Военная цензура была чрезвычайно жестокой военнослужащий даже намеком не мог сообщить егэ

Журнал «Источник» 1993 год

Тайна переписки охраняется законом. Конституция СССР, статья 128,

Леопольд АВЗЕГЕР

Не думаю, что сам факт существования цензуры является для кого-то секретом в Советском Союзе. Другое дело, что она собою представляет, что за люди в ней работают. Бытует мнение о некоем сидя­щем в цензуре круглом болване, который вымарывает все, что предлагает уму вымарать инструкция. Конечно, интеллектуа­лы не работают в цензуре. Но важно то, что в ней работают профессионалы ‘знающие свое дело,

Я вскрывал ваши ПИСЬМА…

Воспоминания бывшего тайного цензора МГБ*

Печатаются в сокращении.

Нелегко было мне сесть за эти воспоминания. Возможно, оттого, что на Западе еще никто и никогда не касался вплотную той деятельности, с которой в силу ряда обстоятельств свела меня жизнь. Были у меня и иные, чисто личные причины, по которым я хранил молчание более двадцати семи лет. Теперь, однако, я решил рассказать обо всем, что знаю и что, как мне кажется, не имею морального права уносить с собой.

Я родился в Западной Украине, в Дрогобыче, который в 1939 году вместе со всей Западной Украиной был «освобожден» Красной Армией и стал обычным советским городом. Довольно рано я вступил в комсомол, а затем и в партию, и это во многом определило мою дальнейшую судьбу. Как только началась война, меня взяли в действую­щую армию и отправили в подмосковный* город Муром, где формировалась наша будущая воинская часть. Позже я участвовал в боях за освобождение Украины, Румынии, Венгрии, Чехословакии и Австрии, был награжден несколькими орденами и медалями, а после победы над гитлеровской Германией нашу часть перебросили на Восток, в Маньчжурию, а затем в Забайкальский военный округ. Вот здесь-то, собственно, и произошел ^поворот в моей жизни.

В начале февраля 1946 года в наше подразделение из Читы прибыли два офицера, в распоряжение которых была сразу же предоставлена отдельная комната в штабе батальона. По их обмундированию трудно было определить, к какому роду войск они принадлежат. Однако, когда они в числе нескольких других пригласили меня на беседу, то по тому, как держались, и еще больше по вопросам, которые задавали, я понял, что офицеры эти принадлежат к советской разведке. Вели они себя совершенно непринужденно, по-дружески, непрестанно шутили, словно желали подчеркнуть, что к нашей беседе не имеют отношения никакие чины и звания. Но все это не помешало им, словно бы между прочим, задать множество вопросов: где я родился, кто я по происхождению, живы ли родитель, чем занимаются, но особенно их интересовало мое образование и еще более — знание языков. В конце концов они спросили, согласен ли я переехать в Читу, где находится штаб Забайкальского военного округа, для продолжения своей воинской службы, но не упомя­нули, в каком именно подразделении мне предстоит служить. Мне были обещаны гораздо лучшие условия — а в части, где я служил, они были хуже некуда, — сказано, что вскоре после переезда в Читу я смогу получить отпуск и поехать на родину в Дрогобыч. Я подумал — что я теряю? — и принял их предложение, а они, попросив меня никому не рассказывать о нашей встрече, сообщили, что очень скоро на мое имя придет из Читы вызов.

Теперь несколько слов об этих двух офицерах, с которыми позже я довольно|близко познакомился. Оба они были офицерами органов госбезопасности, один из них,|Сергей Иванов, — сотрудник отдела кадров Читинского областного управления госбезопасности, другой, лейтенант Петр Черенко, — руководителем национальной группы отдела военной цензуры № 115. С Черенко у меня сложились особенно теплые, дружеские отношения, они продолжались несколько лет, пока мы работали в одном и том же отделе. По вечерам он, бывало, заходил ко мне, я бывал у него, выпивали, о многом говорили, но о работе йикогда. О работе в среде, куда я попал, говорить не было принято.

После того, как я приехал в Читу, меня пригласили в отдел кадров областного управления МГБ, заказав предварительно пропуск, и — не преувеличивая — влечение почти двух дней я сидел и заполнял анкеты. Иные из вопросов буквально ставили<в тупик. Среди прочего надо было, например, сообщить имя и отчество дедушек и бабушек, перечислить всех абсолютно близких родственников, с указанием точной степени родства и их места жительства, сообщить, кто из моих родственников был в оппозиции и в какой именно. Наконец, анкеты были заполнены, сданы и через несколько дней мне было объявлено, что я зачислен на работу в областное управление МГБ, в отдел военной цензуры № 115 (отдел «В»), с месячным испытательным сроком. И тут же было предложено подписать обязательство о том, что я такой-то и такой-то, обязуюсь никогда, нигде и никому, ни при каких условиях и обстоятельствах не разглашать то, что видел, слышал или узнал во время своей работы в органах. Я обязался также никогда не упоминать об этой работе в своих письмах, в дневниках, воспоминаниях и т. д.

Довольно скоро я понял, что все эти заполняемые мной анкеты и собеседования в отделе кадров были только началом, это был некий предварительный формальней прием. Главные проверки меня еще ждали. Вместе со мной в областное управление МГБ было принято еще десять человек, все они были члены партии и комсомольцы, но это не помешало половину из них уже через два-три месяца уволить. Ни одному из них так и не сказали, что истинной причиной его увольнения была не совсем «чистая» анкета, называли какие угодно причины, но только не это.

Я часто задаю себе вопрос: «Ну, а почему, собственно, приняли меня, еврея, жителя западных областей?» Во-первых, по-видимому, потому, что у меня была идеально чистая биография — не считая «пятого пункта», — но тогда он еще не играл такой роли, как впоследствии. Был я вначале комсомольцем, а ко времени поступления в МГБ — и членом партии. Сыграло, по-видимому, свою роль и знание языков: кроме русского я знал украинский, польский, немецкий, идиш. Но главным, я думаю, было третье обстоятельство, которое, впрочем, сыграло свою роль впоследствии. В органах работали члены моей семьи — жена Лидия Шмакова — в отделе политического контроля (ПК); ее сестра Клава — в военной цензуре, а их дядя, Андрей Николаевич Сергеев, занимал пост началь­ника отделения в отделе военной цензуры № 115.

Вообще надо сказать, что многие сотрудники областного управления МГБ старались пристроить своих жен в цензуру. В управление МГБ работали по двенадцать часов в сутки, восемь — днем и четыре — вечером, тогда как у цензоров был восьмичасовой рабочий день. Естественно, сотрудники этого управления стремились, чтобы их жены по вечерам были дома, с детьми, занимались хозяйством, — работа в цензуре оставляла для этого время. Но была еще одна, куда более важная причина, почему в органы принимали людей, которые так или иначе были связаны родственными отношениями с теми, кто уже здесь работал. Выше я уже вскользь упомянул, что секретность была, да и по сей день остается, высшим принципом работы МГБ. Так вот, для того, чтобы не происходила «утечка» этой секретности, очень важна была эта родственная круговая порука. Простой пример: если муж работает в управлении МГБ, а жена, скажем, в военной цензуре или отделе политичес­кого контроля, то вряд ли он станет ее допытывать, чем она занимается на службе, во-первых, он и сам о многом знает, а во-вторых — я снова это повторяю — в течение всей их жизни работникам органов внушается, что надо быть молчаливыми, замкнутыми, нелюбопытными. Молчание во всем том, что касалось работы, становилось их условным рефлексом. Иное дело, если один из супругов, скажем, муж, не имеет отношения к органам, это уже другой человек, которого просто не может не одолевать любопытство, чем «занимается его половина.

Вот так и получилось, что в нашем Читинском управлении МГБ, куда ни кинь взгляд, всюду были родственники. Начальником отделения в отделе политического контроля, или ПК, был капитан Федор Игнатьевич Новицкий, с которым впоследствии мен& столкнет судьба, а его жена Маруся работала в военной цензуре. Начальником международного отделения был лейтенант Пулипов, а его жена Лена — сотрудницей отдела политического контроля. Подполковник Бугай был начальником отдела кадров областного управления МГБ, его жена Вера Галицкая работала в ПК, сестра подполковника Бугая, Матрена Бугай, опять же была сотрудницей ПК, и т. д.

ВОЕННАЯ ЦЕНЗУРА

Почти все, кого вместе со мной приняли, были направлены в отдел (отделение) военной цензуры № 115.

Что представлял собой этот отдел? Начну с того, что он был расположен в двух совершенно изолированных помещениях, поскольку в Забайкальском военной округе, по существу, были два отделения военной цензуры. Их территория была огорожена колючей проволокой. Здесь круглосуточно находился ответственный дежурный, без его разрешения на территорию отделения вход был воспрещен. Дежурного отделения вы всегда могли отличить по чекистской форме, обычно это был офицер, который на видном месте носил оружие. Даже своим внешним видом этот дежурный как бы символизировал, что военная цензура — это организация, на которую распространяются все нормы армейской жизни.

Дежурный обязан был тотчас же докладывать о каждом происшествии на территории отделения военной цензуры в областное управление МГБ, которому он непосредственно подчинялся.

Не представляет особого труда догадаться, чем занималась военная цензура — в основном проверкой писем военнослужащих. Но не только ими, а, может быть, еще в большей степени письмами, которые получали военнослужащие.

Будучи принятым в военную цензуру, я сразу же попал в так называемую националь­ную группу — в мои обязанности входила проверка писем на немецком, польским, укра­инском языках, а также писем на идише. Но разумеется, на идише и на немецком почти не писали. Мало было писем и на польском, зато на украинском писали очень много, в именно эти-то письма я и должен был проверять.

Ежедневно комендант военной цензуры принимал мешки писем, поступающих к нам, за колючую проволоку, из внешнего мира. От коменданта письма шли к оперуполномочен­ному, а тот уже распределял их между цензорами. Каждый цензор, приходя на работу, получал штамп «Проверено военной цензурой», а вместе с ним ножницы, клей и два отдельных конверта. На одном было написано: «Для изъятия текста», на другом — «Для оперативного использования». Обязанности цензора выглядели не слишком хитро. При­ступая к работе, он ножницами отрезал борт конверта, стараясь это делать с максимальной осторожностью, чтобы не повредить письмо. Затем проверял написанное, если письмо было не по-русски, он направлял его в национальную группу.

Военная цензура была чрезвычайно жесткой. Военнослужащий даже намеком не мог сообщить, где он находится и где расположена его часть. Разумеется, отправители велико­лепно знали это правило и все-таки нет-нет, да и нарушали его. Дело в том, что моя служба в военной цензуре совпала с войной в Корее. В газетах, разумеется, не писали о том, что советские воинские подразделения находились в Корее, правда, не на передовой, служили главным образом в зенитной артиллерии, в авиации, и, естественно, этот факт держался в глубочайшей тайне. Газеты были полны обвинений, направленных против американского империализма, спровоцировавшего войну и помогавшего южнокорейским марионеткам. Советский же Союз выступал в роли этакого справедливого миротворца.

Можно себе представить, с каким тщанием мы, военные цензоры, должны были вылавливать письма, в которых можно было, например, прочитать: «Привет из Пхеньяна», или «Ich bin in Korea», или еще что-то подобное. Не то, чтобы хотели сообщить секретные данные, а просто, о чем было писать людям, неожиданно оказавшимся в Корее, и как удержаться от того, чтобы не сообщить это близким. Но цензоров мало волновали побуди­тельные мотивы отправителей. Письма с упоминанием о Корее чаще всего шли в конверт «Для оперативного использования», или, как еще принято было называть в цензуре, — для «оперативной разработки». Думаю, что в Советском Союзе многие знают, чем обычно заканчиваются такие «оперативные разработки».

Не менее строго проверялись письма, идущие в адрес военнослужащих из различных концов страны. Запрещалось писать о продовольственных и других трудностях, о стихий­ных бедствиях, о неурядицах в колхозах, об очередях… Невинные, казалось бы, фразы «Дорогой Вася, у нас уже второй год неурожай» или «У нас в колхозе был пожар» немедленно вымарывались. Убиралось все, что, как сказано было в инструкции, могло повлиять на душевно-психическое и моральное состояние военнослужащего. Чем меньше он знает об окружающей жизни, тем лучше — к этому сводился основной принцип военной цензуры.

По опыту своей работы в Чите я берусь утверждать, что нет такого языка и в Советском Союзе, и за его пределами, который мог бы стать барьером в работе цензуры. В нашей национальной группе, которой руководил мой «крестный отец» Петр Черенко, работали цензоры, владевшие почти всеми языками народов СССР: татарским, узбекским, казахс­ким, киргизским, монгольским, якутским, чувашским, мордовским, грузинским, армянс­ким, азербайджанским, идишем, польским. Мой сосед по столу лейтенант Бахтин один мог проверять письма на татарском, узбекском, киргизском и казахском языках. Но все-таки у нас, как и в других областях, не было людей, знающих все исключительно языки, поэтому была разработана весьма совершенная система, система, так сказать, «взаимопомощи». В каждом областном отделении существовал полный список цензоров с указанием языков, которыми они владели, и места их нахождения. Известно, например, было, что цензоры, владевшие татарским языком, находились в Москве, Казани, Хабаровске, Чите, грузинс­ким языком — в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Чите и т. д. В Чите, например, не было цензора, знающего китайский, зато он был в Хабаровске, и если возникала необходимость в его содействии, письмо немедленно пересылалось в Хабаровск.

(продолжение следует)

Рассказ перлюстратора, запрещенные выдержки из писем военной и послевоенной поры

Анатолий Стреляный: Как известно, в конце 1920-х годов в Советском Союзе были прекращены социологические исследования. С тех пор, вплоть до 1960-х годов, общественное мнение изучалось тайно, изучалось особыми способами и особыми учреждениями – госбезопасностью и аппаратом правящей Коммунистической партии. Опросы граждан в число применявшихся способов, конечно, не входили, зато широко использовались доносы и частная переписка граждан. Даже среди самых преданных советской власти не было людей, которые верили в существование тайны личной переписки. Но до недавнего времени почти не было сведений о том, как действовал механизм почтовой цензуры. Сегодня мы располагаем этими сведениями. Они из первых рук, вот что самое поразительное для тех, кто достаточно пожил при советской власти.

Кто из них мог думать, что когда-нибудь может быть рассказано с мельчайшими подробностями, как госбезопасность читала письма, во-первых, а, во-вторых, что это сделает кто-нибудь из самих цензоров, многократно проверенных, запуганных и выдрессированных офицеров ГБ? И, однако же, и такое время наступило, и такой человек нашелся. Это – Леопольд Авзегер. Его воспоминания довольно известны как в России, так и в мире. Сегодня вы услышите отрывки из них в связи с тем, что мы приготовили для вас другой, еще не публиковавшийся материал. Это образцы мест, которые советская цензура вымарывала из частных писем после Второй мировой войны. Цензор был обязан не только вымарать сомнительное место или конфисковать письмо целиком, сначала крамола копировалась и, вместе с адресом автора, направлялась в соответствующее подразделение госбезопасности для принятия мер. Неосторожно написанное письмо могло привести человека в тюрьму. Так случилось, например, с Александром Исаевичем Солженицыным. Слушайте отрывки из воспоминаний Леопольда Авзегера, бывшего офицера Министерства государственной безопасности СССР, тайного цензора частной переписки граждан. Он читал письма, написанные на нескольких языках, но главным образом – на украинском.

Диктор: Ежедневно комендант военной цензуры принимал мешки писем, поступающих из внешнего мира. От коменданта письма шли к оперуполномоченному, а тот уже распределял их между цензорами. Каждый цензор, приходя на работу, получал штамп «Проверено военной цензурой», а вместе с ним ножницы, клей и два отдельных конверта. На одном было написано «Для изъятия текста», на другом – «Для оперативного использования». Обязанности цензора выглядели не слишком хитро. Приступая к работе, он ножницами отрезал борт конверта, стараясь это делать с максимальной осторожностью, чтобы не повредить письмо. Затем проверял написанное. Если письмо было не по-русски, он направлял его в национальную группу.

Военная цензура была чрезвычайно жесткой. Военнослужащий даже намеком не мог сообщить, где он находится и где расположена его часть. Разумеется, отправители великолепно знали это правило и все-таки нет-нет да и нарушали его. Дело в том, что моя служба в военной цензуре совпала с войной в Корее. В газетах, разумеется, не писали о том, что советские воинские подразделения находились в Корее, правда, не на передовой, служили главным образом в зенитной артиллерии, в авиации, и, естественно, этот факт держался в глубочайшей тайне. Газеты были полны обвинений, направленных против американского империализма, спровоцировавшего войну и помогавшего южнокорейским марионеткам. Советский же Союз выступал в роли этакого справедливого миротворца.

Можно себе представить, с каким тщанием мы, военные цензоры, должны были вылавливать письма, в которых можно было, например, прочитать «Привет из Пхеньяна» или «Ich bin in Korea», или еще что-то подобное. Не то чтобы хотели сообщить секретные данные, а просто о чем было писать людям, неожиданно оказавшимся в Корее, и как удержаться от того, чтобы не сообщить это близким. Но цензоров мало волновали побудительные мотивы отправителей. Письма с упоминанием о Корее чаще всего шли в конверт «Для оперативного использования», или как еще принято было называть в цензуре – для «оперативной разработки». Думаю, что в Советском Союзе многие знают, чем обычно заканчиваются такие «оперативные разработки».

Не менее строго проверялись письма, идущие в адрес военнослужащих из различных концов страны. Запрещалось писать о продовольственных и других трудностях, о стихийных бедствиях, о неурядицах в колхозах, об очередях… Невинные, казалось бы, фразы «Дорогой Вася, у нас уже второй год неурожай» или «У нас в колхозе был пожар» немедленно вымарывались. Убиралось все, что, как сказано было в инструкции, могло повлиять на душевно-психическое и моральное состояние военнослужащего. Чем меньше он знает об окружающей жизни, тем лучше – к этому сводился основной принцип военной цензуры.

Думаю, что цензура – это, может быть, единственная в мире организация, где вскрытие и читка чужих писем доведены до уровня подлинного искусства. Должны были не просто вскрыть письмо, но сделать это так, чтобы никто и никогда не узнал об этой операции. Я беру на себя смелость утверждать, что в советской цензуре вскрытие писем находится на высоком техническом уровне, это в полном смысле слова – ювелирная работа.

Начнем с того, что работой этой в течение ряда лет занимались одни и те же люди, ставшие, без преувеличения, специалистами своего дела. Я не стану вдаваться в детали этой технологии (хотя и они, быть может, небезынтересны). Замечу лишь, что для вскрытия писем в нашем отделе применялась специальная посуда, отлитая из нержавеющей стали. Эту посуду сделали опять же не на обычном предприятии (кому же можно было доверить такое дело?), а в специальных мастерских МГБ. Так вот, в наше распоряжение предоставлялись стальные герметически закрытые чаны, имеющие сверху отверстия для наполнения водой. Кроме того, в них были и специальные отверстия, через которые приходил пар. Письма клались не на металл, а на специальную марлевую подкладку. Когда вода нагревалась и пар через отверстия поднимался вверх, конверты, предназначенные для вскрытия, оказывались на этом пару. Вскрытие производилось специально предназначенной для этого костяной палочкой, с ее помощью не составляло никакого труда раскрыть клапан такого разогретого на пару конверта. Обычно слой почтового клея был очень тонок, и работа с конвертами, купленными в магазинах и книжных киосках, не представляла трудностей. Но иногда наши сотрудники сталкивались с самодельными конвертами, заклеенными «домашним» клеем. Этот клей не поддавался воздействию пара, и потому их было чрезвычайно трудно вскрыть, не повредив при этом. Однако в ПК были заранее предусмотрены и эти ситуации. Подобного рода конверты передавались оперуполномоченной Третьяковой, у которой была не одна, а целый набор таких «костяных отмычек». А если не помогали и они, и после вскрытия оставались следы, то такие письма просто конфисковывались. Действовал молчаливый принцип: пусть лучше письмо пропадет, чем минует контроль МГБ или, того хуже, на письме останутся следы вмешательства цензуры.

Все международные письма не просто вскрывались группой «Вскрытие», в своем большинстве они подвергались химической обработке – считалось, что здесь наиболее вероятно прохождение всякого рода тайнописи и зашифрованных писем.

Вообще, ничто не должно было помешать вскрыть и проверить письмо. Даже сургучные печати. Однажды я увидел такое письмо в руках у Пуликова. Судя по всему, с сургучными печатями ему еще не приходилось иметь дело. Он сказал, что срочно едет в областное управление МГБ, чтобы заказать в мастерских этого управления такую печать. Надо сказать, что в мастерских МГБ работали опытные мастера – про них говорили, что они, если надо МГБ, смогут и блоху подковать. Так что сделать сургучную печать для них не представляло никаких трудностей.

Конфисковывались письма, на первый взгляд, совершенно невинные: человек, например, просил выслать ему икону или помочь материально. Изымались письма, содержащие самые обычные фото. В задачу цензора входило тщательное изучение всех почтовых «вложений», а фотографий, разумеется, в первую очередь. Почему? По фото, по одежде людей, по их облику и даже по выражению лиц часто нетрудно было представить себе, как они жили.

Насколько я помню, любые фото, на которых были запечатлены люди с понурыми лицами или рабочие в старой спецодежде подлежали немедленной конфискации.

Иные из советских граждан были настолько запуганы МГБ, что каждое из своих писем буквально сопровождали панегириками партии и советской власти. Например: «Наше государство очень хорошо заботится о пенсионерах, нам с женой всего хватает, мы получаем пенсию… 160 рублей». Или: «У нас прекрасная комната, 14 квадратных метров, с соседями живем очень хорошо. Все 6 семей, которые проживают с нами в одной квартире на улице Ленина, – очень симпатичные люди».

Некоторые из авторов этих писем, напуганные МГБ, самым добросовестным образом хотели написать о своей жизни только хорошее. Но как они ни старались, ослиные уши советской действительности вылезали из их писем. И бдительный цензор не мог этого не заметить. Он-то знал, что сколько бы человек ни расхваливал свою замечательную жизнь, но один тот факт, что у него 6 соседей, ни при каких условиях не мог стать достоянием заграницы. И такие письма также беспощадно конфисковывались.

Согласно правилам служебного распорядка, цензор на свой стол, кроме писем («документов»), никаких иных предметов класть не имел права. По тем же правилам важное значение придавалось чистоте рабочего места цензора. Приступая к работе, он обязан был чисто вымыть руки – это делалось для того, чтобы на вскрытых письмах ни в коем случае не оставалось следов, в том числе и отпечатков пальцев цензоров.

Вынимая письмо («документ») из конверта, цензор обязан был обратить внимание на то, чтобы после проверки этой же стороной вложить письмо обратно. Цензору было вменено в обязанность обращать внимание даже на оттиск штампа погашения марок, на следы клея на клапане и т. д. – все это были ориентиры, которыми он руководствовался, вкладывая письмо назад.

Текст антисоветского высказывания из письма излагался на специальном бланке-меморандуме. Фактически этот меморандум представлял собой донос тайной цензуры на людей, чьи письма она вскрывала. Мне, по-видимому, не нужно говорить, сколько таких меморандумов фактически решило судьбу людей, отправленных на Архипелаг ГУЛАГ. Мне, например, запомнились письма выселенного в Забайкалье бывшего жителя Тернопольской области Дмитро Черного. В Чите он работал на шахте «Кадала». Работал очень тяжело. Судя по его письмам, он был человеком довольно грамотным и развитым. Живо интересовался международной политикой и особенно внимательно следил за войной в Корее, возлагая на эту войну большие надежды. Он полагал, что именно с нее начнется третья мировая война, которая принесет свободу украинскому народу. В своих письмах Дмитро Черный почти не пользовался иносказаниями и ненависть к советской власти и коммунизму выражал совершенно открыто. По крайней мере, мысли его были столь прозрачны, что не стоило никакого труда их понять. Отдельные его высказывания до сих пор сохранились в памяти: «…в скором времени у нас ожидается большая свадьба, и сейчас идет подготовка к ней. Мы с нетерпением ждем приезда на эту свадьбу нашего дорогого дяди. Он живет далеко от нас, но все мы возлагаем большие надежды на его приезд. Тогда мы зарежем красного бугая и будем все вместе гулять!»

Я хорошо помню, как после первого же его письма был составлен меморандум, и сам Дмитро Черный взят под особое наблюдение. Затем по его письмам составлялись один меморандум за другим, из отделения ПК пошло спецсообщение в МГБ – ну, и вполне естественный конец: письма от него перестали поступать совсем, а куда он сам исчез не составляло труда догадаться.

Анатолий Стреляный: В качестве наглядного материала к этим свидетельствам мы предлагаем вам выдержки из документов, которые госбезопасность готовила для кремлевского руководства на основе перлюстрации писем. Эти документы находятся в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории, Фонд ЦК КПСС, и в Центре хранения современной документации, коллекция рассекреченных документов.

19.09.1945 года заместитель народного комиссара Государственной безопасности СССР Кабулов направил в ЦК КПСС Маленкову информацию о настроениях рабочих Омского танкового завода. «Военной цензурой НКГБ СССР в августе сего года зарегистрировано 135 писем с жалобами рабочих города Омска на материально-бытовые условия и с сообщениями о дезертирстве. При этом прилагаем выдержки из наиболее характерных писем».

Диктор:

«14.08.1945 года. Условия жизни на заводе жуткие. Люди бегут с завода пачками, особенно ленинградцы. За последнее время убежало около 400 человек. Приказ наркома Малышева: всех беженцев направлять обратно в Омск и судить их. Ждем, что будет дальше. Неужели правительство примет сторону деспота Задорожного, директора завода? Неужели не обратят внимание на то, что он создал такие скотские условия для своих рабочих?»

«18.08.1945 года. Вы пишете, что можно уйти с завода. Нас так зажали, что сейчас об этом и думать нельзя. В последнее время много ребят сбежали с завода в Ленинград, но еще неизвестно, чем это закончится, так как есть указание Верховного прокурора о возвращении всех бежавших в Омск для предания суду. Несмотря на это я все равно решился бы бежать, если бы было куда. Мечтаю сбежать куда-нибудь, где потеплее. Если доживу до весны, то обязательно сбегу. Надежды на то, что я дотяну до весны, очень мало.

Живу опять в цеху, спать приходится 3-4 часа в сутки на железном стеллаже. В отношении одежды тоже дело швах. Все мое обмундирование состоит из ремня, грязного комбинезона и рваных ботинок, которые валятся с ног. На заводе платят очень скверно и ордеров никаких не дают, так как я – в крупных неладах с начальством».

«16.08.1945 года. Кончилась война, а улучшения никакого нет. Насчет отъезда в Ленинград директор завода сказал: «Забудьте думать! Как работали, так и будете работать!» Из нашего завода бегут каждый день, но я не могу решиться. Наверное, придется подохнуть на этой проклятой работе и на этом заводе».

«18.08.1945 года. В Омске остается 2 ленинградских завода. На них сейчас творится хаос. Рабочие 2 дня не выходили на работу и бегут, кто как может».

«23.08.1945 года. Рабочие все свои силы отдали на разгром врага и хотели вернуться в родные края, к своим родным, в свои квартиры. А теперь вышло так, что нас обманули – вывезли из Ленинграда и хотят оставить в Сибири. Если только так получится, тогда мы все, рабочие, должны сказать, что наше правительство предало нас и наш труд. Пусть они подумают, с каким настроением остались рабочие».

Анатолий Стреляный: Это были выдержки из писем рабочих Омского танкового завода, прочитанных военной цензурой летом 1945 года и доложенных высшему государственному руководству. Теперь – информация Министерства государственной безопасности СССР о настроениях колхозников Ставропольского края летом 1946 года. Адресовано члену Политбюро Жданову, подписано министром Абакумовым. В сопроводиловке говорится: «Военной цензурой и пунктами политического контроля МГБ СССР в июне сего года зарегистрированы письма, исходящие от населения Ставропольского края, с сообщениями о неполадках в работе колхозов. При этом представляю выдержки из наиболее характерных писем».

«8.06.1946 года. На работу хожу редко, но к суду дней подбила, и под суд не попаду. Уже есть 33 трудодня. На работу все ходят слабо, потому что нет никакого питания ни в степи, ни дома. Люди – черные, опухшие. У всех одно настроение: как бы удрать?»

«14.06.1946 года. Работаем в колхозе как у помещика, потому что на работу гонят, а не кормят, и за работу не оплачивают. А для приманки дают в день по чайной ложке баланды, 50 грамм хлеба, и то не всегда, а в неделю 2-3 раза, чтобы дышали и не подохли. Работаем, как говорят, «как собаку кормят, так она и гавкает».

«10.06.1946 года. Многие приходят из армии, но скоро уезжают. Работают одни дети, и те – голодные. В степи ничего не варят. Женщины на работу не выходят, работает одна 2-я бригада, а у остальных – что взошло, и то забил бурьян».

«8.06.1946 года. Настроение – паническое. Начали косовицу – все ломается. Это все благодаря Козлову, председателю колхоза, который всю зиму прострелял зайцев, а инвентарь не подготовил. Сейчас много мужчин вместо того, чтобы наладить работу, все разлаживают. Косят вручную женщины, а мужчины просто разложились. Трактора все стоят разломанные».

«13.06.1946 года. Я плачу каждый день. Хлеба нет, а на работу гонят. Председатель колхоза прямо издевается надо мной, кричит: «Иди работай, а то выкинем из колхоза!» А сами хлеба не дают. Как работать? Я и так уже еле ноги тяну».

«17.06.1946 года. Живем по-старому, но только думаем жить недолго, потому что уже сейчас нет хлеба. На работу ходят совсем мало, и то – поздно приходят и рано уходят. Люди уже ни на что не похожи».

«23.06.1946 года. У нас сейчас опять прислали нового председателя, но все равно работает плохо, питания нет, на работу стали выходить еще хуже. Вот и гадай, что получишь на трудодни. Конечно, надо куда-нибудь уезжать».

«11.06.1946 года. Не очень скучай о колхозе, ибо здесь люди погибают в бригаде, и дома нечего кушать, а работать заставляют. Несколько гектаров кукурузы стоит в бурьяне, люди мучаются, картошки для питания нет».

Анатолий Стреляный: На очереди документ, который называется «Информация МГБ СССР о настроениях населения в связи с голодом 1946 года». Направлено Сталину 31.12.1946 года. Сопроводиловку подписал Берия.

Диктор: По Воронежской области.

«15.11.1946 года. Надвигающийся голод страшит. Моральное состояние подавленное.

Дети наши живут зверской жизнью – вечно злые и голодные. От плохого питания Женя стал отекать. Больше всего отекает лицо. Очень слабый. Голод ребята переносят терпеливо. Если нечего поесть, что бывает очень часто, молчат, не терзают мою душу напрасными просьбами».

«20.11.1946 года. Мы сейчас находимся в крайне затруднительном положении, которое до сих пор не выправилось, да и вряд ли его можно выправить. Придется, вероятно, кое-кого из нашей семьи не досчитаться в живых, так как уже сейчас начинаем пухнуть от голода».

«1.11.1946 года. Живем мы в кошмарных условиях, есть нам совсем нечего, питаемся только желудями, и от этой пищи мы едва таскаем ноги. В этом году умрем от голода».

По Сталинградской области.

«4.11.1946 года. Бабушка у нас сильно болеет, она и все мы опухли, уже 3 дня сидим голодные. Когда кончатся эти мучения? Хоть бы поесть горячего, тогда можно умирать, а голодными умирать не хочется. Хлеба по карточкам стали давать меньше, дети получают по 150 г, а мама с бабушкой – по 100 г. Мы варим себе что-либо, когда получаем зарплату, а потом ждем до следующей».

«13.11.1946 года. Я ем сейчас желуди, хоть и запрещают их есть, так как от них погибло много людей, но больше есть нечего. Так жить дальше я не могу».

«29.11.1946 года. Я продал все, чтобы спасти жизнь. Больше продавать нечего. Остается одно: или умереть, или решиться на что-то другое. Иначе – гибель. Я уже начинаю пухнуть. Мне не страшна тюрьма, ибо там я могу получить кусок хлеба».

источник: http://www.svoboda.org/a/28148315.html



Ключевые слова: естественное государство, СССР, Советский Союз, военная цензура, консолидированный контроль, ресурсное проклятие.

Советский Союз в эпоху Застоя представлял собой причудливое государственное образование, где не было фактического главы государства. Ленин и Сталин обладали огромным авторитетом, и могли одной своей личностью консолидировать все властные силы. Однако после смерти Сталина к власти приходит Н. С. Хрущев, который очень неровно стоит на почве поддерживающей его партийной верхушки. Своим волюнтаризмом, непоследовательными и постоянными реформами, агрессивной внешней политикой он так сильно взбудоражил ядро партии, что одно время его даже хотели силой сместить с поста генерального секретаря. Но все же обошлось, и его мирно заменили Л. И. Брежнев, как промежуточная фигура. В меру консервативный, в меру либеральный аппаратчик, находившийся скорее на правах первого среди равных.

По сути, с этого времени основным органом власти становится не конкретно генеральный секретарь, а Политбюро (до 1966 г. Президиума). Собрание наиболее влиятельных членов верхушки государства, реально осуществлявшее внутреннюю и внешнюю политику. И хотя Брежнев помимо поста генсека занимал пост председателя Президиума, он сам не имел решающего перевеса в принятии решений, как и не имел никто другой. Можно даже сказать, что де-факто именно Политбюро было бо́льшим правительством, чем само Правительство, глава которого, А. Н. Косыгин, также принимал участие в заседаниях Политбюро.

СССР как общество для элит прекрасно вписывается в концепцию естественного государства Дугласа К. Норта, подробно описанной в его совместной работе с Джоном Уоллисом и Барри Вайнгастом «Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества». В данной книге выделяются два типа общества: порядок ограниченного доступа (естественное государство) и порядок открытого доступа. Естественным государством Норт называет не те государства, которые не являются сателлитами, а те, что основаны на естественных законах человеческой природы. По своей сути, естественные государства мало чем отличаются от тех государств, что впервые появились после неолитической революции, и наиболее распространены сегодня.

Мы выделили основные признаки естественного государства, и рассмотрели, как СССР образца 1964–1985 гг. с ними соотносится:

1) Медленно растущая экономика, чувствительная к потрясениям.

Данный период часто характеризуют как экономически стагнационный. И в целом данный тезис правдив, за исключением первых нескольких лет. В первые постреформенные годы (1966–1970) среднегодовые темпы прироста национального дохода выросли в среднем на 1,1 % по сравнению с предыдущей пятилеткой, а прирост валовой продукции сельского хозяйства в те же годы увеличился на 1,7 %. В этот период валовой общественный продукт вырос более чем на 350 %.

Однако к 1968 году реформа Косыгина затормозилась, а позднее была отменена. В 1970–1971 годах началось обсуждение новой экономической реформы. Предложенную концепцию могли начать реализовывать в 1972–1973 годы, но в 1973 году произошел скачок цен на нефть на мировом рынке, и все экономические реформы были отложены. Еще одна попытка оживления советской экономики была осуществлена в 1979 году. Тогда было принято постановление ЦК КПСС «О совершенствовании планирования и усилении воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работ». Однако оно не оказало существенного воздействия на происходившее в экономике. За 1970-е годы структура экономики существенно изменилась, она стала абсолютно зависимой от нефтяных доходов, с одной стороны, и поставок продовольствия, ширпотреба и машиностроения из развитых стран, с другой. В дальнейшем это сыграет злую шутку с советской экономикой.

2) Политическое устройство не основывается на согласии граждан

Несмотря на формальное провозглашение «государства рабочих и крестьян», СССР при Брежневе представлял собой хорошее государство прежде всего для элит. Ключевые социальные лифты в лице самой партии и ВЛКСМ находились под непосредственным контролем, не давая протиснуться чужеродному мнению. Заметно окрепшая к 1964 г. советская элита редко была открытой к своим гражданам.

Кроме того, гарантируемые де-юре права человека де-факто нарушались самим государством. В качестве примера мы можем привести нарушение права на личную переписку. Тайна переписки гарантировалась как Конституцией 1936 г., так и Конституцией 1977 г. Хотя на самом деле множества писем советских граждан подвергались массовой перлюстрации [9]. Вот что говорит один из цензоров ГБ Леопольд Авзегер:

«Ежедневно комендант военной цензуры принимал мешки писем, поступающих из внешнего мира. От коменданта письма шли к оперуполномоченному, а тот уже распределял их между цензорами. Каждый цензор, приходя на работу, получал штамп «Проверено военной цензурой», а вместе с ним ножницы, клей и два отдельных конверта. На одном было написано «Для изъятия текста», на другом — «Для оперативного использования». Обязанности цензора выглядели не слишком хитро. Приступая к работе, он ножницами отрезал борт конверта, стараясь это делать с максимальной осторожностью, чтобы не повредить письмо. Затем проверял написанное. Если письмо было не по-русски, он направлял его в национальную группу.

Военная цензура была чрезвычайно жесткой. Военнослужащий даже намеком не мог сообщить, где он находится и где расположена его часть. Разумеется, отправители великолепно знали это правило и все-таки нет-нет да и нарушали его. Дело в том, что моя служба в военной цензуре совпала с войной в Корее. В газетах, разумеется, не писали о том, что советские воинские подразделения находились в Корее, правда, не на передовой, служили главным образом в зенитной артиллерии, в авиации, и, естественно, этот факт держался в глубочайшей тайне. Газеты были полны обвинений, направленных против американского империализма, спровоцировавшего войну и помогавшего южнокорейским марионеткам. Советский же Союз выступал в роли этакого справедливого миротворца.

Можно себе представить, с каким тщанием мы, военные цензоры, должны были вылавливать письма, в которых можно было, например, прочитать «Привет из Пхеньяна» или «Ich bin in Korea», или еще что-то подобное. Не то чтобы хотели сообщить секретные данные, а просто о чем было писать людям, неожиданно оказавшимся в Корее, и как удержаться от того, чтобы не сообщить это близким. Но цензоров мало волновали побудительные мотивы отправителей. Письма с упоминанием о Корее чаще всего шли в конверт «Для оперативного использования», или как еще принято было называть в цензуре — для «оперативной разработки». Думаю, что в Советском Союзе многие знают, чем обычно заканчиваются такие «оперативные разработки» [7].

3) Слабое гражданское общество с небольшим числом организаций.

Формально мы не можем говорить о слабом общественном движении в СССР данного периода. Множество профсоюзов, союзы творческой интеллигенции (прим. союз писателей, союз кинематографистов), ВЛКСМ — это лишь самая малая часть общественных организаций. Однако все они были созданы государством, и находились в прямом или косвенном подчинении ему, что естественно вылилось в отсутствие инициативы снизу. Вся ниша уже была занята государством, которое не позволяло допускать всякой самодеятельности.

Примером же гражданского общества можно считать диссидентское движение, «шестидесятников», которые активно боролись за внутренние реформы, либерализацию внутренней среды. В основном это были представители творческой интеллигенции, творчество которых выходило за допускаемые рамки советской цензуры. Так цензуре было подвержен А. И. Солженицын и его творчество. Его помощница Елизавета Воронянская совершила самоубийство в 1973, после того, когда под давлением КГБ сказала где хранится экземпляр рукописи Солженицына. До этого книга распространялась благодаря самиздату, но Александр Исаевич хотел ее пустить в печать в 1975 г. Тогда под давлением контрразведывательных служб, отсидев в Лефортовской тюрьме Солженицына лишили советского гражданства и был насильно выслан из страны [2].

22 января 1980 г. вместе со своей женой был задержан Андрей Сахаров, советский академик, создатель водородной бомбы, который также принадлежал к числу диссидентов. Сахаров неоднократно высказывался на тему свободы слова в СССР. В 1968 г. он опубликовал брошюру «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», после чего стал очень популярным на Западе. Его материалы, в которых он обличал террор и репрессии перепечатывались в New York Times, и, конечно, советская власть не могла этого не заметить. Против Сахарова долгое время проводили кампанию в печати, подвергали опале, травле, и наконец сослали в 1980 г. в Горький (современный Нижний Новгород), город, закрытый для иностранцев.[1]

Как мы видим, даже частично существовавшая гражданская инициатива активно подавлялась государством. Попытки противостоять этой цензуре приводили к печальным последствиям для борцов за гражданские права, а общественная деятельность имела смысл только в рамках государственных образований, и могла служить только государственным целям. А ведь именно бессрочные организации, не подчиненные государству, являются одним из основных пунктов перехода естественного государства к порядку открытого доступа. Так что мы все еще можем называть застойный СССР естественным государством.

4) Отсутствие прямого подчинения армии.

Этот пункт для нас представляет особый интерес, поскольку СССР под него не подпадает. В самом деле, даже сам Дуглас Норт, когда пишет об отсутствии консолидированного контроля армии приводит СССР как исключение из правил. В чем же причина такого сильного контроля армии? Мы видим причину в традиции. Начиная с Петра I армия становится главным гарантом власти вплоть до революции 1905 г. До этого институт армии не подвергался никаким потрясениям. Да, он был значительно подорван особенно после Февральской революции и Указа Временного Правительства № 1, однако вновь воссозданная Красная Армия, а за ней Вооруженные Силы СССР опирались на традиции императорской армии. В 1934–1935 гг. ¾ дивизий были кадровыми, возвращены персональные звания. Кроме того, в СССР не было распределения контроля армии по элитам, которые боролись между собой. Они не сражались друг с другом, не использовали армию в своих корыстных целях, и отличались верностью государственным интересам. Так министр обороны Гречко А. А. беспрекословно выполнил приказ о вводе советских войск в Чехословакию, а его преемник Устинов Д. Ф. даже входил в Политбюро и принимал участие в принятии важнейших решений. После смерти Брежнева Устинов даже был одним из возможных преемников.

Армия традиционно остается одним из сильнейших социальных институтов в истории России, крайне редко подвергаясь кризисам. Она верно служит государству почти все свое время, и даже сегодня остается одним из сильнейших институтов России. Сам Норт пишет об установлении консолидированного контроля за Вооруженными Силами как одном из последних этапов переходного периода естественного государства к порядку открытого доступа. «Достижение консолидированного контроля над вооруженными силами, как представляется, является самым трудным для естественного государства предварительным условием» пишет Норт. И поэтому мы уже не можем называть СССР образца 1964–1985 гг. классическим примером естественного государства, теперь он скорее представляется естественным государством переходного периода.

5) Отношения элит в индустриальном обществе более напряженные, их уравновешивает военная власть.

Под этим пунктом Советский Союз так же нельзя подвести. Как минимум потому, что, как мы писали выше, военные в СССР были строго подчинены государству контролируемое элитой в лице партийной верхушки, куда и входили главы министерства обороны. Сами отношения внутри элиты были преимущественно спокойные, борьба за власть вместе с Хрущевскими реформаторскими перетряскам кадров ушла в прошлое. Сам Брежнев собой представлял промежуточную фигуру, не влиятельнее Андропова, Косыгина, Громыко или Устинова, и участвовал в принятии решений с ними наравне, поэтому не было смысла в борьбе за место генсека. Сами элиты не боролись друг с другом в борьбе за ренту, отношения строились на взаимном соглашении об устойчивости, консенсусе геронтократической элиты взымающей ренту и распределяющей ее между кадрами.

Такое поведение крайне парадоксально смотрится в формуле естественного государства. С одной стороны, по Норту основной целью элиты является именно получение ренты, но с другой в индустриальном обществе борьба за ренту между элитами должна приводить к военным переворотам. Как мы видим, советская элита к 1964 г. пришла к пониманию нужды ренты для всех своих представителей, поэтому она не боролась за получение ренты, а распределяла ее так, чтобы все остались довольны.

Кроме того, не стоит исключать и фактор т. н. ресурсного проклятия. Как мы ранее упоминали, в 70-ых СССР подсел на «нефтяную иглу», и как мы видим, ренты хватило вполне. Настолько, что даже отпала нужда в реформировании экономики. В 1972 году исследователи Л. Рокс и Р. Рангон писали, что через два десятилетия Советский Союз, оставаясь сверхмощной военной державой, будет иметь самый высокий уровень жизни. Они предсказывали отсутствие каких-либо отрицательных тенденций в развитии СССР по меньшей мере до 2000 года [4].

6) Господство социальных отношений.

Этот пункт, как и консолидированный контроль за оружием является в книге Норта одним из ключевых. В порядке открытого доступа общество должно строится на безличностных отношениях (в некотором роде меритократии). Однако у советской элиты дела обстоят совсем не так. Именно личные знакомства с элитой является гарантом успешности в обществе. Сам Брежнев попал в аппарат ЦК с Украины, при личном участии Хрущёва. Андропов, еще будучи только председателем КГБ активно продвигал своего земляка из Ставрополья, М. С. Горбачева.

Личные связи были настолько сильными, что могли играть и против тех, кто в них задействован. Например, дело гастроном «Елисеевский», показательна, как внезапные события в системе, выстроенной целиком на личных отношениях, дает сбой. Директор гастронома, Юрий Соколов, обеспечивал продуктами всю верхушки власти как в Москве, так и во всей стране. Уголовное дело по обвинению Ю. Соколова, его заместителя И. Немцева, заведующих отделами Н. Свежинского, В. Яковлева, А. Конькова и В. Григорьева «в хищении продовольственных товаров в крупных размерах и взяточничестве», было возбуждено прокуратурой Москвы в конце октября 1982 — за десять дней до смерти Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева. Причем судили Соколова уже при Андропове, а приговор выносили при Черненко. Очень больным Андропову Черненко даже в добром здравии вряд ли бы хватило времени на разбирательство в этой ситуации.

Как мы видим, СССР образца 1964–1985 гг. подпадает под четыре пункта из шести о естественном государстве, и в целом из себя представляет довольно занимательный пример порядка закрытого доступа. При всем неравенстве граждан перед элитами, господстве личных отношений и отсутствии гражданского общества СССР имеет консолидированный контроль над армией, который в принципе трудно достижим, и мирное сосуществование элит. При этом в отношении общества открытого доступа СССР институционально стагнировал, не продвигаясь вперед. Вполне возможно, этому помешало ресурсное проклятие, обрушившееся как раз в это время. Ведь если посмотрим на наиболее финансово развитые страны, среди них только Норвегия обладает заметным ресурсным экспортом в виде нефти, но она была обнаружена уже значительно позже оформления институтов общества открытого доступа [1]. Возможно и СССР без ресурсного проклятия смог бы перестроится под общество открытого доступа, но ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем.

Литература:

1. World Economic Forum // Which economies have the most developed financial systems? URL: https://www.weforum.org/agenda/2015/07/which-economies-have-the-most-developed-financial-systems/ (дата обращения: 24.04.2019).
2. «Были готовы к плохому концу»: как выдворяли Солженицына // Газета «Культура». URL: https://www.gazeta.ru/science/2019/02/12_a_12178051.shtml (дата обращения: 24.04.2019).
3. Тот, кто привел Горбачева // Газета «Культура». URL: http://portal-kultura.ru/articles/country/28057-tot-kto-privel-gorbacheva (дата обращения: 24.04.2019).
4. Дьяконова И. А. Нефть и уголь в энергетике царской России в международных сопоставлениях. М., 1999. С. 155.
5. Михаил Восленский. Номенклатура: господствующий класс Советского Союза. — 2-е изд. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1990. — 665 с.
6. П. Пряников Реформы Косыгина предполагали сокращение половины рабочих мест в экономике СССР 21.02.2017 // Блог Толкователя URL: http://ttolk.ru/?p=28728.
7. Почтовая цензура в СССР // Радио Свобода URL: https://www.svoboda.org/a/28148315.html (дата обращения: 24.04.2019).
8. Р. Г. Пихоя История власти. 1945–1991 — Москва: РАГС, 1998. — 735 с.
9. Яковлев А. Н. Сумерки // Народная воля: газета. — Минск, 2007. — № 159–160.
10. Уоллис Джон, Вайнгаст Барри, Норт Дуглас К. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. — М.: Издательство Института Гайдара, 211. — 480 с.

---

[1] А. Д. Сахаров. Горький, Москва, далее везде. Гл. 1.

Добрый Вечер! Мой комментарий таков…
Цензурные ограничения и жесткие санкции за их нарушение в первую очередь касались религиозных и политических тем, поэтому первые рукописные и печатные газеты были заполнены преимущественно зарубежной информацией, а публикации на запретные темы находили себе место в политических и религиозных памфлетах, брошюрах и иных изданиях, стремившихся обойти цензуру.Борьба против цензурных ограничений неизменно обострялась в периоды социальных потрясений, когда власть была уже не в силах контролировать полное выполнение цензурных запретов. Одним из самых знаменитых выступлений, направленных на отмену предварительной цензуры, считается «Ареопагитика» (1644) — памфлет великого английского поэта и публициста Джона Мильтона. Противостояние короля и парламента, начавшееся в Англии в 1642 г. и завершившееся казнью Карла I в 1649 г., привело к появлению огромного числа публицистических текстов. Карательные меры, предпринятые архиепископом Лодом против неподцензурной печати (в первую очередь пуританской), вызывали еще большое ожесточение в оппозиционном лагере. Принятый парламентом (под давлением короля) закон от 14 июня 1642 г. гласил, что «с сего времени ни одна книга, брошюра или листок не могут быть отпечатаны без предварительного рассмотрения и одобрения теми или, во всяком случае, тем, кто для сего назначен» [69].

В самый разгар политической борьбы Джон Мильтон обратился к проблеме цензуры и свободы слова. Он взял за образец «Логос ареопагитикос» — речь античного оратора Исократа, обращенную к высшему законодательному органу Афин. Блестяще используя приемы античной риторики, Мильтон направил основной пафос своего публицистического вступления в защиту свободы печатного слова и адресовал свою речь английскому парламенту, который он и сравнил с афинским ареопагом.

Аргументация Мильтона, подкрепленная историческими примерами и библейскими цитатами, вкратце сводилась к следующему: цензура бесполезна, ибо Добро и Зло взросли на одной почве, и человек, вкусив яблоко с древа познания, получил понимание и того, и другого. Умный сможет найти полезное и в дурной книге, а глупцу и Библия не принесет никакой пользы. Самое главное — «книгу нельзя считать неодушевленной вещью; в ней скрыты жизненные силы, способные проявить себя в той мере, в какой эту способность обнаруживает создавший ее гений <…> Я знаю, что книги обладают жизненной и плодотворящей силой, вроде зубов легендарного дракона, и если их посеять, то из земли могут выйти воины. Но, с другой стороны, необходима великая осторожность в суждениях, потому что убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч божественного образа. Множество людей только обременяют собой землю, тогда как хорошая книга — это драгоценный живительный сок созидающего духа, сокровенный и сбереженный для будущих поколений» 70]. С точки зрения Мильтона, предварительная цензура унижает писателя, науку, литературу, самого цензора и нацию, которая допускает юдобное. Стоит отметить, что, несмотря на весь радикализм мильтоновской критики, автор «Ареопагитики» считал разумным оставить цензуру для католических изданий, а сам (что не менее парадоксально) во времена Кромвеля некоторое время служил цензором.
Цензурные ограничения обычно вводились в периоды ведения войны. Так, во время войны между Севером и Югом в США федеральные власти «закрыли несколько газет, особенно активно выступавших против правительства, запретили деятельность ряда организаций демократической партии. Некоторые издатели, политические деятели и лица, открыто выступавшие в защиту мятежников, были арестованы» [78]. Были введены и цензурные ограничения на публикации прессы о положении дел на фронтах и внутри страны.
В 1927 г. по решению суда штата Миннесота была закрыта газета скандального содержания под названием «The Saturday Press». Она издавалась в городе Миннеаполисе Джеем Ниром, и страницы ее были заполнены материалами откровенно расистского характера. Согласно закону о печати штата Миннесота любой судья штата имел право прекратить издание, если оно носило «злонамеренный, скандальный или клеветнический характер». Американская общественность увидела в этом законе ограничение свободы печати, противоречащей первой поправке к конституции, и опасный прецедент. Поскольку у Нира не было средств для обращения в Верховный суд США, издатель влиятельной консервативной газеты «The Chicago Tribune» Роберт Маккормик, исходя из своих понятий либерализма, пришел ему на помощь, предоставив средства для ведения дела. Четыре года спустя, в 1931 г., Верховный суд США большинством в один голос принял решение в пользу Нира, отменив цензуру, введенную в штате Миннесота. Решение Верховного суда по делу «Нир против штата Миннесота» считается важным прецедентом, отстаивающим свободу слова

Девришова.Ульвия 4 курс » связей с общественностью.»

Редактировался уля (2013-12-12 16:22:31)

В последнее время все чаще поднимаются обсуждения, как осуждающего, так и поощряющего характера о цензуре в ее различных пониманиях. И это не обязательно цензура в ее классическом понимании как требования государства согласовывать информационные материалы перед их распространением, это и самоцензура, черные списки нежелательных лиц, посредственная цензура в виде выдачи, например, прокатных удостоверений для кинолент.  При повышении градуса интереса к теме цензуры сегодняшнее дня интересно проследить историю данного института на протяжении всей истории существования российской государственности.

Основная цель цензура – это ограничение информационных потоков, как запретительного, так и корректирующего характера. То есть государство путем цензуры запрещает информацию к распространению, корректирует ее для правильного восприятия. Люди, ограниченные в получении информации, получающие только отфильтрованную информацию теряют способность критически мыслить, соответственно получаемая информация становится для них непреложной истиной.

Появление цензуры

Само слово «цензура» произошло от лат. census, что означало в Древнем Риме периодическую оценку имущества для разделения людей на сословия. Второе значение было связано с разделением по праву пользования привилегиями гражданства. Древний цензор следил за благонадёжностью политической ориентации граждан.

Особый расцвет цензуры, как инструмента борьбы с инакомыслием пришелся на период становления христианства. В борьбе с альтернативными культами, например, с языческими, за умы и кошельки адептов христианские идеологи понимали, что мало разрушить языческие храмы, необходимо еще ограничить информацию об иных культах.  Первые цензурные списки восходят к неприемлемым апокрифическим книгам, перечень которых был составлен в 494 г. н. э.

В 1557 году был выпущен «Индекс запрещенных книг» («Index liborum prohibitorum») для инквизиционных трибуналов. Этот список был отменен только в 1966 г.

Период церковной Реформации также отличался нетерпимостью к инакомыслию. Это было началом гигантского костра, который запылал по всей Европе и в огне которого сгорали не только книги, но и их авторы. На одном из таких костров в 1415 г. по постановлению Констанцского собора был сожжен Ян Гус. Период Реформации также был отмечен крайней нетерпимостью к своим идеологическим противникам и жестокими мерами по отношению к ним. В 1527 г. в Лейпциге за выпуск крамольных книг был обезглавлен печатник Ганц Гергот.

Французские просветители провозглашали идеи свободы слова, печати и собраний, но в период Французской революции якобинские цензоры быстро перешли от прежних деклараций к террору. Противоречивые суждения по поводу цензуры высказывались в немецкой классической философии, одни представители которой отстаивали позиции личной свободы в выражении своих взглядов, а другие считали обязательным полицейский контроль за всеми формами общественной деятельности.

Цензура в России. Допетровский период.

Появление цензуры на Руси также имеет религиозные причины, связанные с приходом христианства. Первыми жертвами церковной цензуры на Руси можно считать скоморохов. Скоморохи на Руси, как бы сейчас сказали были шоуменами и знатными троллями. Скоморохи были носителями синтетических форм народного искусства, соединявших пение, игру на музыкальных инструментах, пляски, медвежью потеху, кукольные представления, выступления в масках, фокусы. Скоморохи были постоянными участниками народных празднеств, игрищ, гуляний, различных обрядов: свадебных, родильно-крестильных, похоронных.

Недовольство скоморохами со стороны церкви объясняется довольно просто, он отражен в «Поучении о казнях божиих». Документ этот появился вскоре после официального принятия христианства на Руси, в середине XI века. «Но этими и иными способами, — читаем мы в «Поучении», — вводит в обман дьявол, всякими хитростями отвращая нас от Бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями. Видим ведь игрища утоптанные, с такими толпами людей на них, что они давят друг друга, являя зрелище бесом задуманного действа, а церкви стоят пусты».

То есть церковное недовольство абсолютно понятно и логично – аудитория выбирает зрелища. Судите сами, простому мужику после тяжелой работы в поле веселье и песня скоморошья будет милее долгой проповеди. Сколько людей сегодня после рабочего дня идут в церковь, а сколько бегут к телевизору для просмотра вечернего ток-шоу или комедийного сериала? Думаю, что аудиторные предпочтения очевидны.

Вот еще один исторический документ в подтверждении сказанного — «Слово о твари». Люди «Во зле» живут, пишет древнерусский проповедник, не так, как завещал Бог и апостолы, но хуже всего, что они не желают знать, как надо жить, не хотят слушать божественных словес. А стоит плясцам, или гудцам, или другим игрецам позвать на игрище или на какое-нибудь сборище идольское, то все устремляются с радостью и весь день стоят там, участвуя в позорище, а когда в церковь позовут, то люди позевывают, чешутся, потягиваются и говорят; дождь, или холодно, или что-нибудь еще. А на позорищах ни крыши, ни затишья, а дождь и ветер, но все приемлют радуясь, позоры устраивая на пагубу душам. А в церкви и крыша и «заветрие дивно», но не хотят прийти на поучение.

Церковники поняли: словами и поучениями не сдержать всего этого. Нужны более действенные меры, и вот речь о скоморохах заходит уже на церковном соборе 1551 года — Стоглавом. Решались вопросы, которые непосредственно касались скоморохов. В одном из них говорилось о свадьбах с участием скоморохов. Вот какой был дан ответ: «К венчанию ко святым церквам скоморохам и глумцам перед свадьбою не ходити, а священникам бы о том запрещати с великим запрещением…». В другом вопросе говорилось о поминальном обряде со скоморохами. Ответ; «Всем священникам по всем городам и селам, чтобы православных христиан наказывали и учили, в которые времена родители своя поминают, и они бы нищих покоили… а скоморохам и всяким глум пикам запрещали и возбраняли, чтобы в те времена, коли поминают родителей, православных христиан не смущали теми бесовскими играми».

Ответы собора — это закон, которому обязаны были подчиняться все церковнослужители. И закон этот предписывал священникам запрещать участие скоморохов в бытовых обрядах.

Не имея права запретить скоморохов вообще, Стоглавый собор предпринял своеобразный дипломатический маневр. Он включил в свое обсуждение вопрос, решение которого не относилось к его компетенции. Это был вопрос о роли скоморохов в общественной жизни. Вот его текст: «Да по дальним странам ходят скоморохи, совокупляся ватагами многими, до шестидесяти и до семидесяти, и до ста человек, и по деревням у крестьян сильно едят и пьют и из клетей животы грабят, а по дорогам людей разбивают».

Страшные слова. Если верить им, скоморохи — явное общественное зло, подлежащее немедленному искоренению. Именно на такую реакцию и рассчитывала церковь. Вот ответ на этот вопрос: «Благочестивому царю свою заповедь учинити, якоже сам весть, чтобы впредь такое насильство и безчинне не было». Святые отцы вежливо, но настойчиво рекомендовали царю обуздать скоморохов или, еще лучше, запретить, искоренить их.

Церковники явно перегибали палку. Скоморохи вовсе не были такими, какими они представлены. Ни в одном документе ни до, ни после 1551 года нет указаний на то, что они ходили огромными ватагами, занимались воровством, грабежами и разбоем. Иван Грозный не внял рекомендациям. Но церковь не отступила. Бывший митрополит Иоасаф направил царю специальное послание, где пишет о скоморохах: «Бога ради, государь, вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве, се тебе государю в великое спасение, аще бесовская игра их не будет». Здесь уже прямо и откровенно, без намеков и дипломатии говорится о том, что скоморохов надо запретить. Но и этот шаг церкви не имел успеха.

Настоящее торжество ждало церковь ждало во время царствования Алексея Михайловича, стало это возможно благодаря огромному личному влиянию на царя Патриарха Никона. Кульминационным актом этой борьбы стал известный «противоскоморошин» указ царя Алексея Михайловича, изданный в 1648 году и разосланный в форме заповедных грамот по всей стране. Под угрозой батогов и ссылки запрещалось плясать, петь песни, рассказывать сказки, играть на музыкальных инструментах, устраивать кулачные бои, качаться на качелях, гадать под Рождество и т. д. и т. п. «А где объявятся домры и сурны и гудки и хари и всякие гудебные бесовские сосуды, и тыб те бесовские велел вынимать и, изломав те бесовские игры, велел жечь».

Что касается печатной цензуры, то в ней особой необходимости не было, поскольку на Руси книг было немного, а тех, кто их мог читать и того меньше. В отсутствии собственного книгопечатанья книги были импортным продуктом, поэтому контролировать поток, исключая вредную информации, было не сложно.

Цензура в имперский период

Первым цензором гражданской жизни России можно смело назвать великого реформатора Петра I. Петр Алексеевич в ходе своих реформ действовал крайне разумно с точки зрения государственного деятеля, прикладывая неимоверные усилия для распространения книг и грамотности хотя бы среди высших сословий, он одновременно вводил цензуру. Вся первая половина XVIII столетия — это время распространения книг и привычки свободно мыслить под влиянием прочитанного, а, следовательно, и первых попыток эту свободу ограничить.

В 1700 году, недавно вернувшийся из «Великого посольства» Петр I, организует большую книжную концессию. Существовашие на тот момент немногочисленные типографии обслуживали преимущественно православную церковь, поэтому царь дарует своему голландскому другу Яну Тессингу исключительное право в течение 15 лет печатать для России и ввозить книги и географические карты. При этом необходимость в этих предметах русскому обществу еще нужно было объяснить, часто «палкой». Поэтому Тессинг получил полную монополию, а его продукция оплачивалась из казны.

Но тут же появилась и первая протоцензурная мера. Если кто-то решился бы в России продавать книги других иностранных типографий, то он рисковал заплатить огромный штраф в три тысячи франков, из которых одна отдавалась голландскому издателю. В указе, вводящем это требование, были уже и рекомендации: «чтобы книги печатались к славе великого государя, а понижение нашего царского величества и государства нашего в тех чертежах и книгах не было». Голландец, живший за счет казны русского царя, без труда принял рекомендации.

В 1704 году Петр I лично создает новый алфавит, который был гораздо удобнее для использования в типографиях. С этого момента русский письменный и русский разговорный язык начинают сливаться, но процесс завершиться только в конце XX века. Царь в этот период сам редактор, переводчик, издатель, заказчик, цензор, и внимательный читатель. Можно с большой толикой уверенности говорить, что в этот период ни одна напечатанная на русском языке строчка не прошла мимо Петра.

В России, как и на большинство остальных важных сфер жизни, полностью складывается государственная монополия на печатание — в этой сфере все делается по приказу. Уже в начале XIX века писатель Нестор Кукольник писал об этой ситуации: «Прикажут — завтра брошу писать, и стану акушером. Прикажут — и завтра Россия покроется университетами. Прикажут — и завтра все просвещение сосредоточится в полицейских участках». А в начале XVIII века в России не было и зачатков гражданского общества, так как абсолютно все сословия находились в прямом подчинении у царя, не исключая дворянства, священства и купечества. В такой ситуации о гражданской цензуре речи и идти не может чисто по объективным причинам.

Зато речь могла и шла об усилении цензуры духовной. После Раскола середины XVII столетия церковь перестала играть какую-либо по-настоящему значимую самостоятельную роль, и начала сливаться с государством. Эта тенденция встретилась с другой — будучи любителем протестантских стран северной Европы, Петр решил привить на российской земле тамошний принцип «чья земля, того и вера». То есть государь сам в праве выбирать веру своих подданных. И результататом таких тенденций стало появление в 1721 г. Святейшего правительствующего Синода — фактически министерства духовных дел.

В частности, одним из поводов к его созданию стала критическая ситуация, сложившая в украинских владениях русского царя. За год до создания Синода неожиданно выяснилось, что в Киеве и Чернигове действуют вольные типографии, оставшиеся здесь еще со времен политической самостоятельности Гетманщины. Там публиковались и распространялись раскольничьи, католические и лютеранские труды. Когда царю стало известно, что в Киеве и Чернигове печатаются книги «несогласно с Великоросскими печатьми», запретил там публиковать вообще любые книги, кроме православных, «дабы не могло никакой противности и несогласия в Великороссийская печать произойти».

Кроме того, он запретил сам процесс письма в монастырях. Монахам запрещалось иметь письменные принадлежности в кельях — писать можно было только несколько минут в день, и то под присмотром.

С появлением Синода на него возложены обязанности надзора за всем, касающегося религии. Первым распоряжением созданного Синода стал надзор за лубочными картинками. Рисование, печатание лубков — изображений с различными подписями — был, вероятно, самой массовой и востребованной печатной продукции в России (на протяжении столетий). Темы лубков касались истории, сказок, религии. Из-за доступности их можно было встретить в крестьянских домах в самых отдаленных регионах Российской империи. Теперь их рисовать и публиковать можно было только с разрешения Синода.

В начале 1721 года Синод издает «Регламент» — по сути первый закон о печати в истории России. Теперь любое в какой-либо мере связанное с религией и духовными вопросами произведение может быть опубликовано только с разрешения Синода. Объявлялись и первые карательные меры в отношении ослушавшихся — штрафа и жесткий ответ, который в случае необходимости мог трактоваться чрезвычайно широко. Надо отметить, что из-за отсутствия в России спроса на светскую литературу, появление Регламента можно считать официальным началом государственной цензуры.

В 1723 году Петр издает свой последний цензурный указ: «печатать только те царские портреты, которые сделаны искусными мастерами, благовидные; безобразные же отбирать и отправлять Синод»[1].

В условиях безграничного, а значит и в т.ч. маразматического, единовластия всякое слово, сказанное подданным об этой власти, могло быть интерпретировано как «непристойное», «хулительное», оскорбляющее честь государя. Петр I окончательно расставил все по своим местам: преступлением были признаны все слова подданных, которыми они ставят под сомнение любые намерения и действия верховной власти, «ибо Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен». К государственному преступлению можно было при желании отнести (и относили) любое высказывание подданного о государе, всякие суждения, мнения, воспоминания, рассказы о государе и его окружении, даже если в них упоминались общеизвестные факты или они были лишь безвредными сплетнями или слухами. Когда в приговоре сказано: «высочайшую Ея и. в. персону многими непристойными и зловредными словами оскорблял» (или «поносил»), то это вовсе не означает, что виновный ругал государыню непечатными словами. Люди лишь сплетничали о нравах и привычках императрицы.

Рассказать сказку или легенду о царях, их подвигах и любовных похождениях – значило для подданного рисковать головой. В 1744 году был бит кнутом и с вырезанием ноздрей сослан в Сибирь сержант Михаил Первов за сказку о Петре I и воре, который спас царя, причем оба – царь и вор – в пересказе сержанта отличались симпатичными, даже геройскими чертами. «Непристойными словами» считались воспоминания о правящем или уже покойных монархах, даже если они были вполне нейтральны.

После прецедентов «Смутного времени» в России очень боялись появлений новых самозванцев, поэтому слова «царь», «государь», «император», поставленные рядом с именем любого подданного, сразу же вызывали подозрение в самозванстве. В 1728 году в Преображенском приказе оказался тамбовец Антон Любученников, сказавший: «Глуп де наш государь, кабы я был государь, то бы де всех временщиков перевешал». После долгих пыток его били кнутом и сослали в Сибирь.

В 1739 году другой тамбовский крестьянин, сидя с товарищами в кабаке, возмущался многочисленностью и безнаказанностью воров и убийц и при этом сказал: «Вот, ныне воров ловят и отводят к воеводе, а воевода их свобождает, кабы я был царь, то бы я всех воров перевешал». Эти слова и привели его в Тайную канцелярию, где его ждала судьба земляка.

Под запрет попадали имена ряда исторических деятелей. Только одно упоминание в разговоре имен Отрепьева, Шуйского, Мазепы, Разина и некоторых других «черных героев» русской истории с неизбежностью вело к розыску и наказанию виновного. Примечательно, что только в явно негативном смысле упоминался царь Борис Годунов. В манифесте 14 апреля 1741 года с ним сравнивали свергнутого незадолго перед этого регента Бирона, претендовавшего на полную власть в империи. Иначе было с Иваном Грозным. Петр I считал его великим государем, и на триумфальных воротах в Москве зрители могли видеть портрет Ивана Грозного с надписью: «Начал» и парный ему портрет Петра I с выразительной надписью: «Усовершенствовал». На следствии в 1740 году Артемия Волынского обвиняли в том, что он называл Ивана IV тираном.

В те времена, в принципе, было небезопасно интересоваться историей России, а тем более породить исторические параллели. Самым ярким примером того, как любовь к прошлому привела на плаху, служит дело А. П. Волынского 1740 года, который в предисловии к своему проекту о государственных делах дал историческую ретроспективу от святого Владимира до петровских времен. Волынский очень интересовался русской историей, читал летописи. Из вопросов следствия видно, что попытка Волынского провести параллели с прошлым была расценена как опасное, антигосударственное деяние. Особое раздражение следователей вызвало то, что Волынский пускался в «дерзновенные» исторические аналогии, сравнивал «суетное и опасное» время императрицы Анны Иоанновны с правлением Бориса Годунова. Эти исторические экскурсы привели к тому, что кабинет министра обвинили в оскорблении, не только чести императрицы, но и «Высочайшего Самодержавия, и славы, и чести Империи».

Также особое внимание имперских надзорных органов привлекали так называемые «Непристойные слова» («вредительные», «неистовые», «неприличные», «непотребные»). По представлению того времени, слово могло приносить вред, подобно физическому действию. В этом и состояла причина столь суровой оценки «непристойных слов» как государственного преступления. Внимание тайного сыска в первую очередь привлекали такие «непристойные слова», в которых усматривался умысел к совершению покушения на жизнь и здоровье государя. Высказывание человека рассматривалось как выражение преступного намерения.

В 1735 году в казарме Новгородского полка перед сном мирно беседовали солдаты, и один из них рассказал, как на его глазах императрица Анна Иоанновна остановила проходившего мимо дворцовых окон посадского человека и пожаловала ему два рубля на новую шляпу – старая ей почему-то не понравилась. Тут то солдат Иван Седов и сказал роковые слова: «Я бы ее с крыши кирпичем ушиб, лучше бы те деньги солдатам пожаловала!» Седова схватили, разумеется, по доносу и обвинили в намерении покуситься на жизнь государыни. Все дело кончилось жестокими пытками и смертным приговором, замененным ссылкой в Сибирь. И таких примеров можно привести десятки в нашей истории.

Период правление Анны Иоанновны, так называемой «Бироновщины», вообще отличался особой и крепкой цензурой. Оскорблением чести государыни считалось и упоминание ее имени без официально принятого титула. В 1732 году забрали в сыск столяра Никифора Муравьева, обещавшего пожаловаться на бюрократов, «волочивших» его дело в Коммерц коллегии. Возмущенный волокитой, он в сердцах сказал, что намерен пойти «к Анне Ивановне с челобитной, она рассудит». Рассудила его не императрица, а Тайная канцелярия: за употребление имени государыни без титула Муравьева били плетями. В 1735 году сидевший в гостях дворянин Федор Милашевич расчувствовался от выпитого. Говоря о какой-то девке Анне, он взял рубль с изображением государыни Анны Иоанновны и сказал, что ему нет дороже имени, чем имя Анны. Обвинение было таким: сказал «продерзостные слова», а именно: «К простому имени Анны применил имя Ея и. в.».

«Непитие за здравие» – отказ поднять тост за здоровье государя – рассматривали как неуважение чести повелителя, как нанесение ущерба его здоровью. Не пить за здоровье государя значило показать непочтение, нелюбовь к нему. Нужно учитывать, что пить тост следовало до дна и при этом полный «покал», чарку, стакан или рюмку. Так в 1732 году поручик Алексей Арбузов донес на прапорщика Василия Уварова «в непитии за здравие» Анны Иоанновны, когда ему за обеденным столом у воеводы поднесли рюмку. Оправдываясь, Уваров утверждал, что крепкое вино у него душа не принимает.

«Описка» – пропущенная, незамеченная переписчиком (а также его начальником) ошибка при написании титула или имени монарха – также считалась государственным преступлением. Никаких оправданий при описках следствие не принимало. Слова провинившегося канцеляриста, который в титуле «государыни императрицы» пропустил слог «го», что это ошибка небольшая и «кто не пишет, тот не опишетца», не спасли его от телесного наказания и денежного штрафа.

«Подчистка» была иным, чем «описка», преступлением. Чиновник, сделавший при написании титула помарку или орфографическую ошибку, порой ленился заново переписывать весь документ, брал нож и начинал выскабливать ошибку в строке, благо бумага тогда была плотная и позволяла почти незаметно удалить брак. Этим действием он совершал государственное преступление, ибо оскорблял прикосновением своей руки царский титул: с момента своего появления на бумаге эти слова считались священными.

Страшной карой оказалась описка дьячка Ивана Кирилова из Тамбова, которого привезли в застенок тайной канцелярии за то, что он неверно переписал присланный из столицы в 1731 году указ о поминовении царевны Прасковьи, умершей сестры правящей императрицы Анны Иоанновны. Невнимательный дьячок перепутал имена и титулы (вместо «высочество» написал «величество», а вместо «Прасковья» – «Анна»). В результате получилось нечто ужасное: «Октября 9 го дня в первом часу по полуночи Ея императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой». Кнут и ссылка в Сибирь «на вечное житье» – цена этой описки.

В царствование образованной, терпимой и умной государыни Екатерины II стало действительно возможным «портрет неосторожно ее на землю уронить» и не пить за обедом «за здравие царей». Но она очень ревниво относилась к тому, что о ней говорят люди и пишут газеты, и была нетерпима к тому, что презрительно называла «враками», то есть недобрыми слухами, которые распространяли о ней и ее правлении злые языки.

Памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года указ, который выразительно назван: «Манифест о молчании» или «Указ о неболтании лишнего». В этом указе весьма туманные намеки о неких людях «развращенных нравов и мыслей», которые лезут куда не следует и судят «о делах до них непринадлежащих», да еще заражают сплетнями «других слабоумных», сочетаются с вполне реальными угрозами в адрес болтунов. Этот указ был вызван делом камер юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице. «Манифест о молчании» неоднократно «возобновлялся», то есть оглашался среди народа, а нарушители его преследовались тайным сыском.

Екатерина II стремилась не допустить в стране никакой гласной оппозиции. При ней, как и сто и двести лет до нее, оскорбляющие Величество «слова» и «письма» все-таки остались строго наказуемым преступным деянием. Виновных в этом, чаще без лишнего шума (как это бывало раньше), отправляли в Сибирь, на Соловки, в монастыри, в деревню, заставляли разными способами замолчать. Член Государственного совета адмирал Н. С. Мордвинов, известный своим либерализмом, признавая, что «слова наказуемы бывают наравне с делами» и что «слово произнесенное может быть преступным», все же настаивал на том, что это же слово «может быть и невинным: истинный смысл каждаго слова зависит, как оно в речи помещено бывает и где стоит запятая, самое даже произношение дает словам различное значение. Злобный донощик может самое невинное слово обратить в уголовное преступление и подвергнуть другого невинно мучению»[2].

Александр I придавал большое значение деятельности цензурного контроля и 9 июня 1804 г. утвердил первый цензурный устав. Основные положения этого документа сводились к следующему:

цензура обязана рассматривать все книги и сочинения, предназначенные к распространению в обществе (§1);назначение цензуры — «доставить обществу книги и сочинения, способствующие истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению» (§ 2);в связи с этим запрещалось печатать, распространять и продавать что-либо без рассмотрения цензуры (§ 2);цензура вверялась цензурным комитетам из профессоров и магистров при университетах во главе с Главным правлением училищ Министерства народного просвещения (§ 4);печатная продукция не должна содержать в себе ничего «против закона Божия, правления, нравственности и личной чести какого-нибудь гражданина» (§ 15);цензоры при запрете сочинений и книг обязаны «руководствоваться благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений и мест в оных, которые, по каким-либо мнимым причинам, кажутся подлежащими запрещению, когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим образом, нежели его преследовать» (§21);поощрение распространялось на просвещение и свободу мышления: «скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государством, или какой бы то ни было отрасли управления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенною свободою тиснения, возвышающего успехи просвещения» (§22).

Устав был довольно краткий и, как утверждают современники, либеральный. В силе этот устав пробыл 20 лет, причем мог трактоваться по-разному, в зависимости от обстоятельств. Опыт обращения этого документа в практике показал, что бюрократия государства постепенно корректирует действие закона в ту сторону, какая на данном историческом этапе выгодна власть имущим или, что бывает реже, вызвана объективными обстоятельствами. Подобного рода корректировка иногда сводит на нет эффективность законодательства.

Правление Александра I сопровождалось войнами. В 1807 г. началась война с Францией. Она проходила под лозунгом борьбы с узурпатором законной власти, агрессором по отношению к другим государствам Европы. Начав военные действия, Александр создает особый комитет «по сохранению всеобщего спокойствия и тишины», в январе 1807 г. преобразует его в «комитет общей безопасности» с более широкими полномочиями, в том числе и цензурными.

Для императора Александра I Отечественная война 1812 г. и послевоенный период послужили суровым испытанием. Он ощущал стремление общества ограничить самодержавную власть, видя опасность для нее во всеобщем одушевлении, ведущем к разговорам о свободе и конституции, что потребовало усиления влияния цензуры в государстве.

К началу 20-х гг. становится очевидным, что устав о цензуре 1804 года более не выполняет своих функций.

Таким образом, многочисленные причины: изменение настроений в обществе, последствия войны 1812 года, изменение курса самого императора по направлению к укреплению самодержавия, почти полный отход от исполнения устава 1804 года, — обусловили необходимость создания нового цензурного устава. Введение нового устава пришлось на время царствования Николая I.

Осмыслению роли и места цензуры в государственном устройстве поспособствовалао Восстание декабристов. В 1826 г. Ф. В. Булгарин в своей записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» предлагал с помощью литературы влиять на общественное мнение, формировать его в интересах общества и государства. Особую роль он отводил цензуре, рассматривая ее как систему действий, охраняющих интересы российского самодержавия и «направляющих общественное мнение». Булгарин писал: «…большая часть людей, по умственной лени, занятиям, недостатку сведений… гораздо способнее принимать и присваивать себе чужое суждение, нежели судить самим» поэтому «лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать большинство и управлять оным» с помощью книгопечатания, которое и сообщит этой «большей части людей»[3].

Это было начало времени правления Николая I, времени, которое стало подлинным пприодом торжества цензуры, ведь для него цензура и полиция были главной опорой его монаршей власти. Поэтому цензура должна былы быть ужесточена. Новый цензурный устав был принят 10 июня 1826 г. и лег в основу осуществляемой цензурной реформы. В противоположность цензурному уставу 1804 г., он был крайне подробен (его объем был в пять раз больше) и состоял из 19 глав и 230 параграфов. Устав о цензуре был проведен министром просвещения адмиралом А.С. Шишковым и за свою жёсткость прозван «чугунным». По мнению графа С.С. Уварова, второй устав содержал в себе «множество дробных правил и был очень неудобен для практики». Новый устав был пронизан стремлением регламентировать все возможные задачи цензуры и действия ее аппарата[4].

Основные положения цензурного устава 1826 г. сводились к следующему: цель учреждения цензуры состоит в том, чтобы произведениям словесности, наук и искусства при издании их в свет посредством книгопечатания, гравирования и литографии дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление; цензура должна контролировать три сферы общественно-политической и культурной жизни общества:

1. права и внутреннюю безопасность,

2. направление общественного мнения согласно с настоящими обстоятельствами и видами правительства,

3. науку и воспитание юношества;

В стране создавались Главный цензурный комитет в Петербурге, местные цензурные комитеты — в Москве, Дерпте и Вильно. Главный цензурный комитет подчинялся непосредственно министру, остальные — попечителям учебных округов. Право на цензуру, кроме того, оставалось за духовным ведомством, академией и университетами, некоторыми административными, центральными и местными учреждениями, что закладывало простор для субъективизма цензуры.

Цензура в Российской империи подразделялась на цензуру внутреннюю, иностранную и инспекторский надзор. Ее осуществляли цензурные комитеты, отдельные цензоры, инспекторы типографий и книжной торговли. Цензура внутренняя рассматривала все произведения печати, издававшиеся в России на любых языках. Цензура иностранная контролировала книги, ввезенные в Россию из-за границы. Периодические издания, выписываемые через почтамт, рассматривались цензорами управления почт и телеграфов Министерства внутренних дел. Инспекторский надзор наблюдал за соблюдением законов типографиями, библиотеками и книжными магазинами.

Чтобы дать более ясное представление о глубинно-маразматической деятельности цензоров николаевской эпохи, необходимо воспользоваться зариской Валентина Пикуля из его исторического рассказа «Полезнее всего запретить», посвященному Великому цензору Николая I Красовского А.И.

Красовский Александр Иванович, тайный советник, председатель Комитета иностранной цензуры. Вышел он из семьи благочинной; отец его, протоиерей Иоанн, был духовным собеседником императора Павла I, служил смотрителем придворной церкви; ученый священник, отец Иоанн оставил свое имя в русской этимологии, за что и попал в члены Российской академии. Отпрыск этого почтенного лингвиста, воспитанный в страхе Божием, сначала подвизался в амплуа переводчика, затем был библиотекарем, а в 1821 году заступил на пост цензора и с этой стези уже не свернул, обретя славу самого лютейшего скорпиона. Сначала он служил в цензуре внутренней, досаждая писателям придирками такого рода, которые служили пищей для забавных анекдотов.

Например, Дашков жаловался стихотворцу Дмитриеву, что «у Красовского всякая вина виновата: самому Агамемнону в Илиаде (Гомера) запрещается говорить, что Клитемнестра вышла за него замуж будучи девой…”

Красовский не уступал:

— Честь и хвала девице, сумевшей в святости донести до мужа самое драгоценное на свете. Но русский читатель — это вам не Агамемнон, и он, прочтя «Илиаду”, сразу пожелает разрушить непорочность своей кухарки или же прачки… Нельзя!

Какой-то поэт писал красавице: «Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной…” Красовский от любви был весьма далек, зато он узрел нечто другое:

— И не совестно вам писать, будто вы «близ нея к блаженству приучались”? Наша вселенная имеет законные власти, несущие всем нам блаженство свыше в виде указов или инструкций, а вы, сударь, желаете испытать блаженство подле своей любовницы… Так постыдитесь развращать наше общество! Нельзя.

Другой поэт датировал стихи в день Великого поста, и от этого совпадения Красовский пришел в тихий ужас:

— Ведь империя-то погибнет, ежели наши стихотворцы учнут прославлять любовные утехи в день Господень, когда каждый верноподданный желает возноситься душою к небесам, взыскуя у Господа едино лишь милостей его… Нельзя!

Рукою бестрепетной он похерил крест-накрест статью о вредности грибов, а соображения его были весьма здравыми.

— Помилуйте, — доказывал он (и доказал), — как можно писать о вредности грибов, ежели грибы постная пища всех верующих, и, подрывая веру в грибки, злонамеренный автор умышленно подрывает основы народного православия… Нельзя!

11 мая 1832 года состоялся крутой взлет карьеры Красовского: его назначили председателем Комитета иностранной литературы. Русские писатели от него избавились, зато худо стало писателям иностранным. Худо, ибо — по мнению Александра Ивановича — вся западная литература являла собой «смердящее гноище, распространяющее душегубительное зловоние”. В самом деле, как подумаешь о тлетворном Западе, так волосы дыбом встают — ведь один тамошний Бальзак чего стоит!

— Полезнее всего — запретить, — рассуждал Красовский…

Красовский, как и все бюрократы, обожал любое, пусть даже бесполезное, занятие, лишь бы создавать видимость напряжения его чиновного аппарата. При нем писанина ради писанины достигла гомерических размеров, он и сам вязнул в бумагах, словно заблудшая скотина в болоте, но ему очень нравилось видеть себя в окружении бумаг, бумажек и бумажонок, которые усиленно переписывались, копировались, откладывались, перекладывались, нумеровались, различаясь по алфавиту и по датам… Наконец настал великий день, когда Красовского озарило свыше:

— Стоп! — заорал он. — Отныне для красоты казеннобумагописания повелеваю употреблять разноцветные чернила. Это будет прекрасно! Чернилами красными выделять существенное, синими — объясняющее, а черными выписывать отрицательные явления в литературе этой дотла прогнившей Европы…

Система проверки иностранной литературы была оформлена Красовским в три несокрушимых раздела:

1) литература запрещенная,

2) дозволенная, но с купюрами в тексте, и

3) позволительная…

Однажды к нему в кабинет ворвался некий господин, исполненный благородной ярости, и развернул перед ним томик стихов Байрона, угодивший во вторую категорию.

— Полюбуйтесь на свое варварство! — возопил он, едва не плача. — Я выписал эту книгу из-за границы, а ваши цензоры вырезали из нее целую поэму… Всю — целиком!

На лице Красовского появилось умильное выражение.

— Дайте-ка этого Байрона сюда, — попросил он и, взяв книгу, вдруг стал кричать на посетителя: — Как вы смеете защищать этого крамольного автора? Почему сами не пожелали вырезать из книги богохульные страницы? Вы чиновник? Вот и прекрасно. Я обладаю правом обратиться к полиции, чтобы впредь она надзирала за вашим чтением…

Революция 1848 года в Европе доставила цензору немало хлопот, тоже способствуя его возвышению. Ясно, что вся крамола, уже проверенная на таможне, беспощадно резалась, уничтожалась в «читальне” цензурного Комитета, но однажды Красовского вдруг осенило:

— Н о т ы! — истошно завопил он. — Мы совсем забыли о нотах… Откуда мы знаем, что станут думать в публике, слушая музыку, развращенную революцией!

Все примолкли. Один только нетрезвый Родэ заметил:

— Ноты мы читать не умеем, и тут без рояля и оркестра не обойтись. И дирижера надобно, чтобы палкой махал. Только вот беда — мы играть не умеем. На барабане я еще могу так-сяк отобразить свое волнение, а дале — пшик!

— Господа, неужели никто не умеет играть на рояле?

— Ни в зуб ногой, — хором признались чиновники, которым и без музыки хватало всякой работенки.

— В таком случае, — распорядился Красовский, — прошу придирчивее вникать в песенный текст под нотами — не содержится ли в словах романсов крамольных призывов к беспорядкам?..

Дальше — больше! Вдруг взбрело Красовскому в дурную башку, что эта подлая, завистливая и давно разложившаяся Европа засылает в недра России крамольные прокламации, которые следует искать… в мусоре на городской свалке. Скоро во дворе цензурного ведомства выросла гора бумажной макулатуры из разодранных книг, газетное рванье и ошметки журналов, годные лишь для заворачивания «собачьей радости” в неприхотливых лавчонках окраин столицы.

— Ищущий да обрящет! — зычно возвестил Красовский.

Эта фраза звучала в его устах как призыв к атаке.

Никогда и ничем не болея, питаясь едино лишь великопостною пищей, ни разу в жизни, не посетив даже театра, Красовский был сражен наповал поражением отси. Вернее, ему, бюрократу, было глубоко безразлично, кто там и кого побеждал в Севастополе, — его убило новое царствование Александра II, в которое публика открыто заговорила о необходимости реформ и гласности; Красовский был потрясен, когда до него дошли слова самого императора:

— Господа, прежний бюрократический метод управления великим государством, каковым является наша Россия, считайте, закончился. Пора одуматься! Хватит обрастать канцеляриями, от которых прибыли казне не бывает, пора решительно покончить с бесполезным чистописанием под диктовку начальства… Думайте!

И тут случилось нечто такое, чего никто не мог ожидать.

Красовский, смолоду согнутый в дугу унизительного поклона, неожиданно выпрямился, а его голос, обычно занудный и тягомотный, вдруг обрел совсем иное звучание — протестующее:

— Как? — рассвирепел он. — Сократить штаты чиновников и бумажное делопроизводство, без коего немыслимо управление народным мышлением? Чтобы я перестал писать, а только разговаривал с людьми? Господа, да ведь это… р е в о л ю ц и я!

Поворот в настроениях Красовского был слишком резок, почти вызывающий: он, всю жизнь куривший фимиам перед власть имущими, решительно перешел в лагерь чиновной «оппозиции”, нарочито — назло царю! — указав в своем Комитете, чтобы чиновники усилили цензурный режим, чтобы не жалели бумаг и чернил, чтобы писали даже больше, нежели писали раньше — до реформ.

— Бумагопроизводство следует расширить, — указывал он. — Я знать не желаю, о чем там наверху думают, но в моем Комитете каждая бумага должна получать бумаги ответные. А мы, яко всевидящие Аргусы, утроим надзор за веяниями Запада, кои никак не вписываются в панораму российского жития… Вот, пожалуйста, новый журнал дамских мод из Парижа! Нарисована дама как дама. Но спереди у нее на платье подозрительный разрез, сзади тоже обширная выемка. На что они нам намекают? Нельзя…

Смерть сразила его разом, и в Петербурге гадали:

— Ну ладно на этом свете… тут все понятно. Но зачем этот человек понадобился на том свете?

Вот такой забавный персонаж, фактура которого не исченет, наверное, никогда.

Цензурной деятельностью занимался и сам император, Жирков Г.В. пишет «Решение всех цензурных вопросов в период царствования Николая I происходило при самом активном участии императора, что составляет особенность этого периода истории цензуры. Николай I всегда ревностно следил за журналистикой и действиями цензуры, сам выступал в качестве главного цензора в своей державе и цензора цензоров».

Борьба с передовой журналистикой рассматривалась Николаем I как одна из первоочередных задач. Один за другим сыпались запреты на издание журналов.

Постепенно расширялся круг ведомств и учреждений, имевших право на цензуру, а этим расширялась возможность цензурного произвола. Рядом повелений императора Николая I 30-40-х годов разным ведомствам и учреждениям: Министерствам Двора, Финансов, Военному, Внутренних дел, II и III отделениям С.Е. Императорского Величества Канцелярии, Военно-топографическому депо, шефу жандармов, Почтовому департаменту, Вольно-Экономическому обществу, Комиссии построения Исаакиевского собора, Кавказскому комитету, Главному попечительству детских приютов, Управлению государственного Коннозаводства и т д. — было предоставлено право просматривать и одобрять к печати книги, журнальные и газетные статьи, которые касались их интересов. Как замечает историк С.В. Рождественский, «одна только чистая поэзия и беллетристика подлежали ведению цензурных комитетов, все же прочее сверх их отдавалось на просмотр того или другого ведомства».

А.Н. Сахаров, говоря о цензуре начала 30-х годов, отмечает: «Надо иметь в виду воздействие на внутреннюю политику России международных событий: во Франции произошла Июльская революция 1830 г., развернулась бельгийская война за независимость, происходили народные волнения в Европе. Уже 4 августа 1830 г. Николай I существенно ограничил и без того дозированный диапазон политической и международной информации в прессе»[5].

Тенденция роста числа ведомств, обладающих цензурными Функциями в условиях развития николаевского бюрократического режима, была постоянной. Каждое ведомство ревностно следило за публикациями, содержавшими любую информацию о нем, и, нередко при этом проявляя свойственное им самодурство, требовало их на просмотр.

7 декабря 1833 г. светлейший князь А.И. Чернышев, военный министр в 1832-1852 гг., добился высочайшего повеления о том, «чтобы о современных военных событиях помещаемы были в журналах лишь официальные реляции». И тем не менее он также требовал предварительного представления к нему всех статей, помещаемых в российской прессе о современных военных событиях. Затем, в 1834 г., военное ведомство запретило «Санкт-Петербургским ведомостям», «Сыну Отечества», «Северной пчеле» печатать выписки из высочайших приказов о производстве и назначении генералов. Привилегию в этом имела только одна газета — «Русский инвалид».

В этом же году граф А.X. Бенкендорф инициировал повеление императора о том, чтобы чиновники отдавали свои литературные произведения и переводы в газеты и журналы только после предварительного разрешения своего начальства. Наконец, в 1845 г. министры добились права быть цензорами всего касающегося деятельности их ведомств.

В 1831 г. было прекращено издание «Литературной газеты» А.А. Дельвига (друга А.С. Пушкина), оппозиционная деятельность которой не могла, разумеется, долго длиться, сначала в августе 1830 г. Дельвиг получил выговор за фразу «аристократов к фонарю», взятую из французской революционной песни. Ещё через два месяца, в октябрьском номере (в № 61) на страницах газеты было процитировано четверостишие из стихотворения К. Делавиня, посвященное вопросу об открытии в Париже памятника жертвам Июльской революции 1830 г. Это явилось причиной редакционно-политического скандала и привело к отстранению редактора. 14 января 1831г. умирает Дельвиг и через полгода газета закрывается. «Литературная газета» издавалась всего полтора года.

В 1832 г. запрещается издание журнала «Европеец» П.В. Киреевского. Причиной запрета журнала была статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», помещённая в первом номере. В статье Киреевского была усмотрена политическая пропаганда под видом литературной критики, «рассуждение о высшей политике», свободе, революции, конституции и т. д.; автор был признан «человеком неблагомыслящим и неблагонадёжным». Журнал был закрыт, пострадал и цензор — С.Т. Аксаков. Друзья безуспешно пытались помочь Киреевскому. В.А. Жуковский несколько раз обращался к начальнику Третьего отделения А.Х. Бенкендорфу и Николаю I с просьбами переменить несправедливое решение. Но даже «забастовка» Жуковского, когда он две недели в знак протеста отказывался заниматься с наследником престола Александром, не привела к положительным для Киреевского и его журнала результатам.

В 1834 г. был запрещен «Московский телеграф». За время своего существования «Московский телеграф» нажил себе множество врагов среди литературной братии и отвечал им тем же оружием. В «Московском телеграфе» печаталась антикритика, рекритика, причем основной предмет спора забывался, дело переходило на личную почву, критика обращалась в несдержанную иногда полемику. Увлечение «Московского телеграфа» подобного рода «журнальными сражениями», как выражался сам Полевой, продолжалось, впрочем, не очень долго. Прямота и независимость суждений, непризнание традиционных, установленных авторитетов послужили причиной закрытия журнала. В 1834 году «Московский телеграф» поместил неблагоприятный отзыв о патриотической драме Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла»; между тем почти одновременно с этой критикой пьеса шла на сцене и заслужила одобрение свыше. Книжка журнала вышла, и публика нашла в разборе этой статьи совсем не то, что она так восторженно приветствовала на сцене. Редактор был вызван начальником Третьего отделения А.Х. Бенкендорфом; было поднято дело, окончившееся закрытием журнала.

В 1836 г. запрещается «Телескоп» Н.И. Надеждина. Причиной закрытия «Телескопа» послужило напечатание «Философского письма» Чаадаева. Статья Чаадаева пропущенная цензором А.В. Болдоревым вызвала донос, последствием которого стало закрытие «Телескопа», устранение цензора и ссылка Надеждина в Усть-Сысольск. В «Письмах» Чаадаева противопоставление Запада России было, прежде всего, отрицанием николаевской крепостнической России и обращение к буржуазной системе общественных отношений. Обращенная против союза самодержавия с православием, решительно провозглашенного Уваровым в классической формуле «самодержавие, православие, народность», критика Чаадаева превращается в своеобразную идеализацию католицизма, воплощавшего, по его мнению, рационалистическое начало религии.

Николай I усмотрел в статьях и рецензиях, помещенных в этих журналах, «пропаганду «крамольных» идей и нападки на произведения, проповедовавшие «официальную народность».

В связи с этими событиями в 1837 г. устанавливается проверка произведений, уже прошедших цензуру. В случае «недосмотра» цензора сажали на гауптвахту, отрешали от должности, могли отправить в ссылку. Поэтому цензоры старались превзойти друг друга в служебном рвении, придираясь не только к словам, но и к тому, что подразумевалось между строк.

Либерализация цензуры случислась в эпоху реформ Александр II, что выглядело вполне закономерно. Автором нового цензурного устава стала П.А. Валуев – талантливый и умный государтсвенный деятель.

В программу министра внутренних дел графа П.А. Валуева входила и законодательная деятельность в области печати, в том числе пересмотр старого законодательства в связи с переходом к карательной функции цензуры.

В марте 1865 г. общее собрание Государственного совета приняло новый закон о цензуре и печати. П.В. Валуев рассматривал это как успех своих усилий, о чем свидетельствует его переписка и дневник. 6 апреля Александр II утвердил «мнение» Государственного совета, получившее силу закона в качестве Временных правил о цензуре и печати 6 апреля 1865 г. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев был фактически их создателем.

В борьбе с высшими сановниками разных ведомств он отстоял свое детище, согласившись на формулировку «Временные правила». Новый закон был, без сомнения, шагом вперед во взаимоотношениях власти и журналистики. По нему был открыт путь более прогрессивному виду цензуры — последующей, карательной, с привлечением к ответственности за нарушение цензурных правил по суду. Обратимся к документу: «желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства. Мы признали за благо сделать в цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной у нас части и впредь до дальнейших указаний опыта, нижеследующие перемены и дополнения:

Освобождаются от предварительной цензуры:

а) в обеих столицах:

все выходящие доныне в свет повременные издания, коих издатели сами заявят на то желание;все оригинальные сочинения объемом не менее 10-ти печатных листов и все переводы, объемом не менее 20-ти печатных листов;

б) повсеместно:

все издания правительственные;все издания академий, университетов и ученых обществ и установлений;все издания на древних классических языках и переводы с сих языков;чертежи, планы и карты».

Таким образом, от предварительной цензуры освобождалось большинство газет и журналов страны, так как в России к тому времени провинциальная пресса не получила существенного развития. Даже в 1870 г. лишь в 12 городах государства выходили частные периодические издания. Однако закон был целенаправлен на сохранение старого порядка по отношению периодики и книгоиздания, обращенных к массовой аудитории. Граф П.А. Валуев хорошо представлял, что будущее за газетой, которая действительно получит распространение: с 1865 по 1870 г. число газет, без учета губернских и епархиальных ведомостей, увеличится с 28 до 36. И это произойдет несмотря на то, что освобождение газет и журналов от предварительной цензуры происходило при внесении ими залога от 2,5 до 5 тысяч рублей — сумма фактически добавлялась к тем значительным расходам, которые нес издатель по налаживанию газетно-журнального производства. Естественно, что книги объемом в 10 или 20 печатных листов тогда, как правило, предназначались специалистам. А вот вся продукция меньших размеров, так называемая народная литература, подвергалась предварительной цензуре.

Временные правила 6 апреля 1865 г. не касались духовной и иностранной цензуры, цензуры изобразительной продукции (эстампов, рисунков и т.п.), которые были оставлены «на существовавшем тогда основании».

По Временным правилам освобожденные от предварительной цензуры пресса, сочинения и переводы, «в случае нарушения в них законов, подвергаются судебному преследованию», а периодические издания «в случае замеченного в них вредного направления подлежат к действию административных взысканий, по особо установленным правилам». Последняя оговорка — хитроумная формулировка бюрократии, дававшая большой простор административному творчеству по наведению при необходимости порядка в журналистике и литературе.

По указу императора закон вступал в силу 1 сентября. 4 сентября 1865 г. без предварительной цензуры вышли «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос» и «Московские ведомости», с 11 сентября — «День», затем — «Современник», «Русский вестник», «Отечественные записки», «Весть», «Сын Отечества» и др. Большая часть откликов прессы на закон 6 апреля носила вполне оптимистический характер: «Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица — кончилась» («С.-Петербургские ведомости», № 229).

Одним из направлений деятельности графа П.А. Валуева было связано с реализацией основных положений Временных правил. В этом случае министр внутренних дел продолжил практику министра народного просвещения С.С. Уварова времен николаевской эпохи, стремясь повысить профессионализм цензоров, уменьшить число их будущих конфликтов с литераторами, редакторами и публицистами; уточнить практику действия законоположений. Валуев начал эту работу еще до вступления в силу закона. 10 августа он направил губернаторам циркуляр о порядке разрешения типографий, которым ввел ряд условий, не предусмотренных Временными правилами 6 апреля 1865 г.: «дозволение на открытие типографий», книжных лавок должно выдаваться там, где есть «достаточно средства для полицейского надзора» — «в губернских и более значительных уездных городах, но отнюдь не в селениях»; преимущество отдавалось открытию книжных лавок, «как наиболее удобных для полицейских осмотров»; рекомендовалось устраивать все эти заведения «на более многолюдных и центральных улицах и площадях», а не в глухих частях города и т.д.

Поскольку Временные правила мало затрагивали местную периодику, цензоры которой по-прежнему использовали предупредительную систему цензуры, постольку граф П.А. Валуев главное внимание уделял Петербургскому и Московскому цензурным комитетам, работавшим в новом режиме — с бесцензурной прессой. В столичные комитеты им было направлено 5 документов — инструкций и циркуляров. В них министр внутренних дел подчеркивал, что новые условия изменили «самое свойство цензорской деятельности». Об этом он говорит в «Конфиденциальной инструкции цензорам столичных цензурных комитетов» от 23 августа, разосланной до введения в действие закона 6 апреля. Это очень интересный документ, раскрывающий технологию цензуры тех лет, понимание властными структурами силы журналистики, их тактику в отношении к ней. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев напоминает своему аппарату о том, что с 1858 г. «правительство признало и возможным, и полезным расширить сферу частной прессы, облегчить существовавшие дотоле цензурные правила. Опыт доказал, что расширение свободы печатного слова должно быть соразмерно со степенью личной ответственности издателей, редакторов и сочинителей и что подобное соответствие не может быть установлено при исключительном господстве предупредительной цензуры, по существу которой ответственными лицами считаются цензоры, в лице же их и само правительство…». По мнению министра, именно это обстоятельство «послужило исходною точкою для последовавшего ныне освобождения некоторых изданий от цензуры».В новых условиях вся ответственность будет лежать на издателях, редакторах и сочинителях.

Подробнейшим образом в инструкции говорилось, какие нарушения законов печати не могут вызывать у цензора никаких сомнений (6 пунктов), о новом в практике предварительной цензуры провинциальной журналистики, но большая часть документа отведена методике цензурования периодики: «При наблюдении за повременными изданиями, цензоры обязаны прежде всего изучить господствующие в них виды и оттенки направления и, усвоив себе таким образом ключ к ближайшему уразумению содержания каждого из них, рассматривать с ясной точки зрения отдельные статьи журналов и газет». И т.д. В каждой строке документа ощущается забота министра внутренних дел графа П.А. Валуева усилить административные возможности цензурного аппарата.

Таким образом, в царствование императора Александра II происходившие существенные изменения во всей системе управления страной значительно повлияли на отношения между властью и журналистикой, осязаемо стало ощущаться обособление последней от литературного процесса, что выразилось в расширении диапазона информации, проблематики, содержания журналистики, росте значения газет, в понимании властью управленческих потенций прессы.

Царствование Александра III (1881-1894) проходило в новых условиях, бывших следствием реформ 60-х годов, когда постепенно набирал темпы процесс капитализации России с его не только хищническими, но и демократическими проявлениями: происходит развитие производственной базы, расширение производительных сил общества, сопровождающееся миграцией сельского населения в города, повышением грамотности народа, усилением его участия в культурной и социальной жизни общества, появлением в нем новых влиятельных групп (предпринимателей, инженеров, техников, рабочих). По сути дела, основным итогом ушедшего в прошлое периода было пробуждение к активной деятельности новых более широких слоев общества, бурное развитие общественной мысли. В этом состояла цена реформ. Но в стране росло противостояние сил, защищающих интересы самодержавия и пытающихся модернизировать политический режим и моральную атмосферу общества. Все это определило особенности цензурного режима нового правления.

В ходе заседания Совета министров сановники С.Г. Строганов, П.А. Валуев, К.П. Победоносцев призывали к ограничению свободы журналистики. Граф П.А. Валуев, например, считал, что «злоупотребления печатным словом могут иметь гибельные последствия для государства». Победоносцев назвал журналистику «самой ужасной говорильней, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает только к самым вопиющим беззакониям». Такое мнение о прессе тогда получило широкое распространение, о чем свидетельствует записка одного из основных теоретиков русского либерализма, профессора Московского университета Б.Н. Чичерина, направленная им Победоносцеву, — «Задачи нового царствования». В ней Чичерин рассматривает свободу печати «по собственному 20-летнему опыту» как предрассудок: «Свобода печати, главным образом, периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь: без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество… В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму». Вывод автора записки сводился к необходимости обуздать такую журналистику.

Граф Д.А. Толстой учел эти мнения о прессе и разработал проект нового закона о печати и в августе 1882 г. представил в Комитет министров Временные правила о печати, в основе которых лежал этот проект. 27 августа император утвердил их. Эти «правила» внесли существенные изменения в цензурный режим страны. По ним было образовано Совещание министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода. Этому Совещанию были переданы изъятые из компетенции Сената дела об окончательном запрещении периодических изданий или их приостановке «без определения срока ее, с воспрещением редакторам и издателям оных быть впоследствии редакторами или издателями» новых печатных органов.

По одному из параграфов нового закона редакции изданий, выходивших без предварительной цензуры, обязаны были сообщать по требованию министра внутренних дел фамилии авторов публикаций.

Таким образом, роль административного вмешательства в дела журналистики значительно возросла. Было усилено наказание тех органов периодики, которые после трех предостережений были временно приостановлены. Редакторы их после истечения срока приостановки должны были представлять свое издание в цензурный комитет накануне выхода в свет в 11 часов вечера. Этим для них фактически восстанавливалась предварительная цензура. Особый удар наносился в этом случае по газетам, которые не могли выдержать конкуренцию других изданий, печатавших более оперативную информацию. Кроме того, цензор по своему усмотрению мог сам, без возбуждения следствия, приостановить такое издание. Этот параграф закона дополнял административное воздействие экономическим.

Временные правила о печати предоставили большие возможности управлению журналистикой. Так, в 1882 г. появляются указание редакторам о том, что публикация «статей против правительственных учреждений может вызвать применение к виновным изданиям строжайших административных карательных мер»; два циркуляра, запрещающих печатать «всякие тенденциозные или агитационные сведения о неприязненных отношениях крестьян к землевладельцам», «известия о переделах, равнении земли, справедливости изменения поземельного положения крестьян»; 4 документа, касающихся характера освещения в журналистике студенческой жизни, «беспорядков в университетах».

Главным последствием нового закона о печати были широкие возможности, полученные властью для чистки журналистики от неугодных ей изданий. К этому она стремилась подойти во всеоружии, о чем говорит: «Записка о направлении периодической печати в связи с общественным движением в России», специально подготовленная департаментом полиции с целью изучить, как замечает граф Д.А. Толстой, «связи журналистики с нигилистическою партией».

Всего за период царствования Александра III в результате цензурных репрессий прекратили выход 15 газет и журналов. Как пишет Е.М. Феоктистов в своем отчете, он внес изменение в цензурную политику тем, что Главным управлением по делам печати «сравнительно с прежним временем разрешения новых повременных изданий за отчетные 10 лет выдавались с большей осмотрительностью лишь лицам, на благонадежность которых можно было более или менее положиться».

Особенностью административного воздействия на литературу и журналистику конца XIX в. является, во-первых, преемственность в цензурной политике Министерства внутренних дел, обеспечившая стабильность ее направления, ее эффективность; во-вторых, совместная целеустремленная деятельность различных ведомств по усилению контроля за прессой.

Таким образом, власть находит новый поворот в борьбе со «злонамеренной пропагандой»: она прибегает к фабрикации информации и литературы для массовой аудитории. Инспирированная властями литература была плодом цензурных усилий, стремления оградить народ от правдивой информации и влияния оппозиционной журналистики и литературы. Одновременно в связи с этим цензурный аппарат поощрял или не обращал внимание на развитие той литературы и журналистики, независимо от ее оттенков (желтая, бульварная, черносотенная и т.п.), которая противостояла оппозиции. Правда, надо отдать цензурному ведомству должное, и в этом случае оно, как показывает его практика, было сдерживающим фактором и преследовало крайние проявления.

Устав о цензуре 1890 года очень четко определял какие ценности стремится сохранить режим и от каких уберечь, используя цензуру, так в нем было указано, что: «Во всех вообще произведениях печати следует не допускать нарушения должного уважения к учению и обрядам христианских исповеданий, охранять неприкосновенность верховной власти и ее атрибутов, уважение к особам царствующего дома, непоколебимость основных законов, народную нравственность, честь и домашнюю жизнь каждого. Цензура обязана отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрствований, равно противных истинной вере и истинному любомудрию.

Она должна притом разли чать творения дидактические и ученые, назначаемые для употребления одних ученых, с книгами, издаваемыми для общенародного употребления. Не следует допускать к печати сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии. Не допускаются к печати статьи: 1) в которых возбуждается неприязнь и ненависть одного сословия к другому; 2) в которых заключаются оскорбительные насмешки над целыми сословиями или должностями государственной и общественной службы

При этом, Уголовное уложение 1903 года также содержала ряд норм, посвященных контролю за печать. Приведем некоторые из них, чтобы еще отчетливее понять насколько сильно империя старалась защитить свои идеологические позиции.

Статья 292. Виновный в устройстве или содержании заведения для тиснения, хотя бы с одним станком, без установленнаго законом разрешения, наказывается: арестом на срок не свыше трехъ месяцев или денежною пенею не свыше трехсотъ рублей.

Если такое заведение для тиснения устроено или содержалось с принятием мер для сокрытия его от установленнаго надзора, то виновный в устройстве или содержали такого заведеня наказывается: заключением в тюрьму.

Статья 294.  Виновный в выпуске в обращение из заведения для тиснения издания 1) с заведомо ложным означением о разрешении его цензурою; 2) с заведомо ложным ука-

занием заведения, в коем оно оттиснуто; 3) с заведомо ложным означением имени издателя или ответственнаго редактора, если повременное издание выпущено без надлежащаго разрешения, наказывается: заключениемъ в тюрьме.

Статья 296 Виновный в открытии книжной лавки или читальни, или в производстве торговли произведениями тиснения, без установленнаго законом или обязательным

постановлением разрешения, наказывается: денежною пенею не свыше ста рублей.

Статья 298. Тоговля запрещенными изданиями или выпуск изданяи не прошедщего цензур наказывывается штрафом не свыше трехсот рублей

Статья 300. Выпуск в обращение идания, заведомо задеражанного цензурой наказывывается штрафом не свыше трехсот рублей.

Статья 301. Продажа раскольнических или старообрядческих книг наказывывается штрафом не свыше трехсот рублей найденные книги изымаются.

Как видно данный период также характеризуется довольно жесткой в материальном плане цензурой.

Цензура в эпоху Русской революции и Советский период.

После Февральской революции и утверждения власти Временного правительства официальным органом печати стала газета «Вестник Временного правительства», призванная стать рупором проводимой политики в государстве[6]. В материалах правительственного «Вестника» были освещены процессы возрождения отечественной печати после революционных событий февраля 1917 г., отношение российской прессы к новой власти. Уже 5 марта 1917 г. было отмечено, что все влиятельные газеты столицы – «Новое время», «Русское слово», «Биржевые ведомости», «Речь» – призывают поддерживать Временное правительство и проводимые им мероприятия. Постоянными разделами правительственного «Вестника» являлись «Постановления Временного правительства», «Административные известия», «По России», «Война»[7]. Таким образом, «Вестник» стал официальным изданием, в котором предавались опубликованию обращения правительства, законопроекты, распоряжения, дипломатические ноты, отчеты о правительственных заседаниях, а также сведения с фронтов Первой мировой войны. Первым знаменательным актом Временного правительства стало объявление амнистии по всем политическим и религиозным делам.

Новая власть провозглашает свободу слова, печати, союзов, собраний и стачек. На волне объявленных конституционных прав и свобод в конце марта 1917 г. газета «Русское слово» опубликовывает разработанный партией кадетов проект Закона о печати. Первые строки проекта гласили: «Печать свободна. Цензура отменяется отныне и навсегда»[8].

Только спустя месяц после опубликования в печати проекта Закона о печати, 27 апреля 1917 г. Временным правительством было принято Постановление «О печати». В ст. 1 Постановления было провозглашено, что «печать и торговля печатными изданиями свободна». Этот законодательный акт предусматривал беспрепятственный выпуск и распространение печатных изданий любых политических направлений. Отменялось любое административное воздействие на периодику. Все политические партии получили право выпускать свою собственную периодику, за исключением лишь монархической печати.

Одновременно с Постановлением «О печати» 27 апреля 1917 г. было принято Постановление Временного правительства «Об учреждениях по делам печати». В соответствии с указанным законодательным актом перестали существовать Главное управление по делам печати, Комитет иностранной цензуры, все местные органы цензуры и инспекторы типографий, а также учрежденный 13 июля 1914 г. в порядке верховного управления Комитет народных изданий.

Многие печатные органы поспешили воспользоваться предоставленной им свободой. Так, партия большевиков возобновляет выход в свет массовой рабочей газеты «Правда» в Петрограде, в Москве начинает выходить газета «Социал-демократ». Партия меньшевиков, последовав их примеру, выпустила свой главный орган – «Рабочую газету», а в Москве – газету «Вперед». В апреле 1917 г. появилось издание еще одной группы – сторонников Ю.О. Мартова и меньшевиков- интернационалистов. К ним присоединились писатели, которые были в сотрудничестве с журналом «Летопись». В этой газете, впоследствии получившей название «Новая жизнь», печатались произведения М. Горького, В. Базарова, Н. Суханова и др[9].

Эсеровская периодика получила широкое распространение практически во всех крупных городах страны. С апреля 1917 г. в Петрограде стала выходить в свет эсеровская газета – «Воля народа». В Москве партия эсеров издавала около десяти газет, среди которых были «Народное слово», «Труд», «Социалист-революционер», «Земля и воля», «Власть труда». Особенно выделялась среди них ежедневная газета «Солдат-гражданин», которая выпускалась под руководством эсеро-меньшевистского Совета солдатских депутатов. Газета поднимала вопросы, которые непосредственно затрагивали проблемы крестьянства: о бедственном положении русского народа, о распределении и наделении земельными участками и т.д. К печати левых партий стали относиться «Известия Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», которые начали издаваться в ряде регионов России. Впоследствии они стали официальными органами Советов разных уровней. Активную издательскую деятельность вели и другие социалистические партии: трудовики, максималисты, анархисты.

Сразу после прихода Октябрьского переворота и прихода к власти большевиков подверглись нападкам и были закрыты «реакционные» издания, вслед за тем, в июле, та же судьба постигла большевистскую прессу. Придя к власти, большевики эту практику узаконили и стали широко использовать. 26 октября Военно-революционный комитет организовал погромы в редакциях оппозиционных органов печати. Было закрыто проводившее твердую антибольшевистскую линию «Наше общее дело» и арестован редактор Владимир Бурцев. Та же судьба постигла меньшевистский «День», кадетскую газету «Речь», правое «Новое время» и правоцентристские «Биржевые ведомости». Типографии, в которых печатались «День» и «Речь», были конфискованы и переданы большевистским журналистам[10].

То есть большевики поступили с политической точки зрения очень предусмотрительно, ведь проще захватить печатный станок, чем пытаться контролировать журналиста. Автор без станка не представляет особой опасности.

 26 ноября 1917 года «Союз Русских писателей» выпустил одноразовую газету, названную «Газета-протест», на страницах которой крупнейшие русские литераторы излили гнев по поводу этой беспрецедентной попытки подавить свободу слова. В.Г.Короленко писал, что, читая ленинский указ, «краснел от стыда и возмущения»: «кто и по какому праву лишил меня, как читателя и члена местного общества, возможности знать, что происходит в столице в эти трагические минуты? И кто заявляет притязание закрыть мне, как писателю, возможность свободно высказывать согражданам свои мысли об этих событиях без цензорской указки?»[11].

Так началась эпоха советской цензуры. 6 июня 1922 года Декретом Совета народных комиссаров было создано Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит), отвечавшее за политику государства в отношении цензуры. На него возлагался «предварительный просмотр всех предназначенных к опубликованию произведений, нот, карт и т.д., а также составление списков произведений печати, запрещенных к опубликованию».

Кроме запрещения изданий, Главлит прибегал к таким цензурным вмешательствам, как исправления рукописей, вычеркивания, требования марксистских предисловий (это касалось и классиков России, и мировой литературы).

К ввозу в СССР не допускались «все произведения, носящие определенно враждебный характер к советской власти и коммунизму; произведения, проводящие чуждую и враждебную пролетариату идеологию; литература, враждебная марксизму; книги идеалистического направления; детская литература, содержащая элементы буржуазной морали с восхвалением старых бытовых условий; произведения авторов-контрреволюционеров; произведения писателей, погибших в борьбе с советской властью; русская литература, выпущенная религиозными обществами, независимо от содержания».

Особое внимание Главлита внутри страны привлекали Булгаков, Бабель, Пильняк, Замятин, Федин, Зощенко, Мережковский, Лесков, Коллинз, Конан-Дойль.

Среди детских произведений, запрещенных к издательству, — «Конек-Горбунок» Ершова, «Муха-Цокотуха» Чуковского, «Сказки» Мамина-Сибиряка, в которых, как отмечала Надежда Крупская, «проглядывает архимелкособственническая идеология и многое будет чуждо современному ребенку».

Положение о Главлите освобождало от цензуры издания Коминтерна, всю партийную печать, издания Госиздата, Главполитпросвета, Известия ВЦИК, научные труды Академии наук. Однако уже в 1931 году все «освобожденные» издания должны были проходить предварительный контроль Главлита в целях обеспечения сохранности государственных тайн, а значит, на всех без исключения произведениях печати, издаваемых в РСФСР, должна была присутствовать разрешительная виза Главлита.

9 февраля 1923 года при Главлите был создан Репертком — Комитет по контролю за репертуаром и зрелищами. На него возлагалось «разрешение к постановке драматических, музыкальных и кинематографических произведений», а также запрещение и приостановка таковых (совместно с ОГПУ). Но и разрешенные произведения приходилось корректировать. Так, из оперы «Царская невеста» Римского-Корсакова следовало устранить «излишества по части славления царя», из «Русалки» Даргомыжского — заключительный «апофеоз», а из «Евгения Онегина» Чайковского — «фальшивый эпизод крепостной идиллии».

Помимо драматического репертуара, Главрепертком с течением времени стал контролировать любые публичные зрелища и выступления, начиная с лекций, докладов и заканчивая эстрадными и даже музыкально-танцевальными вечерами. В конце 1920-х — начале 1930-х годов им был подготовлен трехтомный «Репертуарный указатель», регламентирующий исполнение пьес и других произведений в зависимости от «подготовки аудитории». В первый том вошел музыкальный репертуар, во второй — драматический, в третий — кинематографический. Это был последний случай открытой публикации цензурных материалов. В дальнейшем все они непременно засекречивались и рассылались с грифом «секретно» по всем подчинявшимся Главлиту инстанциям.

На Главлит возлагались все новые и новые функции. Так, в июне 1924 года было установлено, что всякие изменения в личном составе ответственных редакторов и редколлегий должны предварительно согласовываться с Главлитом. В 1930 году Главлит указал, что без его «предварительного согласия не могут открываться новые краевые, областные и окружные печатные органы».

Начиная с 1933 года, без его предварительного разрешения категорически воспрещалось изготовление «значков, жетонов, эмблем, нарукавных повязок с рисунками и текстом, политической скульптуры, изображающей политических деятелей, а также лозунгов и политических рисунков на фарфоре, стекле, текстиле и пр.».

Библиотеки для осуществления над ними контроля были переданы Главполитпросвету, координационному центру политико-воспитательной работы.

В 1923 году была разработана «Инструкция о пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы».

Жесткий характер советской цезуры обусловил завуалированное, а в отдельных случаях открытое противодействие системе идеологического надзора. Как прямое следствие цензурных ограничений может рассматриваться появление «самиздата» и «тамиздата».

Отдельного внимания заслуживает процесс организации военной цензуры. Решающим шагом в процессе ее становления явилось учреждение 23 декабря 1918 г. по указанию ЦК РКП(б) отдела военной цензуры в структуре Реввоенсовета.

Организационно военная цензура была отделом регистрационного управления Реввоенсовета, которому подчинялись цензурные подотделы при отделах военного контроля губернских военных комиссариатов и местные военные цензоры. В обязанности Отдела цензуры входило немедленное введение военной цензуры на всей территории страны; информирование правительственных учреждений и высылка заинтересованным советским органам сведений, могущих быть полезными в борьбе со злоупотреблениями, наносящими вред интересам страны; руководство и контроль подведомственными учреждениями и лицами; издание руководящих инструкций; рассмотрение жалоб, поданных по поводу неправильных действий местных органов цензуры и их отдельных работников. Полномочия органов цензуры были практически безграничны. Так, лица, виновные в издании произведений печати и других материалов без разрешения цензуры, подлежали, по предоставлению цензуры, суду военного трибунала. В местах, где действовало военное положение, такие лица подвергались различного рода взысканиям и наказаниям, вплоть до судебно-административных.

Органы цензуры проводили предварительный контроль международных и, по мере надобности, внутренних почтовых отправлений, телеграмм, а также всех произведений печати, вывозимых за границу. Они также осуществляли контроль над переговорами по междугородному телефону. Таким образом, военная цензура наделялась широкими функциями. Поэтому есть все основания утверждать, что до организации Главлита Отдел военной цензуры являлся, по существу, не только контролирующим, но и карательным органом.

Военная цензура дозировала информацию о положении на фронтах, которая публиковалась в газетах и передавалась в радиосводках. Были установлены дисциплинарные санкции, вплоть до закрытия газет и журналов, ареста редакторов и имущества, в случае невыполнения порядка подачи материалов в органы цензуры. В цензурных сводках упоминаются случаи применения подобных санкций, возникшие из-за непредставления гранок на просмотр, помещения вычеркнутых цензурой гранок, публикации конкретных аналитических материалов без просмотра и т. д. 31 Иногда такая строгость была вполне обоснованной: нужно было урезонить и охладить пыл журналистов, стремящихся в своих статьях опережать события и раздувать успехи советской власти на военном и хозяйственном фронтах[12].

Советская цензура превзошла все, что было в царской России. Об СССР в конце 1930-х гг. Г. Струве писал, как об обществе, где «литература придавлена, бюрократизирована». Сравнивая две эпохи, он утверждал, что «царская цензура была чисто отрицательной и не затрагивала автора по политическим вопросам». «Положительная» же советская цензура превращает любого автора, который не хвалит СССР, в классового врага и носит разлагающий для художественного процесса характер»[13].

Контроль стал всеобъемлющим: огромные спецхраны для запрещенных книг с четырьмя уровнями доступа, предварительная цензура в центре и на местах, обширная сеть доносчиков и цензоров. Главное — появилась четкая идеология, которой не было у императорских цензоров. Тем не менее и здесь были свои казусы: из-за большого числа малообразованных цензоров — в основном бывших солдат — забота о чистоте марксистской идеологии отягощалась армейским юмором. Так, один из цензоров переименовал «Слово о полку Игореве» в «Слово о подразделении Игореве».

В 1919 г. объем работы цензурных органов в центре и на местах был очень велик. Об этом свидетельствуют в том числе данные штатного расписания: Отдел военной цензуры Реввоенсовета Республики насчитывал 107 человек; Московское отделение военной цензуры почт и телеграфов — 253 человека; Петроградское военноцензурное отделение — 291 человека; отделения военной цензуры почт и телеграфов на местах — 100 человек; при реввоенсоветах армий состояло 30 человек. Численность цензоров на местах определялась по количеству просмотренных почтовых отправлений и печатной продукции[14].

Примечательно, что в странах Восточной Европы, оказавшихся по одну сторону с СССР по мере освобождения от фашизма, был искусственно насажден институт цензуры советского типа — точная копия Главлита.

Со смертью Сталина число ограничений на распространение информации уменьшилось, зато формулировки стали более изощренными. Так, на выставке авангардистов в Манеже Хрущев, возмущенный современным искусством, поинтересовался, не являются ли художники «п…
в коротких панталонах». Выставку закрыли. А рассказ Стругацких «Второе нашествие марсиан» и книга о Гитлере «Преступник номер один» были запрещены из-за «неконтролируемого подтекста».

Позднесоветская цензура уже походила на предсметрый бред. Это и карательная психиатрия, и возмущенные требования разобраться со стороны общественности, и профилактические беседы.

Например, в 1983 году от Юрия Шевчука требовали дать расписку в КГБ
о том, что певец «никогда не будет больше исполнять, записывать и сочинять своих песен». Даже в любимой киноклассике есть цензурные замалчивания. Так, в сериале
1980 года «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» не упоминается о том, что Ватсон был на войне в Афганистане, ведь тогда в Афганистан все уходили. В фильме упомянута лишь абстрактная «восточная страна»[15].

И так продолжалось до декабря 1993 г. когда цензуру запретила Конституция Российской Федерации[16].

Таким образом, обобщая всю историю отечественной истории можно прийти к следующим выводам. На протяжении всей истории России в ней существовала цензура, любой правящий режим, осознавая свою неспособность интеллектуально противостоять вольнодумству, критике предпочитал использовать цензуру.

Ни самодержавный строй Российской империи, ни тоталитарный режим в СССР не способствовали развитию и становлению демократических основ гражданского общества, важнейшей составляющей которого является нетерпимость к любому ограничению права граждан на свободу получения и распространения информации.

Проявления цензуры можно наблюдать не только в отечественной истории, но и в западных цивилизациях. Но пуританство и консерватизм цензуры Британии, Франции и других европейских стран, имеющих законодательные основы для выработки охранительных критериев, не сопоставимы с идеологическими догмами государств тоталитарного типа — фашистской Германии, сталинского СССР и им подобных, не заботившихся о легитимности своих требований, защищавших интересы власти как таковой.

При явных отличительных характеристиках этих систем в смысле организации их политической и государственной власти отличие их пропаганды находилось исключительно в области содержания и формировалось вокруг доминирующих идей: мирового господства — в Германии и построения коммунизма — в Советском Союзе.Форма же существования цензуры в тоталитарных режимах была одна — карательная, устрашающая, обезличенная, находящаяся вне закона.

Поэтому цензура преследовала одну единственную цель – сохранение действующей власти. Утверждения о необходимости существовании цензуры для сохранения морального облика народа или защиты духовной самобытности – откровенная ложь и лицемерие, используемые исключительно для сохранения режима.

Бюрократическое покорство режиму, совмещенное с исполнительской бездарностью и страстью к унижению и насилию к собственному народу, приводило к тому, что одно неосторожное слово, двусмысленная фраза или неудачный анекдот мог стоить автору жизни или пожизненной ссылки.

В результате такой многовековой, интеллектуальной травли становится понятным, откуда у России такой слабый информационный иммунитет. Любая информация, которая не укладывается в картину мира отдельной группы людей, взывает дикое возмущение, общественные письма с требованием запрета, необходимо понимать, что только в условиях интенсивного и разнообразного информационного потока интеллект и сознание способно к развитию и сопротивлению к негативной информации.

Судить же о мире на основании информации, подвергшейся цензуре это все равно, что рассуждать о вкусе пармезана по замаху кала человека, который вчера его съел.  Так для укрепления иммунитета ставят прививку, т.е. тот же вирус, к которому организм привыкает, вырабатывая иммунологическую память, делая организм более невосприимчивыми к вирусу в случае новых атак. Аналогично должен укрепляться и информационный иммунитет.

Кто-то может сказать, что цензура полезна, поскольку только благодаря ей появляются настоящие шедевры, которые не оставляют равнодушным даже цензора. Это все абсурд, потому что мы никогда не узнаем сколько шедевров не появилось из-за цензуры. Цензор оценивает не душой, а инструкцией и, если произведение противоречит идеологии будь оно хоть трижды великим, но читатель или зритель его не увидит. Более того, не имея дурных произведений как понять, что есть шедевр?

При этом, удивительно как цензура может способствовать нравстенной мутации художника, когда для того, чтобы творить ему нужна директива от чиновника. Так, 16 марта 1928 г. группа кинорежиссеров — Г. Александров, Г. Козинцев, В. Трауберг, А. Попов, В. Пудовкин, М. Роом, С. Эйзенштейн, С. Юткевич — обратилась к партийному совещанию по делам кино (копия в ВАПП) с заявлением об отсутствии идеологического руководства на участке кино и о необходимости создания авторитетного органа, который бы планировал продукцию кинопромышленности[17].

Цензура это все равно, что запереться дома, поскольку кто-то из телевизора диагностировал Вам мизофобию, которой у Вас отродясь не было. И вот когда наступит момент, и Вы покинете свое жилище по причине того, что тот, кто Вас обрек на добровольное заточение, внушив ощущение недуга, уже не имеет власти Вас удерживать, то Вы обнаружите, что Ваш организм абсолютно не способен к борьбе с инфекцией.

В итоге Вы ищете лекарства или врача. Врач появляется, он всегда находится. Вам становится немного легче, а потом для Вашего же здоровья Вас кладут в лечебницу, где спокойно и безопасно, только вот вряд ли Вы из нее выйдете уже.

[1] http://theins.ru/history/3378

[2] Евгений Анисимов «РУССКАЯ ПЫТКА»;

[3] Записка Булгарина была подана для «Государя императора» в мае 1826 г. и была передана министру народного просвещения А. С. Шишкову, который в ответ составил свое «мнение» [Шиш- ков А. С]. Мнение о цензуре и книгопечатании в России / / Русская старина. 1904. Июль — август — сентябрь. Т. 119. С. 202-211

[4] .Шильдер, Н.К. Император Николай I: его жизнь и царствование. / Н.К. Шильдер — СПб.:1903. — 157 с. 

[5] Сахаров, А.Н. История России с начала XVIII до конца XIX века. — М.: АСТ 1996. — 353 с.

[6] Беспалова А.Г., Корнилов Е.А., Короченский А.П. и др. История мировой журналистики. С. 156.

[7] Вестник Временного правительства. 1917. 5 марта. № 1 (46)

[8] Русское слово. 1917. 19 марта. № 63

[9] Беспалова А.Г., Корнилов Е.А., Короченский А.П. и др. История мировой журналистики. С. 157.

[10] Фрайман АЛ. Форпост социалистической революции. Л., 1969. С. 166–167;

[11] Короленко. Протест // Газета-протест Союза русских писателей. 1917. 26 нояб. Копия этой газеты хранится в Гуверовском ин-те.

[12] ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 94. Д. 98. Л. 33-34об.

[13] Цитируется по архивному документу Главлита, в котором говорится об изъятии книги Г. Струве по линии цензуры зарубежных изданий (ГА РФ. Ф. 9425. On. 1. Д. 29. Л. 18-23). См также: Strove G. Russian literature under Lenin and Stalin 1917-1953. London: Routledge and Kogan Paul, 1972.

[14] Там же. Оп. 1в (б). № 281. Л. 26-27.

[15] http://w-o-s.ru/article/6096

[16] https://ria.ru/history_spravki/20110801/410339021.html

[17] ГА РФ. Ф. 2306. Оп. 69. Д. 843. Л. 4-57.

Задание 8

Вариант 4

Установите соответствие между предложениями и ошибками, в которых они допущены.

1

А) нарушение видо — временной соотнесённости глагольных форм 
Б) нарушение связи между подлежащим и сказуемым 
В) ошибка в построении предложения с однородными членами 
Г) нарушение в построении сложного предложения
Д) неправильное построение предложения с деепричастным оборотом 

1) Когда Печорин видит Бэлу, он захотел её украсть. 
2) Продавец разъяснил о том, что покупатель не прочитал инструкцию и испортил телефон.

3) Музыка к драме «Маскарад» была заказана Хачатуряну, который успел проявить себя как

яркий театральный композитор, прекрасно чувствующий сцену. 
4) В комедии «Горе от ума» Грибоедов обличил и высмеял Москву фамусовых, скалозубов,

молчалиных. 
5) Сведений о первом показе зрителям сцен из «Маскарада» до нас дошло мало. 
6) Слушая музыку к драме «Маскарад», вальс звучал в моей душе. 
7) Драма «Маскарад» написан М. Лермонтовым в 1835 году. 
Женившись на Нине, Арбенин сознательно порывает с прошлым. 
9) Об успехе не только пьесы, а также и спектакля писали петербургские газеты спустя

полтора года после премьеры. 

2

A) нарушение в построении предложения с причастным оборотом
Б) нарушение связи между подлежащим и сказуемым 
B) ошибка в построении предложения с однородными членами 
Г) неправильное построение предложения с косвенной речью 
Д) неправильное построение предложения с деепричастным оборотом

1) Тема «маленького человека» поднимается в произведениях русских классиков: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов. 
2) Прочитав «Преступление и наказание», судьба Сони поразила меня. 
3) Клин журавлей печально летели по хмурому осеннему небу. 
4) В «Капитанской дочке» важное значение имеет образ повествователя, для которого важны понятия чести, достоинства, долга. 
5) Гринёв вспоминал, что я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. 
6) Дом Пушкиных поражал дорогим убранством одних комнат и заброшенностью других. 
7) Роте было поручено уничтожить спрятавшихся фашистов в окопах. 
В 12 лет Пушкина, благодаря дружеским связям отца, отдали в только что открывшееся, новое для России учебное заведение — лицей, располагавшийся в Царском Селе под Петербургом. 
9) Петруша Гринев сокрушался о том, что вместо веселой петербургской жизни ожидала его

скука в стороне глухой и отдаленной. 

3

A) нарушение в построении предложения с несогласованным приложением 
Б) неправильное построение предложения с деепричастным оборотом 
B) неправильное употребление падежной формы существительного с предлогом 
Г) нарушение связи между подлежащим и сказуемым  
Д) ошибка в построении СПП 

1) Сюжет поэмы «Руслана и Людмилы» типично сказочный. 
2) Шолохов в «Тихом Доне» старался показать не победу красных над белыми, а трагедию братоубийственной Гражданской войны, когда оказались разорванными даже родственные связи. 
3) Описывая драматическую судьбу народа во время Гражданской войны, Шолохов умело сочетает документальную основу и художественный вымысел.  
4) Вопреки вашего предсказания моя поездка прошла замечательно. 
5) Многие из тех, кто любят посещать Третьяковскую галерею, знают её историю.
6) Важную художественную и композиционную роль в романе играет пейзаж. 
7) Необходимо то, чтобы ты прочитал поэму Лермонтова «Демон». 
После похорон Аксиньи Григорию кажется, что для него всё кончено. 
9) Окончив весной Петербургскую консерваторию, Чайковского пригласили в число ее профессоров. 

  4

A) ошибка в построении предложения с однородными членами  
Б) неправильное построение предложения с деепричастным оборотом 
B) нарушение видо-временной соотнесённости глагольных форм 
Г) нарушение связи между подлежащим и сказуемым  
Д) неправильное построение предложения с косвенной речью 

1) Надо побыстрее сдавать экзамены и поступить в институт. 
2) В исторических картинах 1890-х г. Суриков вновь обращается к национальной истории, останав-ливаясь на событиях, в которых проявлялись исторический дух, единство и мощь русского народа. 
3) И дерзкая непокорность стрельцов во время их казни, и старообрядческий фанатизм опальной боярыни Морозовой, и стоическая отрешенность ссыльного Меншикова в Березове Сурикову была близка и понятна. 
4) Соблюдая правила этикета, моя вежливость не знала границ. 
5) В начале зимы 1868 г. Суриков с двумя попутчиками тронулись в возке по ямскому тракту. 
6) Учитель рисования Васю быстро заприметил и стал осторожно развивать явные способности мальчика. 
7) Мы помним и заботимся о своих ветеранах. 
Уже в годы своего учения, обратившись к жанру исторической живописи, Суриков открыто стремился преодолеть условности академического искусства с его пустотой и холодностью, смело вводя в свои картины бытовые мотивы. 
9) Гринёв вспоминал, что мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть. 

5

A) неправильное употребление падежной формы существительного с предлогом. 
Б) нарушение связи между подлежащим и сказуемым 
B) ошибка в построении предложения с однородными членами 
Г) неправильное построение предложения с косвенной речью 
Д) неправильное построение предложения с деепричастным оборотом 

1) В 1925 году Шолохов приезжает на Дон, чтобы, полностью погрузившись в атмосферу казачьего быта, начать писать новую книгу. 
2) Благодаря таланта Шолохова читатель становится участником грозных событий. 
3) В «Тихом Доне» подробно и ярко изображается такие значительные события истории, как февральский переворот, корниловский мятеж, Октябрьская революция и Гражданская война. 
4) Работая над «Донскими рассказами», Шолохов решил написать о том, как сложно складывалась судьба донского казачества перед революцией 1917 года. 
5) Писатель говорил, что мне пришлось сделать сотни записей, выслушать сотни очевидцев событий. 
6) По прибытии в Мелихово Чехов активно занялся созданием библиотеки. 
7) Чехов помогал нуждающимся больным и деньгами, и советом. 
Говоря о А.П. Чехове, мне нравятся его рассказы 
9) Роман не только имеет познавательную ценность, но и большое историческое значение. 

Ответы:

	А	Б	В	Г	Д
1	1	7	9	2	6
2	7	3	1	5	2
3	1	9	4	5	7
4	7	4	1	3	9
5	2	3	9	5	8