Типовые постройки без которых немыслимо представить современные города появляются в россии егэ

Вариант 1

— В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда—то и снимая

перчатки. — Рассказывал много интересного… Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о

медицинском пункте в Малозёмове, но, говорит, мало надежды. — И, обратясь ко мне, она сказала: —

Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно.

Я почувствовал раздражение.

— Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам не угодно знать моё мнение, но

уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует.

— Да?

— Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.

Моё раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза, и спросила:

— Что же нужно? Пейзажи?

— И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.

Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту

она сказала тихо, очевидно сдерживая себя:

— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она

осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие—нибудь убеждения на этот

счёт.

— Я имею на этот счёт очень определённое убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от

меня газетой, как бы не желая слушать. — По—моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки

при существующих условиях служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите

этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам моё убеждение.

Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную

мысль:

Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до

потёмок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю

жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блёкнут, рано старятся и умирают в грязи и в

вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже

животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им

некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своём образе и подобии; голод, холод, животный страх,

масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому

самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.

Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а,

напротив, ещё больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число

их потребностей, не говоря уже о том, что за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть

спину.

— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только

одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся,

но мы делаем то, что можем, и мы правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это

служить ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.

— Правда, Лида, правда, — сказала мать.

В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на неё, боясь сказать что—

нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: «Правда, Лида,

правда».

— Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не

могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого

громадного сада, — сказал я. — Вы не даёте ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаёте

лишь новые потребности, новый повод к труду.

— Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что—нибудь! — сказала Лида с досадой, и по её тону было

заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их.

(По А. П. Чехову*)

(1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.

Кружила январская метелица, скрипели мёрзлые тополя в переулке, верховой ветер гремел железом, то и

дело срывал снежную пыль с карнизов, нёс её вдоль побелённых заборов, над свежими сугробами, а оно, это

единственное в ночи окно, светилось зелёным уютным пятном и, всегда одинаково яркое, тёплое,

занавешенное, притягивало к себе, вызывало приятное ощущение неразгаданной тайны.

Неизменно каждый вечер меня встречал в переулке этот домашний маячок в деревянном домике,

загороженный занавеской огонёк настольной лампы, — и я представлял натопленную комнату, стеллажи,

заставленные книгами по всем стенам, потёртый коврик на полу перед диваном, письменный стол,

стеклянный абажур лампы, распространяющий оранжевый круг в полумраке, и кого—то, мило сутуловатого,

в старческих добрых морщинах, кто одиноко жил там, окружённый благословенным раем книг, листал их

ласкающими пальцами, ходил по комнате шаркающей походкой, думал, работал до глубокой ночи за

письменным столом, ничего не требуя от мира, от суетных его удовольствий. Но кто же он был — учёный,

писатель? Кто?

Раз прошлой весной (в набухшей сыростью мартовской ночи всюду капало, тоненько звенели расколотые

сосульки, фиолетовыми стёклышками отливали под месяцем незамёрзшие лужицы на мостовой) я глядел на

знакомое окно, на ту же зеленовато—тёплую, освещённую изнутри занавеску, испытывая необоримое

чувство. Мне хотелось подойти, постучать в стекло, увидеть колыхание отодвинутой занавески и его

знакомое в моём воображении лицо, иссечённое сеточкой морщин вокруг прищуренных глаз, увидеть стол,

заваленный листами бумаги, внутренность комнатки, заполненной книгами, коврик на полу… Мне хотелось

сказать, что я, наверное, ошибся номером дома, никак не найду нужную мне квартиру — примитивно

солгать, чтобы хоть мельком заглянуть в пленительный этот воздух чистоплотного его жилья и работы в

окружении книг — казалось, единственных его друзей.

Но я не решился, не постучал. И позднее не мог простить себе этого.

Нет, спустя два месяца ничего не изменилось, всё было по—прежнему, а в тихоньком переулке была весна,

майский вечер медленно темнел в глубине замоскворецких двориков; среди свежей молодой зелени

зажигались фонари над заборами, майский жук с гудением потянул из дворика, ударился о стекло фонарного

колпака, упал на тротуар, замер, потом задвигал ошеломлённо лапками, пытаясь перевернуться. Тогда я

помог ему, сказав зачем—то: «Что ж ты?..» Он пополз по тротуару к стене дома, к водосточной трубе (она

была в трёх шагах от окна), а я почувствовал какое—то внезапное неудобство, глянувшее на меня из майских

сумерек.

Окно в домике не горело. Оно было как провал…

Что случилось?

Я дошёл до конца переулка, постоял на углу, вернулся, надеясь увидеть знакомый свет в окне. Но окно

сумрачно отблёскивало стёклами, занавеска висела неподвижно, не теплилось на ней преоранжевое зарево,

как бывало по вечерам, и в один миг всё стало неприютным, и показалось, что там, в невидимой этой

комнатке, произошло несчастье.

С беспокойством я опять дошёл до угла и, уже подсознательно торопясь, вернулся в переулок. Я внушал

себе, что сейчас вспыхнет зелёный свет на занавеске и всё в переулке станет обыденным, умиротворённым…

Свет в окне не зажёгся.

А на следующий день я почти бегом завернул по дороге домой в соседний переулок, и здесь неожиданное

открытие поразило меня. Окно было распахнуто, занавеска отдёрнута, выказывая нутро комнаты, книжные

полки, какую—то карту на стене, — всё это впервые увидел я, не раз представляя моего неизвестного друга за

вечерней работой.

Пожилая женщина с мужским лицом и мужской причёской стояла у письменного стола и смотрела в

пространство отсутствующими глазами.

Тотчас она заметила меня, рывком задёрнула занавеску — и шершавый холодок вполз в мою душу. И

дом, и переулок, и окно представились мне ложными, незнакомыми.

И я понял, что случилось несчастье, что мой воображаемый друг, тот седенький старичок с шаркающей

походкой, к которому так тянуло меня душевно, был нужен мне как близкий друг.

(По Ю. В. Бондареву*)

* (род. в 1924 г.) — русский советский писатель и сценарист.

Константин Михайлович Симонов

Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на этой дороге молодые

женщины в модных пальто, жалких и пропылённых, с модными, сбившимися набок пыльными причёсками.

А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.

