В нашем доме живет мальчик мы познакомились с ним сочинение егэ

(1) — Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… (2)Двадцать семь… (3)Откуда их столько взялось!

(4) — Не меньше полусотни, — сказал я.

(5) Мы стали на край узкой щели, готовые спрыгнуть туда, когда придёт момент. (б)Она была узкая и глубокая, как могила, и очень неуютная, а после вчерашнего дождя в неё натекла вода, но всё же было очень благоразумно заранее выкопать хоть такую щель.

(7)Мерный рокот авиационных моторов рос и ширился, заполнял пространство, десятки тысяч лошадиных сил несли по воздуху сотни тонн бомб, чтобы в сознании собственного превосходства и безнаказанности сбросить их на наши головы.

(8)В тяжкий гул вмешались одиночные винтовочные выстрелы, несколько раз бухнули противотанковые ружья, и где-то нервно и коротко прострочили из бесполезного автомата. (9)Гул моторов перекрывал все остальные звуки: «юнкерсы» шли чётким строем, тройками, одно звено за другим, всё небо было полно самолётов, маленькие, тонкие «мессеры» вились между тяжело нагруженными машинами. (10)Рокот нарастал, и в этом рокоте стало различимо заунывное подвывание — верный признак немцев. (11)Самолёты всё шли, их было и в самом деле не менее пятидесяти, и было удивительно: неужели такая громада вся против нас, таких маленьких и беззащитных, у которых нет ничего для спасения, кроме этой ненадёжной щели.

(12) — Сюда летят, — сказал Артёменко.

(13) Доктор зачем-то застегнул шинель на все пуговицы, потом опять распахнул её. (14)Он заметно побледнел.

(15)Первая партия развернулась от ярко сияющего солнца, выстроилась и стала медленно кружить, как будто высматривая что-то на земле. (16)Спокойное ясное небо голубело в самой вышине. (17)А земля загудела и забилась дрожью, отзываясь на неумолчный глухой вой и рокот. (18)Вот первая тройка, клюнув носом, стремительно пошла в пике. (19)Самолёты падали чуть ли не до самой земли, а затем взмывали кверху, показывая нам своё бронированное брюхо и жёлтые концы крыльев, и от них оторвался и понёсся вниз нарастающий пронзительный визг, и донеслись тупые удары, и за ближними хатами встали развесистые синие с чёрным дымы, шурша прилетел издалека и упал около нас обессилевший осколок, и следующая тройка вышла в пике — прямо на нас.

(20)Артёменко дёрнул меня за руку, и мы оба свалились в щель, где уже лежал доктор, и закрыли головы руками, и бомбы с визгом пролетели над нами одновременно с ревущим «юнкерсом» и взорвались где-то совсем недалеко, ослепительно блеснуло, и посыпались грязь и осколки, и щель заволокло синим дымом.

(21) — Перелёт, — приподнялся было я, но поскорее опять уткнулся в сапоги доктора, потому что «юнкере» — тот же самый или другой — страшно низко прошёл над нами, стреляя, и видно было, как из втулок пропеллеров вырываются короткие язычки огня, и опять провизжало над нами и пробарабанило по земле.

(22)А потом пошло светопреставление: грохот близких и далёких взрывов, вспышки пулемётных очередей, лай автоматических пушек, рокот и вой пикирующих самолётов, и прилетали на край щели тихие осколки и комья земли, и дым закрыл небо, и в голову не приходило ничего, кроме того, что прямое попадание в щель не такая уж невозможная штука. (23)Мы лежали на самом дне, сжавшись в комок, и старались не думать и не дышать.

(24)Грязные подошвы докторских сапог оказались у меня как раз под щекой и пачкали всё лицо, но отодвинуться от них было некуда, да и незачем. (25)Какое это имело значение, когда каждую секунду от нас могло ничего не остаться? (26)Человечество исчезло. (27)Человечество и мир ограничивались четырьмя могильными стенками, покрытыми полужидкой слизью, лужей воды под животом, тремя скрюченными телами, в которых пока ещё теплилась жизнь, и этими сапогами у самых глаз. (28)Подошвы сапог придвигались всё ближе и ближе и разрастались до гигантских размеров. (29)Они поглощали всё остальное.

