Старика разбудило осторожное царапанье в дверь сочинение егэ

(1)Старика разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая, пёстрая собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

(2)Он в темноте подошёл к двери, отворил её. (3)Всё, что можно было рассмотреть в приотворённую дверь, было покрыто снегом.

(4)Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. (5)Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.

(6)– Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. (7)Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге…

(8)Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.

(9)За одну ночь всё кругом совсем изменилось — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землёй и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. (10)Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю.

(11)Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. (12)Людей Елеска только и видел один раз в году. (13)Было о чём подумать. (14)Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придёт обоз-то — из-за мыса.

(15)Кончив работу, Елеска сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. (16)Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. (17)О чём думал старик? (18)Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студёная. (19)Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. (20)Всех он пережил, и вот где привёл бог кончать век: умрёт — некому глаза закрыть. (21)Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. (22)Одна отрада оставалась: собака. (23)И любил же её старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. (24)Ведь она для него была всё и тоже любила его.

(25)Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.

(26)– А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. (27)– Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть… (28)Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки… (29)Пора, видно, нам с тобой и помирать…

(30)Собака была согласна и помирать… (31)Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. (32)А он сидел и всё смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зелёной стеной уходивший на сотни вёрст туда, к студёному морю, — смотрел и не шевелился, охваченный своей тяжёлой стариковской думой.

(33)Обоз пришёл совершенно неожиданно. (34)Старик спал ночью, когда заскрипели возы и послышался крик:

– Эй, дедушка, жив ли ты?.. (35)Примай гостей…

(36)Казарму старик подтопил заранее, и ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах ямщичьим мёртвым сном. (37)Не спал только молодой приказчик, ещё в первый раз ехавший на Печору. (38)Он сидел у старика в избушке и разговаривал. (39)– И не страшно тебе в лесу, дедушка?

(40)– А чего бояться, Христос с нами! (41)Привычное наше дело, в лесу выросли.

(42)– Да как же не бояться: один в лесу…

(43)– А у меня пёсик есть… (44)Вот вдвоём и коротаем время. (45)По зимам вот волки одолевают, так он мне вперёд сказывает, когда придут они в гости. (46)Чует… (47)И дошлый*: сам поднимает волков. (48)Они бросятся за ним, а я их из ружья… (49)Умнющая собака: только не скажет, как человек. (50)Я с ней всегда разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься…

(51)– Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?

(52)– Привышное дело…

(53)– У меня по весне праздник бывает, милый человек, ко- гда с тёплого моря птица прилетит. (54)И сколько её летит: туча…

(55)По Студёной-то точно её насыпано… (56)Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары… (57)И нет лучше твари, как перелётная птица: самая божья тварь… (58)Большие тыщи вёрст летит, тоже устанет, затощает и месту рада. (59)Прилетела, вздохнула денёк и сейчас гнездо налаживать… (60)А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. (61)И как наговаривают… (62)Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймёт. (63)Любезная тварь — перелётная птица…

(64)Я её не трогаю, потому трудница перед Господом. (65)А когда гнёзда она строит, это ли не божецкое произволение… (66)Человеку так не состроить.

(67)Праздником всё летечко прокатится, а к осени начнёт птица грудиться стайками: пора опять в дорогу. (68)И собираются, как люди… (69)Лопочут по-своему, суетятся, молодых учат, а потом и поднялись… (70)Ранним утром снимаются с места, вожак в голове летит. (71)А есть и такие, которые остаются: здоровьем слаба выйдет, или позднышки выведутся… (72)Жаль на них глядеть. (73)Кричат, бедные, когда мимо них стая за стаей летит. (74)Всякой твари своё произволенье, свой предел…

(По Д. Мамину-Сибиряку)

В предложенном для анализа тексте Д. Мамин-Сибиряк поднимает проблему отношения человека к братьям нашим меньшим. 

В центре внимания автора жизнь двух героев: Елески и его верной собаки Музгарко. Старик одинок. Его единственная радость — любимый пёс, который предупреждает героя о волках, всегда находится рядом с дедушкой. Собака для Елески “была всё и тоже любила его”. Мы видим, что герой относится к домашнему животному с трепетом, заботой, как к настоящему другу. 

Развивая мысль, автор пишет о любви к птицам молодого приказчика, разговаривающего со стариком. Для героя появление этих животных — настоящий “праздник”. Он считает их “божьими тварями” и говорит: “…перелётная птица…Я её не трогаю”. Этот человек уважительно относится к птицам, восхищается ими, ценит их труд, поэтому не мешает жизни животных. 

Сравнивая истории двух людей, мы видим, что они питают к братьям нашим меньшим тёплые чувства, по-дружески относятся к ним. 

Д. Мамин-Сибиряк не выражает прямо свою точку зрения, но описанные ситуации подводят читателя к мысли, что животных нужно любить и беречь. 

Я согласна с позицие

• I
• II
• III

I

Ста­рик лежал на своей лавочке, у печи, закрыв­шись ста­рой дохой из вылез­ших оле­ньих шкур. Было рано или поздно – он не знал, да и знать не мог, потому что све­тало поздно, а небо еще с вечера было затя­нуто низ­кими осен­ними тучами. Вста­вать ему не хоте­лось; в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы про­ве­сти время. Да и куда ему было торо­питься? Его раз­бу­дило осто­рож­ное цара­па­нье в дверь, – это про­сился Муз­гарко, неболь­шая, пест­рая вогуль­ская собака, жив­шая в этой избушке уже лет десять.

– Я вот тебе задам, Муз­гарко!.. – завор­чал ста­рик, кута­ясь в свою доху с голо­вой. – Ты у меня поцарапайся…

Собака на время пере­стала скоб­лить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла про­тяжно и жалобно.

– Ах, штоб тебя волки съели!.. – обру­гался ста­рик, под­ни­ма­ясь с лавки.

Он в тем­ноте подо­шел к двери, отво­рил ее и все понял, – отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рас­смот­реть в при­от­во­рен­ную дверь, было покрыто сне­гом. Да, он ясно теперь видел, как в воз­духе кру­жи­лась живая сетка из мяг­ких, пуши­стых сне­жи­нок. В избе было темно, а от снега все видно – и зуб­ча­тую стенку сто­яв­шего за рекой леса, и надув­шу­юся почер­нев­шую реку, и каме­ни­стый мыс, выда­вав­шийся в реку круг­лым усту­пом. Умная собака сидела перед рас­кры­той две­рью и такими умными, гово­ря­щими гла­зами смот­рела на хозяина.

– Ну, што же, зна­чит, конец!.. – отве­тил ей ста­рик на немой вопрос соба­чьих глаз. – Ничего, брат, не поде­ла­ешь… Шабаш!..

Собака виль­нула хво­стом и тихо взвизг­нула тем лас­ко­вым виз­гом, кото­рым встре­чала одного хозяина.

– Ну, шабаш, ну, што поде­ла­ешь, Муз­гарко!.. Про­ка­ти­лось наше крас­ное летечко, а теперь заля­жем в берлоге…

На эти слова после­до­вал лег­кий пры­жок, и Муз­гарко очу­тился в избушке раньше хозяина.

– Не любишь зиму, а? – раз­го­ва­ри­вал ста­рик с соба­кой, рас­топ­ляя ста­рую печь, сло­жен­ную из дикого камня. – Не нра­вится, а?..