Всё это двигалось на восток, а с востока навстречу по обочинам шоссе шли молодые парни в

гражданском, с фанерными сундучками, с дерматиновыми чемоданчиками, с заплечными мешками, — шли

мобилизованные, спешили добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не желая, чтоб их

сочли дезертирами, шли на смерть, навстречу немцам. Их вели вперёд вера и долг; они не знали, где на

самом деле немцы, и не верили, что немцы могут оказаться рядом раньше, чем они успеют надеть

обмундирование и взять в руки оружие… Это была одна из самых мрачных трагедий тех дней — трагедия

людей, которые умирали под бомбёжками на дорогах и попадали в плен, не добравшись до своих призывных

пунктов.

А по сторонам тянулись мирные леса и рощицы. Синцову в тот день врезалась в память одна простая

картина. Под вечер он увидел небольшую деревушку. Она раскинулась на низком холме; тёмно—зелёные

сады были облиты красным светом заката, над крышами изб курились дымки, а по гребню холма, на фоне

заката, мальчики гнали в ночное лошадей. Деревенское кладбище подступало совсем близко к шоссе.

Деревня была маленькая, а кладбище большое — целый холм был в крестах, обломанных, покосившихся,

старых, вымытых дождями и снегами. И эта маленькая деревня, и это большое кладбище, и несоответствие

между тем и другим — всё это, вместе взятое, потрясло душу Синцова. От острого и болезненного чувства

родной земли, которая где—то там, позади, уже истоптана немецкими сапогами и которая завтра может быть

потеряна и здесь, разрывалось сердце. То, что видел Синцов за последние два дня, говорило ему, что немцы

могут прийти и сюда, но, однако, представить себе эту землю немецкой было невозможно. Такое множество

безвестных предков — дедов, прадедов и прапрадедов — легло под этими крестами, один на другом, веками,

что эта земля была своей вглубь на тысячу сажен и уже не могла, не имела права стать чужой.

Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного страха: что же будет дальше?! Если всё так

началось, то что же произойдёт со всем, что он любит, среди чего рос, ради чего жил: со страной, с народом,

с армией, которую он привык считать непобедимой,— с коммунизмом, который поклялись истребить эти

фашисты, на седьмой день войны оказавшиеся между Минском и Борисовом?

0н не был трусом, но, как и миллионы других людей, не был готов к тому, что произошло. Болыная часть

его жизни, как и жизни каждого из этих людей, прошла в лишениях, испытаниях, борьбе, поэтому, как

выяснилось потом, страшная тяжесть первых дней войны не смогла раздавить его души, как не смогла

раздавить и души других людей. Но в первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя

они же сами потом и вытерпели её.

(По К. М. Симонову*)

* (1915-1979) — советский прозаик и поэт, драматург и

киносценарист; общественный деятель, журналист, военный корреспондент.

К сожалению, наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А

нравственность… Она состоит из конкретных вещей — из определённых чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств — чувство милосердия. Термин несколько устаревший, непопулярный сегодня и

даже как будто отторгнутый нашей жизнью. Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра

милосердия», «брат милосердия» — даже словарь даёт их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

В Ленинграде, в районе Аптекарского острова, была улица Милосердия. Сочли это название отжившим,

переименовали в улицу Текстилей.

Изъять милосердие — значит лишить человека одного из важнейших действенных проявлений

нравственности. Это древнее необходимое чувство свойственно всему животному сообществу, птичьему:

милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это у нас заросло, заглохло,

оказалось запущенным? Мне можно возразить, приведя немало примеров трогательной отзывчивости,

соболезнования, истинного милосердия. Примеры такие есть, и тем не менее мы ощущаем, и давно уже,

убыль милосердия в нашей жизни. Если бы можно было произвести социологическое измерение этого

чувства…

Милосердие изничтожалось неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий

никому не позволяли оказывать помощь семьям пострадавших, нельзя было приютить детей сажать,

избивать, уничтожать. Тридцатые годы, сороковые — понятие это исчезло из нашего лексикона. Исчезло

оно и из обихода, ушло как бы в подполье. «Милость к падшим» оказывали таясь й рискуя…

Уверен, что человек рождается со способностью откликаться на чужую боль. Уверен, что это врождённое,

данное нам вместе с инстинктами, с душой. Но если это чувство не используется, не упражняется, оно

слабеет. И исчезает.

Упражняется ли милосердие в нашей жизни?.. Есть ли постоянная принуда для этого чувства? Толчок,

призыв к нему?

Вспомнилось мне, как в детстве отец, когда мы проходили мимо нищих — а нищих было много в моём

детстве: слепых, калек, просто просящих подаяние в поездах, на вокзалах, на рынках, — отец всегда давал

медяк и говорил: поди подай. И я, преодолевая страх, — нищенство нередко выглядело довольно

страшновато, — подавал. Иногда преодолевал и свою жадность — хотелось приберечь деньги для себя, мы

жили довольно бедно. Отец никогда не рассуждал: притворяются или не притворяются эти просители, в

самом деле они калеки или нет. В это он не вникал: раз нищий — надо подать.

И как теперь я понимаю, это была практика милосердия, то необходимое упражнение в милосердии, без

которого это чувство не может жить.

(По Д. А. Гранину*)

*

общественный деятель.

(1919—2017) — советский и российский писатель, киносценарист,

Даниил Александрович Гранин

Александр Иванович Куприн

Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной аутской дорогой. Не знаю,

кто её строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, лёгкая,

красиво несимметричная, построенная вне какого—нибудь определённого архитектурного стиля, с вышкой в

виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с

разбросанными то широкими, то узкими окнами, — она походила бы на здания в стиле модерн, если бы в её

плане не чувствовалась чья—то внимательная и оригинальная мысль, чей—то своеобразный вкус. Дача стояла

в углу сада, окружённая цветником…

Цветничок был маленький, далеко не пышный, а фруктовый сад ещё очень молодой. Росли в нём груши и

яблони—дички, абрикосы, персики, миндаль. В последние годы сад уже начал приносить кое—какие плоды,

доставляя Антону Павловичу много забот и трогательного, какого—то детского удовольствия. Когда

наступало время сбора миндальных орехов, то их снимали и в чеховском саду. Лежали они обыкновенно

маленькой горкой в гостиной на подоконнике…

Антон Павлович с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду. Многие видели, как он иногда

по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдёргивал сорные травы из клумб.

А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шёл дождь, наполнявший водою запасные

глиняные цистерны!

Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и мудрое

сознание. Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами:

— Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево. И, конечно, мне это дорого. Но и не это важно.

Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришёл и

сделал из этой дичи культурное, красивое место. 3наете ли? — прибавлял он вдруг с серьёзным лицом,

тоном глубокой веры. — 3наете ли, через триста—четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь

будет тогда необыкновенно легка и удобна.

Эта мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его

последних произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей. Как

часто, должно быть, думал он о будущем счастье человечества, когда по утрам, один, молчаливо подрезал

свои розы, ещё влажные от росы, или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег. И сколько

было в этой мысли кроткого, мудрого и покорного самозабвения!

Нет, это не была заочная жажда существования, идущая от ненасытимого человеческого сердца и

цепляющаяся за жизнь, это не было ни жадное любопытство к тому, что будет после него, ни завистливая

ревность к далёким поколениям. Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души,

непомерно страдавшей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости — от всего ужаса и

темноты современных будней. И потому—то под конец его жизни, когда пришла к нему огромная слава, и

сравнительная обеспеченность, и преданная любовь к нему всего, что было в русском обществе умного,

талантливого и честного, — он не замкнулся в недостижимости холодного величия, не впал в пророческое

учительство, не ушёл в ядовитую и мелочную вражду к чужой известности. Нет, вся сумма его большого и

тяжёлого житейского опыта, все его огорчения, скорби, радости и разочарования выразились в этой

прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о грядущем, близком, хотя и чужом счастье.

— Как хороша будет жизнь через триста лет!

И потому—то он с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ будущей красоты,

и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и знанием. Он с удовольствием глядел на

новые здания оригинальной постройки и на большие морские пароходы, интересовался всяким последним

изобретением в области техники и не скучал в обществе специалистов. Он с твёрдым убеждением говорил о

том, что преступления вроде убийства, воровства и прелюбодеяния совершаются всё реже, почти исчезают в

настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов, писателей. Он верил в то, что грядущая,

истинная культура облагородит человечество.

(По А. И. Куприну*)

* (1870-1938) — русский писатель, переводчик.

Есть неоспоримые истины, но они часто лежат втуне, никак не отзываясь на человеческой деятельности,

из—за нашей лени или невежества.

Одна из таких неоспоримых истин относится к писательскому мастерству, в особенности к работе

прозаиков. Она заключается в том, что знание всех смежных областей искусства — поэзии, живописи,

архитектуры, скульптуры и музыки — необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придаёт

особую выразительность его прозе. Она наполняется светом и красками живописи, свежестью слов,

характерной для поэзии, соразмерностью архитектуры, выпуклостью и ясностью линий скульптуры и

ритмом и мелодичностью музыки.

Это всё добавочные богатства прозы, как бы её дополнительные цвета.

Я не верю писателям, не любящим поэзию и живопись. В лучшем случае это люди с несколько ленивым и

высокомерным умом, в худшем — невежды.

Писатель не может пренебрегать ничем, что расширяет его видение мира, конечно, если он мастер, а не

ремесленник, если он создатель ценностей, а не обыватель, настойчиво высасывающий благополучие из

жизни, как жуют американскую жевательную резинку.

Часто бывает, что после прочитанного рассказа, повести или даже длинного романа ничего не остаётся в

памяти, кроме сутолоки серых людей. Мучительно стараешься увидеть этих людей, но не видишь, потому

что автор не дал им ни одной живой черты.

И действие этих рассказов, повестей и романов происходит среди какого—то студенистого дня, лишённого

красок и света, среди вещей только названных, но не увиденных автором и потому нам, читателям, не

показанных.

Несмотря на современность темы, беспомощностью веет от этих вещей, написанных зачастую с

фальшивой бодростью. Ею пытаются подменить радость, в особенности радость труда.

Причина этой тоскливости не только в эмоциональной скудости и неграмотности автора, но и в его вялом,

рыбьем глазе.

Такие повести и романы хочется разбить, как наглухо заклеенное окно в душной и пыльной комнате,

чтобы со звоном полетели осколки и сразу же хлынули снаружи ветер, шум дождя, крики детей, гудки

паровозов, блеск мокрых мостовых, — ворвалась бы вся жизнь с её беспорядочной на первый взгляд и

прекрасной пестротой света, красок и шумов.

У нас немало книг, написанных как будто слепыми. Предназначены они для зрячих, и в этом заключается

вся нелепость их появления.

Для того чтобы прозреть, нужно не только смотреть по сторонам. Нужно научиться видеть. Хорошо

может видеть людей и землю только тот, кто их любит.

Стёртость и бесцветность прозы часто бывает следствием холодной крови писателя, грозным признаком

его омертвения. Но иногда это простое неумение, свидетельствующее о недостатке культуры. Тогда это

дело, как говорится, поправимое.

Как видеть, как воспринимать свет и краски — этому могут научить нас художники. Они видят лучше

нас. И умеют помнить увиденное.

Когда я был ещё юным писателем, знакомый художник сказал мне:

— Вы, мой милый, ещё не совсем ясно видите. Несколько мутновато. И грубо. Судя по вашим

рассказам, вы замечаете только основные цвета и сильно окрашенные поверхности, а переходы и оттенки

сливаются у вас в нечто однообразное.

— Что же я могу поделать! — ответил я, оправдываясь. — Такой уж глаз.

— Ерунда! Хороший глаз — дело наживное. Поработайте, не ленитесь, над зрением. Держите его, как

говорится, в струне. Попробуйте месяц или два смотреть на всё с мыслью, что вам это обязательно надо

написать красками.

В трамвае, в автобусе, на улице — всюду смотрите на людей именно так.

И через два—три дня вы убедитесь, что до этого вы не видели на лицах и десятой доли того, что заметили

теперь. А через два месяца вы научитесь видеть, и вам уже не надо будет понуждать себя к этому.

Я послушался художника, и действительно — и люди, и вещи оказались гораздо интереснее, чем раньше,

когда я смотрел на них бегло и торопливо.

И меня охватило едкое сожаление о глупо потраченном времени. Сколько бы я мог увидеть за прошлые

годы превосходных вещей! Сколько интересного необратимо ушло, и его уже не воскресишь!

Это был первый урок, который я получил от художника.

(По К. Г. Паустовскому*)

*

отечественной литературы.

(1892-1968) — известный русский писатель, классик

Константин Георгиевич Паустовский

Мне хотелось бы на прощание (в мои годы всякое свидание с людьми есть прощание) вкратце сказать

вам, как, по моему понятию, надо жить людям для того, чтобы жизнь наша не была злом и горем, какою она

теперь кажется большинству людей, а была бы тем благом и радостью, какою она и должна быть.