(3О)Былые детские мечты о счастливом будущем, искания правды в служении прекрасному, высокомерные юношеские планы покорения вселенной путём создания прекрасных произведений искусства — всё, чем когда-то была заполнена моя недолгая жизнь, сплющивалось, сжималось до степени конспектов и полностью умещалось на поверхности этих подошв, подбитых железными подковками и облепленных жёлтой глиной. (31)Да и не были ли они последним, что мне суждено видеть на этом свете, — торчащие перед глазами подкованные подошвы?..

(32)Холодная земля, спасающая от бомб, и пара сапог — больше ничего. (33)Остальное осталось там. (34)Снаружи. (35)Но там сейчас грохот и вой и тоже больше ничего.

(36)Близость смерти вдруг замкнула наше существование в узкую, как мышеловка, рамку, по обеим сторонам которой больше ничего не было. (37)Исчезло прошлое, и под сомнением оказалось будущее. (38)Только грохот и вой — больше ничего… (39)И земля ходит ходуном, трясётся и вот-вот сойдётся вверху над нами, окончательно похоронив, (40)Мне показалось, что я задыхаюсь.

(По Б.Д. Сурису*)

*Борис Давыдович Сурис (1923-1991) — историк искусства и коллекционер графики, автор научных исследований о русских художниках XX века. Участник Великой Отечественной войны, автор книги «Фронтовой дневник».

В состоянии полной прострации мы взирали на идиллически погогатывающих гусей и пытались ровно держать колени. Трясло нас эпилептически просто. И тут я предложила Маргарите план, который нас немного вернул к жизни. «Сестра моя возлюбленная, Маргарита, отчего бы нам не представить, что мы с тобой французские „рэволюционэры?“ А гуси эти — наши идейные враги и кровопивцы народные?» — прорычала я, грассируя в стиле молодого Боярского. Тут мы по обычаю заржали и в течение получаса разыгрывали словесно картины народного гнева. Время шло. Посланная нами в известном направлении братия (за глумление) томилась в ожидании гусиных перьев. Из окна напротив светились глаза отца Леонида. Неизбежность давила на нас.

Врать не буду, теоретически я была подкована. Бабушка моя, Клавдия Ивановна, птицы разной держала до 150 голов, всех видов. И рубила их всегда сама. Так что при казнях я присутствовала, и бегающей по двору безголовой курицей меня было не испугать.

Нo вот самой не приходилось топором махать, мала ещё была. Уровень допуска позволял участвовать только в ощипе и разделении пера и пуха, соответственно на перины и подушки. Отдельной статьёй шло перо, которое скупали цыгане.

Не буду о кровавых подробностях. Порубали мы тех гусей. Как смогли. Маргарита, как недавно крестившаяся, бегала и ловила их, падая и прижимая к земле сильных и тяжёлых птиц своим тщедушным телом с завываниями: «Да за что мне всё это, лучше бы я в политехе замуж три раза сходила!» Держала за крылья и ноги. А я, раба многогрешная, крещёная во младенчестве, рубила им головы. С закрытыми глазами. Как я не отрубила Риткины руки, до сих пор не знаю. Отвёл Господь. За нашей спиной усердная братия ощипывала тушки.

Не смогли мы зарубить только двоих. На вопрос отца Леонида, за что мы их помиловали, мы ответили, что за любовь. Эти двое спрятались в кустах малины, и он её обвил всю, и они тихонечко там сидели, в кустах, слившись с прелой травой. А когда безжалостная Маргарита направила к ним свои стопы 36 размера, гусь диким голосом закричал и начал на неё бросаться, защищая свою гусыню. Против таких чувств и отваги топор занести я уже не смогла. И эти двое ещё долго жили на заднем дворе и даже несли яйца.

С тех пор, когда я слышу от православных мужичков их любимую фразу: «Женщина в Церкви да молчит!» («Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит», — из послания апостола Павла к Коринфянам), в глазах моих загорается тот самый гееннский огнь и строем проходят все 38 убиенных мною гусей. Потому что я точно знаю, кто в случае чего возьмётся за топор, а кто будет на заднем дворе гусей щипать. После этого вопросов по «Домострою» ко мне уже никто не имеет.

