В то время как я подходил к другой хижине егэ задания - Помощь в подготовке к экзаменам и поступлению

1. В тайге растут ели, а также кедры.
2. Кавказ богат нефтью, Сибирь тоже имеет колоссальные её запасы.
3. Костёр ночью горел так же ярко, как и вечером.
4. Мальчики нашли в лесу то же место, на котором они были прошлый раз.
5. Была та же странная тишина.
6. И так же неподвижно светил месяц.
7. То же чувство выражалось и на его лице
8. Молодые сыны тоже оглядели себя с ног до головы.
9. В ответ на приветствие она также ему поклонилась и ушла.
10. Ночью ветер дул так же сильно, как и днём.
11. То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на его лице.
12. Все лучшие минуты в одно мгновение, почти в одно и то же время вспомнились ему.
13. И в душе за ночью синей тоже свет и тоже тишь.
14. Тёплая небесная вода для растений то же самое, что для нас любовь.
15. Снегу было мало, снежных буранов тоже.
16. Так же, как и вчера, на площади суетились люди.
17. Чтобы быть по-настоящему грамотным человеком, нужно постоянно обращаться к книгам.
18. Я хочу знать, что бы ты мне посоветовал.
19. Что бы мне сделать, чтобы мы помирились?
20. Я думал, что бы мне сказать отцу, чтобы он успокоился.
21. Все народы мира хотят, чтобы не было войны.
22. Что бы мне почитать о космосе?
23. Природе надо, чтобы её любили.
24. Я поблагодарил друга за то, что он мне помог.
25. Наступила тишина, зато мы услышали вдали соловья.
26. Я спрятался за то дерево.
27. Отчего ты меня не пожалеешь?
28. С кем поведёшься, от того и наберёшься.
29. От чего вы отказываетесь: от прогулки по лесу или от купания в реке?
30. «Отчего вино не нагрето?» — спросил Пеночкин довольно резким голосом.
31. Вы не должны судить меня по тому, что я сделал.
32. Отчего вы не лечитесь, отчего не бережёте своего здоровья?
33. По чему вы судите о культуре человека – по его манерам, вкусам, привычкам?
34. От чего вы хотели отказаться? От права выбора или ответственности?
35. Хижина наша из досок да фанеры, поэтому в ней всё слышно.
36. По этому берегу идти было лучше, потому что здесь было больше тени.
37. Первая группа лыжников пойдёт по тому берегу реки, а вторая – по этому.
38. О людях не нужно судить по первому впечатлению, потому что оно бывает ошибочным.
39. Оттого что паруса рыбачьих лодок освещало заходящее солнце, они казались розовыми.
40. Озеро оттого и прелестно, что вокруг него густая разнообразная растительность.
41. Он любил реку, поэтому посвятил ей много своих песен.
42. От того незнакомого и страшного зверя, который внезапно появился на поляне, нужно было спрятаться.
43. Нужно было выбрать наиболее безопасный маршрут, поэтому мы отправились по этому пути.

Задание №2289

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Какие из перечисленных утверждений являются верными? Запишите номера ответов без пробелов, запятых и других дополнительных символов.

Утверждения:

1) В предложениях 2–3 представлено повествование.

2) В предложениях 14-17 представлено рассуждение.

3) Предложение 21 противопоставлено по содержанию предложению 20.

4) В предложениях 25-28 раскрывается тезис, заявленный в предложении 24.

5) В предложениях 30–32 представлено описание.

Текст:

Показать текст

(1)Александра Ивановна… (2)Может быть, любовь к первой учительнице, если вам на неё повезло, так же необходима и естественна, как и первая любовь вообще?

(3)Вспоминая свои чувства к Александре Ивановне, я думаю, что в моей любви к ней каким-то образом нераздельно слились два чувства — любовь к ней именно, такому человеку, каким она была, и любовь к русской литературе, которую она так умело нам раскрывала.

(4)Она почти каждый день читала нам что-нибудь из русской классики или несколько реже что-нибудь из современной литературы.

(5)Осталось в памяти чтение «Капитанской дочки» Пушкина, как минуты сладчайших переживаний. (6)Если в области духа есть чувство семейного уюта, то я его впервые испытал во время чтения этой книжки, когда в классе стояла мурлыкающая от удовольствия тишина.

(7)Недавно, читая записки Марины Цветаевой «Мой Пушкин», я вспомнил наши чтения «Капитанской дочки» и удивился несходству впечатлений. (8)Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачёв, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. (9)Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. (10)Не только меня, я уверен, и весь класс. (11)Как? — могут удивиться некоторые ценители литературы, — тебе понравился холоп и раб Савельич? (12)Да, именно Савельич мне понравился больше всех, именно появления его я ждал с наибольшей радостью. (13)Более того, решаюсь на дерзость утверждать, что он и самому автору, Александру Сергеевичу, нравился больше всех остальных героев.

(14)Дело в том, что рабство Савельича — это только внешняя оболочка его сущности.

(15)Во время чтения «Капитанской дочки» мы это всё время чувствовали, и потому его рабская должность, если можно так сказать, нам никак не мешала. (16)Что же в нём было прекрасного, заставлявшего любить его вопреки ненавистному нам рабству и холопству?

(17)Была преданность. (18)Величайшее чувство, красоту которого Пушкин столько раз воспевал в стихах. (19)Ненасытный, видно, так голодал по этому чувству, особенно в его материнском проявлении, что, посвятив столько стихов своей няне Арине Родионовне, он решил и в прозе, уже в облике Савельича, создать ещё один образ материнской преданности.

(20)Савельич — это то чувство, которое всю жизнь Пушкин так ценил в людях. (21)И, наоборот, предательство, коварство, измена всегда заставляли его или в ужасе бежать, или корчиться с пристальным отвращением. (22)Наверное, страшнейшей казнью для поэта было бы, связав по рукам и ногам, заставить его, бессильного вмешаться, наблюдать за картиной предательства.

(23)В образе Савельича Пушкин устроил себе пир, который не всегда мог позволить себе в жизни. (24)Тут преданность выступает во всех обличиях. (25)Преданность — готовность отдать жизнь за жизнь барчука. (26)Преданность — готовность каждую вещь его беречь, как собственную жизнь и даже сильнее. (27)Преданность, творящая с робким человеком чудеса храбрости. (28)И, наконец, преданность, доходящая в своём ослеплении до того, что Савельич затевает с Пугачёвым разговор о злосчастном зипуне, когда его любимец находится на волоске от виселицы.

(29)Но Пушкину мало и этого. (30)Комендант Белогорской крепости предан царице точно так, как Савельич своему барчуку. (31)Жена коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама предана до последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич. (32)То же самое можно сказать о Маше и о юном Гринёве. (33)Одним словом, здесь торжество преданности.

(34)И вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего лагеря перед последним утренним сражением.

(35)Мы ведь тоже преданы своему милому, ещё кудрявоволосому барчуку, чей портрет висит на стене нашего класса.

(36)Мы ещё дети, но уже, безусловно, думаем (может, именно потому, что дети) об этом грядущем последнем сражении со старым миром. (37)Пусть мы его представляем смутно, но в этом ожидании заложено то организующее, то духовное начало, без которого нет жизни.

(38)То, что мы собираемся делать завтра, делает нас сегодня такими или иными людьми.

(39)Идея преданности идее, а следовательно, и друг другу, была самым человечным сегодняшним воплощением нашего завтрашнего дела.

(40)Может быть, именно поэтому чтение «Капитанской дочки» производило тогда такое сладостное, такое неизгладимое впечатление.

(По Ф.А. Искандеру)

Фазиль Абдулович Искандер (1929-2016) — русский и абхазский писатель и поэт.

Показать ответ

Ответ

234 <или любая другая последовательность>

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2288

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 5-7 представлено рассуждение.

2) В предложениях 9-10 представлено повествование.

3) Предложение 12 поясняет содержание предложения 11.

4) В предложениях 20-22 представлено описание.

5) Предложение 21 противопоставлено по содержанию предложению 20.

Текст:

Показать текст

(1)Всё чаще, решившись на переезд, стал раздумывать Иван Петрович: что надо человеку, чтобы жить спокойно? (2)Если есть у него работа, на которую он не смотрит как на каторгу, и семья, к которой его тянет, — что требуется ещё, чтобы, проснувшись ненароком ночью, не чаял он дождаться утра для желанной подвижки?

(3)Начать с достатка… (4)Достаток — да, он надобен. (5)Но достаток — это не только запас в себя, на себя и за себя, не только то, что требуется сегодня и потребуется завтра для удовлетворения живота, а также для удовлетворения самому выйти и другим нос утереть. (6)Когда бы так, до чего бы всё было просто. (7)Человек, окруживший себя целой оравой подспорья, вырабатывающего достаток, обязан иметь внутри этого достатка что-то особое, происходящее из себя, а не из одного лишь хвать-похвать, что-то причинное и контролирующее, заставляющее достаток стыдиться вопреки себе полной своей коробушки.

(8)Ну ладно, о достатке потом.

(9)Не только во имя его превосходительства брюха делается работа. (10)Сколько их, неработающих или едва работающих, набивают брюхо ничуть не хуже, сейчас это легко.

(11)Работа — это то, что остаётся после тебя. (12)Тебя нет, ты уже и сам становишься работой для других, а она долго-долго ещё будет напоминать о тебе живущим вслед за тобой. (13)Так говорят. (14)Так оно и есть, тем более, если работа твоя вливается в полезную реку. (15)Есть две реки — с полезным и бесполезным течениями, и какое из них мощней, туда и сдвигается общая жизнь. (16)Но это опять-таки в общем, в каких-то огромных, надчеловеческих понятиях, а что должен испытывать он, чуть свет выезжающий завтра за двадцать и тридцать километров, чтобы привезти за смену свои кубометры древесины? (17)Конечно, уже сам язык: километры, кубометры, древесина — вроде бы должен определять чувства, наталкивая их на рубли. (18)Но это не так. (19)Не совсем так. (20)Не рубли его подстёгивают, заставляя перегружать КрАЗ и выкраивать лишний рейс, а сама работа, берущая единым охватом сотни людей. (21)В работе он не помнит, что это километры, кубометры и рубли, он возносился над ними в какую-то иную высь, где нет никакой бухгалтерии, а есть лишь движение, ритм и празднество. (22)Там он постоянно двигается попутно, а потому двигаться легко. (23)Чему попутно, он не мог бы сказать, похоже, попутно душе, её изначальному наклону; там он весь превращается в ответ на чей-то стремительный зов, душа его выструнивается и начинает раскрыто и вольно звучать.

(24)Да, он работник, он за собой это знает, и с той высоты, на которую он взмывает в работе, жизнь видится надёжней всего.

(25)Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьёй, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. (26)И все четыре одна важней другой. (27)Захромает какая — весь свет внаклон.

(28)Так вот, о достатке. (29)Есть достаток, и даже не маленький, а всё не живётся человеку с уверенностью ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне, всё словно бы бьёт его озноб, и озирается он беспокойно по сторонам. (30)Не весь, стало быть, достаток, чего-то недостаёт.

(31)Себя, что ли, недостаёт — каким мог он быть при лучшем исходе, и эта разница между тем, чем стал человек, и тем, чем мог он быть, взыскивает с него за каждый шаг отклонения.

(32)В долгих и обрывистых раздумьях перебирая жизнь во всём её распахе и обороте, пришёл Иван Петрович к одному итогу. (33)Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома. (34)Вот: дома. (35)Поперёд всего — дома, а не на постое, в себе, в своём внутреннем хозяйстве, где всё имеет определённое, издавна заведённое место и службу. (36)Затем дома — в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу, и с другой — в себя. (37)И дома — на родной земле.

(По В.Г. Распутину)

Валентин Григорьевич Распутин (1937-2015) — русский писатель, публицист, общественный деятель, один из наиболее значительных представителей «деревенской прозы».

Показать ответ

Ответ

135 <или любая другая последовательность>

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2287

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Какие из перечисленных утверждений являются ошибочными? Запишите номера ответов без пробелов, запятых и других дополнительных символов.

Утверждения:

1) Предложение 2 включает элементы описания.

2) Предложения 8-10 включают элементы повествования.

3) В предложениях 11-12 представлено рассуждение.

4) Предложение 14 указывает на причину того, о чём говорится в предложении 15.

5) Предложение 18 уточняет и поясняет содержание предложения 17.

Текст:

Показать текст

(1)В лесу группа берёзок чем-то вдруг остановила меня, как будто им надо было мне о чём-то сказать. (2)И когда я остановился и стал думать, что же это было, и, разбираясь, огляделся вокруг, то увидел: белый снег в лесу везде был с синеватым оттенком, холодным и чуждым человеческой жизни, а берёзки были тоже белые, но в их белом был чуть-чуть желтоватый и даже розовый, тёплый оттенок, и вот чем остановили меня берёзки и что мне они хотели сказать:

—Не горюй, старичок, в синих снегах, — ещё будет у нас весна, и мы с тобой вместе раскроемся. (3)Приходи к нам на тягу с ружьём. (4)Придёшь?

— (5)Непременно приду! — сказал я берёзкам.

(6)И зимой в солнечный день весь наполнился радостью, как наполняется соком берёза ранней весной.

(7)Зорька нежнее щёчки младенца, и в тиши неслышно падает и тукает редко и мерно капля на балконе. (8)Из глубины встаёт и выходит восхищённый человек с приветствием пролетающей птичке: «Здравствуй, дорогая!» (9)И она ему отвечает.

(10)Она всех приветствует, но понимает приветствие птички только человек восхищённый.

(11)Среди жёлтой акации затерялось летом деревце ольхи, и теперь вдруг среди жёлтого отделялось совершенно ещё зелёными листьями. (12)Сегодня на ветру эти зелёные лиСтики в одной кучке тесно собрались и, как в кукольном театре, сидят за столом в оживлённой беседе, они вместе и пьют, и поют, и целуются, и дерутся.

(13)Вглядишься в них, и, как в театре, очень понравится, и подумаешь: а вообще сколько веселья дано людям на свете, как они хорошо живут.

(14)Радости жизни нельзя навсегда удержать у себя: радость приходит и уходит, как гость. (15)Но этот чудесный гость у хороших людей оставляет после себя благодарность, и ею создаётся, ею питается продолжение жизни…

(16)Точно, как вчера, погожий день вышел из тумана, а ночь была лунная.

(17)Погода и благодарность — родные: одна родилась в природе, другая — в душе человека. (18)И чувство гармонии в душе человека вышло из благодарности.

(19)И вот в это чудесное утро благодарю за чудесные темнеющие стручки акации с её маленькими птичками, и нагруженные подарками для белок еловые вершины, и за всякую вещь, переданную человеку от человека: за стол, за табуретку, за пузырёк с чернилами и бумагу, на которой пишу.

(20)Сегодня как после тяжёлой болезни произошло преображение мира: солнце и небо как наводнение радости. (21)И те птички серые, дождевички, в раздумье сидят на столбиках…

(22)В мыслях у людей бывают сомнения, предваряющие утверждение: человек сомневается лично, а к людям приходит уже со своим утверждением. (23)Так точно и в жизни у людей бывают постоянно несчастья, и сильные люди переносят их легко, скрывая от людей, как сомнения.

(24)Но когда после удачи приходит радость, то кажется всегда, что эта радость нашлась не только для себя, а годится для всех. (25)И радостный, счастливый человек бьёт в барабан.

(26)Так, сомнения, неудачи, несчастья, уродства — всё это переносится лично, скрывается и отмирает. (27)А утверждения, находки, удачи, победы, красота, рождение человека — это всё сбегается, как ручьи, и образует силу жизнеутверждения.

(28)Когда я открыл в себе способность писать, я так обрадовался этому, что потом долго был убеждён, будто нашёл для каждого несчастного одинокого человека радостный выход в люди, в свет. (29)Это открытие и легло в основу жизнеутверждения, которому посвящены все мои сочинения.

(По М.М. Пришвину)

Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) — русский писатель, прозаик, публицист.

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2286

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) Предложения 1-3 содержат элементы описания.

2) В предложении 5-6 представлено повествование.

3) Предложение 20 поясняет содержание предложения 19.

4) В предложениях 21-23 представлено рассуждение.

5) Предложение 47 противопоставлено по содержанию предложению 46.

Текст:

Показать текст

(1)В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной боли только что привезённый старик, грязный, скверно одетый человек с истощённым лицом. (2)Он сломал ногу, оступившись на чёрной лестнице тёмного притона.

(3)Пострадавшего отнесли в хирургическое отделение. (4)Случай оказался серьёзный, так как сложный перелом кости вызвал разрыв сосудов.

(5)По начавшемуся уже воспалительному процессу тканей хирург, осматривавший беднягу, заключил, что необходима операция. (6)Она была тут же произведена, после чего ослабевшего старика положили на койку, и он скоро уснул, а проснувшись, увидел, что перед ним сидит тот самый хирург, который лишил его правой ноги.

— (7)Так вот как пришлось нам встретиться! — сказал доктор, серьёзный, высокий человек с грустным взглядом. — (8)Узнаёте ли вы меня, мистер Стильтон? — (9)Я — Джон Ив, которому вы поручили дежурить каждый день у горящей зелёной лампы. (10)Я узнал вас с первого взгляда.

— (11)Тысяча чертей! — пробормотал, вглядываясь, Стильтон. — (12)Что произошло?

— (13)Да. (14)Расскажите, что так резко изменило ваш образ жизни?

— (15)Я разорился… несколько крупных проигрышей… паника на бирже… (16)Вот уже три года, как я стал нищим. (17)А вы?

— (18)Я несколько лет зажигал лампу, — улыбнулся Ив, — и вначале от скуки, а потом уже с увлечением начал читать всё, что мне попадалось под руку. (19)Однажды я раскрыл старую анатомию, лежавшую на этажерке той комнаты, где я жил, и был поражён. (20)Передо мной открылась увлекательная страна тайн человеческого организма. (21)Как пьяный, я просидел всю ночь над этой книгой, а утром отправился в библиотеку и спросил: «Что надо изучить, чтобы сделаться доктором?» (22)Ответ был насмешлив: «Изучите математику, геометрию, ботанику, зоологию, морфологию, биологию, фармакологию, латынь и т. д.» (23)Но я упрямо допрашивал, и я всё записал для себя на память.

(24)К тому времени я уже два года жёг зелёную лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел на моё зелёное окно не то с досадой, не то с презрением. (25) «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — (26)Он ждёт обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежду, а я… я почти разорён!» (27)Это были вы. (28)Вы прибавили: «Глупая шутка. (29)Не стоило бросать денег».

(30)У меня было куплено достаточно книг, чтобы учиться, учиться и учиться, несмотря ни на что. (31)Я едва не ударил вас тогда же на улице, но вспомнил, что благодаря вашей издевательской щедрости могу стать образованным человеком…

— (32)А дальше? — тихо спросил Стильтон.

— (33)Дальше? (34)Хорошо. (35)Если желание сильно, то исполнение не замедлит. (36)В одной со мной квартире жил студент, который принял во мне участие и помог мне, года через полтора, сдать экзамены для поступления в медицинский колледж. (37)Как видите, я оказался способным человеком…

(38)Наступило молчание.

— (39)Я давно не подходил к вашему окну, — произнёс потрясённый рассказом Ива Стильтон, — давно… очень давно. (40)Но мне теперь кажется, что там всё ещё горит зелёная лампа… лампа, озаряющая темноту ночи. (41)Простите меня.

(42)Ив вынул часы.

— (43)Десять часов. (44)Вам пора спать, — сказал он. — (45)Вероятно, через три недели вы сможете покинуть больницу. (46)Тогда позвоните мне, — быть может, я дам вам работу в нашей амбулатории: записывать имена приходящих больных. (47)А спускаясь по тёмной лестнице, зажигайте… хотя бы спичку.

(По А.С. Грину)

Александр Степанович Грин (1880-1932) — русский писатель-прозаик, поэт, представитель неоромантизма.

Показать ответ

Ответ

123 <или любая другая последовательность>

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2285

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 9-11 представлено рассуждение.

2) В предложении 18 содержится ответ на вопрос, заданный в предложении 16.

3) Предложения 20-21 представляют собой повествование.

4) Предложение 22 противопоставлено по содержанию предложению 21.

5) В предложениях 25-26 представлено описание.

Текст:

Показать текст

(1)Несколько десятков миллионов людей, здоровых и наиболее трудоспособных, оторваны от великого дела жизни — от развития производительных сил земли — и посланы убивать друг друга…

(2)3арывшись в землю, они живут под дождём и снегом, в грязи, в тесноте, изнуряемые болезнями, пожираемые паразитами, — живут как звери, подстерегая друг друга для того, чтобы убить.

(3)Убивают на суше, на морях, истребляя ежедневно сотни и сотни самых культурных людей нашей планеты, — людей, которые создали драгоценнейшее земли — европейскую культуру.

(4)Разрушаются тысячи деревень, десятки городов, уничтожен вековой труд множества поколений, сожжены и вырублены леса, испорчены дороги, взорваны мосты, в прахе и пепле сокровища земли, созданные упорным, мучительным трудом человека. (5)Плодоносный слой земли уничтожен взрывами фугасов, мин, снарядов, изрыт окопами, обнажена бесплодная подпочва, вся земля исковеркана. (6)Нет гнусности, которая не допускалась бы войной, нет преступления, которое не оправдывалось бы ею.

(7)Третий год мы живём в кровавом кошмаре и — озверели, обезумели. (8)Искусство возбуждает жажду крови, убийства, разрушения; наука покорно служит массовому уничтожению людей.

(9)Эта война — самоубийство Европы!

(10)Подумайте: сколько здорового, прекрасно мыслящего мозга выплеснуто на грязную землю за время этой войны, сколько остановилось чутких сердец!

(11)Это бессмысленное истребление человеком человека, уничтожение великих трудов людских не ограничивается только материальным ущербом — нет!

(12)Десятки тысяч изуродованных солдат долго, до самой смерти не забудут о своих врагах. (13)В рассказах о войне они передадут свою ненависть детям, воспитанным впечатлениями трёхлетнего ежедневного ужаса. (14)3а эти годы много посеяно на земле вражды, пышные всходы даёт этот посев!

(15)А ведь так давно и красноречиво говорилось нам о единстве интересов человечества!

(16)Кто же виноват в дьявольском обмане, в создании кровавого хаоса?

(17)Не будем искать виновных в стороне от самих себя. (18)Скажем горькую правду: все мы виноваты в этом преступлении, все и каждый.

(19)Представьте себе на минуту, что в мире живут разумные люди, искренно озабоченные благоустройством жизни, уверенные в своих творческих силах, представьте, например, что нам, русским, нужно, в интересах развития нашей промышленности, прорыть Риго-Херсонский канал, чтобы соединить Балтийское море с Чёрным — дело, о котором мечтал ещё Пётр Великий. (20)И вот, вместо того чтобы посылать на убой миллионы людей, мы посылаем часть их на эту работу, нужную стране, всему её народу. (21)Я уверен, что люди, убитые за три года войны, сумели бы в это время осушить тысячевёрстные болота нашей родины, оросить Голодную степь и другие пустыни, соединить реки Зауралья с Камой, проложить дорогу сквозь Кавказский хребет и совершить целый ряд великих подвигов труда для блага нашей родины.

(22)Но мы истребляем миллионы жизней и огромные запасы трудовой энергии на убийство и разрушение. (23)Изготовляются массы страшно дорогих взрывчатых веществ; уничтожая сотни тысяч жизней, эти вещества бесследно тают в воздухе. (24)От разорвавшегося снаряда всё-таки остаются куски металла, из которых мы со временем хоть гвоздей накуём, а все эти мелиниты, лидиты, динитротолуолы действительно «пускают по ветру» богатства страны.

(25)Речь идёт не о миллиардах рублей, а о миллионах жизней, бессмысленно истребляемых чудовищем Жадности и Глупости.

(26)Когда подумаешь об этом, холодное отчаяние сжимает сердце, и хочется бешено крикнуть людям:

— Несчастные, пожалейте себя!

(По М. Горькому)

Максим Горький (настоящее имя — Алексей Максимович Пешков) (1868-1936) — русский писатель, прозаик, драматург.

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2284

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 1, 3 представлено повествование.

2) В предложении 7 раскрывается тезис, заявленный в предложении 6.

3) Предложения 12-13 содержат описание.

4) Предложение 29 противопоставлено по содержанию предложению 28.

5) В предложениях 34-35 представлено описание.

Текст:

Показать текст

(1)Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна. (2) «Я люблю вас, — написала она, — но вы меня не любите, не любите!» (3)Написала и засмеялась.

(4)Ей было только шестнадцать лет, и она ещё никого не любила. (5)Она знала, что её любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. (6)Быть нелюбимой и несчастной — как это интересно! (7)В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. (8)Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными.

(9) «Перестаньте же уверять, что вы меня любите, — продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. — (10)Поверить вам я не могу. (11)Вы очень умны, образованны, серьёзны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. (12)Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? (13)И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!..»

(14)Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала: «Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. (15)А вы бы стали свободны и полюбили другую. (16)Ах, если бы я умерла!»

(17)Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном. (18)Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. (19)Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат офицера в постоянном напряжении, молодой человек напуган, робок, молчалив. (20)Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то был бы знаменитым музыкантом.

(21)Слёзы высохли на глазах. (22)Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер.

(23) «Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, — продолжала она писать. — (24)Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. (25)Вчера он был у нас и просидел до двух часов. (26)Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам».

(27)Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и её волосы закрыли письмо.

(28)Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит её и что он имеет такое же право на её письмо, как и Горный. (29)В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? (30)Без всякой причины в груди её шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна.

(31 Щадя уже забыла про Горного и Груздева, мысли её путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто лёгкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. (32)Плечи её задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слёзы. (33)Она.была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеётся не без причины, спешила вспомнить что-нибудь смешное.

— (34)Какой смешной пудель! — проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха.

(35)Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном.

— (36)Нет, буду лучше любить Груздева, — решила Надя и разорвала письмо.

(37)Она стала думать о студенте, о его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всём: о маме, об улице, о карандаше, о рояле…

(38)Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это ещё не всё, что немного погодя будет ещё лучше. (39)Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. (40)Приедет и Груздев. (41)Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. (42)Опять её плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка. (43)Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила её, смотрела на образ, висевший на спинке её кровати, и говорила:

—Господи! (44)Господи! (45)Господи!

(По А.П. Чехову)

Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2283

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) Предложения 3-4 включают элементы описания.

2) Предложение 6 содержит пояснение того, о чём говорится в предложении 5.

3) В предложениях 9-10 представлено повествование.

4) В предложениях 25-26 представлено рассуждение.

5) Предложение 30 противопоставлено по содержанию предложению 29.

Текст:

Показать текст

(1)Первое впечатление ваше непременно самое неприятное; странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. (2)Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймёте совсем другое. (3)Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведёт поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет своё дело, какое бы оно ни было — поить лошадей или таскать орудия, — так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы всё это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. (4)То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить своё розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.

(5)Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. (6)Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнёте себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. (7)Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

(8)Вы входите в большую залу Собрания. (9)Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. (10)Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперёд, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. (11)Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

— (12)Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. (13)Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесёт их.

— (14)В ногу, — отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. — (15)Слава Богу теперь, — прибавляет он, — на выписку хочу.

— (16)А давно ты уже ранен?

— (17)Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

— (18)Что же, болит у тебя теперь?

— (19)Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

— (20)Как же ты это был ранен?

— (21)На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навёл пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. (22)Глядь, а ноги нет.

— (23)Неужели больно не было в эту первую минуту?

— (24)Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

(25)В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная чёрным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может.

(26)Говоря всё это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая её, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза её блестят каким-то особенным восторгом.

— (27)Это хозяйка моя, ваше благородие! — замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы её извините. (28)Известно, бабье дело — глупые слова говорит».

(29)Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. (30)Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему своё сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову.

(По Л.Н. Толстому)

Лев Николаевич Толстой (1828-1910) — один из наиболее известных русских писателей и мыслителей, величайший писатель мира.

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2282

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 2-5 представлено рассуждение.

2) В предложении 6 содержится ответ на вопрос, заданный в предложении 5.

3) В предложениях 11-12 представлено повествование.

4) Предложение 28 содержит описание состояния человека.

5) Предложения 36-38 подтверждают мысль, высказанную в предложении 35.

Текст:

Показать текст

(1)Но я другому отдана

И буду век ему верна.

(2)Высказала она это именно как русская женщина, в этом её апофеоза. (3)Она высказывает правду поэмы. (4)0, я ни слова не скажу про её религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. (5)Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому ли, что она, «как русская женщина» (а не южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели?

(6)Нет, русская женщина смела. (7)Русская женщина смело пойдёт за тем, во что поверит, и она доказала это. (8)Но она «другому отдана и будет век ему верна». (9)Кому же, чему же верна? (10)Каким это обязанностям? (11)Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, но за которого вышла потому только, что её «с слезами заклинаний молила мать», а в обиженной, израненной душе её было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? (12)Да, верна этому генералу, её мужу, честному человеку, её любящему, её уважающему и ею гордящемуся. (13)Пусть её «молила мать», но ведь она, а не кто другая, дала согласие. (14)Она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его.

(15)Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он её муж, и измена её покроет его позором, стыдом и убьёт его. (16)А разве может человек основать счастье на несчастье другого? (17)Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. (18)Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? (19)Ей бежать из-за того только, что тут моё счастье? (20)Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастий?

(21)Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. (22)И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца её не знает вовсе, уважает её, гордится ею, счастлив ею и покоен. (23)И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! (24)Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? (25)Вот вопрос. (26)И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?

(27)Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с её высокою душой, с её сердцем, столь пострадавшим? (28)Нет; чистая русская душа решает вот как: «Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть моё несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят её, но не хочу быть счастливою, загубив другого!» (29)Тут трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина.

(30)Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер её старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. (31)Надобно же понимать всю суть этого характера! (32)Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрёг, в новой блестящей недосягаемой обстановке, — да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. (33)Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет — свет, этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он бросается К ней ослеплённый! (34)Ведь если она пойдёт за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на своё увлечение насмешливо.

(35)Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла её жизнь, всё-таки есть нечто твёрдое и незыблемое, на что опирается её душа. (36)Это её воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась её смиренная, чистая жизнь — это «крест и тень ветвей над могилой её бедной няни».

(37)О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают её душу от окончательного отчаяния. (38)Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею.

(39)А у него что есть и кто он такой? (40)Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твёрдо зная наперёд, что он завтра же посмотрит на это счастье своё насмешливо. (41)Нет, есть глубокие и твёрдые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. (42)Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.

(По Ф.М. Достоевскому)

Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881) — русский писатель, мыслитель, философ и публицист.

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2281

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 6-9 представлено повествование.

2) Предложения 17-18 включают элементы описания.

3) В предложениях 26-33 представлено рассуждение.

4) Предложения 38-39 содержат обоснование утверждения, высказанного в предложении 37.

5) Предложение 42 противопоставлено по содержанию предложению 41.

Текст:

Показать текст

(1)Это случилось в 1805 году, — начал мой старый знакомый, — незадолго до Аустерлица. (2)Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.

(3)Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.

(4)У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. (5)Человек был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.

(6)Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. (7)Он оправдывался, призывал меня в свидетели: «Станет он красть, он, Егор Артамонов!» (8)Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.

(9)Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.

(10)Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.

(11)Хозяйка увидала его — и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени — и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.

— (12)Господин генерал! — кричала она, — ваше сиятельство! (13)Рассудите! (14)Помогите!

(15)Спасите! (16)Этот солдат меня ограбил!

(17)Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово! (18)Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою — только стоит мой Егор да мигает глазами — а сам бел как глина!

(19)Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:

—Ну?..

(20)Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! (21)Со стороны посмотреть: словно смеётся человек.

(22)Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:

—Повесить его! — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. (23)Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.

(24)Ослушаться было невозможно… (25)Егора тотчас схватили и повели на казнь.

(26)Тут он совсем помертвел — и только с трудом воскликнул:

—Батюшки! (27)Батюшки! (28)Видит Бог — не я!

(29)Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. (30)Я был в отчаянии.

— (31)Егор! (32)Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу!

— (33)Видит Бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.

(34)Сама хозяйка ужаснулась. (35)Она никак не ожидала такого страшного решения и разревелась! (36)Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры её отыскались, что она сама готова всё объяснить…

(37)Разумеется, всё это ни к чему не послужило. (38)Военные, сударь, порядки!

(39)Дисциплина! (40)Хозяйка рыдала всё громче и громче.

(41)Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:

— Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… (42)Ведь я ей простил.

(43)Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: «Егорушка, голубчик, праведник!» — и слёзы закапали по его старым щекам.

(По И.С. Тургеневу)

Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) — русский писатель-реалист, поэт, публицист, драматург, переводчик.

Показать ответ

Ответ

124 <или любая другая последовательность>

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание №2280

Тип задания: 23
Тема:
Функционально-смысловые типы речи

Условие

Утверждения:

1) В предложениях 6-8 представлено описание.

2) В предложениях 12-17 представлено рассуждение.

3) В предложении 23 содержится ответ на вопрос, заданный в предложении 22.

4) Предложение 28 указывает на причину того, о чём говорится в предложении 27.

5) В предложениях 34-35 представлено повествование.

Текст:

Показать текст

(1)Ликейские острова… (2)Да, это гармония среди бесконечных вод Тихого океана.

(3)Настоящая сказка: дерево к дереву, листок к листку, не смешаны в неумышленном хаосе, как обыкновенно делает природа. (4)Всё будто размерено, расчищено и красиво расставлено, как на декорации или на картинах Ватто.

(5)Чем дальше мы шли, тем меньше верилось глазам. (6)Между деревьями, в самом деле как на картинке, жались хижины, окружённые каменным забором из кораллов, сложенных так плотно, что любая пушка задумалась бы перед этой крепостью: и это только чтоб оградить какую-нибудь хижину. (7)Я заглядывал за забор: миниатюрные дома окружены огородом и маленьким полем. (8)В деревне забор был сплошной: на стене, за стеной росли деревья; из-за них выглядывали цветы. (9)Ещё издали завидел я, что у ворот стояли, опершись на длинные бамбуковые посохи, жители; между ними, с важной осанкой, с задумчивыми, серьёзными лицами, в широких, простых, но чистых халатах с широким поясом, виделись — совестно и сказать «старики», непременно скажешь «старцы», с длинными седыми бородами, с зачёсанными кверху и собранными в пучок на маковке волосами. (10)Когда мы подошли поближе, они низко поклонились, преклоняя головы и опуская вниз руки. (11)3а них боязливо прятались дети.

(12)Я любовался тем, что вижу, и дивился не тропической растительности, не тёплому, мягкому и пахучему воздуху — это всё было и в других местах, а этой стройности, прибранности леса, дороги, тропинок, садов, простоте одежд и патриархальному, почтенному виду стариков, строгому и задумчивому выражению их лиц, нежности и застенчивости в чертах молодых. (13)Дивился также я этим земляным и каменным работам, стоившим стольких трудов. (14)Это муравейник или в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних. (15)3десь как всё родилось, так, кажется, и не менялось целые тысячелетия. (16)Что у других смутное предание, то здесь современность, чистейшая действительность. (17)3десь, быть может, ещё возможен золотой век.

(18)Лес как сад, как парк царя или вельможи. (19)Везде виден бдительный глаз и заботливая рука человека, которая берёт обильную дань с природы, не искажая и не оскорбляя её величия. (20)Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные дома, — ничего не бывало: там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трёх стенках из тонкого дерева, заплетённого бамбуком; четвёртой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой, за неимением стёкол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается. (21)Мы подошли к красивому, об одной арке, над ручьём, мосту, сложенному плотно и массивно, тоже из коралловых больших камней… (22) «Кто учил этих детей природы строить? — невольно спросишь себя». (23)3десь никто не был; каких-нибудь сорок лет назад узнали об их существовании и в первый раз заглянули к ним люди, умеющие строить такие мосты; сами они нигде не были.

(24)Это единственный уцелевший клочок древнего мира, как изображают его Библия и Гомер. (25)Это не дикари, а народ — пастыри, питающиеся от стад своих, патриархальные люди с полным, развитым понятием о религии, об обязанностях человека, о добродетели.

(26)Идите сюда поверять описания библейских и одиссеевских местностей, жилищ, гостеприимства, первобытной тишины и простоты жизни. (27)Вас поразит мысль, что здесь живут, как жили две тысячи лет назад, без перемены. (28)Люди, страсти, дела — всё просто, несложно, первобытно. (29)В природе тоже красота и покой: солнце светит жарко и румяно, воды льются тихо, плоды висят готовые. (30)Книг, пороху и другого подобного разврата нет. (31)Посмотрим, что будет дальше. (32)Ужели новая цивилизация тронет и этот забытый, древний уголок?

(33)Тронет, и уж тронула. (34)Американцы, или люди Соединённых Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под своё покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. (35)Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединённых Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.

(По И.А. Гончарову)

Иван Александрович Гончаров (1812-1891) — русский писатель и литературный критик, автор романов «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв».

Показать ответ

Источник: «Русский язык. Типовые тестовые задания ЕГЭ 2019». Под ред. И. П. Васильевых., Ю. Н. Гостева.

Задание 17. Пунктуация в предложениях с обособленными членами

Расставьте все знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые).

Задание 1.

Данилу влили в новую бригаду (1) составленную почти сплошь (2) из недавних фронтовиков (3) поставив во главе её (4) опытного бригадира.

Задание 2.

Ребро перекладины было не шире ладони, и из него торчали болты (1) скрепляющие с ней все эти снаряды (2) и (3) пробегая (4) надо было ко всему ещё и не задеть их ногой.

Задание 3.

Андрей (1) оглушённый (2) услышанным (3) стоял посреди комнаты (4) задрав к потолку голову.

Задание 4.

После двух лет сокрушительной борьбы за достоинство человека (1) произошедшего от обезьяны (2) Валентина ушла из дому (3) унося на вполне уже (4) развернувшихся плечах (5) проклятие деда.

Задание 5.

Песок (1) подхваченный током воздуха (2) тонко звенел (3) ударяясь на лету (4) о прозрачные стебли (5) сухих ломких растений.

Задание 6.

Во время представления один пожилой господин в маске (1) старательно танцуя (2) толокся на одном месте с солидным выражением на лице (3) часто и мелко (4) семеня ногами (5) и (6) почти не сдвигаясь с места.

Задание 7.

Будто (1) окружённый синим воздухом (2) он быстро приближался (3) по привычке своей торопливо и шумно влетая (4) в класс (5) и потом долго и увлечённо говорил.

Задание 8.

Охваченный порывом радости (1) и (2) затрепетавший от переизбытка чувств (3) он (4) увидев (5) возлюбленную перед собой (6) остановился и замер.

Задание 9.

Она взглянула (1) легко улыбнувшись (2) на (3) сидевшую в углу (4) приятельницу, которая (5) оставив чистку гребешка (6) тоже слушала с вниманием нового проповедника.

Задание 10.

Высокие, узкие клочья тумана (1) густые и белые (2) бродили над рекой (3) заслоняя (4) отражение звёзд (5) и (6) цепляясь (7) за ивы.

Задание 11.

Каждый палец парикмахера Леонарда (1) бледный и изящный (2) жил своей осмысленной жизнью (3) подхватывая (4) кольцо ножниц (5) зажимая (6) гребёнку (7) или (8) выбивая (9) трель на машинке.

Задание 12.

В маленькое створчатое окно (1) слегка пошевеливая волосами на потном лбу Нехлюдова (2) и записками (3) лежавшими на (4) изрезанном ножом (5) подоконнике (6) тянулся свежий весенний ветерок.

Задание 13.

Чувствуя (1) направленные на себя (2) взгляды (3) арестантка Маслова (4) не поворачивая головы (5) косилась на тех, кто смотрел на неё, и это (6) обращённое на неё внимание (7) веселило Маслову.

Задание 14.

Уже ни о чём другом не мог думать Дмитриев (1) стоя на троллейбусной остановке под моросящим дождём (2) или (3) пробираясь внутрь вагона среди мокрых плащей и пальто (4) пахнущих сырым сукном (5) сбегая по скользким ступеням метро (6) или (7) стоя в короткой очереди в кассу.

Задание 15.

Я ухватился одной рукой за выбоину в стене, другой упёрся в дверную ручку и (1) подтянувшись (2) сунул ноги в дыру; обеспозвоноченный страхом (3) я некоторое время висел в воздухе (4) сильно изогнув-шись (5) и (6) наконец нащупав пол (7) втащил в помещение и верхнюю часть своего туловища.

Задание 16.

Возвращая первоначальную красоту и великолепие (1) Шуваловскому дворцу в Санкт-Петербурге (2) реставраторы согласовывали этапы своей работы со специалистами (3) готовившими открытие в его залах музея Карла Фаберже (4) прославившегося созданием уникальных ювелирных изделий.

Задание 17.

Растущие на дне (1) водоросли (2) и многие животные (3) обитающие в зоне приливов (4) во время отлива часами живут на воздухе.

Задание 18.

Пристав к одному из обозов (1) Ломоносов добирается до Москвы (2) и (3) преодолев многочисленные препятствия (4) поступает в Славяно-греко-латинскую академию. Чувство независимости и личного достоинства (5) свойственное 6) не подавленным крепостным гнётом (7) жителям Поморья (8) составило драгоценнейшую черту характера Ломоносова.

Задание 19.

Вдоль дороги стояли высокие (1) похожие на стражей-великанов (2) ивы и (3) склонив зелёные ветви (4) поглядывали на низенькие хижины (5) построенные почти вплотную одна к другой.

Задание 20.

Во времена отсутствия железных дорог из (1) одетой в дерево и камень (2) Москвы до (3) в гранит одетого (4) Петербурга ездили на обычных повозках (5) забрав с собой в восьмидневный путь почти целую домашнюю кухню.

Задание 21.

Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч (1) закрывающих небо (2) и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи (3) колышущееся море (4) и белые строения города.

Задание 22.

Исполнитель (1) не привыкший к северному равнодушию и сдержанности (2) страдал от прохладного приёма слушателей (3) пришедших (4) на концерт.

Задание 23.

Ребёнок (1) уснувший у мамы на руках (2) спал безмятежно и спокойно (3) чему-то (4) улыбаясь во сне.

Задание 24.

Мы рассматривали сотни горных пород (1) то завязанных в узлы (2) то падавших волнами (3) то свисавших квадратными плитами (4) похожими на броню дредноутов.

Задание 25.

Я увидел два (1) почти соединённых (2) ореха (3) почему-то не сорванных (4) забытых нами.

Задание 26.

Театра злой законодатель (1) непостоянный обожатель (2) очаровательных актрис (3) почётный гражданин кулис (4) Онегин полетел к театру.

Задание 27.

Отражённые играющим морем (1) эти звёздочки прыгали по волнам (2) то (3) исчезая (4) то вновь блестя.

Задание 28.

Держа кувшин над головой (1) грузинка (2) узкою тропой (3) сходила к берегу. Порой она скользила меж камней (4) смеясь неловкости своей.

Задание 29.

Русский военачальник (1) не видя возможности немедленно начать боевые переговоры с неприятелем (2) и (3) желая дать отдых войску (4) развернул многочисленные силы свои по пространству поля.

Задание 30.

Лось выбежал на опушку (1) заросшую кустарником (2) и (3) не останавливаясь (4) направился к реке.

Задание 31.

Сад (1) всё больше редея (2) переходя в настоящий луг (3) спускался к реке (4) поросшей зелёным камышом и ивняком.

Задание 32.

Вентиляционная шахта (1) расположенная над погребальной камерой фараона (2) была обнаружена (3) работавшими в пирамиде археологами (4) совершенно случайно.

Задание 33.

Листок (1) кружась (2) несся вдоль берега вместе с водой ручейка (3) к заросшей камышом и мхом (4) мельничной запруде.

Задание 34.

Дуэль подвергалась критике со стороны мыслителей-демократов (1) видевших в ней проявление сословного предрассудка дворянства (2) и (3) противопоставляющих дворянскую честь человеческой.

Задание 35.

Солдаты (1) принесшие князя Андрея (2) и снявшие с него попавшийся им золотой образок (3) навешенный на брата княжной Марьей (4) увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.

Задание 36.

Ночь темна, но видно всю деревню с ее крышами и струйками дыма (1) идущими из труб(2) деревья(3) посеребренные инеем (4) сугробы.

Задание 37.

Он увидел памятью небольшой город (1) освещенный солнцем (2) ослепительные известковые стены и черепичные кровли его домов, фруктовые сады (3) растущие в теплом блаженстве (4) под синим небом.

Задание 38.

В самой знаменитой комедии Карло Гоцци «Турандот» героиня (1) давшая клятву (2) никогда не выходить замуж(3) заставляет всех женихов ломать голову(4) над придуманными ею загадками.

Задание 39.

Нагруженный грибами и букетами (1) долго я бродил по осеннему лесу (2) с удовольствием вдыхая (3) знакомые с детства (4) запахи.

Задание 40.

Ребенок (1) играя (2) остается серьезным, он воспринимает правила как особую модель (3) представленных в игре (4) жизненных обстоятельств.

Задание 41.

Отважен был пловец (1) решившийся в такую ночь (2) пуститься через пролив (3) на расстояние двадцати верст, и важная должна быть причина (4) его к тому побудившая!

Задание 42.

Из-под ног тянет пресной сыростью свежеподнятой земли и острым (1) чуточку печальным (2) запахом (3) погубленной плугом (4) молодой травы.

Задание 43.

Мы поднялись по трапу на верхнюю палубу и (1) увидев (2) светившиеся квадратные окна кают-компании (3) находившейся в носовой надстройке (4) пошли на этот свет (5) почувствовав себя (6) заблудившимися в ночи (7) путниками.

Задание 44.

Сосредоточенный (1) он несколько секунд сидел неподвижно (2) просчитывая (3) пришедшую в голову (4) комбинацию (5) затем принялся листать свой ежедневник (6) набитый именами (7) и (8) переполненный списками дел.

Задание 45.

Задание#T3731

Расставьте знаки препинания: укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые).

Я ухватился одной рукой за выбоину в стене, другой упёрся в дверную ручку и (1) подтянувшись (2) сунул ноги в дыру; обеспозвоноченный страхом (3) я некоторое время висел в воздухе (4) сильно изогнувшись (5) и (6) наконец нащупав пол (7) втащил в помещение и верхнюю часть своего туловища.

Задание 46.

Жизнь Алексея Васильевича Кольцова (1) известного поэта первой половины XIX века (2) оказалась (3) короткой и трагичной (4) несмотря на его талант (5) признанный читателями и лучшими русскими писателями.

Задание 47.

Отыскав адрес антиквара (1) девушка через некоторое время уже входила в небольшое помещение (2) погружённое в тёплый ореховый сумрак (3) созданный тёмной мебелью и тяжёлыми рамами (4) развешанных по стенам (5) пейзажей.

Задание 48

Уже (1) выйдя из университета (2) и (3) приготовляясь на свои две тысячи съездить за границу (4) Иван Фёдорович вдруг напечатал в одной из больших газет странную статью (5) обратившую на себя внимание даже неспециалистов.

Задание 49.

Весной (1) выдавленные из недр (2) сваи торчали наперекосяк и играли домиком и так и сяк (3) расшатывая и без того хлипкие стенки (4) и (5) заклинивая окна и двери.

Задание 50.

Несмотря на осеннюю прохладу (1) он решил отдохнуть в лесу и прилёг на одном из незаросших мест (2) сплошь усыпанном (3) золотыми листьями (4) налетевшими на полянку с (5) окаймлявших её (6) деревьев.

Задание 51.

Восходящая звезда (1) он радовался своему успеху и признанию (2) пришедшему после первого же фильма (3) восторженно принятого зрителями (4) и (5) высоко оценённого критиками.

Задание 52.

Сухой жаркий ветер злобно гулял по городу (1) ковыряясь в мусорных кучах (2) и (3) покрывая трещинами (4) высохшую до порохового цвета (5) землю; дачники стенали и охали (6) сокрушаясь по поводу загубленного урожая.

Задание 53.

Князь (1) пригреваемый апрельским солнцем (2) сидел в коляске (3) посматривая на первую траву (4) первые листья деревьев (5) и первые гряды весенних облаков (6) разбегавшихся по яркой синеве неба.

Задание 54.

Он шёл (1) нехотя (2) будто нарочно цепляя кроссовкой о кроссовку (3) прикрыв глаза (4) и (5) видя только серый асфальт и следы (6) оставленные на нём (7) каблуками матери.

Укажите цифру(-ы), на месте которой(-ых) в предложении должна(-ы) стоять запятая(-ые).

Задание 55.

Я сижу в коридоре (1) выстланном белым линолеумом (2) рассматривая композицию в розовых горшочках (3) подвешенных (4) на (5) чем-то напоминающей паутину (6) проволочной конструкции (7) и жду.

Задание 56.

Весь вчерашний день (1) прошедший в бесконечной суете (2) и всё утро (3) он бегал (4) сломя голову (5) помогая хозяйке.

Задание 17. Пунктуация в предложениях с обособленными членами

Задание 1.

Ответ: 13

Задание 2.

Ответ: 1234

Задание 3.

Андрей (1) оглушённый (2) услышанным (3) стоял посреди комнаты (4) задрав к потолку голову.

Ответ: 134

Задание 4.

Ответ: 123

Задание 5.

Ответ: 123

Задание 6.

Ответ: 123

Задание 7.

Ответ: 235

Задание 8.

Ответ: 346

Задание 9.

Ответ: 1256

Задание 10.

Ответ: 123

Задание 11.

Ответ: 1235

Задание 12.

Ответ: 136

Задание 13.

Ответ: 345

Задание 14.

Ответ: 145

Задание 15.

Ответ: 1234567

Задание 16.

Ответ: 234

Задание 17.

Ответ: 34 или 43

Задание 18.

Ответ: 13458

Задание 19.

Ответ: 1345

Задание 20.

Ответ: 5

Задание 21.

Ответ: 123

Разбор: Причастный оборот «закрывающих небо» стоит после определяемого слова «туч», поэтому с двух сторон выделяется запятыми. Разделяются запятой однородные члены тучи, море.

Задание 22.

Ответ: 123

Задание 23.

Ребёнок (1) уснувший у мамы на руках (2) спал безмятежно и спокойно (3) чему-то (4) улыбаясь во сне.

Ответ: 123

Задание 24.

Ответ: 1234

Задание 25.

Я увидел два (1) почти соединённых (2) ореха (3) почему-то не сорванных (4) забытых нами.

Ответ: 34 или 43

Задание 26.

Ответ: 134

Задание 27.

Отражённые играющим морем (1) эти звёздочки прыгали по волнам (2) то (3) исчезая (4) то вновь блестя.

Ответ: 124

Задание 28.

Ответ: 14

Задание 29.

Ответ: 14 или 41

Задание 30.

Лось выбежал на опушку (1) заросшую кустарником (2) и (3) не останавливаясь (4) направился к реке.

Ответ: 1234

Задание 31.

Сад (1) всё больше редея (2) переходя в настоящий луг (3) спускался к реке (4) поросшей зелёным камышом и ивняком.

Ответ: 1234

Задание 32.

Ответ: 12 или 21

Задание 33.

Ответ: 12 или 21

Задание 34.

Ответ: 1

Задание 35.

Ответ: 134

Задание 36.

Ответ: 1234

Задание 37.

Ответ: 123

Задание 38.

Ответ: 13 или 31

Задание 39.

Ответ: 12 или 21

Задание 40.

Ответ: 12 или 21

Задание 41.

Ответ: 14 или 41

Задание 42.

Ответ: 1

Задание 43.

Ответ: 1345

Задание 44.

Ответ: 1256

Задание 45.

Ответ: 145

Задание 46.

Я ухватился одной рукой за выбоину в стене, другой упёрся в дверную ручку и (1) подтянувшись (2) сунул ноги в дыру; обеспозвоноченный страхом (3) я некоторое время висел в воздухе (4) сильно изогнувшись (5) и (6) наконец нащупав пол (7) втащил в помещение и верхнюю часть своего туловища.

Ответ: 1234567

Задание 47.

Ответ: 1245

Задание 48.

Ответ: 123

Задание 49.

Ответ: 45 или 54

Задание 50.

Ответ: 3

Задание 51.

Ответ: 124

Задание 52.

Ответ: 123

Задание 53.

Ответ: 16

Задание 54.

Ответ: 12346

Задание 55.

Ответ: 236

Задание 56.

Ответ: 1237

Задание 57.

Ответ: 125

Источник

Обновлено: 09.03.2023

5 готовых уникальных сочинений ЕГЭ по тексту Л. Н. Толстого (мне хотелось бы на прощание (в мои годы), для варианта №35 нового сборника ЕГЭ 2021 Цыбулько И.П по русскому языку 36 тренировочных вариантов.

Готовое сочинение ЕГЭ №1

Как надо жить людям, чтобы их жизнь не была злом и горем? Что нужно делать для того, чтобы наше существование было благом и радостью? Можно ли утверждать, что причиной несчастий людей является неправильное понимание жизненных задач? Именно эти вопросы возникают при чтении текста классика русской литературы Л. Н. Толстого.

Раскрывая проблему причины несчастья людей, автор опирается на собственные рассуждения. Несчастная и озлобленная жизнь происходит вследствие того, что люди живут только для себя и борются с себе подобными за материальные блага. Стремясь добыть себе всё больше и больше добра, человек испытывает страх, что у него отнимут накопленное, или испытывает зависть к тем, кто успел больше приобрести вещей. Несомненно, эти разрушительные чувства: страх и зависть – не делают человека счастливым. Второй иллюстративный пример связан с мыслью писателя о том, что люди должны понимать, что их жизнь заключена не в теле, а благо заключается не в том, чтобы угождать и делать то, что хочет тело, а в том, чтобы укреплять свой дух. Оба примера, дополняя друг друга, усиливают мысль о том, что именно желание блага всем людям, любовь к ближнему, а не накопительство и стремление к потреблению материальных благ делают человека счастливым.

Авторская позиция заключается в следующем: люди становятся несчастными, потому что неправильно понимают жизненные цели, стремятся жить только для себя. Люди ошибочно полагают, что нужно жить для удовлетворения материальных потребностей, забывая о духовных ценностях.

Авторская позиция мне понятна и близка. Действительно, стремясь добыть себе как можно больше материальных благ и удовольствий, человек перестаёт нравственно развиваться, это приводит его к разочарованию, он чувствует себя несчастным человеком.

В заключение ещё раз подчеркнём, что причины несчастий людей заключаются в том, что они ставят перед собой неправильные жизненные цели, ошибочно полагая, что смысл жизни в богатстве, а не в нравственном совершенствовании.

Готовое сочинение ЕГЭ №2

В чём заключается счастье? Над этой проблемой предлагает задуматься Лев Николаевич Толстой, великий, русский писатель.

Писатель обращает наше внимание на то, что человек, который отказывается от своих эгоистичных намерений и устанавливает гармонию с самим с собой через духовное единение, куда счастливее и жизнерадостнее, тех, кто находится в погоне за материальными ценностями. Действительно, очень важно прислушиваться к себе.

Таким образом, счастье человека заключается в его способности установить гармонию между своими мыслями и своей душой.

Готовое сочинение ЕГЭ №3

Да, совершенно прав великий писатель, считая духовные ценности основой счастья. Посмотрите вокруг: ведь очень много бед и горя в нашем мире, в котором редко встретишь проявления любви друг к другу. Что же делать? Нужно поверить Толстому и следовать его советам.

Готовое сочинение ЕГЭ №4

Какими должны быть жизненные цели человека? На материальные или на духовные ценности он должен обращать особое внимание? На эти важные вопросы отвечает в своем тексте известный писатель Л.Н. Толстой.

Поднимая проблему выбора жизненный целей, автор текста использует прием противопоставления: он рассматривает жизнь тех, кто главной целью ставит перед собой обретение материальных благ, и жизнь тех, кто духовные цели ставит превыше остальных.

Автор текста рассуждает о том, что обретет счастливую жизнь, которая будет только благом и радостью, лишь тот, кто будет исполнять желания не тела, а живущего в теле духа, который хочет блага всем людям. Счастье, по мнению писателя, человек может обрести только с помощью любви к людям, для которой не нужно ни с кем бороться.

Авторскую позицию можно сформулировать следующим образом: для того чтобы быть счастливым, человек не должен ставить целью своей жизни обретение материальных благ, поскольку исполнить желания тела человеку никогда не удастся, а должен ставить перед собой духовные цели, связанные с любовью к людям.

С автором текста нельзя не согласиться. Те люди, которые главным в своей жизни считают материальные ценности, постоянно стремясь увеличить их количество, никогда не станут по-настоящему счастливыми людьми; только духовные ценности могут принести человеку счастье. Данные мысли находили отражение во многих художественных произведениях отечественных писателей.

Подводя итоги к сказанному, можно отметить, что для обретения счастья нужно выбирать не материальные цели, а духовные, исполняя желания не тела, а души.

Готовое сочинение ЕГЭ №5

Каковы причины несчастья людей? Эту проблему поднимает Л. Толстой в тексте, предложенном для анализа.

Понять позицию автора легко, она прослеживается очень четко. Толстой считает, что причина несчастья людей в их стремлении жить только для себя, сосредотачивая все свои силы на достижении материальных удовольствий, удовлетворении потребностей тела. Я согласен с мнением автора. Погоня за материальными благами не может принести счастья, потому что, во-первых, она предполагает борьбу с другими людьми, которым нужны эти же блага, во-вторых, эта погоня никогда не закончится, потому что на смену одним желаниям всегда приходят новые.

Таким образом, несчастье человека заключается в его собственном отношении к жизни. Если потребности тела он считает важнее потребностей духа, то он обречен быть несчастным.

Полный текст ЕГЭ Толстого Л.Н о счастье и восприятии жизни:

(1) Мне хотелось бы на прощание (в мои годы всякое свидание с людьми есть прощание) вкратце сказать вам, как, по моему понятию, надо жить людям для того, чтобы жизнь наша не была злом и горем, какою она теперь кажется большинству людей, а была бы тем благом и радостью, какою она и должна быть.

(4)Несчастная и озлобленная жизнь будет потому, что всего, чего хочется для себя одному человеку, хочется и всякому другому. (5)А так как каждому хочется всякого добра как можно больше для себя и добро это одно и то же для всех людей, то добра этого для всех всегда недостаёт. (6)И если люди живут каждый для себя, то не миновать им отнимать друг у друга, бороться, злиться друг на друга, и от этого жизнь их не бывает счастливою. (7)Если временами люди и добудут себе того, чего им хочется, то им всегда мало, и они стараются добыть всё больше и больше и, кроме того, ещё и боятся, что у них отнимут то, что они добыли, и завидуют тем, которые добыли то, чего у них нет.

(8)Так что если люди понимают свою жизнь каждый в своём теле, то жизнь таких людей не может не быть несчастною. (9)Такая она и есть теперь для всех таких людей. (10)А такою, то есть несчастною, жизнь не должна быть. (11)Жизнь дана нам на благо, и так мы все и понимаем жизнь. (12)Для того же, чтобы жизнь была такою, людям надо понимать, что жизнь наша настоящая никак не в нашем теле, а в том духе, который живёт в нашем теле, и что благо наше не в том, чтобы угождать и делать то, чего хочет тело, а в том, чтобы делать то, чего хочет этот дух один и тот же, живущий в нас так же, как и во всех людях. (13)Хочет же этот дух блага себе, духу.

(14) А так как дух этот во всех людях один и тот же, то и хочет он блага всем людям.

(15) Желать же блага всем людям значит любить людей. (16)Любить же людей никто и ничто помешать не может; а чем больше человек любит, тем жизнь его становится свободнее и радостнее.

(17)Так что выходит, что угодить телу человек, сколько бы он ни старался, никогда не в силах, потому что то, что нужно телу, не всегда можно добыть, а если добывать, то надо бороться с другими. (18)Угодить же душе человек всегда может, потому что душе нужна только любовь, а для любви не нужно ни с кем бороться; не только не нужно бороться с другими людьми, а напротив, чем больше любишь, тем больше с ними сближаешься. (19)Так что любви ничто помешать не может, и всякий человек чем больше любит, тем всё больше и больше не только сам делается счастливым и радостным, но и делает счастливыми и радостными других людей.

(20) Так вот это-то, милые братья, мне хотелось сказать вам на прощание, сказать то, чему учили вас все мудрецы мира: что жизнь наша бывает несчастна от нас самих, что та сила, которая послала нас в жизнь и которую мы называем Богом, послала нас не затем, чтобы мы мучились, а затем, чтобы имели то самое благо, какого мы все желаем, и что не получаем мы это предназначенное нам благо только тогда, когда понимаем жизнь не так, как должно, и делаем не то, что должно.

(21) А то мы жалуемся на жизнь, что жизнь наша плохо устроена, а не думаем того, что не жизнь наша плохо устроена, а что делаем мы не то, что нужно.

(22) А это всё равно, как если бы пьяница стал жаловаться на то, что спился он оттого, что много завелось трактиров и кабаков, тогда как завелось много трактиров и кабаков только оттого, что много развелось таких же, как он, пьяниц.

(23) Жизнь дана людям на благо, только бы они пользовались ею, как должно ею пользоваться. (24)Только бы жили люди не ненавистью друг к другу, а любовью, и жизнь была бы неперестающим благом для всех.

ночёвка, корчёвка, тушёнка, сгущёнка, копчёность, размежёвка, напряжёнка, печёнка (картошка), напряжённость, протяжённость, обречённость, смущённость, упрощённость, раскрепощённость, завершённость, истощённость, отрешённость.

— Главная — Сочинение ЕГЭ

(1) Одно желание было у лейтенанта Бориса Костяева: скорее уйти от этого хутора, от изуродованного поля подальше, увести с собой остатки взвода в тёплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.

(2) Но не всё ещё перевидел он сегодня.

(3) Из оврага выбрался солдат в маскхалате, измазанном глиной. (4)Лицо у него было будто из чугуна отлито: черно, костляво, с воспалёнными глазами. (5)Он стремительно прошёл улицей, не меняя шага, свернул в огород, где сидели вокруг подожжённого сарая пленные немцы, жевали чего-то и грелись.

— (6)Греетесь, живодёры! (7)Я вас нагрею! (8)Сейчас, сейчас. — солдат поднимал затвор автомата срывающимися пальцами.

(9)Борис кинулся к нему. (10)Брызнули пули по снегу. (11)Будто вспугнутые вороны, заорали пленные, бросились врассыпную, трое удирали почему-то на четвереньках. (12)Солдат в маскхалате подпрыгивал так, будто подбрасывало его землёю, скаля зубы, что-то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.

— (13)Ложись! — Борис упал на пленных, сгребая их под себя, вдавливая в снег.

(14)Патроны в диске кончились. (15)Солдат всё давил и давил на спуск, не переставая кричать и подпрыгивать. (16)Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в снегу. (17)Борис вырвал из рук солдата автомат. (18)Тот начал шарить на поясе. (19)Его повалили. (20)Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат.

— (21)Маришку сожгли-и-и! (22)Селян в церкви сожгли-и-и! (23)Мамку! (24)Я их тыщу. (25)Тыщу кончу! (26)Гранату дайте!

(27)Старшина Мохнаков придавил солдата коленом, тёр ему лицо, уши, лоб, грёб снег рукавицей в перекошенный рот.

— (28)Тихо, друг, тихо!

(29)Солдат перестал биться, сел и, озираясь, сверкал глазами, всё ещё накалёнными после припадка. (30)Разжал кулаки, облизал искусанные губы, схватился за голову и, уткнувшись в снег, зашёлся в беззвучном плаче. (31)Старшина принял шапку из чьих-то рук, натянул её на голову солдата, протяжно вздохнув, похлопал его по спине.

(32) В ближней полуразбитой хате военный врач с засученными рукавами бурого халата, напяленного на телогрейку, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой.

(33) И лежали раненые вповалку — и наши, и чужие, стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки. (34)Старший сержант с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глазами синяками, послюнявил цигарку, прижёг и засунул её в рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому немцу.

— (35)Как теперь работать-то будешь, голова? — невнятно из-за бинтов бубнил старший сержант, кивая на руки немца, замотанные бинтами и портянками. — (36)Познобился весь. (37)Кто тебя кормить-то будет и семью твою? (38)Фюрер? (39)Фюреры, они накормят.

(40)В избу клубами вкатывался холод, сбегались и сползались раненые. (41)Они тряслись, размазывая слёзы и сажу по ознобелым лицам.

(42)А бойца в маскхалате увели. (43)Он брёл, спотыкаясь, низко опустив голову, и всё так же затяжно и беззвучно плакал. (44)3а ним с винтовкой наперевес шёл, насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых обмотках, в короткой прожжённой шинели.

(45)Санитар, помогавший врачу, не успевал раздевать раненых, пластать на них одежду, подавать бинты и инструменты. (46)Корней Аркадьевич, из взвода Костяева, включился в дело, и легкораненый немец, должно быть из медиков, тоже услужливо, сноровисто начал обихаживать раненых.

(47)Рябоватый, кривой на один глаз врач молча протягивал руку за инструментом, нетерпеливо сжимал и разжимал пальцы, если ему не успевали подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:

— Не ори! (48)Не дёргайся! (49)Ладом сиди! (50)Кому я сказал. (51)Ладом!

(52) И раненые, хоть наши, хоть исчужа, понимали его, послушно, словно в парикмахерской, замирали, сносили боль, закусывая губы.

(53) Время от времени врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу, висевшую у припечка на черенке ухвата, делал козью ножку из лёгкого табака.

(1) Второй час ожидания подходил к концу, когда Женя наконец вошла в кабинет отца, где Савелий Петрович, озабоченный и нахмуренный, читал какое-то заявление.

— (2) Что надо? — резко спросил он, не поднимая глаз.

(3) Женя, удивлённая его тоном, не сразу ответила.

— (4) Это я, папа! — с достоинством сказала Женя. — (5) Я должна поговорить с тобой.

(6) Вчера, на празднике, ты говорил, что молодёжь не должна уезжать из совхоза, что мы главная сила, без которой трудно будет строить новое, развивать то, что уже сделано.

(7) Я тоже, как все наши ребята, решила остаться, а в вуз поступать можно и на заочный.

(8) Вот пришла посоветоваться: если я останусь в совхозе, то как, по-твоему, за какую работу мне взяться? (9) Может, вместе с Руфой на утиную ферму?

(10) Савелий Петрович выпил воды.

— (11) Хорошо, поговорим спокойно. (12) Ты запомнила мою речь — и напрасно: я не для тебя произносил мою речь, не для тебя! (13) А для них, пойми ты это, ты же взрослая и должна понимать. (14) Мне — директору, хозяину — нужно, чтобы молодёжь осталась в совхозе, ведь это — сила нашего хозяйства, его молодая кровь, молодая мысль, это — его будущее. (15) Я обязан думать о будущем моего хозяйства, если даже меня самого здесь не будет.

— (16) Так почему же я.

— (17) Потому. (18) Садись и слушай. (19) И не вскакивай, когда с тобой разговаривают.

(20) Женя послушно села, не сводя с отца широко открытых, почти испуганных глаз.

— (21) Слушай, Женя, — мягко и задушевно сказал Савелий Петровичей голос его стал бархатным, — поверь мне, я знаю, что такое труд в сельском хозяйстве, почём фунт лиха. (22) Я знаю, что такое -холод, промокшие ноги, непогода — когда надо убирать хлеб, засуха — когда нужен дождь. (23) Знаю, что такое нехватка рабочей силы, когда на огороды наступают полчища сорняков или вредителей, когда хлеб и лён остаются неубранными в поле. (24) Сельское хозяйство подвержено всяким капризам и неожиданностям природы, стихиям, с которыми мы пока ещё не умеем справляться.

(25) Вот засеял ты поле, выходил колос тяжёлый, чуть не до земли клонится.

(26) Думаешь — урожай будь здоров! (27) И вдруг туча, град — и за десять минут всё, что взлелеял, пропало: одна изломанная, вбитая в грязь солома.

— (28) Так если все решили остаться.

— (29) По-до-жди! — Савелий Петрович хлопнул по столу рукой. — (30) Возьмём другие отрасли. (31) Ферма, утки, романтика! (32) На словах. (33) На бумаге. (34) А на деле — вечно в грязи, вечно с мокрыми, красными руками, вечно в сапогах с налипшей глиной. (35) И так всю жизнь! (36) Вот и вся романтика! (37) 3ачем тебе эти утки? (38) Ты поступишь в институт, получишь настоящее образование, будешь учительницей, а потом директором школы. (39) Подумай ещё!

(40) Женя сидела бледная, с неподвижным, словно застывшим взглядом, а Савелий Петрович схватил портфель и стремительно вышел из кабинета. (41) Женя не успела шагнуть на крыльцо, как его машина фыркнула газом и рывком сорвалась с места.

(42) Женя вышла на улицу, ошеломлённая тем, что услышала. (43) 3елёный мир совхозной улицы, цветущих палисадников, мохнатой ромашки у кромки жёлтой от зачерствевшей глины дороги принял её в свою тишину. (44) Но Женя шла и не видела ничего: ни алых костров мальвы, ни цветущих лип над крышами, ни подёрнутых синевой дальних лесистых косогоров. (45) Чувство неслыханного разочарования оглушило её, как удар. (46) И это разговаривал с ней отец, которого она так безгранично уважала. (47) Он разговаривал с ней сейчас, как самый последний мещанин! (48) Пускай всё делают они: Руфа, Ваня, Юрка, Вера Грамова — все, кто угодно, но не она, потому что она директорская дочка Женя Каштанова!

(49) Женя не заметила, как взбежала на бугор, как спустилась к озеру. (50) И здесь, у тихой, стеклянно-голубой воды, легла в высокую траву. (51) За все её восемнадцать лет была ли когда-нибудь минута, чтобы она в чём-нибудь не поверила отцу?

