Сочинение прощай гульсары

В повести «Прощай, Гульсары!», всесторонне исследуя трудную, исполненную драматических и даже трагических моментов судьбу крестьянина-киргиза Танабая, Чингиз Айтматов касается существенных сторон общественного развития всей нашей страны. Он не скрывает, через какие колоссальные сложности, трудности, препятствия приходится проходить, с какими заблуждениями, ошибками, подлостями приходится сталкиваться на пути, трудном и нехоженом, строителям первого в мире государства рабочих и крестьян.

Но те же силы, что лишили жизни иноходца, наносят, одну тяжелее другой, глубокие раны колхозному укладу, связывая инициативу колхозников, лишая их хозяйских прав, сводя все к голому администрированию. «Колхозом вроде не сами колхозники управляют, а кто-то со стороны. Точно бы со стороны виднее, что делать, как лучше работать, как вести хозяйство. Крутят, вертят хозяйство то так, то эдак, а толку никакого». Крутят, вертят такие, как председатель колхоза Алданов, районный прокурор Сегизбаев — «новые Манамы в кожаных пальто». Вступив с ними в схватку, Танабай терпит поражение. Терпит не потому, что не прав, а оттого, что против него пускаются недостойные средства. «Я, говорил автор, — люблю таких героев, как Танабай из повести «Прощай, Гульсары!», которые принципиальны не только в главном, но и в мелочах. Это очень важно, потому что жизнь складывается как раз из мелочей, и «невнимание» к ним — это начало беспринципности. Человек, идущий на компромисс в мелочах, беспринципен в главном — в нем уже произошла переоценка ценностей, при которой главное и принципиальное становится для него той самой «мелочью», из-за которой «не стоит связываться».

 



Таковы противники Танабая. Обвинив его в падеже овец, они добиваются исключения чабана из партии. Личная месть прикрывается громкими фразами о защите колхозного добра. Картина заседания бюро райкома, обсуждающего «дело Танабая Бакасова», выдержана в мрачных, трагических тонах. Один только секретарь райкома комсомола Керимбеков вступился за чабана; растерялся старый друг, парторг колхоза Чоро Саяков. С этих пор мир потерял свои краски в глазах Танабая. Чабан быстро постарел, оробел как-то, стал неуверен в себе. Изо дня в день он возвращается к своему прошлому, спрашивает себя, прав ли был, организовывая колхозную жизнь, отдавая ей все силы? И сам себе отвечает, что все-таки, несмотря ни на что, был прав. Вот и в эту непроглядную ночь, в бесприютной и унылой каменной степи, сидя рядом с издыхающим иноходцем, «старым конем, очень старым», он вспоминает упрек вздорной невестки своей: «Ишь ты, зачем было вступать в партию, если всю жизнь в пастухах да в табунщиках проходил, к старости выгнали...» — и отвечает: «А что исключили, так это ты не тронь! Это моя печаль, невестушка! Это ты не тронь!» И, звено за звеном, в холодную февральскую ночь перебрав до мелочей свою жизнь, говорит себе и миру: «Нужен я еще, нужным буду...»

Вбирая в один фокус и опыт народного исторического творчества, к которому причастен Танабай, и тонкие психологические чувствования развивающейся личности, и философские обобщения, и точные приметы вещественного мира, писатель запечатлел в облике обыкновенного киргизского крестьянина типического героя времени, сложный и сильный характер.

Айтматов написал, такого человека деревни, который держал и держит ее на своих плечах. Все трудности, которые испытывает Танабай, борясь, переживая, страдая,— это и есть то самое, что составляет смысл, назначение, радость его бытия. Писатель любит прибегать также к прямым аналогиям, символам и потому, что они легко перерастают в поэтические обобщения, и потому, что часто создают подтекст (ср. искусно введенный в повесть плач по великому охотнику Карагулю). Древние киргизские песни-плачи «старого охотника Карагуля» и «верблюдицы, потерявшей своего белого верблюжонка», искусно переплетенные с горестными размышлениями главного героя, усиливают трагедийную окраску тяжких моментов в жизни Танабая. Одновременно, вместе с многочисленными повторами ключевых слов, фраз, развернутыми сравнениями, придают повествованию музыкальное звучание, завораживающую эпическую напевность.

Ну а если Вы все-таки не нашли своё сочинение, воспользуйтесь поиском
В нашей базе свыше 20 тысяч сочинений

Сохранить сочинение:

Сочинение по вашей теме Мотив повести «Прощай Гульсары!» Айтматова. Поищите еще с сайта похожие.

Чингиз Торекулович Айтматов. Прощай, Гульсары!

Чингиз Торекулович Айтматов. Прощай, Гульсары!

Минувшей
осенью приехал Танабай в колхозную контору, а бригадир ему и говорит:
«Подобрали мы вам, аксакал, коня. Староват, правда, но для вашей работы
сойдет». Увидел Танабай иноходца, а сердце у него больно сжалось. «Вот и свиделись,
выходит, снова», — сказал он старому, заезженному вконец коню.

Первый
раз он встретился с иноходцем Гульсары после войны. Демобилизовавшись, Танабай
работал на кузне, а потом Чоро, давнишний друг, уговорил ехать в горы
табунщиком. Там-то впервые и увидел буланого, круглого, как мяч«малыша
полуторалетку. Прежний табунщик Торгой сказал: «За такого в прежние времена в драках
на скачке головы клали».

Прошла
осень и зима. Луга стояли зеленые-зеленые, а над ними сияли белые-белые снега
на вершинах хребтов. Буланый превратился в стройного крепкого жеребчика. Одна
лишь страсть владела им — страсть к бегу. Потом настало время, когда он научился
ходить под седлом так стремительно и ровно, что люди ахали: «Поставь на него
ведро с водой — и ни капли не выплеснется». В ту весну высоко поднялась звезда
иноходца и его хозяина. Знали о них и стар и млад.

Но
не было случая, чтобы Танабай позволил кому-нибудь сесть на своего коня. Даже
той женщине. В те майские ночи у иноходца начался какой-то ночной образ жизни.
Днем он пасся, обхаживая кобылиц, а ночью, отогнав колхозный табун в лощину,
хозяин скакал на нем к дому Бюбюжан. На рассвете снова мчались они по неприметным
степным тропам к лошадям, оставшимся в лощине.