Коле­бав­ше­еся в челе печки пламя осве­тило лавочку, на кото­рой спал ста­рик, и целый угол избушки. Из тем­ноты высту­пали закоп­чен­ные бревна, покры­тые кое-где пле­се­нью, раз­ве­шан­ная в углу сеть, недо­кон­чен­ные новые лапти, несколько бели­чьих шку­рок, бол­тав­шихся на дере­вян­ном крюку, а ближе всего сам ста­рик – сгорб­лен­ный, седой, с ужас­ным лицом. Это лицо точно было сдви­нуто на одну сто­рону, так что левый глаз вытек и закрылся при­пух­шим веком. Впро­чем, без­об­ра­зие отча­сти скра­ды­ва­лось седой боро­дой. Для Муз­гарки ста­рик не был ни кра­сив, ни некрасив.

Пока ста­рик рас­топ­лял печь, уже рас­свело. Серое зим­нее утро заня­лось с таким тру­дом, точно неви­ди­мому солнцу было больно све­тить. В избушке едва можно было рас­смот­реть даль­нюю стену, у кото­рой тяну­лись широ­кие нары, устро­ен­ные из тяже­лых дере­вян­ных плах. Един­ствен­ное окно, напо­ло­вину залеп­лен­ное рыбьим пузы­рем, едва про­пус­кало свет. Муз­гарко сидел у порога и тер­пе­ливо наблю­дал за хозя­и­ном, изредка виляя хвостом.

Но и соба­чьему тер­пе­нью бывает конец, и Муз­гарко опять слабо взвизгнул.

– Сей­час, не торо­пись, – отве­тил ему ста­рик, при­дви­гая к огню чугун­ный коте­лок с водой. – Успеешь…

Муз­гарко лег и, поло­жив ост­ро­мор­дую голову в перед­ние лапы, не спус­кал глаз с хозя­ина. Когда ста­рик наки­нул на плечи дыря­вый пони­ток, собака радостно зала­яла и бро­си­лась в дверь.

– То-то вот у меня пояс­ница тре­тий день болит, – объ­яс­нил ста­рик собаке на ходу. – Оно и вышло, што к нена­стью. Вона как сне­жок подваливает…

За одну ночь все кру­гом совсем изме­ни­лось, – лес казался ближе, река точно сузи­лась, а низ­кие зим­ние облака ползли над самой зем­лей и только не цеп­ля­лись за вер­хушки елей и пихт. Вообще вид был самый печаль­ный, а пушинки снега про­дол­жали кру­житься в воз­духе и без­звучно падали на померт­вев­шую землю. Ста­рик огля­нулся назад, за свою избушку – за ней ухо­дило ржа­вое болото, чуть тро­ну­тое кусти­ками и жест­кой болот­ной тра­вой. С неболь­шими пере­ры­вами это болото тяну­лось верст на пять­де­сят и отде­ляло избушку от всего живого мира. А какая она малень­кая пока­за­лась теперь ста­рику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю…

К берегу была при­ча­лена лодка-душе­губка. Муз­гарко пер­вый вско­чил в нее, оперся перед­ними лапами на край и зорко посмот­рел вверх реки, туда, где выда­вался мыс, и слабо взвизгнул.

– Чему обра­до­вался спо­за­ранку? – оклик­нул его ста­рик. – Погоди, может, и нет ничего…

Собака знала, что есть, и опять взвизг­нула: она видела зато­нув­шие поплавки заки­ну­той в омуте сна­сти. Лодка поле­тела вверх по реке у самого берега. Ста­рик стоял на ногах и гнал лодку впе­ред, под­пи­ра­ясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть дей­стви­тельно огрузла самой сере­ди­ной, и, когда лодка подо­шла, дере­вян­ные поплавки повело книзу.

– Есть, Музгарко…

Снасть состо­яла из бро­шен­ной попе­рек реки бечевы с повод­ками из тон­ких шнур­ков и воло­ся­ной лесы. Каж­дый пово­док закан­чи­вался ост­рым крюч­ком. Подъ­е­хав к концу сна­сти, ста­рик осто­рожно начал выби­рать ее в лодку. Добыча была хоро­шая: два боль­ших сига, несколько суда­ков, щука и целых пять штук стер­ля­дей. Щука попа­лась боль­шая, и с ней было много хло­пот. Ста­рик осто­рожно под­вел ее к лодке и сна­чала оглу­шил своим шестом, а потом уже выта­щил. Муз­гарко сидел в носу лодки и вни­ма­тельно наблю­дал за работой.

– Любишь стер­лядку? – драз­нил его ста­рик, пока­зы­вая рыбу. – А ловить не уме­ешь… Погоди, зава­рим сего­дня уху. К нена­стью рыба идет лучше на крюк… В омуте она теперь сби­ва­ется на зим­нюю лежанку, а мы ее из омута и будем добы­вать: вся наша будет. Лучить ужо поедем… Ну, а теперь айда домой!.. Суда­ков-то под­ве­сим, высу­шим, а потом куп­цам продадим…

Ста­рик запа­сал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, дру­гую сушил в избе, а остатки сва­ли­вал в глу­бо­кую яму вроде колодца; эта послед­няя слу­жила кор­мом Муз­гарке. Све­жая рыба не пере­во­ди­лась у него целый год, только не хва­тало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не все­гда доста­вало, как было сей­час. Запас ему остав­ляли с зимы до зимы.

– Скоро обоз при­дет, – объ­яс­нил ста­рик собаке. – При­ве­зут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху… Вот только избушка наша совсем раз­ва­ли­лась, Музгарко.

Осен­ний день коро­ток. Ста­рик все время про­хо­дил около своей избушки, поправ­ляя и то и дру­гое, чтобы лучше ухо­ро­ниться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в дру­гом – бревно под­гнило, в тре­тьем – угол совсем осел и, того гляди, отва­лится. Давно бы уж новую избушку пора ста­вить, да одному все равно ничего не поделать.

– Как-нибудь, может, пере­бьюсь зиму, – думал ста­рик вслух, посту­ки­вая топо­ром в стену. – А вот обоз при­дет, так тогда…

Выпав­ший снег все мысли ста­рика сво­дил на обоз, кото­рый при­хо­дил по пер­во­путку, когда вста­вали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем поду­мать. Муз­гарко отлично пони­мал каж­дое слово хозя­ина и при одном слове «обоз» смот­рел вверх реки и радостно взвиз­ги­вал, точно хотел отве­тить, что вон, мол, откуда при­дет обоз-то – из-за мыса.

К избе был при­де­лан довольно боль­шой низ­кий сруб, слу­жив­ший летом амба­ром, а зимой казар­мой для ноч­лега ямщи­ков. Чтобы защи­тить от зим­ней непо­годы лоша­дей, ста­рик с осени устра­и­вал около казармы из моло­дых пуши­стых пихт боль­шую заго­родку. Нама­ются лошади тяже­лой доро­гой, запо­теют, а ветер дует холод­ный, осо­бенно с солн­це­вос­хода. Ах, какой бывает ветер, даже дерево не выно­сит и пово­ра­чи­вает свои ветви в теп­лую сто­рону, откуда вес­ной летит вся­кая птица.

Кон­чив работу, ста­рик сел на обру­бок дерева под окном избушки и заду­мался. Собака села у его ног и поло­жила свою умную голову к нему на колени. О чем думал ста­рик? Пер­вый снег все­гда и радо­вал его и наво­дил тоску, напо­ми­ная ста­рое, что оста­лось вон за теми горами, из кото­рых выбе­гала река Сту­де­ная. Там у него были и свой дом, и семья, и род­ные были, а теперь никого не оста­лось. Всех он пере­жил, и вот где при­вел Бог кон­чать век: умрет – некому глаза закрыть. Ох, тяжело ста­рое оди­но­че­ство, а тут лес кру­гом, веч­ная тишина, и не с кем слова ска­зать. Одна отрада оста­ва­лась: собака. И любил же со ста­рик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз слу­ча­лось так, что на охоте Муз­гарко жерт­во­вал своей соба­чьей жиз­нью за хозя­ина, и уже два раза мед­ведь помял его за отча­ян­ную храбрость.

