Сочинение про баратынского

22 января 2020На этой странице размещаются эссе, принятые на Конкурс к 220-летию Евгения Боратынского

52. Владимир Андреев, член Союза литераторов РФ, кандидат филологических наук, лауреат Тамбовской областной премии им. Е. А. Боратынского.

«И поэтического мира огромный очерк я узрел…»

Россия богата своими художниками слова, и сколько бы ни прошло лет – русская поэтическая классика всегда радует, ободряет, обжигает откровениями, дарит ощущение русского слова, красивого, звучного, непривычно свежего, без скидки на возраст литературного сочинения.

Евгений Боратынский давно вошёл в мою жизнь, со студенческих лет, когда в конце 1960-х годов в сельском книжном магазине во время работы в стройотряде купил книгу «Из литературного прошлого», подготовленную журналистом и краеведом Борисом Ивановичем Илёшиным . Из этой книги я узнал, что Евгений Боратынский – уроженец Тамбовщины, то есть мой земляк.

С той поры Боратынский стал любимым поэтом, в стихах которого мне открылась личность скромная, хотя и с большими желаниями, сильными чувствами, с глубоким постижением человека, когда незначительный жизненный повод даёт поэту возможность создать красивое с философическим уклоном стихотворение («Разлука», «Ропот», «Весна»). А такие стихотворения, как «Финляндия», «Родина», «Запустение», «Осень», «Рифма», «Дядьке-итальянцу» производили не забытое до сих пор впечатление от соприкосновения с чудом поэзии.

Слова Боратынского «Вострепещу ль перед судьбою?» из элегии «Финляндия» долго служили мне жизненным камертоном.

Особенно задумчивое состояние вызывают у меня стихи пророческого звучания «Последняя смерть» и «Последний поэт». Радостный пафос одного из последних стихотворений «Пироскаф» обманывал меня, пока за его мажорной интонацией не разглядел строки о богине Фетиде, которая, желая проверить своих детей на прочность, погубила их. И о вытащенном ею из урны благом жребии. Что это был за жребий? Смерть Боратынского в Неаполе раскрыла смысл этого жребия.

Часто читаю стихотворение «Дядьке-итальянцу». Необычное длинное описательное стихотворения, как уже почти и не писали в 1830–1840-е годы, да ещё двустишиями. А ведь не создаётся впечатления утомительности, однообразия. Что меня трогает в этом великолепном образце лирики Боратынского?

В этом последнем стихотворении поэта нас обступают невероятные сюжетные рифмы. Оказывается, в жизни Боратынского всё было предопределено: в его тамбовской усадьбе Мара среди русских зим и сугробов появляется итальянец Жьячинто, он учит маленького Бубиньку итальянскому языку и рассказывает о красотах своего родного Неаполя. Жизнь итальянца заканчивается в тамбовской Маре. В конце жизни выросший Бубинька попадает в Неаполь, видит все те красоты, о которых слышал в далёком тамбовском детстве. И смерть его наступит в Неаполе (Боратынский этого не знал, но мы-то знаем!) . Сам поэт постоянно соединяет в стихотворении русское и итальянское, усадьбу Мару и Неаполь, то для того, чтобы подчеркнуть сходство характеров двух народов, то для того, чтобы подчеркнуть контрасты русского Севера, его унылой природы с роскошной пышной природой Италии, соединить эти контрасты в контрапункте.

Боратынский редко писал об исторических фигурах, о Наполеоне, например. А в этом стихотворении он дал ему резкую уничтожающую характеристику.

Слово «кондотьер» в языке Боратынского редкое, может быть, услышанное еще от дядьки-итальянца, скорее всего, этим словом Жьячинто Боргезе охарактеризовал Бубиньке императора Наполеона, или, может быть, это слово было подслушано несколько дней назад на улицах Неаполя, и тут же вставлено в стих.

Говорит он о Суворове устами дядьки-итальянца: «зрел, дивясь, суворовских солдатов», входивших «В густой пыли побед, в грозе небритых бород Рядами стройными в классический твой город…» . Какой портрет русских чудо–богатырей!

У Боратынского Наполеон дан без ореола романтического героя, в безыллюзорной трезвости взгляде. В этом взгляде сливаются опыт восприятия Наполеона дядькой – итальянцем, который страдал от потери серебряных ложек, и взгляд самого поэта, сквозь эти необходимые исторические детали проникающего в суть грандиозного характера: «где год спустя тебе предстал и он, / Тогда Буонапарт, потом Наполеон, Минутный царь царей, но дивный кондотьери, / Уж зиждущий свои гигантские потери». Итальянское слово «кондотьер» в контексте стихотворения как раз и показывает русский взгляд на Наполеона, каким его мог увидеть русский человек, с помощью иностранного, чужого слова подчеркивая его чуждость русской культуре.

Боратынский как поэт-художник, способный передать всё зрелищное великолепие Итальянского Юга, соединяется в этом стихотворении с поэтом-философом, задумавшегося о тайнах душ, в которых нетрудно усмотреть Вышнюю волю.

И через всё это дивное стихотворение проходит лейтмотив memento mory: сначала это смерть Жьячинто, итальянца-наставника: «… Хотя вдали твоей отчизны знойной, Ты мирный кров обрёл, а позже гроб спокойный». То это смерть великого Суворова («свой ратоборный дух, на битвы не усталой, … Суворов испустил…»). То это «злачная пещера» (могила римского поэта Вергилия, автора «Энеиды»), то герои этой античной поэмы «сподобились вкусить эфирных струй забвенья»). То мысль о смерти приобретает вид неизбежного пожелания для всех, кто посетил Италию, «незримо слить в безмыслии златом Сон неги сладостной с последним вечным сном». И в заключительных строфах стихотворения мы вновь встречаем указания на смерть дядьки – итальянца («О, спи, безгрёзно спи в пределах наших льдистых!»).

Что это, как не проявление пророческого дара поэта, предчувствующего завершение своего земного пути? И мысль о непонятном для смертных замысле Творца, о неожиданных переменах в жизни, неподвластных обычному разумению. И это тогда, когда поэт достиг желанной Италии, когда он выходит к новым рубежам творчества после публикации сборника «Сумерки», когда он наслаждается жизнью в неомрачаемом никакими бедствиями семейном кругу.

Поэт Евгений Боратынский предвидел, что его будут долго и внимательно читать. У него были замечательные читатели и исследователи в прошлом. Он не обделён вниманием читателя нынешнего. Думаю, что и в будущем у него будет верный и преданный читатель.

51. Владимир Андреев, член Союза литераторов РФ, кандидат филологических наук, лауреат Тамбовской областной премии им. Е. А. Боратынского.

Сюжет с фамилией поэта: Баратынский или Боратынский?

Евгений Боратынский принадлежит к любимым поэтам «золотого века» русской литературы. Поэтому его жизнь, особенности творческого пути, даже маленькие вопросы, касающиеся поэта, вызывают неизменный интерес читателя. Вот один из таких вопросов.

В книжных магазинах или в библиотеках, а теперь и в интернете, когда видишь книги поэта Евгения Боратынского, читаешь материалы о нём, постоянно сталкиваешься с казусом: в одних случаях его фамилия пишется Баратынский, в других случаях – Боратынский.

Иной читатель скажет: какая разница! Главное у поэта – стихи! читайте и не заботьтесь, как звучит его фамилия. Всё правильно. Можно читать стихи поэта, наслаждаться строем его стиха, интонацией, богатством духовного мира и не сильно обращать внимание на начертание его фамилии, доверившись тем, кто издаёт книги, публикует свои статьи.

Известные учёные профессор Л. Г. Фризман и профессор А. М. Песков создали теории для подтверждения написания фамилии поэта с буквой А (Л. Г. Фризман) и с буквой О (А. М. Песков). Л. Г. Фризман считает, что тексты подписаны псевдонимом Баратынский. А. М. Песков считал, что Боратынский деловые бумаги подписывал фамилией с буквой О, а стихи свои подписывал фамилией с А, при этом с буквой О имеются ранние подписи поэта, а также сборник «Сумерки», в подзаголовке которого значится: «Сочинение Евгения Боратынскаго».

В этой истории несколько аспектов: история дворянского рода Боратынских, отношение его потомков к начертанию фамилии, начертание своей фамилии поэтом. И как публикаторы передают в печати его фамилию ?

Боратынских – древний дворянский род, известен с 14 в. Первый носитель фамилии сын Дмитрия Божедара Дмитрий принял фамилию Боратынский, взятую из названия своего замка Боратын (Божья оборона). С 17 века Боратынские служат России. Двоюродный племянник поэта М. А. Боратынский в 1910 г. в Москве издал книгу «Род дворян Боратынских», где использовал только родовое написание фамилии, а появление фамилии с буквой А даже не комментировал.

В апреле 2001 г. я беседовал с праправнучкой Е.А. Боратынского Е.Н. Храмцовой-Зиновьевой.Она с негодованием вспоминала искажения в печати фамилии её предков и великого поэта. «Опять они бабакуют, а в нашей фамилии – слово Бог!»

Этой же трактовки придерживались первый директор Мурановского музея Н.И. Тютчев ( каталог выставки к 125-летию со дня рождения поэта), приезжавший в Мураново, чтобы учить племянников Н.И. Тютчева, писатель С. Н. Дурылин, один из этих племянников правнук Ф.И. Тютчева профессор К. В. Пигарёв (издание сочинений Боратынского 1951 года), поэтесса Т. А. Жирмунская в своих литературных произведениях о Боратынском, профессор Е. Н. Лебедев, писатель Д. Н. Голубков.

Аргументом являются и надписи на памятниках поэту и его жены на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры в Санкт-Петербурге, надписи на надгробиях в некрополе усадьбы Мара (в Умётском районе Тамбовской области). Здесь нет ни одного памятника с буквой А.

Доказательством правильного начертания фамилии поэта служит один документ.

В Госархиве Тамбовской области хранится письмо сына поэта Н. Е. Боратынского от 6 ноября 1881 г.

Вот что писал Николай Евгеньевич, прося исправить подготовленные для него документы: «…позвольте обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что в (…) документах фамилия моя написана Ба, а не Боратынский, между тем как коренная орфография доказывается польскими документами. (…)Разница букв произошла от обыкновения русских выговаривать О как А, в письмах же часто можно принять эту букву за вторую». (ГАТО. Фонд 161. Опись 1. Дело 4561. Лист 171).

Вот причина, почему люди, не видевшие документов поэта, писали его фамилию по слуху, и в написании фамилии поэта через А мы имеем дело с речевой ошибкой.

А что же поэт ? В полном собрании сочинений и писем Боратынского (готовил А.М. Песков), публикуются автографы поэта. В трёх изданных томах я видел подлинную подпись поэта, и каждый раз это было родовое написание фамилии.

Возьмём том 3. Откроем копии автографов. Первый – «Сочинение Евгения Боратынскаго» как подзаголовок к сборнику «Сумерки». Есть ещё подпись «Соч. Евгений Боратынский» под текстом его стихотворения «Хор, петый в день имянин дядиньки Б.А. …», подпись «Е. Боратынский» под письмом И.В. Киреевскому от 22 декабря 1833 г. с текстом стихотворения «Приют, от светских посещений…». Под текстом стихотворения «Мысль» подпись можно прочитать как «Е. Баратынский», но надо иметь в виду оговорку Н.Е. Боратынского, и «можно принять эту букву за вторую», если небрежно написать соединительный крючок от О.

Откуда же взялось А ? Как объяснил Николай Евгеньевич Боратынский, вариант с А – результат московского аканья. И сам поэт достаточно равнодушно относившийся к публикациям своих стихотворений и поэм в 1827 и в 1835 гг., в 1842 г. так же, как всегда, подписал свой сборник «Сумерки», но поскольку печатал его под своим наблюдением, постарался, чтобы типограф не исказил его фамилии.

Многолетняя практика печатания фамилии с буквой А превратилась в издательскую традицию, что потребовало разных версий.

В книгах, статьях, печатавшихся в местах, связанных с родом Боратынских (Тамбовщина, Казань, Мураново), видим следование родовой традиции.

Сохранил родовое начертание фамилии поэта профессор МГУ А.М. Песков при разработке шеститомного собрания сочинений и писем Боратынского.

Однажды известный публикатор неожиданно изменил своему обыкновению. Это учёный филолог публикатор книг Боратынского С. Г. Бочаров. В издании сочинений Боратынского 2001 года он поместил заметку «О происхождении фамилии «Боратынский», где привёл аргументы в пользу буквы О и объяснил, что «автор послесловия к настоящему изданию С.Г. Бочаров также принял историческое начертание фамилии поэта». И все последовавшие после 2001 г. свои издания сочинений поэта С.Г. Бочаров публиковал только с историческим начертанием фамилии. На конференции в ИМЛИ в марте 2000 г. мне удалось задать Сергею Георгиевичу вопрос о начертании фамилии поэта, поскольку фамилия поэта часто печаталась так: «Баратынский (правильнее Боратынский)». Ответ учёного был простой: «Надо возвращаться к традиционному начертанию фамилии». Это мы и увидели в дальнейшем.

Разумеется, публикаторы текстов Боратынского будут делать так, как подскажет опыт, культура издателя.

50. Александра Ремус. Московская область

Пироскаф

Часто людей, посвятивших всю свою жизнь искусству, не признают из-за того, что творения их опережали собственное время. Евгений Боратынский, написавший множество элегий и поэм, среди которых был и «Пироскаф», был безмерно талантлив и был также ужасно недооценен, хотя писал он от всей души и жил так, как велит его сердце.

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

В 1819 году в Семеновском полку на одной квартире жили выходцы из знатных семей, душой поэты. Никому не известно, кто свел Дельвига и Боратынского вместе, но двое молодых людей быстро нашли общий язык, и именно благодаря Антону Антоновичу еще не доработанные по мнению Евгения Абрамовича стихи раньше времени попали в печать. Если бы не Дельвиг, вряд ли Боратынский вошел бы в литературный круг с такой стремительностью, хотя встреча этих молодых людей состоялась бы в любом случае. Сложно представить, что их характеры рано или поздно не пересеклись бы в шумном, полном возможностей Петербурге.

Антон Дельвиг, казалось, душой всегда был в Древней Греции, простые житейские заботы не волновали его. Однако в сердце поэта играла простая русская песнь, к которой он тянулся и языком которой вследствие смог овладеть. Баратынский же так и не сумел приноровиться к этому жанру, хотя и делал несколько попыток. Внутренний мир Дельвига все время желал чего-то нового и поэтому юноша часто шел на эксперименты, а за ним на поэтические эксперименты шел и Боратынский.

Именно «любимец аонид» познакомил Евгения с жившим в тот момент на Фонтанке Пушкиным. Их (вместе с Кюхельбекером) было четверо, они были молоды и полны сил и только поднимались на вершину литературной славы. Полгода, проведенные на службе в Егерском полку стали, возможно, самыми запоминающимися в жизни Боратынского. Рядом с ним были родственные души, с которыми он по вечерам делился своими похождениями и чем история была абсурднее, тем было веселее собравшейся компании, которая вовсе не ограничивалась четырьмя поэтами. На этих ежедневных посиделках присутствовал и Василий Эртель, вскоре написавший вместе с Александром Глебовым «Выписку из бумаг моего дяди Александра», где лишь по инициалам можно было угадать личности тех, к кому относились сочиненные там интересные истории.

Союз поэтов, названный так неуклюжим Кюхельбекером, был скреплен узами товарищества. Они вместе работали над своими стихотворениями, вместе веселились и таким образом пронесли свою дружбу через многие годы.

В 1820 году рядового Боратынского перевели из Егерского полка в Нейшлотский пехотный полк, расквартированный в Финляндии. Молодому человеку, привыкшему к петербургским городским огням, пришлось удалиться к «землям ледяного венца», холодной и неприветливой стране, в которой Боратынский все еще помнил о товарищах по перу и даже писал им послания.

Кюхельбекер получил свое послание перед отъездом друга, но ответ на него не был напечатан при жизни Боратынского. Пути их разошлись уже тогда и им не суждено было увидеться, потому что Вильгельм Карлович получил должность секретаря у А. Л. Нарышкина и в 1820 году покинул страну. Но, несмотря на это, поэт часто вспоминал своих друзей, и тем более Евгения, в своем путевом дневнике. Да, их не связывала между собой любовь и доброжелательность литературная. О работах друг друга они отзывались противоречиво и порой даже грубо, но это не мешало им питать братскую любовь друг к другу.

Единственный, кто остается в Петербурге после отъезда Боратынского в Финляндию – Антон Дельвиг: Пушкин к концу весны уезжает на Кавказ, Кюхельбекер появится в России в 1825 году на восстании декабристов, после которого его сошлют в Сибирь. Всех их будет объединять лишь бурная переписка.

Все то время, что Пушкин был в изгнании, он интересовался творчеством Боратынского. Оба изгнанники, оба талантливые лирики, они живо интересовались друг другом и часто делились своими стихотворениями, присылали едва законченные поэмы. Пушкин был справедливым критиком Боратынского, который оценивал его как поэт поэта и часто мнение его разилось с мнением толпы. Единственной отрадой Александра Сергеевича в своих многочисленных ссылках была лишь слежка за жизнью столицы посредством чтения литературных журналов и критических статей.

Жизнь Боратынского после его перевода в Егерский полк делилась на до 1820 года, который он провел весело и беззаботно в дружеском кругу и после: единичные встречи с друзьями, восстание декабристов и казнь друга Константина Рылеева, Москва, в которую он переселился, чтобы ухаживать за больной матерью, где круг общения сменился и где уже не было столь знакомых дружественных лиц. На одном рубеже Петербург, а на другом – Москва. Середины не существовало.

После бракосочетания с Анастасией Энгельгард в душе поэта появляется необходимый ему покой, о котором он так долго мечтал в своих элегиях. Все еще продолжаются переписки с друзьями, которые уже выросли и переросли тот возраст, когда в почете были миленькие вакханочки и посиделки до криков петуха. Теперь у Дельвига своя семья и дети, Пушкин скоро тоже обретет счастливую семейную жизнь. Кюхельбекер в 1835 году вышел из-под стражи, но жизнь его уже не смогла наладиться и печататься поэт больше не имел возможности. Ему не оставалось больше ничего другого, как вспоминать былые лицейские годы…

Когда в 1831 году от болезни умер Дельвиг – главный возноситель Вакха, Пушкин писал в письме к Плетневу: «Без него мы точно осиротели». Он был душой союза поэтов. На поминальном вечере в «Яре» друзья прониклись идеей написать об общем для всех товарище биографию, чтобы оставить память о нем будущим поколениям. Однако Пушкин был занят свадебными хлопотами и, чем ближе была свадьба, тем поэт становился мрачнее, Плетнев поминал кончину Молчанова и ему было не до воспоминаний о Дельвиге. Боратынский тоже так и не принялся за перо и никак не мог себя расшевелить, как ни мучала его совесть. Так и осталась идея с биографией лишь неосуществимой мечтой.

Александр Сергеевич Пушкин умер в 1837 году. За ним, в 1844, пережив его всего на семь лет, отправился и Боратынский. Много воспоминаний и писем осталось после них, много осталось поэм. Недоброжелатели не раз насмехались над друзьями, все время восхвалявшими талант друг друга в собственных стихотворениях, называли Боратынского подражателем Пушкина, а Дельвига — ленным и бестолковым юношей. Но спустя века ясно ощущается, чья поэзия выдержала испытание временем и по сей день остается актуальной для читателя любого возраста и мировоззрения.

Во все времена будут люди критикующие, но не всегда найдутся люди талантливые. И сам Боратынский писал, что «ввек того не приобресть, / Что не даровано природой <…>». И какие бы вирши не писали люди, лишенные таланта и далекие от поэзии, память о молодых юношах, чья дружба была скреплена союзом на долгие годы, надолго останется в памяти множества поколений, когда-либо слышавших о них.

49. Татьяна Гуслякова, студентка 3 курса Литературного института. Домодедово

Портрет поэта

И к чему поэты в скудные времена?

Гёльдерлин

Век истощён — в его чреслах иссякла сила. Возникновение Поэта, поэта с большой буквы, обусловлено напряжением последних сил природы; поэт — нежданный сын. Его тоска по идеальной Греции не созвучна промышленным устремлениям века. Старых богов отвергли: на смену переменчивым Аполлону и Афродите пришла холодная, отстранённая Урания. Уполномоченный небом, последний поэт выказывает божественную полноту через свои песни. Боги не забыли о нас, — свидетельствует он своим появлением, — небо сострадает земным поселенцам. Во времена, когда человек по-детски внимал приметам, оно любовно посылало на землю ворона в предупреждение и волка в предзнаменование победы. На оскудевшей земле только поэт способен слышать намёки и прорицания. Но если небо не востребовано, то зачем нужен поэт?

В скудное время творец оказывается во временном разрыве между богами ушедшими и теми, что ещё не пришли. Он занимает срединное положение между эмпиреями и землёй, не смея задержаться ни в одной из сфер. В своей неприкаянности он подобен крылатому вздоху: как ангел истории, подхваченный неудержимым шквалом, дух проносится мимо обломков прошлого, не в силах спуститься вниз, чтобы утишить плач, равно как и укрыться в туче, где буря заглушает земные скорби. Он трагически неполноценен, его физическая природа увечна, — недоносок, рождённый до времени. Скудно время, и потому чрезмерно богат его поэт.

Поражающая существо поэта печаль животворна. По осени дней он оглядывается на жнивьё и, охвачен меланхолией, клянёт свой неблагодарный промысел. Если посеянное хлебное зерно даёт плоды более несомненные, а из падения одной звезды миру не явствует ущерб, то скорее продлится он в стволах сосен… Но воздвигаемая его словом История действительна, как и сам он, отважный быть Историей. Брезжит за земным пределом обетованный рай, но здесь, на земле, прочно стоит поэт.

Царь небес! успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли,

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай.

48. Фёдор Фефилов, магистрант КФУ. Казань

Лоскутный Боратынский

Представляю его сотканным из противоречий. Он сидит за невысоким столом, тускло освещённом бульоткой, и тени нервно ползут по лицу, искажая черты. Встал. Бродит по комнате, бормочет под нос. Озирает интерьер, словно в первый раз. Видит: подсвечники с тёмными ангелами, колокольчик для вызова слуг, камин, плитку на камине, беспорядочный ворох бумаг, ножичек, фарфоровую чашу на трёх ножках, остывший чай в ней, картины, подчасник, изогнутое драконье бра, книги на французском и русском, перья для письма… Привычные предметы словно танцуют под взглядом, образуют ритмический ряд. И вот, минуту назад бледный и неуверенный, он уже сидит за столом, пишет яростно и вдохновенно, растрепав волосы и запачкав в чернилах рукав. Уже другое, изменившееся лицо освещает настольная лампа-бульотка, будто у человека может быть два лица.

Лицо: Баратынский

Представляю Евгения Баратынского неутомимым бунтарём, борцом с порядками.

Взволнованный чувством свободы, юный бунтарь из Пажеского корпуса представляет себя мстителем и разбойником, шалит, досаждает педагогам. Заканчивается всё плачевно: неудачной кражей денег и черепаховой табакерки с последующим отчислением, запретом поступать на государственную службу, позором и неизбывным чувством вины.

Но бунтовать он не перестанет, ведь вдохновение всегда бунт.

Певец балов, разлитого вина, неловких, точно хмельных грамматических форм, восклицаний, пламенного воображения, жадного до страсти сердца, потопа беспредельных желаний, детской нежности. Мятежник, он намеренно отойдёт от лёгкого пушкинского стиля, противопоставит себя «ветреному мудрецу». Пламя воображения, столь свойственное Баратынскому-поэту, многие так и не заметят.

Белинский будет громить его построчно. Баратынский критики не выдержит.

Лицо: Боратынский

Представляю Евгения Боратынского сухим, неисправимым меланхоликом.

Травмированный исключением, он устраивается рядовым на военную службу. Евгений высок и бледен, как последняя смерть. Дисциплинирован, сосредоточен, застенчив, тяжело сходится с людьми. Чувствует себя одиноким изгнанником. Поэзия его – поэзия отречения, скорого завершения всего. Чужая Финляндия, где он оказывается по долгу службы, становится пестуном его творчества. Не потому ли, что позволяет дистанцироваться, быть вдали, стать посторонним? Поэт осени, увядания, сумрачных взоров, немого уныния, бесплодной земли, крика негодования, великой безбрежной тоски. Любовь его – любовь к невротичке. Холодным и строгим умом проверяющего он правит свои черновики. Называет своё дарование «убогим». Болезненно реагирует на критику. Становится «для всех чужим и никому не близким». Пишет редко. Умирает.

Баратынский и Боратынский. Поэт великого вдохновения и сухого рассудка.

Его место, наше время

Литературно-музейный квартал Казани. Лядский сад.

Гавриил Державин сидит на постаменте, облачённый в металлическую тогу. Правой рукой держит стиль, левой поддерживает лиру. На лице улыбка и весенняя слеза. После полуночи по парку неторопливо и осторожно прогуливается Алёша Пешков, мимо него проносится сорванец-студент Лёва Толстой, на скамейке сидит тихий Витя Хлебников, слушает лёгкое пение Феди Шаляпина. Прост и прям, бредёт домой шахматист Володя Ульянов. Гавриил Романович выставил ногу, словно тоже готов спуститься, пройтись по парку. Но сидит, закованный в историю.

Через дорогу от памятника, если смотреть наискосок, видно серое здание. Фамильное имение Боратынских, ныне музей.

Внутри: трогательные бабушки с планшетами, стол на тонких изогнутых ножках, за которым работал Боратынский, стол на прямых ножках, за которым работал Пушкин, настольная лампа-бульотка, подсвечники с тёмными ангелами, колокольчик для вызова слуг, камин, ножичек для резки бумаг, фарфоровая склеенная чаша за стеклом, картины, подчасник, изогнутое драконье бра, книги на французском, немецком и русском, перья для письма… Представляю, как они сидят вместе – Боратынский и Пушкин, два полюса русской поэзии. Они спорят о чём-то своём, и нет этому спору конца, покуда пишутся стихи. Бессмысленно сравнивать их. Гений – страна равных. Русский гений – сам простор.

Пушкин разносторонен, но монолитен. Боратынский соткан из лоскутов.

И быть они не перестанут, ведь вдохновение всегда жизнь.

47. Анна Сокольская. культуролог, ведущая передачи о культуре на «Радио Москвы». Москва

––––––

В моем детстве ребенку «из интеллигентной семьи» еще до школы было положено прочитать две книжки: «Легенды и мифы Древней Греции» и «Поэты пушкинской поры».

Сочетание странное, но, как показала жизнь, позволившее если не понимать (поэзия – это не то, что понимается), то осознавать, о чем написаны стихи.

Языков и Дельвиг в детстве освоились быстро. С Баратынским было сложнее – стихи длинные. Да и в радио, почти каждый «В рабочий полдень» Козловский пел «старинным» голосом – «Не искушай», это слегка пугало…

А еще Баратынский был очень грустный. Жуковский, например, верил в загробный мир. Мне, правда, было объяснено, что никакого Бога и загробного мира нет, но Василий Андреевич об этом не знал. Батюшков тоже почему-то верил в Бога, но с ними все равно было легче, чем с Баратынским, который, как казалось, ни во что не верил.

Помог «Последний поэт». Сначала горько трагическое начало: «Век шествует путем своим железным, в сердцах корысть…» и вдруг в развеселом ритме:

Для ликующей свободы

Вновь Эллада ожила,

Собрала свои народы

И столицы подняла…

А потом –

Блестит зима дряхлеющего мира…

А за окном блочные девятиэтажки рядом со станцией метро «Ждановская». Как ни старайся читать каждое утро «Мороз и солнце, день чудесный» все равно не получается. Хотя и мороз, и солнце…

А «зима дряхлеющего мира» — зима дряхлеющего Рима — это отозвалось сразу.

Потом и из «Доживем до понедельника» пришло, не про «не властны мы в самих себе…» – другими строчками: «И не вступай, молю, в напрасный суд со мною…»

Это стихи про «невластность» – они важны, жестоки и беспощадны. Они про то, что мы сами себе боимся сказать: любят не умных, тонких, достойных, красивых. Любят любимых. И любовь может уйти.

И ответ может быть только один – от другого поэта.

Ты меня не любишь больше:

Истина в пяти словах.

Это было в отрочестве. Во взрослом возрасте был Бродский, в стихах которого, казалось бы, ушедшие тени Баратынского и Державина вновь обрели плоть и жизнь. И слова Бродского о том, что «И по сей день чуть ли не каждая поэтическая школа века двадцатого помещает его имя на свои знамена» кажутся практически бесспорными.

Баратынский оказался некой связующей нитью между античной стройностью поэзии русского золотого века (по форме своего стиха) и субъектностью, субъективностью и трагической наполненностью поэзии Серебряного века (по его содержанию).

Царь небес! Успокой

Дух болезненный мой,

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли,

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай.

«Обычно о стихах, которые очень нравятся, говорят: «удивительно», «изумительно». Ничего «изумительного» в этих стихах нет. Но мало найдется во всей русской литературе стихов чище, тверже, драгоценнее, свободнее от поэтического жульничества: это именно возвращение на алтарь того, что человек получил свыше, ясное отражение «образа и подобия». Ни иронии, ни слез, ни картинно-живописной мишуры: никаких симптомов разжижения воли. Экономия средств, то есть начало и конец мастерства, доведена до предела: все стихотворение держится, конечно, на одном слове «строгий». Но слово это наполнено содержанием, которого хватило бы на десяток поэм…» – писал об этом стихотворении Георгий Адамович.

А еще позднее стало понятно, во что же Баратынский верит.

Да, он пишет, что мир лишен гармонии. Но все равно, для того, чтобы поведать о нем, нужно гармонию создать, мир нужно и можно преобразить, объяснить и одухотворить, а сделать это может лишь поэт. И Баратынский верит в поэта, в поэзию и в искусство.

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть…

Для Баратынского поэт – спаситель мира. А его миф – это миф о Сизифе, который каждый день вкатывает на вершину камень (садится за письменный стол), чтобы назавтра все начать сначала, потому что

Мой дар убог, и голос мой негромок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать, душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

46. Екатерина Борисова, 11 класс Лицея. Вольск, Саратовской области

Эссе

Евгений Абрамович Баратынский родился 2 марта 1800 года в селе Вяжля в Кирсановском уезде Тамбовской губернии. Его семья принадлежала к знатному дворянскому роду.

В марте 1805 года отец Евгения — Абрам Андреевич с женой и детьми перебрался из Вяжли во вновь отстроенное имение Мара неподалёку, в том же Кирсановском уезде. Раннее детство Баратынского проходило в усадьбе Мара.

Мальчик рано познакомился с итальянским языком благодаря своему дяде Джьячинто Боргезе, который был итальянцем. Также, Евгений с детства хорошо владел французским, так как этот язык был принят в доме Баратынских. С немецким языком поэт познакомился в 1808 году, когда его отдали в частный немецкий пансион в Петербурге для подготовки к поступлению в Пажеский корпус. После пансиона в 1812 году Евгений поступил в Пажеский корпус – самое престижное учебное заведение Российской империи. Там у него появилось непременное желание посвятить жизнь военному делу, но не всем мечтам суждено сбыться.

Через пару лет Баратынский попадает в компанию товарищей, которая любила развлекаться веселыми проделками. В феврале 1816 года расшалившиеся подростки совершили кражу, за что Баратынский был отчислен из корпуса и лишен права служить в высоком военном чине.

В 19 лет Баратынский поступил простым солдатом в лейб-гвардии Егерский полк. Там приятель по корпусу познакомил Баратынского с бароном Дельвигом, они сняли на пару квартиру и сочинили небольшое стихотворение на пару:

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко…

Через Дельвига произошло знакомство Баратынского с Пушкиным. На то время это были талантливые юноши, которые все время говорили о поэзии и искали в ней свой путь.
(Баратынский считался первым великим русским поэтом после Пушкина.)

Евгений знакомится с Кюхельбекером, Гнедичем и другими литераторами. Посещает дружеские поэтические вечера, литературные «среды» Плетнева, «субботы» Жуковского. К 1819 году Баратынский овладевает поэтической техникой, начинает печататься и быстро занимает видное место среди поэтов – «романтиков».

В январе 1820 года Баратынский был произведён в унтер-офицеры и переведён из гвардии в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии. Суровая природа Финляндии и отдаление от общества усилила романтический характер поэзии Боратынского. Одни из его лучших лирических стихотворений («Финляндия, Водопад») были написаны под впечатлением от этой страны.

Баратынский ведет спокойную, размеренную жизнь, в ожидании перемены судьбы, которую может принести ему офицерский чин.

Позже он знакомится с адъютантами генерал-губернатора Финляндии А. А. Закревского Николаем Путятой и Александром Мухановым. Дружба с Путятой сохранилась у Баратынского на всю жизнь. Именно благодаря ходатайству Путяты, осенью 1824 года Баратынский получил разрешение состоять при корпусном штабе генерала Закревского в Гельсингфорсе.

Там Евгений увлекается женой генерала Аграфеной Закревской, у которой позже был роман и с Пушкиным. Много мучительных переживаний принесла Баратынскому эта страсть. Во многих стихотворениях поэт отражает образ своей возлюбленной : «Мне с упоением заметным», «Фея», «Нет, обманула вас молва», «Оправдание», «Мы пьём в любви отраву сладкую», «Я безрассуден, и не диво…», «Как много ты в немного дней».

Известность Баратынского началась после издания в 1826 году его поэм «Эда» и «Пиры» и первого собрания лирических стихотворений в 1827 году. Баратынский был признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным вкладчиком лучших журналов. Он считался первым после Пушкина великим русским поэтом. /

В 1835 году выходит второе издание стихотворений Евгения Баратынского. Он считает его последним, полагая, что больше ничего не напишет.

В 1837 Баратынский разочаровывается в российской современности и отходит от участия в литературной жизни. За весь 1838 год им было написано только двадцать стихотворных строк.

Новый удар судьбы, от которого страдавший от равнодушия и непонимания Баратынский оправиться уже не смог, приносит издание последнего, самого сильного сборника стихов – «Сумерки». Удар на сборник нанес Белинский, заключение которого сопровождалось намеренным оскорблением поэта. Ответом «раненого» поэта стало стихотворение «На посев леса», а также «Когда твой голос, о поэт…», которое было последним опубликованным стихотворением Баратынского после выхода «Сумерек» и до самой смерти. Поэт будто предчувствует свою гибель, задаваясь вопросом : найдется ли среди современников человек, которого «во глубине сердечной тронет» его смерть? В последней строфе он отвечает сам же «Никто!».

Баратынский не находил понимания и у современников и не стремился быть понятым читателем. Он искренне считал, что всю жизнь был верен поэтической Музе (Аониде). Беззаветно служа поэзии, Евгений Баратынский стремился пробудить в человеческих сердцах возвышенные благородные чувства. Баратынский не надеялся на признание своего творчества. Но признание все же пришло к нему спустя долгое время.

45. Александра Ремус. Московская область

О, моя далекая Италия!

А я, я, с памятью живых твоих речей —

Увидел роскоши Италии твоей…

В летние месяцы утро наступает достаточно рано и, едва пузатая стрелка часов перемещается на цифру четыре, солнце выходит из-за гор и озаряет своим светом дворик, на который выходят окна комнаты, где сегодня сидит маленький мальчик и ждет чего-то. В душе его царила вечная буря и лишь природные красоты, которыми он все не мог насытиться, давали ему ощущение спокойствия. Часто бывает так, что даже в кругу любящей семьи чувствуешь одиночество, норовящее поглотить с головой. Юный Бубуша, как его называли мама с папой или же Женя – имя, по которому к нему было не принято обращаться в этом доме, никогда не показывал сторону той своей жизни, что начиналась, едва дверь его комнаты затворится. Пока что он совсем не умел писать и едва ли мог выражать свои мысли, но природа уже вызывала в нем волнение и казалась сказочным миром, в котором все подчинялось своим, прописанным чье-то шершавой и крепкой рукой, законам. Да, именно шершавой и крепкой, как у его отца.

Всю ночь мальчик не могу уснуть, потому что боялся пропустить то, что так давно хотел увидеть – рассвет. Не смея спросить об этом свою маменьку, он решил увидеть его сам, наедине с собой: знал, что ему не разрешат вставать так рано, но романтические настроения пробудились в нем, едва в урочище приехал несостоявшийся торговец картинами – чудак Боргезе. Итальянец сразу же вызвал симпатию у пятилетнего мальчишки. Он часто изъяснялся на своем родном языке, из-за чего Женечка не всегда понимал, что тот хочет сказать. Однако через некоторое время они нашли общий язык и различие в национальностях перестало быть преградой в их понимании друг друга. Оба они любили родные края и у обоих природа вызывала восхищение. Здесь юный Евгений Боратынский нашел свою родственную душу. Благодаря Боргезе в нем проснулась дремавшая до этого в закромах детской души тяга к природе и красотам ее.

Вот длинная стрелка больших напольных часов практически подползла к двенадцати, и небо начало постепенно светлеть. В сумраке ночи показались светло-синие и фиолетовые цвета. За двумя зелеными холмами начали проклевываться солнечные лучи, смешивая и создавая мириады различных оттенков в небесной кромке.

Сидевший на полу мальчик медленно встал. Он стоял так полчаса и наблюдал за тем, как мир заполоняет утренний свет. Горизонт окрасился в золотой, а на небе засияла оранжевая корона. Розовые и синие тона перемешались друг с другом, солнечный диск начал показываться из своего убежища. Природа, некогда бывшая во тьме, вновь начала обретать привычные черты. Теперь над ней не была властна ночь: утро сняло темную пелену, висевшую на ней, как одеяло. Юный Женечка стоял и наслаждался красотой сегодняшнего утра. Это зрелище было захватывающим, пусть растущие под окнами деревья и мешали разглядеть все великолепие обряда, совершавшегося каждый день в тайне от людских глаз. Едва ли в голове барчонка прокрадывалась мысль о том, что есть кто-то, кто еще не спит и также наблюдает за небом, общим для всякого человека. Для Евгения Баратынского этот рассвет был откровением утреннего неба и его души. Он ни за что бы не поверил, что кто-то еще мог смотреть на просыпающееся солнце в это время, потому что то мгновение, которое он переживал, было чем-то личным и сокровенным.

Едва небо стало голубым, Женя запрыгнул в кровать и уснул, еще несколько минут глядя на зашторенное окно.

После завтрака он вместе с Ираклием и Софи направился в парк – маменька сегодня была в прекрасном настроении и разрешила им порезвиться немного на улице. Садовник поливал растущие на клумбе цветы, пока дети бегали около пруда и брызгались прохладной водой, но старались не слишком намочить одежду, чтобы не навлечь на себя гнев маменьки. Вода в прудике на беспечном солнце переливалась всеми цветами радуги, и серебристые стрекозочки резво пролетали над ним, приводя в восторг еще совсем маленьких и пока что достаточно чувственных детей.

— Non male (неплохо – итал.), — пробурчал Боргезе. Он и юный Женя расположились на траве и наблюдали за насекомыми. Маменька запрещала мальчику садиться на землю, чтобы не запачкались штанишки, однако он и своенравный итальянец частенько не слушали ее и, уходя в парк под ветви раскидистых деревьев, проводили так свои уроки.

Синьор Джячинто достал из кармана своего сюртука табакерку и окунул в пахучие травы свой скорбный нос, переживший немало исторических бедствий. Послышался тяжелый и глубокий вдох, а после еще одно восклицание на итальянском:

— Possiamo iniziare (можем начинать – итал.).