Всё дело в том, как понимает человек свою жизнь. Если понимать свою жизнь так, что она дана мне,

Ивану, Петру, Марье, чтобы добыть как можно больше всяких радостей, удовольствий, счастья этому «я»,

Ивану, Петру, Марье, то жизнь всегда и для всех будет несчастна и озлобленна.

Несчастная и озлобленная жизнь будет потому, что всего, чего хочется для себя одному человеку, хочется

и всякому другому. А так как каждому хочется всякого добра как можно больше для себя и добро это одно и

то же для всех людей, то добра этого для всех всегда недостаёт. И если люди живут каждый для себя, то не

миновать им отнимать друг у друга, бороться, злиться друг на друга, и от этого жизнь их не бывает

счастливою. Если временами люди и добудут себе того, чего им хочется, то им всегда мало, и они стараются

добыть всё больше и больше и, кроме того, ещё и боятся, что у них отнимут то, что они добыли, и завидуют

тем, которые добыли то, чего у них нет.

Так что если люди понимают свою жизнь каждый в своём теле, то жизнь таких людей не может не быть

несчастною. Такая она и есть теперь для всех таких людей. А такою, то есть несчастною, жизнь не должна

быть. Жизнь дана нам на благо, и так мы все и понимаем жизнь. Для того же, чтобы жизнь была такою,

людям надо понимать, что жизнь наша настоящая никак не в нашем теле, а в том духе, который живёт в

нашем теле, и что благо наше не в том, чтобы угождать и делать то, чего хочет тело, а в том, чтобы делать

то, чего хочет этот дух один и тот же, живущий в нас так же, как и во всех людях. Хочет же этот дух блага

себе, духу.

А так как дух этот во всех людях один и тот же, то и хочет он блага всем людям.

Желать же блага всем людям значит любить людей. Любить же людей никто и ничто помешать не может;

а чем больше человек любит, тем жизнь его становится свободнее и радостнее.

Так что выходит, что угодить телу человек, сколько бы он ни старался, никогда не в силах, потому что то,

что нужно телу, не всегда можно добыть, а если добывать, то надо бороться с другими. Угодить же душе

человек всегда может, потому что душе нужна только любовь, а для любви не нужно ни с кем бороться; не

только не нужно бороться с другими людьми, а напротив, чем больше любишь, тем больше с ними

сближаешься. Так что любви ничто помешать не может, и всякий человек чем больше любит, тем всё

больше и больше не только сам делается счастливым и радостным, но и делает счастливыми и радостными

других людей.

Так вот это—то, милые братья, мне хотелось сказать вам на прощание, сказать то, чему учили вас все

мудрецы мира: что жизнь наша бывает несчастна от нас самих, что та сила, которая послала нас в жизнь и

которую мы называем Богом, послала нас не затем, чтобы мы мучились, а затем, чтобы имели то самое

благо, какого мы все желаем, и что не получаем мы это предназначенное нам благо только тогда, когда

понимаем жизнь не так, как должно, и делаем не то, что должно.

А то мы жалуемся на жизнь, что жизнь наша плохо устроена, а не думаем того, что не жизнь наша плохо

устроена, а что делаем мы не то, что нужно.

А это всё равно, как если бы пьяница стал жаловаться на то, что спился он оттого, что много завелось

трактиров и кабаков, тогда как завелось много трактиров и кабаков только оттого, что много развелось таких

же, как он, пьяниц.

Жизнь дана людям на благо, только бы они пользовались ею, как должно ею пользоваться. Только бы

жили люди не ненавистью друг к другу, а любовью, и жизнь была бы неперестающим благом для всех.

(По Л. Н. Толстому*)

(1828-1910) — писатель, классик русской литературы.

Одно желание было у лейтенанта Бориса Костяева: скорее уйти от этого хутора, от изуродованного поля

подальше, увести с собой остатки взвода в тёплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.

Но не всё ещё перевидел он сегодня.

Из оврага выбрался солдат в маскхалате, измазанном глиной. Лицо у него было будто из чугуна отлито:

черно, костляво, с воспалёнными глазами. Он стремительно прошёл улицей, не меняя шага, свернул в

огород, где сидели вокруг подожжённого сарая пленные немцы, жевали чего—то и грелись.

— Греетесь, живодёры! Я вас нагрею! Сейчас, сейчас… — солдат поднимал затвор автомата

срывающимися пальцами.

Борис кинулся к нему. Брызнули пули по снегу… Будто вспугнутые вороны, заорали пленные, бросились

врассыпную, трое удирали почему—то на четвереньках. Солдат в маскхалате подпрыгивал так, будто

подбрасывало его землёю, скаля зубы, что—то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.

— Ложись! — Борис упал на пленных, сгребая их под себя, вдавливая в снег.

Патроны в диске кончились. Солдат всё давил и давил на спуск,

не переставая кричать и подпрыгивать. Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в

снегу. Борис вырвал из рук солдата автомат. Тот начал шарить на поясе. Его повалили. Солдат, рыдая, драл

на груди маскхалат.

— Маришку сожгли—и—и! Селян в церкви сожгли—и—и! Мамку!

Я их тыщу… Тыщу кончу! Гранату дайте!

Старшина Мохнаков придавил солдата коленом, тёр ему лицо, уши, лоб, грёб снег рукавицей в

перекошенный рот.

— Тихо, друг, тихо!

Солдат перестал биться, сел и, озираясь, сверкал глазами, всё ещё накалёнными после припадка. Разжал

кулаки, облизал искусанные губы, схватился за голову и, уткнувшись в снег, зашёлся в беззвучном плаче.

Старшина принял шапку из чьих—то рук, натянул её на голову солдата, протяжно вздохнув, похлопал его по

спине.

В ближней полуразбитой хате военный врач с засученными рукавами бурого халата, напяленного на

телогрейку, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой.

И лежали раненые вповалку — и наши, и чужие, стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая

отправки. Старший сержант с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глазами синяками,

послюнявил цигарку, прижёг и засунул её в рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому

немцу.

Ко]

— Как теперь работать—то будешь, голова? — невнятно из—за бинтов бубнил старший сержант, кивая на

руки немца, замотанные бинтами и портянками. — Познобился весь. Кто тебя кормить—то будет и семью

твою? Фюрер? Фюреры, они накормят!..

В избу клубами вкатывался холод, сбегались и сползались раненые. Они тряслись, размазывая слёзы и

сажу по ознобелым лицам.