– А ведь стар ты стал, Муз­гарко, – гово­рил ста­рик, гладя собаку по спине. – Вон и спина пря­мая стала, как у волка, и зубы при­ту­пи­лись, и в гла­зах муть… Эх, ста­рик, ста­рик, съе­дят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать…

Собака была согласна и поми­рать… Она только тес­нее при­жи­ма­лась всем телом к хозя­ину и жалобно мор­гала. А он сидел и все смот­рел на почер­нев­шую реку, на глу­хой лес, зеле­ной сте­ной ухо­див­ший на сотни верст туда, к сту­де­ному морю, на чуть брез­жив­шие горы в вер­хо­вьях Сту­де­ной, – смот­рел и не шеве­лился, охва­чен­ный своей тяже­лой ста­ри­ков­ской думой.

Вот о чем думал старик.

Родился и вырос он в глу­хой лес­ной дере­вушке Чал­пан, засев­шей на реке Колве. Место было глу­хое, леси­стое, хлеб не родился, и мужики про­мыш­ляли кто охо­той, кто спла­вом леса, кто рыб­ной лов­лей. Деревня была бед­ная, как почти все деревни в Чер­дын­ском крае, и мно­гие ухо­дили на про­мы­сел куда-нибудь на сто­рону: на соле­ва­рен­ные про­мыслы в Усо­лье, на плот­бища по реке Вишере, где стро­и­лись лесо­про­мыш­лен­ни­ками гро­мад­ные баржи, на желез­ные заводы по реке Каме.

Ста­рик тогда был совсем моло­дым, и звали его по деревне Еле­ской Шиш­ма­рем, – вся семья была Шиш­мари. Отец про­мыш­лял охо­той, и Елеска с ним еще маль­чи­ком про­шел всю Колву. Били они и ряб­чика, и белку, и куницу, и оленя, и мед­ведя, – что попа­дет. Из дому ухо­дили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чал­пане, а сам по-преж­нему про­мыш­лял охо­той. Стала поти­хоньку у Еле­ски под­рас­тать своя семья – два маль­чика да девочка; слав­ные ребятки росли и были бы отцу под­мо­гой на ста­ро­сти лет. Но Богу было угодно дру­гое: в холер­ный год семья Еле­ски вымерла… Слу­чи­лось это горе осе­нью, когда он ушел с арте­лью дру­гих охот­ни­ков в горы за оле­нями. Ушел он семей­ным чело­ве­ком, а вер­нулся бобы­лем. Тогда поло­вина народу в Чал­пане вымерла: холера про­шла на Колву с Камы, куда ухо­дили на сплавы чал­пан­ские мужики. Они и занесли с собой страш­ную болезнь, кото­рая косила людей, как траву.

Долго горе­вал Елеска, но вто­рой раз не женился: поздно было вто­рую семью заво­дить. Так он и остался бобы­лем и пуще преж­него занялся охо­той. В лесу было весело, да и при­вык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряс­лась с ним вели­кая беда. Обо­шел он мед­ве­жью бер­логу, хоро­шего зверя под­гля­дел и уже впе­ред рас­счи­тал, что в Чер­дыни за мед­ве­жью шкуру полу­чит все пять руб­лей. Не в пер­вый раз выхо­дил на зверя с рога­ти­ной да с ножом; но на этот раз спло­хо­вал: поскольз­ну­лась у Еле­ски одна нога, и мед­ведь насел на него. Рас­сви­ре­пев­ший зверь обло­мал охот­ника насмерть, а лицо сдви­нул уда­ром лапы на сто­рону. Едва при­полз Елеска из лесу домой, и здесь свой зна­харь лечил его целых пол­года; остался жив, а только сде­лался уро­дом. Не мог далеко ухо­дить в лес, как прежде, когда гани­вал соха­того на лыжах верст по семи­де­сяти, не мог про­мыш­лять наравне с дру­гими охот­ни­ками, – одним сло­вом, при­шла беда неминучая.

В своей деревне делать Еле­ске было нечего, кор­миться мир­ским пода­я­нием не хотел, и отпра­вился он в город Чер­дынь, к зна­ко­мым куп­цам, кото­рым раньше про­да­вал свою охот­ни­чью добычу. Может, место какое-нибудь обы­щут Еле­ске бога­тые купцы. И нашли.

– Бывал на волоке с Колпы на Печору? – спра­ши­вали его про­мыш­лен­ники. Там на реке Сту­де­ной зимо­вье, – так вот тебе быть там сто­ро­жем… Вся работа только зимой: встре­тить да про­во­дить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и при­пас вся­кий для охоты – побли­зо­сти от зимо­вья про­мыш­лять можешь.

– Дале­конько, ваше сте­пен­ство… – замялся Елеска. – Во все сто­роны от зимо­вья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь.

– Уж это твое дело; выби­рай из любых: дома голо­дать или на зимо­вье бари­ном жить…

Поду­мал Елеска и согла­сился, а купцы высы­лали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска дол­жен был поку­пать все на свои деньги от своей охоты и рыб­ной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска соста­рился и боялся только одного, что при­дет смерт­ный час и некому будет его похоронить.

II

До обоза, пока реки еще не стали, ста­рик успел несколько раз схо­дить на охоту. Боро­вой ряб­чик поспел давно, но бить его не сто­ило, потому что все равно сгниет в тепле. Обоз­ный при­каз­чик все­гда поку­пал у ста­рика ряб­чи­ков с осо­бым удо­воль­ствием, потому что из этих мест шел креп­кий и белый ряб­чик, кото­рый долго не пор­тился, а это всего важ­нее, потому что уби­тые на Сту­де­ной ряб­чики доле­тали до Парижа. Их ску­пали купцы в Чер­дыни, а потом отправ­ляли в Москву, а из Москвы ряб­чи­ков везли гро­мад­ными пар­ти­ями за гра­ницу. Ста­рик на два­дцать верст от своей избушки знал каж­дое дерево и с лета заме­чал все ряби­ные выводки, где они выси­жи­ва­лись, пас­лись и кор­ми­лись. Когда выводки поспе­вали, он знал, сколько штук в каж­дом, но для себя не про­чил ни одного, потому что это был самый доро­гой товар, и он полу­чал за него самый доро­гой при­пас – порох и дробь. Нынеш­няя охота посчаст­ли­ви­лась необык­но­венно, так что ста­рик заго­то­вил пар трид­цать еще до при­хода обоза и боялся только одного: как бы не уда­рила росте­пель. Редко слу­ча­лась такая росте­пель на Сту­де­ной, но могла и быть.

– Ну, теперь мы с тобой на при­пас добыли, – объ­яс­нял ста­рик собаке, с кото­рой все­гда раз­го­ва­ри­вал, как с чело­ве­ком. – А пока обоз ходит с хле­бом на Печору, мы и харч себе обра­бо­таем… Глав­ное – соли добыть побольше. Ежели бы у нас с тобой соль была, так богаче бы нас не было вплоть до самой Чердыни.