Элка

Когда подлый Меркурий сжимает вокруг меня своё ретроградное кольцо, я поначалу, как любая нормальная дама, пытаюсь впасть в депрессивный коматоз с саможалениями, самобичеваниями и изысканными страданиями. Потом, когда колец становится не одно, а гораздо больше, и они всё больше жмут и жгут, Меркурий уже вовсю хозяйничает в моей воспалённой голове и уже начинает тянуться своими цепкими ручками к душе, на помощь ко мне прилетает Элка.

Прилетает оттуда, откуда уже не возвращаются, и на ухо, своим абсолютно ни на чей непохожим голосом, басит мне: «Уля, не ссым в тумане, мы в аэроплане!» Я вспоминаю историю нашего знакомства, непростых взаимоотношений, ещё более непростую историю её ухода из жизни, похороны, которым позавидовал бы Гоголь, и потихоньку начинаю приходить в себя.

Мы познакомились, когда мне было 18, а ей — 55. Вернее, нас познакомили. Прошло всего пару месяцев с нашего поступления в семинарию, когда отец Олег, крёстный отец Элки и по совместительству преподаватель Священной истории Ветхого Завета, привёл нас, пятерых первокурсниц, к ней в гости.

Единственная характеристика, которую дал Элке отец Олег по дороге к её дому: «Уникальный человек, уникальный… Сложный… Инвалид. 30 лет прикована к постели». Мы приготовились к страшному. Картины, которые рисовало наше, на тот момент ещё не очень развитое воображение, ничего более приличного, чем утка, пролежни и измождённое тело на жёлтом, дурно пахнущем матрасе, предложить не могло, и мы в унынии шли «за послушание» с отцом Олегом, ожидая чего угодно, но только не того, что мы увидели.

Как нужно относиться к тяжёлым жизненным обстоятельствам? Именно над этим вопросом размышляет У.Мельникова в тексте, предложенном для анализа.

В ходе своих рассуждений писательница рассказывает об Эльвире Владимировне, которая уже тридцать лет была инвалидом, но выглядела при этом Элла королевой. Обладая прекрасным голосом, часто устраивала у себя дома праздничные концерты. “Она была великой актрисой … то, что подмостками ей служила кровать, ничуть не умаляло её талантов”. Этот пример показывает, что героиня старалась жить полноценной жизнью, несмотря ни на что. 

Никто не знал, чего ей стоят эти праздники, так как она умела скрывать свою боль. Родни у неё особо не было, рассчитывать Элка могла только на себя и друзей. Она старалась во всём быть самостоятельным человеком: и в уходе за собой, и в заботе о доме. “Эх, Элка, как поздно мы всё начинаем понимать и ценить. Ты ценила каждый день. И даже когда стало совсем скверно, когда болезнь, как говорится, превратила твою жизнь в окончательный ад, ты не сдавалась”. Автор не скрывает своего восхищения мужеством и мудростью больной героини. Более того, она рисует образ бесконечно сильного человека, с которого нам, людям здоровым, стоит брать пример.

Оба фрагмента, дополняя друг друга, ярко иллюстрируют борьбу Элки с недугом. Он разрушил её тело, но не дух. 

Позиция автора однозначна: нельзя сдаваться перед болезнью или другими жизненными трудностями.

С этим можно только согласиться. Действительно, судьба порой преподносит такие испытания, что человек может дрогнуть и утратить смысл жизни. Так было и с Ником Вуйчичем — христианским проповедником и профессиональным оратором, который родился без рук и ног. В детстве, осознав всю трагичность своего существования, он решил покончить с собой. Но даже это у него не получилось. Тогда Ник понял, что надо учиться жить со своим недостатком. Он научился. И стал делиться своим опытом с окружающими. “Никогда не сдавайся!” — вот девиз Вуйчича. А его книга “Жизнь без границ” стала пособием по спасению отчаявшихся людей

Вывод из всего сказанного напрашивается сам собой: все испытания надо преодолевать с высоко поднятой поднятой головой. А каждый наступивший день воспринимать как подарок судьбы. И жить. Обязательно жить.