А бойца в маскхалате увели. Он брёл, спотыкаясь, низко опустив голову, и всё так же затяжно и беззвучно

плакал. 3а ним с винтовкой наперевес шёл, насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых

обмотках, в короткой прожжённой шинели.

Санитар, помогавший врачу, не успевал раздевать раненых, пластать на них одежду, подавать бинты и

инструменты. Корней Аркадьевич, из взвода Костяева, включился в дело, и легкораненый немец, должно

быть из медиков, тоже услужливо, сноровисто начал обихаживать раненых.

Рябоватый, кривой на один глаз врач молча протягивал руку за инструментом, нетерпеливо сжимал и

разжимал пальцы, если ему не успевали подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:

— Не ори! Не дёргайся! Ладом сиди! Кому я сказал… Ладом!

И раненые, хоть наши, хоть исчужа, понимали его, послушно, словно в парикмахерской, замирали,

сносили боль, закусывая губы.

Время от времени врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу, висевшую у припечка на

черенке ухвата, делал козью ножку из лёгкого табака.

Он выкуривал её над деревянным’ стиральным корытом, полным потемневших бинтов, рваных обуток,

клочков одежды, осколков, пуль. В корыте смешалась и загустела брусничным киселём кровь раненых

людей, своих и чужих солдат. Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с болью. «Идём в

крови и пламени, в пороховом дыму».

(По В. П. Астафьеву*)

* (1924-2001) — советский и российский писатель, драматург, эссеист.

Я стоял у окна вагона, бесцельно глядя на бегущий мимо пейзаж, на полустанки и маленькие станции,

дощатые домики с названиями чёрным по белому, которые не всегда успевал прочитывать, да и зачем. Поля,

перелески, столбы, волны проводов, стога сена, кусты, просёлки — и так час за часом. Рядом, у следующего

окна, стоял мальчик. Он смотрел неотрывно. Мать позвала его в купе, он схватил бутерброд и снова прилип

к стеклу. Она попробовала усадить его к окну в купе, но он не согласился. 3десь, в коридоре, ему никто не

мешал, он был безраздельным хозяином своей подвижной картины. Я уходил, разговаривал со своими

спутниками, возвращался и заставал его в той же позе. Что он там высматривал, как ему не надоело, ведь это

было совершенно бессюжетное зрелище, не то что экран телевизора. Теперь я смотрел не в окно, а на него.

Кого—то он мне напоминал. Ну конечно, та же поза, те же грязноватые стёкла. Они—то и помогли мне

вспомнить мои детские путевые бдения. С той же жадностью и я ведь простаивал часами перед теми же

стёклами, заворожённый мельканием путевых картин. Оттуда, не из близи, несущейся навстречу, а из далей,

еле плывущих, почти недвижимых пространств, из лесной каймы на горизонте, серых туманных полей

возвращались устремлённые к ним детские мечтания. В тех смутных, расплывчатых картинах я был

путешественником, был охотником и одновременно медведем, был журавлём, шагающим по болоту…

Бесконечная смена берёзок, елей, лесных проталин, деревень, пашен — и снова лес, просеки, изгороди —

всё это тогда почему—то не усыпляло, а возбуждало воображение.

Я растворялся в огромности этой земли, она входила в сознание, откладывалась на всю жизнь. Спустя

десятилетия у окна поезда, постукивающего по рельсам Германии, а то и Китая, где каждый клочок

обработан, откосы железнодорожных насыпей сплошь засеяны, в моём восприятии присутствовали

впитанные детской душой просторы, эти стояния у окна.

Вдруг в бесформенной зыбкости воспоминаний, глядящих из закатного окна, обозначилось что—то. Это

был мужик, огромный, в жёлтой рубахе, с колом в руках. Смутно вспомнились станционный палисадник,

несколько телег, лошади с холщовыми торбами на мордах. Но всё это: и привокзальная площадь с

деревянными мостками, и перрон, и станционный колокол — всё было как бы задником, а впереди, подняв

кол, мужик бежал за пареньком, который, прикрыв голову руками, мчался вдоль перрона по ходу поезда. Он

бежал, прихрамывая, лицо его было обращено к вагонам, на какой—то миг глаза наши встретились.

Ужас был в его взгляде, крик о помощи, а перрон был пуст, мне показалось, что я единственный человек,

единственный свидетель, которого он увидел; я наклонился к краю рамы, но в окно уже вошли огороды с

чучелами, шлагбаум, и станция исчезла, как исчезали все другие станции. Догонит ли его этот с колом, что

будет с ним, за что он его так — ничего этого я никогда не узнаю. Помню своё отчаяние, которое росло

оттого, что поезд не останавливается, мчится всё дальше, а там, может, парня догнали и бьют, и никто этого

не видит, не знает, и я не могу никого позвать, показать. Кажется, я действительно закричал, побежал к отцу,

который был в купе, никто ничего не понял из моих объяснений, и я понял, что ничего не могу им

объяснить. Кажется, так оно было, но с уверенностью не могу сказать, да и какое это имеет значение.

Значение же имели огромные глаза этого паренька, мужика того я узнал бы, а от парня остались только

ужас, заполнивший всё окно, и невозможность вмешаться, помочь, закричать. И опять пошли перелески,

колыхания проводов, песчаные тропки в зелёной траве, голубые поля льна, серебряные — овсов, красные —

гречихи, золотистые — ржи, сизые — капусты, ельники, клевера, рыжие стада — огромный мир, который

заботливо старался смыть ту случайную картинку. Она затерялась в памяти. Но сейчас, глядя в такое же

пыльное, в грязных потёках окно, я с завистью вспомнил своё мальчишеское отчаяние.

(По Д. А. Гранину*)

*

общественный деятель.

(1919-2017), советский и российский писатель, киносценарист,

Даниил Александрович Гранин

В спорах о современном стиле часто проскальзывает или нарочито заостряется мысль о какой—то

ультрасовременной телеграфной краткости прозы. Порой спорщики пекутся о времени нашего читателя,

которому «не поднять толстый роман», ибо есть полуторачасовое кино, телевизор и иные технические

чудеса XX века.

Современен ли Толстой с его многотомными романами, с его подробнейшими описаниями состояния и

чувств человека, с его детальнейшим исследованием души в её тончайших проявлениях? Разумеется, вопрос

этот смешон, применимый к гению — к художнику, имя которого, видимо, знают или слышали все на нашей

планете.

Толстой волновал современников и будет волновать ещё многие поколения потомков до тех пор, пока

человек будет человеком, пока будут существовать общество, жизнь и смерть, добро и зло, любовь к детям и

женщине, стремление к самосовершенствованию, то есть к воспитанию таких черт в человеке, которые

делают его добрым властелином мира.

Гению Толстого свойственно проникать в глубины природы, а значит, в глубины человеческого сознания.

Его глаза видели то, что не видели другие, его проникновение в психологию и, следовательно, в природу

настолько гениально, всеобъёмно, что мы порой говорим: «Толстой написал всю психологию человека».

Все изменения человеческого чувства Толстой показывал, раскрывал посредством своего мускулистого,

точного языка, посредством крепкой и многопериодной фразы, где была некоторая нарочитая угловатость и

в то же время естественность, за которой уже исчезает язык как инструмент литературы и остаётся живая

жизнь, ощущение чувства, движение души. Углубляясь в чтение Толстого, вы почти никогда не замечаете,

сколько раз повторено во фразе «что», «как» и «который», — вы поглощены течением толстовских мыслей,

неожиданных и одновременно естественных открытий человеческой психологии, равных великим

открытиям законов природы и общества. Гениальный художник никогда не поражал нас и, видимо, не хотел

поражать «обнажённым мастерством», той выпирающей щеголеватостью фразы, что было свойственно,

например, Бунину, который покоряет нас серебряной чеканкой мастерства. Невозможно объяснить, как

достигает этого Толстой, но язык его настолько непосредствен, что как бы исчезает сама фраза, заслоняясь

огромной мыслью. И это свойство величайшего гения — искусство становится не отражением жизни, а

самой жизнью…

Толстой, как известно, писал и лаконичные, и большие вещи, но он всегда был краток. Он подымал такие

пласты психологии, он развёртывал такие общественные события, он описывал такие характеры, что «Война

и мир» кажется весьма коротким произведением.

Изображая нашу сложнейшую и невиданную в истории человечества эпоху, мы должны каждодневно

учиться этой краткости, этой глубине и художнической смелости художника—гиганта.

(По Ю. В. Бондареву*)

*

деятель.

(род. в 1924 г.) — русский советский писатель, сценарист, общественный

Владимир Александрович Соллогуб

препорядочно закутана. Её придётся распеленать, чтоб добраться до неё, а потом как узнаешь, что пелёнка,

что нога? Мужайся, Иван Васильевич: дело великое! Ты на Восток недаром попал; итак, изучай старательно

влияние Востока на святую Русь… Ищи, ищи теперь впечатлений. Всматривайся в восточные народы.

Изучай всё до последней мелочи… Рассмотри каждую каплю, влитую в нашу народную жизнь, — а потом и

найдёшь ты народность. 3а дело, Иван Васильевич, за дело!

(По В. А. Соллогубу*)

* (1813-1882) — русский прозаик, драматург, поэт и мемуарист.

Я всё чаще думаю о том, как трудно быть истинно благодарным, то есть принести пользу тому, кто оказал

нам некогда благодеяние. Неуважение к заслугам, а ещё более неблагодарность представлялись всегда

моему воображению в самом отвратительном виде. В душе я никогда не был неблагодарным, но — увы!

На деле я не сумел или даже не захотел (кто доберётся до правды, роясь в хламе сердца!) быть

благодарным именно там, где благодарность была священным долгом.

Правда, во всей моей жизни не так много случаев такого долга.

Я имел твёрдое намерение отблагодарить — и не однажды, — но судьба не дала мне этого сделать. Один

случай касается целого периода моей жизни; здесь я скажу только, что я считал себя обязанным

благодарностью почтенному семейству профессора Мойера, а именно его почтеннейшей тёще Екатерине

Афанасьевне Протасовой, урождённой Буниной (сестре по отцу Василия Андреевича Жуковского).

Я был принят в этом семействе как родной и мечтал о женитьбе на его дочери.

Мечтам юности не суждено было осуществиться, и я поневоле остался в долгу у незабвенной Екатерины

Афанасьевны.

Наконец, самый священный долг, оставшийся не совсем выполненным, — как бы мне теперь (но, увы,

поздно!) хотелось это сделать, — был долг благодарности моей матери и двум старшим сёстрам. Со смерти

отца, с 1824 по 1827 год, эти три женщины содержали меня своими трудами. Кое—какие крохи, оставшиеся

после разгрома отцовского состояния, недолго тянулись; и мать, и сёстры принялись за мелкие работы; одна

из сестёр поступила на работу в какое—то благотворительное детское заведение в Москве и своим крохотным

жалованьем поддерживала существование семьи.

Уроков я не мог давать: одна ходьба в университет с Пресненских прудов брала взад и вперёд часа четыре

времени, да мать и не хотела, чтобы я работал.

— Ты будешь, — говорилось, — чужой хлеб заедать; пока хоть какая—нибудь есть возможность, живи на

нашем.

Так и перебивались. К счастью нашему, в то блаженное время не платили за лекции, не носили мундиров,

и даже когда введены были мундиры, то мне сшили сёстры из старых вещей какую—то мундирную куртку с

красным воротником, и я, чтобы не обнаружить несоблюдения формы, сидел на лекциях в шинели,

выставляя на вид только светлые пуговицы и красный воротник.

Как мы выжили в Москве во время моего студенчества, для меня осталось загадкою. Квартира и

отопление были, правда, даровые у дяди в течение года. А содержание? А платье? Две сестры, мать и две

служанки, и я на прибавку.

Сёстры работали; продавались какие—то остатки, но как этого доставало — не понимаю. Иногда, только

иногда, в торжественные праздники, помогал мой крёстный отец, Семён Андреевич Лукутин; помогали

иногда кое—какие старые знакомые. Но я не был благодарным по отношению к ним, о чём сейчас сожалею.

(По Н. И. Пирогову*)

(1810-1881) — великий русский хирург, педагог.

Михаил Михайлович Пришвин

своей за веру в своё «рано ли, поздно ли» вода разделилась: одна вода говорила, что вот этот путь раньше

приведёт к цели, другая в другой стороне увидела короткий путь, и так они разошлись, и обежали большой

круг, и заключили большой остров между собой, и опять вместе радостно сошлись и поняли: нет разных

дорог для воды, все пути рано ли, поздно ли непременно приведут её в океан.

И глаз мой обласкан, и ухо всё время слышит: «рано ли, поздно ли», и аромат смолы и берёзовой почки

— всё сошлось в одно, и мне стало так, что лучше и быть не могло, и некуда мне было больше стремиться. Я

опустился между корнями дерева, прижался к стволу, лицо повернул к тёплому солнцу, и тогда пришла моя

желанная минута.