Однажды
случился страшный ночной ураган, и Гульсары с хозяином не успели к стаду. А жена
Танабая еще ночью кинулась с соседями на помощь. Табун нашли, удержали в яру. А
Танабая не было. «Что ж ты, — тихо сказала жена вернувшемуся блудному мужу. —
Дети вон скоро взрослые, а ты…»

Жена
и соседи уехали. А Танабай грохнулся на землю. Лежал лицом вниз, и плечи его
тряслись от рыданий. Он плакал от стыда и горя, он знал, что утратил счастье,
которое выпало последний раз в жизни. А жаворонок в небе щебетал…

Зимой
того года в колхозе появился новый председатель: Чоро сдал дела и лежал в больнице.
Новый начальник захотел сам ездить на Гульсары.

Когда
увели коня, Танабай уехал в степь, к табуну. Не мог успокоиться. Осиротел
табун. Осиротела душа.

Но
однажды утром Танабай снова увидел в табуне своего иноходца. Со свисающим
обрывком недоуздка, под седлом. Сбежал, стало быть. Гульсары тянуло к стаду, к кобылам.
Он хотел отгонять соперников, заботиться о жеребятах. Вскоре подоспели из аила
двое конюхов, увели Гульсары обратно. А когда иноходец убежал третий раз,
Танабай уже рассердился: не было бы беды. Ему стали сниться беспокойные,
тяжелые сны. И когда перед новым кочевьем заехали в аил, он не выдержал,
кинулся на конюшню. И увидел то, чего так боялся: конь стоял неподвижно, между
задними раскоряченными ногами тяжелела огромная, величиной с кувшин, тугая
воспаленная опухоль. Одинокий, выхолощенный.

Осенью
того года судьба Танабая Бекасова неожиданно повернулась. Чоро, ставший теперь
парторгом, дал ему партийное поручение: переходить в чабаны.

В
ноябре грянула ранняя зима. Суягные матки сильно сдали с тела, хребты выпирали.
А в амбарах колхозных — все под метелку.

Близилось
время окота. Отары стали перебираться в предгорье, на окотные базы. То, что
Танабай увидел там, потрясло его как гром среди ясного дня. Ни на что особенное
он не рассчитывал, но чтобы кошара стояла с прогнившей и провалившейся крышей,
с дырами в стенах, без окон, без дверей — этого не ожидал. Всюду
бесхозяйственность, какой свет не видывал, ни кормов, ни подстилок практически
нет. Да как же так можно?

Работали
не покладая рук. Труднее всего пришлось с очисткой кошары и рубкой шиповника.
Разве что на фронте так доводилось вкалывать. И однажды ночью, выходя с носилками
из кошары, услышал Танабай, как замекал в загоне ягненок. Значит, началось.

Танабай
чувствовал, что надвигается катастрофа. Окотилась первая сотня маток. И уже
слышны были голодные крики ягнят — у истощенных маток не было молока. Весна
заявилась с дождем, туманом и югом. И стал чабан по нескольку штук выносить
синие трупики ягнят за кошару. В душе его поднималась темная, страшная злоба:
зачем разводить овец, если не можем уберечь? И Танабай, и его помощницы еле
держались на ногах. А голодные овцы уже шерсть ели друг у друга, не подпуская к
себе сосунков.

И
тут к кошаре подъехали начальники. Один был Чоро, другой — районный прокурор
Сегизбаев. Этот-то и стал корить Танабая: коммунист, мол, а ягнята дохнут.
Вредитель, планы срываешь!

Танабай
в ярости схватил вилы… Еле унесли пришельцы ноги. А на третий день состоялось
бюро райкома партии, и Танабая исключили из её рядов. Вышел из райкома — на коновязи
Гульсары. Обнял Танабай шею коня — лишь ему пожаловался на свою беду… Все это
Танабай вспоминал теперь, много лет спустя, сидя у костра. Рядом неподвижно
лежал Гульсары — жизнь покидала его. Прощался Танабай с иноходцем, говорил ему:
«Ты был великим конем, Гульсары. Ты был моим другом, Гульсары. Ты уносишь с собой
лучшие годы мои, Гульсары».

Наступало
утро. На краю оврага чуть тлели угольки костра. Рядом стоял седой старик. А Гульсары
отошел в небесные табуны.

Шел
Танабай по степи. Слезы стекали по лицу, мочили бороду. Но он не утирал их. То были
слезы по иноходцу Гульсары.

Список литературы

Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://briefly.ru/

В статье рассматривается история взаимной любви и истин­ ной дружбы человека и коня, делающей человечнее, благороднее и счастливее и всех, кто с любовью входит в эту дружбу в контексте повести «Прощай, Гульсары!».

Автор статьи затрагивает литературоведческую проблему о том, что в поэтике заглавия повести заложена глубина и многогранность авторского замысла и подчеркивает кольцевую композицию повести «Прощай, Гульсары!».

Статья касается вопроса о том, что в поэтике Чингиза Айтматова необычайно большое место занимают внутренние монологи человека и кентавра, приводятся множество примеров из текста.

В статье излагается мысль автора о том, что герои повести Тана­ бай и конь Гульсары рассматриваются писателем как единое нерас­ торжимое существо­естество. И это абсолютно соответствует кир­ гизскому образу мира: для народа кочевника первобожество имеет облик человека верхом на коне. В заключительной части статьи ос­ новное внимание уделяется индивидуальным особенностям худож­ ника.

Литература о Чингизе Айтматова огромна и возрастает с каждым годом, исследуется биография писателя, его творческий путь, влияние на других писателей и на другие виды искусства и т.д.

В предлагаемой статье не хотелось повторять известное, поэтому основное внимание сосредоточено на некоторых важных гранях айтматовской поэтики.

Понимание ответственности за судьбу мира и искусство слова составляет ядро эстетической позиции Чингиза Айтматова, поскольку все общечеловеческие проблемы, по убеждению писателя, неотделимы от литературы.

Критики отмечают, что «творчество Чингиза Айтматова притягивало к себе внимание, начиная с выхода в свет первых повестей киргизского прозаика и заканчивая появлением его последних романов. Айтматов-философ, Айтматов-художник, Айтматов-личность, Айтматов-публицист – в таких ипостасях предстает писатель минувшего века в отечественном литературоведении и критике [2, 25].

Творчество Чингиза Айтматова органично, естественно, самобытно и на равноправных началах развивается на двух языках – киргизском и русском. Оно отобразило все возможные типы двуязычия, неповторимо своеобразно и вместе с тем типично.

Учеба в русской школе, в высшем учебном заведении на русском языке предопределили его русскоязычное творчество позднейшие оригинальные произведения на русском языке.

Русскоязычная повесть «Прощай, Гульсары!» практически доказала возможность выражения духовной культуры народа средствами русского языка. Прочитав, однако, повесть, обнаруживается, что в поэтике заглавия заложена глубина и многогранность авторского замысла.

Конь по имени Гульсары – главный персонаж повести «об истории Киргизии ХХ века, дается ей зодиакальный фон и «отстранение» и ставятся на более малое место те дела чуть ли не вселенски важными, затрагивающими судьбу мироздания» [1,5]. Главный персонаж абсолютно соответствует киргизскому образу жизни, так как для народа-кочевника первобожество имеет облик человека верхом на коне. Конь и кормит, и поит и является другом для человека. Другой персонаж – Танабай – табунщик по профессии, человек сложного времени, когда страна Киргизия после войны восстанавливала народное хозяйство и жизнь киргизского народа находилась на стадий преобразований.

Следует сразу подчеркнуть, что композиция повести кольцевая потому, что повесть начинается со строки: «На старой телеге ехал старый человек. Буланый иноходец Гульсары тоже был старым конем, очень старым. И заканчивается описанием замедленной смерти старого иноходца и думами старого хозяина коня.

«Старый иноходец Гульсары, прозванный так за свою необыкновенную светло-желтую масть, последний раз в своей жизни преодолел Александровский подъем и сейчас вез его последние версты?

Но старый конь всё шел, пересиливая себя, а старый Танабай, изредка понукая его, подёргивал вожжами и всё думал свою думу. Ему было о чем думать: просторы степей, высота гор кругом, покой, одиночество, тишина, медленность, с какой передвигаются стада и отары животных, твердо знающих своё дело жизни.

В поэтике Чингиза Айтматова необычайно большое место занимают внутренние монологи и человеческой части кентавра и самого кентавра.

Танабай есть воплощенная память о войне, о колхозном строительстве… Пегий мерин «задумывался над свойствами той странной породы животных, с которыми мы так тесно связаны и которых мы называем людьми». И сама поэтика названия повести есть воззвание к памяти:

«Прощай, Гульсары!» – считает исследователь творчества Ч. Айтматова – Георгий Гачев [1, 7]. Все это было, осталось далеко позади… – продолжает автор.

«За всю свою долгую жизнь иноходец никогда не возвращался в то ушедшее навсегда лето. Он ходил под седлом, махал ногами по разным дорогам, под разными седоками, а дорогам всё не было конца. И только теперь, когда солнце вновь стронулось с места, а земля закачалась под ногами, ему снова почудилось то лето. Которое так долго не возвращалось. Те горы, тот мокрый луг, те табуны, та большая гривастая кобыла стояли сейчас перед его глазами в странном зыбком молчании [1, 27].

«Был конец февраля…Бесприютна и уныла каменная степь в конце зимы. От одного её вида у Танабая захолодило внутри… и он понял, что надо было переночевать и дать коню передохнуть. А он? Затем. Немного поговорив с конем, он распряг коня, разжег костер, укрыл коня порожним мешком и вспомнил о том, как в первый раз встретились они после войны. Тогдашний председатель колхоза Чоро уговорил его сменить кузню на табун. Вот тогда-то, Танабай впервые увидел в табуне старого Торгоя буланого жеребчика-полуторалетку… [1, 37].

Внучка прошлым летом приезжала гостить. Это она так прозвала его. Полюбила. Тогда он стригунком был. Запомни: Гульсары.

Словоохотливым оказался старичок Торгой.

Всю ночь наказы давал…[1, 38].

Мастерски описывает автор ситуацию, как впервые заарканили Гульсары [1, 43]: … Лошади вокруг мигом рассыпались, и он оказался один на один с людьми, держащими его на волосяном аркане. Хозяин стоял впереди, за ним – второй табунщик, и тут же топтались мальчишки табунщиков…

Иноходец присел от боли на задние ноги и больше уже не сопротивлялся. Холодные железные удила загремели на зубах и впились в углы рта. На спину ему что-то набрасывали, подтягивали, рывками стискивали ему ремнями грудь, так что он качался из стороны в сторону. Но это уже не имело значения. Была только всепоглощающая, немыслимая боль в губе…

Стоял смирно, обескураженный всем тем невероятным, что ему пришлось пережить…

Иноходец плакал первый раз в жизни [1, 43].

… Танабай шел, вспоминал все связанное с иноходцем за долгие годы и с горькой усмешкой думал о людях: «Такие мы все. Вспоминаем друг о друге к концу жизни, когда кто тяжело заболеет или помрет. Вот тогда вдруг становится всем нам ясно, кого потеряли, каким он был, чем славен, какие дела совершил. А что говорить о бессловесной твари? Кого только не носил на себе Гульсары! Кто только не ездил на нем! А состарился, и все о нем забыли. Идет теперь, еле волочит ноги. А ведь какой конь был!..» [1, 49].

Вновь и вновь вспоминаются герою Чингиза Айтматова прошлая жизнь о том, как «все, что когда-то было, ожило в нем, оказывается, ничто не исчезает бесследно. Раньше он просто мало думал о прошлом или, вернее, не позволял себе думать, а теперь, после разговора с сыном и невесткой, бредя по ночной дороге с издыхающим иноходцем на поводу, оглянулся с болью и грустью на прожитые годы, и все они живо встали перед ним» [1, 49].

Критики, специалисты писали о новаторстве и традиций, о поисках и находках в содержании и форме его произведений. Однозначно

ду. Но он не утирал их. То были слезы по иноходцу Гульсары» [1, 190].

О некоторых особенностях поэтики Чингиза Айтматова критика особо подчеркивала, что «отдельный пласт исследований вызвала поэтика айтматовского творчества, в частности, использование писателем условных форм. Мифологически-фольклорный материал, ставший своего рода шифром в произведениях 70-80-х годов, вызвал новые интерпретации образов, мотивов, сюжетов в литературном контексте: их смысл образовывался из двойной проекции на современность и некую ушедшую в прошлое эпоху. В обращении Чингиза Айтматова к мифу увидели и «индивидуальную особенность художника, и определенную закономерность историко-литературного процесса, который выражался в усилении социально – философского начала современной прозы» [1, 34].

В удивительной повести Чингиза Айтматова «Прощай, Гульсары!» проблема нравственности рассматривается как важнейшая проблема жизни. Истинная человечность не выделяет, а объединяет человека со всем живущим на земле – с животным и растительным миром – со всей природой. Мотивы этого единства отчетливо звучат и в данной повести.

Литература

1. Айтматов Ч. Прощай, Гульсары! Полное собрание сочинений в 8-ми томах. – Т. 2: Повести. – Алматы, 2008. – С. 7, 27, 37, 38…, 190.
2. Кобзева О.С. Проза Чингиза Айтматова в журнальном контексте «Нового мира»: Дисс…. канд. филол. наук: – Волгоград, 2004.

Писатель
из Киргизии ныне достойно представляет
и свой народ, и всю постсоветскую
литературу за рубежом. О достижениях,
о взаимодействующих литературах, судят
по достижениям таких писателей, как Ч.
Айтматов.

После
окончания шести классов Айтматов был
секретарем сельсовета, налоговым
агентом, учетчиком, выполнял и другие
работы в колхозе. После окончания
Джамбульского зоотехникума поступил
в Киргизский сельхозинститут. Именно
в это время в республиканской печати
начинают появляться короткие заметки,
очерки, корреспонденции, написанные
будущим писателем. Ведет Айтматов в
студенческие годы и филологические
изыскания, о чем свидетельствуют статьи
«Переводы, далекие от оригинала», «О
терминологии киргизского языка». В
этой работе ему помогает одинаково
свободное владение как родным, так и
русским языком. Отработав три года по
специальности в опытном животноводческом
хозяйстве, Айтматов поступает на
двухгодичные высшие литературные курсы
в Москве. Первые шаги на писательском
поприще Айтматов делает в пятидесятые
годы. В 1958 году вышла на русском языке
его первая книга «Лицом к лицу». Перевод
с киргизского осуществлял А. Дроздов.
Эта небольшая по объему, но яркая по
содержанию повесть рассказывает о
драматическом периоде нашей истории
— Великой Отечественной войне. Она
докатилась слезами боли и потерь до
далекого киргизского аила. Обожгла
Сеиде, главную героиню повести, страшным
и позорным словом: «дезертир».

После
учебы в Москве Айтматов работает в
республиканской печати, а затем — в
течение пяти лет — собственным
корреспондентом газеты «Правда» в
Киргизии.

В
60-е годы писателем написаны повести
«Верблюжий глаз», «Первый учитель»,
«Тополек в красной косынке», «Материнское
поле». Они рассказывают о трудном
становлении Киргизии, о преодолении
косности и предрассудков, о победе
человеческого духа.

В
70-е годы Айтматов продолжает работать
в жанре повести. Появляются «Ранние
журавли», рассказывающие о трудном
военном времени, когда подростки, минуя
юность, шагнули сразу во взрослую жизнь.
Это во многом автобиографическая
повесть. Айтматов тоже из этого поколения.
«Белый пароход» — трагическая повесть
о детстве, разрушенном жестокостью
взрослых. Это одна из лучших повестей
автора, написанная в 1970 году.

Начиная
с повести “Прощай, Гульсары!”, при
воинствующе утверждающем пафосе его
творчества, оно потрясает острым
драматизмом взятых жизненных коллизий,
ошеломляющими

поворотами
в судьбах героев, порой трагических
судьбах в самом возвышенном значении
этих слов, когда и сама гибель служит
возвышению человека.

Повесть
«Прощай, Тульсары!» рассказывает не
толь­ко о некоторых важных общественных
проблемах 40-50-х годов, об ошибках и
перегибах в тот период. Многие тогдашние
ошибки преодолены, перегибы ис­правлены,
но литература имеет более глубокие
задачи, Нежели указание на отдельные,
пусть даже существен­ны е, ошибки и
недостатки социальной жизни.

При
в анализе социальных связей героя
повести «Прощай, Гульсары!» не следует
забывать об исторически конкретной,
географически точно обозначенной
обстановке, в которой действует Танабай
Бакасов. Художественная убедительность
повести в том и состоит, что писатель
силою таланта сумел по­казать судьбу
своего современника, высвечивая в ней
существенные социальные взаимо­связи
мира и человека, сумел придать повести
о драматической судьбе одной личности
общечеловеческое звучание.

Развитие
характера Тана6ая Бакасова идет по
концентрическим кругам постепенно
расширяющегося по­знания жизни.
Ефрейтор Бакасов многого не узнал бы,
если бы остался работать молотобойцем
в аильской кузнице. Это было в первые
послевоенные годы, когда все советские
люди жили «воздухом победы, как хле­бом».
Уже и тогда в голове нетерпеливого
Танабая мелькала мысль о том, как быстрее
и лучше наладить жизни односельчан.
Вся повесть, по сути, стала подведением
итогов; она и начинается-то с тех трудных
последних вопросов, которые обычно
один раз в жизни, в какой-то критический
момент, возникают перед человеком: о
смысле жизни, о достоинстве человека,
о бегущем времени. Эти две темы положил
писатель в основу художествен­ного
построения: жизнь человека и жизнь
иноходца.

С
первых страниц повести очерчены эти
два характе­ра — колхозника Танабая
Бакасова и знаменитого коня Гульсары.
И все действие развивается как история
неугомонного человека, бьющегося об
острые углы жизни, че­ловека, устоявшего
перед тяготами времени. Одновременно
с этим развертывается трагическая
история прославленного иноходца
Гульсары, терпеливо сносящего все удары
судьбы, ровным шагом про­шедшего
жизненную дорогу от победителя конных
ска­чек до убогого, загнанного старого
коня, протянувшего ноли на степной
мерзлой дороге холодной февральской
ночью.

Сопоставление
этих двух судеб неизбежно для пи­сателя;
сопоставлением их начинается и кончается
повесть; оно проходит щемящим рефреном
через все гла­вы — старый человек и
старый конь. Сопоставление ведется по
принципу подобия и по принципу несхожести.
Аналогия в таком случае была бы суха,
мертва, плоска. Такой идейно-композиционный
прием понадобился художнику для того,
чтобы подчеркнуть духовную одержимость
человека, не смирившегося со своей
судь­бой, продолжающего бороться за
то дело, которому он отдал все силы и
лучшие годы жизни. Автор с каждым
рефреном подчеркивает стремление
старого чабана осмыслить свое прошлое,
разобраться в прожитых годах.