(52) И здесь, у тихой воды, она вдруг поняла, что отец сказал ей правду, что он, как отец, действительно хочет для неё лучшей доли, чем совхозная жизнь утятницы! (53) Но он дал право выбора именно ей, не запретил, не настоял на своей воле, а сказал думать ещё! (54) И это осознание принесло ей облегчение, а решение остаться всё крепло в её сознании.

(По Л. Ф. Воронковой*)

* Любовь Фёдоровна Воронкова (1906–1976) — советская писательница, автор многих детских книг и цикла исторических повестей для детей.

В предложенном для анализа тексте Л.Ф.Воронковой поставлена проблема выбора жизненного пути.
Рассуждая о проблеме, автор рассказывает о восемнадцатилетней девушке Жене, душа которой тяготеет к работе в совхозе утятницей, а не учительницей в школе, о чем свидетельствует предложение под номером 54. Жизнь в сельской местности представляется девушке романтикой. К тому же Жене кажется омерзительным поступком пойти работать учительницей только потому, что она- директорская дочка, в то время как все ее друзья детства будут «простыми» рабочими. Из этого примера читатель может заметить, что девушка хочет трудится в совхозе, а не строить карьеру педагога.
Также автор акцентирует внимание на совете Савелия Петровича — отца Жени: «Ты поступишь в институт, получишь настоящее образование, будешь учительницей, а потом директором школы. Подумай еще!» Отец «хочет для нее лучшей доли», но не настаивает на своей воле. Он дает дочери право выбора, понимая, что каждый человек должен самостоятельно найти свое место в мире.
Оба примера, дополняя друг друга, дают читателю понять, насколько важен выбор жизненного пути.
Позиция автора такова: каждый человек сам должен осознать свое место в мире.
Я согласен с мнением писателя. Мне кажется, что родителям нужно отнестись с пониманием к выбору их ребенка. Например, в произведении Л.Н.Толстого «Война и мир» Петя Ростов горел желанием пополнить ряды русской армии. Поначалу родители были против, но потом они поняли, что это — осознанное решение и дали согласие.
Таким образом, можно сделать вывод, что каждый человек сам определяет свою судьбу.

Это сочинение похоже на предыдущие ваши работы — очевидно, вы выработали стиль и придерживаетесь одинаковых шаблонов. В этом нет ничего плохого, но хотелось бы, чтобы к анализу текста вы все же подходили более творчески. Например, в этом тексте налицо противопоставление — Савелий Петрович и Женя по-разному оценивают перспективы профессионального выбора. Вы же не видите этого противопоставления и указываете, в соответствии с шаблоном, что «примеры дополняют друг друга». Такой подход может сыграть с вами злую шутку на экзамене — не вдумываясь в логику текста, вы можете неверно определить смысловую связь между примерами. Будьте очень внимательны.

Вы снова теряете баллы из-за нелепых ошибок на -ться и -тся:

Из этого примера читатель может заметить, что девушка хочет трудится в совхозе, а не строить карьеру педагога.

Эти ошибки диссонируют с общим впечатлением о вашей работе, портят его.

Пунктуационная ошибка тут:

Поначалу родители были против, но потом они поняли, что это — осознанное решение ЗПТ и дали согласие.

Пропустили запятую после придаточной части.

В сочинении наблюдается дублирование мыслей:

Также автор акцентирует внимание на совете Савелия Петровича — отца Жени: «Ты поступишь в институт, получишь настоящее образование, будешь учительницей, а потом директором школы. Подумай еще!» Отец «хочет для нее лучшей доли», но не настаивает на своей воле. Он дает дочери право выбора, понимая, что каждый человек должен самостоятельно найти свое место в мире.
Оба примера, дополняя друг друга, дают читателю понять, насколько важен выбор жизненного пути.
Позиция автора такова: каждый человек сам должен осознать свое место в мире.
Я согласен с мнением писателя. Мне кажется, что родителям нужно отнестись с пониманием к выбору их ребенка. Например, в произведении Л.Н.Толстого «Война и мир» Петя Ростов горел желанием пополнить ряды русской армии. Поначалу родители были против, но потом они поняли, что это — осознанное решение и дали согласие.

Это логическая ошибка.

Из этого примера читатель может заметить , что девушка хочет трудится в совхозе, а не строить карьеру педагога.

Неудачная конструкция. Лучше: Благодаря этому примеру читателю становится понятно, что.

Олег, все хорошо, постарайтесь сохранить баллы, тщательно проверив свой текст. Удачи!

Какую роль в жизни человека играет семья? Можно ли утверждать, что семья является источником сил для человека? Именно эти вопросы возникают при чтении текста Чингиза Айтматова.

Авторская позиция заключается в следующем: в семье человек живёт в окружении родных, которые друг друга поддерживают, любят, ценят, берегут. Семья – это источник сил для человека, когда на него обрушиваются жизненные невзгоды. И горе, и радость лучше всего переживать в семье, вместе с родными и любимыми.

Мне близка позиция автора. Действительно, в семье нас окружают близкие люди, готовые выслушать нас, разделить с нами печали и радости, оказать нравственную поддержку, прийти на помощь в любую минуту.

В заключение хочу подчеркнуть, что нужно ценить семью, понимать, что она играет ведущую роль в судьбе любого человека.

(1)Конец лета и начало осени 1952 года вспоминал Едигей с особым чувством былого счастья. (2)После той страшной жары, от которой даже ящерицы прибегали на порог жилья, спасаясь от солнца, погода внезапно изменилась уже в середине августа. (3)Схлынула вдруг нестерпимая жара, и постепенно стала прибывать прохлада, по крайней мере по ночам можно было уже спокойно спать.

(4)Поистине отрадная пора стояла в том году в конце лета и начале осени.

(5)Дожди в степях — редкое явление. (б)Каждый дождь можно запомнить надолго.

(7)Но тот дождь запомнил Едигей на всю жизнь. (8)Сначала заволокло тучами, даже непривычно было, когда скрылась вечно пустынная глубина горячего, исстоявшегося степного неба. (9)И стало парить, духота началась невозможная. (10)Пока маневрировали да сцепляли вагоны, задыхался Едигей от духоты, как в бане солдатской. (11)Лучше уж солнце жарило бы. (12)И тут ливень хлынул разом. (13)Прорвало. (14)3емля вздрогнула, поднялась мигом в пузырях и лужах.

(15) И пошёл дождь, яростный, бешеный, накопивший запасы прохлады и влаги.

(16) Какая мощь! (17)Едигей побежал домой. (18)3ачем — сам не знает. (19)Просто так. (20)Ведь человек, когда попадает под дождь, всегда бежит домой или ещё под какую крышу. (21)Г1ривычка. (22)А нс то зачем было скрываться от такого дождя?

(23)Он понял это и остановился, когда увидел, как вся семья Куттыбаевых Абуталип, Зарипа и двое сынишек, Даул и Эрмек, — схватившись за руки, плясала и прыгала под дождём возле своего барака. (24)И это потрясло Едигея. (25)Не оттого, что они резвились и радовались дождю. (26)А оттого, что ещё перед началом дождя Абуталип и Зарипа поспешили, широко перешагивая через пути, с работы. (27)Теперь он понял. (28)Они хотели быть все вместе под дождём, с детьми, всей семьёй. (29)Едигею такое не пришло бы в голову. (30)А они, купаясь в потоках ливня, плясали, шумели, как гуси залётные на Аральском море! (31)То был праздник для них, отдушина с неба. (32)Так истосковались, истомились в степи по дождю. (33)И отрадно стало Едигею, и грустно, и смешно, и жалко было изгоев, цепляющихся за какую-то светлую минуту на разъезде

.— (34)Едигей! (36)Давай с нами! — закричал сквозь потоки дождя Абуталип и замахал руками, как пловец.

— (36)Дядя Едигей! — в свою очередь, обрадованно кинулись к нему мальчики.

(37)Младшенький, ему всего-то шёл третий год, Эрмек, любимец Едигея, бежал к нему, раскинув объятия, с широко открытым ртом, захлёбываясь в дожде. (38)Его глаза были полны неописуемой радости, геройства и озорства. (39)Едигей подхватил его, закружил на руках. (40)Теперь они все вместе, объединившись, буйствовали под нестихающим ливнем.

(41)Эрмек подпрыгивал на руках Едигея, кричал вовсю и, когда захлёбывался, быстро и крепко прижимался мокрой мордашкой к шее Едигея. (42)Это было так трогательно, Едигей несколько раз ловил на себе благодарные, сияющие взгляды Абуталипа и Зарипы, довольных тем, что их мальчику так славно с дядей Едигеем. (43)И невольно обратил внимание Едигей, какой красивой была Зарипа. (44)Дождь разметал её чёрные волосы по лицу, шее, плечам, и, обтекая её от макушки до пят, ниспадающая вода щедро струилась по её телу, а глаза сияли радостью, задором. (45)И белые зубы счастливо сверкали.

(46)Уже через несколько минут при том большом ливне взыграли ручьи и потоки, сильные, быстрые, вспененные. (47)И тогда все стали бегать и прыгать по ручьям, пускать тазы и корыта по воде. (48)Старшие ребятишки даже катались по ручьям в тазах. (49)Пришлось и младших тоже усаживать в корыта, и они тоже поплыли.

(57)Едигей ничего этого не подумал бы, если бы ему не показалось, что Зарипа плачет. (58)Когда по лицу стекают струи воды как из ведра, трудно сказать, плачет человек или нет. (59)И всё-таки Зарипа плакала. (60)Она притворялась, что смеётся, что ей безумно весело, а сама плакала, сдерживая всхлипы, перебивая плач смехом и возгласами. (61)Абуталип беспокойно схватил её за руку

— Что с тобой? (62)Тебе плохо? (б3)Пошли домой.

— (64)Да нет, всё хорошо, — ответила Зарипа.

(65)И они снова начали забавлять детей, торопясь насытиться дарами случайного дождя. (66)Едигею стало не по себе. (67)Представил, как тяжко, должно быть, сознавать им, что есть другая, отторгнутая от них жизнь, где дождь не событие, где люди купаются и плавают в чистой, прозрачной воде, где другие условия, другие развлечения, другие заботы о детях. (68)И чтобы не смутить Абуталипа и Зарипу, которые, конечно, только ради детей изображали это веселье, Едигей продолжал поддерживать их забавы. (69)Ценил Едигей в Абуталипе ум, сдержанность, но больше всего привязанность к семье, ради которой жил Абуталин, не сдавался, черпая в том силу.

(70)Едигей приходил к выводу, что самое лучшем, что может человек сделать для других, — так это воспитать в своей семье достойным детей. (71)И не с чьей-то помощью, а самому изо дня в день, шаг за шагом вкладывать в это дело всего себя, быть, насколько можно, вместе с детьми.

ПОЧЕМУ Я ВЫБРАЛ НОВУЮ ГВИНЕЮ

Мне кажется, что мне следует прежде всего сказать, почему я выбрал Новую Гвинею целью моего путешествия и моих исследований. Читая описания путешествий, почти что во всех я находил очень недостаточными описания туземцев в их первобытном состоянии, т. е. в состоянии, в котором люди жили и живут до более близкого столкновения с белыми или расами с уже определенной цивилизацией (как индусская, китайская, арабская и т. д.). Путешественники или оставались среди этих туземцев слишком короткое время, чтобы познакомиться с их образом жизни, обычаями, уровнем их умственного развития и т. д., или же главным образом занимались собиранием коллекций, наблюдением других животных, а на людей обращали совершенно второстепенное внимание.

С другой стороны, еще такое пренебрежение ознакомления с первобытными расами мне казалось достойным положительного сожаления вследствие обстоятельства, что расы эти, как известно, при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают.

Времени, по моему мнению, не следовало упускать, и цель – исследование первобытных народов – мне казалась достойной посвятить ей несколько лет жизни. Совершенно согласно с моими желаниями повидать другие части света, и знания мои подходящи для такого предприятия. Занятия анатомией человека и медициной могли значительно облегчить антропологические работы, которыми я думал заняться.

Но где найти эти первобытные племена людей вне влияния других, поднявшихся на сравнительно высшую степень цивилизации?

Между многочисленными островами Тихого океана о-ва Меланезии менее известны, чем остальные, хотя и представляют большой научный интерес. Среди них Новая Гвинея по своей величине и неизвестности играет первую роль. Величина острова в точности не определена. Господствуют два мнения – одно предполагает его поверхность равной 10800 кв. миль, другое 13000.[1]

Мы получим лучшее представление о размерах Новой Гвинеи, сравнивая их с расстояниями в Европе: длина ее равняется приблизительно расстоянию от Гибралтара до Амстердама, а наибольшая ширина – ширине Пиренейского полуострова между Валенсией и Лиссабоном или Парижем и Триестом.[2]

Здесь достаточно заметить, что наибольшую заслугу по исследованию северо-восточных, северных и западных берегов острова имеют голландские мореплаватели. Южный берег описан англичанами. Восточный определен Дампиером, открывшим мыс короля Вильямса, и обследован Дюмон д’Юрвилем, открывшим два значительных залива – Астролябии и Гумбольдта.[4] Внутренность острова и его природные богатства остаются еще неисследованными.

Англичанин Джюкс[5], говоря о Новой Гвинее, замечает, что он не знает страны, изучение которой так бы льстило воображению. По его мнению, исследование богатств внутренней части Новой Гвинеи, представляющее интерес для натуралиста, этнолога, географа и для всех вместе, должно вознаградить любопытство смелого путешественника.

Уоллэс[6], с своей стороны, указывает, что ни одна страна земного шара не имеет таких своеобразных новых и красивых произведений природы, как Новая Гвинея, а также, что она является самой большой terra incognita, которую остается исследовать естествоиспытателям. Путешествие Уоллэса объяснило нам распространение фауны в Малайском архипелаге и позволило сделать интересные выводы относительно геологической истории нашей планеты. Хотя Уоллэс и не исследовал Новой Гвинеи, но все же его работа пролила некоторый свет на фауну этого острова.

По его мнению, фауна Новой Гвинеи принадлежит к австралийской, но, будучи мало исследованной, не позволяет еще вынести окончательного суждения.

Представляя совершенно другие условия жизни, чем Австралия, и будучи страной преимущественно гористой, покрытой лесом, имея климат более жаркий и сырой, Новая Гвинея, несмотря на сродство фаун, вероятно, имеет такие значительные особенности, которые позволяют предполагать, что она является единственной страной, где могут скрываться вполне новые органические формы.[7] Новая Гвинея по своему положению является центральным звеном цепи в исследовании органической природы Полинезии, могущим дополнить наши сведения касательно проблематического материка Лемурии.

Но не в одном зоологическом отношении Новая Гвинея представляет такое большое поле для исследования. Она имеет также важное антропологическое и этнографическое значение, так как населена мало известной расой папуасов, положение которой в ряду прочих народов не выяснено.

Более изолированные и менее подверженные смешению с другими племенами, жители Новой Гвинеи могут оказаться исходной группой для сравнения с остальными темнокожими народами, разбросанными по Малайскому и Меланезийскому архипелагам. Новая Гвинея, по всей вероятности, сама населена не одним, а многими различными племенами.

Таковы были соображения, побудившие меня при обдумывании плана путешествия на о-ва Тихого океана избрать исходным пунктом Новую Гвинею. Между приведенными выше многочисленными вопросами я избрал в этнографическом отношении две задачи, которые, как мне кажется, следует решить прежде других, ибо они представляют большой общенаучный интерес. Во-первых, выяснить антропологическое отношение папуасов к другим расам, почти еще не установленное и представляющееся мне очень важным. Во-вторых, по возможности по собственным наблюдениям, определить распространение этой расы сравнительно с остальными племенами Тихого океана, держась того мнения, что благодаря этому этнология народов, населяющих о-ва Тихого океана, значительно разъяснится, тогда как теперь она представляет еще много спорного.

Так как я не хотел заниматься по зоологии систематикой и не имел склонности к собиранию коллекций, интересных зоологу и географу, то и цели, поставленные Уоллэсом, не могли руководить моим путешествием.

Площадь острова Новая Гвинея составляет 829000 кв. км., или 16900 кв. миль (Н. Н. Миклухо-Маклай имел в виду, по-видимому, географическую милю, равную 7 км; кв. миля, таким образом, составляет 49 кв. км). – Ред.

См. Finsch. Neu-Guinea und seine Bewohner. Bremen, 1865, S. 12. Petermanns Geographische Mitteilungen, 1869, Taf. 20. – Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания к тексту принадлежат самому Н. Н. Миклухо-Маклаю. – Ред.

K. V. Baer. Ueber Papua und Alfuren, Mе́m. de l’Acadе́mie des Scienses de St. Pе́tersbourg. Sixième Sе́rie, Scienses Naturelles, t. VIII, 1859, p. 275.

Waitz. Anthrop. d. Naturvölker. V. Heft Malayen. 1865, S. 1.

A. R. Wallace. Der Malayische Archipel. Deutsche Ausgabe von Meyer. Braunschweig.

Читайте также:

Итоговое сочинение человек путешествующий какие цели важно ставить на жизненном пути

Гдз по математике 1 11 класс сочинение

Троекуров старинный русский барин сочинение

Сочинение на тему знания для каждого человека это ответственность

Тверская улица сочинение на английском

Источник

В то время как я подходил к другой хижине сочинение егэ

Виды придаточных предложений в СПП

После существительного, к которому относится.
Не может стоять перед главным предложением.

[Грош цена Человеку], (Который не может сломить дурной привычки).
[Комната, (Куда меня привели), была похожа на сарай].
[Она была в Том возрасте], (Когда ещё верят в Деда Мороза).

Придаточные МЕСТОИМЁННО-ОПРЕДЕЛИТЕЛЬНЫЕ

К Местоимению, выступающему в роли существительного (тот, всякий, каждый, любой, другой и др.)

Кто именно?
Что именно?

Союзными словами: кто, что

(Кто Ищет), [Тот всегда найдёт].
[Мы в ответе за Тех], (Кого приручили).
[Каждый, (Кто выходит или выезжает на улицу), должен знать правила дорожного движения].

Придаточные ИЗЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ

К Словам со значением мысли, речи, чувства (чаще всего к глаголам-сказуемым);
Могут быть Указательные слова (тот, та, то)

Вопросы косвенных падежей

Союзами: что, чтобы, будто, как, как будто, словно, как бы не; частицей ЛИ в роли союза.
Союзными словами: когда, куда, откуда, сколько, что, кто, почему, чей.

Обычно стоит после главного, в некоторых случаях – перед ним.

[Ему и без того Казалось], (Что Его несут слишком медленно).
[Никто Не мог сказать], (Как Сложится жизнь при немцах).
(Буду Ли сегодня вечером дома), [я Не знаю].
[Внимательно Слежу], (Как Золотом пестреют в лощинах дубовые леса).

Придаточные ОБСТОЯТЕЛЬСТВЕННЫЕ

Придаточные ОБРАЗА ДЕЙСТВИЯ

К Сочетанию знаменательного слова с указательным: так, столько, настолько.
Подсказка: указательное слово есть обязательно.

Как?
Каким образом?

Союзами: как, что, чтобы, словно, будто.
Помни: придаточное может иметь добавочное значение: чтобы – цели, будто, словно, точно – сравнения.

Находится после главного.

[С тех пор она всё старалась Делать так], (Чтобы её хвалили).
[Надо Жить и поступать так], (Как будто на тебя смотрит следующее поколение).

Придаточные МЕРЫ И СТЕПЕНИ

Насколько?
В какой степени? мере?

Союзными словами: как, сколько, насколько.
Союзами: что, чтобы, словно, будто.
Помни: если средство связи – союз, то придаточное приобретает добавочное значение: что – следствие, чтобы – цели, будто, словно, точно – сравнение.

Находится после главного, если средство связи – союз; если союзное слово, то может стоять и перед главным.

[Рыбаки поймали Столько рыбы], (Что Не могли вытащить сеть).
[К вечеру стало Так темно], (Что Варя с трудом различала дорогу).
[Я Огорчился настолько], (Насколько Это было возможно).

Придаточные МЕСТА

К Обстоятельству места выраженному наречием (там, туда, оттуда, нигде, везде, всюду и др.)

Где? Куда? Откуда?

Союзными словами: где, куда, откуда.

Место свободное, но чаще всего после главного.

[Там счастье не диво], (Где Трудятся нелениво).
[Там, (Где ветви их свисали до земли), было прохладно].
(Куда клубочек покатится), [Туда и ступай].

Придаточные ВРЕМЕНИ

Ко Всему главному или уточняют Обстоят-во времени в главном.
± указательное слово тогда.

Когда?
Как долго?
С каких пор? До каких пор?

Союзами: когда, как, пока, едва, как только, прежде чем, в то время как,
До тех пор пока, с тех пор как, как вдруг.

(Пока Мы гуляли), [к нам заходил почтальон].
[Нынче, (Когда я открыл окно), моя комната наполнилась запахом цветов].
[Прошло уже много лет], (С тех пор как мы познакомились).

Придаточные УСЛОВИЯ

Ко Всему главному.

При каком условии?

Союзами: если, когда, раз (=если), коли, коль скоро, в случае если, если — то,
Когда — то.

(Раз мы хотим понять настоящее), [надо изучать прошлое].
(Если завтра будет такая же погода),[То я утренним поездом поеду в город]

Придаточные ПРИЧИНЫ

Ко Всему главному.

Почему? Отчего?
Из-за чего?
По какой причине?

Союзами: потому что, оттого что, так как, благодаря тому что, вследствие того что, ибо, раз.

[На экзамене я очень нервничал], (Так как не очень хорошо был готов к ответу).
[Кругом стало светло], (Потому что ночью выпал первый снег).
[Прекрасное прекрасно Оттого], (Что есть и безобразное на свете).

Придаточные ЦЕЛИ

Ко Всему главному.
± указательное слово затем.

Зачем?
Для чего?
С какой целью?

Союзами: чтобы, для того чтобы, с тем чтобы, дабы, лишь бы, только бы.

(Для того чтобы добраться до озера), [требовалось немало времени].
[Он употребил своё красноречие], (Дабы отвратить Акулину от её намерения).

Придаточные СРАВНИТЕЛЬНЫЕ

Ко Всему главному, указательных слов нет.

Как кто? что? Подобно чему?
В сравнении с чем?

Союзами: как, как будто, будто, словно, точно, подобно тому как, всё равно что, чем, нежели, чем – тем.

Стоит после главного, кроме тех случаев, когда употребляется союз чем — тем.

[Герасим вырос немой и могучий], (Как дерево растёт на плодородной почве).
[С глухими звуками рвутся гранаты], (Как будто Кто-то бьет ладонью по картонной коробке).
(Чем Меньше женщину мы любим), [Тем легче нравимся мыей].

Придаточные УСТУПИТЕЛЬНЫЕ

Ко Всему главному, указательных слов нет.

Несмотря на что?
Вопреки чему?

Союзами: хотя, несмотря на то что, невзирая на то что, даром что; Частицами: пусть, пускай
( =хотя);
Союзными словами: что ни, сколько ни, как ни, куда ни, где ни.

[Было уже совсем тепло], (Хотя кругом лежал рыхлый, тяжёлый снег).
(Сколько я Ни прислушивался), [я не мог различить ни одного звука].
(Несмотря на то что дождь прошёл ещё вчера вечером), [на улице почти везде было грязно].

Придаточные СЛЕДСТВИЯ

Ко Всему главному, указательных слов нет.

Что из этого следует?
Что произошло вследствие этого?

Союзом так что.

Всегда после главного.

[Он оделся тепло], (Так что мороз ему не страшен).
[Пётр сразу уснул], (Так что на мой вопрос я услышал только его ровное дыхание).

Придаточные ПРИСОЕДИНИТЕЛЬНЫЕ

Содержат добавочное сообщение.
СПП с придаточными присоединительными синонимичны ССП с союзом И.

Нельзя задать вопрос.

Союзными словами: что, почему, отчего, зачем.
Подсказка: их можно заменить сочинительным союзом И это, и поэтому.

Всегда после главного.

[Такая дикая, пустынная, неприветливая тайга влияет на психику людей], (Что заметно было и по моим спутникам).
[Пятого-шестого мая приеду в Петербург], (О чём я уже писал художнику).

Грош цена человеку, который не может сломить дурной привычки.

4ege. ru

21.02.2017 18:30:09

2017-02-21 18:30:09

Источники:

Https://4ege. ru/gia-po-russkomu-jazyku/63786-vidy-pridatochnyh-predlozhenij-v-spp. html

Сложноподчиненное предложение | Репетитор по русскому » /> » /> .keyword { color: red; } В то время как я подходил к другой хижине сочинение егэ

Сложноподчиненное предложение

Сложноподчиненным (СПП) называется предложение, в котором части соединены подчинительными союзами или союзными словами: Вот парк с пустынными окошками, где сонных трав печальна зыбь, где поздно вечером с лягушками перекликаться любит выпь. В сложноподчиненном предложении одна часть (придаточная) зависит от другой (главной). Части СПП выражают пространственно-временные, причинно-следственные, уступительные и другие значения. Элементами СПП могут быть:

1) Подчинительные союзы:

— изъяснительные Что, чтобы, как, как бы, будто, будто бы:

Он опасался, как бы чего не вышло, как бы его не предал Афанасий, как бы не забрались воры…;

— временные Когда, как, едва, пока, пока не, в то время как, после того как, перед тем как:

Пока она добиралась, я успел прочитать две главы;

— сравнительные Как, будто, словно, точно, как если бы:

Как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами;

— целевые Чтобы, с тем чтобы затем чтобы, дабы и др.:

Чтобы идти в Макеевку, я встал рано утром, с восходом солнца;

— причинные Потому что, оттого что, так как, ибо, ввиду того что и др.:

Я вздохнул ещё глубже и поскорее поспешил попрощаться, потому что я ехал по весьма важному делу;

— следствия Так что:

В школе у меня было непобедимое отвращение к английскому языку, так что меня должны были взять из шестого класса;

— условные Если, если бы, кабы, раз:

Его праздничная наружность, его гордая осанка заставили бы меня расхохотаться если б это было согласно с моими намерениями;

— уступительные Пускай, хотя, несмотря на то что, невзирая на то что:

Но тебя, хоть ты теперь иная, я мечтаю прежней узнаю;

2) союзные слова — относительные местоимения (Кто, что, который, чей, какой, сколько) и местоименные наречия (Где, куда, откуда, как, когда, зачем, отчего, почему и др.), выполняющие функцию члена предложения: А она с нетерпением дожидалась этого события, С которого начиналась её самостоятельная жизнь.

Слова Что, как, когда могут быть как союзами, так и союзными словами. Союзами они являются в следующих случаях:

— слово Что является союзом, если оно не имеет смыслового значения и СПП нельзя переконструировать в простое вопросительное предложение: Я думаю, Что пора собираться (нельзя Что пора собираться?);

— слово Когда — союз в придаточных временных и условных: Мы вышли, когда начались вечерние сумерки; союзным словом когда будет в таких временных придаточных, которые прикрепляются к стоящему в главной части слову тогда: Я вышел Тогда, когда мне позвонили.

— слово Как — союз в изъяснительных придаточных, если заменяется на слово что, в придаточных временных и сравнительных: Мы слышали, Как скрипели половицы (= что скрипели..).

Классификация сложноподчиненных предложений

Сложноподчиненные предложения с определенной придаточной частью

Определительная придаточная часть относится к именам существительным в главной части, содержит характеристику предмета или раскрывает его признак и присоединяется к главной с помощью союзных слов Что, кто, который, какой, чей, где, куда, откуда, а также союзов Как, словно, как будто, что, чтобы: Мысль, что, может быть, вижу её в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное.

Придаточная часть определительного сложноподчиненного предложения может пояснять местоимение Все, каждый, всякий, любой; тот, такой, таков (указательное или определительное): То, что Кити так ясно представлялось в зеркале её лица, она увидела на нём (приместоименно-определительное придаточное). К такой придаточной части можно задать 2 вопроса: какой? и кто (что) именно?

Сложноподчиненные предложения с изъяснительной придаточной частью

Изъяснительная придаточная часть отвечает на падежные вопросы и требует обязательного смыслового распространения, поскольку главное предложение без придаточного не имеет законченного смысла: Я уже упомянула, что Иван Петрович отправляется теперь в Волгоград.

Придаточные изъяснительные присоединяются к главной части при помощи союзов Что, чтобы, будто, как, словно, как будто, ли, а также союзных слов Где, куда, откуда, как, сколько, насколько, почему, зачем, который, какой, кто, что.

Изъяснительная придаточная часть прикрепляется к словам, способным к управлению:

1) глаголам (в том числе причастиям и деепричастиям), обозначающим восприятие (услышать, увидеть, почувствовать, ощутить и др.), волевое или эмоциональное состояние (решить, бояться, жалеть, радоваться и др.), сообщение (говорить, кричать, сообщать, объяснять, рассказывать и др.), мыслительную деятельность (думать, понимать, убеждаться, сознавать и др.), сообщение с эмоциональным оттенком (жаловаться, клясться, внушать, грозить, настаивать, угрожать и др.): Приходилось слышать, будто лебедь не добрая птица, не терпит возле себя гусей, уток, часто их убивает;

2) словам категории состояния со значением оценки или с модальной окраской (жаль, больно, видно, слышно, нужно и др.): А, право, жаль, что он плохо кончит;

3) кратким прилагательным со значением эмоционального и волевого состояния и др. (уверен, согласен, прав, счастлив, виноват и др.): Рад, что встретил тебя;

4) отвлеченным существительным со значением восприятия, волевых и эмоциональных состояний, мыслительной деятельности, речи и подобные (слух, сообщение, известие, заявление, угроза, сознание, убеждение, уверенность, чувство, мысль…), сохранившим способность к управлению: Я остановился на мысли, что пора задуматься о будущем.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью времени

В предложениях с придаточной частью времени содержится указание на время совершения действия или проявления признака: Пока закладывали лошадей, Ибрагим вошел в ямскую избу; Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. В главной части таких предложений может быть соотносительное слово Тогда.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью места

Придаточные места содержат указание на место или пространство, где совершается то, о чём говорится в главной части: Там, где капустные грядки, красной водой заливает восход, кленёночек маленький матке зелёное вымя сосёт. Придаточные места присоединяются к главной союзными словами Где, куда, откуда.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью причины

Причинные придаточные содержат указание на причину или обоснование того, о чём говорится в главной части предложения: Я вздохнул ещё глубже и поскорее поспешил проститься, потому что я спешил по важному делу.

Придаточные причины присоединяются к главной части посредством союзов и союзных слов, к которым относятся следующие:

1) нейтральные: потому что, оттого что, так как, поскольку;

2) книжные делового характера: вследствие того что, благодаря тому что, в силу того что, ввиду того что;

3) свойственные стилю художественной литературы: ибо, затем (устар.);

4) разговорные: благо, из-за того что.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью образа действия, меры и степени

Придаточные Образа действия, меры и степени содержат указания на образ или способ совершения действий или меру и степень проявления качества, о которых говорится в главной части: Около горящего дома было жарко и так светло, что на земле видна была отчётливо каждая травинка. Придаточные в таких предложениях присоединяются посредством соотносительных слов Так, до того, настолько, сколько, таким образом, до такой степени и союзов Что, чтобы, словно, точно и союзного слова Как.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью меры и степени могут быть местоименно-соотносительными в том случае, если придаточная присоединяется к главной части союзными словами Настолько, сколько, поскольку (в соотношении с Настолько, столько, постольку): Положите столько крахмала, сколько нужно для загустения состава.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью сравнительной

Сравнительные придаточные поясняют главную часть предложения путём сравнения, основываясь на ассоциативной связи явлений и присоединяются с помощью союзов Как, подобно тому как, словно, будто, как будто, точно, как если б: Золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью условной

Условные придаточные содержат указание на условие того, о чём говорится в главной части, и присоединяются посредством союзов Если, ежели, коли (коль), как, как скоро, раз, когда, кабы: Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет…

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью уступительной

Уступительные придаточные содержат указание на условие, вопреки которому совершается то, о чём говорится в главной части предложения: Медея не верила в случайность, хотя жизнь её была полна многозначительными встречами…

Придаточные уступительные присоединяются к главной части посредством союзов и союзных сочетаний Хотя (хоть), несмотря на то что, невзирая на то что, пускай, пусть, даром что, а также с помощью союзных слов Где, куда, что, сколько, какой и др. и частицы Ни: Как ни бейся, жизнь обманет.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью следствия

Придаточные следствия указывают на следствие, вытекающее из содержания главной части предложения, и присоединяются посредством союза так что: В гимназии у меня было непобедимое отвращение к греческому языку, так что меня должны были взять из четвёртого класса.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью цели

Придаточные цели содержат указание на цель или назначение того, о чём говорится в главной части предложения: Бабка поставила Машу возле своего огорода и наказала ей стеречь, чтобы не зашли гуси.

Придаточные цели присоединяются к главной посредством союзов Чтобы, для того чтобы, с тем чтобы, затем чтобы, дабы, лишь бы, только бы, причём характерным является выражение сказуемого формой сослагательного наклонения или инфинитивом.

Сложноподчиненные предложения с придаточной частью присоединительной

Присоединительные придаточные содержат дополнительные сведения по поводу высказанного в главной части предложения: пояснение, оценку, вывод, добавочные замечания: На второй день каникул Саша обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Придаточная присоединительная часть прикрепляется посредством союзных слов Что, где, куда, откуда, когда, почему, отчего, зачем, как, причём их можно заменить на выражение И это: Одна из прелестей охоты состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места на место, что для человека незанятого весьма приятно (= .. и это для человека..).

Сложноподчиненные предложения с несколькими придаточными частями

Сложноподчиненные предложения могут содержать в своем составе две и более придаточные части. По характеру структуры среди них выделяются следующие:

1) с Последовательным подчинением первая придаточная часть непосредственно связана с главной (придаточная 1-й степени). К придаточной части 1-й степени относится вторая придаточная часть (2-й степени) и т. д.: Я уверен, что ты поймешь, как это важно, чтобы тебя понимали.

2) с однородным соподчинением все придаточные части относятся к одному члену главной части, отвечают на один вопрос и относятся к одному типу: Я знаю, что послезавтра будет спектакль и приедут представители министерства культуры.

3) с неоднородным соподчинением все придаточные части относятся к главной части, однако поясняют её в разных отношениях; придаточные части по значению разные и не могут быть связаны между собой сочинительной связью: Когда мы выехали за город, оказалось, что в лесу ещё лежит снег.

К СПП с неоднородным подчинением придаточных относятся и предложения с разночленным подчинением (параллельное подчинение), в которых придаточные части относятся к разным членам главной части: Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошёл в ложу брата.

Союзами они являются в следующих случаях.

Www. russian-tutor. ru

07.10.2018 15:22:02

2018-10-07 15:22:02

Источники:

Http://www. russian-tutor. ru/?page_id=612

Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди сочинение » /> » /> .keyword { color: red; } В то время как я подходил к другой хижине сочинение егэ

Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди сочинение

В начале романа перед нами предстаёт главный герой, Макар Девушкин. С первых строк нам становится известно, что он обычный житель Санкт-Петербурга, к тому же ещё и бедный. А работает он титулярным советником. За свой долгую жизнь, много было сказано, много написано. Его основной и единственной обязанностью является, переписывание документов, хотя он получает гроши, но работа его устраивает

Тяжело живется в одиночестве, у него не было друзей, он жаждал найти товарища, друга, с кем бы он мог поделиться сокровенным. Он живет совсем просто, даже не имея в собственности жилья, он постоянно снимает квартиры, от одной к другой. Но есть некий друг, Варенька Доброселова. Оба они одиноки, несчастны, но всегда стараются помочь друг другу и оказывают всевозможную поддержку.

Голод и нищета на протяжении всей его долгой и сложной жизни, его не оставляют, но он не отчаивается и находит с каждым разом физические и моральные силы продолжать жизнь. Сложно приходится главному герою, ведь его постоянный голод, опека и забота над воспитанницей, сделали из него очень неопрятного человека. Но если бы это было только пол беды. Дело в том, что его по этой причине могут вполне уволить.

Но осознание того что он просто необходим Варе, заставляет его идти нам многое, перешагивать через себя, свою желания и потребности, ведь его главная цель, это сделать так, чтобы Варя ни в чем ни нуждалась. Спасает его лишь невозмутимое чувство что все будет хорошо и его чувство невозмутимости. Его большое сердце целиком и полностью принадлежит ей, воспитаннице. Он застенчив и нередко смущается при посторонних, ведь он верит в правоту людей, доверяет им целым сердцем, отчего становится понятно, что его очень легко обмануть. Признание в своей глупости не страшит его, он совершенно точно не переживает, когда действительно чего-то не понимает, когда у него что-то не получается.

В то время как его подопечная, очень воспитана и начитана, он всегда с книжкой и готова подсказать что именно стоит ему прочитать.

Его доброта, искренность и абсолютная неготовность противостоять сложностям жизни, играют с ним жестокую шутку, ведь спустя какое-то время происходит то что, меняет его жизнь кардинально.

Его единственная цель в жизни, его смысл, его Варя, находит своего единственного, выходит замуж и навсегда покидает своего Макара Девушкина. Жизнь потеряла смысл, больше нет необходимости стараться, пытаться, читать, верить, любить. Теперь жизнь его окончена, ведь то ради чего он жил пропало. И стать абсолютно одиноким его не прельщает, как и любого другого случайно оказавшегося на его месте человека. После такой потери он пропадает, день его жизнь уехала и смысла продолжать стараться у него отныне теперь не было.

2 вариант

Дебютный роман Достоевского Фёдора Михайловича, сразу ставший известным и прославивший своего автора, являлся отличным «учебником» по изучению «маленького человека», ведь именно в нём Достоевский показал жизнь несчастных, никому не нужных и страшащихся этого мира людей.

Один из двух главных героев произведения – это Макар Девушкин, который вот уже как тринадцать лет работал титулярным советником, очень тщательно выполняя свою работу. Он никогда не отлынивал от дел, всегда подходил к ним ответственно, что «роднит» этого персонажа с другим маленьким человеком – Акакием Акакиевичем из произведения Гоголя «Шинель». Несмотря на то, что Макару платили ничтожно маленькую зарплату, он всё равно занимался тем, чем занимался и не роптал на жизнь.

Внутренне Макар Девушкин был глубоко одиноким человеком, который боялся людей, но верил в них, верил в их доброту и честность, из-за чего постоянно обжигался и вёл себя застенчиво. Как и любой другой несчастный одиночка, Макар нуждался в дружеском понимании, в человеке, который поддержит, на которого можно положиться. И такой человек у него был – Варенька, с которой они часто переписывались и встречались в жизни. Он воспитывал такую же как он бедную сиротку и даже влюбился в неё. Девушка не могла ответить ему взаимностью, но он ни на что не претендовал, потому что действительно искренне любил её и желал Вареньке только добра и счастливой жизни. Из-за своего доброго и альтруистичного характера Макар помогал девушке. Сам одеваясь как попало, не евши ничего хорошего и плохо живя, он умудрялся отдавать деньги и единственные вещи, которые у него есть Вареньке только для того, чтобы она ни в чём не нуждалась. Макар Девушкин настолько незлобив и настолько сильно любит Вареньку, что готов сам умереть от голода, лишь бы только она была счастлива. К сожалению, в силу своей слабости, как внешней, так и внутренней, он не может ничего изменить. Макар не боится признаваться в том, что он глупый человек и мало читает. Девушкин восхищается своей воспитанницей, которая обучает его и советует ему книги.

Макар Девушкин – типичный представитель литературных «маленьких людей». У него очень большое сердце, сам он готов отдать ради другого человека последнюю рубаху, но такой человек не может жить нормально, он вынужден либо постоянно бедствовать и как-то пытаться заработать, чтобы свести концы с концами, либо страдать и ждать своей смерти.

Также читают:

Картинка к сочинению Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди

Также читают:

Оба они одиноки, несчастны, но всегда стараются помочь друг другу и оказывают всевозможную поддержку.

Sochinimka. ru

22.05.2020 12:13:56

2020-05-22 12:13:56

Источники:

Https://sochinimka. ru/sochinenie/po-literature/dostoevskij/obraz-i-harakteristika-makara-devushkina-v-romane-bednye-lyudi

Источник

ПЕРВОЕ ПРЕБЫВАНИЕ НА БЕРЕГУ МАКЛАЯ НА НОВОЙ ГВИНЕЕ (с сентября 1871 г. по декабрь 1872 г.)

20 сентября

Около 10 часов утра показался, наконец[9], покрытый отчасти облаками высокий берег Новой Гвинеи.[10] Корвет «Витязь» шел параллельно берегу Новой Британии из порта Праслин (Новая Ирландия), нашей последней якорной стоянки. Открывшийся берег, как оказалось, был мыс короля Вильяма (King William), находящийся на северо-восточном берегу Новой Гвинеи.

Высокие горы тянулись цепью параллельно берегу (на картах они обозначены именем Финистер; высота их превышает 10000 футов). В проходе между о. Рук и берегом Новой Гвинеи виднелось несколько низких островков, покрытых растительностью. Течение было попутное, и мы хорошо подвигались вперед. Часу во втором корвет «Витязь» настолько приблизился к берегу Новой Гвинеи, что можно было видеть характерные черты страны. На вершинах гор лежали густые массы облаков, не позволявшие различать верхние их очертания; под белым слоем облаков, по крутым скатам гор чернел густой лес, который своим темным цветом очень разнился от береговой полосы светло-зеленого цвета[11].

В иных местах береговая полоса становилась шире, горы отступали более в глубь страны, и узкие террасы, приближаясь к морю, превращались в обширные поляны, окаймленные темною зеленью. Около 6 час. вечера отделился недалеко от берега маленький островок, покрытый лесом. Между светлою зеленью кокосовых пальм на островке видны были крыши хижин, а на берегу можно было различить и людей. У островка впадала речка, которая, судя по извилистой линии растительности, протекала по поляне.

Не найдя удобного якорного места (нас пронесло около 90 сажен), мы прекратили пары, и корвет «Витязь» лег в дрейф. Вечер был ясный, звездный, только горы оставались закрыты, как и днем, облаками, которые спустились, казалось, ниже, соединяясь с белою пеленою тумана, разостлавшегося вдоль берега у самого моря. Из темных туч на вершинах часто сверкала молния, причем грома не было слышно.

20 сентября

За ночь попутное течение подвинуло нас к северу миль на двадцать. Я рано поднялся на палубу, рассчитывая увидеть до восхода солнца вершины гор свободными от облаков. И действительно, горы ясно были видны и представляли мало отдельных вершин, а сплошную высокую стену почти повсюду одинаковой высоты. При восходе солнца вершина и подошва гор были свободны от облаков; посередине их тянулись белые strati (слоистые облака).

Поднявшееся солнце осветило берег, на котором ясно можно было различить три или четыре параллельных, громоздившихся один над другим хребта. По мере того как мы подвигались вперед, вид берега изменялся. Террас более не было, а к высоким продольным хребтам примыкали неправильные поперечные ряды холмов, между которыми, вероятно, протекали речки. Растительности было более.

Около 10 час. 30 мин., подвигаясь к зал. Астролябии, мы увидели перед собою 2 мыса: южный – мыс Риньи (Rigny) и северный – мыс Дюпере (Duperrey), оба невысокие; второй далеко выдающийся в море[12]. Облака понемногу заволокли вершины высоких хребтов; громадные кучевые облака, клубясь и изменяя форму, легли на них. По склонам невысоких холмов виднелись кое-где густые столбы дыма. Стало довольно тепло: в тени термометр показывал 31°С. Часам к 12 мы были среди большого зал. Астролябии.

На предложенный мне командиром корвета «Витязь» капитаном второго ранга Павлом Николаевичем Назимовым вопрос, в каком месте берега я желаю быть высаженным, я указал на более высокий левый берег, предполагая, что правый, низкий, может оказаться нездоровым. Мы долго вглядывались в берег залива, желая открыть хижины туземцев, но, кроме столбов дыма на холмах, ничего не заметили. Подойдя, однако, еще ближе к берегу, старший офицер П. П. Новосильский закричал, что видит бегущих дикарей. Действительно, можно было различить в одном месте песчаного берега несколько темных фигур, которые то бежали, то останавливались.

Вскоре группа дикарей появилась на этом мыске. Туземцы казались очень боязливыми. После долгих совещаний между собой один из них выдвинулся из группы, неся кокосовый орех, который он положил у берега и, указывая на него мимикой, хотел, казалось, объяснить, что кокос этот назначается для нас, а затем быстро скрылся в чаще леса.

Я обратился к командиру корвета с просьбой дать мне четверку, чтобы отправиться на берег, но, когда узнал, что для безопасности предположено отправить еще и катер с вооруженной командой, я попросил дать мне шлюпку без матросов, приказал своим обоим слугам Ульсону и Бою спуститься в шлюпку и отправился знакомиться с моими будущими соседями, захватив предварительно кое-какие подарки – бусы, красную бумажную материю, разорванную на куски и на узкие ленточки, и т. п.

Видя, что туземцы не осмеливаются подойти к шлюпке, и не желая сам прыгать в воду, чтобы добраться до берега, я бросил мои подарки в воду, надеясь, что волна прибьет их к берегу. Туземцы при виде этого энергически замахали руками и показывали, чтобы я удалился. Поняв, что присутствие наше мешает им войти в воду и взять вещи, я приказал моим людям грести, и едва только мы отошли от берега, как туземцы наперегонки бросились в воду, и красные платки были моментально вытащены. Несмотря, однако, на то, что красные тряпки, казалось, очень понравились дикарям, которые с большим любопытством их рассматривали и много толковали между собою, никто из них не отваживался подойти к моей шлюпке.

Видя такой неуспех завязать первое знакомство, я вернулся к корвету, где узнал, что видели дикарей в другом месте берега. Я немедленно отправился в указанном направлении, но и там не оказалось дикарей; только в маленькой бухточке далеко виднелись из-за стены зелени, доходившей до самой воды, концы вытащенных на берег пирог. Наконец, в одном месте берега, между деревьями, я заметил белый песок, быстро направился к этому месту, оказавшемуся очень уютным и красивым уголком; высадившись тут, я увидел узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса.

Средина площадки была хорошо утоптана, а кругом росли пестролиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темно-зеленом фоне окружающей зелени, а ярко-пунцовые цветы китайской розы и желто-зеленые и желто-красные листья разных видов кротонов и Coleus оживляли общую картину леса, состоявшего из бананов, панданусов, хлебных деревьев, арековых и кокосовых пальм. Высокий лес кругом ограждал площадку от ветра.

Двери находились на высоте 2 футов, так что представлялись скорее окнами, чем дверьми, и составляли единственное отверстие, через которое можно было проникнуть в хижину. Я подошел к одной из таких дверей и заглянул внутрь. В хижине темно, с трудом можно различить находящиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука, на полу несколько камней, между которыми тлел огонь и которые служили опорой стоявшего на них сломанного горшка, на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, – человеческий череп.

Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью.

В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда он исходил, я увидел в нескольких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один, без всякого оружия, и знаками прошу его подойти, он остановился. Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал ее себе на голову.

За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зеленый лист Piper betel, за другую на левой руке – род ножа из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, – кости казуара). Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой. Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню.

На площадке я нашел моих слуг, Ульсона и Боя, которые меня искали и недоумевали, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу кусок табаку, с которым тот, однако же, не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки рядом с листом бетеля.

Пока мы стояли среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовые обратиться в бегство. Они молча и не двигаясь стояли в почтительном отдалении, зорко следя за нашими движениями. Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и в полном смысле слова притащить к нашему кружку. Наконец, собрав всех в одно место, усталый, я сел посреди них на камень и принялся наделять разными мелочами – бусами, гвоздями, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. Назначение гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался их принять.

Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовалось несколько черных и белых перьев (казуара и какаду) в виде веера. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке – бамбуковая палочка, толщиной в очень толстый карандаш, с вырезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. д., висела небольшая сумочка, на левом же плече висел другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами.

При различном цвете волос, то совершенно черных, то выкрашенных красною глиной, и прически их были различные: у иных волосы стояли шапкой на голове, у других были коротко острижены, у некоторых висели на затылке вышеописанные локоны; но у всех волосы были курчавы, как у негров. Волосы на бороде также завивались в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых.

Из этих восьми впервые встреченных мною папуасов четыре оказались больными: у двоих элефантиазис изуродовал по ноге; третий представлял интересный случай psoriasis’а, распространенного по всему телу; у четвертого спина и шея были усеяны чирьями, сидевшими на больших твердых шишках, а на лице находилось несколько шрамов – следы, вероятно, таких же давнишних чирьев.

Одну из пирог я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». На полдороге, однако же, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная пирога быстро вернулась к берегу. Один из сидевших в пироге, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром.

Не без труда удалось втащить их на палубу; Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап. На палубе я взял пленников под руки и повел под полуют; они от страха тряслись всем телом, не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. Между тем совсем стемнело, под ют был принесен фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи и угостили чаем, который они сразу выпили. Несмотря на такой любезный прием, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою пирогу и быстро погребли обратно к деревне.

На корвете мне сказали, что в мое отсутствие показались опять туземцы и принесли с собою двух собак, которых тут же убили, и оставили их трупы, в виде подарка, на берегу.

21 сентября

Берег залива Астролябии в том месте, где «Витязь» бросил якорь, горист; несколько параллельных цепей гор различной высоты тянутся вдоль берега и только на западно-северо-западном берегу прерываются низменностью. Северо-западный берег горист, хотя не так высок, как южный, и оканчивается невысоким мысом.

Около таких мест обыкновенно находятся, как я узнал впоследствии, главные береговые селения папуасов. Все эти наблюдения я сделал на рассвете на мостике корвета и остался вполне доволен общим видом страны, которую избрал для исследования и, быть может, продолжительного пребывания. После завтрака я снова отправился в деревню, в которой был вчера вечером. Мой первый знакомый, папуас Туй, и несколько других вышли ко мне навстречу.

В этот день на корвете должен был быть молебен по случаю дня рождения Вел. кн. Константина Николаевича и установленный пушечный салют; поэтому я решил остаться в деревне среди туземцев, которых сегодня набралось несколько десятков, чтобы моим присутствием ослабить несколько страх, который могла произвести на туземцев пальба.

Но так как времени до салюта оставалось еще достаточно, то я отправился приискать место для моей будущей хижины. Мне не хотелось селиться в самой деревне и даже вблизи ее, во-первых, потому, что я не знал ни характера, ни нравов моих будущих соседей; во-вторых, незнакомство с языком лишало меня возможности испросить на то их согласие; навязывать же мое присутствие я считал бестактным; в-третьих, очень не любя шума, я боялся, что вблизи деревни меня будут беспокоить и раздражать крики взрослых, плач детей и вой собак.

Пушечные выстрелы, казалось, приводили туземцев больше в недоумение, чем пугали. При каждом новом выстреле они то пытались бежать, то ложились на землю, затыкали себе уши, тряслись всем телом, точно в лихорадке, или приседали. Я был в очень глупом положении: при всем желании успокоить их и быть серьезным я не мог часто удержаться от смеха; но вышло, что мой смех оказался самым действительным средством против страха туземцев, и так как смех вообще заразителен, то я заметил вскоре, что и папуасы, следуя моему примеру, начали ухмыляться, глядя друг на друга.

Довольный, что все обошлось благополучно, я вернулся на корвет, где капитан Назимов предложил мне отправиться со мною для окончательного выбора места постройки хижины. К нам присоединились старший офицер и доктор. Хотя, собственно, мой выбор был уже сделан, но посмотреть еще другие места, которые могли оказаться лучшими, было нелишним. Из трех осмотренных нами мест одно нам особенно понравилось. Значительный ручей впадал здесь в открытое море, но, заключая по многим признакам, что туземцы имеют обыкновение приходить сюда часто, оставляют здесь свои пироги, а недалеко оттуда обрабатывают плантации, я объявил командиру о моем решении поселиться на первом, избранном мною самим месте.

Часам к трем посланные с корвета люди занялись очисткой места от кустов и мелких деревьев, а плотники принялись за постройку хижины, начав ее с забивки свай под тенью двух громадных деревьев (Canarium commune).

22, 23, 24, 25 сентября

Все эти дни я был занят постройкой хижины. Часов в 6 утра съезжал с плотниками на берег и оставался там до спуска флага. Моя хижина имеет 7 футов ширины и 14 длины и разгорожена пополам перегородкой из брезента (крашеной парусины). Одну половину я назначил для себя, другую – для моих слуг Ульсона и Боя. Так как взятых с Таити досок не хватило, то стены были сделаны из дерева только наполовину, в нижней их части, для верхних же частей, равно как и для двух дверей, опять служил брезент, который можно было скатывать.

Для крыши заготовлены были особенным образом сплетенные из листьев кокосовой пальмы циновки; работу эту я поручил Бою. Пол, половина стен и стойки по углам были сделаны из леса, купленного на Таити и приспособленного на корвете. Сваи, верхние крепления, стропила пришлось вырубать и пригонять уже здесь; но благодаря любезности командира корвета рук было много, и постройка шла успешно.

Туземцы, вероятно, испуганные пальбой 21-го числа и присутствием большого количества людей с корвета, мало показывались, 2–3 человека, и то редко. Офицеры корвета занялись съемкой бухты и при этом посетили 5 или 6 прибрежных деревень, где за разные мелочи (бусы, пуговицы, гвозди, пустые бутылки и т. п.) набрали множество разного оружия и утвари и выменяли между прочим также более десятка черепов.

Многие местности получили названия: небольшая бухточка, где «Витязь» стоит на якоре, названа в честь генерал-адмирала и президента Русского географического общества портом Вел. кн. Константина. Все мыски были окрещены именами офицеров, делавших съемку, а остров, который виднелся у мыса Дюпере, назвали островом Витязь (впоследствии я узнал, что туземное имя его «Били-Били»).

Очень хорошо понимая предостережения Туя, я сделал, однако же, вид, что не понял его. Тогда он снова стал называть имена деревень – Бонгу, Горенду, Гумбу и т. д. и показывать, что рубит сваи; на все это я только махнул рукой и подарил ему гвоздь. Возвратясь на корвет, я рассказал о виденной мною пантомиме в кают-кампании, что, вероятно, побудило одного из офицеров, лейтенанта С. Чирикова, заведовавшего на «Витязе» артиллерийской частью, предложить мне приготовить несколько мин и расположить их вокруг моего дома. Я не отказался от такого средства защиты на случай крайней необходимости, если бы туземцы действительно вздумали явиться с теми намерениями, которые старался объяснить мне Туй.

26 сентября

Лег вчера в 11 часов вечера, встал сегодня в 2 часа утра. Все утро посвятил корреспонденции в Европу и сборам. Надо было разобраться с вещами, часть которых оставлялась на Гвинее, а другая отправлялась обратно с корветом в Японию.

Я взял кое-что, но так мало, что П. Н. Назимов очень удивился и предложил мне весьма любезно уделить многое из своей провизии, которую я принял с благодарностью и которая могла мне пригодиться в случае болезни. Он оставил мне также самую малую из шлюпок корвета, именно четверку, с которой в крайности может управиться и один человек. Иметь шлюпку было для меня удобно в высшей степени, так как при помощи ее я мог ознакомиться с другими береговыми деревнями, а в случае полной неудачи добиться доверия туземцев она же давала мне возможность переселиться в другую, более гостеприимную местность.

Кончив разборку вещей на корвете, после завтрака я стал перевозиться. Небольшое мое помещение скоро переполнилось вещами до такой степени, что значительное число ящиков пришлось поставить под домом для предохранения их от дождя, солнца и расхищения.

Я указал между прочим командиру и офицерам место, где я зарою в случае надобности (серьезной болезни, опасности от туземцев и т. п.) мои дневники, заметки и т. д.[14] Место это находилось под большим деревом, недалеко от хижины; чтобы легче было найти его, на соответствующей стороне ствола кора была снята приблизительно на один фут в квадрате и вырезана фигура стрелы, направленной вниз.

Около 3 часов порт Константина – имя, данное небольшой бухточке, у которой стояла моя хижина, – представлял очень оживленный вид. Перевозили последние дрова на корвет в маленьком паровом баркасе, шныряли взад и вперед шлюпки и вельботы, шестерка перевозила мои вещи, несколько раз отправляясь на корвет и возвращаясь к берегу. Около моей хижины работа также кипела: достраивалась хижина, копали ямы для мин, вырубались кусты, делался более удобный спуск от площадки, на которой стояла моя хижина, к песчаному берегу моря у устья ручья и т. д.

К моему сожалению, я не мог присмотреть за всеми этими работами – пришлось возвращаться на корвет, так как еще не все вещи были уложены. Весь вечер провозился я с этими вещами и без помощи В. П. Перелешина и А. С. Богомолова, которым я очень благодарен за их внимание ко мне и любезность, я бы не кончил уборки в тот вечер.

Крайнее утомление, хлопоты последних дней и особенно вторая бессонная ночь привели меня в такое нервное состояние, что я почти не мог держаться на ногах, говорил и делал все совершенно машинально, как во сне. В час ночи я кончил укладку на корвете; оставалось еще перевезти последние вещи на берег и написать некоторые письма.

27 сентября

В 2 часа утра привез я последние вещи и у домика застал г. Богомолова, который принимал и сторожил мои вещи на берегу, в то время как Бой, проработавший весь день над крышей, спал непробудным сном. Хижина была в такой степени завалена вещами, что с трудом нашлось достаточно места прилечь.

Несмотря на самую крайнюю усталость, я не мог заснуть: муравьи и комары не давали покоя. Возможность, однако, закрыть глаза, если не спать, значительно меня облегчила. Около 4 часов утра я вернулся на корвет, чтобы написать необходимые письма, не находя ни возможности, ни места сделать это в моем новом помещении. Что и кому писал сегодня утром, помню смутно; знаю только, что последнее письмо было адресовано Вел. кн. Константину Николаевичу.

Взяв с досадой из его дрожащих рук флаг-линь, я сказал, что, пока корвет еще не ушел, он может на шлюпке вернуться не мешкая, а то будет поздно. Между тем корвет выходил из порта Константина, и я сам отсалютовал отходящему судну. Первая мысль, пришедшая мне в голову, была та, что туземцы, пользуясь уходом огромного дымящегося страшилища, могут каждую минуту нагрянуть в мое поселение, разнести мою хижину и сваленные в беспорядке вещи и что отныне я предоставлен исключительно самому себе, все дальнейшее зависит от моей энергии, воли и труда.

Действительно, как только корвет скрылся за горизонтом, на соседнем мыске показалась толпа папуасов. Они прыгали и бегали, описывая круги; их движения были похожи на какую-то пляску, по крайней мере все делали одни и те же движения. Вдруг все остановились и стали глядеть в мою сторону: вероятно, один из них заметил русский национальный флаг, развевавшийся у моей хижины. Они сбежались в кучку, переговорили, затем опять повернулись в мою сторону, прокричали что-то и скрылись.

Необходимо было немедленно же приступить к разборке вещей, разбросанных в беспорядке в хижине и шалаше, но от усталости, волнения и двух почти бессонных ночей я находился в весьма плачевном состоянии: голова кружилась, ноги подкашивались, руки плохо слушались.

Скоро пришел Туй разведать, остался ли я или нет; не с прежним добродушием поглядывал он на меня, подозрительно осматривал мой дом, хотел войти в него, но я жестом и словом «табу» остановил его. Не знаю, что на него подействовало – жест или слово, но он вернулся на свое место. Туй знаками спрашивал, вернется ли корвет, на что я отвечал утвердительно. Желая избавиться от гостя, который мешал мне разбирать вещи, я просил его (я уже знал десятка два слов) принести кокосовых орехов, подарив ему при этом кусок красной тряпки.

Он действительно сейчас же удалился, но не прошло и часа, как снова вернулся с двумя мальчиками и одним взрослым папуасом. Все они почти не говорили, сохраняя очень серьезное выражение лица; даже и маленький мальчик лет семи был погружен, смотря на нас, в глубокую задумчивость. Туй пытался заснуть или показывал вид, что спит, следя зорко по временам за моими движениями, так как, уже не стесняясь гостей, я продолжал устраиваться в моем помещении.

Туй опять обошел все мины, подозрительно смотря на рычаги с привешенными камнями и веревками; они его, кажется, сильно интересовали, но он не осмеливался приближаться к ним. Наконец, он простился с нами, причем сделал странный кивок головой назад и проговорил что-то, чего я, однако, не расслышал и не успел записать (с первого дня знакомства с папуасами я носил постоянно в кармане записную книжку для записывания при каждом удобном случае слов туземного языка), и удалился. Часов около четырех послышался свист, звонкий, протяжный, и из-за кустов выступил целый ряд папуасов с копьями, стрелами и другим дрекольем.

Я вышел к ним навстречу, приглашая знаками подойти ближе. Они разделились на две группы; одна, более многочисленная, поставив свое оружие около деревьев, приблизилась ко мне с кокосами и сахарным тростником; другая, состоящая из шести человек, осталась около оружия. Это были жители деревни за мыском, которых я наблюдал сегодня утром, по уходе корвета, прыгающими и бегающими. К этой деревне, которую называют Гумбу, я старался подойти на шлюпке в первый день прихода «Витязя» в порт Константина. Я им подарил разные безделушки и отпустил, показав, что хочу спать.

28 сентября

Лунный вечер вчера был очень хорош. Разделив ночь на три вахты, я взял на себя самую утомительную – вечернюю (от 9 до 12 часов). Когда в 12 часов я был сменен Ульсоном, то вследствие сильного утомления долго не мог заснуть, так что ночь показалась мне, несмотря на все свое великолепие, очень длинной.

День прошел, как и первый, в разборке и установке вещей, что оказалось не так просто: вещей много, а места мало. Наконец, кое-как их разместил в несколько этажей, другие подвесил, третьи поместил на чердаке, который Ульсон и я ухитрились устроить под крышей. Одну сторону моей комнаты (7 футов длины и 7 ширины) занимает стол (около 2 футов ширины), другую – две корзины, образующие мою койку (неполных два фута ширины).

В проходе, шириной около 3 футов, помещается мое удобное, необходимое мне складное кресло. Папуасы вытаскивали из моря большие клетки или корзины продолговатой формы, в которые ловят рыбу. Бой (повар) приготовлял нам три раза есть и спросил в девятом часу, не сварить ли еще в четвертый раз немного рису. Я сегодня отдыхал, никуда не ходил и решил спать всю ночь.

29 сентября

Проспал как убитый, не просыпаясь ни разу. Погода стоит очень хорошая. Целый день не было и признака папуасов. Я предложил моим людям последовать моему примеру, т. е. спать по ночам, так как узнал, что они разделили прошлую ночь на четыре вахты; но они не захотели, говоря, что боятся папуасов. На руках и на лбу образовались подушки от укусов комаров, муравьев и других бестий. Странное дело, я гораздо менее страдаю от этой неприятности, чем Ульсон и Бой, которые каждое утро приходят жаловаться на не дающих им по ночам покоя насекомых.

30 сентября

Днем видел только несколько туземцев; все, кажется, входит в свою обычную колею, которую приход корвета на время нарушил. Я решил, однако, быть очень осторожным во всех отношениях с туземцами. В описаниях этой расы напирают постоянно на их вероломство и хитрость; пока не составлю о них собственного мнения, считаю рациональным быть настороже. По вечерам любуюсь великолепным освещением гор, которое доставляет мне каждый раз новое удовольствие.

По уходе корвета здесь царит всегда мне приятная тишина – не слыхать почти людского говора, спора, брани и т. д., только море, ветер и порой какая-нибудь птица нарушают общее спокойствие. Эта перемена обстановки очень благотворно на меня действует: я отдыхаю. Потом эта ровность температуры, великолепие растительности, красота местности заставляют совершенно забывать прошлое, не думать о будущем и только любоваться настоящим. Думать и стараться понять окружающее – отныне моя цель.

Чего мне больше? Море с коралловыми рифами, с одной стороны, и лес с тропической растительностью, с другой, – оба полны жизни, разнообразия; вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я лежал, думая обо всем этом, на толстом стволе повалившегося дерева и был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести к цели…

Пришел Туй, у которого я взял урок папуасского языка. Прибавив несколько слов к моему лексикону, я точным образом записал их и, оставшись доволен учителем, подарил ему ящик от сигар, а Ульсон дал ему старую шляпу. Туй был в восторге и быстро удалился, как бы боясь, чтобы мы не раздумали и не взяли данных вещей назад, или желая скорей показать свои новые подарки соплеменникам.

Около часу спустя показалась вереница туземцев, человек около 25; впереди двое несли на плечах привешенного к бамбуковой палке поросенка, шедшие за ними несли на головах посуду и, наконец, остальные – кокосовые орехи. Туй и много других знакомых были в толпе. Все свои дары туземцы положили на землю передо мною; потом каждый отдельно передал свой подарок мне в руки. Часть толпы отделилась от тех, которые расположились около меня.

Туй объяснял им, что успел узнать об употреблении каждой моей вещи; те с большим интересом рассматривали каждую вещь, быстро переходя от одного предмета к другому. Мало говорили и вообще не шумели. К лестнице, т. е. к дверям моего дома, они не подходили, из деликатности или боязни – не знаю. Все знали мое имя, обращаясь ко мне, называли по имени. Около Боя собрался кружок послушать его игру на маленьком железном инструменте – губной гармонике, которая в большом ходу на о-вах Самоа и на которой Бой играл с большим искусством.

Музыка произвела необычайный эффект: папуасы обступили Боя и с видимым любопытством и удовольствием прислушивались к этой детской музыке. Они очень обрадовались, когда я им подарил несколько подобных гармоний, и тотчас же начали упражняться на новом инструменте. Просидев около часу, папуасы ушли; при прощанье они протягивали левую руку. У весьма многих я заметил сильно развитый элефантиазис.

Часов в десять вечера разразилась над нами сильная гроза; дождь лил ливнем, но крыша, к нашему общему удовольствию, не промокла.

1 октября

Проснувшись до рассвета, решил идти в одну из деревень – мне очень хочется познакомиться с туземцами ближе. Отправляясь, я остановился перед дилеммой – брать или не брать револьвер? Я, разумеется, не знал, какого рода прием меня ожидает в деревне, но, подумав, пришел к заключению, что этого рода инструмент никак не может принести значительной пользы моему предприятию.

Пустив его в дело при кажущейся крайней необходимости, даже с полнейшим успехом, т. е. положи я на месте человек шесть, очень вероятно, что в первое время после такой удачи страх оградит меня, но надолго ли? Желание мести, многочисленность туземцев в конце концов превозмогут страх перед револьвером.

Затем размышления совершенно иного рода укрепили мое решение идти в деревню невооруженным. Мне кажется, что заранее человек не может быть уверен, как он поступит в каком-нибудь, дотоле не испытанном им случае. Я не уверен, как я, имея револьвер у пояса, поступлю, напр., сегодня, если туземцы в деревне начнут обращаться со мною неподходящим образом, смогу ли я остаться совершенно спокойным и индифферентным ко всем любезностям папуасов.

Но я убежден, что какая-нибудь пуля, пущенная некстати, может сделать достижение доверия туземцев невозможным, т. е. совершенно разрушит все шансы на успех предприятия. Чем более я обдумывал свое положение, тем яснее становилось мне, что моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении. Я оставил револьвер дома, но не забыл записную книжку и карандаш.

Я намеревался идти в Горенду, т. е. ближайшую от моей хижины деревню, но в лесу нечаянно попал на другую тропинку, которая, как я полагал, приведет меня все-таки в Горенду. Заметив, что я ошибся, я решил продолжать путь, будучи уверен, что тропа приведет меня в какое-нибудь селение.

Я был так погружен в раздумье о туземцах, которых еще почти что не знал, о предстоящей встрече, что был изумлен, когда очутился, наконец, около деревни, но какой – я не имел понятия. Слышалось несколько голосов мужских и женских. Я остановился для того, чтобы сообразить, где я и что должно теперь случиться. Пока я стоял в раздумье, в нескольких шагах от меня появился мальчик лет четырнадцати или пятнадцати. Мы молча с секунду глядели в недоумении друг на друга… Говорить я не умел, подойти к нему – значило напугать его еще более. Я продолжал стоять на месте. Мальчик же стремглав бросился назад в деревню. Несколько громких возгласов, женский визг, и затем полнейшая тишина.

Я вошел на площадку. Группа вооруженных копьями людей стояла посередине, разговаривая оживленно, но вполголоса между собою. Другие, все вооруженные, стояли поодаль; ни женщин, ни детей не было – они, вероятно, попрятались. Увидев меня, несколько копий были подняты и некоторые туземцы приняли очень воинственную позу, как бы готовясь пустить копье.

Несколько восклицаний и коротких фраз с разных концов площадки имели результатом, что копья были опущены. Усталый, отчасти неприятно удивленный встречей, я продолжал медленно подвигаться, смотря кругом и надеясь увидеть знакомое лицо.

Такого не нашлось. Я остановился около «барлы», и ко мне подошло несколько туземцев. Вдруг пролетели, не знаю, нарочно ли или без умысла пущенные одна за другой две стрелы, очень близко от меня.

Стоявшие около меня туземцы громко заговорили, обращаясь, вероятно, к пустившим стрелы, а затем, обратившись ко мне, показали на дерево, как бы желая объяснить, что стрелы были пущены с целью убить птицу на дереве. Но птицы там не оказалось, и мне подумалось, что туземцам хочется знать, каким образом я отнесусь к сюрпризу вроде очень близко мимо меня пролетевших стрел.

Я мог заметить, что, как только пролетела первая стрела, много глаз обратились в мою сторону, как бы изучая мою физиономию, но, кроме выражения усталости и, может быть, некоторого любопытства, вероятно, ничего не открыли в ней. Я, в свою очередь, стал глядеть кругом – все угрюмые, встревоженные, недовольные физиономии и взгляды, как будто говорящие, зачем я пришел нарушать их спокойную жизнь.