О соли ста­рик посто­янно гово­рил: «Ах, кабы соль была – не житье, а рай». Теперь рыбу ловил только для себя, а осталь­ную сушил, – какая цепа такой суше­ной рыбе? А будь соль, тогда бы он рыбу солил, как печор­ские про­мыш­лен­ники, и полу­чал бы за нее вдвое больше, чем теперь. Но соль сто­ила дорого, а запа­сать ее при­хо­ди­лось бы пудов по два­дцати, – где же такую уйму день­жищ взять, когда с гре­хом попо­лам хва­тало на харч да на одежду? Осо­бенно жалел ста­рик, когда лет­ним делом, в пет­ровки, уби­вал оленя: све­жее мясо пор­тится скоро, – два дня поесть оле­нины, а потом бро­сай! Суше­ная оле­нина как дерево.

Стала и Сту­де­ная. Гор­ная холод­ная вода долго не замер­зает, а потом лед везде про­еда­ется полы­ньями. Это ключи из земли бьют. Запа­сал теперь ста­рик и све­жую рыбу, кото­рую можно было сей­час моро­зить, как ряб­чи­ков. Лиха беда в том, что вре­мени было мало. Того и гляди, что под­ва­лит обоз.

– Скоро, Муз­гарко, харч нам придет…

Соб­ственно, хлеб у ста­рика вышел еще до замо­роз­ков, и он под­ме­ши­вал к остат­кам ржа­ной муки тол­че­ную сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было нельзя. Дня через три так ото­бьет, что потом в рот не возь­мешь. Конечно, само­еды и вогулы пита­ются одной рыбой, так они к этому при­вычны, а рус­ский чело­век – хлеб­ный и не может по-ихнему.

Обоз при­шел совер­шенно неожи­данно. Ста­рик спал ночью, когда заскри­пели возы и послы­шался крик:

– Эй, дедушка, жив ли ты?.. При­май гостей… Давно не видались.

Ста­рика больше всего пора­зило то, что Муз­гарко про­ка­ра­у­лил доро­гих, ждан­ных гостей. Обык­но­венно он чуял их, когда обоз еще был вер­сты за две, а нынче не слы­хал. Он даже не выско­чил на улицу, чтобы пола­ять на лоша­дей, а стыд­ливо спря­тался под хозяй­скую лавку и не подал голоса.

– Муз­гарко, да ты в уме ли! – удив­лялся ста­рик. – Про­спал обоз… Ах, нехорошо!..

Собака выползла из-под лавки, лиз­нула его в руку и опять скры­лась: она сама чув­ство­вала себя виноватой.

– Эх, стар стал: нюх поте­рял, – заме­тил с гру­стью ста­рик. – И слы­шит плохо на левое ухо.

Обоз состоял возов из пяти­де­сяти… На Печору чер­дын­ские купцы отправ­ляли по пер­во­путку хлеб, соль, раз­ные харчи и рыбо­лов­ную снасть, а оттуда выво­зили све­жую рыбу. Дело было самое спеш­ное, чтобы добыть печор­скую рыбу раньше дру­гих, – шла доро­гая помор­ская семга. Обоз дол­жен сло­мать труд­ную путину в две недели, и ямщики спали только во время кор­ме­жек, пока лошади отды­хали. Осо­бенно торо­пи­лись назад, тогда уж и спать почти не при­хо­ди­лось. А дорога через волок была труд­ная, осо­бенно горами. Дорога сквер­ная, каме­ни­стая, сани неко­ва­ные, а по реч­кам везде наледи да про­мо­ины. Много тут погуб­лено хоро­ших лоша­дей, а людям при­хо­ди­лось рабо­тать, как нигде: выво­зить возы в гору на себе, добы­вать их из воды, вытас­ки­вать из рас­ка­тов. Только одни кол­вин­ские ямщики и бра­лись за такую про­кля­тую работу, потому что гнала на Печору горь­кая нужда.

В зимо­вье на Сту­де­ной обоз делал пере­дышку: вме­сто двух­ча­со­вой кор­межки лошади здесь отды­хали целых четыре. Казарму ста­рик под­то­пил зара­нее, и ямщики, пустив лоша­дей к корму, зава­ли­лись спать на дере­вян­ных нарах ямщи­чьим мерт­вым сном. Не спал только моло­дой при­каз­чик, еще в пер­вый раз ехав­ший на Печору. Он сидел у ста­рика в избушке и разговаривал.

– И не страшно тебе в лесу, дедушка?

– А чего бояться, Хри­стос с нами! При­выч­ное наше дело, В лесу выросли.

– Да как же не бояться: один в лесу…

– А у меня песик есть… Вот вдвоем и коро­таем время. По зимам вот волки одо­ле­вают, так он мне впе­ред ска­зы­вает, когда при­дут они в гости. Чует… И дошлая: сама под­ни­мает вол­ков. Они бро­сятся за ней, а я их из ружья… Умне­ю­щая собака: только не ска­жет, как чело­век. Я с ней все­гда раз­го­ва­ри­ваю, а то, пожа­луй, и гово­рить разучишься…

– Откуда же ты такую добыл, дедушка?

– Давно это было, почи­тай годов с десять. Вот по зиме, этак перед Рож­де­ством, высле­жи­вал я в горах лосей… Была у меня собачка, еще с Колвы при­вел. Ну, ничего, пра­виль­ный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку все как сле­дует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Муз­гарко прямо как выско­чит на меня. Даже испу­гал… Не за обы­чай это у наших про­мыс­ло­вых собак, штобы к незна­ко­мому чело­веку ластиться, как к хозя­ину, а эта так прямо ко мне и бро­си­лась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак смот­рит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше… И што бы ты думал, бра­тец ты мой, ведь при­вел! В лого­вине этак вижу шала­шик из хвои, а из шала­шика чуть пар… Под­хожу. В шала­шике вогул лежит, болен, зна­чит, и от своей артели отстал… Пря­менько ска­зать: поми­рал чело­век. На охоте его ухва­тила немочь, дру­гим-то не ждать. Уви­дал меня, обра­до­вался, а сам едва уж язы­ком воро­чает. Больше все руками объ­яс­нял. Вот он меня и бла­го­сло­вил этим песи­ком… При мне и помер, сер­дяга, а я его зако­пал в снегу, заво­лок хво­ро­стом да брев­ном при­да­вил сверху, штобы волки не съели. А Муз­гарко, зна­чит, мне достался… Это по речке я его и назвал, где вогул поми­рал: Муз­гар­кой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик… По лесу идет, так после него хоть мет­лой под­ме­тай, – ничего не най­дешь. Ты дума­ешь, он вот сей­час не пони­мает, што о нем гово­рят?.. Все понимает…

– Зачем он под лав­кой-то лежит?

– А усты­дился, потому обоз про­ка­ра­у­лил. Стар стал… Два раза меня от мед­ведя ухра­нял: мед­ведь-то на меня, а он его и оста­но­вил. Прежде я с рога­ти­ной ходил на мед­ведя, когда еще в силе был, а как один меня почи­нил, ну, я уж из ружья норовлю его сва­лить. Тоже его надо уме­ючи взять: смыш­ля­стый зверь.

– Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?

– При­выш­ное дело… Вот только празд­ники когда, так скуш­но­вато. Доб­рые люди в храме Божьем, а у меня волки обедню завы­вают. Ну, я тогда свечку затеплю перед обра­зом, и сам службу пою… Со сле­зами тоже молюсь.

Слав­ный этот при­каз­чик, моло­дой такой, и все ему надо знать. Елеска обра­до­вался живому чело­веку и все рас­ска­зы­вал про свою оди­но­кую жизнь в лесу.