И они замолчали, прислушиваясь к шелесту листьев, словно переговаривающихся друг с другом, к тихим нежным касаниям травы, целующей их руки и лобызающей закрытые ботинками пятки. А потом

Боргезе заговорил о мифологии и маленькому поэту, когда он смотрел по сторонам, казалось, будто за ними наблюдают внимательные глаза Юпитера и преклоняющихся перед ним божеств на верхушке самых высоких гор, укрытых ворохом нежных облаков. Где-то там сидят и устрашающие Парки, вершащие судьбы людей, и Нептун на дне морском наблюдает за весельем морских обитателей, кружащихся в беспрерывном танце. Джячинто подметил бедность древнеримской мифологии в отношении подводного мира, в отличие от древнегреческой, и слова его обратились к Энею – основателю Римского государства. Юный Боратынский слушал, задержав дыхание. Так они говорили до тех пор, пока солнце не начинало опускаться вниз, ближе к горизонту, до самого ужина. Мальчик примечал маленьких букашек, ползающих по земле и просил итальянца дать им название. Учитель терпеливо отвечал на каждый вопрос своего ученика, не забывая изредка окунать свой нос в кожаную табакерку.

Каждодневные уроки свои он всегда заканчивал какой-нибудь поэтической выдержкой. И в этот раз он не преминул произнести:

— «Bene ascolta chi la nota», giovane (Разумно слышит тот, кто примечает, юноша, — итал.).

Вместе они встали с травы и пошли искать книги, с которыми надлежит познакомиться юному поэту. В такие летние спокойные, ничем не обремененные деньки, при разговорах со своим учителем он чувствовал себя юным философом и находился он не в Российском государстве, а в Древнем Риме и тело его облегал не сюртучок, который ни в коем случае нельзя было запачкать, чтобы маменька не злилась, а длинная белоснежная тога.

Этот юноша ни разу не видел Италии и даже не думал о том, что когда-либо ее увидит, но он уже полюбил ее, как истинный итальянец, нет, даже не так. Евгений Боратынский любил Италию как истинный римлянин, и любовь его никогда и ни за что не перемешивалась с любовью к России – месту, где он родился и вырос.

Ты поведёшь меня в сады свои густые,

Деревьев и цветов расскажешь имена;

Я сам, когда с небес роскошная весна

Повеет негою воскреснувшей природе,

С тяжёлым заступом явлюся в огороде,

Приду с тобой садить коренья и цветы..

44. Александр Прохоров, корреспондент итальянско-российской двуязычной (итальянский, русский языки) интернет-газеты «RussiaPrivet». Москва

Тайны русской души Е. А. Боратынского

Только редкий космический ум художника, озарённый Бесконечностью,

только он может постичь многообразные океанические свойства народа

Уолт Уитмен

Россия и русские. Чем они сегодня, как и в минувшие века, притягивают остальное человечество?

Прежде всего, думаю, — «лица не общим выражением».

Автор этого крылатого выражения – поэт «пушкинского созвездия» Евгений Боратынский, 220–летие со дня рождения, которого мы отмечаем 2 марта 2020 года.

Примечательно, что именно Боратынскому, одной из самых ярких, загадочных, но недооценённых фигур русской литературы, Белинский отводил «первое место» среди русских поэтов, «появившихся вместе с Пушкиным». Пожалуй, ни об одном современнике Пушкин не отзывался так неизменно восторженно, как о Боратынском. По мнению Пушкина, он принадлежал «к числу отличных наших поэтов».

Сам Боратынский очень требовательно относился к своим стихам: его музе были чужды внешние прикрасы и эффекты («изысканный убор», «игра глаз» и «блестящий разговор»), но зато присуще «лица необщее выражение».
В поэтическом наследии поэта есть восьмистишие, приобретающее со временем всё более пророческий смысл:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдёт далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? Душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И, как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Поэт оказался провидцем: стихам его и мыслям суждено было на века пережить своего создателя. И вот тому самое последнее и очень знаменательное подтверждение.

«Стать вполне русским». Статья с таким заголовком об актуализации «национальных ценностей и стереотипов» в эпоху гаснущей глобализации на днях появилась на страницах немецкого издания Süddeutsche Zeitung. Автор — Феликс Ингольд, экс-преподаватель социальной и культурной истории России в Университете Санкт-Галлена в Швейцарии.

«Понять это, — поясняет Ингольд, — можно на примере российских дебатов, которые велись в XIX веке в царской России порой с полемическим, порой с миссионерским рвением. «Западники» и «славянофилы» яростно спорили об историческом предназначении России, сегодня снова оживленно обсуждаемом вопросе о том, должна ли страна исполнять это предназначение, следуя своим особым национальным путем, или же, наоборот, идти путем сближения, если не сказать даже присоединения к Европе».

Далее в статье Ингольда, анализирующей вопрос о «решительной несовместимости русского и европейского духовного мира», перед читателем возникает чрезвычайно интересная фигура публициста и издателя Ивана Васильевича Кириеевского, человека широко образованного с тонким поэтическим вкусом, одного из ближайших друзей Евгения Боратынского.

В 1832 году Киреевский начал издавать журнал «Европеец». В основных статьях «Европейца» сказалась, хотя и не вполне отчётливо, программа того общественного направления, которое получило в 1840-х гг. название славянофильства. Насколько ещё неясна была эта позиция, можно судить по тому, как заметил ещё Герцен, первый славянофильский журнал назвал себя «Европейцем», а первый западнический — «Отечественными записками».

Боратынский начал активное сотрудничество в журнале «Европеец». Но уже на третьем номере после статьи Киреевского «Девятнадцатый век» (где, речь шла о свободе, революции и конституции для России) правительство запретило журнал, найдя его слишком близким взглядам декабристов. Это событие явилось тяжёлым ударом для Боратынского. 14 марта 1832 года он писал Киреевскому: «… Что делать! Будем мыслить в молчании. … Будем писать не печатая. Может быть, придет благопоспешное время».

После смерти Пушкина постепенно ослабевали связи Боратынского с «Московским наблюдателем», так как среди его участников всё явственнее обнаруживалась чуждая поэту склонность к славянофильству. Вместе с тем у Боратынского не было близости и с новым «прогрессивным поколением».

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос,

Я дни извел, стучась к людским сердцам,

Всех чувств благих я подавал им голос.

Ответа нет! Отвергнул струны я…

Но, вернёмся к современной немецкой публикации, излагающей взгляды близкого друга Боратынского:

«В 1852 году консервативный публицист Иван Киреевский привел в своей статье целый ряд противоположностей, чтобы показать решительную несовместимость как русского и европейского духовного мира, так и институтов (государства, экономики, церкви) и народного характера. Киреевский отмечал здесь (в России) интуитивное стремление к целостности, там (на Западе) — преобладание управляемого рассудком интереса к абстракции и анализу; здесь — монастыри и церковные семинарии, предназначенные для получения «высшего» знания, там — светские университеты и академии; здесь — верховенство «внутренней справедливости», там — господство закона для соблюдения внешнего, формального права; здесь — духовное объединение народа, там — разобщенность и конкуренцию; здесь — «естественное» историческое становление, там — революции и войны в интересах «прогресса; здесь — смирение, братство, спокойствие, там — гордость, амбиции, соперничество».

«Другими словами, крайне непримиримые черты, которые, по мнению Киреевского и его современников-единомышленников, не оставляют России другого выбора, кроме как идти своим особым путем, пока не станет явной его пригодность в качестве общего курса для всего человечества», — пишет Ингольд.

Похоже, автор вольно или невольно обедняет всё богатство разнотравья российских идей относительно нового мира, сводя его лишь к уникальной идее Федора Достоевского (1880 г.), что «стать настоящим русским, … может быть, и значит только…стать братом всех людей, всечеловеком… Наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретённая, а силою братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

У Боратынского же не было идеи создания «глобально русифицированного мира», но была своя «поэзия жизни», для которой, по мнению Пушкина, тогдашний русский читатель ещё не созрел.

Раздумывая о будущем человечества, поэт изображает захватывающую по своему размаху картину технических достижений – от всемирной сети железных дорог до воздухоплавания и … искусственного регулирования погоды! Однако, вместо естественного и гармонического взаимодействия научно-технического прогресса и духовного расцвета, они становятся тормозом один для другого. И это ведёт к неограниченному засилью «промышленных забот», к господству корысти и расчёта, к физическому вырождению человечества и прекращению жизни на земле.

Впрочем, стартовавшее осенью 1843 года заграничное путешествие пробудило в Боратынском, вечном страннике, веру в будущее России, которую он никогда не переставал любить.

Поэт «имел много планов» и «жаждал дел» в России – стране, которая была и остаётся «дрейфующим обществом» на перекрестке цивилизационных магнитных полей. Но осуществлению планов помешала скоропостижная смерть: Евгений Боратынский умер в Неаполе 29 июня (11 июля) 1844 года.

Погас! но ничто не оставлено им

Под солнцем живых без привета;

На всё отозвался он сердцем своим,

Что просит у сердца ответа;

Крылатою мыслью он мир облетел,

В одном беспредельном нашел ей предел.

Быть бы Евгению Баратынскому генералом, когда б не кадетская казарменная дурь, — «союз мстителей», кончившийся ненужной кражей, отчислением и запретом на любую службу, кроме солдатской. Все близкие его – дед, отец, младший брат, тесть – генералы. А он — долго «искупал» и вышел в отставку. Гражданская служба тоже не пошла – да и надобности не было. Баратынский был «богат, и на богатой был женат». Поэзия была для него не прихотью, нет, — строгим смыслом, тихой любовью, одинокой судьбой. Он поэт почти теперь забытый, если б не популярный до сих пор романс Михаила Глинки на его «Разуверение», который композитор обожал петь сам, фильм «Доживем до понедельника», где Вячеслав Тихонов цитирует его «Признание»:

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даём поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.,

да почти мистические упоминания его имени Мандельштамом и Бродским. Он был поэт профессиональный и точный в слове и интонации, «разочарованный» и «утомленный» по тогдашней моде лет с 17, наверное. Свою королеву элегий Баратынский написал в 21 год или даже раньше.

РАЗУВЕРЕНИЕ

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую любовь

И не смогу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям!

Слепой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова

И, друг заботливый, больнова

В его дремоте не тревожь!

Я сплю, мне сладко усыпленье;

Забудь бывалые мечты:

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты.

Исполнители романса (и даже Глинка) редко исполняли третью строфу, — слова про «больнова» никто не хотел примеривать на себя, — Баратынского считали «пророком», особенно после его загадочной смерти в Неаполе, — «увидеть Париж и умереть».

Слава нашла Баратынского сразу, — сам Гнедич читал его «Финляндию» Вольному обществу любителей Российской словестности! Он был на год моложе Пушкина и шел за ним «след в след», а публика следила неотрываясь. Его «Бал» был издан в 1828 году в одной книге с пушкинским «Графом Нулиным, как «Две повести в стихах» и был, безусловно, первым номером. Блестящая по языку и стилю история молодой княгини, отдавшейся модному повесе, а потом, когда тот ее бросил, отравившей себя, и всё при живом старом муже-князе, сделала его не просто известным – скандально знаменитым. Если б не «неприличный» сюжет, мы бы изучали «Бал» в школе перед «Евгением Онегиным». А в том веке все считали мужа Татьяны стариком именно потому, что раньше прочитали «Бал»!

42. Анна Аксенова. преподаватель английского языка НИУ «ВШЭ». Москва

«Сумерки» Евгения Боратынского: опыт прочтения

Поэтический сборник «Семерки» Е. Боратынского можно считать первой книгой стихотворений, объединенных самим автором по принципу смыслового единства. Большинство стихотворений сборника печатались ранее, но собранные вместе должны были особым образом высветлять новые смыслы друг друга, о чем сам поэт упоминал в письмах к друзьям.

Расцвет наук, торговли и промышленности, характерный для начала XIX века, воспринимался современниками как золотой век. Боратынский напротив усматривал крайне пагубное влияние рационализма на душу человека. Золотой век для него – это эпоха античности, расцвет искусств и философии, поэтому он противопоставляет его современному «железному» веку. Одним из ключевых сборнике является стихотворение «Последний поэт». В нем поэт-протагонист – это «сын последних сил природы», призванный воспевать любовь и красоту. Конфликт между временем и поэтом оказывается лишь кажущимся, так как поэт совершенно не приспособлен к жизни и борьбе. Это тот же самый герой, о котором речь идет в стихотворении «Недоносок», он слишком зависим от сил природы, слаб и поэтому обречен на гибель.

Боратынского занимает тема духовной смерти общества. Героя стихотворения, последнего поэта, постигает жестокая участь, он лишается своего «бесполезного дара», то есть умирает духовно, становится одним из представителей света, который «серебрит и позлащает свой безжизненный скелет». Эта деталь крайне важна, так как вовсе не романтическая гибель в пучине морской подобно множеству древнегреческих героев уготована поэту, а смерть души, потеря связи с естеством природы. На это указывают и последние строки стихотворения: «И от шумных вод отходит / Он с тоскующей душой!».

Форма стихотворения «Последний поэт» является выражением его содержания. Пятистопный ямб чередуется в нем с четырехстопным хореем, при этом пятистопный ямб является размером элегии, а четырехстопный хорей классическим размером анакреонтической песни. Новое и старое противопоставлены в данном стихотворении даже на уровне формы, что подчеркивает непреодолимое противоречие между временем и поэтом.

Боратынский рассматривает эпоху и место поэта в ней, находясь за границей изображаемой действительности, как бы в четвертом измерении. Лирический герой стихотворений «Недоносок», «Последний поэт», «Увы! Творец не первых сил!» не является выражением самого автора. Для себя он выбирает иной путь, путь уединения и затворничества. Эта идея наиболее полно выражена в стихотворении «Бокал», в котором наблюдается трансформация темы пиров, характерной для раннего творчества поэта. В стихотворении «Рифма» идея затворничества находит продолжение, Боратынский верит, что лишь в творчестве возможно найти радость, покой и примирение с окружающей действительностью. Лишь порвав со светом, став самому себе судьей и подсудимым, поэт способен обрести умиротворение.

Тема творчества и взаимоотношений поэта со временем является ключевой для всего сборника. Так, например, в стихотворении «Осень» она выражена имплицитно. Это становится понятно благодаря взаимосвязи образов жатвы в данном стихотворении и стихотворении «Рифма»: «Перед тобой таков отныне свет, / Но в нем тебе грядущей жатвы нет!», «Как жатва, зыблемая ветром, / Его гармония текла». И, действительно, происходит актуализация новых идей за счет расширения контекста. Именно этого добивался автор, создавая поэтический сборник.

Поэт исследует не только эпоху, но и время как философскую величину. Используя образы смены времен года («Осень», «Здравствуй, отрок сладкогласный!», «Филида с каждою зимою…»), дня и ночи («На что вы, дни!», «Толпе тревожной день приветен…»), поэт стремиться понять онтологическое значение этих переходов. Поэтому время как концепт невольно соприкасается с понятием опыта. Но для Боратынского опыт неотделим от победы рационализма и потери способности тонко чувствовать: «И примешь ты, как лучший жизни клад / Дар опыта, мертвящий душу хлад». Ярким примером его убежденности является стихотворение «Благословен святое возвестивший!», в котором аллюзия на библейский сюжет об искушении Евы змием сочетается с аллюзией на научные открытия Ньютона.

С одной стороны, если дух подчинен телу, то исчезает творческое начало и смерть души происходит прежде тела. И в этом случае время теряет свою онтологическую нагрузку («О бессмысленная вечность!»), что и происходит в стихотворении «Недоносок» с «ничтожным» и «бедным» духом лирического героя.

С другой стороны, смерть может пониматься как уход от всего мирского, добровольное затворничество поэта. При этом чтобы понять духовный смысл этого затворничества, нужно иметь представление о личности Боратынского. Пушкин так сказал о нем: «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Боратынский считал внутренний микрокосм поэта вполне самодостаточной системой, способной развиваться и существовать вне социума. Он не описывает явления и чувства, он описывает свое сложное переживание или размышление, вызванное тем или иным феноменом. По мнению поэта «выразить чувство значит разрешить его, овладеть им». «Мощно-крылатая мысль» поэта надолго опередила постмодернизм с его любовью к деконструкции.

Особого внимания заслуживает название книги «Сумерки», это слово не встречается ни в одном из стихотворений сборника, но множество образов связано с семантикой заглавия: пышный закат, мгла, венец пустого дня, вечер года, скорбный час. Все они выражают свойство времени объединять в своем движении противоположные явления: день и ночь, свет и тьму, видимое и невидимое. Заглавие сборника символизирует переходное состояние мира, которое парадоксальным образом создает баланс и задает развитие внутри книги.

41. Анна Аксенова. преподаватель английского языка НИУ «ВШЭ». Москва

Перевод на английский трех стихотворений Евгения Боратынского

В этом эссе представлены переводы на английский трех стихотворений Е. Боратынского из сборника «Сумерки», выполненные Анной Аксеновой, с комментарием автора перевода.

АЛКИВИАД

Облокотясь перед медью, образ его отражавшей,

Дланью слегка приподняв кудри златые чела,

Юный красавец сидел, горделиво-задумчив, и, смехом

Горьким смеясь, на него мужи казали перстом;

Девы, тайно любуясь челом благородно-открытым,

Нехотя взор отводя, хмурили брови свои.

Он же глух был и слеп; он, не в меди глядясь, а в грядущем,

Думал: к лицу ли ему будет лавровый венок?

Alcibiades the Strategist

With his elbows leaned against the shining copper,

With his palm raised slightly curls of gold,

A handsome youth was proudly reflecting,

Bitterly laughing noble men pointed at him;

Virgins couldn’t help looking at his vicious beauty,

Unwillingly looking aside, they knitted their brows.

But he didn’t care a curse, dipping into the future

Through the copper, wishing to know: will laurels suit him?

Наибольшую сложность при переводе данного стихотворения представляет отсутствие у читателя соответствующих фоновых знаний. Личность Алкивиада является довольно противоречивой. «Алкивиад» и два последующих стихотворения в данном сборнике составляют единый коммуникативный блок. Тональность данного стихотворения, как и последующего «Ропот», ироническая. Поэт использует героический гекзаметр, что создает контраст с образом спесивого развратного стратега.

Мы использовали добавление в заголовке, чтобы облегчить восприятие читателя, и попытались вывести имплицитное послание из подтекста, использовав словосочетание «vicious beauty». Так как нам известно, что Алкивиад предпочитал общество гетер, то становится понятной и реакция дев, отводящих глаза. Дополнение «noble» к слову «men» подчеркивает противопоставление героя стихотворения остальным мужчинам и его порочную природу.

Переводческую трудность представляет и реалия «медь», являющаяся историзмом. В древней Греции отполированный металл использовался в качестве зеркал. Эпитет «shining» поясняет свойство меди отражать предметы. Мы не можем использовать слово «зеркало», так как поэт описывает время, когда они еще не были изобретены, и это было бы большой переводческой неточностью.

РОПОТ

Красного лета отрава, муха досадная, что ты

Вьёшься, терзая меня, льнешь то к лицу, то к перстам?

Кто одарил тебя жалом, властным прервать самовольно

Мощно-крылатую мысль, жаркой любви поцелуй?

Ты из мечтателя мирного, нег европейских питомца,

Дикого скифа творишь, жадного смерти врага.

Grumble

A bane of serene summertime, fly foul,

Why do you torment me, hover over my face?

Who gave you a sting having power

A passionate kiss or high dreams to interrupt?

Due to you a philosopher peaceful, a charge of Hellenic bliss

Gets a savage, bloodthirsty barbarian.

Мы использовали ассонанс, чтобы компенсировать повторение звука [р] в первой строке, «fly foul», и в названии «Grumble». Устаревший эпитет «красный» мы компенсируем поэтическим словом «serene», которое имеет сему «спокойствие», что усиливает контраст между прекрасным летом и вторжением навязчивой мухи.

Мы применили перестановку, поставив в один смысловой ряд «a passionate kiss or high dreams», чтобы затем подчеркнуть в следующей строке образ философа, мыслителя, приверженца уединенных размышлений. Мы также трансформировали образ и заменили слово «европейский» на «Hellenic», компенсировав утрату других античных аллюзий.

Возможно, было уместно оставить слово «Scythian», но нам вполне адекватным кажется обобщение «barbarian», потому что оно являлось для греков и римлян универсальным обозначением для всех диких племен.

МУДРЕЦУ

Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ,

Хочешь ты пристань найти, имя даёшь ей: покой.

Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно.

Тот, кого миновали общие смуты, заботу

Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,

Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!

To a Philosopher

Philosopher, you try in vain to find a refuge

Between impetuous life and cold death and call it: rest.

We were called out of the dust by Holy Word

And life was given us for passion, indivisible they are.

Some who escaped the common lot, himself

Finds his fate: a lyre, a palette, a chisel;

An innocent infant seems to know the low of life,

Demands its cradle to be rocked.

Данное стихотворение – заключительное в коммуникативном блоке из трех стихотворений, написанных гекзаметром. Его тональность уже не ироническая, а серьезная. В переводе мы применили синонимичный перевод в названии, так как слово «Philosopher» гармонично встраивается в идейный ряд данного коммуникативного блока. Вместо слова «пристань» мы использовали слово «a refuge», так как оно подчеркивает идею уединения и спасения от волнений.

Для перевода третьей строки первой строфы мы применили описательный перевод и модуляцию, так как выражение «вызванный из ничтожества» является аллюзией на библейскую идею создания человека из праха, эту аллюзию подчеркивает словосочетание «Holy Word».

Для перевода слова «волнение» мы использовали модуляцию. Слово «passion» содержит в себе семы и страдания и греха, что позволяет нам выразить имплицитное философское послание. С той же целью мы использовали выражение «the common lot» для компрессии синонимичного ряда «общие смуты, забота». Добавление во второй строке второй строфы «fate» призвано подчеркнуть избранность пути человека искусства, ответственность и тяготы, связанные с выбором этого пути.

Финальная строка представляет сложность для восприятия даже русскоязычным читателем. Устаревшее слово «нудит» обозначает то, что младенец требует, чтобы его колыбель качали, так же, как поэт сам выбирает свою участь. В этом выражается закон жизни. Эту идею очень важно выразить эксплицитно, так как она является разрешением конфликта всего сборника.

40. Ольга Ананьина, врач-лаборант. Самара

Звезда Боратынского (воспоминание из детства)

Взгляни на звезды: между них

Милее всех одна!

За что же? Ранее встает,

Ярчей горит она?

Нет! Утешает свет ее

Расставшихся друзей:

Их взоры, в синей вышине

Встречаются на ней.

Как точно! Когда-то давным-давно, я, тогда еще маленькая девочка вместе с подружкой, под присмотром папы возвращалась с катка. Мы стояли рядом со стадионом и папа, тогда молодой и веселый, показывал нам, второклассницам, звезды на небе. Он говорил, как они называются, в каком созвездии расположены. Сейчас, из всего тогда сказанного, я помню и смогу узнать только созвездие Большой и Малой медведицы, в памяти не сохранились ни дата, ни то, как мы были одеты, но ощущение покоя, умиротворения и радости помню до сих пор.

Моя дружба с той девочкой оказалась недолгой, папы уже нет среди нас, но когда зимним вечером я поднимаю голову к небу, то вспоминаю тот вечер и ту тихую радость. Сколько сокровенных воспоминаний хранится в памяти людей о звездном небе, о знакомой звездочке!

Себе звезду избрал ли ты?

В безмолвии ночном

Их много блещет и горит

На небе голубом.

Родные, любимые, просто хорошие товарищи, объединенные общим светлым воспоминанием о звездном небе.

Ту назови своей звездой,

Что с думою глядит,

И взору шлет ответный взор,

И нежностью горит.

Очевидно, что Е. Боратынский пишет об избраннице, но дорогие нам люди, разве не избранные или избравшиеся? Те, которые готовы делиться с нами душевным теплом, радостью ничего не требуя взамен. Может быть это отец, подруга или любимый, а может быть просто хороший человек, с которым жизнь свела на короткое время.

39. Галина Егорова, заместитель директора, учитель русского языка и литературы, МБОУ «Школа № 101 имени Е. Е. Дейч». Нижний Новгород

Эссе

Несмотря на то, что творчество Евгения Абрамовича Баратынского (Боратынского) принято относить к «поэтам пушкинской поры», он все же, на мой взгляд, был одним из самых значительных поэтов того времени.

Друг и соратник Александра Сергеевича Пушкина, Антона Антоновича Дельвига, Вильгельма Карловича Кюхельбекера, Петра Вяземского, Дениса Давыдова…

Творчество Евгения Баратынского, в отличие от творчества К. Батюшкова, В. Жуковского, Н. Языкова, П. Катенина стояло особняком. Однако после Пушкина это, пожалуй, самый глубокий поэт. Хотя сам Баратынский так не считал. В стихотворении, написанном им в 1828 году, поэт признается: «Мой дар убог, и голос мой не громок…». Пусть голос Баратынского не громок, но уж убогим он точно не мог быть. Александр Сергеевич Пушкин очень высоко ценил творчество своего друга. «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Он шел своей дорогой один и независим», — писал великий поэт о своем «младшем» собрате по перу. Это ли не похвала, признание поэтического дара, таланта?

В творчестве Евгения Абрамовича Баратынского принято выделять пейзажную, философскую, любовную лирику.

Из всех времен года поэту ближе всего была весна. Поэтому неудивительно, что у Е. Баратынского много произведений, так называемой «весенней» темы.

В 1820 году начинающий поэт пишет элегию «Весна». Это первый опыт разработки данной темы Баратынским. Сюжет произведения охватывает большой временной промежуток времени: весна предстает именно как время года. Основной композиционный прием построения – контраст (а именно, расцвет природы противопоставлен увяданию жизни).

Благоуханный май воскреснул на лугах,

И пробудилась Филомела,

И Флора милая на радужных крылах

К нам обновленная слетела.

И тут же мы читаем:

Мечты волшебные, вы скрылись от очей!

Сбылися времени угрозы!

Хладеет в сердце жизнь, и юности моей

Поблекли утренние розы!

Следуя традициям элегии (философское, грустное, меланхоличное произведение), лирический герой предстает человеком разочарованным, человеком, испытавшим какую-то душевную драму, потрясение. «Волшебные мечты» разбились, столкнувшись с жестокой «прозой» жизни. Весна не радует юного героя, к сожалению, уже «поблекли утренние розы», «долины и леса
одушевились красотою», но не для него. Этим самым поэт подчеркивает разобщенность лирического героя и природы, некую оторванность, дисгармонию. Он пишет: «Лишь я как будто чужд природе и весне». Крик души поэта слышен в строке:

Я вяну,- вянет всё со мною!

При чтении элегии возникает вопрос: неужели нет никакой надежды, никакого просвета? Да и вообще, почему молодой поэт, полный сил, энергии, желания творить пишет такое грустное произведение? Почему же весна с ее дыханием, благоуханным маем, жизнью младой не радует лирического героя?
Ответ прост: все прелести весны заслонены слишком тяжелой душевной драмой лирического героя. Но все-таки теплится небольшая надежда, надежда на возможность ощущения радости от наступления весны, надежда на возможность обретения гармонии с природой. На это указывает использование морфологических средств: частица «как будто», используемая в значении сомнения, устаревшей формы безличного глагола «мнится» в значении «чудится, думается».

Лишь я как будто чужд природе и весне:

Часы крылатые мелькают;

Но радости принесть они не могут мне

И, мнится, мимо пролетают.

А вот другое стихотворение «весенней» темы – «Весна, весна! Как воздух чист!» (1832 г.).

С каким восторгом, с каким воодушевлением Евгений Баратынский рисует приход весны в этом стихотворении.

Произведение наполнено радостью, которая связана с темой пробуждения природы. Читаешь стихотворение и словно погружаешься в ожидание чего-то прекрасного, чудесного. Природа стряхивает с себя оковы зимнего сна. Все вокруг приходит в движение:

Небосклон слепит очи / Летают облака / Шумят ручьи / Взревев, река несет поднятый ею лед / Жаворонок поет

Анафора, используемая поэтом в первой и второй строфах, восклицательные предложения лишь усиливают эмоциональное состояние лирического героя.

Стихотворение представляет собой лирическую миниатюру, в которой можно выделить две композиционные чести. Первая часть – приход весны как очищающей, животворящей силы. Вторая часть – «пробуждение» души лирического героя. Баратынский уверен, что гармонию с природой можно достичь лишь полностью слившись с ней.

Что с нею, что с моей душой?

С ручьем она ручей

И с птичкой птичка! с ним журчит,

Летает в небе с ней!

В 1842 году, спустя десять лет после стихотворения «Весна, весна! Как воздух чист!» Евгений Баратынский вновь обращается к «весенней» теме. Однако стихотворение «На посев леса» звучит совсем по-другому. В отличие от предыдущего лирического произведения, в этом стихотворении нет радости, легкости, света, пространства, воздушности. Оно скорее построено на антитезе. Как многообещающе звучит первая строка: «Опять весна; опять смеется луг, / И весел лес своей младой одеждой». И как разительно отличается следующая строка: «Но нет уже весны в душе моей…». Более того, лирический герой признается, что «уж та зима главу мою сребрит».

Принято считать, что этим стихотворением «раненый словом» Баратынский ответил критику В. Белинскому. Дело в том, критик очень пренебрежительно отозвался о «Сумерках», последнем сборнике стихов поэта. Евгений Баратынский, страдавший от равнодушия и непонимания, этого вынести не смог. Поэтому лирический герой с горечью восклицает: «Но нет уже в душе моей надежды». Весна не приносит радости и счастья, как в предыдущем стихотворении. Лирический герой не испытывает гармонии с природой, у него нет чувства единения с пробуждающимся миром. Отсюда и «…дольный мир уходит от очей, / и Пред вечным днем я опускаю вежды».

Стихотворение, несомненно, грустное, но проникновенное, во многом исповедальное. Лирический герой честно признается в том, что

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос;

Я дни извел, стучась к людским сердцам,

Всех чувств благих я подавал им голос.

Но все же стихотворение заканчивается оптимистично. Несмотря ни на что, поэт восклицает: «Я верую: ее заменят эти / Поэзии таинственных скорбей / Могучие и сумрачные дети».

Среди стихотворных этюдов, посвященных «весенней» теме есть произведение, посвященное старшему сыну Баратынского, Льву Евгеньевичу. У стихотворения два названия: «С первым солнцем» и «Здравствуй, отрок сладкогласный!». Предположительно, данное лирическое произведение написано поэтом в 1841 г.

Это стихотворение-обращение, о чем нам говорит первая строка:

Здравствуй, отрок сладкогласный!

Риторическое обращение и риторическое восклицание, используемые Е. Баратынским, акцентируют внимание читателя на том, что появился новый поэт, совсем еще юный. Поэт-отрок, но отрок уже сладкогласный, «рассвет» которого «зарей прекрасной / Озаряет» сам бог света, покровитель искусств — Аполлон.

Композиционно стихотворение делится на две части. Первая, как я уже говорила выше, рождение нового «пиита» и приветствие его другим великим поэтом. Вторая – обращение-вопрос к юному поэту:

Кто тебе, мой мальчик, равен?

И мы тут же находим ответ. По мнению поэта, только вестник весны – «жавронок живой» – может быть равен по силе, красоте голоса начинающему поэту.

Только жавронок живой,

Чуткой грудию своею,

С первым солнцем, полный всею

Наступающей весной!

Прием сравнения, который использует Евгений Баратынский, помогает показать, насколько он уверен в поэтическом таланте своего старшего сына. Ведь жаворонок относится к «чистым» птицам». Голос его чистый, звонкий, звенящий высоко в небе. Лирический герой выражает надежду на то, что и голос юного «пиита» будет таким же.

Образ жаворонка намеренно введен в стихотворение. Ведь именно образ этот птицы активно используется в ритуале встречи весны. Здесь же жаворонок — это символ появления нового поэта.

38. Шамс Мамедова, 11 класс, МБОУ СОШ № 45. Новосибирск

Любовь как искусство в любовной лирике Евгения Баратынского

Вы когда – нибудь задумывались о любви не о как биолого – химическом процессе в организме человека, не о каком – то чувстве с точки зрения психологии, а как о искусстве? Возможно, кто – то удивится тому, как какое – то чувство можно рассматривать и обсуждать с точки зрения искусства, ведь как известно многим, искусство – это способ передачи не только какого – то исторического события, способ отражения творчества, а не способ воспроизведения неземных человеческих чувств.

Возможно, для читателя возникнет следующий вопрос: какой поэт или писатель может передать такое неземное, воздушное слово, как «любовь» через стихотворения? Возможно, кто –то с уверенностью назовёт Сергея Есенина или Владимира Маяковского, но я посмею Вас заверить в обратном: это Евгений Баратынский! Прежде чем, как перейти к глубокому проникновению в творчество данного поэта обратимся непосредственно к истокам столь интересной личности.

Евгений Баратынский – русский поэт и переводчик. Однако, несмотря на столько важный статус в обществе, в своё время Евгения Баратынского очень сильно обесценили его и его творчество, но тем не менее, ему это не помешало стать загадочной, даже мистической личностью, о которой с интересом и упоением говорят читатели. Если уже глубже нырнуть в биографию поэта, то стоит отметить, что он обучался в Пажском корпусе, который по тем временным меркам была одним из престижнейших военных учебных заведений, но, увы, несмотря на это будущий поэт частенько шалил, вследствие чего был исключен оттуда, хоть и поддерживал с матерью связь, заверяя её в том, что всё у него в порядке.

К 19 годам Баратынский поступил солдатом в Егерский лейб-гвардии полк. И тут началось творческое начало Евгения Баратынского. В 1819 году было издано первое поэтическое произведение. Поэтому, перейдём к непосредственному анализу любовной лирики Баратынского.

Тебе на память в книге сей

Стихи пишу я с думой смутной.

Увы! в обители твоей

Я, может статься, гость минутный!

Прочитывая первые строчки стихотворения «тебе на память в книге сей» мы уже можем наблюдать ту нежность, трепет, ласку, которые передаются через строчки, только вслушайтесь! Уже с первых строчек поэт даёт нам понять, какие тёплые чувства испытывает Баратынский к обращаемому человеку. Его разум мутен, тяжёл, и поэтому он готов стать минутным гостем в этой мистической атмосфере трепета и нежной любви.

С изнемогающей душой,

На неизвестную разлуку

Не раз трепещущей рукой

Друзьям своим сжимал я руку.

Однако, тот трепет и нежность, которые были в начале стихотворения резко прерываются изнемоганием, душевными страданиями, мучениями, ведь героя обрекли на разлуку, боль, терзания, и ему некуда податься, и излить душу: только друзья, которым он может лишь сжимать руку… Всё осталось позади.

Ты помнишь милую страну,

Где жизнь и радость мы узнали,

Где зрели первую весну,

Где первой страстию пылали?

Полагаю, что читатель заметил, как быстро меняются эмоции, переживания героя, как моментально меняются его мысли? Сейчас же, герой ностальгирует о том, как ему было с ней хорошо, как они предавались такому чувству, как страсть? Как они познавали жизнь, как узнавали друг друга? Это же целый спектр эмоций и переживаний!

Покинул я предел родной!

Так и с тобою, друг мой милый,

Здесь проведу я день-другой,

И — как узнать?- в стране чужой

Окончу я мой век унылый;

А ты прибудешь в дом отцов,

А ты узришь поля родные

И прошлых счастливых годов

Вспомянешь были золотые.

Но где товарищ, где поэт,

Тобой с младенчества любимый?

Он совершил судьбы завет,

Судьбы, враждебной с юных лет

И до конца непримиримой!

Когда ж стихи мои найдешь,

Где складу нет, но чувство живо,

Глаза потупишь молчаливо…

И тихо лист перевернешь.

Далее мы можем заметить то, как важны для героя те воспоминания, которые так греют его и его истерзавшуюся душу! Только неравнодушный не проникнется тем, как затрагивают те воспоминания, как теплом пронизывается его душа лишь упоминание о тех временах? Мы можем видеть, как тяготно герою от того, что то, что его так радовало и приносило удовольствие резко разбилось, как стекло. Баратынский вспоминает образ девушки, которая была ему так дорога, так нужна, так важна, как необходима, как воздух! И поэтому, он с ней прощается, ведь пришло время разлуки…

37. Александр Домащенко, доктор филологических наук, профессор. Донецк

О целомудрии русского языка и “правде без покрова”

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова, –

говорит Боратынский в стихотворении, впервые опубликованном в “Современнике” в 1840 году. Белинский назвал мысль, заключенную в нем, “и старой, и пошлой”, но я полагаю, что именно благодаря ей упомянутое стихотворение лет через сто будет признано провидческим, потому что именно “правда без покрова” и только она может вывести заблудившееся человечество из тупиков и лабиринтов, в которых оно оказалось в наше время.

Но приобщиться к ней не так просто.
Она рядом – и недостижима.
Она открыта для всех – и сокровенна.

Она очистительно-светла (κ?θαρσις), но темные души, “как пламень адский, жжет” (Ф.И. Тютчев).

Мыслителю она раскрывается в целокупном имени, поэту – в целокупном образе, и в то же время никакому анализу, детищу номинализма, она недоступна, ускользая от него.

Когда Белинский пишет в пятой статье своего труда “Сочинения Александра Пушкина” о том, что “дух анализа, неукротимое стремление исследования… сделались теперь жизнию всякой истинной поэзии”, он рассуждает как типичный энтузиаст эпохи номинализма. Не этим ли объясняется его удивительная слепота по отношению к поэзии Боратынского?[1]

Но эпоха номинализма, который всегда был враждебен искусству, заканчивается, что было в свое время констатировано графом Йорком[2], а искусство в очередной раз восторжествует над ним, потому что всё, что целокупно, – бессмертно. Искусство по своей сути – воплощенное в образе имя, а “имя победило мир”[3].

Сказанное вовсе не означает, что вся область, подлежащая анализу, исчезнет, упразднится. Это значит, что мышление в целом перестанут относить исключительно к этой области и поймут, наконец, как понимали это наши далекие и некоторые близкие предшественники: ответ на вопрос “что значит мыслить?” нужно искать не в ее пределах.

Боратынский противопоставляет дело поэта тому, на что направлены усилия скульптора, композитора и художника:

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

“Блистательные туманы” (“Осень”) чувственного мира нежат зрение и слух творцов скульптурных, музыкальных и живописных произведений, но нисколько не мешают поэту прозреть сквозь них неизбывный трагизм человеческого существования.

Поэзия – это внутренняя музыка природы (воображение); скульптура, музыка, живопись – внешняя ее гармония, но и в том, и в другом виде искусство восторжествует над находящимся в упадке номинализмом, который может только привести в тупики и лабиринты, но вывести к целокупной правде ему не дано. И это станет началом новой эпохи Гуманизма, которой предстоит совершить больше, чем той, о крушении которой так мудро сказал Александр Блок.

Но она будет другой; другим, впрочем, станет и само искусство.

Каким?

Это зависит от того, в какой степени мы сможем приобщиться к “правде без покрова”, в какой степени сможем вместить ее и вообще сможем ли выстоять перед нею. О том, что это испытание потребует от нас мужества, говорит поэзия Боратынского. Он это знает, потому что он уже побывал там, куда мы только идем.

Величие поэтического искусства и искусства в целом всегда обусловлено чуткостью именно к такой правде.

Она целомудренна, таким же всегда является и подлинное искусство.

В поисках этой правды огромный путеводительный потенциал заключен в самом русском языке, нашем самом драгоценном достоянии: “Дух русского языка требует осторожного, внимательного отношения к слову…; он обязывает поэта к известной скромности и стыдливости, к целомудренному обращению с ним”, – пишет П.М. Бицилли[4]. Речь идет о качестве, которое в наибольшей степени отличает великих русских поэтов и писателей от поэтов и писателей второго и третьего ряда. Это качество в полной мере присуще поэзии Боратынского.

* * *

В стихотворениях “Толпе тревожный день приветен, но страшна…” (“Отечественные записки”, 1839) и “Все мысль да мысль! Художник бедный слова!…”, опубликованных почти рядом в книге “Сумерки” (1842), призрачные “блистательные туманы”, каковыми в итоге оказывается земная жизнь, трактуются не просто по-разному, но противоположным образом: в первом случае они внушают страх, потому что являются помехой поэтическому творчеству, дарующему благодетельную возможность созерцания “обители духов”, тогда как во втором они спасительны для всех, кроме поэта, потому что позволяют на время забыть о внушающих ужас “бесплодных дебрях”, таящихся за ними.