И
постепенно нарастает упрямое желание
Танабая утвердить свою правоту, свою
позицию коммуниста. Старик с возмущением
вспоминает вздорные слова сво­ей
невестки: «Ишь ты, зачем было вступать
в партию, если всю жизнь в пастухах да
в табунщиках проходил, к старости
выгнали…»

Тогда,
в разговоре с невесткой и сыном, Танабай
еще не сумел найти нужных слов о себе,
о своей судь­бе. И по дороге дамой он
все не маг забыть обиды. Понадобились
бессонная ночь у костра в стылой
февральской тьме, рядом с издыхающим
ино­ходцем, чтобы мысленно заново
прожить всю жизнь, вспомнить и путь
своего любимого коня, чтобы в конце
концов твердо сказать себе: «Нужен я
еще, нужным буду…»

Финал
в общем-то оптимистичен, но какую бездну
человеческих страданий, силу духа,
неутолимое стрем­ление к идеалу
раскрывает писатель в жизнеописа­нии
киргизского табунщика и чабана Танабая
Гакасо­ва, ободравшего в кровь бока
и сердце в борьбе за свои принципы.

И
в повести на жгучую современную тему,
повести о киргизском колхознике,
открывается холодящая глу­бина и
неисчерпаемость вечных вопросов
человеческой жизни.

Путь
познания Танабаем своего бытия, своего
вре­мени разделен писателем на два
этапа. Первый охватывает период, когда
Танабай работал табунщиком, выращивал
и холил Гульсары. Он заканчивается
драматическим потрясением героя,
связанным с насильным изгнанием иноходца
от его табуна, оскоплением Гульсары.
Второй этап социального самосознания
Танабая — его работа чабаном, тяжкая
зима в худых Овечьих кошарах, столкновение
с районным прокуро­ром Селизбаевым,
исключение из партии.

В
первой половине повести Танабай живет
вдали от артели, гоняет по пастбищам
табун лошадей, в кото­ром он сразу
заприметил необычного иноходца. Эта
часть повести окрашена в мажорные,
светлые тона, правда, уже здесь, работая
табунщиком, Танабай увидел, в каком
состоянии находится артельное хозяйство.
Суровая зима и бескормица доводили
Танабая порой до отчаяния. Айтматов
замечает: «Лошади не помнили об этом,
помнил об этом человек». Но наступала
весна, принося с собой тепло, радость
и корм лошадям. В эти первые годы, с
табуном, Тана­6ай наслаждался своей
силой, молодостью, он чувствовал, как
подрастал иноходец, как «из мохнатого
кургузого полуторалетки он превращался
в стройногокрепкого жеребчика». Ело
характер и темперамент вос­хищали
Танабая. Одна лишь страсть владела пока
ино­ходцем — страсть к бегу. Он носился
среди своих сверстников желтой кометой,
«гоняла его без устали какая-то
непостижимая сила». И даже когда Танабай
объездил молодого коня, приучил еrо к
седлу, Гульсары «почти не чувствовал
никакого стеснения от него. Легко и
радостно ему стало носить на себе
всадника». Это важная деталь в
жизнеощущении иноходца и Танабая: им
обоим было «легко и радостно»; они
вы­зывали восхищение людей, которые,
видя, как стреми­тельно и ровно бежит
по дороге конь, ахали: «Поставь

на
него ведро с водой — и ни капельки не
выплеснется!» А старый табунщик Торгой
сказал Танабаю: «Спасибо, хорошо
-выездил. Теперь увидишь, как поднимет­ся
звезда твоего иноходца!»

Для
Танабая те годы были, пожалуй, лучшими
за все послевоенное время. «Серый конь
старости ждал его еще за перевалом,
хотя и близким…» Он испытывал счастье
и мужественное воз6уждение, когда
красовался в седле на своем иноходце.
Он узнал истинную любовь к женщине и
заворачивал к ней каждый раз, проезжая
мимо ее двора. В то время Танабай и
Гулысары испытали вместе упоительное
чувство победы на киргизских националь­ных
скачках — аламан-байге. Как и предсказывал
ста­рый табунщик Торгой, «высоко
поднялась звезда ино­ходца». Уже все
в округе знали знаменитого Гульсары.
Пятая глава повести, описывающая победу
иноходца на большой аламан-байге, рисует
высшую точку живо­го единства человека
и коня. Это одна из лучших стра­ниц
айтматовской прозы, где полнота ощущения
жиз­ни пронизана страстным драматизмом
борьбы. После скачек Гульсары и Танабай
под восторженные крики объезжают, и
это заслуженное признание. И все, что
произойдет с иноходцем и Танабаем после
их совместного торжества, будет оценено
в повести с точки зрения гармоничной,
истинной жизни.

А
дальнейшие драматические события уже
предчувствуются в первой половине
повествования. В эти лучшие годы своей
жизни, радуясь подрастающему иноходцу,
Танабай часто задавал тревожные вопросы
себе и своему другу, председателю
колхоза Чоро Саяко­ву — о делах в
артельном хозяйстве, о положении
кол­хозников. Избранный членам
ревизионной комиссии, Танабай часто
задумывался о происходящем вокруг
него. Как иноходцем владела «страсть
к бегу», так Тана‑

бая
часто охватывало нетерпение. Друг Чоро
нередко говаривал ему: «Хочешь знать,
Танабай, почему тебе не везет? От
нетерпения. Ей-богу. Все тебе скорее да
скорее. Революцию мировую подавай
немедленно! Да что революция, обыкновенная
дорога, подъем из Алек­сандровки и
то тебе невмоготу… А что выигрываешь?
Ничего. Все равно сидишь там, наверху,
дожидаешься других».

Но
Танабай нетерпелив, горяч, вспыльчив.
Он ви­дел, что положение в колхозе
аховое, «колхоз весь в долгах сидел,
счета в банке были арестованы». Неред­ко
спорил Танабай со своими товарищами в
колхозной конторе, допытывался, «как
же это получается и когда же, наконец,
начнется такая жизнь, чтобы и государст­ву
было что дать и чтобы люди не даром
работали». «Нет, не должно быть так,
товарищи, что-то тут не в порядке,
какая-то тут 6олышая загвоздка у нас,-
гово­рил Танабай.- Не верю, что так
должно быть. Или мы разучились работать
или вы неправильно руководите нами».