– У меня по весне празд­ник бывает, милый чело­век, когда с теп­лого моря птица при­ле­тит. И сколько ее летит: туча… По Сту­де­ной-то точно ее насы­пано… Вся­кого сосло­вия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары… Вый­дешь на заре, там стон стоит по Сту­де­ной. И нет лучше твари, как пере­лет­ная птица: самая Божья тварь… Боль­шие тыщи верст летит, тоже уста­нет, зато­щает и месту рада. При­ле­тела, вздох­нула денек и сей­час гнездо нала­жи­вать… А я хожу и смотрю: мне Бог гостей при­слал. И как наго­ва­ри­вают… Слу­ша­ешь, слу­ша­ешь, инда слеза прой­мет. Любез­ная тварь пере­лет­ная птица… Я ее не тро­гаю, потому труд­ница перед Гос­по­дом. А когда гнезда она строит, это ли не Божец­кое про­из­во­ле­ние… Чело­веку так не состро­ить. А потом матки с вывод­ками на Сту­де­ную выплы­вут… Кра­сота, радость… Пла­вают, поло­щутся, гого­чут… Неочер­па­емо здесь пере­лет­ной птицы. Празд­ни­ком все летечко про­ка­тится, а к осени нач­нет птица гру­диться стай­ками: пора опять в дорогу. И соби­ра­ются, как люди… Лопо­чут по-сво­ему, суе­тятся, моло­дых учат, а потом и под­ня­лись… Ран­ним утром сни­ма­ются с места, вожак в голове летит. А есть и такие, кото­рые оста­ются: здо­ро­вьем слаба вый­дет, или позд­нышки выве­дутся… Жаль на них гля­деть. Кри­чат, бед­ные, когда мимо них стая за стаей летит. На Сту­де­ной все око­ла­чи­ва­ются. Пла­вают-пла­вают, пока забе­реги насты­нут, потом в полы­ньях кру­жатся… Ну, этих уже я из жало­сти при­шибу. Што ей маяться-то, все равно сгиб­нет… Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Вся­кой твари свое про­из­во­ле­нье, свой пре­дел… Одного только у меня не хва­тает, род­ной чело­век: кото­рый год прошу ямщи­ков, штобы петушка мне при­везли… Зимой-то ночи дол­гие, конца нет, а пету­шок-то и ска­зал бы, кото­рый час на дворе.

– В сле­ду­ю­щий раз я тебе при­везу самого гор­ла­стого, дедушка: как дья­кон будет орать.

– Ах, род­ной, то-то ува­жил бы ста­рика… Втроем бы мы вот как зажили! Скучно, когда по зимам мерт­вая тишь вста­нет, а тут бы пету­шок, гля­дишь, и взве­се­лил. Тоже не про­стая тва­ринка, пету­шок-то; дру­гой такой нет, чтобы часы ска­зы­вала. На потребу чело­веку пету­шок сотворен.

При­каз­чика звали Фле­гон­том. Он оста­вил ста­рому Еле­ске и муки, и соли, и новую рубаху, и пороху, а на обрат­ном пути с Печоры при­вез подарок.

– Я тебе часы при­вез, дедушка, – весело гово­рил он, пода­вая мешок с петухом.

– Ах, кор­ми­лец, ах, род­ной… Да как я тебя бла­го­да­рить буду? Ну, пошли тебе Бог всего, чего сам жела­ешь. Поди, и неве­ста где-нибудь под­гля­жена, так любовь да совет…

– Есть такой грех, дедушка, – весело отве­тил Фле­гонт, встря­хи­вая русыми куд­рями. – Есть в Чер­дыни два свет­лых глаза: посмот­рели они на меня, да и заво­ро­жили… Ну, оста­вайся с Богом.

– Соболька при­пасу твоей неве­сте на буду­щую осень, как опять поедешь на Печору. Есть у меня один на примете.

Ушел обоз в обрат­ный путь, и остался ста­рик с петуш­ком. Радо­сти-то сколько!.. Пест­рень­кий пету­шок, гре­бе­шок крас­нень­кий – ходит по избушке, каж­дое перышко играет. А ночью как гарк­нет… То-то радость и уте­ше­ние! Каж­дое утро стал Елеска теперь раз­го­ва­ри­вать со своим петуш­ком, и Муз­гарко их слушает.

– Што, завидно тебе, ста­рому? – драз­нит Елеска собаку, – Только тво­его ремесла, што лаять… А вот ты по-пету­ши­ному спой!..

Заме­тил ста­рик, как будто заску­чал Муз­гарко. Пону­рый такой ходит… Немо­жется что-то собаке. Должно пола­гать, ямщики сглазили.

– Муз­га­рушко, да што это с тобой поприт­чи­лось? Где болит?

Лежит Муз­гарко под лав­кой, поло­жил голову между лапами и только гла­зами моргает.

Вспо­ло­шился ста­рик: нака­ти­лась беда неожи­дан­ная. А Муз­гарко все лежит, не ест, не пьет и голосу не подает.

– Муз­га­рушко, милый!

Виль­нул хво­стом Муз­гарко, под­полз к хозя­ину, лиз­нул руку и тихо взвыл. Ох, плохо дело!..

III

Ходит ветер по Сту­де­ной, наме­тает сажен­ные сугробы снега, завы­вает в лесу, точно голод­ный волк, избушка Еле­ски совсем пото­нула в снегу. Тор­чит без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма…

Воет пурга уже две недели, две недели не выхо­дит из своей избушки ста­рик и все сидит над боль­ной соба­кой. А Муз­гарко лежит и едва дышит: при­шла Муз­гар­кина смерть.

– Кор­ми­лец ты мой… – пла­чет ста­рик и целует вер­ного друга. – Род­ной ты мой… ну, где болит?..

Ничего не отве­чает Муз­гарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и мол­чит… Пла­чет, уби­ва­ется ста­рик, а помочь нечем: от смерти лекар­ства нет. Ах, горе какое лютое при­ва­ли­лось!.. С Муз­гар­кой умерла послед­няя надежда ста­рика, и ничего, ничего не оста­лось для него, кроме смерти. Кто теперь будет искать белку, кто облает глу­харя, кто высле­дит оленя? Смерть без Муз­гарки, ужас­ная, голод­ная смерть. Хлеб­ного при­паса едва хва­тит до кре­ще­нья, а там помирать…

Воет пурга, а ста­рик вспо­ми­нает, как жил он с Муз­гар­кой, как ходил на охоту и про­мыш­лял себе добычу. Куда он без собаки?

А тут еще волки… Учу­яли беду, при­шли к избушке и завыли. Целую ночь так-то выли, над­ры­вая душу. Некому теперь пуг­нуть их, обла­ять, под­ма­нить на выстрел… Вспом­нился ста­рику слу­чай, как одо­ле­вал его мед­ведь-шатун. Шату­нами назы­вают мед­ве­дей, кото­рые вовремя не залегли с осени в бер­логу и бро­дят по лесу. Такой шатун – самый опас­ный зверь… Вот и пова­дился мед­ведь к избушке: учуял запасы у ста­рика. Как ночь, так и при­дет. Два раза на крышу зале­зал и лапами раз­гре­бал снег. Потом выво­ро­тил дверь в казарме и ута­щил целый ворох запа­сен­ной ста­ри­ком рыбы. Донял-таки шатун Елеску до самого нельзя. Озло­бился на него ста­рик за озор­ство, заря­дил вин­товку пулей и вышел с Муз­гар­кой. Мед­ведь так и пря­нул на ста­рика и наверно бы его смял под себя, прежде чем тот успел бы в него выстре­лить, но спас Муз­гарко. Ухва­тил он зверя сзади и поса­дил, а Еле­скина пуля не знала про­маха… Да мало ли было слу­чаев, когда собака спа­сала старика…

Муз­гарко издох перед самым Рож­де­ством, когда мороз тре­щал в лесу. Дело было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дре­мал. Вдруг его точно что коль­нуло. Вско­чил он, вздул огня, зажег лучину, подо­шел к собаке, – Муз­гарко лежал мерт­вый. Елеска похо­ло­дел: это была его смерть.