Ручей мой пришёл в океан.

(По М. М. Пришвину*)

* (1873-1954) — русский писатель, прозаик и публицист.

Вениамин Александрович Каверин

3а дымящиеся развалины сожжённой деревни! 3а ограбленных женщин и детей, бродящих по лесам

без крова и пищи. 3а горе каждой семьи, за разлуку с близкими, за Аню с маленьким сыном, которых он,

может быть, больше никогда не увидит…

(По В. А. Каверину*)

* (1902-1989) — русский советский писатель, драматург и

сценарист, автор приключенческого романа «Два капитана».

Любовь Фёдоровна Воронкова

Второй час ожидания подходил к концу, когда Женя наконец вошла в кабинет отца, где Савелий

Петрович, озабоченный и нахмуренный, читал какое—то заявление.

— Что надо? — резко спросил он, не поднимая глаз.

Женя, удивлённая его тоном, не сразу ответила.

— Это я, папа! — с достоинством сказала Женя. — Я должна поговорить с тобой.

Вчера, на празднике, ты говорил, что молодёжь не должна уезжать из совхоза, что мы главная сила,

без которой трудно будет строить новое, развивать то, что уже сделано.

Я тоже, как и все наши ребята, решила остаться, а в вуз поступать можно и на заочный. Вот пришла

посоветоваться: если я останусь в совхозе, то как, по—твоему, за какую работу мне взяться? Может,

вместе с Руфой на утиную ферму?

Савелий Петрович выпил воды.

— Хорошо, поговорим спокойно. Ты запомнила мою речь — и напрасно: я не для тебя произносил

свою речь, не для тебя! А для них, пойми ты это, ты же взрослая и должна понимать. Мне — директору,

хозяину — нужно, чтобы молодёжь осталась в совхозе, ведь это — сила нашего хозяйства, его молодая

кровь, молодая мысль, это — его будущее. Я обязан думать о будущем моего хозяйства, если даже меня

самого здесь не будет.

— Так почему же я…

— Потому. Садись и слушай. И не вскакивай, когда с тобой разговаривают. Женя послушно села, не

сводя с отца широко открытых, почти испуганных глаз.

— Слушай, Женя, — мягко и задушевно сказал Савелий Петрович, и голос его стал бархатным, —

поверь мне, я знаю, что такое труд в сельском хозяйстве, почём фунт лиха. Я знаю, что такое холод,

промокшие ноги, непогода — когда надо убирать хлеб, засуха — когда нужен дождь. 3наю, что такое

нехватка рабочей силы, когда на огороды наступают полчища сорняков или вредителей, когда хлеб и лён

остаются неубранными в поле. Сельское хозяйство подвержено всяким капризам и неожиданностям

природы, стихиям, с которыми мы пока ещё не умеем справляться.

Вот засеял ты поле, выходил колос тяжёлый, чуть не до земли клонится…

Думаешь — урожай будь здоров! И вдруг туча, град — и за десять минут всё, что взлелеял, пропало:

одна изломанная, вбитая в грязь солома…

— Так если все решили остаться…

— По—до—жди! — Савелий Петрович хлопнул по столу рукой. — Возьмём другие отрасли. Ферма,

утки, романтика! На словах. На бумаге. А на деле — вечно в грязи, вечно с мокрыми, красными руками,

вечно в сапогах с налипшей глиной. И так всю жизнь! Вот и вся романтика! 3ачем тебе эти утки? Ты

поступишь в институт, получишь настоящее образование, будешь учительницей, а потом директором

школы… Подумай ещё!

Женя сидела бледная, с неподвижным, словно застывшим, взглядом, а Савелий Петрович схватил

портфель и стремительно вышел из кабинета. Женя не успела шагнуть на крыльцо, как его машина

фыркнула газом и рывком сорвалась с места.

Женя вышла на улицу, ошеломлённая тем, что услышала. 3елёный мир совхозной улицы, цветущих

палисадников, мохнатой ромашки у кромки жёлтой от зачерствевшей глины дороги принял её в свою

тишину. Но Женя шла и не видела ничего: ни алых костров мальвы, ни цветущих лип над крышами, ни

подёрнутых синевой дальних лесистых косогоров… Чувство неслыханного разочарования оглушило её,

как удар. И это разговаривал с ней отец, которого она так безгранично уважала. Он разговаривал с ней

сейчас, как самый последний мещанин! Пускай всё делают они: Руфа, Ваня, Юрка, Вера Грамова — все,

кто угодно, но не она, потому что она директорская дочка Женя Каштанова!

Женя не заметила, как взбежала на бугор, как спустилась к озеру. И здесь, у тихой, стеклянно—голубой

воды, легла в высокую траву. 3а все её восемнадцать лет была ли когда—нибудь минута, чтобы она в чём—

нибудь не поверила отцу?

И здесь, у тихой воды, она вдруг поняла, что отец сказал ей правду, что он, как отец, действительно

хочет для неё лучшей доли, чем совхозная жизнь утятницы!

Но он дал право выбора именно ей, не запретил, не настоял на своей воле, а сказал думать ещё! И это

осознание принесло ей облегчение, а решение остаться всё крепло в её сознании…

(По Л. Ф. Воронковой*)

* (1906-1976) — советская писательница, автор многих детских книг.

этой девушке и начал завидовать тому человеку, которого она любит. Откуда он мог знать, что завидует

самому себе?

Личная жизнь не удалась Балашову. А вот другим везёт! Всю жизнь он мечтал о большой любви, но

теперь уже было поздно думать об этом.

На висках седина…

Случилось так, что Настя нашла наконец батарею, где служил Балашов, но не нашла Балашова: он был

убит за два дня до того и похоронен в сосновом лесу на берегу залива.

Руднев замолчал.

— Что же было потом?

— Потом? — переспросил Руднев. — А потом было то, что бойцы дрались, как одержимые, и мы

снесли линию немецкой обороны. Мы подняли её на воздух и обрушили на землю в виде пыли и грязи. Я

редко видел людей в таком священном, неистовом гневе.

— А Настя?

— Что Настя! Она отдаёт всю свою заботу раненым. Лучшая сестра на нашем участке фронта.

(По К. Г. Паустовскому*)

*

отечественной литературы.