И
до войны Танабай был активным коммунистом,
а пройдя фронт, познав счастье победы
над фашизмом, он вырос духовно и
нравственно. Так чувствовали себя все
его односельчане. Недаром председатель
Чоро, ду­мая о том, «как сделать, чтобы
хозяйство поднять, на­род накормить
и чтобы планы все выполнять», замеча­ет
главный процесс в духовном развитии
своих сооте­чественников: «И люди
уже не те, жить хотят лучше…»

Танабай
пока еще не может сказать, в чем дело;
он только сомневается, правильно ли
работают колхозные и районные
руководители. Он чувствует тревогу и
лич­ную ответственность за судьбу
общего дела. Для тревоги и беспо­койства
у него были свои «особые» причины». Они
очень важны и для понимания главного
героя повести, и для уяснения социального
звучания всего произведе­ния. Артельные
дела в упадке. Танабай видел, что
кол­хозники «теперь посмеиваются
над ним втихую и, за­видев его, вызывающе
глядят в лицо: ну как, мол, де­ла-то?
Может, опять раскулачивать возьмешься?
Только с нас теперь спрос невелик. Где
сядешь, там и сле­зешь».

Таковы
социальные истоки личной драмы старого
табунщика, которая перерастает в драму
миллионов честных крестьян, поверивших
в социалистическую кооперацию деревни
и мучительно переживающих зиг­заги
и срывы коллективного земледелия.

А
если посмотреть с точки зрения личности,
то лег­ко убедиться, что неудачи и
трудности восстановления послевоенного
хозяйства стали личным и проблема­ми
сотен тысяч крестьян, таких, как Танабай,
горячо преданных идеалам социализма.
Тем более резким бу­дет выглядеть
разрыв между возросшим сознанием лю­дей
и тяжёлыми обстоятельствами. Так
выглядит экспозиция драмы Танабая
Бакасова. Самые тяжелые акты этой драмы
еще впереди. Мно­гое он оценивает
пока что косвенно, исходя из положе­ния
иноходца. Так и нового председателя он
встречает, исходя из его отношения к
Гульсары. И когда от нового председателя
приходит письмен­ное распоряжение
(весьма характерно, что подпись под
распоряжением неразборчива) поместить
иноходца в колхозую конюшню, Танабай
чувствует надвигающуюся беду. Гульсары
уводят из табуна, но он упрямо убегает
опять в табун, появляясь перед Танабаем
с обрывками веревки на шее. И вот од­нажды
иноходец приковылял с коваными железными
кандалами –бревном на ногах. Танабай
не выдер­жал такого обращения с
любимым конем, он освободил его от
кандалов и, передавая Гульсары конюхам,
при­грозил новому председателю
«размозжить голову ки­шеном ».

В
девятой главе происходит событие,
которое кла­дет конец прежней свободной
жизни Гульсары: ино­ходца выхолащивают.
Оскопить такого племенного жере6ца,
как Гульсары, означало намного обеднить
и ослабить генетическую ветвь колхозного
коневодства, но председатель колхоза
Алданов думал не о хозяйствен­ных
интересах, а о своем внешнем престиже:
ему хо­телось покрасоваться верхом
на знаменитом иноходце. И раньше, до
этой ужасной операции, отношения коня
с председателем складывались скверно:
Гульсары не выносил сивушного запаха,
исходившего часто от но­вого
председателя. Говорили, что «человек
он крутой, в 6ольших начальниках ходил.
На первом же собра­нии предупредил,
что будет строго наказывать неради­вых,
а за невыполнение минимума пригрозил
судом…» Но появляется председатель
впервые в сцене оскопле­ния коня.
Алданов «стоит важно, расставив толстые
короткие ноги в широченных галифе…
Одной рукой под­боченился, другой
крутит пуговицу на кителе». Эта сцена
— одна из самых поразительных по
мас­терству, по точному психологическому
рисунку. Силь­ные, здоровые люди
совершают жестокую, не обосно­ванную
никакими хозяйственными соображениями,
операцию оскопления благородного,
талантливого коня. Операция совершается
светлым солнечным днем, под звуки
ребячьей песни во время игры и особенно
контрастирует с мрачными замыслами
людей, решивших усмирить непокорного
коня. Когда его по­валили на землю,
связали намертво арканами и прида­вили
коленями, тогда-то председатель Алданов
под­скочил, уже нe опасаясь иноходца,
,«присел на корточ­ки в изголовье,
обдал вчерашним сивушным запахом и
заулыбался В откровенной ненависти и
торжестве, точ­но 6ы лежал перед ним
не конь, а человек, враг его лю­тый».
Человек все сидел перед ним на корточках,
смот­рел и чело-то ожидал: «И вдруг
острая боль взорвала свет в глазах»
иноходца, «вспыхнуло ярко-красное
пла­мя, и сразу стало темно,
черным-черно…»

Конечно,
это убийство Гульсары. Не случайно
под­халимствующий Ибрагим, участвовавший
в оскоплении коня, говорил, потирая
руки: «Теперь он никуда бегать не будет.
Все — набегался». А для такого коня не
бе­гать — значит не жить. Неразумная
операция, проделанная с Гульсары,
на­толкнула Танабая на новые грустные
размыгшления о председателе Алданове
и колхозных делах. Он гово­рил жене:
«Нет, все же сдается мне, что наш новый
председатель—плохой человек. Чует
сердце». Размышление начинается с
непосредственного, близ­кого Танабаю
повода—отношения к иноходцу. После
ужина, кружа вокруг табуна по степи,
Танабай пытает­ся отвлечься от мрачных
раздумий: «Может, и вправду нельзя
судить так о человеке? Глупо, конечно.
Оттого, наверно, что старею, что гоняю
круглый год табун, ни­чего не вижу и
не знаю». Однако никуда не деться Танабаю
от сомнений, от тревожных раздумий. Он
вспоминал, «как начинали они когда-то
колхоз, как обещали народу счастливую
жизнь… Что же, зажили поначалу неплохо.
Еще лучше зажили бы, если -бы не эта
проклятая .война». И только ли в войне
дело? Ведь прошло немало лет после
войны, а мы «все латаем хозяйство, как
старую юрту. В месте прикроешь — в
другом лезет прореха. Отчего?»