– Муз­гарко, Муз­гарко… – повто­рял несчаст­ный ста­рик, целуя мерт­вого друга. – Што я теперь делать буду без тебя?

Не хотел Елеска, чтобы волки съели мерт­вого Муз­гарку, и зако­пал его в казарме. Три дня он дол­бил мерз­лую землю, сде­лал могилку и со сле­зами похо­ро­нил в ней вер­ного друга.

Остался один пету­шок, кото­рый по-преж­нему будил ста­рика ночью. Проснется Елеска и сей­час вспом­нит про Муз­гарку. И сде­ла­ется ему горько и тошно до смерти. Пого­во­рить не с кем. Конечно, пету­шок – птица занят­ная, а все-таки птица и ничего не понимает.

– Эх, Муз­гарко! – повто­рял Елеска по нескольку раз в день, чув­ствуя, как все начи­нает у него валиться из рук.

Бед­ным людям при­хо­дится забы­вать свое горе за рабо­той. Так было и тут. Хлеб­ные запасы при­хо­дили к концу, и пора было Еле­ске поду­мать о своей голове. А глав­ное, тошно ему теперь пока­за­лось оста­ваться в своей избушке.

– Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чер­дынь про­бе­русь! – решил старик.

Попра­вил он лыжи, на кото­рых еще моло­дым гонял оле­ней, сна­ря­дил котомку, взял запасу дней на пять, про­стился с Муз­гар­ки­ной моги­лой и тро­нулся в путь. Жаль было петушка остав­лять одного, и Елеска захва­тил его с собой: поса­дил в котомку и понес. Ото­шел ста­рик до камен­ного мыса, огля­нулся на свое жилье и запла­кал: жаль стало наси­жен­ного теп­лого угла.

– Про­щай, Музгарко…

Труд­ная дорога вела с зимо­вья на Колву. Сна­чала при­шлось идти на лыжах по Сту­де­ной. Это было легко, но потом нача­лись горы, и ста­рик скоро выбился из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на два­дцати вер­стах обес­си­лел. Хоть ложись и поми­рай… Выко­пал он в снегу ямку поглубже, устлал хвоей, раз­вел огонька, поел, что было в котомке, и при­лег отдох­нуть. И петушка закрыл котом­кой… С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго ли, коротко ли, только проснулся от пету­ши­ного крика.

«Волки…» – мельк­нуло у него в голове.

Но хочет он под­няться и не может, точно кто его свя­зал верев­ками. Даже глаз не может открыть… Еще раз крик­нул петух и затих: его вме­сте с котом­кой ута­щил из ямы волк. Хочет под­няться ста­рик, делает страш­ное уси­лие и слы­шит вдруг зна­ко­мый лай: точно где-то под зем­лей залаял Муз­гарко. Да, это он… Ближе, ближе – это он по следу ниж­ним чутьем идет. Вот уже совсем близко, у самой ямы… Откры­вает Елеска глаза и видит: дей­стви­тельно, Муз­гарко, а с Муз­гар­кой тот самый вогул, пер­вый его хозяин, кото­рого он в снегу схоронил.

«Ты здесь, дедушка? – спра­ши­вает вогул, а сам сме­ется. – Я за тобой пришел…»

Дунул холод­ный ветер, рва­нул комья снега с высо­ких елей и пихт, и посы­пался он на мерт­вого Елеску; к утру от его ямки и сле­дов не осталось.

Обновлено: 11.03.2023

(1)Летний среднеазиатский вечер, сухо шелестят велосипедные шины по тропке вдоль арыка, заросшего карагачами, верхушки которых купаются в неправдоподобно покойном после солнечного ада закате. (2)Я сижу на раме, вцепившись в руль, мне позволено хозяйничать сигнальным звоночком с полукруглой никелированной головкой и тугим язычком, отталкивающим палец при нажатии. (3)Велосипед катится, звоночек тренькает, делая меня взрослым, потому что за спиной отец вращает педали, поскрипывает кожаным седлом, а я чувствую движение его коленей — они то и дело задевают мои ноги в сандалиях.

(4)И очень чёток в памяти моей ещё один вечер,

(5)В маленькой комнате отец сидит спиной к окну, а во дворе сумерки, чуть-чуть колышется тюлевая занавеска. (6)И непривычными кажутся мне защитного цвета тужурка на нём и тёмная полоска пластыря повыше его брови. (7)Я не могу вспомнить, почему отец сидит у окна, но мне представляется, что он вернулся с войны, ранен, разговаривает о чём-то с матерью -— и ощущение разлуки, сладкой опасности неизмеримого пространства, лежащего за нашим двором, отцовского мужества, которое было проявлено где-то, заставляет меня испытывать особую близость к нему, похожую на восторг при мысли о домашнем уюте собранной нашей семьи в этой маленькой комнате.

(8)О чём говорил он с матерью — не знаю. (9)3наю, что тогда и в помине не было войны, однако сумерки во дворе, пластырь на виске отца, его военного покроя тужурка, задумчивое лицо матери — всё так подействовало на моё воображение, что и сейчас я готов поверить: да, в тот вечер отец вернулся раненый с фронта. (10)Впрочем, более всего поражает другое! (11)В час победного возвращения (в сорок пятом году) я, подобно отцу, сидел у окна в той же родительской спальне и, как в детстве, снова пережил всю невероятность встречи, как если бы прошлое повторилось. (12)Может быть, то было предвестьем моей солдатской судьбы и я прошёл по пути, предназначенному отцу, исполнил недоделанное, недоисполненное им? (13)В раннюю пору жизни мы тщеславно преувеличиваем возможности собственных отцов, воображая их всесильными рыцарями, в то время как они обыкновенные смертные с заурядными заботами.

(14)До сих пор помню день, когда я увидел отца так, как никогда раньше не видел (мне было лет двенадцать), — и это ощущение живёт во мне виной.

(15)Была весна, я толкался со школьными друзьями около ворот (играли во что-то на тротуаре) и неожиданно заметил знакомую фигуру неподалёку от дома. (16)Мне бросилось в глаза: он оказался невысокого роста, короткий пиджак некрасив, брюки, нелепо поднятые над щиколотками, подчёркивали величину довольно стоптанных старомодных ботинок. (17)А новый галстук, с булавкой, выглядел словно бы ненужным украшением бедняка. (18)Неужели это мой отец? (19)Лицо его всегда выражало доброту, уверенную мужественность, а не усталое равнодушие, оно раньше никогда не было таким немолодым, таким негероически безрадостным.

(20)И это обнажённо обозначалось — и всё вдруг представилось в отце обыденным, унижающим и его, и меня перед школьными моими приятелями, которые молча, нагловато, сдерживая смех, смотрели на эти по-клоунски большие поношенные башмаки, выделенные дудочкообразными брюками. (21)Они, мои школьные друзья, готовы были смеяться над ним, над его нелепой походкой. (22)А я, покраснев от стыда и обиды, готов был с защитным криком, оправдывающим отца, броситься в жестокую драку, восстановить святое уважение кулаками.

(23)Но что же произошло со мной? (24)Почему я не бросился в драку с приятелями? (25)Боялся потерять их дружбу? (26)Или не рискнул сам показаться смешным?

(27)Тогда я не думал, что настанет срок, когда в некий день я тоже окажусь чьим-то смешным, нелепым отцом и меня тоже постесняются защитить.

(По Ю. В. Бондареву)

1) сравнительный оборот

4) разговорные и просторечные слова

7) книжная лексика

восклицательные предложения

9) вопросительные предложения

А – синтаксическое средство.