Мне самому как-то стало неловко, зачем прихожу я стеснять этих людей? Никто не покидал оружия, за исключением двух или трех стариков. Число туземцев стало прибывать; кажется, другая деревня была недалеко, и тревога, вызванная моим приходом, дошла и туда. Небольшая толпа окружила меня; двое или трое говорили очень громко, как-то враждебно поглядывая на меня.

При этом, как бы в подкрепление своих слов, они размахивали копьями, которые держали в руках. Один из них был даже так нахален, что копьем при какой-то фразе, которую я, разумеется, не понял, вдруг размахнулся и еле-еле не попал мне в глаз или в нос. Движение было замечательно быстро, и, конечно, не я был причиной того, что не был ранен, – я не успел двинуться с места, где стоял, – а ловкость и верность руки туземца, успевшего остановить конец своего копья в нескольких сантиметрах от моего лица. Я отошел шага на два в сторону и мог расслышать несколько голосов, которые неодобрительно (как мне, может быть, показалось) отнеслись к этой бесцеремонности.

В эту минуту я был доволен, что оставил револьвер дома, не будучи уверен, так же ли хладнокровно отнесся бы я ко второму опыту, если бы мой противник вздумал его повторить.

Мое положение было глупое: не умея говорить, лучше было бы уйти, но мне страшно захотелось спать. Домой идти далеко. Отчего же не спать здесь? Все равно, я не могу говорить с туземцами, и они не могут меня понять.

Недолго думая, я высмотрел место в тени, притащил туда новую циновку (вид которой, кажется, подал мне первую мысль – спать здесь) и с громадным удовольствием растянулся на ней. Закрыть глаза, утомленные солнечным светом, было очень приятно. Пришлось, однако, полуоткрыть их, чтобы развязать шнурки башмаков, расстегнуть штиблеты, распустить пояс и найти что-нибудь подложить под голову. Я увидел, что туземцы стали полукругом, в некотором отдалении от меня, вероятно, удивляясь и делая предположения о том, что будет дальше.

Одна из фигур, которую я видел перед тем, как снова закрыл глаза, оказалась тем самым туземцем, который чуть не ранил меня. Он стоял недалеко и разглядывал мои башмаки. Я припомнил все происшедшее и подумал, что все это могло бы кончиться очень серьезно, и в то же время промелькнула мысль, что, может быть, это только начало, а конец еще впереди. Но если уж суждено быть убитым, то все равно, будет ли это стоя, сидя, лежа на циновке или же во сне. Далее я подумал, что если бы пришлось умирать, то сознание, что при этом 2, 3 или даже 6 диких также поплатились жизнью, было бы весьма небольшим удовольствием. Был снова доволен, что не взял с собою револьвера.

Когда я засыпал, голоса птиц заняли меня; резкий крик быстро летающих лори несколько раз заставлял меня очнуться; оригинальная жалобная песня «коки» (Chlamidodera), напротив, наводила сон; треск цикад также нисколько не мешал, а способствовал сну. Мне кажется, я заснул скоро, так как встал очень рано и, пройдя часа два почти все по солнцу, с непривычки чувствовал большую усталость, в особенности усталость глаз от яркого дневного света.

Проснулся, чувствуя себя очень освеженным. Судя по положению солнца, должен был быть по крайней мере третий час. Значит, я проспал два часа с лишком. Открыв глаза, я увидел нескольких туземцев, сидящих вокруг циновки шагах в двух от нее; они разговаривали вполголоса, жуя бетель. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо. Я очень пожалел, что не умею еще говорить с ними. Я решил идти домой и стал приводить свой костюм в порядок. Эта операция очень заняла окружающих меня папуасов. Затем я встал, кивнул головой в разные стороны и направился по той же тропинке в обратный путь, показавшийся мне теперь короче, чем утром.

После 6 часов вечера поднялся довольно сильный ветер с севера, со шквалами и дождем; температура быстро понизилась. Темно делается здесь уже в 7 часов; в безлунные ночи темень страшная – шагах в четырех от дома трудно его отличить. Всю ночь дождь лил ливнем. Утро пасмурное, и опять идет мелкий дождь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Источник

Берег Маклая на Новой Гвинее

Первое пребывание на берегу Маклая на Новой Гвинее

(С сентября 1871 г. по декабрь 1872 г.)

7/19 сентября 1871 г. Около 10 часов утра показался, наконец^[6], покрытый отчасти облаками высокий берег Новой Гвинеи^[7]. Корвет «Витязь» шел параллельно берегу Новой Британии из порта Праслин (Новая Ирландия), нашей последней якорной стоянки. Открывшийся берег, как оказалось, был мыс короля Вильяма (King William), находящийся на северо-восточном берегу Новой Гвинеи.

Высокие горы тянулись цепью параллельно берегу (на картах они обозначены именем Финистер; высота их превышает 10 000 футов). В проходе между о. Рук и берегом Новой Гвинеи виднелось несколько низких островков, покрытых растительностью. Течение было попутное, и мы хорошо подвигались вперед. Часу во втором корвет «Витязь» настолько приблизился к берегу Новой Гвинеи, что можно было видеть характерные черты страны. На вершинах гор лежали густые массы облаков, не позволявшие различать верхние их очертания; под белым слоем облаков, по крутым скатам гор чернел густой лес, который своим темным цветом очень разнился от береговой полосы светло-зеленого цвета^[8].

Береговая полоса возвышалась террасами или уступами (высотой приблизительно до 1000 футов) и представляла очень характерный вид. Правильность этих террас более заметна внизу, на небольшой высоте. Многочисленные ущелья и овраги, наполненные густою зеленью, пересекали эти террасы и соединяли таким образом верхний лес с прибрежным узким поясом растительности. В двух местах на берегу виднелся дым, свидетельствовавший о присутствии человека. В иных местах береговая полоса становилась шире, горы отступали более в глубь страны, и узкие террасы, приближаясь к морю, превращались в обширные поляны, окаймленные темною зеленью. Около 6 час. вечера отделился недалеко от берега маленький островок, покрытый лесом. Между светлою зеленью кокосовых пальм на островке видны были крыши хижин, а на берегу можно было различить и людей. У островка впадала речка, которая, судя по извилистой линии растительности, протекала по поляне. Не найдя удобного якорного места (нас пронесло около 90 сажен), мы прекратили пары, и корвет «Витязь» лег в дрейф. Вечер был ясный, звездный, только горы оставались закрыты, как и днем, облаками, которые спустились, казалось, ниже, соединяясь с белою пеленою тумана, разостлавшегося вдоль берега у самого моря. Из темных туч на вершинах часто сверкала молния, причем грома не было слышно.

20 сентября. За ночь попутное течение подвинуло нас к северу миль на двадцать. Я рано поднялся на палубу, рассчитывая увидеть до восхода солнца вершины гор свободными от облаков. И действительно, годы ясно были видны и представляли мало отдельных вершин, а сплошную высокую стену почти повсюду одинаковой высоты. При восходе солнца вершина и подошва гор были свободны от облаков; посередине их тянулись белые strati (слоистые облака). Поднявшееся солнце осветило берег, на котором ясно можно было различить три или четыре параллельных, громоздившихся один над другим хребта. По мере того как мы подвигались вперед, вид берега изменялся. Террас более не было, а к высоким продольным хребтам примыкали неправильные поперечные ряды холмов, между которыми, вероятно, протекали речки. Растительности было более.

Около 10 час. 30 мин., подвигаясь к зал. Астролябии, мы увидели перед собою 2 мыса: южный – мыс Риньи (Rigny) и северный – мыс Дюпере (Duperrey), оба невысокие; второй далеко выдающийся в море^[9]. Облака понемногу заволокли вершины высоких хребтов; громадные кучевые облака, клубясь и изменяя форму, легли на них. По склонам невысоких холмов виднелись кое-где густые столбы дыма. Стало довольно тепло: в тени термометр показывал 31° Ц. Часам к 12 мы были среди большого зал. Астролябии.

На предложенный мне командиром корвета «Витязь» капитаном второго ранга^[10] Павлом Николаевичем Назимовым вопрос, в каком месте берега я желаю быть высаженным, я указал на более высокий левый берег, предполагая, что правый, низкий, может оказаться нездоровым. Мы долго вглядывались в берег залива, желая открыть хижины туземцев, но, кроме столбов дыма на холмах, ничего не заметили. Подойдя, однако, еще ближе к берегу, старший офицер П. П. Новосильский закричал, что видит бегущих дикарей. Действительно, можно было различить в одном месте песчаного берега несколько темных фигур, которые то бежали, то останавливались.

Около того места выделялся небольшой мысок, за которым, казалось, находилась небольшая бухта. Мы направились туда, и предположение относительно существования бухты оправдалось. Войдя в нее, корвет «Витязь» стал на якорь саженях в 70 от берега на 27 саженях глубины. Громадные деревья, росшие у самой окраины приглыбого^[11] скалистого (поднятого кораллового рифа) берега бухточки, опускали свою листву до самой поверхности воды, и бесчисленные лианы и разные паразитные растения образовывали своими гирляндами положительно занавесь между деревьями, и только северный песчаный мысок этой бухточки был открыт. Вскоре группа дикарей появилась на этом мыске. Туземцы казались очень боязливыми. После долгих совещаний между собой один из них выдвинулся из группы, неся кокосовый орех, который он положил у берега и, указывая на него мимикой, хотел, казалось, объяснить, что кокос этот назначается для нас, а затем быстро скрылся в чаще леса.

Обогнув мысок, я направился вдоль песчаного берега к тому месту, где мы впервые увидели туземцев. Минут через двадцать мы приблизились к берегу, где я и увидел на песке несколько туземных пирог. Однако мне не удалось здесь высадиться по случаю сильного прибоя. Между тем из-за кустов показался вооруженный копьем туземец и, подняв копье над головой, пантомимой хотел мне дать понять, чтобы я удалился. Но когда я поднялся в шлюпке и показал несколько красных тряпок, тогда из леса выскочило около дюжины вооруженных разным дрекольем дикарей. Видя, что туземцы не осмеливаются подойти к шлюпке, и не желая сам прыгать в воду, чтобы добраться до берега, я бросил мои подарки в воду, надеясь, что волна прибьет их к берегу. Туземцы при виде этого энергически замахали руками и показывали, чтобы я удалился. Поняв, что присутствие наше мешает им войти в воду и взять вещи, я приказал моим людям грести, и едва только мы отошли от берега, как туземцы наперегонки бросились в воду, и красные платки были моментально вытащены. Несмотря, однако, на то, что красные тряпки, казалось, очень понравились дикарям, которые с большим любопытством их рассматривали и много толковали между собою, никто из них не отваживался подойти к моей шлюпке.

Я с таким нетерпением выскочил из шлюпки и направился по тропинке в лес, что даже не отдал никаких приказаний моим людям, которые занялись привязыванием шлюпки к ближайшим деревьям. Пройдя шагов тридцать по тропинке, я заметил между деревьями несколько крыш, а далее тропинка привела меня к площадке, вокруг которой стояли хижины с крышами, спускавшимися почти до земли. Деревня имела очень опрятный и очень приветливый вид. Средина площадки была хорошо утоптана, а кругом росли пестролиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темно-зеленом фоне окружающей зелени, а ярко-пунцовые цветы китайской розы и желто-зеленые и желто-красные листья разных видов кротонов и Coleus оживляли общую картину леса, состоявшего из бананов, панданусов, хлебных деревьев, ареновых и кокосовых пальм. Высокий лес кругом ограждал площадку от ветра.

Хотя в деревне не оказалось живой души, но повсюду видны были следы недавно покинувших ее обитателей: на площадке иногда вспыхивал тлеющий костер, здесь валялся недопитый кокосовый орех, там – брошенное второпях весло; двери некоторых хижин были тщательно заложены какою-то корой и заколочены накрест пластинами расколотого бамбука. У двух хижин, однако, двери остались открытыми, – видно, хозяева куда-то очень торопились и не успели их запереть. Двери находились на высоте 2 футов, так что представлялись скорее окнами, чем дверьми, и составляли единственное отверстие, через которое можно было проникнуть в хижину. Я подошел к одной из таких дверей и заглянул внутрь. В хижине темно, с трудом можно различить находящиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука, на полу несколько камней, между которыми тлел огонь и которые служили опорой стоявшего на них сломанного горшка, на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, – человеческий череп. Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью.

Папуас этот был среднего роста, темно-шоколадного цвета, с матово-черными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородой. Весь костюм его состоял из тряпки, шириной около 8 см, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикрепленной сзади к поясу, и двух тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетеной сухой травы. За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зеленый лист Piper betel, за другую на левой руке – род ножа из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, – кости казуара). Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой. Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню. На площадке я нашел моих слуг, Ульсона и Боя, которые меня искали и недоумевали, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу кусок табаку, с которым тот, однако же, не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки рядом с листом бетеля.

Около меня собралось человек восемь папуасов; они были различного роста и по виду представляли некоторое, хотя и незначительное, различие. Цвет кожи мало варьировал; самый резкий контраст с типом моего первого знакомца представлял человек роста выше среднего, худощавый, с крючковатым выдающимся носом и очень узким, сдавленным с боков лбом; борода и усы были у него выбриты, на голове возвышалась целая шапка красно-бурых волос, из-под которой сзади спускались на шею скрученные пряди волос, совершенно похожие на трубкообразные локоны жителей Новой Ирландии. Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовалось несколько черных и белых перьев (казуара и какаду) в виде веера. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке – бамбуковая палочка, толщиной в очень толстый карандаш, с вырезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. д., висела небольшая сумочка, на левом же плече висел другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами.

У этого туземца, как и у всех присутствовавших, верхняя часть рук была туго перевязана плетеными браслетами, за которые были заткнуты различные предметы – у кого кости, у кого листья или цветы. У многих на плече висел каменный топор, а некоторые держали в руках лук почтенных размеров (почти что в рост человека) и стрелу более метра длины. При различном цвете волос, то совершенно черных, то выкрашенных красною глиной, и прически их были различные: у иных волосы стояли шапкой на голове, у других были коротко острижены, у некоторых висели на затылке вышеописанные локоны; но у всех волосы были курчавы, как у негров. Волосы на бороде также завивались в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых.

Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуться на корвет. Вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали; все было положено в шлюпку. В надежде еще более закрепить хорошие отношения с туземцами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружавшим меня папуасам сопутствовать мне к корвету на своих пирогах. После долгих рассуждений человек пять поместились в двух пирогах, другие остались и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предприятия. Одну из пирог я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». На полдороге, однако же, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная пирога быстро вернулась к берегу. Один из сидевших в пироге, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром. Не без труда удалось втащить их на палубу; Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап. На палубе я взял пленников под руки и повел под полуют; они от страха тряслись всем телом, не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. Между тем совсем стемнело, под ют был принесен фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи и угостили чаем, который они сразу выпили. Несмотря на такой любезный прием, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою пирогу и быстро погребли обратно к деревне.

21 сентября. Берег залива Астролябии в том месте, где «Витязь» бросил якорь, горист; несколько параллельных цепей гор различной высоты тянутся вдоль берега и только на западно-северо-западном берегу прерываются низменностью. Северо-западный берег горист, хотя не так высок, как южный, и оканчивается невысоким мысом.

Все эти горы (из которых высочайшая достигает приблизительно 5–6 тысяч футов) покрыты густой растительностью до самых вершин и пересечены во многих местах поперечными долинами. Иногда горы приближаются почти к самому берегу, чаще же между первыми холмами и морем тянется невысокая береговая полоса. Лес же в некоторых местах спускается до самого моря, так что нижние ветви больших деревьев находятся в воде. Во многих местах берег окаймлен коралловыми рифами, а реже представляется отлогим и песчаным, доступным приливам, и в таком случае служит удобной пристанью для туземных пирог. Около таких мест обыкновенно находятся, как я узнал впоследствии, главные береговые селения папуасов. Все эти наблюдения я сделал на рассвете на мостике корвета и остался вполне доволен общим видом страны, которую избрал для исследования и, быть может, продолжительного пребывания. После завтрака я снова отправился в деревню, в которой был вчера вечером. Мой первый знакомый, папуас Туй, и несколько других вышли ко мне навстречу.

В этот день на корвете должен был быть молебен по случаю дня рождения вел. кн. Константина Николаевича и установленный пушечный салют; поэтому я решил остаться в деревне среди туземцев, которых сегодня набралось несколько десятков, чтобы моим присутствием ослабить несколько страх, который могла произвести на туземцев пальба.

Я отправился из деревни по тропинке и минут через десять подошел к маленькому мыску, возле которого протекал небольшой ручей и росла группа больших деревьев. Место это показалось мне вполне удобным как по близости к ручью, так и потому, что находилось почти на тропинке, соединявшей, вероятно, соседние деревни. Наметив таким образом место будущего поселения, я поторопился вернуться в деревню, но пришел уже во время салюта. Пушечные выстрелы, казалось, приводили туземцев больше в недоумение, чем пугали. При каждом новом выстреле они то пытались бежать, то ложились на землю, затыкали себе уши, тряслись всем телом, точно в лихорадке, или приседали. Я был в очень глупом положении: при всем желании успокоить их и быть серьезным я не мог часто удержаться от смеха; но вышло, что мой смех оказался самым действительным средством против страха туземцев, и так как смех вообще заразителен, то я заметил вскоре, что и папуасы, следуя моему примеру, начали ухмыляться, глядя друг на друга. Довольный, что все обошлось благополучно, я вернулся на корвет, где капитан Назимов предложил мне отправиться со мною для окончательного выбора места постройки хижины. К нам присоединились старший офицер и доктор. Хотя, собственно, мой выбор был уже сделан, но посмотреть еще другие места, которые могли оказаться лучшими, было нелишним. Из трех осмотренных нами мест одно нам особенно понравилось. Значительный ручей впадал здесь в открытое море, но, заключая по многим признакам, что туземцы имеют обыкновение приходить сюда часто, оставляют здесь свои пироги, а недалеко оттуда обрабатывают плантации, я объявил командиру о моем решении поселиться на первом, избранном мною самим месте.

22, 23, 24, 25 сентября. Все эти дни я был занят постройкой хижины. Часов в 6 утра съезжал с плотниками на берег и оставался там до спуска флага. Моя хижина имеет 7 футов ширины и 14 длины и разгорожена пополам перегородкой из брезента (крашеной парусины). Одну половину я назначил для себя, другую – для моих слуг Ульсона и Боя. Так как взятых с Таити досок не хватило, то стены были сделаны из дерева только наполовину, в нижней их части, для верхних же частей, равно как и для двух дверей, опять служил брезент, который можно было скатывать. Для крыши заготовлены были особенным образом сплетенные из листьев кокосовой пальмы циновки; работу эту я поручил Бою. Пол, половина стен и стойки по углам были сделаны из леса, купленного на Таити и приспособленного на корвете. Сваи, верхние крепления, стропила пришлось вырубать и пригонять уже здесь; но благодаря любезности командира корвета рук было много, и постройка шла успешно. Туземцы, вероятно, испуганные пальбой 21-го числа и присутствием большого количества людей с корвета, мало показывались, 2–3 человека, и то редко. Офицеры корвета занялись съемкой бухты и при этом посетили 5 или 6 прибрежных деревень, где за разные мелочи (бусы, пуговицы, гвозди, пустые бутылки и т. п.) набрали множество разного оружия и утвари и выменяли между прочим также более десятка черепов. Многие местности получили названия: небольшая бухточка, где «Витязь» стоит на якоре, названа в честь генерал-адмирала и президента Русского географического общества портом вел. кн. Константина. Все мыски были окрещены именами офицеров, делавших съемку, а остров, который виднелся у мыса Дюпере, назвали островом Витязь (впоследствии я узнал, что туземное имя его «Били-Били»).

25-го числа Бой начал крыть крышу, потому что завтра последний день пребывания здесь корвета. Между тем приходил мой доброжелатель Туй и своей выразительной мимикой старался объяснить, что, когда корвет уйдет (при этом он указал на корвет и далекий горизонт) и мы останемся втроем (он указал на меня, Ульсона и Боя и на землю), придут из соседних деревень туземцы (указывая на лес и как бы называя деревни), разрушат хижину (тут он подошел к сваям, делая вид, как бы рубит их)и убьют нас копьями (тут он выпрямился, отставил одну ногу назад и, закинув правую руку над головой, имел вид человека, бросающего копье; затем подошел ко мне, толкнул меня несколько раз в грудь пальцем и, наконец, полузакрыв глаза, открыв немного рот и высунув кончик языка, принял положение человека, падающего на землю; те же мимические движения он проделал, указывая поочередно на Ульсона и Боя). Очень хорошо понимая предостережения Туя, я сделал, однако же, вид, что не понял его. Тогда он снова стал называть имена деревень – Бонгу, Горенду, Гумбу и т. д., и показывать, что рубит сваи; на все это я только махнул рукой и подарил ему гвоздь. Возвратясь на корвет, я рассказал о виденной мною пантомиме в кают-кампании, что, вероятно, побудило одного из офицеров, лейтенанта С. Чирикова, заведывавшего на «Витязе» артиллерийской частью, предложить мне приготовить несколько мин и расположить их вокруг моего дома. Я не отказался от такого средства защиты на случай крайней необходимости, если бы туземцы действительно вздумали явиться с теми намерениями, которые старался объяснить мне Туй.

26 сентября. Лег вчера в 11 часов вечера, встал сегодня в 2 часа утра. Все утро посвятил корреспонденции в Европу и сборам. Надо было разобраться с вещами, часть которых оставлялась на Гвинее, а другая отправлялась обратно с корветом в Японию.

Отправляясь на Новую Гвинею не с целью кратковременного путешествия, а продолжительного, в течение нескольких лет житья, я уже давно пришел к заключению, что мне следует быть независимым от европейской пищи. Я знал, что плантации папуасов не бедны, свиней они также имеют; главным же образом охота могла всегда доставлять мне средства пропитания. Вследствие этого и после многих месяцев жизни на судне, в море, где консервы играют всегда значительную роль и немало успели надоесть мне, я совершенно равнодушно отнесся к обеспечению себя провизией в последнем порту. Я взял кое-что, но так мало, что П. Н. Назимов очень удивился и предложил мне весьма любезно уделить многое из своей провизии, которую я принял с благодарностью и которая могла мне пригодиться в случае болезни. Он оставил мне также самую малую из шлюпок корвета, именно четверку, с которой в крайности может управиться и один человек. Иметь шлюпку было для меня удобно в высшей степени, так как при помощи ее я мог ознакомиться с другими береговыми деревнями, а в случае полной неудачи добиться доверия туземцев, она же давала мне возможность переселиться в другую, более гостеприимную местность. Кончив разборку вещей на корвете, после завтрака я стал перевозиться. Небольшое мое помещение скоро переполнилось вещами до такой степени, что значительное число ящиков пришлось поставить под домом для предохранения их от дождя, солнца и расхищения.

Между тем с утра еще лейтенант Чириков был занят устройством мин, расположив их полукругом для защиты при нападении дикарей со стороны леса, а человек 30 матросов под наблюдением лейтенанта Перелешина и гардемарина Верениуса занимались расчисткой места около дома, так что получилась площадка в 70 м длины и 70 м ширины, окруженная с одной стороны морем, а с трех – густым лесом. П. Н. Назимов был также некоторое время около хижины и помогал мне своими советами. Я указал между прочим командиру и офицерам место, где я зарою в случае надобности (серьезной болезни, опасности от туземцев и т. п.) мои дневники, заметки и т. д.^[12] Место это находилось под большим деревом, недалеко от хижины; чтобы легче было найти его, на соответствующей стороне ствола кора была снята приблизительно на один фут в квадрате и вырезана фигура стрелы, направленной вниз.

27 сентября. В 2 часа утра привез я последние вещи и у домика застал г. Богомолова, который принимал и сторожил мои вещи на берегу, в то время как Бой, проработавший весь день над крышей, спал непробудным сном. Хижина была в такой степени завалена вещами, что с трудом нашлось достаточно места прилечь. Несмотря на самую крайнюю усталость, я не мог заснуть: муравьи и комары не давали покоя. Возможность, однако, закрыть глаза, если не спать, значительно меня облегчила. Около 4 часов утра я вернулся на корвет, чтобы написать необходимые письма, не находя ни возможности, ни места сделать это в моем новом помещении. Что и кому писал сегодня утром, помню смутно; знаю только, что последнее письмо было адресовано вел. кн. Константину Николаевичу.

Поблагодарив за все бескорыстно оказанные мне услуги командира и офицеров корвета «Витязь» и простившись со всеми, я спустился в свою шлюпку и окончательно съехал на берег. Когда якорь корвета показался из воды, я приказал Ульсону спустить развевавшийся над деревом у самого мыса флаг, но, заметив, что последний не спускается, подошел к Ульсону посмотреть, в чем дело, и, к удивлению и негодованию, увидел, что у моего слуги, обыкновенно так храбрившегося на словах, руки дрожат, глаза полны слез и он тихо всхлипывает. Взяв с досадой из его дрожащих рук флаг-линь, я сказал, что, пока корвет еще не ушел, он может на шлюпке вернуться не мешкая, а то будет поздно. Между тем корвет выходил из порта Константина, и я сам отсалютовал отходящему судну. Первая мысль, пришедшая мне в голову, была та, что туземцы, пользуясь уходом огромного дымящегося страшилища, могут каждую минуту нагрянуть в мое поселение, разнести мою хижину и сваленные в беспорядке вещи и что отныне я предоставлен исключительно самому себе, все дальнейшее зависит от моей энергии, воли и труда. Действительно, как только корвет скрылся за горизонтом, на соседнем мыске показалась толпа папуасов. Они прыгали и бегали, описывая круги; их движения были похожи на какую-то пляску, по крайней мере все делали одни и те же движения. Вдруг все остановились и стали глядеть в мою сторону: вероятно, один из них заметил русский национальный флаг, развевавшийся у моей хижины. Они сбежались в кучку, переговорили, затем опять повернулись в мою сторону, прокричали что-то и скрылись.

Источник

В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда слышался шорох, увидал в недалеких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один, без всякого оружия, и знаками прошу подойти, он остановился. Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал ее себе на голову. Папуас этот был среднего роста, темно-шоколадного цвета с матово-черными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородою. Весь костюм его состоял из тряпки, шириною около 8 сантиметров, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикрепленной сзади к поясу, и двух, тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетеной сухой травы. За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зеленый лист Piper betel{7}, за другую на левой руке — род ножа из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, кости казуара{8}). Хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой. Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню. На площадке я нашел моих слуг Ульсона и Боя, которые меня искали и недоумевали, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу кусок табаку, с которым тот, однако же, не знал, что делать, и молча принял подарок, заткнул его за браслет правой руки рядом с листом бетеля. Пока мы стояли среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовые обратиться в бегство. Они молча и не двигаясь стояли в почтительном отдалении, зорко следя за нашими движениями. Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и притащить, в полном смысле слова, к нашему кружку. Наконец, собрав всех в одно место, усталый, сел посреди их на камень и принялся наделять разными мелочами: бусами, гвоздями, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. Назначение гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался принять. Около меня собралось человек восемь папуасов; они были различного роста и по виду представляли некоторое, хотя и незначительное, различие. Цвет кожи мало варьировал; самый резкий контраст с типом моего первого знакомца представлял человек роста выше среднего, худощавый, с крючковатым выдающимся носом, очень узким, сдавленным с боков лбом; борода и усы были у него выбриты, на голове возвышалась целая шапка красно-бурых волос, из-под которой сзади спускались на шею окрученные пряди волос, совершенно похожие на трубкообразные локоны жителей Новой Ирландии. Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовались несколько черных и белых перьев (казуара и какаду) в виде веера. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке — бамбуковая палочка толщиною в очень толстый карандаш с нарезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. п., висела небольшая сумочка, на левом же плече висел другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами. У этого туземца, как и у всех присутствовавших, верхняя часть рук была туго перевязана плетеными браслетами, за которыми были заткнуты различные предметы — у кого кости, у кого листья или цветы. У многих на плече висел каменный топор, а некоторые держали в руках лук почтенных размеров (почти что в рост человека) и стрелу более метра длины. При различном цвете волос, то совершенно черных, то выкрашенных красною глиною, и прически их были различные: у иных волосы стояли шапкою на голове, у других были коротко острижены, у некоторых висели на затылке вышеописанные локоны; но у всех волосы были курчавы, как у негров. Волоса на бороде завивались также в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых. Из этих впервые восьми встреченных мною папуасов четыре оказалось больных: у двоих элефантиазис{9} изуродовал по ноге, третий представлял интересный случай psoriasis{10}, распространенный по всему телу, у четвертого спина и шея были усеяны чирьями, (…) а на лице находилось несколько шрамов (…).

Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуться на корвет. Вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали; все было положено в шлюпку. В надежде еще более укрепить хорошие отношения с туземцами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружавшим меня папуасам сопутствовать мне к корвету на своих пирогах. После долгих рассуждений человек пять поместились в двух пирогах, другие остались и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предприятия. Одну из пирог я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». На полдороге, однако же, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная пирога быстро вернулась к берегу. Один из сидевших в пироге, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром. Не без труда удалось втащить их на палубу, Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап. На палубе я взял пленников под руки и повел под полуют; они от страха тряслись всем телом, не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. Между тем совсем стемнело, под ют был принесен фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи, угостили чаем, который они сразу выпили. Несмотря на такой любезный прием, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою пирогу и быстро погребли обратно к деревне.

На корвете мне сказали, что в мое отсутствие показались опять туземцы и принесли с собою двух собак, которых тут же убили и оставили тела их, в виде подарка, на берегу.

21 с е н т я б р я. (…) Во многих местах берег окаймляется коралловыми рифами и реже представляется отлогим и песчаным, доступным приливам и в таком случае служит удобною пристанью для туземных пирог. Около таких мест обыкновенно находятся, как я узнал впоследствии, главные береговые селения папуасов. Все эти наблюдения я сделал на рассвете, на мостике корвета, и остался вполне доволен общими видами страны, которую избрал для исследования, быть может, продолжительного пребывания. После завтрака я снова отправился в деревню, в которой был вчера вечером. Мой первый знакомый, папуас Туй, и несколько других вышли ко мне навстречу.

Источник

Н.Н. Миклухо-Маклай. Путешествия. Статьи, редакция текста и примечания Лидии Чуковской. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» / 1947 год

Дневник 1871-1872

Сентябрь

19 сентября

Около десяти часов утра показался, наконец, покрытый облаками высокий берег Новой Гвинеи.

Корвет «Витязь» шел параллельно северо-восточному краю Новой Британии¹.

Открывшийся берег, как оказалось, был мыс короля Вильяма на северо-востоке Новой Гвинеи.

Высокие горы тянулись цепью параллельно берегу. На картах они обозначены именем Финистер; высота их превышает 10 000 футов.

В проходе между островом Рук и Новой Гвинеей виднелись несколько низких островов, покрытых растительностью. Течение было попутное, и мы хорошо подвигались вперед.

Часу во втором корвет «Витязь» настолько приблизился к берегу, что можно было видеть характерные черты страны.

На вершинах гор лежали густые массы облаков, не позволявшие различать очертания вершин; под белым слоем облаков, по крутым скатам чернел густой лес, который своим темным цветом очень разнился от светло-зеленой береговой полосы. Береговая полоса возвышалась террасами, или уступами. Многочисленные ущелья и овраги, поросшие густою зеленью, рассекали террасы сверху донизу, соединяя полосу лесов с узким поясом прибрежной растительности.

Кое-где береговая полоса становилась шире, горы отступали дальше, в глубь страны, и узкие террасы, приближаясь к морю, превращались в обширные поляны, окаймленные темной зеленью.

В двух местах на берегу виднелся дым, свидетельствовавший о присутствии человека.

Около шести часов вечера показался недалеко от берега маленький островок, покрытый лесом. Между светлою зеленью кокосовых пальм на островке видны были крыши хижин, а на берегу можно было различить и людей.

Не найдя удобного якорного места, мы прекратили пары, и корвет «Витязь» лег в дрейф.

Вечер был ясный, звездный, только горы все еще были закрыты облаками, которые, казалось, спустились ниже, соединяясь с белою пеленой тумана, разостлавшейся вдоль берега, у самого моря. Из темных туч на вершинах часто сверкала молния, но грома не было слышно.

1 Новая Британия — самый большой остров архипелага того же имени. (В 1884 году, когда северо-восточный берег Новой Гвинеи и близлежащие острова были захвачены Германией, немцы переименовали этот архипелаг в «архипелаг Бисмарка».)

20 сентября

За ночь попутное течение подвинуло нас к северу миль на 20. Я рано поднялся на палубу, рассчитывая увидеть до восхода солнца вершины гор свободными от облаков. И действительно, горы были ясно видны; отдельных вершин было мало, горы стояли оплошной высокой стеной, почти повсюду одинаковой высоты. При восходе солнца вершины и подошвы гор были свободны от облаков; белые слоистые облака тянулись посередине.

По мере того как мы подвигались вперед, вид берега изменялся. Террас уже не было, а к высоким продольным хребтам примыкали неправильные, поперечные ряды холмов, между которыми, вероятно, протекали речки. Растительности было больше.

Облака понемногу заволокли вершины высоких хребтов: громадные кучевые облака, клубясь и изменяя форму, легли на вершины. По склонам невысоких холмов виднелись кое-где густые столбы дыма.

Часам к двенадцати мы были среди большого залива «Астролябии»¹.

В ответ на вопрос, предложенный мне командиром корвета, капитаном второго ранга Павлом Николаевичем Назимовым, в каком месте берега я желаю быть высаженным, я указал на более высокий левый берег, предполагая, что правый, низкий, может оказаться нездоровым.

Мы долго вглядывались в берег залива, желая открыть хижины туземцев, но, кроме столбов дыма на холмах, ничего не заметили. Однако, когда корвет подошел еще ближе к берегу, старший офицер Новосильский закричал, что видит бегущих дикарей. Действительно, можно было различить в одном месте песчаного берега несколько темных фигур, которые то бежали, то останавливались.

Около этого места выделялся небольшой мысок, за которым, казалось, находилась небольшая бухта. Мы направились туда и действительно обнаружили бухту.

Войдя в нее, корвет «Витязь» стал на якорь саженях в семидесяти от берега, на двадцати семи саженях глубины. Громадные деревья, росшие у самой окраины приглубого², скалистого берега бухточки (поднятого кораллового рифа), опускали листву до самой поверхности воды; бесчисленные лианы и разные паразитные растения образовали своими гирляндами занавес между деревьями, и только северный песчаный мысок бухточки был открыт.

Вскоре группа дикарей появилась на этом мыске. Туземцы казались очень боязливыми. После долгих совещаний один из них выдвинулся вперед, неся кокосовый орех. Он положил орех у берега и, указывая на него, пытался с помощью мимики объяснить нам, что кокос этот назначается для нас, а затем быстро скрылся в чаще леса.

Я обратился к командиру корвета с просьбой дать мне четверку, чтобы отправиться на берег, но когда я узнал, что для моей безопасности предположено отправить еще и катер с вооруженной командой, я попросил дать мне шлюпку без матросов, приказал своим обоим слугам, Ульсону и Бою³, спуститься в шлюпку и отправился знакомиться с моими будущими соседями. С собою я захватил кое-какие подарки: бусы, красную бумажную материю, разорванную на куски и на узкие ленточки, и т. п.

Обогнув мысок, я направился вдоль песчаного берега к тому месту, где мы впервые увидели туземцев. Минут через двадцать мы приблизились к берегу, и я увидел на песке несколько туземных пирог. Однако мне не удалось высадиться здесь: был сильный прибой. Между тем из-за кустов показался туземец, вооруженный копьем, и, подняв копье над головой, пантомимой хотел объяснить мне, чтобы я удалился. Когда же я приподнялся в шлюпке и показал ему несколько красных тряпок, из леса выскочили около дюжины вооруженных разным дрекольем дикарей. Видя, что туземцы не осмеливаются подойти к шлюпке, и не желая прыгать в воду, чтобы добраться до берега, я бросил в воду подарки, надеясь, что их прибьет к берегу волною.

Тогда туземцы энергически замахали руками, показывая, чтобы я удалился.

Поняв, что присутствие наше мешает им войти в воду и взять вещи, я приказал моим людям грести прочь. Едва только мы отошли от берега, как туземцы наперегонки бросились в воду, и красные платки были немедленно вытащены. Несмотря, однако, на то, что красные тряпки, казалось, очень понравились дикарям (они с большим любопытством рассматривали их и много толковали между собою), ни один не отваживался подойти к моей шлюпке.

Убедившись, что все мои попытки завязать первое знакомство неудачны, я вернулся к корвету, где узнал, что дикарей видели в другом месте берега. Я немедленно отправился в указанном направлении, но и там не оказалось дикарей; только в маленькой бухточке из-за стены зелени, доходившей до самой воды, виднелись концы вытащенных на берег пирог.

Наконец в одном месте берега, между деревьями, я заметил белый песок. Я быстро направился к этому месту, оказавшемуся очень уютным и красивым уголком; высадившись тут, я увидел узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса.

Пройдя шагов тридцать по тропинке, я заметил между деревьями несколько крыш, а далее тропинка привела меня к площадке, вокруг которой стояли хижины. Крыши их спускались почти что до самой земли.

Деревня имела очень опрятный и очень приветливый вид. Середина площадки была хорошо утоптана, а кругом росли пестролиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темно-зеленом фоне окружающей зелени, а ярко-пунцовые цветы китайской розы и желто-зеленые и желто-красные листья кротонов⁴ и колеусов⁵ оживляли общую картину леса. Лес состоял из бананов, панданусов⁶, хлебных деревьев⁷, арековых⁸ и кокосовых пальм. Высокие деревья ограждали площадку от ветра. Хотя нигде не оказалось живой души, но повсюду видны были следы обитателей деревни, недавно покинувших ее; иногда на площадке вспыхивал тлеющий костер; здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — брошенное второпях весло… Двери некоторых хижин были тщательно заложены корой и заколочены накрест пластинами расколотого бамбука; у двух хижин, однако, двери остались открытыми, — видно, хозяева очень торопились куда-то и не успели их запереть. Двери находятся на высоте двух футов; они кажутся скорее окнами, чем дверьми, и составляют единственное отверстие, через которое можно проникнуть в хижину.

Я подошел к одной из таких дверей и заглянул внутрь.

В хижине темно, — с трудом можно различить находящиеся там предметы: высокие нары из бамбука, на полу — несколько камней, служащих опорой сломанному глиняному горшку. Между камнями тлеет огонь; на стенах висят связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, — человеческий череп.

Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе с тем чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью.

В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Обернувшись, я увидел в нескольких шагах человека, как будто выросшего из-под земли. Человек поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один, без всякого оружия, и знаками прошу его подойти, он остановился.

Я медленно приблизился к дикарю и молча подал ему красную тряпку. Он принял тряпку с видимым удовольствием и повязал ею себе голову.

Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой.

Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным. Я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню.

На площадке я нашел моих слуг, Ульсона и Боя, которые искали меня, недоумевая, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу кусок табаку, с которым тот, однакоже, не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки, рядом с листом бетеля.

Наконец, собрав всех в одно место, усталый, я сел посреди них на камень и принялся наделять их разными мелочами: бусами, гвоздями, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. Назначения гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался их принять.

Около меня собралось человек восемь папуасов; они были различного роста и по виду представляли некоторое, хотя и незначительное, различие. Цвет кожи мало варьировал; самый резкий контраст с типом моего первого знакомца представлял человек роста выше среднего, худощавый, с крючковатым выдающимся носом и очень узким, сдавленным с боков лбом; борода и усы были у него выбриты, на голове возвышалась целая шапка красно-бурых волос, из-под которой сзади спускались на шею крученые пряди, совершенно похожие на трубкообразные локоны жителей Новой Ирландии¹⁰. Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовалось, в виде веера, несколько черных и белых перьев казуара и какаду. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке — бамбуковая палочка толщиной с очень толстый карандаш, с вырезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. д., висела небольшая сумочка; на левом же плече висел другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами.

У этого туземца, как и у всех присутствующих, верхняя часть рук была туго перевязана плетеными браслетами, за которые были заткнуты различные предметы — у кого кости, у кого листья или цветы.

У многих на плече висел каменный топор, а некоторые держали в руках лук почтенных размеров, почти что в рост человека, и стрелу более метра длины.

При различном цвете волос, то совершенно черных, то выкрашенных красною глиною, — и прически у них были различные: у иных волосы шапкой стояли на голове, у других были коротко острижены, у некоторых висели на затылке, — но у всех волосы были курчавые, как у негров. Волосы на бороде тоже завивались в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых.

Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуться на корвет. Вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух диких поросят, с крепко-накрепко связанными ногами; поросята визжали без устали. Все было положено в шлюпку. В надежде еще более закрепить хорошие отношения с туземцами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружавшим меня папуасам сопутствовать мне на своих пирогах. После долгих рассуждений пять человек поместились в двух пирогах, другие же остались на берегу и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предприятия.

Одну из пирог я взял на буксир, и мы направились к «Витязю».

На полдороге, однакоже, и более смелые раздумали ехать: они знаками показывали мне, что не хотят ехать далее, и старались отдать буксир, между тем как другая, свободная пирога быстро вернулась к берегу. Один из папуасов, сидевших в пироге, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром.

Не без труда удалось втащить их на палубу. Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап. Они от страха тряслись всем телом и не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. Между тем совсем стемнело, под ют был принесен фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи и угостили чаем, который они сразу выпили. Однако, несмотря на такой любезный прием, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою пирогу и быстро погребли обратно к деревне.

На корвете мне сказали, что в мое отсутствие опять показались туземцы и принесли с собою двух собак, которых тут же убили, а трупы их, в виде подарка, оставили на берегу.

1 Залив «Астролябии» — бухта на северо-восточном берегу Новой Гвинеи, открытая французским мореплавателем Дюмон Дюрвилем в 1827 году и названная именем судна, на котором он плавал. Дюмон Дюрвиль на берег не высаживался и производил опись берега с корабля.

2 Приглубый берег — берег, крутой под водою.

3 Ульсон и Бой были взяты Миклухо-Маклаем в услужение на одном из островов Самоа, где останавливался корвет «Витязь» по дороге на Новую Гвинею. Ульсон -швед, бывший матрос купеческого судна; Бой — юноша-полинезиец с острова Ниу.

4 Кротон — кустарник, сильно распространенный в тропических странах. Цветы у кротона невзрачные, но листья, с узорами из красных и желтых жилок, очень красивы.

5 Колеус — дерево с яркими расписными листьями.

6 Панданус — высокое дерево со многими сотнями воздушных корней. Воздушные корни с высоты нескольких метров дугообразно спускаются на землю и придают дереву такой вид, будто оно стоит на подпорках.

7 Хлебное дерево — дерево, дающее тяжелые, круглые, как шар, плоды. Мякоть этих плодов, испеченных на горячих камнях, по вкусу напоминает хлеб.

8 Арековая пальма — высокая пальма с пышными гроздьями цветов. Туземцы особенно ценят арековую пальму потому, что из ее орехов изготовляется излюбленная ими жвачка.

9 Бетель — кустарник с большими листьями, пряными на вкус. Кусочек плода арековой пальмы туземцы обертывают в лист бетеля, намазывают известью и жуют. Обычай жевать бетель, возбуждающий нервную систему, распространен среди многих народностей тропических стран.

10 Новая Ирландия — один из крупных островов архипелага Новая Британия (архипелага Бисмарка).

21 сентября

После завтрака я снова отправился в деревню, в которой был вчера вечером. Мой первый знакомый, папуас Туй, и несколько других вышли ко мне навстречу.

В этот день на корвете должен был быть молебен и установленный пушечный салют по случаю дня рождения великого князя Константина Николаевича; я решил остаться в деревне, чтобы своим присутствием ослабить несколько страх, который пальба могла бы вызвать среди туземцев.

Времени до салюта оставалось еще достаточно, и я отправился приискать место для моей будущей хижины. Мне не хотелось селиться в самой деревне и даже вблизи нее, — во-первых, потому, что я не знал ни характера, ни нравов моих будущих соседей; во-вторых, незнакомство с языком лишало меня возможности испросить на то их согласие, навязывать же свое присутствие я считаю бестактным; в-третьих, я очень не люблю шума и боюсь, что вблизи деревни меня будут беспокоить и раздражать крики взрослых, плач детей и вой собак.

Я отправился из деревни по тропинке и минут через десять подошел к маленькому мыску, возле которого протекал ручей и росла группа больших деревьев. Место это показалось мне вполне удобным: уединенное, расположенное близко к ручью, оно находилось в то же время почти что на самой тропинке, соединявшей соседние деревни.

Наметив, таким образом, место своего будущего поселения, я поторопился вернуться в деревню, но пришел уже во время салюта. Пушечные выстрелы, казалось, приводили туземцев больше в недоумение, чем пугали. При каждом новом выстреле они то пытались бежать, то приседали, то ложились на землю, затыкали себе уши и тряслись всем телом, точно в лихорадке.

Я был в очень глупом положении: при всем желании успокоить их и быть серьезным, я не мог удержаться от смеха; но вышло, что мой смех оказался самым действительным средством против страха туземцев, и так как смех вообще заразителен, то я заметил вскоре, что и папуасы, следуя моему примеру, начали ухмыляться, глядя друг на друга.

Довольный, что все обошлось благополучно, я вернулся на корвет. Капитан Назимов выразил желание отправиться вместе со мною на берег для окончательного выбора места постройки хижины. К нам присоединились старший офицер и доктор. Хотя, собственно, выбор мой был уже сделан, но посмотреть еще и другие места, которые могли оказаться лучшими, было не лишним. Из трех осмотренных нами мест одно нам особенно понравилось. Широкий ручей впадал здесь в открытое море. Однако, заключая по многим признакам, что туземцы имеют обыкновение приходить сюда часто, оставляют здесь свои пироги, а недалеко оттуда обрабатывают плантации, я объявил командиру свое решение поселиться на первом, избранном мною самим месте.

Часам к трем посланные с корвета люди занялись очисткой места от кустов и мелких деревьев, а плотники — постройкой хижины, начав ее с забивки свай под тенью двух громадных деревьев кенгара¹.

1 Кенгар — дерево огромной высоты и толщины, с плоскими воздушными корнями, похожими на доски.

22, 23, 24, 25 сентября

Все эти дни я был занят постройкой хижины. Часов в 6 утра ежедневно я съезжал с плотниками на берег и оставался там до спуска флага.

Моя хижина имеет 7 футов ширины и 14 длины и разгорожена пополам перегородкой из брезента. Одну половину я назначил для себя, другую — для слуг. Досок, взятых на Таити¹, не хватило, и потому стены пришлось сделать из дерева только в нижней их части, а для верхней, равно как и для двух дверей, послужил брезент, который можно скатывать. Для крыши заготовлены были сплетенные из листьев кокосовой пальмы цыновки; работу эту я поручил Бою. Пол, половина стен и стойки по углам сделаны из леса, купленного на Таити и приспособленного еще на корвете. Сваи, верхние скрепления, стропила пришлось вырубать и пригонять уже здесь; но благодаря любезности командира корвета рук было много и постройка шла успешно.

Туземцы, вероятно, напуганные пальбой 21-го числа и присутствием большого количества людей с корвета, мало показывались: два-три человека, и то редко.

25-го числа Бой начал крыть крышу, потому что завтра последний день пребывания корвета здесь. Между тем приходил мой доброжелатель Туй и своей выразительной мимикой старался объяснить мне, что когда корвет уйдет (он указал на корвет, а потом на далекий горизонт) и мы останемся втроем (он указал на меня, Ульсона и Боя, а потом на землю), придут из соседних деревень туземцы (указал на лес и перечислил названия деревень), разрушат хижину (тут он подошел к сваям, делая вид, будто рубит их) и убьют нас копьями (тут он выпрямился, отставил одну ногу назад и, закинув правую руку над головой, принял вид человека, бросающего копье; затем подошел ко мне, толкнул меня несколько раз в грудь пальцем и, наконец, полузакрыв глаза, открыв немного рот и высунув кончик языка, изобразил человека, падающего на землю; те же мимические движения он проделал, указывая по очереди на Ульсона и Боя).

Очень хорошо понимая предостережение Туя, я сделал, однакоже, вид, что не понял его.

Тогда он снова стал называть имена деревень: Бонгу, Горенду, Гумбу, и показывать, что рубит сваи; на все это я только махнул рукой и подарил ему гвоздь.

Возвратясь на корвет, я рассказал о виденной мною пантомиме в кают-компании. Один из офицеров, лейтенант Чириков, ведавший на «Витязе» артиллерийской частью, предложил мне приготовить несколько мин и расположить их вокруг моего дома.

Я не отказался от такого средства защиты на случай крайней необходимости, если бы туземцы действительно вздумали явиться с теми намерениями, которые старался объяснить мне Туй.

1 Таити — самый крупный из островов Товарищества.

26 сентября

Лег вчера в 11 часов вечера, встал сегодня в 2 часа утра. Все утро посвятил корреспонденции в Европу и сборам. Надо было разобрать вещи; часть я оставляю на Гвинее, а другую посылаю обратно с корветом в Японию.

Отправляясь на Новую Гвинею не с целью кратковременного путешествия, а с целью продолжительного, многолетнего житья, я уже давно решил, что мне следует быть независимым от европейской пищи. Я знал, что плантации папуасов не бедны, и свиньи у них тоже имеются; главным же образом охота могла всегда доставлять мне средства пропитания.

После многих месяцев жизни на судне, в море, где консервы успели сильно надоесть мне, я совершенно равнодушно отнесся к обеспечению себя провизией в последнем порту. Я взял кое-что, но так мало, что Павел Николаевич Назимов очень удивился и весьма любезно предложил уделить мне часть своей провизии, которую я принял с благодарностью: она пригодился мне в случае болезни. Он оставил мне также самую малую из шлюпок корвета, именно четверку, с которой в крайности может управиться и один человек. Располагать шлюпкой для меня удобно в высшей степени, так как при ее помощи я могу ознакомиться с другими береговыми деревнями, а в том случае, если мне не удастся добиться доверия туземцев, шлюпка даст мне возможность переселиться в другую, более гостеприимную местность.

Кончив разборку вещей на корвете, я после завтрака стал перебираться. Небольшое мое помещение скоро переполнилось вещами; значительное число ящиков пришлось поставить под домом, чтобы предохранить их от дождя, солнца и расхищения.

Между тем еще с утра лейтенант Чириков был занят устройством мин, расположив их полукругом для защиты при нападении дикарей со стороны леса, а человек 30 матросов занимались расчисткой места около дома, так что получилась площадка в 70 метров длины и 70 метров ширины, окруженная с одной стороны морем, а с трех — густым лесом. Павел Николаевич Назимов тоже побыл некоторое время около хижины и помог мне своими советами.

Я указал, между прочим, командиру и офицерам место, где, в случае надобности (серьезной болезни, опасности от туземцев и т. п.), я зарою мои дневники и заметки¹. Место это находилось под большим деревом, недалеко от хижины; чтобы легче было найти его, кора на соответствующей стороне ствола была снята приблизительно на 1 фут в квадрате и на стволе вырезана стрела, направленная вниз.

Около трех часов порт Константина (имя, данное небольшой бухточке, у которой стояла моя хижина) представлял очень оживленный вид. Перевозили последние дрова на корвет в маленьком паровом баркасе, шныряли взад и вперед шлюпки и вельботы, шестерка перевозила мои вещи, несколько раз отправляясь на корвет и возвращаясь к берегу. Около моей хижины работа тоже кипела: достраивали хижину, копали ямы для мин, вырубали кусты, делали более удобный спуск от площадки к песчаному берегу моря у устья ручья и т. д.

К моему сожалению, я не мог сам присмотреть за всеми этими работами — мне пришлось возвращаться на корвет, так как еще не все мои вещи были уложены.

1 Отправляясь на Новую Гвинею, Миклухо-Маклай захватил с собою несколько металлических цилиндров, в которых его бумаги могли бы пролежать в земле много лет в полной сохранности.

27 сентября

В 2 часа утра привез я последние вещи. Бой, проработавший весь день над крышей, спал непробудным сном. Хижина была до такой степени завалена вещами, что с трудом нашлось достаточно места, чтобы прилечь. Несмотря на самую крайнюю усталость, я не мог заснуть: муравьи и комары не давали покоя. Возможность, однако, если не спать, то хоть закрыть глаза, значительно меня облегчила. Около четырех часов утра я вернулся на корвет, чтобы написать необходимые письма, не находя ни возможности, ни места писать в моем новом помещении.

Поблагодарив командира и офицеров корвета «Витязь» за все бескорыстно оказанные мне услуги и простившись со всеми, я спустился в свою шлюпку и окончательно съехал на берег. Когда якорь корвета показался из воды, я велел Ульсону спустить развевавшийся над деревом у самого мыса флаг, но, заметив, что флаг не спускается, сам пошел посмотреть, в чем дело. К своему удивлению и негодованию, я увидел, что у моего слуги, столь храброго на словах, дрожат руки, глаза полны слез, и он тихо всхлипывает. Взяв с досадой из его дрожавших рук флаг-линь, я сказал, что еще не поздно, корвет еще не ушел и он может, не мешкая, вернуться туда на шлюпке.

Между тем корвет выходил из порта Константина, и я сам отсалютовал отходящему судну.

Первая мысль, пришедшая мне в голову, была та, что туземцы, пользуясь уходом огромного дымящегося страшилища, могут каждую минуту нагрянуть ко мне, разнести мою хижину и сваленные в беспорядке вещи, и что отныне я предоставлен исключительно самому себе: все дальнейшее зависит от моей энергии, воли и труда.

Действительно, как только корвет скрылся за горизонтом, на соседнем мыске показалась толпа папуасов. Они прыгали и бегали, описывая круги; похоже было, что они пляшут, — по крайней мере, все делали одни и те же движения. Вдруг все остановились и стали глядеть в мою сторону: вероятно, один из них заметил русский национальный флаг, развевавшийся у моей хижины. Они сбежались в кучку, переговорили, затем опять повернулись в мою сторону, прокричали что-то и скрылись.

Необходимо было немедленно же приступить к разборке вещей, разбросанных в беспорядке в хижине и шалаше; но от усталости, волнения и двух почти бессонных ночей я находился в весьма плачевном состоянии: голова кружилась, ноги подкашивались, руки слушались плохо.

Скоро пришел Туй разведать, остался ли я, или нет; не с прежним добродушием поглядывал он на меня, подозрительно осматривал дом, хотел войти в него, но я жестом и словом «табу» остановил его.

Не знаю, что на него подействовало — жест или слово, но он вернулся на свое место.

Туй знаками спрашивал, вернется ли корвет, на что я отвечал утвердительно. Желая избавиться от гостя, который мешал мне разбирать вещи, я просил его (я уже знал десятка два слов) принести кокосовых орехов, подарив ему при этом кусок красной тряпки.

Он действительно сейчас же удалился, но не прошло и часа, как снова вернулся с двумя мальчиками и одним взрослым папуасом. Все они не говорили почти ничего, сохраняя очень серьезное выражение лица; даже маленький мальчик, лет семи, был погружен, смотря на нас, в глубокую задумчивость. Туй пытался заснуть или показывал вид, что спит, зорко следя за моими движениями. Не стесняясь гостей, я продолжал устраиваться в моем новом жилище. Туй опять обошел все мины, подозрительно смотря на рычаги с привешенными камнями и веревками. Они, кажется, сильно интересовали его, но он не осмеливался приближаться к ним. Наконец он простился с нами, причем сделал странный кивок головой назад и проговорил что-то, чего я, однако, не расслышал и не успел записать (с первого дня знакомства с папуасами я ношу постоянно в кармане записную книжку, чтобы при каждом удобном случае записывать слова туземного языка). Туй удалился. А часов около четырех послышался свист, звонкий, протяжный, и из-за кустов выступили папуасы с копьями, стрелами и другим дрекольем.

Я вышел к ним навстречу, приглашая их знаками подойти поближе. Они разделились на две группы: одни, поставив оружие около деревьев, приблизились ко мне с кокосами и сахарным тростником в руках; другие, всего человек шесть, остались около оружия.

Это были жители деревни за мыском, те самые, которые прыгали и бегали сегодня утром на берегу по уходе корвета.

К этой деревне (ее называют Гумбу) я старался подойти на шлюпке в первый день прихода «Витязя» в порт Константина.

Я им подарил разные безделушки и отпустил, показав, что хочу спать.

28 сентября

Лунный вечер вчера был очень хорош. Разделив ночь на три вахты, я взял на себя самую утомительную — вечернюю (от 9 до 12 часов). Когда в 12 часов меня сменил Ульсон, то, сильно утомленный, я долго не мог заснуть, так что ночь показалась мне, несмотря на все свое великолепие, очень длинной.

День прошел, как и первый, в разборке и установке вещей, что оказалось не так просто: вещей много, а места мало. Наконец кое-как одни я разместил в несколько этажей, другие подвесил, третьи уложил на чердаке, который Ульсон и я ухитрились устроить под крышей.

Одну сторону моей комнаты (7 футов длины и 7 ширины) занимает стол, другую — две корзины, образующие мою койку. В проходе, шириной около трех футов, помещается удобное, необходимое мне складное кресло.

Папуасы вытаскивали из моря большие клетки или корзины продолговатой формы, которые служат им для ловли рыбы.

Я сегодня отдыхал, никуда не ходил и решил спать всю ночь.

29 сентября

Спал, как убитый, не просыпаясь ни разу. Погода стоит очень хорошая. Целый день не было и признака папуасов. Узнав, что мои люди разделили прошлую ночь на четыре вахты, я предложил им последовать моему примеру, то есть спать по ночам, но они не захотели, говоря, что боятся папуасов.

На руках и на лбу образовались подушки от укусов комаров, муравьев и других бестий. Странное дело, я гораздо менее страдаю от этой неприятности, чем Ульсон и Бой, которые каждое утро приходят жаловаться на насекомых, не дающих покоя по ночам.

30 сентября

Днем видел только нескольких туземцев; все, кажется, возвращается в свою обычную колею, которую приход корвета на время нарушил. Я решил, однако, быть очень осторожным с туземцами. В описаниях этой расы напирают постоянно на их вероломство и хитрость; пока не составлю о них собственного мнения, считаю рациональным быть настороже.

По вечерам любуюсь великолепным освещением гор, которое доставляет мне каждый раз новое удовольствие.

По уходе корвета здесь царит тишина, всегда мне приятная: не слыхать почти людского говора, спора, брани; только море, ветер и порой какая-нибудь птица нарушают общее спокойствие. Эта перемена обстановки очень благотворно на меня действует: я отдыхаю. Потом эта ровность температуры, великолепие растительности, красота местности заставляют совершенно забывать прошлое, не думать о будущем и только любоваться настоящим. Думать и стараться понять окружающее — отныне моя цель.

Чего мне больше? Море с коралловыми рифами с одной стороны, и лес с тропической растительностью — с другой, оба полны жизни, разнообразия; вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я лежал, думая обо всем этом, на толстом стволе повалившегося дерева и был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести меня к цели…

Пришел Туй, и я взял у него урок папуасского языка. Прибавив несколько слов к моему лексикону, я записал их со всею возможною точностью и, оставшись доволен учителем, подарил ему ящик от сигар, а Ульсон дал ему старую шляпу. Туй был в восторге и быстро удалился, как бы боясь, чтобы мы не раздумали и не взяли вещей назад, или желая скорей показать полученные подарки соплеменникам.

Около часу спустя появилась вереница туземцев, человек около двадцати пяти; впереди двое несли на плечах привешенного к бамбуковой палке поросенка, шедшие за ним несли на головах посуду и, наконец, остальные — кокосовые орехи. Туй и много других знакомых были в толпе.

Все свои дары туземцы положили на землю передо мною; потом каждый передал мне свой подарок из рук в руки. Некоторые расположились около меня; другие отошли вместе с Туем. Туй объяснял им то, что успел узнать об употреблении каждой моей вещи; те с большим интересом рассматривали каждую вещь, быстро переходя от одного предмета к другому. Мало говорили и вообще не шумели. К лестнице, то есть к дверям моего дома, они не подходили, из деликатности или боязни — не знаю.

Всем уже было известно мое имя, и, обращаясь ко мне, они называли меня по имени.

Около Боя собрался кружок послушать его игру на маленьком железном инструменте — губной гармонике, которая в большом ходу на островах Самоа и на которой Бой играл с большим искусством. Музыка произвела необычайный эффект: папуасы обступили Боя и с видимым любопытством и удовольствием прислушивались к этой детской музыке. Они очень обрадовались, когда я подарил им несколько подобных гармоник, и тотчас же начали упражняться на новом инструменте.

Просидев около часу, папуасы ушли; при прощании они протягивали левую руку.

У весьма многих я заметил сильно развитой элефантиазис¹.

Часов в десять вечера разразилась над нами сильная гроза: дождь лил ливнем, но крыша, к нашему общему удовольствию, не промокла.

1 Элефантиазис — «слоновая болезнь». Органы тела, пораженные этой болезнью, сильно увеличиваются в объеме, становятся огромными и бесформенными. По наблюдениям Миклухо-Маклая, элефантиазис сильно распространен среди папуасов, особенно среди мужчин; чаще всего он поражает ноги.

Октябрь

1 октября

Проснувшись до рассвета, я решил итти в одну из деревень, — мне очень хочется познакомиться с туземцами ближе.

Отправляясь, я остановился перед вопросом — брать или не брать револьвер? Я, разумеется, не знал, какой прием ожидает меня в деревне, но, подумав, пришел к заключению, что этого рода инструмент никак не может принести значительной пользы моему предприятию. Пустив его в дело, в том случае, если необходимость покажется мне крайней, и даже с полнейшим успехом, то есть положи я на месте человек шесть, очень вероятно, что в первое время после такой удачи страх оградит меня, но надолго ли?.. Желание мести, многочисленность туземцев в конце концов превозмогут страх перед револьвером.

Затем размышления совершенно иного рода укрепили мое решение итти в деревню невооруженным.

Мне кажется, что заранее человек не может знать, как он поступит в каком-нибудь, дотоле им не испытанном, случае. Я не знаю, как я, имея револьвер у пояса, поступлю, например, сегодня, если туземцы в деревне начнут обращаться со мною неподходящим образом; смогу ли я остаться совершенно спокойным и безразличным ко всем любезностям папуасов? Но я убежден, что какая-нибудь пуля, пущенная некстати, может сделать достижение доверия туземцев невозможным, то есть совершенно разрушить все шансы на успех предприятия.

Чем более я обдумывал свое положение, тем яснее становилось мне, что моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении. Я оставил револьвер дома, но не забыл записной книжки и карандаша.

Я намеревался итти в Горенду, то есть в ближайшую от моей хижины деревню, но в лесу нечаянно попал на другую тропинку. Заметив, что я ошибся, я решил продолжать путь, уверенный, что тропа приведет меня в какое-нибудь селение.

Я был так погружен в раздумье о туземцах, которых еще почти не знал, и о предстоящей встрече с ними, что был изумлен, когда очутился, наконец, около деревни, но около какой — я не имел понятия.

Слышалось несколько голосов, мужских и женских. Я остановился, чтобы сообразить, где я и что должно теперь случиться.

Пока я стоял в раздумье, в нескольких шагах от меня появился мальчик лет четырнадцати или пятнадцати. Мы молча с секунду глядели в недоумении друг на друга… Говорить я не умел, подойти к нему — значило напугать его еще более. Я продолжал стоять на месте, мальчик же стремглав бросился назад в деревню. Несколько громких возгласов, женский визг — и затем полнейшая тишина.

Я вошел на площадку. Группа вооруженных копьями людей стояла посередине, разговаривая оживленно, но вполголоса между собой. Другие, все вооруженные, стояли поодаль; ни женщин, ни детей не было — они, вероятно, попрятались.

Увидев меня, некоторые туземцы приняли воинственную позу, как бы готовясь бросить в меня копья. Восклицания и короткие фразы, раздавшиеся на разных концах площадки, заставили их, однако, опустить оружие. Усталый, неприятно удивленный встречей, я продолжал медленно подвигаться вперед, смотря кругом и надеясь увидеть знакомое лицо; но такого не нашлось.

Я остановился около барлы¹, и ко мне подошли несколько туземцев. Вдруг пролетели очень близко от меня одна за другой две стрелы, — не знаю, были ли они пущены нарочно или без умысла. Стоявшие около меня туземцы громко заговорили, обращаясь, вероятно, к тем, кто пустил стрелы, а потом, обратившись ко мне, показали на дерево, как бы желая уверить меня, будто стрелы были пущены, чтобы убить птицу.

Но птицы на дереве не оказалось, и я подумал, что туземцам просто хочется узнать, как я отнесусь к сюрпризу вроде стрел, близко пролетевших мимо.

Когда пролетела первая стрела, много глаз обратилось в мою сторону, как бы изучая мою физиономию, но, кроме выражения усталости и, может быть, некоторого любопытства, вероятно, ничего не открыли на ней.

Я поглядел кругом — все угрюмые, встревоженные, недовольные физиономии и взгляды, как будто говорившие: зачем ты пришел нарушить нашу спокойную жизнь?.. Мне самому стало как-то неловко: зачем, в самом деле, прихожу я стеснять этих людей?

Никто не расставался с оружием, кроме двух или трех стариков. Число туземцев начало прибывать; кажется, другая деревня была недалеко, и тревога, вызванная моим появлением, дошла и туда. Небольшая толпа окружила меня; двое или трое говорили очень громко, враждебно поглядывая на меня. При этом, как бы в подкрепление своих слов, они размахивали копьями, которые держали в руках. Один из них был даже так нахален, что при какой-то фразе, которую я, разумеется, не понял, вдруг размахнулся копьем и еле-еле не попал мне в глаз или в нос. Движение было замечательно быстрое, и, конечно, не я оказался причиной того, что не был ранен, — я не успел даже двинуться с места, — а ловкость и верность руки туземца, успевшего остановить конец копья в нескольких сантиметрах от моего лица. Я отошел шага на два в сторону и расслышал несколько голосов, которые неодобрительно (как мне показалось) отнеслись к этой бесцеремонности.

В эту минуту я был доволен, что оставил револьвер дома. Я не был уверен, так же ли хладнокровно отнесся бы я к подобному опыту, если бы мой противник вздумал его повторить.

Мое положение было глупое: не умея разговаривать с ними, лучше было бы уйти, но мне страшно захотелось спать. Домой итти далеко. Отчего же не спать здесь? Все равно я не могу говорить с туземцами, и они не могут меня понять.

Недолго думая, я высмотрел место в тени, притащил туда новую цыновку (вид которой, кажется, подал мне первую мысль о сне) и с громадным удовольствием растянулся на ней. Закрыть глаза, утомленные солнечным светом, было очень приятно. Пришлось, однако, полуоткрыть их, чтобы развязать шнурки башмаков, расстегнуть штиблеты, распустить пояс и подложить что-нибудь под голову.

Я увидел, что туземцы стали полукругом в некотором отдалении от меня, вероятно, удивляясь и делая предположения о том, что будет дальше.

Тот самый туземец, который чуть не ранил меня, теперь стоял неподалеку и разглядывал мои башмаки².

Я припомнил все происшедшее и подумал, что все это могло бы кончиться очень серьезно, и в то же время у меня мелькнула мысль, что, может быть, это только начало, а конец еще впереди? Но если уж суждено быть убитым, то не все ли равно, буду ли я при этом стоять, сидеть, лежать на цыновке или же спать?

Далее я подумал, что если бы пришлось умирать, то сознание, что при этом двое, трое или даже шестеро диких тоже поплатились бы жизнью, было бы весьма небольшим удовольствием. Был снова доволен, что не взял с собою револьвера.

Когда я засыпал, голоса птиц заняли меня: резкий крик быстро летающих лори³ несколько раз заставлял меня очнуться; оригинальная жалобная песня Коко^{4, напротив,} наводила сон; треск цикад тоже нисколько не мешал, а способствовал сну.

Мне кажется, заснул я скоро, так как сегодня встал очень рано да к тому же, пройдя часа два по солнцу, с непривычки чувствовал большую усталость; особенно сильно устали у меня глаза от яркого дневного света.

Я проснулся, чувствуя себя очень освеженным. Судя по положению солнца, должен был быть, по крайней, мере, третий час. Значит, я проспал два часа с лишком. Открыв глаза, я увидел нескольких туземцев, сидящих вокруг цыновки шагах в двух от нее; они разговаривали вполголоса, жуя бетель. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо. Я очень пожалел, что не умею еще говорить с ними, и решил итти домой, приведя свой костюм в порядок. Эта операция очень заняла папуасов. Затем я встал, кивнул головой в разные стороны и направился по той же тропинке в обратный путь, показавшийся мне теперь короче, чем утром.

Всю ночь ливнем лил дождь. Утро пасмурное, и идет опять мелкий дождь.

Муравьи здесь выводят из терпения, ползают по голове, забираются в бороду и очень больно кусаются. Бой до того искусан и так расчесал укушенные места, что ноги у него распухли, а одна рука покрылась ранами. Обмыв раны разведенным нашатырным спиртом, более глубокие я перевязал, применив карболовую кислоту.

Вечером зашел ко мне Туй, вооруженный копьем, и выпросил топор (ему необходимо перерубить что-то), обещая скоро возвратить его. Я поспешил исполнить просьбу Туя, интересуясь, что выйдет из этого испытания моей доверчивости… Курьезнее всего то, что хотя я все еще не знаю языка, мы понимали друг друга.

Утром бродил при отливе по колена в воде, но ничего интересного не попалось.

