В любом историческом романе присутствует художественный вымысел егэ 6 задание

Сочинение ЕГЭ 2022 на 25 баллов

Исключения и трудности ЕГЭ 2022

200+ аргументов для сочинения ОГЭ

Подборка заданий 6 ЕГЭ. Лексические нормы.
В представленных предложениях допущены лексические ошибки, связанные с сочетаемостью слов. Необходимо найти нарушение сочетаемости и ЗАМЕНИТЬ неверно употребленное слово.

Нажмите чтобы посмотреть ответ

   Два писателя могут взять одного и того же исторического героя, даже такого, о котором точно известно, каким он был на самом деле, и изобразить его совершенно по-разному. Один изобразит его благородным и смелым, а другой – противным и смешным. Писатель имеет на это право, потому что главное для него – выразить в произведении себя, свои мысли и чувства.

   Но что же тогда получается? Значит, писатель что хочет, то и делает? Выходит, правда писателя вообще не интересует?

   Это один из самых сложных вопросов художественного творчества. Люди спорили об этом на протяжении столетий, высказывая самые разные, самые противоположные взгляды.

   Были художники, которые прямо говорили:

   – Да, нас не интересует правда. Нас не интересует действительность. Цель творчества – свободный полет воображения. Ничем не скованный, ничем не ограниченный вымысел.

   Не только в давние времена, но и в наше время многие писатели и поэты откровенно и даже гордо высказывали подобные взгляды.

   «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт…» – говорил один.

   Другой заявлял еще откровеннее:

Все равно мне, человек плох или хорош,

Все равно мне, говорит правду или ложь…

Быть может, все в жизни лишь средство

Для ярко-певучих стихов,

И ты с беспечального детства

Ищи сочетания слов.

   Литература, поэзия, искусство существуют, оказывается, вовсе не для того, чтобы выражать правду жизни. Оказывается, совсем наоборот: сама жизнь – всего лишь «средство для ярко-певучих стихов». И единственная цель творчества состоит в том, чтобы искать сочетания слов, звуков, образов…

   И ведь все это утверждали не какие-нибудь слабенькие поэты, не оставившие в литературе следа, а люди талантливые, даже незаурядно талантливые.

   Им резко возражали сторонники так называемой «литературы факта»:

   – Нет, – говорили они. – Нас не интересует выдумка! Мы категорически против свободного полета фантазии. Не романы и поэмы, а очерки о реальных людях, о невыдуманных фактах – вот что нам нужно!

   Некоторые из них даже считали, что искусство вообще должно отмереть.

   Вы помните, конечно, как мечтал Н. А. Некрасов о том времени, когда русский крестьянин «Белинского и Гоголя с базара понесет…» Так вот, находились люди, которым эта некрасовская мечта казалась просто блажью:

   «Не Белинского и Гоголя должен мужик с базара понести, а популярное руководство по травосеянию. Не театральные студии нужно открывать в деревне, а студии скотоводства…»

   Итак, с одной стороны: «Все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов».

   С другой стороны: «Руководство по травосеянию» вместо «Мертвых душ» и «Ревизора».

   Казалось бы, даже нарочно не придумаешь два взгляда, которые были бы так непримиримо враждебны друг другу.

   На самом деле не так уж они и различны.

   В сущности, оба эти взгляда исходят из убеждения, что правда и выдумка полностью исключают друг друга. Или правда – и никакой выдумки. Или выдумка – и тогда уж и речи не может быть о правде.

   Обе эти точки зрения – такие разные – исходят из того, что понятие «правда» целиком сводится к формуле: «Так было на самом деле».

   Между тем правда вообще, и художественная правда в частности, – понятие неизмеримо более сложное.

   Так кто же из Наполеонов настоящий? Иначе говоря, кто написал правду: Лермонтов или Толстой?

   Казалось бы, тут даже и спорить не о чем. Из истории точно известно, что Наполеон был человеком яркого и незаурядного таланта: великий полководец, мощный государственный ум. Даже враги Наполеона этого отрицать не могли.

   А у Толстого – ничтожный, тщеславный, пустой человечишка. Олицетворенная пошлость. Нуль.

   Вроде бы все ясно. Лермонтов написал правду, Толстой – неправду.

   И все-таки первое, что хочется сказать, читая в «Войне и мире» страницы о Наполеоне: какая правда!

   Может быть, все дело в огромном художественном даре Толстого? Может быть, обаяние его таланта помогло ему даже неправду сделать достоверной и убедительной, прямо-таки неотличимой от правды?

   Нет. Такое даже Толстому было бы не под силу.

   Впрочем, почему «даже Толстому»? Именно Толстой-то и не мог выдавать неправду за правду. Потому что чем крупнее художник, тем труднее ему быть не в ладу с правдой.

   Очень точно сказал об этом один русский поэт:

   – Неумение найти и сказать правду – недостаток, который никаким умением говорить неправду не покрыть.