Исходный текст:
(1)В купе поезда, куда я вошёл с опозданием, человек с одной рукой, судя по возрасту, инвалид войны, надевал миловидной, молодящейся даме мягкие тапочки с розочками-аппликациями на носках.
(2)Обутая и ободрённая, дама ушла в коридор, скучая, смотрела в окно.
(3)Инвалид принялся заправлять постели.
(4)Ничего не скажешь, делал он эту работу одной рукой довольно ловко, хотя и не очень споро, — привык, видать, заниматься домашними делами. (5)Но одна рука есть одна рука, и он устал изрядно, пока заправил две постели.
(6) — Мурочка! (7)Всё в порядке, — известил он даму и присел к столику.
(8)Дама вошла в купе, пальчиком подправила не совсем ловко заделанную под матрац простыню и победительно взглянула на меня: «Вот как он меня любит!»
(9)Инвалид по-собачьи преданно перехватил её взгляд.
(10)Потом они препирались насчёт нижнего места, и дама снисходительно уступила:
(11)- Ну, хорошо, хорошо! — (12)Поцеловала усталого спутника, мужа, как выяснилось потом, пожелала ему спокойной ночи и стала устраиваться на нижнем месте.
(13)Сходив в туалет, инвалид попытался молодецки вспрыгнуть на вторую полку — не получилось. (14)Он засмущался, начал извиняться передо мной, спрашивать у Мурочки, не потревожил ли её.
(15)- Да ложись ты, ради Бога, ложись! (16)Что ты возишься? — строго молвила дама, и супруг её снова заизвинялся, заспешил.
(17)Дело кончилось тем, что мне пришлось помочь ему взобраться на вторую полку. (18)Поскольку были мы оба фронтовики, то как-то и замяли неловкость, отшутились. (19)Познакомились. (20)Инвалид был известный архитектор, ехал с ответственного совещания, жена его сопровождала, чтобы ему не так трудно было в пути.
(21)Долго не мог уснуть архитектор на второй полке, однако шевелиться боялся: не хотел потревожить свою Мурочку. (22)И я подумал, что любовь, конечно, бывает очень разная и, наверное, я её понимаю как-то упрощённо, прямолинейно или уж и вовсе не понимаю. (23)Во всяком разе, такую вот любовь, если это в самом деле любовь, мне постичь было непосильно. (По В. Астафьеву)

Сочинение:
В данном тексте поднимается проблема любви.
Автор не понимает взаимоотношений между Мурочкой и архитектором, удивляется тому, насколько предан инвалид и эгоистична его жена, чего тот даже не замечает. В. Астафьев не видит, в чем основа таких отношений, до конца не верит, что это любовь.
Размышляя над данной проблемой, автор приходит к выводу, что все люди разные, и любовь может быть разная, совсем не та, какую мы себе представляем.
Я полностью согласна с мнением писателя. Ведь некого «шаблона» любви не существует. В каждой истории есть что-то особенное, неповторимое. Вспомним взаимоотношения Павла Петровича Кирсанова и княгини Р., о которых писал И.С. Тургенев в романе «Отцы и дети». Любовь между этими героями можно назвать наваждением. Здесь нет монотонной идиллической картины, нет привычной ясности. Их любовь – волна чувств, вновь сменяющаяся холодностью, череда расставаний и воссоединений. Она не приносит героям счастья, только мучения и неизгладимый след на их жизненном пути.
Каждый человек любит по-своему, по-разному, так, как умеет. Вера Шеина, героиня повести А. Куприна «Гранатовый браслет» любит своего мужа с присущей ее натуре сдержанностью, в ее чувстве нет испепеляющих порывов. Не таков в любви Г.С. Желтков, ее поклонник на протяжении нескольких лет. Он любит с безграничной самоотдачей, обожествляет свою «даму сердца», дорожит своей жизнью лишь потому, что ее осветила эта женщина.
В заключении я хочу обратиться к словам Анны Карениной, героине одноименного романа Л.Н. Толстого: «…сколько сердец, столько и родов любви». Разве такое чувство, как любовь, умещается в одномерную стандартную рамку наших представлений о нем?