В – лексическое средство.

Г – синтаксическое средство.

2. Выделим в списке терминов тропы, лексические средства и синтаксические средства.

Синтаксические средства: 1, 6, 8, 9.

Лексические средства: 2, 4, 7.

Таким образом, к каждому заданию имеет отношение от 2 до 4 терминов. Термины в задании не повторяются.

3. Выберем правильный термин.

А – противопоставление, 6.

Г – вопросительные предложения, 9.

Проверка. Подставим термины в текст рецензии и убедимся, что все слова стоят в правильной форме, грамматических и смысловых ошибок нет.

В ответ записываем цифры, не нарушая последовательность букв, без пробелов и запятых.

В предложенном для анализа тексте Д. Н. Мамин-Сибиряк ставит проблему проявления преданности собаки человеку.

Оба примера, дополняя друг друга, показывают нам, что собака проявляет настоящую преданность по отношению к своему хозяину.

Позицию автора понять несложно. Д. М. Мамин-Сибиряк считает, что собака понимает настроение своего хозяина и служит ему за его любовь и заботу безграничной преданностью.

Невозможно не согласиться с мнением автора.

Таким образом, я считаю, что нет друга преданней, чем собака. Дружба между людьми может поломаться из-за предательства или недопонимания, а собака никогда не предаст своего хозяина, что бы не случилось.

Содержание сочинения

К2. Приведены два примера (Музгарко жертвовал своей жизнью и не давал заскучать). Автор даёт грамотные пояснения, указывает связь между примерами. (5 из 5)

К3. Позиция автора отражена верно. (1 из 1)

Речевое оформление

К5. Смысловая цельность, речевая связность и последовательность изложения. (2 из 2)

К6. Работа экзаменуемого характеризуется разнообразием грамматического строя, но есть нарушения в точности выражения мысли. (1 из 2)

Грамотность

К7. Соблюдение орфографических норм (2 из 3):

К8. Соблюдение пунктуационных норм (3 из 3):

К9. Соблюдение грамматических норм (2 из 2).

К10. Соблюдение речевых норм (0 из 2):

В предложенном для анализа тексте Д. Н. Мамин-Сибиряк ставит проблему проявления преданности собаки человеку. Проследим, как автор раскрывает поставленную проблему .

считает, что собака понимает настроение своего хозяина и служит ему за его любовь и заботу безграничной преданностью .

К11. Соблюдение этических норм (1 из 1).

К12. Соблюдение фактологической точности в фоновом материале (1 из 1).

Заключение

Экзаменуемый раскрыл тему. Структура сочинения прослеживается четко. Однако автору стоит уделить больше внимания формулированию мыслей, грамотному построению речи.

Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

• Для учеников 1-11 классов и дошкольников
• Бесплатные сертификаты учителям и участникам

Сочинение по тексту Д.Н.Мамина-Сибиряка (И.П.Цыбулько, Типовые экзаменационные варианты, 2019 г., вариант 5)

(1)В избушке у самого леса живёт старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. (2)Ни забора, ни ворот, ни сарая — ничего нет у Емелиной избушки. (3)Только под крыльцом из неотёсанных брёвен воет по ночам голодный Лыско — одна из лучших охотничьих собак в Тычках.

— (4)Дедко, а дедко, теперь олени ходят с телятами? — с трудом спросил маленький Гришутка однажды вечером.

— (5)С телятами ， Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти.

— (6)Вот бы, дедко, телёночка добыть.

— (7)Погоди, добудем. (8)Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться будут от оводов, тут я тебе и телёночка добуду, Гришук!

(13)Стояли последние дни июня месяца. (14)Емеля вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска и направился к лесу,

— (15)Ну ， Гришук ， поправляйся без меня… — говорил Емеля внуку на прощанье. — (16)3а тобой приглядит старуха Маланья, пока я за телёнком схожу.

— (17)А принесёшь телёнка-то, дедко?-

— (21)Ну, я буду тебя ждать. (22)Смотри не промахнись, когда стрелять будешь…

(23)Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском, и всё напрасно; оленя с телёнком не попадалось. (24)Только на четвёртый день, когда и охотник, и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с телёнком.

(38)Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями.

(40)Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился. (41)Емеля снова подполз со своей винтовкой.

(42)Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля хотел стрелять.

— (43)Не уйдёшь от телёнка, — шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов.

(44)Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. (45)Благородное животное десять раз рисковало жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося оленёнка; старый Емеля и сердился, и удивлялся смелости своей жертвы. (46)Ведь всё равно не уйдёт от него олень… (47)Сколько раз приходилось ему убивать таким образом жертвовавшую собою мать. (48)Лыско, как тень, ползал за хозяином и, когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом. (49)Старик оглянулся и присел. (50)В десяти саженях от него, под кустом жимолости, стоял тот самый жёлтенький телёнок, за которым он бродил целых три дня. (51)Это был прехорошенький оленёнок, всего нескольких недель, с жёлтым пушком и тоненькими ножками; красивая головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперёд, когда старался захватить веточку повыше. (52)Охотник с замирающим сердцем взвёл курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному…

(53)Ещё одно мгновение, и маленький оленёнок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала телёнка его мать, припомнил, как мать его Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. (54)Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружьё. (55)Оленёнок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. (56)Емеля быстро поднялся и свистнул, — маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии.

(62)Старик долго стоял на одном месте и всё улыбался, припоминая бегуна. (По Д. Н. Мамину-Сибиряку)

* Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912) — русский прозаик и драматург.

Вступление. В чём заключается сила родительской любви? Она проявляется в терпении, заботе, в желании оградить дитя от жизненных невзгод. Но порой возникают такие ситуации, когда родители, и особенно матери, готовы отдать собственную жизнь ради своего ребёнка. Проблема. Д.Н.Мамин-Сибиряк поднимает проблему самоотверженной материнской любви.

Комментарий. Первый пример. В центре внимания писателя находится случай, произошедший с дедом Емелей. Он по просьбе тяжело больного внука отправился на охоту за оленёнком. Выполняя эту прихоть мальчика, старик несколько дней выслеживал зверя, наконец увидел олениху, которая долго отводила охотника от спрятавшегося в кустах детёныша. Мать рисковала своей жизнью вопреки инстинкту самосохранения. Автор любуется красотой, благородством и смелостью оленихи. Пояснение первого примера. Её поведение свидетельствует о том, что она забыла о себе, а все действия продиктованы желанием спасти оленёнка. Второй пример. Дед Емеля не испытывал сострадания к животным, он жалел Гришутку, несколько месяцев боровшегося с болезнью. Но поведение оленихи заставило болезненно сжаться сердце старика, ведь мать мальчика погибла, спасая сына от стаи волков. И он не смог выстрелить в беззащитное маленькое животное, мысленно видя ребёнка, тоже маленького, слабого. Пояснение второго примера. Поступок деда показывает, что он впервые осознал, как страдает мать, когда её дитя находится в опасности, и что она способна принести себя в жертву ради него. Смысловая связь примеров. Эти два примера, дополняя друг друга, вызывают восхищение героизмом матерей.

Позиция автора . Автор считает, что все матери, независимо от того, к какому миру они принадлежат, — к человеческому или животному – горячо и самоотверженно любят своего ребёнка и способны отдать жизнь за него.

Вывод. Прочитав этот текст, начинаешь понимать, что такое самоотверженная материнская любовь, не знающая страха. Сила всех матерей земли – в их нежном и горячем сердце.

Задание: сделать сочинения по русскому языку за 2 дня, красиво оформить. Сколько стоит сочинения пишите точно.

