Заметив что дорога мне как будто полезна мать ездила со мной беспрестанно егэ сочинение

Текст 1

(1)Всяк по-своему возвращался с войны в отчий дом. (2)В те памятные послевоенные дни загородных автобусов не было, и по шоссейным и просёлочным дорогам народ передвигался как умел. (3)Я подглядел на станции притаившийся «виллис», судя по окраске, не нюхавший войны, и с ходу предложил усатому шофёру-сержанту триста рублей за перегон в сорок километров.

(4) — Чего-о? — изумился он. (5) — А ещё офицер! ..

(6) — Есть литр спирту. (7)Разделим пополам, отвези только, браток. (8)С фронта ведь еду, — попросил я.

(9) — Это другое дело, — уже иным тоном отозвался сержант, и мы поехали.

(10)Минут через двадцать мы вынырнули из балки на пригорок, где стояли с детства знакомые мне Дворики, деревенька домов в тридцать.

(11)Шофёр затормозил, мы вышли из машины и минуты три стояли не двигаясь. (12)Вдруг сержант толкнул меня локтем:

(13) — Ты погляди-ка туда, старшой!

(14)За околицей деревни, куда-то в даль поля, двигалась толпа баб. (15)Низко наклоняясь, они шли путаным шагом, поддерживая на руках белое длинное бревно. (16)Далеко позади них тяжело, еле ноги передвигая, ступал высокий старик, одетый во всё белое.

(17) — Куда это они ползут? — смятенно спросил шофёр.

(18)Я не знал, и тогда он сообразил сам:

(19) — Пашут! ..

(20)Да, они пахали: к бревну рушниками и обрывками верёвок был прицеплен плуг, у поручня которого шёл парнишка лет тринадцати. (21)Метров за двадцать от меня бабы остановились, выпрямились, и я услыхал:

(22) — Иваниха, да это ж твой!

(23)Бабы кинулись ко мне все разом, и все до одной запричитали тягуче, смертно, одинаково. (24)И не разобрать, кто из них моя мать, и я обнимал их тоже всех разом.

(25)Потом подошёл тот — белый старик. (26)Этот старик был дядя Тимофей. (27)На лямке он влачил борону. (28)Он отстранился от моих объятий, только сильно сжал руку.

(29)Подрулив к нам, шофёр молча, не взглянув ни на кого, отвязал от плуга бревно, ожесточённо швырнул его в сторону и, завязав на верёвке петлю, зацепил её за крюк на задке своего «виллиса». (30)И бабы, и дядя Тимофей, и я стояли и гадали: что он задумал?

(31) — Чепляй, отец, борону к плугу! — глухо, с обидой на кого-то сказал он дяде Тимофею.

(32)Старик удивлённо взглянул на меня, но я уже всё понял:

(33) — Цепляй, дядя Тимофей! (34)Цепляй скорее…

(35)На пятьдесят седьмом круге «виллис» остановился. (36)Шофёр махнул рукой дяде Тимофею, дескать, всё, потом устало стал отвинчивать пробку бензинового бака.

(37) — А ну, давай твой спирт, — приказал он.

(38)Я торопливо достал из чемодана заветный литр.

(39) — Лей, — твёрдо сказал шофёр и ткнул пальцем в воронку бензобака. (40) — Лей всё. (41)Доехать-то нужно.

(42)Он уже взялся за руль, когда я достал деньги и неуклюже, будто приготовил ему незаслуженную обиду, попросил:

(43) — Тогда вот… возьми, пожалуйста…

(44) — Чего-о? — знакомым мне тоном спросил шофёр. (45) — Тебе, брат, найдётся тут для них дырка. (46)Спрячь и бывай здоров!

(47)Машина снялась с места какими-то смешными рывками. (48)Утопая в свежей пахоте, ко мне подошёл дядя Тимофей и, взглянув на зажатые в моём кулаке деньги, с удивлением и восхищением одновременно шёпотом спросил:

(49) — Не взял? (50)Вот же живая душа!

(По К. Воробьёву*)

*Воробьёв Константин Дмитриевич (1919 — 1975) — русский писатель, прозаик, автор повестей и рассказов о коллективизации и войне.

24.«В рассказе К. Воробьёва «Живая душа» воссоздана обстановка послевоенного времени. Передать образ разрушенной войной деревни, жизнь и состояние людей писателю помогли синтаксическое средство выразительности __________________________(например, «… тягуче, смертно, одинаково» в предложении 23) и троп — _______________________________(«… найдётся тут для них дырка» в предложении 45). В рассказе действуют люди из народа, поэтому речь персонажей характеризуют _____________________________(«подрулив», «на задке» в предложении 29) и _______________________(например, «чепляй» в предложении 31)».

Текст 2

(1)Аптека души… (2)При раскопках дворца одного из фараонов Древнего Египта археологи обнаружили богато украшенное помещение со странной надписью у входа: «Аптека души». (3)Аптека — место, где делают и продают лекарства, чтобы лечить болезни человеческого тела. (4)А что же такое «аптека души»?

(5)Однажды в нашей 607-й школе появился новый учитель. (6)Директор объяснил, что это новый преподаватель литературы, что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и жаловать. (7)Всё это время с лица гостя не сходило выражение лёгкой досады. (8)Казалось, он хотел сказать: «Ну ладно, хватит уже, оставьте, мы разберёмся сами».

(9)Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. (10)По программе на этом уроке полагалось начинать «проходить Толстого». (11)Мы и начали. (12)Но как!

(13)Уже через несколько минут новый учитель лицом к классу, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и вразумительно читать нам очерк о Льве Толстом.

(14)Мы, что называется, оторопели. (15)Оторопели прежде всего от непривычности проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться. (16)В классе повисла абсолютная тишина. (17)Захватила сама увлекательность такого труда — слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не тосковать от обязательности запоминания. (18)И захватила магия звучащего мастерского литературного слова, которое в исполнении чтеца как будто разогревало воздух, погружало нас, слушающих, в гипнотическую волшебную ауру.

(19)Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам без скидок на нашу возможную неготовность оценить её по достоинству. (20)Тем не менее слушайте, тянитесь, верьте в себя — это теперь принадлежит и вам тоже! (21)Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.

(22)В центре послевоенной хулиганистой Марьиной Рощи, в оторопевшем от предложенных ему гуманитарных горизонтов классе, сплошь состоящем из всегда голодных, обношенных и при этом, конечно, искрящихся тайным подростковым зовом непременно состояться мальчишек, — в таком вот классе звучал удивительный текст об удивительном их соотечественнике.

(23)«Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шёл к нему в Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил его маленькую, угловатую фигурку в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. (24)Сидит, подперев скулы руками, — между пальцев веют серебряные волосы бороды — и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатывают, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну… (25)В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углублённое во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землёй, как будто это он — его сосредоточенная воля — призывает и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их… (26)Не изобразить словом, что почувствовал я тогда: было на душе и восторженно, и жутко, а потом всё слилось в счастливую мысль».

(27)«Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!»

(28)Не сиротами были и мы, потому что был этот человек! (29)Сан Саныч пронзил наши души Толстым — с помощью горьковского текста дал нам лекарство от всяческого безобразия. (30)Каким образом директор раздобыл для своей школы такого педагога, как Титов, остаётся загадкой. (31)А теперь и не спросишь… (32)Может быть, они вместе воевали… (33)Александр Александрович, которого мы сразу упростили до Сан Саныча, был контужен под Сталинградом. (34)С тех пор плохо слышал. (35)Глухота у него получилась странная: в определенном регистре она вообще не давала о себе знать, но если собеседник форсировал голос, она сразу себя сказывала. (36)Тогда он просил, чтобы мы говорили тише. (37)Но это нам не мешало. (38)Именно там, на занятиях у Сан Саныча, мы услышали известную запись голоса Льва Толстого — обращение к яснополянским детям. (39)Перенесённый с эдисоновских восковых валиков на пластинку голос слышен отчётливо в каждом слове. (40)«Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. (41)А то, что я говорю, нужно для вас будет. (42)Помните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро».

(По Д. Орлову*)

*Даль Константинович Орлов(родился в 1935 г.) — киновед, сценарист, заслуженный деятель искусств РСФСР (1984).

24.«Рассказывая о школьных годах, автор прежде всего вспоминает уроки литературы. Стремясь объяснить читателям, почему личность учителя оказала такое сильное воздействие на школьников, автор использует приём ______________________ (предложения27, 40 — 42) и выразительное синтаксическое средство ____________________(например, в предложениях 13, 18). Эмоциональность авторской речи подчёркивает __________________________(например, «оторопели» в предложениях 14, 15). ________________________(«пронзил наши души Толстым» в предложении 29) — этот троп помогает понять ту роль, которую сыграл учитель литературы в жизни автора».

Текст 3

(1)Василий Федотов представлял собой довольно интересный тип купца, вышедшего из приказчиков и достигшего хорошего благосостояния, но корысть с желанием положить себе в карман лишний миллиончик погубила его.

(2)Федотов был среднего роста, плешивый, старался не смотреть вам в глаза. (3)При встречах он поднимал веки, быстрым взглядом осматривал вас и сейчас же опускал их; такой же взгляд, применяемый как особый род кокетства, приходилось наблюдать у некоторых женщин. (4)Он был крайне нервный; когда он говорил с вами, то поднимал глаза к небу, руки тоже, чтобы засвидетельствовать правоту свою, а если этого было, по его мнению, мало, он изливал слезу, бил себя в грудь. (5)Вся его фигура, весь вид его с этими жестами и слезами были какие-то неестественные, и ему особо не доверяли, называя его за глаза Васькой Федотовым, говоря, что Васька этот всё-таки пригласит их на «чашку чая». (6)У купечества «чашка чая» означала собрание кредиторов с предложением скидки. (7)И это мнение оказалось совершенно правильным; он своевременно, перед приглашением на «чашку чая», перевёл на свою жену оба дома, стоимость которых составила около трёхсот тысяч рублей, положил на её имя в банк капитал, тоже триста тысяч рублей, и был уверен: этим он обеспечил себя на чёрный день.

(8)Но оказалось, что, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. (9)Конкурс прошёл, а жена выпроводила его из своего дома. (10)Федотов, оскорблённый, разорённый, чтобы существовать, стал биржевиком и, занимаясь комиссионерством, захаживал к знакомым с разными предложениями. (11)Однажды во время такого прихода он, хмурый, несчастный, с блуждающими от волнения глазами, войдя ко мне, сел на стул и, схватив себя за голову, упал на стол и зарыдал. (12)Рыдания его были искренние, а не лукавые, как приходилось ему проделывать раньше для получения каких-либо выгод; сейчас он действительно страдал. (13)Вода и валерьяновые капли привели его в более спокойное состояние, он извинился за причинённое беспокойство и рассказал:

(14) — Вам известно, что я лишился всего состояния, любимого дела, покинут женой, но это, как ни больно было для меня, я перенёс. (15)У меня была единственная дочка, которая была для меня дороже всего. (16)Выдавая замуж, я наградил её пятьюдесятью тысячами рублей, на столько же дал ей бриллиантов и приданого; когда бы она ни приходила ко мне, я всегда дарил ей что-нибудь, спрашивал её: «Не нужно ли чего тебе?» (17)Она была для меня радость и любовь, я жил для неё, и она была для меня всё! (18)И вот по дороге к вам, у Ильинских ворот, я вижу её, идущую мне навстречу. (19)Можете представить мою неожиданную радость! (20)Я спешу к ней. (21)Она же, увидев меня, повернула в сторону, сделав вид, что не желает со мной говорить. (22)Это было уже сверх сил моих! (По Н. Варенцову*)

*Варенцов Николай Александрович (1862 — 1947) — московский промышленник и общественный деятель.

24.«Рассказ о купце Василии Федотове состоит из двух частей. В первой части, где описывается купец, автор использует синтаксическое средство — ___________________________(в предложениях 2, 3). Неблагоприятное впечатление о Федотове создаёт _________________________(например, «миллиончик»). Во второй части, где звучит голос самого Федотова, особое значение приобретают тропы, передающие его эмоциональное состояние, например _______________________(«хмурый, несчастный, с блуждающими… глазами»), а также синтаксическое средство выразительности— ____________________________(предложения 17, 19, 22)».

Текст 4

(1) Это было на фронте. (2) Кормили плохо, вечно хотелось есть. (3) Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. (4) Ах, как хотелось есть! (5) И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту ещё маковой росинки не было, мы, человек восемь бойцов, сидели на невысоком травянистом берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. (6) Вдруг видим: без гимнастёрки, что-то держа в руках, к нам бежит ещё один наш товарищ. (7) Подбежал. (8) Лицо сияющее. (9) Свёрток — это гимнастёрка, а в неё что-то завёрнуто.

— (10) Смотрите! — победителем восклицает Борис. (11) Разворачивает гимнастерку, и в ней… живая дикая утка.

— (12) Вижу: сидит, притаилась за кустиком. (13) Я рубаху снял и — хоп! (14) Есть еда! (15) Зажарим.

(16) Утка была некрупная, молодая. (17) Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумлёнными бусинками глаз. (18) Она даже не была напугана, для этого она была ещё молода. (19) Она не могла понять, что это за странные милые существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением. (20) Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала изящную шею, чтобы выскользнуть из державших её рук. (21) Она грациозно и с любопытством озиралась. (22) Красавица уточка! (23) А мы — грубые, пропылённые, нечисто выбритые, голодные. (24) Все залюбовались красавицей. (25) И произошло чудо, как в доброй сказке. (26) Кто-то просто произнёс:

— (27) Отпустим!

(28) Было брошено несколько логических реплик, вроде:

— (29) Всё равно толку не добьёмся, нас восемь человек, а она такая маленькая.

— (30) Ещё возиться!

— (31) Подождём, приедет же этот зараза повар со своей походной кухней-таратайкой!

— (32) Боря, неси её обратно.

(33) И, уже ничем не покрывая, Борис бережно понёс утку обратно. (34) Вернувшись, сказал:

— (35) Я её в воду пустил. (36) Нырнула. (37) А где вынырнула, не видел. (38) Ждал-ждал, чтоб посмотреть, но не увидел. (39) Уже темнеет.

(40) Когда меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть всё и всех, теряешь веру в людей, мне хочется изо всех сил крикнуть, как однажды я услыхал вопль одного очень известного человека: «Я не хочу быть с людьми, я хочу быть с собаками!» — вот в эти минуты неверия и отчаяния я вспоминаю дикую утку и думаю: нет-нет, в людей можно верить. (41) Они способны к состраданию и великодушию.

(42) Мне могут сказать: (43)«Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, от вас всего можно ожидать». (44) Нет, на войне всё перемешалось и превратилось в одно целое — единое и неделимое. (45) Во всяком случае, там, где служил я. (46) Были в нашей группе и два вора, только что выпущенных из тюрьмы. (47) Один с гордостью красочно рассказывал, как ему удалось украсть подъёмный кран. (48) Видимо, был талантлив. (49) Но и он сказал: «Отпустить!»

(По В. Розову*)

*Розов Виктор Сергеевич (1913 — 2004) — драматург, сценарист, автор около 20 пьес в жанре социально-психологической драмы.

24«Писатель Виктор Розов, вспоминая трудные военные будни и тяготы солдатской жизни, рассказывает о запомнившемся ему случае, когда проявились доброта и великодушие его товарищей. Образ уточки создают разнообразные тропы: _______________________(«бусинками глаз» в предложении 17), _____________________(«изящную шею» в предложении 20), а также синтаксическое средство выразительности _______________________(предложение 20). Подчеркнуть смысл произошедшего в тот день помогает другое синтаксическое средство выразительности ________________________ («как в доброй сказке» в предложении 25)».

Текст

(1)Посадить в землю зёрнышко и вырастить из него что-нибудь: ржаной колос, метёлку овса, стебель льна с голубыми цветочками прекрасно уже само по себе. (2)Кроме того, это связано с постоянным ощущением погоды, с постоянным контактом с землёй, с природой. (3)Ожидание дождя и радость от того, что он пошёл, капель, заморозки, движение туч, оттенки вечерней зари, поведение животных и трав, роса на траве и дождевые пузыри на лужах — всё это не любование природой, а жизнь.

(4)Современные исследования заставляют нас о многом задуматься. (5)Если человек длительное время находится в автомобиле или в самолёте, у него появляется сонливость, вялость, теряется аппетит, снижается работоспособность. (6)Почему это происходит? (7)Результаты опытов, проведённых над животными и людьми, позволяют сделать вывод, что на их самочувствие и настроение оказывает влияние величина электрического поля. (8)В кабинах автомобилей и салонах самолётов напряжённость электрического поля намного меньше, чем в окружающем пространстве. (9)Исследователи попробовали искусственно увеличить напряжённость электрического поля в клетке, где находились подопытные животные. (10)Специальный генератор создавал внутри клетки электрическое поле, соответствующее нормальному уровню напряжения на земле. (11)После этого подвижность и жизненный тонус подопытных животных значительно возрастали. (12)Аналогичные результаты были получены и при проведении опытов над людьми.

(13)Проведение опытов над людьми вообще-то считается безнравственным. (14)Но что поделаешь, если люди добровольно засадили себя в разнообразные металлические клетки и отключили от земли, от её единых электрических и прочих сил.

(15)Синтетической одеждой и обувью, резиновыми колёсами и асфальтом, всевозможными пластиками человек всё больше изолирует себя от земного шара, искусственно отключаясь не только от общего земного электричества, но и от многих не изученных нами сил, заключённых в деревьях и траве, дождях и радуге, сосновой хвое и плывущих облаках, дремлющем боре и утренней росе, речном тумане и молнии. (16)Да и просто от мягкой и доброй почвы.

(17)Однако эта физическая изоляция покажется мелочью, если вспомнить о той чудовищной духовной изоляции, которая существует теперь между Человеком и Землёй. (18)Конечно, стараемся, тщимся, выращиваем на балконе цветочек или пёрышко лука, держим в квартире какое-нибудь растение, обзаводимся дачным клочком земли, летом, во время отпуска, выбираемся в лес, на речку. (19)Ho это не серьёзные отношения с землёй. (20)Это вроде как детская игра в дочки-матери вместо подлинной любви, подлинного рождения детей.

(21)И подумать только, что мой дед и даже мой отец ещё находились в прямом, непосредственном контакте с землёй, который человеку предназначен и необходим.

(По В. Солоухину*)

*Солоухин Владимир Алексеевич (1924 — 1997) — поэт, прозаик, публицист.

24.«Отношение В. Солоухина к природе помогает подчеркнуть приём ____________________________(«постоянным ощущением погоды, с постоянным контактом» в предложении 2), а также синтаксическое средство— (например, в предложениях 1, 3), создающее в начале текста лирический настрой. Троп ___________________(предложение 14) помогает автору образно выразить мысль о добровольной изоляции людей от природы. А лексическое средство _______________________ («зёрнышко» в предложении 1, «пёрышко» в предложении 18) создаёт особую атмосферу доверительной беседы с читателем»

Текст 6

(1)Когда размышляешь о судьбах великих людей, то поневоле начинаешь испытывать какое-то смешанное чувство. (2)С одной стороны, поражаешься грандиозным открытиям, гениальным прозрениям, непреклонной воле, непоколебимой верности своему призванию. (3)Начинаешь думать о чудесном вмешательстве каких-то сверхъестественных сил, одаривших избранного глубоким умом, необыкновенным трудолюбием, неугасимой страстью и необычайной проницательностью.

(4)Но, с другой стороны, испытываешь щемящую сердце боль, оттого что многие великие люди беспрестанно терпели невзгоды, томились в одиночестве, лишённые сочувствия и поддержки, жестоко упрекаемые теми, кому они искренне служили. (5)Помните титана Прометея, который украл у олимпийских небожителей огонь? (6)Как же отблагодарили люди своего спасителя? (7)Они тотчас забыли его, и глаза прикованного к скале героя слезились от едкого дыма костров, на которых варилась похлёбка. (8)Легенда о Прометее отражает драматизм реальной действительности.

(9)12 июня 1812 года многотысячная армия Наполеона пересекла границу России. (10)Захватчики были уверены в своей быстрой победе. (11)Русскими войсками командовал Михаил Богданович Барклай-де-Толли, происходивший из древнего шотландского рода. (12)Он хорошо знал о несокрушимой мощи французской армии, считал, что сражаться с врагом сейчас — это самоубийство, поэтому решил отступать. (13)Решил отступать, несмотря на то что этому противилась его честь, несмотря на то что многие боевые соратники упрекали его в трусости.

(14)Как же трудно было тогда главнокомандующему, который носил иноземную фамилию, чем давал повод для самых вздорных подозрений! (15)Ходили слухи, что он изменник, что у Наполеона служат его родственники и, дескать, это они склонили Барклая к предательству. (16)Полководец терпел. (17)«Главное на войне не погибнуть с честью, а победить», — твердил он и упрямо, не обращая внимания на возмущённый ропот, постепенно переросший в общее негодование, отступал.

(18)Маршалы Наполеона первыми почувствовали опасность: французские полки таяли в безбрежных русских просторах, ведь нужно было оставлять гарнизоны в захваченных городах, охранять дороги; силы дробились, армия растягивалась. (19)А русские, не воюя, не теряя своих солдат, планомерно отступая, накапливали силы для решающего сражения.

(20)К Москве подошла только половина французской армии. (21)Наконец-то наступил миг решающей битвы! (22)Но триумфу Барклая не суждено было наступить: пришёл приказ о его отставке. (23)Нетрудно представить, что творилось в эту минуту в душе полководца: его, взвалившего на себя непосильную ношу позорного отступления, лишили славы победного сражения.

(24)… Дорожная карета Барклая остановилась на одной из почтовых станций неподалёку от Владимира. (25)Он направился было к дому станционного смотрителя, но путь ему преградила огромная толпа. (26)Послышались оскорбительные угрозы. (27)Пришлось адъютанту Барклая обнажить саблю, чтобы проложить дорогу к карете.

(28)Что же утешило старого солдата, на которого обрушился несправедливый гнев толпы? (29)Возможно, вера в правоту своего решения: именно эта вера даёт человеку силы идти до конца, даже если приходится идти в одиночку. (30)И ещё, может быть, Барклая утешила надежда. (31)Надежда на то, что когда-нибудь бесстрастное время всем воздаст по заслугам и справедливый суд истории обязательно оправдает старого воина, который угрюмо едет в карете мимо ревущей толпы и глотает горькие слёзы.

(По В. Лаптеву* )

*Лаптев Владимир Витальевич (родился в 1935 г.) — публицист, педагог.

24. «Рассказывая о драматическом эпизоде из жизни М.Б. Барклая-де-Толли, автор использует тропы: ________________(«гениальньгм прозрениям», «о чудесном вмешательстве») и ____________________(«ношу позорного отступления», «утешила надежда»), которые позволяют наполнить рассказанную историю живым чувством. Легенда о Прометее позволяет автору выделить в судьбе и характере Барклая наиболее важные аспекты, для чего в тексте использован приём ______________________(предложения 6 —7), подчёркивающий драматизм ситуации. Другой приём ___________________(«надежда» в предложениях 30 я 31) — придаёт тексту особую эмоциональность».

Текст 7

(1)Мальчики и девочки в свои семнадцать лет сейчас почти всегда выглядят как взрослые «дяди» и «тёти», а чуть копни глубже — часто ну такая неподготовленность к взрослой жизни: безответственность (неумение и нежелание отвечать за свои поступки), пассивность, чёрствость, бездушие…

(2)Но откуда всё это вдруг берётся? (3)Да и берётся ли вдруг?

(4)Часто приходится слышать: современная молодёжь горя не видела… (5)И это ставится чуть ли не в упрёк. (6)А разве только при виде горя люди становятся добрее? (7)Разве не рядом с прекрасными бабушками, дедушками, мамами, папами, не рядом с прекрасными близкими людьми вырастают эти носители чёрствости, бездушия, у которых доброта есть где-то внутри и у которых она часто в зачаточном состоянии? (8)Будет ли она со временем развиваться? (9)И не пытались ли родные своими делами отгородиться от подростка, как бы говоря: вот тебе всё, что необходимо, вот одежда, обувь, еда, вот тебе деньги, — только будь таким, каким мы хотим тебя видеть, и не причиняй нам хлопот…

(10)Разве может возвысить человека такое «добро» — сначала отправить учиться своё чадо в «престижную» школу, «престижный» вуз, затем отдыхать только на «престижный» курорт, а потом напоминать об этом при каждом удобном и неудобном случае? (11)Вот, мол, бери, пользуйся, но помни… (12)Вряд ли такое «добро» сделает добрее. (13)Скорее будет наоборот.

(14)И ещё. (15)Дети получают в школах, «престижных» и обычных, необходимые знания: по математике, физике, литературе — много всего. (16)Детей учат музыке, рисованию. (17)Дети занимаются спортом — их учат быть сильными, красивыми. (18)А вот доброте, сочувствию (умению вместе чувствовать, сопереживать), такту, ответственности, наконец, могут научить только близкие люди. (19)Не формально близкие, а те, кому веришь безоговорочно, кто понимает тебя, кто не только хочет видеть тебя настоящим Человеком, но и растит в тебе этого Человека.

(20)…Однажды мой сын спросил у одного из своих друзей, почему его мама не попыталась устроить свою личную жизнь. (21)Тот чуть ли не возмущённо ответил: «Но у неё есть я!» (22)Он принимал как должное то, что его молодая, красивая, добрая мама не имеет права ни на какую больше жизнь, кроме заботы о нём, тревоги за него. (23)Сейчас, спустя десять лет, друг сына уже женат, у него своя семья, своя, отдельная от матери, жизнь. (24)Он получил от близкого человека всё, что ему было нужно. (25)Но оправдана ли была та материнская жертва? (26)Он никогда об этом не задумывался. (27)Его этому не научили.

(28)Страшно, когда человек остаётся в душевном одиночестве. (29)Почему-то, когда нет веры в кого-то одного, когда нет близкого умного друга, постепенно теряешь веру в остальных людей. (30)Подростку, который остаётся в одиночестве, ещё тяжелее. (31)Может быть, он не будет злым, жестоким. (32)Но и добрым он не будет.

(По А. Лиханову*)

*Лиханов Альберт Анатольевич(родился в 1935 г.) — прозаик, публицист, педагог и общественный деятель, автор книг, посвящённых детям.

24«Проблема, о которой размышляет А. Лиханов, — одна из центральных в его творчестве. Синтаксическое средство выразительности _______________________ (например, в предложениях 7, 15) помогает автору подчеркнуть наиболее важные аспекты этой проблемы. Лексические средства: ________________________(«дяди» и «тёти» в предложении 1) и ________________________(«злым, жестоким — добрым» в предложениях 31 — 32) в сочетании с таким синтаксическим средством, как ___________________________(предложения 6, 7), служат для усиления эмоционального воздействия на читателя».

Текст 8

(1)Я полюбил читать потому, что первая моя книга оказалась счастливой: она была интересной, я поверил ей, и мне очень, очень нравилась та жизнь, о которой писал её автор. (2)Было это в годы войны, телевизоров в ту пору не было, каждый кинофильм показывали подряд несколько месяцев, и мы, ребята военного времени, любили читать.

(3)…А новая книжка! (4)В военные и первые послевоенные годы новая книжка была редкостью, праздником — и я начитал в те юные свои годы такое множество книг, такой набрал багаж, что он до сих пор мне помогает.

(5)Для меня лично книга гораздо выше телевидения и кино, и прежде всего потому, что телевидение и кино не дают простора фантазии, самотворчеству: и обстановку, и образы героев тебе преподносят в готовом, абсолютно материализованном виде, в то время как, скажем, Наташа Ростова в воображении каждого человека разная. (6)Эта множественность воображения, возникающая индивидуально, в зависимости от опыта и знания каждого читателя, создаёт тот мир самотворчества, который столь дорог и для развития всего мира. (7)Наташу Ростову в кино мы все воспринимаем в целом одинаково, а в книге всегда по-разному. (8)Но Наташа — персонаж всем известный, в какой-то мере захрестоматизированный. (9)A как велика сила воображения, как она важна, когда речь идёт о других героях великого мира литературы!

(10)Каждый читатель, на мой взгляд, — это созидатель, соавтор писателя; каждый зритель, как правило, — потребитель тех или иных категорий, созданных режиссёром или актёром.

(11)Было бы бессмысленно отрицать кино, театр, телевидение: они несут человеку много важного; в том числе, как и книга, воспитывают чувства, мысль, но мне кажется, что первым этапом в судьбе художественного воспитания должна быть всё-таки книга.

(12)В нынешние времена ребёнок ещё не может читать, а он уже постоянный теле- и кинозритель. (13)Такое «перепрыгивание» через книгу, через литературу, на мой взгляд, облегчает становление личности в новые времена. (14)В этих словах моих боль, идущая оттого, что дети сейчас смотрят гораздо больше, чем читают…

(15)А я по-прежнему преданно верен книге, и жизнь без книги для меня невозможна.

(По А. Лиханову)*

*Лиханов Альберт Анатольевич (родился в 1935 г.) — прозаик, публицист, педагог и общественный деятель, автор книг, посвящённых детям.

---

Воспользуйтесь поиском по сайту:

Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я всё видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером, несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров; но все это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти. Впрочем, одно происшествие я помню довольно ясно; оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего выздоровления…

Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова. Сначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая все свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них в такое восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть равнодушно на мою радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что «верно, кому-нибудь больно», — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.

Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-вторых, лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве. Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре стиха, напечатанные под его портретом на французском языке, были кем-то переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке и наклеены сверх французских. Всё это, к сожалению, давно исчезло без следа.

Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без которой ничто совершиться не могло, — неусыпному уходу, неослабному попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то есть движению и воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не было тогда так называемых французских белых хлебов — и каждую неделю, то есть каждую почту, щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же Казани по три белых хлеба. Я сказал об этом для примера; точно то же соблюдалось во всем. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему светильнику жизни: едва он начинал угасать, она питала его магнетическим излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об этом в какой-нибудь книге или сказал доктор — не знаю. Чудное целительное действие дороги не подлежит сомнению. Я знал многих людей, от которых отступались доктора, обязанных ей своим выздоровлением. Я считаю также, что двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не крепким и резвым, каким я сделался впоследствии, но тихим, кротким, необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно, хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками, под названием «Зеркало добродетели». Как и когда я выучился читать, кто меня учил и по какой методе — решительно не знаю; но писать я учился гораздо позднее и как-то очень медленно и долго. Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим отцом, как я после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину. Две детские комнаты, в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища — маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня, полные напряженного внимания, свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю». Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый год, а слушательнице — третий.

В данном тексте 1 пунктУационная и 1 орфОгрАфическая ошибки.

__

Пунктуационная (в последнем предложении):

…я не понимал( ) что чувствовал…  

(нужна запятая между главной и придаточной частью)

Орфографическая:

 роднЕковую  

Корректно: роднИковую (роднИк)

___

Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного…

Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили в траву близёхонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли роднЕковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие, или, вернее сказать, я не понимал( ) что  чувствовал, но мне было хорошо.

Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и
обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что
прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню
многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора — по
несомненным медицинским признакам, а окружающие — по несомненным дурным
приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма
убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное
присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли.
«Матушка Софья Николаевна, — не один раз говорила, как я сам слышал,
преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, — перестань ты мучить
свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец.
Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его
ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и
тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя
мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет
делать все, что может, для моего спасенья, — и снова клала меня,
бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не
помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого
вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал
сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на
некоторое время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими
игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется,
все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами.
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою
милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька
садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на
одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.

      Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной
беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым
помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был
с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я
ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали
постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти
безжизненного. Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как
плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к
небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не
мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше,
крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так
понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут
до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне
это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об
этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской
ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже
мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и
какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не
понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером,
несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в
ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день
поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда
мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и
сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков,
помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить
меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и
через несколько месяцев я был уже почти здоров; но все это время, от
кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно
изгладилось из моей памяти. Впрочем, одно происшествие я помню довольно
ясно; оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего
выздоровления…

      Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время
моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде всего это чувство
обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или
крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив
это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили
возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить
и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру,
забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас были
самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы
называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила
разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на
окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала
мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая все
свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около
меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые
ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них в такое
восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть равнодушно на мою
радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню),
услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я
стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что «верно,
кому-нибудь больно», — мать послала девушку, и та через несколько минут
принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь
дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны
головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало
так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать
приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток,
толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор
щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом
небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется уже не в
комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и
к моей матери.

      Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать
приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-вторых,
лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня
в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве.
Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре
стиха, напечатанные под его портретом на французском языке, были кем-то
переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке и наклеены сверх
французских. Все это, к сожалению, давно исчезло без следа.

      Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без
которой ничто совершиться не могло, — неусыпному уходу, неослабному
попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то есть движению и
воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах,
перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый
рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего
покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная
тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не
было тогда так называемых французских белых хлебов — и каждую неделю, то
есть каждую почту, щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же
Казани по три белых хлеба. Я сказал об этом для примера; точно то же
соблюдалось во всем. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему
светильнику жизни: едва он начинал угасать, она питала его магнетическим
излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об этом в
какой-нибудь книге или сказал доктор — не знаю. Чудное целительное действие
дороги не подлежит сомнению. Я знал многих людей, от которых отступались
доктора, обязанных ей своим выздоровлением. Я считаю также, что
двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный
толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от
матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.

• Полный текст
• К читателям
• Вступление
• Отрывочные воспоминания
• Последовательные воспоминания
• Дорога до Парашина
• Парашино
• Дорога из Парашина в Багрово
• Багрово
• Пребывание в Багрове без отца и матери
• Зима в Уфе
• Сергеевка
• Возвращение в Уфу к городской жизни
• Зимняя дорога в Багрово
• Багрово зимой
• Уфа
• Приезд на постоянное житье в Багрово
• Чурасово
• Багрово после Чурасова
• Первая весна в деревне
• Летняя поездка в Чурасово
• Осенняя дорога в Багрово
• Жизнь в Багрове после кончины бабушки
• Примечания

Отрывочные воспоминания

Самые пер­вые пред­меты, уце­лев­шие на вет­хой кар­тине давно про­шед­шего, кар­тине, сильно поли­няв­шей в иных местах от вре­мени и потока шести­де­сяти годов, пред­меты и образы, кото­рые еще носятся в моей памяти, — кор­ми­лица, малень­кая сест­рица и мать; тогда они не имели для меня ника­кого опре­де­лен­ного зна­че­нья и были только безы­мен­ными обра­зами. Кор­ми­лица пред­став­ля­ется мне сна­чала каким-то таин­ствен­ным, почти неви­ди­мым суще­ством. Я помню себя лежа­щим ночью то в кро­ватке, то на руках матери и горько пла­чу­щим: с рыда­нием и воп­лями повто­рял я одно и то же слово, при­зы­вая кого-то, и кто-то являлся в сумраке сла­бо­осве­щен­ной ком­наты, брал меня на руки, клал к груди… и мне ста­но­ви­лось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и при­зывы, что мать, при­жав меня к груди, напе­вая одни и те же слова успо­ко­и­тель­ной песни, бегала со мной по ком­нате до тех пор, пока я засы­пал. Кор­ми­лица, страстно меня любив­шая, опять несколько раз явля­ется в моих вос­по­ми­на­ниях, ино­гда вдали, украд­кой смот­ря­щая на меня из-за дру­гих, ино­гда целу­ю­щая мои руки, лицо и пла­чу­щая надо мною. Кор­ми­лица моя была гос­под­ская кре­стьянка и жила за трид­цать верст; она отправ­ля­лась из деревни пеш­ком в суб­боту вече­ром и при­хо­дила в Уфу рано поутру в вос­кре­се­нье; нагля­дев­шись на меня и отдох­нув, пеш­ком же воз­вра­ща­лась в свою Каси­мовку, чтобы поспеть на бар­щину. Помню, что она один раз при­хо­дила, а может быть и при­ез­жала как-нибудь, с моей молоч­ной сест­рой, здо­ро­вой и крас­но­ще­кой девочкой. 

Сест­рицу я любил сна­чала больше всех игру­шек, больше матери, и любовь эта выра­жа­лась бес­пре­стан­ным жела­ньем ее видеть и чув­ством жало­сти: мне все каза­лось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я бес­пре­станно хотел одеть ее своим пла­тьи­цем и кор­мить своим куша­ньем; разу­ме­ется, мне этого не поз­во­ляли, и я плакал. 

Посто­ян­ное при­сут­ствие матери сли­ва­ется с каж­дым моим вос­по­ми­на­нием. Ее образ нераз­рывно соеди­ня­ется с моим суще­ство­ва­ньем, и потому он мало выда­ется в отры­воч­ных кар­ти­нах пер­вого вре­мени моего дет­ства, хотя посто­янно участ­вует в них. 

Тут сле­дует боль­шой про­ме­жу­ток, то есть тем­ное пятно или поли­няв­шее место в кар­тине давно минув­шего, и я начи­наю себя пом­нить уже очень боль­ным, и не в начале болезни, кото­рая тяну­лась с лиш­ком пол­тора года, не в конце ее (когда я уже оправ­лялся), нет, именно помню себя в такой сла­бо­сти, что каж­дую минуту опа­са­лись за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незна­комо мне: высо­кая, боль­шая ком­ната, голые стены из пре­тол­стых новых сос­но­вых бре­вен, силь­ный смо­ли­стый запах; яркое, кажется лет­нее, солнце только что всхо­дит и сквозь окно с пра­вой сто­роны, поверх редин­ного полога,[2] кото­рый был надо мною опу­щен, ярко отра­жа­ется на про­ти­во­по­лож­ной стене… Подле меня тре­вожно спит, без поду­шек и нераз­де­тая, моя мать. Как теперь, гляжу на чер­ную ее косу, рас­тре­пав­шу­юся по худому и жел­тому ее лицу. Меня нака­нуне пере­везли в под­го­род­ную деревню Зубовку, вер­стах в десяти от Уфы. Видно, дорога и про­из­ве­ден­ный дви­же­нием спо­кой­ный сон под­кре­пили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любо­пыт­ством и удо­воль­ствием рас­смат­ри­вал сквозь полог окру­жа­ю­щие меня новые пред­меты. Я не умел побе­речь сна бед­ной моей матери, тро­нул ее рукой и ска­зал: «Ах, какое сол­нышко! Как хорошо пах­нет!» Мать вско­чила, в испуге сна­чала, и потом обра­до­ва­лась, вслу­шав­шись в мой креп­кий голос и взгля­нув на мое посве­жев­шее лицо. Как она меня лас­кала, какими назы­вала име­нами, как радостно пла­кала… этого не рас­ска­жешь! Полог под­няли; я попро­сил есть, меня покор­мили и дали мне выпить полрюмки ста­рого рейн­вейну,[3] кото­рый, как думали тогда, один только и под­креп­лял меня. Рейн­вейну налили мне из какой-то стран­ной бутылки со сплюс­ну­тым, широ­ким, круг­лым дном и длин­ною узень­кою шей­кою. С тех пор я не виды­вал таких буты­лок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сос­но­вой смолы, кото­рая везде по сте­нам и кося­кам топи­лась, капала, даже текла поне­множку, засты­вая и засы­хая на дороге и вися в воз­духе малень­кими сосуль­ками, совер­шенно похо­жими своим наруж­ным видом на обык­но­вен­ные ледя­ные сосульки. Я очень любил запах сос­но­вой и ело­вой смолы, кото­рую курили ино­гда в наших дет­ских ком­на­тах. Я поню­хал, полю­бо­вался, поиг­рал души­стыми и про­зрач­ными смо­ля­ными сосуль­ками; они рас­та­яли у меня в руках и скле­или мои худые, длин­ные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дре­мать… Пред­меты начали мешаться в моих гла­зах; мне каза­лось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекар­ство и я не хочу при­ни­мать его, что вме­сто матери стоит подле меня нянька Ага­фья или кор­ми­лица… Как заснул я и что было после — ничего не помню. 

Часто при­по­ми­наю я себя в карете, даже не все­гда запря­жен­ной лошадьми, не все­гда в дороге. Очень помню, что мать, а ино­гда нянька дер­жит меня на руках, оде­того очень тепло, что мы сидим в карете, сто­я­щей в сарае, а ино­гда выве­зен­ной на двор; что я хнычу, повто­ряя сла­бым голо­сом: «Супу, супу», кото­рого мне давали поне­множку, несмотря на болез­нен­ный, мучи­тель­ный голод, сме­няв­шийся ино­гда совер­шен­ным отвра­ще­ньем от пищи. Мне ска­зы­вали, что в карете я пла­кал менее и вообще был гораздо спо­кой­нее. Кажется, гос­пода док­тора в самом начале болезни дурно лечили меня и нако­нец зале­чили почти до смерти, доведя до совер­шен­ного ослаб­ле­ния пище­ва­ри­тель­ные органы; а может быть, что мни­тель­ность, излиш­ние опа­се­ния страст­ной матери, бес­пре­стан­ная пере­мена лекарств были при­чи­ною отча­ян­ного поло­же­ния, в кото­ром я находился. 

Я ино­гда лежал в забы­тьи, в каком-то сред­нем состо­я­нии между сном и обмо­ро­ком; пульс почти пере­ста­вал биться, дыха­нье было так слабо, что при­кла­ды­вали зер­кало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню мно­гое, что делали со мной в то время и что гово­рили около меня, пред­по­ла­гая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не пони­маю, — что я уми­раю. Док­тора и все окру­жа­ю­щие давно осу­дили меня на смерть: док­тора — по несо­мнен­ным меди­цин­ским при­зна­кам, а окру­жа­ю­щие — по несо­мнен­ным дур­ным при­ме­там, неосно­ва­тель­ность и лож­ность кото­рых ока­за­лись на мне весьма убе­ди­тельно. Стра­да­ний матери моей опи­сать невоз­можно, но вос­тор­жен­ное при­сут­ствие духа и надежда спа­сти свое дитя нико­гда ее не остав­ляли. «Матушка Софья Нико­ла­евна, — не один раз гово­рила, как я сам слы­шал, пре­дан­ная ей душою даль­няя род­ствен­ница Чепру­нова, — пере­стань ты мучить свое дитя; ведь уж и док­тора и свя­щен­ник ска­зали тебе, что он не жилец. Поко­рись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангель­ской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только меша­ешь ей и тре­во­жишь ее, а посо­бить не можешь…» Но с гне­вом встре­чала такие речи моя мать и отве­чала, что, покуда искра жизни тле­ется во мне, она не пере­ста­нет делать все, что может, для моего спа­се­нья, — и снова клала меня, бес­чув­ствен­ного, в кре­пи­тель­ную ванну, вли­вала в рот рейн­вейну или бульону, целые часы рас­ти­рала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помо­гало, то напол­няла лег­кие мои своим дыха­ньем — и я, после глу­бо­кого вздоха, начи­нал дышать силь­нее, как будто про­сы­пался к жизни, полу­чал созна­ние, начи­нал при­ни­мать пищу и гово­рить, и даже поправ­лялся на неко­то­рое время. Так бывало не один раз. Я даже мог зани­маться сво­ими игруш­ками, кото­рые рас­став­ляли подле меня на малень­ком сто­лике; разу­ме­ется, все это делал я, лежа в кро­ватке, потому что едва шеве­лил сво­ими паль­цами. Но самое глав­ное мое удо­воль­ствие состо­яло в том, что при­но­сили ко мне мою милую сест­рицу, давали поце­ло­вать, погла­дить по головке, а потом нянька сади­лась с нею про­тив меня, и я подолгу смот­рел на сестру, ука­зы­вая то на одну, то на дру­гую мою игрушку и при­ка­зы­вая пода­вать их сестрице. 

Заме­тив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной бес­пре­станно: то в под­го­род­ные дере­вушки своих бра­тьев, то к зна­ко­мым поме­щи­кам; один раз, не знаю куда, сде­лали мы боль­шое путе­ше­ствие; отец был с нами. Доро­гой, довольно рано поутру, почув­ство­вал я себя так дурно, так я осла­бел, что при­нуж­дены были оста­но­виться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высо­кой траве лес­ной поляны, в тени дерев, и поло­жили почти без­жиз­нен­ного. Я всё видел и пони­мал, что около меня делали. Слы­шал, как пла­кал отец и уте­шал отча­ян­ную мать, как горячо она моли­лась, под­няв руки к небу. Я все слы­шал и видел явственно и не мог ска­зать ни одного слова, не мог поше­ве­литься — и вдруг точно проснулся и почув­ство­вал себя лучше, крепче обык­но­вен­ного. Лес, тень, цветы, аро­мат­ный воз­дух мне так понра­ви­лись, что я упро­сил не тро­гать меня с места. Так и про­сто­яли мы тут до вечера. Лоша­дей выпрягли и пустили на траву бли­зе­хонько от меня, и мне это было при­ятно. Где-то нашли род­ни­ко­вую воду; я слы­шал, как тол­ко­вали об этом; раз­вели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвра­ти­тель­ной рим­ской ромашки с рейн­вей­ном, при­го­то­вили куша­нье, обе­дали, и все отды­хали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чув­ство­вал необык­но­вен­ную бод­рость и какое-то внут­рен­нее удо­воль­ствие и спо­кой­ствие, или, вер­нее ска­зать, я не пони­мал, что чув­ство­вал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вече­ром, несмотря на мои просьбы и слезы, поло­жили меня в карету и пере­везли в бли­жай­шую на дороге татар­скую деревню, где и ноче­вали. На дру­гой день поутру я чув­ство­вал себя также све­жее и лучше про­тив обык­но­вен­ного. Когда мы воро­ти­лись в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сооб­разя, что я уже с неделю не при­ни­мал обык­но­вен­ных микс­тур и порош­ков, помо­ли­лась богу и реши­лась оста­вить уфим­ских док­то­ров, а при­ня­лась лечить меня по домаш­нему лечеб­нику Бухана. Мне ста­но­ви­лось час от часу лучше, и через несколько меся­цев я был уже почти здо­ров; но все это время, от кор­межки на лес­ной поляне до насто­я­щего выздо­ров­ле­ния, почти совер­шенно изгла­ди­лось из моей памяти. Впро­чем, одно про­ис­ше­ствие я помню довольно ясно; оно слу­чи­лось, по уве­ре­нию меня окру­жа­ю­щих, в самой сре­дине моего выздоровления…

Чув­ство жало­сти ко всему стра­да­ю­щему дохо­дило во мне, в пер­вое время моего выздо­ров­ле­ния, до болез­нен­ного изли­ше­ства. Прежде всего это чув­ство обра­ти­лось на мою малень­кую сест­рицу: я не мог видеть и слы­шать ее слез или крика и сей­час начи­нал сам пла­кать; она же была в это время нездо­рова. Сна­чала мать при­ка­зала было пере­ве­сти ее в дру­гую ком­нату; но я, заме­тив это, при­шел в такое вол­не­ние и тоску, как мне после гово­рили, что поспе­шили воз­вра­тить мне мою сест­рицу. Мед­ленно поправ­ля­ясь, я не скоро начал ходить и сна­чала целые дни, лежа в своей кро­ватке и поса­див к себе сестру, забав­лял ее раз­ными игруш­ками или пока­зы­ва­ньем кар­ти­нок. Игрушки у нас были самые про­стые: неболь­шие глад­кие шарики или кусочки дерева, кото­рые мы назы­вали чуроч­ками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила раз­ру­шать их, мах­нув своей ручон­кой. Потом начал я бро­дить и сидеть на окошке, рас­тво­рен­ном прямо в сад. Вся­кая птичка, даже воро­бей, при­вле­кала мое вни­ма­нье и достав­ляла мне боль­шое удо­воль­ствие. Мать, кото­рая все сво­бод­ное время от посе­ще­нья гостей и хозяй­ствен­ных забот про­во­дила около меня, сей­час достала мне клетку с птич­ками и пару руч­ных голу­бей, кото­рые ноче­вали под моей кро­ват­кой. Мне рас­ска­зы­вали, что я при­шел от них в такое вос­хи­ще­ние и так его выра­жал, что нельзя было смот­реть рав­но­душно на мою радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услы­шал я какой-то жалоб­ный визг в саду; мать тоже его услы­шала, и когда я стал про­сить, чтобы послали посмот­реть, кто это пла­чет, что «верно, кому-нибудь больно», — мать послала девушку, и та через несколько минут при­несла в своих при­горш­нях кро­шеч­ного, еще сле­пого, щеночка, кото­рый, весь дрожа и не твердо опи­ра­ясь на свои кри­вые лапки, тыка­ясь во все сто­роны голо­вой, жалобно виз­жал, или ску­чал, как выра­жа­лась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял этого щеночка и заку­тал его своим пла­тьем. Мать при­ка­зала при­не­сти на блю­дечке теп­лень­кого молочка, и после мно­гих попы­ток, тол­кая рыль­цем сле­пого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым часам со мной не рас­ста­вался; кор­мить его по нескольку раз в день сде­ла­лось моей люби­мой заба­вой; его назвали Сур­кой, он сде­лался потом неболь­шой двор­няж­кой и жил у нас сем­на­дцать лет, разу­ме­ется уже не в ком­нате, а на дворе, сохра­няя все­гда необык­но­вен­ную при­вя­зан­ность ко мне и к моей матери. 

Выздо­ров­ле­нье мое счи­та­лось чудом, по при­зна­нию самих док­то­ров. Мать при­пи­сы­вала его, во-пер­вых, бес­ко­неч­ному мило­сер­дию божию, а во-вто­рых, лечеб­нику Бухана. Бухан полу­чил титло моего спа­си­теля, и мать при­учила меня в дет­стве молиться богу за упо­кой его души при утрен­ней и вечер­ней молитве. Впо­след­ствии она где-то достала гра­ви­ро­ван­ный порт­рет Бухана, и четыре стиха, напе­ча­тан­ные под его порт­ре­том на фран­цуз­ском языке, были кем-то пере­ве­дены рус­скими сти­хами, напи­саны кра­сиво на бумажке и накле­ены сверх фран­цуз­ских. Всё это, к сожа­ле­нию, давно исчезло без следа. 

Я при­пи­сы­ваю мое спа­се­ние, кроме пер­вой выше­при­ве­ден­ной при­чины, без кото­рой ничто совер­шиться не могло, — неусып­ному уходу, неослаб­ному попе­че­нию, без­гра­нич­ному вни­ма­нию матери и дороге, то есть дви­же­нию и воз­духу. Вни­ма­нье и попе­че­нье было вот какое: посто­янно нуж­да­ясь в день­гах, пере­би­ва­ясь, как гово­рится, с копейки на копейку, моя мать доста­вала ста­рый рейн­вейн в Казани, почти за пять­сот верст, через ста­рин­ного при­я­теля сво­его покой­ного отца, кажется, док­тора Рей­с­лейна, за вино пла­ти­лась неслы­хан­ная тогда цена, и я пил его поне­многу, несколько раз в день. В городе Уфе не было тогда так назы­ва­е­мых фран­цуз­ских белых хле­бов — и каж­дую неделю, то есть каж­дую почту, щедро воз­на­граж­да­е­мый поч­та­льон при­во­зил из той же Казани по три белых хлеба. Я ска­зал об этом для при­мера; точно то же соблю­да­лось во всем. Моя мать не давала потух­нуть во мне дого­рав­шему све­тиль­нику жизни: едва он начи­нал уга­сать, она питала его маг­не­ти­че­ским изли­я­нием соб­ствен­ной жизни, соб­ствен­ного дыха­нья. Про­чла ли она об этом в какой-нибудь книге или ска­зал док­тор — не знаю. Чуд­ное цели­тель­ное дей­ствие дороги не под­ле­жит сомне­нию. Я знал мно­гих людей, от кото­рых отсту­па­лись док­тора, обя­зан­ных ей своим выздо­ров­ле­нием. Я счи­таю также, что две­на­дца­ти­ча­со­вое лежа­нье в траве на лес­ной поляне дало пер­вый бла­го­твор­ный тол­чок моему рас­слаб­лен­ному телес­ному орга­низму. Не один раз я слы­шал от матери, что именно с этого вре­мени сде­ла­лась малень­кая пере­мена к лучшему. 

---

Отрывочные воспоминания

Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесятых годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определённого значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещённой комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать вёрст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть, и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.

Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне всё казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.

Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Её образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдаётся в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них.

Тут следует большой промежуток, то есть тёмное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце её (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Всё было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых брёвен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене… Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь гляжу на чёрную ее косу, растрепавшуюся по худому и жёлтому ее лицу. Меня накануне привезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведённый движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул её рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!» Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на моё посвежевшее лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала… этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну, который, как думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень любил запах сосновой и еловой смолы, которою курили иногда в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать… Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица… Как заснул я и что было после — ничего не помню.

Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряжённой лошадьми, не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: «Супу, супу», — которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали, что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.

Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора — по несомненным медицинским признакам, а окружающие — по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда её не оставляли. «Матушка Софья Николавна, — не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, — перестань ты мучить своё дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь её, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать всё что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется, всё это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами. Но самое главное моё удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.

Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я всё видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаявшуюся мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близёхонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером, несмотря на мои просьбы и слёзы, положили меня в карету и перевезли в ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров: но всё это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти. Впрочем, одно происшествие я помню довольно ясно: оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего выздоровления…

Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать её слёз или крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова. Сначала мать приказала было перевести её в другую комнату; но я, заметив это, пришёл в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лёжа в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял её разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на окошке, растворённом прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая всё свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них в такое восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть равнодушно на мою радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я всё уже твёрдо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твёрдо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать приказала принести на блюдечке тёпленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутёнка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.

Выздоровленье моё считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-вторых, лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве. Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре стиха, напечатанные под его портретом на французском языке, были кем-то переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке и наклеены сверх французских. Всё это, к сожалению, давно исчезло без следа.

Я приписываю моё спасение, кроме первой вышеприведённой причины, без которой ничто совершиться не могло, — неусыпному уходу, неослабному попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то есть движению и воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот вёрст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не было тогда так называемых французских белых хлебов — и каждую неделю, то есть каждую почту, щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же Казани по три белых хлеба. Я сказал об этом для примера; точно то же соблюдалось во всем. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему светильнику жизни; едва он начинал угасать, она питала его магнетическим излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об этом в какой-нибудь книге или сказал доктор — не знаю. Чудное целительное действие дороги не подлежит сомнению. Я знал многих людей, от которых отступались доктора, обязанных ей своим выздоровлением. Я считаю также, что двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.