Таково поэтическое творчество на своих вершинах: никогда нет готовых путей к раз и навсегда данной правде. Каждое новое стихотворение – это всегда попытка нового восхождения к ней, и никто не знает, какой своей гранью на этот раз повернется к нам неисчерпаемый в своих превращениях объемный образ, который в предельном своем проявлении вбирает в себя всё. Эти обманчивые “блистательные туманы” – то же самое покрывало, скрывающее истину.

Тема покрывала от Боратынского приводит нас не только к стихотворению Тютчева “День и ночь” (<1839>), в котором день предстает как “блистательный покров”, наброшенный над безымянной бездной, но и к другому тютчевскому шедевру – “Как нас ни угнетай разлука…” (1869):

Пора разлуки миновала,

И мы не смеем в добрый час

Задеть и сдернуть покрывало,

Столь ненавистное для нас!

Это последнее стихотворение возвращает нас к шиллеровскому “Сокрытому под покрывалом изображению в Саисе” (1795, перевод Е. Эткинда):

“Несчастный, что ты хочешь сделать? – так

В душе его взывает верный голос. –

Ты божество задумал испытать?”

“Да не коснется этой ткани смертный,

Пока ее мы сами не поднимем”, –

Так рек оракул.

А от Шиллера мы возвращаемся вспять к “Ученикам в Саисе” Новалиса: “…Кто не хочет его поднять, тот – не настоящий ученик в Саисе” (перевод Г. Петникова).

Логика проста: разве каждое поэтическое творение – не попытка его поднять? Конечно, да, потому что поэзия и правда – одно. Об этом говорит Боратынский, но об этом же поет и Пиндар в 8 Пифийской песне:

Правда (Δ?κα) сама

Соприсуща этим песенным шествиям.

И так далее до бесконечности в этом безграничном море великой европейской литературы.

Но, в конечном счете, все зависит от того, как мы проникнем сквозь завесу: дерзостно ли сдернем ее или возвысимся, духовно возрастая, и окажемся достойными увидеть то, что она скрывает. Думаю, что спасителен только один из этих путей.

36. Александр Домащенко, доктор филологических наук, профессор. Донецк

О контекстах поэзии Е.А. Боратынского

Цикл – это совокупность нескольких произведений, контекст которых необходим для адекватного понимания каждого из них. Базовое условие выделения цикла – его нахождение в пределах творчества одного автора.

Но как быть с совокупностью произведений, отвечающих приведенному выше определению, но принадлежащих разным авторам? Приведу пример. Вот стихотворение Блока, над которым он работал около трёх лет (1911 – 6 февраля 1914), что случалось с ним в случае ключевых стихотворений (над стихотворением “Я не предал белое знамя…” он работал в четыре раза дольше):

Земное сердце стынет вновь,

Но стужу я встречаю грудью.

Храню я к людям на безлюдьи

Неразделенную любовь.

Но за любовью – зреет гнев,

Растет презренье и желанье

Читать в глазах мужей и дев

Печать забвенья иль избранья.

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет. Покоя – нет.

Стихотворение не только оставляет ощущение недоговоренности, но оно именно таким и является по своему замыслу и исполнению. В самом деле, почему для поэта нет уюта и покоя? Разве в стихотворении Пушкина “Поэту” (1830) покой (“Но ты останься тверд, спокоен и угрюм”) и связанная с ним отрешенность от треволнений жизни не являются необходимым условием царского пути к высшим свершениям в поэтическом творчестве? Начальная строка пушкинского стихотворения – “Поэт! не дорожи любовию народной”. А Блок дорожит и в конце стихотворения говорит краткими, констатирующими фразами, никак их не обосновывая и, видимо, апеллируя исключительно к тем немногим, кто оказался способным разделить любовь поэта и кому, именно по этой причине, всё понятно без объяснений.

Подразумеваемый стихотворением Блока поэтический контекст, который приобщает нас к поэту и к тем, кто его понимает, мы находим в антологическом стихотворении Боратынского “Мудрецу” (опубликовано в 1840 году), которое заслужило даже похвалу В.Г. Белинского, в целом отрицательно относившегося к творчеству поэта:

Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ,

Хочешь ты пристань найти, имя даешь ей: покой.

Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье – одно.

Тот, кого миновали общие смуты, заботу

Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,

Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!

Как видим, волнение и тревога – не только онтологический исток искусства, но и жизни в целом, поскольку и изначальное творящее слово проникнуто тревогой. Стало быть, отказаться от них и выбрать покой – то же самое, что отказаться не только от творчества, но и от жизни как таковой, заживо умереть. Таким образом, гораздо глубже мы начинаем понимать и слова Блока о беспокойстве и тревоге как смысле человеческого существования, и почему только тот, кто это понял, перестает быть обывателем, то есть тем, кто духовно мертв.

Стихотворением Боратынского восполняется то, что осталось недосказанным у Блока. Как мы назовем такое единство?

Греческой приставкой μετα-, имеющей значение “после, за” (всем известно, что метафизика – то, что после физики), так часто злоупотребляли в теории литературы, что обращение к ней стало восприниматься понемногу как признак дурного тона. Но в данном случае без неё не обойтись, поскольку единство двух произведений возникает здесь через семьдесят лет после того, как творческий путь Боратынского был завершен. Перед нами именно метацикл в точном значении этого слова. Два рассмотренных нами стихотворения представляют собой ядро обнаруженного нами матацикла, к которому могут быть прибавлены другие произведения этих же или других авторов.

В контексте метацикла Боратынский – Блок становится гораздо понятнее, почему не заслужил света булгаковский мастер, возжелавший покоя. Его стремление к покою – мечта “прожить жизнь где-то по соседству с временем и пространством” (Т. Готье). Что он и получил.

Нет нужды объяснять, что пушкинский покой – совсем другого рода. Это не попытка уйти в сторону от жизненных потрясений с их неизбежной тревогой, а их преодоление гармонией – могущественной силой искусства.

Вторым фундаментальным отличием метацикла от цикла является то, что он всегда остается открытым, развернутым как в прошлое, которое, как мы знаем, неисчерпаемо, так и в будущее. Существуют метациклы, которые насчитывают не одну тысячу лет. Вот пример. Пиндар поет в 8 Пифийской песне (перевод М.Л. Гаспарова):

Однодневки,

Что – мы? что – не мы? Сон тени –

Человек.

У Пиндара – σκι?ς, генитив от σκ?? – тень, в том числе и тень усопшего, призрак.

Почти через две с половиной тысячи лет тех же глубин поэтического смысла достигает слово Тютчева и поэтому оказывается способным откликнуться на строки Пиндара:

Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, —
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма…

Пиндар помогает нам объемнее и глубже понять в стихотворении Тютчева, что это за тень, которой является наша жизнь. Но в стихотворении Тютчева нет того, что без труда можно найти в песнях Пиндара, и что присутствует в стихотворении Боратынского “Толпе тревожный день приветен, но страшна…”: жизнь – не только дым или тень от дыма, призрак, но и нечто целиком противоположное.

У Пиндара в 4 Истмийской песне именно поэтическое слово, созидаемое в соработничестве поэта и богов (например, “по жребию Харит” в 4 Немейской песне), дает преходящим человеческим свершениям долгую жизнь во времени (перевод мой):

Ибо бессмертно звучащим пребывает то,

что сказано хорошо: и по всеплодящей

земле, и через море прошел

дел прекрасных негаснущий луч навсегда.

У Боратынского:

Ощупай возмущенный мрак –

Исчезнет, с пустотой сольется

Тебя пугающий призрак,

И заблужденью чувств твой ужас улыбнется.

<…>

Коснися облака нетрепетной рукою –

Исчезнет; а за ним опять перед тобою

Обители духов откроются врата.

35. Михаил Гундарин, литератор. Москва

Пародийный пароход

В 1854 году, ровно через 10 лет после публикации «Пироскафа», в том же самом журнале – «Современник», номер 2, была напечатана пародия. Приведем в отрывках.

Пароход летит стрелою,
Грозно мелет волны в прах
И, дымя своей трубою,
Режет след в седых волнах.

Пена клубом. Пар клокочет.

Брызги перлами летят.

У руля матрос хлопочет.

Мачты в воздухе торчат….

На носу один стою я

И стою я, как утес.

Морю песни в честь пою я,

И пою я не без слез.

Море с ревом ломит судно.

Волны пенятся кругом.

Но и судну плыть нетрудно

С Архимедовым винтом.

Вот оно уж близко к цели.

Вижу, — дух мой объял страх! —

Ближний след наш еле-еле,

Еле видится в волнах…

А о дальнем и помину,

И помину даже нет;

Только водную равнину,

Только бури вижу след!..

Так подчас и в нашем мире:

Жил, писал поэт иной,

Звучный стих ковал на лире

И — исчез в волне мирской!

В известном смысле, этими строками исчерпывается все «внешнее» содержание произведения Боратынского. Поэт путешествовал на корабле с паровой тягой, среди моряков, «думал о многом, думал о разном», при этом воспевая море и куя свой «звучный стих». Конечно, снижено; переложено из гениального дактиля в пошловатый, плясовой хорей. (Впрочем, С.Г.Бочаров отмечал, что «Пироскаф» отличается от всей поэзии Боратынкого «беспримесно-бодрым тоном», для которого хорей как раз подходит). Глубокая философия оригинала подменена пошлыми общими местами. Ну, на то и пародийная деконструкция.

Полагаю, все узнали текст Козьмы Пруткова (считается, что автор именно этого опуса — В.М.Жемчужников). Еще одна общеизвестная вещь: напечатан этот текст впервые, и с тех пор перепечатывалтся много раз, как пародия отнюдь не на Евгения Боратынского, но на Владимира Бенедиктова. А.Е.Смирнов, автор монографии о Козьме, соотносит стихотворение Пруткова с произведением Бенедиктова «Буря и тишь». Однако если мы обратимся к этому тексту, то не увидим многого из появившегося у Пруткова.

Прежде всего, у Бенедиктова нет парохода и нет героя-рассказчика. Того, чем отличен и чем славен «Пироскаф». Бенедиктов, судя по стихам, вообще был поклонником «красивого», парусного флота. Сочинение Бенедиктова представляет собой довольно банальное, но, надо признать, и брутальное размышление на тему «две стихии» — под ними имеются в виду огонь и вода, а также заглавные «Буря и тишь». Наблюдение (с неизвестной точки, но точно не с палубы!) наводит автора на глубокомысленные рассуждения.

Оделося море в свой гневный огонь

И волны, как страсти кипучие, катит,

Вздымается, бьется, как бешеный конь,

И кажется, гривой до неба дохватит;

И вот, — опоясавшись молний мечом,

Взвилось, закрутилось, взлетело смерчом;

Но небес не достиг столб, огнями обвитой,

И упал с диким воплем громадой разбито….

Так смертный надменный, земным недовольный,

Из темного мира, из сени юдольной

Стремится всей бурей ума своего

Допрашивать небо о тайнах его;

Но в полете измучив мятежные крылья,

Упадает воитель во прах от бессилья.

Стихло дум его волненье,

Впало сердце в умиленье,

И его смиренный путь

Светом райским золотится;

Небо сходит и ложится

В успокоенную грудь

Имена Бенедиктова и Боратынского объединяли не раз. Эта традиция осталось неизменной до конца ХХ века – как минимум, для массовых антологий. Оба автора (оба — «поэты мысли»!) школьной историей литературы отнесены к авторам «постпушкинской» эпохи – как через 70 лет появится «постсимволистская» эпоха с множеством авторов, столь же различных, как Бенедиктов и Боратынский.

Через запятую перечислял Бенедиктова и Боратынского и редактор «Современника» той поры, когда в нем опубликована пародия Пруткова, Н.А.Некрасов. Напомню, это номер 2 за 1854 год, а в предыдущем номере была напечатана рецензия Некрасова на антологию, в которой переиздана ранняя элегия Боратынского. Причем текст этой элегии, «Признание», был Некрасовым приведен полностью. Сам отзыв был весьма сочувственным.

То есть, Боратынский в описываемый период был «Современнику» как минимум любопытен (и еще одно доказательство тому – позже, в номере 10 за тот же 1854 год, будет опубликована подборка поэта). (Эти факты почерпнуты из статьи П.Ф.Успенского)

Что же касается Пруткова, то неоднократно подчеркивалось: он был склонен к пародированию не столько отдельных произведений, сколько творческой манеры автора, или даже группы авторов, в целом.

С одной стороны, Прутков выступал против архаической риторики. Уже поэтому автору пародии «Пироскаф» мог казаться комичным осколком давно прошедшей пушкинской эпохи. С другой же стороны, стоя на вполне консервативных эстетических позициях, авторы Пруткова считали «поэтический реализм», вроде упоминания частей тела – или предметов бытового обихода, включая технические новинки, неприемлемым и также комичным. Бенедиктов идеально подходил под объект пародирования, с его архаикой и странными просторечными вкраплениями в этот слог. Чего стоит знаменитая прутковская пародия на бенедиктовскую «Косу», где она заменена не слишком поэтичной шеей!

Ну и наконец, уже вне зависимости от пародируемой творческой манеры, Пруткову показалось забавным изобразить пародируемого автора-рассказчика как человека восторженного (и пугливого). Горе-романтика! Всего-то едет в Кронштадт (так называется пародия, «Поездка в Кронштадт»), а воображает себе невесть что – катастрофы, взрывы и т.п. (Которые, между прочим, случались на первых пароходах-пироскафах, нередко). Ну и классическое снижение – целью путешествия, «Элизием земным» выступает довольно-таки прозаический и грязноватый городок….

Конечно, все это догадки. Вполне вероятно, что Жемчужников «Пироскафа» в виду не имел – а пароход, главная наша улика, появился у него «назло» Бенедиктову, в противовес его романтическим парусникам, как их снижение. Впрочем, это не значит, что начитанный юноша не был знаком с «Пироскафом», и он «всплыл» в морской пародии как-то «нечаянно».

34. Елена Невзглядова. Санкт-Петербург

Смерть в Неаполе

Гейр Хетсо, норвежский исследователь, написавший подробную биографию Баратынского, так описывает его смерть: накануне у Настасьи Львовны случился нервический припадок. Был вызван врач. Он что-то прописал, а когда на следующее утро пришел навестить пациентку, нашел скончавшимся ее мужа.

Этот странный эпизод никак не комментируется биографами. А загадочная смерть Баратынского в 44 года просит объяснения. И вот мне представляется такая ситуация. Баратынский страдал депрессиями. Во всяком случае, то, что нам о нем известно, говорит об этом. С детства он отличался уязвимой психикой, болезненно нуждался в постоянной дружеской поддержке. Характерно его письмо к матери из пансиона, куда он был отправлен в 12-летнем возрасте; мальчик жаловался на товарищей: они «не умеют привязываться, только играют вместе»; он не видел душевного тепла, которое сам привык вкладывать в отношения и от недостатка которого страдал. Это отроческое письмо говорит о его характере не меньше, чем ламентации и «пени» его зрелых стихов. Через 14 лет он пишет примерно то же: «Мне несносны новые знакомства. Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, и кривлянье благорасположения рождает во мне тяжелое чувство…». Характер поэта доставлял ему страдания. «С самого детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив». Обиды, которые он тяжело переносил, не всегда были вызваны адекватными причинами (так, по-видимому, было с близким другом Киреевским). Бабка поэта по отцовской линии Авдотья Матвеевна страдала меланхолией, и ее безвременную смерть приписывали душевным мукам, терзавшим ее в разлуке с сыновьями.

От врожденных свойств никуда не деться, депрессивные состояния болезненно возвращались, да и внешние события жизни не способствовали спокойствию и оптимизму. Спасаясь от депрессий, Баратынский пил, сильно пил («и один я пью отныне»), из-за чего в семье возникали ссоры, были серьезные нелады. Поездка в Италию, где внезапно прервалась его жизнь, проходила на фоне душевного подъема («Пироскаф» и письма из Парижа об этом свидетельствуют), тогда поэт не нуждался в привычном допинге. Но, по всей видимости, долго такой подъем, как это бывает у циклотимиков, не мог продолжаться, и Баратынский, что называется «сорвался». Произошла ссора, у жены сделался «нервический припадок». Нервический припадок без причины ведь не бывает? Приглашенный врач привел ее в чувство, но Евгений Абрамович, возможно, с такой силой осознал свою роковую зависимость от болезни («и только повторенья / грядущее сулит»), что принял яд. Учтем и тот факт, что брат его, Сергей Абрамович (тоже страдавший «припадками хандры»), был ученым химиком, так что у поэта была возможность запастись смертельным снадобьем.

В письме к друзьям-родственникам (Путятам), написанном через несколько часов после смерти мужа, Настасья Львовна описывает симптомы отравления. Письмо ее производит очень странное впечатление. В нем нет следов ужаса и недоумения перед внезапностью этой кончины. Оно наводит на мысль, что отношения в семье зашли в тупик, что безнадежный выход из ситуации, предпринятый Баратынским, не был таким неожиданным для нее, каким он представляется для нас.

Вот это письмо, впервые опубликованное в монографии Г.Хетсо. Оно написано по-французски; его перевел по моей просьбе Михаил Яснов.

«… Пишу вам, чтобы вы примерно представляли себе ситуацию. Тело Евгения обещают осенью перевезти на корабле, но мы уедем как можно более коротким путем. Сейчас я хорошо себя чувствую, хотя только что оправилась от болезни; доктор хотел сделать мне кровопускание, и поскольку мы отнеслись к этому настороженно и даже с некоторой долей отвращения, сказал, что предполагает воспаление мозга; Евгений так испугался, что у него произошло нечто вроде нервного срыва, хотя казалось, он уже успокоился; на следующий день, ночью у него страшно разболелась голова, и случился разлив желчи; слабительное, которое он принимал, не действовало, и вместо того, чтобы выйти через задний проход, желчь выходила через рот, Евгения все время рвало; но как на зло я совершенно не волновалась; к семи часам утра мы ждали моего врача, а в четверть седьмого, несмотря на кровопускание (кровь тут же сворачивалась), Евгений уже скончался. Можете не сомневаться в том, что я поправлюсь, больше всего на свете я боюсь умереть и оставить детей сиротами, поэтому я вылечусь и постараюсь выехать как можно раньше, самое позднее – через неделю. Да хранит вас Господь, что мне еще сказать? Молитесь за нас.

11 июля, отправлено в тот же день».

В этом письме многое удивляет. Почему от головной боли надо было принимать слабительное? Было ли это слабительное? «Евгения все время рвало» – это ведь признак отравления; если бы рвота была на почве спазма сосудов головного мозга, картина была бы другой, рвота могла быть, но была бы однократной, недолгой. Кстати, при таких симптомах врач не назначил бы кровопускания, которое проводилось без врача. Врача Настасья Львовна не вызвала, она «как на зло совершенно не волновалась», пока не наступила смерть. Но и после этого, как видно из письма, спокойствие и здравомыслие ее не покинуло.

Первое, что она сообщает, – тело будет отправлено осенью, а она хочет уехать более коротким путем. Может быть, скоропалительные похороны должны были скрыть причину? В следующей фразе она говорит, что чувствует себя хорошо, и в конце заверяет: «Можете не сомневаться, что я поправлюсь…». Возникает подозрение, что и болезни-то настоящей не было. Были «нервические припадки», связанные, видимо, с болезненной страстью к алкоголю у мужа, и с устранением причины появилась уверенность в выздоровлении.

У меня нет убежденности, что моя версия верна. Но верно то, что депрессивные состояния мучили поэта, что лечение алкоголем не приносило облегчения, что мир в семье при таких обстоятельствах был нарушен. «Нервические припадки» жены, скорее всего, объяснялись именно этим, и Евгений Абрамович не мог не чувствовать вины. Такие ситуации нередко приводят к трагедии.

И еще. Такого отношения к смерти, как у Баратынского, не знала русская поэзия: «Смерть – дщерью тьмы не назову я…»; «В руке твоей олива мира, А не губящая коса…»

33. Андрей Порошин, преподаватель. Санкт-Петербург

У статуи Задумчивости

Если бы потребовалось искать соответствие творчеству Боратынского среди аллегорий – подобных тем, статуи которых одушевляют Летний сад, — то это оказалась бы, вне сомнений, аллегория Задумчивости. А поскольку подобной скульптуры в Летнем саду не было во времена поэта (конечно, нет и сейчас), её легко представить, сосредоточившись на внутреннем образе поэта. Наверное, перед нами юноша, устало прислонившийся к дереву или держащий в руке открытую книгу. Черты лица правильны, расслабленность их вызывает мысли о созерцании чего-то далекого, а возможно, и неизвестного…

Аллегорическая статуя Задумчивости стояла бы в тени высокого дерева (задумчивость не может быть в центре внимания, ведь так?), «тихо кланяясь прохожим», маня всякого не слишком спешащего туриста. «Не пропустите статую Задумчивости, постойте рядом с ней в тишине. Суеверные люди говорят, что вы найдете ответы на многие важные вопросы,» — предупреждали бы пожилые экскурсоводы посетителей. И добавляли бы что-то вроде: «У вас пять минут»…

Томик Боратынского есть у многих, но часто оказывается во втором ряду. Захочешь почитать – не сразу находишь. Задумчивость посещает многих, но на неё теперь мало времени. Сегодняшней гонке за скоростью Боратынский противоположен (противо-положен), в транспорте не почитаешь, аудиокнига может сбить водителя с дороги в буквальном смысле. Стихи его отрезвляют, а иногда приговаривают безжалостно всю нашу суету:

…Как в мрак ночной бесплодный вечер канет

Венец пустого дня! (1840)

Чужд темп Боратынского сегодняшнему времени, времени высоко мнящего о себе общества. Чуждо миру Боратынского всякое довольство, духовная сытость, дух превосходства («Не ослеплён я музою моею…»), самолюбование, хвастовство, жизнь напоказ. Его муза, если применить иносказание на современный лад, принципиально не делает селфи, и постоянно созерцает свой мир, внутренний мир…

Между тем современники скромного поэта знали и ценили. В действительные члены Вольного общества любителей российской словесности его избрали в 1821. Ф.П.Фонтон , приятель Дельвига, в марте 1828 свидетельствует в письме П.И.Кривцову: . «Боратынского все читали, Пушкина все наизусть знают», — получается, что «солнце русской поэзии» на первом месте, но и Боратынский не на последнем. Драматический эпизод 1816 года повредил репутации у бывших приятелей – подростков («…все отшатнулись от них как преданных остракизму нравственным судом товарищей» , — напоминает П.М.Дараган, имея в виду подвергнутых жёсткому наказанию за проступок приятелей), но читающая Россия приняла молодого поэта. Его друзья, без преувеличения цвет нации (судить об этом можно по адресатам сохранившихся писем поэта), радовались весной 1825 года тому, что Боратынского наконец произвели в офицеры…

Видимо, то событие «на заре туманной юности» навсегда что-то изменило во внутренней жизни Боратынского. Сначала звучат отголоски. В поэтическом послесловии к «Переселению душ» (1828 – 29) читаем:

Что я прибавлю, друг мой нежной!

Жизнь непогодою мятежной,

Ты знаешь, встретила меня;

За бедством бедство подымалось;

Век над главой моей, казалось,

Не взыдет радостнаго дня.

Потом переживания, воспоминания превращаются в осмысленную позицию:

Во цвете самых пылких лет

Всё испытать душа успела,

И на челе печали след

Судьбы рука запечатлела.

Теперь я знаю бытие.

Одно желание мое —

Покой, домашние отрады.

И, погружён в самом себе,

Смеюсь я людям и судьбе,

Уж не от них я жду награды…

«Не растравляй моей души…» (1834) — очень важный документ внутренней жизни поэта. «Рука судьбы» — объяснение и собственно задумчивости, и плодов раздумий. Глубоко разочарование во всяком движении в обществе (а было ли когда очарование?)..

Здесь же, в следующих строках, и надежда на порыв ветра в паруса как возражение самому себе:

Но что? С бессонною душой,

С душою чуткою поэта

Ужели вовсе чужд я света?

Проснуться может пламень мой,

Ещё, быть может, я возвышу

Мой голос, родина моя!

Так и вышло. Вышел главный сборник с характерным названием «Сумерки», опубликованы и яркие стихи последних двух лет жизни. Одно из них, «Пироскаф», кажется гениальным даже с учётом всего того, что было сотворено русскими поэтами за почти два века после. Одно начало чего стоит:

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны.

Вот над кормою стал капитан.

Визгнул свисток его. Братствуя с паром,

Ветру наш парус раздался недаром:

Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колеса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез…

Новые, небывалые впечатления вызвали и новую динамику стиха. Это не словесная ткань, это сияющее движение… Впечатление, что внутренние пружины разжались. Звучит радостное предвидение: «Завтра увижу я башни Ливурны, Завтра увижу Элизий земной!»… Вскоре, однако, поэт внезапно для всех ушёл в мир иной, в неземной Элизий…

У Горана Петровича есть удивительная «Книга с местом для свиданий». Читатели одной книги, погружаясь в текст, непостижимым образом оказываются в одном месте и могут видеть друг друга – естественно, не будучи знакомы в реальности. Читатели Боратынского, как мне представляется, неспешно прогуливаются – это всегда происходит, конечно, вечером — в обширной роще у моря. Поэты и художники, учёные меланхолики, историки и эрудиты, запутавшиеся влюбленные – в общем, уставшие искатели всевозможных истин… Они одиноки и вместе.

32. Наталья Лукичева. Ростов-на-Дону

Евгений Баратынский – загадочный автор с особенным восприятием мира, как надлежит истинному поэту. Он разрушает границы художественных образов, плавно переходя от одного к другому и таким образом складывая их в единое целое. Баратынский, как и почти все творческие люди, неравнодушен к природе, поскольку в ней, как и в искусстве, все взаимосвязано, важна каждая деталь. Для человека природа преисполнена смыслом, если она предстает знакомыми ему с детства местами:

Есть милая страна, есть угол на земле,

Куда, где б ни были: средь буйственного стана,

В садах Армидиных, на быстром корабле,

Браздящем весело равнины океана,

Всегда уносимся мы думою своей…

К родине стремится душа каждого, в каких бы условиях он ни оказался: на войне («средь буйственного стана»), в запутанных иллюзией жизненных обстоятельствах («в садах Армидиных»), в каких-то путешествиях и поездках («на быстром корабле…»). Именно в родных краях мы ощущаем настоящее спокойствие, умиротворение и душевную гармонию, оставив позади полную подвигов жизнь, именно на своей родной земле нам «чужды низменные страсти»:

…Житейским подвигам предел мы назначаем,

Где мир надеемся забыть когда-нибудь

И вежды старые сомкнуть

Последним, вечным сном желаем.

Родина – то самое место, где люди пытаются забыть о проблемах и погрузиться в мир воспоминаний, возможно, в те замечательные дни, когда вся жизнь протекала счастливо и беззаботно. Многим людям настолько дорога родная сторона, что они мечтают закончить жизненный путь в месте, где проходило их лучшее время.

Я помню ясный, чистый пруд;

Под сению берез ветвистых,

Средь мирных вод его три острова цветут;

Светлея нивами меж рощ своих волнистых,

За ним встает гора, пред ним в кустах шумит

И брызжет мельница…

Баратынский описывает место, где когда-то был счастлив. Нам предстает удивительная картина: прозрачный, чистый пруд с прекрасными кувшинками («три острова цветут»), за которым виднеется гора с засеянными полями и шумящими рощами; возле пруда находится водяная мельница, звуки которой олицетворяют движение, волнение, контрастирующие с пейзажем. Создается образ пространства, расширяющегося с каждым новым словом:

…Деревня, луг широкой,

А там счастливый дом… туда душа летит,

Там не хладел бы я и в старости глубокой!

Среди родной природы душа обретает ответы, которые автор не мог найти в других местах, потому что в других местах невозможно погрузиться в нужные для души и разума воспоминания, столь необходимые для самопознания и исцеления угасших из-за душевных ран чувств:

Там сердце томное, больное обрело

Ответ на всё, что в нем горело,

И снова для любви, для дружбы расцвело

И счастье вновь уразумело.

Зачем же томный вздох и слезы на глазах?

Она, с болезненным румянцем на щеках,

Она, которой нет, мелькнула предо мною.

Почий, почий легко под дерном гробовым:

Воспоминанием живым

Не разлучимся мы с тобою!

Мы плачем… но прости! Печаль любви сладка,

Отрадны слезы сожаленья!

Не то холодная, суровая тоска,

Сухая скорбь разуверенья.

Автор удивляется своим эмоциям, которые открылись ему из-за нахлынувших воспоминаний. Большое значение отведено образу возлюбленной автора, которая очень дорога ему, ведь он плачет, вспоминая о ней. Возможно, когда-то давно они были счастливы в этом месте, но с течением времени и обстоятельств им пришлось расстаться, поэтому очень больно вспоминать столь дорогие для сердца события. Скорее всего, болезненный румянец на щеках говорит о болезни девушки, которая унесла ее в могилу.
Природа рождает в душе автора невольные творческие порывы, заставляя работать воображение, в сознании возникают и разворачиваются грёзы. Образ возлюбленной – плод фантазии автора, утверждающий силу искусства и разрушающийся нахлынувшими воспоминаниями.

31. Александр Марков. Москва

Резец и мысль: Баратынский и Вагинов

“Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!..” — хрестоматийные строки о том, как мысль тревожит, обрекая на бессонницу и напрасное возбуждение, в то время как чувственные искусства, как ваяние, музыка, живопись, радуют праздником душевных удовольствий. Резец скульптора не выходит за грань чувственного познания, а “мысль, острый луч” пугает весь мир своей истиной. Два острия, чувственное и интеллектуальное, и две наготы, обнаженная правда и обнаженный меч. Казалось бы, все образы как всегда у Баратынского, но вдруг изменился смысл слова “художник” — в прежних стихах это обычно значило, наоборот, ремесленник (“Ты избранник, не художник”), создающий чувственный праздник для счастливцев:

Счастливцы нас бедней, и праведные боги

Им дали чувственность, а чувство дали нам.

Чувственность требует праздновать, чувство — мыслить. Но почему кто мыслит, тот должен считаться богаче? В стихотворении 1840 года мыслящий художник уже “бедный” во всех смыслах, у него нет ни союзников, ни радостей, ни влечений. Стихотворение Константина Вагинова 1924 года отчасти объясняет нам перемену, произошедшую и со словом “художник”, и со словом “бедность”:

Не тщись, художник, к совершенству

Поднять резец искривленной рукой,

Но выточи его, покрой изящным златом

И со статуей рядом положи.

Уже первые четыре строки сообщают, что стремление к чувственному совершенству — напрасное. Невозможно достичь в мирской светской жизни не только бессмертной истины, но и правильного чувства, всякое чувство будет кривым в сравнении с прямотой совершенства, будет медленным в сравнении со скоростью совершенства. Поэтому чувственное искусство должно успокоиться на том, чтобы вместо украшения статуй или величественной игры хоралов просто покрыть сколь угодно богатой позолотой резец. Можно сказать, это такое пиччикато в области скульптуры: не заставлять скрипку играть, а дергать ее за отдельные струны, показывая их золотое звучание, не высекать статую, а работать над самим резцом. Дальше Вагинов сообщает, что “статуя под покрывалом темным… останется молчать”, “резец потускнеет”, а статуя проснется:

И магнетически притянутые взоры

Тебя не проглядят в разубранном резце,

А статуя под покрывалом темным

В венце домов останется молчать.

Но прилетят года, резец твой потускнеет,

Проснется статуя и скинет темный плащ

И, патетически перенимая плач,

Заговорит, притягивая взоры.

Такая фантасмагория — продолжение темы двух нагот, наготы истины (правды) и наготы меча мысли. Если резец не обнажен как меч, а напротив, тускнеет и уже ничего не может сообщить людям, то само молчание статуи, ее заброшенность под темным плащом только и позволит ей заговорить. Итак, чувственность в конце концов оборачивается лелеянием собственных эмоций вместо открытости вещам, украшением тускнеющего резца, превращающегося в тусклое стекло или тусклый негатив, тогда как после смерти мы видим лицом к лицу, а не гадательно. Тогда обнаженная истина есть статуя, по-настоящему ожившая, преодолевшая границу жизни и смерти. Тогда обнаженный меч есть тот резец, в котором только чувство, а не чувственность, только ощущение правды, а не чувственное знакомство с новыми произведениями и изобретение их.

Художник сначала был ремесленником, теперь он бедный художник слова. Вновь перечитаем стихотворение Баратынского:

Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, И правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

Казалось бы, достаточно, чтобы статуя Правды освободилась от покрова, чтобы художник превратился из ремесленника в служителя истины, бедного и гонимого пророка, пугающего мирских суетных людей, так что они бледнеют как мрамор. Получается, что у Баратынского как и у Вагинова позднее есть эти тусклые стекла, за которыми и после которых появляется апостольское видение лицом к лицу. Но система этих стекол у Баратынского сложнее, чем у Вагинова, потому что если у Вагинова просто детективный сюжет, у Баратынского — настоящий роман из светской жизни, с переодеваниями, а не только масками, с платьями и погребальными саванами, а не только одним покрывалом из мастерской. Перед мыслью как чем-то бессмертным смертная мирская жизнь оказывается бледной и тусклой, мертвой и бессмысленной, столь же близкой к смерти, сколь и к жизни, столь же светом и светскостью, сколь и человеческой суетой. Художник ступил за грань чувственного, приобщившись к бессмертию, но он тоже смотрит сквозь тусклое стекло символов, создавая их и страдая от них.

Здесь сразу вспоминается один такой художник, Петр I. На печати Петра I, знамени, погребальной попоне и на одном из щитков лат на бюсте работы Бартоломео Растрелли была изображена аллегория: Петр как новый Пигмалион долотом высекает из грубого камня прекрасную Галатею, новую Россию. Феофан Прокопович в “Краткой повести” о смерти Петра назвал эту эмблему тремя словами: “Резец делающий статую”, где “резец” означает “резчик”. Петр несет на себе изображение Петра-резца-резчика как собственный символ. Что здесь речь идет не просто о насилии, но и о художестве, почувствовал М. Волошин, в поэме “Россия” назвавший Петра первым большевиком:

Не то мясник, а может быть, ваятель —

Не в мраморе, а в мясе высекал

Он топором живую Галатею,

Вскоре оказалось, что великий Петр создал мир Империи не просто как область образцов, статуй, но как мир негативов и позитивов, тусклых стекол и радикализма, так, интеллигент выглядит:

Оттиснутым, как точный негатив,

По профилю самодержавья…

Художник раннего Баратынского был как интеллигент, который не чувствовал своего избранничества, потому что жил среди счастливцев, будучи лишь носителем и устроителем их счастья, добавкой к светской жизни, тем тусклым резцом Вагинова среди тусклых стекол светских наслаждений. Да, точность оттиска была, выверенность соотношения наслаждения и инструмента наслаждения, и эта точность казалась правдой жизни.

Евгений Баратынский: в Элизиум через Эмпирей на Пироскафе

Баратынский Евгений Абрамович – «Была ему звездная книга ясна и с ним говорила морская волна», — это Гете о Баратынском (так!) «Совершим с твердостию наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия» (Боратынский – Плетневу, 1831).

При размышлении над стихотворением «Пироскаф», мы будем обращаться к Словарю Даля, ибо — «Чудесный наш язык ко всему способен; я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него» (Боратынский – Пушкину, 1825). Из сокровищницы чудесного нашего языка черпан и Словарь Даля и Слово русской поэзии и литературы.

Автограф «Пироскафа» не сохранился, работаем с вариантом первой публикации по — Боратынский Е.А. Полн. собр. соч. Т. 3. Ч. 1. М., 2012. С. 133-135.

(1) – (так отмечаем порядок шести-стиший «Пироскафа», всего их – шесть). — Ласка волн: дикая – поверхностно; грозная – глубина, не ласкают — бьют; корабль – не пироскаф; Взвизг свистка – ответ Капитана дикой ласке волн и вызов грозной ласке: могучая машина, братство пара — не огня (пир – греч.) — и паруса. Океан вздыхает — смиряется.

(2) Наедине мы… «Только – что» — чайка/Белая, — цвет, в начале строки, – бьет по глазам, яркий – Белая. Взаимо-связь — «вьется за нами», не – «над», не разрывается после вспышки – Белая, рея меж вод и небес. Масштаб: Воды и Небеса. Созерцание «чайки» — единственное из шести-стиший, завершенное «точкой».

(3) Созерцанию «лодки» посвящено — пять строк; с «лодкой», что-то сверх обиходного; — не подобна, а подобно: чайка – птица небу (пространству «меж вод и небес»); лодка – птица океану (птица Воде). Одушевление лодки: парус – крыло; развив, — живое действие, как и томительный спор. Возможен обратный ход символа: Лодка (одушевленное) — судно Воде, Чайка – судно Небу. Пироскаф – судно Огню (?).

Чайка вьется – рея. А лодка? — «Реять, ринуть. Отреиться от мели, отлавировать, выбраться на ветер … Реет лодка по волнам … Птица реет по выси, парит» (Даль).

Вспомним контексты С.Г. Бочарова, в поисках связи меж «Идиотом» и «Недоноском»: а) «крылья души», увлекающие душу вверх в стремлении заглянуть в «занебесную область»; б)«воздушная зона, в которой мечутся «души–птицы»; в) «и Державин… оправдывал свою уверенность в посмертной участи – Не задержусь в вратах мытарств. Как для Державина, так и для Гёте в стихотворении Боратынского, пропуск сквозь эти врата дается поэтам…» (Бочаров, Филологические сюжеты).

Второе и Третье шестистишия «Пироскафа» — это проход через Врата (поэтому шестистишия разделены «точкой», а не «восклицанием»). Поэтому, там, пред Вратами, – все течет и изменяется, перетекает подобием (чайке «подобно») одно в другое: — где чайка, где лодка, где небеса, где воды, что вьется, что спорит? – все одно (!), все – реет!, отреялось от мели (бытовой, житейской), от мелиЮдольного мира (см. «На что вы, дни…»), выбралось на ветер. Берег исчез; подобное растворилось в подобном! И лексической молнией – блестящий, стремительный, воскликновенный — росчерк поэтического пера: С брегом набрежное скрылось, ушло! – Это не повтор, это момент выхода в иную стихию, «пропуск сквозь врата».

Связь «Недоноска» с «Пироскафом» — сущностная. «Недоносок» пронизан иронией и лексика его намеренно вычурная, а в существе — «Недонос м. недонесение, необъявление должного, утайка» (Даль). «Дарование есть поручение» — по состоянию на 1835 год – первая редакция «Недоноска», Баратынский считает поручение неисполненным, недонесенным (недонесение должного), поэт иронизирует над собой, над своими творениями. Книга «Сумерки» (1842), ощущается поэтом как должный творческий уровень, а земная жизнь изжита еще раньше («Свой подвиг ты свершила прежде тела/Безумная душа!»), только поручение и удерживало.

Чайка и лодка, в каком-то смысле – тоже «набрежное», принадлежащее Брегу (Юдоли), как и корабль, как и память поэта о набрежном, развернутая в следующем шести-стишии — (4), — отдельно на нем останавливаться не будем, оно – понятно. Но сам поэт уже не на корабле, Поэт – на Пироскафе, среди Стихии, доступной и посильной только Пироскафу.

(5)«С детства влекла меня сердца тревога / В область свободную влажнаго бога;», вновь память о набрежном?, — нет!, черта подведена, — якорь поднят! И – Врата пройдены. Детство — это приближение «к началу своему» (Пушкин – «Невидимо скланяясь и хладея/Мы близимся к началу своему»). Что в начале? – «Темная страсть», которая «днесь» награждена. — «Страсть, душевный порыв к чему, нравственая жажда» (Даль). Два письма «дражайшей маменьке» (оба – осень 1814, Петербург): жажда стать автором (1-е), жажда службы на море (2-е). В 1-м: «Экзамен окончен. Меня не перевели в следующий класс … огорчен, что не могу известить вас о том, что получил награду … Надеюсь, однако, получить ее в будущем году», — «днесь награждая» (!). И «переход в следующий класс» — от «меж землей и небесами» («Недоносок»), от «меж вод и небес», — в «следующую» (иную) Стихию.

Почему «темная»?», — «На Богоявление день теплый, хлеб будет темный (густой) » (Даль). – Нравственная жажда – поэзии и моря – настолько сильные, что – темные (густые).