Автор написал несколько работ, все на отлично, раньше предложенного срока , оригинальность на высоте.

В широком смысле, речевой этикет выполняет регулирующую функцию в процессе общения (например, общение по возрастному статусу, молодежные или профессиональный нормы).
В узком смысле, речевой этикет представляет собой семантическое поле функционального типа вежливой модели поведения в следующих актах коммуникации: обращение, знакомство, благодарность, просьба, извинение и пр.
Богатство синонимических .

Каждый функциональный стиль языка опирается на присущие ему литературные нормы. Выделяют пять языковых жанров:
Научный стиль речи, называемый стилем научного повествования имеет следующие признаки:
Научный стиль речи характеризует употребление абстрактной лексики, вещественных и малых терминов преимущественно имен существительных, доказательность и однозначность.
Официально-деловой стиль речи, имеет .

В широком смысле, речевой этикет выполняет регулирующую функцию в процессе общения (например, общение по возрастному статусу, молодежные или профессиональный нормы).
В узком смысле, речевой этикет представляет собой семантическое поле функционального типа вежливой модели поведения в следующих актах коммуникации: обращение, знакомство, благодарность, просьба, извинение и пр.
Богатство синонимических .

Каждый функциональный стиль языка опирается на присущие ему литературные нормы. Выделяют пять языковых жанров:
Научный стиль речи, называемый стилем научного повествования имеет следующие признаки:
Научный стиль речи характеризует употребление абстрактной лексики, вещественных и малых терминов преимущественно имен существительных, доказательность и однозначность.
Официально-деловой стиль речи, имеет .

Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на этой дороге молодые женщины в модных пальто, жалких и пропылённых, с модными, сбившимися набок пыльными причёсками. А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.

Всё это двигалось на восток, а с востока навстречу по обочинам шоссе шли молодые парни в гражданском, с фанерными сундучками, с дерматиновыми чемоданчиками, с заплечными мешками, — шли мобилизованные, спешили добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не желая, чтоб их сочли дезертирами, шли на смерть, навстречу немцам.

(1)Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на этой дороге молодые женщины в модных пальто, жалких и пропылённых, с модными, сбившимися набок пыльными причёсками. (2)А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.

(З)Всё это двигалось на восток, а с востока навстречу по обочинам шоссе шли молодые парни в гражданском, с фанерными сундучками, с дерматиновыми чемоданчиками, с заплечными мешками, — шли мобилизованные, спешили добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не желая, чтоб их сочли дезертирами, шли на смерть, навстречу немцам. (4)Их вели вперёд вера и долг; они не знали, где на самом деле немцы, и не верили, что немцы могут оказаться рядом раньше, чем они успеют надеть обмундирование и взять в руки оружие. (5)Это была одна из самых мрачных трагедий тех дней — трагедия людей, которые умирали под бомбёжками на дорогах и попадали в плен, не добравшись до своих призывных пунктов.

(6)А по сторонам тянулись мирные леса и рощицы. (7)Синцову в тот день врезалась в память одна простая картина. (8)Под вечер он увидел небольшую деревушку. (9)Она раскинулась на низком холме; тёмно-зелёные сады были облиты красным светом заката, над крышами изб курились дымки, а по гребню холма, на фоне заката, мальчики гнали в ночное лошадей. (10)Деревенское кладбище подступало совсем близко к шоссе. (10)Деревня была маленькая, а кладбище большое — целый холм был в крестах, обломанных, покосившихся, старых, вымытых дождями и снегами.

(12)И эта маленькая деревня, и это большое кладбище, и несоответствие между тем и другим — всё это, вместе взятое, потрясло душу Синцова. (13)От острого и болезненного чувства родной земли, которая где-то там, позади, уже истоптана немецкими сапогами и которая завтра может быть потеряна и здесь, разрывалось сердце. (14)То, что видел Синцов за последние два дня, говорило ему, что немцы могут прийти и сюда, но, однако, представить себе эту землю немецкой было невозможно. (15)Такое множество безвестных предков — дедов, прадедов и прапрадедов легло под этими крестами, один на другом, веками, что эта земля была своей вглубь на тысячу сажен и уже не могла, не имела права стать чужой.

(16)Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного страха: что же будет дальше?! (17)Если всё так началось, то что же произойдёт со всем, что он любит, среди чего рос, ради чего жил: со страной, с народом, с армией, которую он привык считать непобедимой, с коммунизмом, который поклялись истребить эти фашисты, на седьмой день войны оказавшиеся между Минском и Борисовом?

(18)Он не был трусом, но, как и миллионы других людей, не был готов к тому, что произошло. (19)Болышая часть его жизни, как и жизни каждого из этих людей, прошла в лишениях, испытаниях, борьбе, поэтому, как выяснилось потом, страшная тяжесть первых дней войны не смогла раздавить его души, как не смогла раздавить и души других людей. (20)Но в первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя они же сами потом и вытерпели её.

(По К. М. Симонову)

Война – это преступление против человечества. Сколько страданий и боли причинили людям кровопролитные события Великой Отечественной войны. Но что же помогло советским людям, невзирая на все тяготы, выстоять в эти страшные годы? К.М. Симонов поднимает в тексте проблему проявления жизненной стойкости и душевной силы солдат в военные годы.

Оба аргумента взаимосвязаны, дополняют друг друга и помогают раскрыть авторский замысел. Чувство долга и надежда на победу позволили молодым людям выстоять в тяжёлой борьбе и не дать страшным событиям раздавить их души.

Итогом размышлений писателя становится такая позиция: большая часть жизни каждого из советских людей прошла в лишениях, испытаниях, борьбе за светлое будущее страны, и это закалило их характеры. Именно поэтому нестерпимые тяготы войны были преодолены.

В заключение хочется сказать, что война нарушает привычный ход событий и лишает людей самого ценного, что у них есть. Но русский народ смог защитить родную землю благодаря чувству долга и искренней любви к Отечеству.

Читайте также:

  

• Т жаровой сочинение жаровой

  

• Сочинение зачем нужны существительные

  

• Я хочу стать хирургом сочинение

  

• Сочинение люди на болоте на белорусском языке

  

• Сочинение на тему мой первый день в школе 5 класс

Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было ра …

Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно — он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая, пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

— Я вот тебе задам, Музгарко!.. — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. — Ты у меня поцарапайся…

Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.

— Ах, штоб тебя волки съели!.. — обругался старик, поднимаясь с лавки.

Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, — отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом.

Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно — и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.

— Ну, што же, значит, конец!.. — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь… Шабаш!

Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.

— Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге…

На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.

— Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?..

Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик — сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив.

Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет.

Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом.

Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.

— Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунной котелок с водой. — Успеешь…

Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток[1], собака радостно залаяла и бросилась в дверь.

— То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснил старик собаке на ходу. — Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает…

За одну ночь все кругом совсем изменилось, — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик глянул назад, за свою избушку, — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю…

К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил на нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.

— Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего…

Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.

— Есть, Музгарко…

Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнурков и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку.

Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот.

Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.

— Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу. — А ловить не умеешь… Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк… В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать; вся наша будет. Лучить[2] ужо поедем…. Ну, а теперь айда домой! Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим…

Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.

— Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке. — Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху… Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.

Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправлял и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать.

— Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда…

Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса.

К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых душистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солнцевосхода. Ах, какой бывает ветер, даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица.

Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть.

Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.

— А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. — Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть… Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать…

Собака была согласна и помирать… Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст[3] туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студеной, смотрел и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой.

Вот о чем думал старик.

Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме.

Старик был тогда совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмаревым, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя — что попадет. Из дому уходили недели на две на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла… Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву.