все, что до сих пор было известно об этой истории, в том числе самым близким к Ефремову людям, собрано и опубликовано в статье А Измайлова “Туманность”. По свидетельству Т.И. Ефремовой, жены писателя, обыск начался с утра и закончился за полночь, проводили его одиннадцать человек, не считая домуправа и понятых.

У Таисии Иосифовны сохранился протокол обыска, из которого явствует, что проводили его сотрудники Управления КГБ по Москве и Московской области на предмет обнаружения “идеологически вредной литературы”. Перечень изъятого составил 41 пункт, в том числе старые фотографии Ефремова (1917, 1923 и 1925 годов), письма его к жене, письма читателей, фотографии друзей, квитанции. Рукописей Ефремова среди изъятого не было, зато внимание компетентных органов привлекли “оранжевый тюбик с черной головкой с иностранными словами”, “книга на иностранном языке с суперобложкой, на которой изображена Африка и отпечатано: “Африкан экологие хомон эволюшн” и другие слова” с заложенными в нее сушеными древесными листьями, “различные химические препараты в пузырьках и баночках” (оказались гомеопатическими лекарствами) и другие не менее важные вещи. Еще изъяли собранные Ефремовым образцы минералов (он был не только палеонтологом, но и геологом), разборную трость с “вмонтированным острым металлическим предметом” и “металлическую палицу из цветного металла” (в протоколе особо отмечено, что она “висела на книжном шкафу”). Последние два предмета потом не вернули, сочтя холодным оружием.

Ефремова подозревали в шпионаже в пользу английской разведки. По столице разнеслась молва, что во время обыска у писателя нашли радиостанцию, восемь мешков антисоветской литературы и иностранное золото.

Уже 6 октября тело учёного кремировали. Комитету госбезопасности (КГБ), у которого писатель несколько лет был в разработке, такая поспешность показалась подозрительной. Некрологи о смерти Ефремова сняли из ряда журналов, было приостановлено издание шеститомного собрания сочинений, его имя некоторое время даже не упоминалось в печати и научных работах.

Королев пишет: “Иван Антонович скончался за столом в своем домашнем кабинете 5 октября 1972 года на глазах у оперработника, который “осуществлял за ним негласный визуальный контроль с помощью специальных оперативно-технических средств”. Последний в соответствующей справке сообщал, что смерть наступила в тот момент, когда “объект” вскрыл письмо, полученное им якобы из какого-то иностранного посольства. На основании этой справки Алидин сделал следующее заключение: английская разведка, установив, что чекистское кольцо вокруг ее резидента замкнулось, убрала его, направив Ефремову письмо, обработанное сильнодействующим ядом”. Вот оно, “подозрение в насильственной смерти”!

Читайте также:

  

• Сочинение по картине домик в деревне

  

• Сочинение про верхнюю пышму

  

• Дорогие читатели хотите ли вы поговорить с писателями ну скажем сочинение

  

• Носов черный силуэт сочинение

  

• Можно ли добиться успеха в жизни без образования сочинение

1.Текст В. Сухомлинского «Об истинной красоте»:

Во внешней человеческой красоте воплощены наши представления об идеале прекрасного. Внешняя красота – это не только антропологическое совершенство всех элементов тела, не только здоровье. Это внутренняя одухотворенность – богатый мир мыслей и чувств, нравственного достоинства, уважения к людям и к себе… Чем выше нравственное развитие и общий уровень духовной культуры человека, тем ярче отражается внутренний духовный мир во внешних чертах. Это свечение души, по выражению Гегеля, все больше проявляется, понимается и чувствуется современным человеком. Внутренняя красота отражается на внешнем облике…

 Единство внутренней и внешней красоты – это эстетическое выражение

нравственного достоинства человека. Нет ничего зазорного в том, что

человек стремится быть красивым, хочет выглядеть красивым. Но, мне кажется, надо иметь моральное право на это желание. Нравственность этого стремления определяется тем, в какой мере эта красота выражает творческую, деятельную сущность человека. Ярче всего красота человека проявляется тогда, когда он занят любимой деятельностью, которая по своему характеру подчеркивает в нем что-то хорошее, свойственное его личности. При этом его внешний облик озарен внутренним вдохновением. Не случайно красоту дискобола Мирон воплотил в момент, когда напряжение внутренних духовных сил сочетается с напряжением сил физических, в этом сочетании – апофеоз красоте…

 Внешняя красота имеет свои внутренние нравственные истоки. Любимое творчество делает человека красивым, преобразует черты лица – делает их тонкими, выразительными.

 Красоту создает и тревога, забота – то, что обычно называют «муками творчества». Как горе откладывает на лице неизгладимые морщины, так и творческие заботы являются самым тонким, самым искусным скульптором, делающим лицо красивым. И, наоборот, внутренняя пустота придает внешним чертам лица выражение тупого равнодушия. 

 Если внутреннее духовное богатство создает человеческую красоту, то бездеятельность и тем более безнравственная деятельность эту красоту губят. 

 Безнравственная деятельность уродует. Привычка лгать, лицемерить, пустословить создает блуждающий взгляд: человек избегает смотреть в глаза другим людям; в его глазах трудно увидеть мысль, он прячет её… Зависть, эгоизм, подозрительность, боязнь того, что «меня не ценят», — все эти чувства постепенно огрубляют черты лица, придают ему угрюмость, нелюдимость. Быть самим собой, дорожить своим достоинством – это живая кровь

подлинной человеческой красоты.

 Идеал человеческой красоты – это вместе с тем и идеал нравственности. Единство физического, нравственного, эстетического совершенства – это и есть та гармония, о которой так много говорится.

(В.А.Сухомлинский)

 2.Текст И.Фонякова «Об интеллигентности»

Кажется, на глазах размываются понятия воспитанности, порядочности, душевного благородства – всего, что мы привыкли связывать со словами «интеллигент» и «интеллигентность».

 Один бравый критик как-то признавался в печати: прежде чем прочесть какое-либо произведение в интернете или на дискете, он проверяет с помощью компьютера, присутствует ли там ненормативная лексика. Если нет – читать ни за что не будет: розовая водичка! Такой вот крутой представитель творческой интеллигенции. Надо ли говорить, что он сегодня не одинок? Под натиском лексики, которую называют еще «обсценной», падает один редут за другим. Слова, которые вчера еще казались запретными, проникают в произведения самых почтенных писателей.

 С одной стороны, интеллигенция – это социальный слой или, как еще недавно говорилось, прослойка, возникающая в определенных обстоятельствах. И тогда все сказанное верно. С другой – те же слова несут в себе этическую и, я бы сказал, эстетическую оценку. Допустим, интеллигенция (в виде «протоинтеллигенции») действительно появилась у нас в ХV–ХVI веках. Но еще в ХII столетии появилось «Слово о полку Игореве»! Был ли его автор – гениальный художник слова, человек высоких и благородных помыслов – интеллигентом? Были ли интеллигентами его читатели – ведь не для себя же одного сочинял он свою поэму! А строители киевского Софийского собора и его новгородского тезки? А митрополит Иларион – автор «Слова о законе и благодати» (ХI век)? А Нестор и прочие монахи-летописцы?..

 3. Текст Куприна «О природе»

 Под его надзором и охраной было двадцать семь тысяч десятин казенного леса, да еще, по просьбе миллионеров братьев Солодаевых, он присматривал за их громадными, прекрасно сохраненными лесами в южной части уезда. Но и этого ему было мало: он самовольно взял под свое покровительство и все окрестные, смежные и чересполосные крестьянские леса. Совершая для крестьян за гроши, а чаще безвозмездно разные межевые работы и лесообходные съемки, он собирал сходы, говорил горячо и просто о великом значении в сельском хозяйстве больших лесных площадей и заклинал крестьян беречь лес пуще глаза. Мужики его слушали внимательно, сочувственно кивали бородами, вздыхали, как на проповеди деревенского попа, и поддакивали: «Это ты верно…. что и говорить… правда ваша, господин лесницын… Мы что? Мы мужики, люди темные…»   Но уж давно известно, что самые прекрасные и полезные истины, исходящие из уст господина лесницына, господина агронома и других интеллигентных радетелей,., представляют для деревни лишь простое сотрясение воздуха.   На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола.,   Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. «Ну, понес философ свой обычный вздор», — говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать, подобно проповеднику Беде, перед пустыми стульями. Но ничто не могло сломить энергии этого упрямого хохла, пришедшегося не по шерсти сонному городишке. Он, по собственному почину, укреплял кустарником речные берега, сажал хвойные деревья на песчаных пустырях и облеснял овраги. На эту тему мы и говорили с ним, свернувшись на обширном докторском диване.   — В оврагах у меня теперь столько нанесло снегу, что лошадь уйдет с дугой. А я радуюсь, как ребенок. В семь лет я поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута. Ах, если бы мне да рабочие руки! Если бы мне дали большую неограниченную власть над здешними лесами. Через несколько лет я бы сделал Мологу судоходной до самых истоков и поднял бы повсюду в районе урожайность хлебов на пятьдесят процентов. Клянусь господом богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными реками в мире,- и это будет стоить копейки! Можно увлажнить лесными посадками и оросить арыками самые безводные губернии. Только сажайте лес. Берегите лес.

4.Текст В.А. Пьецуха «О чтении книг»

Вот уже пять тысяч лет, как человечество не отстает от чтения, хотя у него забот, что называется, полон рот (тут тебе и бесконечные междоусобицы, и дети встали на кривую дорожку, и кризис неплатежей), а он все почитывает на досуге. Вроде бы и практического толка от этого занятия никакого: все-таки книжку прочитать – это не то, что делянку под картошку вскопать или починить в доме электропроводку, вроде бы и без того жизнь коротка, как заячий хвост, и глаза портить не годится, и основные вопросы бытия давно закрыты, а людей все тянет к печатному слову, точно в нем заключена какая-то вящая благодать… 

И ведь действительно: с мудрым автором связаться через печатное слово – это совсем не то, что выяснить по сотовому телефону у Саши или у Маши, что они кушали на обед; это совсем не то, что выслушать от матери нагоняй за бестолковость и нерадение, претерпеть трепку от старшего брата в связи с покражей из буфета сладкого пирога… Исключительно по той причине, что большой писатель представляет собой редкостный феномен, что он есть высший подвид человека разумного, наделенный способностью мыслить и чувствовать, как никто, его сочинения непременно следует прочитать. Пушкин нас наставит тому, что не надо идеализировать любовь, состояние аномальное и, скорее, психофизического свойства, возбуждаемое органами секреции независимо от объекта страсти, поскольку в случае с Татьяной Лариной «Душа ждала… кого-нибудь», то есть на месте Онегина как объекта мог быть, например, заезжий коммивояжер, капитан-исправник, какой-нибудь заядлый бильярдист. Гоголь нам объявит: «Скучно на этом свете, господа!» – и будет отчасти прав, потому что, действительно, невесело существовать среди полулюдей, отнюдь не чающих своего высокого предназначения, хотя в другой раз занятно бывает понаблюдать за двумя провинциальными дураками, которые отравляют друг другу жизнь из-за сломанного ружья. Лев Толстой нас вдохновит своим озарением: «Мне говорят, я несвободен, а я взял и поднял правую руку», Чехов насторожит категорическим императивом: «В человеке все должно быть прекрасно…», в свою очередь, Достоевский нам сообщит, что «Широк, слишком широк русский человек, я бы сузил» и «Красотою спасется мир».

Следовательно, люди испокон веков льнут к дельной книге по той причине, что испытывают потребность в общении с самыми светлыми умами, какие только произвело человечество, и удовлетворить ее не могут ни домашние, ни приятели, ни газеты, ни тем более конференции у продовольственного ларька. Откуда взялась эта потребность, точно сказать нельзя, но можно предположить: таковая заключена в самой природе человека как пожизненного слушателя Высших курсов, тонкой штучки, мыслителя и творца. Во всяком случае, очевидно, что книга не нужна ни бабуину, ни ласточке, ни слону, у которого голова в семь раз больше, чем у homosapiens, и только человеку, этому противоестественному существу, неизвестно каким образом и зачем выведенному природой, время от времени бывает желательно почитать. Словом, скорее всего прав поэт Бродский, «Человек – это то, что читает», по крайней мере, человек – это не так просто, как полагают материалисты, и мыслящие особи должны быть постоянно настороже.

 5.Текст Солоухина «О словах (и про «Мёртвые души»)»

Можно исследовать химический состав, технологию производства, рецепты, тайны мастерства и все точно узнать: почему фарфоровая чашка звенит красиво и ярко, а просто глиняная издает глухой звук. Но мы никогда не узнаем — почему одни фразы, стихотворные строки, строфы бывают звонкими, а другие глухими. 

Дело вовсе не в глухих согласных, шипящих, закрытых и открытых звуках. Каждое слово без исключения может звенеть, будучи поставленным на свое место. Слова одни и те же, но в одном случае из них получается фарфор, бронза, медь, а в другом случае — сырая клеклая глина. Один поет, а другой хрипит. Один чеканит, другой мямлит. Одна строка как бы светится изнутри, другая тускла и даже грязна. Одна похожа на драгоценный камень, другая — на комок замазки. 

Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажутся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни Плюшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает… себя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонностей. Гоголь взял одного нормального человека (им мог быть и сам Гоголь), расщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизировав ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каждом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвастовству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характера никто из нас не Манилов, не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятны и, если хотите, даже близки. 

Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не было слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не отличаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потому, что и сам принимаешь участие в его создании. 

Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на улице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничего в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела река, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова наполнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим собственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал все же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем ущелье за горой, только днем ее не слышно. 

Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к постоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому голосу откровения?

 6.Текст С. Алексиевич «У войны — не женское лицо…»

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова — сестра, жена, друг, и самое высокое — мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь — синонимы. 

 На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей.. 

Так кто же они, эти девочки, которые в сорок первом уходили с отступающими частями, осаждали военкоматы, всеми правдами и полудетскими неправдами прибавляя себе год-два, рвались на фронт? Сами они вспоминают, что были обыкновенными школьницами, студентками. Но в один день мир для них разделился на прошлое – то, что было еще вчера: последний школьный звонок, новое платье к выпускному балу, каникулы, студенческая практика в сельской больнице или школе, первая любовь, мечты о будущем… И войну. То, что называлось войной, обрушилось прежде всего необходимостью выбора. И выбор между жизнью и смертью для многих из них оказался простым, как дыхание. 

Я пробую представить себе, что такой выбор встал бы передо мной, и новыми глазами вижу свою комнату – любимые книги, пластинки, тепло настольной лампы, которая сейчас светит мне, знакомое дыхание матери за стеной… То, что могла бы потерять. И уже не тороплюсь повторить, что выбор был «простой, как дыхание», хотя для них это было именно так. 

Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы… 

Поклонимся низко ей, до самой земли. Ее великому Милосердию.

 7.Текст В.Ф.Тендрякова «О взаимоотношении отцов и детей»

Лет пятнадцать или более того назад я попал в Лондон на международную встречу физиков, взбудораженных тогда теорией кварков. В нескольких шагах от сверкающей рекламной Пиккадилли под аркой дома, выходящей на людную мостовую, я увидел группу юнцов длинноволосых, в цветных кофтах, увешанных бусами, с подведенными глазами, крашеными губами, с зазывным выражением панельных девиц. Прохожие не обращали на них внимания — привычно, — а я выдал себя брезгливым содроганием.

— У вас такого нет, мистер Гребин? — осведомился мой попутчик, известный в Англии научный обозреватель.

И я решительно, с чистой совестью ответил:

— Нет. Сокрушенный вздох:

— В таком случае верю — будущее за вами, ибо молодость многих развитых наций в проказе.

Я был наказан за самомнение.

К тому времени у меня уже подрос сын. 

Сева — единственный сын в благополучной семье. Но для подростка наступает такое время, когда каждая семья начинает казаться ему неблагополучной. Каждая, даже самая идеальная! В ее рамках становится тесно, внешний мир манит к себе, опека материи отца угнетает. Хочется свободы и самостоятельности. Становление человека неизбежно создает этот неисключительный кризис, у одних он проходит незаметно, у других перерастает в трагедию. Сева стал чаще пропадать из дома…

Он отпустил волосы, наотрез отказался стричься, сразу утратил ухоженный домашний вид, эдакий одичавший послушничек. Он наткнулся на старую кофту матери с широкими рукавами, его только не устроили обычные пуговицы, где-то раздобыл медные бубенчики, сам их пришил. В женской кофте с бубенчиками, в потертых, с чужого зада (выменянных), с бахромой внизу джинсах, с неопрятными жиденькими косицами, падающими на плечи, — странная, однако, забота о собственной внешности: стараться не нравиться другим походить на огородное путало. Наш сын…

Навряд ли он ждал, что мы станем умиляться, но наше недоумение, досаду, презрительность воспринимал болезненно, стал повышенно раздражительным.

Теперь любая мелочь выводила его из себя: неодобрительный взгляд, горькая ухмылка на моем лице, просьба матери вынести мусорное ведро — все воспринималось как посягательство на его достоинство. И самые простенькие вопросы для него вырастали в мучительнейшие проблемы — праздновать или не праздновать дома день рождения, ехать ли вместе с классом на экскурсию в Коломенское, просить ли у матери денег на покупку новой пластинки?.. На его физиономии все чаще и чаще возникало вселенски кислое выражение, пока не застыло в постоянную мину и окончательно не обезобразило его. Мы чувствовали — чем дальше, тем больше он уже сам себя не уважал.

А я вспоминал случай в Лондоне и раскаивался в браваде — у нас нет того, не в пример другим безупречны… То, что свойственно временам и народам, в том или ином виде не может миновать и нас.

Сакраментальный конфликт отцов и детей родился не вчера. «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна». Эти слова произнес Гесиод еще в VII веке до нашей эры. Но отцам последующих поколений от столь древнего признания легче не становилось.

Это бунт, Георгий. Против нас, против всего мира. Ты собираешься его подавить?

Я ничего не ответил.

— Нет, — горько проговорила она, — ты хочешь, чтобы это сделала я.

И я снова промолчал, так как она угадала. Добавить мне было нечего.

— Так вот, Георгий, нам лучше отвернуться от его мальчишеского бунта, сделать вид — не заслуживает внимания. Не будем подбрасывать дров в огонь. Само погаснет.

Лишний раз Катя доказала свою непостижимую для меня мудрость. Действительно, Сева скоро забросил кофту с бубенчиками, подстригся, смыл с лица кислое выражение, взялся тянуть школьную лямку, а она нынче тяжела.

Давно исчезли альбомы с марками, детские фотоаппараты, учебники вытеснили книги научной

фантастики, даже выскочить в кино не хватало времени, постоянн

 Текст К. Симонова «О солдате, который отвечал на письма»

Рано утром Лопатин с Ваниным ушли в первую роту. Сабуров остался: он хотел воспользоваться затишьем. Сначала они два часа просидели с Масленниковым за составлением различной военной отчетности, часть которой была действительно необходимой, а часть казалась Сабурову лишней и заведенной только в силу давней мирной привычки ко всякого рода канцелярщине. Потом, когда Масленников ушел, Сабуров сел за отложенное и тяготившее его дело — за ответы на письма, пришедшие к мертвым. Как-то так уже повелось у него почти с самого начала войны, что он брал на себя трудную обязанность отвечать на эти письма. Его сердили люди, которые, когда кто-нибудь погибал в их части, старались как можно дольше не ставить об этом в известность его близких. Эта кажущаяся доброта представлялась ему просто желанием пройти мимо чужого горя, чтобы не причинить боли самому себе. 

«Петенька, милый,— писала жена Парфенова (оказывается, его звали Петей),— мы все без тебя скучаем и ждем, когда кончится война, чтобы ты вернулся… Галочка стала совсем большая и уже ходит сама, и почти не падает…» 

Сабуров внимательно прочел письмо до конца. Оно было не длинное — привет от родных, несколько слов о работе, пожелание поскорее разбить фашистов, в конце две строчки детских каракуль, написанных старшим сыном, и потом несколько нетвердых палочек, сделанных детской рукой, которой водила рука матери, и приписка: «А это написала сама Галочка»… 

Что ответить? Всегда в таких случаях Сабуров знал, что ответить можно только одно: он убит, его нет,— и все-таки всегда он неизменно думал над этим, словно писал ответ в первый раз. Что ответить? В самом деле, что ответить? 

Он вспомнил маленькую фигурку Парфенова, лежавшего навзничь на цементном полу, его бледное лицо и подложенные под голову полевые сумки. Этот человек, который погиб у него в первый же день боев и которого он до этого очень мало знал, был для него товарищем по оружию, одним из многих, слишком многих, которые дрались рядом с ним и погибли рядом с ним, тогда как он сам остался цел. Он привык к этому, привык к войне, и ему было просто сказать себе: вот был Парфенов, он сражался и убит. Но там, в Пензе, на улице Маркса, 24, эти слова — «он убит» — были катастрофой, потерей всех надежд. После этих слов там, на улице Карла Маркса, 24, жена переставала называться женой и становилась вдовой, дети переставали называться просто детьми,— они уже назывались сиротами. Это было не только горе, это была полная перемена жизни, всего будущего. И всегда, когда он писал такие письма, он больше всего боялся, чтобы тому, кто прочтет, не показалось, что ему, писавшему, было легко. Ему хотелось, чтобы тем, кто прочтет, казалось, что это написал их товарищ по горю, человек, так же горюющий, как они, тогда легче прочесть. Может быть, даже не то: не легче, но не так обидно, не так скорбно прочесть… 

Людям иногда нужна ложь, он знал это. Они непременно хотят, чтобы тот, кого они любили, умер героически или, как это пишут, пал смертью храбрых… Они хотят, чтобы он не просто погиб, чтобы он погиб, сделав что-то важное, и они непременно хотят, чтобы он их вспомнил перед смертью. 

И Сабуров, когда отвечал на письма, всегда старался утолить это желание, и, когда нужно было, он лгал, лгал больше или меньше — это была единственная ложь, которая его не смущала. Он взял ручку и, вырвав из блокнота листок, начал писать своим быстрым, размашистым почерком. Он написал о том, как они служили вместе с Парфеновым, как Парфенов героически погиб здесь в ночном бою, в Сталинграде (что было правдой), и как он, прежде чем упасть, сам застрелил трех немцев (что было неправдой), и как он умер на руках у Сабурова, и как он перед смертью вспоминал сына Володю и просил передать ему, чтобы тот помнил об отце.

 8.Текст А. Чехова «ТОСКА»

 Кому повем печаль мою?..

 Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег… Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…

— Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи!

— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

— Что? — спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.

— Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

— А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.

— Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

— Поезжай, поезжай… — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих… двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

— Ну, погоняй! —И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем… 

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. 

— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он. 

— Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай! 

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу. 

«Ко двору, — думает он. — Ко двору!» 

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой… 

«И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен…» 

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. 

— Пить захотел? — спрашивает Иона. 

— Стало быть, пить! 

— Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История! 

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой… Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер… Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья… И про нее нужно поговорить… Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать… А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. 

«Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь… Небось, выспишься…» 

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко… 

— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на овес не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только… 

Иона молчит некоторое время и продолжает: 

— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко? 

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина… 

Иона увлекается и рассказывает ей всё…

9. Текст Ю. Визбора «Песни делает время»

Мы говорим, что время делает песни. Это верно. Но и сами песни чуть-чуть делают время. Входя в нашу жизнь, они не только создают ее культурный фон, но часто выступают как советчики, выдвигают свою аргументацию в тех или иных вопросах, а то и просто рассказывают

У нас была комната площадью в 12 метров, и жили мы в ней впятером. Тетка моя, только что эвакуированная из блокадного Ленинграда, откуда она присылала письма — «бейте коричневых зверей!», вставала раньше всех и первая включала радио. Ровно в шесть часов из черного бумажного репродуктора звучала песня — тяжелая побудка военных лет: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» И была она слышна и у соседей, и по всему Панкратьевскому переулку слышна была, и по всей Москве, и по всей стране 1942 года. С тех пор я не знаю песни, которая оказывала бы на меня такое сильное действие. Как человек, который имеет свое отношение к песне, меня занимало, что в первом куплете «Священной войны» есть не очень, как мне кажется, точная рифма: огромная — темною. Конечно, рассуждал я, такой мастер, как Лебедев-Кумач, не мог этого не заметить. Стало быть, у него были свои основания оставить эту не совсем точную рифму ради какой-то более высокой цели. Какой? Наверное, я не ошибся. Ради самого слова — ОГРОМНАЯ. Как необычайно точно оно сказано! Сколько нужно найти в себе поэтической силы, чтобы с такой меткостью, с такой фольклорной простотой сказать в грозный год слово, так необходимое стране, — будто зеркало перед ней поставить! Сколько уверенности придавала эта строчка! Сколько серьезности и драматизма в ней! Как дорога была для страны эта поэтическая находка, рождавшая несомненное чувство личной сопричастности с судьбой народа.

символы, так молодой офицер, трясущийся в полуживой полуторке где-то между Дмитровом и Москвой, сочиняет то, что будет навек выбито в граните, — «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…». И мы стоим у «ежей» на Ленинградском шоссе и обнажаем головы перед подвигом защитников Москвы. И благодарим поэта.

Конечно, не всякую песню постигает такая судьба, не всем дано так реально быть изготовленным в бетоне, отлитым в металле, высеченным в граните. С этим в конце концов можно потерпеть. Но входить в душу человеческую, оставаться там пусть малыми, но надежными опорами гуманизма, честности, преданности — прямая задача песни-публициста. И часто наши народнохозяйственные планы, дела идущей и грядущей пятилеток ставят перед нами не только хозяйственные, но и поэтические задачи. Появляются новые стройки. Появляются новые песни о них.

Мне не кажется, что в один прекрасный день композитор, собравшись вместе с поэтом, решают написать «настоящую народную песню, которая не умрет в веках». Такая ситуация представляется маловероятной. Песня пишется как современное злободневное произведение. Годы испытывают ее на талант, на прочность конструкции, на выживание. Десятилетия жизни делают ее народной. В конце концов, «Подмосковные вечера» были написаны лишь для спортивного документального фильма, а «Звездный флаг» — будущий гимн США был сочинен его автором на обратной стороне конверта под впечатлением пожара города Бостона, обстрелянного с моря кораблями южан. Песня пишется сегодня, и если содержит она в себе «гены», обращенные в будущее, завтра она прорастет в новом своем качестве, не потеряв силы, но обретя мудрость.

И почему-то именно этот личностный, индивидуальный телеграф душ превращается в разговор для всех.

 10.Текст Ефремова «Об образовании»

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. 

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома. 

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении. 

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его. 

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения. 

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное. 

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом. 

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного? 

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

 11.Текст З.Прилепина «О Новом годе»

 Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. 

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома. 

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении. 

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его. 

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения. 

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное. 

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом. 

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного? 

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

 12.Текст Б. Екимова «Мальчик на велосипеде»

В последнее время Хурдин часто вспоминал о Вихляевской горе, о велосипеде; и, думая о поездке к матери, загадывал починить старый велосипедишко и съездить на Вихляевскую гору. 

 До самого дома больше не обмолвились словом. И чем ближе подъезжали, тем острее понимал Хурдин, какими долгими были эти пять лет разлуки. Такими долгими… И в какое-то мгновение вдруг показалось: матери уже нет, она умерла, а ему просто не сказали. Да, вдруг почудилось такое. 

 Мама была жива. На гул и сигнал машины, на голоса она отворила воротца и вышла. Вышла и кинулась к сыну.Привел господь, привел… Сохранил и привел… живого…- беспамятно бормотала она. — Господи… Какую я игу снесла. Уехал и матери сердцу вынул… — бормотала мать, пригибая к себе и ощупывая сыновью голову, плечи, лицо оглаживая, волосы, лаская и словно проверяя, все ли при нем. 

И, поняв, поверив, что живой перед ней сынок и целый, она ослабела, и разом, одним разом хлынули так долго копленные слезы. Мать уже не могла говорить, она лишь в исступленье колотилась легкой седой головой о сыновью грудь. 

 Хурдин тоже плакал. Молча, глотая слезы, он плакал и ждал, когда мать успокоится. 

 Давно уехала машина, вещи стояли во дворе, а мать все не могла поверить. 

 — Какой год во слезах ничего не вижу… Все об тебе да об тебе. Войны боюся. Телевизор кажеденно гляжу, а там все недоброе гутарят: война да война. А у меня об вас сердце кровит. Начнется — и враз тебя… Мы спасемся да и помрем так возля друг дружки, а мое дите вдале, одна-одиноя… Сделалась бы гулюшкой и полетела… 

 Хурдин слушал и все более понимал, что пять лет — такой долгий срок, бесконечный. Пять лет — это почти десятая часть всей жизни, а если в силе и разуме взрослого бытия ее брать, то вдвое больше. А для разлуки и вовсе не мереный срок, бесконечный. 

 Ведь, сколько помнил себя Хурдин, всегда он был перед матерью мальчонкой, даже взрослым уже. А теперь сидел возле нее большой, широкоплечий, а мать малым воробушком жалась к нему. И, обнимая мать, чуял он птичьи ее косточки и легкую плоть. Да что там мать, когда даже хата начинала в землю уходить. 

 Хурдин рассказывал о жене и детях, слушал материнскую повесть о хуторской родне. В округе лишь родных братьев да сестер было четверо, теток и дядьев столько же, а уж двоюродные — самосевом росли. И все жили неплохо, грех жаловаться. И не единожды звали мать к себе средний сын Василий, дочь Раиса. Но мать жила одна. И как когда-то, при покойном отце и большой семье, держала корову, коз, птицу, кабана выкармливала. Мать хозяйством гордилась и потому очень довольна была, когда Хурдин сказал: 

 Текст Л. М. Леонов «Русский лес»

С глазами, полными слез, Иван глядел в снег под собою: подступал конец его сказки. Правда, добрая половина Облога стояла еще нетронутой, но в сознанье мальчика бор перестал существовать одновременно с гибелью той могучей хвойной старухи, что осеняла Калинову кровлю. Оставлять ее было немыслимо: в первую же пургу, при падении, она раздавила бы Калинову сторожку, как гнилой орех.

– Теперь раздайсь маненько, православные, – тусклым голосом сказал Кнышев. – Дакось и мне погреться чуток!

 Неожиданно для всех он сбросил с себя поддевку и остался в белой, кипеня белей вышитой рубахе, опоясанной кавказским ремешком с серебряным набором. Десяток рук протянули ему сточенные, карзубые пилы; он выбрал топор у ближайшего, прикинул на вес, одобрительно, на пробу, тронул ногтем лезвие, прозвеневшее, как струна, плюнул в ладонь, чтоб не скользило, и притоптал снежок, где мешал, – прислушался к верховому шелесту леса и неторопливо, как на эшафоте, с маковки до пяты оглядел свою жертву. Она была неслыханно хороша сейчас, старая мать Облога, в своей древней красе, прямая, как луч, и без единого порока; снег, как розовый сон, покоился на ее отяжелевших ветвях. Пока еще не в полную силу, Кнышев размахнулся и с оттяжкой на себя, как бы дразня, ударил в самый низ, по смолистому затеку у комля, где, подобно жилам, корни взбегали на ствол, а мальчик Иван чуть не ахнул от удивления, что кровка не забрызгала ему рук.

 – Вот как ее надоть, – наставительно промолвил Золотухин. – Учитеся!

 Сперва топор отскакивал от промерзлой заболони, но вдруг железо остервенилось, и в воздухе часто засверкала мелкая, костяного цвета щепа. Сразу, без единой осечки, образовался узкий, точный выруб, и теперь нужна была особая сноровка, чтоб не увязить в древесине топора. Звонкие вначале удары становились глуше по мере углубления в тело и подобно дятловому цокоту отдавались в окрестности. Все замолкло кругом, даже лес. Ничто пока не могло разбудить зимнюю дрему старухи… но вот ветерок смерти пошевелил ее хвою, и алая снежная пыль посыпалась на взмокшую спину Кнышева. Иван не смел поднять головы, видел только краем увлажнившегося глаза, как при каждом ударе подскакивает и бьется серебряный чехолок на конце кнышевского ремешка.

 Зато остальные пристально наблюдали, как разминается застоявшийся купец. По всему было видно, что он хорошо умел это,только это и умел он на земле. В сущности, происходила обычная валка, но томило лесорубов виноватое чувство, будто присутствуют при очень грешном, потому что вдобавок щеголеватом и со смертельным исходом, баловстве. И хотя Кнышев действовал без передышки, все понимали: он несколько подзатягивает свое удовольствие, чего простые люди никогда не прощали и заправским палачам… Чтоб довершить дело, купец перекинулся на другую сторону: до конца оставалось стукануть разок-другой. Никто не слышал последнего удара. Кнышев отбросил топор и отошел в сторонку; пар валил от него, как в предбаннике. Подоспевший Золотухин молча накинул поддевку на его взмокшие плечи, а Титка звучно раскупорил ту плоскую, серебряную, неусыхающую. Сосна стояла по-прежнему, вся в морозном сиянье. Она еще не знала, что уже умерла.

 Ничто пока не изменилось, но лесорубы попятились назад.

 – Пошла-а… – придушенно шепнул кто-то над головой Ивана.

 Всем ясно стало, что когда-то и Кнышев добывал себе пропитание топоришком, и теперь интересно было проверить степень его мастерства: соскользнув с пня при падении, сосна, как из пушки, могла отшвырнуть Калинову скорлупку…

 Еле заметное движение родилось в ветвях, что-то деловито хрустнуло внизу и мелкой дрожью отозвалось в вершине. Сосна накренилась, все вздохнули с облегчением; второй заруб был чуть выше начального, лесина шла в безопасную сторону, опираясь в будущий откол пня. И вдруг – целая буря разразилась в ее пробудившейся кроне, ломала сучья, сдувала снег, – сугробы валились наземь, опережая ее падение… Нет ничего медленней и томительней на земле, чем падение дерева, под чьей сенью посещали тебя смутные грезы детства!

 13.Текст Б.Екимов. «Одинокая старость. Полынь»:

 Крым. Приморский поселок Коктебель — место известное. Справа высятся громады Карадага, Святой горы, слева — покатые холмы степного Крыма. 

 Осень. Середина сентября. Курортный сезон кончается. Море еще дышит теплом, ласково голубеет. Днем жарко светит солнце. Вечерами уже прохладно и по-южному быстро темнеет. Но люд отдыхающий под крышей сидеть не любит, и потому на набережной, на невеликом ее протяженье, которое издавна зовут «Пятачком», собирается народ праздный со всего поселка. 

 Нынешней осенью появилась на коктебельском «Пятачке» старая женщина с букетиками сухих трав. Каждый вечер она устраивалась на краю «Пятачка» с товаром не больно казистым: сухая полынь да несколько простых цветочков, из тех, что растут вокруг. Что-то желтое да сиреневое.

 — Повесите на стенку, — убеждает она редких любопытствующих. — Повесите, так хорошо пахнуть будут. 

 Но что-то не видел я, чтобы брали ее изделия. Рядом — перстни да серьги с сердоликом, броши из яшмы, пейзажи с морем, с луной. Привезешь домой — будет память. Всякий человек поймет: это — Крым. А что сухая полынь? Ее везде хватает. 

 Старая женщина в темном платочке, в потертом пальто одиноко сидит на краешке осеннего, но еще праздничного крымского вернисажа, порой объясняет: 

 — На стенку повесите… Так хорошо пахнет. 

 Осень. Быстро темнеет. Фонари теперь редки. Говорят, что платить за них нечем и некому. Пора разоренья. Сумерки «Пятачок» сужают. Первой с него исчезает старая женщина. Она еще не ушла, но как-то стушевалась, сливаясь с серым гранитом и темным асфальтом. Народ еще ходит да бродит, разглядывая сувениры, картины, подсвеченные фонариками. Старая женщина — во тьме, сгорбленная, возле невидимых уже пучков полыни. Потом она вовсе исчезает. 

 А вечерами — шумный «Пятачок» от затененной диким виноградом веранды до музея Волошина. Прогулки, разговоры, толкотня. Занятные безделушки на парапете и лотках. Что-то поглядишь, что-то купишь. Себе ли, родным и друзьям в подарок. 

 Все — славно. И лишь старая женщина с букетами полыни отчего-то тревожила меня. Она была так ни к месту и своим видом: потертое пальто, темный плат, старость, — и своими жалкими, никому не нужными букетами. Вечерами она, сгорбившись, одиноко сидела на скамейке на самом краю «Пятачка». Она была лишней на этом осеннем, но все же празднике на берегу моря. 

Сразу же, на первый ли, второй день, я, конечно, купил у нее букетик полыни, выслушав: «Повесите на стенку… Так хорошо будет пахнуть». Купил, словно долг отдал. Но от этого не стало легче. Конечно же не от хорошей жизни прибрела она сюда. Сидит, потом тащится во тьме домой. Старая мать моя обычно, еще солнце не сядет, ложится в постель. Говорит, что устала. Ведь и в самом деле устала: такая долгая жизнь. И такой долгий летний день — для старого человека. 

 Старые люди… Сколько их ныне с протянутой рукой! И эта, на берегу теплого моря. Просить милостыню, видно, не хочет. Хотя подали бы ей много больше, чем выручит за свои жалкие сухие веточки и цветки. Но просить не хочет. Сидит… 

 И всякий же вечер была старая женщина, одиноко сидящая возле букетов сухой полыни. 

 Но однажды, выйдя на набережную, увидел я, что возле старой женщины, на ее скамейке, сидит пара: бородатый мужчина — на краешке скамьи, на отлете, мирно покуривает, а супруга ли, подруга его живо беседует со старушкой. Сухой букетик — в руке, какие-то слова о пользе полыни и всяких других растений. А разговоры «о пользе» весьма притягательны. 

 Здесь же, неподалеку, почтенный человек который день бойко продает сушеные травы, коренья, четко обозначив каждое: «от головы», «от сердца», «от бессонницы», «от онкологии». Покупают вовсю. 

 Вот и возле старой женщины, у ее букетиков, заслышав что-то «о пользе», стали останавливаться. Дело — вечернее, день — на исходе, забот — никаких. 

14.Текст Д. Корецкий «Об ученых»

 В ученом мире для сохранения своего имени в веках необходимо быть первым у ленточки нового факта — нового, конечно, только для нас. Вообще-то этот факт существует с того момента, как существует Мир. Вообще-то этот факт будет открыт и объяснен рано или поздно. Это неизбежно. Эйнштейн удивлялся Галилею. Зачем старику было объяснять свои истины толпе? Достаточно того, что сам узнал. И получил высокое наслаждение. А сообщать другим — зачем? Рано или поздно все узнают то, что узнал ты. Рано или поздно все звезды будут пересчитаны, раз они есть на небе. 

У художников нет Бюро патентов. Оно не нужно художникам. Художники не способны повторить друг друга даже в тех случаях, когда они ставят перед собой такую задачу. И даже если бы были картотеки художественных откровений, они не помогли бы другим художникам. Ибо открытия в художественном ощущении мира всегда первичны для каждого. Можно тысячи раз в любых географических пунктах и в любые века открыть силу тяготения или убедиться в том, что Земля — круглая. Невозможно создать вторую Джоконду, как невозможно равноценно заменить самый слабый художественный талант чистым размышлением. Ценность средней мысли равна нулю, средний талант имеет цену, ибо мысли повторяются, а художественность индивидуальна, а значит — неповторима. Попробуйте повторить Боборыкина! 

Великий ученый, объяснивший великий факт природы для себя, но не могущий по какой-то причине передать свое знание другим, умирает с меньшей тяготой, нежели художник среднего таланта, который написал картину химически несовместимыми красками. 

Ученый не сомневается, что рано или поздно придет другой гений, и найдет его истину, и расскажет о ней людям. Ученый знает, что исчезает только его авторство, а не истина. Когда исчезает картина, исчезает и авторство и художественная истина навсегда. 

Основой творческого научного мышления является решение проблем, то есть постановка вопросов и ответ на них. Когда художник и ставит вопрос, и пытается ответить на него, чаще всего он оказывается в луже. Художественное творчество не совпадает с научным по своему стилю. Для гениального художественного шедевра достаточно вопроса. Например: совместимы ли гений и злодейство? 

Если вопрос задан в совершенной художественной форме, он имеет столько ответов, сколько есть людей на планете. Конечно, эти ответы возможно сгруппировать по степеням, например, доказательности их. Но двух абсолютно одинаковых ответов не будет, потому что в такой ответ (если, конечно, он дается в развернутом, мотивированном виде) целиком входит вся философия, весь жизненный опыт, все знания отвечающего индивида.

В зависимости от степени эрудиции отвечающий может привести больше или меньше примеров соединения гения и злодея, но никаким количеством он не убедит оппонента. 

Ответ на вопрос, скрытый в художественном шедевре, ищет все общество, весь мир, все дилетанты, не имеющие никакого отношения к профессии специалистов по психологии творчества. Табу на поиск ответа не накладывается ни на дикаря, ни даже на сумасшедшего. Наоборот, ответы последних еще интереснее для всех думающих над вопросом. 

Художник общается с миром, а ученый — с коллегами. 

Что делает вожак-олень, когда ему чудится незнакомый запах или дальний шорох? 

Все видели, как застывает вожак, изображая из себя вопросительный знак. Он весь — от последнего волоска на хвосте до глаз, и ушей, и рогов — вопрос. Вожак задает вопрос себе и всему стаду. Он сразу делится вопросом со всеми — так надо для повышения безошибочности ответа, так надо, чтобы выжить. 

И мы, человеки разумные, унаследовали непреодолимое стремление делиться вопросом, который потряс нас, со всеми остальными. Но чтобы поделиться вопросом, передать другому тревогу увиденного неизвестного, надо вопрос изобразить, сформулировать. Так начинается творчество. 

Ведь когда рисует ребенок, он все время поглядывает на тебя, он задает вопрос: «Папа, ты понял, что это я нарисовал домик? А это коза, да, папа?» Потом вопрос, который задает художник себе и миру, все усложняется и доходит до зауми для непосвященных, ибо художник не способен сформулировать вопрос в логических понятиях. Он задает вопрос «совместимы ли гений и злодейство?» в форме «Моцарта и Сальери», но, пересказанный мною в виде слов-понятий, этот вопрос уже не существует, это я только одну из бесчисленных матрешек вытащил на свет логики. На самом деле вопрос, который задает Пушкин, так же сложен, как вся сложность Мира. 

Ученый же так хочет поставить вопрос, чтобы задачу или проблему можно было не только обязательно решить, но и решить по возможности быстро и полно и при минимальных издержках. Если ученый задает вопрос, который не может лечь в русло научно разработанной стратегии ответа, то коллеги не считают этого ученого ученым. Они считают его беспочвенным фантазером и псевдомыслителем, беллетристом и сенсационником или даже мистиком и шарлатаном.

15.Текст В.Ф. Тендряков «О полбуханке хлеба»

Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так — остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы — счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью. 

 Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку. 

 Через полчаса старшина вернулся. 

 — Ребята! — объявил он вдохновенно. — Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! 

Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! — Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем. 

у меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая. 

Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки — семь и еще половина. 

Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо. 

Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я! 

В жизни мне случалось делать нехорошее — врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… Но всякий раз я находил для себя оправдание:не выучил задание — надо было дочитать книгу, подрался снова — так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля — но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел… 

Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку! 

С обочины дороги навстречу нам с усилием — ноет каждая косточка — стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи. 

 Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием. 

 В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное: 

 — А где?.. Тут полбуханка была! 

 Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая настороженность в них. 

 — Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю! 

 Я молчал. 

Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы: 

 — Лучше, парень, будет, коли признаешься. 

В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление. 

 — Да что с ним разговаривать! — Один из парней вскинул руку. 

 И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку. 

 — Не бойся! — с презрением проговорил он. — Бить тебя… Руки пачкать. 

 И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы — темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей — я уродлив. 

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. 

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор.Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение — лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали — нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других. 

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

17.Текст К.Г. Паустовский «Акварельные Краски»

(1)Когда при Берге про¬из¬но¬си¬ли слово «ро¬ди¬на», он усме¬хал¬ся. (2)Не за¬ме¬чал кра¬со¬ты при¬ро¬ды во¬круг, не по¬ни¬мал, когда бойцы го¬во¬ри¬ли: 

«(3)Вот отобьём род¬ную землю и на¬по¬им коней из род¬ной реки».- (4)Тре¬пот¬ня! — мрач¬но го¬во¬рил Берг. — (5)У таких, как мы, нет и не может быть ро¬ди¬ны.- (6)Эх, Берг, су¬хар¬ная душа! — с тяжёлым уко¬ром от¬ве¬ча¬ли бойцы. — (7)Ты землю не лю-бишь, чудак. (8)А ещё ху¬дож¬ник!(9) Может быть, по¬это¬му Бергу и не уда¬ва¬лись пей¬за¬жи.(10) Через не¬сколь¬ко лет ран¬ней осе¬нью Берг от¬пра¬вил¬ся в му¬ром¬ские леса, на озеро, где про¬во¬дил лето его друг ху¬дож¬ник Ярцев, и про¬жил там около ме¬ся¬ца. (11)Он не со¬би¬рал¬ся ра¬бо¬тать и не взял с собой мас¬ля¬ных кра¬сок, а привёз толь¬ко ма¬лень¬кую ко¬роб¬ку с ак¬ва¬ре¬лью.(12)Целые дни он лежал на ещё зелёных по¬ля¬нах и рас¬смат¬ри¬вал цветы и травы, со¬би¬рал ярко-крас¬ные ягоды ши¬пов¬ни¬ка и па¬ху¬чий мож¬же¬вель¬ник, длин¬ную хвою, ли¬стья осин, где по ли¬мон-но¬му полю были раз¬бро¬са¬ны чёрные и синие пятна, хруп¬кие лишаи неж¬но¬го пе-пель¬но¬го от¬тен¬ка и вя¬ну¬щую гвоз¬ди¬ку. (13)Он тща¬тель¬но раз¬гля¬ды¬вал осен¬ние ли-стья с из¬нан¬ки, где жел¬тиз¬на была чуть тро¬ну¬та свин¬цо¬вой из¬мо¬ро¬зью.(14)На за¬ка-тах жу¬рав¬ли¬ные стаи с кур¬лы¬ка¬ньем ле¬те¬ли над озе¬ром на юг, и Ваня Зотов, сын лес¬ни¬ка, каж¬дый раз го¬во¬рил Бергу:- (15)Ка¬жись, ки¬да¬ют нас птицы, летят к тёплым морям.(16)Берг впер¬вые по¬чув¬ство¬вал глу¬пую обиду: жу¬рав¬ли по¬ка¬за¬лись ему пре¬да¬те¬ля¬ми. (17)Они бро¬са¬ли без со¬жа¬ле¬ния этот лес¬ной и тор¬же¬ствен¬ный край, пол¬ный безы¬мян¬ных озёр, не¬про¬лаз¬ных за¬ро¬с¬лей, сухой лист¬вы, мер¬но¬го гула сосен и воз¬ду¬ха, пах¬ну¬ще¬го смо¬лой и сы¬ры¬ми бо¬лот¬ны¬ми мхами.(18)Как-то Берг проснул¬ся со стран¬ным чув¬ством. (19)Лёгкие тени вет¬вей дро¬жа¬ли на чи¬стом полу, а за две¬рью сияла тихая си¬не¬ва. (20)Слово «си¬я¬ние» Берг встре¬чал толь¬ко в кни¬гах по¬этов, счи¬тал его вы¬спрен¬ним и лишённым яс¬но¬го смыс¬ла. (21)Но те¬перь он понял, как точно это слово пе¬ре¬даёт тот осо¬бый свет, какой ис¬хо¬дит от сен-тябрь¬ско¬го неба и солн¬ца.(22)Берг взял крас¬ки, бу¬ма¬гу и, не на¬пив¬шись даже чаю, пошёл на озеро. (23)Ваня перевёз его на даль¬ний берег.(24)Берг то¬ро¬пил¬ся. (25)Берг хотел всю силу кра¬сок, всё уме¬ние своих рук, всё то, что дро¬жа¬ло где-то на серд¬це, от¬дать этой бу¬ма¬ге, чтобы хоть в сотой доле изоб¬ра¬зить ве¬ли¬ко¬ле¬пие этих лесов, уми¬ра¬ю¬щих ве¬ли¬ча¬во и про¬сто. (26)Берг ра¬бо¬тал как одер¬жи¬мый, пел и кри¬чал….(27)Через два ме¬ся¬ца в дом Берга при¬нес¬ли из¬ве¬ще¬ние о вы¬став¬ке, в ко¬то¬рой тот дол¬жен был участ¬во¬вать: про¬си¬ли со¬об¬щить, сколь¬ко своих работ ху-дож¬ник вы¬ста¬вит на этот раз. (28)Берг сел к столу и быст¬ро на¬пи¬сал: «Вы¬став¬ляю толь¬ко один этюд ак¬ва¬ре¬лью, сде¬лан¬ный этим летом, — мой пер¬вый пей-заж».(29)Спу¬стя время Берг сидел и думал. (30)Он хотел про¬сле¬дить, ка¬ки¬ми не-уло¬ви¬мы¬ми пу¬тя¬ми по¬яви¬лось у него ясное и ра¬дост¬ное чув¬ство ро¬ди¬ны. (31)Оно зрело не¬де¬ля¬ми, го¬да¬ми, де¬ся¬ти¬ле¬ти¬я¬ми, но по¬след¬ний тол¬чок дал лес¬ной край, осень, крики жу¬рав¬лей и Ваня Зотов.- (32)Эх, Берг, су¬хар¬ная душа! — вспом¬нил он слова бой¬цов.(33)Бойцы тогда были правы. (34)Берг знал, что те¬перь он свя¬зан сосвоей стра¬ной не толь¬ко ра¬з¬умом, но и всем серд¬цем, как ху¬дож¬ник, и что лю-бовь к ро¬ди¬не сде¬ла¬ла его умную, но сухую жизнь тёплой, весёлой и во сто крат более пре¬крас¬ной, чем рань¬ше.

 18.Текст Б.Акунин «О страхе/смелости»:

 Недавно я прочитал интереснейшую статью в журнале Current Biology про одну американку, у которой начисто отсутствует чувство страха. То есть вообще ноль целых ноль десятых. Ученые обвешали ее датчиками, пугали-пугали всеми способами, на которые хватало воображения – никаких отрицательных эмоций. 

 Причина бесстрашия нашей американки была сугубо медицинская. В мозгу есть миндалевидный закуточек, который называется амигдала. Именно он отвечает за формирование страха. 

 Пытаюсь представить себе, каково это – жить вообще без страхов. Хотел бы я так или нет? 

Первый порыв, конечно, ответить: да, очень хотел бы! 

Страх – ужасно противное чувство. 

У Толстого замечательно описано, как Николай Ростов празднует труса, убегая от французов: «Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине». 

 Сейчас бросит пистолет и побежит 

Должно быть, поручик Толстой знал это состояние не понаслышке – оно впечатляюще описано и в «Севастопольских рассказах». 

А сколько недостойных поступков и подлостей совершается от страха, сколько ломается судеб. 

Нет, решено. Удалите мне амигдалу, пожалуйста. Хочу ничего не бояться. Вообще ничего. Как пел Высоцкий: «Я не люблю себя, когда я трушу». 

С другой стороны… Всем наверняка в жизни приходилось делать что-то через страх. 

У меня одно из ранних воспоминаний, как мы во дворе зачем-то затеяли прыгать с крыши гаража. Мне было, наверное, лет шесть-семь. Как обычно, нашелся кто-то бесшабашный, а за ним полезли остальные, и я в том числе. Сверху вниз посмотрел – ужас, оцепенение. Особенно когда мой приятель, более смелый, чем я, прыгнул, подвернул ногу и завопил от боли. А я – следующий. Снизу девочки смотрят (они умнее нас, дураков, — не полезли). Прыгнул, конечно. Куда деваться? И впервые в жизни испытал чувство победы – самой драгоценной из побед, победы над собой. Может, не такая уж это была глупость – прыгать с крыши гаража. 

38)Зачем нужен страх с биологической точки зрения, понятно – срабатывает инстинкт самосохранения. 39)Но страх необходим и для развития личности. 40)Страх нужен затем, чтобы у тебя было, что побеждать. 41)Смелость – это не бесстрашие, а умение побеждать амигдалу. 42) Трусость – наоборот. 43)Когда амигдала побеждает тебя. 

 ( здесь был кусок про профессии, не нашла)

Я подумал-подумал и отказался. Невозможно написать живую книгу, если не вибрируешь от страха, что у тебя ни черта не получится. Даже если это просто детектив.

И что бы я был без этого страха? 

Нет, хочу бояться и радоваться победе над страхом. 

Не троньте мою амигдалу.

19.Текст А.Грин «Голос и глаз»

 ГОЛОС И ГЛАЗ 

Слепой лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. Он улыбался бессознательно. Ему было велено не шевелиться, во всяком случае, делать движения только в случаях строгой необходимости. Так он лежал уже третий день с повязкой на глазах. Но его душевное состояние, несмотря на эту слабую, застывшую улыбку, было состоянием приговоренного, ожидающего пощады. Время от времени возможность начать жить снова, уравновешивая себя в светлом пространстве таинственной работой зрачков, представляясь вдруг ясно, так волновала его, что он весь дергался, как во сне. 

Оберегая нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно, станет вновь зрячим. Какой-нибудь десятитысячный шанс обратно мог обратить все в трагедию. Поэтому, прощаясь, профессор каждый день говорил Рабиду: 

— Будьте спокойны. Для вас сделано все, остальное приложится. 

Среди мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос подходящей к нему Дэзи Гаран. Это была девушка, служившая в клинике; часто в тяжелые минуты Рабид просил ее положить ему на лоб свою руку и теперь с удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнет к онемевшей от неподвижности голове. Так и случилось. 

Когда она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно понимать движения своего сердца, понял еще раз, что главным его страхом за последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. Еще когда его привели сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством больного, в нем шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа, нарисованного звуком этого голоса. Это был теплый, веселый и близкий душе звук молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как теплое утро. 

Постепенно в нем отчетливо возник ее образ, произвольный, как все наши представления о невидимом, но необходимо нужный ему. Разговаривая в течение трех недель только с ней, подчиняясь ее легкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить ее уже с первых дней; теперь выздороветь — стало его целью ради нее. 

Он думал, что она относится к нему с глубоким сочувствием, благоприятным для будущего. Слепой, он не считал себя вправе задавать эти вопросы, откладывая решение их к тому времени, когда оба они взглянут друг другу в глаза. И он совершенно не знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думает о его выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. Ее чувство к нему возникло из одиночества, сознания своего влияния на него и из сознания безопасности. Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим отношением, — и она знала, что он любит ее. 

До операции они подолгу и помногу разговаривали. Рабид рассказывал ей свои скитания, она — обо всем, что делается на свете теперь. И линия ее разговора была полна той же очаровательной мягкости, как и ее голос. Расставаясь, они придумывали, что бы еще сказать друг другу. Последними словами ее были: 

— До свидания, пока. 

— Пока… — отвечал Рабид, и ему казалось, что в «пока» есть надежда. 

Он был прям, молод, смел, шутлив, высок и черноволос. У него должны были быть — если будут — черные блестящие глаза со взглядом в упор. Представляя этот взгляд, Дэзи отходила от зеркала с испугом в глазах. И ее болезненное, неправильное лицо покрывалось нежным румянцем. 

— Что будет? — говорила она. — Ну, пусть кончится этот хороший месяц. Но откройте его тюрьму, профессор Ребальд, прошу вас! 

Когда наступил час испытания и был установлен свет, с которым мог первое время бороться неокрепшим взглядом Рабид, профессор и помощник его и с ними еще несколько человек ученого мира окружили Рабида. 

— Дэзи! — сказал он, думая, что она здесь, и надеясь первой увидеть ее. Но ее не было именно потому, что в этот момент она не нашла сил видеть, чувствовать волнение человека, судьба которого решалась снятием повязки. Она стояла посреди комнаты как завороженная, прислушиваясь к г

 20.Текст Т.Н. Толстая «О милосердии»:

 Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.

После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых (это я, привет!), собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.

И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.

Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую на пару с Марфой котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.

Но и нам их поносить не разрешает.

* * *

Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое (за них ходатайствовал Горький). Кстати, чекисты разгадали папин план (ну, стукачей-то вокруг всегда хватало). Недавно издали дневник Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный (детскосельский) чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Вася все-таки женился.

21.Текст Ю.М.Нагибин «Что такое красота?»:

 Что такое красота? Правда, не всегда, у людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством 

Чем поражает Джоконда? Сложностью выражения, глубиной душевной жизни, обнаруживающей себя в многозначной полуулыбке, взгляде, погруженном в даль, но готовом откликнуться и сиюминутности. Разве можно сказать, что Мона Лиза безукоризненно красива? У самого Леонардо есть на полотнах женщины куда красивей (хотя бы эрмитажная «Мадонна Литта»), но манит, притягивает, сводит с ума поэтов, вдохновляет музыкантов, пленяет сложные и простые души бессмертная Джоконда — в ней явлен не холодный, обобщающий тип красоты, а горячая, пульсирующая, бездонная жизнь единственной души. Человеку, сказал Паскаль, по-настоящему интересен только человек. И потому над тайной Джоконды, тайной вполне реальной женщины, жившей в нашем мире, а не на Олимпе и не в горних высях, флорентийской гражданки, жены купца Джокондо не устают биться поколение за поколением. 

Словами красоту не передашь. Это прекрасно знал Лев Толстой. В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей — Наташи Ростовой, или романтической — Татьяны Лариной? А между тем Пушкин не дал ее портрета. Ведь нельзя же считать портретом: «Татьяны бледные красы и распущенные власы». А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». Чего же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты — физической и духовной? Колдовством рассеянных по роману легких мазков чарующей авторской интонацией, исполненной нежность и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения. 

Бездушная, внешняя красота — ничто, ценна лишь красота, светящаяся изнутри, она озаряет мир добром, возвышает самого человека и укрепляет веру в будущее. 

Как хорошо сказал великий педагог К. Ушинский: «Всякое искреннее наслаждение изящным само по себе источник нравственной красоты».

 22.Текст М.М.Пришвин «Любовь»

Когда человек любит, он проникает в суть мира. 

 Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз. 

 Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! И вот эта холодная бегущая вода в реке… и этот огонь, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир. 

 Любовь — это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем. 

 Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте. 

 Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. 

 И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разоренная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку — следы кошек. 

 …Что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками. 

 Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого. 

 Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана. 

 Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнуть и зеленеет. 

 Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону. 

 И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.

Добавить комментарий

Тексты с ЕГЭ 2016 года

1.Текст В. Сухомлинского «Про истинную красоту»:

Во внешней человеческой красоте воплощены наши представления об идеале прекрасного. Внешняя красота – это не только антропологическое совершенство всех элементов тела, не только здоровье. Это внутренняя одухотворенность – богатый мир мыслей и чувств, нравственного достоинства, уважения к людям и к себе… Чем выше нравственное развитие и общий уровень духовной культуры человека, тем ярче отражается внутренний духовный мир во внешних чертах. Это свечение души, по выражению Гегеля, все больше проявляется, понимается и чувствуется современным человеком. Внутренняя красота отражается на внешнем облике…

 Единство внутренней и внешней красоты – это эстетическое выражение

нравственного достоинства человека. Нет ничего зазорного в том, что

человек стремится быть красивым, хочет выглядеть красивым. Но, мне кажется, надо иметь моральное право на это желание. Нравственность этого стремления определяется тем, в какой мере эта красота выражает творческую, деятельную сущность человека. Ярче всего красота человека проявляется тогда, когда он занят любимой деятельностью, которая по своему характеру подчеркивает в нем что-то хорошее, свойственное его личности. При этом его внешний облик озарен внутренним вдохновением. Не случайно красоту дискобола Мирон воплотил в момент, когда напряжение внутренних духовных сил сочетается с напряжением сил физических, в этом сочетании – апофеоз красоте…

 Внешняя красота имеет свои внутренние нравственные истоки. Любимое творчество делает человека красивым, преобразует черты лица – делает их тонкими, выразительными.

 Красоту создает и тревога, забота – то, что обычно называют «муками творчества». Как горе откладывает на лице неизгладимые морщины, так и творческие заботы являются самым тонким, самым искусным скульптором, делающим лицо красивым. И, наоборот, внутренняя пустота придает внешним чертам лица выражение тупого равнодушия. 

 Если внутреннее духовное богатство создает человеческую красоту, то бездеятельность и тем более безнравственная деятельность эту красоту губят. 

 Безнравственная деятельность уродует. Привычка лгать, лицемерить, пустословить создает блуждающий взгляд: человек избегает смотреть в глаза другим людям; в его глазах трудно увидеть мысль, он прячет её… Зависть, эгоизм, подозрительность, боязнь того, что «меня не ценят», — все эти чувства постепенно огрубляют черты лица, придают ему угрюмость, нелюдимость. Быть самим собой, дорожить своим достоинством – это живая кровь

подлинной человеческой красоты.

 Идеал человеческой красоты – это вместе с тем и идеал нравственности. Единство физического, нравственного, эстетического совершенства – это и есть та гармония, о которой так много говорится.

(В.А.Сухомлинский)

 2.Текст И.Фонякова «Про интеллигентность»

Кажется, на глазах размываются понятия воспитанности, порядочности, душевного благородства – всего, что мы привыкли связывать со словами «интеллигент» и «интеллигентность».

 Один бравый критик как-то признавался в печати: прежде чем прочесть какое-либо произведение в интернете или на дискете, он проверяет с помощью компьютера, присутствует ли там ненормативная лексика. Если нет – читать ни за что не будет: розовая водичка! Такой вот крутой представитель творческой интеллигенции. Надо ли говорить, что он сегодня не одинок? Под натиском лексики, которую называют еще «обсценной», падает один редут за другим. Слова, которые вчера еще казались запретными, проникают в произведения самых почтенных писателей.

 С одной стороны, интеллигенция – это социальный слой или, как еще недавно говорилось, прослойка, возникающая в определенных обстоятельствах. И тогда все сказанное верно. С другой – те же слова несут в себе этическую и, я бы сказал, эстетическую оценку. Допустим, интеллигенция (в виде «протоинтеллигенции») действительно появилась у нас в ХV–ХVI веках. Но еще в ХII столетии появилось «Слово о полку Игореве»! Был ли его автор – гениальный художник слова, человек высоких и благородных помыслов – интеллигентом? Были ли интеллигентами его читатели – ведь не для себя же одного сочинял он свою поэму! А строители киевского Софийского собора и его новгородского тезки? А митрополит Иларион – автор «Слова о законе и благодати» (ХI век)? А Нестор и прочие монахи-летописцы?..

 3. Текст Куприна «Про природу»

 Под его надзором и охраной было двадцать семь тысяч десятин казенного леса, да еще, по просьбе миллионеров братьев Солодаевых, он присматривал за их громадными, прекрасно сохраненными лесами в южной части уезда. Но и этого ему было мало: он самовольно взял под свое покровительство и все окрестные, смежные и чересполосные крестьянские леса. Совершая для крестьян за гроши, а чаще безвозмездно разные межевые работы и лесообходные съемки, он собирал сходы, говорил горячо и просто о великом значении в сельском хозяйстве больших лесных площадей и заклинал крестьян беречь лес пуще глаза. Мужики его слушали внимательно, сочувственно кивали бородами, вздыхали, как на проповеди деревенского попа, и поддакивали: «Это ты верно…. что и говорить… правда ваша, господин лесницын… Мы что? Мы мужики, люди темные…»   Но уж давно известно, что самые прекрасные и полезные истины, исходящие из уст господина лесницына, господина агронома и других интеллигентных радетелей,., представляют для деревни лишь простое сотрясение воздуха.   На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола.,   Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. «Ну, понес философ свой обычный вздор», — говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать, подобно проповеднику Беде, перед пустыми стульями. Но ничто не могло сломить энергии этого упрямого хохла, пришедшегося не по шерсти сонному городишке. Он, по собственному почину, укреплял кустарником речные берега, сажал хвойные деревья на песчаных пустырях и облеснял овраги. На эту тему мы и говорили с ним, свернувшись на обширном докторском диване.   — В оврагах у меня теперь столько нанесло снегу, что лошадь уйдет с дугой. А я радуюсь, как ребенок. В семь лет я поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута. Ах, если бы мне да рабочие руки! Если бы мне дали большую неограниченную власть над здешними лесами. Через несколько лет я бы сделал Мологу судоходной до самых истоков и поднял бы повсюду в районе урожайность хлебов на пятьдесят процентов. Клянусь господом богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными реками в мире,- и это будет стоить копейки! Можно увлажнить лесными посадками и оросить арыками самые безводные губернии. Только сажайте лес. Берегите лес.

4.Текст В.А. Пьецуха «Про чтение книг»

Вот уже пять тысяч лет, как человечество не отстает от чтения, хотя у него забот, что называется, полон рот (тут тебе и бесконечные междоусобицы, и дети встали на кривую дорожку, и кризис неплатежей), а он все почитывает на досуге. Вроде бы и практического толка от этого занятия никакого: все-таки книжку прочитать – это не то, что делянку под картошку вскопать или починить в доме электропроводку, вроде бы и без того жизнь коротка, как заячий хвост, и глаза портить не годится, и основные вопросы бытия давно закрыты, а людей все тянет к печатному слову, точно в нем заключена какая-то вящая благодать… 

И ведь действительно: с мудрым автором связаться через печатное слово – это совсем не то, что выяснить по сотовому телефону у Саши или у Маши, что они кушали на обед; это совсем не то, что выслушать от матери нагоняй за бестолковость и нерадение, претерпеть трепку от старшего брата в связи с покражей из буфета сладкого пирога… Исключительно по той причине, что большой писатель представляет собой редкостный феномен, что он есть высший подвид человека разумного, наделенный способностью мыслить и чувствовать, как никто, его сочинения непременно следует прочитать. Пушкин нас наставит тому, что не надо идеализировать любовь, состояние аномальное и, скорее, психофизического свойства, возбуждаемое органами секреции независимо от объекта страсти, поскольку в случае с Татьяной Лариной «Душа ждала… кого-нибудь», то есть на месте Онегина как объекта мог быть, например, заезжий коммивояжер, капитан-исправник, какой-нибудь заядлый бильярдист. Гоголь нам объявит: «Скучно на этом свете, господа!» – и будет отчасти прав, потому что, действительно, невесело существовать среди полулюдей, отнюдь не чающих своего высокого предназначения, хотя в другой раз занятно бывает понаблюдать за двумя провинциальными дураками, которые отравляют друг другу жизнь из-за сломанного ружья. Лев Толстой нас вдохновит своим озарением: «Мне говорят, я несвободен, а я взял и поднял правую руку», Чехов насторожит категорическим императивом: «В человеке все должно быть прекрасно…», в свою очередь, Достоевский нам сообщит, что «Широк, слишком широк русский человек, я бы сузил» и «Красотою спасется мир».

Следовательно, люди испокон веков льнут к дельной книге по той причине, что испытывают потребность в общении с самыми светлыми умами, какие только произвело человечество, и удовлетворить ее не могут ни домашние, ни приятели, ни газеты, ни тем более конференции у продовольственного ларька. Откуда взялась эта потребность, точно сказать нельзя, но можно предположить: таковая заключена в самой природе человека как пожизненного слушателя Высших курсов, тонкой штучки, мыслителя и творца. Во всяком случае, очевидно, что книга не нужна ни бабуину, ни ласточке, ни слону, у которого голова в семь раз больше, чем у homosapiens, и только человеку, этому противоестественному существу, неизвестно каким образом и зачем выведенному природой, время от времени бывает желательно почитать. Словом, скорее всего прав поэт Бродский, «Человек – это то, что читает», по крайней мере, человек – это не так просто, как полагают материалисты, и мыслящие особи должны быть постоянно настороже.

 5.Текст Солоухина «О словах (и про «Мёртвые души»)»

Можно исследовать химический состав, технологию производства, рецепты, тайны мастерства и все точно узнать: почему фарфоровая чашка звенит красиво и ярко, а просто глиняная издает глухой звук. Но мы никогда не узнаем — почему одни фразы, стихотворные строки, строфы бывают звонкими, а другие глухими. 

Дело вовсе не в глухих согласных, шипящих, закрытых и открытых звуках. Каждое слово без исключения может звенеть, будучи поставленным на свое место. Слова одни и те же, но в одном случае из них получается фарфор, бронза, медь, а в другом случае — сырая клеклая глина. Один поет, а другой хрипит. Один чеканит, другой мямлит. Одна строка как бы светится изнутри, другая тускла и даже грязна. Одна похожа на драгоценный камень, другая — на комок замазки. 

Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажутся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни Плюшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает… себя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонностей. Гоголь взял одного нормального человека (им мог быть и сам Гоголь), расщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизировав ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каждом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвастовству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характера никто из нас не Манилов, не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятны и, если хотите, даже близки. 

Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не было слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не отличаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потому, что и сам принимаешь участие в его создании. 

Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на улице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничего в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела река, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова наполнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим собственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал все же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем ущелье за горой, только днем ее не слышно. 

Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к постоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому голосу откровения?

 6.Текст С. Алексиевич «У войны — не женское лицо…»

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова — сестра, жена, друг, и самое высокое — мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь — синонимы. 

 На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей.. 

Так кто же они, эти девочки, которые в сорок первом уходили с отступающими частями, осаждали военкоматы, всеми правдами и полудетскими неправдами прибавляя себе год-два, рвались на фронт? Сами они вспоминают, что были обыкновенными школьницами, студентками. Но в один день мир для них разделился на прошлое – то, что было еще вчера: последний школьный звонок, новое платье к выпускному балу, каникулы, студенческая практика в сельской больнице или школе, первая любовь, мечты о будущем… И войну. То, что называлось войной, обрушилось прежде всего необходимостью выбора. И выбор между жизнью и смертью для многих из них оказался простым, как дыхание. 

Я пробую представить себе, что такой выбор встал бы передо мной, и новыми глазами вижу свою комнату – любимые книги, пластинки, тепло настольной лампы, которая сейчас светит мне, знакомое дыхание матери за стеной… То, что могла бы потерять. И уже не тороплюсь повторить, что выбор был «простой, как дыхание», хотя для них это было именно так. 

Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы… 

Поклонимся низко ей, до самой земли. Ее великому Милосердию.

 7.Текст В.Ф.Тендрякова «Про взаимоотношений отцов и детей»

Лет пятнадцать или более того назад я попал в Лондон на международную встречу физиков, взбудораженных тогда теорией кварков. В нескольких шагах от сверкающей рекламной Пиккадилли под аркой дома, выходящей на людную мостовую, я увидел группу юнцов длинноволосых, в цветных кофтах, увешанных бусами, с подведенными глазами, крашеными губами, с зазывным выражением панельных девиц. Прохожие не обращали на них внимания — привычно, — а я выдал себя брезгливым содроганием.

— У вас такого нет, мистер Гребин? — осведомился мой попутчик, известный в Англии научный обозреватель.

И я решительно, с чистой совестью ответил:

— Нет. Сокрушенный вздох:

— В таком случае верю — будущее за вами, ибо молодость многих развитых наций в проказе.

Я был наказан за самомнение.

К тому времени у меня уже подрос сын. 

Сева — единственный сын в благополучной семье. Но для подростка наступает такое время, когда каждая семья начинает казаться ему неблагополучной. Каждая, даже самая идеальная! В ее рамках становится тесно, внешний мир манит к себе, опека материи отца угнетает. Хочется свободы и самостоятельности. Становление человека неизбежно создает этот неисключительный кризис, у одних он проходит незаметно, у других перерастает в трагедию. Сева стал чаще пропадать из дома…

Он отпустил волосы, наотрез отказался стричься, сразу утратил ухоженный домашний вид, эдакий одичавший послушничек. Он наткнулся на старую кофту матери с широкими рукавами, его только не устроили обычные пуговицы, где-то раздобыл медные бубенчики, сам их пришил. В женской кофте с бубенчиками, в потертых, с чужого зада (выменянных), с бахромой внизу джинсах, с неопрятными жиденькими косицами, падающими на плечи, — странная, однако, забота о собственной внешности: стараться не нравиться другим походить на огородное путало. Наш сын…

Навряд ли он ждал, что мы станем умиляться, но наше недоумение, досаду, презрительность воспринимал болезненно, стал повышенно раздражительным.

Теперь любая мелочь выводила его из себя: неодобрительный взгляд, горькая ухмылка на моем лице, просьба матери вынести мусорное ведро — все воспринималось как посягательство на его достоинство. И самые простенькие вопросы для него вырастали в мучительнейшие проблемы — праздновать или не праздновать дома день рождения, ехать ли вместе с классом на экскурсию в Коломенское, просить ли у матери денег на покупку новой пластинки?.. На его физиономии все чаще и чаще возникало вселенски кислое выражение, пока не застыло в постоянную мину и окончательно не обезобразило его. Мы чувствовали — чем дальше, тем больше он уже сам себя не уважал.

А я вспоминал случай в Лондоне и раскаивался в браваде — у нас нет того, не в пример другим безупречны… То, что свойственно временам и народам, в том или ином виде не может миновать и нас.

Сакраментальный конфликт отцов и детей родился не вчера. «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна». Эти слова произнес Гесиод еще в VII веке до нашей эры. Но отцам последующих поколений от столь древнего признания легче не становилось.

Это бунт, Георгий. Против нас, против всего мира. Ты собираешься его подавить?

Я ничего не ответил.

— Нет, — горько проговорила она, — ты хочешь, чтобы это сделала я.

И я снова промолчал, так как она угадала. Добавить мне было нечего.

— Так вот, Георгий, нам лучше отвернуться от его мальчишеского бунта, сделать вид — не заслуживает внимания. Не будем подбрасывать дров в огонь. Само погаснет.

Лишний раз Катя доказала свою непостижимую для меня мудрость. Действительно, Сева скоро забросил кофту с бубенчиками, подстригся, смыл с лица кислое выражение, взялся тянуть школьную лямку, а она нынче тяжела.

Давно исчезли альбомы с марками, детские фотоаппараты, учебники вытеснили книги научной

фантастики, даже выскочить в кино не хватало времени, постоянн

 Текст К. Симонова «О солдате, который отвечал на письма»

Рано утром Лопатин с Ваниным ушли в первую роту. Сабуров остался: он хотел воспользоваться затишьем. Сначала они два часа просидели с Масленниковым за составлением различной военной отчетности, часть которой была действительно необходимой, а часть казалась Сабурову лишней и заведенной только в силу давней мирной привычки ко всякого рода канцелярщине. Потом, когда Масленников ушел, Сабуров сел за отложенное и тяготившее его дело — за ответы на письма, пришедшие к мертвым. Как-то так уже повелось у него почти с самого начала войны, что он брал на себя трудную обязанность отвечать на эти письма. Его сердили люди, которые, когда кто-нибудь погибал в их части, старались как можно дольше не ставить об этом в известность его близких. Эта кажущаяся доброта представлялась ему просто желанием пройти мимо чужого горя, чтобы не причинить боли самому себе. 

«Петенька, милый,— писала жена Парфенова (оказывается, его звали Петей),— мы все без тебя скучаем и ждем, когда кончится война, чтобы ты вернулся… Галочка стала совсем большая и уже ходит сама, и почти не падает…» Сабуров внимательно прочел письмо до конца. Оно было не длинное — привет от родных, несколько слов о работе, пожелание поскорее разбить фашистов, в конце две строчки детских каракуль, написанных старшим сыном, и потом несколько нетвердых палочек, сделанных детской рукой, которой водила рука матери, и приписка: «А это написала сама Галочка»… 

Что ответить? Всегда в таких случаях Сабуров знал, что ответить можно только одно: он убит, его нет,— и все-таки всегда он неизменно думал над этим, словно писал ответ в первый раз. Что ответить? В самом деле, что ответить? 

Он вспомнил маленькую фигурку Парфенова, лежавшего навзничь на цементном полу, его бледное лицо и подложенные под голову полевые сумки. Этот человек, который погиб у него в первый же день боев и которого он до этого очень мало знал, был для него товарищем по оружию, одним из многих, слишком многих, которые дрались рядом с ним и погибли рядом с ним, тогда как он сам остался цел. Он привык к этому, привык к войне, и ему было просто сказать себе: вот был Парфенов, он сражался и убит. Но там, в Пензе, на улице Маркса, 24, эти слова — «он убит» — были катастрофой, потерей всех надежд. После этих слов там, на улице Карла Маркса, 24, жена переставала называться женой и становилась вдовой, дети переставали называться просто детьми,— они уже назывались сиротами. Это было не только горе, это была полная перемена жизни, всего будущего. И всегда, когда он писал такие письма, он больше всего боялся, чтобы тому, кто прочтет, не показалось, что ему, писавшему, было легко. Ему хотелось, чтобы тем, кто прочтет, казалось, что это написал их товарищ по горю, человек, так же горюющий, как они, тогда легче прочесть. Может быть, даже не то: не легче, но не так обидно, не так скорбно прочесть… 

Людям иногда нужна ложь, он знал это. Они непременно хотят, чтобы тот, кого они любили, умер героически или, как это пишут, пал смертью храбрых… Они хотят, чтобы он не просто погиб, чтобы он погиб, сделав что-то важное, и они непременно хотят, чтобы он их вспомнил перед смертью. 

И Сабуров, когда отвечал на письма, всегда старался утолить это желание, и, когда нужно было, он лгал, лгал больше или меньше — это была единственная ложь, которая его не смущала. Он взял ручку и, вырвав из блокнота листок, начал писать своим быстрым, размашистым почерком. Он написал о том, как они служили вместе с Парфеновым, как Парфенов героически погиб здесь в ночном бою, в Сталинграде (что было правдой), и как он, прежде чем упасть, сам застрелил трех немцев (что было неправдой), и как он умер на руках у Сабурова, и как он перед смертью вспоминал сына Володю и просил передать ему, чтобы тот помнил об отце.

 8.Текст А. Чехова «Про извозчика» 

ТОСКА

 Кому повем печаль мою?..

 Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег… Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…

— Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи!

— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

— Что? — спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.

— Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

— А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.

— Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

— Поезжай, поезжай… — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих… двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

— Ну, погоняй! —И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем… 

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. 

— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он. 

— Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай! 

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу. 

«Ко двору, — думает он. — Ко двору!» 

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой… 

«И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен…» 

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. 

— Пить захотел? — спрашивает Иона. 

— Стало быть, пить! 

— Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История! 

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой… Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер… Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья… И про нее нужно поговорить… Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать… А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. 

«Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь… Небось, выспишься…» 

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко… 

— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на овес не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только… 

Иона молчит некоторое время и продолжает: 

— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко? 

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина… 

Иона увлекается и рассказывает ей всё…

9. Текст Ю. Визбора «Песни делает время»

Мы говорим, что время делает песни. Это верно. Но и сами песни чуть-чуть делают время. Входя в нашу жизнь, они не только создают ее культурный фон, но часто выступают как советчики, выдвигают свою аргументацию в тех или иных вопросах, а то и просто рассказывают

У нас была комната площадью в 12 метров, и жили мы в ней впятером. Тетка моя, только что эвакуированная из блокадного Ленинграда, откуда она присылала письма — «бейте коричневых зверей!», вставала раньше всех и первая включала радио. Ровно в шесть часов из черного бумажного репродуктора звучала песня — тяжелая побудка военных лет: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» И была она слышна и у соседей, и по всему Панкратьевскому переулку слышна была, и по всей Москве, и по всей стране 1942 года. С тех пор я не знаю песни, которая оказывала бы на меня такое сильное действие. Как человек, который имеет свое отношение к песне, меня занимало, что в первом куплете «Священной войны» есть не очень, как мне кажется, точная рифма: огромная — темною. Конечно, рассуждал я, такой мастер, как Лебедев-Кумач, не мог этого не заметить. Стало быть, у него были свои основания оставить эту не совсем точную рифму ради какой-то более высокой цели. Какой? Наверное, я не ошибся. Ради самого слова — ОГРОМНАЯ. Как необычайно точно оно сказано! Сколько нужно найти в себе поэтической силы, чтобы с такой меткостью, с такой фольклорной простотой сказать в грозный год слово, так необходимое стране, — будто зеркало перед ней поставить! Сколько уверенности придавала эта строчка! Сколько серьезности и драматизма в ней! Как дорога была для страны эта поэтическая находка, рождавшая несомненное чувство личной сопричастности с судьбой народа.

символы, так молодой офицер, трясущийся в полуживой полуторке где-то между Дмитровом и Москвой, сочиняет то, что будет навек выбито в граните, — «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…». И мы стоим у «ежей» на Ленинградском шоссе и обнажаем головы перед подвигом защитников Москвы. И благодарим поэта.

Конечно, не всякую песню постигает такая судьба, не всем дано так реально быть изготовленным в бетоне, отлитым в металле, высеченным в граните. С этим в конце концов можно потерпеть. Но входить в душу человеческую, оставаться там пусть малыми, но надежными опорами гуманизма, честности, преданности — прямая задача песни-публициста. И часто наши народнохозяйственные планы, дела идущей и грядущей пятилеток ставят перед нами не только хозяйственные, но и поэтические задачи. Появляются новые стройки. Появляются новые песни о них.

Мне не кажется, что в один прекрасный день композитор, собравшись вместе с поэтом, решают написать «настоящую народную песню, которая не умрет в веках». Такая ситуация представляется маловероятной. Песня пишется как современное злободневное произведение. Годы испытывают ее на талант, на прочность конструкции, на выживание. Десятилетия жизни делают ее народной. В конце концов, «Подмосковные вечера» были написаны лишь для спортивного документального фильма, а «Звездный флаг» — будущий гимн США был сочинен его автором на обратной стороне конверта под впечатлением пожара города Бостона, обстрелянного с моря кораблями южан. Песня пишется сегодня, и если содержит она в себе «гены», обращенные в будущее, завтра она прорастет в новом своем качестве, не потеряв силы, но обретя мудрость.

И почему-то именно этот личностный, индивидуальный телеграф душ превращается в разговор для всех.

 10.Текст Ефремова «Об образовании»

Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. 

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома. 

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении. 

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его. 

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения. 

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное. 

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом. 

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного? 

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

 11.Текст З.Прилепина «Про Новый год»

 Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея. 

Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. На деле получилось совсем не так. Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. Все труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. Вскоре и совсем бросил занятия, не будучи в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел еще диплома. 

Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали все. Забыл и я о своем учении. 

Я то и дело «спотыкался», когда приходилось отстаивать свои взгляды, выставлять проекты новых исследований или «защищать» открытые месторождения. Наконец, мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении мне, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его. 

Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довел его до конца раньше, когда у меня было еще мало обязательств, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения. 

Сейчас, когда я, пожилой, много видевший ученый и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным все духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. Все это — школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но и в то же время ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное. 

Мне повезло с учителями — на пути оказались хорошие, высокой души люди. Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. Но мне думается, что если бы этого не случилось, то все равно я бы продолжал преодолевать все трудности учения. Воля, как и все остальное, требует закалки и упражнения. То, что казалось трудным вчера, становится легким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом. 

Тренировка стойкости и воли приходит незаметно. Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. И вдруг вы перестаете замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряженного внимания. Так и с трудностями жизни. Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нем нашли особенного? 

И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения. Дорогу осиливает и ослабевший человек — пока он идет. Но, упав, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!

 12.Текст Б. Екимова «Мальчик на велосипеде»

В последнее время Хурдин часто вспоминал о Вихляевской горе, о велосипеде; и, думая о поездке к матери, загадывал починить старый велосипедишко и съездить на Вихляевскую гору. 

 До самого дома больше не обмолвились словом. И чем ближе подъезжали, тем острее понимал Хурдин, какими долгими были эти пять лет разлуки. Такими долгими… И в какое-то мгновение вдруг показалось: матери уже нет, она умерла, а ему просто не сказали. Да, вдруг почудилось такое. 

 Мама была жива. На гул и сигнал машины, на голоса она отворила воротца и вышла. Вышла и кинулась к сыну.Привел господь, привел… Сохранил и привел… живого…- беспамятно бормотала она. — Господи… Какую я игу снесла. Уехал и матери сердцу вынул… — бормотала мать, пригибая к себе и ощупывая сыновью голову, плечи, лицо оглаживая, волосы, лаская и словно проверяя, все ли при нем. 

И, поняв, поверив, что живой перед ней сынок и целый, она ослабела, и разом, одним разом хлынули так долго копленные слезы. Мать уже не могла говорить, она лишь в исступленье колотилась легкой седой головой о сыновью грудь. 

 Хурдин тоже плакал. Молча, глотая слезы, он плакал и ждал, когда мать успокоится. 

 Давно уехала машина, вещи стояли во дворе, а мать все не могла поверить. 

 — Какой год во слезах ничего не вижу… Все об тебе да об тебе. Войны боюся. Телевизор кажеденно гляжу, а там все недоброе гутарят: война да война. А у меня об вас сердце кровит. Начнется — и враз тебя… Мы спасемся да и помрем так возля друг дружки, а мое дите вдале, одна-одиноя… Сделалась бы гулюшкой и полетела… 

 Хурдин слушал и все более понимал, что пять лет — такой долгий срок, бесконечный. Пять лет — это почти десятая часть всей жизни, а если в силе и разуме взрослого бытия ее брать, то вдвое больше. А для разлуки и вовсе не мереный срок, бесконечный. 

 Ведь, сколько помнил себя Хурдин, всегда он был перед матерью мальчонкой, даже взрослым уже. А теперь сидел возле нее большой, широкоплечий, а мать малым воробушком жалась к нему. И, обнимая мать, чуял он птичьи ее косточки и легкую плоть. Да что там мать, когда даже хата начинала в землю уходить. 

 Хурдин рассказывал о жене и детях, слушал материнскую повесть о хуторской родне. В округе лишь родных братьев да сестер было четверо, теток и дядьев столько же, а уж двоюродные — самосевом росли. И все жили неплохо, грех жаловаться. И не единожды звали мать к себе средний сын Василий, дочь Раиса. Но мать жила одна. И как когда-то, при покойном отце и большой семье, держала корову, коз, птицу, кабана выкармливала. Мать хозяйством гордилась и потому очень довольна была, когда Хурдин сказал: 

 Текст Л. М. Леонов «Русский лес»

С глазами, полными слез, Иван глядел в снег под собою: подступал конец его сказки. Правда, добрая половина Облога стояла еще нетронутой, но в сознанье мальчика бор перестал существовать одновременно с гибелью той могучей хвойной старухи, что осеняла Калинову кровлю. Оставлять ее было немыслимо: в первую же пургу, при падении, она раздавила бы Калинову сторожку, как гнилой орех.

– Теперь раздайсь маненько, православные, – тусклым голосом сказал Кнышев. – Дакось и мне погреться чуток!

 Неожиданно для всех он сбросил с себя поддевку и остался в белой, кипеня белей вышитой рубахе, опоясанной кавказским ремешком с серебряным набором. Десяток рук протянули ему сточенные, карзубые пилы; он выбрал топор у ближайшего, прикинул на вес, одобрительно, на пробу, тронул ногтем лезвие, прозвеневшее, как струна, плюнул в ладонь, чтоб не скользило, и притоптал снежок, где мешал, – прислушался к верховому шелесту леса и неторопливо, как на эшафоте, с маковки до пяты оглядел свою жертву. Она была неслыханно хороша сейчас, старая мать Облога, в своей древней красе, прямая, как луч, и без единого порока; снег, как розовый сон, покоился на ее отяжелевших ветвях. Пока еще не в полную силу, Кнышев размахнулся и с оттяжкой на себя, как бы дразня, ударил в самый низ, по смолистому затеку у комля, где, подобно жилам, корни взбегали на ствол, а мальчик Иван чуть не ахнул от удивления, что кровка не забрызгала ему рук.

 – Вот как ее надоть, – наставительно промолвил Золотухин. – Учитеся!

 Сперва топор отскакивал от промерзлой заболони, но вдруг железо остервенилось, и в воздухе часто засверкала мелкая, костяного цвета щепа. Сразу, без единой осечки, образовался узкий, точный выруб, и теперь нужна была особая сноровка, чтоб не увязить в древесине топора. Звонкие вначале удары становились глуше по мере углубления в тело и подобно дятловому цокоту отдавались в окрестности. Все замолкло кругом, даже лес. Ничто пока не могло разбудить зимнюю дрему старухи… но вот ветерок смерти пошевелил ее хвою, и алая снежная пыль посыпалась на взмокшую спину Кнышева. Иван не смел поднять головы, видел только краем увлажнившегося глаза, как при каждом ударе подскакивает и бьется серебряный чехолок на конце кнышевского ремешка.

 Зато остальные пристально наблюдали, как разминается застоявшийся купец. По всему было видно, что он хорошо умел это,только это и умел он на земле. В сущности, происходила обычная валка, но томило лесорубов виноватое чувство, будто присутствуют при очень грешном, потому что вдобавок щеголеватом и со смертельным исходом, баловстве. И хотя Кнышев действовал без передышки, все понимали: он несколько подзатягивает свое удовольствие, чего простые люди никогда не прощали и заправским палачам… Чтоб довершить дело, купец перекинулся на другую сторону: до конца оставалось стукануть разок-другой. Никто не слышал последнего удара. Кнышев отбросил топор и отошел в сторонку; пар валил от него, как в предбаннике. Подоспевший Золотухин молча накинул поддевку на его взмокшие плечи, а Титка звучно раскупорил ту плоскую, серебряную, неусыхающую. Сосна стояла по-прежнему, вся в морозном сиянье. Она еще не знала, что уже умерла.

 Ничто пока не изменилось, но лесорубы попятились назад.

 – Пошла-а… – придушенно шепнул кто-то над головой Ивана.

 Всем ясно стало, что когда-то и Кнышев добывал себе пропитание топоришком, и теперь интересно было проверить степень его мастерства: соскользнув с пня при падении, сосна, как из пушки, могла отшвырнуть Калинову скорлупку…

 Еле заметное движение родилось в ветвях, что-то деловито хрустнуло внизу и мелкой дрожью отозвалось в вершине. Сосна накренилась, все вздохнули с облегчением; второй заруб был чуть выше начального, лесина шла в безопасную сторону, опираясь в будущий откол пня. И вдруг – целая буря разразилась в ее пробудившейся кроне, ломала сучья, сдувала снег, – сугробы валились наземь, опережая ее падение… Нет ничего медленней и томительней на земле, чем падение дерева, под чьей сенью посещали тебя смутные грезы детства!

 13.Текст Б.Екимов. «Одинокая старость. Полынь»:

 Крым. Приморский поселок Коктебель — место известное. Справа высятся громады Карадага, Святой горы, слева — покатые холмы степного Крыма. 

 Осень. Середина сентября. Курортный сезон кончается. Море еще дышит теплом, ласково голубеет. Днем жарко светит солнце. Вечерами уже прохладно и по-южному быстро темнеет. Но люд отдыхающий под крышей сидеть не любит, и потому на набережной, на невеликом ее протяженье, которое издавна зовут «Пятачком», собирается народ праздный со всего поселка. 

 Нынешней осенью появилась на коктебельском «Пятачке» старая женщина с букетиками сухих трав. Каждый вечер она устраивалась на краю «Пятачка» с товаром не больно казистым: сухая полынь да несколько простых цветочков, из тех, что растут вокруг. Что-то желтое да сиреневое.

 — Повесите на стенку, — убеждает она редких любопытствующих. — Повесите, так хорошо пахнуть будут. 

 Но что-то не видел я, чтобы брали ее изделия. Рядом — перстни да серьги с сердоликом, броши из яшмы, пейзажи с морем, с луной. Привезешь домой — будет память. Всякий человек поймет: это — Крым. А что сухая полынь? Ее везде хватает. 

 Старая женщина в темном платочке, в потертом пальто одиноко сидит на краешке осеннего, но еще праздничного крымского вернисажа, порой объясняет: 

 — На стенку повесите… Так хорошо пахнет. 

 Осень. Быстро темнеет. Фонари теперь редки. Говорят, что платить за них нечем и некому. Пора разоренья. Сумерки «Пятачок» сужают. Первой с него исчезает старая женщина. Она еще не ушла, но как-то стушевалась, сливаясь с серым гранитом и темным асфальтом. Народ еще ходит да бродит, разглядывая сувениры, картины, подсвеченные фонариками. Старая женщина — во тьме, сгорбленная, возле невидимых уже пучков полыни. Потом она вовсе исчезает. 

 А вечерами — шумный «Пятачок» от затененной диким виноградом веранды до музея Волошина. Прогулки, разговоры, толкотня. Занятные безделушки на парапете и лотках. Что-то поглядишь, что-то купишь. Себе ли, родным и друзьям в подарок. 

 Все — славно. И лишь старая женщина с букетами полыни отчего-то тревожила меня. Она была так ни к месту и своим видом: потертое пальто, темный плат, старость, — и своими жалкими, никому не нужными букетами. Вечерами она, сгорбившись, одиноко сидела на скамейке на самом краю «Пятачка». Она была лишней на этом осеннем, но все же празднике на берегу моря. 

Сразу же, на первый ли, второй день, я, конечно, купил у нее букетик полыни, выслушав: «Повесите на стенку… Так хорошо будет пахнуть». Купил, словно долг отдал. Но от этого не стало легче. Конечно же не от хорошей жизни прибрела она сюда. Сидит, потом тащится во тьме домой. Старая мать моя обычно, еще солнце не сядет, ложится в постель. Говорит, что устала. Ведь и в самом деле устала: такая долгая жизнь. И такой долгий летний день — для старого человека. 

 Старые люди… Сколько их ныне с протянутой рукой! И эта, на берегу теплого моря. Просить милостыню, видно, не хочет. Хотя подали бы ей много больше, чем выручит за свои жалкие сухие веточки и цветки. Но просить не хочет. Сидит… 

 И всякий же вечер была старая женщина, одиноко сидящая возле букетов сухой полыни. 

 Но однажды, выйдя на набережную, увидел я, что возле старой женщины, на ее скамейке, сидит пара: бородатый мужчина — на краешке скамьи, на отлете, мирно покуривает, а супруга ли, подруга его живо беседует со старушкой. Сухой букетик — в руке, какие-то слова о пользе полыни и всяких других растений. А разговоры «о пользе» весьма притягательны. 

 Здесь же, неподалеку, почтенный человек который день бойко продает сушеные травы, коренья, четко обозначив каждое: «от головы», «от сердца», «от бессонницы», «от онкологии». Покупают вовсю. 

 Вот и возле старой женщины, у ее букетиков, заслышав что-то «о пользе», стали останавливаться. Дело — вечернее, день — на исходе, забот — никаких. 

14.Текст Д. Корецкий «Про ученых»

 В ученом мире для сохранения своего имени в веках необходимо быть первым у ленточки нового факта — нового, конечно, только для нас. Вообще-то этот факт существует с того момента, как существует Мир. Вообще-то этот факт будет открыт и объяснен рано или поздно. Это неизбежно. Эйнштейн удивлялся Галилею. Зачем старику было объяснять свои истины толпе? Достаточно того, что сам узнал. И получил высокое наслаждение. А сообщать другим — зачем? Рано или поздно все узнают то, что узнал ты. Рано или поздно все звезды будут пересчитаны, раз они есть на небе. 

У художников нет Бюро патентов. Оно не нужно художникам. Художники не способны повторить друг друга даже в тех случаях, когда они ставят перед собой такую задачу. И даже если бы были картотеки художественных откровений, они не помогли бы другим художникам. Ибо открытия в художественном ощущении мира всегда первичны для каждого. Можно тысячи раз в любых географических пунктах и в любые века открыть силу тяготения или убедиться в том, что Земля — круглая. Невозможно создать вторую Джоконду, как невозможно равноценно заменить самый слабый художественный талант чистым размышлением. Ценность средней мысли равна нулю, средний талант имеет цену, ибо мысли повторяются, а художественность индивидуальна, а значит — неповторима. Попробуйте повторить Боборыкина! 

Великий ученый, объяснивший великий факт природы для себя, но не могущий по какой-то причине передать свое знание другим, умирает с меньшей тяготой, нежели художник среднего таланта, который написал картину химически несовместимыми красками. 

Ученый не сомневается, что рано или поздно придет другой гений, и найдет его истину, и расскажет о ней людям. Ученый знает, что исчезает только его авторство, а не истина. Когда исчезает картина, исчезает и авторство и художественная истина навсегда. 

Основой творческого научного мышления является решение проблем, то есть постановка вопросов и ответ на них. Когда художник и ставит вопрос, и пытается ответить на него, чаще всего он оказывается в луже. Художественное творчество не совпадает с научным по своему стилю. Для гениального художественного шедевра достаточно вопроса. Например: совместимы ли гений и злодейство? 

Если вопрос задан в совершенной художественной форме, он имеет столько ответов, сколько есть людей на планете. Конечно, эти ответы возможно сгруппировать по степеням, например, доказательности их. Но двух абсолютно одинаковых ответов не будет, потому что в такой ответ (если, конечно, он дается в развернутом, мотивированном виде) целиком входит вся философия, весь жизненный опыт, все знания отвечающего индивида.

В зависимости от степени эрудиции отвечающий может привести больше или меньше примеров соединения гения и злодея, но никаким количеством он не убедит оппонента. 

Ответ на вопрос, скрытый в художественном шедевре, ищет все общество, весь мир, все дилетанты, не имеющие никакого отношения к профессии специалистов по психологии творчества. Табу на поиск ответа не накладывается ни на дикаря, ни даже на сумасшедшего. Наоборот, ответы последних еще интереснее для всех думающих над вопросом. 

Художник общается с миром, а ученый — с коллегами. 

Что делает вожак-олень, когда ему чудится незнакомый запах или дальний шорох? 

Все видели, как застывает вожак, изображая из себя вопросительный знак. Он весь — от последнего волоска на хвосте до глаз, и ушей, и рогов — вопрос. Вожак задает вопрос себе и всему стаду. Он сразу делится вопросом со всеми — так надо для повышения безошибочности ответа, так надо, чтобы выжить. 

И мы, человеки разумные, унаследовали непреодолимое стремление делиться вопросом, который потряс нас, со всеми остальными. Но чтобы поделиться вопросом, передать другому тревогу увиденного неизвестного, надо вопрос изобразить, сформулировать. Так начинается творчество. 

Ведь когда рисует ребенок, он все время поглядывает на тебя, он задает вопрос: «Папа, ты понял, что это я нарисовал домик? А это коза, да, папа?» Потом вопрос, который задает художник себе и миру, все усложняется и доходит до зауми для непосвященных, ибо художник не способен сформулировать вопрос в логических понятиях. Он задает вопрос «совместимы ли гений и злодейство?» в форме «Моцарта и Сальери», но, пересказанный мною в виде слов-понятий, этот вопрос уже не существует, это я только одну из бесчисленных матрешек вытащил на свет логики. На самом деле вопрос, который задает Пушкин, так же сложен, как вся сложность Мира. 

Ученый же так хочет поставить вопрос, чтобы задачу или проблему можно было не только обязательно решить, но и решить по возможности быстро и полно и при минимальных издержках. Если ученый задает вопрос, который не может лечь в русло научно разработанной стратегии ответа, то коллеги не считают этого ученого ученым. Они считают его беспочвенным фантазером и псевдомыслителем, беллетристом и сенсационником или даже мистиком и шарлатаном.

15.Текст В.Ф. Тендряков «Про полбуханки хлеба»

Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так — остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы — счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью. 

 Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку. 

 Через полчаса старшина вернулся. 

 — Ребята! — объявил он вдохновенно. — Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! 

Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! — Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем. 

у меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая. 

Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки — семь и еще половина. 

Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо. 

Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я! 

В жизни мне случалось делать нехорошее — врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… Но всякий раз я находил для себя оправдание:не выучил задание — надо было дочитать книгу, подрался снова — так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля — но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел… 

Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку! 

С обочины дороги навстречу нам с усилием — ноет каждая косточка — стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи. 

 Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием. 

 В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное: 

 — А где?.. Тут полбуханка была! 

 Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая настороженность в них. 

 — Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю! 

 Я молчал. 

Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы: 

 — Лучше, парень, будет, коли признаешься. 

В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление. 

 — Да что с ним разговаривать! — Один из парней вскинул руку. 

 И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку. 

 — Не бойся! — с презрением проговорил он. — Бить тебя… Руки пачкать. 

 И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы — темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей — я уродлив. 

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. 

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор.Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение — лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали — нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других. 

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

17.Текст К.Г. Паустовский «Акварельные Краски»

(1)Когда при Берге про¬из¬но¬си¬ли слово «ро¬ди¬на», он усме¬хал¬ся. (2)Не за¬ме¬чал кра¬со¬ты при¬ро¬ды во¬круг, не по¬ни¬мал, когда бойцы го¬во¬ри¬ли: 

«(3)Вот отобьём род¬ную землю и на¬по¬им коней из род¬ной реки».- (4)Тре¬пот¬ня! — мрач¬но го¬во¬рил Берг. — (5)У таких, как мы, нет и не может быть ро¬ди¬ны.- (6)Эх, Берг, су¬хар¬ная душа! — с тяжёлым уко¬ром от¬ве¬ча¬ли бойцы. — (7)Ты землю не лю-бишь, чудак. (8)А ещё ху¬дож¬ник!(9) Может быть, по¬это¬му Бергу и не уда¬ва¬лись пей¬за¬жи.(10) Через не¬сколь¬ко лет ран¬ней осе¬нью Берг от¬пра¬вил¬ся в му¬ром¬ские леса, на озеро, где про¬во¬дил лето его друг ху¬дож¬ник Ярцев, и про¬жил там около ме¬ся¬ца. (11)Он не со¬би¬рал¬ся ра¬бо¬тать и не взял с собой мас¬ля¬ных кра¬сок, а привёз толь¬ко ма¬лень¬кую ко¬роб¬ку с ак¬ва¬ре¬лью.(12)Целые дни он лежал на ещё зелёных по¬ля¬нах и рас¬смат¬ри¬вал цветы и травы, со¬би¬рал ярко-крас¬ные ягоды ши¬пов¬ни¬ка и па¬ху¬чий мож¬же¬вель¬ник, длин¬ную хвою, ли¬стья осин, где по ли¬мон-но¬му полю были раз¬бро¬са¬ны чёрные и синие пятна, хруп¬кие лишаи неж¬но¬го пе-пель¬но¬го от¬тен¬ка и вя¬ну¬щую гвоз¬ди¬ку. (13)Он тща¬тель¬но раз¬гля¬ды¬вал осен¬ние ли-стья с из¬нан¬ки, где жел¬тиз¬на была чуть тро¬ну¬та свин¬цо¬вой из¬мо¬ро¬зью.(14)На за¬ка-тах жу¬рав¬ли¬ные стаи с кур¬лы¬ка¬ньем ле¬те¬ли над озе¬ром на юг, и Ваня Зотов, сын лес¬ни¬ка, каж¬дый раз го¬во¬рил Бергу:- (15)Ка¬жись, ки¬да¬ют нас птицы, летят к тёплым морям.(16)Берг впер¬вые по¬чув¬ство¬вал глу¬пую обиду: жу¬рав¬ли по¬ка¬за¬лись ему пре¬да¬те¬ля¬ми. (17)Они бро¬са¬ли без со¬жа¬ле¬ния этот лес¬ной и тор¬же¬ствен¬ный край, пол¬ный безы¬мян¬ных озёр, не¬про¬лаз¬ных за¬ро¬с¬лей, сухой лист¬вы, мер¬но¬го гула сосен и воз¬ду¬ха, пах¬ну¬ще¬го смо¬лой и сы¬ры¬ми бо¬лот¬ны¬ми мхами.(18)Как-то Берг проснул¬ся со стран¬ным чув¬ством. (19)Лёгкие тени вет¬вей дро¬жа¬ли на чи¬стом полу, а за две¬рью сияла тихая си¬не¬ва. (20)Слово «си¬я¬ние» Берг встре¬чал толь¬ко в кни¬гах по¬этов, счи¬тал его вы¬спрен¬ним и лишённым яс¬но¬го смыс¬ла. (21)Но те¬перь он понял, как точно это слово пе¬ре¬даёт тот осо¬бый свет, какой ис¬хо¬дит от сен-тябрь¬ско¬го неба и солн¬ца.(22)Берг взял крас¬ки, бу¬ма¬гу и, не на¬пив¬шись даже чаю, пошёл на озеро. (23)Ваня перевёз его на даль¬ний берег.(24)Берг то¬ро¬пил¬ся. (25)Берг хотел всю силу кра¬сок, всё уме¬ние своих рук, всё то, что дро¬жа¬ло где-то на серд¬це, от¬дать этой бу¬ма¬ге, чтобы хоть в сотой доле изоб¬ра¬зить ве¬ли¬ко¬ле¬пие этих лесов, уми¬ра¬ю¬щих ве¬ли¬ча¬во и про¬сто. (26)Берг ра¬бо¬тал как одер¬жи¬мый, пел и кри¬чал….(27)Через два ме¬ся¬ца в дом Берга при¬нес¬ли из¬ве¬ще¬ние о вы¬став¬ке, в ко¬то¬рой тот дол¬жен был участ¬во¬вать: про¬си¬ли со¬об¬щить, сколь¬ко своих работ ху-дож¬ник вы¬ста¬вит на этот раз. (28)Берг сел к столу и быст¬ро на¬пи¬сал: «Вы¬став¬ляю толь¬ко один этюд ак¬ва¬ре¬лью, сде¬лан¬ный этим летом, — мой пер¬вый пей-заж».(29)Спу¬стя время Берг сидел и думал. (30)Он хотел про¬сле¬дить, ка¬ки¬ми не-уло¬ви¬мы¬ми пу¬тя¬ми по¬яви¬лось у него ясное и ра¬дост¬ное чув¬ство ро¬ди¬ны. (31)Оно зрело не¬де¬ля¬ми, го¬да¬ми, де¬ся¬ти¬ле¬ти¬я¬ми, но по¬след¬ний тол¬чок дал лес¬ной край, осень, крики жу¬рав¬лей и Ваня Зотов.- (32)Эх, Берг, су¬хар¬ная душа! — вспом¬нил он слова бой¬цов.(33)Бойцы тогда были правы. (34)Берг знал, что те¬перь он свя¬зан сосвоей стра¬ной не толь¬ко ра¬з¬умом, но и всем серд¬цем, как ху¬дож¬ник, и что лю-бовь к ро¬ди¬не сде¬ла¬ла его умную, но сухую жизнь тёплой, весёлой и во сто крат более пре¬крас¬ной, чем рань¬ше.

 18.Текст Б.Акунин «Про страх/смелость»:

 Недавно я прочитал интереснейшую статью в журнале Current Biology про одну американку, у которой начисто отсутствует чувство страха. То есть вообще ноль целых ноль десятых. Ученые обвешали ее датчиками, пугали-пугали всеми способами, на которые хватало воображения – никаких отрицательных эмоций. 

 Причина бесстрашия нашей американки была сугубо медицинская. В мозгу есть миндалевидный закуточек, который называется амигдала. Именно он отвечает за формирование страха. 

 Пытаюсь представить себе, каково это – жить вообще без страхов. Хотел бы я так или нет? 

Первый порыв, конечно, ответить: да, очень хотел бы! 

Страх – ужасно противное чувство. 

У Толстого замечательно описано, как Николай Ростов празднует труса, убегая от французов: «Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине». 

 Сейчас бросит пистолет и побежит 

Должно быть, поручик Толстой знал это состояние не понаслышке – оно впечатляюще описано и в «Севастопольских рассказах». 

А сколько недостойных поступков и подлостей совершается от страха, сколько ломается судеб. 

Нет, решено. Удалите мне амигдалу, пожалуйста. Хочу ничего не бояться. Вообще ничего. Как пел Высоцкий: «Я не люблю себя, когда я трушу». 

С другой стороны… Всем наверняка в жизни приходилось делать что-то через страх. 

У меня одно из ранних воспоминаний, как мы во дворе зачем-то затеяли прыгать с крыши гаража. Мне было, наверное, лет шесть-семь. Как обычно, нашелся кто-то бесшабашный, а за ним полезли остальные, и я в том числе. Сверху вниз посмотрел – ужас, оцепенение. Особенно когда мой приятель, более смелый, чем я, прыгнул, подвернул ногу и завопил от боли. А я – следующий. Снизу девочки смотрят (они умнее нас, дураков, — не полезли). Прыгнул, конечно. Куда деваться? И впервые в жизни испытал чувство победы – самой драгоценной из побед, победы над собой. Может, не такая уж это была глупость – прыгать с крыши гаража. 

38)Зачем нужен страх с биологической точки зрения, понятно – срабатывает инстинкт самосохранения. 39)Но страх необходим и для развития личности. 40)Страх нужен затем, чтобы у тебя было, что побеждать. 41)Смелость – это не бесстрашие, а умение побеждать амигдалу. 42) Трусость – наоборот. 43)Когда амигдала побеждает тебя. 

 ( здесь был кусок про профессии, не нашла)

Я подумал-подумал и отказался. Невозможно написать живую книгу, если не вибрируешь от страха, что у тебя ни черта не получится. Даже если это просто детектив.

И что бы я был без этого страха? 

Нет, хочу бояться и радоваться победе над страхом. 

Не троньте мою амигдалу.

19.Текст А.Грин «Голос и глаз»

 ГОЛОС И ГЛАЗ 

Слепой лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. Он улыбался бессознательно. Ему было велено не шевелиться, во всяком случае, делать движения только в случаях строгой необходимости. Так он лежал уже третий день с повязкой на глазах. Но его душевное состояние, несмотря на эту слабую, застывшую улыбку, было состоянием приговоренного, ожидающего пощады. Время от времени возможность начать жить снова, уравновешивая себя в светлом пространстве таинственной работой зрачков, представляясь вдруг ясно, так волновала его, что он весь дергался, как во сне. 

Оберегая нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно, станет вновь зрячим. Какой-нибудь десятитысячный шанс обратно мог обратить все в трагедию. Поэтому, прощаясь, профессор каждый день говорил Рабиду: 

— Будьте спокойны. Для вас сделано все, остальное приложится. 

Среди мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос подходящей к нему Дэзи Гаран. Это была девушка, служившая в клинике; часто в тяжелые минуты Рабид просил ее положить ему на лоб свою руку и теперь с удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнет к онемевшей от неподвижности голове. Так и случилось. 

Когда она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно понимать движения своего сердца, понял еще раз, что главным его страхом за последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. Еще когда его привели сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством больного, в нем шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа, нарисованного звуком этого голоса. Это был теплый, веселый и близкий душе звук молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как теплое утро. 

Постепенно в нем отчетливо возник ее образ, произвольный, как все наши представления о невидимом, но необходимо нужный ему. Разговаривая в течение трех недель только с ней, подчиняясь ее легкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить ее уже с первых дней; теперь выздороветь — стало его целью ради нее. 

Он думал, что она относится к нему с глубоким сочувствием, благоприятным для будущего. Слепой, он не считал себя вправе задавать эти вопросы, откладывая решение их к тому времени, когда оба они взглянут друг другу в глаза. И он совершенно не знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думает о его выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. Ее чувство к нему возникло из одиночества, сознания своего влияния на него и из сознания безопасности. Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим отношением, — и она знала, что он любит ее. 

До операции они подолгу и помногу разговаривали. Рабид рассказывал ей свои скитания, она — обо всем, что делается на свете теперь. И линия ее разговора была полна той же очаровательной мягкости, как и ее голос. Расставаясь, они придумывали, что бы еще сказать друг другу. Последними словами ее были: 

— До свидания, пока. 

— Пока… — отвечал Рабид, и ему казалось, что в «пока» есть надежда. 

Он был прям, молод, смел, шутлив, высок и черноволос. У него должны были быть — если будут — черные блестящие глаза со взглядом в упор. Представляя этот взгляд, Дэзи отходила от зеркала с испугом в глазах. И ее болезненное, неправильное лицо покрывалось нежным румянцем. 

— Что будет? — говорила она. — Ну, пусть кончится этот хороший месяц. Но откройте его тюрьму, профессор Ребальд, прошу вас! 

Когда наступил час испытания и был установлен свет, с которым мог первое время бороться неокрепшим взглядом Рабид, профессор и помощник его и с ними еще несколько человек ученого мира окружили Рабида. 

— Дэзи! — сказал он, думая, что она здесь, и надеясь первой увидеть ее. Но ее не было именно потому, что в этот момент она не нашла сил видеть, чувствовать волнение человека, судьба которого решалась снятием повязки. Она стояла посреди комнаты как завороженная, прислушиваясь к г

 20.Текст Т.Н. Толстая «О милосердии»:

 Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.

После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых (это я, привет!), собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.

И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.

Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую на пару с Марфой котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.

Но и нам их поносить не разрешает.

* * *

Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое (за них ходатайствовал Горький). Кстати, чекисты разгадали папин план (ну, стукачей-то вокруг всегда хватало). Недавно издали дневник Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный (детскосельский) чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Вася все-таки женился.

21.Текст Ю.М.Нагибин «Что такое красота?»:

 Что такое красота? Правда, не всегда, у людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством 

Чем поражает Джоконда? Сложностью выражения, глубиной душевной жизни, обнаруживающей себя в многозначной полуулыбке, взгляде, погруженном в даль, но готовом откликнуться и сиюминутности. Разве можно сказать, что Мона Лиза безукоризненно красива? У самого Леонардо есть на полотнах женщины куда красивей (хотя бы эрмитажная «Мадонна Литта»), но манит, притягивает, сводит с ума поэтов, вдохновляет музыкантов, пленяет сложные и простые души бессмертная Джоконда — в ней явлен не холодный, обобщающий тип красоты, а горячая, пульсирующая, бездонная жизнь единственной души. Человеку, сказал Паскаль, по-настоящему интересен только человек. И потому над тайной Джоконды, тайной вполне реальной женщины, жившей в нашем мире, а не на Олимпе и не в горних высях, флорентийской гражданки, жены купца Джокондо не устают биться поколение за поколением. 

Словами красоту не передашь. Это прекрасно знал Лев Толстой. В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей — Наташи Ростовой, или романтической — Татьяны Лариной? А между тем Пушкин не дал ее портрета. Ведь нельзя же считать портретом: «Татьяны бледные красы и распущенные власы». А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». Чего же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты — физической и духовной? Колдовством рассеянных по роману легких мазков чарующей авторской интонацией, исполненной нежность и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения. 

Бездушная, внешняя красота — ничто, ценна лишь красота, светящаяся изнутри, она озаряет мир добром, возвышает самого человека и укрепляет веру в будущее. 

Как хорошо сказал великий педагог К. Ушинский: «Всякое искреннее наслаждение изящным само по себе источник нравственной красоты».

 22.Текст М.М.Пришвин «Любовь»

Когда человек любит, он проникает в суть мира. 

 Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз. 

 Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! И вот эта холодная бегущая вода в реке… и этот огонь, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир. 

 Любовь — это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем. 

 Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте. 

 Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. 

 И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разоренная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку — следы кошек. 

 …Что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками. 

 Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого. 

 Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана. 

 Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнуть и зеленеет. 

 Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону. 

 И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.