Папуасы притащили мне четыре-пять длинных бамбуковых палок, футов в двадцать, для веранды.

Туй тоже принес мне бамбук, но о топоре ни слова.

Я обнаружил, что книги и рисунки кажутся туземцам чем-то особенно страшным; многие встали и хотели уйти, когда я им показал рисунок (портрет) из какой-то иллюстрации⁵. Они просили меня скорее унести его в дом и успокоились только тогда, когда я исполнил их просьбу.

Я напрасно усомнился в честности Туя: не было еще и шести часов, как он явился и принес топор. Довольный этой чертой характера моего приятеля, я подарил ему зеркало, с которым он немедленно и убежал в деревню похвастать подарком. Этот подарок побудил, вероятно, и других туземцев посетить меня. Они принесли мне кокосов и сахарного тростнику, на что я ответил пустой коробкой и гвоздями средней величины. Немного погодя явились еще несколько человек тоже с подарками; я дал каждому по два гвоздя средней величины.

Надо заметить, что в этом обмене нельзя видеть продажу и куплю, а именно обмен подарками: то, чего у кого много, то он и дарит, не ожидая непременно вознаграждения. Я уже нескольку раз испытывал туземцев: не давал им ничего в обмен на принесенные ими кокосы, сахарный тростник и пр. Они не требовали ничего и уходили, не взяв своих подарков назад.

Я заметил, кроме того, что моя хижина и ее хозяин, то есть я сам, производят на туземцев какое-то особенное впечатление: им у меня не сидится, они осматриваются, точно каждую минуту ожидают появления чего-то необыкновенного. Весьма немногие решаются смотреть мне в глаза и сразу отворачиваются или нагибаются, когда я взгляну на них. Некоторые смотрят на мою хижину и на вещи как-то завистливо (хотя я не могу описать точно выражение таких лиц, но почему-то мне кажется, что на их лицах выражается именно зависть). Раза два или три приходили ко мне люди, смотревшие на меня очень злобным, враждебным взглядом. Брови у них были сильно нахмурены, и верхняя губа как-то поднята вверх; каждую минуту я ожидал, что она поднимется выше и что я увижу их сжатые зубы.

Следы «Витязя» заметны кругом моего мыса: по лесу трудно пройти, везде срубленные деревья, сучья, висящие на спутанных лианах, заграждают путь. Старые тропинки завалены во многих местах. Понятно, что все это приводит папуасов в изумление: своими каменными топорами они не нарубили бы и в целый год столько деревьев, сколько матросы в несколько дней.

Всю ночь была слышна у моих соседей в Горенду музыка: дудка и барабан. Дудка сделана из просверленной сверху и сбоку скорлупы кокосового ореха, особенно малой величины; есть также дудка из бамбука. Барабан же — это большой выдолбленный ствол от двух до трех метров длины и от полу — до трех четвертей метра ширины; он имеет вид корыта, которое поддерживается двумя брусьями; когда по бокам этого корыта ударяют большими палками, удары слышатся на расстоянии нескольких миль.

У моих соседей сегодня, вероятно, праздник: у приходивших ко мне физиономии окрашены красной охрой, и на спинах разные узоры; почти у всех в волосах воткнуты гребни с перьями.

Туй прислал с одним из своих сыновей свинины, плодов хлебного дерева, бананов и таро⁶; все хорошо сваренное и аккуратно завернутое в большие листья хлебного дерева.

1 Барла — помост в виде стола или высокой скамьи.

2 Один из современных английских биографов Миклухо-Маклая, Ф. Гриноп, в своей книге «Тот, кто путешествует один» высказывает предположение, что туземцы приняли башмаки Маклая за часть его тела и потому были так глубоко поражены, когда Маклай разулся.

3 Лори — птица из семейства попугаев.

4 Коко — птица-шалашник, величиною с галку, синевато-черного цвета; строит на земле гнезда из прутиков в виде шалаша.

5 То есть из иллюстрированного журнала.

6 Таро — растение, клубни которого, богатые крахмалом, составляют основную пищу туземцев залива «Астролябии» с марта по август. Листья растения тоже идут в пищу. Вареные клубни таро по-туземному называются «бау».

2 октября

Приходили и сегодня мои соседи из Горенду с несколькими гостями, жителями островка Били-Били. Украшения из раковин, из зубов собак и клыков свиньи, размалеванные физиономии и спины, взбитые, выкрашенные волосы придавали гостям положительно парадный вид. Хотя тип физиономии людей Били-Били неотличим от типа людей Горенду, но различие в украшениях позволяло с легкостью отличать их от людей Горенду и других ближайших деревень.

Мои соседи из Бонгу показывали многие мои вещи своим знакомым, причем те каждый раз при виде неизвестного предмета широко раскрывали глаза, немного разевали рот и клали палец между зубами¹.

Когда стало темнеть, я вздумал пройти немного по тропинке. Мне хотелось выяснить, можно ли будет возвращаться из деревень ночью. Внезапно так стемнело, что я поспешил повернуть к дому, и хотя можно было разглядеть общее направление тропинки, однако я вернулся домой с разбитым лбом и больным коленом, наткнувшись сперва на сук, а затем на какой-то пень. Итак, по лесу ночью ходить не придется.

Замечаю, что в бутылке осталось очень мало чернил, и не уверен, найдется ли в багаже другая.

1 Палец или два пальца, вложенные в рот, — так туземцы выражают удивление.

3 октября

Утром, при отливе, я отправился за добычей на риф; гуляя по колено в воде, я сверх ожидания набрел на несколько интересных известковых губок. Через полчаса у меня было более чем на день работы.

Вернувшись с рифа, я решил, однако, оставить микроскоп в покое до завтра и итти знакомиться с моими соседями в деревню — на восток от мыса Обсервации¹. Отправился туда, разумеется, не зная дороги, просто выбирая в лесу тропинки, которые, по моим соображениям, должны были привести меня в деревню. Сперва шел по лесу — густому, с громадными деревьями. Шел и наслаждался разнообразием и роскошью тропической растительности, новизной всего окружающего.

Из леса вышел к морю. Следуя морским берегом, нетрудно было добраться до деревни. Так как дорогой я не встретил никого, то некому было дать знать жителям Гумбу о моем приближении. Свернув с морского берега на хорошо утоптанную тропинку и сделав несколько шагов, я услыхал голоса мужчин и женщин.

Скоро показались из-за зелени крыши хижин. Пройдя около одной из них, я очутился на первой площадке деревни, где увидел довольно многолюдную и оживленную сцену. Двое мужчин работали над исправлением крыши и казались очень занятыми; несколько молодых девушек и мальчиков, сидя на земле, плели цыновки из листьев кокосовой пальмы и подавали их людям, поправлявшим крышу; женщины возились с детьми разного возраста; две громадные свиньи с поросятами доедали остатки завтрака.

Хотя солнце поднялось уже высоко, но тени на площадке было много и жар вовсе не чувствовался. Разговор был общий и казался очень оживленным.

Картина эта по своей новизне имела для меня громадный интерес. Вдруг пронзительный крик — разговор оборвался, и наступила страшная суматоха. Женщины и девушки с криками и воплями бросили свои занятия и стали хватать грудных детей. Дети, разбуженные внезапно, плакали и ревели; подростки, приведенные в недоумение испугом матерей, завизжали и заголосили; таща детей за собою, боясь оглянуться, женщины кинулись в лес; за ними последовали девушки и подростки; даже собаки с воем и свиньи с сердитым хрюканьем побежали за ними.

Встревоженные воплями женщин, сбежались мужчины со всей деревни, по большей части вооруженные чем попало, и обступили меня со всех сторон. Я стоял спокойно посреди площадки, удивляясь этой тревоге, недоумевая, почему мой приход мог произвести такую кутерьму. Я очень желал успокоить туземцев, но слов я не знал, а довольствоваться жестами было вовсе не легко. Они стояли вокруг меня, нахмурившись, и перекидывались словами, которых я не понимал.

Устав от утренней прогулки, я отправился к одной из высоких платформ, взобрался на нее, расположился довольно удобно и знаками пригласил туземцев последовать моему примеру. Некоторые поняли, кажется, что я не имею намерения повредить им, заговорили между собою уже спокойнее и даже отложили в сторону оружие, между тем как другие, все еще подозрительно оглядываясь на меня, не выпускали своих копий из рук.

Группа туземцев кругом была очень интересна, но мне нетрудно было заметить, что мой приход был им крайне неприятен. Многие посматривали на меня боязливо и все как будто томительно ожидали, чтобы я удалился.

Я вынул мой альбом, сделал несколько набросков хижин, расположенных вокруг площадки, высоких платформ, подобных той, на которой я сидел, и перешел затем к записыванию некоторых замечаний о самих туземцах, оглядывая каждого с ног до головы очень внимательно. Мне стало ясно, что мое поведение начинает смущать их; особенно не нравился им мой внимательный осмотр. Многие, чтобы избавиться от моего пристального взгляда, встали и ушли, что-то ворча.

Мне очень хотелось пить. Меня соблазняли кокосовые орехи, но никто и не подумал предложить мне хотя бы один из валявшихся на земле свежих кокосов, чтобы я мог утолить жажду. Никто из туземцев не подошел ближе и не постарался заговорить со мною, а все смотрели враждебно и угрюмо.

Понимая, что, оставаясь долее, я не подвину вперед дела знакомства с туземцами, я встал и при общем молчании прошел через площадку. Тропинка привела меня к морю.

Возвращаясь домой и обдумывая виденное, я пришел к заключению, что нелегко будет преодолеть недоверие туземцев и что на это потребуется немало терпения и такта в обращении с ними. Придя к закату солнца домой, я был встречен моими слугами, которых уже начинало беспокоить мое продолжительное отсутствие; они, между прочим, рассказали мне, что во время моей отлучки двое жителей Горенду принесли три свертка: для меня, для Ульсона и для Боя.

Я приказал раскрыть их, и в них оказались вареные бананы, плод хлебного дерева и куски какого-то мяса, похожего на свинину. Мясо мне не особенно понравилось, но Ульсон и Бой ели его с удовольствием. Когда они кончили, я смутил их замечанием, что это, вероятно, человеческое мясо. Оба очень сконфузились и уверяли, что это была свинина; однако я остался в сомнении.

1 См. запись от 12 октября.

4 октября

Вечером какое-то маленькое насекомое влетело мне в глаз, и хотя мне удалось его вытащить, но глаз очень болел всю ночь и веки распухли, так что о работе с микроскопом нельзя было и думать. По этому случаю утром, при самом начале прилива, я отправился бродить на риф и так увлекся, что не заметил, как вода стала прибывать. Когда я возвращался с рифа на берег, мне приходилось несколько раз погружаться в воду выше пояса.

Кончили крышу веранды и возились с уборкой своего гнезда. Помещение мое всего в одну квадратную сажень, а вещей тьма.

5 октября

Очищал площадку перед хижиной от хвороста и сухих листьев. Мое помещение с каждым днем улучшается и начинает мне нравиться все более и более.

Вечером слышу — кто-то стонет. Иду в дом и застаю Боя, который, закутавшись с головой в одеяло, еле-еле мог ответить на мои расспросы. У него оказалась довольно повышенная температура.

6 октября

Часу в четвертом из-за мыса Обсервации вдруг показался парус, а затем большая пирога особенной постройки, с крытым помещением наверху, в котором сидели люди, и только один стоял на руле и управлял парусом. Подойдя ближе к моему мыску, рулевой, повернувшись в нашу сторону, начал что-то кричать и махать руками. Такой большой пироги я здесь по соседству еще не видал.

Пирога направилась в Горенду, но через пять минут показалась другая, еще больше первой: на ней стоял целый домик, или, вернее, большая клеть, в которой помещалось человек шесть или семь туземцев, защищенных крышей от жарких лучей солнца. На обеих пирогах по две мачты, из которых одна наклонена вперед, другая — назад.

Я догадался, что мои соседи захотят показать своим гостям такую невидаль, как белый человек, и поэтому приготовился к встрече. Действительно, через четверть часа с двух сторон, из деревень Горенду и Гумбу, появились туземцы. С гостями, прибывшими, как я узнал, с островка Били-Били, пришли и мои соседи, чтобы показать своим гостям разные диковинные вещи в хижине белого и объяснить их назначение.

Люди из Били-Били с большим удивлением и интересом рассматривали все: кастрюли и чайник в кухне, мое складное кресло на площадке, небольшой столик там же. Мои башмаки и полосатые носки возбудили их восторг. Они не переставали открывать рот, приговаривая протяжно «а-а-а…», «е-е-е…», чмокать губами, а в случаях сильного удивления вкладывать палец в рот. Гвозди им тоже понравились. Я роздал им, кроме гвоздей, бусы и красные тряпки, к великой досаде Ульсона, которому не нравилось, что я раздаю вещи даром и что гости пришли без подарков.

У людей из Били-Били часть волос была тщательно выкрашена красной охрой; лоб и нос были раскрашены той же краской, а у некоторых даже спины были размалеваны. У многих на шее висело ожерелье, которое спускалось на грудь и состояло из двух клыков папуасской свиньи, связанных таким образом, что, вися на груди, они представляли лежащую цифру «3» с равной верхней и нижней частью. Это украшение, называемое жителями Горенду «буль-ра», по-видимому, очень ценится ими. Я предлагал им взамен «буль-ра» нож, но они не согласились на такой обмен, хотя получить нож им, видно, очень хотелось. Они были очень довольны моими подарками и ушли в отличном настроении духа.

Я, однакоже, очень удивился, увидев их снова через полчаса; на этот раз они были нагружены кокосами и бананами; они успели сходить к своим пирогам и принести мне подарки. Церемония поднесения подарков имеет здесь свои правила: так, например, каждый приносит подарок отдельно от другого и сам передает его прямо в руки тому лицу, которому подарок предназначен. Так случилось и сегодня; каждый передал свой подарок сперва мне, затем Ульсону — значительно меньше, а затем Бою — еще меньше.

Люди Били-Били долго оставались возле хижины и, уходя, когда стало темнеть, знаками указывая на меня и на мою шлюпку, а затем на свой островок, который виднелся вдали, объясняя жестами, что если я приеду к ним на остров, они не убьют и не съедят меня и что там много кокосов и бананов. Прощаясь, они пожимали мне руку выше локтя. Двое, которым я почему-то подарил безделушек побольше, чем другим, обнимали меня левой рукой и, прижимая одну сторону моей груди к своей, повторяли: «О, Маклай! О, Маклай!» Отойдя на несколько шагов, они снова остановились, полуобернулись, согнули руку в локте и, сжимая кулак, разгибали ее; это был их последний прощальный привет, после которого они быстро скрылись.

10 октября

Меня свалил сегодня первый пароксизм лихорадки. Как я ни крепился, мне пришлось лечь и пролежать весь день. Было скверно.

12 октября

Сегодня наступила очередь Ульсона. Когда я встал, ноги у меня дрожали и подгибались. Бой тоже уверяет, что нездоров. Моя хижина теперь — настоящий лазарет.

Узнал сегодня от Туя имена разных деревень, виднеющихся с моего мыска. Я удивлялся числу имен: каждый ничтожный мысок и ручеек имеет особое туземное название; так, например, небольшой мысок, на котором стоит моя хижина, где никогда до меня никто не жил, называется Гарагаси, мыс Обсервации напротив — Габина и т. д. Деревня, которую я посетил вечером в день прихода «Витязя» в порт Константина, называется, как я уже упоминал несколько раз, Горенду. Затем идет Бонгу, дальше Мале, еще дальше Богатим. Еще далее, у мыска, недалеко уже от островка Били-Били, деревня Горима; на восток от Гарагаси деревня, к которой мне не удалось пристать в первый день, называется Гумбу, затем далее Марагум, еще далее деревня Рай.

Расспрашивая Туя, я не мог не подивиться его смышлености, с одной стороны, и некоторой тупости или медленности мышления — с другой. Слушая названия, я, разумеется, записывал их и на той же бумаге сделал набросок всей бухты, намечая относительное положение деревень. Туй это понимал, и я несколько раз проверял произношение названий деревень, прочитывая их громко, причем Туй поправил не только два названия, но даже и самый набросок карты. В то же время записывание имен и черчение на бумаге нисколько не интересовало его: он как будто и не замечал их. Мне казалось странным, что он не удивляется.

Отпустив Туя, я принялся ухаживать за двумя больными, которые стонали и охали, хотя и сам, после вчерашнего пароксизма, еле-еле волочу ноги. Пришлось приготовить обед самому. Весь вечер оханье обоих больных не прекращалось.

13 октября

У меня пароксизм повторился. Все больны. Скверно, а когда начнется дождливое время года, будет, вероятно, еще сквернее.

14 октября

Дав людям по одному приему хины и сварив к завтраку по две порции риса на человека, я отправился в лес, главным образом, чтобы отделаться от стонов и оханий. Птиц много. Когда туземцы попривыкнут ко мне, буду ходить на охоту, так как консервы мне противны. Вернувшись, я застал Ульсона все еще охающим на своей койке. Бой же был на ногах и варил бобы к обеду.

Приходил Туй с тремя людьми из Гумбу. Привезенный мною табак (американский в плитках) начинает нравиться туземцам. Они употребляют его, смешивая со своим. Папироса переходит от одного к другому, причем каждый затягивается дымом один или два раза, проглатывает его медленно и передает сигару соседу.

Занятие одного из моих гостей заинтересовало меня. Он приготовлял тонкие, узкие полоски из ствола какого-то гибкого, вьющегося растения. Сперва выскабливал одну сторону его, отдирал от него тонкую полоску, разрезал ее потом осколками раковины, которые он менял или обламывал, чтобы получить острый край, служивший ему ножом. Эти полоски назначались для плетения браслетов — сагю, которые туземцы носят на руках, выше бицепса, и на ногах, у колен.

Туземец так ловко и быстро работал своим примитивным инструментом, что казалось, никакой другой не может служить лучше для этой цели.

15 октября

Из вчерашнего моего разговора с Туем оказывается, что горы вокруг залива «Астролябии» весьма населены. Он называл множество имен деревень, прибавляя к каждому имени слово «мана», то есть гора.

Бой лежит уже три дня, и цвет лица его заметно посветлел — побледнел.

16 октября

Вчера вечером — сильнейшая гроза. Дождь шел ливнем и пробил мою крышу.

На столе моем был настоящий потоп; пришлось убирать бумаги и книги, и ночь я провел в большой сырости.

Сегодня в продолжение дня перебывало в моей хижине более сорока человек из разных деревень, что мне порядком надоело: умей я говорить, — дело было бы иное, но изучение языка идет вперед все еще туго.

17 октября

У Боя, только что оправившегося от лихорадки, явилась новая болезнь — сильная опухоль лимфатических желез в паху, отчего он передвигается еще медленнее прежнего. Ульсон тоже плох. Еле-еле шевелит языком, словно умирающий, валяется весь день, ночью вздыхает и охает, вечером же, при заходе солнца, выползает и прохлаждается с непокрытой головой, — разумеется, украдкой от меня, так как я ему запретил выходить без шляпы, особенно при свежем береговом ветре.

Последнюю неделю мне часто приходилось стряпать на нас троих.

Эти двое связывают меня по рукам и ногам; из-за них я не могу никуда уйти из дома на несколько дней. Туземцы их нисколько не слушаются, между тем как я одним взглядом заставляю моих соседей повиноваться мне. Замечательно, как они не любят, когда я на них смотрю, а если нахмурюсь и посмотрю пристально — бегут.

18 октября

Начали разводить огород, сделали гряды. Работа была нелегкая, так как слой земли очень незначителен, и, покопав немного, натыкаешься на коралл. Кроме того, множество корней так перепутаны между собой, что приходится работать топором столько же, сколько и лопатой. Мы посеяли бобы, семена тыквы с Таити и кукурузу. Не знаю еще, что взойдет, так как семена, кажется, плохи — они лежали слишком долго.

Я провел несколько часов в лесу, дивясь громадному разнообразию растительных форм: сожалел на каждом шагу, что смыслю так мало в ботанике.

20 октября

Сегодня визит тринадцати человек с Ямбомбы, островка близ Били-Били. Они, должно быть, много слышали обо мне от обитателей острова. Из моих подарков они оценили всего более гвозди.

Наблюдал долго, как сын Туя, мальчик лет пятнадцати, стрелял из лука в рыбу, но безуспешно: не попал ни в одну. Стрелы исчезали на секунду под водой, а затем выплывали на поверхность, стоя в воде перпендикулярно. Потом они снова были собраны охотником. Стрелы эти отличаются от обыкновенных тем, что у них вместо одного острия — несколько: четыре, пять, иногда и более. Острие сделано из твердого дерева и всажено в длинный тонкий тростник.

Я решил увеличить мое помещение — заменить высокое крыльцо верандой. Задумано — сделано. Отправился в лес с Боем. Мы нарубили разного материала для постройки, и к обеду, то есть к четырем часам, веранда была готова: 4 фута в ширину и 7 в длину.

Из высокого ящика, поставленного на другой, устроил я нечто вроде стола. Это будет мое обычное место для работы днем, так как здесь светло и можно будет говорить с туземцами, не двигаясь с места. Кроме того, отсюда прелестный вид на море.

22 октября

Расскажу сегодня, как я проводил до сих пор большинство дней.

Вставал я раньше моих слуг, еще в полутемноте, часов в пять; отправлялся кругом дома посмотреть, не случилось ли чего нового за ночь, затем спускался к ручью мыться, причем очень часто забывал взять с собою мыло. Придешь вниз, вспомнишь, что мыло забыл, ну, и лень подняться за ним в хижину, особенно когда я нашел прекраснейший суррогат мыла в мелком песке на дне ручья. Захватишь намного этого песку, потрешь им руки, которые делаются слегка красными, но зато совершенно чистыми, затем, крепко зажмурясь, вытрешь им лицо. Одно неудобство: много песку остается в бороде.

Возвращаюсь к дому около 5 часов 45 минут. Уже светло. Бой разводит огонь и греет воду для чая. Я отправляюсь на веранду и жду там чая, который мне подают с сухарями или печеными бананами, очень приятными на вкус.

Около 7 часов записываю температуру воздуха, воды в ручье и в море, высоту прилива, высоту барометра, направление и силу ветра, количество испарившейся воды в эвапорометре¹, вынимаю из земли зарытый на один метр глубины термометр и записываю его показание.

Окончив метеорологические наблюдения, отправляюсь на коралловый риф за морскими животными или в лес за насекомыми.

С добычей сажусь за микроскоп, или кладу в спирт собранных насекомых, или же принимаюсь за какую-нибудь другую работу до 11 часов. В 11 часов завтракаю. Завтрак состоит из отваренного риса с кэрри².

После завтрака ложусь в повешенный на веранде гамак и качаюсь в нем до часа, причем часто засыпаю.

В час — те же метеорологические наблюдения, как и в 7 часов. Затем опять принимаюсь за какую-нибудь работу: привожу в порядок наблюдения, записанные в карманную книжку, реже — читаю.

Приход папуасов часто прерывает мои занятия, я спешу к ним, не желая упустить случая прибавить несколько слов к моему папуасскому словарю.

После пяти отправляюсь погулять в лес до обеда, который подает мне Бой около шести часов и который состоит из тарелки отваренных чилийских бобов с небольшим куском «чарки»³ и одной или двух чашек чаю. Тарелка рису утром, тарелка бобов вечером, несколько чашек чаю в день — вот моя ежедневная пища. Привезенные мною несколько банок мясных и рыбных консервов я вполне предоставил моим слугам. Самый вид их мне противен.

Время после обеда я посвящаю разным домашним работам: чистке ружей, уборке своей кельи, а затем, сменив костюм, сделанный из бумажной материи, на фланелевый, когда темнеет, сажусь на пень у берега, слежу за приливом и отливом, рассматриваю далекий горизонт, облака и т. д. Иногда ложусь снова в гамак и прислушиваюсь к раздающемуся кругом в лесу крику птиц и трескотне разноголосых цикад.

В 8 часов иду в комнату и, зажегши свою небольшую лампочку (более похожую на ночник, чем на лампу), записываю происшествия дня в дневник.

В 8-9 часов опять метеорологические наблюдения, и наконец, предпоследний акт дня — очищаю кокосовый орех и выпиваю его прохладительную влагу.

Вернувшись в комнату, осматриваю заряженные ружья и ложусь на жесткую постель, состоящую из двух корзин, покрытых одеялом вместо тюфяка и простынь. Засыпаю обыкновенно очень скоро.

Визиты туземцев и заболевание Ульсона и Боя нарушают немного ход этой с виду однообразной, но в действительности очень интересной для меня жизни.

1 Эвапорометр, или испаритель, — прибор, измеряющий количество воды, испарившейся с поверхности водоемов, почвы и растительности. Простейший испаритель состоит из цилиндрического сосуда с делениями, нанесенными на стенки.

2 Кэрри — острая консервированная приправа.

3 Чарки — чилийское название сушеной говядины.

23 октября

Приходил Туй с двумя другими туземцами. Все были вооружены копьями, луками со стрелами, и у каждого было по топору на плече. Я выразил желание, чтобы гости показали мне, как стреляют из лука, что они сейчас же и исполнили. Стрела пролетела около шестидесяти пяти шагов, но при этом было заметно, что даже легкий ветер влияет на ее полет. На таком расстоянии она вряд ли могла бы причинить серьезную рану: шагов на 20 или на 30 — иное дело, и Туй, может быть, прав, показывая, что стрела может пронзить руку насквозь…

Затем Туй показал целый маневр боя: держа лук и стрелы на левом плече, а копье в правой руке, он отбежал шагов десять, кидаясь в разные стороны, сопровождая каждое движение коротким резким криком. Он то натягивал тетиву лука и пускал стрелу, то наступал с копьем, как будто стараясь ранить неприятеля, то прятался за деревьями, иногда нагибался или быстро отпрыгивал в сторону, избегая воображаемой стрелы. Другой туземец, соблазнившись примером Туя, присоединился к нему и стал представлять противника; этот турнир был интересен и довольно характерен.

24 октября

Сегодня утром я был удивлен внезапным появлением грибов различных форм, которых я прежде не видел. Они выросли решительно повсюду: на стволах деревьев, на земле, на камнях и даже на перилах моей веранды. Вчера вечером их не было. Очевидно, они выросли за ночь. Чему приписать это появление — не знаю. По этому поводу мне пришло на ум внезапное и трудно объяснимое появление разных эпидемических болезней, которые так же, вероятно, происходят от внезапного развития микроскопических грибков и тому подобных организмов.

Один из наиболее курьезных экземпляров, выросший в продолжение нескольких часов и удививший меня своею величиной и формой, я тщательно нарисовал.

25 октября

Лежание в гамаке вечером не прошло мне даром. Ночью я чувствовал озноб и проснулся весь в испарине и каким-то расслабленным. Все утро одолевала такая лень, что почти ничего не делал. Лень было даже и читать, так как держать книгу, лежа в гамаке, показалось мне слишком утомительным. После обеда рисовал, но вскоре стемнело, — не успел кончить. Снова идет дождь; приходится переносить вещи с одного места на другое. Бой все еще лежит. Ульсон еле-еле двигается.

Удобный у меня характер: живу и смотрю на все окружающее, точно ничто меня не касается. Иногда, правда, бываю вынужден выходить из этого созерцательного состояния, как, например, в настоящую минуту, когда крыша протекает, на голову падают крупные капли холодного дождя и когда все бумаги, рисунки и книги на столе, перед которым я сижу, могут вымокнуть.

26 октября

Я и Ульсон работали целый день в лесу, а затем в хижине, стараясь поправить крышу. Бой, все еще страдающий от своей опухоли, охает, или, вернее, мычит, как теленок. Этот концерт был так невыносим, что выгнал меня из дома. Дав больному небольшой прием морфия, я вышел па площадку. Ночь была великолепная, и долетавшие до меня стоны больного представляли резкую противоположность невыразимой прелести природы.

27 октября

Стоны Боя продолжались всю ночь, часто будили меня, из-за этого я проснулся окончательно только тогда, когда уже было совсем светло и когда Ульсон принес мне на веранду завтрак, сказав при этом, что Туй уже давно сидит в кухне.

Выпив чаю, я отправился в кухню (в шалаш) и действительно увидел там папуаса, но совершенно мне незнакомого.

Я принялся рассматривать его, но все-таки не мог припомнить, где и когда я его видел. Я предположил, что незнакомец пришел вместе с Туем, а Туй уже ушел. Каково же было мое удивление, когда Ульсон опросил меня: неужели я не узнаю Туя? Я снова взглянул на туземца. Улыбаясь, он показывал на осколки стекла и на свою верхнюю губу. Тут я заметил, что он выбрил усы и часть бороды. Это так изменило лицо моего старого знакомого, что я его сперва не узнал. Губы и подбородок были отлично выбриты; он так искусно совершил эту операцию, что нигде не было ни царапины. Открытие, что стеклом удобно бриться (на островах Полинезии этот способ очень в ходу), до которого Туй дошел совершенно самостоятельно, сильно возвысит ценность разбитых бутылок. В этом я убедился сейчас же, видя, с каким удовольствием Туй принял в подарок от Ульсона несколько осколков стекла. Сходство разбитого стекла с отбитыми осколками кремня или кусочками разбитых раковин — инструменты, употребляемые папуасами для резания, — легко объясняет открытие Туя, но вместе с тем оно доказывает и наблюдательность и желание туземцев знакомиться на опыте с новыми для них предметами.

Войдя на мою веранду, я сделал неприятное открытие: крыша, над которой я трудился часов пять, снова протекает, чего я никак не мог ожидать, накладывая сплетенные кокосовые листья очень часто. Обдумывая причину течи, я пришел к заключению, что виной тому не материалы и не кладка листьев, а слишком малая покатость крыши. Таким образом объясняется высота крыш хижин на островах Тихого океана: эта-то высота и крутизна главным образом и делают крыши непромокаемыми.

Чувствуя себя плохо, я принял хины, и хорошо сделал, потому что к часу я почувствовал лихорадку, но благодаря приему хины предупредил пароксизм. Ульсон тоже плох; ходит и говорит, как больной. Бой не отстает. Опять лазарет! Бываю в доме только по вечерам и ночью. Целый день на площадке около дома и нередко на веранде. Вынужден зажигать лампу в половине седьмого.

Не проходит вечера или ночи без отдаленного грома и очень яркой молнии. Сегодня опять гроза, опять течет на стол, на книги… Везде мокро.

28 октября

Приходил опять Туй, опять я его вначале не узнал — так изменилось выражение его лица. Раньше мне казалось, что его физиономия отличается от других своею симпатичностью, теперь она производит на меня неприятное впечатление. Причина тому — выражение рта. Линия рта вообще сильно влияет на выражение лица, но такого разительного доказательства верности этого замечания я еще не встречал. Усы и борода действительно хорошая маска.

Опять часу во втором вдали показались парусные пироги. Я думал, что придут гости, но никто не явился.

Бой стонет ужаснейшим, раздирающим голосом; дал ему небольшую дозу морфия, который его скоро успокоил. В 8 часов пошел дождь. В 9 часов, окончив мои метеорологические наблюдения, я уже хотел было лечь спать — вдруг опять слышу стоны. Что такое? У Ульсона опять пароксизм.

Очень сожалею, что поселился под одной крышей с другими. Это будет в последний раз.

29 октября

Несмотря на стоны Ульсона, я заснул. Но не успел я проспать и получаса, как снова был разбужен странным воем, который, казалось, то приближался, то опять удалялся.

Спросонья я не мог дать себе отчет, что это может быть. Я вышел на веранду. Дождь перестал, и было не слишком темно. Я оделся, вышел, сошел к ручью, и у меня явилась фантазия пойти по тропинке в Горенду и послушать вблизи пение папуасов, так как этот вой не мог быть ничем иным, как их пением.

Надо было сказать Ульсону, что я ухожу. Ему моя фантазия не понравилась. Он уверял меня, что если папуасы вдруг придут, то непременно убьют его и Боя, так как оба они больны и защищаться не могут. В утешение я поставил около его койки двуствольное ружье и уверил его, что при первом выстреле вернусь немедленно в Гарагаси.

Хотя дождь и перестал, но было пасмурно. Однако благодаря взошедшей, хотя и скрытой облаками, луне я мог пробираться осторожно по тропинке. Пение слышалось все громче, по мере того как я приближался к Горенду.

Утомившись от этой прогулки в полутемноте, я сел на пень и начал вслушиваться. Пение или вой, несшийся мне навстречу, был очень прост, и напев постоянно повторялся. Неправильные волны этого примитивного мотива то поднимались и опускались, то неожиданно обрывались совсем, чтобы начаться через полминуты снова. От времени до времени слышались удары барума¹.

Иногда тот же напев, начинаясь медленно, тихо, протяжно, постепенно рос, делался все громче и громче; такт все учащался; наконец пение переходило в какой-то почти что нечеловеческий крик, который, внезапно обрываясь, замирал.

Сидя на пне, я раза два чуть было не свалился. Мне казалось, что я вижу какой-то страшный сон. Очнувшись во второй раз и чувствуя большое желание спать, я переменил намерение: вместо того чтобы идти вперед, я пошел назад; я не помню, как добрался до моей хижины, где тотчас же лег, даже не раздеваясь. Несколько раз впросонках слышал отрывки папуасского концерта.

1 Барум — сигнальный барабан; толстый выдолбленный ствол, по которому бьют палками.

30 октября

Сегодня утром шел в первый раз в это время дня дождь. Не наступает ли дождливое время года?

Когда дождь перестал, я, сидя на пне у моего флагштока, был свидетелем оригинальной ловли рыбы.

Был отлив. Мелкая рыба, должно быть, преследуемая акулами, которых здесь немало, металась во все стороны, выпрыгивая иногда из воды. Из-за деревьев у берега вышел Туй и следил за движениями рыб. Рыбы, вероятно, жестоко преследуемые неприятелем, вдруг кинулись к берегу. В несколько прыжков Туй очутился около них. Вода там была немного ниже колен, и дно, разумеется, хорошо видно. Вдруг Туй сделал энергический прыжок, и одна из рыбок оказалась пойманной. Туй ловил их ногой. Он сперва придавил рыбу ступней, потом поднял, ухватив между большим и вторым пальцем ноги. Согнув колено, он протянул руку и, высвободив добычу, положил рыбку в мешок. После этого, быстро нагнувшись и схватив камень, Туй с силой бросил его о воду; потом, подойдя к тому месту, куда был брошен камень, он, стоя на одной ноге, поднял другую убитую камнем рыбку.

Все было сделано не только очень искусно, но даже и весьма грациозно. Туй, однакоже, человек далеко не молодой; мне он кажется лет около сорока пяти или более.

Увидев меня на моем мыске, он пришел в Гарагаси. Я бросил на землю четвертушку бумаги и сказал, чтобы он поднял ее ногой. Я хотел знать, может ли он так плотно прижать большой палец ко второму, чтобы удержать бумагу. Бумага была мигом поднята и, перейдя у него за спиной в руку, передана мне. Он сделал то же с большим камнем: поднял его с земли, не останавливаясь ни секунды.

Каждый день вижу новых бабочек, но мало приходится ловить их, не искусен я, и притом с двух сторон море, а с других двух — лес, свободного места вокруг дома недостаточно. Сегодня видел особенно много больших и красивых бабочек, но словил только одну.

Не могу сказать, что совершенно здоров; голова очень тяжела, спина болит, и ноги слабы. Ночью Бою было значительно лучше, так как я ему почти насильно прорезал большой нарыв — это было необходимо. Я приказал Ульсону держать его, и мигом все было сделано.

Ночью, проснувшись около одиннадцати часов, слышу опять стоны: у Ульсона пароксизм. Ходит, качаясь, со стеклянными глазами и осунувшимся лицом.

Состояние Боя начинает меня тревожить; лихорадка, по-видимому, прошла, но все-таки температура гораздо выше нормальной; кашель, который, по его словам, беспокоит его уже несколько лет, кажется, стал сильнее за последние недели из-за опухоли, которая кончилась нарывом. Вот уж недели две, как он лежит и почти что не ест: не ест он отчасти вследствие поверья, что больному следует есть очень мало.

31 октября

Приходили жители Бонгу со своими гостями с ближайших гор, которые отличаются от береговых папуасов более небрежной прической и, пожалуй, немного более светлым цветом кожи.

Ноябрь

1 ноября

Вдали показались две парусные пироги, идущие от деревни Богатим. Кажется, они направляются сюда.

Я не ошибся: две партии туземцев, человек около двадцати, приходили ко мне. Так как я желал от них отделаться поскорее, то промолчал почти все время, не переставая наблюдать за своими гостями, расположившимися вокруг моего кресла.

Я не открыл пока у папуасов какой-нибудь любимой позы; они часто меняют положение: то сидят на корточках, то опускаясь на колени, сидят на икрах, то, почти не изменяя этого положения, раздвигают ноги так, что ступни их приходятся по обеим сторонам ягодиц. Иногда они ложатся, подпирая подбородок рукой и продолжают, переменяя положение, говорить или есть.

Ульсон принес свою гармонику и стал играть; при первых звуках папуасы вскочили все разом и отодвинулись назад. Через несколько времени некоторые из них стали нерешительно подходить. В общем музыка, раздиравшая мне уши (Ульсон играл какую-то матросскую песню), очень понравилась гостям; они выражали свое изумление и одобрение легким свистом и покачиванием из стороны в сторону.

Чтобы отделаться от гостей, я роздал каждому по полоске красной материи, которой они повязали себе головы. Вообще молодые люди здесь очень падки до всевозможных украшений. Для полного туалета папуасского денди требуется, вероятно, немало времени.

У папуасов нет обычая здороваться или прощаться с близкими соседями; они делают это только в исключительных случаях. Туй, бывающий в Гарагаси чаще других, приходит и уходит, не говоря ни слова и не делая никакого жеста.

2 ноября

Ночью решил, что отправлюсь один в шлюпке посмотреть, как расположены ближайшие холмы.

Встав еще до света и выпив холодного чаю (завтрака ждать мне не хотелось), я отправился на шлюпке сперва к мыску Габина, а затем вдоль берега, по направлению к деревне Мале.

За береговым лесом поднимались холмы футов в триста вышины, склоны которых были не везде лесисты и покрыты высокой травой. В нескольких местах в горах, поднимавшихся над холмами, вились дымки костров. Вероятно, там расположены деревни.

В это же утро я занялся ловлей животных на поверхности моря, и скоро моя банка наполнилась несколькими небольшими медузами сифонофорами¹ и множеством ракообразных. Во всяком случае, сегодняшняя экскурсия показала мне богатство здешней морской фауны.

Немало утомившись, голодный, я вернулся в Гарагаси к завтраку, после которого провел несколько часов за микроскопом, рассматривая более внимательно свою добычу.

После дневных трудов я лежал вечером спокойно в гамаке на веранде. Хотя еще не было поздно (всего 6 часов 45 минут), но было уже очень темно. Черные облака приближающейся грозы все более и более надвигались. Я спокойно любовался молнией, внезапно озарявшей облака, как вдруг почувствовал, что мой гамак закачался, затем последовал другой толчок, но на этот раз покачнулся и заходил не только гамак, а вместе с ним и крыша, и стены, и столбы моего дома… Прибежавший из кухни Ульсон стал меня настойчиво спрашивать: будет ли еще землетрясение и будет ли оно сильнее, или нет?

Часа через два я сидел в хижине и только что принялся отсчитывать деления анероида², как почувствовал, что земля снова заколебалась, на этот раз сильнее и продолжительнее прежнего.

Записав случившееся в метеорологический журнал, я лег спать, прося Ульсона разбудить меня, если он почувствует ночью что-нибудь подобное. Я боялся проспать землетрясение, как это уже случилось со мной однажды в Мессине в 1869 году, когда я отлично спал всю ночь и узнал только на другое утро, что жители не могли сомкнуть глаз.

Действительно, ночью я был разбужен: койка и пол подо мною снова шатались. Все уже успокоилось, когда я услышал голос Ульсона, звавшего меня.

Собиравшаяся всю ночь гроза совсем рассеялась к утру, и при восходе солнца небо было почти совсем безоблачно.

1 Сифонофоры — морские животные, плавающие в толще воды. Это колонии низших животных, состоящих из длинного ствола с придатками. Их прозрачные, нежно окрашенные тельца напоминают по внешнему виду гирлянды живых цветов.

2 Анероид — прибор, измеряющий барометрические давление; по наружному виду анероид напоминает часы. Он состоит из металлической коробочки, откуда выкачан воздух, и стрелки, ходящей по разделенному кругу. При увеличении наружного атмосферного давления дно коробочки вдавливается, при уменьшении — выгибается; рычажный механизм передает эти колебания стрелке.

3 ноября

Понадобилось мне вырубить в лесу несколько шестов; только что я вернулся домой — Ульсон пришел с известием, что земля все еще не успокоилась.

— Как так? — спросил я.

Ульсон очень удивился, что я ничего не заметил. Уверял, будто много раз он чувствовал незначительные толчки.

— Это не земля дрожит, а ваши колени, — сказал я Ульсону, — и это значит, что часа через полтора у вас будет снова приступ лихорадки.

Ответом моим Ульсон остался очень недоволен, настаивая, что не ошибается. Он оказался прав: в продолжение следующего часа я и сам почувствовал два или три явственных, хотя и незначительных колебания.

Однако Ульсон действительно принужден был слечь по случаю лихорадки.

Барометр, который весь месяц не поднимался выше 410 делений, оба эти дня стоял очень высоко и поднялся до 464.

После обеда пришел Туй. Он выбрил себе еще часть бороды и брови. Я долго и внимательно рассматривал его волосы. Тело его мало покрыто волосами; на руках и вовсе незаметно, на груди и спине их тоже немного, но нигде нет и признака распределения волос пучками.

4 ноября

Вот уже скоро 6 недель, как я познакомился с папуасами, а они не видели еще у меня никакого оружия. Дома оно у меня, разумеется, есть, но, даже уходя в лес, я редко беру с собою револьвер; отправляясь же в туземные деревни, не беру его положительно никогда.

Эта безоружность кажется туземцам весьма странной. Они уже не раз старались разузнать, не имею ли я у себя в доме копья, лука или стрелы. Предлагали даже взять оружие у них, но на это я отвечал только смехом и отодвинул от себя их копья и стрелы, показав презрительным жестом, что я не нуждаюсь в них.

Их было человек двадцать, и все вооружены. Мой поступок их очень озадачил; они поглядели на свое оружие, на дом, на меня и долго толковали между собою.

Я оставляю их в неведении, пока это возможно.

5 ноября

Комары и муравьи не давали мне покоя. Спал я скверно. Около двух часов утра дом опять заходил и закачался. Землетрясение длилось не более полуминуты, но оно было сильнее, чем два дня тому назад. Когда земля под тобою колеблется, является какое-то любопытство; невольно спрашиваешь себя: «Что будет дальше?» Я долго не мог заснуть, ожидая продолжения. Барометр поднимается выше и выше; ночью, во время землетрясения, поднялся до 515. Не знаю, чему приписать это. Утром был дождь, но потом прояснилось.

6 ноября

Ночью была сильнейшая гроза. Трудно, не быв на месте, представить себе те раскаты грома и почти беспрерывную молнию, которые в продолжение трех или четырех часов оглушали и ослепляли нас. Дождь не падал каплями, а лил тонкими струйками.

После такой ночи утро было свежее, воздух прозрачный. День простоял великолепный, и я без особенных поисков наловил много насекомых, которые после дождя повыползли просушиться. Удалось мне также поймать длиннохвостую ящерицу.

7 ноября

Ульсона сегодня опять схватила лихорадка, сопровождаемая рвотой и бредом. Я успел сделать портрет одного из пришедших туземцев. Трудно заниматься, когда оба слуги больны, — приходится самому готовить кушанье, быть медиком и сиделкой, принимать непрошенных гостей, любопытных, а подчас и назойливых, а главное -постоянно сознавать, что связан и должен сидеть дома…

В такие дни, даже и в том случае, когда чувствую себя весьма нехорошо, я принужден оставаться на ногах.

8 ноября

Снова разразилась гроза. В хижине повсюду мокро и сыро.

Вставал ночью давать лекарство больным, которые стонали и охали весь вечер и всю ночь.

Около двенадцати часов я почувствовал легкое землетрясение; земля тряслась не толчками, а словно дрожала. Чувствовалось, что горы, весь лес, дом и рифы дрожат под влиянием могучей силы.

Все еще длится сильная гроза с непрерывной молнией и раскатами грома. Потоки дождя и порывы ветра дополняют картину.

9 ноября

Утро было сырое и свежее — всего 22° Ц. Тепло одетый, я пил чай на веранде, когда увидал перед собою Туя, который, тоже чувствуя свежесть утра и не имея подходящего для этой температуры костюма, принес с собою примитивную, но удобо-переносную печь, именно — толстое тлеющее полено.

Подойдя ближе, он сел у веранды. Забавно было видеть, как он, желая согреться, переносил тлеющее полено от одной стороны тела к другой, и то держал его у груди, то клал сперва у одного, а затем у другого бока, то помещал его между ногами, смотря по тому, какая часть тела была у него более озябшей.

Скоро пришли еще несколько жителей Бонгу. Среди них был человек низкого роста с диким и робким выражением лица. Так как он не решался подойти ко мне, то я сам подошел к нему. Он хотел было бежать, но был остановлен другими. Посмотрев на меня, он долго смеялся, затем стал прыгать, стоя на месте. Очевидно, вид первого белого человека привел его в такое странное состояние.

Люди из Бонгу постарались объяснить мне, что этот человек пришел из очень дальней деревни, лежащей в горах и называемой Марагум. Он явился посмотреть на меня и на мой дом.

Все пришедшие имели при себе по случаю холодного утра свои «согреватели»; у некоторых вместо полена был аккуратно связанный пук тростника. Присев перед моим креслом, они сложили головни и тростник в виде костра и принялись греться около огня. Я уже не раз замечал, что туземцы носят с собою головни, чтобы иметь возможность, переходя из одного места в другое, зажигать свои сигары.

Немного позже другая партия туземцев явилась из Гумбу, тоже со своими гостями из Марагум-Мана, которые заинтересовали меня как жители гор. Тип их был положительно такой же, как тип приморских жителей, но цвет кожи гораздо светлее, чем у моих соседей. Он не казался темнее цвета кожи многих жителей Самоа, что мне сразу бросилось в глаза. Особенно у одного из пришедших кожа на лице была гораздо светлее, чем на теле.

Жители Марагум-Мана были приземисты, но хорошо сложены; ноги крепкие, с развитыми икрами. Я им сделал несколько подарков, и они ушли весьма довольные, не переставая удивляться дому, креслу и моему платью.

Дождливые дни для меня весьма неприятны. Келья моя очень мала и служит мне и спальней и складочным местом. Когда дождя нет, я провожу целые дни снаружи: ведь разные углы площадки вокруг дома и составляют, собственно, мой дом. Здесь моя приемная с несколькими бревнами и пнями, на которых могут располагаться гости; там, в тени, с далеким видом на море, мой кабинет с покойным креслом и со складным столом; было также специальное место, предназначенное мною для столовой. Вообще, пока не хлынули дожди, я был очень доволен моим помещением.

10 ноября

Нахожу, что туземцы здесь — народ практичный, предпочитающий вещи полезные разным безделкам. Ножи, топоры, гвозди, бутылки они ценят гораздо более, чем бусы, зеркала и тряпки, которые хотя и берут с удовольствием, но никогда не выпрашивают, как топоры или гвозди.

Недоверчивость моих соседей доходит до смешного. Однажды они с большим интересом рассматривали мой нож. Я показал им два больших ножа, фута в полтора длиной, и, шутя и смеясь, объяснил им, что дам им эти два больших ножа, если они оставят жить у меня в Гарагаси маленького папуасенка, который пришел с ними.

Папуасы встревоженно переглянулись, быстро переговорили между собою и затем сказали что-то мальчику, после чего тот бегом бросился в лес. Туземцев было более десяти, все вооруженные, и все-таки они, кажется, очень боялись, что я захвачу ребенка. И это были люди, которые уже раз двадцать или более посещали меня в Гарагаси!

Другой пример. Приходят ко мне человека три или четыре невооруженные. Я уже знаю наперед, что недалеко, в кустах, они оставили человека или двух с оружием, чтобы подоспеть к ним на помощь в случае нужды. Обыкновенно туземцы стараются скрыть, что они приходят вооруженными.

О женщинах и говорить нечего. Я не видел еще ни одной вблизи, а только издали, когда они убегали от меня, как от дикого зверя.

11 ноября

Сегодня опять пришла моя очередь болеть. Хотя пароксизм был утром, но он на весь день лишил меня возможности чем-либо заняться.

Ульсона я снова поставил на ноги с помощью хины. Бой все еще болеет. Я ему регулярно даю хину и уговариваю, чтобы он ел, но он питается почти исключительно бананами и сахарным тростником. Тайком от меня, как я узнал от Ульсона, он выпивает большое количество воды, хотя я ему каждый день повторяю, чтобы он не пил ничего другого, кроме горячего или холодного чая.

По вечерам Ульсон надоедает мне постоянными рассказами о своей прошлой жизни. У некоторых людей положительная потребность говорить, без болтовни им жить невозможно. А мне именно с такими людьми и трудно жить.

Сегодня поутру мне удалось сделать довольно удачный портрет Туя.

12 ноября

По ночам здесь гораздо шумнее, чем днем. С полудня до трех-четырех часов, исключая кузнечиков и весьма немногих птиц, никого не слышно; с заходом же солнца начинается самый разноголосый концерт: кричат лягушки, цикады, ночные птицы; к ним примешиваются голоса разных животных, которых мне еще не удавалось видеть. Почти каждый вечер аккомпанементом к этому концерту являются раскаты грома, который днем раздается редко. Ночью и прибой на рифах слышится яснее; ко всему этому присоединяется еще назойливый писк комаров, а подчас издали долетает завывание папуасов, заменяющее у них песни. Несмотря на всю эту музыку, мне вообще спится хорошо.

Сегодня целый день чувствую утомление во всем теле после вчерашнего пароксизма.

13 ноября

Здешние туземцы обозначают понятия «писать» и «рисовать» одним и тем же словом, что вполне объяснимо, так как до изобретения письмен они еще не дошли. Когда я записываю что-нибудь, они говорят: «Маклай негренгва». Если я рисую кого-нибудь из них, они гоже говорят: «негренгва». Показываю им печатную бумагу — снова: «негренгва». Объясняя друг другу пользу маленького гвоздя при черчении узора на бамбуковом футляре для извести, они опять-таки употребляли слово «негренгва».

Снова приходили ко мне жители Бонгу со своими гостями с гор. Я старался выведать у них, как они добывают огонь, но ничего не мог добиться, еще недостаточно зная язык.

Туземцы очень приставали, чтобы я пожевал с ними бетель¹. Я, однакоже, не согласился, вспомнив, что раз попробовал, но обжег себе язык негашеной известью, которой я примешал слишком много.

1 По туземному обычаю, угощение бетелем имеет и символический смысл: предложить приятелю бетель значит выразить ему свои дружеские чувства.

15 ноября

Во время прилива (около четырех часов) я и Ульсон принялись за нелегкую работу: необходимо вытащить на берег четверку, чтобы просушить ее и выкрасить. Шлюпка оказалась очень тяжелой для двоих, но, несмотря на это, мы ее одолели. После более чем часовой работы мы, наконец, втащили шлюпку на берег до такого места, куда вода никогда не доходит, даже при самом высоком приливе.

Устали порядком.

16 ноября

После утреннего чая опять принялись за работу: надо было установить шлюпку для очистки и окраски. Пришлось поработать изо всех сил. Тяжелая работа эта продолжалась, однако, не более часа.

В другом месте, где можно было бы легко найти помощников, мы о6a объявили бы нашу вчерашнюю и сегодняшнюю работу невозможной и прибегли бы к чужой помощи. Здесь же, где не на кого надеяться, сам принимаешься за все и пробуешь таким образом свой силы. Это полное напряжение всех способностей и всех сил при нашей цивилизации возможно только в исключительных случаях, и то редко, — и чем далее, тем реже оно будет встречаться. Наша цивилизация все более и более развивает только некоторые из наших способностей, способствует развитию одностороннему, односторонней дифференцировке. Я не думаю возводить на пьедестал дикого человека, для которого развитие мускулатуры необходимо, не проповедую возврата к временам первобытным, но вместе с тем я убедился на собственном опыте, что для каждого человека его физическое развитие должно итти параллельно развитию умственному, а не отстраняться преобладанием умственного.

17 ноября

Нового ничего нет. Все по-старому. Утром я — зоолог-естествоиспытатель, затем, если люди больны, повар, врач, аптекарь, маляр, портной и даже прачка. Одним словом, на все руки, и всем рукам дела много.

Хотя я терпеливо учусь туземному языку, но все еще более догадываюсь, что туземцы хотят сказать, чем понимаю их, а говорю еще меньше.

Папуасы соседних деревень начинают, кажется, меньше чуждаться меня. Дело идет на лад; моя политика терпения и ненавязчивости оказалась совсем верной. Не я к ним хожу, а они ко мне; не я их прошу о чем-нибудь, а они меня, и даже начинают ухаживать за мною. Они делаются все более и более ручными: приходят, сидят долго, а не стараются, как прежде, выпросить что-нибудь и затем улизнуть поскорее со своей добычей. Одно досадно, что я еще так мало знаю их язык. Знание языка, я убежден, — единственное средство для уничтожения недоверия, которое все еще держится, а также единственный способ ознакомиться с туземными обычаями, по всей вероятности, очень интересными.

Учиться языку мне удобнее дома, чем посещая деревни, где туземцы при моих посещениях бывают обыкновенно так возбуждены и беспокойны, что трудно заставить их усидеть на месте. В Гарагаси малейшие признаки нахальства у них пропадают; они терпеливо отвечают на вопросы, дозволяют рассматривать, мерить и рисовать себя. К тому же в Гарагаси у меня все под рукой: и инструменты для антропологических измерений и аппараты для рисования. Не лишним является также и большой выбор подарков для вознаграждения их терпеливости или для обмена на какие-нибудь безделки, украшения или вообще различные мелочи, которые папуасы всюду носят с собою подмышкой в особых мешках.

Я не упускаю случая, посещая горных жителей, измерять их головы, делать разные антропологические наблюдения и, между прочим, собирать образчики для моей коллекции волос.

Как известно, изучение волос представителей разных рас играет большую роль в антропологии; поэтому я никогда не пренебрегаю случаями пополнять свою коллекцию новыми образчиками. Здесь это собирание представляло сперва некоторую трудность. Уморительно было смотреть, с каким страхом отскочил Туй при виде ножниц, которые я поднес к его волосам. Он готов был бежать и не подходил ко мне все время, пока я держал ножницы. Отказаться от собирания волос в этой местности я не мог, но как победить боязнь Туя, который между всеми моими новыми знакомыми становился самым ручным? Если уж он не соглашается на это, то чего же ждать от других, более диких? Я подумал, не примет ли он в обмен на свои волосы — мои, и, отрезав пучок своих волос, предложил ему взять их, конечно, в обмен. Это удалось. Я выбрал несколько локонов, отрезал их и отдал ему свои. Пока я завертывал образчик волос в бумагу и надписывал пол, приблизительный возраст и то место на голове, откуда они были срезаны, Туй тоже тщательно завернул мои волосы в лист, который он сорвал недалеко.

Таким образом, то есть путем обмена на собственные волосы, моя коллекция волос туземцев значительно увеличилась. Но в один прекрасный день Ульсон заметил мне, что я выстриг себе всю левую сторону головы. Это произошло оттого, что, держа ножницы в правой руке, мне было легче резать волосы на левой стороне головы. Тогда я стал резать волосы с другой стороны.

Раз, гуляя по лесу, я забрел так далеко, что чуть-чуть не заблудился; но, к счастью, наконец, набрел на тропу, которая привела меня к морю, где я сейчас же мог ориентироваться. Это случилось около деревни Мале, куда я, однакоже, не пошел, а направился в Бонгу, по дороге домой. Но дойти до Бонгу мне не удалось.

Было уже почти темно, когда я добрался до Горенду, где я решил переночевать, к великому удивлению туземцев. Придя в деревню на площадку, я прямо направился в большую буамбрамру¹ Туя, желая как можно менее стеснять туземцев и зная очень хорошо, что мое посещение встревожит всех жителей деревни. Действительно, послышались возгласы женщин и плач детей. Пришедшему Тую я объяснил, что хочу спать у него. Он что-то много мне говорил, кажется, хотел проводить меня при свете факела в Гарагаси, говорил что-то о женщинах и детях. Я почти что не понял его и, чтоб отделаться, лег на барлу — длинные нары с большими бамбуками вместо подушек — и, закрыв глаза, повторял: «Няварь, няварь» (спать, спать). Было еще не поздно, но, утомленный многочасовой прогулкой, я вскоре задремал, а затем и заснул.

Проснулся я, вероятно, от холода, так как спал я ничем не покрытый, а ночной ветер продувал насквозь — у этих хижин нет стен спереди и сзади.

Не ев ничего с одиннадцати часов утра, я чувствовал большой аппетит. Я был один в буамбрамре, где царил полумрак. Встав, я направился на площадку, к костру, вокруг которого сидели несколько человек туземцев. Между ними был и Туй. Я обратился к нему, указывая на рот и повторяя слово «уяр» (есть), которое он сейчас же понял и принес мне небольшой табир (овальное неглубокое блюдо) с холодным таро и вареными бананами. Несмотря на недостаток соли, я съел несколько кусков таро с удовольствием; бананы я тоже попробовал, но они показались мне безвкусными.

Я чувствовал себя настолько освеженным получасовой дремотой и подкрепленным пищей, что предложил двум молодым туземцам проводить меня с факелами до Гарагаси. В ночной темноте попасть домой без огня было совершенно невозможно. Туземцы поняли мое желание и были, кажется, даже довольны, что я не остаюсь ночевать. Мигом добыли они несколько факелов из сухих пальмовых листьев, связанных особенным образом; взяли каждый по копью, и мы отправились.

Лес, освещенный ярким светом горящих сухих листьев, был еще красивее и фантастичнее, чем днем. Я любовался моими спутниками, их быстрыми и ловкими движениями: они держали факел над головой, а копьем отстраняли нависшие ветви лиан, местами преграждавшие нам путь. Один из туземцев шел позади меня; оглянувшись на него, я невольно подумал о том, как легко ему было бы сзади проткнуть меня копьем. Я был невооружен, по обыкновению, и туземцам это обстоятельство было хорошо известно.

Я дошел, однакож, цел и невредим до Гарагаси, где был встречен крайне встревоженным Ульсоном, почти уже потерявшим надежду увидеть меня в живых.

1 Буамбрамра — большая открытая хижина, без передней и задней стены. По туземному обычаю пользоваться буамбрамрой имеют право только мужчины. Она служит спальней для молодых людей; тут же почуют гости из других деревень.

22 ноября

На днях я убил голубя у самой хижины, и так как подобного экземпляра я еще никогда не видел, то отпрепарировал аккуратно скелет и повесил его сушиться на дерево довольно высоко. Не прошло и двух часов, как скелет среди белого дня пропал с дерева в трех шагах от дома. Сидя на веранде и чем-то занимаясь, я видел мельком быстро скрывшуюся в кустах собаку, но не думал, что она уносит скелет, над которым я работал около часа.

Сегодня утром мне удалось убить другого голубя, но он упал в море. Не чувствуя охоты купаться и не желая тревожить Ульсона, который занимался приготовлением чая, я стал ждать, чтобы наступающий прилив прибил мою добычу к берегу. Сидя за чаем на веранде, я следил за медленным движением убитой птицы, которую волны подвигали к берегу. Однако это продолжалось недолго: мелькнул один плавник, затем другой, и тело птицы вдруг скрылось в воде, оставив после себя только несколько водяных кругов. В некотором расстоянии появились на секунду плавники: вероятно, акулы сражались там из-за добычи.

Вчера вечером Туй хотел высказать мне свое доверие и попросил позволения ночевать у меня. Я согласился. Уходя, он сказал, что придет позднее. Предполагая, что он не вернется, я уже лег на койку, когда услыхал его голос, зовущий меня. Я вышел; действительно, это был Туй. Вид его при лунном свете был очень характерен и даже эффектен: темное, но хорошо сложенное тело красиво рисовалось на еще более темном фоне зелени, одной рукой он опирался на копье, в другой, опущенной, держал догорающее полено, которое освещало его с одной стороны красноватым отблеском; плащ, или накидка из грубой тапы¹, спускался с плеч до земли.

Он спрашивал, где ему лечь. Я указал на веранду и дал ему цьновку и одеяло, которыми он остался очень доволен. Туй улегся. Это было часов около десяти.

В половине двенадцатого я встал, чтобы посмотреть на термометр. Луна еще ярко светила; я взглянул на веранду, но Туя там не было, а на его месте лежали только свернутые цыновка и одеяло. Видно, голые нары его хижины ему более по вкусу, чем моя веранда с циновкой и одеялом.

1 Тапа — нечто вроде материи из коры молодого хлебного дерева. Сняв с коры верхний слой, его бьют на гладком камне деревяжкой до тех пор, пока кора не станет мягкой и гибкой.

23 ноября

Пристрелил одну из птичек, которые так кричат на высоких деревьях около дома. Туземное имя ее «коко». Это имя не что иное, как звукоподражание ее крику «кокониукэй». Когда она кричит, звук «коко» выделяется очень ясно¹.

Сегодня я сделал неожиданное, но весьма неприятное открытие: все собранные мною бабочки съедены муравьями; в коробке остались только кусочки крыльев.

У Ульсона снова лихорадка; мне опять пришлось колоть дрова, варить бобы и кипятить воду для чая.

Вечер иногда провожу над приготовлением серег, которые режу для туземцев из жестяных ящиков от консервов. Я подражаю форме черепаховых серег, какие носят туземцы. Первую пару сделал я ради шутки и подарил Тую, после чего множество туземцев перебывало у меня, прося сделать им такие же. Серьги из жести положительно вошли в моду, и спрос на них растет.

1 Эта птичка замечательна еще и тем, что в период размножения строит из прутиков и веток «беседки», нарядно изукрашенные цветами.

24 ноября

Застрелил белого какаду, который упал с дерева в море. Я только что перед этим встал и собирался итти к ручью мыться; поэтому тотчас же разделся и сошел в воду, чтобы достать птицу и выкупаться. Отливом она была отнесена от берега, но я направился к ней, несмотря на глубину, и был уже саженях в двух, как вдруг большая акула схватила птицу. Близость таких соседей не особенно приятна, когда купаешься.

Ульсон лежит: у него опять лихорадка, и даже более сильная, чем в прошлый раз. Глаза, губы и язык сильно опухли, и я снова принужден сам исполнять все домашние обязанности.

25 ноября

Несмотря на значительный прием хины, Ульсон опять болен: сильнейший пароксизм с бредом и опухолью не только лица, но и рук. Опять мне приходится рубить дрова, стряпать кушанье, уговаривать и удерживать Ульсона, который вдруг вскакивает, хочет купаться и т. д. Особенно надоедает мне стряпня. Если бы приходилось стряпать самому каждый день, я предпочел бы отправляться в деревню и предоставлять туземцам варить таро и ямс¹ за меня.

Дни проходят, а мое изучение туземного языка туго подвигается вперед. Самые употребительные слова остаются неизвестными, и я не могу придумать, как бы узнать их. Я даже не знаю, как по-папуасски: «да», «нет», «дурно», «хочу», «холодно», «отец», «мать»… Просто смешно, но что я не могу добиться своего и узнать этих слов — это остается фактом. Начнешь спрашивать, объяснять — не понимают или не хотят понять. Все, на что нельзя указать пальцем, остается мне неизвестным, если только не узнаешь то или другое слово случайно. Так между другими словами, узнанными от Туя, который пришел отдохнуть в Гарагаси, я узнал совершенно случайно название звезды: «нири». Оригинально то, что папуасы иногда называют солнце не просто «синг», а «синг-нири»; луну — «каарам-нири», то есть звезда-солнце, звезда-луна.

1 Ямс — или, по-туземному, «аян» — вьющееся растение с клубовидным корневищем, которое туземцы в изобилии разводят на своих плантациях. Клубни ямса под тропиками — такая же распространенная пища, как у нас картофель.

27 ноября

Ульсон объявил мне утром, что, вероятно, более не встанет; веки у него так опухли, что он едва мог приоткрыть глаза; он еле шевелит языком, который, по его словам, вдвое толще против обыкновенного. На разговоры о смерти я возразил, что стыдно ему трусить и что, вероятно, он встанет завтра поутру, после чего и заставил его проглотить раствор около грамма хины в подкисленной жидкости, которую он запил несколькими глотками крепкого чая.

Дозу эту я снова повторил часа через четыре после первой. Хотя он сильно ворчал, глотая невкусное лекарство, но пароксизма сегодня не было, и к вечеру он встал, немного глухой, но с сильнейшим аппетитом.

Зато ночью был пароксизм у меня, трясло очень сильно, зубы щелкали, и я не мог согреться. Когда явилась испарина, я заснул часа на два. Утром встал, еле-еле волоча ноги, но все-таки встал и даже отправился в лес, так как сухих дров в кухне почти что не осталось.

Когда я пробирался через чащу, в одном месте на меня напали осы. Я бросился бежать, оставив дрова и даже топор. Боль от укусов была очень сильная. Прибежав домой, я сейчас же помочил ужаленные места на руках, на груди и лице нашатырным спиртом, и боль сразу исчезла.

Сегодня полнолуние, и двое молодых людей из Горенду, Асол и Вуанвум, сейчас (около девяти часов вечера) заходили сюда, раскрашенные красной и белой краской, убранные зеленью и цветами, по дороге в Гумбу, где они проведут ночь.

У туземцев, как я заметил, с полнолунием соединены особенные собрания: они делают друг другу визиты, то есть жители одной деревни посещают жителей другой, ходят всегда более разукрашенными, чем обычно, и песни их в форме пронзительного и протяжного воя долетают до Гарагаси.

Так случилось и в прошлую ночь. Я был разбужен Ульсоном: он спрашивал, слышал ли я крики и заряжены ли у меня все ружья. Я не успел ответить, как из леса со стороны Горенду послышался громкий, пронзительный крик, в котором, однакож, можно было признать человеческий голос. Крик был очень странный; кричали, вероятно, многие голоса.

Ульсон сказал мне, что за последние пять минут он слышал уже несколько подобных звуков. Первый был так громок и пронзителен и показался ему до того страшным, что он решился разбудить меня, полагая, что, может быть, это сигнал к нападению.

Я встал и вышел на площадку. Из многих деревень неслись однообразные удары барума. Полная луна только что величественно показалась из-за деревьев, и я сейчас же подумал, что слышанные крики произведены были в честь восхода луны; я уже замечал, что при появлении луны туземцы всегда вскрикивали каким-то особенным образом, как бы приветствуя ее восход. Это объяснение показалось мне вполне удовлетворительным, и, посоветовав Ульсону не ожидать нападения, а просто спать, я заснул немедленно.

30 ноября Солнце становится у нас редкостью, проглядывая лишь не надолго из-за туч.

В моей жизни в этом уединенном месте есть одно большое удобство: все можно оставлять около дома и быть уверенным, что ничто не пропадет, — ничто, кроме съестного, так как за собаками усмотреть трудно.

Туземцы пока еще ничего не трогали. В цивилизованном крае такое удобство немыслимо: там даже замки и полиция часто оказываются недостаточными.

Декабрь

3 декабря

Ходил в деревню Горенду за кокосами. По обыкновению, предупредил о том, что я приближаюсь, громким свистом, чтобы дать женщинам время попрятаться. На меня эта деревня всегда производит приятное впечатление: так в ней все чисто, зелено, уютно. Людей немного; они не кричат и встречают меня теперь без разных шумных демонстраций, как прежде.

Только птицы, летая с дерева на дерево или быстро пролетая между ними, нарушают благотворный покой.

На высоких барлах¹ важно восседают на корточках двое или трое туземцев, изредка перекидываясь словами и молча разжевывая кокосовый орех или очищая горячий «дегарголь» (сладкий картофель); иные заняты в своих хижинах, другие около хижин; многие, ничего не делая, греются на солнце или выщипывают себе волосы.

Придя в Горенду, я тоже сел на барлу и тоже занялся свежеиспеченным дегарголем.

Вскоре человек восемь собрались около барлы, на которой я сидел, и поочередно стали высказывать свои желания: одному хотелось получить большой гвоздь, другому — кусок красной тряпки; у третьего болела нога, и он просил пластыря и башмак.

Я слушал молча. Когда они кончили, я сказал, что хочу несколько зеленых кокосов. Двое мальчиков, накинув петлю себе на ноги, быстро поднялись на кокосовую пальму и стали бросать кокосы вниз. Я пальцами показал, сколько кокосов хочу взять, и предложил отнести их «в таль Маклай», то есть в дом Маклая, что и было исполнено.

Довольные моими подарками, они ушли через полчаса. С двоих я успел снять более или менее удачные портреты. Вечером опять дождь, гром и молния. Ветер много раз задувал лампу.

Иногда приходится ложиться спать поневоле: ветер, постоянно задувающий лампу, не дает писать дневник и приводить в порядок заметки. Скважин, щелей и отверстий всякого рода в моем помещении так много, что защититься от сквозняка нечего и думать.

Сегодня с восьми или девяти часов вечера идет дождь, который начался при заходе солнца и будет итти, вероятно, часов до трех или четырех утра.

В октябре было еще сносно, но в ноябре дождь шел чаще. В декабре он имеет, кажется, намерение итти каждый день. Дождь барабанит по крыше; крыша протекает во многих местах, и вода течет даже на стол и на кровать; но так как поверх одеяла я закрыт еще непромокаемым плащом, то по ночам мне до дождя нет дела. Я убежден, что мне жилось бы комфортабельнее, если бы я жил совершенно один, без слуг, за которыми до сих пор я ухаживал более, чем они за мною. Про Боя уж и говорить нечего: он лежит, не вставая, второй месяц, но и Ульсон болеет втрое чаще меня; к тому же Ульсон, чувствуя самое легкое нездоровье, готов валяться весь день. Так, например, сегодня он пролежал весь день, и вечером я должен был приготовлять чай для нас троих, не позволив ему выйти по случаю дождя.

Делать чай в Гарагаси в такие темные дождливые ночи, как сегодня, не так просто. Пришлось при сильном дожде пройти в шалаш, набрать там, по возможности, сухих ветвей, наколоть их, зажечь потухнувший от дождя костер и долго раздувать его; потом, так как в чайнике не оказалось достаточно воды, надо было в темноте и под дождем спуститься к ручью. Было так темно, что, зная дорогу наизусть, я чуть было два раза не упал, сбившись с пути; чтобы снова попасть на знакомую тропу, приходилось каждый раз ожидать молнии (при таком дожде и порывах ветра брать с собой фонарь бесполезно).

Когда, промокший до костей, я вернулся — мое крохотное помещение показалось мне очень удобным. Я поспешил переодеться и пишу эти строки, наслаждаясь чаем, который именно сегодня кажется мне очень вкусным. Надо заметить, что вот уже второй месяц как у нас нет сахара и недель пять как были выброшены последние сухари, которые за нас изъели черви. Мы долго боролись с ними, старались высушить сухари сперва на солнце, а потом на огне, — но черви все-таки одолели и остались живы.

Я заменяю сухари печеными бананами или, когда нет бананов, ломтиками печеного таро. Я действительно нисколько не чувствую этой перемены, хотя Ульсон и даже Бой ворчали, когда сахар кончился. Остальная наша пища та же, что и прежде: вареный рис с кэрри и бобы с солью. Но довольно о пище. Она несложна, и ее однообразие даже нравится мне; кроме того, все эти неудобства и мелочи вполне сглаживаются кое-какими научными наблюдениями и природой, которая так хороша здесь… Да, впрочем, она хороша везде, умей ею только наслаждаться.

Вот пример. Полчаса тому назад, когда мне пришлось отправиться к ручью за водой, я был в самом мерзком настроении духа, утомленный десятиминутным раздуванием костра, дым которого до слез разъедал мне глаза. Когда огонь, наконец, разгорелся, оказалось, что в чайнике недостаточно воды. Отправляюсь к ручью. Совершенно темно, мокро, ноги скользят, то и дело оступаешься; дождь, уже проникший через две фланелевые рубашки, течет по спине, делается холодно; снова оступаешься, хватаешься за куст, колешься. Вдруг сверкает яркая молния, освещает своим голубоватым блеском и далекий горизонт, и белый прибой, капли дождя, весь лес, каждый листок, даже шип, который сейчас уколол руку; только одна секунда — и опять все черно, мокро и неудобно; но этой секунды достаточно, чтобы красотой окружающего возвратить мне хорошее расположение духа, которое редко покидает меня, если я нахожусь в красивой местности и если около меня нет надоедающих мне людей.

Однако уже девять часов. Лампа догорает. Чай допит, от капающей везде воды в моей келье становится сыро, — надо завернуться скорее в одеяло и продолжать свое дальнейшее существование во сне.

1 Барла — помост вроде стола или высокой скамьи. Это место отдыха и трапезы мужчин; здесь им не мешают обедать ни собаки, ни свиньи. Хозяин и гости усаживаются на барлу и ставят перед собою деревянные блюда с кушаньями. Поев и убрав посуду, папуасы растягиваются на барле отдохнуть.

5 декабря

После дождя собрал множество насекомых и нашел очень красивый и странный гриб.

Бой так слаб, что почти не держится на ногах. Сегодня бедняга упал, сходя с лестницы. Ульсон лежал и охал, закрывшись с головою одеялом. Когда я заметил у лестницы упавшего Боя, я кое-как втащил его обратно в комнату. Он был в каком-то забытье и не узнавал меня.

Сегодня опять пошел дождь с четырех часов. Везде все сыро.

6 декабря

Бой очень страдает. Я не думаю, что он проживет долго. Другой инвалид сидит, тоже повеся нос.

Приходил Туй и, сидя у меня на веранде, между прочим, сообщил с очень серьезным видом, что Бой скоро умрет, что Виль (так туземцы называют Ульсона) болен и что Маклай останется один. При этом он поднял палец, а потом, показывая на обе стороны, продолжал:

— Придут люди из Бонгу и Гумбу (он указал на все пальцы рук и ног, желая объяснить, что придет много людей) — придут и убьют Маклая.

Тут он даже показывал, как мне проколют копьем шею, грудь, живот, и нараспев печально приговаривал: «О, Маклай! О, Маклай!»

Я сделал вид, что отношусь к этим словам, как к шутке (сам же был убежден в возможности такого обстоятельства), и сказал, что ни Бой, ни Виль, ни Маклай не умрут, на что Туй, поглядывая на меня как-то недоверчиво, продолжал тянуть самым жалостным голосом: «О, Маклай! О, Маклай!»

Этот разговор, мне кажется, тем более интересен, что, во-первых, это может действительно случиться, а, во-вторых, по всей вероятности, мои соседи толковали об этом на днях, иначе Туй не поднял бы теперь старого вопроса о моем убиении.

Скучно то, что вечно нужно быть настороже; впрочем, это не помешает спать.

Пришли человек восемь туземцев из Горенду и Мале. Я был в хорошем расположении духа и каждому гостю из Мале дал по подарку, хотя сами они ничего не принесли.

Туй и Лали спросили меня вдруг:

— Придет ли когда-нибудь корвет?

Разумеется, определенного ответа я дать не мог. Сказать же: «Придет, но когда, не знаю» — я не сумел. Не умею я так же выразить большое число по-папуасски… Думая, что нашел случай поглядеть, как мои соседи считают, я взял несколько полосок бумаги и стал резать их поперек. Нарезал, сам не знаю сколько, и передал целую пригоршню одному туземцу из Мале, сказав, что каждая бумажка означает два дня. Вся толпа немедленно его обступила. Мой папуас стал считать по пальцам, но, должно быть, неладно; по крайней мере, папуасы решили, что он не умеет считать, и обрезки были переданы другому.

Этот важно сел, позвал на помощь еще одного, и они стали считать. Первый, раскладывая кусочки бумаги на коленях, при каждом обрезке повторял: «наре, наре» (один); другой повторял слово «наре» и загибал при этом один палец. Насчитав до десяти и согнув все пальцы обеих рук, туземец опустил оба кулака на колени, проговорив: «две руки», а третий папуас загнул один палец. Со вторым десятком было сделано то же, причем третий папуас загнул второй палец: то же самое с третьим десятком; оставшиеся бумажки не составляли четвертого и потому были оставлены в стороне. Все, кажется, остались довольны. Однако мне снова пришлось смутить их; взяв один из обрезков, я показал два пальца, прибавив «бум, бум» (день, день). Опять пошли толки, но порешили на том, что завернули обрезки в лист хлебного дерева и тщательно обвязали его, должно быть, для того, чтобы пересчитать обрезки в деревне.

Вся эта процедура показалась мне очень интересной.

Недоверие папуасов и какая-то боязнь передо мною, разумеется, мне очень неприятны. Пока они не будут доверять мне, я ничего от них не добьюсь. Бой вряд ли проживет еще много дней. Ульсон такой трус, что при нем туземцы могут разграбить и сжечь дом. Но как только научусь побольше туземному языку — перестану сидеть дома. Кое-какие инструменты к письменные принадлежности закопаю; думаю, что они будут сохраннее в земле, чем в доме, под охраной одного Ульсона.

8 декабря

Вчера вечером мимо моего мыска проезжали две пироги с огнем. Ночь была тихая и очень темная. Мне пришла фантазия зажечь фальшфейер¹. Эффект был очень удачен и на моих папуасов произвел, вероятно, сильное впечатление: все факелы были брошены в воду, и когда через полминуты фальшфейер потух, пирог и след простыл.

Приходил Лалай из Били-Били, человек с очень характерной физиономией, с крючковатым носом и очень плохо развитыми икрами. Было бы, однако, неправильно придавать этому обстоятельству значение расового признака. У брата этого человека нос вовсе не крючковатый, совершенно сходный с носами других туземцев; а что ноги у Лалая такие худощавые — так это неудивительно: ведь живет он на маленьком острове, время проводит в пироге, в поездках по деревням. Зато у горных жителей, как я мог заметить, наблюдая приходивших ко мне туземцев-горцев, икры развиты прекрасно.

Затем нагрянула толпа людей из Бонгу с двумя мальчиками, лет семи или восьми. У этих ребят очень ясно различается африканский тип: широкий нос, большой, немного выдающийся вперед рот с толстыми губами, курчавые черные волосы. Животы у них сильно выступают вперед и кажутся туго набитыми. Между детьми такие негроподобные особи встречаются гораздо чаще, чем между взрослыми.

Бой очень плох. Ульсон начинает поговаривать, что хорошо было бы выбраться отсюда, а я отвечаю, что я не просил его отправляться со мною на Новую Гвинею и даже в день ухода «Витязя» предлагал ему вернуться на корвет. Он каждую ночь ожидает, что туземцы придут и перебьют нас, и ненавидит Туя, которого считает за шпиона.

Недавно, в начале ночи, часу в двенадцатом, я был пробужден от глубокого сна многими голосами, а затем ярким светом у самого спуска от площадки к морю. Вероятно, несколько пирог приближались или уже приблизились к нам.

Ульсон завопил:

— Идут, идут!

Я вышел на веранду и был встречен ярким светом факелов и шестью туземцами, которые были вооружены стрелами и копьями и беспрестанно звали меня по имени. Я не двигался с места, недоумевая, что им от меня нужно. Ульсон же, вооруженный ружьем, подойдя сзади, совал мне двустволку, приговаривая: «Не пускайте их итти далее». Я понимал, что выстрел из одного ствола, заряженного дробью, обратит в бегство большую толпу туземцев, не знающих еще действия огнестрельного оружия², и поэтому ждал спокойно, тем более, что мне казалось, что я узнаю знакомые голоса.

Действительно, когда после слова «гена» (иди сюда), которым я их встретил, они высыпали на площадку перед верандой, оказалась, что каждый из них, придерживая левой рукой оружие и факел и вопя: «Ники, Ники!», протягивает мне правую руку с несколькими рыбками. Я поручил слегка пристыженному Ульсону собрать рыбу, которой ему давно хотелось отведать.

Толпа вооруженных дикарей, освещенных яркими факелами, заставила меня пожалеть, что я не художник: так она была живописна. Спускаясь к своим пирогам, они долго кричали мне на прощанье: «Э мем, э мем!», а затем быстро скрылись за мыском.

Рыба оказалась очень вкусной.

1 Фальшфейер — бенгальский огонь, которым обычно пользуются на судах для сигнализации, для предупреждения столкновений в темноте и пр.

2 Я до сих пор не стрелял из ружья или револьвера в присутствии туземцев. Звуки выстрелов, раздающихся в лесу, когда я убиваю птиц, они не соединяют с понятием о смертоносном оружии. — Примечание Миклухо-Маклая.

13 декабря

Несмотря на то, что я сильно устал, хочу записать происшествия дня еще сегодня: рассказ выйдет более реален, пока ощущения еще не стушевались несколькими часами сна.

Теперь ровно 11 часов 50 минут вечера; я удобно сижу в зеленом кресле и описываю при свете неровно горящей лампы сегодняшние события.

Встав утром, я счел сообразным с моим настоящим положением приготовить все, чтобы зарыть в землю, при первой необходимости, мои бумаги, — не только исписанные, то есть дневники, метеорологический журнал, заметки и рисунки, — но и чистую бумагу на случай, если я уцелею, а хижина будет разгромлена или сожжена туземцами. Туй показался мне сегодня действительно подозрительным. Поведение его как-то смахивало на шпионство. Он обходил нашу хижину, внимательно глядя кругом, заглядывал с большим интересом в комнату Ульсона, причем несколько раз повторял: «О, Бой, о, Бой!» Затем, подойдя ко мне, он пристал, чтобы я отпустил Боя в Гумбу, чем мне так надоел, что я ушел в комнату и этим заставил его уйти прочь.

К полудню я почувствовал легкий пароксизм лихорадки, выразившийся в томительной зевоте, чувстве холода и подергивании во всем теле. Я оставался на ногах все утро, находя лучшим ложиться только в случае самой крайней необходимости.

Приехали трое туземцев из Горенду. Один из них, заглянув в комнату Ульсона и не слыша стонов Боя, спросил, жив ли он, на что я ему ответил утвердительно. Туземцы стали снова предлагать взять Боя с собою. На что он им — не понимаю; бояться его, как противника, им нечего; может быть, желают приобрести в нем союзника? Теперь уже поздно.

Пообедав спокойно, я указал Ульсону на громадный ствол, принесенный приливом, который угрожал нашей шлюпке, и послал его сделать что-нибудь, чтобы ствол не придавил ее. Сам же я вернулся в дом, намереваясь заняться письменной работой, но стоны Боя заставили меня заглянуть в его комнату. Несчастный катался по полу, скорчившись от боли. Подоспев к нему, я взял его на руки, как ребенка, — так он похудел в последнюю неделю, — и положил на койку. Холодные, потные, костлявые руки, охватившие мою шею, совершенно холодное дыхание, ввалившиеся глаза и побелевшие губы и нос убедили меня, что недолго остается ему стонать. Боль в брюшной полости, очень увеличившаяся, подтвердила мое предположение, что к другим недугам присоединилось еще воспаление брюшины…

Я вернулся к своим занятиям.

Во второй раз что-то рухнуло на пол, и послышались стоны. Я снова поднял Боя на постель; его холодные руки удерживали мои: он как будто желал мне что-то сказать, но не мог. Пульс был слаб, иногда прерывался, и конечности заметно холодели.

Снова уложив его, я сошел к берегу, где Ульсон возился со шлюпкой, и сказал ему, что Бой умрет часа через полтора или два. Известие сильно подействовало на Ульсона, хотя мы ожидали этой смерти уже недели две и не раз говорили о ней. Мы вместе вошли в комнату. Бой метался по полу, ломая себе руки. Жалко было смотреть на него, так он страдал. Я достал из аптеки склянку с хлороформом и, налив несколько капель на вату, поднес ее к носу умирающего.

Минут через пять он стал успокаиваться и даже пробормотал что-то; ему, видимо, было лучше. Я отнял вату. Ульсон стоял совершенно растерянный и спрашивал, что теперь делать. Я коротко сказал ему, что тело мы бросим сегодня ночью в море, а теперь он должен набрать несколько камней и положить их в шлюпку, и чем больше, тем лучше, для того чтобы тело сейчас же пошло ко дну.

Ульсону это поручение не особенно понравилось, и мне пришлось добавить несколько доводов: что нам невозможно нянчиться с разлагающимся телом, так как гниение в этом климате начнется сейчас же после смерти; что хоронить его днем, при туземцах, я не намерен и что вырыть глубокую яму в коралловом грунте слишком трудно, а могилу недостаточно глубокую туземные собаки разыщут и разроют. Последние два довода немного поддержали падающий дух Ульсона. Чтобы быть уверенным, что все будет сделано, а главное, что камней будет достаточно, я отправился к шлюпке сам.

Поднявшись затем к дому, я зашел к Бою посмотреть, в каком он положении. В комнате было совсем темно, стонов не было слышно. Я ощупью добрался до руки умирающего. Пульса более не было. Нагнувшись и приложив одну руку к сердцу, другую ко рту, я не почувствовал ни биения, ни дыхания. Пока мы ходили к ручью за камнями, он умер так же молча, как и лежал во все время своей болезни.

Я зажег свечу и посмотрел на тело. Оно лежало в том положении, в каком Бой обыкновенно спал и сидел: поджавши ноги и скрестив руки. При жизни Боя Ульсон постоянно бранил его и дурно отзывался о нем, теперь же он был очень тронут и стал говорить о боге и об исполнении воли его. Не имея на то никакого основания, мы оба говорили очень тихо, как будто боясь разбудить умершего.

Когда я выразил Ульсону свое давнишнее намерение, именно: распилить череп Боя и сохранить мозг для исследования, Ульсон совсем осовел и умильно упрашивал меня этого не делать. К досаде своей я открыл, что у меня нет склянки достаточно большой для целого мозга.

Ожидая, что каждый час могут явиться туземцы, и, пожалуй, с серьезными намерениями, я отказался, не без сожалений, от желания сохранить мозг полинезийца.

Пора было отправить труп Боя в его сырую могилу, но с большей осторожностью и чтобы соседи наши ничего не узнали.

Не стану описывать подробно, как мы вложили покойника в два больших мешка; как зашнуровали их, оставив отверстие для камней; как в темноте несли его вниз, к шлюпке; как при спуске к морю, из-за той же темноты, Ульсон оступился и упал, покойник на него, а за покойником и я; как мы не могли сразу найти нашу ношу, потому что она скатилась удачнее нашего, прямо на песок. Отыскав труп, мы спустили его, наконец, в шлюпку и вложили в мешок пуда два камней. Делать все это в темноте было очень неудобно. Был отлив, как назло. Нам стоило больших усилий стащить по камням тяжелую шлюпку в воду.

Не успели мы взяться за весла, как перед нами, в четверти мили, из-за мыса Габина мелькнул один, затем второй, третий… десятый огонек. То были одиннадцать пирог, двигавшихся в нашу сторону. Туземцы непременно заедут к нам или, увидя шлюпку, подъедут близко к ней. Их ярко горящие факелы осветят длинный мешок, который возбудит их любопытство. Одним словом, то, чего я не желал, то есть чтобы туземцы узнали о смерти Боя, казалось, сейчас наступит.

— Нельзя ли Боя спрятать в лес? — предложил Ульсон. Но теперь, с камнями и телом, мешок был слишком тяжел для того, чтобы тащить его между деревьями, и потом туземцы скоро будут здесь.

— Будем грести сильнее, — сказал я, — может быть, ускользнем.

Последовали два-три сильных взмаха веслами, но что это? Шлюпка не двигается: мы на рифе или на мели. Папуасы все ближе.

Мы изо всех сил принялись отпихиваться веслами, но безуспешно. Наше глупое положение было для меня очень досадно; несмотря даже на многочисленных акул, я готов был прыгнуть в воду, чтобы спихнуть шлюпку с мели.

Наконец мне пришла в голову счастливая мысль — осмотреть наш борт; тогда моя рука сразу наткнулась на препятствие. Оказалось, что второпях и в темноте отданный, но не выбранный конец, которым шлюпка с кормы прикреплялась к берегу, застрял между камнями и запутался между сучьями, валявшимися у берега, и что именно он-то и не пускает нас. С большим удовольствием схватил я нож и, перерезав веревку, освободил шлюпку.

Мы снова взялись за весла и стали сильно грести. Туземцы выехали на рыбную ловлю, как и вчера; их огни сверкали все ближе и ближе. Уже можно было расслышать голоса.

Я направил шлюпку поперек их пути, и мы старались как можно тише окунать весла в воду, чтобы не возбудить внимания туземцев.

— Если они увидят Боя, они скажут, что мы убили его, и, пожалуй, убьют нас, — заметил Ульсон.

Я наполовину разделял мнение Ульсона и не особенно желал встретиться в эту минуту с туземцами. Всех туземцев на пирогах было тридцать три: по три человека на пироге. Они были хорошо вооружены стрелами и копьями и, сознавая превосходство своих сил, могли отлично воспользоваться обстоятельствами. Но и у нас были шансы: два револьвера могли обратить всю толпу в бегство.

Мы гребли, и отсутствие огня на шлюпке было, вероятно, причиной того, что нас не заметили, так как факелы на пирогах ярко освещали только ближайшие к ним предметы. Туземцы были усердно заняты рыбной ловлей. Ночь была тихая и очень темная. От огней на пирогах ложились длинные столбы света на спокойной поверхности моря. При каждом взмахе весел вода светилась тысячами искр.

Когда море спокойно, поверхностные слои его полны богатой и разнообразной жизнью. Я пожалел, что нечем было зачерпнуть воды, чтобы посмотреть завтра, нет ли чего нового между этими животными, и совсем забыл о присутствии покойника в шлюпке и о необходимости схоронить его.

Любуясь картиной, я думал о том, как скоро в человеке одно чувство сменяется совершенно другим.

Ульсон прервал мои думы, радостно заметив, что пироги удаляются и что никто нас не видел. Мы спокойно продолжали путь и, отойдя, наконец, приблизительно на милю от мыска Габина, опустили мешок с трупом за борт. Он быстро пошел ко дну, но я убежден, что десятки акул уничтожат его, вероятно, в эту же ночь.

Мы вернулись домой, гребя на этот раз очень медленно. Из-за темноты и отлива пришлось опять долго возиться со шлюпкой. В кухонном шалаше нашелся огонь, и Ульсон пошел приготовить чай, который теперь, кажется, готов и который я с удовольствием выпью, дописав это последнее слово.

14 декабря

Встав, я приказал Ульсону оставить все в его отделении хижины так, как было при Бое, и в случае прихода туземцев не заикаться о смерти его. Туй не замедлил явиться с двумя другими, которых я не знал; один из них вздумал подняться на первую ступеньку лестницы, но когда я ему указал, что его место — площадка перед домом, а не лестница, он быстро соскочил с нее и сел на площадке.

Туй снова заговорил о Бое и с жаром стал объяснять, что если я отпущу Боя в Гумбу, тот человек, который пришел с ним, непременно его вылечит. Я ему ответил отказом.

Чтобы отвлечь их мысли от Боя, я вздумал сделать опыт над их впечатлительностью.

Я взял блюдечко из-под чашки чаю, вытер его досуха, налил туда немного спирта, поставил блюдечко на веранду и позвал своих гостей.

Взяв затем стакан воды, я отпил немного сам и дал попробовать одному из туземцев, который убедился, что это была вода.

Присутствующие с величайшим интересом следили за каждым моим движением.

Я прилил к спирту на блюдечко несколько капель воды и зажег спирт. Туземцы полуоткрыли рот и, со свистом втянув воздух, подняли брови и отступили шага на два. Я брызнул тогда из блюдечка горящим спиртом на лестницу и на землю. Туземцы отскочили, боясь, что я и на них брызну огнем, и, казалось, были так поражены, что убрались немедленно, как бы опасаясь увидеть что-нибудь еще более страшное.

Но минут через десять они явились снова, и на этот раз уже целой толпой. То были жители Бонгу, Били-Били и острова Кар-Кар. Толпа была очень интересна, представляя людей всех возрастов; на всех было праздничное убранство и многочисленные украшения, сделанные из того или другого материала в зависимости от места их жительства. Так, мои соседи, мало занимающиеся рыбной ловлей, были изукрашены преимущественно цветами, листьями и семенами; между тем на жителях Били-Били и Кар-Кара, живущих у открытого моря и занимающихся ловлей морских животных, были навешаны украшения из раковин, костей рыб, щитов черепах и т. п.

Жители Кар-Кара представляли еще одну особенность: все тело их, преимущественно голова, было вымазано черной землей так основательно, что при первом взгляде можно было подумать, будто цвет их кожи действительно черный; но, однако, при виде тех, у которых окрашена одна только голова, легко можно убедиться, что и у первых черный цвет искусственный и что тело жителей острова Кар-Кар в действительности только немногим темнее тела жителей берега.

Жители Бонгу, как бы для контраста своим черным гостям, вымазаны сегодня красной охрой; и в волосах, и за перевязями рук, и под коленями у них воткнуты красные цветы китайской розы.

Всех пришедших было не менее сорока человек, и три-четыре между ними отличались положительно красивыми лицами. Прическа каждого представляла какое-нибудь отличие от остальных. Волосы были окрашены самым различным образом, — то черной, то красной краской, — и в них были воткнуты гребни, украшенные цветными перьями разных попугаев, казуаров, голубей и белых петухов. У многих гостей из Кар-Кара мочка уха была оттянута в виде большой петли, как на островах Ново-Гебридских и Соломоновых.

Гости оставались у меня более двух часов. Пришедшие знали от Туя о горящей воде, и всем хотелось видеть ее. Туй упрашивал меня показать всем, «как вода горит».

Когда я исполнил эту просьбу, эффект был неописуемый: большинство бросилось бежать, прося меня «не зажечь моря». Многие остались на месте, такие изумленные и, кажется, испуганные, что ноги, вероятно, изменили бы им, если бы они двинулись. Они стояли, как вкопанные, оглядываясь кругом с видом крайнего удивления.

Уходя, все наперерыв приглашали меня к себе, — кто в Кар-Кар, кто в Сегу, в Рио и в Били-Били, и мы расстались друзьями.

Не ушли только несколько туземцев из Кар-Кара и Били- Били; они просили «гаре» (кожу), чтобы покрыть раны, гной которых привлекал целые стаи мух; мухи летали за ними и, конечно, надоедали им и мучили их, облепляя раны, как только пациент переставал их отгонять. Я не мог помочь им серьезно, но все-таки облегчил их мучения, облив раны карболовой водой, перевязав и тем освободив, хотя бы временно, от мух. Из одной раны я вынул сотни личинок, и, разумеется, этот туземец имел основание быть мне благодарным.

Я особенно тщательно обмыл и перевязал раны на ноге у ребенка лет пяти, которого принес отец. Отец так расчувствовался, что, желая показать мне свою благодарность, снял с шеи ожерелье из раковин и хотел непременно надеть его на меня.

15 декабря

Снова больные из Били-Били. Один страдает сильной лихорадкой. Я хотел дать ему хины, разумеется, не во время пароксизма, и показал ему, что приду потом и дам выпить «оним» (то есть лекарство), но он усиленно замахал головой, приговаривая, что умрет от моего лекарства. Принимать что-либо внутрь туземцы боятся, хотя очень ценят наружные средства.

После Боя осталась бутылка с кокосовым маслом, настоянным на каких-то душистых травах. Один туземец из Били-Били очень жаловался на боль в спине и плечах, (вероятно, ревматизм). Я ему предложил эту бутылку с маслом, объяснив, как надо им натираться, за что он сейчас же и принялся. Сперва он натирал себя маслом с видимым удовольствием, но вдруг остановился, как будто соображая что-то, а затем, вероятно, подумав, что, употребляя незнакомый «оним», он, пожалуй, умрет, пришел в большое волнение, бросился на своего соседа и стал усердно тереть ему спину, а потом, вскочив на ноги, как сумасшедший, стал перебегать от одного к другому, стараясь мазнуть маслом и их. Вероятно, он решил, что если с ним случится что-нибудь неладное, так пусть уж то же самое случится и с другими. Его товарищи, очень озадаченные таким поведением, не знали, сердиться ли им, или смеяться.

Сегодня я убедился, что наречие Били-Били отличается oт здешнего диалекта (Бонгу, Горенду и Гумбу), и даже записал несколько слов, нисколько не схожих с диалектом Бонгу.

Приходил опять отец с детьми, которые показались мне не темнее жителей Самоа.

18 декабря

Туземцев не видать. Очень часто думаю, как хорошо я сделал, устроившись так, чтобы не иметь слишком близких соседей.

Сегодня я случайно обратил внимание на состояние моего белья, упакованного в одной из корзин, служащих мне койкой. Оно оказалось покрытым во многих местах черными пятнами, и места, где были эти пятна, можно без затруднения проткнуть пальцем. Это, разумеется, моя вина: я ни разу в продолжение трех месяцев не подумал проветрить белье. Я поручил Ульсону вывесить все на солнце. Многое оказалось негодным.

Сегодня туземцы спрашивали меня, где Бой. Я ответил им:

— Бой арен (Боя нет).

— Где же он? — был новый вопрос.

Не желая говорить неправду, не желая также показать ни на землю, ни на море, я просто махнул рукой и отошел.

Они, должно быть, решили, что я указал на горизонт, где далеко-далеко находится Россия. Они стали рассуждать и кажется, под конец пришли к заключению, что Бой улетел в Россию. Но что они действительно думают и что понимают под словом «улетел», я не имею возможности спросить, недостаточно зная туземный язык.

Сделал сегодня интересное приобретение: выменял несколько костяных инструментов, которые туземцы употребляют при еде, — что-то вроде ножа и двух ложек. Нож, называемый туземцами «донган», выточен из заостренной кости свиньи, между тем как «шелюпа» — из кости кенгуру. Она обточена так, что един конец ее расширен и тонок¹.

1 Шелюпа употребляется одновременно как нож и как ложка.

20 декабря

Наша хижина приняла жилой вид, и обстановка в ней удобна при хорошей погоде. Но когда льет дождь, крыша в разных местах протекает.

Приходили туземцы из Бонгу. Они, кажется, серьезно думают, что Бой отправлен мною в Россию и что я дал ему возможность перелететь туда. Я прихожу к мысли, что туземцы считают меня и в некоторой степени Ульсона какими-то сверхъестественными существами.

25 декабря

Три дня лихорадка. Ложился только на несколько часов каждый день, когда уж буквально не мог стоять на ногах. Положительно ем хину; приходится по грамму в день. Сегодня лучше, пароксизма не было, но все-таки чувствую большую слабость. Ноги как бы налиты свинцом и частые головокружения.

Ульсон очень скучает. Для него одиночество особенно ощутительно: он любит говорить. Он придумал говорить сам с собой, но этого ему кажется мало.

Замечательно, как одиночество различно действует на людей. Я вполне отдыхаю и доволен только тогда, когда бываю один, и среди этой роскошной природы чувствую себя вполне хорошо во всех отношениях, кроме тех дней, когда у меня бывает лихорадка. Сожалею только, когда натыкаюсь на вопросы, на которые не могу найти ответа, так как знаний у меня недостаточно. Бедняга Ульсон совсем обескуражен: хандрит и охает постоянно; ворчит, что здесь нет людей и что здесь ничего не достанешь. Из предупредительного и веселого он стал раздражительным, ворчливым; он мало заботится о работе: спит около одиннадцати часов ночью, еще час или полтора после завтрака и находит все-таки, что здесь «das Leben sehr miserabel!»¹

В чем я начинаю чувствовать, однако, положительный недостаток, — это в животной пище. Вот уже три месяца, как мы питаемся исключительно растительной пищей, и я замечаю, что силы мои слабеют. Отчасти, разумеется, это происходит от лихорадки, но главным образом от недостатка животной пищи. Есть все время консервы мне так противно, что я и не думаю приниматься за них. Как только я буду в лучших отношениях с туземцами, — займусь охотой, чтобы немного разнообразить стол. Свинину, которую я мог бы иметь здесь вдоволь, я терпеть не могу. Вчера Туй принес мне и Ульсону по значительной порции свинины. Я, разумеется, отдал свою Ульсону, который принялся за нее сейчас же и съел обе порции, не вставая с места. Он не только обглодал кости, но съел также и всю толстую кожу (свинья была старая). Смотря на него и замечая, с каким удовольствием он ест, я подумал: ошибиться нельзя, человек — животное плотоядное.

Со шлюпкой много дела, так как якорное место здесь очень плохое.

При рисовании мелких объектов руки мои, привыкшие уже к работе топором, к напряжению больших систем мускулов, плохо слушаются, в особенности когда требуются от них движения отдельных мускулов. Вообще при моей теперешней жизни, то есть когда приходится быть часто и дровосеком, и поваром, и плотником, а иногда и прачкой и матросом, а не только барином, занимающимся естественными науками, рукам моим приходится очень плохо. Не только кожа на них огрубела, но даже сами руки увеличились, особенно правая. Разумеется, увеличился не скелет руки, а мускулатура ее, отчего пальцы стали толще и рука шире.

Руки мои и прежде не отличались особенной нежностью, но теперь они положительно покрыты мозолями, порезами и ожогами: каждый день старые подживают, а новые появляются. Я заметил также, что ногти, которые были всегда достаточно крепки для моих обыкновенных занятий, теперь оказываются слишком слабыми и надламываются. На днях я сравнил их с ногтями моих соседей-папуасов, которым приходится работать руками гораздо больше моего, так как у них нет разнообразных инструментов. Оказалось, что у них ногти замечательные: по крайней мере, в три раза толще моих. (Я срезал их и мой ноготь для сравнения.) Особенно толсты у них ногти больших пальцев, причем средняя часть ногтя толще, чем по бокам. Вследствие этого по сторонам ногти легче обламываются, чем в середине, и нередко можно встретить у туземцев ногти, совершенно уподобляющиеся когтям.

1 «Das Leben sehr miserabel» — исковерканная немецкая фраза: «Жизнь весьма жалкая».

27 декабря

Пока туземцы разглядывали в выпрошенных у меня зеркалах свои физиономии и выщипывали себе лишние, по их мнению, волосы, я осматривал содержимое одной из сумок (гун), болтающихся у них подмышкой. Мужчины носят их на перевязи через левое плечо.

Я нашел в сумке много интересного. Кроме двух больших донганов¹, тут были кости, отточенные с одного конца, служащие как рычаг или нож; в небольшом бамбуковом футляре нашлись четыре заостренные кости, очевидно, инструменты, способные заменить ланцет, иглу или шило; затем ярур — раковина, имеющая зубчатый нижний край и служащая туземцам для выскребывания кокосов.

Был тут также удлиненный кусок скорлупы молодого кокосового ореха, заменяющий ложку; наконец, данный мною когда-то большой гвоздь был тщательно отточен на камне и обернут очень аккуратно корой; в таком виде он мог служить удобным шилом. Все эти инструменты были очень хорошо приспособлены к своим целям.

Туземцы искусно плетут разные украшения, как, например, браслеты (сагю) или повязки (дю) из различных растительных волокон для придерживания волос. Но странно — они не плетут цыновок, материал для которых (листья пандануса) у них в изобилии. Я не знаю, чему это приписать: отсутствию ли надобности в цыновках или недостатку терпения.

Корзины, сплетенные из кокосовых листьев, чрезвычайно схожи с полинезийскими. Туземцы их очень берегут; и в самом деле, ведь при наличии одних только примитивных инструментов из камней и костей каждая работа не очень легка; так, например, над деревцом сантиметров четырнадцати в диаметре двум папуасам, если они хотят срубить дерево аккуратно, приходится поработать своими каменными топорами не менее получаса. Все украшения им приходится делать камнем, обточенным в виде топора, или костями, тоже обточенными при помощи осколков раковин или кремня, и можно только удивляться, как такими первобытными инструментами они строят порядочные хижины и пироги, не лишенные иногда довольно красивого орнамента.

Заметив оригинальность и разнообразие орнамента, я решил скопировать все виды его, встречающиеся на туземных изделиях.

1 Донган — острая кость казуара или человеческая кость, отточенная, как кинжал; иногда — плоская кость свиньи или собаки, отточенная, как долото. Туземцы ловко режут донганами сырые и вареные плоды.

28 декабря

Я остановил проходящую пирогу из Горенду, узнав стоявшего на платформе Бонема, старшего сына Туя. Он был особенно разукрашен в это утро. В большую шапку взбитых волос было воткнуто множество перьев и пунцовых цветов китайской розы.

Стоя на платформе пироги с большим луком и стрелами в руках, готовый каждую минуту натянуть тетиву и спустить стрелу, внимательно следя за рыбой и грациозно балансируя при движениях маленькой пироги, он был действительно очень красив. Длинные зеленые и красные листья, заткнутые за браслеты на руках и у колен, а также по бокам за пояс (пояс был сегодня совершенно новый, окрашенный заново и поэтому ярко-красный), придавали Бонему особенно праздничный вид.

Туземцы с явным удовольствием приняли мое приглашение, сделанное мною с целью не упустить случая зарисовать красивую прическу молодого папуаса. Она состояла из гирлянды или полувенка пунцовых цветов китайской розы; спереди три небольших гребня, каждый с пером, поддерживали гирлянды и тщательно вычерненные волосы; четвертый, большой гребень, тоже с двумя цветами китайской розы, придерживал длинное белое петушиное перо, загибающееся крючком назад. Чтобы другие два туземца не мешали мне, я дал им табаку и отослал их курить на кухню, в шалаш, и когда кончил рисунок, согласился исполнить их просьбу — дать им зеркало, после чего каждый по очереди принялся за подновление прически.

Бонем вытащил все гребни и цветы из волос и принялся взбивать большим гребнем слежавшиеся в некоторых местах, как войлок, волосы. После этого волосяная шапка его увеличилась раза в три против первоначального; он подергал локоны на затылке (гатесси), которые тоже удлинились. Затем снова воткнул цветы и гребни в свой черный «парик», посмотрел в зеркало, улыбнулся от удовольствия и передал зеркало соседу, который, в свою очередь, принялся за свою куафюру. (Я рассказываю эти мелочи потому, что они объясняют, после каких манипуляций волосы папуасов принимают тот вид, который побудил путешественников, заглядывавших в разные местности Новой Гвинеи на очень короткое время, своими сообщениями подать повод к значительной разноголосице, встречающейся в разных учебниках по антропологии.) Плотно прилегающая к голове мелкокурчавая куафюра туземцев превратилась минут через пять раздергивания и взбивания в эластичную шапку волос, которую так часто описывали путешественники, видевшие в ней что-то характерное для некоторых «разновидностей» папуасской расы.

Налюбовавшись на свои физиономии и прически, мои гости вернулись в пирогу, прокричав мне «э мем». (Я все еще не знаю, что значит это слово.)

У Ульсона сегодня лихорадка. Не успеваю немного оправиться я, как заболевает он.

29 декабря

Заходил в Горенду напомнить туземцам, что они давно не приносили мне свежих кокосов.

— Не приносили оттого, — хором возразили папуасы, — что тамо русс (русские люди, матросы «Витязя») срубили много кокосовых деревьев и теперь мало осталось орехов.

Полагая, что они преувеличивают и что если это и случилось, то только в виде исключения, я предложил указать мне, где срубленные деревья. Туземцы вскочили и побежали к срубленным стволам кокосовых пальм, лежащих около самой деревни. Указывая на стволы, они приговаривали:

— Кокосы есть можно, но рубить деревья нехорошо.

Они были правы, и я должен был замолчать.

1872 год, январь

1 января

Ночью была сильная гроза. Проливной дождь шел несколько раз ночью и днем. Ветер был тоже сильный. Лианы, подрубленные у корня при расчистке площадки и висевшие во многих местах над крышей, падали; и одна из них, свалившись с большим шумом, пробила крышу и разбила термометр, которым я измерял температуру воды.

2 января

Ночью свалилось с шумом большое, надрубленное у корня дерево и легло поперек ручья. Потребовалось много работы, чтобы очистить ручей от сучьев и листьев.

3 января

Туй, возвращаясь с плантации, принес мне сегодня маленького поросенка: собака загрызла его, но не успела съесть. Редкость животной пищи и постоянное хныканье Ульсона о куске мяса были причиной, почему я принял подарок Туя.

Маленькое, худое животное оказалось для меня интересным; это была новая полосатая разновидность свиньи. Темно-бурые полосы сменялись светло-рыжими; грудь, брюхо и ноги были белые.

Я отпрепарировал голову, сделал эскиз, а затем передал поросенка Ульсону, который принялся чистить его, скоблить и варить.

Смотря на Ульсона, занятого приготовлением мяса, а потом едой, можно было видеть, насколько люди — животные плотоядные. Да, кусок мяса — важная вещь!

Два-три дня тому назад, занимаясь рассматриванием моей коллекции волос папуасов, я констатировал несколько интересных фактов. Необычное распределение волос на голове считается специальной особенностью папуасской породы людей. Уже давно мне казалось невероятным утверждение, будто волосы растут на теле папуасов пучками, или группами. Но громадный «парик» моих соседей не позволял мне убедиться воочию, как именно волосы распределены. Присматриваясь к распределению волос на висках, затылке и верхней части шеи у взрослых, я уже мог заметить, что особенной группировки волос пучками не существует, но коротко обстриженную голову туземца мне не случилось видеть до сих пор.

После завтрака, лежа в своем гамаке, я скоро заснул. Свежий ветер качал мою койку. Сквозь сон услыхал я голос, зовущий меня, и, увидев зовущего, я сейчас же вскочил. Это был Колле из Бонгу с Сыроем, мальчиком лет девяти, очень коротко обстриженным.

С большим интересом и вниманием осмотрел я голову мальчика и даже срисовал то, что показалось мне наиболее важным. Я так долго и внимательно изучал распределение волос на голове у Сыроя, что моим папуасам стало жутко, и они поспешили объявить мне, что должны итти.

Волосы растут у папуасов, как я убедился, не группами, или пучками, а совершенно так же, как и у нас. Это на взгляд многих, может быть, очень незначительное, наблюдение разогнало мой сон и привело меня в приятное расположение духа.

Несколько человек, пришедших из Горенду, снова подали мне повод к наблюдениям. Лялу попросил у меня зеркало и, получив его, стал выщипывать себе волосы из ycoв, — те, которые росли близко у губ, — а также все волосы из бровей; он особенно старательно выщипывал седые волосы.

Желая пополнить свою коллекцию, я принес щипчики и предложил ему свои услуги, на что он сейчас же согласился. Я стал выщипывать по одному волоску, чтобы видеть их корни. Замечу здесь, что волосы папуасов значительно тоньше европейских и с очень маленькими корнями.

4 января

Последние две недели дули довольно свежие ветры, преимущественно от десяти утра до пяти часов пополудни. Здесь они являются редкостью в октябре и ноябре, и потому днем теперь гораздо свежее.

Ульсон уговорил меня ехать удить рыбу, но, как я и ожидал, мы ничего не поймали. Жители Горенду и Бонгу тоже занимались рыбной ловлей. Я направил шлюпку к трем ближайшим огонькам посмотреть, как они это делают. Подъехав довольно близко, я окликнул их; на пирогах произошло смятение. Огни сейчас же потухли, и пироги скрылись в темноте по направлению к берегу.

Причиной бегства туземцев и внезапной темноты было присутствие на пирогах женщин, которых при моем появлении поспешно высадили на берег. Я узнал об этом по донесшимся до меня женским голосам.

Пироги, однако, вернулись. Минуты через две шлюпка была окружена десятком пирог, и почти что каждый из туземцев подал мне по одной или по две рыбки. Затем они отъехали и продолжали ловлю.

На платформе каждой пироги лежал целый ворох связанной в пучки длинной сухой травы. Стоящий на носу пироги туземец зажигал один за другим эти пучки и освещал поверхность воды. На платформе стоял другой туземец с юром (острогой), футов восьми или девяти длины, который он метал в воду и почти каждый раз сбрасывал ногой с юра две или три рыбки. Часто ему приходилось выпускать юр из рук, и тогда пирога подъезжала к юру, который плавал стоя, прогруженный в воду только на четверть. (Юр устроен так, что, погрузившись в воду и захватив добычу, поднимается из воды сам и плавает, держась в воде почти перпендикулярно, а рыбки остаются между зубьями.) Наконец третий папуас управлял пирогой, сидя на корме.

7 января

Целый день лил дождь и было холодно. У меня снова начинается приступ лихорадки, уже второй за этот день. Каждые пять минут дрожь становится чаще. Несмотря на то, что одет я очень тепло (на мне две фланелевые рубашки, две пары фланелевых штанов, а поверх колен и вокруг плеч одеяло), мне холодно, и становится холоднее с каждым часом, и сильно кружится голова. Только крепко сжимая лоб левой рукой, я могу писать.

Целый день вчера и до шести часов пополудни сегодня я был ни на что не способен; мне оставалось только лежать с ужасной головной болью и спокойно ждать, пока приступ кончится. Около шести мне стало лучше, но теперь, еще через полчаса, я чувствую симптомы нового приступа. Испытав в течение тридцати четырех часов три пароксизма лихорадки, я проглотил 4 грана хинина (0,5 на дозу). В действительности, не туземцы, не тропическая жара и не густой лес — истинные стражи Новой Гвинеи. Могущественной союзницей туземного населения в защите от чужеземных захватчиков является бледная, холодная дрожь, а затем палящая лихорадка. Она поджидает новых пришельцев в первых лучах солнца и в огненном зное полудня; она подстерегает неосторожного в последних тенях дня; холодные бурные ночи, так же как и тихие лунные вечера, — для нее не помеха. Даже наиболее осторожный вряд ли избегнет ее. Сперва он не почувствует ее присутствия, но вскоре окажется, что ноги у него налиты свинцом, мысли прерваны головокружением, холодная дрожь пробегает по рукам и ногам, глаза становятся чувствительны к свету, а веки бессильно опускаются. Видения, какие-то огромные чудовища, медленные и печальные, проплывают у него перед глазами. Постепенно холодная дрожь переходит в жар, в сухой бесконечный жар, а видения пускаются в фантастический пляс.

Голова моя слишком тяжела, и рука слишком дрожит, чтобы писать дальше. Сейчас всего 9 часов, но я чувствую, что лучшее, что я могу сделать, — это лечь в постель.

8 января

Лихорадка.

9 января

Лихорадка.

10 января

Лихорадка.

11 января

Целых пять дней подряд надоедала мне лихорадка. Вчера и сегодня у меня было уже всего по одному приступу в день, и сегодняшний утренний приступ был легкий. Я чувствую себя гораздо лучше, но колени все еще дрожат. Не стану подробно описывать свое состояние, но это полезно знать тем, кто вздумает забраться сюда. Скажу только, что все это время голова у меня болела несносно, и я чувствовал совершенное отвращение к пище, или, точнее говоря, отвращение к той пище, которую я мог бы достать. Я ничего не ел (за исключением чая и холодного таро, заменяющего мне хлеб) и очень ослабел от голода, но тем не менее, не желая звать Ульсона, сам осторожно спускался с постели на пол. Если бы я выпрямился, стал на ноги, я непременно упал бы. Только пустив в ход обе руки, я мог выползать на веранду, чтобы трижды в день записывать метеорологические наблюдения.

Все эти дни я, по-видимому, находился в каком-то забытьи и принимал хину не вовремя. Это и было главной причиной того, что лихорадка так затянулась.

Для того чтобы, принимая лекарство, донести ложку благополучно до рта, мне приходилось одной рукой поддерживать другую — так ужасно тряслись у меня руки. Вчера голова у меня так кружилась, что я не в силах был сидеть на стуле, а глаза и лоб во время пароксизма заметно опухли. Сегодня я уже могу двигаться, и опухоль на лбу возле глаз кое-где исчезла.

Много раз в течение этих дней ко мне приходили туземцы. Не желая, чтобы они знали о моей болезни, я все-таки появлялся у двери, но, чтобы сократить их посещения, делал серьезное лицо и бросал им немного табаку.

В течение этих дней меня сильно раздражали хныканья Ульсона по поводу нашего бедственного положения. Он без конца надоедал мне вопросом, что будет с нами, если болезнь моя окажется продолжительной? Когда я болею, Ульсон не приносит мне ни малейшей пользы. Я и сам не люблю, когда со мной нянчатся, и предпочитаю, чтобы во время болезни меня оставляли одного, но Ульсон в этом отношении заходит уж слишком далеко. За последние пять дней он ни разу не спросил меня, не хочу ли я есть, и мне самому пришлось приказать ему вскипятить для меня чай¹.

Около двенадцати часов явились несколько человек из Бонгу с приглашением притти к ним. Один из посетителей сказал мне, что очень хочет есть. Я ему отдал тот самый кокос, который он принес мне в подарок.

Сперва топором, а затем донганом он отделил зеленую скорлупу ореха и попросил у меня табир (деревянное блюдо). Табира у меня нет, и я принес ему глубокую тарелку. Держа кокос в левой руке, он ударил по нему камнем, отчего орех треснул как раз посредине. Придерживая орех над тарелкой, он разломил его на две почти равные части, и вода вылилась в тарелку. К нему подсел его товарищ, и оба, достав из своих мешков по яруру (по раковине), стали выскребывать ими свежее ядро ореха и опускать тянущуюся длинными ленточками массу в кокосовую воду. В короткое время вся тарелка наполнилась белой кашей; начисто выскобленные половинки скорлупы превратились в чашки, а те же яруры — в ложки. Кушанье это было приготовлено так опрятно и инструменты так просты и целесообразны, что я должен был отдать предпочтение этому способу очистки и изготовления кокосового ореха перед всеми другими виденными мною. Туземцы называют это кушанье «мунки-ля», и оно играет значительную роль при угощении.

Несмотря на то, что накрапывал дождь, я принял приглашение туземцев Бонгу отправиться к ним. Я рассчитывал осмотреть деревню пообстоятельнее, надеясь, что мое знание языка уже подвинулось настолько, чтобы понять объяснение многих вещей, которые мне еще не понятны.

Я предпочел отправиться в Бонгу в шлюпке. Берег около Бонгу совершенно открытый, и при значительном прибое было рискованно оставить шлюпку невытащенной, так как был прилив и ее не замедлило бы выкинуть на берег. Нашлось, однакоже, большое, свесившееся над водой дерево, называемое туземцами «субари», к которому мы прикрепили шлюпку. Подъезжая к дереву, я бросил с кормы большой камень, заменявший якорь; затем, привязав нос шлюпки к дереву и, таким образом, оставив ее в полной безопасности, я мог спокойно отправиться в деревню.

Несколько туземцев, стоявших по пояс в воде, ожидали меня у борта, чтобы перенести на берег. Когда я собрался итти в деревню, один из мальчиков побежал туда возвестить, что я приближаюсь. За мною следовало человек двадцать пять туземцев. От песчаного берега шла довольно хорошо утоптанная тропинка к деревне, которая с моря не была видна. Шагов за пять до первых хижин признаков обитаемого места еще не было видно и слышно, и только у крутого поворота я увидел крышу первой хижины, стоявшей возле самой тропинки. Миновав ее, я вышел на площадку, окруженную десятком хижин.

В начале дневника я уже описал в общих чертах хижины папуасов. Они почти целиком состоят из крыши, у них очень низкие стены и небольшие двери. Так как окон в них нет, внутри темно. Единственная мебель их состоит из нар. Но, кроме жилых частных хижин, в которых живут отдельные семьи, в деревнях встречаются еще и другие постройки — для общественных целей. Это большие сараеобразные здания, гораздо больше и выше остальных². У них обыкновенно нет передней и задней стены, а иногда и боковых стен, и нередко они состоят из одной только высокой крыши, лежащей на столбах и доходящей почти до земли. Под этой крышей по одной стороне устроены нары для сидения или спанья. Здесь же хранится посуда для общественных праздников³.

Таких общественных домов, — нечто вроде клубов, доступных единственно для мужчин, как я узнал впоследствии, — в Бонгу пять или шесть, по одному почти на каждой площадке.

Сперва меня повели к первому из них, а затем поочередно ко всем другим. В каждом ожидала меня группа папуасов, и в каждом я оставлял по нескольку кусков табаку и гвоздей для мужчин и полоски красной бумажной материи для женщин, которых даже и сегодня туземцы куда-то попрятали: по крайней мере, я не видал ни одной.

Деревня Бонгу значительнее Горенду; раза в три, по крайней мере, больше, чем та. Как в Горенду, так и здесь, хижины стоят под кокосовыми пальмами и бананами и расположены вокруг небольших площадок, соединенных одна с другой короткими тропинками.

Обойдя, наконец, всю деревню и раздав все мои подарки, я уселся на нарах большой барлы⁴, вокруг меня собралось около сорока человек туземцев. Крыша всего на один фут не доходит до земли и поддерживается посередине тремя крепкими столбами. По сторонам тоже врыты столбы, к которым прикреплена крыша и на которые опираются стропила. Крыша немного выгнута наружу и сделана капитально, представляя изнутри частую, тщательно связанную решетку. Можно быть уверенным, что она устоит против любого ливня и продержится лет десяток. Над нарами подвешено разного рода оружие; посуда, глиняная и деревянная, стоит на полках; старые кокосовые орехи скучены под нарами. Все кажется солидным и удобным.

Отдохнув немного, осмотрев все кругом и расспросив, насколько мог, о том, чего не понимал, я направился далее, чтобы поискать, не найду ли чего-нибудь интересного.

Я оставил Ульсона и одного из папуасов принимать за меня ответные подарки туземцев, которые они постепенно сносили из своих хижин в барлу и передавали Ульсону. То были: сладкий картофель, бананы, кокосы, печеная и копченая рыба, сахарный тростник и т. п.

У одной барлы верхняя часть задней стенки, сделанная из какой-то коры, была разрисована белой, черной и красной краской. К несчастью, шел дождь, и я не мог срисовать этих первобытных изображений рыб, солнца, звезд, — кажется, и людей.

В одной барле я нашел, наконец, то, чего искал уже давно, а именно — несколько фигур, вырезанных из дерева; самая большая из них (более двух метров) стояла посередине барлы, около нар, другая (метра в полтора) — около входа, третья, как очень ветхая, негодная, валялась на земле. Я расположился рисовать и снял копии со всех трех, разговаривая с туземцами, которые расспрашивали, есть ли такие «телумы»⁵ в России и как там называются.

В другой барле висело бревно, вырезанное в виде ряда человекоподобных фигур. Оно было укреплено довольно высоко, так что я не мог его рассмотреть. Эта барла была такая же, как и другие, и, кроме телумов, в ней не было ничего такого, что бы давало право считать эту постройку за храм.

Мне захотелось приобрести один из виденных телумов. Я вынул нож и показал, что дам их два или три за небольшой телум. Мне сейчас же принесли какой-то обгорелый и сломанный, которого я, однакоже, не взял, ожидая, что получу лучший.

Солнце уже было низко, когда я направился к шлюпке, обмениваясь рукопожатиями и провожаемый возгласами «э мем».

Когда мы добрались домой и выбрали все подарки из шлюпки, оказалось, что Ульсон очень разочарован поездкой.

— Мало дают: кокосы старые, рыба жесткая, как дерево, бананы зеленые, да и ни одной женщины еще не видели, — ворчал он, отправляясь в кухню доваривать бобы к обеду.

1 Записи, сделанные Маклаем под датами 7, 8, 9, 10 января и часть записи от 11 января, впервые публикуются на русском языке. Эти страницы, выпущенные по неизвестной причине самим Маклаем из основного текста дневника, были обнаружены английским биографом Маклая, Ф. Гринопом, в библиотеке Королевского исторического общества Австралии и опубликованы им в книге «Тот, кто путешествует один» (Сидней, 1944). Можно предположить, что Миклухо-Маклай, подготовляя I том своих записок к печати, исключил эти страницы в силу присущей ему скромности — не желая подробно описывать свои страдания во время болезни.

2 Так называемые буамбрамры.

3 В буамбрамрах хранятся также и музыкальные инструменты — «ай»; вдоль стен развешаны челюсти свиней и черепа рыб на память о том праздничном пире, когда эти свиньи и рыбы были съедены.

4 Здесь автор употребляет это слово, обычно обозначающее «помост», в значении слова «хижина».

5 Телум — вырезанное из дерева или вылепленное из глины изображение человека. Миклухо-Маклай собрал и привез в дар Академии наук большую коллекцию новогвинейских телумов. «Значения этих деревянных статуй я не мог вполне выяснить, — писал он в одной из своих научных работ. — Наверное, они находятся в некоторой связи с религиозными представлениями папуасов». Путешественник полагал, что телумы — это папуасские идолы. Он заблуждался, но был недалек от истины: телумы, как установлено современной наукой, изображают не богов, а умерших членов рода; но культ предков действительно играет в религии папуасов большую роль.

15 января

Ночью была гроза и юго-западный ветер, порывистый и очень сильный. Лес кругом стонал под его напором; по временам слышался треск падающих деревьев, и я раза два думал, что наша крыша слетит в море. В такие ночи спится особенно хорошо: почти что нет комаров, и чувствуется прохлада.

Около часу я был разбужен страшным треском и тяжелым падением, после которого что-то посыпалось на нашу крышу. Я выглянул за дверь, но темь была такая, что решительно ничего нельзя было разобрать; я лег снова и скоро заснул. Однако шум сильного прибоя рано разбудил меня.

Было пять часов. Начинало только что светать, и в полумраке я разглядел, что площадка перед крыльцом покрыта черной массой выше человеческого роста: оказалось, большое дерево сломано ночью ветром и упало перед самой хижиной. Когда здесь падает дерево, оно не валится одно, а влечет за собою массу лиан и других паразитных растений, ломает иногда ближайшие деревья или, по крайней мере, сучья их, опутанные лианами упавшего дерева. Чтобы пробраться к ручью, надо было топором прочистить себе дорогу через зелень.

Весь день прошел в пустых, но необходимых работах: у Ульсона была лихорадка, и он не мог подняться. Пришлось поэтому мне самому отправиться за водой, разложить костер и сварить чай, потом немного очистить площадку от поломанных ветвей, чтобы свободно ходить около дома.

Записав метеорологические наблюдения и дав лекарство Ульсону, я освободился часа на два и мог приняться за кое-какие анатомические работы. К десяти часам я принужден был, однако, оставить их, вспомнив, что нет дров для приготовления завтрака и обеда.

Нарубив достаточно дров, я отправился к ручью вымыть рис, который затем сварил, испекши в то же время в золе сладкий картофель.

После завтрака я прилег отдохнуть, но моя сиеста¹ была прервана приходом нескольких туземцев, которые надоедали мне до трех часов. Один из них указал мне на глубоко сидящую шлюпку; она была полна водой — дождь залил ее. Оставить ее до следующего дня в этом положении нельзя, так как ночью может снова пойти дождь, и тогда шлюпка затонет. Я нехотя полуразделся, добрался до шлюпки и вычерпал не менее двадцати трех ведер воды — занятие с непривычки очень утомительное.

Сбросив мокрое платье, я посмотрел на часы. Было около пяти часов. Пришлось снова итти на кухню и готовить обед; варить бобы я, разумеется, и не подумал, так как на варку их требуется около четырех часов. Сварил снова рису, приготовил кэрри, испек картофель и сделал чай. Провозился с этой стряпней, которая наводит на меня хандру, до шести часов. Пообедал, да и то неспокойно: пришлось итти снять сушившееся белье, так как стал накрапывать дождь, приготовить лампу и т. д.

Даже питье чая не обходится без работы; сахару нет уже несколько месяцев, а без него чай мне не по вкусу; я придумал пить его с сахарным тростником. Вооружившись ножом, я откалываю кору тростника, режу его на мелкие пластинки, кусаю их и постепенно высасываю сладкий сок, запивая чаем.

Около восьми часов я принялся за дневник. В девять запишу температуру воздуха, сойду к морю, запишу температуру воды ручья и моря, посмотрю на высоту прилива, замечу направление ветра, занесу все это в журнал и с удовольствием засну.

Я описал сегодняшний день, как пример многих других, на тот случай, когда, позабыв подробности своей жизни здесь, буду, к досаде своей, находить, что мало сделал в научном отношении на Новой Гвинее.

1 Сиеста — отдых (испанск.)

17 января

Вздумал отправиться в Бонгу докончить рисунки телумов и изображений на стене одной барлы. Встретив Туя, который шел ко мне, я предложил ему итти со мною. Он согласился. Когда мы проходили через Горенду, к нам присоединились Бонем и Дигу.

Выйдя из леса к морю, мы пошли по отлогому песчаному берегу. Был прилив, и волны набегали на берег выше линии прилива, где лес образовал густую стену зелени. Не желая замочить обувь, я должен был выбирать моменты, когда волна откатывалась, и перебегать с одного места на другое.

Туземцы очень обрадовались случаю побегать или, может быть, пожелали узнать, умею ли бегать я, и кинулись за мной вдогонку. Желая сам сравнить наши силы, я стал рядом с ними, и мы пустились бежать. Туземцы поняли сейчас же, в чем дело, и мало отставали, но, к моему удивлению, мои ноги оказались крепче, — я обогнал всех. Их было человек пять, все они были здоровы, молоды и, кроме пояса, совершенно голы; на мне же, кроме обыкновенного платья, были надеты башмаки и калоши.

Придя в Бонгу, я направился прямо к барле снимать рисунки, находящиеся на фронтоне ее. Кончив рисовать, я роздал туземцам несколько кусков табаку, который им все более и более нравится, и отправился походить по деревне. Хотя мое присутствие было известно всей деревне, но на этот раз (кажется, первый) женщины не убежали в лес, а только прятались в хижины при моем приближении. Лиц их я не мог разглядеть, фигура же их походит на мужскую. Костюм отличается от костюма мужчин тем, что вместо пояса спереди и сзади на них болтаются какие-то фартуки.

Когда я собрался уйти, мне принесли несколько бананов и два куска мяса, вероятно, испеченных на угольях и аккуратно защемленных между расщепленными палочками; один из этих кусков, назначенный для меня, оказался свининой, а другой — собачьим мясом, которое просили передать Ульсону.

Вернувшись домой и почувствовав хороший аппетит, я передал свинину Ульсону, а сам принялся за собачье мясо, оставив ему половину; оно оказалось очень темным, волокнистым, но съедобным. Ульсон сперва ужаснулся, когда я ему предложил собачины, но кончил тем, что съел и ее. Новогвинейская собака, вероятно, не так вкусна, как полинезийская, о которой Кук свидетельствует, что ее мясо лучше свинины.

25 января

Дней шесть я страдал от лихорадки; один пароксизм сменялся другим. Много раз шел дождь.

Я отправился в Горенду за сахарным тростником. Пока туземцы ходили за ним на плантации, я сделал несколько рисунков хижин и в первый раз увидел, каким образом туземцы хранят воду: оказалось, что в больших бамбуках, как это делается и во многих местах Малайского архипелага.

Узнал только сегодня, то есть на пятый месяц своего пребывания здесь, папуасские слова, означающие: «утро», «вечер»; слова «ночь» еще не добился. Смешно и досадно признаться, что только сегодня мне удалось узнать, как передать по-папуасски слово «хорошо» или «хорошее». До сих пор я уже два раза был в заблуждении, предполагая, что знаю это слово, и, разумеется, употреблял его. Очевидно, папуасы не понимали, что я этим словом хочу сказать «хорошо». Очень трудно заставить их понять себя, если слово, которое хочешь сказать, не просто название предмета. Например, как объяснить, что желаешь знать слово «хорошо»?

Туземец, стоящий перед тобой, понимает, что ты хочешь знать какое-то слово. Берешь предмет, о котором тебе известно, что он туземцу нравится, а затем в другую руку берешь другой, который, по твоему мнению, не имеет для него никакой цены; затем показываешь ему первый предмет и говоришь «хорошо», стараясь при этом сделать довольную физиономию. Туземец знает, что, услыхав русское слово, он должен сказать свое, и говорит какое-нибудь. Потом показываешь другой предмет, делаешь кислую физиономию и бросаешь его с пренебрежением. На слово «дурно» туземец тоже говорит слово. Пробуешь несколько раз с разными туземцами — слова выходят различные.

Наконец после многих попыток и сомнений я наткнулся на туземца, который, как я был убежден, меня понял. Оказалось, что слово «хорошо» по-папуасски — «казь». Я его записал, запомнил и употреблял месяца два, называя что-нибудь «казь», и имел удовольствие видеть, как, услышав это слово, туземцы делали довольную физиономию и повторяли: «казь, казь».

Однако я заметил, что как будто не все понимают, что я желаю сказать «хорошо». Это случилось только на третий месяц. Тогда я стал искать случая проверить это слово. Я встретил в Бонгу, как мне казалось, очень сметливого человека, который сообщил мне уже много мудреных слов. Перед нами, около хижины, стоял хороший горшок, и невдалеке валялись черепки другого. Я взял горшок и черепки и повторил вышеописанную процедуру. Туземец, кажется, понял меня, он подумал немного и сказал два слова. Я стал проверять, показывая на разные предметы: на целый и разорванный башмак, на плод, годный для пищи, и на другой, негодный, и спрашиваю:
«Baб?» (слово, которое он мне сказал). Он повторял «ваб» каждый раз. Наконец, думаю, узнал. Снова употреблял слово «ваб» около месяца и опять заметил, что это слово не годится, и даже открыл, что «казь» — туземное название табака, а «ваб» означает большой горшок… К тому же у дикарей вообще есть обыкновение повторять ваши слова. Вы, например, говорите, указывая на хороший предмет, «казь» — и туземец вторит вам: «казь». И вы думаете, что он понял вас, а папуасы, в свою очередь, думают, что вы говорите на своем языке и стараются запоминать, что вы такую-то вещь называете «казь».

Узнанное теперь, кажется, окончательно, слово для «хорошо» — «ауе» — я приобрел окольными путями, на что употребил ровно десять дней. Видя, что первый способ не выдерживает критики, я стал вслушиваться в разговоры папуасов между собою и, чтобы узнать слово «хорошо», стал добиваться значения «дурно», зная, что человек склонен чаше употреблять слово «дурно», чем «хорошо». Это мне удалось, но все же я не был вполне уверен в своей удаче и прибегнул к хитрости, которая и помогла: я стал давать туземцам пробовать разные соленые, горькие, кислые вещества, прислушиваясь к тому, что говорят пробующие своим товарищам. Таким способом я узнал, что «дурно», «скверно», — одним словом, «нехорошо», выражается словом «борле». С помощью слова «борле», которое оказалось понятным для всех, я добился от Туя значения противоположного, которое есть «ауе».

Еще комичнее история слова «киринга». Туземцы в разговоре со мною употребляли его очень часто, и я полагал, что оно означает «женщина». Только на днях, то есть по прошествии четырех месяцев, я узнал, что это слово не папуасское, а Туй и другие туземцы убедились, что оно не русское, за которое они его считали. Как оно появилось и каким образом произошло это недоразумение — я не знаю.

Вот почему мой лексикон папуасских слов так туго пополняется и вряд ли когда-нибудь окажется значительным.

Зубы начинают болеть от жевания и сосания сахарного тростника, а без него чай невкусен. Странно: чувствую по временам какую-то потребность съесть что-нибудь сладкое.

Февраль

7 февраля

По уговору зашел ко мне Туй часов в шесть, чтобы вместе итти в Бонгу. Туй решился сегодня съесть тарелку вареного рису, и мы отправились.

От Горенду в Бонгу приходится итти у самого берега, и во время прилива, как я уже упоминал, вода обдает ноги.

В Бонгу я открыл еще один большой телум, который и не замедлил срисовать. В левой руке большой держал маленького, сделанного из глины и весьма неискусной работы. Я приобрел его за три куска табаку.

Я добивался, чтобы мне принесли черепа, но туземцы уверяли меня, что русские забрали все, показывая разный хлам, который они получили в обмен. Один из туземцев показал мне, наконец, куст, под которым должен был находиться череп. Но ни он и никто другой из туземцев не хотели достать его. Тогда я сам направился к кусту и отыскал череп, лежащий на земле и окруженный костями свиней и собак. Туземцы отступили на несколько шагов, говоря, что это нехорошо и чтобы я его выбросил. Этот случай, как и то обстоятельство, что туземцы за разные пустяки готовы расстаться с черепами своих земляков, показали мне, что черепа у них не в особенном почете. Я подумал было, что приобретенный мною череп принадлежит какому-нибудь врагу и потому его так мало ценят, но, спросив об этом туземцев, с удивлением услыхал в ответ, что это череп «тамо Бонгу»¹.

Я приступил затем к закупке съестных припасов. Рыбы достал много, потом выменял ветку дозревающих бананов, которую взвалил себе на плечи. Наконец с обоими телумами в карманах и с черепом в руках я направился домой. От тяжести и скорой ходьбы мне стало очень жарко, но затем, когда высокая вода стала обдавать ноги, уже и раньше совершенно вымокшие, я почувствовал сильный холод, дрожь и головокружение.

В Горенду я предложил Дигу отнести ко мне в хижину бананы и несколько кокосов.

Едва успел я добрался домой и сбросить вымокшую одежду, как принужден был лечь, потому что пароксизм сегодня был очень силен. Челюсти у меня так тряслись, зубы так стучали, что мне невозможно было сказать несколько слов Ульсону, который до того напугался, вообразив, будто я умираю, что бросился к койке и зарыдал, сокрушаясь о своей участи в случае моей смерти. Не запомню я подобного пароксизма и такой высокой температуры, не понижавшейся в продолжение почти шести часов.

При этом я был немало удивлен странным ощущением: при переходе от озноба к жару я почувствовал вдруг очень странный обман чувств. Я положительно чувствовал, будто мое тело растет, голова увеличивается все более и более, достает почти до потолка, руки делаются громадными, пальцы на руках становятся толстыми и большими, как руки, и т. д. Я ощущал громадную тяжесть разрастающегося тела. Странно, что при этом я не спал; это не был бред, а отчетливое ощущение, которое продолжалось около часа и очень утомило меня. Пароксизм был такой сильный и ощущения такие странные, что я долго не забуду их.

То, что я промочил ноги и продрог во время утренней прогулки, не прошло мне даром.

1 Тамо Бонгу — человек деревни Бонгу.

8 февраля

Я принял 0,8 грамма хины ночью и такую же дозу перед завтраком, и хотя в ушах страшно звенело и я оглох на весь день, пароксизма не было.

Сегодня погода особенно приятная: слегка пасмурно, тепло (29°Ц), совершеннейший штиль. Полная тишина прерывалась криком птиц и почти постоянной песней цикад. По временам проглядывал луч солнца. Освеженная ночным дождем зелень в такие минуты блестела и оживляла стены моего палаццо. Далекие горы казались более голубыми, и серебристое море заманчиво блестело между зелеными рамами. Потом опять мало-помалу все тускнело и успокаивалось. Глаз отдыхал. Одним словом, было спокойно, хорошо…

Крикливые люди тоже не мешали сегодня: никто не приходил. Я думал о том, что в состоянии большого покоя (правда, трудно достижимого) человек может чувствовать себя вполне счастливым. То же самое, вероятно, думают миллионы людей, хотя миллионы других ищут счастья в противоположном.

Я так доволен в своем одиночестве! Встреча с людьми — не тягость, но люди для меня почти что лишние; даже общество Ульсона (если это можно назвать обществом!) мне часто надоедает, и я отстранил его от совместной еды. Каждый из нас ест на своей половине. Мне кажется, что если бы не болезнь, я непрочь был бы остаться здесь навсегда, то есть не возвращаться никогда в Европу.

В то время, когда я прогуливался между кустами, внимание мое было обращено на одно дерево, почти все листья которого изъедены насекомыми и покрыты разными грибами. В умеренных странах я никогда не встречал листьев таких различных форм на одном и том же дереве. Рассматривая их, трудно поверить, что они все выросли на одной ветке.

Здешняя растительность отличается от растительности умеренных зон громадным разнообразием паразитных растений и лиан, которые опутывают стволы и ветви деревьев; если удалить всех этих паразитов, деревья потеряют свой роскошный вид и покажутся очень мизерными. Но это только в лесу. Те деревья, которые растут свободно, отдельно, как, например, деревья у берега моря, представляют великолепные образчики растительного мира.

Я каждый день наблюдаю движение листьев, положительно замечательное. У одного растения из семейства лилий листья гордо поднимаются по утрам и после каждого дождя, а в жаркие солнечные дни уныло опускаются вдоль ствола, касаясь земли.

Жалеешь, что не хватает глаз, чтобы все заметить и видеть кругом, и что мозг недостаточно силен, чтобы все понимать…

9 февраля

Забрел утром довольно далеко. Вышел из леса по тропинке; она привела меня к забору, за которым я увидал головы нескольких знакомых жителей Горенду. Между ними были и женщины. Они работали, сняв лишнюю одежду: вместо длинных фартуков из бахромы спереди и сзади на них, как и на мужчинах, был надет только пояс, но гораздо более узкий, чем у мужчин; перевязь его проходила между ногами. Как только я показался, они не замедлили скрыться за стволами сахарного тростника и не показывались, пока я оставался на плантации.

Плантация — недавнего происхождения. Забор в рост человека, совсем новый, сделан весьма прочно. Он состоит из палок, очень близко одна к другой воткнутых в землю, -собственно, из стволов сахарного тростника: они посажены в два ряда, на расстоянии двадцати сантиметров друг от друга. Этот промежуток наполнен обрубками стволов, сучьев, кусками расколотого дерева; придерживают всю эту массу хвороста тростники, приходящиеся один против другого и крепко связанные. Забору придает крепость главным образом то обстоятельство, что тростник пускает корни, растет и с каждым месяцем и годом становится все крепче.

Калитка или ворота заменены вырезом в заборе, так что приходится переступать порог фута в два вышины. Это мера предосторожности против диких свиней, которые могли бы забраться на плантацию.

Несколько перекрещивающихся дорожек разделяют большое огороженное пространство на участки, на которых возвышаются довольно высокие, полукруглые клумбы. Земля тщательно измельчена. В каждой клумбе посажены различные растения: сладкий картофель, сахарный тростник, табак и много другой зелени, мне не известной.

Замечательно хорошая обработка земли заставила меня обратить внимание на орудия, служащие для этой цели; но, кроме простых длинных кольев и узких коротких лопаток, я ничего не мог найти. У забора дымился небольшой костер, который служил туземцам главным образом для закуривания сигар.

До сих пор я не мог открыть у папуасов никакого способа добывать огонь; я всегда вижу, что они носят огонь с собою и, придя на место, раскладывают небольшой костер для того, чтобы огонь не потух.

Вечером я узнал от Туя много слов, но не мог добиться слова: «говорить».

Туй, кажется, начинает интересоваться географией: он повторял за мною имена частей света и стран, которые я ему показывал на карте. Вероятно, однако, он считает, что Россия немногим больше Бонгу или Били-Били.

12 февраля

Сегодня для меня счастливый день. Добыл шесть хорошо сохранившихся цельных черепов папуасов, и вот каким образом. Узнав случайно, что в Гумбу много черепов, я отправился туда и приступил сейчас же к рисованию телумов, что, однако, оказалось неудобным, так как в хижине было темно. В других хижинах, впрочем, тоже нашлись телумы, которые были вынесены на площадку, где я их и нарисовал. Затем, раскрыв связку с подарками, — гвоздями, табаком и полосками красной материи, — я объявил, что желаю «тамо гате»¹.

Послышались голоса, что черепов больше нет, что русские забрали все. Я настаивал на своем и показал еще раз на кусок табаку, три больших гвоздя и длинную полоску красного ситца: это была назначенная мною плата за каждый череп.

Скоро принесли один череп, немного погодя два других, затем еще три. С большим удовольствием роздал я туземцам обещанное да еще дал каждому вместо одной две полоски красной материи. Я связал добытые черепа, прикрепив их к палке, и, несмотря на массу муравьев, взвалил добычу на плечи.

Я очень жалею, что ни у одного черепа не было нижней челюсти; туземцы хранят ее у себя и неохотно с нею расстаются. Она служит им памятью об умершем.

1 «Тамо гате» — человеческий череп.

14 февраля

Сегодня в первый раз Туй принес мне испеченное таро. Только что я расположился рисовать пятый череп, явились гости из дальней горной деревни. Ни физиономией, ни цветом кожи, ни украшениями они не отличаются от моих соседей.

Когда я им показал их физиономии в зеркале, надо было видеть их глуповато-изумленные и озадаченные лица. Некоторые отворачивались, а потом снова осторожно заглядывали в зеркало, но под конец заморская штука им так понравилась, что они почти вырывали ее друг у друга из рук.

На несколько железных безделушек я выменял у одного из гостей футляр для хранения извести с весьма оригинальным орнаментом.

По уходе гостей Ульсон заметил, что из нашей кухни пропал нож, и сказал, что он подозревает одного из приходивших жителей Горенду. Это — первая кража, сделанная туземцами, и именно потому я не могу оставить ее без внимания и должен принять меры против повторения подобных оказий.

Сегодня, однако, я не мог пойти в деревню для обличения вора. Пришлось заняться шлюпкой, которая стала сильно течь: во многих местах оказались проточины червей. Я решил, очистив низ шлюпки, покрыть его тонким слоем смолы; для этого надо было шлюпку опрокинуть или поставить на бок, что для двоих было довольно тяжелой работой. Мы, однако, одолели ее.

16 февраля

Я был занят около шлюпки, когда пришел впопыхах один из жителей Горенду и объявил, что послан Туем, на которого обрушилось дерево. Туй рубил дерево, и, падая, оно сильно ранило его в голову, и теперь он лежит и умирает.

Собрав все необходимое для перевязки, я поспешил в деревню; раненый полулежал на цыновке и был, кажется, очень обрадован моим приходом. Видя, что я принес с собою разные вещи для перевязки, он охотно снял ту, которая была у него на голове и состояла из трав и листьев. Рана была немного выше виска, с довольно длинными разорванными краями.

Я забыл захватить с собою кривые ножницы, которые оказались необходимыми, чтобы обрезать волосы около раны; большими же, бывшими со мною, я только раздражал рану. Мелкокурчавые волосы, слепленные кровью, обратились в плотную кору.

Сделав, что мог, я рассказал Тую и старику Бау, который пришел посмотреть на перевязку, о вчерашней краже и сказал, что подозреваю одного из жителей Горенду. Оба заговорили с жаром, что это дурно, но что подозреваемый отдаст нож.

Вернувшись позавтракать в Гарагаси и на этот раз захватив ножницы, корпию и т. д., я возвратился в Горенду. Около меня и Туя, которому я обмывал рану, собралось целое общество. Здесь находился также и предполагаемый вор. Кончив перевязку, я прямо обратился к этому человеку и сказал:

— Принеси мне мой нож.

Он очень спокойно, как ни в чем не бывало, вытащил нож и подал его мне. Я узнал впоследствии, что это произошло по требованию всех жителей Горенду.

Тую я объяснил, чтобы он лежал, не ходил по солнцу и не снимал повязки. Бледность была заметна, несмотря на темный цвет лица; она выражалась в более холодном тоне цвета кожи.

Когда я уходил, Туй указал мне на большой сверток ауся¹ и сахарного тростника, приготовленного для меня: это был, кажется, гонорар за лечение. Туй не хотел взять табаку в обмен на свой сверток, а я все-таки оставил ему табак, не желая, чтобы он думал, будто я помог ему, рассчитывая на гонорар.

Многие жители Горенду, приходившие ко мне вечером, указывали на деревья вокруг моего дома, угрожающие падением, и прибавляли, что крыша нехороша, что она протекает. Они предлагали переселиться к ним в Горенду, уверяя, что все люди Горенду очень быстро построят мне дом.

Что крыша плоха — это правда: в двух местах я могу видеть луну, просвечивающую между листьями.

1 Аусь — тростниковое растение, поспевающее на туземных плантациях в январе и феврале. Соцветие этого тростника («метелку») туземцы едят в тушеном или печеном виде, как овощь, а сладкий стебель жуют сырым.

7 февраля

Был в Горенду; хотел перевязать рану Туя, но во всей деревне не нашел никого, за исключением трех или четырех собак: все люди были на работе или в лесу. Туй, чувствуя себя, вероятно, лучше, тоже ушел.

8 февраля

Утром, придя в Горенду, я нашел Туя в гораздо худшем состоянии, чем третьего дня: рана сильно гноилась, и над глазом и даже под ним распространилась значительная опухоль. Побранив раненого за его легкомысленное вчерашнее гулянье, я перевязал рану, сказав, что он умрет, если будет ходить по солнцу, и прибавил, что увижу его вечером.

Только что я расположился обедать, как прибежал Лялай, младший сын Туя, с приглашением от отца притти обедать в Горенду; он сказал, что для меня готова рыба, таро, аусь, кокосы и сахарный тростник.

Я пообедал, однако, дома, а затем отправился с Лялай и Лялу в деревню. Пройдя ручей, я услыхал вдруг восклицание Лялу. Обернувшись и спросив, что случилось, я узнал, что Лялу наступил на змею, очень «борле» (дурную), от укуса которой человек умирает.

Я вернулся, и Лялу указал мне на змею, спокойно лежавшую поперек тропинки. Видя, что я приближаюсь к змее, оба туземца подняли крик:

— Борле, борле, ака, Маклай моен! (Дурно, дурно, нехорошо, Маклай умрет!)

Чтобы овладеть животным, мне пришлось почти что отделить голову ножом. Потом, подняв змею за хвост, я позвал Ульсона и отправил мою добычу домой, а сам скорым шагом (солнце уже садилось) пошел в деревню. По обыкновению свистом я предупредил жителей Горенду о моем приближении. Я свистнул, чтобы женщины имели время спрятаться: ведь соседи мои не любят показывать их мне. Я много раз замечал, что туземцам мой образ действий по нраву. Они убеждаются, что я поступаю с ними открыто и не желаю видеть больше, чем они сами хотят мне показать. При моем свистке все женщины, от мала до велика, всегда прячутся в кусты или хижины. Сегодня было то же самое.

Пользуясь последними лучами солнца, я перевязал рану Туя и расположился около больного, вокруг которого собралось уже большое общество соседей, а также и жителей Бонгу и Гумбу.

Туй сказал, что при моем «кин-кан-кан» (название это он выдумал для моего свистка и произносил его в нос) все «нангели» (женщины) убежали, но что это очень дурно, потому что Маклай «тамо билен» (человек хороший). При этом я услыхал за собой женский голос и, обернувшись, увидел старую женщину, которая добродушно улыбалась, — это была жена Туя, старая, очень некрасивая женщина, с отвислыми, плоскими, длинными грудями, морщинистым телом, одетая в юбку из каких-то грязных желто-серых волокон, которая закрывала ее от пояса до колен. Волосы ее висели намасленными пучками вокруг головы, спускаясь на лоб. Она улыбалась так добродушно, что я подошел к ней и пожал ей руку; ей и всем окружающим это очень понравилось. Из-за хижины и кустов появились женщины разных возрастов и девочки. Каждый мужчина представил мне свою жену, а она протягивала мне руку. Только молодые девушки, в очень коротких костюмах, хихикали, толкали друг друга и прятались одна за другую. Каждая женщина принесла мне сахарного тростника и по пучку ауся. Все, кажется, были довольны состоявшимся знакомством, а может быть, и тем, что избавились, наконец, от обязанности прятать своих жен при моем приходе.

Мужчины сидели вокруг лежавшего Туя, курили и разговаривали, беспрестанно обращаясь ко мне (я теперь уже многое понимаю, хотя еще мало говорю). Женщины расположились на некотором расстоянии от нас около жены Туя, занимавшейся чисткой таро. Многие из молодых женщин, как, например, жена старшего сына Туя, Бонема, были недурны собою.

У девушек длинные юбки из бахромы заменены двумя фартуками, из коих один закрывает заднюю, а другой — переднюю часть тела. По сторонам верхние части ног от пояса остаются непокрытыми. Передний фартук короче заднего. У девочек моложе двенадцати лет фартуки имеют вид кисточек, из которых задняя длиннее передней и похожа на хвостик.

Подарков от женщин было так много, что двое туземцев должны были снести их в Гарагаси, куда я поспешил, потому что темнота уже наступала. Не успел я дойти домой, как меня захватил ливень.

19 февраля

Нашел рану Туя в худшем состоянии из-за того, что он не может усидеть на одном месте и много ходит по солнцу.

Он захотел угостить меня таро, но костер в его хижине потух. Лялай был послан за огнем, но, вернувшись минут через десять, объявил отцу, что огня нет нигде. Так как в деревне никого, кроме нас троих, не было и хижины все были плотно заложены бамбуком, то Туй приказал сыну осмотреть все хижины самому, — не найдет ли он где-нибудь огня.

Прибежали несколько девочек и вместе с Лялаем стали осматривать хижины, но огня нигде не оказалось. Туй очень досадовал, желая сварить таро, а также и покурить. Он утешил себя, говоря, что люди, возвращающиеся с поля, скоро принесут огонь. Я убедился, таким образом, что у моих соседей пока еще нет средства добывать огонь.

Пришедшие женщины расположились около нас и с большим любопытством осматривали меня и мой костюм. Это любопытство было довольно натурально, так как до сих пор они никогда не видели меня вблизи. Я и сам осматривал их внимательно. У некоторых девочек волосы совсем острижены, у многих смазаны золой или известью: золой — для уничтожения насекомых, известью — чтобы сделать волосы светлыми. Старухи носят длинные волосы: их «гатесси» (локоны на затылке), густо смазанные черной землей, висят вокруг всей головы. Пришедшие с плантации женщины и девочки несли на спинах большие мешки, перевязь которых охватывала верхнюю часть лба. Если мешок был полон и тяжел, они сильно нагибались, чтобы сохранить равновесие.

Как и у мужчин, носовая перегородка у женщин продырявлена. В ушах, кроме обыкновенного отверстия для больших серег, есть и другие, наверху. Через верхнее отверстие проходит шнурок, средняя часть которого перехватывает голову как раз от одного уха к другому, а на обоих свободных концах, висящих до плеч, нанизаны попарно клыки собак.

Под крышей, над входом в одну хижину, я заметил большого жука, энергично старавшегося освободиться из петли, которая стягивала его поперек. Лялай, семилетний сын Туя, заявил, что это его жук, которого он принес, чтобы съесть; но если я хочу, то могу взять его. Жук оказался новым видом и совершенно целым, почему я и воспользовался предложением мальчика.

Пока я отвязывал жука, Туй указал мне на большого паука и сказал, что жители Горенду, Бонгу и Гумбу едят также и «кобум» (то есть пауков). Итак, к мясной пище папуасов следует причислить жуков, пауков, личинок бабочек и т. п.

20 февраля

Подходя поутру к хижине Туя, я издали увидел целую сходку мужчин и женщин. Присутствие женщин особенно удивило меня, так как обыкновенно к этому часу все женщины уже работают на плантациях.

Приблизившись к Тую, я догадался, в чем дело: весь лоб, щеки и верхняя часть шеи образовали сплошную подушку; веки так опухли, что он еле мог открывать глаза. Туй едва говорил. Туземцы суетились около него, думая, что он, пожалуй, умрет.

Осмотрев больного и найдя, что вся масса флюктуировала¹, я решил пойти в Гарагаси за всем необходимым, чтобы делать припарки.

Захватив с собою ланцет, я вернулся в Горенду, где был встречен всеми с выражениями радости. Приготовив припарки из льняного семени, я стал усердно прикладывать их к опухоли, так что скоро, без надреза, значительное количество жидкой материи вылилось через ранку на виске. Я продолжал припарки несколько часов, сменяя их очень добросовестно. Большое общество окружило нас на почтительном расстоянии: все расселись и разлеглись в самых разнообразных позах, описывать которые при всем желании было бы очень нелегко, да и все равно это не дало бы о них ясного представления.

Я роздал сегодня женщинам полоски красной материи и бисер, который я отмеривал чайной ложкой, давая каждой по две ложки. Раздача подарков женщинам шла гораздо спокойнее, чем раздача мужчинам. Каждая получала свое и уходила, не прося прибавки, и только улыбкой и хихиканьем выражала удовольствие. Табак, кажется, понравился женщинам больше, чем все другое.

Туй болен, и потому его жена и жена его сына приготовляли ужин для семьи и для меня². Следя внимательно за приготовлением, распределением и уничтожением пищи, я удивился, как много туземцы едят. Однако не жадность, а необходимость заставляет людей есть так много в странах с недостаточной животной пищей. Туземцы, особенно дети, наедаются до того, что им положительно трудно двигаться.

1 То есть колыхалась, зыбилась. Флюктуация служит для медика, исследующего опухоль, верным признаком, что под кожей существует полость, наполненная жидкостью.

2 Когда папуасы принимают у себя гостей, пищу им готовят обычно мужчины, а не женщины.

21 февраля

Я чувствовал себя очень скверно, но опасение за здоровье Туя заставило меня отправиться в Горенду. Благодаря вчерашним припаркам опухоль сделалась меньше и еще уменьшилась, когда я придавил ее пальцами, причем из раны вылилось большое количество материи.

Сегодня, когда я пришел в Горенду, женщин не было. Убедившись, что Тую лучше, они отправились работать на плантации, куда уходят обыкновенно на весь день.

Для дикарей женщины более необходимы, чем в нашем цивилизованном мире. У диких женщины работают на мужчин, у нас — наоборот; вот почему между дикими нет незамужних женщин. Здесь каждая девушка знает, что будет иметь мужа, и сравнительно мало заботится о своей внешности.

Вернувшись домой, я вынужден был пролежать весь день.

22 февраля

Сегодня я сделал интересное открытие. Проходя мимо хижины одного туземца, я обратил внимание на то, чем он занят. Перед ним стояли чаши из большого кокосового ореха; дно одной чаши, с отверстием посредине, было покрыто слоем тонкой травы.

Поставив вторую чашу — с отверстием — на первую, туземец налил в нее из третьей чаши какую-то темно-зеленую густую жидкость, которая сквозь траву профильтровалась в нижнюю чашу. Когда я спросил, что это такое, он мне ответил, подавая кусок корня: «Кеу!» — и показал, что, выпив эту жидкость, он заснет.

Хотя и не видел листьев этого «кеу»¹, но я думаю, что это не что иное, как полинезийская «кава». Насколько я знаю, употребление кавы туземцами Новой Гвинеи до сих пор было неизвестно.

1 Key — опьяняющий напиток, приготовленный из листьев, стебля и корки одного перечного растения. Впоследствии Миклухо-Маклай установил, что папуасы изготовляют кеу так: размалывают корень камнями, разжевывают его зубами (нередко приглашая для жевания юношей, которым употреблять кеу еще запрещено); затем пропускают разжеванную массу через фильтр, разбавляют ее водой и пьют. У каждого взрослого туземца хранится особая, разукрашенная резьбой чаша специально для кеу. Ее никогда не моют, и поэтому внутри она покрыта зеленовато-серым налетом.

24 февраля

Не найдя Туя в Горенду, я отправился на плантации, предполагая найти его там, — и не ошибся. Он сидел, несмотря на палящее солнце, около работавших членов семьи.

Отправив его в деревню, я остался несколько времени на плантации посмотреть на способ обработки земли.

Я уже говорил, что плантации папуасов очень хорошо обработаны и что круглые высокие клумбы состоят из тщательно измельченной земли. Все это достигается, как я увидел, весьма просто, но с большим трудом, с помощью двух самых примитивных орудий: простого заостренного кола, более двух метров длины, называемого туземцами «удя», и узкой лопаты в один метр длины.

Вот в чем заключается процесс обработки: двое, трое или более мужчин становятся в ряд и вместе разом втыкают свои колья, по возможности глубже, в землю; потом, тоже разом, поднимают продолговатую глыбу земли; затем идут далее и выворачивают целые ряды таких глыб. Несколько человек, тоже при помощи кольев, разбивают эти глыбы на более мелкие; за ними следуют женщины, вооруженные узкими лопатами «удя-саб», разбивают большие комья земли, делают клумбы и далее растирают землю руками.

26 февраля

Достал в Гумбу еще один череп, и на этот раз с нижней челюстью.

Видел несколько жителей Колику-Мана, которые приглашали меня притти к ним; с ними была молодая женщина, сравнительно с другими очень красивая.

27 февраля

Встал до света. Запасся провизией — вареными бобами и таро — на целый день и отправился в Горенду, где по уговору я должен был найти Бонема и Дигу готовыми сопровождать меня.

Перевязав рану Туя, которому гораздо лучше, я спросил о Бонеме. Ответ — «ушел в Теньгум-Мана».

— Где Дигу?

— Ушел с Бонемом.

— Тамо борле, — сказал я.

Мне было тем досаднее, что я не знал дороги в Колику-Мана. Направление было мне известно по компасу, но тропинки здесь такие капризные, что, желая попасть на юг, подчас идешь на север, и лишь потом, идя извилинами то на запад, то на восток, находишь, наконец, настоящее направление. Бывают также такие оказии: тропинка вдруг кончилась, перед тобою открылся узкий, но глубокий овраг, внизу ручей, на другой стороне — сплошная стена зелени. Куда итти, чтобы выйти на дорогу? Тропинка хорошо протоптана, много людей прошло ею, но здесь ей конец. Что же оказывается? Схватившись за свесившееся над оврагом дерево, следует спуститься к ручью, там найти другое дерево, взобраться на один сук, почти что скрытый в зелени, перейти еще на одно дерево и затем, минуя известный поворот, спрыгнуть на пень, уже по другой стороне оврага, где тропа продолжается. Бывает, что надо подняться или спуститься по течению ручья, идя в воде шагов сто или двести, чтобы выйти опять на тропинку. Подобные загадки, встречающиеся на дорогах, заставили меня еще более досадовать на изменников.

Не желая, однако, подать виду, что меня можно водить за нос, я объявил, что сам найду дорогу, и вынул компас. Туземцы отступили шага на два, но все же могли заметить движущуюся стрелку. Я посмотрел на компас более для эффекта, очень самоуверенно выбрал дорогу, к великому удивлению папуасов, и отправился. Я решил итти в Бонгу и там отыскать себе спутника.

Пройдя уже с полдороги, я услышал за собой голоса знакомых, зовущих меня. Жители Горенду одумались, побоялись рассердить меня и прислали двух человек. Но эти люди пришли более для того, чтобы уговорить меня не итти в Колику-Мана, чем для указания дороги. После длинных разговоров они вернулись в Горенду, а я пошел вперед.

Снова послышались шаги. Это был Лако, вооруженный копьем и топором; он сказал мне, что пойдет со мною в Колику-Мана.

Более я ничего не желал и весело отправился по тропинке. Часто сворачивал я в сторону. Лако, шедший за мною (папуасы так недоверчивы, что не допускают, чтобы я шел позади них), указывал мне настоящую тропинку. Будь я один, я бы уже много раз сбился с пути.

Из леса вышли мы, наконец, к обрывистому морскому берегу. Внизу, футов на тридцать или на сорок ниже, была хорошенькая бухточка. Надо было сойти вниз. Если бы я шел один, эта бухточка оказалась бы для меня задачей, подобной вышеописанным. Тропинка, подойдя к обрыву, сворачивала и шла на юг, в глубь леса, а мне надо было итти на юго-запад.

Лако подошел к дереву и махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Когда я приблизился, он указал мне направление и сам быстро, но осторожно стал спускаться по корням дерева к морскому берегу. Я последовал за ним по этой воздушной лестнице, которая хотя я казалась головоломной, но в действительности была не особенно трудной. Приходилось, разумеется, держаться на руках и, вися в пространстве, искать ногами следующую опору; если бы я оборвался, я, вероятно, раздробил бы себе череп.

Внизу, пройдя минут пять по берегу, мы опять вошли в лес. Вдали снова послышался крик. То были те же люди из Горенду. Мы подождали немного, пока они присоединились к нам, заявив, что пойдут со мною в Колику-Мана.

Тропинка вела все в гору и почти все время лесом. У последнего дерева Лако показал мне первые хижины Колику-Мана. Ряд открытых холмов тянулся к главному хребту. По ним в некоторых местах можно было различить черную линию тропинки, которая вела выше и выше. Тропинка оказалась крутой и скользкой от недавних дождей. Солнце сильно пекло, но виды по обе стороны были очень хороши.

Мы прошли вдоль забора обширной плантации, расположенной на скате холма. Можно было подивиться предприимчивости и трудолюбию туземцев, тщательной обработке земли.

У забора рос сахарный тростник, и моим спутникам захотелось потешиться. Мы остановились. Сопровождавшие меня туземцы прокричали что-то; им ответил женский голос, который скоро приблизился. Тогда мои спутники стали передо мною на возвышенном крае тропинки и совсем закрыли меня.

Из-за тростника я скоро увидел приближавшуюся молодую женщину. Когда она подошла к забору, туземцы быстро расступились, и перед нею стоял я. Сильнейший ужас изобразился на лице папуаски, никогда еще не видавшей белого. Полуоткрытый рот испустил протяжное выдыхание, глаза широко раскрылись и потом резко и конвульсивно заморгали, руки судорожно ухватили тростник, а ноги отказывались служить. Спутники мои, довольные эффектом своей шутки, стали объяснять ей, кто я. Бросив ей кусок красной материи, я пошел дальше.

Тропинка становилась все круче. Наконец показалась первая кокосовая пальма, а затем крыша туземной хижины. Минуты через две я был на площадке, окруженной шестью или семью хижинами. Меня приняли двое мужчин и мальчик, к которому присоединилась старая, очень некрасивая женщина. Мои спутники очень заботились о том, чтобы жители Колику-Мана получили хорошее впечатление от меня. Насколько я мог понять, они расхваливали мои качества: говорили об исцелении Туя, о разных диковинных вещах в моем «таль» и т. д.

Отдохнув и раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки, я принялся рассматривать окружавшую нас местность и хижины.

Площадка, на которой мы расположились, составляла вершину одной из возвышенностей хребта и была окружена густой растительностью и десятком кокосовых пальм, так что только в двух или трех местах можно было видеть окрестную местность.

Хижины по своему характеру не особенно отличались от хижин береговых деревень; они были, однакоже, меньше, — вероятно, потому, что места на вершине мало да и переносить сюда строительный материал нелегко.

Собравшиеся вокруг меня туземцы не представляли различий от берегового населения; по внешности они отличались тем, что носили гораздо меньше украшений.

Все туземцы были очень предупредительны, и когда я собрался итти, хозяйки вынесли из каждой хижины по нескольку «аян», которые и были положены к моим ногам.

Уходя, я пригласил туземцев в Гарагаси.

28 февраля

Отправился в Гумбу, надеясь набрать там еще несколько черепов. Я не спешил, чувствуя еще некоторую усталость от вчерашней прогулки.

Добравшись до тропинки, направлявшейся в деревню, я присел отдохнуть и полюбоваться морем. Мое раздумье было прервано появлением туземца, который бежал по берегу. Держа над головой в левой руке лук и стрелы, с каменным топором, висевшим на плече, он бежал весьма быстро и по временам делал какие-то знаки правой рукой. Вышедшие ко мне навстречу жители деревни оживленно заговорили о чем-то при виде бегущего и оживились еще более, когда за первым бегущим последовал второй, а затем третий, четвертый. Все бежали скоро, ровно и, казалось, с важным известием. Трудно было не любоваться ими: так легко, свободно они двигались.

Я сидел на своем месте; первый, не останавливаясь, пробежал мимо нас, прямо в деревню. Хотя он и не остановился, но выразительной мимикой успел сообщить нам новость, которую нес. Поравнявшись с нами, он ударил правой рукой себя в грудь, откинув на сторону голову, высунув немного язык (жест, которым папуасы выражают обыкновенно смерть, убийство или что-нибудь подобное), и крикнул:

— Марагум — Горенду!

Второй последовал за ним.

Окружавшие меня туземцы тоже побежали в деревню; я сам направился туда же.

Не дойдя до первых хижин, услышали мы ускоренные удары барума, эти удары были другого темпа, чем обыкновенно¹.

Из хижин было вынесено большое количество разного рода оружия.

Не понимая, в чем дело, но видя общее смятение, я почти что силой остановил одного из бежавших в Гумбу туземцев и узнал от него новость: люди Марагум напали на Горенду, убили нескольких, в том числе и Бонема, затем отправились на Бонгу, но придут, вероятно, и в Гумбу и в «таль Маклай».

Марагум-Мана — большая деревня, с которой мои соседи уже давно в неприязненных отношениях. Я припомнил, что в Горенду уже несколько недель около хижин постоянно лежала наготове куча стрел и копий, так как жители ожидали нападения горцев.

В Гумбу царствовало общее смятение, которое невольно подействовало и на меня. Мужчины громко разговаривали с большим жаром, другие приготовляли оружие; женщины, дети и собаки кричали и выли.

Я направился скорым шагом домой, мысленно браня тревогу глупых людей, мешающих моей спокойной жизни. Несколько слов о происшедшем, сказанных Ульсону, сильно испугали его. Он попросил приготовить шлюпку, на случай, если бы Марагум-Мана-тамо оказались слишком многочисленными, и прибавил, что если нам не удастся отстоять хижину, мы можем перебраться в Били-Били.

Чтобы успокоить его, я согласился, но сказал, что переносить вещи в шлюпку еще слишком рано — первый выстрел так озадачит туземцев, что навряд ли они сунутся близко, чтобы испытать действие дроби.

Я, однако, зарядил свои ружья и решил обождать прихода туземцев, спокойно растянувшись на койке. Скоро я уснул, зная очень хорошо, что сильно возбужденный Ульсон не проспит прихода гостей. Заснул я очень крепко и спал хорошо. Разбудили меня крики и шум в лесу. При этом я услышал изменившийся голос Ульсона:

— Вот они! Пусть господин теперь приказывает, я все буду делать, что он скажет, а то я не буду знать, что делать, — говорил он на своем ломаном шведско-немецком языке.

Я приказал ему загородить ящиками дверь, самому же оставаться в доме и заряжать ружья и револьверы, которые я ему буду передавать по мере надобности, — притом постараться, чтобы руки у него не так тряслись.

Пока мы приводили все в осадное положение, крики и шум в лесу приближались. Я вышел на веранду, положив перед собою два револьвера и ружье-револьвер. Двуствольное ружье, заряженное мелкой дробью, я держал в руках. Между деревьями, за ручьем, показались головы.

Но что это? Вместо копий и стрел я вижу кокосы и бананы в руках приближающихся. Это не могут быть люди из Марагума.

Действительно, то были жители Бонгу, которые пришли мне сказать, чтобы я не беспокоился о Марагум-тамо, и рассказали мне о причине тревоги. Утром сегодня женщины Бонгу, выйдя на работу далеко в поле, заметили на холмах несколько незнакомых вооруженных людей. Им показалось, что эти люди стараются окружить их, и некоторым из женщин почудилось, будто вооруженные люди направляются в их сторону. Они с криком бросились бежать; те, которые были впереди, услыхав за собою шаги бегущих, подумали, что за ними гонятся, стали еще более кричать и направились к плантации, где работали мужчины. Мужчины, увидав скоро, что все это была ложная тревога, стали бить своих жен, рассчитывая заставить их замолчать, но достигли противного. Жены и дочери подняли такой гвалт, что люди Гумбу, проходившие вдалеке, не могли более сомневаться: люди Марагум-Мана бьют и убивают жителей Горенду! Поэтому они кинулись бежать в Гумбу, где и рассказали слышанную уже мною повесть о нападении на Горенду, смерти Бонема и т. п. Туземцы, однако, прибавили, что люди, виденные женщинами Бонгу, могли быть действительно жителями Марагум-Мана, и поэтому они все-таки опасаются нападения.

Моим соседям очень понравилось, что и я приготовился принять неприятеля как следует, и они просили у меня позволения прислать своих женщин под мое покровительство, когда будут ожидать нападения горцев. Я подумал, что это удобный случай познакомить их с огнестрельным оружием. До сих пор я этого не делал, не желая еще более возбуждать подозрительность и недоверие туземцев; теперь же я мог им показать, что в состоянии действительно защитить себя и тех, кого возьму под свое покровительство.

Я приказал Ульсону принести ружье и выстрелил. Туземцы схватились за уши, оглушенные выстрелом, кинулись было бежать, но остановились, прося спрятать ружье скорее в дом и стрелять только тогда, когда придут Марагум-тамо.

Ружье туземцы назвали сегодня «табу», вследствие того, кажется, что с первого дня моего пребывания здесь, все недозволенное, все, до чего я не желал, чтобы туземцы дотрагивались, я называл «табу», употребляя полинезийское слово, которое таким образом вошло в употребление и здесь.

1 Ударами разного темпа одна папуасская деревня оповещает другую о каком-нибудь важном событии: о наступлении неприятеля, о чьей-нибудь смерти или о начале праздничного торжества.

Март

1 марта

Приходили люди Гумбу просить меня итти с ними и жителями Горенду и Бонгу на Марагум, говоря, что будут делать все, что я прикажу. «Услыхав о приближении Маклая, — прибавляли они, — жители деревни Марагум убегут в горы».

Пришли также люди из Колику-Мана, а с ними Туй и Лялу. Все говорили о Марагум и хором прибавляли, что теперь, когда Маклай будет с ними, Марагум-тамо будет плохо.

Высокое мнение о моем могуществе, распространяющееся среди туземцев, мне не только не лестно, но в высшей степени неприятно. Чего доброго, придется вмешаться в чужие дела; к тому же такие штуки нарушают мою спокойную жизнь лишним шумом и тревогой.

Пошедший вечером дождь заставил меня опять отложить поездку в Били-Били.

Сидя в шалаше у костра, я занимался печением на углях ауся и бананов себе на ужин и наслаждался тишиной ночи, как вдруг мой слух был поражен сильными и учащенными ударами барума в Горенду. Одна и та же мысль мелькнула в голове у меня и у Ульсона: «Люди Марагум нападают на жителей Бонгу и Горенду». Однако оттуда вскоре стали доноситься протяжные, нестройные звуки каких-то инструментов. Решив, что бессонницей делу не поможешь, я лег спокойно спать и не прислушивался более к фантастическим звукам, долетавшим из деревни.

2 марта

Ночью, сквозь сон, несколько раз слышал звуки барума, звуки других музыкальных инструментов и завывание туземцев. Около половины пятого утра услышал сквозь сон, что кто-то зовет меня. Я вышел на веранду и разглядел в полумраке Бангума из Горенду, который пришел позвать меня от имени всех туземцев, жителей Горенду, Бонгу и Гумбу, на их ночной праздник. Я, конечно, согласился, оделся второпях, и мы пошли, часто спотыкаясь в темноте о корни и лианы.

На первой площадке Горенду я был встречен Туем, весьма бледным от бессонной ночи. Он попросил перевязать ему рану, которая все еще сильно беспокоила его. Когда я кончил, он указал на тропинку, ведущую между деревьями к морю, и прибавил:

— Выпей кеу и покушай аяна и буам¹.

По тропинке пришел я к площадке, окруженной вековыми деревьями, на которой расположились человек пятьдесят туземцев.

Открывшаяся картина была не только характерна для страны и жителей, но и в высшей степени эффектна. Было, как я сказал, около пяти часов утра. Начинало светать, но лес еще покоился в густом мраке. Площадка была с трех сторон окружена лесом, а спереди обрывалась к морскому берегу; но и морская сторона была не совершенно открыта. Стволы двух громадных деревьев рисовались на светлой поверхности моря. Мелкая растительность и нижние сучья деревьев были срублены, так что прогалины между ними казались тремя большими окнами громадной зеленой беседки среди леса.

На первом плане, вблизи ряда костров, вокруг больших табиров, расположились на цыновках и на голой земле туземцы в самых разнообразных позах и положениях. Некоторые, закинув голову назад, стоя допивали из небольших чаш последние капли кеу; другие, уже отуманенные, но еще не совсем опьяненные, сидели и полулежали с вытаращенными, неподвижными и мутными глазами и глотали зеленый напиток; третьи уже спали в разнообразнейших позах — на животе, на спине с раскинутыми руками и ногами или полусидя и низко склонив головы на грудь. Иных уже одолела бессонная ночь и кеу; другие, сидя вокруг табиров с аяном и буамом, еще весело болтали. Были и такие, которые хлопотали около больших горшков с варящимся кушаньем. Несколько отъявленных любителей папуасской музыки, подняв высоко над головой или прислонив к деревьям свои бамбуковые трубы, более чем в два метра длины, издавали протяжные, завывающие звуки; другие дули в продолговатый, просверленный сверху и сбоку орех и производили резкий свист. Кругом к стволам деревьев были прислонены копья; луки и стрелы торчали из-за кустов.

Картина была в высшей степени своеобразной, представляя сцену из жизни дикарей во всей ее первобытности, — одну из тех сцен, которые вознаграждают путешественника за многие труды и лишения. Но и для художника картина эта могла бы представить значительный интерес: так разнообразны были позы и выражения лиц туземцев, так необычно сочетание света первых лучей солнца, уже золотивших верхние ветви зеленого свода, с красным отблеском костров.

Усиленные завывания бамбуковых труб возвестили, что завтрак готов, причем я ощутил всю неприятность этих раздирающих ухо звуков.

Скоро собрались жители трех деревень — Бонгу, Горенду и Гумбу. Они накинулись на кушанья, принесенные в табирах очень большого размера. Из одного табира мне было положено в свежеотколотую половину кокосовой скорлупы немного желтовато-белой массы, поданной с уверениями, что это очень вкусно. То был буам (саго) с наскобленным кокосовым орехом. Это папуасское кушанье имело действительно приятный вкус. Затем меня угостили хорошо сваренным аяном, который сегодня надо было есть, добавляя так называемый орлан, но у этого кислого соуса был такой острый запах, что я отказался от него². Скатертью служили банановые листья, посудой, то сеть тарелками и чашками, — скорлупа кокосовых орехов, вилками — обточенные бамбуковые палочки и заостренные кости; многие же пускали в ход и свои гребни (на папуасском языке вилка и гребень — синонимы); ложками служили яруры (раковины). Было интересно видеть разнообразие инструментов, употребляемых здесь при еде.

Уже совсем рассвело, и, рассматривая окружающих, я везде встречал знакомые лица из соседних деревень. Когда я собрался домой, мне был дан целый сверток вареного аяна и послышались приглашения притти обедать.

Уходя, я должен был посторониться, чтобы дать дорогу процессии, которая несла припасы для продолжения праздника. Туй с Бонемом принесли на палке большой сверток буама, тщательно обвернутый листьями; за ними несколько туземцев несли кокосы, а другие, тоже на палке, лежащей на плечах у двух носильщиков, — большую корзину аяна, за ней другую и третью. Дальше шесть туземцев несли трех свиней, крепко привязанных к палкам, концы которых лежали у них на плечах.

Процессия подвигалась с некоторой торжественностью; припасы раскладывались по порядку на известных местах площадки. Гости из других деревень осматривали и считали принесенное, делая свои замечания. Все это должно было быть съедено за обедом, которым заканчивалось угощение, начавшееся накануне вечером.

Женщины не принимают непосредственного участия в этих папуасских пиршествах: они едят отдельно и только прислуживают мужчинам, очищая съестные припасы; для них, как и для детей, доступ на площадку воспрещен. Так было и в Горенду. Мужчины пировали в лесу, женщины и дети расположились в деревне и чистили аян.

Когда я вернулся к обеду, сцена на площадке была очень оживленной и имела иной характер, чем утром. На одной стороне на цыновках лежали куски распластанных свиней; туземцы резали мясо стальными ножами, обмененными у меня, или своими бамбуковыми или костяными донганами, а затем очень искусно рвали его руками.

На другой стороне площадки в два параллельных ряда были расположены бревна; на них стояли большие горшки, фута полтора в диаметре; таких горшков я насчитал тридцать девять; далее стояли, тоже на двух бревнах, пять горшков, еще большего размера, в которых варился буам. В середине площадки очищали буам от листьев и грязи и скребли кокосы. Жители Горенду, как хозяева, разносили воду в больших бамбуках и складывали дрова около горшков. Я вернулся как раз в то время, когда шел дележ мяса; оно лежало порциями, оторванное руками от костей или нарезанное ножами.

Туй громко вызывал каждого гостя, произнося его имя и прибавляя «тамо» (человек) такой-то деревни. Названный подходил, получал свою порцию и шел к своему горшку (для каждого гостя пища варилась в особом горшке).

Не успел я сесть около одной группы, как раздался голос Туя: «Маклай, тамо русс!» Я подошел к нему и получил на зеленом листе несколько кусков мяса.

Услужливый знакомый из Бонгу указал мне, где стоял назначенный для меня горшок, и так как я остановился в раздумье, не особенно довольный перспективой заняться варкой своей порции, — как это делали все гости, — мой знакомый, догадавшись, что мне не хочется варить мясо самому, объявил, что он сделает это для меня, и сейчас же принялся за дело. Он сорвал с соседнего дерева два больших листа и положил их крест-накрест на дно горшка; затем вынул из большой корзины несколько кусков очищенного аяна и положил вниз, а сверху куски свинины. Его сменили двое других туземцев, которые поочередно, как можно плотнее, наполняли все горшки аяном; один стоял с полной корзиной по одну сторону ряда горшков, другой — по другую. Когда горшки у всех гостей были таким образом приготовлены, жители Горенду, которые, как хозяева, прислуживали гостям, вооружились большими бамбуками, наполненными морской и пресной водой, и стали наливать воду в каждый горшок, причем морской воды они лили приблизительно одну треть, доливая две трети пресной.

Каждый горшок был прикрыт сперва листом хлебного дерева, а затем «гамбой»³. Это опять было сделано одним из молодых людей Бонгу, который затем стал разводить огонь под горшками. Все совершалось в большом порядке, как бы по установленным правилам; то же самое происходило и при разведении громадного костра, на котором должно было вариться кушанье. Костер имел не менее восемнадцати метров длины и одного метра ширины. Топливо было так хорошо расположено под бревнами, на которых стояли горшки, что оно скоро вспыхнуло.

Неподалеку от одной группы туземцев лежали музыкальные инструменты: все без различия они называются папуасами «ай».

Главный инструмент состоит из бамбука, метра в два и более длины; бамбук хорошо очищен, и перегородки внутри него уничтожены; один конец этих длинных труб папуасы берут в рот, сильно растягивая губы. Дуя, или, вернее, крича в бамбук, они издают пронзительные протяжные звуки, немного похожие на завывание собак; звук этих труб можно слышать за полмили⁴.

Другой инструмент, называемый «орлан-ай», состоит из шнурков, с нанизанными на них скорлупами орлана, прикрепленных к ручке. Держа ручку и потрясая инструментом, туземцы производят такой звук, как будто кто-то трясет большими деревянными четками. Затем — «мунки-ай», пустая скорлупа кокосового ореха с отверстиями наверху и сбоку, которые попеременно закрываются пальцем. Приложив к губам верхнее отверстие и дуя в него, туземцы производят резкий звук, который варьирует, когда открывают и закрывают боковое отверстие, а также зависит от величины кокосового ореха. Участники папуасского пиршества, отрываясь временами от работы, брали какой-нибудь инструмент и старались показать свое искусство, по возможности более оглушительно, чтобы превзойти, если можно, все предшествовавшие звуки, раздиравшие уши.

Я отправился в деревню посмотреть, что делается там. Женщины все еще чистили аян, по временам отщипывая внутренние слои бамбуковой пластинки, которая служила им вместо ножа; таким образом край пластинки снова делался более острым. Что эти туземные ножи режут очень хорошо, я накануне убедился сам, вырезав себе, вовсе не желая того, из пальца кусок мяса.

Несколько раз в продолжение дня я замечал, что туземцы, обращаясь ко мне, называют меня — Туй, а Туя — Маклай. На мое замечание, что я Маклай, а не Туй, один туземец объяснил мне, что я заботился о Туе во время болезни, что я исцелил его и что поэтому Туй готов делать для меня решительно все; мы теперь такие друзья, что Туй называется Маклай, а Маклай — Туй.

Значит, и здесь, на Новой Гвинее, существует обычай обмениваться именами, как и в Полинезии.

От жары, а особенно из-за оглушительной музыки у меня разболелась голова, и я сообщил Тую, что отправляюсь домой. Но кушанье в моем горшке было как раз готово, и меня не хотели отпустить, не дав мне его с собою. Его положили в корзину, обложенную внутри свежими листьями хлебного дерева. Моя порция оказалась так велика, что я еле был в силах держать ее. Я пожалел тех, кому предстояло набить свои желудки даже половиной того, что я отнес домой.

1 Буам — кушанье, приготовленное из сердцевины саговой пальмы. Так как саговая пальма на Новой Гвинее не растет в изобилии, буам подается только на пирах в качестве изысканного блюда.

2 «Из мякоти плодов орлана, — сообщает Миклухо-Маклай в научной статье, — равно как из ядер расколотых орехов, вследствие гниения и брожения получается дурно пахнущая кислая жидкость, которая считается у папуасов большим деликатесом».

3 Гамба — скорлупа кокосового ореха.

4 Впоследствии путешественник узнал, что инструмент этот по-папуасски называется «ай кобрай» («кобрай» — значит «попугай»).

3 марта

Заметив около моей кухни пустую корзину, в которой вчера я принес свою порцию из Горенду, Туй привязал ее к ветке дерева около хижины, сказав мне, что если кто-нибудь спросит, откуда это, я должен отвечать: «Буль (свинина) и аян от Туя из Горенду». Таким образом я узнал, что означают корзины, большие и маленькие, развешанные в деревнях на деревьях. Я не раз уже спрашивал у туземцев, зачем эти корзины там висят, и в ответ мне называли имя какой-нибудь деревни.

4 марта

Заперев при помощи палок, гвоздей и веревок обе двери моей хижины и укрепив перед каждой пальмовую ветвь, — одним словом, заперев их совершенно a la рароuа, то есть так, как делают папуасы, — я поднял около двенадцати часов ночи якорь и направился на Били-Били — островок, отстоящий отсюда миль на пятнадцать.

Я рассчитывал добраться туда с помощью берегового ветра и вернуться, пользуясь северо-западным ветром, к вечеру сегодняшнего дня. Береговой ветерок действительно потащил нас вперед, хотя и медленно; впрочем, спешить было некуда: перед нами была еще почти вся ночь. К рассвету ветерок посвежел, и мы пошли скорее.

Нам пришлось грести, что было довольно утомительно после ночи, проведенной без сна. Наконец мы приблизились к юго-восточному берегу островка, состоявшего из поднятого кораллового рифа, о который бил прибой. Высыпавшие нам навстречу туземцы, узнав меня, весело бежали по берегу и показали мне, что следует обогнуть остров. Вскоре открылась и деревня.

На песчаный берег были вытащены большие пироги, и так высоко, что казалось, они стояли в самой деревне. Между ними возвышались крыши хижин; за хижинами высились ряды кокосовых пальм, светлая зелень которых ярко выделялась на темно-зеленом фоне остального леса.

Когда мы подошли ближе к песчаному берегу, шлюпка моя была мигом подхвачена десятками рук и скоро вытащена на отлогий берег.

Оставив Ульсона в шлюпке при вещах, я отправился в деревню, сопровождаемый почти всем мужским населением.

Не видя женщин, желая познакомиться с ними, а главное, избавить их от затруднения прятаться, когда я приближаюсь, я настоял, чтобы они сами вышли получить подарки, которые я намеревался им дать.

Каин (влиятельная личность в деревне), который уже не раз бывал в Гарагаси и говорил на диалекте Бонгу, узнав от меня, что женщины Гумбу, Горенду, Бонгу и других деревень более от меня не прячутся, уговорил и жителей Били-Били согласиться на мое предложение. Тогда на зов мужчин из хижин вылезли несколько старух, почти совсем голые, некрасивые существа. Мне объяснили, что большинство женщин — на плантациях, на материке¹, но что они скоро вернутся.

Раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки и бусы, я пожелал посмотреть на телумы. Меня повели к одной хижине, но в ней было так темно, что пришлось уговорить туземцев вынести телум наружу. Это был первый телум, изображавший женскую фигуру. Нарисовав его, я направился в довольно обширную буамбрамру, стоявшую посередине деревни. Четыре угловых столба были вырезаны в виде телумов. Срисовав и их в мой альбом, я обошел всю деревню. Вышел также на противоположный берег острова. Вид оттуда великолепный, но, к сожалению, все вершины гор были покрыты клубами облаков.

Когда я вернулся в деревню, меня окружили женщины и девушки, только что вернувшиеся с плантаций. Все они громко выпрашивали бусы и красные тряпки, которые они видели у старух, получивших от меня подарки утром.

У женщин украшений из раковин и собачьих зубов гораздо больше, чем в деревнях на материке, но зато костюм их короче и воздушнее. У девочек моложе тринадцати лет он ограничивается очень небольшой кисточкой спереди и более длинной сзади. К поясу, придерживающему кисточки, по обеим сторонам привешены украшения из раковин и больших черных и красных зерен. Уши продырявлены во многих местах.

Женщины на островке Били-Били очень деятельны, на их обязанности лежит приготовление горшков, которые их отцы или мужья развозят и выменивают в береговых деревнях.

Перед отъездом я хотел напиться и спросил кокосовых орехов. Мне принесли их несколько, называя их «нуи».

Я записал слов пятнадцать или двадцать диалекта Били- Били, который оказался весьма отличным от языка моих соседей, хотя встречаются и одинаковые слова. Многие жители Били-Били, однако, знают диалект Бонгу.

Шутя я сказал, что, может быть, перееду жить в Били-Били. Эти слова были подхвачены, и жители островка с восторгом (скорее поддельным, чем истинным) стали повторять, что Маклай будет жить в Били-Били, что люди Били-Били лучше, чем люди Бонгу, и т. д. Когда я собрался уезжать, пошел сильный дождь, и я решил остаться ночевать в Били-Били, по- видимому, к удовольствию жителей.

При заходе солнца я сделал снова прогулку вокруг островка. Я уже чувствовал себя в Били-Били, как дома, и познакомился со многими тропинками и закоулками островка. Весь остров покрыт лесом, в котором обращают на себя внимание несколько красивых старых деревьев и живописные группы пальм. Самый край берега, отлогий и песчаный у деревни, здесь обрывист и состоит из поднятого кораллового известняка; в некоторых местах — глубокие пещеры, куда с шумом вливается вода.

Вид высоких гор, открытое море, красивые деревья вокруг и даже однообразный, убаюкивающий гул прибоя мне так понравились, что мысль переселиться сюда, которую я высказал туземцам шутя, показалась мне довольно подходящей. Я даже отыскал два уголка, где мог бы поставить свою хижину, и не знал, которому отдать предпочтение.

Одно обстоятельство, однако, мешает: островок мал, а людей много, — пожалуй, будет тесно. Когда я отправился гулять, мне понравилось, что никто из туземцев не побежал за мною поглядеть, куда я иду; никто не спросил, куда и зачем я отправляюсь. Все были заняты своим делом. Мои соседи на материке гораздо любопытнее или, может быть, подозрительнее. Здесь зато люди гораздо разговорчивее или любознательнее. Местожительство туземцев — на небольшом островке — значительно повлияло на их занятия и характер. Не имея достаточно места на острове для земледелия, они получают все главные съестные припасы из соседних береговых деревень, сами же занимаются ремеслами: горшечным производством, выделыванием деревянной посуды, постройкой пирог и т. п.

Возвращаясь в деревню, я был остановлен у одной хижины: хозяин пожелал поднести мне подарок и, схватив какую-то несчастную собаку за задние лапы, ударил ее с размаху головой о дерево. Размозжив ей таким образом череп, он положил ее к моим ногам. Он сделал это так скоро, что я не успел его остановить. Не желая обидеть дарящего, я принял подарок, но попросил, чтобы хозяин сам приготовил, сварил или изжарил собаку. Когда мне подали целый табир с кусками вареного собачьего мяса, я роздал обступившим меня туземцам по кусочку, оставив большую порцию Каину, небольшую Ульсону и маленькую себе.

Перед тем как стало темнеть, все население островка, мужское и женское, было налицо. Была также масса детей, многим из которых родители хотели дать имя Маклай, на что, однакоже, я не согласился.

1 Маклай, находящийся на крохотном островке, называет Новую Гвинею материком, что и неудивительно: Новая Гвинея по величине является крупнейшим в мире обитаемым островом (790 000 кв. километров).

5 марта

В ожидании ветра я занялся составлением словаря диалекта Били-Били. На физиономиях туземцев я мог заметить желание, чтобы я убрался поскорее, — желание, которое они хорошо скрывали под личиной любезности. Чувство это я нашел вполне естественным, может быть, вследствие того, что сам испытывал его нередко. Эти люди привыкли быть одни; всякое посещение, особенно такого чужестранного зверя, как я, было для них хотя сперва и интересно, но потом утомительно, и желание избавиться от него, отдохнуть — вполне натурально.

Поэтому, как только подул слабый ветерок, я подал знак, и человек тридцать проворно стащили мою шлюпку в воду. Я поднял флаг, который жителям очень понравился, что они и выразили громким: «Ай!», и медленно стал подвигаться домой, сопровождаемый прощальными криками жителей и обещаниями скоро навестить меня. Дело тут в том, что ребенок из Кар-Кара с большими ранами на ногах, отцу которого я дал свинцовую мазь, поправился; множество больных в Били-Били пристали ко мне, прося помочь и им, но, не взяв с собою никаких лекарств, я объявил, чтобы они приехали в Гарагаси.

К двум часам пополудни мы были уже в виду мыса Гарагаси, и я не без нетерпения и любопытства поднялся к своей хижине, которую в первый раз оставил так надолго без присмотра. Все, однако, оказалось целым, и не успел я распутать веревки у дверей, как один за другим явилось человек двадцать или более, которые с удивленными физиономиями спрашивали, где я был, и на мой ответ: «в Били-Били», сказали, что думали, что я отправился в Россию.

После обеда мы выгрузили подарки из Били-Били; оказалось около пятидесяти кокосов, четыре ветки хороших бананов и фунтов двадцать саго, — табак и гвоздь окупились.

6 марта

Выйдя утром на веранду, я увидел на своем столе медленно и красиво извивающуюся змею. Уловив момент, я схватил ее за шею, у самой головы, и, опустив в банку со спиртом, держал до тех пор, пока она, наглотавшись спирту, не опустилась бессильно на дно банки.

Явился Туй, и я имел с ним долгий разговор о Били-Били, Кар-Каре, Марагум-Мана и т. д. Между прочим, он сообщил мне несколько названий предметов на диалектах девяти ближайших деревень.

Между кокосами из Били-Били было много таких, которые уже пустили ростки. Выбрав несколько из них, я посадил них перед домом. По этому случаю я спросил Туя о кокосовых пальмах Горенду: принадлежат ли пальмы всей деревне или отдельным лицам? Туй сообщил мне, что в Горенду одни кокосовые пальмы принадлежат отдельным лицам, а другие — всей деревне. Так же и большие хижины: есть буамбрамры, принадлежащие отдельным лицам, и другие, принадлежащие всей деревне¹.

Вечер был очень темен и тих. Я долго оставался у берега, сидя на стволе большого, свесившегося над водой дерева. Поверхность моря была очень спокойна, и, следя за движением тысяч светящихся животных, можно было видеть, что они движутся самостоятельно и с различной скоростью. Другое дело, когда смотришь на море ночью с судна; судно движется, и причиной, по которой разные морские животные испускают свет, может быть раздражение, вызванное движением судна.

1 Современной науке известно, что основной единицей общественной организации у папуасов был род; население каждой деревни состояло из членов одного и того же рода. Именно род был собственником плантаций, кокосовых пальм, общественных хижин. Однако плантации и деревья были уже поделены между отдельными группами близких родственников, которые вели общее хозяйство.

7 марта

Опять хозяйственные занятия. Белые бобы начинают портиться. Пришлось сушить их на солнце, причем сотни толстых червей выползли на подложенный холст. Ульсону пришлось отбирать испорченные бобы, что продолжалось до двух часов.

Вечером я отправился в Горенду за аяном и застал Туя опять в лежачем положении: вопреки моему запрету он много ходил по солнцу, вследствие чего у него появился за ухом нарыв, который причинял ему сильную боль. Пришлось вернуться за ланцетом и вскрыть нарыв, откуда вытекло много гноя. Туй очень скоро дал мне понять, что чувствует большое облегчение.

Возвращаться пришлось в темноте, но я довольно хорошо пробрался по тропинке, где и днем часто спотыкаешься о лианы и корни.

Становлюсь немного папуасом; сегодня утром, например, когда во время прогулки я почувствовал голод, — я поймал большого краба и съел его сырьем; то есть съел то, что можно было в нем съесть.

14 марта

Встал с сильнейшей головной болью; малейший шум был для меня несносен. Вдруг на большом дереве, к которому прислоняется моя хижина, раздался громкий, резкий, неприятный крик черного какаду, этой специально новогвинейской птицы. Я подождал несколько минут, надеясь, что он улетит. Наконец не вытерпел и вышел с ружьем из хижины.

Птица сидела почти над самой моей головой, на высоте по крайней мере ста футов. Ружье было заряжено мелкой дробью; при такой высоте и густой зелени кругом я сомневался, что попаду, но все-таки выстрелил, чтобы, по крайней мере, спугнуть птицу и избавиться от ее несносного крика. Стрелял я, почти не целясь, тем не менее птица с пронзительным криком, сделав несколько кругов, упала у самого ствола дерева. Неожиданная редкая добыча заставила меня на время позабыть головную боль и приняться за препарирование какаду. Расстояние между концами растянутых крыльев было более метра.

К двенадцати часам головная боль так одолела меня, что я принужден был бросить работу и пролежал, почти не двигаясь, без еды, до следующего утра.

Отпрепарировал мозг птицы и оставил мой первый экземпляр черного какаду для миологических¹ исследований.

1 Миология — наука о мышцах; тот отдел анатомии, который посвящен изучению мышечной системы.

15 марта

Вечером зашел в Горенду и видел на туземцах результаты угощения, бывшего в Бонгу. Туземцы так наелись, и животы их, сильно выдающиеся вперед и натянутые, так нагружены, что им трудно ходить. Несмотря на то, каждый нес на спине или в руках порядочную порцию еды, с которой они намеревались покончить сегодня. Полный желудок мешал им даже говорить и, ожидая приготовления ужина, — что на этот раз было предоставлено молодежи, — мужчины лежали, растянувшись у костров. Я долго не забуду этого зрелища.

16 марта

Люди из Колику-Мана принесли мне в подарок поросенка, за что получили установившуюся уже плату — небольшое зеркало в деревянной рамке. Так как их пришло человек десять, нужно было каждому дать что-нибудь; я дал им по небольшой пачке табаку, который здесь начал очень расходиться, — при каждой встрече все постоянно пристают ко мне: «Табак, табак».

Разговоры о нападении со стороны Марагум-Мана-тамо продолжаются. Они так мне надоели, что я положительно желаю, чтобы люди эти, наконец, действительно пришли.

17 марта

Туземцы настолько привыкли ко мне и так убеждены, что я им не причиню зла, что я перестал стесняться относительно употребления огнестрельного оружия. Теперь я хожу почти каждое утро в лес за свежей провизией. Я не пренебрегаю при этом даже мясом попугаев, какаду и других. Попробовал на днях мясо серого ворона, скелет которого был мною отпрепарирован.

Туземцы, однако, очень боятся выстрелов; несколько раз они просили не стрелять близ деревень, но вместе с тем они очень довольны, когда я им дарю перья убитых птиц: они украшают этими перьями свои гребни.

30 марта

Приготовил скелеты серого ворона и красного попугая. Окончив работу, я из обрезанных мускулов сделал себе котлетку, которую сам изжарил, так как Ульсон был занят стиркой белья. Котлетка оказалась очень вкусной.

Погода так же хороша, как и вчера: в тени не более 31° Ц, что здесь вообще бывает не часто. Когда стемнело, туземцы из Горенду приехали ловить рыбу перед моей хижиной, на что они сперва пришли спросить позволения. Туй и Бугай остались посидеть и покурить около меня, отправив молодежь на ловлю рыбы. По их просьбе Ульсон спел им шведскую песню, которая им очень понравилась.

Ловля рыбы с огнем весьма живописна, и я долго любовался освещением и сценой ловли. Все четыре конечности ловца при этом заняты: в левой руке он держит факел, которым размахивает по воздуху, как только огонь начинает гаснуть; правой держит и бросает юр; на правой ноге он стоит, а левой по временам снимает рыбок с юра.

Когда ловля кончилась, мне поднесли несколько рыбок.

Апрель 2 апреля

Около трех часов почувствовал себя скверно — наступил пароксизм, — и я должен был пролежать весь вечер, не двигаясь, по причине сильнейшей головной боли.

Ночью была великолепнейшая гроза. Почти непрерывная молния ярко освещала деревья, море и тучи. Гроза обнимала очень большое пространство; почти одновременно слышались раскаты грома вдали и грохот его почти что над головой. Частые молнии положительно ослепляли, так что самый дальний горизонт был так же ясен, как днем. Меня трясла сильная лихорадка; я чувствовал холод во всем теле. Кроме того, холод и сырость, врывавшиеся вместе с ветром в двери и щели, очень раздражали меня.

Как раз над моей головой в крыше была небольшая течь, и не успевал я немного успокоиться, как тонкая струйка или крупная капля дождя падала на лицо. Каждый порыв ветра мог сорвать толстые сухие лианы, все еще висевшие над крышей, и тогда непременно рухнули бы тяжелые ящики, лежащие на чердаке, надо мною.

Нуждаясь в нескольких часах сна и отчаиваясь заснуть при всех этих условиях, я принял небольшую дозу морфия и скоро уснул.

7 апреля

Теньгум-Мана, горная деревня, лежащая за рекой Габенеу, особенно интересует меня, как одна из самых высоких деревень этого горного хребта, носящего общее название Мана-Боро-Боро. Хотя многих жителей горных деревень я не раз уже видел в Гарагаси, мне хотелось посмотреть, как они живут у себя.

Оставив Ульсона в Гарагаси, я взвалил на плечи небольшой ранец, с которым, еще будучи студентом в Гейдельберге и Иене, я исходил многие части Германии и Швейцарии.

Захватив с собою легкое одеяло, я направился в Бонгу. Дорогой, однако, ноша моя оказалась слишком тяжелой; в Горенду я отобрал некоторые вещи, свернул их в пакет и передал Дигу, который охотно согласился нести их. Прилив был еще высок; пришлось разуться и итти по берегу нередко по колено в воде.

Солнце садилось, когда я вошел в Бонгу. Жители собрались на рыбную ловлю, но по случаю моего прихода многие остались, чтобы приготовить мне ужин. В Бонгу были гости из Били-Били, и мы вместе поужинали.

Совсем стемнело, но папуасы и не думали зажигать других костров, кроме тех, которые были необходимы для приготовления ужина, да и эти не горели, а догорали. Люди сидели, ели и бродили почти в полной темноте. Это хотя и показалось мне оригинальным, но не совсем удобным. Может быть, недостаток освещения происходит от недостатка сухого леса и из-за того, что трудно рубить свежий лес каменными топорами. Когда нужно было немного больше света, папуасы зажигали пук сухих кокосовых листьев, который ярко освещал окружающие предметы на минуту или на две.

Туземцы имеют хорошую привычку не говорить много, особенно при еде, — процесс, который совершается молча.

Мне наскучило сидеть впотьмах, и я пошел к морю взглянуть на рыбную ловлю. Один из туземцев зажег пук кокосовых листьев, и при свете этого факела мы пришли к берегу, где дюжина ярких огней пылала на пирогах, и отражение их, двигаясь по воде, местами освещало пену прибоя.

Весь северный горизонт был покрыт темными тучами. Над Кар-Каром беспрестанно сверкала молния, и по временам слышался далекий гром. Я присоединился к папуасам, сидевшим па берегу, на стволе выброшенного прибоем большого дерева. Пироги одна за другой стали приставать к берегу, и рыбаки приступили к разборке добычи. Мальчики лет восьми или десяти стояли у платформ пирог, держа факелы, между тем как взрослые раскладывали в кучки пойманных рыб.

При резком освещении профиль мальчиков мне показался типичным — типичнее, чем профиль взрослых; усы, бороды и громадные шевелюры, у каждого на свой лад, придают взрослым индивидуальный отпечаток. Мальчики же благодаря безволосой нижней части лица и выбритой почти у всех голове, очень типичны.

Три особенности бросились мне в глаза: высокий, убегающий назад череп с покатым лбом; выдающиеся вперед челюсти (причем верхняя губа более выдается вперед, чем конец носа) и, в-третьих, тонкость шеи, особенно верхней части, под подбородком.

Каждый рыбак принес мне по нескольку рыбок, и один из них, когда мы вернулись в деревню, испек их для меня в горячей золе. Когда я отправился в буамбрамру, где должен был провести ночь, меня сопровождало человек пять туземцев, которым было любопытно посмотреть, как я лягу спать.

Лако, хозяин хижины, сидел у ярко горевшего костра и занимался печением пойманной рыбы. Внутри хижина была довольно обширной и при ярком свете производила странное впечатление своей пустотой. Посредине помещался костер, у правой стены — длинные нары; широкая полка тянулась вдоль левой стороны, на ней лежало несколько кокосов; над нарами висели два-три копья, лук и стрелы. От конька крыши спускалась веревка, имевшая четыре конца, прикрепленные к четырем углам небольшой висячей бамбуковой корзины, в которой, завернутые в зеленые листья, лежали вареные съестные припасы. Вот и все, что находилось в хижине.

Несколько кокосовых орехов, немного печеного аяна и рыбы, два-три копья, лук и стрелы, несколько табиров, три или четыре маль¹ составляли единственную движимую собственность Лако, как и большинства папуасов. Хотя он еще не женат, но хижина у него уже есть, между тем как у большинства неженатых туземцев хижин нет.

Я приготовил себе постель, разостлал одеяло на длинных нарах, подложил под голову ранец и, к величайшему удивлению туземцев, надул каучуковую подушку, сбросил башмаки и лег, закрывшись половиной одеяла, между тем как другую половину подостлал под себя. Человек шесть туземцев следили молча, но, видимо, с большим интересом за каждым моим движением. Когда я закрыл глаза, они присели к костру и стали говорить шопотом, чтобы не мешать мне. Я очень скоро заснул.

1 Маль — набедренная повязка мужчины или передник женщины; передник состоит из пояса и бахромы, длинными прядями свисающей до колен. Маль красят ярко-красной краской.

8 апреля

Проснулся ночью, разбуженный движением нар. Лако, спавший на противоположном конце, соскочил с них, чтобы поправить потухавший костер; на голое тело его, должно быть, неприятно действовал ночной ветерок, пробиравшийся через многочисленные щели хижины. Лако не удовольствовался тем, что раздул костер и подложил дров: он разложил еще другой под нарами, под тем местом, где лежал, так что теплый дым, проходя между расколотым бамбуком, согревал одну сторону его непокрытого тела. Я сам нашел, что мое войлочное одеяло было не лишним удобством: ночь была действительно прохладная. Несколько раз сквозь сон я слышал, как Лако вставал, чтобы поправить огонь. По временам будил меня также плач детей, доносившийся из ближайших хижин.

Крик петуха и голос Лако, разговаривавшего с соседом, окончательно разбудили меня, так что я встал и оделся. He найдя ни у хозяина, ни у соседей достаточно воды, чтобы умыться, я отправился к ручью. Было еще совсем темно, и я с горящей головней в руках принужден был искать дорогу к берегу моря, куда впадал ручей.

Над Кар-Каром лежали темные массы облаков, из которых сверкала частая молния; восточный горизонт только что начинал бледнеть.

Умывшись у ручья и наполнив принесенный бамбук водой, я вернулся в деревню и занялся приготовлением чая. Процесс этот очень удивил Лако и пришедших с утренним визитом папуасов; все они стали хохотать, увидя, что я пью горячую воду и что она может быть «инги» (кушанье, еда) для Маклая.

Покончив с чаем и выйдя из хижины, я был неприятно удивлен тем, что еще темно, хотя я уже около часа на ногах. Не имея с собою часов, я решил снова лечь и дождаться дня. На этот раз я проснулся, когда уже совсем рассвело, и стал собираться в путь. Оказалось затруднение. Люди Бонгу не желали ночевать в Теньгум-Мана, между тем как я хотел провести там ночь. Я решил отпустить людей Бонгу по приходе в деревню сегодня же и вернуться завтра с людьми Теньгум-Мана. Дело уладилось, и вместо двух со мной отправились семь человек.

Перейдя через береговой хребет (около четырехсот футов), мы спустились к реке Габенеу. Спуск был очень крут; тропинка шла без всяких зигзагов, прямо вниз. Я спустился благополучно только благодаря копью, которое взял у одного из спутников. Наш караван остановился у берега реки; мутные воды ее шумно неслись, стуча камнями, катившимися по дну. Я разделся, оставшись в одной рубашке, в башмаках и в шляпе; распределив снятые вещи между спутниками, я дал один конец линя туземцу и сказал другому, дав ему другой конец, чтобы он переходил через реку. Течение значительно подвигало его наискось, и он не достиг еще противоположного берега, когда оказалось, что мой двадцатипятисаженный линь недостаточно длинен. Тогда я приказал первому туземцу зайти в воду настолько далеко, чтобы веревки хватило до противоположного берега. Таким образом, линь был растянут поперек той части рукава, где течение было особенно стремительным.

Я сошел в реку, держась одной рукой за линь. Вода показалась мне очень холодной, хотя термометр показывал 22? Ц; она была мне выше груди, а в одном месте доходила до плеч. Камни бомбардировали ноги, но течение могло нести только небольшие гальки, которые не в состоянии были сбить человека с ног. Я убедился, что и без линя можно было перейти реку, подвигаясь наискось, что я и сделал при переходе через следующие три рукава. Главное неудобство заключалось в неровном, кремнистом дне и в мутности воды, не позволявшей разглядеть дно.

Перейдя на другой берег, я уже хотел было одеться, когда мне сказали, что нам придется перейти еще через один рукав. Я остался в своем легком, хотя и не совсем удобном костюме. Солнце очень пекло мои голые и мокрые ноги. Вместо того чтобы взобраться на правый берег, мы пошли вверх по руслу реки, вода которой была во многих местах выше пояса.

Мы шли таким образом около двух часов под палящим солнцем, и, чтобы предупредить возможность пароксизма лихорадки, я принял хину.

Оба берега реки высоки, покрыты лесом и в некоторых местах обрывисты, причем можно разглядеть залегающие пласты серо-черного глинистого сланца.

У большого ствола саговой пальмы, принесенного сюда, вероятно, в последнюю «высокую воду», Лако сказал мне, что здесь я могу одеться, так как более по воде не придется итти. Пока я одевался, туземцы курили, жевали бетель и разглядывали мои башмаки, носки, шляпу, причем делали насмешливые замечания.

На пне, где мы сидели, я заметил несколько фигур, вырубленных топором и похожих на те, которые я видел во время последней экскурсии к реке.

Когда мы подошли к правому берегу, мне указали там, где я меньше всего ожидал, узкую тропу вверх, — только с помощью корней и ветвей можно было добраться до площадки, откуда тропинка становилась шире и более отлогой. Не стану описывать наш путь вверх; скажу только, что дорога была очень плоха и крута, и я несколько раз принужден был отдыхать, не в силах итти без остановки в гору.

Обстоятельство это ухудшалось тем, что я шел впереди и за мною двигался целый караван, и потому я не мог останавливаться так часто, как если бы я был один. Никто из туземцев не смел или не хотел итти впереди меня.

Наконец, пройдя обширную плантацию сахарного тростника и бананов, мы достигли вершины. Я думал, что сейчас покажется деревня, но ошибся, — пришлось итти далее.

В ответ на крик моих спутников послышались голоса, а затем, немного спустя, показались и сами жители деревни; некоторые, однако, бросились назад, увидев меня.

Много слов и крику стоило моим спутникам вернуть их. Боязливо приблизились они снова, но когда я протянул одному из них руку, он опять стремглав бросился в кусты. Было смешно видеть, как эти здоровенные люди дрожали, подавая мне руку, и быстро пятились назад, не смея взглянуть на меня и смотря в сторону.

После этой церемонии мы отправились в деревню: я впереди, а за мною гуськом — человек двадцать пять. Мое появление в деревне тоже вызвало панический страх: мужчины убегали, женщины быстро прятались в хижины, закрывая за собою двери, дети кричали, а собаки, поджав хвосты и отбежав в сторону, начинали выть.

Не обращая внимания на весь этот переполох, я присел, и через короткое время почти все убежавшие снова стали показываться один за другим из-за углов хижин.

Мое знакомство с диалектом Бонгу здесь не пригодилось, и только при помощи переводчика я мог объяснить, что я намереваюсь остаться ночевать в деревне и чтобы мне указали хижину, где я мог бы провести ночь; я прибавил, что желал бы достать, в обмен на ножи, по одному экземпляру кускуса¹ и казуара².

После некоторых прений меня привели в просторную хижину, и, оставив там вещи, я отправился, сопровождаемый толпой туземцев, осмотреть деревню.

Она была расположена на самом хребте. Посредине тянулась довольно широкая улица; с обеих сторон ее стояли хижины, за которыми спускались вниз крутые скаты, покрытые густой зеленью. Между хижинами и позади них поднимались многочисленные кокосовые пальмы; по скату ниже были насажены арековые пальмы, которые растут здесь в изобилии, к великой зависти всех соседних деревень.

Большинство хижин было значительно меньших размеров, чем в прибрежных деревнях. Все они построены на один лад: у них овальное основание, и состоят они почти что из одной только крыши: стен по сторонам почти не видно. Перед маленькой дверью полукруглая площадка под такой же крышей, которая опирается на две стойки. На этой площадке сидели, ели и работали женщины, защищенные крышей от солнца.

Пока я срисовывал телумы, для нас, то есть для гостей, готовилось инги. Прибежали два мальчика с известием, что инги готово. За ними следовала процессия: четыре туземца, каждый с табиром: в первом — наскобленный кокосовый орех, смоченный кокосовой водой, в трех остальных вареный бау. Все четыре были поставлены у моих ног.

Взяв по небольшой порции «мунки-ля» и вареного таро, я отдал все остальное моим спутникам, которые жадно принялись есть.

Немного поодаль расположились жители Теньгум-Мана, и я имел удобный случай рассмотреть их физиономии, так как они были заняты оживленными разговорами с людьми Бонгу. Между ними было несколько таких физиономий, которые вполне соответствовали представлению о дикарях. Вряд ли самое пылкое воображение талантливого художника могло бы придумать что-нибудь более подходящее!

Мне принесли несколько сломанных черепов маба, но ни одного черепа казуара. По всему было видно, что здешние жители не занимаются правильной охотой, а убивают этих животных при случае. Мои спутники между тем наговорили так много страшного обо мне — будто я могу жечь воду, убивать огнем, будто люди могут заболеть от моего взгляда и т. д., что, кажется, жителям Теньгум-Мана стало страшно оставаться в деревне, пока я там нахожусь. Они серьезно спрашивали у людей Болгу, не лучше ли им уйти, пока я у них гощу. Я очень негодовал на моих спутников за такое застращивание горных жителей мною, не догадываясь тогда, что это было сделано с целью установить мою репутацию, как очень опасного или очень мощного человека. Я понял потом, что они рассказывали о моем могуществе для своей же пользы и выставили меня своим другом и покровителем.

Мне так надоели вопросы, останусь ли я в Теньгум-Мана или вернусь домой, что я повторил свое решение — остаться, лег на нары, под полукруглым навесом хижины, и заснул. Моя сиеста продолжалась более часа. Сквозь сон я слышал прощанье туземцев Бонгу с жителями Теньгум-Мана.

Отдохнув от утренней ходьбы, я пошел погулять по окрестностям деревни, разумеется, сопровождаемый целой свитой туземцев. Пять минут ходьбы по тропинке привели нас к возвышенности, откуда слышались голоса. Взбираясь туда, я увидел крыши, окруженные кокосовыми пальмами. Это была вторая площадка; выше нее была еще третья, самая высокая точка в Теньгум-Мана.

Вид оттуда должен был быть очень обширный, но его значительно закрывала растительность. На северо-востоке вдали расстилалось море; на востоке, отделенная глубокой долиной, возвышалась Энглам-Мана; на западе, за рядом холмов, виднелось каменистое ложе реки Коли; на юго-западе тянулся лабиринт гор.

Расспросив о горах, я убедился, что только Энглам-Мана заселена, что все другие видневшиеся отсюда горы совершенно необитаемы и что туда никто не ходит и там нигде нет тропинок.

Возвращаясь, я обратил внимание на хижины. Перед входом во многие из них висели кости, перья, сломанные черепа собак, кускусов, у некоторых даже человеческие черепа, но без нижней челюсти. В одном месте, поперек площадки, на растянутой между двумя деревьями веревке, висели пустые корзины, свидетельствующие о подарках из других деревень.

Энглам-Мана изобилует арековыми пальмами и кеу. Когда я поставил столик, сел на складную скамейку, вынул портфель с бумагой и камеру-луциду³, туземцы, окружавшие меня, сперва попятились, а затем убежали. Не зная их диалекта, я не пытался говорить с ними и молча принялся рисовать одну из хижин. Не видя и не слыша ничего странного, туземцы снова приблизились и совершенно успокоились, -так что мне удалось сделать два портрета: один из них — портрет того субъекта, о котором я сказал, что внешность его особенно соответствует нашему представлению о дикаре. Но так как дикость заключается не в чертах лица, а в выражении, в быстрой смене одного выражения другим и в подвижности лицевых мускулов, то, перенеся на бумагу линии профиля, я получил очень неудовлетворительную копию оригинала. Другой туземец был гораздо благообразнее — у него не было таких выдающихся челюстей.

Обед и ужин, которые мне подали, состояли снова из вареного бау, бананов и наскобленного кокосового ореха. Один из туземцев, знавший немного диалект Бонгу, взялся быть моим чичероне (проводником) и все время не отходил от меня.

Заметив, что принесенный бау так горяч, что я не могу его есть, он счел своей обязанностью не особенно чистыми руками брать каждый кусок таро и дуть на него; поэтому я поспешил взять табир из-под его опеки и предложил ему скушать те кусочки бау, которые он приготовлял для меня. Это, однако, не помешало ему следить пристально за всеми моими движениями. Заметив волосок на куске бау, который я подносил ко рту, туземец поспешно полез рукой мне под нос, снял волосок и, с торжеством показав его мне, бросил.

Чистотой здешние папуасы, сравнительно с береговыми, не могут похвастать. Это отчасти объясняется недостатком воды, которую им приходится приносить из реки по неудобной горной лесной тропе.

Когда я спросил воды, мне после долгого совещания налили из бамбука такую грязную бурду, что я отказался даже пробовать ее.

Около шести часов облака опустились и закрыли заходящее солнце; стало сыро и холодно, и скоро совершенно стемнело. Как и вчера в Бонгу, мы остались в темноте; при тлеющих угольях можно было едва-едва разглядеть туземцев, сидевших в двух шагах. Я спросил огня. Мой чичероне понял, должно быть, что я не желаю сидеть в темноте, и, принеся целый ворох сухих пальмовых листьев, зажег их. Яркое пламя осветило сидящую против меня группу мужчин, которые молча курили и жевали бетель. Среди них, около огня, сидел туземец, которого я уже прежде заметил; он кричал и командовал больше всех, и его слушались; он же преимущественно вел разговор с жителями Бонгу и хлопотал около кушанья. Хотя никакими внешними украшениями он не отличался от прочих, но манера его командовать и кричать заставила меня предположить, что он — главное лицо в Теньгум-Мана, и я не ошибся. Такие субъекты, нечто вроде начальников (которые, впрочем, насколько мне известно, не имеют особенного названия), встречаются во всех деревнях; им часто принадлежат большие буамбрамры, и около них обыкновенно группируется известное число туземцев, исполняющих их приказания⁴.

Мне захотелось послушать туземное пение, чтобы сравнить его с пением береговых жителей, но никто не решался затянуть «мун»⁵ Теньгум-Мана, и я счел поэтому самым рациональным лечь спать.

1 Кускус, или, по-туземному, «маб», — лазающее по деревьям животное из семейства сумчатых, распространенное в Англии и на близлежащих островах. У кускуса густой мех, длинный цепкий хвост; живет он в лесу, на деревьях, и отлично лазает; днем он спит, а ночью охотится на мелких животных, поедает листья и пр.

2 Казуар — крупная наземная птица с ярко окрашенной высокой голой шеей; на голове у нее роговой нарост, имеющий вид шлема; крылья развиты слабо, зато ноги — сильные и длинные. Казуары живут в чаще леса; они быстро бегают, высоко прыгают и, в случае нужды, хорошо плавают.

3 Камера-луцида — прибор, облегчающий срисовывание предметов и зарисовку людей и животных. При помощи небольшого зеркальца камера-луцида позволяет видеть спроецированным на лист бумаги тот предмет или то лицо, которое мы рисуем, и одновременно собственную руку с карандашом. Остается обвести карандашом контуры этого лица или этого предмета.

4 Это замечание исследователя имеет для науки особую ценность. Буржуазные ученые склонны приписывать людям каменного века феодальное или буржуазное устройство общества; исследуя первобытные племена, они всюду находят «князей», «королей» и пр. Между тем Миклухо-Маклай писал:

«На Берегу Маклая, на Новой Гвинее, нет, собственно говоря, ни родовых, ни выборных начальников; всем взрослым принадлежит одинаковое право голоса; но между ними находятся более влиятельные, отличающиеся умом или ловкостью, которых люди слушаются, принимая от них советы».

Это наблюдение всецело подтверждает характеристику первобытно-коммунистического общества, сделанную Марксом и Энгельсом.

5 Мун — песня, особенная для каждой деревни, которую исполняют туземцы во время традиционных праздников. Иногда и самый праздник, и праздничную пляску Маклай тоже называет «мун».

9 апреля

Толпа перед хижиной, в которой я лежал, еще долго не расходилась; туземцы долго о чем-то рассуждали. Особенно много говорил Минем, которого я принял за начальника. Только что я стал засыпать, как крик свиньи разбудил меня. Зажженные бамбуки освещали туземцев, которые привязывали к длинной палке довольно большую свинью, назначенную мне в подарок.

Ночью сильный кашель в ближайшей хижине часто будил меня; спавшие на других нарах двое туземцев часто поправляли костер, разложенный посреди хижины, и подкладывали уголья под свои нары.

С первыми лучами солнца я встал и обошел снова всю деревню для сбора черепов кускуса и всего интересного, что могло мне попасться. Приобрел, однако, только два человеческих черепа без нижних челюстей и телум, который туземцы называли «Кария». Череп я получил только после долгих разговоров, крика Минема и обещания с моей стороны, кроме гвоздей, прислать несколько бутылок.

После завтрака, состоявшего снова из вареного таро и кокоса, я дал нести мои вещи троим туземцам и вышел из-под навеса хижины. На площадке стояли и сидели все жители деревни, образуя полукруг; посредине двое туземцев держали на плечах длинный бамбук с привешенной к нему свиньей. Как только я вышел, Минем, держа в руках зеленую ветку, торжественно подошел к свинье и произнес при общем молчании речь, из которой я понял, что эта свинья дается жителями Теньгум-Мана в подарок Маклаю, что люди этой деревни снесут ее в дом Маклая, что там Маклай ее заколет копьем, что свинья будет кричать, а потом умрет, что Маклай развяжет ее, опалит волосы, разрежет и съест.

Кончив речь, Минем заткнул зеленую ветвь за лианы, которыми свинья была привязана к палке. Все хранили молчание и ждали чего-то. Я понял, что ждут моего ответа.

Я подошел тогда к свинье и, собрав все мое знание диалекта Бонгу, ответил Минему, причем имел удовольствие видеть, что меня понимают и довольны моими словами. Я сказал, что пришел в Теньгум-Мана не за свиньею, а чтобы видеть людей, их хижины и горы Теньгу-Мана; что хочу достать одного маба и одного дюга, за которых я готов дать по хорошему ножу (общее одобрение с прибавлением слова «эси»); что за свинью я тоже дам в Гарагаси то, что и другим давал, то есть «гануй» — зеркало (общее одобрение); что когда буду есть свинью, то скажу, что люди Теньгум-Мана — хорошие люди; что если кто из людей Теньгум-Мана придет в таль Маклай, то получит табак, маль, гвозди и бутылки; что если люди Теньгум-Мана хороши, то и Маклай будет хорош (общее удовольствие и крики: «Маклай хорош, и тамо Теньгум-Мана хороши»). После рукопожатий и кряков «э мем» я поспешил выйти из деревни, так как солнце уже поднялось высоко.

Проходя мимо последней хижины, я увидел девочку, которая вертела в руках связанный концами шнурок. Остановившись, я посмотрел, что она делает. Она с самодовольной улыбкой повторила свои фокусы со шнурком; они оказались такими же, как те, которыми занимаются дети в Европе.

В одном месте, около плантации, вдоль тропинки лежал толстый ствол упавшего дерева, по крайней мере в один метр в диаметре. На стороне, обращенной к деревне, было вырублено несколько иероглифических фигур, подобных тем, которые я видел в русле реки на саговом стволе, но гораздо старее, чем те.

Фигуры на деревьях, как и рисунки в Бонгу и на пирогах Били-Били, заслуживают внимания, потому что они представляют собой не что иное, как начатки письменности, первые шаги в изобретении так называемого идеографического письма¹. Человек, рисовавший углем или краской или вырубавший фигуры топором, хотел выразить известную мысль, изобразить какой-нибудь факт. Эти фигуры не служат уже простым орнаментом, а имеют абстрактный смысл; так, например, в Били-Били изображение праздничной процессии было сделано на память об окончании постройки пироги. Знаки на деревьях имеют очень грубые формы, состоят всего из нескольких линий; их значение, вероятно, понятно только для вырубавшего и для тех, которым он объяснил смысл своих иероглифов.

Я сошел к реке, разделся, как вчера, и мы отправились вниз по ее руслу. Солнце сильно пекло, и камни, по которым пришлось итти, поранили мне ноги до крови. Две сцены оживили нашу переправу. Туземец, заметив гревшуюся на солнце ящерицу и зная, что я собираю различных животных, подкрался к ней, затем с криком бросился на нее, но она улизнула. Тогда человек десять пустились за нею; она металась между камнями, туземцы преследовали ее с удивительной ловкостью и проворством, несмотря на все препятствия, ношу и оружие.

Наконец ящерица скрылась между камнями под камышом, но и здесь туземцы отыскали ее. В один миг камыш был выдернут, камни разбросаны, и земля быстро раскопана руками. Один туземец схватил ящерицу за шею и подал ее мне. Кроме платка, у меня не нашлось ничего, чтобы спрятать ее; пока ее завязывали, она успела укусить одного туземца так, что показалась кровь, но улизнуть она не могла.

При переходе через рукав реки туземцы заметили множество маленьких рыбок, быстро скользящих между камнями; мои спутники схватили камни, и в один миг десятки их полетели в воду, часто попадая в цель. Убитые рыбки были собраны, завернуты в листья и сохранены на ужин.

1 Идеографическое письмо — одна из первоначальных стадий развития письменности. Первобытный человек выражал значками — чаще всего рисунками — целые понятия, а не отдельные звуки языка.

10 апреля

Ночью я почувствовал боль в ноге, и, когда встал утром, она оказалась сильно опухшей, с тремя ранками, наполненными материей. Это был результат вчерашнего перехода через реку. Невозможность надеть башмаки и боль при движении заставили меня сидеть дома. Я поручил жителям Бонгу привязать на свой лад принесенную вчера свинью, так как мне не хотелось зарезать ее немедленно.

12 апреля

Два дня сидения дома почти исцелили мою ногу; я оказался в состоянии сам отнести порцию свиного мяса в подарок жителям Горенду: свинья из Теньгум-Мана была, наконец, сегодня зарезана Ульсоном. Она слишком велика для двоих, и, не желая возиться с солением и следуя местному обычаю, я решил отдать половину знакомым в Горенду и Бонгу.

Принесенные куски мяса произвели в Бонгу большой эффект, и хотя я принес свинину только троим из жителей, но сейчас же были созваны женщины со всех трех площадок, чтобы вычистить мясо и готовить аян и бау.

Отдыхая в прохладной буамбрамре, я заметил старый телум, у которого тело было человеческое, а голова крокодилья. Затем я обратил внимание на приготовление папуасского кушанья «кале», которое видел в первый раз. Оно состояло из наскобленного и слегка поджаренного кокосового ореха, растертого с бау или аяном, из чего выходит довольно вкусное тесто.

Детей здесь рано приучают помогать в хозяйстве. Смешно видеть, как ребенок полутора или двух лет тащит к костру большое полено, а затем бежит к матери пососать грудь.

Сегодня я опять имел случай обстоятельно разглядеть процедуру приготовления кеу. Видел также, что и женщины пьют этот напиток.

14 апреля

Несколько человек явились из Бонгу за лекарством; один пришел с больными ногами, другой принес мне трубу, которую я ему давно заказал, остальные явились с кокосовыми орехами.

Передавая мне длинный бамбук, туземец сказал, чтобы я не показывал «ай» женщинам и детям, что это для них может быть худо. Туземцы хранят все свои музыкальные инструменты втайне от женщин и детей и занимаются музыкой всегда вне деревень. Почему женщины устранены от музыки и пения, мне до сих пор неизвестно¹.

1 Современной науке известно, с чем связано это запрещение. Дело в том, что, по обычаю папуасов, все мальчики между двенадцатью и четырнадцатью годами должны пройти через некоторые обряды — так называемые обряды «инициации», лишь после совершения которых они становятся полноправными членами общества: получают право носить оружие, принимать участие в охоте, жениться и пр. «Ай», описанный Маклаем ниже, — это один из обрядовых праздников, но Маклай не подозревал об этом. Все, что связано с обрядом «инициации», проводится в строжайшей тайне от детей и женщин, а так как игра на музыкальных инструментах — часть этого обряда, то детям и женщинам, под страхом смерти, запрещено видеть музыкальные инструменты.

16 апреля

Придя утром в Горенду, я встретил там двух женщин из другой деревни, которые пришли в гости к женам Туя и Бугая. Большие мешки с подарками (бау и аян) висели у них за спинами, между тем как веревки этих мешков обвивали им лбы. Мешки были так тяжелы, что женщины не могли итти или стоять иначе, как полусогнувшись. Они были очень любезно встречены женщинами Горенду, которые пожимали им руки и гладили по плечу. Женщины, здороваясь между собою, подают одна другой руки или два-три пальца.

У этих женщин на плечах и грудях, опускаясь к средней линии тела, был выжжен ряд пятен, которые отличались своим более светлым цветом от остальной кожи. Впрочем, этот род татуировки встречается далеко не у всех женщин.

20 апреля

Зайдя в Горенду, я сидел в ожидании ужина на барле. От нечего делать взял в руки лежавшую на земле стрелу и, заметя обломанный конец, вынул нож, чтобы заострить стрелу, так как для туземцев эта операция не очень легка и отнимает много времени: они производят ее кремнем. Стоящий около меня Вангум объяснил, что стрела сломалась, когда была пущена в маба. На мой вопрос, убит ли маб, он ответил, что нет, что маб в соседней хижине. Я отправился или, вернее, влез в хижину (так высоки пороги и так малы двери), и в полумраке увидел под потолком что-то белое — это и был маб. Хижина была в два этажа, и животное висело головой вниз, крепко привязанное за хвост.

Желая рассмотреть маба поближе, я сказал, чтобы его вынесли из хижины. Вангум раковиной перерезал лиану, привязанную к хвосту маба; тогда тот ухватился передними лапами за бамбук с такой силой, что Вангум, держа его за хвост обеими руками, не мог стащить его с места; маб вонзил свои крепкие острые когти в дерево.

Вангум с силой ударил толстой палкой по передним ногам маба; от боли животное вынуждено было уступить, и его, наконец, стащили вниз. Держа маба за хвост, чтобы не быть укушенным, Вангум выбросил его из хижины прочь. Я последовал за ним. Раненое животное сердито разевало рот и при каждом моем движении показывало свои длинные нижние резцы и серо-красноватый язык, но убежать не пыталось. Маб был пятидесяти сантиметров длины, серовато-белого цвета. Мех у него мягкий и густой, но шерсть не длинная. Жирное тело не могло держаться на коротких ногах, снабженных длинными согнутыми когтями.

Когда, собравшись с духом, маб вздумал бежать, то на ровной земле это ему не удалось. Он сделал несколько неуклюжих движений, остановился и прилег; может быть, он не оправился еще от сильного удара палкой по передним ногам или от раны стрелой.

Желая приобрести маба, я спросил, чей он, и сейчас же предложил в обмен нож. Оказалось, что настоящего владельца у маба нет, потому что пойман он следующим образом. Утром двое туземцев в одно и то же время заметили зверя, который спускался с дерева почти у самой деревни. Когда они бросились ловить его, испуганный маб, не видя другого спасения, быстро влез на отдельно стоящую пальму, после чего в ловле приняло участие полдеревни: один выстрелил из лука, слегка ранив маба в шею, другой влез на дерево и сбросил его, остальные поймали его уже внизу. Было решено съесть его сообща, и уже приготовили костер, чтобы опалить его густую шерсть.

Мое предложение очень озадачило туземцев. Каждому хотелось получить нож, но никто не смел сказать: «маб мой». Мне отвечали, что дети в Горенду будут плакать, если им не дадут поесть мяса маба. Я знал очень хорошо, что если я возьму животное и унесу его домой, никто из жителей Горенду не посмеет воспротивиться этому. Но мне не хотелось поступить несправедливо и силой завладеть чужой собственностью.

Я объявил поэтому стоящим в ожидании моего решения туземцам, что пусть люди Горенду съедят маба, но что голову его я беру себе. Обрадованные таким оборотом дела, несколько человек бросились помогать мне. Тупым ножом, за неимением другого, перепилил я шею несчастного животного, которое во время варварской операции не испустило ни одного звука.

Когда я мыл покрытые кровью руки, я вспомнил, что следовало отрезать переднюю и заднюю ноги, но маб был уже на костре, и я должен был удовольствоваться полуобугленными конечностями. Я успел спасти еще часть цепкого голого хвоста, который очень похож на длинный палец и покрыт в разных местах роговыми бородавками.

21 апреля

Срисовал морду, ноги и хвост маба и отпрепарировал череп, который оказался отличным от черепов, полученных в Теньгум-Мана; мех у той разновидности тоже был другой — черный с желтоватыми пятнами. Вынул мозг, срисовал его и сделал несколько разрезов.

Когда я занимался этим, послышался легкий шорох. Большая ящерица, по крайней мере метра в полтора длиной, собирала под верандой обрезки мускулов маба, которые я выбросил, препарируя череп.

Пока я схватил заряженное ружье, ящерица, быстро перебежав площадку перед домом, скрылась в лесу. Я сделал несколько шагов и был остановлен странным звуком над головой.

Высоко в зелени я заметил красивый гребень черного какаду. Он, должно быть, увидев меня, с криком улетел в лес.

В то же время я услыхал падение ореха кенгара. Обойдя дерево, я увидал другого какаду, который сидел еще выше и раскусывал твердую скорлупу ореха. Я рискнул выстрелить, и большая птица, махая одним крылом (другое было прострелено), упала вниз. Несколько дробинок пробило череп, глаз был налит кровью. Какаду бился здоровым крылом и рыл клювом землю. Бамбуковая палка в три сантиметра в диаметре, схваченная клювом, была изгрызена в щепки.

Птица упала, наконец, на спину, широко открыла клюв и усиленно дышала. Надышавшись, она могла закрыть мясистым языком все отверстие рта, хотя клюв был раскрыт. Язык, прижатый к небу, как хорошо прилаженный клапан, совершенно замыкает рот. Способность закрывать рот при открытом клюве встречается, вероятно, и у других птиц и, несомненно, имеет значение при полете.

Какаду недолго заставил себя ждать, и я скоро мог начать препарировать его скелет. Я измерил расстояние между концами крыльев, осторожно отпрепарировал красивый хохол и выдернул из хвоста большие перья, которыми туземцы украшают свои гребни. Они действительно красивы — черно-матового цвета с голубоватым отливом.

Несмотря на пароксизм лихорадки, я тщательно отпрепарировал скелет, причем вес срезанных мускулов равнялся приблизительно двум фунтам; вес же всей птицы был около четырех с половиной фунтов. Мускулы какаду дали нам по чашке (сделанной из кокосовой скорлупы) хорошего бульона.

Посуда наша мало-помалу заменилась более примитивной, которая не так бьется, как фарфор или фаянс. Я наделал с десяток чаш из скорлупы кокосовых орехов, и они заступили постепенно место разбитых тарелок и блюд.

26 апреля

Вчера в Бонгу пришла пирога из Били-Били. Сегодня с раннего утра толпа моих знакомых расположилась перед хижиной; между пришедшими были также четыре человека из деревни Рай. Эта деревня лежит на юго-восточной стороне залива, за рекой, и я в первый раз видел перед собою жителей с того берега. Внешностью и украшениями они не отличаются от здешних.

Каин просил отточить ему маленький топор. Я ему как-то прежде дал обломок железа от сломанного ящика. Он очень аккуратно сделал ручку топора по образцу обыкновенных ручек каменных топоров, но вместо камня вложил кусок железа, данного мною, и прикрепил его к ручке совершенно так же, как туземцы прикрепляют камень. Он пробовал отточить железо на камне, но это ему не удалось; потому-то он и принес свой новый топор в Гарагаси.

Этот и многие другие подобные примеры доказывают, что туземцы с радостью примут и будут употреблять европейские орудия при первом представившемся случае.

Мои гости сидели долго, и, наконец, перед уходом люди Били-Били, наслышавшись в Бонгу и в Горенду о моих «табу», которые убивают птиц на высоких деревьях, а также могут убивать и людей, попросили меня показать им «табу» и выстрелить. Люди из Рай-Мана очень боялись и просили не стрелять. Другие, однако, пристыдили их, так что все стали упрашивать меня удовлетворить их любопытство, и я согласился.

Когда я вынес ружье, мои папуасы тесно прижались один к другому. Многие обхватили соседей рукой в ожидании страшного происшествия.

Когда раздался выстрел, они все разом, точно снопы, повалились на землю; ноги у них так тряслись, что они даже не могли усидеть на корточках.

Я уже давно опустил ружье и рассматривал лежащих, когда некоторые осмелились, наконец, взглянуть в мою сторону, приподнимая голову и отнимая руки от ушей (уши они заткнули, как только раздался выстрел). Было интересно наблюдать выражение страха на их лицах; рты полуоткрыты, язык не может внятно произносить слова, глаза тоже открыты более обыкновенного. Трясущимися руками многие делали мне знаки, чтобы я унес страшное оружие.

Выйдя снова из хижины, я застал туземцев в оживленном разговоре. Они передавали один другому свои впечатления и, по-видимому, стремились скорее уйти. Я успокоил их, говоря, что ружье мое может быть опасным только для дурных людей, а для хороших, таких, как они, у меня есть табак, гвозди и т. д.

Если бы я не видел сам, то с трудом мог бы себе представить, что крепкие, здоровые, взрослые люди так испугаются ружейного выстрела. В то же время я заметил, что страх туземцев непродолжителен.

Когда они ушли, я отправился с ружьем в лес, где наткнулся на троих туземцев. Один играл на папуасской флейте, состоящей из простой бамбуковой трубки, закрытой с двух концов, но с двумя отверстиями по бокам — внизу и вверху; двое других были заняты около толстого гнилого пня, который они прилежно рубили каменными топорами; рыхлая гниль так и летела в разные стороны. Из этой массы вываливались белые жирные личинки; они сотнями пробуравливали лежащий ствол.

Порубив некоторое время, папуасы оставляли топоры и с большим аппетитом жевали и глотали толстые личинки, иногда обеими руками кладя их в рот. Поев достаточно, папуасы снова принимались за флейту и топоры. Они имели очень веселый вид, то лакомясь, то снова принимаясь за музыку. Я заметил, что в разные периоды года у туземцев в ходу разные музыкальные инструменты и что это сопряжено с характером употребляемой пищи: так, например, «тюмбин»¹ они употребляют, когда едят бау; при аяне он лежит у них без употребления; когда же едят свинью, то трубят в большие бамбуковые трубы, бьют в барум и т. д.

Подходя к Бонгу, я увидел вытащенную на берег большую пирогу, совершенно похожую на те, которые строятся в Били- Били. Она принадлежала жителям Гада-Гада.

Приезжие попросили меня посидеть вместе с ними, и хотя они видели меня в первый раз, но все знали мое имя очень твердо.

Между ними и жителями Митебог я встретил людей с очень симпатичными физиономиями. Выражение лица некоторых молодых папуасов было так кротко и мягко, что подобные физиономии, помимо цвета кожи, представляли бы исключение даже между так называемыми цивилизованными расами. Мои соседи имеют вид гораздо более суровый, и обращение их не такое предупредительное; вообще они составляют переход между островитянами и жителями горных деревень.

Пока в деревне для меня приготовляли ужин, я обратил внимание на выделку большого бамбукового гребня; единственным орудием служила при этом простая раковина. Нельзя было не подивиться терпению и искусству работавшего.

Когда гости с островов Гада-Гада и Митебог собрались в путь, я заметил, что между подарками деревни Бонгу, состоявшими из большого количества таро в корзинах, находились также одна пустая бутылка и три гвоздя, как большие драгоценности. Таким образом, вещи европейского происхождения могут странствовать далеко от того места, куда они были завезены непосредственно, и давать исследователям повод к неправильным предположениям.

1 Тюмбин — бамбуковая флейта.

Май

2 мая

Семена тыквы, данные мною туземцам и посеянные месяца два или три тому назад, принесли первые плоды. Туй и Лялу утром явились в Гарагаси пригласить меня притти к ним вечером «поесть тыквы». Я был удивлен, что они запомнили это слово, и нашел, что оно вошло в общее употребление.

Туй пригласил меня, оказывается, для того, чтобы я показал им, как следует есть тыкву: это была первая, которую им случилось видеть. Я разрезал тыкву и положил в горшок с водой, где она скоро сварилась. Туземцы обступили меня, желая посмотреть, как я буду ее есть. Хотя я и не люблю тыквы, но решил показать, что ем ее с аппетитом, чтобы и туземцы попробовали ее без предубеждения. Однако, новое кушанье все-таки показалось им чем-то особенным; они, наконец, порешили есть его вместе с наскобленным кокосовым орехом и в этом виде скоро уничтожили всю тыкву.

4 мая

Удары барума в Бонгу, начавшись вечером, продолжались время от времени всю ночь. Около полудня пришли туземцы с приглашением итти с ними поесть свинины и послушать их пение. Не желая нарушать хороших отношений с туземцами, я пошел.

В деревне не было ни одного мужчины — одни женщины и дети; зато на площадке, в лесу, я был встречен продолжительным завыванием со всех сторон, после чего все разом стали звать меня присесть к ним. Я выбрал место немного в стороне, чтобы лучше видеть происходящее.

Человек десять были заняты приготовлением еды; другие усердно жевали и процеживали кеу, действие которого уже заметно было на многих физиономиях; третьи сидели, ничего не делая, и вели оживленный разговор, причем я часто слышал имя «Анут» и «тамо Анут». Про них мои соседи рассказывали, будто они хотят напасть на мою хижину, зная, что у меня много ножей, топоров и красных маль, а что нас всего двое: я и Ульсон. Уверенный, что это действительно может случиться (и не без согласия моих знакомых из Бонгу или Гумбу, которые будут весьма непрочь разделить с теми людьми добычу), я счел подходящим обратить все это в шутку и прибавил, что не мне будет худо, а тем, кто явится в Гарагаси, а потом переменил разговор, спросив, не пойдет ли кто-нибудь со мною в Энглам-Мана. Мне ответили, что Бонгу с Энглам-Мана не в хороших отношениях, что если они пойдут туда, то будут убиты, но что жителям Гумбу туда итти можно.

Когда кушанье было готово и разложено по порциям, один из туземцев побежал в деревню, и мы скоро услышали удары барума. Тогда одни закричали изо всех сил, другие принялись трубить. Шум был оглушительный и явно доставлял туземцам удовольствие.

На некоторых влияние кеу было уже весьма заметно. Язык не слушался их, они плохо стояли на ногах, а руки тряслись.

По случаю пира головы и лица туземцев были раскрашены; у одного вся голова намазана черной, у другого — красной краской; у третьих голова красная с черным бордюром, у иных — черная с красным бордюром; только у стариков ни лица, ни головы не были раскрашены. Вообще старики употребляют одну только черную краску для волос и лица и почти не носят никаких украшений на шее.

6 мая

Вечером был в Горенду. Инго нарисовал мне в записную книгу фигуры разных животных и людей. Я удивился прямизне линий и твердости руки при употреблении такого совершенно нового для него инструмента, как карандаш.

Только сегодня, то есть в конце восьмого месяца, мог я узнать слова «отец», «мать», «сын» на диалекте Бонгу.

Я воспользовался приходом четверых туземцев, чтобы поднять шлюпку на берег еще выше, чем прежде; для этого надо было снести вниз толстое бревно и подложить под киль. Я и Ульсон с большим усилием пронесли его шагов двадцать, а потом, донеся бревно до берега, я сказал, что теперь его можно катить это песку, но туземцы, очень удивленные нашей силой, хотели показать свою: все четверо приступили к бревну, подняли его с большим трудом и, крича и пыхтя, почти бегом донесли до шлюпки. Так поступают они при каждом случае, где требуется сильное напряжение: берутся за дело с криком и азартом, воодушевляя друг друга восклицаниями, и действительно успевают сделать то, что навряд ли успели бы сделать, действуя молча и медленно.

Много посетителей: из Энглам-Мана человек пятнадцать или двадцать, из Ямбомбы, Тути, Били-Били и др.

14 мая

Нога очень болит. Маленькие ранки, полученные при экскурсии в Энглам-Мана, слились из-за небрежного ухода в несколько больших, так что я не могу ходить.

Из Горенду принесли мне роскошный ужин: вареное таро, печеный плод хлебного дерева, саго с натертым кокосовым орехом.

22 мая

Нарывы на ноге еще не прошли; я не мог с ними нянчиться, так как вынужден ежедневно ходить на охоту, чтобы не голодать.

Сегодня в Горенду туземцы серьезно попросили меня прекратить дождь. На мой ответ, что сделать этого я не могу, они все хором заявили, что я могу, но не хочу.

23 мая

Туй рассказал мне, что он только что вернулся из Богати, где собрались многие жители окрестных деревень по случаю смерти одного из них. Вот почему, объяснил мне Туй, мы слышали много раз в продолжение вчерашнего дня удары барума. Это делается, продолжал он, когда умирает мужчина; если умирает женщина, в барум не бьют.

Буа принес мне экземпляр маба, и я приобрел его в обмен на нож. Препарируя скелет, я отдал обрезки мяса Ульсону, который изрубил их для супа, так как вареное и печеное мясо маба, ароматичное и приторное, мне не нравится.

25 мая

При восходе солнца послышался в Горенду барум, но не такой громкий и продолжительный, как обыкновенно. Туй сказал мне, что барум был слышен по случаю смерти одного из жителей Гумбу и что жители Горенду и Бонгу отправляются в Гумбу. Я поспешил выпить кофе, чтобы итти туда же.

Дорогой я встретил целую вереницу туземцев, вооруженных копьями, луками и стрелами. Когда они узнали, что и я иду в Гумбу, было заметно, что они сразу не могли решить: отговаривать меня или нет. После общего совещания они предпочли молчать.

Выйдя к морю, мы догнали целую толпу женщин; многие шли с грудными детьми в мешках или на плечах, смотря по возрасту. У входа в деревню наша группа остановилась: мне сказали, что женщины должны пройти вперед; мы пропустили их и скоро услышали их плач и вой, очень похожий на вой здешних собак.

Когда я подошел к первым хижинам, один из спутников сказал мне, чтобы я был осторожнее, так как в меня может попасть стрела или копье. Не понимая, в чем дело, я отправился далее. С площадки, окруженной хижинами, неслись крики, а иногда и громкие речи. Сопутствовавшие мне туземцы, держа в левой руке лук и стрелы, а копье наперевес в правой, беглым шагом поспешили на площадку и выстроились в ряд против первой группы, уже находившейся там.

Я остановился в таком месте, откуда мог видеть происходившее и быть в то же время заслоненным от стрел.

Между обеими шеренгами нападающих и защищающихся, стоявшими одна против другой, выступил один из жителей Гумбу, кажется, родственник умершего. Он ораторствовал очень громко, подкрепляя свои слова энергичными движениями, кидаясь в разные стороны и угрожая наступавшим своим копьем. От времени до времени с другой стороны являлся противник и тоже действовал более гортанью и языком, чем луком и копьем. Некоторые, правда, пускали стрелы, но явно стараясь не задеть никого. Крик, беготня и суматоха были значительные.

Туземцы выступали не вместе, а поочередно; навстречу выходил тоже только один противник. Смотря на эту военную игру, я не мог не любоваться тем, как красиво сложены папуасы и как грациозно движутся их гибкие тела…

На меня воины оглядывались с удивлением: я был непрошенный гость. Наконец, набегавшись и накричавшись, они уселись в несколько рядов на площадке; за ними расположились женщины с детьми. Все стали курить и не так громко, как обыкновенно, разговаривать.

Несколько человек занялись приготовлением «папуасского гроба»: были принесены отрезки пальмовых листьев и сшиты лианами так, что образовались два длинных куска. Эти куски были положены крест-накрест и снова скреплены посредине; затем концы загнуты так, что двойная средняя часть образовала дно большой коробки, а загнутые концы — стенки. Чтобы стенки не распадались, коробка была обвязана в нескольких местах лианами.

Туземцы не спешили, курили и разговаривали вполголоса. Вой в хижине покойника то усиливался, то стихал. Немного в стороне варился в большом горшке бау; совсем еще горячим он был положен на листья, связан в пакет и повешен на сук дерева около хижины, у дверей которой висела убитая собака. Мне объяснили, что ее потом будут есть гости, присутствующие при погребении.

Несколько человек вошли я хижину умершего и скоро показались в дверях, неся покойника, который был уже в сидячем положении, так что подбородок его касался колен; лицо смотрело вниз; рук не было видно: они находились между туловищем и согнутыми ногами. Все тело было обвязано поясом покойника, чтобы удержать члены в желаемом положении.

Трое туземцев несли умершего: двое придерживали его по сторонам, а третий, обхватив туловище и ноги руками, нес его. Женщины, из которых одна была мать покойного, а другая — жена, заканчивали процессию, придерживая концы пояса, который обхватывал тело умершего. Обе они были измазаны черной краской, очень небрежно, пятнами. На них не было никаких украшений, и даже обыкновенная, весьма приличная по своей длине юбка их была заменена сегодня поясом, от которого висели спереди и сзади обрывки черной бахромы, едва покрывавшие тело. По-видимому, они умышленно нарядились так, чтобы показать, что не имели ни времени, ни желания заняться своим костюмом. Обе они плаксивыми голосами тянули печальную песню.

Когда покойника вынесли из дверей, все присутствующие смолкли, встали и хранили молчание до конца.

Покойника опустили в коробку, стоявшую посредине площадки; голову его покрыли тельруном (мешком, в котором женщины носят детей) и потом, пригнув боковые стенки коробки, связали их над головой так, что коробка приняла форму трехгранной пирамиды; затем ее тщательно обвязали лианами и привязали верхний конец к толстому шесту.

Во время этой операции несколько туземцев выступили из рядов и положили около коробки с телом несколько сухих кокосовых орехов и новый, недавно выкрашенный пояс. Затем двое туземцев взяли концы шеста, к которому был привязан сверток с покойником, на плечи и понесли обратно в хижину; третий взял кокосы и пояс и последовал за ними.

Этим церемония окончилась. Присутствовавшие разобрали свое оружие и стали расходиться. Я пошел в хижину посмотреть, куда положат тело: зароют или оставят просто в хижине.

Последнее предположение оправдалось. Шест был поднят на верхние перекладины под крышей; и пирамидальная коробка закачалась посреди опустевшей хижины.

Возвращаясь домой, я догнал туземцев; человек сорок зашли ко мне в Гарагаси поболтать о покойнике, покурить, попросить перьев и битого стекла для бритья.

29 мая

Несмотря на головную боль и головокружение, я решил не откладывать своей экскурсии и итти вечером в Гумбу, а оттуда на следующее утро в Энглам-Мана. Приняв на всякий случай хину, я отправился в Гумбу, сопровождаемый тремя мальчиками из этой деревни, которым дал нести нужные для экскурсии вещи.

Tак как уже темнело, я пошел вдоль морского берега и таким образом добрался до деревни, при входе в которую ожидала меня молодежь Гумбу. Окриками: «Маклай гена!» (Маклай идет), «Э мем!» они выхватили мои вещи у мальчиков и проводили меня до площадки, где я нашел целое собрание, занятое ужином. Тамо (взрослые мужчины) сидели на барле, маласси (молодежь) — на земле около хижины. Как я узнал, сегодня был ужин в честь или в память умершего; по этому случаю ели свинью, но ели одни только тамо; маласси же довольствовались одним бау. Как «тамо боро» (большому человеку) и как гостю, передо мною поставили большой табир с таро и с большим куском свинины.

Немного в стороне, на цыновке около костра, лежал Кум. Он жаловался на сильную боль в боку и в животе и просил помочь ему. Я дал ему несколько капель опия, и на другой день Кум прославлял мое лекарство.

После ужина около меня собралась вся деревня. Мы сидели в совершенной темноте. Костра не было, а луна всходила поздно. Меня расспрашивали о России, о домах, свиньях, деревьях и т. п. Перешли потом к луне, которую, очевидно, смешивали с понятием России, хотели знать, есть ли на луне женщины, сколько у меня там жен; спрашивали о звездах и допытывались, на которых именно я был, и т. д. Каждое мое слово выслушивали с большим вниманием.

Стало холодно и сыро, и я пожелал итти спать. Несколько человек проводили меня в обширную буамбрамру, принадлежавшую Алуму, одному из туземцев, который завтра должен был итти со мною.

Более половины буамбрамры в длину было занято широкими нарами, другая — двумя большими барумами, так что для прохода оставалось немного места. Я прозяб, сидя на площадке, и был доволен, что могу напиться чаю, ибо взял с собою все необходимое для чаепития.

На пылающем посредине хижины костре быстро вскипела вода. Хотя огонь костра весело пылал, в буамбрамре было недостаточно светло, и я зажег стеариновую свечку. Затем я отыскал чистую доску и, покрыв ее салфеткой, разложил все вещи, необходимые для чаепития: небольшой чайник, жестянку с сахаром, жестянку с бисквитами, стакан и ложку. Все эти приготовления к ужину до того удивляли туземцев, что они даже не говорили, а молча, с напряженным вниманием, следили за каждым моим движением.

Я уже так привык не смущаться десятками глаз, устремленных на меня в упор, что нисколько не стеснялся и поспешил выпить чаю, чтобы скорее лечь отдохнуть.

Я постлал на барлу одеяло, красный цвет и мягкость которого возбудили взрыв удивления, и, сняв башмаки, улегся на нары. Человек пять или шесть оставались в хижине и продолжали болтать, но одного жеста с моей стороны было достаточно, чтобы выслать их всех вон.

Скоро в деревне все стихло, и я заснул.

Меня разбудил шорох — как будто в самой хижине. Было, однако, так темно, что нельзя было ничего разобрать. Я повернулся и снова задремал. Во сне я почувствовал легкое сотрясение нар, как будто кто-то лег на них. Удивленный смелостью пришельца, я, недоумевая, протянул руку, чтобы убедиться, действительно ли кто-нибудь лег рядом со мною. Я не ошибся; но как только я коснулся тела туземца, рука его схватила мою, и я скоро не мог сомневаться, что рядом со мною лежала женщина. Убежденный, что эта оказия была делом многих и что тут замешаны папаши и братцы, я решил сейчас же отделаться от непрошенной гостьи, которая все еще не выпускала моей руки. Я быстро соскочил с барлы и сказал: «Ни гле, Маклай нангели авар арен» («Ты ступай, Маклаю женщин не нужно»).

Подождав, пока моя ночная посетительница выскользнула из хижины, я снова занял место на барле. Впросонках слышал я шорох, шептанье, тихий говор снаружи; в этой проделке, по-видимому, участвовала не одна только незнакомка, но и ее родственники и другие. Было так темно, что, разумеется, лица женщины я не видел.

На следующее утро я не счел подходящим собирать справки о ночном эпизоде — такие мелочи не могли интересовать человека с луны¹. Я мог, однако, заметить, что многим известно ночное происшествие и его результаты. Туземцы, казалось, были так удивлены, что не знали, что и думать.

Хотя я встал часов в пять, мы собрались в путь не ранее семи, когда солнце уже поднялось довольно высоко. Мой багаж я разделил между двумя туземцами, и, несмотря на то, что каждый нес не более восемнадцати фунтов или даже менее, оба жаловались на тяжесть ноши.

Мы расположились отдохнуть около речки. Я взял с собой остатки вчерашнего ужина, чтобы было чем закусить в дороге, и предложил часть моим спутникам, но они все отказались, заявив, что вместе с этим таро варилась свинья, которую ели одни только тамо; маласси не могут касаться до пищи, варившейся вместе с мясом, а если коснутся — заболеют. Это было сказано вполне серьезно, с полной верой в то, что это так, и я снова убедился, уже не в первый раз, что понятие «табу»² существует здесь, как и в Полинезии.

Отсюда началась самая трудная часть дороги: почти все в гору и большей частью вдоль открытых склонов, на которых рос высокий унан³, коловший и резавший мне лицо и шею своими верхушками. Туземцы, чтобы защитить свое далеко не нежное тело от царапин, держали перед собою ветви в виде щитов.

Тропинки не было видно. Одни ноги чувствовали ее, не встречая препятствия для движения. Пропустив человека, унан снова замыкал тропинку.

Пока я записывал и рисовал виденное, мои спутники усердно кричали, чтобы вызвать кого-нибудь с плантаций. Наконец в ответ на их зов послышались женские голоса. Мои спутники обступили меня, так что собравшимся женщинам меня не было видно. Когда же те подошли поближе, спутники мои расступились, и женщины, прежде никогда не видавшие белого, остановились передо мною, как вкопанные. Они не могли ни говорить, ни кричать; наконец, опомнившись, с криком стремглав кинулись вниз при страшном хохоте моих проводников.

Младшая, вздумавшая оглянуться, оступилась и растянулась. Мои спутники сказали ей что-то вслед, что заставило ее взвизгнуть, быстро вскочить и последовать за остальными.

Мы поднялись к небольшому леску. Здесь, обменявшись с туземцами несколькими словами, Обор сломал ветку, прошептал что-то над ней и, зайдя за спину каждого из нас, поплевал и ударил раза два веткой по спине; затем, изломав ветку на мелкие кусочки, он спрятал их в лесу между хворостом и сухими листьями.

Не умея добывать огонь, туземцы берут с собой из дому, как я уже не раз говорил, горящие головни, особенно отправляясь в далекие экскурсии. Так было и сегодня; двое из моих спутников запаслись огнем, но, узнав, что я могу добыть его, как только они этого пожелают, очень обрадовались и бросили лишнюю ношу. К величайшему удовольствию сопровождавших меня туземцев, мне уже и раньше случалось зажигать спички и давать им возможность разводить маленький огонек, чтобы высушить табак и зеленый лист, в который они его завертывают. Здесь я доставил им в третий раз удовольствие посмотреть на вспыхивающую спичку и покурить.

Крики моих проводников были услышаны жителями Энглам-Мана, которые, завидев меня, сейчас же умерили скорость шагов и не без робости подошли к нам. После обычных приветствий, жевания бетеля и курения мы двинулись далее.

Тропинка обратилась в лестницу, состоявшую из камней и корней; местами она была так крута, что даже туземцы сочли нужным вбить между камнями колья, чтобы дать ноге возможность найти опору. В местах, где положительно нельзя пройти, были построены из бамбука узкие мостики. Взбираясь вдоль обрывистой стены, надо было переставлять одну ногу за другой, чтобы не свалиться. Разрушив немногие искусственные приспособления, деревню с этой стороны можно в полчаса сделать труднодоступной.

Я был рад добраться, наконец, до деревни. Ноги чувствовали десятичасовую ходьбу. По приходе в деревню я сразу потребовал молодой кокосовый орех, чтобы утолить жажду. К великому моему неудовольствию, там оказались только старые орехи, воду которых пить нельзя. Зато меня усердно угощали бетелем, предлагали сделать кеу и т. д.

Отдохнув немного, я отправился, сопровождаемый целой процессией, по деревне или по кварталам ее, которых оказалось три. Хижины здесь были так же малы, как в Теньгум и Колику-Мана, и деревня эта, как и другие горные, грязнее прибрежных. Зная, что я интересуюсь телумами, меня зазывали во многие хижины, и я удивился множеству телумов сравнительно с числом их в береговых деревнях. Некоторые я срисовал. Везде, где только я останавливался, мне приносили орехи арековой пальмы, которыми изобилуют Теньгум и Энглам-Мана. Вернувшись к хижине, где я оставил вещи, я увидел, что для меня готовят ужин.

Солнце уже садилось. Я выбрал место близ огня и принялся за ужин. Скоро все мужское население Энглам-Мана собралось около меня и моих спутников. Спутники мои много рассказывали людям Энглам-Мана обо мне; рассказывали даже такие пустые мелочи, которые я сам давно забыл и припомнил только теперь, слушая туземцев. Разумеется, все было очень искажено, преувеличено, пройдя целый ряд рассказчиков и пересказчиков. Слушая, что обо мне говорили туземцы (упоминая и о луне, и о воде, которую я мог заставлять гореть, и о выстрелах, и о птицах, которых я убиваю в лесу), я убедился, что здесь меня считают существом совершенно необыкновенным.

1 Миклухо-Маклай полагал, что папуасы именуют его «каарам тамо» — «человек с луны». Советский ученый Н. А. Бутинов высказал недавно предположение, что это -ошибка, что в действительности папуасы называли Маклая не «каарам тамо», а «гаро тамо» — «человек в оболочке», «человек, одетый с ног до головы», что они не могли называть его «человеком с луны», так как, по их представлениям, луна — живое существо, небольшое, способное поместиться у них в хижине.

2 «Обычай табу, — писал Маклай в одной из своих статей, — состоит в запрещении, налагаемом на известные предметы. Так, например, многие предметы совершенно запрещены женщинам, детям и юношам. На известные пиры имеют доступ только взрослые мужского пола; даже к кушаньям, приготовленным на месте пира, юноши, женщины и дети не имеют права прикасаться; им запрещено не только употреблять музыкальные инструменты, но даже видеть их; при звуках этих инструментов они должны убегать; употребление кеу тоже дозволено одним взрослым мужчинам; известные хижины, где собираются мужчины, известные сборные места в лесу, предназначенные для пиршеств, недоступны женщинам и детям. Для мужчин тоже существует запрет на разные предметы: украшения, кушанья и т. п.».

3 Унан — жесткая густая трава выше человеческого роста.

31 мая

Посредственно проспав ночь, я проснулся рано, еще перед рассветом и стал придумывать, как бы сделать нужные наблюдения, не испугав туземцев.

Вставая, я принялся кряхтеть и потирать себе ногу, и, когда туземцы спросили меня, что со мною, я ответил, что нога очень болит. Мои вчерашние спутники принялись тоже охать и повторять: «самба борле» (нога болит). Я посидел, как бы что-то обдумывая; затем встал, говоря: «У Маклая есть хорошая вода: потереть ногу — все пройдет».

Туземцы поднялись с нар посмотреть, что будет.

Я достал мой гипсотермометр¹, налил из принесенной склянки воды, зажег лампочку, приладил на известной высоте термометр, сделал нужное наблюдение и записал температуру. Затем я объявил, что мне надо еще воды, сделал опять наблюдение и, снова записав температуру, слил оставшуюся воду в стакан и уложил весь аппарат в мешок. Видя, что публики набралось очень много, я снял носок, и усердно начал натирать себе ногу, поливая ее водой; затем я снова улегся, объявив, что скоро боль в ноге пройдет. Все присели, чтобы посмотреть на чудо исцеления, и вполголоса стали говорить о нем.

Минут через десять я начал шевелить ногой, попробовал ступить на нее и, сперва хромая, уложил вещи, а затем вышел из хижины уже совсем здоровым, к великому удивлению туземцев, видевших чудо и отправившихся рассказывать о нем по деревне. Это скоро привлекло ко мне разных больных, ожидавших быстрого исцеления от моей воды. Я показал им пустую склянку и сказал, что воды больше нет, но что в Гарагаси я могу найти для них лекарство.

Приготовление чая, новые вещи и невиданная процедура отвлекли внимание толпы. Я мог спокойно срисовать своеобразную хижину, в которой провел ночь. Она стояла позади других на небольшой возвышенности, на голой скале, не отличаясь по архитектуре от прочих. Крыша по сторонам спускалась до самой земли. Размерами своими хижина была даже меньше многих других; зато по обеим сторонам узкой и низкой двери, походившей более на окно, стояли телумы. Некоторые из них были в рост человека.

Над дверью висели кости казуара, черепах, собак, свиней, перья птиц, кожа ящериц, зубы разных животных и т. п. Все это вместе с телумами, вместе с серой, старой крышей, обросшей травой, придавало хижине своеобразный характер.

Между четырьмя телумами один обращал на себя особенное внимание: он был самый большой; и хотя физиономией он мало отличался от остальных, но держал обеими руками перед грудью длинную доску, покрытую неправильными нарезами, похожими на какие-то иероглифы, почти потерявшие, впрочем, от ветхости отчетливость очертаний.

Внутри над нарами был устроен настил из расщепленного бамбука; там хранились разные музыкальные инструменты, употребляемые только во время «ай». С таинственностью, говоря шопотом, мне показали деревянную маску с вырезанными отверстиями для глаз и рта, которая надевалась во время специальных пиршеств; ее название здесь «айн», и это была первая, которую мне пришлось видеть.

Задняя сторона хижины была занята тремя большими барумами; большие горшки и громадные табиры² стояли на полках по стенам, рядом с тремя телумами; под крышей висели нанизанные рядами, почерневшие от дыма кости черепах, птиц, рыб, челюсти кускуса, свиньи и т. п.; все это были воспоминания об угощениях, происходивших в этой хижине.

Не успел я кончить эскиз хижины и напиться чаю, как пошел дождь, который постепенно так усилился, что итти сегодня домой оказывалось невозможным. Пришлось вернуться под крышу. Времени было достаточно, и я сделал с помощью камеры-луциды портрет одного из туземцев с весьма типичной физиономией.

Жители оказались здесь очень различного роста, цветом светлее прибрежных, но зато между ними чаще встречаются некрасивые лица, чем среди береговых папуасов. О женщинах и говорить нечего: уже после первого ребенка они здесь все становятся одинаково некрасивыми. Зато между девочками четырнадцати-пятнадцати лет встречаются некоторые с приятными лицами.

Я узнал, что жители соседней деревни, называющейся Самбуль-Мана, получив известие о моем приходе сюда, явятся познакомиться со мною.

Действительно, когда дождь перестал, на площадку явились люди из Самбуль-Мана. Я вышел к ним, пожал им руки и указал каждому место около себя. Если я взглядывал на кого-либо, он быстро отворачивался или смотрел в сторону до тех пор, пока я не переводил глаз на другое лицо или на другой предмет. Тогда он, в свою очередь, начинал рассматривать меня, оглядывая с ног до головы.

Наречие Энглам-Мана немного отличается от наречия Самбуль и Теньгум-Мана. Я записал некоторые слова всех трех диалектов.

После непродолжительной сиесты я совершил прогулку в лес; нашел, что тропинки в худшем виде, чем вчера. Заметил несколько новых для меня птиц, не встречающихся на побережье. После дождя в лесу раздавалось немало птичьих голосов; почти все были мне незнакомы. Я убежден, что орнитологическая фауна³ гор значительно разнится от береговой.

Голод вернул меня в деревню. Один из первых попавшихся мне навстречу туземцев спросил меня, ем ли я кур. Я ответил утвердительно. Тогда принесли двух кур и при мне размозжили им головы о дерево; затем вместо ощипывания спалили или сожгли перья; потом принесли несколько связок таро и стали его чистить. Все это были приношения отдельных личностей: вся деревня угощала меня.

Один из туземцев, чистивших таро, попросил у меня нож, но он действовал им не только хуже и медленнее, чем своим, зарезая слишком глубоко, но под конец даже обрезался, после чего двое туземцев принялись за изготовление бамбуковых ножей.

Был принесен кусок старого бамбука, каменным топором обрублены оба конца и расколоты на тонкие длинные пластинки. Когда их согрели на угольях, они приобрели такую твердость, что ими можно было резать не только мягкое таро и ямс, но также мясо и даже волосы. Пример этого я увидел здесь же: один туземец, нечаянно попав ногой в лужу, обрызгал грязью волосы другого; тогда первый взял бамбуковый нож и стал отрезать большие пучки волос, забрызганные грязью. Дело не обошлось без гримас сидящего, но редким ножом можно отрезать столько волос зараз, как этой бамбуковой пластинкой.

Здесь же я видел, как такой же бамбуковой бритвой брили голову небольшой девочке. Это было сделано весьма искусно и успешно, без всякой боли для пациентки.

Туземцы ходили за мною по пятам, целой толпой сопровождая меня повсюду, умильно улыбаясь, когда я смотрел на кого-нибудь из них, или без оглядки убегая при первом моем взгляде.

Такая свита весьма утомительна, особенно если не можешь говорить с людьми и объяснить им вежливо, что постоянное их присутствие надоедает.

По случаю дождя все в деревне рано улеглись спать, и я могу писать эти заметки, сидя один у костра.

1 Гипсотермометр — прибор для измерения высоты места над уровнем моря, состоящий из спиртовой горелки, сосуда с дистиллированной водой и термометра. Действие прибора основано на том, что упругость паров кипящей воды равна внешнему давлению воздуха. Определив температуру воды, находят по специальным таблицам упругость паров при этой температуре и тем самым давление воздуха и соответственно ему высоту места.

2 Табиры составляют главное богатство в домашнем хозяйстве папуасов, высоко ценятся при обмене и переходят по наследству из поколения в поколение. Внутри и снаружи они выкрашены в черный цвет, а по краям разукрашены резьбой. На изготовление одного табира требуется несколько лет.

3 Орнитология — наука, изучающая птиц; орнитологическая фауна — птицы, живущие в данной местности.

Июнь

1 июня

Встав до рассвета, я один отправился бродить по деревне и ее окрестностям, чтобы найти удобное место с обширным видом на горы кругом. Высокие цепи их, одна выше другой, покрытые зеленью до вершин, манили меня к себе. Если бы там были деревни, я скоро отправился бы туда, переходя из одной в другую, все выше и выше. Но высокие горы не населены. Я сперва не верил этому, а сегодня убедился, что это действительно так: нигде в горах, выше Энглам-Мана, нет и признаков жилья.

Позавтракав, я стал торопить туземцев итти обратно. Человек двенадцать захотели итти со мною: одни, чтобы нести мои вещи, другие — свинью, подарок туземцев, третьи — ради прогулки. Один из них, старик лет под шестьдесят, усердно обмахивал себе шею, спину и ноги зеленой веткой, постоянно что-то нашептывая. На мой вопрос, для чего он это делает, он мне объяснил, что дорога предстоит длинная, что для нее нужны сильные ноги, и, чтобы ноги были сильны, он и делает все это. Отдав ветку одному из моих спутников, он сказал ему несколько слов, после чего и тот стал делать то же самое.

Принесли горшок с вареным таро. Когда его содержимое было разложено по табирам для моих проводников из Гумбу и моих новых спутников из Энглам-Мана, один из них взял тлеющую головню и, подержав ее над каждым блюдом, произнес короткую речь, высказав пожелание, чтобы мы благополучно вернулись домой и чтобы с нами не случилось какого-нибудь несчастья.

Из-за дождя дорога стала очень неудобной, но спускаться было все-таки легче, чем подниматься. Мы часто останавливались, чтобы женщины Гумбу, возвращавшиеся вместе с нами из Энглам-Мана, могли поспевать за нами. Кроме грудного ребенка, почти у каждой на спине лежал громадный мешок с провизией — подарок жителей Энглам-Мана; мужья же их несли одно только оружие.

Я вернулся в Гарагаси не ранее пяти часов, после с лишком восьмичасовой ходьбы.

Старый Бугай из Горенду пришел в Гарагаси с людьми из Марагум-Мана, с которыми Горенду и соседние деревни заключили мир. Бугай с жаром рассказывал четырем пришедшим о могуществе моего страшного оружия, называемого туземцами «табу», и о том, как люди Горенду уже имели случай удостовериться в его действии.

Пока мы беседовали, тихо прилетел большой черный какаду и стал угощаться орехами кенгара как раз над моей хижиной. Раздался выстрел, птица свалилась, а мои туземцы обратились в бегство. Торжествующий Бугай, и сам немало струхнувший, вернул гостей, уверяя, что Маклай человек хороший и им ничего дурного не сделает.

Какаду показался мне очень крупным; когда я измерил расстояние между концами его крыльев, оказалось 1 027 миллиметров. Вернувшиеся туземцы, попросив спрятать «табу» в дом, подошли к птице, заахали и стали очень смешно прищелкивать языками. Я подарил им перья из хвоста какаду, которыми они остались весьма довольны, и несколько больших гвоздей; с гвоздями они не знали, что делать, вертя их в руках, ударяя один о другой и прислушиваясь к звуку, пока Бугай не рассказал им о той многосторонней пользе, какую туземцы уже умеют извлекать из железных инструментов. После этих объяснений Марагум-Мана-тамо завернули гвозди в старый маль.

Прислушиваясь к их разговору, я не мог ничего понять. Диалект был отличен от языка Самбуль и Энглам-Мана.

Я вздумал пригласить жителей Горенду к себе, полакомиться свининой: в Энглам-Мана мне подарили свинью. Пока мы их ждали, Ульсон принялся приготовлять суп и, отправившись за водой, оставил в кухне несколько кусков мяса. Я заметил крупную ящерицу, пробирающуюся из кухонного шалаша с большим куском мяса. Незначительный шорох заставил ее бросить добычу и скрыться.

Гости пришли и пробыли до пяти часов. Они даже принесли с собою кеу: одним словом, распоряжались у меня в Гарагаси, как у себя дома. Мы расстались большими друзьями.

13 июня

Небольшой кускус, которого я приобрел несколько недель тому назад, живет и растет у меня отлично. Ест все: рис, аян, бау, кокосовые орехи, сладкий картофель и очень любит бананы. В продолжение дня он обыкновенно спит, свернувшись, но все-таки ест, если ему дадут; ночью же немилосердно грызет дерево ящика, куда я его сажаю.

14 июня

Приходили туземцы с просьбой указать им место, где находятся три их больших ненира — корзины для рыбной ловли, которые снесены в море, несмотря на якоря. Они были крайне разочарованы, услыхав, что я не знаю, где их корзины.

Зайдя в Горенду, я был окружен женщинами, просившими меня дать имя девочке, родившейся день или два тому назад. Я назвал несколько европейских имен; между которыми имя Мария им понравилось более всех. Все повторяли его, и мне была показана маленькая обладательница этого имени.

Очень светлый цвет кожи удивил меня; волосы тоже еще не курчавые.

18 июня

Встречаясь с туземцами или проходя через деревню, я постоянно вынужден отвечать на вопросы: «Куда идешь?», «Что сегодня убил?» и т. п. Возвращаясь назад, снова приходится отвечать на вопросы: «Где был?», «Что ел?», «У кого?», «Что несешь?» и т. д. Это любопытство нельзя, однакоже, считать характерным для черного племени; оно не меньше развито и среди образованных европейцев, только вопросы задаются другого рода.

Ульсон постоянно жалуется на нездоровье. Работа его ограничивается варкой бобов, бау и едой.

Такие субъекты, как он, наводят скуку. Ему сегодня нездоровилось. Он уверял, что чувствует приближение сильного пароксизма. Мне пришлось готовить самому, но я предпочел есть почти сырые бобы и недоваренный бау, чем смотреть за огнем и раздувать его.

20 июня

Туземцы начинают собирать орехи кенгара. Они влезают на дерево — несколько человек сразу — и сбрасывают оттуда ветки со множеством орехов, предварительно очистив место под деревом от мелких кустарников. Женщины и дети подбирают сброшенные орехи.

Черные какаду питаются в это время исключительно кенгаром — и вот уже месяца три-четыре я частенько слышу крики папуасов, которые ежедневно приходят под деревья спугивать какаду. Эти резкие, нестройные крики часто в последнее время нарушают тишину леса.

Встал с головной болью и, несмотря на это, отправился на охоту. Пароксизм захватил меня в дороге, и мне пришлось лечь в лесу, так как я был не в состоянии оставаться на ногах из-за головокружения и сильной головной боли.

Несколько часов пролежал я в лесу и, как только мне стало немного лучше, еле-еле добрался домой. Пришлось лечь, и сильнейшая головная боль промучила меня далеко за полночь.

26 июня

Последние дни мне незачем ходить на охоту: растущие у самого дома большие деревья кенгара покрыты спелыми орехами, разные виды голубей прилетают с утра — вот и провизия для завтрака или обеда.

Эти дни приходил ко мне несколько раз Коды-Боро, брат того туземца, которого один из офицеров «Витязя» прозвал диким, похожим на чорта. Коды-Боро приходил с настойчивым приглашением переехать в Богати, уверяя, что там всего много, предлагая, подобно жителям Били-Били, построить мне хижину. Он прибавил, что люди Богати дадут мне двух или трех жен, что женщин там гораздо больше, чем в Бонгу, и т. д. Он как-то недоверчиво посмотрел на меня, когда его предложения не произвели желанного эффекта.

30 июня

Убив голубя и какаду на моем дереве, я позволил Дигу влезть на дерево за орехами.

На высокий, гладкий, толстый ствол Дигу влез так же, как туземцы влезают на кокосовые пальмы, то есть при помощи связанной веревки, которую надевают на ноги.

Дигу взобрался на самый верх и стал кидать оттуда орехи. Я, Ульсон и восьмилетняя дочь Буа подбирали их. Оказалось, что маленькая девочка собрала больше, чем мы оба вместе: так остры были ее глаза и так ловко, несмотря на голое тело, она пролезала везде, даже между самыми колючими лианами и хворостом.

У туземцев есть характерная черта: они очень любят поучать других. Если вы делаете что-либо не так, как они, — туземцы сейчас же остановят вас и покажут, как надо делать. Эта черта заметна даже в детях; много раз маленькие дети, лет шести или семи, показывали мне, как они делают то или другое. Происходит это оттого, что родители очень рано приучают детей к практической жизни. Дети еще совсем маленькие, а уже присмотрелись и даже научились более или менее всем искусствам и действиям взрослых, даже и таким, которые вовсе не подходят к их возрасту.

Дети мало играют. Игра мальчиков состоит в метании палок наподобие копий, в стрельбе из лука, и как только они делают небольшие успехи, то сейчас же применяют их к практической жизни. Я видел мальчиков, очень небольших, проводящих целые часы у моря, стараясь попасть из лука в какую-нибудь рыбу. То же самое бывает и с девочками, и даже в большей степени, потому что они раньше начинают заниматься хозяйством и делаются помощницами матерей.

Погода великолепная. Купаюсь в море несколько раз в день. По вечерам не хочется входить в хижину. Температура, однако, ее превышает 31°.

Июль

1 июля

Между многочисленными птицами самым заметным после черного какаду является «наренг»¹ не только по величине и большому загнутому клюву, но и по шуму полета, который слышится уже издали. Эти птицы летают очень высоко, обыкновенно попарно, садятся на вершины самых высоких деревьев и при малейшем шуме улетают. Несмотря на все старания, мне не удалось пока застрелить ни одного.

Сегодня в продолжение по крайней мере трех часов я провозился с одним из них. Выстрелив в него очень мелкой дробью и ранив его, вероятно незначительно, я проследил его далее в лесу. Снова выстрелил и, по всему вероятию, снова попал, так как наренг не улетел, а только перелетел на соседнее, более высокое дерево. Заметив это место, я вернулся позавтракать и снова возвратился туда, где оставил птицу.

Пробираясь по лесу, я забрел в такую чащу, что сам был не рад. Десятки тонких лиан, гибкие колючие хвосты ползучей пальмы, цепляющиеся за платье, царапающие лицо, сбрасывающие шляпу, задержали меня минут около десяти. Это было тем более досадно, что птица оказалась все еще на дереве.

Выбравшись, наконец, из чащи, я приблизился к дереву, так что наренг увидел меня. Он остался на месте, но стал кричать очень громко, точно протестуя против преследования, и бить одним крылом; другое висело без движения. Затем он попытался, продолжая кричать, влезть повыше. Густые листья скрыли его из виду, но я мог слышать иногда его голос.

Явился другой наренг и с криком стал летать, описывая большие круги над деревом, где сидел его раненый товарищ.

Исколотые ноги, солнце, особенно же муравьи обратили мое пребывание под деревом в добровольную пытку. Дерево было высокое, и, для того чтобы следить за движениями птицы, приходилось постоянно смотреть вверх.

Через полчаса шейные мускулы очень устали; глаза, которым приходилось плохо от солнца и от освещенных листьев, почти отказывались служить; но я все-таки сидел и ждал.

Наренг не показывался, но откликался на постоянный крик товарища, который в сотне шагов от нас перелетал с дерева на дерево. Головокружение и головная боль заставили меня, наконец, вернуться домой. Проспав около часа, я вернулся обратно. Раненый все еще находился там, но товарищ его улетел при моем приближении.

1 Наренг — «птица-носорог» — названа так за сильный и круто изогнутый клюв. Живут «птицы-носороги» на деревьях, но кормятся на земле — черепахами, корнями растений. Летают они тяжело, медленно и шумно; шум их крыльев издали напоминает работу паровой машины. Крик наренга — резкий и пронзительный — похож на крик осла, а иногда на гудок паровоза.

4 июля

Погода стоит замечательно хорошая. Я занимался микроскопическим исследованием волос папуасов. Нашел большое разнообразие в толщине и контурах поперечного разреза волос, срезанных с различных частей тела одного и того же человека. У белой расы не только толщина, но и цвет волос, растущих на разных частях тела, различны.

Проходя недалеко от того места, где два дня тому назад я оставил двух птиц — одну раненую, сидящую высоко на дереве, а другую — летающую возле, я, к удивлению моему, увидел обеих в том же положении, что и сорок восемь часов тому назад.

10 июля

В Горенду Туй строит новую хижину с помощью людей Горенду, Гумбу, Бонгу, за что угощает их по вечерам. По случаю постройки несколько раз слышался барум.

11 июля

Около четырех часов был довольно сильный шквал с дождем, затем прояснило, ветер спал, и я сидел на веранде, рисуя кое-что. Вдруг мне почудилось, будто большое дерево напротив слегка покачнулось. Следующая мысль была, что я, вероятно, дремлю и вижу это во сне.

Не успел я подумать, скорее, чем я это теперь дописываю, громадное дерево сначала медленно, затем быстрее, быстрее склонилось, рухнуло и легло не более как шагах в двух от хижины, перпендикулярно к ее фасаду или веранде.

Дерево было совсем зеленое и казалось совершенно здоровым, только метрах в двух от земли, на месте перелома, оно проедено личинками разных жуков. Вышина дерева оказалась двадцать шесть футов, и если бы оно свалилось на хижину, то проломило бы крышу, могло бы переломать много вещей и, пожалуй, ранить одного из нас.

Сегодня я поверил предостережению туземцев: деревья в Гарагаси действительно могут убить меня. Странно, что, когда это случилось, ветра почти не было.

12 июля

В последнее время туземцы часто говорили мне: «Завтра будут жечь унан; много будет там диких свиней и других животных. Маклай пойдет бить свиней со своим «табу», мы же придем с нашими копьями, луками и стрелами». Но это «завтра» все откладывалось, а сегодня в деревне меня снова уверяли, что завтра непременно будут жечь унан, и некоторые заявили, что придут за мною около полудня. Увидим.

13 июля

Не было еще одиннадцати часов, я и не думал собираться на новую для меня охоту, как вдруг послышались приближающиеся голоса, и затем скоро явились жители Бонгу в полном воинском убранстве, с туго натянутыми луками и множеством вновь заостренных стрел разного рода. У каждого было по два копья, концы которых были натерты красной краской, как бы уже покрытые кровью; кроме развевающихся на голове перьев, в волосах у туземцев красовались алые цветы китайской розы; за «сагю» были заткнуты ветки с красно-желтоватыми листьями разных видов колеуса. При каждом движении все эти украшения развевались и производили блестящий своеобразный эффект.

Туземцы объявили, что унан уже горит и что следует итти немедленно. Накинув на себя охотничью сбрую и захватив кое-что на завтрак, я отправился, сопровождаемый пестрой свитой.

Подходя к лесной опушке, я услышал шум, похожий на плеск водопада, масса воды которого то увеличивается, то уменьшается. Выйдя из леса, я увидел в сотне шагов, у самой земли, полосу огня, которая удалялась от нас, оставляя после себя черные обгорелые стебли унана и груды легкого пепла. Столбы дыма поднимались около Горенду, около Бонгу и с другой стороны, у Гумбу, около берега реки Габенеу.

Пожар только еще начинался, и мы расположились в тени, у опушки леса. Я принялся завтракать, туземцы — курить и жевать бетель. Через три четверти часа огонь отодвинулся от опушки приблизительно на полмили из-за северо-западного ветра, который гнал дым в сторону, противоположную нам. Мы пошли по сожженной поляне. Она оказалась далеко не такой ровной, как я себе ее воображал: вся она, насколько я мог обнять глазом, была покрыта кочками, футов около пяти вышиной и приблизительно футов десяти или двенадцати в диаметре у основания. Эти кочки были неравной величины и состояли из земли и мелких камней. Происхождением своим они, вероятно, обязаны земляным постройкам Maleo¹. В лесу — такие же кочки, но реже.

Мы подошли шагов на десять к линии огня, и каждый из нас избрал себе кочку для наблюдения. Таким образом, параллельно огневой линии образовалась цепь охотников, следящих за движением пламени и готовых напасть на добычу.

Пожар то увеличивался, то уменьшался; по временам целая стена буро-белого дыма поднималась к небу, и пламя большими языками неслось по ветру; порой же пламя почти потухало, пелена дыма разрывалась, открывая вид на далекие горы и ближайший лес. Вдруг неожиданно дым вновь поднимался столбом, двигался, ложился, и пламя тонкими змейками вилось над почерневшей землей.

Туземцы стояли в воинственных позах; каждый держал лук и стрелы в левой руке, а в согнутой правой — копье, над плечом наперевес, острием вперед, и внимательно следил за движением пламени; каждый желал первым открыть неприятеля.

Несколько мальчиков, лет десяти-одиннадцати, с миниатюрными луками и копьями, тоже стояли немного поодаль от отцов и служили живым примером того, как наука папуасской жизни передается из поколения в поколение.

Сухой унан трещал, вспыхивал, падал; иногда порыв ветра гнал массу дыма прямо на нас; легкий пепел травы влетал нам в нос и в рот, заставляя чихать и кашлять. Иногда огонь, точно недоумевая, кидался в разные стороны, возвращался назад и прибавлял духоту к жаре уже и без того палящего солнца.

Очень утомившись, я положительно заснул бы стоя, если бы голос соседнего часового не напоминал мне, по мере удаления огня, что надо итти вперед.

После томительных двух часов мы дошли до противоположной стороны. Наша линия сошлась со встречной линией.

Взоры туземцев, внимательно исследуя почерневшую поляну, не находили ничего, и, когда последние стебли вспыхнули и потом мелким дождем пепла разлетелись по воздуху, я услышал от ближайшего охотника неутешительное «буль арен» (свиньи нет).

Мы сошли со своих кочек. Несколько жителей Гумбу, образовавших противоположную линию, тоже заявили, что ничего не видали.

Я остановил одного из них, за спиной у которого, привязанное к копью, висело животное, похожее на большую крысу. Животное это было ново для меня, и я принялся его рассматривать. Волосы интересны тем, что походят на плоские иглы. Они были отчасти опалены, так же как и ноги и морда, а высунутый язык немного обуглен. Животное, вероятно, задохнулось от дыма. Я рассматривал его острые зубы, когда крик отошедших в сторону туземцев: «буль, буль!» заставил меня оглянуться.

В сотне шагов от меня, лавируя между многочисленными копьями, которые со всех сторон вонзались в землю, бежала большая свинья. Я выхватил двуствольное ружье из рук туземца, который держал его, пока я рассматривал крысу, висевшую у него на копье.

Подпустив свинью шагов на двадцать, я выстрелил. Пуля пробила ей грудь, но ниже сердца. Свинья пошатнулась, однако кинулась в сторону и пробежала мимо меня. Я снова прицелился и раздробил ей заднюю ногу. Свинья остановилась на несколько секунд, но, видя, что я приближаюсь, снова отбежала на несколько шагов.

Вынув револьвер, я стал подходить. Свинья, поднимая верхнюю губу и показывая почтенные клыки, издавала глухое рычание.

С каждым выстрелом я подходил ближе и остановился шагах в шести от свиньи, которая свалилась на бок, но иногда все еще поднималась и показывала клыки.

Подбежавшие туземцы не дали мне времени выстрелить: один копьем пробил ей бок; другое копье пролетело мимо, а из трех стрел одна вонзилась в шею свиньи. У нее хватило силы несколькими движениями освободиться от копья и стрелы, конец которой остался в ране.

Желая покончить с нею, я подошел к ней с противоположной стороны, хотя охотники и кричали мне, чтобы я не подходил так близко. Выбрав момент, я вонзил свой длинный нож по рукоятку ей в бок, немного позади передней конечности. Струя теплой крови покрыла мне руку, и свинья свалилась окончательно. Окружившие нас туземцы единогласно объявили свинью моею и стали расхваливать мое «табу» и меня самого.

Далекие крики возвестили о том, что можно рассчитывать на новую добычу. Я снова зарядил ружье. Охотники один за другим удалились, раздраженные первой неудачей. Я же, найдя удобную кочку, сел и стал ждать. Вдали слышались крики: «Буль, буль, буль!» Голоса издали призывали меня.

Туземцы вернулись и рассказали мне, что там были еще две свиньи, но они ушли, потому что не было меня и моего «табу».

Партия людей Бонгу пришла объявить, что они убили одну свинью, но что при этом Саул, которого она повалила, так искусан ею, что бок, рука, голова и глаз его были все в крови, когда его отвели в Бонгу. Мои спутники, в свою очередь, рассказали о наших похождениях, о «табу» и о большом «буль» Маклая.

Мы отправились к убитой свинье, и на вопрос, куда ее нести, я сказал, что беру голову и заднюю ногу себе, а прочее отдаю людям Бонгу, что, оставив ружье дома, я пойду в Бонгу перевязать раненого Саула, а пока приглашаю всех ко мне покурить моего табаку. Все остались довольны, и мы двинулись вперед длинной процессией.

Туземцев было человек сорок. Когда они, закурив, расположились на площадке в Гарагаси, я увидел, кроме животного, похожего на крысу и называемого туземцами «габенеу», еще какую-то мышь и большого серебристо-белого маба. Приобретя маба, а также несколько экземпляров других животных для коллекции, я поспешил в Бонгу к раненому.

Меня встретили плачущие женщины и сын Саула. Кроме множества мелких ран, у него оказались две глубокие — на руке и на шее, но все же это были только царапины. Запекшаяся кровь с пеплом и грязью придавала жалкий вид раненому; размахивая здоровой рукой, он рассказывал окружающим, как он вонзил копье в тело смертельно раненной свиньи, как та внезапным движением переломила копье и сшибла его самого с ног, как, поранив его, свинья пробовала бежать, но издохла. Товарищи Саула, думая, что он справится с этой свиньей один (она уже была сильно ранена), занялись другой свиньей и не видели происшедшего с ним несчастья.

Я потребовал воды, нагрел ее, обмыл раны, затем смазал их карболовым маслом и перевязал. Присутствующие внимательно следили за моими движениями, повторяя, что я хороший человек.

Солнце стояло низко, когда я пришел в Горенду, где, между тем, борову уже опалили щетину и ждали меня, чтобы я взял свою часть.

Я отрезал голову и заднюю ногу и, несмотря на приглашение ночевать или, вернее, провести с туземцами бессонную ночь, взвалил на плечо добычу сегодняшнего дня и отправился домой. Ноша была, однако, так тяжела, что мне пришлось отдыхать раза два. В восьмом часу я сел спокойно в свое кресло обедать, очень голодный, так как почти целый день был на ногах и мало ел.

Удары в барум в Горенду возвестили соседним деревням о начале «ай», который должен был продолжаться всю ночь и весь завтрашний день. Лунная ночь была тиха, и звуки труб и других инструментов доносились очень внятно.

Отдохнув два часа, я не мог заснуть и потому вздумал отправиться снова в Горенду, желая вполне познакомиться с папуасским «ай» и взглянуть, что они делают по ночам во время этих пиршеств. Я взял с собою Ульсона, которому очень хотелось побывать во время «ай» в деревне.

Вооружившись фонарем, так как на луну нельзя было надеяться (ее часто закрывали черные тучи), мы отправились. Пришлось итти очень медленно, потому что Ульсон, не привыкший к здешним тропинкам, спотыкался и падал несколько раз.

Подходя к деревне, я закрыл свет фонаря и тихо приблизился к площадке.

На площадке пылал костер, рад которым была устроена большая жаровня, где пеклись куски свинины. Сидя, лежа, стоя вокруг жаровни, туземцы занимались музыкой. Каждый по обыкновению старался заглушить остальных своим инструментом. Некоторые спали. Жир, в изобилии капавший с жаровни, увеличивал по временам пламя, освещавшее всю картину.

Раздавшийся внезапно звук моего свистка заставил на несколько секунд смолкнуть нестройную музыку, потом послышались возгласы: «О, Маклай, гена! Анди гена!»² и т. п. Я отыскал себе удобное место на цыновке, но просидел там недолго, так как замолкнувшая было музыка возобновилась с новой силой.

1 Maleo — латинское название «большеногой куры» — наземной птицы с сильно развитыми гребущими ногами. Прежде сем начать нестись, птицы вырывает в рыхлой земле ямку; отложив яйца на дне, она для тепла прикрывает их выброшенной землей или кучками лесного мусора. Это и есть ее «земляные постройки».

2 «Анди гена!» — «Иди сюда, садись!»

16 июля

Туземцы окрестных деревень снова заняты выжиганием травы и охотой, от которой я сегодня отказался.

Хотел нарисовать портрет Налая, но он и другие стоявшие около него туземцы заявили, что если я это сделаю, он скоро умрет. Странное дело, — в Европе тоже существует подобное поверье.

17 июля

Прибирал и чистил вещи в хижине. Если бы я по временам не занимался уборкой, в мою келью в семь квадратных футов трудно было бы войти.

Ходил снова в Бонгу к раненому. Около нас собралось целое общество, но каждый был чем-нибудь занят: один кончал новую «удя-саб»¹ и скреб ее раковиной, другой такой же раковиной заострял наконечники своего юра, третий ножом, полученным от меня, строгал конец копья, сломанного во время последней охоты. Женщины искали вшей в головах у мужчин, подростки были заняты тем же. Две женщины распространили свою любезность и на собак и ловили у них блох, причем собаки послушно лежали у них на коленях.

Когда я собрался итти, Бугай, один из жителей Горенду, тоже поднялся, чтобы итти со мною. У берега моря Бугай подошел к дымящемуся толстому стволу, прибитому давным-давно приливом. К моему удивлению, он стал с большим аппетитом глотать целые пригоршни золы.

Не понимая, что это за особенное дерево, я тоже попробовал золу, и она оказалась приятного соленого вкуса. Этот ствол, долго носимый волнами, источенный морскими животными, вобрал в себя такое количество соли, что зола его отчасти может заменить обыкновенную соль. Бугай сказал мне, что золу эту многие едят с бау, аяном и другими кушаньями. Для меня это очень полезное открытие: моя соль уже совсем на исходе, и я ем все без соли, за исключением мяса.

Я обратил внимание на донган, заткнутый за браслет Бугая: он сделан из кости животного, которого я еще не видел. Оно называется туземцами «тиболь»² и водится в лесах, но встречается также и на полянах. По словам туземцев, у тиболя длинный хвост и он высоко прыгает.

1 Удя-саб — небольшая узкая лопатка для разрыхления земли.

2 См. запись под 15 августа.

31 июля

Несколько туземцев приехали в Гарагаси на своих пирогах. Некоторые по обыкновению уселись у самой лестницы, ведущей к моей веранде. Болтали об охоте, просили перьев и т. д. Вдруг один из них, точно ужаленный, в два прыжка соскочил с лестницы с криками:

— Маклай, гена, гена! (Маклай, иди, иди сюда!)

Остальные последовали его примеру.

Я спросил туземцев, в чем дело, но не успел получить ответ, как над головой раздался сильный удар по крыше и столб пыли ослепил меня. Дождь сучьев разной толщины падал на землю у самой веранды. Некоторые из них были достаточно толсты, чтобы, упав с высоты семидесяти-восьмидесяти футов, серьезно ранить человека.

Оказалось, что Буа, соскочивший первым, услыхал над головой легкий треск и, зная, что он мог значить, поднял тревогу. Туземцы очень боятся падения деревьев и сухих сучьев: падая, деревья могут убить или опасно ранить. Давно уже туземцы находят положение моей хижины в Гарагаси небезопасным и весьма часто предлагают мне переселиться в Горенду или Бонгу или построить новую хижину в другом месте. Они совершенно правы, но возня, сопряженная с постройкой и переселением, так тягостна для меня, что, полагаясь на «авось», я продолжаю жить здесь.

В Бонгу, куда я хожу каждый день перевязывать раны Саула, я присоединился к группе курящих, жующих бетель и разговаривающих туземцев, надеясь узнать что-нибудь новенькое из разговора с ними. Я завел речь о названиях разных народностей и мест, желая узнать, имеют ли жители этого берега общее название; такового, однако, не оказалось, хотя туземцы хорошо понимали, что я хочу знать. Они называли людей, прибавляя к слову «тамо» название деревни. Туземцы рассказывали, что жители деревень в горах на северо-восток — «тамо дева» — пробуравливают себе ноздри и оставляют в них перья. Потом разговор зашел о моей хижине, о падении сухих ветвей и т. д. Мне опять предлагали построить новую хижину.

Угощение следовало своим обычным порядком: сначала выпили кеу, потом, отплевываясь и делая разные гримасы, вызванные горечью напитка, принялись за наскобленный кокос, затем за груды вареного бау, аяна и каинды¹; в качестве десерта следовало жевание бетеля, а затем курение. Это обычный порядок туземных угощений.

Я не принимал участия ни в первом, ни в обеих последних частях ужина, поэтому отправился ранее других в обратный путь. У одной хижины я остановился, чтобы пропустить целую вереницу женщин. Среди них было много гостей из других деревень. Когда я остановился, около меня собралась группа мужчин. Женщины, выходя из леса и завидя нашу группу, сейчас же весьма заметно изменяли походку и, поравнявшись с нами, потупляли глаза или смотрели е сторону, причем походка их делалась еще более вертлявой, а юбки еще усиленнее двигались из стороны в сторону.

Я так запоздал и было так темно, что мне пришлось ночевать в Горенду. Нары оказались гораздо удобнее и мягче моей койки, и, закрывшись новыми цыновками, я спал недурно, хотя несколько раз просыпался от жесткости толстого бамбука, заменявшего подушку. Когда лежишь на спине, бамбук — довольно удобная подушка, но она делается неудобной, как только ляжешь на бок; надо ухитряться спать на спине и не ворочаться.

1 Каинда — корнеплод, одна из разновидностей ямса.

Август

1 августа

Рассматривая мой метеорологический журнал за десять месяцев, можно удивиться замечательному постоянству температуры: редко бывает в тени 32° Ц, большей частью 29° или 30°; ночью на 7-8, очень редко на 10° холоднее дневного максимума. Притом здесь нет, собственно, дождливого времени года; дождь распределен довольно равномерно на каждый месяц.

Несмотря на приятный климат, одно скверно — лихорадка.

7 августа

Почти каждый день лихорадка. Держусь на ногах до последней возможности. Хины остается мало.

Вчера целый день раздавались в лесу удары топора. Отправился посмотреть, что там делается. Значительное пространство леса было очищено от кустов и лиан, у больших деревьев обрублены ветви, оставлены только самые толстые сучья; несколько больших деревьев повалено, — и все это в два дня. Я мог только удивляться работе, сделанной таким примитивным орудием, как каменный топор.

Муравьи — желтые, черные, коричневые, белые, большие, малые, — потревоженные или лишенные своих жилищ, заставили меня уйти.

9 августа

Приходили люди Бонгу с гостями из Били-Били. Один из прибывших просил разрешения послушать гармонику Ульсона.

Когда Ульсон пошел за гармоникой, туземцы поспешили окутать голову пятилетнего мальчика, пришедшего с ними, своими маль, чтобы он не видел «ай». Когда Ульсон кончил играть и ушел, ребенка освободили.

13 августа Сидел дома и писал антропологические заметки о туземцах, которые намерен послать академику Бэру.

Пришли жители окрестных деревень, одни только «тамо боро» (взрослые, особенно уважаемые мужчины) с весьма странной просьбой: они хотят, чтобы я навсегда остался с ними, взял одну, двух, трех или, сколько пожелаю, жен и не думал снова уезжать в Россию или куда-нибудь в другое место.

Они говорили так серьезно, по очереди один за другим повторяя то же самое, что видно было, что они явились с этим предложением после долгих общих совещаний. Я им отвечал, что если я и уеду (в чем я нисколько не был, однако, уверен), то вернусь опять и что жен мне не нужно, так как женщины слишком много говорят и вообще шумливы, а этого Маклай не любит.

Мой ответ не очень удовлетворил их, но они остались во всяком случае довольны табаком, который я роздал членам депутации.

Вот уже месяцев шесть, как Ульсон и я каждый вечер кладем на костер большое бревно, чтобы поддержать огонь до следующего утра, так как приходится быть экономным со спичками и не дойти до необходимости бегать в Горенду, если костер погаснет. Иногда мы заменяем обыкновенное дерево обрубком, пролежавшим долго в морской воде, и совершенно a la рароua собираем белый пепел, который и употребляем, как соль. Чтобы выпаривать морскую воду на огне, нужно слишком много топлива, а для добывания соли посредством испарения на солнце у меня не найдется достаточно большого и плоского сосуда.

Я, впрочем, легко и скоро отвык от соли и не замечаю никакого вреда от ее недостатка.

15 августа

Утром на охоте, когда я шел по тропинке около плантации, шорох между сухими листьями заставил меня остановиться. Прислушиваясь к шуму, я заметил шагах в двадцати между деревьями, около сухого пня, небольшое животное. Это был небольшой кенгуру рыжевато-серого цвета, которого туземцы называют «тиболь».

Я выстрелил и ранил кенгуру, так что его нетрудно было словить. Обрадованный своей добычей, я немедля вернулся домой, забыв, что не застрелил ничего для завтрака или обеда, но мне было не до того.

Вот уже около года, как я здесь, и это первый экземпляр тиболя, который мне удалось добыть!

20 августа

Я сидел в Горенду, куда пришел за аяном, и разговаривал с туземцами, как вдруг раздались пронзительные вопли и причитания, совершенно подобные тем, которые я слыхал в Гумбу при похоронах Бото. Голос был женский, и скоро показалась и сама плачущая: обеими руками она закрывала глаза или утирала слезы, медленно шла и крикливо голосила нараспев; немного поодаль за ней следовали женщины и дети, тоже понуря головы, но молча. Я спросил:

— О чем это плачет и кричит Кололь?

Оказалось, что у нее ночью издохла большая свинья, пытавшаяся пробраться между кольями забора в огород.

Кололь отправилась к себе в хижину и продолжала голосить, как по покойнику.

Такая привязанность женщин к свиньям может быть отчасти объяснена тем, что в этих странах некоторые женщины кормят поросят грудью. Так было и в настоящем случае. Когда я, смеясь, заметил, что свиней много, она отвечала, указывая на груди, что эту она вскормила сама.

Подобные сцены случаются здесь в деревнях нередко. При каждой неудаче, потере, смерти обязанность женщин — кричать, выть, плакать. Мужчины ходят молча, насупясь, а женщины воют.

Двое туземцев принесли издохшую свинью. Это была свинья Аселя, он решил отправить ее в подарок людям Бонгу. Туда ее и понесли.

Такие обоюдные подарки, от одной деревни другой, здесь общее правило.

В Горенду при отправке свиньи ударили в барум. Около получаса спустя послышался барум в Бонгу, означающий получение свиньи и начало «ай».

22 августа

Вчера вечером я собрался в Били-Били, завязав обе двери не веревкой, а белой ниткой, которой опутал их, как паутиной.

Ночью ветер был слаб; зыбь, однако, значительная; к рассвету, после небольшого шквала с дождем, совсем заштилело.

Через час гребли, очень утомительной из-за штиля и солнечной жары, мы подошли ближе к Били-Били.

Туземцы толпой шли вдоль берега, распевая песни, в которые часто вплетали мое имя. Несколько пирог выехало к нам навстречу, и жители Били- Били, стараясь говорить на диалекте Бонгу, который я понимаю, наперерыв уверяли меня, что они очень рады моему приезду.

Красивый островок с густой растительностью, толпа туземцев, разукрашенных цветами и листьями, пироги вокруг шлюпки, песни, громкий разговор, шутки и крики туземцев — все это живо напоминало мне описание островитян Тихого океана, сделанное первыми мореплавателями.

Выбрав место у берега, я направил туда мою шлюпку. Когда она врезалась в песок, десятки рук потащили ее выше на отлогий берег. Был уже девятый час, и, выпив воды кокосового ореха, я почувствовал сильное желание заснуть, так как ночью мне спать не пришлось. Это желание нетрудно было исполнить, и я расположился, как и в первый приезд, в одной из указанных мне туземных пирог.

Отдохнув, я занялся рисованием. Рисовал, что приходилось: и хижины и пироги, делал портреты, снимал факсимиле с разных папуасских орнаментов, выцарапанных на бамбуке. Обходя деревню, я останавливался около многих хижин.

Около одной из них несколько туземцев работали над большим веслом, причем можно было видеть, как железо легко вытесняет из употребления в качестве орудий раковины и камень. Небольшой обломанный гвоздь, тщательно обточенный на камне, в виде долота, в руках искусного туземца оказался превосходным инструментом для вырезания прямолинейных орнаментов. Работа была долгая, но все же легче и проще резьбы камнем или раковиной.

Возле многих хижин висели щиты, заново выкрашенные белой и черной краской. Такие щиты не встречаются у моих соседей, но в большом употреблении у жителей других островков. Они круглые и сделаны из одного куска дерева; на передней стороне около края вырезаны два концентрических круга; фигуры, изображенные посередине, очень разнообразны.

Желая показать мне свою ловкость, туземцы схватили копья, взяли щит на левую руку так, что середина его пригодилась почти у плеча, и стали производить разные воинственные движения, причем щит закрывал голову и грудь и мог до известной степени защитить их от стрел и копий.

24 августа

Ветер все еще силен; туземцы просят подождать. Мне все равно, так как везде и всегда работа у меня под рукой, только гляди, узнавай, рисуй и записывай; материал неистощим.

С утра почти вся мужская молодежь отправилась на четырех пирогах на особенный пир или, вернее, бал в Богати (туда им ветер попутный). Физиономии молодых людей, которых я знал хорошо, были так разрисованы, что я должен был пристально вглядываться в знакомые лица, чтобы распознать их, до такой степени обыкновенное выражение и черты лица изменялись несколькими цветными узорами. «Сари» различных форм и небольшие барабаны, употребляемые во время пляски, не были забыты.

Отправляясь, совсем готовые, к своим пирогам, туземцы, в угоду мне, на отлогом сыром песчаном берегу произвели репетицию пляски, которую они должны будут исполнять вечером в Богати. При этом они держали в зубах свои сари, представлявшие языки, курьезно украшенные белыми раковинами. В левой руке у них было по небольшому барабану, в который они ударяли правой рукой. Во время пляски, состоявшей из плавных движений, они не только пели (причем из-за того, что в зубах они держали сари, пение их имело странный звук), но и ударяли в барабан, который то опускали к земле, то поднимали над головой. Пляска была в высшей степени оригинальной.

25 августа

Проснувшись ночью и видя, что погода хорошая, я оделся, зажег фонарь и отправился будить Каина и Гада, с которыми должен был отправиться на островок Тиару. После нескольких отговорок Каин разбудил Гада. Они достали парус и весла. Я перенес в небольшую пирогу разные вещи для обмена и для подарков и стал ждать у берега своих спутников. Размахивая горящими палками, они принесли мачту, парус и свои подарки. Отправляясь в гости, туземцы всегда берут с собою подарки, а также и вещи для обмена, используя то, в чем сами имеют избыток.

Луна вышла из-за туч и таинственно проглядывала между пальмами, освещая деревню, спокойное море и людей, работавших у пироги.

Я поместился на платформе, или на «кобум-барле», по одну сторону мачты со всеми своими вещами; на другой стороне горел огонь в сломанном большом горшке. На носу и на корме, в специально устроенных местах, поставлены были копья, луки и стрелы обоих туземцев. Один из них поместился впереди платформы, другой — на корме, чтобы грести и, кроме того, управлять парусом и рулем.

Около трех часов утра все было готово, и пирога — на диалекте Били-Били «кобум» — была стащена в море. Вскочив в нее, Каин и Гад принялись грести, так как у берегов ветер был слаб.

Я решил, что всего рациональнее для меня продолжать прерванный сон, так как этот берег я увижу днем, а ночь слишком темна, и все равно нельзя разглядеть ничего, кроме силуэтов деревьев, выступающих над общим уровнем леса. Упругая бамбуковая настилка платформы оказалась довольно удобной койкой, и я отлично проспал более часа.

Меня разбудил Гад, предупреждая, что я сожгу себе башмак, так как, потянувшись во сне, я положил одну ногу почти что на самый костер. Туземцы попросили у меня табаку, закурили свои сигары и стали расспрашивать меня о России, о людях, живущих не только в России, но и на луне и на звездах. Между прочим, я узнал, что планету Венеру они называют «Бой», созвездие пояса Ориона — «Даманг», Плеяды -«Баресси».

Когда мы прошли островок Ямбомбу, мне показалось, что берег образует в этом месте залив. На рассвете, однако, стало видно, что предполагаемый залив кончается проливом, и мы скоро очутились в проливе.

Солнце показалось на горизонте и осветило архипелаг, спокойную поверхность бухты и далекие горы. Мы обогнули три небольших острова; на одном росли кокосовые пальмы и были расположены плантации жителей Гада-Гада; пять или шесть других необитаемы.

Продолжая плыть дальше, мы обогнули средний из трех необитаемых островов и увидели, наконец, цель нашей экскурсии — остров Тиару. Группа кокосовых пальм и вытащенные на берег пироги означали, что здесь пристань.

Мои спутники принарядились, надели новые пояса, взбили большими гребнями волосы и принялись усердно грести. Уже можно было различить толпу собравшихся тиарцев, которые, завидя пирогу из Били-Били, вышли к берегу. Многие громко звали меня по имени.

Как только пирога подошла к песчаному берегу, она была разом высоко вытащена на песок целой толпой туземцев. Я сошел с платформы и, раздав жителям свои вещи, отправился в деревню, где нам указали большую хижину, в которой были поставлены привезенные мною столик и складная скамейка.

Среди обступивших меня туземцев я узнал троих, которые были в Гарагаси месяца два тому назад. Имена их занесены в мою записную книжку. Вынув ее из кармана, я нашел страницу и громко прочел их имена. Очень удивленные и вместе с тем обрадованные, они, один за другим, по мере того как я произносил их имена, подходили ко мне и по моему знаку усаживались у моих ног; потом целый день они почти не отходили от меня, стараясь услужить мне, чем и как могли. Каин и Гад тоже почти не покидали меня. Вся толпа жителей Тиары образовала большой полукруг, молча глядя на меня и на привезенные вещи; я мог подробно разглядеть их физиономии.

Здесь, как и в других местах, между совсем плоским и сильно выдающимся носом имелись десятки переходов. Выбрав из целой деревни две крайности, можно, конечно, представить физиономии двух весьма различных типов. Но в действительности эти отличия — чисто индивидуальные, в чем можно убедиться, рассмотрев физиономии остальных, представляющие всевозможные переходы от одного типа к другому. Я положительно не нахожу основания полагать, что на островах живет особая раса, смешанная или отличная от жителей материка.

Я роздал около полуфунта табаку, нарезанного небольшими кусками; этого хватило только пожилым — из молодых табак получили лишь немногие, преимущественно те, у кого физиономии более красивы. Пока они курили, я рисовал хижины, которые, как и в Били-Били, построены на столбах более одного метра вышины, но, как и вообще все папуасские хижины, состоят почти из одних только крыш. Затем я обошел всю деревню; она была не маленькая, но не отличалась такой чистотой и уютностью, как деревни моих соседей.

Вернувшись к прежнему месту, я застал туземцев готовящими нам обед.

За розданный табак жители Тиары принесли мне каждый по стреле, от которых я не отказался, так как они были вырезаны очень красиво.

Наш «кобум» был уже нагружен и готов в обратный путь. Все население деревни высыпало на берег посмотреть на наш отъезд. Наша пирога оказалась тяжело нагруженной подарками разного рода — подарками от тиарцев моим спутникам.

Когда мы вышли из пролива в море, пирогу нашу стало сильно качать: было значительное волнение.

26 августа

Утром, когда я собирался в путь, вернулась пирога с молодежью из Богати. У всех был очень усталый вид. Желая подарить туземцам что-нибудь на прощанье и не имея уже ни кусочка табаку, я придумал очень простое средство дать каждому что-нибудь полезное. Я разбил привезенную с холодным чаем бутылку на кусочки величиной с серебряный четвертак: таких кусочков из одной бутылки вышло несколько сотен. Стекло служит туземцам для бритья, для шлифования дерева и вырезания орнамента. Оно доставило им огромное удовольствие. Вся деревня — даже женщины и дети — собралась около шлюпки, протягивая руки.

Дома нашел все в порядке, хотя, по разным соображениям, я уверен, что немало туземцев побывало в Гарагаси за время моего отсутствия; но они не могли удовлетворить своего любопытства, найдя двери опутанными веревкой и ниткой. Вероятно, они думают, что стоит им только дотронуться до веревки у дверей — на них посыплются со всех сторон выстрелы, стоит прикоснуться к нитке — с ними приключится какое-нибудь несчастье.

30 августа

Отправился в Богати и добрался туда только через шесть часов. Сначала дул ровный ветер, а потом только порывами. Подходя к берегу, где я был одиннадцать месяцев тому назад с офицерами «Витязя», я увидел толпу туземцев, которые присели, когда шлюпка приставала, и сидели на корточках до тех пор, пока я не приказал им вытащить шлюпку на берег, что было немедленно исполнено.

Я обошел деревню. Она показалась мне самой большой изо всех деревень, расположенных вокруг бухты «Астролябии». На большой площадке виднелись еще следы плясок, в которых участвовали жители Били-Били. Высокая барла была украшена зеленью, которую еще не успели снять; туземцы доедали кушанья, приготовленные по случаю пиршества, подогретые еще и сегодня, то есть на третий день после праздника. Мне тоже был подан большой кусок «ай буль» (свиньи, убитой по случаю «ай»).

Коды-Боро снова заговорил о моем переселении в Богати и, желая подтвердить свои слова положительными доводами, повел меня через всю деревню к хижине, откуда вызвал молодую, здоровую, довольно красивую девушку. Что он ей сказал, — я не понял. Она же поглядела на меня и, улыбнувшись, юркнула назад.

Коды-Боро объяснил мне, что я могу взять ее себе в жены, если поселюсь в Богати, и повел меня далее.

Выйдя из деревни, минут через пять ходьбы, мы подошли к высокой изгороди, окружающей плантации, перелезли через высокий порог и направились к группе работающих женщин. Коды снова позвал одну: то была недурненькая девочка, лет четырнадцати-пятнадцати. На этот раз я уже знал, что означало подзывание девушек, и сейчас же покачал головой. Коды, не теряя надежды найти для меня подходящую невесту, кивнул головой, указывая языком¹ на нескольких других. Этот смотр невест мне надоел, и я вернулся в деревню, не слушая больше Коды.

Из-за отсутствия ветра нельзя было и думать о возвращении в Гарагаси. Я остался ночевать.

1 Туземцы указывают на предмет не только рукой или кивком головы, но иногда и кончиком языка, высовывая его направо или налево, — в зависимости от того, где предмет находится. Примечание Миклухо-Маклая.

31 августа

Закрывшись флагом, я провел ночь неплохо. Не обошлось, однако, без попытки со стороны Коды, пользуясь темнотой ночи, привести в исполнение те планы, которые потерпели неудачу днем. Хотя, ложась спать, я был один в хижине, около моей барлы не раз слышались женские голоса. Я решил не обращать на них внимания и спать.

Утром, на восходе солнца, нарисовал панораму гор юго-восточного берега залива. В обмен на нож я приобрел «орлан-ай» (погремушку из скорлупок ореха). Тайком, обходя хижины позади, Коды привел меня к небольшой буамбрамре, где показал мне «орлан-ай». Когда я согласился дать за него нож, он завернул «ай» в цыновку и с той же заботой о том, чтобы никто нас не видел, повел меня назад к шлюпке, неся тщательно завернутый «орлан-ай», и положил его в шлюпку, прикрыв сверток кокосами.

Когда шлюпку столкнули в море, все туземцы опять присели, пока Ульсон поднимал парус и пока я, сидя у руля, не прокричал им прощального «э аба» и «э мем».

При порядочном ветре я скоро добрался до дома, где все нашел в исправности.

Сентябрь

1 сентября

Сильная лихорадка.

2 сентября

Топором рассек себе колено, и довольно глубоко, пригоняя кое-что у себя в хижине. Придется просидеть дома несколько дней.

9 сентября

К боли в колене присоединилась лихорадка. Я провел три-четыре очень неприятных дня, в течение которых пароксизмы сопровождались сильнейшей головной болью. К довершению удовольствия приходилось по целым дням слышать стоны Ульсона и его причитания по поводу того, что мы оба умрем от лихорадки или от голода.

Погода стояла пасмурная, по временам лил дождь и капал мне на стол и на постель.

13 сентября

Занимался препарированием и рисованием мозга маба, который издох в прошлую ночь, прожив несколько месяцев у меня на веранде. Я поправился и, так как погода улучшилась, хожу опять на охоту.

15 сентября

Решил сохранить остатки провизии — бобы и рис — исключительно на те дни, когда не буду в состоянии итти на охоту, а Ульсон, тоже по случаю нездоровья, не сможет итти за провизией в деревню. Вместо бобов и риса мы питаемся мясом, сладким картофелем и бананами. Иногда, если нет дичи, приходится голодать, и уже не раз я видел во сне, что роскошно обедаю или ужинаю.

17 сентября

Ульсон жалуется на ревматизм во всем теле и опять лежит почти целый день.

20 сентября Сегодня исполнился ровно год, как я вступил на берег Новой Гвинеи. За этот год я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев, и в случае нужды могу быть уверенным в их помощи.

Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу. Но три пункта заставляют меня призадуматься: во-первых, у меня истощается запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков, и, в-третьих, у меня осталось не более как сотни две пистонов.

24 сентября

Коды-Боро, сопровождаемый толпой людей Богати, принес мне поросенка, за что получил установившуюся плату — небольшое зеркало в деревянной оправе, которое из его рук перешло по очереди к каждому из посетителей. Одни до того держали его перед собою, делая всевозможные гримасы: высовывая язык, надувая щеки, жмуря глаза, то отдаляя, то приближая зеркало, то поднимая его вверх, и при каждом новом, появляющемся в зеркале образе произносили: «а!», «э!», «о!»; другие же, подержав недолго зеркало в руках и заглянув в него, отворачивались, как бы испугавшись чего-то, и сейчас же передавали его следующему.

27 сентября

Заметил, что два бревна, образующие фундамент хижины, перегнили или съедены насекомыми. Мысль, что каждую минуту пол может провалиться, заставила меня немедля принять меры, чтобы привести хижину в более безопасное положение. Так как Ульсон стонет на своей койке и собирается умирать, то мне пришлось самому вырубить новые стойки. Вырубил, но оказался не в силах принести их из леса к хижине.

В два часа хлынул дождь со шквалом. Небо было обложено со всех сторон. Пришлось вернуться в хижину, и, несмотря на то, что она могла рухнуть, я решил, вместо того чтобы готовить обед, лечь спать, так как не было шансов, чтобы дождь перестал лить. «Qui dort, dine», говорит пословица, но она верна только на один день, потому что если и на второй не придется пообедать, навряд ли уж удастся заснуть: при сильном голоде спать невозможно.

Я уже был близок ко сну, когда струйка холодной воды на лице из новой щели в крыше заставила меня подняться и принять меры, чтобы моя постель не была совершенно залита. Я прикрепил с помощью палок и шнурков гуттаперчевую простыню над головой так, что вода будет теперь стекать по простыне на пол, а не падать на подушку.

Я упоминаю обо всех этих удовольствиях специально для тех людей, которые воображают, будто путешествия — ряд приятных впечатлений, и совершенно забывают обратную сторону медали. Не думаю, чтобы эти господа позавидовали мне сегодня: крайняя усталость, головная боль, сырость кругом, перспектива пролежать голодным всю ночь и возможность провалиться. Бывают, однако, положения и хуже.

1 «Qui dort, dine» (франц.) — «Кто спит, тот обедает».

Октябрь

10 октября

Трудно описуемое состояние овладевает иногда мною. Частая лихорадка и, может быть, преобладающая растительная пища до того ослабили мускульную систему, в особенности ног, что взойти на возвышение, даже незначительное, для меня стало трудно, и, даже идя по ровному месту, я порою еле-еле волочу ноги. Хотя к занятиям охота и есть, но сейчас я так устаю, как никогда раньше.

Не могу сказать, чтобы при этом я скверно себя чувствовал; изредка только посещают меня головные боли, но они связаны с лихорадкой и проходят, когда прекращаются пароксизмы… Я устаю так быстро, что никуда не хожу, кроме как в Горенду или в Бонгу за провизией; а то сижу дома, где работы всегда много.

Спокойствие и уединение Гарагаси восхитительны. Однако на Ульсона наша уединенная, однообразная жизнь заметно оказывает дурное действие. Он стал угрюм и сердится на каждом шагу. Его вздохи, жалобы, монологи так надоели мне, что я как-то объявил ему: деревьев кругом много, море в двух шагах; если он действительно так тоскует и находит жизнь здесь такой ужасной, то пусть повесится или бросится в море. Зная причину, я и не подумаю ему мешать.

На днях посетили меня люди Билия, одного из островков архипелага Довольных людей. У двоих или троих молодых папуасов замечательно приятные и красивые физиономии; они положительно не уступают ни одному из красивейших виденных мною полинезийцев.

Узнал, что между туземцами здесь происходят дуэли из-за женщин.

Расспрашивая Каина о знакомых в Били-Били, я спросил о Коре, очень услужливом и понятливом человеке. Каин ответил, что Коре получил рану в ногу при следующих обстоятельствах. Он застал жену свою в хижине другого. Когда Коре повел ее домой, тот вздумал сопротивляться. Коре схватил лук и пустил несколько стрел в противника, которого и ранил; но тот успел тоже вооружиться луком, и пущенная им стрела пронзила Коре ляжку. Другой поединок на почве ревности произошел месяца два тому назад в Богати. Оба противника оказались ранеными, а один чуть было не умер. Копье вонзилось ему в плечо и переломило ключицу.

Опять каждый день слышатся раскаты грома, как и в прошлом году в это время.

21 октября

Вчера вечером и всю ночь слышен был барум в Богати. В него ударяли изредка и однообразно. От пришедшего Саула я узнал, что в Богати — покойник, которого сегодня утром похоронили. Я спросил, не приходил ли кто-нибудь из Богати и не сказал ли ему об этом. Саул ответил, что нет; по ударам барума он знает, что умер человек, но кто именно — ему неизвестно. Следя за ударами барума, он понял, что умершего уже похоронили.

25 октября

Проведя ночь в Бонгу, я очень рано собрался в путь в Мале. Солнце еще не всходило, и только весьма немногие были на ногах и грелись у костров. Один из них — Калеу -нашел, что и ему нужно итти в Мале, и предложил отправиться туда вместе. Пошли.

Мы рано пришли в деревню, где меня привели в большую буамбрамру и просили непременно остаться ночевать.

Один туземец пришел ко мне с жалобой на «тамо русс» (офицеров или матросов корвета «Витязь»). Он объяснил, что хижина его была заперта и завязана, что «тамо русс» открыли двери хижины, влезли в нее и забрали его «окам»¹ и что теперь у него окама нет, так как их делают только «тамо Рай-Мана». Он просил меня возвратить окам или, по крайней мере, уплатить за него. Другой тоже пристал, уверяя, что «тамо русс» подняли его «ненир» (корзина для ловли рыбы), вынули рыбу, а может быть, взяли и ненир или опустили его в нехорошем месте, так как после этого он не мог нигде его найти. Третий заявил, что из его хижины «тамо русс» взяли очень хорошее копье.

Уверенный, что все это не выдумки, я счел справедливым удовлетворить требования туземцев и обещал вознаградить их за вещи, взятые «тамо русс». Зная, что окамы туземцами очень ценятся, я обещал дать за барабан топор; за ненир я предложил нож, а за копье мне показалось достаточным дать три больших гвоздя. Все эти вещи они могут получить, когда хотят, в Гарагаси.

Мое решение, которого они, кажется, никак не ожидали, вызвало громадный восторг. Возгласы: «Маклай — хороший, хороший человек!» послышались со всех сторон. Меня, однако, немало удивило, что через четырнадцать месяцев туземцы еще не забыли всего происшедшего во время посещения корвета «Витязь».

Два больших табира с вареным аяном, для меня и Калеу, были принесены и поставлены перед нами, что послужило знаком, чтобы вся толпа, окружавшая нас, немедленно разошлась, оставив нас одних. Когда мы поели, все воротились, и некоторые предложили мне приготовить для меня кеу, но я отказался.

Несмотря на желание собравшихся продолжать общий разговор, я предпочел отдохнуть и, сказав, что хочу спать, растянулся на барле, привыкнув уже давно ничем не стесняться при публике. Туземцы, видя, что я закрыл глаза, продолжали свой разговор шопотом. Многие разбрелись.

Отдохнув более часа, я сделал прогулку в лес, молчаливо сопровождаемый туземцами. Я заметил в лесу многих птиц, которые не попадались мне прежде. Вернувшись в деревню, я заявил, что желаю получить несколько телумов и человеческих черепов. Мне принесли несколько обломанных деревянных длинных фигур. Все они никуда не годились, что очень опечалило хозяев. На палке принесли мне два человеческих черепа. Я спросил, где челюсти. Оказалось, как обыкновенно: «марем арен»² . Когда я отказался от черепов, туземцы бросили их в кусты, говоря: «Борле, дигор» (нехороший, сор). Это было новое доказательство того, как мало уважают туземцы черепа и кости своих родственников, сохраняя только их челюсти.

Несколько молодых папуасов, сидевших против меня, занимались оригинальной операцией: «выкручивали» себе волосы из подбородка, щек, губ и бровей с помощью вдвое сложенного, крепкого, тонкого шнурка. Они держали шнурки очень близко к коже, вкручивали волосы между обоими шнурками и выдергивали их с корнем быстрыми движениями руки. Несмотря на боль, вероятную при этой операции, туземцы спокойно продолжали ее в течение двух или трех часов.

Другие усердно ели соленый пепел большого тлеющего ствола, облизывая себе пальцы.

Очень смешно было видеть, как мальчик, лет немногим более трех, съел несколько кусков ямса из табира своей матери, потом переменил положение, положив голову ей на колени, и, схватив толстую отвислую грудь ее (она кормила еще другого), стал сосать. Мать продолжала спокойно есть, а сын ее, насосавшись молока, снова принялся за ямс.

1 Окам — барабан из выдолбленного древесного ствола; верхняя часть его затянута кожей ящерицы, а нижняя остается открытой (на Новой Гвинее водится ящерицы в метр длиной).

2 «Марем арен» — «челюсти нет».

28 октября

Одиночество производит на Ульсона странное действие. Глядя на него, я иногда думаю, что мозг его начинает приходить в беспорядок: он по целым часам что-то бормочет, вдруг к чему-то прислушается, вдруг снова заговорит… Нечего мне терять времени, давая ему совет чем-нибудь заняться: он убежден, что мы скоро умрем, будем убиты или погибнем как-нибудь иначе. Единственно, чем он интересуется и что делает иногда, — это приготовление пищи; иногда ж он валяется целый день, притворяясь очень больным. Мне этот ленивый трус противен, я почти не говорю с ним и не удостаиваю даже приказывать ему; достаточно, что я переношу его присутствие, кормлю и пою его, когда, по лени или болезни, он не хочет или не может двинуться с места.

Мне много раз случалось долго прислушиваться: вдали точно слышатся человеческие голоса. Слушаешь, слушаешь — звуки немного приближаются, и что же оказывается? Оказывается, муха жужжит; звук, очень похожий на человеческий голос. Не только я и Ульсон ошибались много раз, но и самих туземцев эти звуки вводят в заблуждение.

30 октября

Дождь и снова дождь. Течет на стол, на постель и на книги… Положение мое теперь следующее: провизия вышла, хина совсем на исходе, капсюль остается около сотни, так что охотиться каждый день не рационально; беру каждый раз по две капсюли, но не всегда приношу двух птиц. Многие препараты приходится выбросить, новых нельзя сохранять, так как нет спирта; донашиваю последнюю пару башмаков. Лихорадка сильно истощает. К тому же хижина приходит в плачевное состояние.

Ноябрь

2 ноября

Сегодня ночью с треском обрушилась боковая веранда. Я думал, что вся хижина валится. Дождь шел весь день, так что поправлять веранду нельзя было и думать. Птиц не слышно.

3 ноября

Утром приходил Туй, и так как лил дождь, я должен был принять его под навесом. Я его поместил на веранде, у самой двери моей комнаты, около которой я сидел. Он пришел просить меня прекратить дождь, уверяя, что люди Горенду и Бонгу уже все делали, чтобы заговорить дождь, но без успеха, а если Маклай попробует, то дождь непременно перестанет. Туй просил долго, и я узнал от него множество мелких, но интересных подробностей папуасской жизни.

Хотя я порядочно говорю на диалекте Бонгу, но все-таки мне еще потребуются годы, чтобы действительно ознакомиться с образом мышления и с образом жизни этих людей. В продолжение пятнадцати месяцев я ни разу не присутствовал при их церемонии бракосочетания и не видел многого другого.

4 ноября

Отправился за ямсом рано поутру, ничего не евши, по той простой причине, что в Гарагаси не было ничего съедобного. Как только я пришел в деревню, решительно все жители не на шутку пристали ко мне, чтобы я прекратил дождь, потому что он очень вредит их плантациям. Все принесли мне провизии и не хотели ничего брать за нее, прося дать им взамен лекарство от дождя. Желая выведать от них, каким образом они сами заговаривают дождь, я предложил сделать это при мне. Бугай показал мне, как они это делают, но прибавил, что в настоящее время их «оним»¹ не помогает.

Туземцы уверены, что я могу, но не хочу согласиться на их просьбу.

1 Оним — магическое средство, колдовство, заговор.

Декабрь

18 декабря

Я принял приглашение туземцев и отправился на «ай» в Бонгу. Приготовление кушаний, жевание кеу, раздирающая уши музыка прошли своим чередом, и так как я запоздал, то остался ночевать в буамбрамре Саула.

19 декабря

Свет утренней зари уже проник в буамбрамру, а я еще не поднимался. Ночью меня много раз будила музыка и крики, всегда сопровождающие здесь «ай».

— Биа, биа! (Огонь, огонь!) — послышалось в некотором расстоянии от буамбрамры. Несколько туземцев вошли очень встревоженные и заявили, что около Кар-Кара виден огонь или дым от огня.

— Так что же? Люди Кар-Кара жгут унан, — сказал я, потягиваясь, но все еще не вставая.

— Нет, это не в Кар-Каре виден дым, а из моря он выходит. Скажи, Маклай, что это такое?

— Я посмотрю, а потом скажу, — отвечал я. В эту минуту несколько человек прибежали, крича:

— Маклай! О, Маклай! Корвет русс гена: биарам боро! (Маклай, о, Маклай! Русский корвет идет: дым большой!)

Еще не веря новости, я оделся и отправился к морю. При первом же взгляде всякое сомнение исчезло: дым шел из трубы большого парохода, — вероятно, военного судна. Корпуса его еще не было видно, но можно было заметить, что судно приближается. Во всяком случае, следовало спешить в Гарагаси, поднять флаг у хижины, переодеться и отправиться навстречу судну. Какой бы национальности оно ни было, командир не откажется взять мои письма, уступить мне немного провизии и отвезти больного Ульсона в ближайший порт, посещаемый европейскими судами. Все это я обдумал, сидя на платформе пироги, которая везла меня из Бонгу в Гарагаси.

Ульсон лежал на своей койке и по обыкновению охал, но когда я сказал ему, что мне нужен флаг, так как приближается военное судно, я подумал, что человек этот положительно сошел с ума. Он не то смеялся, не то плакал и болтал так несвязно, что я стал опасаться, не случился бы с ним какой-нибудь припадок.

Я поспешил поднять русский флаг на флагштоке, сделанном еще матросами корвета «Витязь». Как только флаг оказался на месте и легкий ветер развернул его, я заметил сейчас же, что судно, бывшее около острова Ямбомбы, переменило курс и направилось прямо в Гарагаси. Я вернулся в свою комнату, хотел переодеться, но нашел это совершенно лишним: платье, которое я мог бы надеть, во всех отношениях такое же, какое уже было на мне.

Я сошел вниз к песчаному берегу, и немалого труда стоило мне убедить троих туземцев отправиться вместе со мною навстречу приближающемуся судну. Я уже мог различать русский флаг. Сагам и Дигу гребли очень медленно, следя за движением судна и беспрестанно прося меня вернуться на берег. Я увидал офицеров на мостике, смотрящих на меня в бинокль.

Наконец мы были уже так близко от судна, которое шло теперь малым ходом, что я невооруженным глазом мог различить несколько знакомых лиц между офицерами. Они тоже узнали меня.

Мое внимание было отвлечено состоянием моих спутников. Вид такого большого количества людей привел их в сильное волнение. Когда же по приказанию командира матросы были посланы по реям и прокричали троекратное «ура», мои папуасы не выдержали, выпрыгнули из пироги и, вынырнув далеко от нее, стали плыть к берегу. Гребки тоже были захвачены ими или брошены в море. Я остался в пироге один и без гребков. Пришлось кое-как, гребя руками, приблизиться к клиперу и поймать брошенный мне канат.

Наконец я взобрался на палубу, где общая суматоха и множество людей странно подействовали на меня. Я был встречен командиром клипера «Изумруд» Михаилом Николаевичем Кумани и офицерами. Все были очень любезны, но говор кругом утомлял меня. Мне было сказано, что клипер был послан генерал-адмиралом, и что, между прочим, г. Ракович¹ был переведен с корвета «Витязь» на клипер «Изумруд» специально для того, чтобы указать место, где должны были быть зарыты мои бумаги, так как в Европе распространился слух, будто я убит или умер. Некоторые офицеры признались даже, что, увидя человека в европейском платье, выехавшего им навстречу, они думали, что это Ульсон: они были почти уверены, что не застанут меня в живых.

Я попросил командира позволить мне отправиться домой и приехать через несколько часов переговорить с ним.

Приход клипера явился такой неожиданностью, что я еще не составил себе плана относительно того, что надо предпринять. Самым подходящим мне казалось — с помощью людей клипера поправить мою хижину, достать с клипера новый запас провизии и остаться здесь продолжать мои наблюдения, отослав в ближайший порт совершенно ненужного мне Ульсона. Я мог также послать мой дневник и метеорологический журнал Географическому обществу и кончить и отослать начатое письмо об антропологии папуасов академику Бэру.

К обеду я вернулся на «Изумруд». Михаил Николаевич сказал мне, между прочим, что по случаю моего не слишком хорошего здоровья он желал бы, чтобы я уже с сегодняшнего дня поселился на клипере, а перевозку моих вещей из Гарагаси на клипер предоставил одному из молодых офицеров. Это предложение показалось мне немного странным.

— А кто вам, Михаил Николаевич, сказал, что я вообще поеду с вами? Это далеко еще не решено, и, так как я полагаю, что вы можете уделить мне немного провизии, взять с собой Ульсона и мои письма до ближайшего порта, то мне всего лучше будет остаться здесь, потому что здесь мне еще предстоит много дела по антропологии и этнологии² здешних туземцев. Я попрошу вас позволить мне ответить вам завтра, отправлюсь ли я на «Изумруде», или останусь здесь.

Михаил Николаевич согласился, но я мог заметить, что мои слова произвели на многих странное впечатление. Некоторые подумали (я это знаю от них самих), что мой мозг от разных лишений и трудной жизни пришел в ненормальное состояние.

Я узнал, между прочим, от командира, что голландское правительство посылает военное судно с ученой целью вокруг острова Новой Гвинеи. Это обстоятельство сильно заинтересовало меня; я мог бы, таким образом, подкрепив свое здоровье морской экскурсией, вернуться с новыми силами и новыми запасами на Берег Маклая.

Я рано вернулся в Гарагаси и вскоре заснул, как убитый, после утомительного дня, предоставив себе на другое утро решить важный вопрос: ехать или нет?

1 Ракович — лейтенант, оставивший интересные воспоминания о плаваниях «Витязя» и «Изумруда».

Вот как он описывает встречу с Маклаем:

«Жив Маклай или нет? Большинство уже давно исключило Маклая из списка живых, так как в одной из австралийских газет несколько времени тому назад было напечатано, что в «Астролябию» заходило одно купеческое судно, нашедшее в живых только Ульсона; но тем не менее мы все были взволнованы и ждали чего-то необыкновенного. Находясь в трех или четырех милях от порта Константина, мы направили все трубы и бинокли на берег… Наконец один из офицеров заметил русский флаг, развевающийся между ветвями громадных дерев, и пришел в такое волнение, что едва мог сообщить об этом командиру.

…Клипер прибавил ходу, и мы увидели дом; видели, как отвалили две пироги и пошли к нам навстречу. Постепенно сближаясь, мы различили какого-то европейца, который вскоре, ко всеобщей радости, оказался мнимоумершим Маклаем.

Сцена встречи была самая торжественная. Разукрашенные оружием и головными уборами гребцы чинно сидели на своих местах в пироге, а между ними на возвышении помещался худой и обросший Маклай в истрепанном и поношенном костюме и в соломенной шляпе. Клипер остановился и, с грохотом выпуская излишний пар, послал по вантам команду, которая, вместе со стоявшими на мостиках офицерами, дружным и многократным «ура» приветствовала нашего смелого исследователя Новой Гвинеи.

Когда Маклай поднялся на клипер, рукопожатиям, поздравлениям и разным вопросам не было конца. Маклай сильно изменился за время пятнадцатимесячного отшельничества от пароксизмов лихорадки, всякого рода лишений и трудных работ. В фланелевой рубахе, в гамашах, с кинжалом за поясом, с сумкой через плечо, наполненной разными лохмотьями для мены и покупки пищи, он был настоящим Робинзоном Крузо».

2 Этнология — устарелое название этнографии.

20 декабря

Командир «Изумруда» хотел бы остаться здесь, по возможности, на короткое время, так как когда-то на корвете «Витязь» после непродолжительной стоянки на этом месте заболели несколько человек. Но в два или в три дня я буду не в состоянии написать достаточно подробный отчет Географическому обществу; послать же мой дневник в том виде, как я его писал, мне тоже кажется неудобным. Это — одно.

Другое обстоятельство, важное для меня, — это известие, что если я приму необходимые меры, то буду иметь возможность вернуться сюда на голландском судне. Вернуться снова сюда мне необходимо. Я знаю туземный язык, я заслужил у туземцев доверие, и дальнейшие наблюдения по антропологии и этнологии будут мне значительно облегчены.

Таковы были мысли, которые на другое утро привели меня к решению оставить на время Берег Маклая, с тем, однако, чтобы вернуться сюда при первой возможности.

Когда я объявил капитану свое решение, он спросил меня, сколько мне необходимо времени, чтобы собраться. Я ответил, что через три дня после того, как «Изумруд» бросил якорь, он будет в состоянии поднять его и итти, куда пожелает. Остающиеся два дня я предоставил себе на упаковку вещей и на прощанье с туземцами.

Михаил Николаевич любезно уступил мне одну из своих кают, и я уже перевез на клипер многие вещи из Гарагаси.

Вечером пришли ко мне с факелами люди из Бонгу, Горенду и Гумбу; между ними были также жители Мале и Колику-Мана. Туй, Бугай, Саул, Лако, Сагам и другие, которых я более знал и которые чаще бывали в Гарагаси, особенно сокрушались о моем отъезде и, наконец, пришли к решению: просить меня остаться с ними, не ехать, а поселяться на этом берегу, уверяя, что в каждой деревне мне будет построен дом, что для каждого дома я могу выбрать из девушек по жене или даже по две жены, если одной недостаточно.

Я отклонил это предложение, сказав, что вернусь со временем и опять буду жить с ними.

Люди Гумбу пристали ко мне, прося итти в Гумбу, где, по их словам, кроме местных жителей, собрались люди Теньгум, Энглам и Самбуль-Мана; все они хотят меня видеть. Не желая отказать им, может быть, в последний раз, я пошел, окруженный большой толпой туземцев с факелами в руках.

В Гумбу было повторение сцены, бывшей в Гарагаси.

Все просили меня не уезжать. Мне мало пришлось спать, и когда к утру я хотел подняться, то почувствовал значительную боль в ногах. Последние два дня я много ходил и не обращал внимания на израненные ноги, которые сильно опухли; раны стали очень мешать при ходьбе. Однако я пошел по берегу, желая вернуться скорее в Гарагаси. Боль была так сильна, что туземцы, устроив из нескольких перекладин носилки, перенесли меня до мыска Габина, а оттуда перевезли на клипер, где я отдохнул и где раны мои были обмыты и перевязаны.

По приказанию командира, толстая доска красного дерева, на которой прибита медная, должна быть водружена на одном из деревьев около моей хижины в Гарагаси. На меди вырезана надпись:

Vitiaz. Sept. 1871
M1KLOUCHO-MACLAY
Izoumroud. Dec. 1872

Я отправился, несмотря на больные ноги, указать место, которое будет для этого наиболее подходящим. Я выбрал большой кенгар — самое высокое и представительное дерево в Гарагаси.

Остаток дня я провел дома, заканчивая упаковку вещей, так как завтра будет последний день моего пребывания в этой местности.

21 декабря

Вечером, засыпая, я подумал о том, что в продолжение четырнадцати месяцев и даже более я не нашел времени устроить себе удобную койку; край корзины, на которой помещалась верхняя часть моего тела, был дюйма на два выше крышки другой корзины, где лежали мои ноги; а ведь стоило только подложить два бруска под более низкую корзину, и мне было бы удобно! Разумеется, я не стал тревожиться об этом в последнюю ночь.

Вчера я уговорил туземцев приехать на клипер осмотреть его, и, действительно, довольно многие явились в Гарагаси, — однако весьма немногие отправились со мною на клипер, и еще меньшее число отважилось взобраться на палубу. Там вид множества людей и разных аппаратов, для них непонятных, так испугал туземцев, что они ухватились со всех сторон за меня, думая быть таким образом в безопасности. Тогда я попросил одного из матросов принести мне канат; середину его я обвязал себе вокруг талии, а оба конца веревки предоставил моим папуасам. Теперь я мог итти вперед, а папуасы воображали, что держатся за меня. С таким хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы отвечать на вопросы и объяснять туземцам назначение разных предметов, обошел я всю палубу.

Пушки пугали папуасов; они отворачивались и переходили к другим предметам. Что их особенно поразило и вместе с тем заинтересовало — это два небольших бычка, взятых в качестве живой провизии для команды: туземцы не могли наглядеться на них и просили подарить им одного. Узнав у меня название животных, они старались не забыть его, повторяя: «бик», «бик», «бик».

Мы спустились вниз, в кают-компанию. По дороге туземцев очень заинтересовала машина. Разумеется, они не могли понять, что это такое. Затем большие зеркала в кают-компании, в которых они могли видеть несколько человек сразу, очень им понравились. Фортепиано, которое я назвал «ай боро русс»¹, не только заинтересовало их, но один папуас захотел даже сам попробовать играть.

Я поспешил выпроводить их наверх.

На палубе одному из туземцев захотелось вновь посмотреть быков. Он обратился ко мне, но, забыв название «бик», стал спрашивать о «большой свинье». Не поняв его, я отвечал, что никакой свиньи на корвете нет; тогда, чтобы более точно назвать животное, он прибавил, что хочет видеть «большую русскую свинью с зубами на голове». Один из товарищей подсказал ему: «бик», и они все хором затянули: «бик», «бик». Видя, что гости достаточно освоились с палубой, я высвободился из петли и предоставил им передвигаться свободно.

Сегодня же последние мои вещи были перевезены из Гарагаси; Ульсон тоже перевезен на клипер и, как больной, помещен в лазарет.

Перед моим отъездом Туй просил сказать ему, через сколько месяцев я вернусь. Даже и теперь, уезжая после пятнадцатимесячного пребывания здесь, я не мог сказать «много», так как этого слова до сих пор не узнал; я ответил «навалобе», что значит приблизительно: «со временем».

1 То есть «большой русский музыкальный инструмент».

22 декабря

С самого утра пироги окружили клипер, и мне постоянно докладывали, что «черные» хотят видеть меня или зовут меня. Когда я выходил, туземцы начинали кричать, но шум поднимающегося якоря и несколько оборотов винта скоро разогнали все пироги; крики «э мем» и «э аба» стали доноситься не так ясно.

Когда клипер стал подвигаться вперед и огибать мысок Габина, раздались удары барума почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошел мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу.

Отдаляясь, мы еще долго слышали барум. Когда клипер шел мимо Били-Били, я мог в бинокль ясно сидеть туземцев, которые сидели, стояли и двигались вдоль скалистого берега.

Пройдя архипелаг Довольных людей и порт великого князя Алексея, мы обогнули мыс Круазиль и вошли в пролив между Новой Гвинеей и островом Кар-Кар, который я назвал на моей карте проливом «Изумруд».

К ОГЛАВЛЕНИЮ КНИГИ

Источник

Условие

Утверждения:

Текст:

Ответ

Условие

Утверждения:

Текст:

Ответ

Условие

Утверждения:

Текст:

Условие

Утверждения:

Текст:

Ответ

Условие

Утверждения:

Текст:

Условие

Утверждения:

Текст:

Условие

Утверждения:

Текст:

Условие

Утверждения:

Текст:

Условие

Утверждения:

Текст:

Ответ

Условие

Утверждения:

Текст:

Готовое сочинение ЕГЭ №1

Готовое сочинение ЕГЭ №2

Готовое сочинение ЕГЭ №3

Готовое сочинение ЕГЭ №4

Готовое сочинение ЕГЭ №5

Полный текст ЕГЭ Толстого Л.Н о счастье и восприятии жизни:

Виды придаточных предложений в СПП

Источники:

Сложноподчиненное предложение

Сложноподчиненное предложение

Источники:

Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди сочинение

Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди сочинение

2 вариант

Также читают:

Картинка к сочинению Образ и характеристика Макара Девушкина в романе Бедные люди

Популярные сегодня темы

Также читают:

Источники:

Берег Маклая на Новой Гвинее

Первое пребывание на берегу Маклая на Новой Гвинее