«Немочь морская» — морская болезнь?, — не простовато ли для Баратынского? — «Понятны вам все дуновенья,/Которым, в море бытия, /Послушна наша ладия:» (Вяземскому, «Сумерки»).

И – («Дельвигу», 1821): «Наш тягостный жребий …/… Любить и лелеять недуг бытия».

Немочь морская – недуг бытия. – Это Символическое пространство Пироскафа, оно не отменяет первого плана: филигранно точного быто-писания, в том числе, и прямого смысла морской болезни.

Пеною здравия – «здравие ср. …когда все жизненные отправления идут в полном порядке; отсутствие недуга, болезни» (Даль). — Недуг бытия преодолен в Символическом пространстве Пироскафа.

(6) Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!/В сердце к нему приготовлена нега, – это Вечность, исполненная смысла и полноты бытия. Баратынский творчески достиг Вечности при жизни. Для того и необходим был Пироскаф. – Поэту пришлось проходить Эмпирей («Недоносок») – «область свободную влажного бога».

«Нега … упоенье, сладостное успокоенье духовное, нравственное, покойное услажденье» (Даль).

Область свободная влажного Бога. –Сравним: «о четырех стихиях … Достаточно указать, на такое суждение, что «вода в смешении с огнем… получает название жидкой и также мягкой» … чтобы убедиться в совершенном своеобразии того, что там называлось водой, огнем» (А.Ф. Лосев, Античный космос и современная наука).

Но далее — Фетида – богиня моря? Да, но! – богиня (!), она мать Ахилла, и на Олимп, в область свободную, свободно хаживала. Цвет урны – «лазоревый», — одинаково усвоен и морскому и небесному. Косвенная (через Фетиду) связь Ахилла с Пироскафом — не случайна; — «Равен с ним боец духовный, Сын купели новых дней?» (Баратынский, «Ахилл»).

29. Александр Игин, консультант. Москва

Вселенная мальчика-пилигрима

Пилигрим — странник, ходящий по святым местам.

Словарь Даля.

Евгений Баратынский, — мальчик-пилигрим. Писатель-одиночка. Яркая, утренняя звезда, отражавшаяся в глубинах озер и океанов. Он всю жизнь так и оставался мальчиком. События его детства не проходили мимо, повторяясь временами года. Они бликовали в памяти. Но зрение менялось. Он видел каждый день всё новое, другое, как в калейдоскопе. Вертел его в руках. И картинки складывались разные. И мысли приходили: то грустные, то веселые («Я всё имел, лишился вдруг всего!» — Баратынский. «Разлука». 1820 г.).

Персонаж – жаль, только всегда был один. Он сам?! А может это к радости. Осознанная «детскость» Баратынского — это слава, а не стыд взрослого человека. Для самого персонажа, так это точно!

Желанье счастия в меня вдохнули боги;

Я требовал его от неба и земли

И вслед за призраком, манящим издали,

Жизнь перешел до полдороги,

(Баратынский. «Безнадежность». 1823 г.)

Окружающие удивлялись: не понимаем, каких только путей по жизни Баратынский не навыбирал, чтобы скрыть свои истинные чувства? Изумлялись: мы не можем изменить то, откуда мы пришли, но мы можем (мы можем!) выбрать, куда идти дальше. Почему Баратынский другой, не такой, каким видим его мы? И пишет не так, как может!? И, совсем не о том, что ждала от него «читающая публика»!

Чем-то это всё напоминало недоумение туристов-зевак Столпом одиночества. Домом монахов-отшельников в селе Кацхи, в Грузии. Огромный столп с отвесными стенами, а на высоте 40 метров ровная площадка, где и построена небольшая церковь и домик. При детальном исследовании нашли надпись, которая гласила — «я очень большой грешник, поэтому построил здесь два дома, один для Бога, а другой для монахов».

Сегодня, мы вправе спросить у прошлого, а для кого выстраивал свою «поэтическую архитектуру» Баратынский? Он-то точно знал, что в святых местах много бесов, которым интереснее искушать праведников.

Хотя… Баратынский был рожден, чтобы его любили, а не понимали. Да, в принципе, и не любил он всей этой суеты. Игр разума. Заумных пикировок с умненькими-за-умненькими Genosse, которые считали себя центром вселенной, а поэтов, обслуживающим материалом самого центра.

Для них и религиозные мотивы часто являлись прикрытием торговых и захватнических целей. Крестоносцы и дворяне, искавшие посвящения в рыцари у Гроба Господня в Иерусалиме; политические и военные агенты королей; и авантюристы, искавшие оккультные знания на полном чудес Востоке; учёные исследователи; и, наконец, купцы, посещавшие Палестину с торговыми целями.

У Баратынского была своя религия. Поэзия. Пришёл он хоть к ней поздно, но по-своему вовремя. Гармонично. Секрет его парадоксальной гармонии был в том, что Баратынский мог быть взрослым и ребёнком одновременно: взрослым – в литературе, а ребёнком – по жизни.

— Мальчик-Пилигрим никогда не говорил: — Я хочу быть один. Иногда от него слышали: — Я хочу, чтобы меня оставили в покое. «Мне не хотелось идти избитой дорогой, я не хотел подражать ни Байрону, ни Пушкину», — писал он И.И. Козлову (7 января 1825 г.).

Профессионализм даже в поэзии имеет с талантом то общее, что его невозможно имитировать. А это не то же самое! Самое главное в жизни поэта, — это сама жизнь. Странствия по мирам, — вторичны. Одиночество – первично…

Это почти буквально совпадает с пушкинской оценкой поэта, высказанной в статье «Баратынский»: он «не тащился по пятам увлекающего свой век Гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой один и независим».

Баратынский знал, его одиночество начинается в одном шаге от друзей. Редко оставаясь в детстве один, но все равно был одиноким. «С самого детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив. В молодости судьба взяла меня в свои руки. Все это служит пищею гению; но вот беда: я не гений» (Из письма Баратынского Н.В. Путяте. 1825 г.).

В жизни есть только одна настоящая печаль. — Это когда не с кем поделиться своей грустью. Никто пока не отменял закона истинного одиночества – это когда с тобой рядом человек, который тебя не понимает.

Бредёшь ли ты дорогою возвратной,

С ней разлучась, — в пустынный угол твой,

Ты полон весь мечтою необъятной,

Ты полон весь таинственной тоской.

(Баратынский. «Она». 1827 г.)

А сколько в ночной тишине Баратынский мечтал о хрупком и нежном слове одного человека? Его не волновала любовь миллионов. Ни аплодисменты всего человечества. Всё, что у него было в жизни, в литературе, он имел вопреки, а не благодаря…

Кто-то придумал, что одиночество, это когда смотришь в окно, и понимаешь, что видишь то же, что и вчера. Слова, поступки, душевные порывы.

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даём поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

(Баратынский. «Признание». 1824 г.)

Иногда он не успевал прочитать книгу жизни, а только листал и рассматривал ее картинки. Баратынский терялся от дел и мыслей своей юной жизни, как средневековый алхимик в келье: он наблюдал непонятные ему процессы, которые сам же и спровоцировал.

А по большому счёту, дай русскому мальчику выбрать свою судьбу, и он выберет чужую. Для того, кто позволяет узнавать себя с первой фразы, высказываясь пусть не всегда объективно, но зато так, что хочется аплодировать. Баратынскому два раза повторять было не надо – он всё равно делал по-своему. В конце концов, он занимался тем, что насыщал общественное сознание мифами.

Так почему хотя бы иногда ему не делать это красиво? А он это и делал…

Ему не надо размахивать руками, пенять на зеркало. Просто нужно попытаться убежать «в тишину» и оставшись наедине с самими собой прислушаться к биению сердец близких и дальних, может быть, они уже стучат не в такт?!

Предаться нежному участью

Мне тайный голос не велит…

И удивление, по счастью,

От стрел любви меня хранит.

(Баратынский. «В альбом». 1823 г.)

***

Сегодня мы блуждаем по лабиринтам памяти, скучая по открывшимся для нас новым ощущениям жизни, которая не только поэзия, но и проза. Это, наверное, от глубокого знания, что одиночество надо сначала победить внутри себя. И не надо торопиться. Спешить некуда. В классической физике время — априорная характеристика мира, ничем не определяемая.

Мне это лично нравится! Кому-то, думаю – нет?! Почему? Мне кажется, они начали догадываться, что свою вселенную имеют не только они. Тот же Дуглас Адамс, англичанин, со своей сагой «Ресторан на краю Вселенной», интересен не менее чем многие поэты.

И пишет он не менее любопытно: «Есть теория, согласно которой в том случае, если кто-то точно выяснит, для чего и зачем появилась Вселенная, она тут же исчезнет, и её заменит нечто другое, еще более бессмысленное и необъяснимое. Есть другая теория, согласно которой это уже произошло».

Конечно, произошло. Сумрачным вечером многое виднее. Ему (Дугласу Адамсу) не суждено было догадаться, что она появилась. Возникла из ничего. Вселенная Евгения Баратынского, «мальчика-пилигрима». Бессмысленная и необъяснимая. И я её люблю!

А лично вы? Вы её любите?

28. Федор Ефимов, библиотекарь, Санкт-Петербург

Боратынский – наше ничто

Если А. С. Пушкин олицетворяет собой в нашей поэзии и культуре принцип плиромы – полноты, то Е. А. Боратынский, особенно в своем высшем достижении – поздней лирике – кенотический принцип, от «кеносис» – уничижение, обнищание, опустощение. Тогда как Пушкин пишет, соперничая с Горацием и Державиным, свой «Памятник», Боратынский бесстрашно начинает: «Мой дар убог…» и выражает лишь слабую надежду («как знать?..»), что среди потомков найдет читателя. Единственное число этого «читателя», еще один признак уничижения – не «читателей», а «читателя». Но в этой единичности, скрывается глубокая истина о том, что стихи вообще-то (по крайней мере такие, какие писал Боратынский) есть способ личной коммуникации (особого впрочем рода, о чем ниже) автора с читателем. Никаких надежд на народную любовь (как у Пушкина – «буду тем любезен я народу…») Боратынский не выражает. Тем не менее, кто из поэтов, если только он не одержим манией величия (или, в самом деле, не гений), не был бы счастлив подписаться под «Мой дар убог…», надеясь (почти не смея надеяться) на «читателя в потомстве»?

Впрочем, правильное восприятие поэзии иное, нежели психологическое отождествление с лирическим героем стихов. Применительно к стихотворению «Мой дар убог…» его уже описал О. Мандельштам в статье «О собеседнике». Он, однако, не достаточно подчеркнул ту роль, какую в этом стихотворении играет, так сказать, онтологическое измерение, а оно – центральное: «…на земли мое / Кому-нибудь любезно б ы т и е: / Его найдет далекий мой потомок / В моих стихах..». Стихи здесь определяются как свидетельство личного бытия, его хранилище. Читатель в потомстве (неважно, поэт он сам или не поэт) находит в стихах свидетельство личного бытия.

И дело не в том, что жизнь Боратынского на земле, его судьба и биография представляют какой-то интерес, какую-то ценность (это, конечно, тоже верно, но лишь во вторую очередь), дело в ценности личного бытия как такового. Здесь опять можно сравнить с Пушкиным, у которого в «Памятнике» тоже встречается слово «любезен», и вера в то, что любезен он будет народу за пробуждение добрых чувств и восславление Свободы в «жестокий век». Боратынский же совершенно уходит от парадигмы, в которой поэт что-то пробуждает в народе и воспевает какие-то ценности (даже свободу). Стихи для него – свидетельство личного бытия, и утвердить читателя они могут лишь в нем, личном бытии не только поэта, но и его самого, читателя, то есть, каждого человека. В самом деле, если бы личное бытие не представляло бы такой ценности, то не представляло бы ценности и свидетельство о нем, его хранилище, каковым является для Боратынского его поэзия.

Пушкин, конечно, тоже признает ценность своей души и выражает веру в то, что «душа в заветной лире» «тленья убежит». Но что прикажете делать не-поэтам? Как им спасать свою душу, если способом избежать тленья является писание гениальных стихов, на что способны единицы на столетие? Боратынский, в отличие от Пушкина, не говорит о спасении души в поэзии (в другом стихотворении он утверждает, что песнопенье врачует «болящий дух», но это другая тема); стихи для него, прежде всего, свидетельство личного бытия (и только поэтому – средство «сношения» душ), для читателя, очевидно, они являются таким же свидетельством и пробуждают его (каждого из нас) для такого бытия и утверждают в нем.

Собственно, «кенотизм» Боратынского есть некая не только творческая, но и жизненная стратегия по утверждению и отстаиванию личного бытия (тот случай, когда «ничто» и «бытие» сходятся). И здесь важнейшим является упразднение, «ничтожение» всего того, что человека обезличивает, опустошение от всех этих «предикатов» несобственного бытия. В этом контексте следует понимать и уход Боратынского от «света», тем более от политики и даже общественной жизни (где неизбежно принятие стороны какой-то партии – в его время монархистов-охранителей или декабристов, западников или славянофилов).

В этом же контексте следует воспринимать и слова Боратынского о своей Музе с ее «лица необщим выраженьем». «Красавицей ее не назовут», замечает поэт, будто бы «подслушав», как его друзья-товарищи судачат между собой о том, что он женился далеко не красавице, свидетельство о чем дошли в их письмах. Но тут важно множественное число: «не назовут», хотя в первой строчке – единственное: «Не ослеплен я Музою моею». Не сам поэт не называет свою Музу «красивицей», но толпа, свет… Т.е. она не подходит под некие стандарты красоты, не победила бы, короче, «на конкурсе красоты», будь они в то время. И хотя речь о Музе, а не о жене, но сравнение с женой Пушкина (пусть он еще тогда не был женат), которую современники (как и он сам) считали ослепительной красавицей, невольно напрашивается. Боратынский, впрочем, тоже «не лыком шит», и говорит о своей Музе как о способной поразить свет тем самым, что подходит под определение личного бытия – лица необщим выраженьем и спокойной простотой речей. Вот эти спокойствие и простора речи, т.е. бесстрастие (внутренний мир) и простота – подлинные ценности личного бытия, незамутненного плотскими страстями, гордыней и тщеславием.

Опустошение от этих страстей, кенотизм такого рода, пронизывает лучшие стихи Боратынского из сборника «Сумерки», но особенно он чувствуется в монументальной «Осени» с ее отрешенностью от мира: «Садись один и тризну соверши / По радостям земным твоей души!». Было бы упрощением представлять Боратынского как какого-то подвижника, достигшего совершенного бесстрастия, но интенция, движение в этом направлении в его стихах явно присутствует. При этом поэт удивительным образом пытается сочетать высочайшую поэтическую культуру, самое серьезное отношение к поэзии (ей посвящены многие его стихи), с тем, что, условно можно было бы назвать «подготовкой к смерти». Поэзия для него становится одной из, и едва ли не важнейшей, формой обретения личного, неприкрашенного бытия, освобождения от земных страстей и подготовки к смерти. И не случайно стихотворение, которое не было при жизни опубликовано и даже, вероятно, записано, но сохранилось лишь в памяти его жены и его Музы – Анастасии Энгельгардт, оказалось молитвой, единственной в его наследии:

Царь Небес! успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай.

Баратынский – Евгений – Онегин

Среди двух десятков поэтов пушкинского круга только Баратынский носил имя Евгений. Редкое имя. И этим именем Пушкин назвал главного героя своего главного романа, даже более того, вывел имя героя в название романа. Случайность? Прихоть? Или умысел?

История полна провалов и тайн, история литературы не исключение. Если представить её как руины некогда цельного здания, то факты – сохранившиеся твердыни. Изложение фактов – наука. А свободные рассуждения о предмете – личное высказывание в форме этюда, наброска. Оно отталкивается от твёрдой опоры и совершает прыжок через неизвестность к другой опоре. Чем точнее выбрано направление, тем логичнее картина связей между существующими и отсутствующими фактами, тем убедительнее высказывание.

Сквозь сито времени уходит всё слабое, среднее. Остаётся уникальное – золото высшей пробы. Баратынского мы узнаём уже по одной строке, рисующей Музу с «…лица необщим выраженьем» («Муза», 1830), или по романсу «Не искушай меня без нужды…» («Разуверение», 1821). Но в первую очередь, обращаясь к его стихам, мы доверяемся мнению Пушкина, их высоко ценившему. Декабрь, 22. Петербург. Вышли «Северные цветы на 1828 год», где напечатаны пушкинские «Отрывки из писем, мысли и замечания», включающие слова: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах». Вот далеко не единственное хвалебное высказывание Пушкина. Последовательность, с которой он одобрял сочинения Баратынского, может удивлять и озадачивать. Озадачивала она и современников. Сентябрь, 1. 1822 г. Кишинев. Пушкин – Вяземскому (в ответ на не сохранившееся письмо, где автор скептически отзывается о поэзии Баратынского): «…Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более, чем подражатель подражателей, он полон истинной элегической поэзии…».

Отсюда можно искать ответ, но не на общий вопрос: «Чем хороша поэзия Баратынского?», а на более конкретный: «Чем хороша его поэзия в глазах Пушкина?»

Они ровесники. Каждый рано ощутил в себе дар, начал писать и издаваться. Оба рано закончили жизненный путь. Вели регулярную переписку, обменивались сочинениями, встречались для чтений. Одно время воспринимались современниками как равные по силе поэты. Баратынский уступил, оставшись на стезе романтики, тогда как Пушкин стал всем.

Известно, что в «Евгении Онегине» Баратынский удостоился знаков внимания, едва ли не больших, чем Вяземский и Языков. [Н.Л. Васильев, Д.Н. Жаткин. https://cyberleninka.ru/article/n/e-a-baratynskiy-v-tvorcheskom-soznanii-a-s-pushkina] Известно, что Пушкин, ценя поэзию Баратынского, прибегал к различного рода заимствованиям из нее. Особенно много перекличек опять же в «Евгении Онегине». К примеру, в 1823 году Баратынский делает перевод элегии «Листопад» «Le chute des feuilles» французского романтика Мильвуа. Элегию переводили многие поэты, и Державин, и Батюшков. Однако наиболее известен перевод Баратынского с названием «Падение листьев». Вот фрагмент, где речь ведётся от лица умирающего поэта:

…И вяну я: лучи дневные

Вседневно тягче для очей;

Вы улетели, сны златые

Минутной юности моей!

Покину всё, что сердцу мило.

Уж мглою небо обложило,

Уж поздних ветров слышен свист!

Что медлить? время наступило:

Вались, вались, поблеклый лист!

Судьбе противиться бессильный,

Я жажду ночи гробовой.

Вались, вались! мой холм могильный

От грустной матери сокрой!

Когда ж вечернею порою

К нему пустынною тропою,

Вдоль незабвенного ручья,

Придет поплакать надо мною

Подруга нежная моя,

Твой легкий шорох в чуткой сени,

На берегах Стигийских вод,

Моей обрадованной тени

Да возвестит ее приход!

И тематикой, и композицией, и деталями отрывок соответствует эпизоду из «Евгения Онегина», где Ленский перед дуэлью погружён в раздумья, глава VI, строфы XXI и ХХII.

Стихи на случай сохранились;

Я их имею; вот они:

«Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит,

В глубокой мгле таится он.

Нет нужды; прав судьбы закон.

Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она,

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный;

Благословен и день забот,

Благословен и тьмы приход!

Блеснет заутра луч денницы

И заиграет яркий день;

А я, быть может, я гробницы

Сойду в таинственную сень,

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета,

Забудет мир меня; но ты

Придешь ли, дева красоты,

Слезу пролить над ранней урной

И думать: он меня любил,

Он мне единой посвятил

Рассвет печальный жизни бурной!..

Сердечный друг, желанный друг,

Приди, приди: я твой супруг!..»

Пушкин начинает работу над романом в 1823 году, перевод из Мильвуа сделан Баратынским тогда же. Учитывая тесные творческие контакты, Пушкин, несомненно, знал и стихотворение Баратынского, и саму элегию Мильвуа. Логично видеть в основе двух пушкинских строф концентрат из проникновенного стихотворения Баратынского, что подтверждает ещё один штрих: в «Падении листьев» настойчиво, с нажимом, словно песенный припев звучат строки, обращённые к стихии листопада, накрывающего прошлое.

Вались, вались! мой холм могильный…

Вались, вались, поблеклый лист!

Немедленно приходит на память тот же нажим, тот же повтор у Пушкина.

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль…

Стихотворение «Фонтану Бахчисарайского дворца» написано в 1824 году. Работа над VI главой «Евгения Онегина» шла в 1826-м – начале 1827 года, так как в марте 1827-го Пушкин уже работает над VII главой, где, кстати, вторым эпиграфом ставит строку из «Пиров» Баратынского: «Как не любить родной Москвы?..». В обоих случаях перевод Баратынского предшествует работе Пушкина.

Пушкинский гений обладал способностью чутко улавливать творческие импульсы, откуда бы они ни исходили. Всё становилось источником вдохновения. Стихи Баратынского были полны перспективных идей, нередко не получавших развития. Пушкин же, подхватывая ключ к идее, доводил её в своих произведениях до совершенства. Высокая оценка Пушкиным Баратынского обоснована признанием у него бесценного дара: проницать суть вещей и в стихах выносить её на свет. Поэтому говоря о феномене Пушкина, следует помнить о феномене Баратынского, от поэтических строк которого начинали звучать пушкинские струны. Уже этим можно объяснить первенство Баратынского в романе «Евгений Онегин».

Но Пушкин идёт дальше. Он сознательно не называет отчества Евгения Онегина, про его отца упоминает вскользь: чем более оторван герой от корней, тем более он становится всеобщим. Но давая главному герою редкое имя Евгений, Пушкин, ничего не объясняя, делает тёзкой Онегина, – и это твёрдый факт, – именно Баратынского, навсегда закрепляя в истории литературы свою благодарность ему. Вопреки безразличию и непониманию критиков, вопреки коварному забвению.

26. Григорий Беневич, кандидат культурологии, свободный исследователь. Санкт-Петербург

О поэтике поэзиса у Е. Боратынского

В «Материалах для биографии Е. А. Баратынского» приводится свидетельство: «Однажды спрашивали у Баратынского: что есть поэзия? — он отвечал: “поэзия есть полное ощущение известной минуты”». В сочинениях поэта нет буквального подтверждения этого определения, тем не менее в последней части элегии «Финляндия» есть строчки, которые в известной мере коррелируют с этим определением; вот эта часть целиком:

Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,

Я, беззаботливый душою,

Вострепещу ль перед судьбою?

Не вечный для времен, я вечен для себя:

Не одному ль воображенью

Гроза их что-то говорит?

Мгновенье мне принадлежит,

Как я принадлежу мгновенью!

Что нужды до былых иль будущих племен?

Я не для них бренчу незвонкими струнами;

Я, невнимаемый, довольно награжден

За звуки звуками, а за мечты мечтами.
<1820; 1823—1826>

В строчках: «Мгновенье мне принадлежит, / Как я принадлежу мгновенью!» можно усмотреть параллель к определению поэзии как «полного ощущения известной минуты» (другую можно найти в эссе «О заблуждении и истине» (1820): «каждая минута нашей жизни, не имеет ли собственные, ей одной свойственные истины?»).

Но обратимся к приведенному отрывку из «Финляндии» в целом. Его вполне можно рассматривать как ответ (хотя вряд ли он так задумывался) на державинское «вечности жерло», которое пожирает всё, сотворенное человеком, включая то, что «остается / чрез звуки лиры и трубы». Кроме этой пожирающей всё вечности-во-времени, т.е. бесконечности временного (в историческом смысле) континуума, есть трансцендентно-имманентная вечность каждого мгновения, ее-то и открывает Боратынский; поэт «вечен для себя» тогда же, когда принадлежит мгновенью, а оно – ему. Такая череда мгновений вечности развертывается как внутреннее время самодостаточного, и в этом смысле подлинного (аутентичного), творчества, в котором звук вознаграждается звуком, а образ («мечта» здесь – плод творческого воображения) – образом, т.е. творческое слово – другим творческим словом.

«Беззаботливость» в этом контексте относится не только к житейским попечениям, но и к заботе о славе. На место поэта эпохи Просвещения с его обращенностью к современникам и/или сильным мира сего встает новый образ поэта – не заботящегося ни о прижизненной, ни о посмертной славе, но вознаграждаемый в каждое мгновение «полного ощущения известной минуты». Таков идеал романтического поэта, который «сам судия и подсудимый» («Рифма») (параллель пушкинскому «сам свой высший суд»).

Среди поэтов XVIII-XIX вв. Боратынский занимает уникальное место по числу стихов, содержащих осмысление поэзии, а также по «удельному весу» таких стихов в его наследии, особенно в поздний период. Обнять все эти примеры в коротком эссе невозможно. Но, помимо рассмотренного выше, никак не обойти еще один. Это начало известной эпиграммы (ок. 1838) из книги «Сумерки»:

Сначала, мысль, воплощена

В поэму сжатую Поэта,

Как дева юная темна

Для невнимательного света…

Этой вещи в последнее время было посвящено множество исследований, выдвигающих все новые гипотезы о контексте ее написания. Меня же интересует, прежде всего, начальная (согласно Боратынскому) форма бытования мысли как воплощенной в поэзии, а также само приложение понятия «воплощения» к мысли. Замечательно здесь то, что воплощение и творение (а именно таково первое значение слова ποιημα в греческом, о чем поэт конечно знал) не одно и то же, далеко не всякое творение является воплощением. Боратынский же говорит о случае, когда это именно так – мысль у него в поэме поэта не «выражена», не «запечатлена», но воплощена. Что это может значить, легче понять, если дочитать эпиграмму до конца:

Потом осмелившись, она

Уже увертлива, речиста,

Со всех сторон своих видна,

Как искушенная жена

В свободной прозе романиста;

Болтунья старая затем

Она, подъемля крик нахальной,

Плодит в полемике журнальной

Давно уж ведомое всем.

Итак, в начале стихотворения речь не просто о поэтическом творчестве, но о появлении новой мысли, как и о том, в какой форме это происходит. Боратынский называет эту форму воплощением. Воплощаемая мысль неотделима от акта своего воплощения, поэзиса. В самом деле, ведь отличительное свойство настоящей поэзии − неотделимость мысли от языка; только эти слова в этом порядке в единстве их значений-и-звучания составляют данное стихотворение – поэзия (по большому счету) непереводима и не пересказываема прозой. А сам акт воплощения, в котором появляется это живое единство «мысли» и ее «плоти» (стихотворения), очевидно, и составляет, по Е. Боратынскому, существо поэзиса.

М. Вайскопф предложил подтверждающий такое прочтение контекст эпиграммы Боратынского – отрывок из романа Н. Полевого «Абадонна» (1834), где в одном из отступлений говорится о пути мысли поэта от идеи до исполнения. Прелестная по своему замыслу дева-идея «в исполнении» (оно сравнивается с отданием отцом своей дочери замуж и последующей скукой светской супружеской жизни) теряет всю свою прелесть: «светлая идея, прекрасная мысль гибнут в исполнении».

У Боратынского дело обстоит принципиально иначе; он верит в возможность мысли воплотиться без утраты своей цельности и красоты. Более того, именно такое воплощение, он считает, и происходит в поэзии в собственном смысле. В нем и состоит поэзис. Учитывая понимание поэзии в элегии «Финляндия», можно сказать, что реализация вечности-в-мгновении (когда нет временного зазора между мыслью и словом, в котором она воплощается) обеспечивает то, что идея, точнее, мысль (логос) воплощается в поэзии целиком, без утраты цельности. Первообраз такого воплощения мысли-логоса в поэзии в воплощении в Деве Марии Логоса из Евангелия от Иоанна (Ин 1:14), откуда и другая параллель между: «в мире был… и мир Его не познал» (Ин 1:10) и «темнотой», т.е. непознаваемостью девы-поэмы, в которой воплощается мысль-логос «для невнимательного света» из стихотворения Боратынского.

Поэт говорит в поэзии не на языке света, его язык (как и мысль) рождается вместе с самой поэзией и неотделим от нее. «Темнота» такой поэзии для света не имеет ничего общего с темнотой, о которой написал Боратынский в письме Пушкину о стихотворении Шевырева: «На конце метафизика, слишком темная для стихов» (1826 г.), т.е. с темнотой мысли в силу ее метафизической сложности. Поэзия может быть и не философской, и, вместе с тем, быть «темной» для света по самому характеру воплощения нового логоса, неотделимого от языка своего воплощения, своей плоти.

Это не то же, что выражение мысли с помощью искусства (τεχνη), когда в зависимости от аудитории выбирается тот или иной язык (дискурс). В эпиграмме эта
форма бытования мысли сравнивается с искушенной женой («увертливой, речистой»), поворачивающейся к светским собеседникам и видимой «со всех сторон».

25. Евгений Кремчуков, поэт. Чебоксары

Единство времени

Независимо от столетия, дня, часа своего появления, от сопутствовавших им исторических, грамматических, культурных и других, что называется, реалий, стихи всегда совершаются в настоящем. В минуту, когда артикуляция или внутренний голос – кто-то из них один или оба вместе – воспроизводят предписанные слова в назначенном навсегда порядке, в эту минуту, когда и существует стихотворение, возникает время, которое мы своевольно определим как настоящее воспроизводимое. В подлинности и глубине своей время это всякий раз – всякий раз, повторим, где и когда угодно – равновелико самому себе.

Для стихотворения не существует «читателя». Оно не рассказанная нам извне история, в которой мы выступаем наблюдателем – заинтересованным, однако вынесенным за пределы внутренней системы координат. Нет, настоящее воспроизводимое обнаруживает себя сейчас и субъективируется, необратимо вворачивая в центр собственного мироздания этот голос, произношение, предписанную им последовательность. О-формляя и структурируя первозданную темноту говорящего, стихотворение помещает его внутрь себя самого, наделяя статусом единственного носителя своего (даже если и отсутствующего в чистом виде) трансцендентального «я» – того, чье сердце. Мераб Мамардашвили определял подобное в качестве некоего рода матрицы: «Специальные продукты искусства — это как бы приставки к нам, через которые мы в себе воспроизводим человека. (…) Повторяю, в формах искусства мы имеем дело с обязательностью сильно организованной формы, следование которой обеспечивает воспроизводство состояний при неполном знании ситуации или вообще невозможности ее аналитически представить».

Стихотворение не знает «кавычек», всегда будучи собственной, родной, а не чужой речью; да, именно так – всегда, когда и где бы ни звучало, вслух или про себя:

Я посетил тебя, пленительная сень,

Не в дни веселые живительного мая,

Когда зелеными ветвями помавая,

Манишь ты путника в свою густую тень… –

всегда в минуту эту таинственным образом, как прозрачный воздушный цветок, раскрывается в пространстве и времени поздняя осень родового имения Мара, где три с половиной десятка лет назад появился на свет и под чей очарованный кров замедлил теперь своим возвратом.

Не в первый раз уже возвращаясь сюда, неизменно искал здесь для себя точку опоры. Здесь, в этом месте, будто бы ограниченном, окруженном от внешнего мира, будто бы обведенном незримой волшебной чертой, внутрь которой, мнилось, не могут проникнуть беды и невзгоды, здесь навсегда оставлен личный твой эдем, никогда не утраченный окончательно, но и никогда полностью (в полном своем совершенстве) не доступный. Пространство внутри этого воображаемого круга сакрально и необъяснимым образом выделено из общего для всех мира.

Иной раз, когда стремительный прежде почерк почти без стороннего участия стройно выводил за строкой строку:

Не призрак счастия, но счастье нужно мне.

Усталый труженик, спешу к родной стране

Заснуть желанным сном под кровлею родимой.

О дом отеческий! о край, всегда любимой!

Родные небеса! незвучный голос мой

В стихах задумчивых вас пел в стране чужой… –

иной раз искренне, быть может, казалось, что именно здесь, в родовом имении, возможен сладостный пасторальный идеал отлетевшего века. В который грезится удалиться до скончания собственных лет – возделывать унаследованный сад. В котором старик крестьянин станет наставником, а дети его – сотрудниками нашего оратая в благородных земледельческих трудах. В котором – о призрачные краски небудущей мечты! – высаженная своими руками у ручья рощица лип и тополей окажется и грядущим местом твоего упокоения, и грядущим местом отдыха юного правнука.

Иной же раз прекрасный дом детских лет мыслился спасением от цепи злоключений, неизбежных в грозном мире за пределами волшебного круга, в котором единственно только и возможно укрытие для молодой семьи:

Я твой, родимая дуброва!

Но от насильственных судьбин

Молить хранительного крова

К тебе пришел я не один.

Привел под сень твою святую

Я соучастницу в мольбах:

Мою супругу молодую

С младенцем тихим на руках.

Все так: протяженный во времени, дом-эдем неотделим от рода. И создавший его отец, архитектор будущего сыновьего воспоминания, в акте творения расставивший здесь каждое дерево, беседку, мостик каждый и грот, указавший бег всякой тропинке усадебного сада; и удаленно воображаемый юной поэтической мыслью правнук; и введенная за руку под родной кров супруга с маленьким сыном – все они – и именно они! – наполняют жизнью мир твой по эту сторону волшебной черты. И вот теперь, теперь, спускаясь к оврагу, проходя осенним, запустелым домом-садом, протянутым во времени через все эти возвращения и воспоминания, несешь внутри себя языки тайного необжигающего пламени – нисходящий от отца к сыну дух:

Здесь, друг мечтанья и природы,

Я познаю его вполне:

Он вдохновением волнуется во мне,

Он славить мне велит леса, долины, воды;

Он убедительно пророчит мне страну,

Где я наследую несрочную весну… –

теперь обнаруживаешь, что и это, как и все предыдущие, возвращение – лишь остановка, цезура, вдох перед следующим, следующим словом, перед следующим шагом в восхождении к единственному времени, в котором вовеки преодолены разрушение, рассеивание, распад утрата, – туда, к несрочной весне невянущих дубров и нескудеющих ручьев, к назначенной встрече. И в эту минуту (только не покидай сразу, обернись, останови на мгновение внимательный взгляд!) раскрывается главная тайна «Запустения»: оно само и есть «несрочная весна». Оно само и есть – исполненное обещание.

Потому что всякий раз тот недолгий, но непреходящий мир, раскрывающийся на несколько минут, чтобы совершиться в настоящем воспроизводимом, бережно сохраненный от слова до слова между «я» и «встречу», весь тот мир – завершенный однажды – всякий раз происходит, как прежде, равновеликий и равно прекрасный самому себе. Ожидающий там, где раскрывается книга или память, где начинается голос, где время едино, и округло, и
всегда открыто тому, кто пришёл.

24. Маргарита Шилкина, ученица 11-го класса. Красноярск

Эссе к 220-летию Евгения Боратынского

XIX век подарил миру, в частности России, огромное количество талантов. В литературе обозначились такие фигуры, как Лев Николаевич Толстой, Михаил Юрьевич Лермонтов, Николай Васильевич Гоголь, Иван Сергеевич Тургенев. «Разжёг сердца людей глаголом» Александр Сергеевич Пушкин, совершил драматургическую революцию Александр Сергеевич Грибоедов. Этих писателей знают все от мала до велика – и дети, и взрослые, и пенсионеры. На то они и отцы классики, чтобы в любом круге известными быть.

Творчество их пронизано индивидуальностью мысли, незатрёпанностью идей. Даже если темы поднимаются вечные – любовь, поиск себя, борьба низшего с высшим – представляются они в ключе новом, доселе не изученном.

Каждое произведение авторов – уникально. Пускай их и объединяют схожие темы, персонажи, локации, подтекст и слог различаются. Оригинальность – вот что было (и остаётся) главным орудием литературных деятелей.

Однако, кое-какой нюанс меня смущает. Помимо «акул» в русской литературе плавали рыбы другие, не менее интересные. Однако их, несмотря на такую же степень одарённости, история обошла стороной. Поглотила, как морская пучина, раз уж аналогии с подводным миром проводим, и поверхности достичь не дала.

К числу сих «неудачливых» я отношу Иннокентия Анненского, многие из работ которого так остались неопубликованными; Фёдора Сологуба, поэта, прозаика, публициста и драматурга, переставшего печататься из-за цензуры. И, конечно, Евгения Боратынского – выдающегося поэта, товарища Пушкина и Дельвига. За него мне, пожалуй, обиднее всех. Почему? Буду откровенна, по субъективным причинам – творчество с душой перекликается.

Чувствую своим долгом восстановить справедливость, и для вас, читателей, свет на личность Боратынского пролить. Поделюсь своими чувствами и объясню почему импонирую.

Для начала краткий экскурс в биографию – Евгений Абрамович родился в деревне Вялеже 19 февраля (по некоторым источникам – 2 марта) 1800 года. Семья его принадлежала к дворянскому сословию: отец – помещик, мать – дочь комедианта, фрейлина императрицы Марии Фёдоровны.

До 12 лет он получал образование в немецком колледже, дальше был отправлен в Пажеский корпус, откуда вылетел за непослушание и проказы. Замечаете, что часто неординарных людей откуда-нибудь, да исключают? Думаю, это объясняется их чрезмерным своенравием и приверженности собственному своду правил. Ведь и Владимира Владимировича Маяковского, и Иосифа Бродского выгоняли из школы за нулевую мотивацию и отпетое хулиганство.

Это не пропаганда забросить ученье, а мысль: «горящие делом люди отрекаются от всего прочего, и не прогадывают». Делаем вывод: стоит заниматься тем, что нравится.

Но вернёмся к Боратынскому. После исключения на научный путь он так и не встал – избрал военное призвание. Военное и литературное – начал писать, а впоследствии и публиковать стихотворения. В дебри биографии забираться не буду, ведь тему творчества и его самобытности поставила. Скажу лишь, что поэт женился на Анастасии Энгельгардт – двоюродной сестре супруги Дениса Васильевича Давыдова, вёл активную службу, имел множество детей и умер от разрыва сердца в городе Наполеон.

44 года – период относительно недолгий, но и за него Боратынскому удалось создать массу любопытных работ. В первую очередь хочется обратиться к любовной лирике – в ней буря страстей сливается с возвышенностью.

Каждое стихотворения поэта, обращённое к чувствам, отражает особый оттенок любви. Так, «Тебе на память в книге сей» пропитано ностальгией. Боратынский пишет:

Ты помнишь милую страну,

Где жизнь и радость мы узнали,

Где зрели первую весну,

Где первой страстию пылали?

Вкладывая в строчки тоску по былым временам, он делится эмоциями. И те волей-неволей отзываются, читатель вспоминает: «а ведь и я счастье встречал… Хорошоие были времена».

Той же теме воспоминаний и невозвратности прошлого посвящены произведения «Поцелуй», «К Алине», «Разлука». В противопоставление их меланхоличности Боратынский полон надежд и предвкушает встречу с возлюбленной в «Ожидании».

Она придет! к ее устам

Прижмусь устами я моими;

Приют укромный будет нам

Под сими вязами густыми!

Настроение вдохновлённое, ритм – отрывистый, уверенность передающий. Текст с опять-таки с действительностью перекликается – кто из нас во время влюблённости духовного подъема не испытывал? Когда мир кажется полным возможностей, эмоции – захлёстывающими, а разум – здравому смыслу не подчиняющимся. Вот о чём повествует Боратынский, и слова его близки, словно друзья лучшие.

Восхищаться, однако, Евгений Абрамович не только дамами сердца умеет. Его привязанность к природе описывается не менее ярко. В стихотворении «Весна, весна» он воспевает время года:

Весна, весна! Как воздух чист!

Как ясен небосклон!

Своей лазурию живой

Слепит мне очи он.

Сотни и сотни людей на подобное внимания не обращают. Для них хоть осень, хоть зима – всё равно, главное, чтобы кусок хлеба под рукой и крыша над головой были. Боратынский породы другой, натура у него впечатлительная. Красоту он способен отыскать в явлении даже самом незначительном.

И как, спрашивается, не уважать такого человека? Как не ценить его творчество, когда оно до сих пор, спустя сотни лет, актуальности не потеряло? Разве вечность – это не признак классики?

Боратынский как был «гласом народа», так и остаётся.