   Изображая Наполеона, Толстой стремился выразить ту правду, которая была спрятана от глаз, лежала глубоко под поверхностью общеизвестных фактов.

   Толстой показывает придворных, маршалов, камергеров, лакейски пресмыкающихся перед императором:

   «Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставлял самому себе и его чувству великого человека».

   Рядом с описанием ничтожных, мелких, показных чувств Наполеона слова «великий человек» звучат, конечно, иронически. Даже издевательски.

   Толстой вглядывается в поведение Наполеоновой челяди, анализирует, изучает природу этого пресмыкательства. Он ясно понимает, что все эти титулованные лакеи смотрят на своего повелителя униженно и подобострастно только потому, что он их повелитель. Тут уже никакого значения не имеет, велик он или ничтожен, талантлив или бездарен.

   Читая эти толстовские страницы, мы понимаем: будь даже Наполеон полнейшим ничтожеством, все было бы точно так же. Так же подобострастно смотрели бы на своего хозяина маршалы и лакеи. Так же искренне считали бы они его великим человеком.

   Вот какую правду хотел выразить и выразил Толстой. И эта правда имеет самое прямое отношение к Наполеону и его окружению, к природе единоличной деспотической власти. А оттого, что Толстой нарочно сгустил краски, нарисовав вместо реального Наполеона злую карикатуру на него, эта правда стала лишь более очевидна.

   Кстати говоря, правда Толстого нисколько не противоречит той картине, которую создал Лермонтов в стихотворении «Воздушный корабль».

   Больше того. Поскольку и то и другое – правда, они и не могут противостоять друг другу. Они даже в чем-то едины.

   Лермонтов изобразил Наполеона поверженного и одинокого. Он сочувствует ему, потому что этот Наполеон перестал быть могущественным властелином. А властелин, потерявший власть, никому не страшен и никому не нужен:

И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою.

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

   Итак, оба Наполеона «настоящие», хотя и разные.

   Так обычно и бывает в искусстве. Две фотографии одного и того же человека, сделанные разными фотографами, непременно будут похожи одна на другую. А два его портрета, написанные разными художниками, могут быть очень и очень несхожими между собой, в то же время не утрачивая сходства с оригиналом.

   Да что там – разными художниками! Даже один и тот же художник, изображая одного и того же человека, может написать два совершенно разных портрета.

   В этом суть искусства.

   Все помнят пушкинскую «Полтаву»:

…Выходит Петр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен,

Он весь, как божия гроза.

   Когда мы говорим, что хотим знать об историческом деятеле правду, мы ведь имеем в виду не только его личные качества. Мы хотим понять и оценить его дело, увидеть результат его усилий, их исторический смысл.

   И в «Полтаве» и в «Медном всаднике» Пушкин рисует дело Петра. Но в одном случае Петр – в бою, в работе, в горении, в созидании. В другом случае мы видим уже результат боя и работы, потому-то и действует тут не сам Петр, а его бронзовый памятник, символ его эпохи и его дела. И вот оказалось, что среди результатов жизни великого царя есть и победно завершенное строительство могучей империи и, с другой стороны, угнетенный и задавленный маленький человек.

   Так трезво и мудро увидел Пушкин сложную противоречивость дела Петра.

   Когда человек поднимается на горную вершину, он уже не может в подробностях разглядеть то, что осталось внизу, но зато вся местность перед ним как на ладони.

   Чем больше времени проходит со времен Петра, Наполеона или какого-либо другого исторического деятеля, тем больше затуманиваются их черты. Но яснее становится смысл всего сделанного ими, хорошего и дурного. И тем полнее вырисовывается правда.

   В «Полтаве» Пушкин рассказал о том, что было на самом деле. В «Медном всаднике» рассказывается о событиях, которые не только не происходили в действительности, но и не могли
произойти. Как известно, бронзовые всадники не скачут по мостовым, а преспокойно стоят себе на месте.

   Мы уже говорили, что художник для того и выдумывает, чтобы лучше понять и выразить правду.

   Но разве для этого обязательно нужно выдумывать то, чего не было? А тем более выдумывать то, чего и быть не могло?

   Допустим, Пушкин иначе не мог выразить свою сложную мысль. Но ведь «Медный всадник» не совсем обычное произведение. Все-таки в нем изображен не живой Петр. А ведь гораздо чаще в художественных произведениях действуют не символы, а живые люди.

   Но вот оказывается, что и живой, реальный, вполне конкретный человек может быть поставлен писателем в придуманные и даже в самые неправдоподобные обстоятельства.

   У писателя Михаила Булгакова есть комедия «Иван Васильевич».

   Ее герой инженер Тимофеев изобрел машину времени, с помощью которой он попал в эпоху Ивана Грозного. Случилась небольшая авария, и вот Тимофеев вместе с царем Иваном очутился в современной Москве, в коммунальной квартире.

   «Иоанн. О боже мой, господи, вседержитель!

   Тимофеев. Т-с-с… тише, тише! Только не кричите, умоляю! Мы наживем страшную беду и, во всяком случае, скандал. Я и сам схожу с ума, но я стараюсь держать себя в руках.

   Иоанн. Ох, тяжко мне! Молви еще раз, ты не демон?

   Тимофеев. Ах, помилуйте, я же вам объяснил, что я не демон.

   Иоанн. Ой, не лги! Царю лжешь! Не человечьим хотением, но божиим соизволением царь есмь!

   Тимофеев. Очень хорошо. Я понимаю, что вы царь, но на время прошу вас забыть об этом. Я вас буду называть не царем, а просто Иваном Васильевичем. Поверьте, для вашей же пользы.

   Иоанн. Увы мне, Ивану Васильевичу, увы!..»

   До чего же непохож этот робкий, запуганный старикашка на могучего и властного царя, изображенного в лермонтовской «Песне про купца Калашникова»…

   Помните, как обрекал он Степана Калашникова на казнь:

   Этот Иван жесток и страшен, он со сладострастным наслаждением пользуется своим правом послать невинного человека на смерть, и в то же время он по-своему величествен и, во всяком случае, не лишен пронзительного ума и своеобразной мрачной иронии.

   Царь не хочет терпеть человека, который посмел при нем, привыкшем к холопьей покорности, говорить смело и прямо, не склоняя головы, и казнит его. Но в нем – в таком, каким задумал изобразить его поэт, – все-таки еще живо сознание того, что совершаемое им дело не слишком-то благородно. И вот он хочет заглушить свою совесть, щедро одаряя жену и братьев Калашникова, он хочет поразить окружающих величием своей царской милости.

   В заключительных строчках монолога все это слилось воедино: и жестокость, и ирония, и заглушаемая совесть, и, как бы мы теперь сказали,
«игра на публику»:

…Я топор велю наточить-навострить,

Палача велю одеть-нарядить,
В большой колокол прикажу звонить,
Чтобы знали все люди московские,
Что и ты не оставлен моей милостью…

   Такова страшная милость царя.

   Да, Иван Грозный у Лермонтова жесток, коварен, даже подл. Но невозможно и представить себе такие обстоятельства, в которых он выглядел бы жалким и смешным.

   Невозможно?

   Но ведь Михаил Булгаков как раз и создал именно такие обстоятельства.

   В его комедии инженер Тимофеев разговаривает с царем, как старший с младшим. Попробовал бы кто-нибудь так поговорить с лермонтовским Грозным!..

   Да и происходят с этим, булгаковским, Иваном Васильевичем события, рисующие его в самом жалком свете. То он насмерть перепугается голоса, доносящегося из телефонной трубки, и спросит с ужасом: «Ты где сидишь-то?» То его примут за артиста в гриме и костюме царя Ивана. Сама попытка его оказать царскую милость, такая страшно-величественная у Лермонтова, здесь оказывается нелепой, жалкой и смешной.

   Вот Иван широким жестом дарит одному из персонажей пьесы гривну:

   – Бери, холоп, и славь царя и великого князя Ивана Васильевича!..

   А тот пренебрежительно отказывается от царского дара, да еще обижается на слово «холоп»:

   – За такие штуки в народный суд влететь можно. Да не нужна мне ваша монетка, она ненастоящая.

   Может показаться, что все это придумано писателем исключительно ради смеха. Что характер Ивана Васильевича, персонажа комедии Булгакова, ничего общего не имеет с характером царя Ивана, совсем не зря ведь прозванного Грозным.

   Но нет. Не только для забавы перенес Булгаков грозного царя в нашу современную жизнь и заставил его дрожать перед таким привычным для нас телефонным аппаратом.

   Почему так величествен Иван Грозный в песне Лермонтова? Почему даже жест, которым он отправляет на плаху Калашникова, не лишен некоего жуткого обаяния?

   Потому, что Иван окружен страхом и преклонением, потому что всякое его желание – закон и всякий поступок, даже самый гнусный, встречается льстиво и восторженно. Может показаться, что это – обаяние могучей личности царя. На самом же деле это обаяние принадлежит не человеку, а шапке Мономаха, символу царской власти.

   Поместив Ивана Грозного в непривычные, чужие ему условия, лишив его всех преимуществ, связанных с царским титулом, писатель сразу же обнажил его человеческую сущность, обнажил правду, скрытую под роскошным царским облачением.

   Так всегда бывает в настоящем искусстве.

   Как бы писатель ни фантазировал, как бы далеко ни залетал он на крыльях своего воображения, какой бы причудливой и даже неправдоподобной ни казалась его выдумка, цель у него всегда одна: сказать людям правду.