Табунщик
приближается к самому серьезному
моменту своих размышлений, он еще робеет
перед смут­ными догадками, он псе
порывается начистоту погово­рить со
своим другом Чоро: «Если я путаю, пусть
ска­жет, а если нет? Что же тогда?»

Мысль
упрямая, неотвязная мучает сердце и ум
Та­набая; он уверен только в одном:
«Так не должно быть»,— а как должно
быть, он не решается сразу ока­зать,
он пока ещё ссылается на районных и
областных руководителей: «Там люди
мудрые…». Танабай вспоми­нает, как
в 30-е годы приезжали уполномоченные из
района, сразу же шли к колхозникам,
разъясняли, со­ветовали. «А теперь
приедет, накричит на председателя в
конторе, а с сельсоветом так и вовсе не
разговаривает. На партсобрании выступит,
так все больше о междуна­родном
положении, а положение в колхозе вроде
не та­кое уж и важное дело. работайте,
давайте план, и все…»

Танабай
будто чувствует на себе взгляды людей,
ко­торые «того и гляди спросят: «Ну-ка,
вот ты, партийный человек, колхоз
начинали — больше всех глотку драл,
растолкуй нам, как все это получается?
Что им ска­жешь?» Что мог сказать, что
мог ответить им неуго­монный табунщик,
если ему самому, его партийной со­вести,
не все было ясно? Например, «отчего
колхоз будто не свой, как тогда, а вроде
чужой? Тогда собра­ние что постановило
— закон. Знали, что закон приня­ли сами
и его надо выполнять. А теперь собрание
— одни пустые разговоры. Никому нет цела
до тебя. Колхозом вроде не сами колхозники
управляют, а кто-то со стороны. Кру­тят,
вертят хозяйство то так, то эдак, а толку
ника­кого».

Здесь
уже начинается сфера нравственных
проблем.

Перед
тем, как отправиться на новое кочевье,
он все ломал голову над сложными
вопросами, пытаясь по­нять, «в чем
тут загвоздка». В конце одиннадцатой
главы Танабай гонит свой та­бун через
большой луг, мимо аила, и при виде дома
любимой Бюбюжан, куда он заезжал обычно
на своем иноходце, у табунщика заныло
сердце: «Не было те­перь для него ни
той женщины, ни иноходца Гульсары. Ушло
, все в прошлое, прошумела та пара, как
стая се­рых гусей по весне…»

Тут
второй раз возникает в повествовании
прекрас­ная киргизская песня о белой
Верблюдице, потерявшей черноглазого
верблюжонка. Первый раз эту печальную
песню пела Танабаю его жена Дасайдар,
когда увели от них иноходца и поставили
в конюшню. Слушая тогда древнюю музыку
кочевников, Танабай думал о своей
юности, снова ви­дел в постаревшей
жене «смуглую девчонку с косица­ми,
падающими на плечи», вспоминал себя,
«молодого-молодого», и свою былую
близость с той девчонкой, которую
полю6ил за ее песни, за ее игру на
темир-ко­музе… Позже, в последних
главах, в этот ритм грустной, задумчивой
мелодии вплетутся самые печальные,
тра­гические ноты жизни иноходца и
его хозяина. И вот волшебство народного
искусства: все мрачное и тяже­лое,
случившееся с Танабаем и Гульсары,
находит в древней киргизской песне
своеобразный эмоциональ­ный выход,
катарсис, открывая перед читателем
веко­вечную глубину человеческого
страдания, помогая правильно воспринять
драматические сцены повести. И система
«человек и социальная среда», которую
ис­следует писатель, логично дополняется
более общими категориями — «человек и
среда» , «человек и мир», При этом
социальные ориентиры художественного
ис­следования отнюдь не растворяются,
не отменяются; они выстраиваются в
более сложной перспективе — временной
и духовной.

Так
выглядит первый этап социального
прозрения Танабая Бакасова. Затем
Танабаю пришлось более пря­мо и
непосредственно взглянуть на мир. И,
переходяко второй половине жизнеописания
«старого человека и старого коня»,
читатель чувствует, как на первый план
выдвигается тема социального созревания
человека, которого ждут немалые жизненные
испытания.

Следующий
этап духовной эволюции героя повести
начинается строго, деловито: «Осенью
того года судьба Танабая Бакасова
неожиданно повернулась». Табунщик стал
чабаном. Конечно, «с овцами скучновато
бу­дет». Но — партийное поручение,
долг коммуниста, для Танабая в этих
словах вся жизнь. Да и парторг Чоро
честно говорит своему старому другу:
«Неволю тебя, Танабай».

Перед
тем, как отправить своего героя на самое
тяжкое испытание, писатель рисует
некоторые обод­ряющие черты колхозной
жизни: артель получила но­вую машину,
разрабатываются серьезные планы
подъё­ма животноводства, В частности,
овцеводства. Танабая радует, что дела
в колхозе немного наладятся, что он
едет на совещание животноводов в
районный центр, где должен выступить
и принять на себя высокое обяза­тельство.
Правда, овец и кошар он еще не видел,
своих помощников и подшефных молодых
чабанов тоже. Но он чувствует, что
надвигаются какие-то перемены. Работа
чабана в киргизском колхозе — одна из
самых тяжелых. Поэтому, отправляясь к
своим отарам, Танабай не ожидал легких
успехов.

Перед
тем, как отправить своего героя в горы,
к овечьим отарам, писатель снова показал
близкого его друга, парторга Чоро, и
иноходца Гульсары. Горькие возникают
предчувствия при новой встрече с ними.
Старый друг, парторг Чоро уговорил
Танабая вы­ступить на совещании
животноводов, взять на себя необоснованные
обязательства и не посоветовал говорить
«ничего другого», того, что накипело
на душе. Со сты­дом вспоминая свое
выступление, Танабай удивлялся, что
это Чоро осторожный такой стал. Чувствовал
Тана­бай: что-то в Чоро «сдвинулось,
переиначилось как-то… ловчить научился,
кажется…» А Гульсары? Танабай не видел
его в беге. Повество­ватель показывает
иноходца на пути Чоро из райцент­ра
в родной аил, и первые фразы об иноходце
на­стораживают, потом поражают: конь
печатал копыта по вечерней дороге, как
заведенная машина. Из всего прежнего
осталась у него лишь одна страсть к
бегу. Все другое давно уже умерло в нем.
Умертвили, чтобы знал он только сед­ло
и дорогу». Отныне Гульсары больше не
будет волноваться, своевольничать,
стремиться осуществить свои порывы,
желания. Никаких порывов, желаний у
него теперь не будет. Живой, необыкновенный
конь в нем умертвлен.

В
голову чабана лезли неотвязные вопросы:
«Зачем все это?.. Зачем мы разводим овец,
если уберечь их не можем? Кто виноват
в этом? Кто?» Дорого стоила чабану первая
весна в маточной ота‑

ре.
Танабай поседели постарел на много
лет. И в бессонные ночи, когда Танабай
задыхался от обидных и горьких своих
дум, «поднималась в душе его темная,
страшная злоба. Поднималась, застилая
глаза черным мраком ненависти ко всему,
что твори­лось здесь, к этой гиблой
кошаре, к овцам, к себе, к жизни своей,
ко всему тому, ради чего бился он тут,
как рыба о лед».

Последнее
состояние — отупение, равнодушие — может
быть, самое страшное для Танабая. Не
случайно писатель излагает 6иаграфию
своего героя именно в этой главе, в
которой показаны крайние степени
отри­цания Танабаем сложившихся в
колхозе порядков. Биография Танабая,
его характер даны также в со­поставлении
с характером его старшего брата Кулубая.
Когда-то в юности оба они работали у
одного хозяина, а тот их надул, ничего
не заплатил. Танабай тогда откры­то
пригрозил хозяину: «Я тебе это припомню,
когда вы­расту». А Кулубай ничего не
сказал, он был умнее и опытнее. Он хотел
сам «стать хозяином, скотом обза­вестись,
землю заиметь». Он говорил тогда Танабаю:
«Буду хозяином -никогда не обижу
работника». А когда началась
коллективизация, Танабай всей душой
воспринял идеи артельного хозяйствования.
На заседании сельсовета обсуждались
списки од­носельчан, подлежащих
раскулачиванию. И, дойдя до имени
Танабаева брата — Кулубая, сельсоветчики
за­спорили. Чоро усомнился: нужно ли
раскулачивать Ку­лубая? Ведь он сам
из бедняков. Враждебной агитацией не
занимался.Молодой, решительный Танабай
рубил в те годы сплеча. «Ты вечно
сомневаешься,- обрушился он на Чоро,-
боишься, как 6ы что не так. Раз есть в
списке,- значит, кулак! И никакой по­щады!
Ради советской власти я отца родного
не пожа­лею».

Этот
поступок Танабая осудили многие
односельча­не. Повествователь тоже
не одобряет его. Трудолюбие и старательность
Кулубая, его готовность отдать колхо­зу
все свое домашнее хозяйство были
известны аильчанам. Отшатнулись тогда
от Танабая люди, и при голосо­вании
его кандидатуры стали воздерживаться:
«Так мало-помалу и выбыл он из актива».
Недаром после воспоминаний Танабая о
стычке его с братом Кулубаем писатель
снова возвращает своего героя к горьким
думам о том, что же случилось с кол­хозом
и почему довели артельное хозяйство
до упадка. «А может, ошиблись, не туда
пошли, не той дорогой? -думал Танабай,
но тут же останавливал себя: — Нет, не
должно быть так, не должно! Дорога была
верная. А что же тогда? Заплутали?
Сбились? Когда и как это случилось?»
Не выполнил своих обзательств Танабай.
Большие потери были в отаре. В связи с
делом Танабая Бакасова, чабана колхоза
«Белые камни» собирается бюро райкома
партии. Чин­гиз Айтматов пишет
психологически развернутые порт­реты
людей, которые должны разбирать дело
Тана­бая. Среди них — секретарь райкома
комсомола Керимбеков, порывистый,
непо­средственный, честный человек,
горячо выступивший в защиту чабана
потребовавший наказать Сегизбае­ва
за оскорбление Танабая. Одним-двумя
штрихами по­казан председатель
колхоза Алданов, отомстивший Та­набаю
за старую угрозу «размозжить ему голову
ки­шеном» за иноходца. С болью в сердце
повествователь описывает поведение
на бюро парторга Чоро Саякова: он
подтвердил фактическую точность
докладной записки прокурора и хотел
еще что-то объяснить, защитить Танабая,
но секретарь прервал выступление Чоро,
и тот замолчал. Танабая исключили из
рядов партии. Когда он слу­шал обвинения
в свой адрес, и ужасался. Пройдя всю
войну, они «не подо­зревал, что сердце
может кричать таким криком, ка­ким
оно кричало сейчас». Докладная Сегизбаева
оказалась куда страшнее его самого.
Против нее не бросишься с вилами в
руках».

В
сценах заседания бюро райкома, последующей
поездки Танабая в райком и обком писатель
показывает, что историю творят живые
люди со своими ха­рактерами, страстями,
достоинствами и слабостями. Тысяча
случайных обстоятельств повлияли на
решение вопроса о Танабае, о его судьбе.

В
конце повести, когда Танабай похоронил
Чоро Саякова, когда уже не осталось
надежды на пересмотр несправедливого
решения райкома об исключении из партии,
звучит древний киргизский плач по
великому охотнику Карагулу, который
бездумно уничтожил все то, «что явилась
жить и умножаться»: «Перебил он в горах
вокруг всю дичь. Маток беременных не
жалел, малых детенышей не жалел. Истребил
он стадо Серой Козы, первоматери козьего
рода». И даже поднял руку на старого
Серого Козла и первоматерь Серую Козу.
И был проклят ею: коза завела его в
неприступные скалы, откуда не было
выхода, и с плачем сказала ве­ликому
охотнику Карагулу: «Отсаода тебе не
уйти вовек, и никто тебя не сможет
спасти. Пусть твой отец поплачет над
тобой, как плачу я по убитым детям своим,
по исчезнувшему роду своему». Многозначен
смысл плача по великому охотнику
Карагулу. Когда Танабая исключили из
партии, он «стал не уверен в себе,
виновным чувствовал себя перед всеми.
Оробел как-то». И вот что замечательно:
как отнесся народ к Танабаю в те дни. В
одной фразе — «никто ему не ко­лол
глаза» -писатель дал почувствовать
безмерное великодушие народа к своим
сынам, которые могут ошибаться, но и
сознавать свои ошибки.