(1892-1968) — известный русский писатель, классик

Константин Георгиевич Паустовский

переделанной из романа и прошедшей с колоссальным успехом, Дюма, под бешеные аплодисменты и крики,

насильно вытащил упиравшегося Маке к рампе, потребовал молчания и сказал своим могучим голосом:

— Вот Огюст Маке, мой друг и сотрудник. Ваши лестные восторги относятся одинаково и к нему, и ко

мне.

И у Маке потекли из глаз слёзы.

(По А. И. Куприну*)

* (1870-1938) — русский писатель, переводчик.

В доме, боярина Никиты Филимоныча Крутоярского дым стоял коромыслом.

Боярышня Уленька Крутоярская нарядила всех своих сенных девушек—служанок в разные наряды

скоморошеские: кого медведицей, кого козой, кого важной боярыней, кого торговкой из плодовых рядов,

что в Китай—городе, и теперь тешилась с ними разными играми под заливчатый, звонкий девичий хохот.

Самой весёлой и изобретательной была любимая наперсница боярышни — черноокая Матрёша, которая,

забавно переваливаясь с ноги на ногу, стала изображать Мишку Топтыгина, отправляющегося за мёдом на

пчельник. Развеселилась даже сама боярыня. Впервые за долгие месяцы улыбнулась она нынче, впервые

отлегло от сердца и прояснилось в душе её после бесконечных тревог и волнений.

Тяжёлое время переживала в те годы вся Русь. Озлобленный на бояр старинных знатных родов царь

Иоанн Васильевич, прозванный впоследствии Грозным, устроил целое гонение подчас на лучших людей.

Окружив себя опричниною, этою страшною ордою телохранителей, которую он набрал из самых

«худородных» людей, ненавидящих знатных родовитых бояр, царь Иоанн Васильевич начал с её помощью

всячески истреблять старинные боярские роды. Опричники под начальством вероломного Малюты

Скуратова, царёва любимца, собирали всевозможные клеветы про ненавистных им бояр и доносили царю о

несуществующих винах последних…

Вдруг сквозь громкий хор затейниц—девушек послышался стук у ворот, сильный, настойчивый, и белее

стены белёной появился на пороге молодой холоп.

— Боярыня—матушка! Спасайтесь! Хозяина нашего в тюрьму бросили!

А сейчас за тобой и боярышней поганые опричники сюда явятся с самим злодеем Малютою во главе!

Грозное известие сразило всех, лишило силы двигаться, соображать, слово единое молвить. Лишь

Матрёша, одна не растерявшаяся среди всех находившихся в тереме женщин, бросилась к укладке, в

которой находилось верхнее платье боярыни, вытащила оттуда тяжёлый кафтан и надела его на плечи

госпоже. Потом так же ловко и живо закутала и боярышню и повела их с няней Степанидою и двумя

другими сенными девушками из терема в сени, а оттуда на задний двор, где уже слышалось ржанье и

фырканье нетерпеливых коней. Едва лишь успела усадить в кибитку своих хозяек Матрёша и вернуться

обратно в терем, как услышала громкие голоса и могучие удары кнутовищ и здоровенных кулаков в

бревенчатые ворота.

Быстро бросилась она в соседнюю горницу и появилась вскоре на пороге терема в наряде и драгоценных

украшениях боярышни Уленьки.

— Слушайте же, девоньки, выдавайте меня все за хозяюшку нашу, светика нашего — боярышню, чтобы

истинный след их замести, чтобы дать укрыться без помехи нашим голубушкам.

С дикими гиканьями, свистками ворвались опричники во двор бояр Крутоярских.

Впереди всех был Малюта Скуратов: страшный, угрюмый, зверски жестокий, с маленькими

пронырливыми, бегающими глазками, он первый распахнул дверь и вбежал в терем.

— Ты кто такая? — крикнул он поднявшейся навстречу ему Матрёше, пышный наряд и красивое личико

которой сразу привлекли его внимание.

— 3дравствуй, боярин, — с низким поклоном и приветливой улыбкой отвечала она. — Я боярышня

Ульяна Крутоярская. Рады—радёхоньки тебе, гость дорогой. Чем потчевать тебя велишь—прикажешь?

Матушка моя боярыня, вишь, обмерла, лежит у себя в тереме, так позволь мне тебя встретить всем тем, чего

твоя душенька пожелает.

Злодей Малюта опешил, услышав такие слова, что—то дрогнуло в ожесточённом сердце Малюты. Но

совсем уж растаял Малюта, когда девушка предложила ему потешить его и примчавшихся с ним опричников

пляской.

Она особенно хорошо плясала в тот вечер, так хорошо, что Малюта не выдержал и сказал, опуская ей на

плечо свою тяжёлую волосатую руку:

— Ну, хозяюшка, ставь свечу пудовую празднику Рождества Христова. Никто меня из крамольников

среди бояр не встречал так доселе. А за это, боярышня, вызволю я твоего отца, упрошу надёжу—государя его

помиловать. Благодари Бога, девушка, что наградил он тебя такой весёлой да ласковой душой.

Малюта сдержал своё слово, данное в праздник Рождества Христова. Боярина Крутоярского выпустили

из тюрьмы, сослали только в дальнюю вотчину. Боярыня с боярышней Уленькой отправились с ним в

ссылку. Нечего и говорить, что верная Матрёша, спасшая своих господ, поехала туда же вместе с ними и не

раз скрашивала их тяжёлые дни весёлой шуткой да звонкой песней.

(По Л. А. Чарской*)

*

и актриса.

(настоящая фамилия Чурилова, 1875-1937) — русская детская писательница

Борис Леонидович Пастернак

По международной конвенции о Красном Кресте военные врачи и служащие санитарных частей не имеют

права участвовать в боевых действиях воюющих с оружием в руках. Но однажды доктору против воли

пришлось нарушить это правило. Завязавшаяся стычка застала его на поле и заставила разделить судьбу

сражающихся и отстреливаться.

Белые шли, наступая. Доктор хорошо их видел, каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из

невоенных слоёв столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из запаса. Но тон задавали

первые, молодёжь, студенты— первокурсники и гимназисты—восьмиклассники, недавно записавшиеся в

добровольцы.

Их выразительные, привлекательные физиономии казались близкими, своими.

Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их восторженным молодечеством, ненужным,

вызывающим. Они шли рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя выправкой

кадровых гвардейцев, и, бравируя опасностью, не прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на

поляне были неровности, бугорки и кочки, за которыми можно было укрыться. Пули партизан почти

поголовно выкашивали их.

Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя. Всё его сочувствие было на стороне