В обретении более широкого признания подсобить ему, думаю, можно. И способом несложным – разговорами: цитированием, обсуждением. Как мы используем крылатые выражения из басен Крылова или вспоминаем вдруг отрывки из Пушкинской лирики, так и Евгения Абрамовича в повседневный обиход взять не лишним будет.

Ведь он не менее одарён, чем его современники. Менее известен – да, менее одарён – отнюдь. Это неравномерное распределение известности, вкупе с самим образом Боратынского, вдохновило меня на создание собственного стихотворения:

Жил в России прекрасный поэт

По фамилии Боратынский.

Банальность и глупость сводил он на нет,

Талант носил исполинский.

Создавал стихи, писал поэмы.

За прожитый срок свой

Решал вселенские дилеммы,

Мятежная душа обретала покой.

Писал словно пел,

Рифмы в мелодии слагая.

Ах, этот слог б не надоел

Читателю, что в сотый раз встречается, внимая.

Его за своемыслие и личность

Пушкин стихами увенчал.

Отметил в лирике этичность,

Слова блестящими червонцами назвал.

Одно мне мира не даёт:

Как остался он без славы –

Как талант есть, а признанье не растёт?

Не лёг смысл на нравы?

Или кто другой затмил?

Тексты показались неглубоки?

Поэтому ли люд достаточно внимания не уделил?

«Бvоратынский? Что-то слышал, не припоминаю –

Извиняюсь, познания в литературе невысоки.

Воздастся же по заслугам –

Поэта будем воспевать.

А иначе как нам, молодым писателям,

В будущее глядеть, творить и не бояться, что произведения создадим выдающиеся,

А их без рвения станут принимать?

23. Надежда Лысанова, прозаик, поэт, литературовед, краевед, журналист. Челябинск

Баратынский – мастер элегии

Многие уже пытались ответить на вопрос: что такое элегия? Но вряд ли сего-дня, да и тогда, во времена Баратынского, можно было дать исчерпывающее определение данному жанру в поэзии. Нет у него границ. Это специфический жанр литературных ка-тегорий. Всегда найдется произведение, которое не будет тяготеть к исходному центру определения, а встанет на его границе. В.Г. Белинский в своей статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) определил элегию как «песню грустного содержания». Он ощу-щал родство двух жанров.

В поэзии Евгения Абрамовича Баратынского (1800–1844) присутствует мело-дичность и напевность. Жаль, что этого не чувствуют нынешние композиторы. Элегия Баратынского – это жанровое, им воссозданное пространство, заселенное лирической мыслью, и наполненное доверху переживаниями с печалью.

Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам:

Не испытав его, нельзя понять и счастья, –

Живой источник сладострастья

Дарован в нем его сынам.

(Баратынский. № 171.1820)

В 1822 году Пушкин сообщал в письме Вяземскому: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года – счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет». Молодой Пушкин умел бескорыстно и вели-кодушно оценивать достижения современников. В 1824 году, прочитав «Признание» Ба-ратынского в первой редакции, он пришел в полнейший восторг: «Баратынский – пре-лесть и чудо. Признание – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…»

«Признание» начинается с обращения к женщине, которой не следует требо-вать нежности, ведь нежность может быть только притворной: мужская любовь прошла. И дело не в том, что у женщины появилась соперница, просто мужская душа устала лю-бить. В элегии поэта представлен глубокий анализ охладевшей души. Заметно, что у Ба-ратынского идет более подробный психологический анализ, чем это делал Пушкин. В конце стихотворения подведен итог:

Не властны мы в самих в себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

(Баратынский. «Признание». 1824)

В элегической и философской лирике XIX века отразились, разумеется, не только настроения Баратынского, а вообще дореволюционного дворянства. В «Пушкин-скую плеяду» входили также Д.В. Веневитинов, П.А. Вяземский, Д.В. Давыдов, А.А. Дельвиг, Н.М. Языков. Иногда к ним причисляют И.И. Козлова и К.Н. Батюшкова. Фи-лософские искания русского общества отразились в поэзии любомудров, например, – Д.В. Венедиктова, С.П. Шевырева; В.И. Красова, К.С. Аксакова, И.П. Клюшникова – поэтов кружка И.В. Станкевича; позднее – у Ф.И. Тютчева, М.Ю. Лермонтова. Но самым значи-тельным поэтом «Плеяды» являлся, так многие считали, печальный Баратынский.

Мечты волшебные, вы скрылись от очей!

Сбылися времена угрозы!

Хладеет в сердце жизнь, и юности моей

Поблекли утренние розы!

(Баратынский. № 172. «Весна». 1820)

Романтическая русская литература была с усмешкой мечтателя, который воз-двигал воздушные замки над обычной прозой жизни. Часто «Телегой жизни» называли иронический образ Баратынского, да и образ самого Пушкина. Однако у Баратынского не найти вольнолюбивых стихов. В его жизненной и творческой судьбе причудливо сочета-лись невзгоды и удачи в одно и то же время в одном и том же случае. Пушкин уточнял образ Баратынского: «… Оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем, как чувствует сильно и глубоко». Белинский считал иначе: «Неподвижность, т.е. пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного». Он, конечно, не понял поэта, а многие современники ставили Баратынского по силе поэ-тической рядом с Пушкиным.

Нет, не бывать тому, что было прежде!

Что в счастье мне? Мертва душа моя!

«Надейся, друг!» – сказали мне друзья.

Не поздно ли вверяться мне надежде,

Когда желать почти не в силах я?

(Баратынский. № 178. «Элегия». 1821)

Иван Аксаков написал, что у Евгения Баратынского «…чувство всегда мыслит и рассуждает», и потому «это ум – отстуживающий поэзию». Баратынский и охладил, успокоил пушкинскую радость восприятия жизни в поэзии и не только его радость, был всегда непоколебим в своей правоте, спокоен, утвердителен в умозаключениях, рассуж-дал о путанице и причудливых сочетаниях чувств, этого не терпел Пушкин. Но у Бара-тынского наблюдается в элегии плавность эволюции поэтического миропонимания. И потому, наверное, Плетнев говорил о нем не зря, что он «поэт для немногих».

Действительно, Баратынского приравнивали к Пушкину. Чаще других на лите-ратурных чтениях у Дельвига читались произведения Пушкина, Баратынского. Их, ум-ных и талантливейших, встречали вместе на публике, вот что писал Т.П. Пассек («Из дальних лет», 1878): «Мы увидели Пушкина с хор Благородного Собрания. Внизу было многочисленное общество, среди которого вдруг сделалось особого рода движение. В за-лу вошли два молодые человека. Один был блондин, высокого роста; другой – брюнет, роста среднего, с черными кудрявыми волосами и выразительным лицом. «Смотрите, – сказали нам, – блондин – Баратынский, брюнет – Пушкин». Они шли рядом, им уступали дорогу». Однако по своему таланту и Н.М. Языкова ставили к Пушкину ближе других современников. Но все они, поэты-современники, все равно находились в тени Пушкина.

Баратынский не особенно пользовался вниманием журналистов. Возможно, их отпугивало холодное отчаяние гордого одиночества поэта? А у него есть элегии, которые можно отнести к жанру альбомной, т. е. «легкой поэзии». А в альбомах все расчеркива-лись: знаменитые и неименитые.

Тебе на память в книге сей

Стихи пишу я с думой смутной.

Увы! в обители твоей

Я, может статься, гость минутный!

(Баратынский. № 168. 1819)

Поэт-элегик показал себя тонким мастером психологического анализа в шутли-вой поэме «Пиры» и романтико-психологической поэме «Эда». Это прибавило только начинающейся карьере поэта еще больший вес. Четырехстопный ямб, которым сочинял и Баратынский, быстро прижился в России и полюбился читающей публике.

Поэтика романтизма – поэтика крайностей и контрастов. В ней стали противо-поставляться все чаще Бог и дьявол, герой и человечество, жизнь земная и вечная, рабство и свобода, свое время и историческое, родная страна и чужие земли: Байрон напишет «во-сточные поэмы», Пушкин – «южные поэмы», Баратынский – финляндскую поэму «Эда». Пушкин точно указывал то место, которое должен, по его мнению, занять Баратынский в истории поэзии: рядом с Жуковским, выше Батюшкова. В послании к Дельвигу Пушкин советовал, говоря о черепе:

Иль как Гамлет-Баратынский
Над ним задумчиво мечтай…

Баратынский действительно напоминал многим шекспировского героя, напол-ненного размышлениями, самоанализом.

Не мне роптать: но дни печали,

Быть может, поздно миновали:

С тоской на радость я гляжу, –

Не для меня ее сиянье,

И я напрасно упованье

В больной душе моей бужу.

(Баратынский. № 169. 1820)

Евгений Баратынский сознательно строил поэзию мысли. Он доходил до гра-ниц постижимого в человеческой личности, природе, искусстве. При этом он никогда не вносил в стихи философские догмы извне, зная, что не дело поэта подчинять искусство внешней задаче. Мысль, одухотворенная чувством, приводила его часто к пессимизму. Он чувствовал, что кончается его время, золотой век русской поэзии, наступает время бо-лее меркантильное, поэзии враждебное. Становление новых форм культуры он воспри-нимал как предвестье ее полной гибели:

Век шествует путем своим железным.

В сердцах корысть, и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья.

Промышленным заботам преданы.

(Баратынский. «Последний поэт». 1835)

22. Анна Кудалина, зарубежная филология, 2 курс, РГГУ. Москва


Доступность духа и телесность тени

Е. Боратынский укрепился в сознании и внутренней иерархии в Ясной Поляне – на втором этаже флигеля балкон, деревянный и белый, сверкавший длинными досками, пока девушка в сандалиях рассказывает, что именно в этой комнате вышила Софья Андреевна, на балконе строчки в голове: «Мне память образа его не сохранила, / Но здесь еще живет его доступный дух». Так материализовались, закрепились в пространстве строки слишком неконкретные, равно требующие как перевода с русского на русский, так и самой субъективной интерпретации.

Недаром вспомнился и балкон, и доски, и свет на них – предметность мира реального совпала в ассоциации с часто встречающейся и подробной предметностью его, Боратынского, стихотворений: «Полный влагой искрометной, / Зашипел ты, мой бокал! / И покрыл туман приветный / Твой озябнувший кристалл». Предметность здесь, однако, не в списке однородных членов предложения, не в «щедротах большого каталога», но в двойном прочтении каждой фразы, написанной не для освещения подробнейшей картины, но выступающей материалом для воплощения смысла экзистенциального, личного. «Доступный дух» из «Запустения» Е. Боратынского тогда – формула этого приема: заключенный в стихах поэта парадокс здесь обретает самую яркую и показательную свою форму. Дух как нечто нас отсылающее к нематериальному, вдруг становится доступным, ровно как предмет, пылящийся на полке – его возможно «достать», спустя долгие годы отсутствия вернувшись под «пленительную сень». Далее читаем о метаморфозах и новом местонахождении «доступного духа»: извне он перемещается вовнутрь лирического героя, видоизменяется там в категорию императивную, порождающую тоталитаризм вдохновения и творчества: «Он славить мне велит леса, долины, воды».

Особая предметность реализуется и в других стихотворениях Боратынского. «Всегда и в пурпуре и злате…» оканчивается так: «Ты сладострастней, ты телесней / Живых, блистательная тень!». Наряду с «Запустением», стихотворение это содержит в себе опредмечивание, материализует изначально далекие от материальности понятия. Тень вбирает в себя признаки живого, существующего в пространственном измерении, преодолевает их и оказывается в более выигрышном положении, чем все эти объекты изначально: «И юных граций ты прелестней».

Возможность опредмечивания здесь предоставляется объектам изначально возвышенным, по своей природе от предметности далеким, что становится очень продуктивным приемом в поэтике более поздних авторов, в том числе и века двадцатого, например: «Недвижимость, она ничем не хуже» И. Бродского.

21. Нинель Галкина, врач, биофизик. Москва

Наедине

(эссе по стихотворению Боратынского 1844 года «Пироскаф»)

Наедине мы с морскими волнами

Боратынский, «Пироскаф»

Разговор об этом стихотворении для меня – это разговор о невозможности. О невозможности счастья, о недостижимости везения, о непреодолимости одиночества. История жизни тех, кто уже ушел в иные миры, разворачивается перед нами кинематографической лентой, и чем дальше она от наших дней, тем больше простор для вымыслов. Но это не плохо, признаем наше право на фантазию. Не так далеко она отстоит от жизни, часто проигрывая последней в замысловатости.

Великая тайна рождения несет в себе светлую радость от того, что все еще впереди. Грустная тайна смерти стучит в сердце молоточком непоправимости и желания понять и принять то, что принять до конца невозможно. Как жил и умер Боратынский? Мы и знаем, и нет. Жил, любил, страдал. Писал стихи. Друзья, жена, дети. Разговоры с Пушкиным и Дельвигом, шутки, стихи, вино. Прошло 220 лет. Есть имена, биографии, даты. А понимания нет. Почему, зачем так странно – на пороге счастья, другой, новой жизни, полной солнечного света, соленых морских брызг и неаполитанских песен – быстрая нелепая смерть. Как жаль, просто по-человечески невыразимо жаль. И «Пироскаф» его, счастливый и искрящийся, который невозможно просто читать, а хочется петь во весь голос, под звенящую гитару, заливаясь соловьем! Какой упругий и радостный строй, сколько в нем ветра, стихии, простора! Словно развернулась наконец-то душа, скованная холодом, и пробудилась в ней надежда на скорое счастье, и чувства стали острыми и молодыми… а потом не вынесла этого. Не поверила, не смогла. Не так важен формальный диагноз, да и нет такого диагноза – невозможность счастья. Не выдержала душа прибытия в «Элизий земной», отправилась в тот, другой, небесный.

Что чувствовал сорокачетырехлетний Евгений, не старый еще по нашим меркам человек, там, на борту, наедине с морскими волнами? Наверное, это и есть главная тайна. Многое можно узнать, изучить, понять. А что чувствовал – только попытаться почувствовать, читая его стихи. Это сложно, тревожно и трепетно, как будто из рук в руки получаешь мерцающий огонек свечи. Но при всей эфемерности этот огонек – самое надежное подтверждение того, что был, любил, писал. Все узнанное может оказаться ложным, изученное – забытым, понятное – непонятным. И только чувства никогда не лгут. Значит, было-таки счастье, и пока

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны

попробуем и мы справиться с ним, счастьем, принять его возможность и даже неотвратимость, поверить в везение и любовь!

20. Елена Андриасян, преподаватель ОБЖ в МОУ «Гимназия № 2». Кимры, Тверская область

Мое настроение

Привет. Давайте знакомиться. Я – представитель расы бессмертных. Я прожила много жизней, но между последними тремя даже не было перерывов. И если предыдущие жизни я помню очень смутно, то последние три вспыхивают яркими картинами в моей памяти. Иногда, вспоминая все события, происшедшие со мной, я начинаю сомневаться – действительно ли это я все это пережила, или просто кто-то рассказал мне все эти истории. Если наговорить на магнитную ленту (а из какой по счету жизни такая лента?) все тайны, которыми поделились со мной разные люди, и рассказать обо всем, что происходило с ними и со мной, то эта лента обогнет земной шар по экватору как минимум дважды. Правда, планета Земля – не шар, а геоид, но в данном случае это неважно.

Но всегда для меня имели значение дружба и любовь – и дружба была сильнее любви. Во всяком случае, любимый человек должен был являться не только возлюбленным, но и другом одновременно. Но при этом я помнила, что можно потерять любовь, можно потерять лучшего друга, но нельзя терять себя. Забудешь уважение к себе – утратишь и любимого человека, и друзей. Всегда ли удавалось следовать этому правилу? Нет. Иногда я уступала внешнему давлению. Затем приходили сожаления.

Нет, не бывать тому, что было прежде!

Что в счастье мне? Мертва душа моя!

«Надейся, друг!» — сказали мне друзья.

Не поздно ли вверяться мне надежде,

Когда желать почти не в силах я?

Да, было и так – не было ни сил, ни желания мечтать и добиваться исполнения желаний. Гибель друзей, вечная разлука с ними разрывали сердце. Но —

Взгляни на звезды: много звезд

В безмолвии ночном

Горят, блестят кругом луны

На небе голубом.

Взгляни на звезды: между них

Милее всех одна!

За что же? Ранее встает,

Ярчей горит она?

Нет! Утешает свет ее

Расставшихся друзей:

Их взоры в синей вышине

Встречаются на ней.»

Когда-то в далекой юности (или в другой жизни) приятельница привела меня к гадалке. Вообще-то она просто боялась идти одна. Пришлось поддержать ее. Но гадалка поговорила и со мной. Ответила на все мои вопросы, кроме одного. Она отказалась сказать мне, какой смертью я умру. Сначала я испугалась. Но сейчас я боюсь только одного – боли в момент перехода их этого мира в другой. Ибо теперь я знаю – другой мир существует. Даже не один мир. Их много. Вопрос только в том, в каком из них я проживу следующую жизнь. Теперь я знаю, что встречу там своих родных. Иногда во сне (или в путешествии в тот мир) я спрашивала, могу ли я остаться. Ушедшие родные отвечали, что еще рано. Наверное, я еще не сделала то, что должна закончить в нашем мире. Примирившись с этим, теперь в тяжелые моменты я вспоминаю о кольце царя Соломона – том самом, на котором написано было: «И это пройдет!»
И слова Евгения Боратынского:

Наслаждайтесь: все проходит!

То благой, то строгий к нам,

Своенравно рок приводит

Нас к утехам и к бедам.

… Развал великой страны, в которой я родилась, войны, межнациональные конфликты землетрясения, смерть родных и друзей, разлука с близкими людьми, разочарования в любви – перечеркнули ли эти события в конце концов мою веру и мою надежду на лучшее? Как вернуть их?

Как быть? У яркого камина,

В укромной хижине моей,

Накрою стол, поставлю вина,

И соберу моих друзей.

Пускай венок, сплетенный Лелем,

Не обновится никогда, —

Года, увенчанные хмелем,

Еще прекрасные года.

— писал Евгений Боратынский.

Я все еще живу на этой планете. Радуясь и огорчаясь, смеясь и плача, падая при неудаче и снова поднимаясь после каждой беды, я чувствую, как в моей душе просыпаются задор и жажда жизни, предчувствие сбывающегося счастья, перекликающиеся со словами поэта XIX века:

19. Алёна Киселёва, студентка ЮУрГГПУ, филологического факультета, 5 курса. Челябинск

Эссе к 220-летию Евгения Боратынского

Творчество Евгения Абрамовича Боратынского (2 марта 1800 – 11 июля 1844 гг.) разнообразно: он писал элегии, эпиграммы, послания, поэмы, – но утвердил себя как элегический поэт. Он один из первых поставил в лирике философские вопросы, требующие аналитического осмысления действительности.

Литературная деятельность Боратынского охватила почти четверть века. Его раннее творчество определяет любовная лирика, развивающаяся одновременно в психологическом и философском направлениях. Наряду с печальным тоном в элегию впервые входят раздумья и опыт испытавшего жизненные потрясения человека:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!

(«Разуверение», 1821)

Новаторство любовной лирики Боратынского в ее драматичности, в столкновении характеров. Лирический герой предстает в ней личностью эмоциональной и лишенной внутренних противоречий.

В начале 1820-х годов поэт обращается к мадригалу, в котором преобладают рассудочность, сдержанность, эмоциональная отстраненность лирического героя от описываемого им чувства, события:

Желанье счастия в меня вдохнули боги:

Я требовал его от неба и земли

И вслед за призраком, манящим издали,

Жизнь перешел до полдороги;

Но прихотям судьбы я боле не служу:

Счастливый отдыхом, на счастие похожим,

Отныне с рубежа на поприще гляжу

И скромно кланяюсь прохожим.

(«Желанье счастия в меня…», 1823)

Появление в поэзии Боратынского рассудочности способствует развитию скептической настроенности:

Мы пьем в любви отраву сладкую,

Но все отраву пьем мы в ней,

И платим мы за радость краткую

Ей безвесельем долгих дней.

(«Мы пьем в любви отраву сладкую…», 1824)

Поэт, в юности увлекавшийся байронизмом, выработал свое понимание трагической раздвоенности человека, которая основывается на том, что знание и опыт не имеют силы без одиночества:

«…О, страшно мне разуверенье,

И об одном мольба моя:

Да вечным будет заблужденье,

Да век безумцем буду я…»

Когда же с верою напрасной

Взываю я к судьбе глухой

И вскоре опыт роковой

Очам доставит свет ужасный,

Пойду я странником тогда

На край земли…

(«Я безрассуден – и не диво!..», 1924)

Приобретение знаний и опыта возможно лишь среди людей, но понимание пережитого, рефлексия требуют ухода от них. Эта разочарованность наряду с философским осмыслением действительности красной линией проходят через все творчество Боратынского. Уже в 1827 г. в элегии «Поздняя смерть» поэт выступает как пророк, перед которым «раскрылися грядущие года», идущие под знаком просвещения:

Сначала мир явил мне дивный сад;

Везде искусств, обилия приметы;

Близ веси весь и подле града град,

Везде дворцы, театры, водометы,

Везде народ, и хитрый свой закон

Стихии все признать заставил он. <…>

И царствовал повсюду светлый мир.

Однако просвещение привело к тому, что достигнувшее «дольных благ» человечество успокоилось, перестало развиваться, пребывая в сфере фантазии, тяжелея физически:

И в полное владение свое

Фантазия взяла их бытие,

И умственной природе уступила

Телесная природа между них…

И, наконец, пророку предстает картина жизни, в которой властвует деградация всего, что создало и чего коснулось уже дотлевающее человечество:

В развалинах стояли города,

По пажитям заглохнувшим блуждали

Без пастырей безумные стада…

Таков результат лишенной духовного интеллектуального начала действительности – уничтожение. Скептицизм поэта объясняется тем, что люди не смогут воспользоваться знанием: они поставят его на службу материальному, оставив на развитие духовного лишь фантазию, лишенную рефлексии. Боратынский вскрывает причины несовершенства жизни: человек живет не так, как хотел бы, его поведение часто обусловлено не собственной волей, а жизненными обстоятельствами, фатальностью. Поэт видит в искусстве отражение действительности и ставит вопрос художественной типизации, стремясь найти истину в наиболее распространенном, характерном, а не в частном, личном. Такое мироощущение Боратынского следует из социально-политических обстоятельств 1820 – 1830-х годов, когда наряду с переломом в мировоззрении интеллектуальной прослойки общества и готовностью к борьбе за гуманистический мир в ход русской жизни вторгаются буржуазные отношения, холодный расчет. Отсюда и фатальность конца просвещенного человечества.

Зрелое творчество поэта определяет философская направленность. Проблематикой лирики Боратынского впервые становится критическое переосмысление действительности. Элегия «Хотя ты малый молодой…» (1830 г.) строится на сопоставлении общепринятого представления об интеллектуальной зрелости и понимания поэтом душевной зрелости:

Хотя ты малый молодой,

Но пожилую мудрость кажешь:

Ты слова лишнего не скажешь

В беседе самой распашной;

Приязни глупой с первым встречным

Ты сгоряча не заведешь,

К ногам вертушки не падешь

Ты пастушком простосердечным;

Воздержным голосом твоим

Никто крикливо не хвалим,

Никто сердито не осужен.

Всем этим хвастать не спеши:

Не редкий ум на это нужен,

Довольно дюжинной души.

То, что «мнением света» утверждается как опытность, свойственная лишь старцам, переосмысливается поэтом в ироническом ключе: поведение «малого молодого» – это естественное в цивилизованном обществе поведение человека, но большинство не соответствует ему, в связи с чем уважающие окружающих люди, поведение которых должно расцениваться как норма, становятся исключением из правила, редкостью. У таких людей «дюжинная душа», способная сохранять и культивировать в себе нравственное начало; «ум» же – это необратимое знание, делающее человека несчастным и одиноким в отличие от неопытности, незнания:

Храни своё неопасенье,

Свою неопытность лелей;

Перед тобою много дней:

Ещё уловишь размышленье.

(«Храни свое неопасенье…», 1832 г.)

В своем позднем творчестве Боратынский обращается к изучению мирового устройства, где изменчивая повседневность поглощается вечностью:

Мужайся, не слабей душою

Перед заботою земною:

Ей исполинский вид дает твоя мечта;

Коснися облака нетрепетной рукою —

Исчезнет; а за ним опять перед тобою

Обители духов откроются врата.

(«Толпе тревожный день приветен, но страшна…», 1839 г.)

Поэт индивидуальное возводит в принцип закономерности с целью найти общую идею, основу бытия:

Тот, кого миновали общие смуты, заботу

Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,

Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!
(«Мудрецу», 1840 г.)

В элегии выявляется закон взаимосвязи всех живущих: и «невежда», и «философ» одинаково стремятся к движению, потому что «жизнь для волненья дана: жизнь и волненье – одно».

Творчество Боратынского развивалось в пределах литературы пушкинской поры и стало ее завершением в хронологическом и идеологическом плане. Поэт создал свою философско-поэтическую концепцию, ставшую одной из первых, давших начало философской русской лирике. Особенность Боратынского в том, что он явился «поэтом противочувствий, художником разлада» и «даже в самых интимных и личных его стихах звучит голос поколения, голос истории, а вовсе не отъединенной от мира личности».

Литература:

[1] Баратынский, Е.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. И.М. Тойбина; Сост., подгот. текста и примеч. В.М. Сергеева. – Л.: Сов. писатель, 1989. – 464 с.

[2] Маркова, Т.Н. Поэты пушкинской поры: учебное пособие для студентов направления подготовки 45.03.01 Филология (бакалавры) / Т.Н. Маркова. – Челябинск: Изд-во Южно-Уральского гос. гуманитарно-пед. ун-та, 2016. – 164 с.

[3] Семенко, И.М. Поэты пушкинской поры: Батюшков. Жуковский. Денис Давыдов. Вяземский. Кюхельбекер. Языков. Баратынский / И.М. Семенко. – М.: Худож. лит., 1970. – 292 с.

[4] Эйхенбаум, Б. О поэзии / Б. Эйхенбаум. – Л.: Сов. писатель, 1969. — 551 с.

18. Игорь Фунт, прозаик, эссеист. Вятка.

Краткая история предпочтений. Безымянное Дао Баратынского

Начиная с Ломоносова, Тредиаковского — все они, великие рыцари российского сентиментализма, плотными рядами шли друг за другом, чеканя шаг. Сбиваясь, сворачивая с пути лишь ненадолго, на миг — на дуэль например. Дабы вновь скорее встать в строй. В эпоху войны и мира. В час смягчающих «злые толки» застолий: «Люби, мечтай, пируй и пой». — В любви и ненависти.

И даже пышные саркофаги «погибших поколений» у них порою схожи и… метафорически превосходны. Подобно Державину, восхищавшемуся покрывалом красно-жёлтых листьев, — расстеленных по тропам Очаковской крепости в момент жестокой потёмкинской осады.

Подобно Капнисту и Радищеву. Батюшкову, Сумарокову. Карамзину с Жуковским, — неоспоримыми зачинателями чудной живописи элегических пейзажей. Связывающих осень, — символ грядущего рока: — не с чем иным, как со смертью. Весну — с розовым расцветом фонтанирующего дыханья наступающего лета. Зиму — с ненастной грустью. Мёрзлым увяданием: «…блестит зима дряхлеющего мира».

«Хладеет в сердце жизнь, и юности моей// Поблекли утренние розы…» — откликается на тотальную «печаль полей» — Баратынский. Один из сонм великолепных последователей-романтиков, шествовавших вслед учителям. Так же как вышеназванные предшественники, прозрев, предпочитая более изображать бурю и мрак окружающих пейзажей — заместо анакреоновых утех (не избежав, разумеется, периода галлюцинаторных сновидений). При жизни не разобравшись, кто из них, гениев, числился первым, кто вторым-третьим по ранжиру. Да и ни к чему это…

Каждый навечно занял свою нишу. В литературоведении, филологии, лексикографии. И кстати, что ни говори, а творчество Баратынского, бывало, водружали во главе гигантской художественной плеяды начала века: выше Рылеева, Раевского, Одоевского, Дельвига, Пушкина наконец. (Ранних, конечно. И раннего Пушкина: в 30-х он недосягаем.)

Не уступая в даре предвидения ни Лермонтову, ни Веневитинову, Евгений Абрамович принадлежал к числу оригинальнейших, исключительно сильно и глубоко мыслящих поэтов (по словам того же Сашки-«француза»).

…Оказалось, чрезмерно глубоко. Так, что многие не поняли внутреннюю сущность, недооценили внутренний нерв с виду беззащитного ранимого человека.

Погружение в душевный мрак при всех несомненных пертурбациях, личностных изменениях (под гнётом внешних причин), — свойственных поэзии Баратынского: — считалось, как ни странно, её устойчиво отличительным признаком. Самосознание же, самоопределение и самоосуществление всегда ставились в прямое подчинение источникам гражданственности. Также философским настроениям.

Это — любовь. Бесспорно — дружба. Творчество — в ореоле благоприятного общественного климата. Целостно, по-философски взятых в ощущениях собственной судьбы. А через неё — проникнув в судьбы всего человечества, не менее.

И эта глобальная мировая встроенность — есть маркер могутной даосской самости. От себя — ко всем. И со всеми — во вселенную: со страстью к утехам, закадычными приятелями, семьёй: «Пускай, пускай в глуши смиренной,// С ней, милой, быт мой утая,// Других урочищей вселенной// Не буду помнить бытия».

Когда Б. сближается с модным светом, — жужжащим похвалой: — живы реминисценции идей и форм блестящего XVIII в. с его апологетами. Затронутыми в преамбуле заметки. Хоть классицизм постепенно и сдаёт позиции под давлением незрелых ещё романтиков. Но уже довольно «увёртливых, речистых». Напористых.

Литературным балом увертюры столетия (20-е…) правили прапорщик Бестужев-Марлинский («Полярная звезда»), барон Брамбеус с «Библиотекой для чтения». Бенедиктова с Кукольником заучивали наизусть.

Баратынского с Пушкиным начинают узнавать, но… не до них, не до них пока. [Поэма «Руслан и Людмила» создана, — но её пока больше ругают.]

Попса, массолит — они и в Африке попса, во все времена. Вроде сероглазых ахматовских королей, заслонивших саму Ахматову спустя век почти. Держа её [в пред«собачий» период (имеется в виду арткафе «Бродячая собака»)] на уровне местячкового шансонье.

Баратынский чрезвычайно насыщенно пишет, но…

Под веянием западных ветров наркотически привязанный к фр. влияниям лёгкой музыки сфер (несмотря на мощный материалистический фундамент), он не может опередить, фиоритурно переплюнуть «Руку всевышнего…», «Торквато Тассо» Кукльника или «Большой выход у Сатаны» Брамбеуса…

Элегии, мадригалы. Разнообразные мелкие лирические фигуры, сюжеты. Всё не то… Не то…

Пушкин день и ночь играет в карты, страдает байронизмом. Баратынский воспевает беспечные радости жизни, пусть и преходящие. Но — столь нужные в данную минуту своей весёлостью, кажущейся нескончаемостью. Его картины московских пиров полны юмора, иронии, вызова, насмешки…

«Я всё имел, лишился вдруг всего!» — Сие произошло как-то непроизвольно быстро. Внезапно. Возникши с апофатического анализа произошедшего: «унылого смущенья».

Воспоминания любви стали перемежаться буддистскими раздумьями. Эмоциональный фон зиждется на трезвом ощущении реальности: «Желанье счастия в меня вдохнули боги…» – Достижение метафизической нирваны становится длительным, трудным. Не ежесекундным – бух! Как было раньше. А – через потери и саморазрушение: недосягаемо долгожданным. Медитативным.

Б. новаторски снимает ответственность с героя амурного романа – не он повинен в том, что благостная полоса мелькнула лишь на миг. Повинуясь общему укладу жизни. В коем счастье — невозможно априори. Иллюзия иссякла: «Не буду я дышать любви дыханьем»…

Одухотворённость, ведовство — оборачиваются обманом. Истекая получувствами. Не имеющими даже точного наименования (и это тяготит безмерно!).

Б. мучается, не в силах объяснить эти чёртовы сновидения «без снов». Ну скажите, как описать не содержание, — а только намёк на совокупную окраску незримого аффекта. Узурпацию естества — некий симулякр духовности. Подобие Бога — не Бог. Подобие сна — не сон.

Этими сакральными терзаниями Б. въяве перерастает элегическую однобокость дамских стишков о грехопадении. Выходя на уровень социальных обобщений. Превращаясь в глашатая печальных раздумий о судьбе человеческой личности. Утопии коей гибнут вне зависимости от предпочтений её (частной) воли.

Анализируя психологическое состояние в его изменчивости, Б. прямо сопоставляет, сталкивает схожие и даже сросшиеся понятия. Оживляя стёршуюся роль слов («сердце» — «жребий», «нежность» — «прихоть»), преобразует жанр тривиальной эротики — в жанр трансцендентно напряжённой лирики. Меняя мотивировки психофакторов, одним их первых включает в поэзию «биографию чувств» — их нравственную (даосскую) интерпретацию и протекание. Опасно балансируя на тонком контрасте меж прекрасными идеалами — и их лермонтовской, заранее предопределённой гибелью.

Сим образом дав целостную, всемирную и всемерную картину «истории постижений» — от их полноты до исчезновения, Б. мнемонически касается принципов структурирования античных трагедий. Взмывая в небеса диалектики, по-гераклитовски освобождает героев от обмана, фантазийных призраков-химер. Вплотную подступая к извечно ритуальной, обрядовой теме сущего — воскрешению души (внушительно воспетом в будущем Достоевским).

Место, которого нет

«Мара — мана, блазнь, морок, морока, наваждение, обаяние; греза, мечта; призрак, привидение, обман чувств и самый призрак…»

(словарь В.И. Даля)

Начало девятнадцатого века. Россия, Кирсановский уезд Тамбовской губернии, усадьба Мара.

В семье отставного генерал-лейтенанта Абрама Андреевича и бывшей фрейлины Александры Федоровны Боратынских большой праздник: завершилось строительство их новой усадьбы.

Дом, с его большими окнами, с фасадом, украшенным белыми колоннами, с зимним садом, казалось, был воплощением мечты о семейном уюте. Сразу за домом начиналась липовая аллея, ведущая в парк. Абрам Андреевич сам занимался его благоустройством: пруды с ажурными мостиками и каскадами, белоснежные беседки, романтическая башня, словно сошедшая со страниц французских сказок, двухэтажный каменный грот для летнего отдыха, к которому вёл тайный ход прямо из дома, сад с непременной смородиной и даже небольшой огород, — всё было построено из лучших материалов и с большой любовью. В овраге бежит речка Мара, по имени которой и получила своё название усадьба. Жарким летом над речкой клубятся туманы, искажающие пространство и рождающие призраков. Парк полон этими волшебными иллюзиями. Одним словом – Мара.

У больших ворот на въезде в усадьбу замер в изумлении любимый сын Александры Федоровны, её первенец, отрада сердца материнского, Евгений; родные зовут его милым детским прозвищем: Бубинька. Он восхищенно шепчет своему гувернеру-итальянцу Бергезе:

— Grandioso! Magnifico!

Да, мальчик – способный ученик, прилежный и послушный, «не только розги, но ниже выговору не заслужил», и он в свои пять лет уже свободно говорит на языке той страны, о которой позже он напишет:

Там солнце пышно, там луна

Восходит, сладости полна;

Там вьются лозы винограда,

Шумят лавровые леса…

Та самая Италия, где Евгений Боратынский, великий русский поэт, умрёт. В 44 года.

Не от тяжелой болезни, не от несчастного случая. Внезапно. Наслаждаясь Неаполем и сочиняя прекрасные стихи в память любимого учителя:

Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,

В парах пурпуровых и в зелени узорной,

Неувядаемой,— амфитеатр дворцов

Над яркой пеленой лазоревых валов…

Мысли о смерти и о будущем будут посещать его всю жизнь. В 23 года он напишет, словно предвидя:

Близ рощи той его могила!

С кручиной тяжкою своей

К ней часто матерь приходила…

Так и будет: мать переживёт своего старшего сына почти на десять лет.

Но сейчас он ещё маленький восторженный мальчик, бегущий по дорожке к дверям, где ждёт своего «пажа», улыбаясь, прекрасная «королева», его мама:

— Bonjour, mon ami…

В дворянской семье разговаривают на французском так же легко, как на русском языке. Самое первое, ещё детское, стихотворение Евгения Боратынского – тоже на французском, и обращено оно, конечно, к его самой обожаемой мамочке:

Je voudrais bien, ma mère…

Пройдёт совсем немного времени, и Евгений уедет учиться в Петербург, и будет писать трогательные письма маме, и испытает разочарования, и переживёт свою первую катастрофу — отчисление из Пажеского корпуса, и снова вернётся сюда, в Мару, к маме, которая ни словом не упрекнёт его.

Дитя, взлелеянный природою пустынной,

Ее одну лишь зрел, внимал одной лишь ей;

Сиянье солнечных, торжественных лучей

Веселье тихое мне в сердце проливало;

Оно с природою в ненастье унывало…

Молодость – пора романтических надежд, но юный Евгений уже в свои двадцать лет испытает их крушение, «полуразрушенный, я сам себе не нужен». Что может вернуть его к жизни? Конечно, только родные люди, родные места:

Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
Дубравы мирные, священный сердцу кров!

О дом отеческий! о край, всегда любимый!

Родные небеса! незвучный голос мой

В стихах задумчивых вас пел в стране чужой,

Вы мне повеете спокойствием и счастьем…

Евгений Боратынский будет дружить с Антоном Дельвигом, с Александром Пушкиным, с Денисом Давыдовым, он будет служить в Финляндии, он выйдет в отставку в 26 лет, и будет жить в Москве, и станет признанным поэтом, и женится, и будет у него девять детей, и будут они жить в Мураново, но притяжение Мары, её влияние на поэта не ослабеет:

Но мне увидеть было слаще

Лес на покате двух холмов

И скромный дом в садовой чаще —

Приют младенческих годов.

После смерти Абрама Андреевича мать Евгения Боратынского перестанет ухаживать за парком, но и запустение к лицу Маре, тем больше таинственности в ней, тем больше ностальгических ноток в строках поэта:

C прохладой резкою дышал

В лицо мне запах увяданья;

Но не весеннего убранства я искал,

А прошлых лет воспоминанья…

Евгений будет мечтать о том, как места его детства обретут новую жизнь, как расцветёт Мара, и даже о том, как будет храниться потомками его гробница:

А там, где ручеек по бархатному лугу

Катит задумчиво пустынные струи,

В весенний ясный день я сам, друзья мои,

У брега насажу лесок уединенный,

И липу свежую и тополь осребренный;

В тени их отдохнет мой правнук молодой;

Там дружба некогда сокроет пепел мой

И вместо мрамора положит на гробницу

Мой заступ и топор меж лирой и цевницей…

Да, потомки рода Боратынских ещё несколько десятилетий будут содержать и усадьбу, и парк в полном порядке, и Мара будет центром творческой жизни всей губернии, и появятся новые прекрасные строения, но… Двадцатый век окажется последним для Мары.

Закрыт музей, по кирпичу растащены строенья.

Но век наш, может быть, ещё переживёт

Некрополь старый, парка запустенье

И остовы разрушенных ворот.

Усадьба Мара – «обаяние и грёза» Боратынских — растаяла, растворилась во времени.

Что такое Мара сейчас, как не призрак минувшего?

И был здесь, и воспел красоту финской Ниагары…

Несколько лет работаю экскурсоводом города Выборга Ленинградской области. Нас радует, что интерес к нашему городу у туристов возрастает с каждым годом. Да, судьба у него необычная: за свою многовековую историю он побывал в составе пяти государств! И все эти периоды представлены в облике города, ее архитектуре! Здесь побывали многие яркие исторические личности , такие, как реформатор церкви Микаэль Агрикола, шведские короли Густав Васа, Эрик XIV Померанский, Густав V, принцы Ф. Вюртенбергский и Виктор Ангальт — Бернбургский, почти все русские императоры , начиная с Петра Великого, русские полководцы Суворов, Кутузов, Барклай – де — Толли, Багратион… У туристов широко раскрываются глаза от удивления, когда они узнают, что с Выборгом связаны А.Ганнибал, В.Беринг, Д. Давыдов, П.Тучков, Э. Тотлебен, Д. Менделеев, Аврора Демидова – Карамзина и ее сестра Эмилия Мусин — Пушкина , Ян Сибелиус, семейство Элизабет Ярнефельт( в девичестве – Клодт) – « русской матери финской культуры», А.Грин… Суровую красоту северных скал и зеркальную гладь озер воспевали поэты В.Соловьев, О.Мандельштам, А.Ахматова …

В этих местах побывал и поэт Евгений Боратынский. Не остался он равнодушным и к красоте одного из удивительных творений природы тогда русской Финляндии – водоската Иматра.

Этот водоскат реки Вуоксы на территории нынешней Финляндии часто называют финской Ниагарой. Каньон реки образовался около 4,5 тысяч лет назад, когда воды крупнейшего финского озера Сайма пробили себе дорогу сквозь скалы. Величие водопада мы видим и в карело – финском эпосе «Калевала»:

Нет проплывших через Вуоксу,

Иматру перешагнувших.

В 1743 году окончилась очередная русско – шведская война; по итогам мира, подписанного в Або ( теперь – г. Турку), Швеция подтвердила результаты Северной войны ( 1700 – 1721 гг.). Граница Российского государства была отодвинута от Санкт – Петербурга: вошла Кюменегорская провинция с городами Фридрихсгам и Вильманстранд( теперь – Хамина и Лаппеенранта) , а также часть Саволакской провинции с городом Нейшлот( теперь – Саволинна) . Таким образом, Иматра стала частью Российской империи, вошла в состав Выборгской губернии. В 1772 году здесь побывала Екатерина II. Именно она, восхищенная местными красотами, возбудила интерес к поездкам на Иматру среди петербургской публики. Впечатление от водоската ( а он имел длину около полутора верст, на протяжении которых вода ниспадала на 18метров) осталось у нее на всю жизнь: спустя двадцать два года она включила Иматру как особый пункт в маршрут поездки своего внука! В 1795 году шестнадцатилетний князь Константин Павлович, определенный в С – Петербургский гренадерный полк, должен был отправиться в Выборгскую губернию. Екатерина II предложила М.И.Кутузову, который в это время находился в Выборге, являясь командующим сухопутными войсками в Русской Финляндии, ознакомить внука с приграничными крепостями. Она же составила маршрут, указала остановки… И вот день 16мая был посвящен не осмотру военных сооружений, а посещению Иматры.

На Иматру попадали тогда через Выборг. Летом 1829года дружная компания, в которой были генеральша Анна Керн, барон Дельвиг с супругой, литературовед Орест Сомов, композитор Михаил Глинка с другом Александром Римским – Корсаковым , тоже побывали там, они настолько были заворожены силой ниспадающей воды, что это осталось у них в памяти на долгие годы. Вот как об этом писала Анна Петровна Керн:

«По мере приближения нашего к водопаду его шум и гул все усиливались и наконец дошли до того, что мы не могли расслышать друг друга; несколько минут мы продолжали подвигаться вперед молча, среди оглушительного и вместе упоительного шума… и вдруг очутились на краю острых скал, окаймляющих Иматру! Пред нами открылся вид ни с чем не сравненный; описать этого поэтически, как бы должно, я не могу, но попробую рассказать просто, как он мне тогда представился, без украшений, тем более что этого ни украсить, ни улучшить невозможно. Представьте себе широкую, очень широкую реку, то быстро, то тихо текущую, и вдруг эта река суживается на третью часть своей ширины серыми, седыми утесами, торчащими с боков ее, и, стесненная ими, низвергается по скалистому крутому скату на пространстве 70 сажен в длину. Тут, встречая препятствия от различной формы камней, она бьется о них, бешено клубится, кидается в стороны и, пенясь и дробясь о боковые утесы, обдает их брызгами мельчайшей водяной пыли, которыми покрывает, как легчайшим туманом, ее берега. Но, с окончанием склона, оканчиваются ее неистовства: она опять разливается в огромное круглое озеро, окаймленное живописным лесом, течет тихо, лениво, как бы усталая; на ней не видно ни волнения, ни малейшей зыби.

При своем грандиозном падении она обтачивает мелкие камешки в разные фантастические фигуры, похожие на зверей, птиц, часы, табакерки и проч. Мы то опускались, то подымались, то прыгали на утесы, орошаемые освежительною пылью, и долго восхищались чудным падением алмазной горы, сверкающей от солнечных лучей разнообразными переливами света. На некоторых береговых камнях написаны были разные имена, и одно из них было милое и нам всем знакомое Евгения Абрамовича Баратынского . Увлекшись подражанием, и мы написали там свои фамилии». [Керн А.П. Поездка на Иматру. – Воспоминания. Дневники. Переписка.1989]

Вот так, с подачи Анны Керн, мы узнали, что здесь был и поэт Евгений Боратынский!

Финский период занимает в жизни поэта 6 лет, с 1820 г. по 1826 г. В 1820 году Боратынский в звании унтер – офицера был переведен в Финляндию, в Нейшлотский пехотный полк, квартировавший в Кюмене. Полком командовал родственник Боратынского – полковник Георгий Алексеевич Лутковский; это покровительство делало службу поэта не особо обременительной, поэтому он и смог посетить водопад Иматру. Чудо природы очаровало и заворожило его, сподвигло на написание стихотворения » Водопад»(1821 г.):

Шуми, шуми с крутой вершины

Не умолкай, поток седой!

Соединяй протяжный вой

С протяжным отзывом долины.

Я слышу: свищет аквилон,

Качает елию скрыпучей,

И с непогодою ревучей

Твой рев мятежный соглашен.

Зачем, с безумным ожиданьем,

К тебе прислушиваюсь я?

Зачем трепещет грудь моя

Каким – то вещим трепетаньем?

Как очарованный стою

Над дымной бездною твоею.

И, мнится, сердцем разумею

Речь безглагольную твою.

Шуми, шуми, с крутой вершины,

Не умолкай, поток седой!

Соединяй протяжный вой

С протяжным отзывом долины.

Бытует еще мнение, что поэт воспел в своем стихотворении восьмиметровый водопад Хэгфорс, находившийся недалеко от Кюмени.. .

И все же, думается, что именно чарующая мощь воды Иматры привела к созданию «Водопада», этого настоящего шедевра!

15. Наталья Романова, МАОУ «Школа № 44», учитель. Нижний Новгород

Стремление к спокойной простоте в лирике Евгения Боратынского

Незнаю я предпочитаю

Всем тем, которых знаю я.

Евгений Боратынский

Услышав имя Евгения Абрамовича Боратынского кто-то скажет: «Одарённый поэт пушкинской школы», а сам Пушкин о собрате сказал: «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему…». Удивительный поэт мог быть мудрым и серьёзным мыслителем, подлинным философом, который познал глубины человеческой души и тайны бытия:

Не ропщите: всё проходит,

И ко счастью иногда

Неожиданно приводит

Нас суровая беда.

Пётр Вяземский, ставший верным другом Боратынского, тоже отмечал ум поэта, неподдельную скромность и чувство собственного достоинства: «Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался с шумом и обилием…». Противоречивая натура человека многогранна и полна загадок. Острее чувствовать радость бытия и сохранять здравый рассудок всегда помогает умение от души посмеяться, особенно над собой:

Бывал обманут сердцем я,

Бывал обманут я рассудком;

Но никогда ещё, друзья,

Обманут не был я желудком.

Как основные свойства воды можно узнать, изучив одну лишь каплю, так и талант человека проявляется в каждой миниатюре. У Евгения Боратынского можно найти удивительное по красоте и мудрости четверостишие, в котором он напоминает, что в мире далеко не всё постижимо и однозначно:

Незнаю? Милая Незнаю!

Краса пленительна твоя:

Незнаю я предпочитаю

Всем тем, которых знаю я.

И пока пытливые читатели стремятся к абсолютному знанию, глубокомысленный поэт находит пленительную красоту в незнании, в котором кроется особая притягательность и пленительная тайна. Боратынский умеет мыслить нестандартно и видеть скрытое от многих волшебство.

Свободомыслящий и независимый, он не боялся быть «для всех чужим и никому не близким», по словам Николая Васильевича Гоголя, и при этом сумел найти своего читателя в современном мире. Сторонился обольщений и самообманов, но верил, что найдёт друга, предназначенное ему место на земле и понимающего читателя, которому не страшны границы времени и пространства:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далёкий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И как нашёл я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Евгений Боратынский не искал широких дорог к славе, но нашёл свой путь к каждому единомышленнику, увидев будущее, словно истинный пророк. Он уникален, независим и ни на кого не похож, как и его муза, которую отличает отсутствие внешнего блеска и стремление к совершенной простоте. В стихотворении «Муза» он рассказывает о своих взаимоотношениях с ветреной гостьей:

Не ослеплён я музою моею:

Красавицей её не назовут,

И юноши, узрев её, за нею

Влюбленною толпой не побегут.

Приманивать изысканным убором,

Игрою глаз, блестящим разговором

Ни склонности у ней, ни дара нет;

Но поражён бывает мельком свет

Её лица необщим выраженьем,

Её речей спокойной простотой…

Возможности человека ограничены тем, что даровано природой. Боратынский, поэт-философ, истинный мудрец, понимает это лучше, чем кто-либо другой:

И ввек того не приобресть,

Чего нам не дано природой…

Поэт, который был вдохновлён, но «не ослеплён музою», умел замечать в собратьях не только талант или его отсутствие, но и ценил душевные качества, что могут быть важнее полученного дара, ведь талант человек получает от природы, а над своими внутренними качествами работает всю жизнь:

Поэт Писцов в стихах тяжеловат,

Но я люблю незлобного собрата:

Ей-ей! не он пред светом виноват,

А перед ним природа виновата.

Евгений Боратынский, мудрый философ и тонкий лирик, умел выделять главное и не разменивался по мелочам. Не случайно его так высоко ценили русские символисты, а взыскательный Владимир Набоков о стремлениях автора сказал: «Боратынский хотел воплотить нечто глубокое и трудно передаваемое…».

Читая стихотворения уникального автора, вспоминаешь «Степного волка» Германа Гессе, когда герой, пообщавшись со смеющимся Моцартом, с тоской наблюдает такую неприглядную картину: «Я увидел, как сам я, смертельно усталый странник, бреду по пустыне того света, нагруженный множеством ненужных книг, которые я написал, всеми этими статьями, всеми этими литературными заметками, а за мной следуют полчища наборщиков, которые должны были над ними трудиться, полчища читателей, которые должны были всё это проглотить». Оказавшись в подобной ситуации и с искренним пониманием посмотрев на талантливых авторов и трудолюбивых графоманов, Евгений Абрамович Боратынский мог лишь грустно улыбнуться: он никогда не создавал ничего лишнего, но сочувствовал собратьям, которые так стремились понравиться читателям и завоевать любовь непостоянной публики.

Кому-то это удалось, кого-то забыли ещё при жизни, а он остался в памяти людей как человек, во всём верный себе, который сумел найти и «друга в поколенье» и «читателя в потомстве».

14. Дмитрий Овчинников, литератор. Новосибирск

 «Звезда разрозненной плеяды». К 220-летию Е.А.Баратынского

…О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
Е.А.Баратынский «К чему невольнику мечтания свободы?»

Евгений Баратынский – человек загадочной, противоречивой, в чём-то трагической судьбы. Вот парадокс: хотя его судьба не так богата большими потрясениями и глобальными катаклизмами, выглядит относительно благополучной, но в его жизни и творчестве немало загадок и невыясненных обстоятельств. И даже сама его смерть в итальянском Неаполе в возрасте 44 лет, возможно, таит в себе какую-то тайну.
Будучи на год младше Пушкина, он вошёл в литературу почти одновременно с ним и другими выдающимися поэтами своего поколения, многие из которых сегодня незаслуженно забыты, оставаясь в тени Солнца русской поэзии. В том числе и Баратынский, из всего богатого, невероятно глубокого и разнообразного творчества которого сегодня знают лишь строчку: «Её лица необщим выраженьем». При этом многие не помнят ни названия стихотворения, откуда она взята, ни имени её автора.

И по времени своей жизни (первая половина XIX в.), и по вкладу в развитие и обогащение отечественной словесности Баратынский является одним из самых ярких представителей золотого века русской литературы. Но почему-то так сложилось, что ни при жизни, ни после смерти поэт не снискал той славы, которую заслуживал. Мне в этом смысле вспоминается сцена из фильма «Доживём до понедельника», где учительница литературы, имея в виду Баратынского, говорит о том, что «никто не обязан помнить всех второстепенных авторов». И, по большому счёту, Баратынский всегда воспринимался как «второстепенный автор», которого если и называют в числе наших лучших поэтов, то как бы между делом, и далеко не на первом месте. И, на мой взгляд, это ужасно несправедливо. Вспомним финальные строки из, наверное, самого известного стихотворения Баратынского – «Признания»: «Не властны мы в самих себе, и в молодые наши леты даём поспешные обеты. Смешные, может быть, всевидящей судьбе». Рискну предположить, что это, возможно, вообще лучшие строчки отечественной поэзии, да и всё стихотворение по праву может быть причислено к разряду легендарных. А ведь была ещё не менее гениальная «Муза», были десятки других стихов, которые сегодня абсолютно неизвестны массовому читателю. Что и немудрено, ведь Баратынского почти не проходят в школе, и если его имя ещё худо-бедно известно, то какого-то внятного представления о его жизни и творчестве у рядового россиянина нет. Печально, но факт.

Баратынский и сам не слишком высоко оценивал свои литературные дарования, подвергая себя чрезмерной, незаслуженной критике. Так, в одном из стихотворений за 1828 г. он пишет такие строки: «Мой дар убог, и голос мой не громок». Понятно, что подобная самоуничижительная характеристика говорит не об уровне Баратынского-поэта, а, скорее, о скромности его притязаний. Всю жизнь он был обречён оставаться в тени Пушкина, и его это в принципе устраивало. Баратынский лишь надеется на то, что когда-нибудь в будущем у его поэзии всё же найдётся читатель, который оценит её скромные достоинства. Здесь, кстати, занятная параллель с Пушкиным и его знаменитым «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Александр Сергеевич говорит о себе как о поэте, обессмертившим своё имя, и слух о котором «пройдёт по всей Руси великой», творениями которого будут восхищаться все народы, населяющие Россию. Что ж, скромность – не самая большая добродетель Пушкина, но у него и без того хватало достоинств. Тем более что всё вышло именно так, как он предсказал.

Если попытаться как-то охарактеризовать Баратынского, выделить самую характерную черту его поэзии, то здесь опять-таки нужно обратиться к Пушкину, который, во-первых, считал Баратынского превосходным элегиком, а, во-вторых, именно Пушкину принадлежит легендарная фраза, посвящённая Баратынскому: «Он у нас оригинален — ибо мыслит». Нужно сказать, что сказано это в период царствования Николая I, когда свободомыслие вообще и в литературе в частности, мягко говоря, не приветствовалось. И люди мыслящие тогда действительно были редкостью. В этом смысле, кстати, Баратынский очень напоминает другого поэта-мыслителя – Фёдора Тютчева. Если ранние стихи Баратынского насыщены заправским эпикурейским духом – например, «Моя жизнь», то в более поздней лирике, скажем, в «Последнем поэте», мы встречаем уже совсем другого Баратынского, его поэзия приобретает совсем иные оттенки и глубину.

К слову, странный парадокс – ранние, легковесные стихи Баратынского публикой воспринимались одобрительно, а вот более зрелая его лирика встречала гораздо меньше сочувственных откликов. На это обратил внимание Пушкин в той же статье, посвящённой Баратынскому. И именно эта утрата читательского интереса, последовавшая в 1830-е гг., стала одним из факторов тяжёлого духовного кризиса, настигшего поэта и приведшего его к ранней смерти.

Баратынский рано вошёл в литературу – первая его публикация относится к 1819 г. Широко известным он становится где-то в начале 1820-х гг. К тому времени он уже пережил несколько тяжёлых ударов судьбы – раннюю смерть отца в марте 1810 г., исключение из Пажеского корпуса, ссылку в Финляндию на службу рядовым в Финляндский полк. Всё это не могло не отразиться на мировоззрении юного поэта, которое приобретает отчётливые декадентские черты. Это хорошо видно по его отроческим и юношеским письмам. Так, в 1813 г. он пишет матери после смерти бабушки: «Мы все рождаемся, чтобы умереть: несколькими часами позже или раньше надо покидать эту песчинку грязи, называемую землей. Будем надеяться, что в лучшем свете мы увидимся со всеми, кто нам мил». Или вот из письма Баратынского его другу Н.В. Путяте за апрель 1825 г.: «На Руси много смешного; но я не расположен смеяться, во мне веселость — усилие гордого ума, а не дитя сердца. С самого детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив. В молодости судьба взяла меня в свои руки. Все это служит пищею гению; но вот беда: я не гений».

Баратынский тяжело переживал позор исключение из корпуса, который стал для него ударом по чести. Затем тосковал в Финляндии, называя себя в письмах «финляндским отшельником». Его не покидало ощущение бренности бытия, тленности всего сущего, что человеческая жизнь – всего лишь песчинка в необъятной Вселенной. Всё это нашло выражение в его поэзии – лиричной, меланхоличной, философско-созерцательной. Наверное, ни у одного другого русского поэта трагичность мироощущения не достигает такой степени. Хотя, при всё том, внешне его жизнь нельзя назвать какой-то особенно трагической. У него было признание его поэтического дара (его стихами восхищался сам Пушкин), близкие друзья, любимая жена Настасья Львовна. Но, по-видимому, этот феномен нельзя объяснить, исходя из фактов его биографии. Здесь речь идёт о более глубоких материях, о которых мы уже никогда не узнаем.

13. Николай Хрипков

«Русский Гамлет», или Белинский и Баратынский

Более тридцати лет творчество поэта находилось в центре внимания русской читающей публики и критики. Уже сам этот факт говорит о той роли, которую играла его поэзия в русской литературе. В 1827 году вышел первый сборник стихотворений Баратынского, о котором Пушкин написал восторженную рецензию, назвав Баратынского первоклассным поэтом, еще не полностью оцененном обществом. И. Кириевский в 1831 году напишет объемную статью, где оценивалась поэзия Баратынского. И до нашего времени эта статья остается одним из наиболее полных анализов творчества поэта.

Начало поэтической карьеры Баратынского в отличии от военной службы складывалось довольно удачно. Он близко сошелся с Дельвигом и Пушкиным, с которыми они очень много и часто говорят о русской литературе. Уже первые стихи Баратынского появляются на страницах, как сейчас бы сказали, престижных изданий, то есть таких которые были в центре внимания читающей публики.

Уже к 1819 году у поэзии Баратынского «лицо необщего выражения». Современник признают его одним из выдающихся поэтов эпохи. И самому поэту доставляет удовольствие, что его муза отлична, непохожа на другие.

Служба в Финляндии накладывает отпечаток и на его творчество. Это в основном элегические стихотворения, где царит суровая северная природа. Его романтические герои в отличии от героев Байрона и Пушкина живут и страдают не на фоне роскошной южной природы, а среди скал, северной тайги и озер с ледяною водой. Северные мотивы особенно ярко прозвучат в его поэме «Эда».

О поэме высоко отзовется Пушкин; «Произведение замечательное своей оригинальной простотой, живостью характеров».

Адъютант генерал-губернатора Путята, с которым близко сошелся Баратынский, так лаконично описал его внешность: «Он был худощав, бледен и черты его выражали уныние». Таков и лирический герой его северных элегий, наполненных тоской и грустью.

В 1835 году выходит новое издание стихотворений Баратынского, вызвавшее пристальный интерес критики. Большинство рецензий положительно отзывались о стихах поэта, называя его в основном поэтом элегическим. . его музе свойственно «всеобщее выражение лица и необычайная простота речей».

Белинский не мог не откликнуться на выход нового сборника. Но его характеристика носила явно односторонний характер. Как же критик с таким тонким эстетическим вкусом мог ошибиться в оценке творчества поэта? Нет, здесь не было никакой ошибки. Говоря о Баратынском, «неистовый Виссарион» исходил прежде всего из своих социальных взглядов.

С отповедью Белинскому выступил ряд критиков. Наиболее интересна была статья Неверова, которого возмутило то, что его коллега по критическому цеху отказывал Баратынскому в поэтическом таланте.

Правда, в 1842 году, когда вышел сборник «Сумерки», Белинский во многом изменил свое отношение к поэту.

Хотя, может быть, мой призыв прозвучит тщетно, но всё-таки давайте, любители золотого века русской поэзии, перечитаем первую статью Белинского о поэте, написанную в 1835 году. Поскольку это во многом нам поможет понять, каково всё-таки место Баратынского в русской литературе и почему столь неоднозначна была и остается оценка его творчества.

Начинает Белинский статью с того, что часто его мысли обращены к тому, какая глубокая пропасть лежит между древней и новой поэзией. «Представьте себе народ, у которого еще нет идеи творчества, но есть уже само творчество», — призывает критик. Само просвещение в этом отношении дело постороннее, ибо оно сообщает поэзии только другой характер. «И это очень естественно: чем бессознательнее творчество, тем оно истинней». Поэт, который творит, не осознавая своего действия, более поэт, чем тот, который заявляя: «Хочу писать». Кто слагал наши песни? Люди, которые даже не подозревали, что есть литература, вдохновение, литературные каноны.

Для Белинского самая главная черта истинного поэта – современность. «Поэт больше, чем кто-нибудь должен быть сыном своего времени». Белинский цитирует несколько стихотворений поэта, считая их совершенно пустыми и глуповатыми, лишенными всякого поэтического огня. Эти любовные стихотворения, которые представляются критику совершенно умозрительными и ничтожными.

Еще резче он говорит о поэмах: «их никто не читает». «Нападать на них было бы грешно, защищать странно. Во всей поэме «Пиры» он находит лишь незначительный отрывок, достойный внимания читателя.

Социальность творца Белинским ставилась выше эстетических качеств его творений. Баратынский в основном поэт элегический. «Первые произведения Баратынского были элегии. И в этом роде он первенствует»,- писал Пушкин. Очень характерна для мироощущения поэта его поэма «Пиры», которую критик оценил весьма низко. А ведь в ней проявилось вольнолюбие Баратынского, неслучайно

Шесть лет поэт проведет в Нейшлотском полку. Всякие попытки друзей посодействовать его переводы в офицеры наталкивались на отказы царя. Истинной причиной этих отказов было недоброжелательное отношение к нему царя, связанное с вольнолюбивым характером поэта, его нелестными высказываниями в адрес властей, связями с оппозиционно настроенными дворянами.

Имя и произведения Баратынского быстро стали известны всей читающей России. Элегия «Финляндия», другие стихотворения, поэма «Эда» закрепили за ним славу певца Финляндии, где проходили годы его службы. Его произведения читались и непременно одобрялись в в Вольном обществе любителей российской словесности.

Баратынский не стал декабристом, но и его захватил поток идей, которые были популярны в тайном обществе.

Осенью 1843 года Баратынский едет в Париж, где проведет полгода, встречаясь с писателями и общественными деятелями Франции. Еще до Тургенева он становится проводником русской литературы в этой стране. Но парижские салоны тяготили его, он чувствовал себя в них «холодным наблюдателем». Это противопоставление толпы и поэта проходит красной линией через его поэзию. Зато он сближается с российскими оппозиционерами, проживавшими в Париже, представителями герценовского круга. Их идеи во многом близки ему и дороги. А главное, что его притягивает к ним, — свободомыслие. Беседы с ними были посвящены одной теме – уничтожению крепостного права, которое они считали главным злом для России. Баратынский призывал своих младших единомышленников к делу: «вперед, братья». Это время – время подъема его духа, жажды деятельности.

Духовная бодрость, вера в победу идеалов прозвучали в его произведениях той поры, а в частности, в стихотворении «Пироскаф». Но им не суждено было стать началом его нового творческого пути. А ведь современники видели, какая перемена произошла в поэте. Находясь в Неаполе, он заболел и 29 июня 1844 года скоропостижно скончался. Не знать об его новых настроениях Белинский не мог. И конечно, они импонировали ему. Тело Баратынского было перевезено в Петербург и в присутствии нескольких близких друзей предано земле.

12. Игорь Вишневецкий, литератор, педагог, музейный работник. Питтсбург, США

«Последний поэт» через 185 лет

Если воспользоваться методой М. Л. Гаспарова и записать краткое содержание десяти строф «Последнего поэта» (1835) Баратынского в две, три, от силы четыре сроки каждую (обозначая строфы арабскими цифрами), то получается следующее:

1. Двигаясь по железной дороге,

век промышленных забот пробуждает в сердцах

лишь корысть, изгоняя лучом просвещения

ребяческие сны поэзии.

2. Им нету места даже в обретшей свободу Элладе,

где господствует не творчество, а торговля.

3. Дряхлеющий мир наш охвачен зимой,

и вот — порождение последних сил природы — поэт

4. поёт любовь, красоту и незнанье, смеётся

над суетой, над пустотой «науки»:

5. его фантазия поднимается, как некогда Афродита,

из вспененных вод морских —

6. так почему же и нам вслед за поэтом

не предаться улыбчивым снам?

7. Но ответом ему — суровый смех века.

И тогда он гордо уходит прочь

к краю земли, лишившей уединения даже поэта:

8. там морская стихия

всё та же, что в день, когда Аполлон

в первый раз поднял в небо над морем солнце.

9. Со скал Левкады,

с которых в пучину бросилась Сапфо,

он бросает в море свою бесполезную лиру.

10. Но — никаких перемен: холодный мир

блещет мертвенным золотом и серебром,

а с человеком всё то же смятенье, всё та же тоска,

порождённые шумом свободного моря.

Сжатое изложение позволяет понять: «Последний поэт» во-первых об отказе от бесполезного с точки зрения непосредственной выгоды воображения, во-вторых о бессмысленности такого отказа. Поэт не потому «последний», что после него стихов больше не будет, а потому что добровольно отрекается от воображения, теперь уже слившегося — в отделении от творца — со «свободной», как называл её Пушкин, «стихией».

Рождённая внутри романтизма с его противопоставлением содержания условной форме тема о несовместимости воображения с промышленной «пользой» (т. е. с миром товарно-денежных отношений, оформляющих окружающее) — центральная для сюрреалистов. Но Баратынский даже не их предтеча, а просто суровый метафизик в духе построений, характерных для периферийных по отношению к das Abendland, т. е. к Западной Европе в 1830-е, Северной Америки и России. Античность для Баратынского, в отличие от Винкельмана, значит не очень много. Страна, призванная хранить наследие классической древности, — Эллада уже охвачена торговыми и промышленными «заботами», и отличие её в таких заботах от Англии только количественное (впоследствии Баратынский утешится тем, что не увидит промышленной лихорадки в ещё одной наследнице классической древности — в южной Италии). Как и американские романтики (от Вашингтона Ирвинга до художников Гудзонской школы во главе с Томасом Коулом) он верит в то, что последнее прибежище всему, что противостоит рационально полезному, — в не подчиняемой расчёту природе.

Степан Шевырёв, идейный союзник Баратынского на момент первой публикации «Последнего поэта» (в самой первой книжке «Московского наблюдателя» за 1835 год, на стр. 30-32, следом за программной статьёй Шевырёва «Словесность и торговля», стр. 5-29) шёл ещё дальше и утверждал в стихотворном «Послании к А. С. Пушкину» (1830), опубликованном в неискажённой авторской версии лишь в 2020-м году, спустя 190 лет после написания (пишущим эти строки — в 34-м выпуске «Europa Orientalis»): нашей поэзии, если чему и учиться, то у родной природы, а не у Греции или Рима. Что перекликалось со словами Вальтера Скотта, сказанными Вашингтону Ирвингу: для Северной Америки настоящая античная архитектура — это её великанские рощи.

Баратынский верит и в то, что время человека и обстоящего его мира — изоморфны, т. е. у природы и у общества, как и у отдельных личностей, есть свои юность и старость; поэзия же — занятие юных, а промышленные заботы и расчёт — зрелых и даже дряхлеющих. Отрекаясь от поэтического мышления образами, от связанного с ним свободного воображения ради расчётливой полезности, т. е. утилитаризма, человечество отказывается от собственной юности ради беспощадной «зимы».

Но и это отречение совершенно бессмысленно: изгнанные за пределы рациональности «ребяческие сны» продолжают тревожить человека как нечто вполне нечеловеческое, равное по силе Океану. Человек, отказавшийся вдохновляться тревогой, больше не понимает, зачем она, а избавиться от неё всё равно не может. Мир промышленного и должного не имеет языка для разговора о таких смущении и тревоге. «Последний» поэт, расставшийся с лирой, больше не понимает себя.

Т. е. в метафизике Баратынского поэтическое творчество не только терапевтично, но и способствует постижению окружающего, в отличие от пустых и суетных схематизаций, именуемых на профанном языке «науками».

Неудивительно, что сторонник капиталистического, индустриального прогресса, живший — будем называть вещи своими именами — литературной коммерцией, т. е. продажей своих статей в журналы, буржуазный радикал Белинский с возмущением увидел в «Последнем поэте» вызов утилитарному прогрессу и просвещению. В том, что Баратынский и альтруистический «Московский наблюдатель» решились на публикацию таких стихов в 1835-м году, задолго до того, как описанный в них мир сделал существование журналов, подобных «Московскому наблюдателю», просто невозможным — причина взаимного отторжения между сначала военным, потом помещиком Баратынским и предпринимателем от литературы Белинским (и, конечно, между Белинским и наёмным государственным служащим, профессором университета Шевырёвым).

Белинский о Баратынском: «Бедный век наш — сколько на него нападок <…>! И всё это за железные дороги, за пароходы — эти великие победы его уже не над материей только, но над пространством и временем!» (1842). Баратынский о своём критике: «Зоил, уже кадящий мертвецу, чтобы живых задеть кадилом» (тогда же). Белинский о Шевырёве: «Педант-романтик, который так молод, что ещё и не родился на свет» (тогда же).

Неудивительно, что во времена СССР, чья экономика функционировала по сути на капиталистических основаниях (государство-корпорация и нанятые им служащие), а социализм заключался в официальной идеологии да в распределении прибыли, мнение «литературного кондотьера» (как уничижительно именовал его Шевырёв) Белинского ставилось столь высоко: он был для «прогрессистов» внутри СССР своим.

11. Никита Тимофеев, кандидат филологических наук. Москва

Предчувствие сумерек

Что такое поездка в Подмосковье, когда ты учишься в пятом классе? Что значит усадьба с травяным названием «Мураново», когда твой класс мчится в автобусе, в окна смотрит сентябрьское солнце, ещё похожее на летнее, а впереди, наискосок, сидит такая отличница Эля, и, хотя она ни разу не оглянулась и обсуждает всякую девчачью дребедень с прилипалой подружкой, преунылой особой, ты радуешься, что она тоже едет, и оттого неизвестное Мураново тебе заранее нравится…

С первого класса я пописывал стихи и, насколько это возможно в детстве, любил серьёзную, взрослую литературу, особенно – когда про природу.

Экскурсоводша гугнила в микрофон, мелькали её очки. Стёпа, хохотун и выдумщик, вертелся и мучил меня шутками. Я не знал куда деваться, ибо нехорошо, имея в классе репутацию знатока литературы, философа и будущего поэта, трястись и плакать от смеха, когда рассказывают о Тютчеве и Баратынском.

Я чувствовал себя взрослым человеком, потому что впервые поехал на экскурсию без мамы или папы, как бывало раньше. После автобуса охотно разминали ноги, ходили по дорожкам. Нас ждала усадьба с весёлыми окошками. Эля была близко; я срочно достал блокнотик, занёс над ним ручку и с прищуром отошёл в сторону, глядя на реку и холмы с деревьями. Хотя солнце ходило искрами по воде и сочно синело небо, мне казалось, что пейзаж на самом деле какой-то меланхолический и только притворяется праздничным. Я обернулся. Эля стояла ко мне затылком.

Из Баратынского я знал тогда одно, про осень: «И вот сентябрь!..» – и так далее. Очень красиво. И фамилия нравилась: Баратынский. Мы вошли в дом, я полез вперёд, чтоб понравиться экскурсоводу рвением и, если придётся, блеснуть знаниями. Но во время экскурсии Стёпа совсем распоясался. Он был в ударе и каждое услышанное слово выворачивал юмористической стороной. Ему-то проще, он не так смешлив, а я просто изнемогал. Пришлось прятаться за спинами. Шиканья учителей Стёпу лишь подзадоривали. Мои жалкие мольбы прекратить безобразие он расценивал как поощрения. Вот экскурсовод говорит: «Алексей Степанович Хомяков… Николай Васильевич Путята…» Тотчас передо мной вырастает красное лицо Стёпы, дрожащее от предвкушения эффекта, и он со смаком шепчет свои придумки: «Это – хомячок, а это – уточка…» – и иллюстрирует гримасами.

Сквозь всё это мишурное, детское запомнился дом, атмосфера другой жизни, комнаты, где время настоялось, как вино, старинные портреты и дагерротипы, глубокое спокойствие лиц, которое неясно тревожит, как вечерние огни в поле.

Я уезжал со стыдом перед Тютчевым и Баратынским, с ощущением, что нам помешали, с чувством, что я ничего не успел понять, и с твёрдым обещанием, что однажды всё пойму. Но до этого было ещё далеко. Пропал и рассыпался шумный класс, давно скрылся за далёким поворотом Стёпа, который когда-то, уже после Муранова, внезапно превратился в тайного соперника и тоже добивался внимания Эли. Он оказался отменным танцором и однажды унизил и распылил меня, мастерски оттанцевав с Элей на школьном огоньке под изумлённые, завистливые аплодисменты, пронёсся мимо, победительно вздёрнув подбородок… А вскоре я перешёл в другую школу и потерял из виду всех, кого считал друзьями на всю жизнь. Загадочная, летучая девочка Эля тоже скрылась из глаз.

Человек взрослеет, когда понимает, что ему хочется вспоминать. Следуя своим пристрастиям, я поступил на филологический. Меня уже волновали стихи не только про природу. О Баратынском я вспомнил снова, когда нам читали литературу первой трети XIX века. Читал пожилой профессор К., над которым почему-то потешались девицы. Он, как опытный артист, давно наработал лекторские приёмы, уже заметно устаревшие, и упрямо верил, что приёмы блистательны. Иногда он вскакивал из-за стола, подходил к первому ряду и, заглядывая то в одно, то в другое лицо, задавал вопросы, пробуя начать диалог с аудиторией, но быстро уставал и возвращался за стол, к записям. В такие моменты мне было его жаль. Желание передать свою любовь к поэзии студентам, непонятным молодым людям, у профессора давно притупилось, поэтому говорил он вполсилы, а стихи цитировал с карикатурной серьёзностью. Казалось, он подлаживался под поверхностное настроение аудитории. Одна дама, доцент той же кафедры, спросила меня: «Как вам лекции К.?» Я похвалил: «Интересно рассказывает. Часто шутит». Она была неприятно удивлена: «Шутит? Раньше такого не было…»

За окнами гудела холодная ветреная весна с летящей с крыш водой, с тёмным снегом. Слушая профессора, который говорил о лирике Баратынского и зачитывал дребезжащим голосом: «В дорогу жизни снаряжая своих сынов, безумцев, нас…», я думал о том, что в прошлом году в Муранове случился пожар. Я пытался вспомнить школьную поездку в Мураново, но на неё как бы падали зловещие отблески пожара, словно стеной вставшего между мной и этой поездкой. Профессор имел привычку, чеканя фразы, строго кивать куда-то в правый угол аудитории, где обычно сидел и я, и бросать на нас невидящий взгляд, и теперь, точно почувствовав, что я отвлекаюсь мыслями от лекции, он особенно долго удерживал этот размытый, отсутствующий взгляд именно на мне.

Некоторые отрывки, читанные профессором пусть и с иллюстративной, как в учебном фильме, интонацией, успели меня взволновать. Дома я отыскал эти стихи и стал помалу запоминать, заучивать их. Неясно томили слова: «Во цвете самых пылких лет всё испытать душа успела…», «…разочарованному чужды все обольщенья…» И позже, продолжая учёбу, я возвращался к этим стихам, мысленно повторял их прямо на ходу, по пути в университет, летя вдоль ограды старого сада. Помню, что как бы прятал свой интерес к Баратынскому от других, не хотел, чтобы его имя упоминалось кем-то через запятую и звучало формально, чтоб о нём впустую молотили языками на семинарах.

Однажды я случайно прочитал шутливую дружескую элегию, сочинённую ещё юными Дельвигом и Баратынским: «Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком…» – и поначалу не мог понять, почему эта безделица, иронично написанная гекзаметром, столь печально звучит. Теперь я думаю, что Дельвиг и Баратынский сочинили это стихотворенье не только ради забавы, но и для того, чтобы сохранить картинку из юности, заранее превратить вроде бы шутливые строки в мемориальную зарисовку и адресовать этот привет самим себе, уже немолодым, в будущее: «Жил поэт Баратынский, с Дельвигом, тоже поэтом. Тихо жили они…» Написали, чтобы вспоминать.

Баратынский – поэт воспоминания. Утраченное, исчезнувшее, загаданное, неосуществлённое, – вот где исток его лирической реки. Даже светлая пора его юности – уже будто в смутном предчувствии «Сумерек».

Музей Евгения Баратынского в Казани

Кто жил так, что память о нем свято сохраняется в душах людей, которых он любил, тот сделал свое дело для продолжения своего существования и после смерти.

Георг Эберс

Прекрасная столица Республики Татарстан… Сколько выдающихся имен дала она миру и стране!

Казань – город с тысячелетней историей, со своей судьбой, неразрывно связанной с судьбой своих жителей всех национальностей и вероисповеданий.

Казань является очагом культуры и источником вдохновения для многих писателей, поэтов и художников как прошлых времен, так и нашего поколения. Сюда стремились и здесь находили музу, здесь писались шедевры. Ведь естественная красота природы в сочетании с величественностью белокаменных зданий в любом пробудит поэта.

Ни один город на Волге не связан так с литературой, как Казань. Дома, улицы, сады и площади буквально сроднились с романами, поэмами, стихами — они неотрывны от поэтических и писательских биографий и воспринимаются как живые страницы русской литературы. В стихах, письмах, повестях, романах, дневниковых записях мы постоянно встречаем Казань — источник творчества многих писателей и поэтов.
В Казани есть музей Евгения Баратынского, замечательного русского поэта девятнадцатого века. Но много ли людей сейчас о нем знают? Ведь даже фамилия его в разных источниках пишется по-разному — то Баратынский, то Боратынский. Возможно, это получилось оттого, что стихи он подписывал и так, и так. А если попытаться отыскать в Интернете портрет поэта, то легко находится много изображений, но, что удивительно, все они друг на друга мало похожи! Притом обращает на себя внимание то, что человек на них всегда печален. То есть получается, что непонятная он какая-то личность, загадочная…

Е. А. Боратынский (1800-1844) — выдающийся русский поэт «пушкинской эпохи», друг А.С. Пушкина, мастер элегии и философской лирики.
В 1831-1833 гг. бывал в Казани и Каймарах — казанском имении жены, урожденной Энгельгардт. В Казани и губернии в XIX — XX вв. жили несколько поколений потомков Е. А. Боратынского. Поэтому открытие Музея Е. А. Боратынского, которое состоялось в 1977 году, было закономерно для Казани.

Музей располагается в трех зданиях: во флигеле городской усадьбы Боратынских, восстановленном в 1990 году, в казанской школе №34, где была открыта первая экспозиция музея, и в главном доме усадьбы Боратынских, который является памятником архитектуры и истории Российского значения и находится под охраной государства
За годы существования в «Доме Боратынских» музей стал заметным явлением культурной жизни Казани. Его тема — не только жизнь и творчество поэта и его потомков, но и провинциальная культура конца XVIII — начала XX века, история дворянской усадьбы.

В начале 90-х годов XX века Центральными научно-исследовательскими проектными мастерскими при Министерстве культуры РФ выполнены научно-проектная документация и рабочие чертежи реставрации этого дома. Опираясь на эти исследования, сейчас над восстановлением усадьбы Боратынских работают казанские реставраторы. А научные работники музея штудируют воспоминания жильцов этого дома, чтобы будущие экспозиции музея доподлинно отображали интерьер усадьбы.

На сегодняшний день музей с богатым фондом располагается в историческом центре города и привлекает к себе гостей Казани. В музее представлены материалы о жизни и творчестве поэта, о провинциальной культуре периода XVIII-XX века и истории дворянской усадьбы. Общий фонд музея составляет более 4000 уникальных экспонатов — это документы, личные вещи, редкие издания XIX века и коллекции фотографий из личных альбомов.

В музее хранятся письма великого поэта и уникальный альбом фотографий семьи Боратынских (содержит около 100 фотографий периода XIX-ХХ вв.). Здесь хранится книга «Канун Восьмого дня» правнучки поэта Ольги Ильиной, эмигрировавшей в годы гражданской войны из России. Благодаря тесному сотрудничеству писательницы с музеем книга была издана в 2003 году.

9. Виолетта Егорова, школа № 7, 11 класс. Набережные челны

Научитесь любить…

Стихотворения Е. А. Баратынского о малой родине

Стихотворение «Родина» (1821)

Удивительное философское отношение к Родине, к жизни и своему месту в ней передано в стихотворении. Здесь от первого лица рассказчик обещает вернуться, вопреки высшему свету и молве, на Родину – к родным полям, к иконам. И он рад будет отойти от пиров, битв, от карьеры, влюбленности, поменять всё на родной дом.

Герой хочет просто возделывать землю, сажать растения и цветы… и наблюдать жизнь со стороны. Он мечтает посадить дерево, в тени которого будет отдыхать его внук. Сам автор вспоминает своих предков, благодарит их за труды. И высшее блаженство для него – труд и отдых на родной стороне, пусть и в простой хате, а не во дворце. Может быть, все эти стихи Баратынского старомодны по речи, но не по смыслу.

Баратынский словно бы дает сам себе обещание, отмечая: «Я возвращусь к вам, поля моих отцов». Он с нежностью вспоминает домашние иконы, на которые раньше не обращал внимания, и «священный сердцу кров», который еще недавно стремился покинуть как можно скорее. Пожив вдали от родины, юный Баратынский осознал, что только дома он был по-настоящему счастлив и безмятежен. Душевное спокойствие, которому он раньше не придавал особого значения, стало некой самоцелью для будущего поэта, который по воле судьбы вынужден был отказаться от блистательной карьеры. Таким образом, Баратынский пишет: «Пускай другие чтут приличия законы». Этой фразой автор не только намекает на свое бурное прошлое, но и подчеркивает, что лишен зависимости от общественного мнения. Для него намного важнее жить так, как подсказывает внутренний голос. «В кругу друзей своих, в кругу семьи своей я буду издали глядеть на бури света», — отмечает поэт.

При этом Баратынский признается, что военная наука ему совершенно неинтересна, и он считает обучение ей пустой тратой времени. «Хочу возделывать отеческое поле», — отмечает автор, озвучивая не только свою мечту стать обычным помещиком, но и вкладывая в эту фразу особый смысл. Автор мечтает о том, что его родовое имение будет процветать и передаваться из поколения в поколение. Именно в этом он видит свою миссию, надеясь, что когда-нибудь в тени роскошных деревьев «отдохнет мой правнук молодой», который спустя много лет «вместо мрамора положит на гробницу и мирный заступ мой, и мирную цевницу».

Образ малой родины данном стихотворении представлен как недосягаемая, далекая страна, в которую так жаждет вернуться лирический герой. Он вспоминает «поля отцов», «домашние иконы», «родные небеса», «дубравы мирные». Герой говорит: «Я возвращусь к вам…». Сейчас это единственное, чего он хочет, что сделает его счастливым. При описании родины он возвышает ее («священный сердцу кров», «спешу к родной стране», «дом отеческий», «край, всегда любимый», «первый огород», «роскошная весна»). Герой хочет «заснуть желанным сном под кровлею родимой», «возделывать отеческое поле».

Таким образом, мы видим, что поэт, находясь в дали от родной, любимой земли, очень тоскует по ней, желает вернуться. Это бы сделало его счастливым. Автор пишет стихотворение в дали от отчего дома. И это его очень угнетает, он понимает, что это не то место, где он может быть счастлив. Значит, малая родина в жизни Баратынского играет очень важную роль, поэтому занимает ключевое место в его творчестве.

Стихотворение «Люблю деревню я и лето» (1828)

В Москве Баратынского ждут тяготы освоения светской жизни. Он пишет Путяте: «Сердце моё требует дружбы, а не учтивостей, и кривлянье благорасположенья рождает во мне тяжёлое чувство… Москва для меня новое изгнание…Живу тихо, мирно, счастлив моею семейственною жизнью, но… Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: помнишь? с кем мог бы потолковать нараспашку…».

Это небольшое весёлое стихотворение. Баратынский в деревне, любуется её природой. Он говорит, что любит деревню и лето и слушать, как журчит вода, приятно отдыхать в тени дубров. Он наслаждается запахом цветов, даже комаров готов бы простить, но он не привык, житель пустынь, к укусам двуногих гостей-мучителей и не прощает комарам. Стихотворение наполнено весёлым юмором и настроением поэта.

Стихотворение начинает простая, характерная для разговорного стиля фраза, сообщающая о предпочтениях лирического субъекта. Вполне довольный летней деревенской жизнью, он перечисляет особенно приятные детали скромного пейзажа: лесные тени, цветочные ароматы, журчание воды, обозначенное метафорой «говор». Эпизод из биографии «отпускника» заканчивается риторическим вопросом. Эпикурейский образ жизни близок и приятен любому — таково фактическое значение риторической фигуры.

Во второй части стихотворения усиливается юмористическое начало. Приподнятое настроение героя, расслабленного летним бездельем, располагает к шуткам. Человек, отходчивый и незлой, он удостаивает прощением даже комаров, способных подпортить впечатления теплых дней. Нарочито торжественная формулировка «быть так» умножает комический эффект.

В финальном эпизоде возникают характеристики, дополняющие облик лирического «я». Сторонник уединенного отдыха, он выбирает не веселье в шумной компании, а покой и тишину. Это качество подчеркивается анафорой, объединяющей однокоренные лексемы «пустыня» — «пустынный».

Человеку, стремящемуся отделиться от общества, неприятно назойливое внимание соседей. Бесцеремонного и надоедливого помещика-гостя автор изображает в оригинальном гиперболическом образе двуногого комара, «мучителя» хозяина. Новый «подвид» насекомых настолько неприятен, что не заслуживает милости даже снисходительного лирического субъекта.

Мягкий юмор и остроумие — качества, идущие вразрез с привычным обликом печальной музы Баратынского.

Образ малой родины в стихотворении представлен как «любимая деревня», «благовоние цветов», герой даже «прощает комаров», он рад находиться в деревне этим прекрасным летом. У героя приподнятое настроение, это прослеживается еще с первых строк.

В год написания данного стихотворения автор жил в Москве. Но по его письмам мы выяснили, что его это не радует. Москва ему не по душе. Здесь нет тех людей, с кем он мог бы искренне поговорить. Ему чуждо московское общество. Писатель все еще хочет вернуться в родную обитель. Он со всей любовью и нежностью вспоминает о ней. Из всего этого следует, что малая родина очень важна поэту. Он посвящает ей множество своих произведений.

8. Тадеуш Каппаза, сотрудник инвестиционной компании

Стопроцентный Попаданец

(Реальное (или воображаемое путешествие) Евгения Боратынского в прошлое, чтобы навестить предков в Польше и разузнать побольше о первом Боратынском — Дмитрии Дмитриевиче)

Боратынский жил в России

И российский был поэт.

Карандаш берите синий

Записать… И ручки нет?

Ну, тогда пишите в Вебы,

Инстаграммом шелестя:

Меж Землёй проплыл и Небом

Женя в прошлое летя.

Посетил он Польшу предков.

Самым первым Дмитрий был.

Замок «Боратын» он деткам

В прозвище вписал. Любил

Он Галицию и звался

Канцлер Русских Всех Земель.

В Интернете попытался

Я узнать побольше… Мель…

Повторяют эти факты:

Канцлер Дмитрий, «Боратын»…

Надо нежно как-то, с тактом

Разузнать как Польши сын

Вдруг Руси стал «Генералом».

В это время там Орда

Дань с Руси имела налом

И рабами иногда.

Я не первый те вопросы

Поднял, не найдя ответ.

Вот поэт себя и вбросил

В прошлое, как табурет.

7. Екатерина Пономарёва, поэт. Санкт-Петербург

Памяти Евгения Баратынского

В деревне Вяжле, что в губернии Тамбовской,

второго марта, двести двадцать лет назад,

родился мальчик: «Гордостью отцовской

он станет, мать шепнула. — Говорят,

что сыновья, влекомые примером

родителей, идут по их стопам.

Он выучится, станет офицером,

во славу императора… и нам».

Промчались годы. Мальчик восьмилетний

отправился в немецкий пансион.

А после – в корпус Пажеский. Заветней

мечты не сыщешь! Что же он,

тот отрок с именем Евгений?

Доволен ли своей судьбой?

Вполне. И пишет матери: «Стремлений

великих полон я. Долг высший мой –

жизнь посвятить военному искусству.

И в этом счастье. Что еще желать?»

Но молодая кровь бурлит и к вольнодумству

да шалостям зовёт. Как устоять?

И он не смог. А за проступок – наказание.

Евгений изгнан из училища! Ему

лишь рядовым служить. Разрушились мечтания

о будущем. Обиды, горести перу

доверил он. Бежит за строчкой строчка

и облегчение душе несут слова,

от сердца что идут. Но знает точно,

пока надежда посвятить себя жива

делу военному, не нужно падать духом.

Не офицером, пусть солдатом, но служить

в Егерский полк пошел. И завязал там ухарь

знакомства новые. Кто б мог предположить,

что все невзгоды были не случайны

и к судьбоносной встрече приведут?

Дельвиг и Пушкин показали мир бескрайний

поэзии ему. Где расцветут

Евгения таланты ярким цветом,

где понят и услышан будет он.

Философом, мыслителем, поэтом

его признают. Даром наделен

Великим! Не покинет больше Муза

его до самых, до последних дней.

А как же служба? Нежели обузой,

мечта вдруг стала? Вовсе нет, теперь

в Нейшлотский полк переведен Евгений,

чин офицерский даже получил.

Но через год решился без сомнений

оставить службу. Баратынский полюбил

Анастасию, генерал-майора

Льва Энгельгардта, старшенькую дочь.

Венчанье состоялось скоро.

Жизнь в браке уносила прочь

души мятежность, буйство мыслей, взглядов

поэта, отдаляя от друзей

его неспешно, приведя к разладу

с товарищами. Становясь взрослей,

Евгений больше времени раздумьям

стал уделять. На службу поступил

он в Межевую канцелярию. Но умер

тесть Энгельгардт Лев, и вступил

наследник, Баратынский, во владение

поместьем. Поселился там с семьей,

выйдя в отставку. Занимаясь управлением

имений и поэзией, порой

грустил о прошлом. О друзьях веселых,

а быт размеренный лишь грусть ту продлевал.

Пора развеять серость дум тяжелых:

в Европу! Путешествовать! Не знал

Евгений, что беда случится

и смерть настигнет в путешествии его.

Сорок четыре года быстрой птицей

промчались и исчезли. Роковой

поездка оказалась. Как же старость

поэт хотел с тобою скоротать,

Неаполь… Но безоблачных дней сладость,

увы, не довелось ему познать.

В дождливый Петербург он возвратился,

чтоб скорбный, вечный обрести приют.

На Ново-Лазаревское кладбище проститься

лишь Одоевский, Вяземский и Соллогуб придут…

6. Евгений Миронов. Санкт-Петербург

Евгений Баратынский

Он шёл своею дорогой один и независим.

А. С. Пушкин

02 марта 2020 года исполняется 220 лет со дня рождения поэта Золотого века Евгения Абрамовича Баратынского.

Он родился Кирсановском уезде в Тамбовской губернии в селе Вяжля, какое вместе с 2000 душами крепостных крестьян пожаловано императором Павлом I братьям Баратынским – Богдану и Абраму, будущему отцу поэта.

С 1805 года семья Абрама Баратынского проживает в близлежащем имении Мара, где будущий поэт проводит свои детские годы.

Раннее детство Евгения заканчивается в 1808 году, когда он отправляется учиться в частный немецкий пансион в Санкт-Петербурге, чтобы подготовиться к поступлению в Пажеский корпус.

В пансионе он знакомится с немецким языком, а до того он уже владеет итальянским и французским.

Отец отставной генерал-лейтенант 43 лет от роду уходит в мир лучший в 1810 году, связи с чем воспитанием поэта более плотно занимается мать – Александра Фёдоровна, дочь коменданта Петропавловской крепости.

В конце декабря 1812 года Евгений поступает в Пажеский корпус, где до весны 1814 года у него всё в порядке. Затем он связывается с компанией шаливших пажистов, у которых поведение и успеваемость имеет не ровный характер. Эта компания в 1816 году оказывается уличена в воровстве денег и имущества. Евгений Баратынский исключается из самого престижного учебного заведения Российской империи, что влечёт за собой глубокую психическую травму, от какой он не может избавиться всю жизнь.

Это происшествие коренным образом изменяет его жизнь и находит отражение в его творчестве, его стихи примечательны феноменальным свойством – они имеют характерный отзвук тайны и печали.

Шестнадцатилетний Евгений из столицы переезжает к матери в имение Мара, откуда навещает своего дядю отставного вице-адмирала Богдана Баратынского в селе Подвойском Смоленской губернии. Можно вспомнить, что в детские годы Евгений Баратынский мечтает стать морским офицером.

В этих поместьях он делает первые пробы пера.

Шагая по стопам предков, в конце 1819 года он поступает служить рядовым солдатом в лейб-гвардии Егерский полк.

Поскольку, как дворянин он имеет больше свобод, нежели обычные военнослужащие нижних чинов, он спит не в казарме, а снимает квартиру вместе с Антоном Антоновичем Дельвигом, с которым они поначалу вместе сочиняли стихи, и который в будущем стал известным литератором своего времени.
В 1819 году Евгений Баратынский знакомится с Александром Сергеевичем Пушкиным, Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером, Николаем Ивановичем Гнедичем и начинает публиковать стихи — печататься.

В 1820 году Баратынский получает звание унтер-офицера и переводится в пехотный Нейшлотский полк в Финляндию.

Нахождение в северной стране усиливает его романтизм, и он пишет лирические стихи, и продолжает публиковаться в том числе в альманахе «Полочная Звезда».

Осенью 1824 года Баратынский переводится в Гельсингфорс (ныне город Хельсинки), но ненадолго, возвращается в свой полк, где весной 1825 года узнаёт о присвоении ему офицерского звания прапорщик, чему он очень радуется.

В сентябре 1825 года в Финляндию приходит известие о болезни матери, поэтому Баратынский едет в командировку в Москву, где встречается с Денисом Давыдовым, который убеждает Евгения выйти в отставку.

31 января 1826 года Евгений Баратынский выходит в отставку, находясь в Москве.

09 июня 1826 года в церкви Харитония в Огородниках происходит его венчание со старшей дочерью генерала Энгельгардта.

В 1826 году его поэмы «Эда» и «Пиры» приносят ему известность.

1828-1831 года Евгений Боратынский находится на гражданской службе, в том числе, как губернский секретарь. После выхода в отставку Боратынский уходит в частную жизнь, обустраивает приданое жены — поместье Мураново.

В 1839 году в Санкт-Петербурге он знакомится с М.Ю.Лермонтовым.

Осенью 1843 года Евгений Баратынский, разочарованный жизнью в России, осуществляет своё заветное желание. Евгений, супруга и трое их детей выезжают ща границу. В своём турне они посещает в Германии Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, Франкфурт, Майнц, Кёльн

Затем полгода отдают Парижу, где Евгений знакомится со многими французскими литераторами и переводит несколько своих стихотворений на французский язык.

Парижская зима в 1844 году и Европа также не оправдывают надежд Баратынского.

Весной 1844 года Евгений Баратынский отправился через Марсель морем в Неаполь, где умирает от разрыва сердца.

Лишь в августе 1845 года кипарисовый гроб с его телом был перевозят в Санкт-Петербург, где хоронят на Ново-Лазаревском погосте в Александро-Невском монастыре.

5. Евгений Миронов. Санкт-Петербург

К 220-тилетию со дня рождения Е. А. Баратынского

…ума холодных наблюдений

и сердца горестных замет…

А. Пушкин

02 марта 1800 года в семье генерал-адъютанта рождается будущий поэта Золотого века Евгения Абрамовича Баратынского.

Евгений с детства хорошо знает итальянский язык благодаря дядьки итальянцу Дьяченко Боргезе. Знаком он и с французским, которым тягда пользовались дворяне Российской империи.

Творчество Евгения Баратынского начинается рано.

Интерес к литературному творчеству появился у него ещё в Пажеском корпусе, где он находится в 1812-1816 годах.

В 1816 году в деревне дяди вице-адмирала в отставке Богдана Андреевича Баратынского на Смоленщине Евгений свои стихи на французском представляет местной дворянской молодёжи.

В 1819 году в Санкт-Петербурге он знакомится с А. Дельвигом, который сводит его с другими литераторами столицы, в том числе с А. Пушкиным.

Е. Баратынский совместно с бароном А Дельвигом слагают стихотворения:

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко…

Князь Пётр Андреевич Вяземский вспоминает: это была забавная компания: высокий, нервный, склонный к меланхолии Баратынский, подвижный, невысокий Пушкин и толстый вальяжный Дельвиг… Пушкин, Дельвиг, Баратынский — русской музы близнецы.

В то время каждый из них ищет свой путь в поэзии.

В 1819 году Евгений Баратынский начинает публиковаться и посещать различные поэтические вечера, в том числе «субботы Жуковского».

К концу года его поэзия приобретает то «необщее выражение», которое впоследствии он сам признаёт главным достоинством своих стихов. Среди поэтов «романтиков» лирическими стихами Евгений занял видное место.

Начиная с января 1819 года в Финляндии среди более суровой природы романтизм поэзии Баратынского усиливается. Его новые впечатления переходят в лучшие стихотворения, например — «Финляндия»:

…Там необъятными водами

Слилося море с небесами;

Тут с каменной горы к нему дремучий бор

Сошёл тяжёлыми стопами,

Сошёл — и смотрится в зерцале гладких вод!

Отражаются они в первой его поэме «Эда» (1826),

Чего робеешь ты при мне,

Друг милый мой, малютка Эда?

За что, за что наедине

Тебе страшна моя беседа?

«…произведение, замечательное своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных» — о поэме «Эда» А.Пушкин.

Осенью 1824 года в Гельсингфорсе у Евгения Баратынского завязывается роман с Аграфеной Закревской, супругой генерал. Данное увлечение способствует порыву творчества и выражается в ряде произведений, в том числе в поэме «Бал» (1825-1828).

…Всегда, рассеянный, судьбину.

Казалось, в чём-то он винил,

И, прижимая к сердцу Нину,

От Нины сердце он таил…

В 1828 году из-под его пера возникают строки:

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И как нашёл я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Данное стихотворение называется: ««Мой дар убог, и голос мой негромок». В том же году пишется работа «Смерть»:

О дочь верховного Эфира!

О светозарная краса!

В руке твоей олива мира

А не губящая коса.

По мнению поэта: смерть, мудра и покойна.

В 1835 году пишется стихотворение «Последний поэт» о его переживаниях:

…Воспевает, простодушный,

Он любовь и красоту

И науки, им ослушной,

Пустоту и суету…

В 1841 году стихотворение посвящается А. Пушкину и другим поэтам:

Она улыбкою своей

Поэта в жертвы пригласила,

Но не любовь ответом ей

Взор ясный думой осенила…

В 1842 году предсмертная поэтическая книга «Сумерки», непонятая и не принятая построена на головоломках и антитезах обыденному.

Звезда разрозненной плеяды! Так из глуши моей стремлю

Я к вам заботливые взгляды, Вам высшей благости молю.

От вас отвлечь судьбы суровой Удары грозные хочу,

Хотя вам прозою почтовой Лениво дань мою плачу.

4. Маргарита Вишнякова, актриса.

Посвящение

1

Когда б спросили, чей портрет

Хочу узреть на обелиске —

Вас удивил бы мой ответ

Простой: Евгений Баратынский.

Я в тайной связи состою

С его чарующею Лирой

Все слушаю- и не могу

Не взять бумагу и чернила

От всех далек, без тени зла —

Он милосердия образчик

Неторопливая строка

Стихов его всего мне слаще.

23.03.16.

2

На тверди круглого стола

Возле бессонного дивана

Марины дерзкие слова

И страстный шопот Мандельштама-

Они тревожат, вопиют,

Терзают струны вековые,

Но между них спокойно тут

Лежат стихи совсем иные

Сей книги шелест в темноте

Все мысли тяжкие развеет,

Как утро ясное в окне

Тревожный сон преодолеет

Целебный сердцу эликсир,

Душе надежда исполинская!

Все повторяю — мой кумир!-

Стихотворенья Баратынского.

На тверди круглого стола

Стихают бури и волненья,

Чтоб успокоилась борьба —

Заговорило Вдохновенье!

И если не дано сойтись…

Хотите ль вы или не хотите ль

На всю оставшуюся жизнь

Вы мой в Поэзии – Учитель!

3. Александр Ралот, прозаик, публицист и краевед. Краснодар

Гений из «Общества мстителей»

Не знаю у кого как, но в нашем доме двум, бесконечно любимым, разрешается безнаказанно восседать (возлежать) на старинном подоконнике. Оба пользуются этим правом с завидной регулярностью. Кот Тихон с утра до обеда, а племянница Екатерина-когда заблагорассудится.

Вот и сегодня, примчалась из колледжа, быстренько состряпала нехитрое кушанье, бесцеремонно согнала пушистого любимца и уселась на согретое место.

— Позвольте полюбопытствовать сударыня, что изволите читать? — поинтересовался я, устремив взгляд на потрёпанную книгу.

Вместо ответа родственница продекламировала:

— Зима идёт, и тощая земля

В широких лысинах бессилья,

И радостно блиставшие поля

Златыми класами обилья,

Со смертью жизнь, богатство с нищетой,

Все образы годины бывшей

Сравняются под снежной пеленой,

Однообразно их покрывшей, —

Перед тобой таков отныне свет,

Но в нём тебе грядущей жатвы нет!

(Осень, отрывок. 1836-37 гг.)

— Дядь Саш, согласись, необычно Баратынский сочинял.

— Да и жизнь его была необычная. Знаешь, что поэт первым в российской империи, издал сборник стихов, имеющих внутреннее единство и от начала до конца продуманную композицию.

— Это как?

— Каждое следующее произведение вытекало из предыдущего. Создавая новые и новые грани. Лишь в прошлом веке подобные творения, наконец -таки, обрели покупателя.

Катерина закрыла томик, спрыгнула с подоконника, и увлекла меня на диван.- А правда, что он украл деньги и был за это жестоко наказан?

Я кивнул:

— Увы, да. Отрок Евгений обучался в престижном Пажеском корпусе. Знания усваивал плохо. Дошло до того, что в третьем классе остался на второй год. С большим трудом терпел заведённые порядки. Не раз писал матери, дабы та поспособствовала его переводу на морскую службу.

— Среди сверстников Женя слыл заводилой. В свободное время пажи зачитывались «Разбойниками» Шиллера и похождениями Ваньки Каина. Из этого, безобидного занятия, родилось «Общество мстителей». Некоторые педагоги, вдруг стали находить головные уборы прибитыми гвоздями к деревянным створкам окон.

Однажды в «секретную» компанию приняли нового члена – сына камергера. Парнишка всегда был при деньгах. Утверждал, что батюшка еженедельно выделяет на мелкие расходы по сто и более рублей. Врал, конечно. Банально подобрал ключ к отцовскому секретеру. Откуда и черпал «гонорары».
Случилось так, что покидая на пару недель пажеский корпус он отдал «волшебную отмычку» членам тайного общества.

В последний месяц зимы Баратынскому исполнялось шестнадцать.
Финансов на не было, а заветный ключик имелся!
Катюша вскочила с места.

— И много стырили?

— По тем деньгам весьма! На двести семьдесят рубликов накупили товару. Сто восемьдесят, прокутили.

— Спустя несколько дней директор учебного заведения отправил на высочайшее имя рапорт «О вопиющем проступке».

— Баратынского исключили из Пажеского корпуса. Более того. Ему, отныне, запрещалось занимать должности как в гражданской, так и в военной службе.
Однако дозволялось реабилитироваться. Начав воинскую карьеру с самых низов, то бишь, с рядового солдата!

Три года юноша писал петиции во все инстанции, с просьбой о помиловании. Наконец понял-прощения не будет. Подумывал о самоубийстве. Слава богу, руки на себя не наложил.

Племянница шмыгнула носом. Вновь открыла томик поэта. Но не читала, а только водила пальчиками по пожелтевшим листам. Я погладил её по русым волосам и продолжил.

— Ты же знаешь, что пути господни неисповедимы. Не соверши он прискорбного поступка, не пройдя испытания жутким стыдом, вероятно и не родился бы в нём удивительный поэтический дар. Однако Евгений нашёл в силы определится солдатом в егерский полк.

Представляю, как непросто переехать из уютного родового имения, в продуваемые ветрами Петербургские казармы. А потом служба в Финляндии. Долгих шесть лет в нижних званиях.

— Знаю. Читала в инете, что друзья много раз посылали прошения о присвоении раскаявшемуся Баратынскому офицерского звания. Однако самодержец, регулярно писал на этих бумагах одно единственное слово — «Отказать!»

— Племяшка, сделай милость, открой секрет. Почему ты нарыла в наших «авгиевых конюшнях» именно этот томик?

— Ну, во-первых, его творчество не раз вспоминали, горячо любимые мною, поэты Серебряного века. Во вторых он удивительный певец скорби и мысли. В третьих, на стихи поэта сочинял романсы сам Глинка. И в четвёртых! После скоропостижной кончины поэта, современники, сразу стали о нём забывать, а это несправедливо.

— Ну, ты не совсем права. Десять лет спустя, произведения Баратынского всё же включили в сборник, так называемых, второстепенных русских поэтов. И ещё, в отличие от наших «электронных времён», в те далёкие годы, от родителей к детям переходили подшивки литературных журналов.

«Европеец», «Девятнадцатый век», «Литературная газета» и «Московский наблюдатель». Евгений Абрамович был их активным автором!
Племянница протянула планшет.

— Ага. Погляди. Первый из них закрыли по приказу Николая первого, за пропаганду конституционного правления. «Литературку» тоже, того. Следом. И вот послушай:

Притворной нежности не требуй от меня:

Я сердца моего не скрою хлад печальный.

Ты права, в нём уж нет прекрасного огня

Моей любви первоначальной.

Напрасно я себе на память приводил

И милый образ твой и прежние мечтанья:

Безжизненны мои воспоминанья,

Я клятвы дал, но дал их выше сил.

— Это же гениально!

Я протянул руку к полке с устаревшими DVD дисками. Извлёк оттуда коробку с фильмом «Доживём до понедельника».

— Не видала?

— Кажется, не-а.

— Там это стихотворение удачно цитирует учитель истории Мельников.

Родственница крутила в руках «цифровой раритет». Вспоминая, имеется ли в нашем доме устройство, способное его воспроизвести? Посмотрела мне в глаза. С минуту помолчала, и вдруг выпалила:

— А не махнуть ли нам в Мураново? Там не только его музей, но ещё и Тютчева. Четыре поколения жили! И все, так или иначе, имели отношения к русской литературе. И красотища там! Необыкновенная!

— Откуда это известно?

Катюша, молча ткнула в светящийся экран планшета.

2. Ринат Барабуллин, автор стихов и прозы. Свердловская область

Не верю в совпадения

Евгений Абрамович Баратынский (Боратынский — пишут и так) умер в возрасте 44 лет 11 июля 1844 в Неаполе. Обстоятельства смерти этого выдающегося русского поэта и переводчика настолько загадочны, что определённо требуют своего самого тщательного расследования. Удивляет почему за столько лет никто не попытался критически взвесить все факты и сложить наконец-то мозаику-головоломку из тех небольших осколков, что нам достались. Этот вопрос касается не только российских историков литературы, но и наших итальянских партнёров-коллег филологов. Традиционный в Италии интерес к Русской Литературе высок, регулярно появляются многочисленные высококачественные публикации по этой тематике, сотни специалистов в Университетах на кафедрах, тысячи студентов с их курсовыми и дипломными работами вносят свой вклад в изучение Русской Литературы.

И вдруг… никто никогда не обратил внимание на странную смерть в Италии известного русского поэта. Не вызвало никаких вопросов то, что в Неаполе у супруги поэта Анастасии Львовны произошёл нервный припадок, что и раньше с ней случалось. Утверждается, что это так сильно подействовало на Баратынского, что внезапно у него усилились головные боли, которыми он часто страдал. На следующий день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался.

Солдат по своей первой профессии не мог так расклеиться, переволноваться из-за внезапного ухудшения здоровья супруги и тем более не мог он перестать быть опорой заболевшей жене и детям, которые с ними путешествовали. Баратынский свободно, прекрасно владел Итальянским языком (в дополнение к Французскому и Немецкому). Ему было легко общаться с местными людьми даже в экстремальной ситуации, организовать визит местного доктора к своей супруге, всё выяснить, обсудить и (если надо) создать условия для её лечения. Не было никакого резона поддаваться панике. Если вы или я не знаем Итальянского языка, тогда, возможно, мы испытаем некоторый шок в подобной к той ситуации.

Единственной свидетельницей и участницей драмы была Анастасия Львовна. По крайней мере, так нам говорят. Однако я надеюсь, что в Италии, в Неаполе сохранились документы местных властей, записки доктора, свидетельства работников отеля и т.п. Могут ли наши коллеги — исследователи истории литературы из Италии — заняться расследованием? Можно ли найти какие-нибудь зацепки и установить, с большой степенью уверенности, каковы были реальные обстоятельства смерти Евгения Баратынского?

Самый беглый взгляд на эти скупые факты говорит мне (и каждому любителю детективов), что есть в той трагической ситуации (возможное!) место убийству, предательству, преступлению или даже самоубийству. Проверим «Кому это Выгодно» и «Кто имел возможность»! Приведу лишь некоторые возможные версии (Эркюль Пуаро нервно курит трубку и подкручивает свои усы):

1. Супруга/Супруг всегда первый и главный подозреваемый. Извините, но так надо! Нельзя не рассмотреть этот вариант. Могут ли наши российские историки литературы проверить, какова была дальнейшая судьба Анастасии Львовны? Стала ли она богаче после смерти мужа? Выиграла ли в чём-то? Вышла ли за муж вскоре, слишком скоро после смерти поэта? Что писали или говорили современники?

2. Могла супруга таким ужасным способом отомстить мужу за неверность? Эту версию тоже следует проверить. Были ли у Баратынского романтические приключения на стороне, пусть даже до женитьбы? Были ли у него настойчивые поклонницы, преследующие поэта повсюду и всячески добивающиеся внимания?

3. Самая главная моя версия. Не верю в совпадения! Дядька (гувернёр) мальчика Жени Баратынского был итальянец Джьячинто Боргезе, поэтому мальчик рано познакомился с итальянским языком. Родом Джьячинто был из Неаполя. Может быть, Баратынский приехал в этот город сделать что-нибудь, связанное со своим бывшим дядькой? Он даже написал (незадолго до своей трагической смерти, уже находясь в Неаполе) стихотворение, посвящённое Джьячинто Боргезе. “Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой…”

Фамилия эта странная — Боргезе… Благородная. Слишком благородная для простого гувернёра в не самой знатной и богатой семье в России. Вилла Боргезе, Галерея Боргезе в Риме у все на слуху. Возможно (я здесь выдаю свою главную догадку!), звали дядьку иначе. Он убежал из Неаполя, спасаясь от преследователей, собирающихся его убить. Поменял имя и забился в самый дальний и малоизвестный уголок далёкой от Италии страны. Баратынский написал стихи (тот уже умер в России), хотел встретиться с родными и близкими своего любимого Гувернёра. Думаю, что Евгений Абрамович даже написал какие-то письма в Неаполь, пытаясь разыскать семью Боргезе. Кстати, эти запросы к местным властям, могли сохраниться. Он приехал и был убит теми, кто охотился за многие годы до этого за лже -Боргезе. Анастасия Львовна то ли увидела, то ли услышала что-то связанное с опасностью, с серьёзной смертельной угрозой мужу и семье. Нервы и сдали. Сам поэт тоже понял, почувствовал (как оказалось, неминуемую) смерть. Или их просто попытались отравить!? Супруга выпила предназначенный мужу напиток с ядом по ошибке и слишком мало. А яд был нервно-паралитического действия, типа Кураре, но слабая доза. Или организм Анастасии Львовны оказался удивительно устойчивым, были лишь серьёзные нервные симптомы. Вторая попытка убийц была более успешной — поэт умер. Замечу, что неаполитанская преступная структура Каморра известна с 17-го века. Вполне может быть, что именно от неё убежал в Россию Джьячинто Боргезе (или как там его зовут?).

4. Версия самоубийства (не хочу в неё верить). Либо Анастасия Львовна попыталась расстаться с жизнью, либо сам поэт. Необходимо поднять свидетельстве очевидцев и в Европе и в России. Были ли они в депрессии, искали ли выход в уходе?

Подвожу итоги: Мы знаем как часто русские поэты умирали странной смертью, и официальные заключения врачей и властей звучат не всегда убедительно (часто это было в Советское время, фамилий много, сами назовите). Возможно, следует присмотреться и к обстоятельствам гибели Евгения Абрамовича Баратынского?!

1. Александр Житенев, филолог, литературный критик. Воронеж

О перстнях

Более всего меня роднит с писателями пушкинского времени любовь к перстням. Ее можно назвать суетной и несуразной, но, поскольку вся жизнь несуразна и суетна, это пересечение ничем не хуже любого другого. Драгоценности сюжетны и эмблематичны, в них проступает спектакулярность мира, стремление обозначать свое место в нем или, лучше сказать, саму веру в возможность такого места. Перстень как печать-«характер» и перстень-«персть» -– средоточие текучего, эфемерного, истаивающего «я». Он вполне соотносим с тем сверхзначением, которое связывается с именем как «точкой фиксации» самости и, следовательно – хотя бы в воображении владельца, – столь же судьбоносен и провиденциален. Оттого персти вожделеют, оберегают и крадут. И ровно потому же о них пишут.

Перстень – вещь среди вещей, но избранная, отмеченная; это как бы сама вещность, втянутая в поле означивания. В нем важно именно это пересечение «вчитанного» знака и возможности чистого созерцания. О том, что игра света в драгоценных камнях может повествовать об эпифании и природе зрения, нет нужды распространяться. Как и о том, что перстни означают встречи и прощания, выступая знаками границы – исчерпанности или, наоборот, «вечного возвращения» жизненного сюжета. Перстень – это всегда реликварий, даже если в нем нет переплетенной пряди, и это всегда послание, даже если он не несет ни текста, ни шифра. Это способ вручить себя – другому или себе самому. Перстни поэтичны; в «Стихах о русской поэзии», перстень, как известно, не достается никому.

«Перстень» Баратынского – о страсти, одержимости и самоослеплении, кроме которых в жизни ничего нет. Обо всех персонажах повести, кроме обладателя перстня, совершенно нечего рассказывать. Сюжетно только «расстройство воображения», которое не свести ни к «чудачествам», ни «донкихотству» героя. «Перстень» вовсе не о «талисмане», а о подлинности воображаемой «огненной купели» и о невозместимости любви, обращенной в ничто чужой «проказой». О целой жизни, прожитой в неведении относительно того, чем она была и что в ней произошло. Именно поэтому перстень, странствуя от одного беспечного владельца к другому, обретает способность управлять жизнями всех, у кого он оказывается. У Баратынского это неприметная вещь без свойств, и это знак выхода за пределы человеческой меры.

Посредствуя между человеческим и нечеловеческим, перстень приобретает роль медиа. В романтической культуре большинство его значений связано именно с тем, что он может переносить за пределы данности. Он воплощает убежденность в том, что память победит любую утрату («Прощай, надежда; спи, желанье; / Храни меня, мой талисман»); что непрожитое может быть довоплощено («Века промчатся, и быть может / Что кто-нибудь мой прах встревожит»). Перстень противостоит необратимости времени и конечности человеческой жизни. Мой перстень сделан в Бирмингеме в 1820 году. Опалы означают защиту и верность, рубины оберегают от дурных мыслей и рассеивают гнев. Я достаю его из футляра только по случаю.

Сочинение

«Моя первая встреча с Е. Баратынским»

ученицы 9 класса «А»

Ивановой Надежды

Моя первая встреча с Е. А. Баратынским.

 В нем, кроме дарования,

и основа плотная и прекрасная.

П. А. Вяземский

   У каждого человека есть свой любимый поэт или писатель , чьи произведения дороги и близки ему своими взглядами на жизнь . В творчестве этого автора читатель видит отражение своей души, своих чувств.

   Я сама очень люблю читать  и читаю много: особенно я увлекаюсь лирикой. Я всегда стараюсь понять позицию автора, главную тему произведения. Мне нравятся стихи Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Тютчева, Бунина, Есенина и многих других поэтов.

    На уроках литературы мы познакомились с творчеством Баратынского, чье двухсотлетие отмечается в этом году. Меня сразу же заинтересовал его жизненный и творческий путь, поэтому я пошла в библиотеку и взяла томик стихов Баратынского. Придя домой, я , совершенно забыв о своих делах, села за стол, открыла книгу и начала читать. Чем больше я читала, тем больше хотелось узнать и понять поэта, я жадно упивалась этим занятием. Вот тогда-то и произошла моя первая встреча с Е. А. Баратынским, настоящая встреча. Уже с первых стихов я поняла: вот он, поэт, который, действительно, близок мне, позиции которого совпадают с моими и который отличается от других поэтов формой своего мышления.

Унынье в грудь к тебе темнится,

                                                     Не видишь ты красы лугов.

                                                     О, если б щедростью богов

Могла ко смертным возвратиться

                                                    Пора любви с порой цветов!

   Эти строки я воспринимаю, как зеркало моих чувств, моих переживаний и дум. Я поняла, насколько это прекрасно — найти человека, близкого твоим мыслям и твоей душе. Стихи Баратынского наполнены размышлениями о любви и дружбе, о разлуке, одиночестве, разочаровании, а все это и есть жизнь со всеми ее прелестями и пороками. Он не просто размышляет о жизни, он пытается понять взаимосвязь этих чувств, понять, каково их значение для человека.

Судьбы ласкающей улыбкой

Я наслаждаюсь не вполне:

           Все мнится, счастлив я ошибкой,

И не к лицу веселье мне.

    Для меня поэзия Баратынского – это прекрасный, загадочный, ещё не познанный мир чувств. Чем больше углубляешься в этот мир, тем больше открываешь в нем нового, незамеченного с первого взгляда, а это признак уникальности его поэзии, доступной не для всякого. Мне кажется, что произведения этого поэта направлены научить читателя глубже вникать в смысл жизни, искать его. И как же это интересно : через стихи понять смысл жизни самого Баратынского! Ни один поэт не пробуждал во мне столько нежных чувств. Иногда мне хотелось забыться, мысленно погрузиться в грустные рассуждения, плакать наедине с собой, но в то же время я была не одинока: со мною были стихотворения этого замечательного поэта, которые теперь казались олицетворением его души, тогда мне хотелось читать и читать и, как он, верить в будущее, в добро и счастье.

Две области: сияния и тьмы

           Исследовать равно стремимся мы.

   Среди стихов Баратынского я нашла то, которое стало для меня путеводителем в моём жизненном пути. Его я отношу конкретно к себе. Это «Звезда». Меня сразу же покорило само название, хотя ничего необычного в нем нет, но  в томике этого поэта оно звучало как-то особенно, таинственно.

Взгляни на звезды: много звезд

В безмолвии ночном

Горит, блестит кругом луны

На небе голубом.

Взгляни на звезды : между них

Милее всех одна!…

   Мне так понравилось это стихотворение, что я выучила его наизусть. Здесь отразились все мои чувства, которые до сих пор не удавалось разгадать ни одному поэту. Баратынский утверждает, что нужно избрать  себе звезду, которая будет помощником в решении многих проблем, но не ту, которая светит ослепительно и ярко, а ту, которая «я думою глядит» и «нежностью горит», и, глядя на нее, будешь знать, что где-то у тебя есть все же друг, который так же , как и ты, смотрит на нее и мечтает о хорошем.

    Вот это – то и полюбилось мне в «Звезде» — его искренность, призыв к доброте, к любви, любви чистой и красивой.

    И глядя на звездное небо, я ищу скромно горящую звезду, которая дарит нам ту необходимую теплоту в сердце. Именно эта заезда отражает творчество этого восхитительного поэта. Баратынский ещё не прочитан нами так широко и подробно, как другие великие наши поэты, но в наши дни нам необходимы тепло и нежность, их-то и несут нам его произведения. И пусть проходят годы, века, тысячелетия, все равно поэзия Е. А. Баратынского не угасает, как не угаснет та звезда.

Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844) – выдающийся русский поэт-мыслитель первой половины 19 века, обладающий пророческим даром. Его творчество привлекает к себе людей, которые воспринимают литературу не как развлекательное чтиво, а ищут в ней глубину и вместе с ней стремятся к истине.

Баратынский — краткая биография

Вариант 1

Родился 2 марта 1800 года в Тамбовской губернии. Обучался в Пажеском корпусе Петербурга с 1812 года. После учёбы в 1819 году поступает в лейб-гвардию, писал стихи ещё в юности. Публиковаться начал в 20‑х годах.

С 1820 года служит в Финляндии. Получить чин офицера Баратынскому не удаётся из-за своей репутации вольнодумца и оппозиционера. Вначале Евгений Абрамович Баратынский симпатизировал идеям декабристов, но позже разочаровался в декабристском движении. Он не принимал позиции декабристов, считавших, что литература должна агитировать, призывать к борьбе. Поэзия же Баратынского была меланхоличной и полностью обращенной к внутреннему миру человека. На стихи Баратынского начинают писать музыку, многие его произведения стали романсами (романс “Разуверение”).

В 1825 году Евгений Абрамович получает чин офицера, уходит в отставку. В этом же году он женится.

В 1827 году публикуется собрание стихотворений Баратынского.

В 1832 году Евгений Абрамович Баратынский начинает сотрудничать с журналом “Европеец”, где он публикует не только свои стихотворения, но и прозу. Журнал закрыли после выхода первых двух номеров. Евгений Абрамович Баратынский угнетён этим событием, считает, что поэты в России стали бессловесны.

В 1835 году Евгений Абрамович публикует второе собрание сочинений, считая его последним. Но после этого вышел ещё один сборник “Сумерки” (1842 год).

В 1843 году Евгений Абрамович Баратынский уезжает за границу в Париж. Затем переезжает в Неаполь.

11 июля 1844 года Евгений Абрамович Баратынский умер после непродолжительной болезни. Похоронен в Петербурге.

Вариант 2

Баратынский Евгений Абрамович (1800–1844) русский поэт

Родился в имении Мара (Тамбовская губерния). Получил домашнее образование. В 1808 семья переехала в Москву. После смерти отца мать добилась его зачисления в Пажеский корпус (1812). За проступок был исключён из корпуса и отправлен в провинцию на попечение родственников. В 1819 был зачислен рядовым в Петербургский лейбгвардии егерский полк.

В это время познакомился с А. Дельвигом, тогда же завязались приятельские отношения с А. Пушкиным и В. Кюхельбекером. В печати появились его первые произведения: элегии, мадригалы, эпиграммы; в 1820 напечатана поэма «Пиры», принесшая автору большой успех.

В 1820–1826 служил в Финляндии, много писал. Первый сборник его стихов вышел в 1827, в 1835 появилось второе издание его произведений, в 1842 сборник «Сумерки». В 1843 поэт полгода провёл в Париже, откуда перебрался в Неаполь, где заболел и скоропостижно скончался.

Вариант 3

Евгений Абрамович Баратынский (1800 — 1844) — русский поэт.

Родился 19 февраля (2 марта по н. с.) в селе Мара Тамбовской губернии в небогатой дворянской семье. Происходил из древнего польского рода, с к. XVII в. обосновавшегося в России. Отец Баратынского был свитским генерал-лейтенантом Павла I, мать — фрейлиной императрицы Марии Федоровны. В 1810 умер отец Баратынского, и его воспитанием занялась мать.

Из немецкого пансиона Евгений Абрамович Баратынский перешел в 1812 г. в Петербургский Пажеский корпус, из которого в 1816 его исключили за не совсем безобидные мальчишеские проделки (кража) без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской. Это происшествие сильно подействовало на юношу; он признавался позднее, что в ту пору «сто раз был готов лишить себя жизни». Бесспорно, позор, пережитый поэтом, оказал влияние на выработку пессимистического его миросозерцания.

В 1819 он был зачислен рядовым в петербургский лейб-гвардии егерский полк. В это время он познакомился с Дельвигом, не только нравственно поддержавшим его, но и оценившим его поэтическое дарование. Тогда же он завязал приятельские отношения с Пушкиным и Кюхельбекером.

Благодаря Дельвига, в печати появились первые произведения Баратынского: послания “К Креницину”, “Дельвигу”, “К Кюхельбекеру”, элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 выпущена поэма “Пиры”, принесшая автору большой успех.

В 1820–1826 Евгений Абрамович Баратынский служил в Финляндии, много писал. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: “Финляндия”, “Разуверение” (“Не искушай меня без нужды…), положенное на музыку М. Глинкой, “Водопад”, “Две доли”, “Истина”, “Признание” и др. Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора. Причиной был независимый характер творчества и оппозиционные высказывания поэта.

Он не был декабристом, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась в элегии “Буря” (1825), в эпиграмме на Аракчеева, а позднее в “Стансах” (1828).

В апреле 1825 г. Евгений Абрамович Баратынский наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. Он вышел в отставку, женился и поселился в Москве, где в 1827 вышло в свет собрание его стихотворений — итог первой половины его творчества.

После разгрома восстания декабристов круто изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план у него теперь вышло философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как “разрешенья всех цепей” (“Последняя смерть”, “Смерть”, “Недоносок”, “На что вы, дни”, “К чему невольнику мечтания свободы?..”).

В 1832 начал издаваться журнал “Европеец”, и Евгений Абрамович Баратынский стал одним из самых активных его авторов. После закрытия журнала (вышло всего два номера) он впал в безысходную тоску.

В 1835 вышло второе издание его произведений, которое казалось тогда итогом его творческого пути. Но последней книгой Баратынского стал сборник “Сумерки” (1842), в котором были объединены стихотворения второй половины 1830‑х — начала 1840‑х.

В 1843 поэт поехал за границу. Полгода он провел в Париже, встречаясь с писателями и общественными деятелями Франции. В стихотворениях Баратынского той поры (“Пироскаф”, 1844) появились бодрость и вера в будущее.

Смерть помешала началу нового этапа творчества поэта. В Неаполе он заболел и скоропостижно скончался 29 июня (11 июля н.с.) 1844.

Тело Баратынского было перевезено в Петербург и предано земле.

Биография Баратынского по годам

Русский поэт. Оригинальная разработка жанров элегии и послания (“Финляндия”, “Разуверение”, “Признание”, “Две доли”); поэмы (“Эда”, “Бал”), отмеченные лиризмом, психологической и философской глубиной. В сборнике “Сумерки” (1842) — противоречие исторического прогресса и духовно-эстетической природы человека, преломленное через трагическое сознание поэта.

Хронологическая таблица

Родился 19 февраля (2 марта н.с.) в селе Мара Тамбовской губернии в небогатой дворянской семье.

В 1812 поступил в Петербургский Пажеский корпус, из которого в 1816 был исключен за не совсем безобидные мальчишеские проделки без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской.

В 1819 он был зачислен рядовым в Петербургский лейб-гвардии егерский полк. В это время он познакомился с Дельвигом, не только нравственно поддержавшим его, но и оценившим его поэтическое дарование. Тогда же завязались приятельские отношения с Пушкиным и Кюхельбекером.

В печати появились первые произведения Баратынского: послания “К Креницину”, “Дельвигу”, “К Кюхельбекеру”, элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 напечатана поэма “Пиры”, принесшая автору большой успех.

В 1820 — 26 Евгений Абрамович Баратынский служил в Финляндии, много писал. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: “Финляндия”, “Разуверение” (“Не искушай меня без нужды…”), положенное на музыку М. Глинкой, “Водопад”, “Две доли”, “Истина”, “Признание” и др. Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского.

Он не был декабристом, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась в элегии “Буря” (1825), в эпиграмме на Аракчеева, а позднее в “Стансах” (1828).

В апреле 1825 Евгений Абрамович Баратынский наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. Он вышел в отставку, женился и поселился в Москве, где в 1827 вышло в свет собрание его стихотворений — итог первой половины его творчества.

После разгрома восстания декабристов круто изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь вышло философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как “разрешенья всех цепей” (“Последняя смерть”, “Смерть”, “Недоносок”, “На что вы, дни”, “К чему невольнику мечтания свободы?..”).

В 1832 начал издаваться журнал “Европеец”, и Евгений Абрамович Баратынский становится одним из самых активных его авторов. Он обращается к прозе и драме. После закрытия журнала (вышло всего два номера) он впал в безысходную тоску.

В 1835 вышло второе издание его произведений, которое казалось тогда итогом его творческого пути. Но последней книгой Баратынского стал сборник “Сумерки” (1842), в котором были объединены стихотворения второй половины 1830‑х — начала 1840‑х.

В 1843 поэт, уехав за границу, полгода провел в Париже, встречаясь с писателями и общественными деятелями Франции- В стихотворениях Баратынского той поры — бодрость и вера в будущее (“Пироскаф”, 1844). Смерть помешала началу нового этапа творчества. В Неаполе он заболел и скоропостижно скончался 29 июня (11 июля н.с.)

1. 1844. Тело Баратынского было перевезено в Петербург и предано земле.

Полная биография – Баратынский Е. А.

Русский поэт Е.А. Баратынский (правильно — Боратынский) родился 19 февраля (2 марта) 1800 года в имении своего отца, селе Мара Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Его отец, Абрам Андреевич Боратынский (1767–1810), происходил из старинного польского рода, поселившегося в XVII веке в России, служил генерал-адъютантом при Павле I, мать — А.Ф. Черепанова, была фрейлиной императрицы Марии Федоровны.

Воспитание Евгений получил в деревне, от матери и под наблюдением “дядьки-итальянца” Джачинто Боргезе. Мальчик рано познакомился с итальянским языком; вполне овладел он также французским, принятым в доме Баратынских, и восьми лет уже писал по-французски письма. В 1808 году Евгения Баратынского, старшего среди детей, отвезли в Петербург и отдали в частный немецкий пансион, где он выучился немецкому языку.

Остальная же часть семьи в 1808 году переехала в Москву, но через два года, в 1810 году, умер отец, и вся семья возвратилась в Мару. Мать Евгения, женщина образованная и умная, стала готовить сына к поступлению в Пажеский корпус. О своем детстве будущий поэт вспоминал: “С детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив”. Из его детских и юношеских писем видно, что он духовно созрел очень рано и с первых лет сознательной жизни уже был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло.

8‑летним ребенком, из пансиона, он писал матери о своих товарищах: “Я надеялся найти дружбу, но нашел только холодную и аффектированную вежливость, дружбу небескорыстную: все были моими друзьями, когда у меня было яблоко или что-нибудь иное”. В 11 лет он писал: “Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом? Отказываясь от того, что есть в науках хорошего, избавляемся ли мы и от утонченных пороков?” Утешая мать, после смерти бабушки, Евгений Абрамович Баратынский в 1814 году рассудительно замечал: “Я понимаю вашу скорбь, но подумайте, дорогая мамаша, что это — закон природы.

Мы все родимся затем, чтобы умереть, и, на несколько часов раньше или позже, всем придется покинуть тот ничтожный атом грезы, что называется землей!” Из Пажеского корпуса он писал матери: “Существует ли такое прибежище в мире, кроме пределов океана, где жизнь человеческая не была бы подвержена тысячам несчастий, где смерть не похищала бы сына у матери, отца, сестру? Повсюду самое слабое веяние может разрушить тот бренный состав, что мы называем нашим существованием”.

Все эти рассуждения были почерпнуты Баратынским из книг, т.к. он читал много, но характерно, что именно такие мысли привлекали внимание мальчика. В те же годы юный Пушкин, на лицейской скамье, зачитывался Анакреонтом и легкомысленными французскими поэтами.

В декабре 1812 года, окончив пансион, он стал воспитанником Пажеского корпуса, этого привилегированного заведения, атмосфера которого, видимо, резко отличалась от той, в какую попал Пушкин в Лицее. В письме Жуковскому Баратынский подробно рассказал о пребывании в корпусе: о друзьях (“резвые мальчики”) и недругах (“начальники”), об “обществе мстителей”, возникшем под влиянием “Разбойников” Шиллера (“Мысль не смотреть ни на что, свергнуть с себя всякое принуждение меня восхитила; радостное чувство свободы волновало мою душу…”).

Мстительные забавы завершились прискорбно — участием в краже крупной суммы денег у отца товарища, после чего последовало исключение из корпуса в 1816 году. По личному приказу Александра I Баратынскому “за негодное поведение” строжайше запрещалось отныне служить где-либо, кроме как в армии — рядовым!

Нетрудно представить смятенное состояние чувствительного, пылкого, щепетильного юноши. Встреча с матерью потрясла Баратынского, особенно нежданной “бездной нежности”. Сердце его “сильно вострепетало при живом к нему воззвании; свет его разогнал призраки, омрачившие мое воображение, — пишет он Жуковскому. — Я ужаснулся как моего поступка, так и его последствий…” Происшествие в Пажеском корпусе сильно подействовало на юношу 16-ти лет; он признавался позднее, что в ту пору “сто раз был готов лишить себя жизни”.

Позор, пережитый поэтом, потряс Баратынского, вызвал тяжелое нервное расстройство и наложил отпечаток на его характер и последующую судьбу, оказал влияние на выработку пессимистического миросозерцания. Евгений Абрамович Баратынский, психологически мотивируя свои “шалости”, ищет и находит себе оправдание (“природно-беспокойный и предприимчивый”, невежество наставников и т.п.) Только наедине с собой строго и всерьез он судит свой “негоднейший” поступок, и только в этом самоосуждении — путь к настоящему раскаянию, болезненная, но плодотворная работа души.

Покинув Пажеский корпус, Евгений Абрамович Баратынский несколько лет почти безвыездно жил в Тамбовской губернии с матерью, иногда только приезжая к дяде, брату отца, адмиралу Б.А. Баратынскому, в Смоленскую губернию. Живя в деревне, Евгений начал писать стихи. Раньше, как и многие другие люди того времени, он охотно писал французские куплеты, не придавая тому никакого значения. В 1817 году появляются уже русские стихи Баратынского, впрочем, весьма слабые.

Но к 1819 году он вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то “необщее выражение”, которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне юноша нашел небольшое общество молодежи, которая старалась жить весело, и он был увлечен в ее забавы. “Мы здесь проводим время приятно, все поют, смеются”, — писал он матери. Но это не мешало ему добавлять: “О счастии много спорим, но эти споры напоминают споры нищих, рассуждающих о философском камне”, и вновь говорит о “мраке, нашем общем отце”.

Воспоминание о провинности сидит в Баратынском, как гигантская заноза, не дает покоя его совести и самолюбию. Он по-прежнему тяготился своим клеймом позора и три года тщетно надеялся на высочайшее прощение. Так и не дождавшись прощения государя, в начале 1819 года, чтобы постараться смыть позор, Евгений Абрамович Баратынский, по совету родных, едет в Петербург и поступает рядовым в лейб-гвардейский Егерский полк. В это время интерес Баратынского к литературе настолько определился, что он стал искать знакомства с писателями.

Через приятеля по Пажескому корпусу Креницына он знакомится с А.Дельвигом, который стал ему особенно близок. Евгений Абрамович Баратынский показал Дельвигу свои стихи; того они заинтересовали. Дельвиг познакомил его с Жуковским, Плетневым, Ф.Глинкой, Кюхельбекером и Пушкиным. Евгений Абрамович Баратынский посещает их дружеские вечера, салон С.Д. Пономаревой, литературные “среды” Плетнева, “субботы” Жуковского. Словом, ведет жизнь насыщенную интеллектуальными и художественными событиями. Под влиянием Дельвига Евгений Абрамович Баратынский серьезно стал относиться к своей поэзии и в “служении Музам” увидел новую для себя цель жизни. “Ты дух мой оживил надеждою возвышенной и новой”, — писал он позднее Дельвигу.

Дельвиг не только нравственно поддержал Баратынского, но и оценил его поэтическое дарование. С 1819 года, благодаря содействию Дельвига, стихи Баратынского появляются впервые и в петербургской печати — послания “К Креницыну”, “Дельвигу”, “К Кюхельбекеру”, элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 году появляется поэма Баратынского “Пиры”, принесшая автору большой успех, а в 1823 году, опять же при помощи Дельвига, выходит первый отдельный сборник стихотворений Баратынского.

4 января 1820 года Евгений Абрамович Баратынский был произведен в унтер-офицеры и переведен в Нейшлотский пехотный полк, расположенный в Финляндии, в укреплении Кюмени и его окрестностях. Это было воспринято и поэтом, и его друзьями как своего рода ссылка. Так сама судьба “провоцировала” образ “финляндского изгнанника” в его ранней лирике. Этим полком командовал родственник Баратынского Г.А. Лутковский. Поэт живет в его доме, дружит с командиром роты Н.М. Коншиным, пишущим стихи, часто и надолго ездит в Петербург. Казалось бы, не столь уж тяжкая доля, весьма далекая от обычной солдатчины. Евгений Абрамович Баратынский даже посвящает Лутковскому одно из стихотворений “Влюбился я, полковник мой, в твои военные рассказы…”

И все же поэт чувствует себя не слишком уверенно. “Не служба моя, к которой я привык, меня обременяет, — пишет он Жуковскому, — меня тяготит противоречие моего положения. Я не принадлежу ни к какому сословию, хотя имею какое-то звание. Ничьи надежды, ничьи наслаждения мне не приличны. Я должен ожидать в бездействии перемены судьбы своей… Не смею подать в отставку, хотя, вступив в службу по собственной воле, должен бы иметь право оставить ее, когда мне заблагорассудится; но такую решимость могут принять за своевольство”. В своей сословной ущербленности Евгений Абрамович Баратынский ощущал себя одиноким, вынужденным завидовать своим крепостным. И позднее, в Москве, он чувствовал себя особняком, чуждался “света”, образом жизни отличался от жизни схожего с ним по положению и достатку московского барства. Трещина, образовавшаяся в годы солдатской службы между Баратынским и его сословием, так и не заполнилась до конца жизни.

Пятилетнее пребывание в Финляндии (1820–1825) оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от “сурового края” обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями (“Финляндия”, “Водопад”) и прекрасной поэмой “Эда”. Первоначально Евгений Абрамович Баратынский вел в Финляндии жизнь очень уединенную, “тихую, спокойную, размеренную”. Все общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полковника Лутковского, который принял к себе в дом юного унтер-офицера. Позднее Евгений Абрамович Баратынский сблизился с Н.В. Путятой и А.И. Мухановым, адъютантами финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь. Путята описал внешний облик Баратынского, каким он его увидел в первый раз: “Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние”.

Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты и по просьбе героя Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова, Евгений Абрамович Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерал-губернатора Финляндии А.А. Закревского. В Гельсингфорсе Баратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А.Ф. Закревской (женой генерала Закревского), той самой, которую Пушкин назвал “беззаконной кометой в кругу расчисленном светил” и к которой редко кто приближался без того, чтобы поддаться очарованию ее своеобразной личности.

Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в его стихотворениях, как “Мне с упоением заметным”, “Фея”, “Нет, обманула вас молва”, “Оправдание”, “Мы пьем в любви отраву сладкую”, “Я безрассуден, и не диво”, “Как много ты в немного дней”. Впрочем, у него страсть всегда уживалась с рассудительностью, и не случайно он одинаково любил математику и поэзию. В письме к Путяте Баратынский пишет прямо: “Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен: это правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно”.

Находясь на службе в Финляндии, Баратынский много пишет. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: “Финляндия”, “Две доли”, “Истина”, “Признание” и знаменитое “Разуверение” (“Не искушай меня без нужды…”), положенное на музыку М.Глинкой.

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоской моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского. О снятии наказания хлопочут А.И. Тургенев, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, страстное участие в его судьбе принимает А.С. Пушкин.

Сам находясь в Михайловской ссылке, Пушкин пишет брату в начале 1825 года: “Что Баратынский?.. И скоро ль, долго ль?.. как узнать?.. Где вестник искупления? Бедный Баратынский, как подумаешь о нем, так поневоле постыдишься унывать…” Не только по доброте своей писал так Пушкин, но и потому, вероятно, что чувствовал драматизм самоощущения самолюбивого человека, попавшего в столь двусмысленное положение. “Уведомь о Баратынском, — пишет он брату через некоторое время, — свечку поставлю за Закревского, если он его выручит…”

Только в апреле 1825 года, после почти семи лет военной службы нижним чином, Баратынский (по представлению А.А. Закревского) наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. По словам Путяты, это Баратынского “очень обрадовало и оживило”. Осенью того же года он уехал в отпуск в Москву, к матери, и в Финляндию уже не вернулся, выйдя в отставку в чине прапорщика 31 января 1826 года. “Судьбой наложенные цепи упали с рук моих”, — писал он по этому поводу. В Москве, 9 июня 1825 года, Баратынский женился на дочери генерал-майора Энгельгардта Анастасии Львовне; тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Еще до женитьбы Баратынский писал Путяте: “В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в красках.

Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…” Баратынский оказался прав, и его жизнь после 1826 года становится однообразной. Его жена не была красива, но отличалась умом и тонким вкусом. Ее беспокойный характер причинял много страданий Баратынскому и повлиял на то, что многие друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском все, что было в нем буйного, мятежного. Он сознавался сам: “Весельчакам я запер дверь, я пресыщён их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем”. В свете Баратынские бывают редко. Они любят подолгу жить в поместье Мураново, где по проекту поэта построен дом (позднее принадлежавший Тютчевым). В начале 1826 года выходит стихотворная “финляндская повесть” Баратынского “Эда”, о которой весьма похвально отзывается А.С. Пушкин, назвав ее “произведением, замечательным своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных”.

В эти годы не только меняется жизнь Баратынского, покинувшего “свет” и удалившегося в подмосковное имение, меняется отношение и к нему и к его поэзии. После шумных успехов, выпавших на долю первых подражательных опытов в условно-элегическом роде, последующее его творчество встречало все меньше внимания и сочувствия. Поэма “Эда”, предлагавшая новое (отличное от пушкинского) решение романтического характера, была высоко оценена Пушкиным, но ее так и не поняли ни критики, ни читатели. Популярность Баратынского резко пошла на убыль. Ничто, однако, не поколебало его решимости “идти новою собственною дорогою”, то есть прежде всего, считал он, вырваться из-под всеобъемлющего (мировоззренческого, тематического, стилевого) влияния Пушкина, открыть свою тему и дать оригинальное поэтическое решение ее.

Пушкин познакомился с ним в 1819 году и едва ли не первый оценил своеобычность поэтического дара Баратынского, стал ревностным пропагандистом его поэзии. По поводу поэмы “Эда” Пушкин пишет, что “стих каждый в повести твоей звучит и блещет, как червонец”. Эпиграфы из его произведений выписываются Пушкиным для “Онегина” (гл. VII), “Арапа Петра Великого”, “Выстрела”. Многочисленными и неизменно восторженными отзывами о его стихах полна переписка Пушкина с петербургскими и московскими литераторами. Баратынский, в свою очередь, с преклонением относился к своему великому другу, но не все его произведения ему нравились.

Восхищаясь “Полтавой”, “Борисом Годуновым”, “Повестями Белкина”, он находил слабым величайшее творение Пушкина — “Евгений Онегин”. Об их личных отношениях лучше всего сказал сам Пушкин в письме к П.А. Плетневу, получив известие о смерти Дельвига, их общего друга: “Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё”. В сущности, в этих словах он назвал Баратынского в числе немногих самых близких людей, оставшихся у него на земле.

Пушкин всегда внимательно следил за творчеством Баратынского, определяя основное качество его поэзии (“он у нас оригинален — ибо мыслит”). Он отмечал его самобытность и независимость от господствующих направлений и школ (“никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья: он шел своею дорогою один и независим”) и определял его “степень” в русской поэзии — “подле Жуковского”.

У Баратынского и Пушкина было много общего, прежде всего — сходное социальное положение, чем, возможно, объяснялась и параллельность основных линий их творчества: оба начали подражанием господствующим образцам начала века — эротико-элегической поэзии Батюшкова, элегиям Жуковского; оба прошли стадию романтической поэмы; наконец, последний период в творчестве обоих окрашен отчетливым реалистическим стилем письма. Современники видели в Баратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Баратынского стали прямо обвинять в зависти к Пушкину; критики высказывали также предположение, что Сальери Пушкин списал с Баратынского.

Баратынский не был декабристом и активным противником режима, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась, например, в элегии “Буря” (1825) и в эпиграмме на Аракчеева. Поэт был тяжело, если не смертельно ранен расправой над декабристами, страшной гибелью пятерых, среди которых был его приятель К.Ф. Рылеев.

В письмах Баратынского нет намеков на 14 декабря, в стихах — лишь слабый отзвук, но его друг Н.В. Путята был свидетелем казни на рассвете 13 июля 1826 года, и наверняка рассказ его потряс поэта. Невозможность открытого сочувствия осужденным тяготила сознанием собственного бессилия, и чувство это было беспросветно унизительным. Пушкин, имевший случай прямо ответить Николаю I, что “стал бы в ряды мятежников”, был внутренне свободнее и счастливее. Баратынский глубоко упрятал свою скорбь и ни разу не позволил себе “выразить чувство” даже в стихах. Исторически объяснимое поражение декабристов представилось ему крахом вольнолюбивых идеалов вообще и лучших устремлений его поколения в частности. Бесчинства правительственного самовластья он принял за проявление “самовластного рока”…

Надежды были разрушены… “Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, — пишет Баратынский Путяте в январе 1826 года, — и кривлянье благорасположенья рождает во мне тяжелое чувство… Москва для меня новое изгнание”. Необходимость погружаться “в мелочи обыкновенной жизни” угнетала Баратынского. “Живу тихо, мирно, счастлив моею семейственною жизнью, — пишет он Путяте через два года, — но… Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: помнишь? с кем мог бы потолковать нараспашку…” И, тем не менее, именно в Москве в 1827 году вышло в свет первое собрание его стихотворений — итог первой половины его творчества.

После разгрома декабристов изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь выходит философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как “разрешенья всех цепей”, обречённости искусства (“Последняя смерть”, “Смерть”, “Недоносок”, “На что вы, дни” и др.). Проводя много времени в Москве, Баратынский сошелся здесь с кружком московских писателей, с И.В. Киреевским, Языковым, Хомяковым, Соболевским, Павловым. После издания в 1826 году его поэм “Эда” и “Пиры” (одной книжкой, с любопытным предисловием автора) и в 1827 году первого собрания лирических стихотворений, в 1828 году выходит книга “Две повести в стихах”, ставшая проявлением дружбы с Пушкиным и близости их литературных позиций.

В эту книгу вошли поэма Пушкина “Граф Нулин” и поэма Баратынского “Бал”. В своих поэмах Баратынский заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более — влиянию “властителя дум” современного ему поколения Байрона. То же самое можно сказать и о поэме “Наложница” (“Цыганка”), вышедшей в 1831 году. Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений Баратынского.

В 1831 году И.В. Киреевский, с которым Баратынский сошелся близко и называл его “товарищем умственной службы”, предпринял издание журнала “Европеец”. Баратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ “Перстень” и готовясь вести в нем полемику с журналами. Когда “Европеец” был запрещен (вышло всего два номера), Баратынский писал Киреевскому: “Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным”. Все люди, лично знавшие Баратынского, говорили, что его статьи далеко не вполне “высказывают” тот мир изящного, который он носил в глубине души своей”.

Так, в сохранившихся письмах Баратынского рассыпано немало острых критических замечаний о современных ему писателях, — отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. После закрытия журнала он впадает в безысходную тоску. Вместе с Киреевским тяжело переживая запрещение журнала, Баратынский, как мог, ободрял издателя: “Будем мыслить в молчании… Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать не печатая. Может быть, придет благопоспешное время…”

В 1835 году в Москве вышло второе, расширенное (в 2‑х частях) издание стихотворений поэта. Критика отнеслась к новым стихам Баратынского поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал “Благонамеренный” и др.) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный “романтизм”. Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Баратынского, был все же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным автором всех лучших журналов и альманахов.

Но Баратынский писал мало, долго работал над своими стихами и часто коренным образом переделывал уже напечатанное. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному А.Н. Муравьеву он написал прекрасный разбор сборника его стихов “Таврида”, доказав, что мог бы стать интересным критиком. Затронутый критикой своей поэмы “Наложница”, он написал “антикритику”, несколько сухую, но в которой есть замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще.

Последние годы Баратынского ознаменованы нарастающим одиночеством в литературе, конфликтом как с давними оппонентами пушкинского круга (литераторами вроде Полевого и Булгарина), так и с нарождавшимися западниками и славянофилами (и тем и другим Баратынский посвящал эпиграммы). Изоляция приводит к разрыву и с друзьями — Пушкиным, Киреевским, Хомяковым. В итоге Баратынский, — о чем так тщетно мечтал в последние годы Пушкин, — устроил “приют от светских посещений, надежной дверью запертой” в подмосковном имении Мураново, куда навсегда переселился с семьей.

Социальная изолированность Баратынского отозвалась в его творчестве резким индивидуализмом, сосредоточенным одиночеством, замкнутостью в себе, в своем внутреннем мире, мире “сухой скорби” — безнадежных раздумий над человеком и его природой, человечеством и его судьбами. В его стихах сквозным лирическим мотивом становится трагическое мировосприятие поэтом современности, метафизическое и личное одиночество. По собственным словам Баратынского, “бледнеет жизнь земная”, иссечен и самый стиль его стихов. В своих теоретических построениях Баратынский идет еще дальше, прямо уподобляя поэзию науке, “подобной другим наукам”, источнику “сведений” о “добродетелях и пороках, злых и добрых побуждениях, управляющих человеческими действиями”.

Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: “Свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!” Замечательно стихотворение “Бокал”, в котором Баратынский рассказывает о тех “оргиях”, которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нем “откровенья преисподней”. Внешняя его жизнь проходила без видимых потрясений. Он бывал в Москве, в Казани, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Лермонтовым, в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и в тиши работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что “в свете нет ничего дельнее поэзии”.

В письме Плетневу в 1839 году Баратынский подводит итоги: “Эти последние десять лет существования, на первый взгляд не имеющего никакой особенности, были мне тяжелее всех годов моего финляндского заточения… Хочется солнца и досуга, ничем не прерываемого уединения и тишины, если возможно, беспредельной”. А в эти десять лет вместились, помимо семейных забот и праздников, встречи с Пушкиным и Вяземским, знакомство с Чаадаевым и Мицкевичем, смерть Пушкина, слава и смерть Лермонтова (о котором Баратынский не обмолвился ни словом), повести Гоголя (которые он приветствовал) и, наконец, дружба и разрыв с Иваном Киреевским, талантливым критиком, издателем журнала “Европеец”.

Нелегкий, “разборчивый”, взыскательный характер вкупе с некоторыми творческими задачами, поставили Баратынского в особое, обособленное положение и в жизни, и в литературе: он “стал для всех чужим и никому не близким” (Гоголь). Жена, которую он очень любил, была человеком интересным и преданным ему, но не могла заменить утраченные надежды и дружбы. Отказ от “общих вопросов” в пользу “исключительного существования” вел к неизбежному внутреннему одиночеству и творческой изоляции. Только высокая одаренность и замечательное стремление к самообладанию помогли Баратынскому достойно ответить на вызов, брошенный ему “судьбой непримиримой”. Ведь еще в 1825 году он написал:

Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел…

В 1842 году Баратынский, в то время уже “звезда разрозненной плеяды”, издал тоненький сборник своих новых стихов “Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского”, посвященный князю П.А. Вяземскому. Это издание, в котором были объединены стихотворения конца 1830‑х — начала 1840‑х годов, доставило Баратынскому немало огорчений. Его обидел вообще тон критиков этой книжки, но особенно статья Белинского.

Белинскому показалось, что Баратынский в своих стихах восстал против науки, против просвещения. Конечно, это было недоразумение. Так, например, в стихотворении “Пока человек естества не пытал” Баратынский только развивал мысль своего юношеского письма: “Не лучше ль быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом”. Баратынский не стал возражать на критику Белинского, но памятником его настроения той поры осталось замечательное стихотворение “На посеве леса”. Баратынский говорит в нем, что он “летел душой к новым племенам” (т.е. к молодым поколениям), что он “всех чувств благих подавал им голос”, но не получил от них ответа.

Осенью 1843 года Баратынский осуществил свое давнее желание — вместе с двумя старшими детьми предпринял путешествие за границу. Он посещает Германию, зиму 1843–1844 годов проводит в Париже, где встречается с декабристом-эмигрантом Н.И. Тургеневым, с Н.П. Огаревым, знакомится с писателями и общественными деятелями Франции — А. де Виньи, П.Мериме, обоими Тьерри, М.Шевалье, А.Ламартин, Ш.Нодье, П.Сент-Бевом. Чтобы познакомить французов со своей поэзией, Баратынский перевел несколько своих стихотворений на французский язык. Бодрость и вера в будущее появляются в стихотворениях Баратынского той поры (“Пироскаф”, 1844).

Весной 1844 года Баратынские отправляются через Марсель морем в Неаполь, в Италию, которую поэт любил с детства, наслушавшись о ней от своего воспитателя-итальянца. Здесь он пишет свое последнее стихотворение “Дядьке-итальянцу”, в котором вспоминает Россию, где итальянец “мирный кров обрел, а позже гроб спокойный”. Перед отъездом из Парижа Баратынский чувствовал себя нездоровым, и врачи предостерегали его от влияния знойного климата южной Италии.

Едва Баратынские прибыли в Неаполь, как с А.Л. Баратынской сделался один из тех болезненных припадков (вероятно, нервных), которые причиняли столько беспокойства ее мужу и всем окружающим. Это так подействовало на Баратынского, что у него внезапно усилились головные боли, которыми он часто страдал, началась лихорадка, и на другой день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Смерть прервала его голос, может быть, именно “в высших звуках”, ибо в “Пироскафе” (1844), открыто мажорном, “италийском”, есть явно итоговые, но и устремленные в будущее строки:

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол,
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!..

Из Неаполя тело поэта перевезли на родину и похоронили на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре, неподалеку от баснописца И.А. Крылова, скончавшегося в том же году. На могиле поэта выбиты строки из его стихотворения:

• Господи, да будет воля Твоя!
  В смиреньи сердца надо верить
  И терпеливо ждать конца.
  Его слова.

Анастасия Львовна Баратынская пережила мужа на 16 лет и умерла в 1860 году. Тогда же на Тихвинском кладбище были установлены два однотипных надгробия — гранитные стелы с барельефным портретом, выполненным скульптором В.П. Крейтаном. Однако первоначальный барельеф на могиле Е.А. Баратынского не сохранился и в 1950 году был заменен новым (скульптор Н.В. Дыдыкин).

Яркий поэт, представитель пушкинской плеяды, Баратынский прожил короткую жизнь. Он оставил русской литературе три поэмы да три небольших сборника стихов (1827, 1835 и 1842). Суровый приговор Белинского, бесповоротно осудившего поэта за его отрицательные воззрения на “разум” и “науку”, предопределил отношение к Баратынскому ближайших поколений. После смерти Баратынского Белинский, который имел много претензий к поэту, все-таки признавал: “мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека — предмет вечно интересный для человека”.

Литературоведение второй половины XIX века считало Баратынского второстепенным, чересчур рассудочным автором. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона оценивает его так: “Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко — глубину содержания”.

Глубоко-своеобразная поэзия Баратынского была забыта в течение всего столетия, и только в самом его конце символисты, нашедшие в ней столь много родственных себе элементов, возобновили интерес к творчеству Баратынского, провозгласив его одним из трех величайших русских поэтов наряду с Пушкиным и Тютчевым. О Баратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века.

15 интересных фактов из жизни Баратынского

Российский поэт Евгений Баратынский зарекомендовал себя не только как талантливый литератор, но и как очень опытный переводчик. Тем не менее, современниками его творчество не было оценено по достоинству, да и по сей день литературными критиками ведутся жаркие споры о его творчестве. Но ясно одно — поэзия Баратынского явно была недооценена в своё время.

Интересные факты из жизни Баратынского

• Поэт был потомком рода Боратынских – шляхтичей, перебравшихся в Россию на исходе 17 века. Своей фамилией он обязан замку Боратынь, расположенному в Польше.
• Отец Баратынского входил в свиту императора Павла, а его мать была придворной дамой Марии Федоровны. Именно император пожаловал отцу Евгения и его брату обширное поместье с 2000 крепостных, где и появился на свет Евгений.
• Дядя поэта был итальянцем, поэтому Евгений рано освоил этот иностранный язык. Кроме того, с 8 лет он писал языке французов, принятом в семье, а в пансионе выучил и немецкий.
• Баратынский, мечтавший о карьере военного, поступил в Пажеский корпус – престижнейшее учебное заведение в империи, где из отпрысков дворянских фамилий делали военачальников.
• В Пажеском корпусе Евгений сблизился с группой сверстников, создавших хулиганское «Общество мстителей». На четвертый год учебы подростки провернули крупную шалость – украли из стола отца одного из товарищей, отдавшего им ключ, 500 рублей и драгоценную табакерку. Мальчики накупили на добытые деньги сладости и были очень довольны собой, пока об их проделке не узнали и не исключили из корпуса. Для Баратынского это стало ужасным ударом, изменившим всю его жизнь.
• После исключения из корпуса Евгений Абрамович Баратынский был лишен права занимать государственные должности, кроме позиции простого солдата.
• Проявив упорство, он поступил рядовым в егерский полк. Для этого он перебрался из родового имения в Петербург, где познакомился с известными литераторами и опубликовал свои первые стихи.
• Евгений Абрамович Баратынский вместе со своим полком почти 6 лет провел в Финляндии. Друзья пытались добиться присвоения ему офицерского звания, но император регулярно отклонял эти прошения. Только в 25 лет Евгений Абрамович Баратынский наконец получил чин прапорщика и вышел в отставку.
• Евгений Абрамович Баратынский стал первым российским поэтом, чей сборник стихов имел внутреннее единство и продуманную композицию. Подобные поэтические книги получат распространение в России только в 20 веке.
• Во время визита в столицу Евгений Абрамович Баратынский познакомился с Лермонтовым, но тот не произвел на него никакого впечатления.
• Поэт умер от лихорадочного припадка во время семейного путешествия по Европе. Поэту было 44 года.
• Подмосковная усадьба Мураново, где сейчас расположен музей Тютчева, тесно связана и с Баратынским. Имение принадлежало родителям жены поэта – он проводил в этом доме каждое лето и запечатлел окрестные пейзажи в своих стихах. Двухэтажный дом, стоящий сейчас в усадьбе, был построен по чертежам Баратынского, а внутри сохранилась обстановка его рабочего кабинета.
• Стихи Баратынского превратились в текст многих известных романсов. Автором музыки для одного из них стал Глинка.
• У Баратынского и его жены Анастасии было 9 детей.
• Его Александр был известным политиком начала 20 века. Его расстреляли после того, как большевики заняли Казань.